Маленькие люди (Дорошевич)/ДО
| Маленькіе люди |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Новые разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 169. |
— …Мно-о-огая лѣ-ѣ-ѣта-а-а-а!
Страшныя, невѣроятныя, дикія, какъ вопль, басовыя ноты несутся по тупичку. Отъ нихъ дребезжатъ стекла.
— Опять «Чудовской» началъ! — говорятъ жильцы.
Окна открываются.
— Перестанешь ты, орала?
— Замолчишь ли ты, подлецъ?
— Вотъ сейчасъ за полиціей пошлю, мерзавецъ. Дождешься, орала чортовъ! — кричатъ изъ оконъ.
А «орала» хохочетъ, раскланивается и вопитъ тѣмъ, кто сильнѣе всѣхъ ругается:
— Многа-а-ая лѣта-а-а!
Окна захлопываются:
— Что съ чортомъ подѣлаешь?!
Если ужъ очень сильно ругаются, озорникъ разозлится и провозгласитъ ругателю:
— Вѣчна-а-а-я па-а-амя-я-ять.
Что непріятно.
Какъ зовутъ этого пьянаго, обрюзгшаго стараго человѣка съ огромными сѣдыми баками, — никто не знаетъ, хотя онъ и живетъ въ тупичкѣ лѣтъ пять.
Зовутъ его просто:
— «Чудовской».
Онъ былъ чудовскимъ пѣвчимъ, потрясалъ своей октавой, но за пьянство выгнанъ, спился окончательно и живетъ, какъ онъ выражается, «отъ купцовъ».
Нельзя сказать, чтобы онъ ничего не зналъ и ничего не умѣлъ.
Но всѣ знанія его и умѣнія самыя безполезныя.
Онъ умѣетъ, напримѣръ, сѣвши на мостовую, заложить обѣ ноги за голову и такъ просидѣть все время, пока играетъ зашедшая въ тупичокъ шарманка, — что онъ и дѣлаетъ всегда, къ великой потѣхѣ всей дѣтворы и прислуги.
А шарманка въ тупичкѣ играетъ обыкновенно долго.
Шарманщика заставляютъ проиграть весь свой репертуаръ два-три раза, играть полчаса, — и только, когда онъ всѣмъ надоѣстъ, кто-нибудь даетъ ему двѣ копейки:
— Чтобъ только отвязался!
Затѣмъ, несмотря на свой возрастъ, «Чудовской» умѣетъ пройти на рукахъ, вверхъ ногами.
Больше онъ ничего не умѣетъ.
Но это занятія постороннія. Это такъ, удовольствія. Онъ сидитъ на мостовой, заложивъ ноги за голову, или ходитъ на рукахъ передъ шарманкой, чтобъ доставить развлеченье ребятишкамъ.
Иногда только онъ дѣлаетъ это для взрослыхъ. Иногда, въ грязь, «господа купцы» начинаютъ приставать:
— Нѣтъ, ты пройди на рукахъ черезъ улицу!
Онъ жмется:
— Помилуйте, господа! Старику стыдно! Смотрѣть срамъ!
— Да вѣдь ходишь же!
— Такъ то для ребятишекъ, чтобы ребятишекъ потѣшить!
— Ну, и для насъ пройди!
Ему положительно не по себѣ:
— Господа!
— А не хочешь, — не надо! И водки не получишь!
— Затѣйники!
Онъ бормочетъ что-то еще себѣ подъ носъ, плюетъ на руки, становится вверхъ ногами и на рукахъ идетъ по грязи черезъ улицу.
Дорогой онъ поскользается, падаетъ, хочетъ стать на ноги, но «господа купцы» кричатъ:
— Нѣтъ! Ты на рукахъ! Ты на рукахъ!
Онъ снова становится на руки, снова летитъ въ грязь и, наконецъ, доходитъ до противоположнаго тротуара, весь въ грязи, «какъ чортъ».
— Ну, теперь назадъ! Теперь назадъ! — кричатъ увлеченные зрители.
— Назадъ уговора не было!
— Нѣтъ, назадъ! Нѣтъ, назадъ! А то водки не получишь!
Онъ нѣкоторое время торгуется, потомъ опять бормочетъ себѣ что-то подъ носъ, плюетъ на руки, становится на руки и съ посинѣвшимъ, отекшимъ лицомъ, почти касаясь губами грязи, тѣмъ же порядкомъ идетъ назадъ черезъ дорогу.
— Ишь, чортъ! Грязь нюхаетъ! — визжитъ отъ радости лавочный мальчишка въ то время, какъ «господа купцы» смѣются легкимъ баскомъ.
Главное занятіе «Чудовского» — «многолѣтіе».
Какъ Мазини, онъ живетъ своимъ голосомъ.
Иногда «Чудовской» исчезаетъ изъ тупичка, къ великой радости всѣхъ жильцовъ.
Это значитъ, что онъ пошелъ «по трактирамъ».
Онъ является въ трактиръ, ходитъ между столами, отгрызаясь отъ «половыхъ», наконецъ останавливается около какого-нибудь стола, гдѣ пьютъ водку, и, униженно кланяясь, предлагаетъ:
— Господа купцы, позвольте многолѣтіе возгласить!
Отъ одного стола его гонятъ, отъ другого гонятъ, наконецъ гдѣ-нибудь говорятъ:
— Валяй!
— Какъ титуловать прикажете?
— Валяй Петромъ!
«Чудовской» откашливается и «заводитъ» громоподобнымъ голосомъ:
— Купцу Петру мно-о-огая…
Стекла дрожатъ, посѣтители въ испугѣ вскакиваютъ:
— Что такое? Что случилось?
«Половые» подхватываютъ «Чудовского» подъ руки, — и «лѣ-ѣ-ѣта» онъ уже заканчиваетъ на ходу, когда его выводятъ.
Потомъ онъ долго Христомъ-Богомъ молитъ, чтобъ его пустили «только предусловленную рюмку водки выпить».
— Да пусти же! Да пусти же! — стонетъ онъ. — Вѣдь всю водку, анаѳемы, вылокаютъ! Пусти, говорятъ тебѣ!
Онъ кланяется, онъ божится:
— Вотъ тебѣ крестъ, орать больше не буду! Ну, избейте меня, если заору! Ну, избейте!
Наконецъ его пускаютъ. Онъ подходитъ къ столу, медленно, со смакомъ, выпиваетъ «предусловленную» рюмку водки, кланяется «купцу Петру» и уходитъ, на порогѣ рявкнувъ, для удовольствія публики, еще разъ: «Мно-о-огая!» — за что близъ стоящій половой подскакиваетъ и даетъ ему по уху или по шеѣ. Но иногда промахивается, потому что «Чудовской» удивительно наловчился увиливать отъ ударовъ.
Затѣмъ онъ идетъ въ другой трактиръ, въ третій, — и такъ цѣлый день. Иногда онъ кончаетъ тѣмъ, что гдѣ-нибудь его отправляютъ въ полицію. Иногда подвыпившіе посѣтители сами колотятъ его смертнымъ боемъ:
— Зачѣмъ безобразничаешь?
Тогда онъ «завязываетъ канитель», самъ требуетъ полицію, реветъ:
— Протоколъ!
И требуетъ отступного «за безчестіе».
Но эти экскурсіи по трактирамъ, на горе жителей тупичка, онъ предпринимаетъ рѣдко. Вся дѣятельность «Чудовского» проходитъ, главнымъ образомъ, въ тупичкѣ. Главные его «давальцы» въ колоніальной лавочкѣ Панкратова.
Лавочникъ Панкратовъ, красивый, солидный мужчина, съ окладистой бородой, тайно торгуетъ водкой. Тайно! Нельзя торговать болѣе явно. Цѣлый день у него сидитъ въ лавочкѣ народъ и пьетъ водку изъ чайныхъ чашекъ.
Вся «тайна» и состоитъ въ томъ, что водку пьютъ изъ чашекъ.
Въ сосѣдней каморкѣ цѣлый день стоитъ самоваръ, — холодный, съ водкой. Въ чайникѣ налитъ рижскій бальзамъ, — будто бы чай.
Посѣтитель входитъ, крестится:
— Здорово, Панкратьичъ! Здравствуйте, господа!
— Чѣмъ могу служить? — солидно освѣдомляется солидный лавочникъ.
— Да выпить чайку, что-ли-ча! — вздыхаетъ посѣтитель и кидаетъ на прилавокъ деньги.
— Мальчонка, наплескай черепушечку, — такъ же солидно отдаетъ приказъ лавочникъ, убирая деньги.
— Вамъ покрѣпче или пожиже прикажете? — чрезвычайно весело спрашиваетъ шустрый, развязный лавочный мальчишка.
Ему необыкновенно нравится, что онъ такъ мошеннически торгуетъ водкой, и онъ мечтаетъ о томъ, какъ самъ будетъ хозяиномъ и самъ будетъ такъ же торговать изъ самовара водкой.
— А ужъ лей покрѣпче! Чего тамъ!
Мальчишка наливаетъ, — если говорятъ «покрѣпче» — побольше, если «пожиже» — поменьше, — рижскаго бальзама изъ чайника, доливаетъ водкой изъ самовара и на блюдечкѣ, словно чай, подаетъ посѣтителю:
— Кушайте на свое удовольствіе!
Въ лавочкѣ цѣлый день сидитъ и «точитъ лясы» съ покупателями красивая, румяная, сдобная лавочница, расфранченная, въ шерстяномъ платьѣ, съ «ковровымъ», цвѣтами и букетами, платкомъ на плечахъ, съ шелковымъ, цвѣтнымъ «полушалкомъ» на головѣ, въ золотыхъ сережкахъ и въ новыхъ полусапожкахъ «со скрипомъ», подбитыхъ мѣдными подковками. Это — Карменъ тупичка.
По вечерамъ, когда запрутся, лавочникъ обыкновенно бьетъ смертнымъ боемъ сдобную лавочницу:
— Какая ты есть мужняя жена, ежели ты съ чужими мужчинами цѣлый день лясы точишь?
Лавочница кричитъ не своимъ голосомъ «на весь проулокъ».
А наутро, разряженная, выходитъ въ лавку, садится и принимается цѣлый день «точить лясы съ чужими мужчинами».
Если она заспится или засидится долго за чаемъ, — мужъ отворяетъ дверь изъ лавки въ квартиру и кричитъ:
— Акулина! Иди, что-ли-ча! Посѣтители пришли!
Главный посѣтитель лавки, самый почетный, — извозчикъ Власовъ, лысый мужикъ, вида звѣроподобнаго, съ серебряной серьгой въ ухѣ.
Еще недавно онъ ѣздилъ съ работникомъ на двухъ лошадяхъ, потомъ быстро пошелъ въ гору, имѣетъ въ тупичкѣ огромный постоялый дворъ, держитъ восемьдесятъ биндюговъ, около ста лошадей и сорокъ работниковъ.
Жена его, худая, забитая, чахоточная женщина, — «кошка драная», — цѣлый день молится Богу, по вечерамъ, когда мужъ приходитъ домой пьяный, прячется въ сарай, въ погребъ, на сѣновалъ, или въ конюшню и, дрожа, сидитъ тамъ, пока мужъ не заснетъ.
И Богу цѣлый день она молится со странниками и странницами только объ одномъ:
— Дай, Господи, чтобы мужъ меня совсѣмъ не придушилъ!
Извозчикъ Власовъ «безъ чувствъ» отъ рыхлой, сдобной лавочницы.
Дѣла его замѣтно, на глазахъ у всѣхъ, день ото дня шатаются все больше и больше и капиталъ таетъ, а онъ цѣлый день сидитъ въ лавкѣ и «пьетъ чай».
У него свое почетное мѣсто около прилавка, онъ «жретъ глазищами» лавочницу, постоянно ей «вретъ» что-то, на что она только краснѣетъ и вскрикиваетъ:
— Ужъ вы и скажете! Выдумщики извѣстные!
И такъ цѣлый день. И такъ изо дня въ день.
— Прилипъ человѣкъ! — какъ говорятъ про Власова съ сожалѣніемъ въ тупичкѣ.
Изъ-за Власова больше всего лавочницѣ и достается по вечерамъ:
— Извести меня собираешься, тварь, со своимъ Власовымъ! — кричитъ мужъ, колотя ее не на животъ, а на смерть. — Въ гробъ уложить сговариваетесь?
А если Власовъ почему-либо не приходитъ, — лавочникъ косится на жену:
— Чего жъ Власычъ не идетъ? Спосылай за нимъ мальчонкуІ Ты!
«Чудовской» стоитъ обыкновенно у дверей. Въ лавку его не пускаютъ, «чтобъ посѣтители не обижались».
Одна половинка дверей всегда «для воздуха» открыта, въ нее заглядываетъ «Чудовской», низко кланяется и, стараясь изобразить на своемъ отекшемъ, избитомъ лицѣ умиленную улыбку, спрашиваетъ:
— Дозволите?
Власова онъ, главнымъ образомъ, и зоветъ «благодѣтелемъ».
Власовъ, главнымъ образомъ, и распоряжается:
— Сыпь!
— Кому возглашать? — крякая и воскресая духомъ, спрашиваетъ «Чудовской».
— Катай рабѣ Аккелинѣ! Болярынѣ Аккелинѣ катай! Во какъ!
— Тоже придумаете! Хвантазія! — краснѣетъ и опускаетъ глаза польщенная лавочница.
— Пущай пооретъ! Ничего!
И «Чудовской» оретъ дикимъ, громоподобнымъ голосомъ на весь тупичокъ:
— Болярынѣ Аккелинѣ мно-о-огая лѣ-ѣ-ѣ-та-а-а!
Власовъ только глазами показываетъ лавочному мальчишкѣ. Тотъ подноситъ «оралъ».
«Чудовскому» лавочный мальчишка наливаетъ «чайкю» всегда съ особеннымъ, презрительнымъ выраженіемъ лица, подноситъ, не торопясь, медленно, славно нехотя, всегда считаетъ своимъ долгомъ ругаться:
— Пей ужъ, чортъ, орала!
Всегда наливаетъ «пожиже» и не полную чашку, и когда «Чудовской» медленно выпьетъ чашечку, да еще подержитъ ее надъ ртомъ, — лавочный мальчишка непремѣнно заглянетъ потомъ въ чашку:
— Ишь вылокалъ! До капли!
И встряхнетъ чашку съ такой гадливостью, словно изъ нея пила собака.
Лавочному мальчишкѣ ужасно нравится все, что происходитъ въ лавкѣ. И какъ хозяинъ степенно загребаетъ выручку, и какъ онъ, степенно же, крестится, когда ударятъ къ вечернѣ, и какъ хозяйка «облапошиваетъ» Власова, и какъ Власовъ «липнетъ» и напивается. И лавочный мальчикъ облизывается и думаетъ:
«Вотъ бы и мнѣ, — когда вырасту, — то же!»
Изъ всѣхъ въ лавкѣ онъ больше другихъ презираетъ «Чудовского» и сильнѣе другихъ старается это выказать. Ни отъ кого столько не терпитъ «Чудовской», сколько отъ лавочнаго мальчишки.
Когда надо вышвырнуть что-нибудь изъ лавки, вылить остатки кипятку, или остатки копеечнаго кваса изъ ковша, или просто грязную воду, — лавочный мальчикъ всегда сдѣлаетъ это такъ, что попадетъ въ «Чудовского», да еще и выругаетъ:
— Всталъ, чортъ, на самой дорогѣ.
Это доставляетъ ему удовольствіе.
Но истинный праздникъ, истинная радость для лавочнаго мальчишки, когда надъ «Чудовскимъ» «шутку шутятъ». Тогда онъ ногъ подъ собой не слышитъ отъ восторга.
Шутку шутятъ надъ «Чудовскимъ» всегда одну и ту же.
Утро. Отпустивъ извозчиковъ на работу и ругательски изругавъ жену, — «когда сдохнешь, тварь чахлая!» — Власовъ выходитъ изъ дома, крестится на всѣ четыре стороны и идетъ въ лавку къ Панкратову.
А у дверей уже давно сидитъ и дожидается весь дрожащій «Чудовской». Весь съежился, сгорбился. Его бьетъ лихорадка, зубъ на зубъ у него не попадаетъ. Кашель его мучитъ. Онъ бьется весь отъ затяжного кашля, давится.
Онъ кланяется и, чтобы обратить на себя вниманіе, кланяется въ ноги.
Но въ лавкѣ никто словно его и не замѣчаетъ.
Онъ дѣлаетъ знакъ лавочному мальчишкѣ:
— Подтолкни, молъ! Скажи хоть слово про меня! Иродъ! Обрати вниманіе.
Но лавочный мальчишка, однимъ глазомъ съ удовольствіемъ смотрящій «на всю эту комедію», дѣлаетъ такой видъ, будто ничего не замѣчаетъ. Нарочно подходитъ даже къ двери и смотритъ такъ, словно и на улицѣ никого нѣтъ. Даже не улыбнется, глядя, какъ мучается человѣкъ.
А «Чудовского» мутитъ все сильнѣе и сильнѣе.
— Ой, умру! Ой, умру! — стонетъ онъ, мучаясь отъ долгихъ припадковъ кашля.
Онъ не выдерживаетъ, доходитъ до такой дерзости, что лѣзетъ въ двери, кричитъ, прямо требуетъ, а не проситъ:
— Да закажите же! Закажите, говорю вамъ! Черти!
Но лавочный мальчикъ преграждаетъ дорогу, толкаетъ его кулакомъ въ животъ:
— Куда прешь, чо-ортъ?!
— Ой, Господи! — стонетъ «Чудовской» и кричитъ: — закажите же! Стекла бить начну, если сейчасъ не закажете!
Наконецъ Власовъ, наговорившись съ лавочницей, замѣчаетъ «Чудовского».
— Валяй!
«Чудовской оживаетъ».
— На кого, на кого прикажете?
— Сыпь на меня!
— Купцу Анисиму мно-о-огая…
Голосъ у «Чудовского» утромъ хрипитъ, въ голосѣ «поютъ пѣтухи», голосъ дрожитъ, срывается.
— Лѣ-ѣ-ѣ-та-а-а! — едва-едва доводитъ онъ.
Власовъ ужъ моргнулъ сдобной лавочницѣ и мальчишкѣ.
Тотъ знаетъ уже, въ чемъ дѣло.
Земля подъ нимъ ужъ горитъ, но онъ, какъ всегда, медленно, будто нехотя, заходитъ въ каморку, медленно, нехотя выноситъ и подаетъ «Чудовскому».
«Чудовской» дрожащими руками беретъ чашечку, медленно несетъ ее ко рту. Въ глазахъ его страхъ, ужасъ: какъ бы не расплескать?
Онъ медленно, сквозь зубы, пьетъ, запрокидывая голову все больше и больше, держитъ чашку надо ртомъ.
И на мгновеніе вдругъ застываетъ въ этой позѣ. Глаза выкатываются и дѣлаются огромными.
Лавочный мальчишка стремглавъ кидается въ лавку, захлопываетъ дверь. На дверномъ стеклѣ словно свиные пятачки, всѣ прижались носами, смотрятъ, что будетъ.
«Чудовскому» вмѣсто водки поднесли воды.
Съ минуту онъ стоитъ безъ движенія, со страшно вытаращенными глазами, словно не можетъ понять, въ чемъ дѣло, не въ состояніи притти въ себя.
И вдругъ это смѣняется страшнымъ кашлемъ. «Чудовского» тошнитъ, съ нимъ дѣлаются конвульсіи, онъ, какъ подкошенный, падаетъ на колѣни, вскакиваетъ, снова падаетъ. Какъ раненая птица, онъ крутится по землѣ. Онъ схватывается за голову, рветъ на себѣ сѣдые грязные волосы. То топочетъ ногами на одномъ мѣстѣ, то кидается изъ стороны въ сторону.
Онъ словно отравленъ. Лицо синѣетъ, глаза наливаются кровью, зрачки расширены.
Онъ страшенъ въ эту минуту. Онъ похожъ на безумнаго.
А въ лавочкѣ помираютъ — хохочутъ, глядя на эти «курбеты». И больше всѣхъ, сильнѣе всѣхъ — лавочный мальчишка. Онъ визжитъ отъ смѣха, онъ схватился за животъ.
«Чудовской», наконецъ, останавливается, видитъ за грязнымъ стекломъ смѣющіяся лица и съ бѣшенствомъ, какъ безумный, съ воплемъ, кидается на стеклянную дверь.
Но лавочный мальчишка успѣваетъ отворить дверь передъ самымъ его носомъ. «Чудовской» летитъ со всѣхъ ногъ, растягивается плашмя. Власовъ и лавочникъ схватываютъ его и вышвыриваютъ изъ лавки.
Отъ ихъ здоровыхъ кулаковъ онъ летитъ на середину мостовой, лежитъ неподвижный, за тѣмъ поднимается въ пыли или въ грязи, иногда въ крови, — злобно и тупо, словно ошеломленный быкъ, смотритъ на двери лавки, понемногу приходитъ въ себя, встаетъ, идетъ на противоположный тротуаръ и, стоя тамъ, закрывъ одно ухо отъ собственнаго невѣроятнаго крика, оретъ благимъ матомъ на весь тупичокъ:
— Извозчику Анисиму вѣчна-а-ая па-а-амя-я-ять! Вѣ-ѣ-ѣчная па-а-амя-ять!
И онъ оретъ дикимъ неистовымъ голосомъ «вѣ-ѣ-ѣчная па-а-мя-я-ять» до тѣхъ поръ, пока лавочный мальчишка не выходитъ съ новой чашечкой:
— На, что ли, чортъ! Заткни глотку!
«Чудовской» подходитъ медленно, недовѣрчиво.
— Да бери, бери, дьяволъ! Винище!
«Чудовской» беретъ, нюхаетъ, медленно-медленно, вздрагивая всѣмъ тѣломъ, выцѣживаетъ водку сквозь зубы, долго держитъ чашку надъ запрокинутымъ ртомъ.
Крякаетъ, сплевываетъ, трясетъ головой, улыбается:
— Шутники!
Лицо его начинаетъ принимать человѣческое выраженіе. Всѣ хохочутъ, и онъ самъ смѣется вмѣстѣ съ другими.
Румяный лавочный мальчишка радъ и счастливъ больше всѣхъ. Онъ только трясетъ головой и говоритъ съ величайшимъ презрѣніемъ:
— Ну-у, чортушка!
Эта шутка продолжается довольно часто. Всегда сопровождается припадкомъ у «Чудовского» и кончается къ общему удовольствію.
«Чудовской», въ концѣ-концовъ, хохочетъ самъ, кланяется въ ноги Власову, проситъ прощенья, что надерзилъ и, чтобы загладить вину, изо всѣхъ силъ провозглашаетъ:
— Болярынѣ Аккелинѣ мно-о-огая лѣ-ѣ-ѣта…
И несется этотъ громоподобный голосъ, отъ котораго дрожатъ стекла, по всему тупичку, слышится всюду, залетаетъ въ подвальный этажъ дома Спесивцева, гдѣ съ ранняго утра сидитъ за шитьемъ жена «Чудовского» — Олимпіада Ивановна.
Двадцать лѣтъ Олимпіада Ивановна замужемъ а до сихъ поръ, когда до нея доносится съ улицы это «мно-о-ога-ая лѣ-ѣ-ѣта-а-а», — она вздрагиваетъ, съеживается, становится словно меньше ростомъ, словно ее бьютъ, пытаютъ. Руки у нея дрожатъ, пальцы не держатъ иголки. Олимпіада Ивановна каждый разъ давится слезами. Ей нечѣмъ дышать.
Жена шута
правитьОлимпіаду Ивановну всѣ жалѣютъ.
Олимпіада Ивановна, не разгибаясь, сидитъ за работой съ самаго ранняго утра до поздней ночи. Она отличная рукодѣльница и обшиваетъ весь тупичокъ. Шьетъ бѣлье для жильцовъ, костюмчики для ихъ дѣтей, наряды для прислуги.
— Зато, за что ей надо бы заплатить рубль, — ей платятъ 20 к.
— Вѣдь такъ даемъ. Изъ жалости!
Съ Олимпіадой Ивановной никогда не условливаются насчетъ цѣны. Что дадутъ, то и ладно!
Вотъ еще! Разбирать она станетъ! Вѣдь изъ жалости!
Она пробовала было разъ заикнуться:
— Маловато!
Но это возмутило весь тупичокъ:
— Вотъ и дѣлай добро людямъ! Ихъ жалѣешь, даешь имъ работу, а они, не угодно ли! Эти люди никогда ничѣмъ не довольны.
Олимпіада Ивановна перестала торговаться, боясь прослыть «неблагодарной тварью» и лишиться заказовъ.
Когда Олимпіадѣ Ивановнѣ даютъ заказъ, ей непремѣнно говорятъ:
— Смотрите, матушка, чтобы вашъ негодяй еще не пропилъ матеріи!
Хотя «негодяй» никогда ничьей матеріи не пропивалъ. Не потому, чтобы онъ не хотѣлъ этого. Онъ бы пропилъ съ большимъ удовольствіемъ. А потому, что Олимпіада Ивановна дрожитъ и слѣдитъ за чужой матеріей пуще, чѣмъ за своимъ глазомъ. Ложась спать, она укладываетъ заказы въ сундукъ, — единственный сундукъ, на которомъ она спитъ, запираетъ сундукъ на ключъ, ключъ вѣшаетъ на шею вмѣстѣ съ крестомъ и, просыпаясь ночью, всегда еще освѣдомится, здѣсь ли ключъ, на шеѣ ли.
Когда Олимпіадѣ Ивановнѣ платятъ гроши за работу, ей непремѣнно читаютъ нотацію и выговариваютъ:
— Кажется, умная женщина, а не можете унять вашего мужа. Вѣдь это же безобразіе. Отъ этого пьяницы житья нѣтъ. Ей Богу, придется жаловаться въ полицію. Ну, что съ вами тогда будетъ? Хорошо, что вы живете въ тупичкѣ. Жалѣя вашихъ дѣтей, вамъ здѣсь даютъ работу. А въ другомъ мѣстѣ, что вы станете дѣлать. Съ голоду помрете съ дѣтьми!
И Олимпіада Ивановна, давясь слезами, уходитъ послѣ такихъ нотацій, поблагодаривъ.
Они живутъ въ подвалѣ, въ домѣ Спесивцева, и платятъ за комнату и кухню 7 рублей въ мѣсяцъ. Раньше эта квартира ходила 5 рублей, но домовладѣлецъ набавилъ два:
— Помилуйте, матушка, кто васъ держать будетъ съ такимъ оралой? Каждый день пьяный! Только жалѣючи васъ, держу. Куда вы съ дѣтьми дѣнетесь? А то сталъ бы я терпѣть этакое безобразіе? Да ни за какія деньги — за десять рублей не сталъ бы держать! Весь домъ своимъ мужемъ пакостите!
И весь тупичокъ находилъ:
— Еще слава Богу, что Спесивцевъ добрый человѣкъ, держитъ ихъ!
И Олимпіада Ивановна, платя 7 рублей за квартиру, которая всегда ходила по пяти, должна была еще благодарить, что ее жалѣютъ.
Олимпіадѣ Ивановнѣ лѣтъ подъ сорокъ. Изъ нихъ пятнадцать она провела въ подвалѣ, не разгибаясь, за работой. А все-таки ея блѣдное, безкровное лицо осталось красивымъ и привлекательнымъ. Словно очень хорошій художникъ вылѣпилъ изъ прозрачнаго воска эти тонкія и благородныя черты. Она — никогда не улыбающаяся кротость и покорность.
Въ дѣвушкахъ она была очень красива. Олимпіада Ивановна — дочь мелкаго чиновника. Ее кой-чему научили, даже по-французски. Такъ, немного, словъ двадцать. Когда собирались гости, ей говорили:
— Липочка, говори по-французски:
И она говорила:
— Mon père est bon, ma mére est aussi bonne. Voulez-vous prendre la peine d’asseyr vous.[2]
Къ великой гордости родителей и удовольствію всѣхъ гостей.
Когда ей исполнилось 20 лѣтъ, ее выдали за «хорошаго человѣка».
Теперешній «Чудовской» тогда ходилъ въ хорошей парѣ, всегда при часахъ и при цѣпочкѣ. У него былъ великолѣпный басъ. Онъ служилъ, въ лучшемъ въ Москвѣ, въ Чудовскомъ хорѣ. Его ходили слушать.
Когда онъ въ «Славѣ въ вышнихъ Богу» дѣлалъ solo[3] и «поднималъ»: «кланяемтися, благодаримъ Тя!» — казалось, своды рухнутъ. Такой это былъ громовой голосъ.
Купцы его очень любили. Не обходилось даже и безъ купчихъ. Изъ-за этого Олимпіадѣ Ивановнѣ пришлось пролить не мало слезъ.
«Чудовской» всегда былъ въ хорошей компаніи. Купцы его поили, особенно передъ праздниками, умоляя:
— Хвати-ка завтра за авсенощной какъ слѣдуетъ!
Понемножку, понемножку «хорошаго человѣка» споили. Онъ сталъ пить безъ просыпа. Изъ хора его выгнали. Изъ «хорошихъ компаній» тоже. Онъ пошелъ по трактирамъ, — и началось «возглашеніе многолѣтій».
Съ тѣхъ поръ они живутъ по подваламъ.
Кромѣ дочери, у Олимпіады Ивановны два сына. Старшему, Ванькѣ, лѣтъ семнадцать. Въ тупичкѣ его зовутъ «Малоѣшкой». никто и не знаетъ.
— Вонъ «Малоѣшка» домой идетъ. Опять морда разбита!
Это его «nom de la guerre[4]». Подъ этой кличкой онъ извѣстенъ среди босяковъ «золоторотцевъ».
«Малоѣшку» никогда ничему не учили, кромѣ грамоты, которой выучила его мать.
Отецъ все собирался:
— Вотъ займусь съ подлецомъ! Обучу партезному пѣнію. Такой тенорище будетъ, — запоешь! Отца въ Чудовскомъ превзойдетъ! Иначе, какъ въ Чудовской, не отдамъ. Получайте!
Но за недосугомъ сдѣлать этого не собрался.
До 16 лѣтъ Ванька проигралъ въ бабки съ мальчишками, къ великому негодованію всѣхъ:
— Этакій жердяй, — и въ бабки! Отецъ пьетъ, — бить тебя некому!
А затѣмъ Ванька пошелъ въ «золоторотцы», превратился въ «Малоѣшку» и всегда ходитъ съ неподсыхающей разбитой губой и однимъ глазомъ, запухшимъ отъ синяка.
Когда онъ возвращается домой ужъ особенно избитый, мать принимается его усовѣщивать:
— Хоть бы стѣнъ постыдился, ежели ужъ людей не совѣстно. Ну, куда ты ходишь? Куда ты ходишь?
На что «Малоѣшка» мрачно отвѣчаетъ:
— Куда хожу? На работу хожу! Извѣстно, куда хожу! На желѣзную дорогу работать хожу!
— Знаю ужъ я твою работу!
— Много вы знаете!
— Сгніешь въ острогѣ.
— Держите карманъ шире! Дожидайтесь!
«Малоѣшка» съ кучей золоторотцевъ «слоняется» по Спасской улицѣ, идущей отъ вокзала. По улицѣ тянутся нескончаемыми вереницами въ нѣсколько рядовъ обозы.
Когда везутъ тюки съ ватой, одинъ изъ золоторотцевъ, переходитъ черезъ улицу, на ходу прорѣзаетъ тюкъ, и товарищи гуськомъ, другъ за другомъ, перебѣгаютъ черезъ улицу, вырывая изъ разрѣзаннаго тюка по клочку. Такъ до тѣхъ поръ, пока извозчики не замѣтятъ, не поймаютъ кого-нибудь и не «накладутъ какъ слѣдуетъ». Тогда золоторотцы идутъ продавать наворованную вату. А потомъ принимаются такимъ же манеромъ «усыпать» изъ мѣшковъ крупу, муку, мелкій сахаръ, — что попадется.
Разъ какъ-то разбили бочку съ ромомъ. «Малоѣшка» такъ хлебнулъ изъ лужи, что сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и упалъ. Онъ одинъ и попалъ въ руки къ извозчикамъ. Извозчики садились на него, топтали ногами, поднимали, держали, били наотмашь, опять бросали на мостовую и снова топтали ногами. «Малоѣшка» очнулся въ пріемномъ покоѣ, весь въ крови, не могъ двинуть ни рукой ни ногой. Онъ пролежалъ два мѣсяца въ больницѣ и сталъ съ тѣхъ поръ чахнуть, сохнуть и кашлять кровью.
— Хоть бы прибралъ тебя господь Богъ поскорѣе! — вздыхаетъ Олимпіада Ивановна.
— Держите карманъ шире! — отвѣчаетъ, кашляя кровью, «Малоѣшка».
Дома «Малоѣшка» никогда не ѣстъ. Онъ не любитъ.
— Жимолость, а не ѣда!
Послѣ дѣлежки онъ идетъ въ закусочную, ѣстъ рубца, печенки, — на оставшіяся копейки сидитъ гдѣ-нибудь въ тѣни подъ заборомъ и играетъ въ орлянку, стараясь изо всѣхъ силъ мошенничать.
Спать домой «Малоѣшка» приходитъ все рѣже и рѣже.
— То ли дѣло ночлежный! Люди! Все слышишь, все знаешь, про все разговоръ. Мужикъ съ заработковъ идетъ. Мошна деньжищъ! Сейчасъ съ нимъ въ орелъ-рѣшетку. Компанію составишь, — сейчасъ это съ двумя орлами монету достанешь. Обдувай, да и только. Наигралъ денегъ — и дрыхни.
Въ ночлежномъ онъ бьетъ, его бьютъ, у него воруютъ, но и онъ къ пьяному и къ спящему въ карманъ лѣзетъ.
— Нѣтъ денегъ, не поспалъ ночь, — и нашаришь. Одно слово, ночлежный!
— Все ближе да ближе къ острогу идешь! — плачетъ Олимпіада Ивановна.
— Держите карманъ шире!
Когда «Малоѣшкѣ» ужъ совсѣмъ плохо, — онъ принимается за черную работу.
Ходитъ на желѣзную дорогу, на дровяной дворъ, гдѣ разгружаютъ платформы съ дровами. Собираетъ въ мѣшокъ кору, щепки, старается стащить нѣсколько цѣлыхъ полѣньевъ, — и тащитъ продавать это хозяйкамъ въ тупичокъ.
Жильцы тупичка покупаютъ это охотно и часто говорятъ Олимпіадѣ Ивановнѣ:
— Хоть бы вы своему «Малоѣшкѣ» сказали. Принесъ бы съ желѣзной дороги дровецъ. Кажется, могъ бы изъ благодарности! Матери работу даемъ. Долженъ бы чувствовать!
— Хорошо, я скажу!
— Да чтобъ дрова были, а не щепки. А то что толку! Кора да щепки. Пусть дровъ въ середку накладетъ, а сверху корой да щепками прикроетъ. Оно и незамѣтно.
— Хорошо, я скажу.
Но «Малоѣшка» этого занятія не любитъ. Подбирать кору и щепки дозволяется, а за дрова, того и гляди, самъ полѣномъ по ногамъ получишь.
Затѣмъ всякій разъ, какъ притащитъ тяжелый мѣшокъ съ дровами, «Малоѣшка» долго не можетъ отдышаться и сильнѣе харкаетъ кровью.
А наконецъ, въ тупичкѣ и платятъ мало.
— Нѣтъ, нѣтъ! — обыкновенно машутъ руками, когда «Малоѣшка» втаскиваетъ въ кухню мѣшокъ дровъ. — убирайся! убирайся! Чтобъ и духу твоего не было! Еще стащишь что-нибудь!
Приходится упрашивать:
— Христа ради, купите! Будьте такіе добрые! Ей Богу, на хлѣбъ!
И только послѣ долгихъ уговоровъ соглашаются:
— Развѣ ужъ такъ, изъ жалости! Получай семь копеекъ!
— Ужли жъ это семь копеекъ стоитъ! Господи! Въ другихъ мѣстахъ по двугривенному платятъ!
— Ну, и неси въ другія мѣста, чтобъ въ участокъ отправили.
— Ды вы обратите вниманіе, какія полѣнья! Трактирное полѣно. Прямо плаха, а не полѣно. На трактиры берутъ плиту топить. Этакихъ-то полѣньевъ набрать! Чуть не убили!
— Еще бы! Ты воровать будешь, а тебя по головкъѣ гладить!
— Дайте хоть гривенничекъ!
— Бери семь копеекъ. И то такъ только, изъ жалости!
И «Малоѣшка» беретъ семь копеекъ.
При заказѣ, при расплатѣ Олимпіадѣ Ивановнѣ читаютъ нотацію не только за мужа-безобразника, но и за, сына-вора:
— До чего, матушка, вашъ сынъ дошелъ! Стыдились бы!
Олимпіада Ивановна только машетъ рукой, и на глазахъ ея слезы:
— Какой онъ мнѣ сынъ! Отошелъ онъ отъ меня. Ну, да. ему и жить тоже недѣлю осталось. Кровью исходитъ.
Всю свою нѣжность, всю любовь перенесла Олимпіада Ивановна на младшаго сына, шестилѣтняго Володю, — «Головастика», какъ зоветъ его тупичокъ. Вся жизнь ея въ «Головастикѣ».
Володя чрезвычайно маленькій для своихъ лѣтъ, блѣдный мальчикъ, на тоненькихъ ножкахъ, съ руками, какъ жердочки, съ большимъ животомъ и огромной головой, покрытой совсѣмъ бѣлыми волосами. У него англійская болѣзнь, онъ долго не ходилъ, сидѣлъ въ песочкѣ и теперь еще ходитъ робко, неувѣренно, — вотъ-вотъ упадетъ.
Когда Олимпіаду Ивановну встрѣчаютъ вмѣстѣ съ Володей, всякій въ тупичкѣ считаетъ своимъ долгомъ пожалѣть больного мальчика:
— Какой онъ у васъ замореный. Прямо не человѣкъ, а головастикъ!
И только одна Олимпіада Ивановна знаетъ, что онъ красавецъ!
Когда Олимпіада Ивановна приходитъ къ заказчикамъ, тѣ считаютъ своимъ долгомъ упомянуть и о «Головастикѣ».
— Ну, что у васъ изъ этого «Головастика» выйдетъ? Отецъ паяцъ и пьяница. Ну, и выйдетъ такой же жуликъ, какъ «Малоѣшка!» Прямо жаль ребенка!
Послѣ чего Олимпіада Ивановна уходила съ такимъ чувствомъ, словно ей наплевали въ душу.
Олимпіада Ивановна точно такъ же, какъ теперь «Головастика», любила и «Малоѣшку», когда онъ былъ маленькій, когда о немъ надо было думать, заботиться, когда его нужно было только напоить, накормить. Она съ такой же любовью растила его, пока не отшатнулась съ ужасомъ и горемъ, глядя, какъ Ванечка все больше и больше превращается въ отчаяннаго «Малоѣшку».
Эта мысль, что она такъ же любила и Ванечку, не даетъ Олимпіадѣ Ивановнѣ покоя, отравляетъ ей всѣ минуты радости.
Она часто подолгу смотритъ на своего мальчика, и слезы все больше и больше наполняютъ ей глаза.
— На что я его ращу? На что онъ готовится?
И она въ такія минуты сильнѣе только прижимаетъ его къ себѣ и горьче плачетъ и крѣпче цѣлуетъ.
Володѣ нуженъ воздухъ. Но выпускать его изъ подвала на улицу Олимпіада Ивановна боится.
Володя едва держится на тоненькихъ и больныхъ ножкахъ, — у него, кромѣ англійской болѣзни, еще и золотуха. Онъ начинаетъ играть съ дѣтьми, сейчасъ же падаетъ, ушибается и начинаетъ плакать. Слыша дѣтскій плачъ, всякая мать бѣжитъ посмотрѣть:
— Ужъ не мой ли?
И тогда въ тупичкѣ поднимается содомъ. Матери хлещутъ своихъ дѣтей:
— Опять съ «Головастикомъ?» Нѣтъ у васъ своей компаніи?
Со всѣхъ сторонъ кричатъ:
— Олимпіада Ивановна! Да что жъ это на самомъ дѣлѣ? Уберите вы вашего коростоваго! Сначала вылѣчите съ него коросту, а потомъ ужъ и выпускайте на улицу играть съ дѣтьми. Народятъ тоже коростоваго добра!
По праздникамъ Олимпіада Ивановна любитъ одѣвать своего «коростоваго» во «все новенькое», во все нарядное.
Какъ ужъ ни бѣдно, — а новенькіе сапожки съ красными сафьяновыми отворотами лежатъ въ сундукѣ.
Олимпіада Ивановна сажаетъ «Владимира» на табуретъ, натягиваетъ ему чулочки «до колѣночекъ», сапожки, надѣваетъ шерстяную рубашку, повязываетъ поясъ съ кисточками, за поясъ затыкаетъ платочекъ, присыпаетъ присыпкой золотуху на лицѣ, со слезами умиленія смотритъ на него, любуется имъ, цѣлуетъ его:
— Красавчикъ ты мой!
И ведетъ за руку на улицу.
— Вотъ здѣсь, около нашего окошечка, и играй, дѣточка. Мама будетъ въ окошкѣ работать, а ты около окошка песочкомъ играть.
Олимпіада Ивановна работаетъ и по праздникамъ точно такъ же съ утра до поздней ночи. Иначе бы при грошевой платѣ имъ и не прожить.
— Ты здѣсь играть будешь, а я на тебя изъ окошечка смотрѣть. Будь умница!
Она гладитъ Володю по огромной головѣ, идетъ домой, садится у окна за работу, по временамъ посматриваетъ на Володю, который изображаетъ себѣ разныя игры «съ песочкомъ», улыбается ему, киваетъ головой и говоритъ:
— Умница!
А «Чудовской» ужъ замѣтилъ, что «Володька» въ новыхъ сапогахъ вышелъ на улицу.
«Чудовской» подходитъ къ лавочному мальчишкѣ и, выдѣлывая руками какія-то затѣйливыя шутки, чтобъ задобрить лавочнаго мальчишку, говоритъ:
— Дай пряничекъ. Я такой сейчасъ камуфлетъ выкину, — аллегорія!..
Лавочный мальчишка очень любитъ непонятныя слова. Когда онъ слышитъ непонятное слово, онъ прыскаетъ со смѣха.
— Говорю же тебѣ: дай пряничекъ, чортъ! Фантасмагорія будетъ!
Но лавочный мальчишка не такъ скоро сдается:
— Вотъ еще! Каждому пряники раздавать. Сладко будетъ!
— Да говорятъ тебѣ, для каламбура! Абракадабру произведу!
— Ну, и чортушка! — хохочетъ лавочный мальчишка и нехотя подаетъ мятный пряникъ, выбравъ, который погрязнѣе и посуше.
«Чудовской», сдѣлавъ хитрое лицо, на цыпочкахъ крадется вдоль стѣнки.
Лавочный мальчишка заранѣе давится отъ смѣха.
«Чудовской» вполголоса, чтобъ жена не услыхала, кличетъ:
— Володя!
И показываетъ пряникъ.
— Пойди сюда! Пойди, мальчичекъ! Папа тебѣ пряничекъ даетъ! Ахъ, вкусный пряничекъ!
И «Чудовской» дѣлаетъ видъ, что откусываетъ пряникъ.
— Ахъ, вкусенъ! Пойди сюда, мальчичекъ! Хочешь пряничка?
У мальчика разгораются глаза. Онъ смотритъ на отца, взглядываетъ съ испугомъ украдкой на окно, — не смотритъ ли мать.
Нѣтъ, не смотритъ!
Володя нерѣшительно, своими невѣрными шажками, идетъ къ отцу.
— Иди, иді скорѣй, мальчичекъ!
Володя около. Отецъ даетъ ему пряникъ, схватываетъ подъ мышки, несетъ, сажаетъ на высокую скамейку у сосѣднихъ воротъ, становится на колѣни и снимаетъ съ мальчика сапоги.
— Молчи! Молчи! Кушай!
Онъ проворно развязываетъ на мальчикѣ поясокъ, снимаетъ рубашку, на минутку останавливается въ раздумьѣ передъ панталонами, но рѣшаетъ:
— Не стоитъ! Возни много!
Схватываетъ все въ охапку и во весь духъ пускается бѣжать изъ тупичка.
Оставленный на высокой скамейкѣ раздѣтый «Головастикъ» принимается орать благимъ матомъ.
Кажется, всѣ дѣти, когда орутъ, орутъ одинаково. А мать всегда разберетъ даже тихое всхлипываніе ея сына.
Заслышавъ плачъ, Олимпіада Ивановна вздрагиваетъ, смотритъ въ окно. Нѣту! Выбѣгаетъ на улицу. Оглядывается по сторонамъ.
А лавочный мальчишка корчится отъ хохота, указывая пальцемъ на Володю съ пряникомъ и на скамейкѣ:
— Ой, батюшки, сдохну! Ой, родимые, сейчасъ поколѣю!
Олимпіада Ивановна видитъ раздѣтаго сына, всплескиваетъ руками, блѣднѣетъ, как плотно, шатается.
— Снялъ!
А вѣдь эти сапожки… Она по ночамъ сидѣла за работой, мечтая, какіе сапожки купить Володѣ съ красными отворотами. Себя убивала.
По копейкамъ откладывала…
Земля плыветъ у нея подъ ногами. Она шатается и вдругъ съ ужасомъ кидается къ ребенку и выхватываетъ у него замусоленный пряникъ:
— Сладкаго дали золотушному ребенку!
Она беретъ Володю на руки и, шатаясь, несетъ домой и тамъ цѣлуетъ его, цѣлуетъ и плачетъ и рыдаетъ, приставивъ къ груди его огромную голову, покрытую рѣдкими волосами.
— Вмѣстѣ бы намъ съ тобой умереть! Вмѣстѣ!
— Ну, ужъ и мать! Хороша тоже мать! — говорятъ про Олимпіаду Ивановну въ тупичкѣ.
Олимпіада Ивановна разъ чуть не убила Володю.
Было это такъ.
Въ ясный, жаркій, солнечный день Володя гулялъ по мостовой.
Въ жарѣ, въ духотѣ, выпивши, около лавочницы, Власовъ сидѣлъ въ лавкѣ, какъ разваренный.
«Чудовской» направо, стоя у дверей, упрашивалъ:
— Дозвольте провозгласить.
Власовъ отмахивался отъ него, какъ отъ мухи.
— Въ этакую-то жару да орать! Пшелъ… Нешто вотъ что…
Власовъ увидѣлъ игравшаго «съ песочкомъ» Володю, и ему въ голову пришла мысль:
— Выкупай въ пыли своего пащенка! А то ужъ больно твоя Кирибитьевна чистеха, этакого паршивца ровно княжеское дите держитъ!
Лавочница фыркнула:
— Ужъ и выдумаете! Одно слово, выдумщики!
Польщенный и подзадоренный, Власовъ настаивалъ:
— Выкупай! Чашку водки получишь!
«Чудовской» пожималъ плечами и смущенно улыбался:
— Помилте! Нешто возможно!
Но тутъ вступилась лавочница. Она приняла необыкновенно оскорбительный видъ:
— Что жъ, ежели вамъ ваша Олимпіада Ивановна дороже вашего благодѣтеля, — можете и убираться на всѣ четыре стороны прочь отъ нашей лавки! Посмотримъ, много ли она вамъ водки поднесетъ.
Власовъ былъ раззадоренъ окончательно:
— Вѣрно! Ежели тебѣ всякое коростовое отродье дороже меня, убирайся къ чертямъ. Нѣтъ больше моего съ тобой разговора! И чтобъ не видалъ я тебя никогда! Мальчонка налейко-съ чашечку покрѣпче. Пусть понюхаетъ.
Лавочный мальчишка, предвкушая удовольствіе, налилъ чашечку и вынесъ:
— Вотъ она, водка-то! Э-эхъ, хороша!
«Чудовской», поглядѣвъ на водку, пожалъ плечами:
— Извольте-съ.
— Давно бы такъ!
— Только дозвольте пряничекъ. Безъ пряничка мой сынъ къ родному отцу никогда не пойдетъ. Въ такихъ правилахъ мать ужъ воспитала!
Въ лавкѣ всѣ фыркнули:
— Хороша мать!.. Дать ему пряникъ.
Власовъ разошелся:
— И мальчонкѣ отъ меня конфету съ картинкой! Ежели мать такая ехидна, — пущай отъ чужого человѣка дите ласку видитъ. Двѣ ему дать!
«Чудовской» подманилъ мальчика, давъ ему пряникъ.
— Ложись, дѣточка, на землю.
Мальчикъ не понималъ, смотрѣлъ на всѣхъ съ испугомъ и готовъ былъ заплакать.
— Не бойся, не бойся, дѣточка! Дяди добрые! Дяди тебѣ ничего не сдѣлаютъ. Они конфетку мальчику дадутъ! Видишь съ картинкой конфетку? Ложись, родненькій!
— Нѣтъ, стой. Этакъ что! Ты его водой сначала полей, — вошелъ во вкусъ Власовъ.
— Ой, выдумщики! Ой, выдумщики! — покатывалась со смѣха лавочница.
— Водой сначала… Чего водой? Мальчонка давай копеечнаго квасу!
«Чудовской» остановился:
— Господа!
— Чего тамъ! Валяй! Видишь, люди въ духѣ!
Лавочный мальчишка, прыская отъ смѣха, полилъ «Головастика» копеечнымъ квасомъ. «Чудовской» положилъ его на землю и покатилъ по пыли.
— Вотъ такъ, дѣточка! Вотъ такъ, милый! Господа добрые!
Ребенокъ поднялся съ земли весь въ пыли, въ грязи, мокрый.
Лавочка покатилась отъ хохота.
Володя собрался было плакать, сморщилъ грязное лицо, но «Чудовской» поспѣшилъ дать ему конфетку:
— Видишь, какая картинка! И больше ничего! И не больно и конфетку получилъ!..
Мальчикъ улыбнулся.
— Валяй еще разъ! Пущай самъ прокатится. Еще конфету жертвую!
«Чудовской» радостно смѣялся:
— Прокатись, прокатись, дѣточка! Еще конфетку получишь. Много будетъ у тебя конфетокъ! Прокатись, милый!
Засмѣялся и ребенокъ. Потянулся руками къ конфетѣ въ золотой бумажкѣ съ бахромой.
— Нѣтъ, прокатись сначала! Вотъ какъ я тебя каталъ.
— Ишь, въ отца жуликъ! Сначала конфету давай! — хохотали въ лавочкѣ.
— А потомъ къ мамашѣ пойдешь, покажешься: вотъ, молъ, я какой, красавецъ! — надрывалась лавочница. — Пущай полюбуется Олимпіада-то Ивановна!
— Прокатись сначала!
Володя засмѣялся, легъ и началъ кататься по пыли.
Изъ оконъ высовывались люди.
— Братцы, сюда! Братцы, сюда! «Чудовской» съ «Головастикомъ» представленіе даетъ! — закричали дѣти на улицѣ.
Отъ этого крика захолонуло сердце у Олимпіады Ивановны.
Она выскочила на улицу, кинулась въ толпу, собравшуюся у лавочки.
Она ничего не понимала, что тутъ происходитъ.
Володя, увидавъ мать, поднялся весь въ пыли, весь въ грязи и радостно кричалъ:
— Мама! Мама, иди сюда! Я катаюсь, а мнѣ за это конфетку даютъ.
Олимпіада Ивановна дико оглянулась. Тутъ она, кажется, въ первый разъ замѣтила ржущую толпу, Она схватилась за голову, долго пронзительно кричала.
— Шутъ, какъ отецъ шутъ!
Изо всѣхъ силъ ударила Володю по головѣ.
«Головастикъ» съ воплемъ упалъ. Олимпіада Ивановна кинулась на него. Ее схватили за руки.
— Держите!
— Убьетъ!
— Хороша мать!
Она боролась, царапалась, кусалась. Кто-то въ борьбѣ «влѣпилъ» ей нѣсколько кулаковъ.
— Такъ ей! Не убивай собственное дѣтище! Полицію!
Олимпіада Ивановна опомнилась, схватила ревѣвшаго Володю на руки и бѣгомъ убѣжала домой.
У окна подвала собрался народъ:
— Что тамъ еще?
— Еще убьетъ!
— Человѣкъ не въ себѣ. Въ полицію бы ее!
— Какая тамъ полиція! Посѣчетъ ребенка, да и все.
Но что происходило въ подвалѣ — неизвѣстно.
Олимпіада Ивановна задернула окно занавѣской.
Слыша, что тамъ все тихо, жители тупичка потолковали, посмѣялись, понегодовали на скверную мать и разошлись.
Олимпіада Ивановна много дней потомъ сидѣла за работой съ повязанной головой.
Принеся Володю домой, она изо всей силы хватилась головой объ уголъ и долго лежала безъ чувствъ.
Грушенька думала, что мать померла.
Грушенька — дѣвушка лѣтъ восемнадцати. Въ то время, когда мать работаетъ на заказчиковъ, Грушенька дѣлаетъ все по хозяйству.
Ихъ отношенія съ матерью — отношенія добрыхъ друзей. Но Грушенька — ужасъ матери. О мужѣ Олимпіада Ивановна думаетъ съ горемъ, о «Малоѣшкѣ» — со скорбью, о Володѣ — съ безконечною любовью, — но когда она задумывается о Грушенькѣ, ее охватываетъ ужасъ — она блѣднѣетъ и шепчетъ:
— Господи!.. Спаси… Спаси…
Грушенька
правитьСоловьевъ — самый почтенный домовладѣлецъ въ тупичкѣ.
У Соловьева посудная лавка у Сухаревой башни.
— Въ два раствора! — съ гордостью говоритъ тупичокъ.
Каждое утро, ровно въ семь часовъ, Соловьевъ съ приказчиками и мальчиками выходитъ изъ дома. Выходя, всѣ крестятся на всѣ четыре стороны, — и идутъ, торжественно, словно пансіонъ какой-нибудь. Впереди попарно мальчишки, за ними приказчики, позади всѣхъ, какъ гувернеръ, идетъ старикъ Соловьевъ, позвякивая въ карманѣ ключами.
Тупичокъ такъ ужъ и время знаетъ:
— Семь часовъ. Соловьевы отпираться пошли.
Вечеромъ, въ половинѣ восьмого, возвращаются въ томъ же порядкѣ.
Сынъ Соловьева, — «молодой Соловьевъ», какъ зоветъ его тупичокъ въ отличіе отъ «самого Соловьева», — возвращается отдѣльно. Онъ человѣкъ молодой, и ему надо погулять.
Молодому Соловьеву двадцатый годъ. Онъ франтъ, носитъ галстуки то пунцовый, то лиловый, то оранжевый, затыкаетъ ихъ булавкой съ изображеніемъ колеса съ крыльями или голубя, несущаго письмо. Ходитъ съ тросточкой. Тупичокъ находитъ его очень красивымъ.
Въ воскресенье, придя отъ обѣдни, жильцы въ тупичкѣ говорятъ:
— Молодой Соловьевъ въ церкви стоялъ. Чистая картинка.
Молодой Соловьевъ выросъ на глазахъ тупичка. Когда у него начали пробиваться усики, — это было событіе для всего тупичка.
— У молодого-то Соловьева! А! усы ужъ пробиваться стали! Какъ время-то летитъ!
— Давно ли въ бабки игралъ!
— Мужчина!
Въ тупичкѣ идутъ нескончаемые споры, на комъ его женятъ.
— Въ тупичкѣ и женится. Ушакова-то на что? У нихъ дочь, у Соловьевыхъ сынъ. Дома рядомъ, садъ съ садомъ. Чего лучше?
Другіе полагаютъ:
— Изъ посуднаго семейства невѣсту возьмутъ. Сами посудой занимаются и невѣсту такую же возьмутъ! Посуда къ посудѣ!
Ходятъ и такіе слухи:
— Гробовщика дочь сватаютъ. Гробовщикъ у нихъ сосѣдъ по лавкѣ.
И весь тупичокъ жилъ въ ожиданіи:
— Посмотрѣть на свадьбу!
Какъ вдругъ…
Стоялъ май. Веселый и ясный. Какъ ни попахивало вонью со дворовъ въ тупичкѣ, а все-таки въ воздухѣ пахло весною. Береза распустила клейкіе, вырѣзные листочки, цвѣла желтая акація, пухъ отъ тополей носился въ воздухѣ и словно снѣгъ ложился по сухимъ канавкамъ. Подъ заборами зеленѣла трава. Было тепло и славно.
Передъ вечеромъ Грушенька гуляла. «Гулять» называлось у нея стоять у воротъ.
Грушенька — бѣдная дѣвушка, съ болѣзненнымъ лицомъ, покрытымъ веснушками и нѣжно-голубыми кругами подъ глазами. Въ хорошую погоду, убравшись съ хозяйствомъ, она въ сумеркахъ всегда выходитъ «погулять» у воротъ, пока ни смеркнется.
Передъ глазами происходило то же, что она видѣла изъ года въ годъ, изо дня въ день. Пошли Соловьевскіе приказчики, при чемъ Грушенька поклонилась «самому Соловьеву», какъ она кланялась вообще всѣмъ домовладѣльцамъ. Потянулись безконечной полосой биндюги Власовскихъ извозчиковъ, возвращающихся домой. Мальчишка отъ сапожниковъ, свистя по дорогѣ, «какъ оглашенный», побѣжалъ съ кувшиномъ въ лавочку за квасомъ. Мальчишка отъ столяровъ прошелъ съ огромнымъ чернымъ хлѣбомъ на головѣ, жуя баранку, которую ему ежедневно даютъ въ пекарнѣ въ видѣ преміи. Значитъ, скоро восемь часовъ.
Въ это время мимо прошелъ, помахивая тросточкой, молодой Соловьевъ.
Проходя мимо Грушеньки, онъ взглянулъ на нее и почему-то снялъ шляпу и поклонился. Грушенька удивилась, поклонилась въ отвѣтъ и съ недоумѣніемъ посмотрѣла ему вслѣдъ.
А онъ, отойдя нѣсколько шаговъ, остановился, повернулъ и нерѣшительно пошелъ къ Грушенькѣ.
У Грушеньки почему-то подкосились ноги.
— Желаете орѣшковъ? — спросилъ Соловьевъ, доставая изъ кармана пиджака горсть кедровыхъ орѣховъ.
— Ахъ, что вы! Что вы! — испуганно воскликнула Грушенька.
Онъ былъ смущенъ, она была перепугана.
Онъ старался улыбнутъся, но улыбка выходила у него неловко, жалко и криво. Она стояла ни жива ни мертва.
— Отчего жъ вы, напримѣръ… не желаете орѣшковъ? — заикаясь, спросилъ онъ.
— Нешто можно!
Она покраснѣла до корней волосъ, потомъ поблѣднѣла. Ноги у нея дрожали. Грушенька пришла въ себя, когда молодой Соловьевъ отошелъ уже нѣсколько шаговъ, стараясь насвистывать, что у него на этотъ разъ не выходило.
Онъ оглянулся. Грушенька вся вспыхнула и убѣжала во дворъ.
Въ этотъ вечеръ, накрывая ужинъ, она была сама не своя. Руки у нея дрожали, соль она просыпала, хлѣбъ уронила на полъ. Матери она почему-то ничего не сказала.
Въ этотъ вечеръ Грушенька долго не могла заснуть: все думала:
— Съ чего это онъ?
И вдругъ начала чего-то бояться.
На слѣдующій день Грушенька опять «гуляла» у воротъ, когда показался изъ-за угла «молодой Соловьевъ». Увидавъ его издали, она вспыхнула и убѣжала во дворъ. Даже разсердилась:
— Какіе охальники! Даже погулять невозможно.
Еще на слѣдующій день, «гуляя» у воротъ, она засмотрѣлась на кошку, которая царапалась на заборъ, какъ вдругъ услыхала у самаго плеча голосъ:
— Какія вы гордыя!
У Грушеньки подкосились ноги. Она обернулась, поблѣднѣла, похолодѣла вся и глазами, полными ужаса, смотрѣла на молодого Соловьева. А онъ застѣнчиво, хотя все-таки смѣлѣе, улыбался, держалъ въ рукѣ кедровые орѣшки и слегка дрожащимъ голосомъ говорилъ:
— Пожалуйте ваши орѣшки. Такъ-съ въ карманѣ и ношу-съ. Потому ваши.
Эти слова почему-то показались Грушенькѣ чрезвычайно пріятными и хорошими. Она покраснѣла и съ тревогой оглянулась кругомъ.
— Что вы? Что вы? Еще увидятъ!
А онъ стоялъ съ раскрытой ладонью и говорилъ, улыбаясь:
— Не будьте такія гордыя! Возьмите!
Грушенька застѣнчиво улыбалась и взяла два орѣшка. «Ахъ, какая я подлая!» воскликнула она въ душѣ.
— Зачѣмъ же непремѣнно такъ мало? Они маленькіе-съ…
И молодой Соловьевъ высыпалъ ей въ руку цѣлую пригоршню орѣховъ.
— Куда мнѣ столько? Что вы дѣлаете?
Грушенька должна была прислониться къ воротамъ, чтобы не упасть.
Въ этотъ вечеръ, лежа въ постели, она почему-то даже плакала. Почему, — не знала сама.
Цѣлый день она ходила сама не своя. Орѣхи такъ и лежали у нея въ карманъ. Она почему-то боялась ихъ ѣсть. А когда стало смеркаться и Олимпіада Ивановна сказала: «Грушенька, ты бы пошла погулять у воротъ!» Грушенька чуть ни вскрикнула отъ испуга, задрожала вся, рѣшила ни за что не ходить — и пошла.
Въ воскресенье Грушенька гуляла по тупичку. Такія большія прогулки она дѣлала только по праздникамъ. Время было послѣобѣденное, и всѣ жильцы тупичка, пользуясь праздникомъ, послѣ обѣда спали. У забора Соловьевскаго дома она встрѣтилась съ молодымъ Соловьевымъ.
— Здравствуйте, Грушенька!
— Здравствуйте, Василій Николаичъ?
Она всѣхъ въ тупичкѣ знала по имени и отчеству.
— Гулять изволите?
— Домой пора.
— Успѣете еще домой-съ. Желаете къ намъ въ садъ? Хотите посмотрѣть, какъ яблоки цвѣтутъ? — вдругъ предложилъ онъ.
Грушенька испугалась, какъ никогда еще не пугалась.
— Что вы? Нешто возможно? Какое выдумали…
Но «молодой Соловьевъ» заступилъ ей дорогу:
— И очень даже возможно-съ. Тятенька, маменька спятъ. Приказчики со двора отпущены. Мальчишки во дворѣ въ бабки играютъ. Посмотрите, какъ яблони у насъ въ саду цвѣтутъ-съ! А?
Грушенька молчала.
«Ахъ, что я дѣлаю! Ахъ, что я дѣлаю! — въ ужасѣ шептала она въ душѣ. — Домой бѣчь надо! Домой бѣчь!»
— Вы тутъ обождите, у этой калитки, а я живымъ манеромъ сбѣгаю, изнутри отопру! Сейчасъ-съ.
— Ахъ, что вы! Что вы! Ни за что! Ни за что!
Однакоже, осталась, ни жива ни мертва, у калитки. И когда «молодой Соловьевъ» отворилъ изнутри калитку, Грушенька воскликнула: «Ни за что! Ни за что!» и вошла въ садъ.
— Пожалте! Смотрите! Каковъ у насъ садъ?
Большой Соловьевскій садъ былъ полонъ зелени. Среди акацій шли дорожки. Всѣ въ цвѣту стояли четыре яблони.
Грушенька всплеснула руками:
— Чисто въ снѣгу!
— Цвѣтутъ-съ!
И, поднявъ съ земли упавшій бѣлый лепесточекъ съ нѣжными розовыми жилками, молодой Соловьевъ поднесъ его Грушенькѣ:
— Пожалте-съ! Каковъ цвѣтъ?
— Ахъ, что вы дѣлаете? Нешто возможно?
— Упалъ-съ! Ничего не значитъ. Съ земли-съ. Съ яблони нельзя-съ, потому изъ кажнаго цвѣтка яблоко будетъ, — а съ земли ничего, можно-съ!
Грушенька снова всплеснула руками:
— Неужели изъ каждаго цвѣтка — яблоко?
— Обвязательно!
Она смотрѣла на яблони, какъ на чудо.
Грушенька въ первый разъ видѣла садъ, у нея кружилась голова.
— Изволите видѣть, какая клумба. Тутъ все цвѣты будутъ. А по зеленому бордюру будутъ маргаритки. Вонъ ужъ одна расцвѣтаетъ. Вонъ! Вонъ! Смотрите!
— Чисто звѣздочка!
Грушенька только всплескивала руками.
— Какъ въ раю!
— Да вы ничего, идите, не бойтесь! Здѣсь дорожка! По травѣ нельзя ходить, а по дорожкѣ ничего, можно.
Грушенькѣ казалось, что она не касается земли, что она плыветъ въ воздухѣ.
— А вотъ и качели для удовольствія! Желаете покачаться?
Она только замахала руками:
— Что вы! Что вы!
Испугу ея не было предѣла.
— Ничего! Мы потихоньку! Никто не услышитъ!
И Грушенька не опомнилась, какъ «молодой Соловьевъ» подсадилъ ее на качели, и она уже стояла и, вся дрожа, крѣпко держалась за веревки.
«Ахъ, какая я отчаянная!» съ ужасомъ думала Грушенька, и ей было и страшно, и жутко, и весело.
Голова пошла кругомъ, когда она поплыла вдругъ по воздуху, — и все: деревья, яблони въ цвѣту, вдругъ покачнулись.
Грушенька, какъ сквозь сонъ, слышала:
— Вы за веревки держитесь! За веревки крѣпче! А я наподдавать буду! А вы только присѣдайте! Теперь присѣдайте! Да не теперь! Вотъ теперь! Да вы въ первый разъ качаетесь?
— Въ первый! — хотѣла отвѣтить Грушенька, но голосъ у нея перехватило, отъ вѣтра свистѣло въ ушахъ, сердце замирало.
— Ой, перестаньте! — вскрикнула она. — Ой, перестаньте! Мнѣ нехорошо!
— Тише вы! Услышатъ! — испуганно вскрикнулъ молодой Соловьевъ, осадилъ качели и помогъ ей слѣзть.
— Ну, чего кричите?
Грушенькѣ хотѣлось плакать. Она чувствовала себя виноватой. Она не смѣла взглянуть на молодого Соловьева. И ей было жаль, страшно жаль, что она прервала такое необыкновенное удовольствіе.
Испуганный «молодой Соловьевъ», подталкивая ее въ спину, чтобы показать, куда итти, проводилъ ее до калитки, и когда она хотѣла отворить, прошепталъ:
— Куды? Куды? Сперва посмотрю, нѣтъ ли кого?
Она за что-то кляла и проклинала себя и глотала слезы.
И когда очутилась въ тупичкѣ, за калиткой одна, — Грушенькѣ показалось, что ее выгнали изъ рая.
Садъ, цвѣтущія яблони, словно всѣ въ розоватомъ, нѣжномъ снѣгу, снились ей цѣлую ночь. Ей снилось, что она качается на качеляхъ, плаваетъ по воздуху съ молодымъ Соловьевымъ, который то улыбается ей, то кричитъ на нее страшно-страшно. И, чувствуя, что земля уходитъ изъ-подъ ногъ, Грушенька съ крикомъ просыпалась вся въ слезахъ и съ ужасомъ, съ горемъ говорила себѣ:
— Больше я никогда, никогда не увижу сада! Дура я! Дура я! Никогда не увижу!
Но на слѣдующій день, въ сумеркахъ, молодой Соловьевъ подошелъ къ ней у воротъ, улыбающійся, какъ всегда, и, какъ всегда, предложилъ ей даже орѣшковъ,
— А хорошо у насъ въ саду?
— Ахъ, какъ хорошо! — воскликнула Грушенька такъ радостно, какъ никогда еще не говорила.
Онъ не сердится. Она ушла къ себѣ въ подвалъ счастливая.
Однажды въ сумеркахъ «молодой Соловьевъ» сказалъ Грушенькѣ:
— А вы слышали, къ намъ въ садъ соловей прилетѣлъ и поетъ!
Это было событіе въ тупичкѣ.
— Къ Соловьевымъ соловей прилетѣлъ! — говорилъ весь тупичокъ и вечера четыре собирался у забора Соловьевскаго сада, ожидая, когда запоетъ соловей, и цыкая на ребятишекъ:
— Тсс! Тише вы, окаянные!
И когда онъ начиналъ пѣть, слушали съ затаеннымъ дыханіемъ и говорили:
— Ахъ, какъ заливается! Ахъ, какъ хорошо!
«Самъ Соловьевъ» приказывалъ даже калитку отворять, «чтобъ было слышнѣе».
Ходила слушать соловья подъ заборъ и Грушенька, даже ходила слушать и Олимпіада Ивановна, и она даже сказала:
— Чудо, какъ хорошо!
И улыбалась и качала головой, когда пришла домой:
— Чудо, какъ хорошо! Жалко, что Володечка баиньки легъ, — и его бы сводить. Такое пѣніе! Такое пѣніе! Никогда не услышишь!
— Какъ же не слыхать! Ходили съ маменькой къ забору! Слышали! — отвѣчала молодому Соловьеву Грушенька.
Молодой Соловьевъ только фукнулъ:
— Что къ забору! Нешто у забора такъ слыхать? Не разберешь даже, на какомъ деревѣ поетъ! Нѣтъ, подъ самымъ тѣмъ деревомъ послушать! Вотъ штука! Хотите нынче вечеромъ?
И не успѣла Грушенька опомниться, какъ онъ ужъ шепталъ ей:
— Нынче вечеромъ, какъ всѣ лягутъ, я потихоньку и выйду. Выходите и вы. У калитки меня и дожидайте. И послушаемъ! И послушаемъ!
— Ни за что! Ни за что! — съ ужасомъ воскликнула Грушенька.
— Только послушаемъ! Только послушаемъ!
— Да ни за что! Ни за что!
Ей хотѣлось плакать. Она весь вечеръ твердила себѣ:
— Да ни за что! Ни за что!
И, какъ только мать заснула, тихонько встала и пошла. И все твердила себѣ:
— Да ни за что! Ни за что!
Но она не шла. Ноги сами ее несли. А онъ ее ждалъ ужъ у калитки:
— Входите! Входите! Скорѣича, что ли!
Въ саду было темно и влажно и пахло чѣмъ-то такъ хорошо.
— Сюды! Сюды!
Грушенька дрожала вся и отстранялась, чувствуя, какъ его рука касается ея таліи.
А онъ шепталъ:
— Да не сюды! Куды вы? На траву?! Траву помнете! По дорожкѣ! Сюды. Вотъ здѣсь, на скамеечкѣ. Садитесь.
Они сидѣли и молчали. Все страшнѣе и страшнѣе дѣлалось Грушенькѣ въ темнотѣ сада, и вдругъ огненныя искры кругами, кругами пошли у нея въ глазахъ.
Она вздрогнула. За сосѣднимъ кустомъ кто-то чокнулъ.
— Чисто нечистая сила! — пронеслось въ головѣ у Грушеньки.
Еще разъ чокнулъ, еще, и раскатился звонкой трелью и замолчалъ. И снова зачокалъ, засвисталъ, словно заплакалъ, зарыдалъ и раскатился вдругъ хохотомъ, застоналъ и замеръ…
Грушенька почувствовала что-то горячее и щекочущее на щекѣ и заплакала:
— Не надо! Не надо! Ради Бога не надо!..
Въ этотъ вечеръ она вернулась домой «несчастной на всю жизнь», всю ночь не могла сомкнуть глазъ и плакала и рыдала, уткнувшись въ подушку. Даже Олимпіада Ивановна проснулась:
— Грушенька, что съ тобой? Ты какъ будто плачешь?
Грушенька разрыдалась еще сильнѣе.
— О чемъ ты, дитя мое? О чемъ, моя дѣвочка?
— Папеньку нынче очень сильно избили!
— Его теперь каждый день бьютъ! — отвѣчала Олимпіада Ивановна и заплакала сама.
Такъ горько плакали въ эту ночь въ подвалѣ. А соловей пѣлъ, — пѣлъ радостно, весело, и въ подвалѣ было слышно, какъ онъ пѣлъ. Или только Грушенькѣ казалось, что слышно, и она боялась спросить у матери:
— Мама, ты тоже слышишь, какъ поетъ соловей?
Эта любовь была тихая и грустная. Такъ маленькіе цвѣтки вырастаютъ подъ заборомъ, грустно глядятъ день-два на свѣтъ божій и умираютъ, засыпанные пылью и мусоромъ.
Романъ длился недѣли двѣ.
Не прошло недѣли, какъ старшій приказчикъ, проходя мимо Грушеньки, непремѣнно улыбался и пѣлъ:
Грушенька гуляла
Въ зелено́мъ саду-ду-ду.
И ржалъ.
Молодой Соловьевъ не вытерпѣлъ и разсказалъ старшему приказчику.
Тотъ почему-то пришелъ въ восторгъ:
— Здорово! Молодчага! Люблю такія дѣла! Теперь надоть ей пройтить не давать!
И онъ принялся во весь голосъ орать, проходя мимо Спесивцева дома:
Грушенька гуляла
Въ зелено́мъ саду-ду-ду.
Она въ первый же вечеръ кинулась къ молодому Соловьеву:
— Зачѣмъ вы сказали?
Она ему говорила не иначе, какъ «вы», — онъ ее звалъ на «ты».
Молодой Соловьевъ отвѣчалъ только:
— Велика важность! Приходи сегодня къ калиткѣ!
Она плакала, кляла себя — и шла.
А тупичокъ обратилъ вниманіе на новую пѣсню, которую оралъ старшій Соловьевскій приказчикъ, тупичокъ сталъ присматриваться, — тупичокъ вдругъ пришелъ въ необыкновенный испугъ.
— Слышали?
— Своими глазами видѣла!
— Сама, подлая, къ калиткѣ подошла! Чисто воровка! Такъ и прячется.
— Надо самой Соловьевой сказать!
— Долго ли мальчику избаловаться!
Пересудамъ не было конца:
— Нѣтъ, Олимпіада Ивановна! Олимпіада Ивановна чего смотритъ!
— Чего смотритъ! Сама, небось, подсылаетъ!
— А мы-то ей давали работу. Мы-то ее жалѣли!
— Чего тамъ жалѣть! Такова ужъ семейка!
Тупичокъ рѣшилъ:
— Предупредить мать!
— Долгъ кажнаго!
И въ ближайшее же воскресенье двѣ наиболѣе почтенныя жилицы тупичка подошли послѣ обѣдни къ «самой» Соловьевой и сказали:
— Вы намъ извините, конечно, наше дѣло постороннее… Но мы, какъ сосѣди… Столько лѣтъ живемъ рядомъ… Весь тупичокъ васъ жалѣетъ…
«Сама Соловьева» женщина полная и «сырая», поблѣднѣла, затряслась всѣмъ тѣломъ:
— Что? Что такое? Батюшки! Ужели поджечь хотятъ?
— Не поджечь, а въ домѣ у васъ не ладно! Молодчика вашего Олимпіадина Ивановны дочка съ пути сбиваетъ!
Весь тупичокъ, бывшій въ это воскресенье въ церкви, съ глубокимъ нравственнымъ удовлетвореніемъ видѣлъ, какъ «сама Соловьева» тутъ же, на паперти, расплакалась.
«Сама Соловьева» сказала «самому Соловьеву», а «самъ Соловьевъ» принялъ мѣры.
— Поучилъ, говорятъ, малаго! — многозначительно и конфиденціально сообщалъ тупичокъ другъ другу и вполнѣ одобрялъ. — И нельзя не поучить! Человѣкъ молодой! Долго ли избаловаться? Надо!
Одно смущало тупичокъ:
— Ужели жъ сквернавкѣ такъ пройдетъ?
Самое такое предположеніе оскорбляло чувство справедливости и нравственности, — и тупичокъ уповалъ:
— «Сама Соловьева» этого такъ не оставитъ!
«Сама Соловьева» цѣлый день проплакала, а подъ вечеръ, когда Грушенька вышла постоять у воротъ, — отправилась, остановилась противъ подвальнаго окна, въ которомъ работала Олимпіада Ивановна, и подперла руки въ боки.
Весь тупичокъ ждалъ этого и моментально сбѣжался посмотрѣть, какъ «сама Соловьева» будетъ срамить.
— И не стыдно вамъ, Олимпіада Ивановна: — «завела» сама Соловьева. — И не стыдно вамъ, спрашиваю? Не стыдно дочь на такія штуки подучать?
Олимпіада Ивановна, по обычаю проработавшая цѣлый день, не была «въ курсѣ дѣла» и не подозрѣвала о движеніи въ тупичкѣ.
Услыхавъ свое имя, она вздрогнула, взглянула въ окно, увидѣла толпу, испугалась, поблѣднѣла, руки и ноги у нея отнялись.
— Мужъ у васъ пьяница, негодяй! Сынъ у васъ жуликъ! Другой сынъ у васъ коростовый, не нынче — завтра сдохнетъ! Такъ вы и дочь на такія штуки подучать?! А?! Что, матушка, стоишь у воротъ? Прохожихъ зазываешь? Да? — перевела «сама Соловьева» свою рѣчь на Грушеньку, блѣдную, какъ смерть. — Молодчиковъ запутываешь? Вотъ вы чѣмъ съ маменькой своей занимаетесь? Вотъ вы чѣмъ?
Олимпіада Ивановна подкашивающимися ногами выбѣжала изъ подвала.
Она видѣла толпу, негодующую, съ сочувствіемъ слушавшую «самое Соловьеву».
— Вѣрно! Такъ и слѣдуетъ!
— И въ своемъ правѣ!
— Потому мать!
Олимпіада Ивановна, задыхаясь, спросила:
— Ради Господа Бога! Господи, Господи! Что такое?
— Ахъ, что такое!!! — насмѣшливо захохотала «сама Соловьева», и ее поддержала толпа. — Теперь что такое! Окрутили молодца, сбили молодого человѣка съ пути истиннаго, — да теперь что такое? Ты у дочери у своей спрашивай, безстыжія твои бѣльмы, что такое! У дочери спрашивай! — визжала «сама Соловьева». — Шаталась, шаталась со всѣми, да моего сына сквернавить! Да я полицію позову! Я полиціи докажу, какая такая есть твоя дочь, негодяйка ты этакая! И на что ты ее подуськиваешь? А? Каково, люди добрые? Какія дѣла творятся?! Увидали, что мальчикъ глупъ, — такъ рѣшили его къ рукамъ прибрать! Можетъ, думали, что въ отцовскую выручку полѣзетъ? Въ выручку? Дочь ему подсунули, жулики, пьяницы, коростовые, нищіе! Дочь свою весноватую! Такъ нѣтъ же! Полиція есть! Судъ есть! Полицію сюда! Въ полицію ихъ! Я не допущу! Я мать! Я не позволю, чтобъ всякія воровки къ намъ въ садъ по ночамъ лазили! Не допущу! Полицію! Пускай до протокола дойдетъ! Полицію!..
«Сама Соловьева» кричала, какъ въ истерикѣ.
Олимпіада Ивановна чувствовала только, что у нея волосы на головѣ шевелятся. Блѣдная, какъ смерть, она повернулась къ такой же блѣдной, какъ смерть, Грушенькѣ:
— Что жъ ты, подлая, молчишь?.. Слышишь, какъ мать ругаютъ, а ты молчишь?.. Что жъ ты молчишь?.. А?.. Правда это или нѣтъ? Сейчасъ отвѣчай, правда это или нѣтъ?
Грушенька стояла, шатаясь.
— А-а!
Олимпіада Ивановна закричала нечеловѣческимъ голосомъ, размахнулась и дала Грушенькѣ пощечину. Та едва устояла на ногахъ. Платокъ слетѣлъ у нея съ головы. Видъ простоволосой Грушеньки словно окончательно озвѣрилъ Олимпіаду Ивановну. Съ воплемъ, съ крикомъ, съ воемъ кинулась она на Грушеньку. Пощечины посыпались градомъ.
— Теперь поздно бить! — кричала «сама Соловьева». — Раньше бы била! Раньше бы бить нужно!
Грушенька упала на землю. Олимпіада Ивановна била ее кулаками по чемъ ни попадя, топтала ногами.
— Ништо ей! Такъ и нужно! Не порть мальчика! Не порть мальчика! — говорила толпа.
Долго длилось это.
Истерическіе вопли оглашали тупичокъ.
— И впрямь за полиціей послать надо, — говорили болѣе солидные жильцы, — въ тупичкѣ и такое безобразіе. Ну, семейка! Чортъ бы ихъ дралъ совсѣмъ! То отецъ оралъ на весь проулокъ, теперь и мать орать принялась!
Наконецъ «самое Соловьеву» въ истерикѣ утащили домой. Олимпіаду Ивановну и Грушеньку, обѣихъ безъ чувствъ, отнесли въ подвалъ.
Тупичокъ еще потолковалъ, пожалѣлъ «самое Соловьеву» и разошелся.
Въ эту ночь Грушенька ушла изъ дома и больше не пришла.
Черезъ недѣлю одинъ изъ Соловьевскихъ приказчиковъ принесъ извѣстіе:
— Грушка-то гулящая, знаете, гдѣ?
— Ну?
— А на Спасской въ трактерѣ сидитъ. Когда въ трактерѣ, когда въ полпивной дежуритъ!
Тупичокъ не былъ удивленъ:
— Этого и нужно было ждать!
Только при встрѣчѣ съ «самой Соловьевой» останавливались и качали головами.
— А! Какая мерзавка, чуть было вашего сына не захороводила!
«Сама Соловьева» только смахивала слезы:
— Ужъ и не говорите! Какого срама я изъ-за этихъ подлыхъ людей натерпѣлась! Такого срама! Вдругъ мой сынъ, — и съ этакой! Спасибо, люди добрые указали!
— Какъ не указать! Сами отцы! Ужъ тварь эту видать было, что она такое. Ужъ даромъ дѣвушка у воротъ стоять не будетъ! Нешто порядочная дѣвушка у воротъ стоять станетъ!
Олимпіадѣ Ивановнѣ при заказахъ, кромѣ нотацій по поводу мужа-пьяницы, сына-жулика и мальчика, который такимъ же жуликомъ выйдетъ, прибавилась еще нотація по поводу дочери, «послѣдней изъ послѣднихъ».
— Ужъ если васъ, матушка, и послѣ такого скандала изъ тупичка не выгнали, — вы должны чувствовать, какая къ вамъ жалость! Ежели при этакой дочери васъ терпятъ…
— Да вѣдь она ко мнѣ не ходитъ, — глотая слезы, говоритъ Олимпіада Ивановна.
— Все равно! Какая же вы мать? Что вы за мать послѣ этого? А мы вамъ бѣлье даемъ шить.
Это было въ Страстной четвергъ.
Тупичокъ возвращался ото всенощной, — а дома его ждало происшествіе.
Противъ овощной лавочки стояли полицейскіе, толпа любопытныхъ.
— Что такое? Что случилось?
— «Чудовской» Богу душу отдалъ!
Въ Страстной четвергъ и лавочникъ прекратилъ торговлю водкой, по крайней мѣрѣ, въ лавкѣ:
— На домъ, извольте, отпущу. А въ лавкѣ нельзя пить. Не такіе теперь дни.
Да и Власовъ рѣшилъ:
— Не такіе теперь дни, чтобы въ лавкѣ сидѣть!
И пилъ дома.
«Чудовской» съ утра безъ похмелья тосковалъ около лавки. Напрасно онъ молилъ лавочника:
— Дозвольте провозгласить!
Лавочникъ степенно и солидно молчалъ или отвѣчалъ:
— Ты бы лобъ пошелъ перекрестить! А ты въ такіе дни на улицѣ орать собираешься!
Такъ прошелъ весь день.
Лавочникъ съ разодѣвшейся лавочницей ушли ко всенощной. Лавочный мальчишка остался одинъ, и ему захотѣлось самому сыграть «штуку».
— Чортушка! Хочешь поднесу? — спросилъ онъ у сидѣвшаго въ полузабытьѣ, на холоду, на стужѣ, у дверей лавки «Чудовского».
«Чудовской» задрожалъ, оживился.
— Врешь, не поднесешь!
— Говорятъ, поднесу! Не вѣришь!
— Ой, лукавишь, чертенокъ! Не поднесешь!
— Ну, на! Вишь, налилъ! Ѳома невѣрный!
Онъ пошелъ, налилъ въ чашку воды и показалъ:
— Хошь?
— Ахъ, поднеси! Дай, дай, дай!..
«Чудовского» хватила дрожь. Онъ весь колотился.
— Поклонись три раза въ землю, — дамъ!
«Чудовской» быстро поклонился три раза въ землю.
— Нѣтъ, ты что такъ! Ты съ разстановкой!
У «Чудовского» начинались почти корчи.
Онъ поклонился три раза «съ разстановкой».
— Д…д…д…дай же!..
Лавочный мальчишка подалъ ему чашку съ водой и съ удовольствіемъ смотрѣлъ, какъ «Чудовской» на этотъ разъ быстро опрокинулъ ее въ ротъ.
Онъ готовился наслаждаться обычнымъ «приставленіемъ», какъ случилось что-то необыкновенное.
«Чудовской» словно захлебнулся водой. Послышалось какое-то клокотанье. Онъ замахалъ руками, упалъ на землю. Синее лицо перекосило, у губъ забилась пѣна.
Лавочный мальчишка, начавшій было хохотать надъ курбетами, сразу смолкъ и замеръ.
«Чудовской» дрыгнулъ ногой разъ, два — и растянулся неподвижно, съ синимъ лицомъ, съ вытаращенными, стеклянными глазами.
Лавочный мальчишка испугался, заплакалъ и сталъ кричать:
— Караулъ! Карау-у-улъ!
Сбѣжались люди, послали за полиціей.
Дома у «Чудовского» никого не было. Подвалъ былъ запертъ. Олимпіада Ивановна ушла навѣщать дочь въ больницу и взяла съ собой «Головастика».
Тупичокъ медленно, степенно шелъ ото всенощной, неся зажженныя свѣчи, которыя старались горящими донести до дома. Это было похоже на шествіе.
Впереди шли Соловьевы: мальчики попарно, за ними, попарно же, приказчики, за приказчиками молодой Соловьевъ съ молодой женой, дочерью сосѣда-домовладѣльца Ушакова, за молодыми самъ Соловьевъ съ самой Соловьевой. За Соловьевыми шелъ лавочникъ Панкратовъ съ разодѣтой лавочницей. За ними шелъ сумрачный Власовъ съ женою, одѣтой въ страшно шумѣвшее широкое зеленое шелковое платье.
И все это останавливалось около трупа, стояло толпой и разсуждало степенно, солидно и со вздохами:
— Безъ покаянія и померъ!
— Жилъ, какъ нелюдь, — и померъ, какъ нелюдь!..
— Жилъ на улицѣ и померъ на улицѣ!
Въ это время раздались крики, всхлипыванія, и, расталкивая толпу, къ трупу кинулась Олимпіада Ивановна.
Ее еще встрѣтили на углу тупичка:
— Идите, тамъ вашъ мужъ померъ!
Олимпіада Ивановна бросила даже Володю, пустилась бѣгомъ, кинулась къ трупу, лежавшему на мостовой, и, къ изумленію, даже къ оскорбленію всего тупичка, принялась цѣловать его грязныя руки и синее лицо.
— Бѣдный ты мой! Милый ты мой! Петя мой! Несчастный ты мой!..
Тупичокъ былъ прямо скандализированъ.
— Вотъ дура-то!
— Значитъ, сама его стоила!
— Радоваться бы должна, Бога молить, что прибралъ! Еще однимъ на шеѣ меньше!
— Скажите, какія штуки строитъ! — воскликнула лавочница. — Какія комедіи на улицѣ ломаетъ.
И тутъ въ первый разъ въ жизни огрызнулась Олимпіада Ивановна.
Она поднялась отъ трупа и, вся дрожа, сказала «волкомъ, прямо волкомъ», — какъ разсказывали въ тупичкѣ, — глядя на всѣхъ:
— Какъ будто намъ ужъ и плакать-то другъ о другѣ нельзя!
И она зарыдала и снова принялась цѣловать трупъ.
— Плачь, ежели нравится! — усмѣхнулся кто-то, но его остановили строгими взглядами:
— Не такіе дни, чтобъ пересмѣиваться!
Тупичокъ медленно и солидно расходился по домамъ.
Примѣчанія
править- ↑ Тупикомъ, — или, нѣжнѣе, «тупичкомъ», — въ Москвѣ называется глухой переулокъ, не имѣющій выхода на другую улицу. Такими «тупичками» полна Москва. По улицѣ, словно рѣка, несется жизнь. Въ «тупичкѣ» все тихо, спокойно, какъ въ маленькой бухточкѣ. Тупичокъ — это стоячее болотце, гдѣ отстаивается жизнь.
- ↑ фр.
- ↑ итал. solo — соло
- ↑ фр.