Корифеи новѣйшей русской литературы.
править«ПРОСВѢТЪ»
Одесса. 1912 годъ.
Максимъ Горькій.
правитьНа долю немногихъ выпадаетъ такой успѣхъ, какимъ пользуется въ наше время М. Горькій. Молодой писатель появился въ русской литературѣ какъ-то незамѣтно и быстро успѣлъ занять почетное мѣсто среди русскихъ беллетристовъ.
По-характеру и содержанію своего творчества М. Горькій ближе всего стоитъ къ Короленку.
Герои произведеній того и другого имѣютъ родственную связь и по своему внутреннему укладу принадлежатъ къ одному и тому же типу. Впрочемъ, нельзя забывать разницы въ художественномъ изображеніи этого типа обоими названными писателями, — разницы, обусловленной положеніемъ Короленка и М. Горькаго относительно тѣхъ живыхъ людей, которые дали имъ матеріалъ для художественныхъ образовъ. При чтеніи произведеній М. Горькаго чувствуется, что между авторомъ и героями существуютъ болѣе близкія отношенія сравнительно съ отношеніями, существующими между Короленкомъ и его героями. Изъ этюда о Короленкѣ мы помнимъ, что Соколинецъ открылъ свою душу передъ Короленкомъ только при исключительныхъ условіяхъ, какъ бы въ благодарность за сердечное отношеніе къ нему со стороны автора, за пріютъ въ юртѣ отъ непогоды. При другихъ условіяхъ тотъ же Соколинецъ рисуется Короленку въ образѣ Ивана, тридцати лѣтъ, человѣка недовѣрчиваго къ окружающимъ, съ откровенной грубостью сторонящагося отъ разспросовъ автора. Въ другомъ мѣстѣ, именно, въ разсказѣ о встрѣчахъ и знакомствѣ своемъ съ сапожникомъ Андреемъ Ивановичемъ, Короленко самъ подчеркиваетъ отчужденность между нимъ и новымъ знакомымъ. Говоря о впечатлѣніи, произведенномъ на Андрея Ивановича разсказомъ объ исцѣленіи дѣвушки, у которой были отняты ноги съ тринадцати лѣтъ, Короленко замѣчаетъ: «онъ невольно поддавался настроенію вѣры, чудесъ и непосредственнаго общенія съ таинственными силами природы… Между тѣмъ во мнѣ онъ съ обычною чуткостью нервныхъ людей улавливаетъ совершенно другое умственное настроеніе, но менѣе безповоротное.»
Какъ «книжный человѣкъ», — такъ рекомендуетъ себя авторъ при сравненіи самого себя съ героями, — Короленко несвободенъ отъ разсужденія по поводу наблюденныхъ имъ явленій и въ его изображеніи наблюденнаго меньше непосредственности, чѣмъ въ изображеніи М. Горькаго.
Типы Короленка, можетъ быть, созданы по тѣмъ же людямъ, которые встрѣчались въ жизни и М. Горькому. Однако послѣдній писалъ подъ другимъ угломъ зрѣнія, чѣмъ его предшественникъ. Герои Короленка блѣдные, потому что они менѣе знакомы автору, болѣе загадочны, чѣмъ М. Горькому его герои. М. Горькій случайностями жизни былъ поставленъ настолько близко съ тѣми, кто далъ богатый матеріалъ для его творчества, что послѣдніе считали его своимъ человѣкомъ. Они дѣлились съ нимъ своими думами, не мѣшали ему заглядывать за кулисы своей жизни, и эта жизнь полюбилась ему, сдѣлалась его собственною жизнью. Только поэтому творчество М. Горькаго проникнуто такою страстностью, только поэтому жизнь голытьбы рисуется ему въ такихъ радужныхъ краскахъ, герои его надѣлены такимъ глубокимъ чувствомъ.
Въ первое время даже не довѣряли искренности молодого художника. И это понятно. Босякъ, котораго такъ любовно изображаетъ М. Горькій въ своихъ произведеніяхъ, теряется за массою окружающихъ обыденнаго наблюдателя впечатлѣній. Послѣдній привыкъ видѣть босяка въ слишкомъ прозаической обстановкѣ, когда тотъ, въ погонѣ за насущнымъ кускомъ хлѣба, занятъ грязнымъ дѣломъ, чинитъ зачастую безобразные поступки, вообще выступаетъ передъ нами въ непривлекательномъ видѣ. При данныхъ условіяхъ обыденный наблюдатель легко могъ про смотрѣть то, что подмѣтилъ въ босякѣ М. Горькій.
Въ изображеніи Короленка, одареннаго большею, безъ сомнѣнія, наблюдательностью въ сравненій съ обыденнымъ наблюдателемъ и кремѣ того — способностью художественнаго воспроизведенія, босякъ или вообще человѣкъ того же порядка разнится, конечно, отъ живого босяка, какимъ мы привыкли видѣть его въ обыденной для него обстановкѣ. Все же Короленко не могъ, вслѣдствіе отчужденности отъ изображаемаго типа, дать яркаго образа этого послѣдняго. Съ одной стороны, тѣ, кто служили ему натурщиками, были ему чужими и не открывались вполнѣ, со всею откровенностью; съ другой стороны, онъ и самъ подходилъ къ нимъ съ нѣкоторою предвзятостью — разгадать загадочность ихъ внутренняго міра. Въ произведеніяхъ Короленка довольно часто встрѣчаются разсужденія въ этомъ, именно, смыслѣ. Какъ бы то ни-было, Короленко писалъ со стороны.
Наоборотъ, М. Горькій сжился съ міромъ босяковъ. Въ его изображеніи послѣднихъ больше непосредственности, чѣмъ у Короленка, больше родного: онъ больше изображаетъ, чѣмъ разсуждаетъ.
М. Горькому приходилось наблюдать босяка въ разные моменты его жизни; онъ видѣлъ его не только въ грязной обстановкѣ придавленнымъ житейскими мелочами, но и свободнымъ отъ путъ пошлой прозы, въ его поэтическомъ, такъ сказать, настроеніи.
Для своего творчества М. Горькій пользовался, именно, послѣдними моментами. Естественно, что выхваченный изъ жизни въ своемъ поэтическомъ настроеніи и представленный въ мастерски изображенной обстановкѣ, босякъ М. Горькаго производитъ на первыхъ порахъ совершенно новое впечатлѣніе, далеко разнящееся отъ того, какое успѣлъ закрѣпить въ своей душѣ обыденный наблюдатель по собственному опыту, а равно — по опыту окружающихъ, которымъ онъ привыкъ вѣрить.
Но, вѣдь, въ этомъ-то и могучая сила искусства. Художникъ помогаетъ обыденному человѣку на время освободиться отъ житейскихъ мелочей, которыя давятъ его какъ кошмаръ и мѣшаютъ видѣть окружающее съ той стороны, съ какой оно имѣетъ иной, неизвѣстный ему видъ. Въ такомъ художественномъ изображеніи часто возбуждаютъ симпатіи тѣ явленія, къ которымъ въ прозаическомъ существованій ихъ вы были совершенно безразличны, — а то и того хуже, — которыя вызывали въ васъ чувство отвращенія.
Герои произведеній М. Горькаго вызываютъ въ читателѣ какое-то смѣшанное чувство удивленія передъ ихъ силой и въ то же время сожалѣнія, какой-то досадной неудовлетворенности отъ ихъ безсилія умѣло пользоваться своей силой. Сила героевъ М. Горькаго — въ томъ, что они легко, безъ всякихъ колебаній, могутъ порывать привязанности къ мѣсту, къ окружающимъ людямъ, въ среду которыхъ ихъ поставила жизнь. Подобныя привязанности налагаютъ обыкновенно на человѣка крѣпкія цѣпи, связывающія свободу его дѣйствій. Изъ-за привязанностей человѣкъ часто поступается своей свободой, свыкается съ разнаго рода уступками жизни — сначала маленькими, а затѣмъ и большими. Это — такъ называемые компромиссы, ложь передъ самимъ собою. Босяки Горькаго откровенны, никогда не лгутъ себѣ. Ихъ тяготитъ міръ привязанностей, и они бѣгутъ отсюда на просторъ, предпочитая жить впроголодь и впрохолодь, чѣмъ жить въ теплѣ и сытомъ довольствѣ, но безъ свободы.
Остановимся на нѣкоторыхъ, особенно характерныхъ въ этомъ отношеніи, персонажахъ М. Горькаго.
Вотъ передъ нами босякъ Челкашъ изъ разсказа того же имени, пробивающійся около гавани и совершающій рискованныя кражи.
Что толкало этого человѣка на такой опасный путь, когда онъ могъ бы быть образцовымъ хозяиномъ въ деревнѣ, гдѣ ему улыбалось счастье?
При встрѣчѣ съ деревенскимъ парнемъ Гаврилой, истымъ сыномъ деревни, въ головѣ Челкаша проносятся цѣлыми рядами воспоминанія о томъ времени, когда онъ былъ то баловнемъ ребенкомъ, то женихомъ черноглазой Анфисы, то возвратившимся изъ солдатъ бравымъ молодцомъ, которымъ такъ гордился его отецъ. Онъ не чета Гаврилѣ, этому жалкому попрошайкѣ, изъ-за гроша готоваго на всякое униженіе. Но Гаврила счастливъ, доволенъ своей жизнью и такъ привязанъ къ землѣ, что на ней сосредоточены всѣ его мысли. Онъ встрѣчается съ Челкашемъ въ то время, когда послѣдній собирался на крупное воровство. Челкашъ приглашаетъ Гаврилу, возвращавшагося съ неудавшихся для него заработковъ, въ товарищи, скрывъ отъ него, на какое ведетъ его дѣло. Дѣло удается: подъ бдительнымъ окомъ таможенной стражи, съ еле живымъ отъ страху Гаврилой, узнавшимъ, наконецъ, про зазорное дѣло, Челкашъ привозитъ на берегъ цѣнный тюкъ, который сейчасъ же и продаетъ за большія деньги.
Гаврило весь сказался въ этомъ дѣлѣ. Онъ дрожалъ отъ страху не потому, что узналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, а у него были крѣпкія привязанности къ деревнѣ, онъ боялся лишиться того счастья, какое сулила ему женитьба на богатой дѣвушкѣ. Что Гаврила нисколько не смущался своимъ участіемъ въ воровствѣ съ Челкашемъ, пропащимъ, по его убѣжденію, человѣкомъ, видно изъ того, что онъ не убѣжалъ отъ Челкаша сейчасъ же, какъ только высадился на берегъ, а остался около него, около денегъ, выказавши въ этомъ всю свою жадность.
Зато сколько геройства въ Челкашѣ! Этотъ человѣкъ, который, можетъ быть, ничего не ѣлъ передъ тѣмъ, отдаетъ всѣ добытыя деньги Гаврилѣ, когда тотъ сталъ жаловаться на нужды въ деревнѣ, на «властную» кормилицу землю, требующую неустаннаго ухода и большихъ затратъ: проволочки и недостатка она не терпитъ. Правда, постыдное попрошайничество Гаврилы, крайнее умаленіе собственной личности возмущали гордость босяка-вора, вызывали у него грубыя ругательства, — все же онъ уступилъ, въ концѣ концовъ, просьбамъ Гаврилы — въ память, можетъ быть, того времени, которое онъ прожилъ въ деревнѣ.
Черствый по первому виду человѣкъ, Челкашъ въ дѣйствительности способенъ былъ на самые трогательные поступки.
Когда Гаврила получилъ деньги, онъ, не помня себя отъ радости, признается Челкашу, что хотѣлъ его изъ-за денегъ убить на морѣ. Челкашъ возмутился такимъ признаніемъ и отнялъ деньги у Гаврилы. Потерявъ крупную добычу, деревенскій парень доходитъ до иступленія и пробиваетъ камнемъ голову Челкашу. И вотъ теперь, послѣ такого остервенѣнія деревенскаго дикаря, босякъ прощаетъ Гаврилу и возвращаетъ ему вновь отнятые деньги.
Такой человѣкъ какъ Челкашъ могъ бы быть виднымъ мужикомъ въ деревнѣ. А онъ бросаетъ ее и предпочитаетъ ходить въ лохмотьяхъ и ѣсть не каждый день, — и бросаетъ потому, что не терпитъ цѣпей привязанности, «власти земли», порабощающей человѣка. Онъ видитъ хорошо ея силу на Гаврилѣ, потерявшемъ обликъ человѣческій.
Челкашъ — натура художественная; онъ способенъ увлекаться красотой, его душа скрываетъ поэтическую искру. «Онъ, воръ и циникъ, любилъ море. Его кипучая, нервная натура, жадная на впечатлѣнія, никогда не пресыщалась созерцаніемъ этой земной широты, безкрайней, свободной и мощной… На морѣ въ немъ всегда поднималось широкое, теплое чувство, охватывавшее всю его душу и немного очищавшее ее отъ житейской скверны. Онъ цѣнилъ это и любилъ видѣть себя лучшимъ тутъ среди воды и воздуха, гдѣ думы о жизни и сама жизнь теряютъ — первыя — остроту, вторая — цѣну.» Челкашъ имѣлъ отъ природы органическое чутье къ красотѣ, къ ея безконечной всеобъемлемости; сюда, ближе къ величественной природѣ, тянуло его, и въ душѣ его зарождалось безпокойство, тягость отъ щемящихъ сердце мелкихъ интересовъ деревенской жизни съ ея землей, землей и землей на каждомъ шагу. Какое чувство вызываетъ, напримѣръ, въ Гаврилѣ безконечное море!? Для него ничего другого не существуетъ, кромѣ земли, и онъ о морѣ только и могъ сказать: «ничего! только боязно въ немъ.»
Герои М. Горькаго вообще любятъ непосредственное общеніе съ природой. Она привлекаетъ ихъ своимъ безмятежнымъ спокойствіемъ, гордымъ величіемъ. За природой они часто забываютъ человѣка. Василій Легостевъ изъ разсказа «Мальва», караульщикъ на косѣ, представлявшей собою передовой постъ рыбныхъ промысловъ купца Гребеньщикова, ошибался въ своей увѣренности, что молодая, красивая и здоровая Мальва любитъ его и часто навѣщаетъ его на косѣ. Мальва любила не Василія, а природу, ту самую косу, гдѣ находилась караулка Легостева. Ей нравился этотъ небольшой кусокъ земли, брошенный гдѣ-то среди бездны водъ и удаленный отъ людей съ ихъ мелкими дрязгами. Послѣ бурной сцены между Василіемъ и Мальвой изъ-за сына перваго, Якова, послѣдняя откровенно высказывается передъ своимъ любовникомъ, «Ты Сережкѣ (босяку на промыслахъ) бахвалился, что я безъ тебя, какъ безъ хлѣба, и жить не могу! Напрасно ты это… Можетъ, я не тебя люблю и не къ тебѣ хожу, а люблю я только мѣсто это… — она широко повела рукой вокругъ себя. — Можетъ, мнѣ то нравится, что здѣсь пусто — море да небо и никакихъ подлыхъ людей нѣтъ. А что ты тутъ — это все равно мнѣ… Это въ родѣ платы за мѣсто… Сережка былъ бы — къ нему бы я ходила, сынъ твой будетъ — къ нему пойду… А еще лучше, кабы васъ вовсе никого не было… обрыдли вы мнѣ!..»
И Мальва, дѣйствительно, начала жить съ Сережкой, когда Василій Легостевъ, послѣ бурныхъ сценъ съ сыномъ изъ-за Мальвы, уѣзжаетъ домой въ деревню, а Сережка получаетъ мѣсто караульщика на косѣ.
О герояхъ М. Горькаго можно сказать, что они дѣти природы, и потому изъ душной обстановки слишкомъ прозаической жизни рвутся на свободу, къ ней — своей матери. Здѣсь на лонѣ природы, всегда въ приподнятомъ настроеніи, герои М. Горькаго освобождаются отъ назойливыхъ, обезсиливающихъ человѣка мелочей повседневной жизни, становятся выше и лучше самихъ себя въ обыденной жизни. Изображая въ разсказѣ «Старуха Изергиль» настроеніе, какое пережилъ М. Горькій подъ Аккерманомъ, въ Бессарабіи, на морскомъ берегу въ тотъ вечеръ, когда онъ слушалъ чудные разсказы отъ старухи Изергиль, авторъ отъ лица своихъ героевъ восторженно говоритъ: «я созерцалъ все это, и во мнѣ рождались фантастическія желанія: хотѣлось превратиться въ пылъ и быть разнесеннымъ повсюду вѣтромъ; хотѣлось разлиться теплой рѣкой по степи, вливаться въ море и дышать въ небо опаловымъ туманомъ; хотѣлось наполнить собой весь этотъ чарующе-печальный вечеръ…»
Сколь разнообразныя впечатлѣнія пережила старуха Изергиль, сколько у нея было привязанностей, и она, выросшая на лонѣ природы, всегда выходила побѣдительницей, свободно и безъ сожалѣнія порывая эти привязанности, когда замѣчала, что онѣ посягаютъ на ея свободу пользоваться жизнью. Многіе ее любили и она многихъ любила, но особенною любовью она пылала къ поляку Аркадэку — уже въ то время, когда, по ея признанію, ей было, пожалуй, «четыре десятка лѣтъ.» Съ рискомъ для жизни освободила она своего Аркадэка изъ плѣна русскихъ, но когда онъ въ благодарность за свое освобожденіе позволилъ съ улыбкой и притворнымъ паѳосомъ, становясь на колѣни, разыгрывать передъ ней страстнаго любовника, Изергиль дала пинка ему ногой… и эта любовь ея была послѣдней. Она угомонилась и уже третій десятокъ лѣтъ живетъ среди молдаванъ, подъ Аккерманомъ, въ Бессарабіи. Молдаванская молодежь напоминаетъ ей ея молодость, и теперь, на порогѣ смерти, старуха Изергиль, окруженная молодою жизнью и чудной природой, молодо восклицаетъ: «мы любимъ пѣть. И красивы мы всѣ. Только красавцы могутъ хорошо пѣть, красавцы, которые любятъ жить. Мы любимъ жить. Смотри-ка, развѣ не устали за день тѣ, которые поютъ тамъ? Съ восхода по закатъ работали (сбирали виноградъ), взошла луна, и уже поютъ. Тѣ, которые не умѣютъ жить, легли бы спать уже. Тѣ, которымъ жизнь мила и которые дорожатъ ею, вотъ — поютъ.»
И съ Изергиль согласны всѣ босяки! Они любятъ кипучую жизнь, жизнь безъ отдохновенія, такъ сказать, отъ впечатлѣній. Они не любятъ спать, не любятъ усыпляющаго однообразія окружающей жизни.
Посмотрите вы на Гришку Орлова изъ разсказа М. Горькаго «Супруги Орловы». Гришка — сапожникъ, имѣетъ красивую и любящую его жену. Въ чемъ проходитъ у него жизнь? Въ проявленіи раздраженія къ окружающему. Онъ раздраженъ на свою яму (и жизнь — «яма», объясняетъ онъ потомъ), въ которой живетъ и не видитъ никогда солнца; раздраженъ на свое сапожничье мастерство, которое ничего ему другого не даетъ, кромѣ насущнаго куска хлѣба. Его живая натура ищетъ жизни, ищетъ такихъ впечатлѣній, которыя захватывали бы его всего и не оставляли въ душѣ ни одного мѣстечка, гдѣ могла бы найти себѣ пріютъ томящая скука. И вотъ, не находя такого дѣла и такихъ захватывающихъ впечатлѣній, Гришка пьетъ на пропалую и бьетъ ни въ чемъ неповинную Матрену, любящую своего непутнаго мужа и страстно желавшую для него успокоенія и подходящаго для его бурной натуры дѣла.
И на минуту счастье ей какъ будто улыбнулось. Орловыхъ выручилъ жизнерадостный, веселый студентъ — санитаръ. Въ то время была холера, и санитары ходили по грязнымъ угламъ, чтобы давать возможные совѣты темному люду и хотя до нѣкоторой степени парализовать дѣйствія страшно-губительнаго бича. Гришка Орловъ, одинъ изъ всѣхъ обитателей дома купца Петунникова, относился безъ всякаго подозрѣнія къ дѣйствіямъ весельчака-студента и безбоязно помогалъ ему, когда холера «забрала» гармониста Кислякова, съ которымъ Гришка не разъ вмѣстѣ заливалъ тоску въ кабакѣ.
По рекомендаціи весельчака-студента Гришка поступаетъ служителемъ въ холерный баракъ. На первыхъ порахъ жизнь барака захватила Гришку и онъ былъ доволенъ сознаніемъ пользы, какую приносилъ страждущимъ. Матрена служила въ той же больницѣ. Они, въ свободные часы, пили вмѣстѣ чай, и послѣ первыхъ новыхъ впечатлѣній молодые супруги заносились далеко мечтою, рисовали себѣ жизнь, полную радостей.
Но приподнятое состояніе Гришки Орлова продолжалось недолго. Онъ скоро охладѣлъ къ своему дѣлу. Въ немъ опять завозился червь безпокойства. Онъ завидуетъ окружающимъ, которые умѣютъ «жалѣть» больныхъ и радоваться ихъ выздоровленію. Онъ тоже хотѣлъ бы порадоваться, но не можетъ, потому что ему непонятно, «чему радоваться, коли человѣкъ выздоровѣлъ? Жизнь у него хуже холерной судороги, ежели говорить по правдѣ.» Мало-по-малу хандра Орлова развилась, и дѣло потеряло для него всякій интересъ: оно казалось ему слишкомъ маленькимъ. Его душа искала геройскаго поступка: «Горитъ у меня душа, — признается Гришка женѣ… — Хочется ей простора… Чтобы могъ я развернуться во всю мою силу… Эх-ма! силу я въ себѣ чувствую — необоримую! То-есть, если бъ эта, напримѣръ, холера да преобразилась въ человѣка… въ богатыря… хоть въ самого Илью Муромца, — сцѣпился бы я съ ней! Иди на смертный бой! Ты сила и я, Гришка Орловъ, сила, — ну, кто кого? И придушилъ бы я ее и самъ бы легъ… Крестъ надо мной въ полѣ и надпись: „Григорій Андреевъ Орловъ… Освободилъ Россію отъ холеры.“ Больше ничего не надо.»
Недовольный самимъ собою, Гришка Орловъ сталъ вызывающе относиться къ женѣ, и вскорѣ между ними наступилъ полный разрывъ. Матрена устроилась, на удивленіе, учительницей въ сапожной и башмачной мастерской при ремесленной школѣ, Гришка же вступилъ въ босую команду.
Гришка Орловъ полнѣе другихъ персонажей М. Горькаго выражаетъ типичныя черты босяка, какъ онъ представляется творческому воображенію талантливаго автора. Гришка Орловъ болѣе другихъ вызываетъ то, именно, смѣшанное чувство, съ какимъ читатель относится вообще къ героямъ М. Горькаго.
Мы сказали, что это чувство слагается изъ удивленія передъ силой босяковъ и въ то же время — досадной неудовлетворенности отъ ихъ безсилія разумно пользоваться своей силой.
Слѣдя за Гришкой Орловымъ, мы видимъ, что это человѣкъ сильный — и не потому только сильный, что онъ самъ говоритъ о своей силѣ, но и по его поступкамъ. Въ немъ много любви къ свободѣ и много досады на людей, что они запрятались отъ жизни въ яму и довольствуются тѣмъ, что имѣютъ кусокъ хлѣба. Гришка Орловъ безпокоится, мечется изъ стороны въ сторону, ища новой жизни. Въ то время, какъ трусливые сосѣди прячутся отъ санитара, вѣрятъ въ разныя сплетни про отравленіе людей, Орловъ смѣло помогаетъ студенту, а затѣмъ свободно разрываетъ съ обстановкой прежней жизни и вступаетъ въ новую. Въ этомъ послѣднемъ поступкѣ сказалась большая сила Гришки Орлова. Если мы присмотримся хорошенько къ людямъ, мы увидимъ, что обыкновенно человѣкъ привязывается очень легко къ тому порядку жизни, который установился помимо его воли. Часто несчастія происходятъ отъ того, что у человѣка не хватаетъ смѣлости перейти къ новому порядку жизни, хотя бы этотъ порядокъ имѣлъ очевидныя преимущества передъ прежнимъ порядкомъ. Въ данномъ случаѣ, человѣкъ какъ бы лишается свободы дѣйствій и безвольно подчиняется теченію обстоятельствъ внѣшней жизни.
Орловъ въ этомъ отношеніи долженъ быть признанъ сильнымъ человѣкомъ. Но при всей своей силѣ онъ въ то же время безсиленъ, потому что не знаетъ, какъ пользоваться своей силой, къ чему ее приложить.
Прислушаемся къ его, полной горечи, исповѣди передъ авторомъ, когда онъ встрѣтился съ послѣднимъ въ кабакѣ: «вотъ такъ-то, значитъ, Максимъ Савватѣичъ, приподняло меня, да и шлепнуло (это онъ про больницу). Такъ я никакого геройства и не совершилъ. А и по сю пору хочется мнѣ отличиться на чемъ-ни… Раздробить бы всю землю въ пыль или собрать шайку товарищей и жидовъ перебить… всѣхъ до одного! Или вообще что-нибудь этакое, чтобы встать выше всѣхъ людей и плюнуть на нихъ съ высоты… И сказать имъ: ахъ вы, гады! Зачѣмъ живете? Какъ живете? Жулье вы лицемѣрное и больше ничего! И потомъ внизъ тормашками съ высоты и… вдребезги! Н-да-а! Чортъ те возьми… И ахъ, какъ скучно и тѣсно мнѣ жить!»
Прислушаемся, повторяемъ, къ исповѣди Гришки, и мы поймемъ его тяжелыя страданія, происходящія отъ безсилія спрятаться отъ своей большой силы. Ему хочется отличиться, хочется геройскаго подвига, потому что онъ чувствуетъ къ этому силу. Но гдѣ искать ему подвига, — онъ не знаетъ… и распаленное воображеніе рисуетъ ему подвигъ то въ видѣ раздробленія земли въ пыль, то въ видѣ избіенія съ шайкой товарищей всѣхъ до одного жидовъ. Сквозь смутное сознаніе своего безсилія Гришка Орловъ одно, кажется, чувствуетъ, что виною его страданій служатъ люди; онъ это чувствуетъ, и потому, прежде всего, ему хочется занять высоту, чтобы оттуда плюнуть въ глаза людямъ и обратиться къ нимъ съ тѣми обидными словами, въ какихъ онъ выразилъ свою досаду на людей автору.
Ту же досаду на людей изливаетъ Коноваловъ, герой разсказа «Коноваловъ», когда, при встрѣчѣ съ авторомъ въ Ѳеодосіи, такъ отзывается о городахъ, гдѣ скучиваются люди: «совсѣмъ напрасно, ты, Максимъ, — говоритъ онъ съ горькой досадой автору, — въ городахъ трешься. И что тебя къ нимъ тянетъ? Тухлая тамъ жизнь и тѣсная. Ни воздуху, ни простору, ничего, что человѣку надо. Люди? На кой ихъ чортъ тебѣ?» Онъ склоненъ, повидимому, видѣть причину непорядковъ жизни въ людяхъ, и ему представляется идеальной жизнью — жизнь въ полномъ одиночествѣ, такая жизнь, про какую читала ему въ госпиталѣ сестра милосердія. Въ книжкѣ этой разсказано про одного англичанина, спасшагося отъ кораблекрушенія на безлюдномъ островѣ и устроившаго на немъ себѣ жизнь. «Понимаешь, какая жизнь?» — съ восторгомъ восклицаетъ онъ. — «Островъ, море, небо — ты одинъ себѣ живешь, и все у тебя есть, и совершенно ты свободенъ! Тамъ еще дикій былъ. Ну, я бы дикаго утопилъ — на кой чортъ онъ мнѣ нуженъ, а? Мнѣ и одному не скучно.»
Но на ряду съ видимымъ негодованіемъ на людей, Коноваловъ въ другомъ мѣстѣ силится доказать автору, что несчастіе человѣка не зависитъ отъ окружающихъ и что отъ перестройства общественной жизни положеніе вещей для отдѣльнаго человѣка не измѣнится. Коноваловъ ищетъ въ себѣ «непорядка» въ жизни и никакъ не могъ согласиться съ авторомъ, когда тотъ, идя навстрѣчу просьбѣ Коновалова объяснить его жизнь, началъ говорить «объ условіяхъ и средѣ, о неравенствѣ вообще, о людяхъ-жертвахъ жизни, и о людяхъ — жрецахъ ея.» На проектъ реорганизаціи общественной жизни Коноваловъ отозвался слѣдующими словами: «ну, тебя… Слыхалъ это… Тутъ не въ жизни дѣло, а въ человѣкѣ. Первое дѣло — человѣкъ… понялъ? Ну, и больше никакихъ… Этакъ-то, по-твоему, выходитъ, что, пока тамъ все это передѣлается, человѣкъ все-таки долженъ оставаться, какъ теперь. Тоже… Нѣтъ, ты его перестрой сначала, покажи ему ходы… Чтобы ему было свѣтло и не тѣсно на землѣ — вотъ чего добивайся для человѣка. Научи его находить свою тропу… А это что… выдумка одна…»
Босяки М. Горькаго никакъ не могутъ разобраться въ окружающемъ, потому что они являютъ собою олицетвореніе «со всей страстью тоскующаго», безъ «точки» духа. Коноваловъ и Орловъ, а за ними и вообще всѣ герои Горькаго, сильны и слабы, именно, своею тоскою, вслѣдствіе отсутствія «точки». Сильны потому, что они не удовлетворяются маленькой точкой, какою держится большинство среднихъ людей, довольствуясь безмятежно тѣмъ малымъ, что дала имъ жизнь; слабы — потому, что, неудовлетворяясь маленькой «точкой», они не въ состояніи найти большую «точку», и черезъ то тоскуютъ въ жизни и пропиваютъ свои силы, то находя причину своей тоски въ самихъ себѣ, то обвиняя въ ней окружающихъ людей.
Иногда босяки М. Горькаго дѣлаютъ попытку объяснить себѣ свою силу, особое положеніе въ современномъ обществѣ. Они смотрятъ на себя съ большою гордостью, намѣчая для себя немаловажную роль въ будущемъ. Въ этомъ отношеніи интересенъ разсказъ «Бывшіе люди».
Заглянемъ на минутку въ «ночлежку» ротмистра въ отставкѣ Аристида Ѳомича Кувалды въ то время, когда здѣсь «бывшіе люди» ведутъ горячую бесѣду за газетой. Начавъ съ купцовъ, собесѣдники переходятъ къ самимъ себѣ, и вотъ что говоритъ про себя самъ ротмистръ Кувалда: «намъ нужно что-то другое, другія воззрѣнія на жизнь, другія чувства… намъ нужно что-то такое, новое… ибо и мы въ жизни новость»… На злое замѣчаніе одного изъ собесѣдниковъ, что всѣ они есть ничто иное, какъ "гольтепа, " которая всегда была, ротмистръ съ гордостью вспоминаетъ про Ромула и Рема и говоритъ: «Ромулъ и Ремъ — развѣ они не золоторотцы? И мы — придетъ нашъ часъ — создадимъ…» Кувалда не договорилъ начатаго, и читатель съ грустью сознается себѣ, что, продолжи свою рѣчь ротмистръ, онъ ничего другого не сказалъ бы, кромѣ того, что мы слышали отъ Гришки Орлова, именно, о смутномъ представленіи какого-то геройскаго подвига. Сила чувствуется — но нѣтъ точки, къ которой она могла бы приложиться. Правда, иногда окружающіе босяковъ М. Горькаго дѣлаютъ попытку остановить ихъ вниманіе на той или другой «точкѣ», помочь имъ разобраться во внутреннемъ хаосѣ, но они уклоняются отъ помощи, не удовлетворяясь предлагаемыми имъ «точками». Мы уже видѣли, какъ отнесся Коноваловъ къ теоріи автора о реорганизаціи общественной жизни. Другой примѣръ того же мы находимъ въ разсказѣ «Озорникъ». Герой разсказа, наборщикъ типографіи одной газеты, Николка Гвоздевъ, случайностями жизни отброшенный въ сторону отъ своихъ товарищей, съ которыми учился вмѣстѣ, старается разрѣшить себѣ загадку жизни, причины разсортировки людей на удачниковъ и неудачниковъ. Случай сталкиваетъ его съ редакторомъ, который также былъ раньше въ средѣ его товарищей, и Николка Гвоздевъ ставитъ ему на разрѣшеніе наболѣвшій вопросъ; когда же тотъ пробуетъ объяснить этотъ вопросъ съ извѣстной «точки» зрѣнія, Гвоздевъ перебиваетъ его: «зачѣмъ точка зрѣнія? Не съ точки зрѣнія человѣкъ человѣку вниманіе долженъ оказывать, а по движенію сердца! Что такое точка зрѣнія? Я говорю про несправедливость жизни. Развѣ можно меня съ какой-нибудь точки забраковать? А я забракованъ въ жизни — нѣтъ мнѣ въ ней хода… Почему-съ? Потому, что не ученъ? Такъ, вѣдь, ежели бы вы, ученые, не съ точекъ зрѣнія разсуждали, а какъ-нибудь иначе — должны вы меня, вашего поля ягоду, не забыть и извлечь вверхъ къ вамъ снизу, гдѣ я гнію въ невѣжествѣ и озлобленіи моихъ чувствъ? Или — съ точки зрѣнія — не должны?»
Повидимому, въ приведенныхъ словахъ Николки Гвоздева слышится нѣкоторая слабость, зависть къ людямъ, которые у него на глазахъ умѣютъ жить спокойно, не смущаясь частыми противорѣчіями въ окружающемъ. Онъ не прочь какъ будто просить помощи у своихъ бывшихъ товарищей извлечь его вверхъ. Но тутъ же Николка поправляется, и въ его словахъ относительно «точекъ зрѣнія» господъ жизни слышится иронія и, можетъ быть, скрытая гордость, что онъ не можетъ довольствоваться тѣмъ малымъ, чѣмъ довольствуются его бывшіе товарищи.
Одно, кажется, хорошо сознаютъ босяки М. Горькаго, — или, вѣрнѣе, нервами чувствуютъ, что имъ нужна свобода, просторъ и близость природы. Они любятъ свободу ради самой природы и, можетъ быть, въ этомъ случаѣ напоминаютъ собою сокола, про котораго автору разсказалъ пѣсню старый крымскій чабанъ, Надыръ-Рагимъ-Оглы.
Для уясненія творчества М. Горькаго большого вниманія заслуживаетъ маленькій разсказъ названнаго писателя «Пѣсня о Соколѣ», — разсказъ, въ высокой степени поэтичный написанный въ формѣ «унылаго речитатива», въ которомъ слышится своеобразная степная мелодія пѣсни.
Въ «Пѣснѣ о Соколѣ» дѣйствующими персонажами являются соколъ и ужъ. Въ ущелье, гдѣ сладко покоился ужъ, упалъ съ неба соколъ съ разбитой грудью — послѣ горячей борьбы съ врагомъ. Ужъ подползъ къ соколу, и между ними завязывается бесѣда. Ужъ хвалитъ свое житье въ ущельѣ, гдѣ «прекрасно… тепло и сыро»; соколъ страстно разсказываетъ о жизни въ небѣ и съ болью и тоской вскрикиваетъ: «о, если бъ въ небо хоть разъ подняться!.. Врага прижалъ бы я… къ ранамъ груди и… захлебнулся бъ моей онъ кровью!.. О счастье битвы!»
Предсмертный крикъ сокола былъ настолько искреннимъ, что ужу самому захотѣлось въ небо, и онъ, свернувшись кольцомъ, прянулъ въ воздухъ. Но пресмыкающееея животное забыло, что "рожденный ползать — летать не можетъ, " и потому оказалось безсильнымъ держаться въ небѣ, пало сверху, но не разбилось, а самодовольно разсмѣялось.
И вотъ къ какому заключенію приходитъ ужъ относительно полетовъ въ небо:
«Такъ вотъ въ чемъ прелесть полетовъ въ небо! Она — въ паденьи!.. Смѣшныя птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, онѣ стремятся высоко въ небо и ищутъ жизни въ пустынѣ знойной. Тамъ только пусто. Тамъ много свѣта, но нѣтъ тамъ пищи и нѣтъ опоры живому тѣлу. Зачѣмъ же гордость? Зачѣмъ укоры? Затѣмъ, чтобъ ею прикрыть безумство своихъ желаній и скрыть за ними свою негодность для дѣла жизни? Смѣшныя птицы!… Но не обманутъ теперь ужъ больше меня ихъ рѣчи! Я самъ все знаю! Я — видѣлъ небо… Взлеталъ въ него я, его измѣрилъ, позналъ паденье, но не разбился, и только крѣпче въ себя я вѣрю. Пусть тѣ, что землю любить не могутъ, живутъ обманомъ… Я знаю правду. И ихъ призывамъ я не повѣрю. Земли творенье — землей живу я…»
Перенесемся воображеніемъ къ босякамъ М. Горькаго, — и мы поймемъ, что подъ символомъ сокола скрыты тѣ же стремленія духа, которыя характерны для героевъ босяковъ. Послѣдніе стремятся къ свободѣ, на просторъ, гдѣ много свѣта. Имъ душно въ ущельѣ, въ тѣхъ ямахъ, какими является сапожная мастерская Гришки Орлова, булочное заведеніе въ подвалѣ, гдѣ томился Коноваловъ, и вообще — та обстановка жизни, какою довольствуются легко приспособляющіеся люди и которую тотъ же Гришка Орловъ окрестилъ, какъ и свой подвалъ, именемъ «ямы». Герои М. Горькаго бѣгутъ отъ такой жизни и въ союзѣ съ могучей природой наслаждаются веселой свободой, подобно старухѣ Изергиль изъ разсказа того же имени, до глубокой старости бодро проводящей жизнь съ молодыми молдаванами подъ Аккерманомъ, въ Бессарабіи, на морскомъ берегу; — или мечтаютъ, подобно Коновалову, о жизни, какую устроилъ себѣ фантастичный англичанинъ-матросъ, спасшійся отъ кораблекрушенія на безлюдномъ островѣ; — или, путаясь въ хаосѣ своихъ желаній, подобно Мальвѣ, уносятся воображеніемъ далеко, въ безпредѣльное море: «иной разъ, — признается Мальва такому же, какъ и сама, оторванцу отъ жизни, Сережкѣ, — сѣла бы въ лодку и въ море! Далеко-о! И чтобы никогда больше людей не видѣть.»
Но у Сокола была не только жажда къ свободѣ и широкому простору. Онъ любитъ небо не только за его просторъ, но также за то, что здѣсь бьется онъ со своими врагами, а для него въ битвѣ заключается высшее счастье. Для него битва являетъ прелесть сама по себѣ, безъ отношенія къ какой-либо опредѣленной цѣли. Онъ храбръ, — но храбръ безумно, потому что не отдаетъ отчета въ своей храбрости, не задается мыслью, къ чему приведетъ его храбрость. Лишь авторъ поясняетъ намъ въ «Пѣснѣ о Соколѣ», въ чемъ суть безумной храбрости гордой птицы: «безумство храбрыхъ — вотъ мудрость жизни!.. О смѣлый Соколъ! Въ бою съ врагами истекъ ты кровью… Но будетъ время — и капли крови твоей горячей, какъ искры, вспыхнутъ во мракѣ жизни и много смѣлыхъ сердецъ зажгутъ безумной жаждой свободы; свѣта!»
«Безумство храбрыхъ» — вотъ, кажется, идеалъ М. Горькаго, который полностью олицетворенъ въ образѣ Сокола. Но Соколъ лишь иносказательный образъ, не имѣющій прямого отношенія къ жизни людей. Соколъ — свободная птица, не связанная цѣпями, какими для человѣка являются привязанности къ мѣсту, къ другимъ людямъ. И вотъ, когда М. Горькій подошелъ со своимъ идеаломъ къ прямой, а не иносказательной жизни, онъ увидѣлъ, что среди людей слишкомъ много Ужей, привязанныхъ къ своему ущелью и гордыхъ тѣмъ, что могутъ довольствоваться малымъ, расхваливая это малое, какъ Ужъ хвалитъ свое ущелье: «мнѣ здѣсь прекрасно… тепло и сыро!» Ихъ не смутишь высшими стремленіями духа, потому что они думаютъ, что наиіли смыслъ въ жизни, и иная жизнь, чѣмъ та, какою они живутъ, имъ кажется пустою, какъ Ужу небо казалось пустымъ мѣстомъ. Не будучи въ состояніи по своей природѣ держаться въ небѣ, онъ отъ своего паденія заключаетъ, что прелесть полетовъ въ небо состоитъ въ паденіи, и находитъ страсть Сокола смѣшною бредней. Такъ мудрецы-стоики въ душѣ смѣются надъ бреднями своихъ безпокойныхъ товарищей, думая про нихъ, какъ думалъ Ужъ про Сокола: «летай иль ползай, конецъ извѣстенъ: всѣ въ землю лягутъ, все прахомъ будетъ.»
Однако зоркій глазъ художника подмѣтилъ среди инертныхъ мудрецовъ типъ человѣка съ рѣзкой индивидуальностью, отличающей его отъ обыденнаго типа людей, которыми полна окружающая жизнь. Человѣкъ этотъ — босякъ. Въ немъ М. Горькій нашелъ близость къ своему идеалу, на немъ остановилъ свое вниманіе и въ его жизни нашелъ богатый родникъ для своего творчества. Здѣсь намъ хочется оговориться, что «босяцкія» черты встрѣчаются не въ одномъ босякѣ, какъ мы видимъ послѣдняго въ живой жизни: онѣ характерны вообще для извѣстнаго темперамента. Въ настоящемъ босякѣ эти черты лишь полнѣе выражены; по своему положенію въ обществѣ, босяки имѣютъ возможность свободнѣе проявлять свой темпераментъ. Въ послѣднемъ романѣ своемъ «Ѳома Гордѣевъ» М. Горькій распространяетъ черты, характерныя для босяка, на Ѳому Гордѣева, представителя купеческаго сословія.
Но идеалъ всегда остается идеаломъ и легко мыслимый въ формѣ символа, — въ данномъ случаѣ, въ иносказательномъ образѣ Сокола, — въ практическомъ своемъ осуществленіи, въ преломленіи сквозь призму живой жизни, теряетъ свою кристалльную ясность и, облекаясь въ образъ босяка, становится загадкой. Гришка Орловъ, любимецъ М. Горькаго, въ томленіи отъ большой силы, какую въ себѣ чувствуетъ, ищетъ подвига, битвы и то воображаетъ себѣ врага въ видѣ холеры, принявшей образъ богатыря Ильи Муромца, то высказываетъ страстное желаніе раздробить всю землю въ пыль или перебить съ шайкой товарищей всѣхъ жидовъ. Въ этомъ сказывается, можетъ быть, «безумная храбрость» Гришки.
Не менѣе безумна въ своихъ желаніяхъ родственная натура Гришкѣ, Мальва, съ какимъ-то упоеніемъ признававшаяся, что «иной разъ такъ бы каждаго человѣка завертѣла, да и пустила вокругъ себя. Смотрѣла бы на него и смѣялась.» Въ этомъ признаніи чувствуется та же жажда къ битвѣ, желаніе стоять выше другого и упиваться своей побѣдой и посрамленіемъ противника. Но тутъ же Мальва открываетъ и свою слабость. Она далека отъ того упоенія, какое испытываетъ Соколъ, потому что состояніе духа ея неровное: «то жалко всѣхъ мнѣ, — раскрываетъ она свою душу Сережкѣ, — а пуще всѣхъ — себя самое, то избила бы весь народъ. И потомъ бы себя… страшной смертью — и тоскливо мнѣ, и весело бываетъ… А люди всѣ какіе-то дубовые.»
Подобное двойственное душевное состояніе характерно для всѣхъ героевъ М. Горькаго. Они сильны тѣмъ, что стремятся кверху изъ душной обстановки мелочной жизни, но, уйдя отсюда на просторъ, на вольный воздухъ, теряютъ равновѣсіе и становятся слабыми. Продолжая быть гордыми, босяки въ то же время не могутъ скрыть въ своемъ голосѣ нотки жалости ко всѣмъ и къ самимъ себѣ. Въ исповѣди передъ авторомъ Гришка Орловъ, вспоминая свою горячую дѣятельность въ больницѣ во время холеры, признается: «вотъ такъ-то, значитъ, Максимъ Савватѣичъ, приподняло меня, да и шлепнуло. Такъ я никакого подвига и не совершилъ.» И хотя онъ сейчасъ же поправляется, съ гордостью заявляя: «но не обсохну, не бойсь! Я себя проявлю! Какъ? — это одному дьяволу извѣстно…» — уже въ этихъ словахъ чувствуется фальшь, и Гришка возбуждаетъ въ вашемъ сердцѣ чувство состраданія. Какъ раньше вы удивлялись его силѣ, его безумной смѣлости, такъ теперь вы испытываете досадную обиду за этого, въ дѣйствительности, сильнаго человѣка, за то, что онъ не умѣетъ воспользрваться своей большой силой.
…И вамъ приходятъ на память слова Ужа, сказанныя про Сокола: «земли не зная, на ней тоскуя, онѣ (т. е. птицы) стремятся высоко въ небо и ищутъ жизни въ пустынѣ знойной. Тамъ много свѣта, но нѣтъ тамъ пищи и нѣтъ опоры живому тѣлу.» Вамъ не хочется вѣрить, вы гоните отъ себя мысль, подсказываемую противнымъ Ужомъ, но она бьетъ васъ по мозгу, и вы съ неудовольствіемъ, щемящимъ сердце, думаете про себя: "а, можетъ быть, и правда, что гордость босяковъ М. Горькаго, ихъ укоры — «затѣмъ, чтобъ ими прикрыть безумство своихъ желаній и скрыть за ними свою негодность для дѣла жизни.»
Одно утѣшаетъ васъ, что герои талантливаго писателя далеки отъ ужинаго самодовольствія, и никогда они не удовольствуются тѣснымъ ущельемъ и не проникнутся философіей индиферентизма, выраженной Ужомъ въ короткихъ словахъ: «летай иль ползай, конецъ извѣстенъ: всѣ въ землю лягутъ, все прахомъ будетъ.» Въ нихъ много соколинаго, но они живутъ пока въ дремотѣ. Къ нимъ вполнѣ примѣнимы заключительныя слова разсказа «Пѣсня о Соколѣ», которыми авторъ разрѣшаетъ свое настроеніе, вызванное въ немъ окружающимъ.
«Все дремлетъ, но дремлетъ напряженно-чутко, и кажется, что вотъ въ слѣдующую секунду все встрепенется и зазвучитъ въ стройной гармоніи неизъяснимо сладкихъ звуковъ. Эти звуки разскажутъ про тайны міра, разъяснятъ ихъ уму, а потомъ погасятъ его, какъ призрачный огонекъ, и увлекутъ за собой душу высоко. въ темно-синюю бездну, откуда навстрѣчу ей трепетные узоры звѣздъ тоже будутъ звучать дивной музыкой откровенія…»