К. И. АРАБАЖИНЪ.
правитьПУБЛИЧНЫЯ ЛЕКЦІИ О РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЯХЪ.
правитьКнига первая.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО «ЯСНАЯ ПОЛЯНА».
Максимъ Горькій.
правитьВъ то время, когда Чеховъ былъ еще полонъ своихъ унылыхъ настроеній, появился писатель съ бодрымъ, радостнымъ призывомъ къ борьбѣ, съ оригинальнымъ темпераментомъ, своеобразными взглядами, и очень быстро приковалъ къ себѣ, на много лѣтъ, общественное вниманіе.
Это былъ Максимъ Горькій. Мастеровой малярнаго цеха.
Біографія М. Горькаго общеизвѣстна. Ея оригинальность, ея необычайный романтизмъ не мало содѣйствовали успѣху первыхъ разсказовъ Горькаго, вышедшихъ въ 1891—1892 году.
Начало 90-хъ годовъ ознаменовалось рядомъ событій, которыя пробудили общество отъ позорной спячки и привели къ подъему общественнаго самосознанія.
Первымъ ударомъ реакціи 80-хъ годовъ явился страшный голодъ, постигшій десятки русскихъ губерній. Правда, его повелѣвали называть недородомъ. Но общество видѣло передъ собою страшное народное бѣдствіе, въ которомъ нельзя было не винить весь общественный и административный укладъ нашей жизни. Сознательно удерживаемое въ невѣжествѣ и тьмѣ крестьянство, при малоземельѣ не могло создать интенстивнаго и культурнаго хозяйства. Безправность, отсутствіе свободы, забитость личности — стояли на пути всякому разумному усилію въ борьбѣ съ нищетой и хозяйственнымъ разореніемъ. По вѣрному замѣчанію Л. Н. Толстого крестьянство впало въ апатію, опустило руки и не искало выхода изъ своего положенія.
Огромное количество свободныхъ рукъ не находило себѣ приложенія въ деревнѣ. Приходилось искать заработка въ городѣ. На почвѣ дешеваго труда росла фабричная промышленность, усиленно протежируемая и правительствомъ.
Вышнеградскій, а впослѣдствіи Витте искусственно вздували ростъ этой промышленности невѣроятными по высотѣ цѣнъ заказами, благопріятными тарифами и соотвѣтственными пошлинами на заграничные товары.
Промышленность росла невѣроятно быстро, а съ нею росло и фабричное населеніе. Возникъ, какъ замѣтная и крупная соціальная сила — рабочій классъ, въ немъ пробудилось уже пролетарское сознаніе своихъ интересовъ. Въ борьбѣ за свои права съ капиталомъ, эксплуатирующимъ ихъ, рабочіе все болѣе объединялись и проникались чувствомъ солидарности. Громадная фабричная крыша, подъ которой работали тысячи рабочихъ, объединяла ихъ, создавала единство настроеній. Вскорѣ выяснилось, что на пути къ стройной и систематической борьбѣ за свои интересы передъ рабочими каменной стѣной стояли старые порядки, — бюрократическій режимъ, покровитель богатыхъ, врагъ всякихъ попытокъ труда къ организованному отпору эксплуатаціи. Подъ вліяніемъ неотразимыхъ доводовъ жизненнаго опыта росло политическое сознаніе рабочихъ; съ полной очевидностью открывалась для нихъ необходимость гражданскихъ правъ, — политической свободы!…
Возникаетъ соціалъ-демократическая партія[1].
Всѣ эти факты не могли не отразиться на настроеніи русской интеллигенціи. Началась оживленная теоретическая работа — осмысленія происходящихъ событій. Разгорѣлся споръ между народничествомъ и марксизмомъ. Старое народническое міросозерцаніе подверглось жестокой критикѣ съ разныхъ точекъ зрѣнія и во всѣхъ отношеніяхъ.
Прежде всего выяснилась несостоятельность того основного утвержденія народниковъ, что Россія идетъ своимъ особеннымъ путемъ развитія, что поэтому она избѣжитъ европейскаго капитализма, спасется отъ него при помощи русской общины, изъ которой, какъ изъ зерна, выростетъ впослѣдствіи соціалистическій строй[2]. Эта полуславянофильская идея о самобытномъ развитіи нашла свое опроверженіе въ фактахъ дѣйствительности. Капитализмъ росъ воочію, дѣлая каждый день все новыя и новыя завоеванія, а община разлагалась. Эти факты были подмѣчены еще раньше, въ замѣчательной книгѣ Г. Плеханова «Наши разногласія» вышедшей въ 1884 году, но не получившей значительнаго распространенія въ свое время. Въ 1894 и 1895 году споръ на тему о судьбахъ капитализма въ Россіи и о значеніи общины разгорѣлся съ новой силой и получилъ теоретическія обоснованія въ цѣломъ рядѣ трудовъ Т. Барановскаго[3], П. Струве[4] и Бельтова[5]. Впервые передъ русскимъ обществомъ были систематически изложены принципы діалектическаго или иначе экономическаго матеріализма.
Это ученіе, при всей его спорности въ собственно философскихъ обоснованіяхъ матеріалистическаго монизма, поразило и увлекло русскую интеллигенцію стройностью своихъ соціологическихъ выводовъ, отбрасывающихъ яркій блескъ мысли и на прошлое и будущее Россіи. Экономической матеріализмъ, въ связи съ теоріей классовой борьбы какъ строго научный методъ, далъ объясненія, почему не удалось боевое народническое движеніе конца 70-хъ и начала 80-хъ годовъ и пролилъ утѣшенія относительно будущаго. Въ прошломъ выяснилась ошибка, которая неизбѣжно вела къ пораженію, въ будущемъ предрекалась побѣда, достиженію которой съ объективной необходимостью должна была содѣйствовать сама жизнь съ ея хозяйственными процессами, неизбѣжно ведшими къ торжеству капитализма и нивой группировкѣ классовъ.
Эта вѣра въ объективную необходимость побѣды указывала интеллигенціи и ея мѣсто въ цѣпи совершающихся процессовъ экономической жизни страны. Всѣмъ стало ясно, что въ этой цѣпи событій роль интеллигенціи — роль пособника, акушера, но не творца жизни. Она должна считаться съ неумолимымъ ходомъ событій и пользоваться ростомъ капитализма для того, что бы всѣ свои силы направить на просвѣтленіе классоваго сознанія новой общественной силы — пролетаріата. Тамъ, гдѣ раньше открывалась для интеллигенціи пустота или стояли стѣны на пути къ свободѣ, (невѣжество, тупость крестьянъ, противодѣйствіе правительства), — тамъ теперь выросла, какъ казалось многимъ, новая общественная сила, способная на борьбу и жертвы во имя разумно понятыхъ классовыхъ интересовъ.
Для чеховскихъ нытиковъ, для хмурыхъ людей вдругъ открылись радостные просвѣты въ будущее. Оно уже не было укутано безнадежнымъ туманомъ безъидейнаго отчаянія. Впереди было все ясно. Новая теорія прогресса размѣстила все по полочкамъ, по категоріямъ, установила перспективы и, казалось, вполнѣ гарантировала свѣтлое будущее.
Радостное возбужденіе охватило молодую интеллигенцію; на сторону новыхъ оптимистическихъ взглядовъ переходили и старые борцы народничества. Въ поэзіи зазвучали здоровые и бодрые звуки фанфары:
Не старымъ, унылымъ, уставшимъ бойцамъ,
Усталымъ отъ долгихъ потерь,
Хочу я отважнымъ и юнымъ сердцамъ
Пропѣть мою пѣсню теперь.
Пусть мертвые мертвымъ приносятъ любовь
И плачутъ у старыхъ могилъ,
Мы живы! кипитъ наша алая кровь
Огнемъ неисчерпанныхъ силъ.
Священную память погибшихъ въ бою
Безъ слезъ мы умѣемъ хранить,
Мы жаждемъ всю силу, всю душу свою
На тотъ-же алтарь возложить.
Кто выронилъ молотъ и острый рѣзецъ?
Мы жаждемъ работать взамѣнъ
И строить великій народный дворецъ
Изъ камня разобранныхъ стѣнъ.
Несись моя пѣсня, взнесись до небесъ!
Какъ соколъ свободный отъ путъ.
Да здравствуетъ геній всемірныхъ чудесъ
Великій и творческій трудъ.
Такъ восторженно привѣтствовалъ новое міровоззрѣніе и новыхъ людей не задолго передъ тѣмъ вернувшійся изъ ссылки Танъ. Жизнь лежала еще подъ снѣжнымъ саваномъ, но подъ нимъ уже текли весенніе ручьи, — и скоро смѣнитъ стужу весеннее солнце.
Весна молодая идетъ намъ во слѣдъ
Подъ сѣнью несчетныхъ знаменъ.
И вотъ въ такую минуту радостныхъ предчувствій и ожиданій раздался бодрый и смѣлый голосъ Горькаго.
Настроенія совпали, хотя и исходили изъ разныхъ основаній.
«Неправда, что жизнь мрачна, неправда, что въ ней только язвы да стоны, горе и слезы… Въ ней не только пошлое, но и героическое, не только грязное, но и свѣтлое, чарующее, красиво. Въ ней есть все, что захочетъ найти человѣкъ, въ немъ есть сила создать то, чего въ ней нѣтъ.
Этой силы мало сегодня — она разовьется завтра! жизнь прекрасна, жизнь — величественное неукротимое движеніе ко всеобщему счастью и радости! Я вѣрю, — говоритъ Шебуевъ („Мужикъ“) въ это, я не могу не вѣрить въ это! Я прошелъ тяжелый путь… никто изъ васъ и даже всѣ вы вмѣстѣ не знали столько горя, страданій и униженій, какъ я зналъ! О, да, я — зналъ!.. но — жизнь прекрасна!»
Слова Шебуева, конечно, могутъ быть всецѣло отнесены къ самому Горькому. Его настроеніе было явно оптимистическимъ.
Но не слѣдуетъ однако думать, что оно вытекало изъ новыхъ марксистскихъ идей. Онѣ не были еще извѣстны Горькому. Одинъ изъ лучшихъ разсказовъ его «Челкашъ» появился на страницахъ «Русскаго Богатства» (1898) и даже позже, когда Горькаго потянуло въ среду марксистовъ, онъ высказываетъ взгляды, которые роднятъ его съ сторонниками «субъективнаго метода» и яркими индивидуалистами.
Въ разсказѣ «Читатель» Горькій возстаетъ противъ людей, которые изъ фактовъ, созданныхъ ими, дѣлаютъ выводъ и говорятъ себѣ: «вотъ непреложный законъ»[6]. Онъ вѣритъ въ творческую силу идеаловъ, въ личное усиліе воли, въ мощь человѣческаго слова:
— Для человѣка, имѣющаго, счастье владѣть словомъ, стыдно и позорно сознаваться въ своемъ безсиліи передъ жизнью и въ томъ, что не можетъ онъ стать выше ея.
— Важно стремленіе, важно желаніе души найти Бога, и если въ жизни будутъ души, охваченныя стремленіемъ къ Богу, онъ будетъ съ ними.
Человѣкъ долженъ быть царемъ, а не рабомъ жизни. Отъ писателя мы должны требовать призывовъ къ творчеству жизни, бодрыхъ словъ, укрѣпляющихъ душу.
Изъ приведенныхъ цитатъ совершенно очевидно, что Горькій вовсе не былъ захваченъ новыми теоріями экономическаго и діалектическаго матеріализма. Напротивъ, въ немъ ярко пробивался духъ крайняго индивидуализма, окрашеннаго, отчасти, ницшеанскимъ презрѣніемъ къ мѣщанству жизни и преклоненіемъ передъ силой.
Сильный человѣкъ — все; онъ все можетъ; для него ни что не преступно, — нѣтъ непреложныхъ законовъ, нѣтъ обязательной морали. Сильный человѣкъ — господинъ жизни, остальные — жалкіе рабы, которыхъ не стоитъ и жалѣть.
Еще въ Макарѣ Чудрѣ (1892) Горькій съ восхищеніемъ рисуетъ романтическія фигуры цыгана Зобара и цыганки Радды. Они любили, но гордые и дикіе не хотѣли уступить другъ другу и подчиниться. Радда требовала отъ любимаго человѣка, чтобы онъ поклонился ей въ ноги передъ цѣлымъ таборомъ. Зобаръ требовалъ подчиненія себѣ. И погибли гордые и дикіе люди, не уступивъ другъ другу ни пяди своей независимости и «море распѣвало мрачный и торжественный, гимнъ гордой парѣ красавцевъ цыганъ» и въ тонѣ автора чувствуется восхищеніе передъ доблестью героевъ.
Такой же гордый, независимый, сильный и Ларра (старуха Изергиль 1895 г.). Также вѣритъ въ правоту силы и грузинъ Шакро-птадзе (Мой спутникъ, 1896). «Кто силенъ, тотъ самъ себѣ законъ».
Силой восхищается Горькій и въ Варенькѣ Олесовой и въ превосходномъ разсказѣ «На плотахъ». Прекрасна картина плотовъ, скользящихъ по рѣкѣ, и въ предразсвѣтной тьмѣ; красиво вырисовывается могучая фигура старика Силаныча и Марьки, жены его сына. Когда Силанычъ кричалъ: «Эй вы! Деймоны сонные! Гляди въ оба», — гордо гремѣлъ и катился по рѣкѣ его голосъ, и въ силѣ звука чувствовалось, что кричитъ здоровый, энергичный, довольный собой человѣкъ съ большой и ясно сознанной радостью. Душа была полна этой радостью. Что то сильное здоровое просилось на волю, на просторъ. И не стѣсняясь близостью сына, управлявшаго другимъ плотомъ, Силанычъ обнималъ его жену, гордый своимъ счастьемъ и не зная раскаянія.
— Пускай всѣ видятъ! Плюю на всѣхъ. Грѣхъ дѣлаю, — точно. Знаю. Нука что-жъ? Подержу отвѣтъ передъ Господомъ… Все знаю! Все преступилъ. Потому стоитъ! Одинъ разъ на свѣтѣ то живутъ, и кажинный день умереть можно.
И глубокимъ презрѣніемъ проникается Силанычъ къ своему чахлому слабосильному сыну, и темныя мысли бродятъ и зрѣютъ въ головѣ старика, преступныя мысли…
Были въ первыхъ произведеніяхъ Горькаго нѣкоторыя черты, которыми онъ могъ нравиться и марксистамъ, давая нѣкоторыя иллюстраціи ихъ теоретическимъ положеніямъ. Такъ въ разсказѣ «Челкашъ» идеализируется босякъ — контрабандистъ и глубокимъ презрѣніемъ изображенъ крестьянинъ, съ его скаредной скупостью, жаждой земли и узостью интересовъ. Для Челкаша крестьянинъ — что то жалкое гнусное, трусливое, неспособное на широкій размахъ, на преступленіе.
— Гнусъ, говоритъ онъ, Гаврилѣ, и блудить не умѣешь! и заставляетъ Гаврилу взять награбленныя деньги, послѣ того, какъ Гаврила чуть не убилъ его въ припадкѣ дикой жадности.
Въ первый періодъ своей литературной дѣятельности Горькій является пѣвцомъ и бытописателемъ босяковъ. Правда, много раньше Горькаго этимъ классомъ городскихъ отбросовъ заинтересовался Максимъ Бѣлинскій и, кажется, впервые ввелъ самое слово босякъ въ русскую литературу въ своихъ «Кіевскихъ очеркахъ». Но очерки эти прошли незамѣтно, и заслуга открытія босяковъ принадлежитъ Горькому. Ихъ онъ рисуетъ съ большой любовью и даже симпатіей.
Босяки для Горькаго лишніе люди, потому что они не примирились съ узкой тѣсной жизнью. Они протестанты противъ мѣщанства жизни во имя свободы и сильной личности. Они умны, часто талантливы, одарены отъ природы, способны на благородные порывы. «Бывшіе люди» это лишніе люди конца XIX вѣка. Они не примирились съ тисками культуры и пали жертвой своего протеста.
По странному недоразумѣнію въ босякахъ Горькаго хотѣли отчасти видѣть новыхъ людей, пожалуй даже рабочихъ.
"Съ внѣшней стороны, пишетъ Горькій, Коноваловъ казался мнѣ типичнѣйшимъ золоторотцемъ, но, увы! Чѣмъ больше я присматривался къ нему, тѣмъ больше убѣждался, что имѣю дѣло съ разновидностью, нарушавшей мое представленіе о людяхъ, которыхъ давно пора считать за классъ, и которые вполнѣ достойны вниманія, какъ сильно алчущіе и жаждущіе, очень злые и далеко не глупые.
Коноваловъ восхищается исторіей Стеньки Разина и громко плачетъ, почти воетъ, когда узнаетъ, что Стеньку поймали. Коноваловъ мечтаетъ о томъ, какъ бы построить жизнь такъ, что-бы въ ней было просторно и никто никому не мѣшалъ. Онъ жаждетъ узнать, какъ жить. Какіе поступки вредные, а какіе «ничего себѣ».
Идеализируя Коновалова, Горькій высказывается и самъ. Онъ прямо заявляетъ, что въ деревнѣ такъ-же невыносимо тошно и грустно, какъ и среди интеллигенціи. Съ глубокимъ презрѣніемъ говоритъ онъ о культурномъ обществѣ, объ атмосферѣ «тяжелыхъ условностей, узаконенныхъ обычаемъ маленькихъ ядовитыхъ лжей, болѣзненныхъ самолюбій идейнаго сектантства и всяческой неискренности». Горькій откровенно сознается, что «родился и воспитывался внѣ этого общества и по сей пріятной (для него) причинѣ не можетъ принимать его культуры большими дозами…»
Горькаго тянетъ на просторъ полей, южнорусскихъ степей, бушующаго моря. «Люди настроили городовъ, домовъ, собрались тамъ въ кучи, пакостятъ землю, задыхаются, тѣснятъ другъ друга». Босяцкій анархизмъ кажется Горькому болѣе привлекательнымъ. И хотѣлось бы ему яркой жизни, хотя бы и не долгой, но ослѣпительно яркой, красочной.
Недолго жить, но видѣть небо — вотъ счастье жизни! И Горькій изображаетъ намъ дерзновеннаго Сокола, который не хотѣлъ мириться съ жалкой жизнью въ долинѣ, въ темныхъ и душныхъ ущельяхъ. Нѣтъ выше счастья битвы, нѣтъ большей радости, какъ видѣть солнце. Пусть соколъ погибъ за свою дерзость, разбился о скалы, но само море пѣло ему хвалебный гимнъ:
«Пускай ты умеръ!.. но въ пѣснѣ смѣлыхъ и сильныхъ духомъ всегда ты будешь живымъ примѣромъ, призывомъ гордымъ къ свободѣ, къ свѣту!
Безумству храбрыхъ поемъ мы пѣсню!»
Мы опускаемъ рядъ прекрасныхъ и художественныхъ разсказовъ перваго періода дѣятельности Горькаго.
«Мальва», «Однажды осенью», «Зазубрина» навсегда сохранятся въ русской литературѣ, какъ перлы художественнаго творчества; мы переходимъ теперь къ первому крупному произведенію Горькаго, въ которомъ явно уже замѣтимъ вліянія новыхъ идей и которое при всемъ томъ является превосходной бытовой картиной изъ жизни нашего Поволжья. Мы говоримъ о романѣ «Ѳома Гордѣевъ».
Намъ кажется, что этотъ романъ и до сихъ еще не оцѣненъ по достоинству русской критикой и читающей публикой. А между тѣмъ въ «Ѳомѣ Гордѣевѣ» нарисована умно и вдумчиво цѣлая полоса русской жизни, послѣ Островскаго только въ легкомысленныхъ и поверхностныхъ романахъ Боборыкина, получившая нѣкоторое, далеко не полное освѣщеніе. Живя въ Нижнемъ-Новгородѣ и другихъ городахъ Поволжья Горькій могъ наблюдать очень интересныя явленія купеческой жизни и дать ей совершенно новое освѣщеніе.
Героемъ своего романа Горькій избралъ молодого купца Ѳому Гордѣева, немного босяка, немного гамлета на нижегородскій ладъ, а въ общемъ лишняго человѣка, которому тѣсно въ рамкахъ купечества и некуда преклонить свою буйную голову, и не на кого опереться въ поискахъ правды и смысла жизни.
Сынъ богатаго купца и старообрядки, въ душѣ которой сохранились какіе-то неясные порывы къ добру, какія-то исканія мистическихъ тайнъ и правды, Ѳома — протестантъ противъ узости жизни во имя крайне неопредѣленныхъ идеаловъ лучшаго будущаго. Сильный, здоровый, съ огромнымъ запасомъ неизрасходованныхъ силъ и жалкимъ образованіемъ, бродитъ Ѳома по городу, ищетъ людей, и не находитъ, пьетъ, скандалитъ и въ концѣ концовъ превращается въ «бывшаго человѣка».
Душа Ѳомы Гордѣева переполнена ненавистью къ купечеству, но она цуста положительнымъ содержаніемъ. Ѳома Гордѣевъ разочаровался въ любви и свѣтскомъ обществѣ, воплощенномъ для него въ лицѣ Медынской, не можетъ онъ питать почтенія и къ жалкому представителю мѣстной интеллигенціи Ежову; чужды ему въ концѣ-концовъ и рабочіе, съ которыми встрѣчается онъ у Ежова, и вотъ у него остается одна цѣль жизни, — выбрать удачный моментъ и сказать купечеству всю правду.
Вотъ приходитъ такой моментъ на торжествѣ открытія новаго дѣла, въ которомъ участвуетъ все приволжское купечество. И въ отвѣтъ на рѣчь своего родственника Маякина Ѳома разражается нелѣпой и ни для кого не убѣдительной бранью.
«О, сволочи, кричалъ Гордѣевъ, что вы сдѣлали? не жизнь вы сдѣлали, тюрьму… не порядокъ вы устроили — цѣпи на человѣка выковали… Душно, тѣсно, повернуться негдѣ живой душѣ… погибаетъ человѣкъ… Душегубы вы»… и не находя аргументовъ, что бы убѣдить купцовъ, чти такъ, какъ они, жить нельзя, Ѳома и клянетъ, и бранитъ, и стращаетъ ихъ: — «Есть у васъ совѣсть? помните вы Бога? пятакъ — вотъ вашъ Богъ! А совѣсть вы прогнали… Кровопійцы!.. И въ аду вамъ, сволочамъ, мѣста нѣтъ по заслугамъ вашимъ… не въ огнѣ, а въ грязи кипящей васъ варить будутъ. Вѣками не избудете мученій.»
Ѳомѣ вяжутъ руки, валятъ на землю, и чувствуетъ онъ, что сказалъ… и только себя опустошилъ. Никакого знака, говоритъ онъ, не осталось отъ моихъ рѣчей. Все цѣло!.. а во мнѣ — вспыхнуло… сгорѣло и — нѣтъ ничего больше.
Душа опустошена!.. У человѣка глубокаго и умнаго, сколько бы онъ ни говорилъ, душа останется полна. У Ѳомы нѣтъ внутренняго содержанія въ его протестѣ. Кипитъ негодованіемъ сердце, а умъ бездѣйствуетъ. На первомъ мѣстѣ стоитъ волевое начало: оно толкаетъ къ дѣйствію и опустошаетъ и безъ того не переполненную душу.
Горькій, повидимому, сочувствуетъ Ѳомѣ Гордѣеву — натурѣ, безспорно, родственной нашему писателю; къ купцамъ Горькій относится съ громаднымъ презрѣніемъ; у него и въ «Бывшихъ людяхъ» самая антипатичная фигура купца Іуды Пѣтунникова. Но, какъ художникъ, еще не испорченный тенденціей, Горькій даетъ глубоко типичныя фигуры купцовъ. Передъ нами два поколѣнія — молодое въ лицѣ Смолина и Тараса Маяки на и старое въ лицѣ умнаго и прижимистаго купца Якова Тарасовича Маякина.
Смолинъ образованный комерсантъ, учился въ Англіи, человѣкъ интеллигентный, сторонникъ крупныхъ капиталистическихъ предпріятій, техническихъ улучшеній, образцовыхъ фабрикъ. Человѣкъ сухой, черствый, но знаетъ чего хочетъ и добьется своего. Старикъ Маякинъ, хоть и косится на него, а въ концѣ концовъ соглашается съ нимъ и идетъ съ нимъ за одно.
За одно со Смолинымъ и молодой Маякинъ. Передъ нами человѣкъ съ опредѣленнымъ, трезвымъ міровоззрѣніемъ, не допускающимъ мистическаго тумана и лирики сердца. Типиченъ его разговоръ съ Ѳомою. Ѳома путаясь и сбиваясь говоритъ о неудовлетворенности жизнью, о томъ, что всюду обманъ, не дѣло, а такъ затычка… трудящіе — просто несчастныя лошади, а кто ничего не дѣлаетъ наслаждается жизнью.
Сомнѣнія Ѳомы не понятны Тарасу Маякину.
Неудовлетворенность жизнью — отъ неумѣнья трудиться. Несчастье людей отъ того, что они считаютъ себя способными на большее, чѣмъ могутъ. А между тѣмъ отъ человѣка требуется — не много: онъ долженъ избрать себѣ дѣло по силамъ и дѣлать его какъ можно лучше, какъ можно внимательнѣе… Даже стулъ, сдѣланный съ любовію, всегда будетъ хорошій, красивый и прочный стулъ. Такъ думаетъ Тарасъ Маякинъ и совѣтуетъ Ѳомѣ прочитать Смайльса, типичнаго представителя буржуазной морали и Леббока, «Радости жизни».
Но Ѳома не любитъ читать…
Смолинъ и молодой Маякинъ люди съ опредѣленными міропониманіемъ. Быть можетъ взгляды ихъ и цѣли односторонни: но имъ нельзя отказать въ извѣстной культурности и логикѣ. Передъ нами новые люди созидатели новой культурной силы — капитализма. Для Смолина и Тараса Маякина всѣ вопросы разрѣшены и не оставляютъ мѣста никакимъ сомнѣніямъ. Это типичные представители общественнаго мѣщанства на почвѣ культурной дѣловитости. Человѣческая личность въ ихъ міровоззрѣніи только одинъ изъ винтиковъ огромной общественной машины. Характерно отмѣтить, что между молодежью и старшимъ поколѣніемъ нѣтъ никакой разницы по существу. Старикъ Маякинъ стоитъ на той же точкѣ зрѣнія, какъ и молодежь. Его взгляды на жизнь исходятъ изъ тѣхъ же основаній — твердой увѣренности въ великой культурной роли купечества. Передъ нами законченный типъ убѣжденнаго «конституціоналиста» въ духѣ партіи 17-го октября; но только съ большей опредѣленностью и устойчивостью взглядовъ. Въ этомъ смыслѣ Горькій обнаружилъ огромное художественное прозрѣніе.
Купецъ Маякинъ уже вполнѣ опредѣленно недоволенъ старымъ общественнымъ строемъ. Жизнь строили господа чиновники да дворяне, они и испортили ее и засорили. Они не хотѣли уважить купца, этой настоящей силы въ государствѣ, — потому что съ ней милліоны. И вотъ теперь, когда они, господа, расплодили всякую гниль, пусть сами съ ней и попробуютъ сладить. А купецъ пусть стоитъ въ сторонкѣ и ждетъ. Не сладить имъ… средствъ у нихъ не хватитъ; вотъ тогда то они и обратятся къ купечеству съ просьбой: помогите! А мы имъ: «позвольте намъ простору! Включите насъ въ строители оной самой жизни!..»
Вполнѣ опредѣленная программа!
Но старикъ Маякинъ обнаруживаетъ еще большую проницательность. Онъ предвидитъ короткій переходный періодъ, промежуточный между старымъ строемъ и тѣмъ, который наступитъ послѣ включенія купечества въ строители жизни. Съ большой откровенностью Маякинъ излагаетъ свой планъ.
«Ужъ коли настало такое время, что всякій шибздикъ полагаетъ про себя, будто онъ — все можетъ и сотворенъ для полнаго распоряженія жизнью — дать ему стервецу свободу! На, сукинъ сынъ, живи!.. Тогда воспослѣдуетъ такая комедія: почуявъ, что узда съ него снята, зарвется человѣкъ выше своихъ ушей и перомъ полетитъ и туда и сюда. Чудотворцемъ себя возомнитъ и начнетъ тогда свой духъ испускать. А духа этого самаго, строительнаго совсѣмъ въ немъ малая толика! Попыжится это онъ день другой — потопорщится во всѣ стороны и — въ скорости ослабнетъ, бѣдненькій! Сердцевина гнилая въ немъ… хе-хе-хе! Тутъ его, — хе-хе-хе! Голубчика и поймаютъ настоящіе достойные люди, тѣ настоящіе люди, которые могутъ… дѣйствительными штатскими хозяевами жизни — быть… которые будутъ жизнью править не палкой, не перомъ, а пальцемъ, да умомъ. Что, скажутъ, устали, господа? Что, скажутъ, не терпитъ селезенка настоящаго то угару? Та-жъ-съ… Ну такъ теперь вы такіе сякіе — молчать и не пищать! А то, какъ червей съ дерева, стряхнемъ васъ съ земли! Цыцъ! Голубчики! Хе-хе-хе! ну и тогда вотъ тѣ, которые верхъ въ сумятицѣ возьмутъ, — жизнь на свой ладъ по умному и устроятъ… не шаля валя пойдетъ оно, а какъ по нотамъ!».
Этой замѣчательной тирадѣ нельзя отказать въ пророческомъ характерѣ. Талантливый художникъ далъ въ этомъ отрывкѣ, быть можетъ больше, чѣмъ самъ объ этомъ подозрѣвалъ!…
Въ лицѣ Маякина вырисовывается типичная фигура строителя жизни изъ класса купеческой промышленной буржуазіи. Горькому противны мѣщанскіе идеалы этого класса, и онъ ищетъ спасеніе отъ его господства въ другой средѣ. Фельетонистъ Ежовъ, представитель русской интеллигенціи ничего хорошаго не видитъ въ грядущемъ торжествѣ купечества. До сихъ поръ, говоритъ онъ, купецъ былъ стѣсненъ, и свой избытокъ силъ онъ обращалъ на дебошъ. Это былъ бунтъ, плѣннаго звѣря… но… когда этотъ звѣрь прикопитъ немножко ума и дисциплинируетъ ее (т. е. свою энергію) — онъ и тогда не перестанетъ производить скандалы, но это будутъ уже историческія событія. Избави насъ Боже, отъ такихъ событій! Ибо они проистекутъ изъ стремленія купца къ власти, ихъ цѣлью будетъ всемогущество одного сословія, и не постѣснится купецъ въ средствахъ ради этой цѣли.
Самъ Ежовъ, а съ нимъ и Горькій, не вѣрилъ въ силы интеллигенціи, въ свои собственныя силы. Интеллигенція не умѣла сохранить себя цѣльной для жизни. Мы слишкомъ мало себя цѣнили и ради будущихъ благъ за гроши продаемъ свое настоящее.
— «Отъ недостатка самооцѣнки гибнетъ больше людей, чѣмъ отъ чахотки, и вотъ почему вожди массъ, быть можетъ, служатъ въ околоточныхъ надзирателяхъ.
— Люди жалки, потому что стремятся къ сытости.
— Нужно жить всегда влюбленнымъ во что нибудь недоступное тебѣ. Человѣкъ становится выше ростомъ отъ-того, что тянется къ верху.»
Но интеллигенція не съумѣла быть тѣмъ, чѣмъ могла, и измученному жизнію и неудачами, развинченному и больному Ежову «хочется плюнуть въ рожу интеллигенціи».
На кого-же остается надежда? только на рабочихъ; и къ нимъ обращается Ежовъ со свое горячей и искренней рѣчью!
Товарищи! Труженики!.. Я счастливъ съ вами! Мнѣ хорошо среди васъ… Это потому, что вы — люди труда, люди, чье право на счастье не подлежитъ сомнѣнію, хотя и не признается… Въ здоровой облагораживающей душу средѣ вашей, честные люди, такъ хорошо, свободно дышится одинокому, отравленному жизнью человѣку…
Я не одинъ… насъ много такихъ загнанныхъ судьбой, разбитыхъ и больныхъ людей… Мы несчастнѣе васъ, потому что слабѣе и тѣломъ и духомъ, но мы сильнѣе васъ, ибо вооружены знаніемъ, которое намъ некуда приложить… Безъ васъ мы безъ почвы, вы безъ насъ безъ свѣта!.. Товарищи! Мы судьбою самою созданы для того, чтобы дополнить другъ друга!
Будущее ваше, друзья!. Великая работа предстоитъ вамъ!.. Это вы должны создать новую культуру… все свободное, живое и яркое…
«Ѳома Гордѣевъ» написанъ еще въ переходные годы умственнаго развитія Горькаго, но общее направленіе общая линія движенія уже опредѣлилась. Пока еще Горькій стоитъ на почвѣ глубокаго отвращенія ко всякому мѣщанству. Тѣмъ же духомъ проникнута и повѣсть «Трое», написанная въ 1900 г. вслѣдъ за «Ѳомой Гордѣевымъ». Илья Луневъ, герой этой повѣсти, не можетъ примириться съ размѣренной мѣщанской жизнью лавочника. Но за то, что онъ проявляетъ свою личность, мѣщанская среда начинаетъ его ненавидѣть и преслѣдовать. Въ концѣ концовъ Илья Луневъ, какъ и Ѳома, начинаетъ скандалить и кончаетъ самоубійствомъ. Другого выхода для него не было. Мѣщанство заѣло его и погубило.
Съ 1901 года общественныя настроенія Горькаго опредѣляются все болѣе и болѣе въ сторону марксизма. Въ связи съ этимъ измѣняется взглядъ Горькаго на индивидуализмъ. Чрезмѣрное восхваленіе личности постепенно замѣняется защитой коллективнаго соборнаго начала въ жизни.
Уже въ «Мѣщанахъ» Горькій весьма отрицательно относится къ молодому Безсѣменову, Петру, удаленному изъ университета, и проводящему время въ тупой бездѣятельности у своего отца. Петръ Безсѣменовъ увѣряетъ, что онъ не хочетъ подчиняться обществу. «Я не обязанъ подчиняться требованіямъ общества! Я личность! Личность свободна!»
Въ дѣйствительности студентъ Петръ Безсѣменовъ такой-же мѣщанинъ, какъ и его отецъ. Тетеревъ правъ, когда успокаиваетъ старика на счетъ сына.
— Онъ не уйдетъ далеко отъ тебя! Онъ это временно наверхъ поднялся, его туда втащили… Но онъ сойдетъ… Умрешь ты, — онъ немного перестроитъ этотъ хлѣвъ, переставитъ въ немъ мебель и будетъ жить, — какъ ты, — спокойно, разумно и уютно…
— Онъ, вѣдь, такой-же, какъ и ты!.. Совсѣмъ такой… трусливъ и глупъ.
Индивидуализмъ развѣнчанъ; онъ родной братъ мѣщанства. Симпатія Горькаго на сторонѣ потомственнаго алькоголика Тетерева, любителя птицъ и птицелова Перчихина и, главнымъ образомъ, рабочаго Нила. Этого послѣдняго Горькій рисуетъ съ особенной любовью и нѣжностью. Сильный, здоровый, цѣльный, непосредственный, Нилъ знаетъ чего хочетъ и не боится жизни. Онъ хочетъ вмѣшаться въ самую «гущу жизни», онъ не боится борьбы: «права не даютъ, права берутъ!» Нилъ хочетъ заставить жизнь отвѣтить на всѣ вопросы такъ, какъ онъ самъ того хочетъ.
Жить даже, не будучи влюбленнымъ — славное занятіе. Есть прелесть даже въ томъ, чтобы мчаться въ ненастную погоду на скверномъ паровозѣ.
Горькій всячески идеализируетъ своего Нила, надѣляя его всѣми добродѣтелями здороваго, сильнаго и цѣльнаго человѣка. Но какъ то не вѣрится, что Нилъ такъ прекрасенъ. Не вѣрится и въ его талантъ — бороться всю жизнь со зломъ. Налетъ мѣщанства сильно чувствуется на немъ. Женится Нилъ на своей Полѣ, обзаведется домикомъ, дѣтьми, и все пойдетъ какъ и у другихъ. Нилъ скорѣе склоненъ къ простому мѣщанскому счастью, чѣмъ къ роли борца за пролетарскую правду.
Съ самодовольной фигуры Нила начинается у Горькаго передвиженіе его таланта въ сторону тенденціознаго изображенія жизни и рабочаго класса. Міровоззрѣніе Горькаго претерпѣваетъ явныя измѣненія. Прежде всего Горькій отказывается отъ проповѣди того, что сила — моральна (онъ вычеркнулъ во второмъ изданіи своихъ сочиненій соотвѣтствующее мѣсто въ разсказѣ «Ошибка»). Онъ начинаетъ признавать, что и слабые имѣютъ право на жизнь. Въ драмѣ «На Днѣ», (1902) онъ проводитъ ту мысль, что и ложь хороша, если она служитъ во спасеніе слабому человѣку. Что такое правда, говоритъ съ пренебреженіемъ Сатинъ: «человѣкъ выше правды», и вотъ во имя этого довода оправдывается постоянная ложь Луки, который поддерживаетъ Анну увѣреніемъ, что она скоро выздоровѣетъ, актера — разсказомъ о великолѣпной лечебницѣ для алькоголиковъ, Настю — тѣмъ, что съ довѣріемъ слушаетъ разсказы ея о лаковыхъ сапожкахъ несуществующаго Гастона. Лука примирилъ съ жизнью и Клеща. «Человѣкъ выше правды» --вотъ девизъ этой драмы. Но принять этотъ девизъ приходится съ большими недоумѣніями. Совершенно справедливо отмѣтилъ Ивановъ Разумникъ[7], что великолѣпная тирада Сатина: — человѣкъ — это звучитъ гордо, вовсе не является отраженіемъ старыхъ индивидуалистическихъ идей Горькаго. Скорѣе наоборотъ. Изъ монолога Сатина видно, что для него человѣкъ не цѣль, а средство: «человѣкъ — вотъ правда! Что такое человѣкъ?… Это не ты, не я, не они… нѣтъ! Это ты, я, они, старикъ, Наполеонъ, Магометъ… въ одномъ! Понимаешь? Это — огромно! Въ этомъ — всѣ начала и концы… Все — въ человѣкѣ, все — для человѣка и таже мысль высказана и въ алегоріи „Человѣкъ“ (1903), гдѣ человѣкъ пишется уже съ большой буквы. Индивидуалистическій по формѣ монологъ Сатина приходится сильно заподозрить именно со стороны его индивидуализма.
Пьесой „На днѣ“ Горькій поднялся до апогея своей литературной и сценической славы. Пьеса имѣла успѣхъ и у насъ, и на Западѣ. Въ Берлинѣ она шла около 1000 разъ, и вдумчивые нѣмцы съ особеннымъ вниманіемъ вслушивались въ монологи Сатина, рѣчи Луки и другихъ дѣйствующихъ лицъ. „Дно“ --кульминаціонный пунктъ славы Горькаго, — дальше начинается ея закатъ. Нужно надѣяться, что временный, но пока безспорный..
Горькій все болѣе и болѣе переходитъ на партійную точку зрѣнія и силится по мѣрѣ разумѣнія провести ее и въ своихъ произведеніяхъ. Онъ старается забыть, что онъ соколъ буревѣстникъ и не можетъ отрѣшиться отъ своей натуры. Волевое начало всегда проявляется у Горькаго сильнѣе всего, какъ и у его героевъ. Ѳома, Сашка, — гулящая дѣвушка хотятъ сказать все и боятся, что если скажутъ, душа ихъ опустошится. Но сказать всю правду, выплюнуть ее въ лицо жизни — хочется. Такъ и Илья въ повѣсти „Трое“ торопится раскрыть всё, что знаетъ, и дѣлаетъ въ обществѣ скандальныя разоблаченія о своей любовницѣ. Ежовъ хотѣлъ бы „плюнуть въ рожу всей интеллигенціи“.
Горькій тоже давно уже подбирался къ интеллигенціи. Онъ и раньше никогда не любилъ ее. Теперь подошелъ моментъ, — быть можетъ и съ узко понятой „марксистской“ точки зрѣнія обрушиться на русскую интеллигенцію, какъ quantité négligeable. Горькій продѣлываетъ эту аттаку со всей свойственной его натурѣ стремительной страстностью въ „Дачникахъ“ (1904). Проникшись вѣрой въ соціализмъ, какъ ученіе, всесторонне разрѣшающее всѣ проблемы жизни, и признавъ, что пролетаріатъ является носителемъ и выразите лемь идеаловъ соціализма, Горькій почувствовалъ возможность сдѣлать выпадъ противъ интеллигенціи, объявивъ ее ненужнымъ соромъ жизни. Это — „дачники“, — пришли, насорили, насмѣтили, а за ними простой народъ долженъ подметать. Свое отношеніе къ „Дачникамъ“ Горькій выражаетъ устами Власа, молодого человѣка, выгнаннаго изъ многихъ учебныхъ заведеній, не мирящагося съ мѣщанствомъ жизни и людей и потому непрерывно будирующаго. Интеллигентовъ Власъ высмѣиваетъ въ своемъ стихотвореніи въ слѣдующихъ выраженіяхъ: „маленькія нудныя людишки ходятъ по землѣ моей отчизны, ходятъ и уныло ищутъ мѣста, гдѣ бы можно спрятаться отъ жизни. Все хотятъ дешевенькаго счастья, сытости, удобствъ и тишины, ходятъ и — все жалуются, стонутъ, сѣренькіе, трусы и лгуны. Маленькія, краденыя мысли… Модныя, красивыя словечки… Ползаютъ тихонько съ краю жизни, тусклые, какъ тѣни, человѣчки“.
Маленькіе, нудные людишки! Ищутъ мѣста, гдѣ бы можно спрятаться отъ жизни, — такъ характеризуется огуломъ вся русская интеллигенція. Правда, въ той же пьесѣ выставлено и нѣсколько симпатичныхъ интеллигентовъ, ведущихъ видимо партійную работу. Горькій имъ сочувствуетъ. Весьма возможно, что они обрисованы слишкомъ эскизно только по цензурнымъ соображеніямъ, — и все таки общее впечатлѣніе отъ пьесы таково, что нападки Горькаго относятся ко всей интеллигенціи. Ея роль въ русской жизни совершенно непонята Горькимъ и низведена на нѣтъ.
„Маленькіе людишки“, — мозгъ и совѣсть страны. Заслуги ихъ передъ родиной громадны. Хотя и трудно дать точное опредѣленіе того, что такое интеллигенція, нельзя точно выяснить, въ какой мѣрѣ она носила въ каждую данную эпоху черты классовой психологіи, однако для насъ всѣхъ ясно, что Радищевъ и Новиковъ это представители русской интеллигенціи, декабристы — интеллигенція, Бѣлинскій, Тургеневъ, Толстой, Чернышевскій, Михайловскій, Плехановъ, Леонидъ Андреевъ — интеллигенція; наши борцы и мученики за свободу никогда, уныло не искали мѣста, гдѣ бы можно было спрятаться отъ жизни», — наоборотъ, ихъ упрятывали отъ жизни такъ далеко, что часто не было уже и возврата къ жизнй…
Образъ Бѣлинскаго — это живое воплощеніе великихъ исканій русской души, этотъ факелъ свѣтозарный въ потемкахъ долгой николаевской ночи, благородный печальникъ о русской жизни, быстро сгорѣвшій отъ великаго пламени любви, — защититъ русскую интеллигенцію отъ несправедливыхъ и непродуманныхъ нападокъ. Споръ объ интеллигенціи и ея роли еще не конченъ. Но большинство вдумчивыхъ и тонкихъ умовъ признаютъ эту роль во всякомъ случаѣ неконченной и достаточно значительной. Горькій смѣшалъ интеллигенцію съ культурными дикарями. Не всякій господинъ, получившій дипломъ высшаго учебнаго заведенія и надѣвшій сюртукъ можетъ быть названъ интеллигентомъ. Инженеры, врачи, юристы, педагоги могутъ хорошо вести свое профессіональное дѣло и вовсе не быть интеллигентами. Одно изъдѣйствующихъ лицъ пьесы Горькаго, Варвара Михайловна справедливо говоритъ «Дачникамъ»: «интеллигенція — это не мы».
Но и тѣ, кого Горькій готовъ признать интеллигенціей, едва-ли заслуживаютъ этого имени. Въ пьесѣ «Дачники» — наиболѣе симпатичное Горькому лицо — Власъ, пописывающій стишки и презирающій всѣхъ окружающихъ его дачниковъ.. Что собственно говоря представляетъ онъ собою? — недоучку, малограмотнаго и малосознательнаго человѣка. Его общественные идеалы неясны. У него, какъ и у большинства горьковскихъ героевъ, есть зудъ воевать, но во имя чего воевать — совсѣмъ не видно. По крайней мѣрѣ конецъ пьесы совсѣмъ не содѣйствуетъ выясненію идеи пьесы. Является богатый сибирякъ — Двоеточіе, сильный человѣкъ, большой любитель женскаго пола и увлекаетъ за собою Власа и его сестру. Власъ будетъ помогать Двоеточію строить гимназію въ какомъ-то провинціальномъ городѣ. Если-бы не знать личныхъ симпатій автора, то можно бы подумать, что онъ сторонникъ «малыхъ дѣлъ» — до того неожиданно и странно заканчивается пьеса.
Вообще положительные типы произведеній Горькаго — полная загадка; это не живые люди, а раскрашенныя этикетки;. Имъ нужно вѣрить на честное слово автора. Ими можно увлекаться по довѣрію къ тѣмъ соціалистическимъ взглядамъ, которымъ они служили, и которые, повидимому, составляли внутреннее содержаніе ихъ личности. Вмѣсто живыхъ людей передъ нами выступаютъ аллегоріи, — деревянные неколебимо безупречные въ своей неподвижности манекены.
По мѣрѣ того, какъ Горькій отходитъ все дальше и дальше отъ обычной сферы своихъ наблюденій, — творчество его дѣлалось все болѣе и болѣе разсудочнымъ, тенденціознымъ, не художественнымъ.
«Дѣти солнца» уже ничего не вносятъ въ литературную характеристику писателя. Мало по малу интересы дня и публицистика, совершенно несвойственная автору, овладѣваютъ имъ. Волевое начало опять даетъ себя знать. Горькому хочется дѣйственной жизни, поступковъ, борьбы, ему соблазнительна роль «вождя», сокрушителя гнилыхъ стѣнъ абсолютизма. Роль, для которой онъ не былъ достаточно подготовленъ: ему не хватало теоретическаго образованія, систематическихъ знаній. На эту роль невольно увлекаютъ его событія русской жизни, толкаютъ его новые друзья.
Въ Гапоновскіе дни Горькій участвуетъ въ депутаціи писателей къ министру внутреннихъ дѣлъ. Общественная популярность Горькаго росла съ каждымъ днемъ, кружила голову… Казались возможными сказки жизни. Соколы готовы были повѣрить, что скоро само небо можно будетъ свести на землю.
Горькій уѣзжаетъ за-границу. Начинается періодъ памфлетовъ и публицистики. Нельзя не сознаться, что это самый слабый жанръ въ творчествѣ Горькаго. Для публицистики у него тоже нѣтъ соотвѣтствующей подготовки, начитанности, дисциплины мысли.
Политическій юморъ Горькаго тяжела, неуклюжъ, грубъ и въ общемъ не производитъ хорошаго впечатлѣнія. Всѣ эти саркастическія интервью, американскія сценки, картины города «желтаго дьявола» лубочны и недостигаютъ намѣченной цѣли.
Это не жанръ Горькаго.
Къ тому же въ нѣкоторыхъ случаяхъ Горькій дѣлаетъ прямо непростительные промахи и съ точки зрѣнія тѣхъ политическихъ теорій, сторонникомъ которыхъ онъ считаетъ себя. Особенно тягостное впечатлѣніе произвелъ выпадъ противъ «прекрасной Франціи», которой Горькій хочетъ плюнуть въ лицо за то, что она даетъ деньги русскому правительству на борьбу съ освободительнымъ движеніемъ.
На этотъ разъ страсть М. Горькаго къ плевкамъ сыграла съ нимъ скверную шутку. Писатель съ марксисткими симпатіями долженъ былъ бы твердо помнить, что выносить за одну скобку населеніе всей страны невозможно, что въ ней, какъ и всюду существуютъ классы съ интересами иногда почти противуположными. Франція золотыхъ мѣшковъ ничего общаго не имѣетъ съ Франціей Жореса, Геда, Лафарга. Французскіе рабочіе, конечно, не были заинтересованы въ тѣхъ займахъ, которые совершались въ финансовыхъ кругахъ Парижа. Давно не подлежитъ спору, что капиталъ космополитиченъ и не связанъ этическими соображеніями. — Деньги не пахнутъ. «Плевокъ» Франціи лучшее свидѣтельство, что Горькій не созданъ для публицистики, и дѣятельность его въ этомъ направленій не вплела лавровъ въ его литературный вѣнокъ. Не много содѣйствовали славѣ М. Горькаго и его новыя литературныя произведенія.
Тянувшійся въ теченіе всего 1906 года романъ «Мать», несмотря на нѣсколько блестящихъ страницъ — въ общемъ слабое и тенденціозное произведеніе. Оно преслѣдуетъ скорѣе дидактическо-пропагаторскія цѣли. И не достигаетъ результатовъ. Длинный, тягучій романъ, написанный не подъ живыми впечатлѣніями личныхъ наблюденій, а такъ, отъ ума, апріорно, — съ трудомъ дочитывается до конца.
Горькій пробуетъ дать намъ образцово-пролетарскій романъ, и получается что то въ родѣ «Записокъ крестьянина» Эркмана-Шатріана. Горькій не знаетъ рабочей среды. На фабрикѣ онъ никогда не работалъ и не жилъ. Писатель зналъ рабочихъ типа Коновалова, но это совсѣмъ другіе, не фабричные рабочіе. Потому такъ и трудно остаться ему въ атмосферѣ фабричнаго быта. Его рабочіе, будучи распрогандированы, быстро покидаютъ фабричную среду и превращаются въ профессіональныхъ революціонеровъ. Таковъ Павелъ, (развитіе типа Нилъ-Власъ — Горькій) который дѣлается агитаторомъ, сближается съ партійнымъ кружкомъ интеллигентовъ, сливаясь съ интересами революціи. О фабрикѣ, о жизни рабочихъ, психологіи разнообразныхъ слоевъ рабочей среды, о своеобразныхъ условіяхъ пролетарскаго быта Горькій почти ничего не говоритъ, и вскорѣ вовсе о нихъ забываетъ.
Необыкновенной метаморфозѣ подвергаетъ авторъ мать Павла, простую, забитую неграмотную женщину, которую усердно колотилъ покойный пьяница мужъ, тоже рабочій, и которая какъ то сразу преображается въ интеллигентную женщину подъ вліяніемъ проповѣди соціализма. Чрезвычайно быстро учится она грамотѣ, еще быстрѣе пользуется грамотой для самообразованія, а во второй части романа мать Павла напоминаетъ уже опытныхъ революціонерокъ — идейную подвижницу, въ родѣ извѣстной «бабушки». Она очень удачно распространяетъ прокламаціи и всякій другой матеріалъ, всегда при этомъ ловко успѣваетъ уйти отъ преслѣдованія… Мать Павла, — такая же сантиментальная выдумка, какъ мать «Бѣдной Лизы» Карамзина, напоминающая старушку чиновницу на пенсіи, а не крестьянку.
Все содержаніе романа даетъ крайне одностороннюю и едва ли близкую къ дѣйствительности картину рабочаго движенія. Нѣтъ тутъ мѣста ни профессіональному движенію, ни разнымъ экономическимъ теченіямъ въ средѣ рабочихъ, ни отношеніямъ къ нимъ фабричной администраціи и владѣльцевъ фабрики. Если вѣрить Горькому, то можно подумать, что все соціалистическое движеніе сводится къ революціонной агитаціи вообще и въ особенности среди крестьянъ, на которыхъ обращены съ упованіемъ взоры дѣйствующихъ лицъ «Матери». Для всѣхъ, увѣровавшихъ въ соціализмъ, впереди одна дорога — въ тюрьму.
— Для всѣхъ насъ впереди — тюрьма, говоритъ Павелъ матери: ты ужъ такъ и знай.
Въ самомъ содержаніи романа чувствуется какой то умильно-сладостный тонъ. Соціалистическая пропаганда дѣйствуетъ на всѣхъ, какъ волшебный напитокъ. Она сразу перерождаетъ людей, Горькій переноситъ въ нашу сѣрую дѣйствительность мечты, связанныя съ эпохой грядущаго торжества соціализма. Автору «Матери» кажется, что стоитъ только усвоить новое ученіе, какъ оно сразу же озаритъ жизнь, словно откровеніе, новымъ свѣтомъ, новою любовью, преображенной психологіей.
Одинъ изъ героевъ — хохолъ, такъ изображаетъ свои настроенія послѣ обращенія въ соціализмъ.
— Новое сердце въ жизни растетъ… всѣ сердца здоровыми своими кусками слагаются въ одно огромное сердце, сильное, глубокое, чуткое, въ серебряный колоколъ… котораго (который?) еще не было отлито! Вотъ онъ благовѣститъ намъ… и т. д. «Я все снесу, все вытерплю… потому что есть во мнѣ радость, которой никто, ничто, никогда не убьетъ».
По Горькому соціализмъ — не только опредѣленная соціально-экономическая система, проведеніе которой въ будущемъ дастъ справедливую обстановку для труда и такимъ путемъ оздоровитъ жизнь въ ея корняхъ, — общественныхъ и моральныхъ — нѣтъ, соціализмъ откровенное ученіе, подобно христіанству: кто въ него увѣровалъ, сейчасъ уже можетъ быть счастливъ и нравственно переродиться.
Такой взглядъ на соціализмъ конечно крайне наивенъ и лишенъ всякой научности.
Желательное не слѣдуетъ смѣшивать съ существующимъ и отъ будущаго неправильно проектировать къ настоящему. Люди остаются людьми; они продуктъ условій, дѣйствующихъ въ жизни, а не тѣхъ, которыя когда нибудь явятся въ отдаленномъ будущемъ. Правильная теорія, или хотя бы только признаваемая таковой соціальная теорія, конечно, можетъ вліять на настроеніе человѣка, но преобразить его до неузнаваемости, до полнаго перерожденія, — это значило бы отрицать вліяніе среды на человѣка.
Нельзя отрицать, что романъ Горькаго написанъ съ извѣстнымъ воодушевленіемъ, съ большимъ лирическимъ подъемомъ, которому нельзя отказать въ извѣстной искренности. Но эти достоинства не искупаютъ недостатковъ. Романъ остается все же агитаціоннымъ панегирикомъ, изображаетъ жизнь односторонне, не полно, а потому и тенденціозноВъ самомъ языкѣ повѣсти чувствуется какая то ораторская приподнятость и искусственность. Это языкъ мелодраммы:
— Сердце ея одѣлось на секунду ѣдкимъ дымомъ страха и снова ярко вспыхнуло, разсѣявъ дымъ.
— Тѣло вздрагивало въ ожогахъ боли и т. п.
Многія скажутъ: "tarnen est laudanda voluntas! Романъ преисполненъ прекрасными намѣреніями, онъ дышетъ вѣрой въ лучшее будущее; — онъ будетъ полезенъ читающей публикѣ изъ рабочей среды паѳосомъ благородныхъ настроеній, любви и ненависти…
Мы не можемъ согласиться съ такой оцѣнкой и такимъ критеріемъ въ оцѣнкѣ художественныхъ произведеній. Съ высоты утилитаризма ихъ судить не подобаетъ. Что плохо, то плохо для всѣхъ: гдѣ нѣтъ художественной правды, нѣтъ и художественнаго наслажденія, нѣтъ и плодотворнаго вліянія на душу читателя. Конечно, для мало подготовленной публики и битва русскихъ съ кабардинцами, и громкая мелодрамма можетъ оказаться источникомъ высокихъ чувствъ и настроеній; но отъ этихъ настроеній быстро и отрѣшаются на слѣдующей-же ступени художественнаго и умственнаго развитія и разочарованіе можетъ быть только вреднымъ. Отъ большого художника, — а Горькій большой художникъ, — мы вправѣ требовать безупречно художественнаго матерьяла. Пусть авторъ ошибается, пусть погрѣшитъ и противъ той или другой научной или соціальной теоріи, нужно только одно: что-бы онъ былъ вѣренъ самому себѣ, что-бы онъ былъ правъ передъ своей художественной совѣстью, что-бы онъ изображалъ то, что знаетъ, что видѣлъ, пережилъ, перечувствовалъ всѣми своими нервами, всѣмъ своимъ существомъ.
Нельзя творить по заказу, нельзя писать художественныя вещи съ опредѣленной дидактической цѣлью. Художникъ пишетъ, — что душа его поетъ; а пѣсня души подсказана всей жизнью человѣка, а не тѣми или другими партійными настроеніями. Какъ человѣкъ, какъ гражданинъ М. Горькій можетъ всецѣло сочувствовать рабочему движенію въ опредѣленныхъ ортодоксальныхъ и практическихъ формахъ марксизма, можетъ вѣрить въ программу и слѣдовать ей въ практической дѣятельности. Какъ художникъ Горькій совсѣмъ другой человѣкъ, съ особо анархической индивидуальностью, со своеобразными волевыми порывами и въ высшей степени оригинальными, своими переживаніями. Горькій, изображающій босяковъ, лишнихъ людей, Силаныча на плотахъ — большой и искренній художникъ, мастеръ своего дѣла, творецъ новыхъ художественныхъ цѣнностей. Но когда Горькій переноситъ въ свое творчество опредѣленныя политическія цѣли и къ нимъ подгоняетъ свою душу и свое творчество, онъ только неудачный тенденціозный писатель. Какъ художникъ, какъ темпераментъ, Горькій никогда не былъ марксистомъ и не могъ имъ быть. Какъ марксистъ, онъ никогда не сможетъ быть художникомъ, самимъ собой въ своемъ творчествѣ. Пролетарскій писатель еще не родился.
Предоставимъ практической политикѣ марксизмъ, и свободному художнику свободное искусство. И если-бы художникъ Горькій въ своихъ художественныхъ вдохновеніяхъ далеко ушелъ отъ марксизма и сталъ проповѣдовать до конца дней своихъ болѣе свойственный ему анархическій индивидуализмъ, взирая сквозь призму его на самую жизнь — то мы обрѣли бы вновь настоящаго Горькаго и были бы избавлены отъ цѣлаго ряда произведеній, въ которыхъ мы не видимъ ни одного, достойнаго имени славнаго писателя, и которыя привели только къ разочарованію (думаемъ временному) въ писателѣ съ богатымъ и еще не израсходованнымъ запасомъ художественныхъ впечатлѣній и переживаній.
Послѣдующія произведенія Горькаго только подтверждаютъ вышесказанное. Драма «Враги», изображающая столкновеніе двухъ міровъ: представителей труда и капитала написана слишкомъ эскизно, почти трафаретно и только въ отдѣльныхъ фигурахъ пьесы чувствуется прежнее мастерство художника и яркость красокъ, подсказанныхъ наблюденіемъ. Но герой разсказа рабочій обнаруживаетъ явно интеллигентскую психологію и соотвѣтственно-покровительственное отношеніе къ рабочимъ. Плеханова, хвалитъ это произведеніе за его близость къ доктринѣ[8], но художественныя достоинства пьесы намъ кажутся незначительными. Совсѣмъ блѣдная пьеса «Варвары» на старую тему вторженія въ сонное царство патріархальнаго города новыхъ варваровъ-желѣзнодорожныхъ строителей инженеровъ.
Пьеса «Послѣдніе» — образецъ тенденціозности, мутящей взоръ художника. Герои этого произведенія полицейскіе. Сюжетъ для русской литературы не новый — со времени «Ревизора». Русскіе писатели съумѣли и въ этомъ несимпатичномъ мірѣ взяточниковъ и хищниковъ сохранить художественное чувство мѣры и чувство человѣчности. Горькій весь горитъ ненавистью. Это чувство туманитъ его взоръ, наполняетъ жолчью, толкаетъ его перо въ область злобнаго памфлета. Онъ кидается съ обухомъ на комара. Всѣ полицейскіе у Горькаго нравственные и физическіе уроды. Одинъ сифилитикъ, другой паралитикъ, третій алькоголикъ. И дѣти ихъ такія-же жалкія созданія. Герой полиціймейстеръ опорачиваетъ невиннаго человѣка, утверждая, что это именно онъ покушался на его жизнь, хотя въ этомъ онъ и неувѣренъ. Это такой «истинно полицейскій» человѣкъ и «патріотъ», что даже у себя дома, прохаживаясь по комнатѣ изъ угла въ уголъ, онъ насвистываетъ не что нибудь иное, а «Боже, Царя храни»…
Такъ въ увлеченіи тенденціей Горькій забываетъ всякое чувство мѣры и элементарной правды.
Отсутствіемъ правды и знанія страдаетъ и длинная повѣсть «жизнь ненужнаго человѣка», въ которой Горькій пытается заглянуть за высокія стѣны Департамента Полиціи и изобразить бытъ и нравы Охраннаго Отдѣленія.
Бытъ и нравы — тема очень интересная, но гдѣ-же Горькій изучалъ этотъ бытъ? О немъ онъ можетъ знать только по наслышкѣ, по догадкѣ и по немногимъ и отнюдь недобровольнымъ встрѣчамъ и столкновеніямъ.
Неудивительно, что Горькому приходится придумывать это произведеніе и вмѣсто фактовъ заполнять его разсужденіями и болѣе чѣмъ сомнительной психологіей «охранныхъ» душъ.
Герой «жизни ненужнаго человѣка» — ненужный человѣкъ — Евсѣй Климковъ. Съ дѣтства уже мечталъ онъ о томъ, какъ бы жить такъ, что-бы его никто не видѣлъ, а онъ бы видѣлъ всѣхъ. Уже въ дѣтской душѣ зарождается по Горькому психологія будущаго охранника. И вотъ судьба или вѣрнѣе Горькій улыбнулись Климкову: его мечты осуществились, ему дано мѣсто филера и онъ приставленъ для наблюденій за писателемъ Мироновымъ. Дѣлаетъ онъ свое дѣло такъ глупо и безпокойно, что сразу-же обращаетъ на себя вниманіе писателя, и тотъ, разсерженный приставаніями Климкова, передаетъ черезъ него охранкѣ категорическую и очень лаконическую просьбу — уберите отъ меня этого болвана.
Самъ Климковъ чувствуетъ, что онъ плохой филеръ и мечтаетъ уйти въ монастырь, — не для Бога, а такъ, для душевнаго спокойствія. Горькій усердно занимается психологіей своего скорбноголоваго сыщика, но и послѣ изряднаго количества печатныхъ листовъ мы ничего не знаемъ о Климковѣ другого, кромѣ того, что онъ просто болванъ. У этого болвана много товарищей по профессій, и всѣ они по волѣ автора много и усердно заняты самоанализомъ и взаимными лирическими изліяніями. Всѣ эти сыщики, конечно, физически и морально грязны и жалки; но они не чужды и угрызеній совѣсти. Одинъ изъ нихъ, Маклаковъ, баринъ, и оберъ-сыщикъ, но съ уязвленною душою. И какъ легко уязвилась его сыщицкая душа. Дѣлалъ Маклаковъ обыскъ у писателя Миронова и весь трясся въ припадкѣ неподдѣльной лихорадки. Писатель Мироновъ предложилъ больному порошокъ хинина. Проглотилъ это Маклаковъ хину: во ртѣ горько, а на душѣ стало еще горше. «Въ душѣ — бунтъ». Отъ угрызеній совѣсти и стыда Маклаковъ бросаетъ службу, бѣжитъ въ Америку, а писателю Миронову пересылаетъ дневникъ своихъ воспоминаній. Одного порошка хины было достаточно, что-бы заправскій сыщикъ преобразился и исправился.
Рядомъ съ Маклаковымъ и подъ его начальствомъ цѣлая группа сыщиковъ.
Вотъ Саша — сифилитикъ, бывшій студентъ, жестокій и кровожадный агентъ, мечтающій о томъ, что-бы сжечь на. кострѣ всѣхъ либераловъ, генераловъ, революціонеровъ, распутныхъ бабъ. Онъ не чуждъ особаго охранно-зубатовскаго народничества и искренне мечтаетъ о томъ, что-бы устроить для мужиковъ сытую жизнь.
Маклакова онъ ненавидитъ, какъ барина. Онъ ненавидитъ всю барскую культуру и хочетъ на всѣхъ воздвигнуть казнь. Это въ изображеніи Горькаго какой то народный мститель, прозрѣвшій мужикъ, ничѣмъ не подкупленный и видящій, своихъ враговъ даже въ шпіонахъ изъ господъ. По Горькому это только не сознательный демократъ, стоитъ ему выяснить истинныя пути и формы борьбы за мужика: и онъ, очевидно, не взирая на свой сифилисъ и проч. перейдетъ въ лагерь истинныхъ друзей народа.
Рядомъ съ Сашкой стоитъ другой охранникъ — Мельниковъ. Это — искатель правды. Угрюмый, молчаливый онъ внимательно прислушивается къ рѣчамъ сыщиковъ на ихъ… митингахъ. Да, такіе митинги существуютъ! На нихъ, послѣ рескрипта, даннаго на имя министра Булыгина (18 февраля 1905) съ обѣщаніемъ «конституціонныхъ» реформъ, сыщики обсуждаютъ положеніе вещей, выясняютъ свое отношеніе къ предстоящимъ измѣненіямъ въ общественно-правовой жизни и, — по увѣреніямъ Горькаго, проектируютъ организацію черносотеннаго движенія.
Мельниковъ все молчитъ и только по временамъ ударяетъ изо всей мочи кулакомъ и рычитъ:
«Желаю знать — гдѣ правда»?
На рабочемъ собраніи, гдѣ Мельниковъ присутствуетъ по «долгу» службы, онъ слышитъ однажды рѣчь рабочаго агитатора, излагающаго довольно обычныя въ то время истины:
— Только народъ — истинный и законный хозяинъ жизни! Ему вся земля и вся воля!
— Вѣрно! Рычитъ Мельниковъ.
— «Что-ти, что-ти, усовѣщиваетъ Мельникова товарищъ по „долгу“ службы, другой сыщикъ: вѣдь это соціалистъ говоритъ, поднадзорный…»
Но Мельникову это не важно:
— Убирайся ты… Все равно, кто правду говоритъ…
Стоитъ только сыщику узнать, гдѣ правда, и онъ будетъ апплодировать соціалисту. Такъ думаетъ добродушный и на этотъ разъ благожелательный къ человѣку авторъ. И дѣйствительно, 18 октября 1905 года Мельниковъ идетъ съ краснымъ флагомъ во главѣ толпы манифестантовъ, торжествующихъ дни свободы. Впрочемъ, еще черезъ день Мельниковъ попадается на удочку черносотеннаго «народничества» и уже воглавѣ черносотенной манифестаціи оретъ:
— Не хотимъ обмана… Долой крамолу… Обманщиковъ долой.
Такъ Горькій изображаетъ охранное отдѣленіе. Если вѣрить ему, то тайная полиція имѣетъ свою особенную идеологію; среди ея сочленовъ — многочисленные приверженцы народа, правда, заблуждающіеся въ путяхъ и способахъ служенія народу, но все-же искренне убѣжденные люди, только по своей неосвѣдомленности и по недобросовѣстности руководителей творящіе зло и защищающіе организованное насиліе.
Не жизненность образовъ, наивная идеализація «отъ ума» мало знакомой автору среды, придуманность, полное отсутствіе чувства мѣры, отсутствіе въ романѣ движенія, дѣйствія, интриги — дѣлаютъ изъ «жизни ненужнаго человѣка» скучнѣйшее изъ произведеній Горькаго.
А между тѣмъ, сколько сказочнаго и фантастическаго на самомъ дѣлѣ заключается въ нѣдрахъ нашихъ охранныхъ отдѣленій, и какія пикантныя тайны и потрясающія разоблаченія преподноситъ намъ дѣйствительность, — этотъ занимательный и необычайный сказочникъ въ сравненіи съ которымъ часто меркнетъ самая пылкая фантазія поэтовъ.
Репутація М. Горькаго явно клонилась изъ года въ годъ къ полному упадку. Каждое новое произведеніе Горькаго вызывало новыя разочарованія. О немъ какъ то неохотно говорили. Его не читали. Лекціи о немъ привлекали гораздо меньше публики, чѣмъ о многихъ другихъ писателяхъ. Даже на сценѣ все рѣже и рѣже шли пьесы М. Горькаго.
Отъ полнаго забвенія, писателя спасло послѣднее его произведеніе — повѣсть «Исповѣдь»; она неизмѣримо выше предыдущихъ произведеній писателя, а главное она пытается дать отвѣтъ на вопросы, которые стоятъ на очереди дня въ особенности теперь въ сезонѣ 1908—1909 года. Этотъ сезонъ безспорно прійдется признать періодомъ религіозно-философскихъ интересовъ, — именно интересовъ, а не исканій, потому что глубины и порыва въ области новыхъ поисковъ религіознаго сознанія нельзя признать. Мы имѣемъ дѣло съ несомнѣнно переходной и довольно кратковременной модой. Исчезли общественные интересы, образовалось пустое пространство, — нужно было чѣмъ нибудь его заполнить. Годъ назадъ увлекались вопросами пола и забрались въ порнографію; въ сезонѣ 1908—1909 года интересовались славянскимъ вопросомъ и вопросами «новаго религіознаго сознанія». Опять зашевелилось религіозно-философское общество; вновь сталъ вѣщать Д. О. Мережковскій, заговорили мистики. Луначарскій уже давно пробовалъ строить религію на соціалистической основѣ[9]; подъ видимымъ вліяніемъ книги этого послѣдняго написана и повѣсть М. Горькаго.
Въ ней Горькій пробуетъ поставить соціализмъ въ основу новой религіи и доказать, что коллективное творчество народа, проникшагося соціализмомъ, можетъ создать живого Бога и дать человѣку полноту міропониманія и міроощущенія. Попытка не новая, но наряженная въ нѣсколько болѣе новыя формы и краски. На ней стоитъ остановиться.
Горькій создаетъ для своихъ исканій Бога очень оригинальную обстановку. Его герой — Матвѣй — незаконный сынъ, узаконенный лавочникомъ, сначала благочестивъ по старому вѣренъ традиціямъ господствующей церкви, потомъ ради личнаго счастья начинаетъ творить за одно съ лавочникомъ всяческія кривды, потомъ все это бросаетъ, теряетъ любимую жену и идетъ скитаться, чтобы найти Бога и правду.
Въ этой повѣсти Горькій опять возвращается къ любимой своей средѣ — степямъ и лѣсамъ, къ старымъ своимъ любимцамъ — босякамъ. Но только новые босяки не совсѣмъ похожи на прежнихъ. Это какіе то чистенькіе, благообразные, умильные и кротко-благочестивые люди.
Вотъ дьячокъ Ларіонъ съ тонкимъ голосомъ и женскимъ сердцемъ, до всѣхъ ласковымъ. Рядомъ съ нимъ Савелка Мигунъ, очень похожій на Ларіона, а еще больше на любителя птицъ Перчихина (изъ «Мѣщанъ»). Оба горькіе пьяницы. А напьются, поютъ умильно разные божественные канты и пѣсни. Хоть и пьяница онъ «заливной», и даже въ острогѣ сидѣлъ, а по всему прочему рѣдкостный человѣкъ. Пѣсни и сказки такъ говорилъ, что невозможно вспомнить безъ удивленья. Хотѣли мужики убить Савелку за воровство, а онъ сталъ имъ пѣсни пѣть да такъ сладко и хорошо, что все ему простили мужики; легонько побили да и отпустили во свояси.
Все это разсказываетъ Горькій, чтобы показать, какіе въ сущности всѣ люди хорошіе… Большой мастеръ Савелка на всякія прибаутки да пословицы, и много умныхъ и мѣткихъ замѣчаній высказываетъ онъ въ своихъ прибауткахъ. В. П. Кранихфельдъ тонко отмѣтилъ сходство съ Савелкой Мигуномъ въ этомъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ Каратаева. И Савелка и дьячокъ Ларіонъ любятъ поговорить о божественномъ: о чертѣ, сатанѣ, о томъ, какая молитва угодна Господу Богу. Ларіонъ не вѣритъ въ чертей. Савелка вѣритъ въ молитву мыслями, а не словами, онъ большой насмѣшникъ и не терпитъ лицемѣрія. Матвѣя онъ высмѣиваетъ за то, что тотъ читаетъ благочестивыя книги, а въ конторѣ обсчитываетъ мужиковъ. Таковы первые воспитатели Матвѣя на пути его религіозныхъ исканій. Затѣмъ воспитателями Матвѣя являются еще два странствующихъ духовныхъ лица, монахъ Серафимъ и отставной растрига попъ Іона. Словомъ, всѣ воспитатели будущаго адепта новаго религіознаго сознанія — «бывшіе люди» или по просту босяки, но только утратившіе прежнюю анархическую дерзость и грубость, болѣеблагообразные и шлифованные. Всѣ они какіе-то умиленные и умилившіеся люди. Если видѣть въ этихъ новыхъ краскахъ отраженіе новыхъ настроеній самого Горькаго, то прійдется, пожалуй, констатировать какую-то крупную перемѣну въ переживаніяхъ писателя: прежняго Сокола, буревѣстника какъ не бывало. Передъ нами человѣкъ успокоившійся, нашедшій смыслъ жизни, познавшій ея радости, и безконечно счастливый той истиной, которую онъ обрѣлъ. Такое умиленіе жизнью едва-ли можно занести въ плюсъ писателю. Если это не временное увлеченіе, или, — что то-же возможно, — не манера письма, сознательно усвоенная авторомъ для опредѣленной художественно-публицистической цѣли, то это былъ бы зловѣщій признакъ наступающей старости, признакъ полнаго успокоенія и равновѣсія физическихъ и духовныхъ силъ; но вѣрится, что это не такъ, что передъ нами только одинъ изъ многихъ фазисовъ развитія богато одареннаго силами нашего писателя.
Въ новой повѣсти всѣ люди въ концѣ концовъ хороши. Даже грязный монахъ Миха, занимающійся противоестественнымъ грѣхомъ; даже и въ немъ Горькій нашелъ черты человѣческаго. Онъ не хочетъ пользоваться милостью Матвѣя, который случайно подсмотрѣлъ развлеченія Михи, но не донесъ о нихъ игумену. Чувство независимости возстаетъ въ Михѣ противъ доброты и презрительнаго снисхожденія къ нему Матвѣя, и онъ бранитъ его послѣдними словами и кричитъ ему: «сгинь, гордецъ и еретикъ, да не введешь меня въ новый грѣхъ».
Такъ-же милы и всѣ мужики. Они ведутъ вора Савелку на казнь, но умиляются его пѣснями и отпускаютъ на свободу. Нечего и говорить, что заводскіе рабочіе, къ которымъ отправляется Матвѣй для обученія соціализму, оказываются чуть не сплошь прямо идеальными личностями… Въ новомъ свѣтѣ вырисовываются для Горькаго и брачныя отношенія. Прежнему стихійному влеченію уже нѣтъ мѣста. Страсть сама по себѣ уже не вполнѣ свята. Правда, Матвѣй, женившись, (въ началѣ повѣсти) сидитъ на постели обнявшись съ женой и плачетъ и смѣется вмѣстѣ съ супругой отъ нечаянной ими радости супружества. Но любовь освящается уже своей великой цѣлью — продолженія рода человѣческаго. Объ этомъ говоритъ сосланная въ монастырь красавица. У нея былъ незаконный сынъ, сына отняли, а ее заперли въ монастырь.. И вотъ эта красавица-монахиня говоритъ: «ребеночка хочу… какъ беременна буду, выгонятъ меня! Нужно мнѣ ребенка; если первый померъ, — другого хочу родить, и ужъ не позволю отнять его, ограбить душу мою. Милости и помощи прошу я, добрый человѣкъ: помоги силой твоей, вороти мнѣ отнятое у меня»…
Матвѣй соглашается выполнить обязанности самца; онъ проникается почтеніемъ къ женщинѣ: «забыли мы, что женщина Христа родила и на Голгофу покорно проводила его… и въ подлой жадности нашей потеряли цѣну женщинѣ, обращаемъ ее въ утѣху для себя, да въ домашнее животное для работы; оттого и не родитъ она больше спасителей міра.» И Горькому кажется вполнѣ естественной другая просьба красавицы — инокини: «у меня здѣсь подружка, хорошая дѣвица, чистая, богатой семьи… ой, какъ трудно ей, зналъ бы ты». Вотъ и ей бы тоже забеременѣть: когда ее выгонятъ за это — она бы къ матери крестной ушла. Матвѣй восклицаетъ:
— Господи, думаю я, вотъ несчастная…
Любовь сводится у Горькаго къ элементарнымъ обязанностямъ производителя рода.
Но не этотъ вопросъ является центральнымъ пунктомъ произведеній Горькаго. Половой вопросъ затронутъ мимоходомъ, какъ легкій откликъ на современныя темы. Главноебогоискательство. Горькій заставляетъ Матвѣя сначала увлечься церковной, традиціонной религіей, — православіемъ. Оно не удовлетворяетъ Матвѣя. Оно вѣдь не мѣшаетъ Матвѣю обворовывать, грабить и обманывать народъ. Въ церкви священные псалмы поются, а въ конторѣ ложные счета составляются. Когда у Матвѣя являются первыя сомнѣнія въ истинности православія, консисторскій батюшка не находитъ иныхъ аргументовъ, кромѣ брани: — «безумное животное, еретикъ, лжецъ, собака заблудшая» и грозитъ въ полицію представить Матвѣя. Ясно, что «коли человѣкъ полицію зоветъ Бога своего поддержать, стало быть ни самъ онъ, ни Богъ его никакой силы не имѣютъ, а тѣмъ паче красоты.»
«Славѣ Божіей, говоритъ Матвѣй, служатъ ангелы, а не полиція.»
Матвѣй ѣдетъ въ монастырь, но и тамъ, вмѣсто благочестія и исканія Бога, находитъ мерзость запустѣнія, развратъ, корысть, лицемѣріе, глупость и эпикурейство. Въ поискахъ за Богомъ ходитъ Матвѣй съ мѣста на мѣсто; во время своихъ странствованій онъ наталкивался на растригу-попа Іону, и тотъ посвящаетъ его въ тайну великую: Богъ живетъ не внѣ насъ, а внутри; онъ не отецъ, а сынъ духа нашего. Истинные богостроители тѣ, которые тайно и усердно творятъ бога новаго — бога красоты, разума, справедливости и любви.
Кто-же эти богостроители?
"Это суть — народушко! неисчислимый міровой народъ! Великомученникъ велій, чѣмъ всѣ, церковью прославленные, " — тутъ Іона увлекается и прямо называетъ народъ богомъ: «сей бо еси Богъ, творяй чудеса! Народушко безсмертный, его-же духу вѣрую, его силу исповѣдую; онъ есть начало жизни единое и несомнѣнное; онъ отецъ всѣхъ боговъ, бывшихъ и будущихъ!» «Народушко» оказывается и отцомъ Боговъ и просто Богомъ.
Послѣ нѣкоторыхъ сомнѣній и колебаній Матвѣй окончательно увѣровалъ въ этого страннаго новаго бога и, окрыленный «величіемъ» новаго ученія, начинаетъ молиться новому Богу по всѣмъ правиламъ церковнославянской молитвы:
— «Ты еси мой богъ и творецъ всѣхъ боговъ, соткавшій ихъ изъ красокъ духа своего въ трудѣ и мятежѣ исканій твоихъ!
Да не будутъ міру бози иніи развѣ тебе, ибо ты еси Богъ, творяй чудеса».
Изъ какихъ элементовъ состоитъ этотъ богъ — народушко? Подъ народомъ у Горькаго разумѣются всѣ классы населенія, кромѣ людей бѣлой кости. «Народушко — весь рабочій народъ земли», то есть онъ соединяетъ въ себѣ какъ рабочихъ въ тѣсномъ значеніи слова, такъ и мелкихъ собственниковъ, крестьянъ земельныхъ, малоземельныхъ и безземельныхъ.
Какимъ образомъ эти разнообразные элементы народа съ разной психологіей и разными интересами представляютъ изъ себя одного Бога живого съ одной, очевидно, психологіей правды, любви, разумности — это загадка, на которую Горькій не даетъ отвѣта, и не можетъ дать.
Когда то Гегель утверждалъ, что божественный разумъ проявляется въ исторіи человѣчества въ жизни каждаго народа; при чемъ каждый народъ въ разцвѣтѣ своей культуры является новой все болѣе высокой ступенью проявленія разума въ жизни. Когда всѣ народы достигнутъ высшей ступени своего развитія, — человѣчество восприметъ и проявитъ высшій разумъ въ высшей мѣрѣ. Развивая эту идею, наши славянофилы сначала пришли къ той мысли, что русскій народъ послѣдняя и самая совершенная ступень развитія человѣчества и отсюда постепенно перешли къ обожествленію русскаго народа. Достоевскій считалъ русскій народъ богоносцемъ. Горькій пошелъ еще дальше: онъ призналъ свой «народушко» просто Богомъ, началомъ жизни «единымъ и несомнѣннымъ».
Это преклоненіе передъ народушкомъ, какъ передъ Богомъ, повидимому, объясняется какими то сбивчивыми представленіями о религіи человѣчества, религіи, которая черезъ Фейербаха, Конта и соціальныхъ мыслителей позитивной школы, явилась попыткой замѣнить традиціоннаго Бога церковной легенды. Боги по Фейербаху созданы по образу и подобію человѣка. Религія человѣчества, оставляя въ сторонѣ всякія мистическія и иныя толкованія, отказывается дать по существу отвѣтъ богоискателямъ. Она предлагаетъ человѣку удовлетвориться увѣренностью, что человѣчество обладаетъ достаточной дозой разума, что-бы въ концѣ концовъ создать здѣсь на землѣ соціальное счастье путемъ укрѣпленія на ней идей справедливости, добра, свободы, равенства.
Этой религіи человѣчества не чуждъ и соціализмъ. Съ точки зрѣнія научнаго соціализма пролетаріатъ явится носителемъ возможныхъ соціальныхъ правдъ, — добра и свободы. Его побѣда на землѣ явится побѣдой справедливости и любви. Пролетаріатъ создастъ новый общественный строй, въ которомъ не будетъ мѣста насилію, эксплуатаціи, угнетенію личности и всякой неправдѣ, злу, жестокости, неравенству. Но религія человѣчества, такъ понимаемая соціалистами, далека отъ обожествленія народа. На вопросъ о томъ, есть-ли Богъ или нѣтъ его, сторонникъ этой религіи отвѣчаетъ: "мнѣ до этого нѣтъ дѣла, но я увѣренъ, что человѣчество обладаетъ великимъ разумомъ и построитъ когда либо жизнь на самыхъ разумныхъ и гуманныхъ основаніяхъ.
Такимъ образомъ соціальная религія человѣчества не отвѣчаетъ на многія чисто религіозныя исканія: какой смыслъ жизни? Почему существуетъ смерть? Кто былъ началомъ и первопричинной жизни? Безсмертенъ-ли человѣкъ? и т. д. все это проклятые вопросы, на которые тщетно ищетъ отвѣта современный человѣкъ въ философіи, въ мистическомъ опытѣ, въ религіи. Горьковскій Богъ — Народушко тоже не даетъ отвѣта на эти проклятые вопросы и потому никоимъ образомъ не можетъ быть названъ основой новой какой-то религіи.
Но Горькій упорно хочетъ создать новую религію. Бога уже онъ нашелъ, теперь необходимы догматы, чудо, и какое нибудь богооткровенное ученіе. О догматахъ Горькій поза
былъ, но съ остальнымъ справился. Во время пребыванія въ Казанскомъ монастырѣ свершилось чудо: Богъ — Народъ обнаружилъ власть творить чудеса. Онъ заставилъ одну разслабленную дѣвицу, силою своего внушенія, встать на ноги и пойти. И душу Матвѣя (онъ-же Горькій) охватываетъ восторгъ.
— Великъ народъ русскій и неописуемо прекрасна жизнь!
Послѣ «чуда», Матвѣй просидѣлъ цѣлую ночь въ лѣсу надъ озеромъ снова одинъ, но уже навсегда и неразрывно связанный душою съ народомъ, владыкой чудотворцемъ земли.
Конечно, и въ данномъ случаѣ Горькій только играетъ словами. Вѣритъ-ли онъ въ то, что нарушены были законы природы, что случилось то, что не могло бы случиться по законамъ природы. А вѣдь чудо только тогда и чудо, когда въ немъ вѣрующій видитъ нарушеніе законовъ природы, напримѣръ, воскресеніе изъ мертвыхъ. Намъ думается, что такому чуду Горькій не вѣритъ, что его «чудо» просто живой и яркій примѣръ коллективной психологіи народа, примѣръ силы и мощи «соборнаго начала». Въ этомъ смыслѣ народъ, охваченный единымъ настроеніемъ, безспорно великая и творческая сила, способная на многое. И если на людяхъ и смерть красна, то жизнь на людяхъ еще прекраснѣе. Но чуда въ мистическомъ смыслѣ слова все же еще нѣтъ въ случаѣ съ исцѣленіемъ разслабленной дѣвушки.
Не особенно удачно и новое откровеніе, за которымъ Горькій. направляетъ Матвѣя на Уральскіе заводы. Тамъ, среди заводскихъ рабочихъ, Матвѣй знакомится съ соціализмомъ. Но соціализмомъ не научнымъ, а какимъ-то фантастическимъ. Мы уже указывали по поводу повѣсти «Мать», что соціализмъ Горькаго (въ данномъ случаѣ Михайлы, какъ въ «Матери» Павла) носитъ черты религіозныя, онъ даетъ полное и абсолютное пониманіе истины. Это не ученіе о будущемъ коллективномъ строѣ и новой организаціи хозяйственныхъ отношеній въ связи съ опредѣленной теоріей катастрофы капиталистическаго строя (Zusammenbruch xheovie), — для Горькаго соціализмъ великое откровеніе, перерождающее человѣка сейчасъ, немедля, при наличности современныхъ капиталистическихъ формъ жизни и внѣ всякой отъ нихъ зависимости. Очевидно, что этотъ соціализмъ — утопія, не имѣющая за собой никакихъ научныхъ основаній и реальныхъ корней въ жизни.
Но у Горькаго есть и еще одна болѣе чѣмъ странная ошибка, — какъ плодъ его религіозно соціалистическихъ увлеченій. Повѣривъ въ «Народъ», въ коллективное начало, Горькій рѣшилъ, что это начало несовмѣстимо съ индивидуализмомъ, и категорически отвергъ его. Теперь онъ стоитъ на противуположномъ полюсѣ тѣмъ утвержденіямъ, которыя мы встрѣчали у Горькаго въ первый періодъ его литературной дѣятельности, теперь уже «гордый человѣкъ» отвергнутъ окончательно и безповоротно. Человѣческое «я» — жалкій ничтожный, презрѣнный комокъ мелкихъ желаній, злѣйшій врагъ человѣка. «Съ тѣхъ поръ, какъ первая человѣческая личность оторвалась отъ чудотворной силы народа, отъ массы, матери своей и сжалась отъ страха передъ одиночествомъ и безсиліемъ своимъ въ этотъ жалкій комокъ» началась «дрянная и не достойная разума человѣческаго жизнь». И такъ, — нужно опять слиться съ коллективомъ и растопиться въ немъ.
Такое представленіе Горькаго объ исторіи развитія личности и ея будущемъ исчезновеній въ массѣ тоже не можетъ быть признано правильнымъ, возможнымъ и желательнымъ. Напротивъ, въ будущемъ личность должна еще болѣе разцвѣсти и вырости. Именно новый коллективный строй создастъ для этого разцвѣта наиболѣе благопріятныя условія. Въ современномъ обществѣ личность подавлена и угнетена матеріальной, духовной и политической зависимостью отъ капитала. И люди физическаго труда и люди умственнаго труда боятся за завтрашній день, зависятъ отъ нанимателей и принуждены считаться съ ними. Страхъ потерять заработокъ, отстать отъ другихъ, не получить большихъ благъ и проч. не покидаетъ современнаго труженника. «Жена, дѣти» — обычный припѣвъ его. Да и богатые люди непрерывно зависятъ отъ рынка, кризисовъ, разныхъ случайностей, болѣе богатыхъ людей и т. д. При такой общей зависимости людей, — нѣтъ мѣста свободному развитію индивидуальныхъ чертъ. Только тогда, когда право на трудъ не будетъ покупаемо цѣною униженій, когда каждый честный работникъ всегда и обязательно найдетъ себѣ разумный заработокъ, дающій человѣку возможность вести разумную жизнь, только тогда откроется для человѣка возможность совершенствовать и развивать свои индивидуальныя дарованія. Личность не можетъ уже расплыться въ цѣломъ, она не потонетъ въ немъ, хотя и будетъ черпать въ немъ новые источники радости и наслажденія. Нельзя представить себѣ жизнь впереди иначе, какъ въ сочетаніи всѣхъ благъ коллективизма со всѣми благами свободнаго индивидуалистическаго развитія. Личность для человѣка — его «я» — само по себѣ великая цѣнность, сама цѣль, и безъ роста и автономій личности нельзя представить себѣ прогресса.
Попытка Горькаго создать новую религію должна быть признана въ высшей степени неудачной. Она можетъ только внести лишнюю путаницу понятій, но ничего не разъяснитъ и никого не удовлетворитъ. И Горькому и Луначарскому, автору книги о религіи, приходится сказать, какъ вѣрно указываетъ и Кранихфельдъ[10], то, что Петръ Ягихъ сказалъ своему племяннику: «Ты, Мишка, нахватался церковныхъ мыслей, какъ огурцовъ съ чужого огорода наворовалъ, и смущаешь людей! Коли говоришь, что рабочій народъ вызванъ жизнь обновить — обновляй, а не подбирай то, что попами до дыръ заношено да и брошено».
Въ этомъ отношеніи всякая попытка подновить старыя религіи, влагая новое содержаніе въ старую форму и старую терминологію, окажется безрезультатной. То, что до дыръ заношено, не годится для новаго творчества.
Причины оскудѣнія религіознаго творчества сложны. Религія зародилась въ колыбели человѣчества и вмѣстѣ съ нимъ переживала всѣ фазисы его развитія.
У первобытнаго человѣка пребывали въ сліянномъ, нераздѣльномъ видѣ и религія, и поэзія, и наука. Это объясняется тѣмъ, что въ первобытномъ человѣкѣ дѣйствовали слитно и умъ, и чувство, и фантазія, — при чемъ умъ находился въ стадіи младенчества и всецѣло подчинялся чувству и фантазіи. Когда человѣкъ видѣлъ на небѣ странное, непонятное и устрашающее его явленіе — молнію, сопровождаемую ударами грома, онъ испытывалъ сложное настроеніе, обусловленное дѣйствіемъ этого явленія и на его умъ, и еще въ большей степени на его чувство, и фантазію.
Но такъ какъ умъ былъ немощенъ и младенчески неопытенъ, то центръ тяжести переживаемаго человѣкомъ впечатлѣнія переходилъ въ область чувства и фантазіи. А чувство, какъ извѣстно, измѣняетъ размѣры предметовъ, увеличивая или уменьшая ихъ (у страха, напр., глаза велики, у спеси наоборотъ); фантазія, идя путемъ ассоціацій идей сходства, измѣняетъ предметъ до неузнаваемости, придаетъ ему новыя черты, одушевляетъ неодушевленное, превращаетъ гору въ человѣка, рѣку въ ребенка (у Гоголя Днѣпръ «нѣжится и прижимается къ берегамъ отъ ночного холода и засыпаетъ, какъ ребенокъ», на лонѣ матери).
Когда первобытный человѣкъ видѣлъ на небѣ молнію, умъ его не въ силахъ былъ дать правильное объясненіе даннаго явленія и это объясненіе подсказывалось чувствомъ и фантазіей. Говоря, что по небу пролетѣлъ страшный огненный змій, человѣкъ удовлетворялъ и своей жаждѣ знанія (правда неудачно) и своему религіозному чувству (страхъ и благоговѣніе) и одновременно и поэтическому чувству. Наука, религія и поэзія тѣсно сплетались и сливались въ первобытномъ миѳѣ.
Страшный огненный змій, пронесшійся по небу и разбившій въ куски могучій дубъ или огненная стрѣла, выпущенная богомъ-охотникомъ изъ огромнаго лука, — это наивный отвѣтъ на пробуждающуюся пытливость человѣческаго ума, что и фактъ религіозный, это и продуктъ поэзіи, по скольку поэзія отвѣчаетъ на запросы фантазіи и ею создается. Вѣдь миѳъ объ богѣ-охотникѣ весь выросъ изъ сходства молніи со стрѣлою лука — по ассоціаціи сходства. Съ этой точки зрѣнія такой миѳъ — фактъ поэтическій. А по скольку онъ возбуждалъ чувство страха и благоговѣнія — онъ фактъ религіознаго сознанія. По скольку удовлетворяетъ жаждѣ знанія — научный фактъ. Древній миѳъ удовлетворялъ человѣка цѣликомъ, давалъ отвѣтъ на всѣ запросы его духа, его природы; импонировалъ человѣку, давалъ ему радостное ощущеніе цѣльнаго міровоззрѣнія, отвѣчающаго на всѣ запросы жизни… Смыслъ жизни былъ ясенъ. Система миѳовъ не оставляла ничего неразгаданнаго или неяснаго. Она давала правила жизни, освящая обычаи, мораль, поведеніе, указывая цѣль, приподнимая завѣсу надъ тайнами смерти и загробной жизни, удовлетворяя своей поэтической красотой и фантастикой и требованіямъ нашего эстетическаго чувства. Въ этой цѣльности первобытнаго религіозно-поэтическаго воззрѣнія на природу, человѣка и жизнь, — вся его красота, вся его мощь и неотразимое обаяніе.
Первобытный человѣкъ могъ быть до извѣстной мѣры счастливъ и духовно спокоенъ. Противорѣчія жизни, ея страданія, ея зло, ея фатальныя возможности вызывали иногда взрывы пессимизма, но не повергали въ отчаяніехолоднаго безвѣрія. Жизнь была наивно-красива, сказочна, пестра и привлекательна; несмотря на всѣ ужасы, она имѣла, впереди заманчивыя и радостныя перспективы. Пока не была нарушена эта цѣльность міровоззрѣнія, — религія была властна надъ человѣкомъ. Но вотъ начинается процессъ дифференція. Умъ постепенно эманципируется изъ подъ власти чувства и фантазіи; только поэзія и религія продолжаютъ пребывать, въ дружномъ единеніи. Скоро однако и это единеніе должно нарушиться… Умъ все болѣе освобождается отъ предразсудковъ и, выясняя природу явленій путемъ научныхъ методовъ изслѣдованія, свободный отъ вліянія чувства и фантазіи, наноситъ непоправимые удары прежнему гармоническому сліянію всѣхъ духовныхъ силъ. Уже при Эврипидѣ, миѳъ утратилъ свое религіозное обаяніе въ кружкахъ образованныхъ эллиновъ. Самъ Эврипидъ, напримѣръ, заставляетъ, одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ «Ифигеніи въ Авлидѣ»' разсказывать миѳъ о Ледѣ и прибавить къ этому весьма характерную фразу: такъ говоритъ миѳъ, если только можно вѣрить подобнымъ сказкамъ. Такой открытый скептицизмъ, повидимому, не возмущалъ толпы, наполнявшей театры, и не вызывалъ взрывовъ религіознаго негодованія. Миѳъ умиралъ въ своей религіозной сущности, оставался красивый символъ; оставался поэтическій образъ, которому поэты и философы придавали по желанію аллегорическій смыслъ.
Въ первоначальномъ христіанствѣ элементъ фантазіи игралъ сначала незначительную роль. На первомъ мѣстѣ, стояло чувство, выдвигались этическія задачи. Только въ католицизмѣ въ эпоху его разцвѣта, въ средніе вѣка опять, слились элементы фантазіи, чувства, и умъ вновь былъ подчиненъ имъ по принципу: философія — слуга теологіи. Богатая, поэзія средневѣковья, причудливая фантастика языческихъ миѳологій сплеталась съ религіозно-христіанскими догматами, рыцарскимъ бытомъ, политическими планами папства, и такъ создалось цѣльное средневѣковое міровоззрѣніе.
Въ тѣснинахъ этого міровоззрѣнія было слишкомъ тяжело человѣческому уму, давно уже начавшему свой путь эмансипаціи. Тщетно боролся католицизмъ съ наукой. Мы знаемъ въ подробностяхъ исторію этого горячаго спорта науки и религіи, мы съ волненіемъ знакомились со всѣми перипетіями этого спора. Побѣды астрономіи и естествознанія завершились геніальными открытіями законовъ тяготѣнія (1684). Ньютонъ освободилъ разумъ отъ оковъ церковнаго невѣжества. Геоцентрическая точка зрѣнія была окончательно ниспровергнута; передъ изумленнымъ и восхищеннымъ человѣкомъ, раскрылись безпредѣльныя пространства, въ которыхъ катились громадныя свѣтила, подчиняясь законамъ тяготѣнія. Міръ былъ закованъ въ желѣзныя, незыблемыя формулы. Умъ побѣдилъ, пронизая безпредѣльную тьму пространства и времени, уничтожилъ суевѣрія, низвергъ старые авторитеты, вознесся на головокружительную высоту. Изъ служанки теологіи онъ самъ сталъ господиномъ, не знающимъ границъ своей власти.
Взволнованный великими побѣдами ума, человѣкъ отнынѣ не хотѣлъ признавать никакихъ авторитетовъ, кромѣ авторитета разума. Религія, народная поэзія, сказки объявлены были печальными остатками средневѣковаго или, какъ принято было тогда говорить «готическаго варварства». Цѣлью жизни сдѣлалось освобожденіе человѣка отъ всѣхъ предразсудковъ, во имя торжества разума.
Одинъ изъ геніальныхъ современниковъ Ньютона астрономъ Галлей предпослалъ своему ученому изслѣдованію слѣдующее стихотвореніе въ честь разума:
«Передъ нами открываются самыя далекія глубины неба; передъ нами уже не скрывается сила, приводящая въ движеніе самые отдаленные круги; спокойно стоитъ солнце, повелѣвая всѣмъ мірамъ обращаться къ нему, потому что оно не можетъ никогда допустить, чтобы блуждающія звѣзды покинули свою правильную колею; оно опредѣляетъ ихъ бѣгъ, становясь въ серединѣ вселенной: передъ нами уже раскрываются грозящіе пути кометъ, мы не удивляемся больше появленію бродатаго созвѣздія; мы съ точностью знаемъ причину, почему серебряная Феба странствуетъ колеблющимися шагами, почему астрономія не обуздала ее прежде, почему возвращаются ея узлы, почему пополняется и ширится ея кругъ. Да, мы знаемъ, какой силой перемѣнчивая Феба гонитъ море назадъ, вырывая съ корнемъ морскую траву, и почему приливъ снова тѣснится къ берегу, показывая морякамъ грозящія опасностью мели. Это всегда занимало умы величайшихъ изслѣдователей. Теперь мы узнаемъ это.
Покрывало снято навсегда. Смертные, поспряньте и оставьте земныя заботы, изучайте и узнавайте силу вѣчнаго небеснаго духа; отдайте хвалу великому Ньютону, открывшему божественную истину, Ньютону, любимцу музъ, лучшему украшенію людей. Больше (этого) приблизиться къ богамъ не дано смертнымъ».
Весь XVIII вѣкъ исходитъ изъ великихъ освобождающихъ утвержденій Ньютона. Онъ по справедливости получилъ названіе вѣка разума и борьбы съ религіозными суевѣріями.
Поклонникъ Ньютона, Вольтеръ, популяризовалъ на континентѣ теоріи Ньютона и наносилъ сокрушительные удары, католической церковности.
Вѣра въ чудо почти совершенно исчезла. Она замѣнилась, вѣрой въ разумное начало вселенной, въ незыблемое дѣйствіе вѣчныхъ законовъ разума, не подлежащихъ отмѣнѣ и не измѣняющихся въ своемъ дѣйствіи.
Во время великой французской революціи впервые были возглашены и узаконены принципы религіозной терпимости и даже возникли попытки создать новую религію — культъ разума. Но уже въ концѣ XVIII вѣка росла и реакція преувеличенному преклоненію передъ культомъ разума. Его власти положены были предѣлы «критикой чистаго разума» Канта съ одной стороны и живыми потребностями чувства, и фантазіи — съ другой.
Человѣкъ не можетъ жить только одними велѣніями холоднаго ума. Онъ живетъ и чувствомъ и фантазіей. И часто потребности чувства и фантазіи говорятъ властно и болѣе повелительно, чѣмъ выводы ума.
Пусть утверждаютъ астрономы, что солнце стоитъ, — для человѣка оно всегда восходитъ и заходитъ. Пусть разлагаются трупы — въ «странѣ воспоминаній» вѣчно живы для насъ дорогіе образы.
Съ романтизма начинается возстановленіе права религіи, поэзіи. Философія вновь ищетъ единства міровоззрѣнія, которое установило было гармоническую связь между истиной, добромъ и красотой, между субъективной и объективной правдой, между этикой, эстетикой и философіей, Богомъ, человѣкомъ и природой Но въ этихъ исканіяхъ она наталкивается на непреодолимыя препятствія…
Порвалась цѣпь великая… Разорвалась связь между умомъ, чувствомъ и фантазіей. На пути къ достиженію гармоніи стоитъ утерянная вѣра въ чудо, которое не совмѣстимо съ неоспоримыми законами разума. Но исканія истины путемъ выводовъ и опытовъ строгаго научнаго анализа наталкиваются на непреодолимыя, трагическія препятствія: невозможность постичь сущность вещей, — на отрицательныя понятія, безконечность, вѣчность. Приходится искать истину какимъ то инымъ ирраціональнымъ путемъ сокровеннаго, мистическаго опыта.. Но этотъ мистическій опытъ страдаетъ тѣмъ, недостаткомъ, что онъ не обладаетъ свойствами общеубѣдительности. Онъ чрезвычайно индивидуаленъ. Если онъ даже и существуетъ на самомъ дѣлѣ, То онъ понятенъ и авторитетенъ только для лица, воспринявшаго истину этимъ мистическимъ опытомъ. Бѣда, однако, въ томъ, что, какъ признаютъ это всѣ искренніе мистики (напр. Шестовъ), мистическій опытъ трудно отличитъ отъ мистификацій, шарлатанства и въ лучшемъ случаѣ отъ ошибки. По увѣреніямъ мистиковъ, мистическій опытъ нисходитъ на многихъ; но языкъ, которымъ раскрывается передъ людьми истина этого опыта, обманчивъ и лживъ. Такимъ образомъ, по мнѣнію мистиковъ, Моисей пользовался мистическими откровеніями, но то, что разсказано имъ въ библіи, можетъ быть, нисколько не передаетъ намъ даже тѣни истины, воспринятой мистическимъ путемъ.
Этимъ путемъ истина, если она и приходитъ, постигается только отдѣльными лицами. Она не объединяетъ массы въ единствѣ порыва, настроенія, исповѣданія.
Также индивидуальны и всѣ философскія исканія истины. Съ одинаковой послѣдовательностью можетъ быть развернута теорія матеріалистическаго монизма и спиритуалистическаго. Или же сведены матерія и духъ къ единому, но неизвѣстному еще первооснованію…
Наука оказалась во многихъ направленіяхъ безсильной, традиціонная религія съ ея вѣрой въ чудо не соотвѣтствуетъ требованіямъ разума; мистика слишкомъ индивидуальна.
Изъ многихъ сторонъ всеобъемлющаго религіознаго міровоззрѣнія осталась только одна сторона незыблемой, — та, которая коренится въ соціальныхъ инстинктахъ человѣка — это вѣра въ добро, въ необходимость этическаго начала въ жизни. Эта вѣра въ разумъ, какъ добро, объединяетъ великихъ философовъ и основателей религій всего міра. Ее вполнѣ основательно ставитъ въ главѣ угла и Л. Н. Толстой въ своей религіозной системѣ. Вѣра въ добро, въ торжество справедливости въ человѣческихъ отношеніяхъ — единственный элементъ религіи, не потерявшій надъ нами власти. Эта вѣра можетъ быть присуща людямъ, стоящимъ очень далеко отъ религіознаго сознанія.
Еще Бѣлинскій въ свое время справедливо отмѣтилъ, что дѣятельность одного скептика Вольтера болѣе содѣйствовала торжеству христіанской правды на землѣ, чѣмъ дѣятельность всѣхъ священниковъ католической церкви, вмѣстѣ взятыхъ.
Изъ современныхъ защитниковъ религіознаго сознанія Д. С. Мережковскій тоже высказывалъ эту же мысль о безсознательной религіозности людей, служащихъ до самопожертвованія принципу добра на землѣ. Несомнѣнно, они фактически болѣе религіозныя натуры, чѣмъ тѣ, у кого имя Бога на устахъ, но нѣтъ дѣятельной любви къ людямъ, нѣтъ жажды добра.
Разъ Богъ есть — онъ непремѣнно Богъ любви и добра. Тѣ, кто вѣрятъ въ любовь и добро, служатъ и поклоняются Богу. Любовь и добро это чисто соціальные инстинкты, и тѣ классы народа, въ которыхъ развиты эти инстинкты, по справедливости, могутъ быть названы носителями религіозной истины, если не цѣлой, полностью, то, по крайней мѣрѣ, въ ея лучшей и наиболѣе необходимой практической части. Съ этой точки зрѣнія Горькій былъ бы правъ, если бы усмотрѣлъ въ организованномъ рабочемъ движеніи трудящихся черты религіозныхъ исканій. Безрелигіозному и даже матеріалистическому рабочему движенію присуще безсознательное религіозное чувство, дѣлающее рабочій классъ до извѣстной степени хранителемъ и носителемъ религіозной истины. Но отсюда еще слишкомъ далеко до обоготворенія народа и народопоклонства.
Какъ и во многихъ другихъ исканіяхъ и въ религіозно-философскомъ вопросѣ М. Горькій плохо разобрался….
Мы подошли къ концу нашей скромной задачи. Мы были нелицепріятны, но требовательны въ отношеніи къ большому писателю. Кому много дано, съ того много и взыщется. Горькій еще не сказалъ своего послѣдняго слова. Но оно не въ сферѣ пролетарскихъ его настроеній. Горькій не писатель для пролетаріата. Горькій въ душѣ свободный анархистъ художникъ, и какъ бы ни были симпатичны его политическіе взгляды, они не должны мѣшать его творчеству итти самостоятельнымъ путемъ. Яркихъ индивидуальныхъ дарованій очень мало: нельзя отдавать ихъ въ жертву тенденціи. Между Горькимъ художникомъ (по инстинктамъ натуры) и Горькимъ общественнымъ дѣятелемъ (по воспитанію и образованію) — громадная ни чѣмъ не заполненная пропасть — внутреннее противорѣчіе. Такъ, по крайней мѣрѣ, кажется намъ. И такъ какъ общественныхъ дѣятелей много и безъ Горькаго, а художникъ рѣдкое явленіе въ нашей сѣрой жизни, то пусть лучше померкнетъ дѣятель и разцвѣтетъ пышнымъ цвѣтеніемъ самобытный талантъ большого писателя. Куда онъ ни направится, къ какимъ бы невѣроятнымъ парадоксамъ онъ ни пришелъ, для искусства и для человѣчества художникъ сдѣлаетъ очень много — больше, чѣмъ можетъ сдѣлать Горькій въ неглавной своей роли общественнаго дѣятеля.
Впереди у Горькаго еще много лѣтъ труда и возможныхъ успѣховъ.
- ↑ А. Егоровъ. Обществ. Движеніе въ Россіи въ началѣ XX в. стр. 375—398.
- ↑ В. В. Судьбы капитализма въ Россіи СПБ. 1882.
- ↑ Т. Барановскій. Промышленной кризисъ въ Англіи.
- ↑ П. Струве. Критическія замѣтки.
- ↑ Г. Бельтовъ. Къ вопросу о монистическомъ пониманіи исторіи.
- ↑ М. Горькій «Разсказы».
- ↑ Ив. Разумникъ. Исторія русской общественной мысли. T. II.
- ↑ «Современ. міръ» 1907. V.
- ↑ Чит. А. Луначарскій. Религія и соціализмъ.
- ↑ «Соврем. Міръ» 1908. X.