Иванъ Странникъ.
правитьМаксимъ Горькій.
Критико-біографическій этюдъ.
править
Максимъ Горькій.
правитьРусская литература, которая уже около полвѣка не изобилуетъ счастливыми явленіями, снова выказала свою чудодѣйственную способность къ обновленію. Какой-то босякъ, Максимъ Горькій, лишенный всякаго сколько-нибудь систематическаго обученія, неожиданно вторгается въ священные ряды литературы, внося въ нихъ совершенно свѣжую, новую особенность своихъ мыслей и своего характера. Ничего настолько исключительнаго, ничего настолько новаго не появлялось послѣ первыхъ романовъ Толстого. У этихъ произведеній совсѣмъ не было предшественниковъ; они являются какъ бы чѣмъ-то исключительнымъ. Они требуютъ не одного только успѣха въ литературѣ; они производятъ настоящую революцію.
Горькій родился отъ совершенно простыхъ родителей въ Нижнемъ-Новгородѣ въ 1868 или 1869 году. — онъ самъ не знаетъ точно, — и съ раннихъ лѣтъ остался сиротой. Онъ былъ взятъ въ ученіе однимъ башмачникомъ, но скоро убѣжалъ отъ него, потому что сидячая жизнь не была въ его вкусѣ. Такимъ же образомъ онъ бѣжалъ отъ гравера и, наконецъ, поступилъ къ живописцу. Потомъ мы встрѣчаемъ его поваренкомъ, потомъ помощникомъ садовника. Онъ испыталъ жизнь во всѣхъ этихъ видахъ, и ни одинъ не понравился ему. На пятнадцатомъ году онъ едва научился немного читать подъ руководствомъ какого-то старика, который заставлялъ его учиться по складамъ по славянской библіи. Отъ этихъ первыхъ своихъ познаній онъ сохранилъ только отвращеніе ко всему печатному, пока въ то время, когда онъ былъ поваренкомъ на одномъ пароходѣ, главный поваръ не пробудилъ въ немъ влеченія къ плѣнительному чтенію. Гоголь, Глѣбъ Успенскій, Дюма-отецъ приводили его въ восхищеніе. Въ немъ тогда воспламенилось воображеніе; онъ съ неудержимой энергіей принимается учиться. Онъ отправился въ Казань, «какъ будто всякій бѣдный мальчикъ можетъ получить безплатное обученіе», — но скоро онъ замѣтилъ, «что такого обычая нѣтъ». Огорченный онъ поступаетъ подручнымъ въ пекарню, за три рубля жалованья въ мѣсяцъ. Посреди самыхъ худшихъ непріятностей, онъ всегда съ особенной горечью вспоминалъ про казанскую пекарню; позже, въ одномъ изъ своихъ произведеній, онъ описалъ эти грустныя воспоминанія: «Пекарня помѣщалась въ подвалѣ со сводчатымъ потолкомъ. Свѣта была мало, мало было и воздуха, но зато много было сырости, грязи и мучной пыли. Въ печи жарко горѣли длинныя плахи дровъ, и отраженное на сѣрой стѣнѣ пекарни пламя ихъ колебалось и дрожало, точно безъ звуковъ разсказывало о чемъ-то. Запахъ квашенаго тѣста и сырости наполнялъ промозглый воздухъ. Сводчатый, закопченый потолокъ давилъ своей тяжестью, и отъ соединенія дневного свѣта съ огнемъ въ печи образовывалось какое-то неопредѣленное и утомляющее глаза освѣщеніе».
Горькій мечталъ о свободномъ воздухѣ. Онъ покинулъ пекарню. Продолжая читать, лихорадочно учиться, пьянствуя съ босяками, живя полной жизнью, онъ одно время дѣлается пильщикомъ лѣса, въ другой разъ выгрузчикомъ на пристани… Въ 1888 году его охватываетъ отчаяніе и онъ собирается убить себя… Потомъ онъ дѣлается сторожемъ, потомъ уличнымъ торговцемъ квасомъ. Счастливый случай свелъ его съ однимъ адвокатомъ, который заинтересовался имъ, началъ наблюдать за его чтеніемъ, занялся его обученіемъ. Но снова безпокойный характеръ натолкнулъ его на скитальческую жизнь; онъ исходилъ всю Россію во всѣхъ направленіяхъ, испробовалъ всѣ занятія, включая отнынѣ и дѣло литератора.
Онъ дебютировалъ коротенькимъ разсказомъ Макаръ Чудра, напечатаннымъ въ одной провинціальной газетѣ. Это произведеніе очень любопытно, только, правду сказать, любопытно болѣе тѣмъ, о чемъ объявляетъ, чѣмъ тѣмъ, что даетъ. Сюжетъ отчасти напоминаетъ слишкомъ извѣстные вымыслы, обычайные у романтиковъ. Дѣйствіе происходитъ въ цыганскомъ таборѣ. Описаніе личностей, дѣйствія, разговоры, манера ихъ, съ какой онѣ облекаются постоянной гордостью, иногда отзывается дѣланностью. Очевидно, молодой авторъ хотѣлъ сдѣлать все это литературнѣе. Онъ драматично описалъ исторію сильной и отчасти витіеватой любви. Однако уже въ этомъ разсказѣ замѣтны нѣкоторыя особенности Горькаго, — его страсть къ свободной жизни, опьяняющая любовь къ музыкѣ и природѣ; наиболѣе глубокія характерныя черты этихъ нѣсколько условныхъ цыганъ заимствованы имъ у бродягъ, которыхъ онъ видѣлъ въ дѣйствительности.
Дѣйствительное начало Горькимъ литературной дѣятельности относится къ 1893 году. Въ это время онъ познакомился съ писателемъ Короленко и, благодаря ему, вскорѣ напечаталъ разсказъ Челкашъ, который принесъ автору значительный успѣхъ. Съ этихъ поръ Горькій начинаетъ работать усиленно; онъ отбросилъ традиціонную эстетику и теперь старается только чистосердечно, открыто выводить свое собственное представленіе о ясизни. Но такъ какъ онъ до сихъ поръ жилъ въ средѣ бродягъ, былъ самъ бродягой, поэтому и все, что онъ написалъ, является поэмой бродяжничества.
Его исключительная манера письма нова совершенно. Въ теченіе семи лѣтъ онъ написалъ до тридцати разсказовъ, заключающихся въ трехъ книгахъ[1], и эти разсказы по своей немногосложной выразительности иногда напоминаютъ манеру Мопассана.
Сценарій ихъ необычайно простъ. Часто въ нихъ бываетъ всего только два дѣйствующихъ лица. Старый нищій и его внукъ, рабочая чета, бродяга и еврей, пекарь и его помощникъ, два товарища по нищетѣ.
Интересъ этихъ разсказовъ заключается не въ раскрытіи занимательной интриги. Это часто только отрывки изъ жизни, біографическія странички съ такого-то и до такого-то времени, хотя даже эти предѣлы не служатъ предѣлами цѣлой драмы.
Молодой крестьянинъ оставилъ деревню, чтобы найти себѣ работу. Въ одной гавани онъ встрѣчается съ бродягою особенной энергіи, который устрашаетъ, ослѣпляетъ и подъ конецъ завлекаетъ его: дѣло идетъ о какомъ-то таинственномъ походѣ, въ которомъ онъ обѣщаетъ ему большую выгоду. Разъ ночью Челкашъ увозитъ его на баркѣ — на воровство. Надо въ ужасную погоду пройти подъ огнемъ таможенной стражи. Послѣ множества опасностей добыча захвачена и превращена въ золото. Такое богатство ослѣпляетъ крестьянина. Въ его темномъ умѣ возстаютъ образы легкой жизни, волнуютъ, искушаютъ его. Неудовлетворенный значительной долей, которую далъ ему Челкашъ, онъ пытается убить его и завладѣть всѣмъ его кошелькомъ. Но, мучаясь угрызеніями совѣсти и боясь, какъ бы кровь и воровство не принесли ему несчастія, онъ возвращается къ человѣку, котораго почти задушилъ, винится и предлагаетъ возвратить ему деньги. Но Челкашъ презираетъ. его бросаетъ ему въ лицо деньги и, какъ бы въ видъ высшей обиды, также проситъ у него прощенія.
Такова канва одного изъ разсказовъ Горькаго; не менѣе проста и слѣдующая.
Артемъ, бродяга, пришедшій неизвѣстно откуда, является идоломъ всѣхъ женщинъ пристани и собакой для всѣхъ мужчинъ. Красота и сила дѣлали его настолько же страшнымъ, насколько и плѣнительнымъ. Разъ вечеромъ враги его завлекаютъ Артема въ засаду, избиваютъ его и бросаютъ на произволъ. Бѣдный еврей Каинъ, презираемый всѣми, оказываетъ ему помощь. Артемъ, тронутый оказанной ему услугой, объявляетъ своему спасителю, что онъ беретъ его подъ свое покровительство, разговариваетъ съ нимъ при всѣхъ и объявляетъ его своимъ другомъ. Новая жизнь тишины и спокойствія начинается для несчастнаго. Но это продолжается недолго. Черезъ мѣсяцъ Артемъ объявляетъ, что настаетъ конецъ его покровительству, что эта дружба гнететъ и тяготитъ его. Прежняя жизнь начинается для обоихъ: полная тщеславія независимость для Артема и гнетущая бѣдность для Каина.
Какъ видно, въ этихъ разсказахъ нѣтъ совсѣмъ происшествій, а обрисовка характеровъ совершенно законченная. Дѣйствующія лица высказываются здѣсь цѣликомъ самыми простыми своими дѣлами, жестами, рѣчами.
Стиль, несмотря на нерадивость и недостатки, великолѣпно подходитъ къ сюжету; очень сильный, но гибкій, онъ измѣняется, смотря по случаю, то полонъ грубости и жесткости, когда это нужно, то поэтиченъ и богатъ красками, а онъ иногда достигаетъ до полнаго лиризма. Онъ поражаетъ своей неровностью, слѣдуя перемѣнѣ настроенія писателя. Часто онъ спокойно пространенъ и длиненъ и вдругъ поднимается, какъ будто бы его подхватило сильное волненіе. Онъ забавляется сложными образами пріятной фантазіи. Въ его фразѣ нѣтъ предварительнаго размышленія; чувствуется, что она вылилась сразу, но все-таки полна, оживляющею ее мыслью. Здѣсь нѣтъ совсѣмъ готовыхъ клише, мертвыхъ словъ. Все это ново, дышитъ живымъ чувствомъ.
Что особенно чаруетъ въ Горькомъ, такъ это отсутствіе извѣстныхъ литературныхъ пріемовъ. Ни обычной искусственности, ни изношенныхъ способовъ нѣтъ въ этихъ простодушныхъ произведеніяхъ, для созданія которыхъ писатель вдохновлялся только самимъ собой и природой. Не было никакого усилія, какъ у другихъ, отличиться отъ своихъ предшественниковъ; онъ не подновлялъ Стараго, но съ удивительной дерзостью создалъ нѣчто новое.
Все, о чемъ разсказываетъ Горькій, онъ видѣлъ. Всѣ описанія земли или моря, представленныя имъ, взяты имъ изъ своихъ собственныхъ похожденій. Съ каждой подробностью этихъ описаній у него связано какое-нибудь грустное или тяжелое воспоминаніе. Бродяжничество онъ описалъ свое. Бродяги — всѣ его товарищи, онъ ихъ любилъ или ненавидѣлъ. Всѣ его произведенія бьютъ тѣмъ, что онъ вложилъ въ нихъ самого себя, почти не думая объ этомъ. Въ то же время не умѣетъ отдѣлиться отъ своего произведенія; водимыя имъ лица живутъ своей собственной жизнью, независимой отъ его жизни, со своими особенными характерами, со своей манерой сопротивляться общимъ бѣдствіямъ. Ни одинъ писатель не вложилъ въ свое произведеніе столько объективности.
Если онъ могъ разрѣшить задачу произведенія въ одно время и безличнаго и страстнаго, это потому, что въ его жизни не было двухъ послѣдовательныхъ эпохъ, во время которыхъ онъ сначала дѣйствовалъ бы, а потомъ вспоминалъ; эти эпохи проходили у него слитно.
Такимъ образомъ онъ придаетъ своимъ бродягамъ видъ разительной правды. Онъ не идеализируетъ ихъ; симпатія, которую внушаютъ ему ихъ сила, ихъ отвага и желаніе свободы, не ослѣпляетъ его. Онъ не скрываетъ ни ихъ недостатковъ, ни пороковъ, ни пьянства, ни хвастовства. Онъ относится къ нимъ безъ всякой снисходительности и судитъ о нихъ вполнѣ ясно. Онъ рисуетъ дѣйствительность, но не сгущая красокъ. Онъ не избѣгаетъ тяжелыхъ или грубыхъ сценъ; но даже въ самыхъ циничныхъ мѣстахъ онъ не возмущается, потому хочетъ быть только правдивымъ, и совсѣмъ не думаетъ взволновывать легкими средствами. Просто онъ говоритъ, что эти вещи таковы-то вотъ, и что съ этимъ ничего нельзя сдѣлать, что это зависитъ отъ непреложныхъ законовъ. Поэтому-то всѣ скорби, даже самыя ужасныя, принимаются какъ сама жизнь. Горькій въ своихъ дѣйствующихъ лицахъ видитъ только естественное зрѣлище: видна страсть всколебать ихъ, какъ вѣтеръ колышетъ волны, желаніе смѣхомъ пройтись по ихъ душамъ, какъ солнце проникаетъ сквозь облака. Его безо всякаго усилія можно назвать реалистомъ въ лучшемъ значеніи этого слова.
Появленіе бродягъ въ литературѣ является огромнымъ нововведеніемъ Горькаго. Русскіе писатели сначала интересовались культурными слоями общества; потомъ они подошли къ мужику. «Мужицкая литература» приняла общественное значеніе. Она имѣла и государственное значеніе и не чужда отмѣны крѣпостничества. Она доказала всю цѣнность огромнаго живучаго и могущественнаго класса, съ которымъ должны считаться. Однако оставался въ темнотѣ еще одинъ классъ, классъ бродягъ, обширный, разнородный, распространенный, многочисленный и очень характерный. Правда, онъ составляется изъ всѣхъ другихъ классовъ, изъ дворянъ, купцовъ, крестьянъ, духовенства, но съ того момента, когда отбившійся отъ своего общества увеличиваетъ собою разнокалиберную огромную семью бродягъ, постоянно старающихся достать себѣ хлѣба и готовыхъ взяться за какое угодно занятіе, онъ образуетъ со своими новыми братьями дѣйствительное единое звено, не только по тожеству матеріальнаго положенія, но и по общему строю духа, которымъ можно его опредѣлить. Очевидно, подобныхъ людей очень трудно изучить; они не пишутъ, говорятъ мало; то, что они говорятъ, просто, хотя мысли ихъ сложны. Чтобы понять ихъ, надо долго прожить вмѣстѣ съ ними, быть съ ними въ полной дружбѣ, товариществѣ, чтобы они не могли укрыться, притвориться; а чтобы обрисовать ихъ, надо обладать особенной мощью слова. Эта такая трудная задача нашла въ Горькомъ своего спеціальнаго работника: къ этому его предназначили обстоятельства его жизни и собственный геній.
Между этими бродягами, такъ нохожими одинъ на другого по своимъ несчастіямъ, такая чудовищная разница. Несмотря на ихъ полный разрывъ съ прошлымъ, у нихъ встрѣчаются выразительные признаки ихъ происхожденія. Старые солдаты, бывшіе студенты, типографщики, башмачники, различные ремесленники, учителя, дьякона или дворяне, крестьяне, — всѣ они сохранили что-нибудь отъ своего сословія или отъ своей профессіи. По способу носить свое тряпье, по пѣснямъ бурлаковъ, гулякъ или духовныхъ, по ихъ хвастовству, по всѣмъ ихъ выходкамъ можно узнать, чѣмъ они были раньше. Одинъ съ тщеславіемъ вспоминаетъ время, когда онъ былъ цирковымъ конюхомъ, другому нравится вспоминать, какъ онъ нѣкогда учился въ московскомъ университетѣ. «Въ сущности, намъ, было рѣшительно все равно, былъ ли онъ когда-то студентомъ, сыщикомъ или воромъ, — важно было лишь то, что въ моментъ нашего знакомства онъ былъ равенъ намъ». Важнымъ, на самомъ дѣлѣ, было то, что всѣ были вмѣстѣ и вмѣстѣ испытывали одинаковыя затрудненія.
Аристидъ Кувалда, служившій раньше ротмистромъ, послѣ многочисленныхъ лишеній, былъ въ настоящее время хозяиномъ ночлежки, которая была устроена на краю города «для разныхъ субъектовъ, сброшенныхъ изъ города за пьянство или по какой-нибудь другой не менѣе основательной причинѣ». Онъ не обиралъ своихъ постояльцевъ и бралъ только по двѣ копейки за ночь; они были для него столько же товарищами по несчастію, сколько и постояльцами. Онъ забавлялся и пьянствовалъ съ ними, что, однако, не мѣшало ему ими командовать. Онъ зналъ, когда надо было выказать свою привычку къ приказаніямъ. Его называли «ваше благородіе», у него осталась еще военная фуражка, впрочемъ, съ оторваннымъ козырькомъ; вотъ все, что сохранилось отъ его чина, но значеніе его все еще продолжалось. Онъ сурово относился къ людямъ и добродушно бранилъ ихъ. «Если ты привыкъ каждый день жрать — вотъ напротивъ харчевня. Но лучше, если ты, обломокъ, отучишься отъ этой дурной привычки. Ты, вѣдь, не баринъ, значитъ, что ты ѣшь? Самъ себя ѣшь!» Онъ сдѣлался ихъ совѣтникомъ и старался, чтобы они воспользовались его опытностью: «Когда накопимъ капиталъ, я куплю тебѣ штаны и прочее, что нужно для того, чтобы ты вновь могъ сойти за порядочнаго человѣка и скромнаго труженика, гонимаго судьбой. Въ хорошихъ штанахъ ты снова можешь далеко уйти. Маршъ! Пока у меня были приличные штаны, я жилъ въ городѣ на роли порядочнаго человѣка, но, чортъ возьми, какъ только штаны съ меня слѣзли, такъ и я упалъ въ мнѣніи людей, и самъ долженъ былъ слѣзть сюда внизъ изъ города».
Хотя и не похожій, скорѣе жалкій, полный нѣжности и доброты въ своемъ паденіи былъ еще здѣсь странный добрякъ, котораго ребятишки фамильярно звали Филиппомъ. Онъ былъ учителемъ и вслѣдствіе одной исторіи былъ изгнанъ изъ своего училища. Онъ потомъ испробовалъ всѣ занятія и въ концѣ-концовъ впалъ въ пьянство. Но у него была особая страсть къ дѣтямъ. Вмѣсто того, чтобы тратить всѣ деньги наводку, онъ часть изъ нихъ оставлялъ, чтобы купить для дѣтишекъ хлѣба, яицъ, яблоковъ, орѣховъ; онъ раздаривалъ имъ эти подарки молча и со смиреніемъ, какъ будто бы онъ боялся, что его слова, — слова существа опустившагося, — могутъ запачкать ихъ или причинить имъ вредъ.
Діаконъ Тарасъ, выгнанный за дебоширства и пьянство, преобразившійся теперь въ бродягу, сохранилъ сквозь всѣ свои похожденія неизгладимый отпечатокъ своего духовнаго сана. Одно время онъ былъ пильщикомъ досокъ на рѣкѣ. Онъ великолѣпно пляшетъ, еще лучше разсказываетъ, и всѣ его разсказы выдуманы имъ самимъ. Онъ употребляетъ самый циничный языкъ; но его обычными героями являются святые, цари, генералы, духовные. Самая развращенная аудиторія постоянно сплевываетъ отъ отвращенія, жадно слушая грязныя фантастическія исторіи, которыя онъ разсказываетъ, прищуривъ немного глаза съ безстрастнымъ лицомъ… Воображеніе этого человѣка, питаемое религіозными сказаніями, выливается въ грубое шутовство съ невѣроятнымъ изобиліемъ; онъ могъ разсказывать съ самаго утра и до поздняго вечера и никогда онъ не повторялся.
Посреди бродягъ Горькій представляетъ какъ-то особенно опустившимися и лишенными всякаго нравственнаго чувства тѣхъ изъ своихъ героевъ, которые происходятъ изъ болѣе высокихъ классовъ общества. Они предаются бродяжничеству не по инстинкту къ свободѣ, а скорѣе по своей лѣности и подлости, которыя дѣлаютъ ихъ неспособными вести правильную жизнь. Они, вольные безъ зазрѣнія совѣсти лѣнтяи, не берутся за тяжелую работу и за опасныя предпріятія, а, напримѣръ, предпочитаютъ пользоваться своимъ физическимъ очарованіемъ или своей ловкостью, чтобы съ выгодой для себя пользоваться страстями или невѣжествомъ встрѣчающихся имъ людей. Горькій презираетъ ихъ и, хотя онъ не возстаетъ противъ нихъ, но по крайней мѣрѣ никогда не упускаетъ случая въ своихъ разсказахъ, гдѣ участвуютъ подобные люди, отдѣлить ихъ отъ настоящихъ бродягъ по природѣ. Его антипатія по отношенію къ нимъ выказывается во множествѣ мелочей, — въ формѣ, которой онъ описываетъ ихъ, въ дѣйствіяхъ, которыя онъ приписываетъ имъ. Въ разсказѣ Въ степи трое бродягъ идутъ вмѣстѣ, на время соединившись по необходимости. Совершается убійство. Кѣмъ? Однимъ изъ троихъ, получившимъ нѣкоторое свободное воспитаніе, бывшимъ студентомъ.
Хотя большею частію бродяги составляются изъ крестьянъ, но, очевидно, между двумя этими классами существуетъ коренная оппозиція и естественная вражда. Бродяга презираетъ людей съ опредѣленнымъ занятіемъ, живущихъ бѣдно. «Я, видишь ты. — говоритъ Сережка, — всѣхъ мужиковъ не люблю… они сволочи! Они прикинутся сиротами — имъ и хлѣба даютъ и… все!.. У нихъ, вонъ, есть земство, и оно все для нихъ дѣлаетъ… Хозяйство у нихъ, земля, скотъ… Я у земскаго доктора кучеромъ служилъ, насмотрѣлся на нихъ… потомъ бродяжилъ я по землѣ много. Придешь, бывало, въ деревню, попросишь хлѣба — цапъ тебя! Кто ты, да что ты, да подай паспортъ… Бивали сколько разъ… То за конокрада примутъ, то просто такъ… Въ холодную сажали… Они ноютъ да притворяются, но жить могутъ: — у нихъ есть зацѣпка — земля. У нихъ и земство, и все такое.
— А земство — это что? — спросила Мальва.
— Что? А чортъ его знаетъ что! Для мужиковъ поставлено, ихъ управа… Плюнь на это…»
Бродяга не могъ бы быть доволенъ такой узкой жизнью; но иногда, въ часы грусти и упадка духа, онъ, однако, думаетъ съ нѣкоторой горечью и уваженіемъ объ этой тишинѣ и обезпеченности. Въ случаяхъ слишкомъ опаснаго предпріятія, воспоминаніе о деревенской жизни ставится въ идеалъ. Горе отъ этого уменьшается, и пріятность обладать вѣрнымъ убѣжищемъ улыбается несчастному. «У тебя есть домъ, онъ недорого стоитъ, но онъ твой. У тебя есть своя земля, вся-то она съ горсть, но она твоя. У тебя есть курица, яйца, яблоки, ты король надъ своимъ добромъ!»
Крестьяне со своей стороны ненавидятъ бродягу, потому что они страшатся его, можетъ-быть, также и потому, что онъ ихъ искушаетъ. Но особенно эта жизнь изо дня въ день, безъ принциповъ и безъ пристанища можетъ только возмутить ихъ консервативный характеръ. И если нѣкоторые оставляютъ свою избу для большой дороги и увеличиваютъ собою толпы босяковъ безъ пристанища, безъ очага, такъ къ этому ихъ принуждаетъ экономическое и общественное состояніе русской деревни. Земля плохо кормитъ: въ нѣкоторыхъ мѣстахъ не хватаетъ земли, увеличеніе народонаселенія принуждаетъ къ усиленному раздробленію, а потомъ плохо обрабатываютъ землю. Мужикъ невѣжественъ: онъ боится всякаго нововведенія. Очень часто бываетъ голодъ; въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ онъ, кажется, появляется вполнѣ хронически: каждый годъ цѣлыя губерніи поражаются недородомъ. Наконецъ, слишкомъ гнетутъ налоги.
При подобныхъ условіяхъ происходитъ вотъ что. Сильные мужчины остаются около земли только то время, которое необходимо для пахоты, посѣва и жатвы, которые по краткости весны и лѣта въ большей части Россіи приходится производить поспѣшно. Тотчасъ же послѣ уборки хлѣба они идутъ искать себѣ занятія въ города, въ извозъ, на заводы, на пристани въ качествѣ бурлаковъ и крючниковъ. Такимъ образомъ образуется родъ подвижного населенія, полубродягъ, которые питаютъ непостоянную привязанность къ родной избѣ. Часто случается, что во время своихъ переходовъ они забываютъ отсутствующую семью и покинутую деревню. А города полны искушеній. Со своими новыми случайными товарищами они пріобрѣтаютъ новыя привычки, часто скверныя, скоро разрушающія все то, что составляло прежде ихъ организованную жизнь. Отъ уходящаго на сторону крестьянина до бродяги переходъ уже легкій и естественный.
Въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, Мальва, Горькій даетъ намъ два характерныхъ типа крестьянъ, сдѣлавшихся бродягами незамѣтно, почти не подозрѣвая этого, въ силу вещей. Одного изъ нихъ зовутъ Василій. Когда онъ покидалъ деревню, то у него было твердое намѣреніе снова возвратиться въ нее. Онъ шелъ заработать немного деньжонокъ для дѣтей и жены. Онъ скоро устроился на рыбномъ промыслѣ; жизнь была легкая, товарищи — веселые ребята, пьянствовавшіе и открывавшіеся во-всю. Была тамъ одна женщина, въ которую онъ влюбился. Онъ остался. Сначала онъ посылалъ своимъ небольшими суммами. Потомъ въ его головѣ деревня представлялась вещью какой-то отдаленной, безразличной, почти недѣйствительной. Онъ отвыкъ думать о ней. Приходитъ его сынъ, Яковъ, отыскать его, а также достать и себѣ работы, на одинъ сезонъ. У этого чистая крестьянская душа. Разъ, смотря на безпредѣльное море, онъ восклицаетъ: «Кабы это все земля была! Да черноземъ бы! Да распахать бы!» Потомъ и онъ такъ же, какъ и другіе, былъ захваченъ прелестью легкой и свободной жизни; чувствуется, что онъ уже оторвался теперь отъ земли и что никогда уже не вернется въ деревню.
Даже и соединившись съ бродягами, крестьянинъ узнается посреди своихъ товарищей. У него остаются еще воспоминанія о деревнѣ и о землѣ. Когда Тяпа, зарабатывающій себѣ хлѣбъ тѣмъ, что собираетъ тряпье, видитъ, какъ его пріятель читаетъ газету, онъ протягиваетъ къ нему свою кривую руку и говоритъ: «Дай-ка. — На что тебѣ! — Дай… можетъ, про насъ есть что… — Про кого это? — Про деревню. — Надъ нимъ смѣялись и бросали ему газету. Онъ бралъ ее и читалъ въ ней о томъ, что въ какой-то деревнѣ градомъ побило хлѣбъ, а въ другой сгорѣло тридцать дворовъ, а въ третьей баба отравила свою семью — все, что принято писать о деревнѣ и что рисуетъ ее такой несчастной, глупой и злой. Тяпа читалъ все это глухо и мычалъ, выражая этимъ звукомъ, бытьможетъ, состраданіе, быть-можетъ, удовольствіе».
Таковы эти босяки, бывшіе мужики, убѣжавшіе изъ деревни, которые, покинувъ ее, еще вспоминаютъ о ней, то съ сожалѣніемъ, то съ проклятіемъ, иногда то и другое въ теченіе одного часа, но безъ всякой мысли возвратиться въ нее.
Не одни только матеріальныя обстоятельства, несчастія или различныя лишенія, вырвавъ нѣкоторыхъ изъ ихъ родной общины, дѣлаютъ ихъ бродягами. Есть нѣчто другое, болѣе существенное и тайное, что ихъ возбуждаетъ, настраиваетъ и что является просто состояніемъ бродяжнической души. Нѣкоторые прямо родятся съ душою бродяги, какъ другіе родятся съ душою лавочника или чиновника. Въ глубинѣ ихъ сидитъ тоска. Эта-то тоска и мѣшаетъ имъ устроиться на какомъ-нибудь мѣстѣ, избрать себѣ какое-либо опредѣленное занятіе. Они постоянно бросаются на поиски мѣста, которое понравилось бы имъ, безпрестанно увлекается, но и ожесточаются. Говорятъ, что они воображаютъ, что они найдутъ его, разъ его будутъ искать; однако они хорошо знаютъ, что эта надежда химерическая, у нихъ нѣтъ этой надежды; они не ищутъ и все происходитъ такъ, какъ если бы они искали, потому что имъ надо хорошо обмануть ненасытный инстинктъ, который не менѣе повелителенъ, чтобы чувствовать себя пустымъ.
Огромная Россія страдаетъ отъ тоски, и Горькій съ замѣчательной ясностью подмѣтилъ многочисленныя и печальныя проявленія этой тоски. Странная болѣзнь, нервное разстройство, хроническій сплинъ, который проникаетъ до самыхъ глубокихъ народныхъ массъ, гаситъ самыя животворныя, самыя необходимыя жизненныя силы.
Тоска не всегда является результатомъ утонченнаго воспитанія и утомленія роскошью; всѣ человѣческія существа, будучи подвержены жизненнымъ несчастіямъ, охватываются тоской. Правда, праздность покровительствуетъ ея расцвѣту, тогда какъ какъ дѣятельность отвлекаетъ человѣка отъ самого себя. Но праздность сильно распространена въ Россіи, даже и въ простомъ народѣ. Въ деревнѣ много дней предназначено для гуляній: много свободнаго времени, длинные и разорительные деревенскіе праздники частенько прерываютъ работу. Кромѣ того, долгая зима, во время которой мужикъ ничего не дѣлаетъ, а валяется только въ своей мрачной избѣ, приноситъ ему усиленный досугъ, досугъ и скуку.
Даже самый пейзажъ, раскинувшійся у него передъ глазами, не имѣетъ въ своей природѣ ничего веселаго: огромныя равнины, такія же монотонныя подъ лѣтней зеленью, какъ и подъ снѣгомъ, нѣсколько пробуждающіяся только въ короткую весну, длинныя, безконечныя, съ неяснымъ горизонтомъ, безъ опредѣленныхъ линій, безо всякихъ украшеній, которыя веселили бы глазъ своей фантазіей, приводящія въ отчаяніе своимъ однообразіемъ.
Надо отмѣтить еще, что суровость климата, внезапное выпаданіе снѣга, поперемѣнная сухость и продолжительные дожди держатъ земледѣльца въ состояніи вѣчной неувѣренности. Онъ постоянно борется со случайностями, противъ которыхъ ничего не могутъ сдѣлать всѣ его силы. Онъ впадаетъ въ бездѣятельность. Впрочемъ, этотъ фатализмъ встрѣчается во всѣхъ подробностяхъ русской жизни. У крестьянина фатализмъ ведетъ къ лѣности.
Эта тоска доходитъ до степени самаго остраго страданія отъ неприспособленности къ жизни: «Я на особой стезѣ, — говоритъ одинъ изъ нихъ. — И не одинъ я — много насъ такихъ. Особливые мы будемъ люди… и ни въ какой порядокъ не включаемся… Кто передъ нами виноватъ? Сами мы передъ собой и жизнью виноваты… Потому что у насъ охоты къ жизни нѣтъ, и къ себѣ самимъ мы чувствъ не имѣемъ… Матери наши не въ урочные часы зачали насъ — вотъ въ чемъ сила…» Это убѣжденіе вполнѣ обдуманно; оно происходитъ отъ холоднаго вывода, что между всѣмъ общественнымъ порядкомъ и бозпокойнымъ желаніемъ отдѣльныхъ людей нѣтъ согласія. Оно можетъ граничиться съ уступчивой печалью или съ отчаяніемъ у болѣе простыхъ людей, у которыхъ нѣтъ достаточно энергіи, чтобы свободно принять себя такими, каковы они есть. Но у другихъ она превращается въ гордость. Они находятъ для себя славу въ томъ, что чувствуютъ свою неспособность къ жизни, потому что, вмѣсто того чтобы считать себя отвѣтственными за это, они всю вину сваливаютъ на жизнь. Они не говорятъ, что они не могутъ жить, а говорятъ, что жизнь неспособна поддержать ихъ: «Жизнь узка, а я — широкъ», разсуждаютъ они… «На свѣтѣ есть особый сортъ людей, родившихся, должно-быть, отъ Вѣчнаго Жида. Особенность ихъ въ томъ, что они никакъ не могутъ найти себѣ на землѣ мѣста и прикрѣпиться къ нему. Внутри нихъ живетъ тревожный зудъ желанія чего-то новаго… мелкіе изъ нихъ никогда не могутъ выбрать себѣ штановъ по вкусу, и отъ этого всегда не удовлетворены и несчастны, крупныхъ ничто не удовлетворяетъ — ни деньги, ни женщины, ни почетъ… Такихъ людей въ жизни не любятъ — они дерзновенны и неуживчивы.» — Другіе же съ какимъ-то вызовомъ разсматриваютъ свою судьбу, какъ какое-то странное зрѣлище, почти смѣшное, и даже забавляются собственными несчастіями. Они стоятъ передъ лицомъ своей случайной жизни такъ же, какъ передъ какимъ-нибудь смѣшнымъ безпорядкомъ, подробности котораго забавляютъ ихъ. Они смѣются и какъ бы для удовольствія еще увеличиваютъ несообразность своей жизни; это доставляетъ имъ злую и остроумную игру.
Одинъ изъ героевъ Горькаго представляетъ прекрасный образецъ этихъ насмѣшниковъ надъ собой. Это — Семка, здоровый дѣтина, который вспоминаетъ, какъ онъ былъ садовникомъ и какъ по какому-то капризу судьбы сдѣлался убѣжденнымъ пьяницей. Онъ умѣетъ разсмѣшить всѣхъ. Онъ отыскиваетъ красивыя ругательства и подбираетъ для своихъ товарищей смѣшныя прозвища. Въ самые тяжелые приступы грусти и труда онъ какъ бы смотритъ въ лицо судьбѣ, наполовину важно, наполовину лукаво. И чаще всего онъ свою иронію направляетъ на счетъ собственныхъ своихъ несчастій. Разъ, когда онъ былъ занятъ вмѣстѣ съ другими чисткой сточной трубы, онъ вдругъ остановился и, сравнивая эту странную работу съ всеобщей дѣятельностью вселенной, приходитъ къ глубокому недоумѣнію, полному интереса, что онъ можетъ жить только когда вычиститъ это грязное мѣсто. Онъ вѣритъ, что работаетъ для болѣе лучшаго жребія; онъ съ горечью насмѣхается надъ ошибкой судьбы: «Рыть трубу… но для чего? Для грязной воды? Какъ будто бы прямо-то нельзя ее выливать на дворъ. Плохо пахло бы? Говорятъ, это отъ бездѣлья. Брось, напримѣръ, соленый огурецъ. Почему пахнетъ онъ, если онъ малъ? Онъ пробудетъ одинъ день и ничего отъ него не останется: онъ сгніетъ. Вотъ! Между тѣмъ, если бросить мертваго человѣка на солнцѣ, дѣйствительно, будетъ пахнуть. Потому что онъ слишкомъ великъ!..» Такимъ образомъ въ немъ грубо переплетаются мечтанія и философія.
Эта сложность характеровъ, различные оттѣнки, которые едва возможно отмѣтить, происходитъ у некультурныхъ людей отъ непонятнаго безпокойства. Они ничего не могутъ объяснить; нельзя даже сказать, что они ищутъ увѣренности; они скорѣе кажутся людьми, у которыхъ мысли постоянно бушуютъ, но никогда не выливаются въ опредѣленную форму. Нигдѣ, можетъ-быть, какъ въ Россіи человѣкъ не мучится такъ своей душой. Онъ подверженъ смутнымъ надеждамъ, которыхъ онъ не можетъ достигнуть. Жизнь его невзыскательна: хлѣбъ, немного табаку и водки, теплая одежда для зимы; но онъ нуждается въ божественной пищѣ: — «Не хлѣбомъ единымъ живъ человѣкъ». — И болѣзнь его духа легко переходитъ въ мистицизмъ.
Вся Россія испещрена толпами богомольцевъ, идущихъ къ святымъ мѣстамъ, Кіеву, Москвѣ, иногда даже на Аѳонскую гору или въ Іерусалимъ. Намѣреніе богомольства часто слагается въ теченіе цѣлой жизни. Или же часто отправляются въ дорогу внезапно, не имѣя никакой другой опоры, кромѣ наивной и сильной вѣры. Идутъ, прося милостыню, подыскивая случайно насущный хлѣбъ, не чувствуя никакой устали. Мечтая, идутъ своей длинной дорогой, счастливые, если въ концѣ удастся облобызать святыню. Религіозное настроеніе такъ сильно въ деревняхъ, что нѣкоторые бродяги, не колеблясь, эксплуатируютъ его: принимаютъ умиленный голосъ, вплетаютъ въ свою рѣчь евангельскіе тексты, придерживаются хитрыхъ и жалобныхъ словъ. Этотъ самый опасный элементъ.
Эта же скорбь духа высказывается въ сильной и почти болѣзненной любви къ музыкѣ. Музыка каждую минуту входитъ во всѣ произведенія Горькаго и наполняетъ ихъ своимъ безпокойствомъ. Она присоединяется ко всѣмъ оттѣнкамъ горести, и не только къ опредѣленной грусти, причины которой извѣстны, но и къ раздраженію скуки, къ этому безумству души, которое не объяснятъ ни безконечныя рѣчи ни крики, но которое въ гибкости мелодіи находитъ свое вѣрное и точное выраженіе. Душа бродяги растворяется въ ней со всѣмъ своимъ отчаяніемъ… Когда охватываетъ страстная горячка, въ музыкѣ всѣ находятъ себѣ опьянѣніе.
Коноваловъ, бродяга, страдающій скукой, боялся, если онъ запоетъ, вызвать повтореніе своего несчастія. Онъ знаетъ, въ какое состояніе ввергаетъ его музыка, какой тоской мучитъ она его; онъ хочетъ слушать, чтобы получить въ ней подкрѣпленіе, если кризисъ наступилъ. «Пою… Только это у меня разами бываетъ… полосой. Начну я тосковать, ну, тогда и пою… И ежели пѣть начну — затоскую. Ты ужъ помалкивай объ этомъ… не дразни. Ты самъ-то не поешь?.. Ахъ ты… штука какая! Ты… лучше потерпи до меня… а пока свисти. Потомъ ужъ оба запоемъ, вмѣстѣ. Идетъ?»
Русская простонародная музыка ужасна для безпокойной души. Почти всегда меланхолическая она медленно тянется и въ концѣ каждой строфы обрывается раздирающей нотой.
Въ праздникъ разъ вечеромъ компанія плавала по Волгѣ. Одна женщина пѣла; въ этомъ близкомъ взрывѣ музыки было нѣчто страшное, что безпокоило всѣхъ. И на самомъ дѣлѣ, когда она поетъ, въ одно и то же время дѣлается и хорошо, и ужасно, и дрожитъ она; тутъ и рыданіе отъ ужасной боли сердца, и горячая жалоба, и звонъ безпросвѣтнаго отчаянія; все это горитъ и плачетъ, кричитъ и наводитъ тоску.
Одинъ изъ героевъ Горькаго, мельникъ, замѣчаетъ въ самомъ себѣ симптомы неизъяснимой нравственной тоски и ищетъ средства отъ скуки. Онъ встрѣчаетъ бродягу, стараго фабричнаго, съ искалѣченными обѣими руками, который берется доставить ему живое чувство, которое тотъ ищетъ. Дѣйствіе происходитъ въ узенькой комнаткѣ, полной дыма, винныхъ паровъ, въ маленькомъ кабачкѣ; и вотъ калѣка командуетъ сидящимъ за столомъ товарищамъ: «Поемъ; надо начинать грустью, чтобы душу наставить на точку, чтобы заставить ее слушать… Надо ей какъ приманку бросить печальную пѣсню. Она остановится: тогда можно ей дать другую жгучую пѣснь, чтобы она загорѣлась. Зажгите душу, она содрогнется, тогда все пойдетъ. Это будетъ изступленіе. Она чего-то хочетъ и въ то же время ничего- не хочетъ! Грусть и радость. Все расцвѣтетъ различными цвѣтами!» Костя, молодой чахоточный рабочій, блѣдный отъ волненія, начинаетъ разбитымъ голосомъ. Онъ пѣлъ и какъ будто бы рыдалъ, того и гляди остановится. Но прежде чѣмъ замерла нота, къ ней присталъ сильный женскій контральто, мечтательный и подавленный. Голосъ звенѣлъ ровный, безнадежно спокойный, и благодаря этому еще болѣе трогательный. Потомъ къ первымъ двумъ голосамъ присталъ третій, голосъ искалѣченнаго, высокій, гибкій, дрожащій, какъ бы эхо другихъ голосовъ, какъ бы стонущая тѣнь, произносящій только одни гласные звуки словъ. А женскій голосъ, низкій, ровный и густой, былъ похожъ на широкую бархатную ленту, которая свивается въ воздухѣ, гдѣ-то вверху, съ голосами Кости и калѣки, какъ бы съ золотыми и серебряными нитями… Трое пѣвцовъ пѣли, загипнотизированные собственными голосами, которые звучали то плачевно и страстно, то были похожи на покаянную молитву, то были печальны и нѣжны, какъ печаль ребенка, то были полны отчаянія и тоски, какъ всякая хорошая русская пѣсня. Звуйи плакали и плыли; казалось, что они вотъ сейчасъ погаснутъ, но они возрождались вновь, оживали на замирающей нотѣ, снова поднимали ее въ воздухѣ: тамъ она билась, потомъ падала. Фистула увѣчнаго подчеркивала эту агонію. Пѣла дѣвушка, и Костя рыдалъ, и можно было сказать, что не было конца этой плачевной и просительной пѣснѣ, повѣствованію, какъ безсемейный человѣкъ искалъ счастья… «Братья, — закричалъ мельникъ, — довольно! Во имя Христа, довольно! Вы насквозь прокололи мнѣ душу. Довольно печали! Вы разстрогали мое больное сердце… Моя печаль лежитъ во мнѣ, какъ горячіе уголья! Что я буду дѣлать?»
Мельникъ вышелъ отсюда смущенный, со смущенной душой.
Бродяги мучатся неопредѣленной любовью къ страданію. Они испытываютъ какъ бы острую радость, чувствуя, что ихъ нервы раздираются. Но не въ духѣ умерщвленія, какъ у героевъ Достоевскаго, Толстого, которые изъ страданія строятъ мистическую религію искупленія: въ ихъ желаніи скорби есть какая-то гордость, какой-то страстный вызовъ. Они хотятъ страдать для страданія и чтобы быть сильными противъ горестей. Кромѣ того, они безконечно интересуются собою и всматриваются въ себя съ болѣзненнымъ любопытствомъ. Они одарены странной способностью къ анализу. Они допрашиваютъ себя, наблюдаютъ за собой и удивляются, находя себя такими. Безъ сомнѣнія, они никогда не смогутъ разобраться въ путаницѣ своихъ чувствъ; но если они стараются только узнать вѣчный мракъ души и все непонятное, что наводняетъ ихъ, они испытываютъ тщеславное волненіе затеряться въ этомъ ихъ собственномъ безпорядочномъ богатствѣ.
Что особенно характеризуетъ ихъ, такъ это ихъ необъятная жажда жизни, ненасытимое желаніе отвѣдать всѣхъ удовольствій, даже всего страданія, если оно представляетъ собою одну изъ формъ жизни. Одно только оцѣпенѣніе противно ихъ желанію.
Вопреки всего своего безпорядка, эти бродяги очень заботливы о нравственномъ порядкѣ ихъ жизни. У нихъ есть высшій кодексъ правилъ, связанныхъ между собой глубокой мыслью, которымъ они повинуются тѣмъ болѣе строго, что это само дыханіе ихъ души, которую они такимъ образомъ вложили въ жизненную доктрину. Ихъ этика выражается въ коренномъ индивидуализмѣ. Въ силу этого индивидуализма они за самое первое правило считаютъ изгнаніе всякаго рабства и принужденія; они порываютъ со всякой общественной организаціей, которая спутывала бы ихъ, и отправленіе въ бродяжничество является для какъ бы первымъ логичнымъ дѣйствіемъ свободной личности.
Около забора, на краю дороги, въ полусвѣтѣ два голоса обмѣниваются послѣдними словами: «Не настаивай больше, Мотря, я не останусь, я уже не могу остаться. Я уѣду. — А что я буду безъ тебя дѣлать? — Эхъ! Мотря, уже много дѣвушекъ любило меня, и со всѣми я распрощался. Онѣ вышли замужъ. Иногда мнѣ удается встрѣтиться съ какой-нибудь изъ нихъ; гляжу и не вѣрю своимъ глазамъ: эту ли я ласкалъ?.. Нѣтъ, Мотря, не моя участь жениться: я не отягчу свою судьбу ни женой ни домомъ. Говорятъ, я родился подъ плетнемъ, и также я и умру. Я заскучаю на одномъ мѣстѣ. — А я? — Ты останешься здѣсь, ты выйдешь за вдовца Чекмарева: онъ хорошій мужикъ. Я пойду своей дорогой, ты — своей, какъ этого хочетъ судьба. Къ чему объ этомъ говорить. Обними меня еще разъ, моя голубка. — О! мой Кузя! — Мы встрѣтились по любви, а теперь намъ пора и разстаться съ любовью. Ты должна жить, и я также. Не справедливо было бы намъ спутываться вмѣстѣ. Надо жить такъ или иначе всей полнотой жизни. А ты, дурашка, все стонешь. Вспоминай скорѣе: хороши ли были наши поцѣлуи? Эхъ! ты…»
Нѣсколько позже онъ повелительно добавляетъ: «Не надо спорить со своей душой; когда идешь противъ самого себя, то скоро погибнешь».
Вся нравственность бродягъ держится на слѣдующемъ правилѣ: «Сообразуй свою жизнь со своей сущностью, бери всю мощь твоей собственной индивидуальности.». Но они теряются въ разнообразіи своихъ сбивчивыхъ стремленій: «Ты знаешь, чего хочешь? — Кабы знала! — съ глубокимъ вздохомъ и очень тихо отвѣтила Мальва. — Мнѣ всегда хочется чего-то. А чего?.. не знаю. Иной разъ сѣла бы въ лодку и въ море! Далеко-о! А иной разъ такъ бы каждаго человѣка завертѣла, да и пустила волчкомъ вокругъ себя. Смотрѣла бы на него и смѣялась… То жалко всѣхъ мнѣ, а пуще всѣхъ — себя самое, то избила бы весь народъ. И потомъ бы себя… страшной смертью… И тоскливо мнѣ и весело бываетъ»…
Передъ лицомъ того, что надо бы дѣлать, и чего они ясно не различаютъ, они испытываютъ тягостное чувство неувѣренности и безпорядка: «Этакой искорки въ душѣ нѣтъ, — говорилъ Коноваловъ, — силы, что? Ну, нѣтъ во мнѣ одной штуки — и все тутъ. Понялъ?»
Такимъ образомъ при полной неспособности устроить свою жизнь, нѣкоторые изъ нихъ мечтаютъ о высшей организаціи, которую наложили бы на нихъ, о законѣ, который продиктовалъ бы имъ какой-нибудь очень сильный человѣкъ, потому что, во всякомъ случаѣ, для дѣйствій въ жизни долженъ быть какой-нибудь порядокъ… Они — существа, но не принадлежатъ ни къ какой категоріи. Они заслуживаютъ отдѣльнаго счета, суровыхъ законовъ.
Но почти всѣ держатся противной стороны ихъ этики, сопротивленія. Они болѣе ясно видятъ то, что есть дурного, и что надо было бы разбить, чѣмъ то, что надо было бы создать. Ихъ тщеславіе раздражается въ бѣшеный нигилизмъ. Они считаютъ себя великими, чтобы быть выдѣленными.
Они храбро смотрятъ въ лицо жизни, желая съ радостью усмирить ее и господствовать надъ ней. Они страстно вѣрятъ въ самихъ себя и, несмотря на всѣ свои неудачи, считаютъ себя героями. Удастся или нѣтъ имъ осуществить индивидуальную форму своего существа, но они вѣрятъ, что завладѣютъ жизнью одной своей волей существа болѣе сильнаго и болѣе смѣлаго, чѣмъ она. Они убѣждены, что они высшія существа надъ правилами, которыя другіе создаютъ для ихъ собственнаго употребленія или принимаютъ по трусости. Они презираютъ всѣ ходячіе законы и разрываютъ ихъ. При случаѣ они украдутъ, ограбятъ, солгутъ, выставляя себя такимъ образомъ свободными людьми.
Бѣдные Uebermenschen, весь непокорный жаръ которыхъ не идетъ дальше несчастнаго бродяжничества! Никогда не было видано, чтобы еще болѣе странно смѣшивалось столько гордости и столько бѣдности. Они такъ слабы и такъ лишены всего, что есть въ дѣйствительности; если они воруютъ и лгутъ, такъ это просто изъ-за того, чтобы не умереть съ голода. Они полюбовно обходятся съ самолюбіемъ; они принуждены выпрашивать себѣ пропитаніе у тѣхъ, кого они презираютъ и отъ которыхъ они всей силой стараются отличить себя. Но этого униженія они не замѣчаютъ и не хотятъ замѣчать: они живутъ какой-то чудесной иллюзіей, которой они обмануты только наполовину, но великолѣпіе которой они на время присваиваютъ себѣ. Они лгутъ передъ другими для жизни своего тѣла, но для жизни своей души они лгутъ передъ самими собой. Они выдумываютъ для себя необычайныя трудности, сильно преувеличенныя, великолѣпныя до невѣроятія. Во время одной страшной эпидеміи, свирѣпствовавшей въ городѣ, сапожникъ Орловъ, сдѣлавшійся больничнымъ служителемъ по обстоятельствамъ, находитъ въ этой дѣятельности великолѣпный предметъ экзальтаціи своего пыла: «Силу я въ себѣ чувствую — необоримую! То-есть, если бъ эта, напримѣръ, холера да преобразилась въ человѣка… въ богатыря, хоть въ самого Илью Муромца, — сцѣпился бы я съ ней! Иди на смертный бой! Ты сила и я, Гришка Орловъ, сила, — ну, кто кого? И придушилъ бы я ее, и самъ бы легъ… Крестъ надо мной въ полѣ и надпись: Григорій Андреевъ Орловъ… Освободилъ Россію отъ холеры. Больше ничего не надо…»
Поддерживаемые подобными воображеніями, они свою надменность къ страданію хвастливо возводятъ въ мученичество ихъ бѣдной жизни.
Не надо смѣшивать индивидуализма бродягъ съ ихъ эгоизмомъ. Ихъ поведеніе совершенно свободно отъ скупости, имъ ежеминутно приходится жертвовать своей выгодой изъ-за своей гордости. Они въ несчастій проявляютъ одинъ къ другому прекрасную угодливость, смѣшанную, понятно, съ шутками и грубостью, но тѣмъ болѣе трогательную, что она скрывается подъ болѣе грубой наружностью. Таковъ вотъ парень, который разъ въ маленькомъ городкѣ встрѣчаетъ потерянную дѣвушку, почти ребенка, такую же несчастную и голодную, какъ и онъ самъ. Они вмѣстѣ воруютъ хлѣбъ и дѣлятъ его. Она цѣломудренно отогрѣваетъ своего товарища собственнымъ сбоямъ тѣломъ, и оба они утѣшаются чувствомъ общаго ихъ несчастія, симпатіей, жалостью.
Иногда въ нихъ поднимается волненіе совѣсти и такъ сильно, что, послѣ того, какъ долго боролись съ важными опасностями, они отказываются отъ выгодъ своего удальства.
Эти дѣйствія поздней честности въ извѣстныхъ обстоятельствахъ имѣютъ почти героическую цѣну. Двое несчастныхъ, которые соединяются вмѣстѣ, чтобы помогать другъ другу не умереть, тотчасъ же воруютъ лошадь, несчастную кобылу, которую они могутъ продать только на шкуру. Это ихъ послѣднее средство; послѣ этого ничего больше. Одинъ изъ нихъ чахоточный и почти при смерти. Но скоро мысль о крестьянинѣ, лишившемся своей лошади, волнуетъ его и дѣлается для него нестерпимой, какъ какое-либо угрызеніе совѣсти. Онъ колеблется, боится, какъ бы возвращеніе хозяину лошади, что онъ собирается сдѣлать, не огорчило его товарища. Въ концѣ-концовъ оба рѣшаются: у нихъ нѣтъ сердца воспользоваться украденнымъ, и чахоточный умираетъ настолько же отъ голода, насколько и отъ болѣзни.
Чувства кротости и состраданія соединяются у этихъ бродягъ съ наихудшими грубыми инстинктами и могутъ торжествовать надъ ихъ звѣрскими страстями. Приступы простой доброты или нѣжности у этихъ необузданныхъ людей принимаютъ очень деликатное свойство. Емельянъ Пиляй собирается убить человѣка: сразу онъ отомститъ за себя и сдѣлается богатымъ, потому что избранная имъ жертва богата и эксплуатируетъ его. У него нѣтъ ни угрызеній совѣсти ни колебанія, и онъ подстерегаетъ свою добычу. Но вотъ онъ замѣчаетъ дѣвушку, которая плачетъ и хочетъ утопиться, потому что обманута въ своей любви. Онъ заинтересовывается ей, потому что она слаба и хороша. Онъ приближается къ ней, разспрашиваетъ ее и старается утѣшить. Онъ счастливъ, когда она, наконецъ, улыбнулась. Онъ забылъ о своемъ ужасномъ проектѣ, и теперь у него только одна мысль — вернуть молоденькую дѣвушку къ ея родителямъ. И когда послѣдняя въ знакъ благодарности предлагаетъ ему нѣсколько денегъ, онъ отказывается со смутнымъ чувствомъ не испортить красоту этого особеннаго воспоминанія. Все это не мѣшаетъ ему вслѣдъ за симъ же драться съ дворникомъ и ночевать въ участкѣ, но онъ сохранилъ безпорочное воспоминаніе пріятнаго приключенія.
У нихъ есть великодушіе и странное самопожертвованіе, которыя по своей неожиданности, даже по своей чрезмѣрности, дѣлали бы ихъ безсознательными христіанами, если бы въ нихъ не было также замѣтно, что они ревностно держится своей индивидуалистической воли. Коноваловъ въ одномъ изъ веселыхъ домовъ встрѣчаетъ дѣвушку, которая показалась ему молодой, свѣжей и попавшей сюда нечаянно. Онъ почти тотчасъ же оставилъ городъ, въ которомъ была она; Капа не оставила въ немъ ни сентиментальнаго сожалѣнія, ни сладострастнаго воспоминанія. Но въ минуту нѣжности онъ обѣщался ей вырвать ее изъ этой дыры. Онъ посылалъ ей денегъ, немного, но онъ зарабатывалъ ихъ съ большимъ трудомъ, прерывая свое великодушіе, когда былъ пьянъ, и снова принимаясь за работу и упрекая себя за это упущеніе въ достиженіи намѣченной имъ цѣли. Ему хочется сдѣлать хорошее дѣло, снова поднять дѣвушку на уровень человѣческаго существа. Онъ болѣе не раздумываетъ. Но Капа вообразила, что Коноваловъ освобождаетъ ее затѣмъ, чтобы жениться на ней. Поэтому, въ одинъ прекрасный день она является къ своему другу, и полная довѣренности, представляется ему, какъ поджидаемая имъ невѣста. Это для Коновалова странное открытіе. Неожиданный оборотъ, который принимаютъ вещи, необычайно раздосадываетъ и возмущаетъ его. На его свободу посягаютъ: «Вотъ она, Капитолина, какую линію гнетъ — хочу, говоритъ, съ тобой, это значитъ — со мной, жить въ родѣ жены. Желаю, говоритъ, быть твоей дворняжкой… Совсѣмъ несообразно! Ну, милая ты дѣвочка, говорю, дуреха ты; ну, разсуди, какъ со мной жить? Первое дѣло у меня — запой, во-вторыхъ, нѣтъ у меня никакого дому, въ-третьихъ, я есть бродяга и не могу на одномъ мѣстѣ жить… и прочее такое, очень многое… говорю ей». Капа, упавшая изъ своего мечтанія, снова возвратилась къ своей скверной жизни. Коноваловъ зналъ это, сожалѣлъ объ этомъ, радъ былъ бы, если бы исполнилось его доброе намѣреніе, но онъ рѣшительно чувствовалъ, что это зависитъ не отъ него: мысль пожертвовать своей свободой не могла придти ему… Свои деньги, свою работу, сколько угодно, но самого себя, Коновалова, никогда. Его философія не доходила до пожертвованія собою. Всякій долженъ дѣлать свою жизнь, никто не имѣетъ права насиловать жизнь другихъ. Обязанность сострадательности къ другимъ граничитъ съ обязанностью личной своей защиты.
Другой бродяга, который, безъ сомнѣнія, представляетъ самого Горькаго, въ одной изъ его повѣстей возвышается до самой высшей степени любви къ ближнему. Въ одной изъ гаваней онъ нашелъ родъ несчастнаго существа, судьбою заброшеннаго сюда, слишкомъ лѣниваго, чтобы работать, и слишкомъ глупаго, чтобы отыскать дорогу къ богатству своего отца, отъ котораго онъ былъ выгнанъ за скверныя исторіи. Онъ не привлекаетъ къ себѣ симпатіи, въ немъ нѣтъ ничего, что могло бы подкупить и разжалобить въ его пользу. Но Горькій отдается ему, просто потому что это ему нравится. У него теперь пока нѣтъ никакой другой цѣли въ жизни, какъ помочь этому незнакомцу. Послѣдній лѣнивъ: онъ будетъ работать для него; у послѣдняго ужасный аппетитъ: онъ будетъ отдавать ему свой паекъ; послѣдній съ каждымъ днемъ становится требовательнѣе, грубѣе, капризнѣе: ничто не оттолкнетъ благоворителя, ни проклятія ни ложь, и чѣмъ больше онъ встрѣчаетъ неблагородства въ своемъ питомцѣ, тѣмъ болѣе онъ рѣшается жертвовать собой. Это раздражаетъ, утомляетъ его, становится ему противнымъ; но это еще болѣе воспламеняетъ его къ дѣлу.
Въ этой странной повѣсти онъ представляется намъ какъ бы апостоломъ или мученикомъ любви къ ближнему. Но что одушевляетъ его въ его работѣ, такъ это чувство, что ему нельзя требовать себѣ вознагражденія и что онъ, по своему желанію, превращается въ видъ Uebermensch’а самоотреченія.
Наконецъ, — и въ этомъ, можетъ-быть, заключается послѣднее объясненіе столькихъ противорѣчій и несообразностей, — вся эта философія и вся самопроизвольность у этихъ бродягъ является чѣмъ-то дѣтскимъ. Они считаютъ себя очень изнуренными жизнью, но ихъ юморъ наивенъ; ихъ впечатлѣнія имѣютъ какую-то невинную прелесть. Почти всегда въ ихъ цинизмѣ есть какое-то хвастовство или же робость; они искреннѣе, нежели сами думаютъ объ этомъ.
Они любятъ природу, какъ дикари и какъ артисты, они вкушаютъ ее въ ея ежедневныхъ простотѣ и очарованіи. Они разнѣживаются, когда видятъ уголокъ голубого неба, который смотритъ на нихъ сверху своими двумя звѣздочками: одна изъ нихъ, большая, горитъ, какъ изумрудъ; другая, недалеко отъ нея, едва замѣтна…
Въ своемъ безмолвномъ уединеніи природа является лучшимъ повѣреннымъ для ихъ думъ, нежели люди. Они видятъ, что она похожа на нихъ, свободна и безконечна; они ввѣряютъ ей свои самыя разнообразныя чувства, самыя мучительныя и даже самыя скверныя. Облака, тянущіяся по нему, кажутся имъ уставшими отъ утомленія, аналогичнаго съ ихъ утомленіемъ. Море улыбается, какъ бы охваченное безпричинной радостью, и они хорошо знаютъ, что оно насмѣхается, кричитъ, отчаивается, волнуется отъ какого-то смутнаго безпокойства. Вѣтеръ холоденъ, онъ ударяется о стѣны съ болѣзненнымъ воемъ. Степь при закатѣ дня утомляется отъ влажной теплоты и засыпаетъ.
Иногда говорили, что природа противорѣчитъ имъ; они вступаютъ въ споръ съ ней, ссорятся съ ней и нападаютъ на нее… Емельянъ Пиляй достаетъ изъ кармана пустой кошелекъ. Онъ раздражается, беретъ несчастный лоскутъ, поворачиваетъ и разсматриваетъ его, а потомъ бросаетъ въ море. Волна подхватываетъ его, уноситъ далеко отъ берега. Потомъ, увидавъ, что это былъ за подарокъ, она съ негодованіемъ возвращаетъ его на песокъ. «И ты не хочешь этого? съ бѣшенствомъ кричитъ Емельянъ; ты все-таки возьмешь же его!..» И, схвативъ свой вымокшій кисетъ, кладетъ, въ него камень и отбрасываетъ его далеко въ воду".
Особенно природа очаровываетъ ихъ своей пышностью. Они подсматриваютъ въ ней разнообразіе красокъ, они любуются зрѣлищемъ, которое она представляетъ для нихъ. «Коноваловъ любилъ природу глубокой, безсловесной любовью, выражавшейся только мягкимъ блескомъ его глазъ, и всегда, когда онъ былъ въ полѣ или на рѣкѣ, онъ. весь проникался какимъ-то миролюбиво-ласковымъ настроеніемъ, еще болѣе увеличивавшимъ его сходство съ ребенкомъ.»
Они какъ дѣти или какъ артисты. Неизвѣстно, были ли они пусты или хитры. Какъ видно, и то и другое. Они вкушаютъ самое лучшее удовольствіе сдѣлаться дѣтьми посреди простыхъ и естественныхъ вещей. Коноваловъ и его другъ, когда они уходили въ поле, разводили огонь, хотя это было лѣтомъ, чтобы прибавить еще прелесть пламени къ красотѣ пейзажа.
Они — взрослыя ужасныя дѣти, въ которыхъ дѣйствуютъ плодотворныя силы. Они являются великолѣпной мощью мечты и дѣйствія, которая страдаетъ, что не умѣетъ, какъ пристроиться къ жизни.
Они, можетъ-быть, являются будущимъ, которое дремлетъ и минутами, кажется, готово пробудиться. Вотъ что видятъ критики въ произведеніяхъ Горькаго. Понятно, вводя въ литературу всего только одинъ общественный классъ, онъ дѣлаетъ не одно только художественное дѣло.
Успѣхъ Горькаго огроменъ. Неизвѣстно, не должно ли это повредить его генію. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ увидѣлъ себя литераторомъ, Горькій наивно думаетъ сдѣлать честь имени, котораго его удостоили и, не отказываясь отъ своихъ бродягъ, захотѣлъ испытать однако и другіе болѣе разнообразные и высокіе сюжеты. Но если онъ хорошо знаетъ бродягъ, то людей свѣтскихъ онъ знаетъ очень мало. Нѣсколько разсказовъ, написанныхъ имъ изъ высшихъ классовъ общества, посредственны. Здѣсь онъ оказывается стѣсненнымъ, мало освѣдомленнымъ или освѣдомленнымъ слишкомъ недавно.
Горькій, желая болѣе расширить поле своего искусства, вдохновился хорошо для своего романа Ѳома Гордѣевъ. Тутъ уже, правда, мы сталкиваемся не съ обыкновенными босяками: сословіе, въ которое онъ вводитъ насъ, — сословіе волжскихъ купцовъ, — но странной горячности страстей, возбуждающихъ ихъ, по ударамъ судьбы, которые волнуютъ ихъ и въ одно и то же время приносятъ имъ радость и неувѣренность въ будущемъ, по несоразмѣрности своей жизненной силы, имѣетъ много аналогичнаго съ бродягами, которыхъ онъ рисовалъ до сихъ поръ. Это странный міръ, очень замкнутый, очень самоуправный, который имѣетъ свои нравы и свои обычаи, свои традиціи и свою гордость, собственный свой языкъ, свои спеціальные предразсудки. У него есть своя аристократія, основанная единственно на удачѣ и, слѣдовательно, подверженная многочисленнымъ колебаніямъ; въ немъ есть свои оторванные отъ почвы и свои эксплуатируемые. Эти богатые купцы, устроившіеся по берегамъ рѣки, производятъ перевозку всѣхъ тѣхъ продуктовъ, естественной дорогой которыхъ является Волга. Они спекулируютъ на этихъ товарахъ, они устанавливаютъ на нихъ цѣны, монополизируютъ ихъ, доставляютъ ихъ на рынокъ, получая сказочные барыши или же прогорая съ той же внезапностью. Они обладаютъ хищнымъ и разсчетливымъ инстинктомъ великаго дѣлового человѣка, полукупца, полуразбойника. Никакое безпокойство не гнететъ ихъ, но какая-то безконечная задумчивость, необходимость постоянно придумывать новыя дѣла держатъ ихъ въ вѣчной лихорадкѣ. Они недовѣрчивы и лукавы, живутъ, тѣсно сплотившись вмѣстѣ, соучастники общаго дѣла, и обманываютъ другъ друга съ страннымъ безстыдствомъ въ своей двойственности. Они ведутъ горячую жизнь упрямой борьбы и невоздержаннаго торжества. Они работаютъ и пьянствуютъ; у нихъ пышное житье и варварскіе нравы.
Ѳома Гордѣевъ — сынъ одного изъ этихъ неукротимыхъ людей, вышедшихъ изъ ничего и къ тридцати годамъ ворочающихъ милліонами. Онъ унаслѣдовалъ отъ своего отца неудержимый характеръ, но онъ не имѣетъ, какъ тотъ, способности приложить свою необычайную мощь къ дѣлу. Онъ красивъ, крѣпокъ, огроменъ, хорошо приноровленъ для борьбы, но въ немъ есть что-то неопредѣленное и смутное. Двадцати лѣтъ Ѳома остается сиротой, и его горячая натура, предоставленная самой себѣ, болѣе чѣмъ когда-либо сбита съ жизненной дороги. Онъ попадаетъ подъ опеку своего крестнаго отца, типъ ловкаго купца, проворнаго, который выказываетъ добродушіе, а подъ своимъ веселымъ видомъ хранитъ горячіе инстинкты къ прибыли и воровству. Ѳома не можетъ не страдать отъ господства этого человѣка. Въ жизни, которую его заставляютъ вести, онъ не находитъ ничего, къ чему можно было бы привязаться, онъ особенно ничего не находитъ, что наполнило бы неизмѣримую пустоту его души. Онъ самъ чувствуетъ въ себѣ нѣчто необыкновенное, что заставляетъ его страдать. Ему не достаточно стремленія къ богатству; его опекунъ съ гнѣвомъ и ироніей упрекаетъ его, что онъ не понимаетъ и не любитъ денегъ. Кутежъ, въ который онъ бросается съ неистовствомъ, не можетъ разсѣять тяжелой меланхоліи, которую онъ не можетъ вполнѣ ясно опредѣлить и которая происходитъ отъ неприспособленности его души къ его судьбѣ. Онъ раздумываетъ, почти не желая и этого и не отдавая себѣ ясно отчета въ неопредѣленномъ пессимизмѣ, въ который онъ впадаетъ. Онъ понимаетъ, что въ жизни есть глубокій смыслъ, котораго уловить онъ не можетъ; онъ страдаетъ оттого, что портится отъ горестной, неувѣренности.
Ему внезапно приходитъ мысль, что это вина богатства, если онъ такъ тоскуетъ, потому что оно давитъ его, потому что оно обуздываетъ весь жаръ его необузданности. Съ этихъ поръ оно тяжело для него; онъ хочетъ освободиться отъ него. Онъ предлагаетъ своему крестному отдать ему все свое богатство. Но послѣдній, хитрый дѣловой человѣкъ, придумалъ другой планъ завладѣть этимъ богатствомъ съ большой безопасностью. Онъ ухватывается за своенравіе Ѳомы и заставляетъ признать его полоумнымъ. Искуснымъ маневромъ онъ достигнетъ до отнятія нравственной странности молодого человѣка, чтобы похерить его изъ жизни и сдѣлаться естественнымъ владѣльцемъ его имѣнія.
Самъ Ѳома, не сознавая этого, облегчаетъ подобную комбинацію. Однажды, когда богатый купецъ давалъ большое празднество по случаю освященія парохода, былъ приглашенъ и крестный; онъ убѣдилъ и Ѳому пойти съ нимъ. Это было разгульное гуляніе на суднѣ, съ тяжелой роскошью, въ соединеніи съ оркестромъ и безграничномъ весельемъ. Крестный поднялся, произнесъ напыщенную рѣчь для прославленія своего сословія; онъ расхвалилъ его величину, будущее и могущество. Но едва умолкли восклицанія, вызванныя его рѣчью, какъ Ѳома бросилъ бѣшеное проклятіе и, какъ бы въ отвѣтъ удивленію, произошедшему отъ подобной выходки, онъ объявилъ къ собравшимся изумленнымъ гостямъ все свое презрѣніе и всю свою ненависть. И, видя, что его ѣдкая рѣчь никого особенно не хлещетъ изъ этихъ пышныхъ воровъ, онъ вполнѣ точно опредѣляетъ свою брань, онъ кричитъ тому про низость, этому про его безчестность, другому объ его грабежахъ. Когда вотъ этотъ пойдетъ въ Сибирь очищаться за изнасилованіе молоденькой дѣвушки? Когда будутъ наказаны вотъ эти, одинъ, убившій свою любовницу, другой, пустившій по міру своихъ племянниковъ? Бѣшенство тогда охватываетъ всѣмъ собравшимся обществомъ, всѣ бросаются на сумасшедшаго пророка, притискиваютъ его къ борту парохода, обижаютъ, смѣются надъ слабостью одного человѣка противъ всѣхъ. А онъ, Ѳома, какъ бы сразу упавъ изъ своего бѣшенаго возбужденія, пасмурный теперь, оскорбляемый и поносимый, не находитъ въ себѣ уже болѣе ни малѣйшей силы сопротивленія. Онъ проситъ, чтобы его освободили. За него однако еще боятся, ему развязываютъ только ноги. Онъ садится за столъ, запачканный пиршествомъ, и проситъ водки. Долго онъ сидитъ, ослабѣвши; крупныя молчаливыя, слезы текутъ изъ его закрытыхъ глазъ. Празднество кончено, возвращаются всѣмъ обществомъ. Въ разныхъ группахъ шепчутъ, что этотъ человѣкъ полоумный, очевидно, а опекунъ сожалѣетъ, какъ прилично случаю, объ этомъ происшествіи, и всѣ рѣшаютъ, что большое богатство должно перейти къ этому ихъ товарищу.
Ѳому помѣщаютъ въ сумасшедшій домъ, потомъ освобождаютъ его: онъ не опасенъ. Потеря его энтуізазма уничтожила его, опустошила это всего, что прежде дѣлала его сила. Отнынѣ онъ былъ только бѣднымъ существомъ, почти слабоумнымъ, который бродилъ по улицамъ и надъ которымъ смѣялись. А при встрѣчѣ люди спрашивали его: «Ну-ка, насчетъ свѣтопреставленія скажи слово, а? Хе-хе-хе! Про-орокъ!..» Онъ, кажется, совсѣмъ не слушаетъ никого и остается безмолвнымъ, таинственно замкнутый, и никто не знаетъ, живетъ ли что-нибудь еще въ этой опустошенной душѣ. Такъ кончился Ѳома Гордѣевъ, сужденный жизнью, потому что онъ не могъ войти въ согласіе съ условіями своей судьбы.
У него оригинальная безпокойная душа бродяги. Только одни случайности его рожденія и богатства помѣшали ему съ самаго начала отдаться скитальческой жизни. Но какъ только онъ сдѣлался взрослымъ человѣкомъ, онъ попытался разорвать всѣ путы. При достаткѣ онъ страдалъ каждую минуту отъ своей неспособности къ жизни: всякое впечатлѣніе преобразовывалось въ немъ въ ужасный намекъ на его несогласіе съ своими. Онъ чувствовалъ, что жизнь требуетъ отъ него усилія, разрыва, и что наградой за все это будетъ свобода. У него есть энергія только для бѣ- шеной и нелѣпой выходки, прекрасной по негодованію, но глупой, выходки противъ безчестья его сословія. Онъ дѣлается разбитымъ, глупымъ бродягой; вся его жизненная и духовная сила безо всякой пользы погублена имъ самимъ.
Въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, Читатель, Горькій высказывается объ общественной роли, которую онъ приписываетъ писателю. Онъ считаетъ его дѣло такимъ благороднымъ и такимъ важнымъ, что приходитъ въ отчаяніе, что не исполнитъ его: «Слѣпой, который взялъ на себя роль вожака слѣпыхъ», думаетъ онъ о себѣ, и сердце его сжимается. Чувствуетъ ли онъ любовь къ людямъ? Онъ задаетъ себѣ подобный вопросъ и отвѣчаетъ, что его ближній далекъ отъ него. Онъ чувствуетъ, что все, что онъ даетъ ему, онъ даетъ не по любви, а чтобы возвести исключительно дѣло своей жизни въ какое-то необыкновенное чудо. Онъ ссылается на ростовщика, который готовъ извлекать выгоду изъ удивленія и почтенія. Его одушевляетъ безсознательная жалость, болѣе однако дѣйствительная и болѣе горячая, чѣмъ онъ считаетъ ее. Но онъ знаетъ, что онъ неспособенъ вылѣчить видимое имъ страданіе. Что могли бы съ него спросить, съ него, одного изъ страдающихъ? Грызущее вѣчное сомнѣніе убиваетъ въ немъ всю иллюзію апостольства. Всѣ люди отдѣлены другъ отъ друга и каждый изъ нихъ долженъ бороться только для самого себя.
Произведенія Горькаго, въ его собственныхъ глазахъ, заражены главнымъ порокомъ. Они неспособны заставить народиться оживляющую радость. Человѣчество разучилось радоваться; что же остается дѣлать, какъ не жаловаться и не смѣяться надъ страданіемъ?.. Эти размышленія часто посѣщаютъ его, и это сомнѣніе въ своей благотворной силѣ придаетъ его генію необычайную грусть.
Его неизлѣчимый пессимизмъ покоится на томъ убѣжденіи, что жизнь не терпитъ логичнаго рѣшенія. Въ окончательной цѣли у нея нѣтъ ни блаженства ни какой нибудь правильной организаціи, какъ этого ищутъ моралисты; но безпорядокъ необходимъ ей, и горе нельзя отдѣлить отъ нея. Что же остается дѣлать при подобныхъ условіяхъ? Единственнымъ выходомъ отсюда надо брать по отношенію къ жизни, обязательно скверной, какое-нибудь положеніе красоты. Чѣмъ человѣкъ больше, тѣмъ больше онъ замѣчаетъ ужасъ своей судьбы. Тогда онъ соберется въ жгучемъ отчаяніи и пойметъ свою обязанность придавать каждому мгновенію благородство своего суроваго сопротивленія.
Прежде всего, по Горькому, надо возвратить человѣчество отъ напрасныхъ поисковъ посредственнаго благополучія. Особенно надо его пробудить, потому что оно, къ несчастью, заснуло въ своей неблагородной уступкѣ. Надо въ немъ возбудить энергію, силу сопротивленія. Человѣчество хочетъ горячей ласки любви или острія боли: — скорѣе все, нежели покой! И вотъ почему онъ самъ работалъ, представляя всѣ черныя пятна жизни, весь скандалъ судьбы. Онъ восхвалялъ возмущенія, не потому чтобы они приносили хоть отчасти счастіе міру, но они мощно указываютъ на свою жизненность своей сильной волей.
И вся жизнь не можетъ и не должна быть иной: отчаяннымъ исканіемъ чего-то такого, что составляло бы raison d’etre и чего не существуетъ. Потому что въ ней нѣтъ смысла.
Есть на землѣ одинъ классъ людей, который имѣетъ самое сильное влеченіе къ подобной истинной философіи, которую только одна трусость мѣшаетъ принять всѣмъ. Эти люди — бродяги, и Горькій съ братскимъ единомысліемъ представилъ ихъ въ ихъ непоколебимой гордости. Этого имени, имени бродягъ, заслуживаютъ не только тѣ, кто носитъ его. Но во всякомъ живомъ существѣ скрывается бродяга, болѣе или менѣе сознательный для самаго существа, болѣе или менѣе открыто принимаемый за бродягу, потому что всякая душа безпредѣльна въ своихъ желаніяхъ и своихъ нуждахъ. И то, что Горькій высказываешь въ своихъ произведеніяхъ, это безнадежность человѣчества, ужасъ передъ необходимостью жить.
- ↑ Эта статья была написана въ началѣ 1901 года, когда уже появился и четвертый томъ, но, очевидно, авторъ не былъ еще знакомъ съ нимъ. Примѣч. переводчика.