Макиавели (Маколей)/ДО

Макиавели
авторъ Томас Бабингтон Маколей, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1827. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: Маколей. Полное собраніе сочиненій. Томъ I. С.-Петербургъ. 1865.

Т. Б. Маколей

МАКІАВЕЛИ.
(Мартъ, 1827).

«Oeuvres complètes de Machiavel», traduites par J. Y. Perie. Paris,1825. — «Полное Собраніе Сочиненій Макіавелли», переведенныхъ Ж. В. Перье. Парижъ, 1825.

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.

Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина

С.-Петербургъ. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1865

Кто слѣдилъ за практикою нашего литературнаго судилища, тотъ хорошо знаетъ, что мы, съ помощью нѣкоторыхъ легальныхъ фикцій, подобныхъ фикціямъ Вестминстеръ-Голя, часто бываемъ въ состояніи вѣдать дѣла, находящіяся внѣ сферы спеціальной нашей юрисдикціи. Поэтому, едвали нужно говорить, что въ настоящемъ случаѣ г-нъ Перье есть просто Ричардъ Ро, о которомъ ни разу не будетъ упомянуто въ дальнѣйшемъ производствѣ дѣла и котораго имя употреблено единственно для того, чтобы привлечь Макіавелли къ суду.^[1]

Сомнѣваемся, чтобы какое-нибудь имя въ исторіи литературы было такъ общененавистно, какъ имя того человѣка, характеръ и сочиненія котораго намѣреваемся мы разсмотрѣть. Выраженія, которыми обыкновенно описываютъ его, какъ бы означаютъ, что онъ былъ искуситель, злое начало, творецъ честолюбія и мести, первоначальный изобрѣтатель клятвопреступленія, и что до обнародованія его роковаго «Князя» никогда не существовало ни лицемѣра, ни тирана, ни измѣнника, ни притворной добродѣтели, ни ловкаго преступленія. Одинъ писатель серьёзно увѣряетъ насъ, что Морицъ Саксонскій научился всей своей лживой политикѣ изъ этой проклятой книги. Другой замѣчаетъ, что съ тѣхъ поръ, какъ она переведена на турецкій языкъ, султаны чаще прежняго стали предаваться обычаю удушать своихъ братьевъ. Лордъ Литльтонъ ставитъ въ вину бѣдному Флорентинцу многоразличныя измѣны дома Гизовъ и рѣзню Варѳоломеевской ночи.^[2] Многіе писатели намекали, что Пороховой заговоръ слѣдуетъ прежде всего приписать его ученіямъ и, кажется, думаютъ, что его изображеніе должно бы замѣнить собою чучелу Гая Фокса въ тѣхъ процессіяхъ, которыми простодушная англійская молодежь ежегодно празднуетъ сохраненіе трона и парламента. Римская церковь предала его сочиненія проклятію. Наши соотечественники тоже не замедлили высказать свое мнѣніе о его достоинствахъ. Изъ фамиліи его они смастерили эпитетъ плута, а изъ христіанскаго его имени сдѣлали синонимъ дьявола.

{«Nick Machiavel had ne’er а trick,

Tho’he gave his name to our old Nick.»

«Hudibras», Part III, Canto I. (*)

Ворочемъ, относительно этого предмета существуетъ, кажется, расколъ между антикваріями.

(*) «Никъ Макіавелли никогда не плутовалъ,

Только имя свое дьяволу онъ далъ.»

Никъ — уменьшительное отъ Николай. Старый Никъ (old Nick) — англійское прозвище чорта. — «Гудибрасъ», откуда Маколей заимствовалъ два стиха о Макіавелли, — знаменатая сатира Ботлера, поэта XVII столѣтія.}

Дѣйствительно, едвали возможно кому-нибудь, не вполнѣ знакомому съ исторіей и литературой Италіи, читать безъ ужаса и изумленія знаменитый трактатъ, навлекшій столько позора на имя Макіавелли. Такое проявленіе развратности, нагой и въ то же время безстыдной, такая холодная, разсудительная, наукообразная безнравственность, казалось бы, скорѣе принадлежатъ дьяволу, нежели развратнѣйшему изъ людей. Принципы, такіе, что самый закоренѣлый злодѣй едвали рѣшился бы намекнуть на ихъ надежнѣйшему своему сообщнику, или сознаться въ нихъ безъ помощи какого-нибудь извиняющаго софизма, собственному своему уму, — провозглашаются въ этомъ трактатѣ безъ малѣйшихъ околичностей и принимаются за основныя аксіомы всей политической науки.

Не удивительно, что обыкновенные читатели должны были считать автора подобной книги существомъ въ высшей степени развратнымъ и безстыднымъ. Благоразумные люди, однако, всегда были наклонны смотрѣть съ большимъ недовѣріемъ на ангеловъ и демоновъ толпы; а въ настоящемъ случаѣ различныя обстоятельства заставили даже поверхностныхъ наблюдателей усомниться въ справедливости общаго рѣшенія. Извѣетно, что Макіавелли всю жизнь былъ ревностнымъ республиканцевъ. Въ томъ самомъ году, когда онъ составилъ свое руководство къ искусству царствовать, онъ подвергся тюремному заключенію и пыткѣ въ интересѣ народной свободы. Непонятнымъ кажется, чтобы мученикъ свободы умышленно дѣйствовалъ какъ апостолъ тіранніи. Оттого-то многіе знаменитые писатели старались открыть въ этомъ несчастномъ сочиненіи какой-нибудь затаенный смыслъ, болѣе соотвѣтствующій характеру и поведенію автора, нежели тотъ, который является при первомъ взглядѣ.

Одна гипотеза заключаегся въ томъ, что Макіавелли намѣревался примѣнить къ молодому Лаврентію Медичи хитрость, подобную той, которую Сондеглавдъ, говорятъ, употребилъ противъ нашего Іакова II, и что онъ побуждалъ своего воспитанника къ жестокимъ и вѣроломнымъ мѣрамъ, какъ къ вѣрвѣйшему средству ускорить минуту освобожденія и отмщенія. Другое предположеніе, съ которымъ, нажется, соглашается и лордъ Беконъ, состоитъ въ томъ, что трактатъ былъ просто произведеніемъ серьёзной ироніи, имѣвшимъ цѣлью предостеречь народы отъ коварства честолюбцевъ. Легко было бы доказать, что ни одно изъ этихъ объясненій не согласно со многими мѣстаии въ самомъ «Князѣ». Но самое рѣшительное опроверженіе представляютъ другія произведенія Макіавелли. Во всѣхъ его сочиненіяхъ, какъ имъ самимъ изданныхъ, такъ и открытыхъ въ теченіе трехъ столѣтій поисками издателей: въ комедіяхъ, написанныхъ для забавы толпы, въ комментаріяхъ на Ливія, предназначенныхъ для назиданія самыхъ восторженныхъ флорентійскихъ патріотовъ, въ исторіи, посвященной одному изъ любезнѣйшихъ и достойнѣйшиъ папъ, въ государственныхъ депешахъ, въ частныхъ запскахъ, — вездѣ болѣе или менѣе замѣтно у него то же искаженіе нравственнаго начала, за которое такъ строго осужденъ «Князь». Мы сомнѣваемся, можно ли найти во всѣхъ многочисленныхъ томахъ его сочиненій хотя одно выраженіе, доказывающее, что притворство и предательство когда-нибудь поражали его, какъ дѣла безчестныя.

Послѣ этого можетъ показаться смѣшнымъ, если мы скажемъ, что знаемъ не много сочиненій, представляющихъ столько возвышенности чувства, такое чистое и горячее рвеніе къ общественному благу, или такой вѣрный взглядъ на обязанности и права гражданъ, какъ сочиненія Макіавелли. Но оно такъ. И даже изъ самаго «Князя» могли бы мы привести множество мѣстъ въ подтвержденіе этого замѣчанія. Читателя нашего времени и нашей страны такая несообразность ставитъ съ перваго раза совершенно въ тупикъ. Весь человѣкъ кажется загадкою, безобразнымъ сочетаніемъ несовмѣстныхъ качествъ — себялюбія и великодушія, жестокости и доброты, коварства и простодушія, гнусной подлости и романическаго героизма. Иная мысль такова, что опытный дипломатъ врядъ-ли рѣшился бы написать ее шифромъ въ инструкціи вѣрнѣйшему изъ своихъ шпіоновъ; зато другая, рядомъ, какъ будто выхвачена изъ сочиненія, написаннаго пылкимъ школьникомъ на смерть Леонида. Дѣло искуснаго вѣроломства и дѣло патріотическаго самоотверженія вызываютъ одинаковый родъ и одинаковую степень почтительнаго удивленія. Нравственная чувствительность писателя кажется въ одно и то же время болѣзненно-притупленною и болѣзненно-изощренною. Два характера совершенно несходные совмѣщены въ немъ во-едино. Они не просто сплочены, а переплетены другъ другомъ. Они — основа и утокъ его духа; сочетаніе ихъ, подобно пестрымъ нитямъ двуличневаго шелка, придаетъ всей ткани блестящій и вѣчно мѣняющііся видъ. Объясненіе было бы легко, еслибъ онъ былъ очень ограниченнымъ или очень наклоннымъ къ аффектаціи человѣкомъ; но онъ, очевидно, не былъ ни тѣмъ, ни другимъ. Сочиненія его неоспоримо доказываютъ, что умъ у него былъ сильный, вкусъ чистый, а чувство смѣшнаго необыкновенно острое.

Это странно, но самое странное еще впереди. Нѣтъ никакого основанія думать, чтобы тѣ, среди которыхъ онъ жилъ, видѣли въ его сочиненіяхъ что-либо возмутительное или нелѣпое. Многія данныя свидѣтельствуютъ о высокомъ уваженіи, какое питали и къ произведеніямъ его и къ его личности достойнѣйшіе изъ его современниковъ. Климентъ VII покровительствовалъ изданію тѣхъ самыхъ книгъ, которыя Тридентскій соборъ, въ слѣдующемъ поколѣніи, призналъ неприличными для чтенія христіанъ. Нѣкоторые члены демократической партіи порицали Макіавелли за посвященіе «Князя» патрону, носившему непопулярное имя Медячи. Но тѣми безнравственными ученіями, которыя впослѣдствіи вызвали такія строгія хулы, никто, повидимому, не возмущался. Вопль противъ нихъ впервые раздался по ту сторону Альпъ и, кажется, былъ услышанъ съ изумленіемъ въ Италіи. Первымъ нападчикомъ, сколько намъ извѣстно, былъ соотечественникъ нашъ, кардиналъ Поль. Авторъ «Анти-Макіавелъ» былъ французскій протестантъ.^[3]

Поэтому настоящаго объясненія того, что кажется наиболѣе загадочнымъ въ жизни и сочиненіяхъ этого замѣчательнаго человѣка, должны мы искать въ состояніи нравственнаго чувства между тогдашними итальянцами. Такъ какъ этотъ предметъ внушаетъ много любопытныхъ политическихъ и метафизическихъ соображеній, то мы и не станемъ извиняться въ томъ, что разсмотримъ его довольно подробно.

Въ теченіе мрачныхъ и бѣдственныхъ вѣковъ, слѣдовавшихъ за паденіемъ Римской имперіи, Италія сохраняла, въ гораздо большей степени, чѣмъ какая-либо другая страна западной Европы, слѣды древней цивилизаціи. Ночь, нисшедшая на нее, была ночью арктическаго лѣта. Заря стала заниматься, прежде чѣмъ исчезъ на горизонтѣ послѣдній отблескъ предшествовавшаго заката. Во время французскихъ Меровинговъ и саксонской гептархіи, невѣжество и свирѣпость достигли, казалось, крайнихъ предѣловъ. Но даже и тогда неаполитанскія провинціи, признававшія надъ собою власть Восточной имперіи, сохранили долю восточной науки и утонченности. Римъ, охраняемый священнымъ значеніемъ папъ, наслаждался, по крайней мѣрѣ относительно, безопасностью и спокойствіемъ. Даже въ тѣхъ странахъ, гдѣ кровожадные лонгобарды основали свою монархію, было несравненно больше богатства, знаній, матеріальныхъ удобствъ и общественнаго порядка, чѣмъ въ Галліи, Британіи или Германіи.

Существенное отличіе Италіи отъ сосѣднихъ странъ заключалось въ той важности, которую весьма рано стало пріобрѣтать ея городское населеніе. Нѣкоторые города были основаны въ пустынныхъ и отдаленныхъ мѣстностяхъ бѣглецами, спасшимися отъ ярости варваровъ. Таковы были Венеція и Генуя, которыя сохраняли свою свободу посредствомъ своей незначительности, пока не пріобрѣли возможность сохранять ее посредствомъ своего могущества. Другіе города, при всѣхъ мѣнявшихся династіяхъ завоевателей — при Одоакрѣ и Теодорикѣ, Нарзесѣ и Альбоинѣ — удерживали муниципальныя учрежденія, дарованныя имъ либеральною политикою Великой Республики. Въ провинціяхъ, которыхъ центральное управленіе, по слабости своей, не могло ни защищать, ни угнетать, учрежденія эти постепенно пріобрѣтали прочность и силу. Горожане, защищаемые стѣнами и управляемые собственными властями и собственными мѣстными законами, пользовались значительною долею республиканской независимости. Такимъ образомъ развился сильный демократическій духъ. Карловинги были слишкомъ слабы, чтобы сломить его. Великодушная политика Оттона его поощряла. Быть можетъ, онъ былъ бы подавленъ тѣснымъ союзомъ церкви съ имперіею. Распри ихъ вскормили и укрѣпили его. Въ XII столѣтіи онъ достигъ полной силы и, послѣ долгой и сомнительной борьбы, восторжествовалъ надъ талантами и мужествомъ швабскихъ государей.

Помощь церковной власти много содѣйствовала успѣху гвельфовъ. Успѣхъ этотъ былъ бы однако сомнительнымъ благомъ, еслибъ единственнымъ его результатомъ была замѣна политическаго рабства моральнымъ и возвышеніе папъ на счетъ кесарей. Къ счастью, общественный духъ Италіи давно заключалъ въ себѣ сѣмена свободныхъ мнѣній, которыя стали быстро развиваться подъ благотворнымъ вліяніемъ свободныхъ учрежденій. Народъ этой страны видѣлъ весь механизмъ мѣстной церкви, ея святыхъ и чудеса, ея заносчивыя притязанія и блестящій церемоніалъ, ея благословенія и безвредныя проклятія слишкомъ долго и слишкомъ близко, чтобы его можно было морочить. Онъ стоялъ позади той сцены, на которую другіе взирали съ дѣтскимъ страхомъ и вниманіемъ. Онъ присутствовалъ при устройствѣ блоковъ и при изготовленіи громовъ. Онъ видѣлъ настоящія лица и слышалъ настоящіе голоса актеровъ. Отдаленные народы глядѣли на папу какъ на намѣстника Всемогущаго, какъ на оракула Всемудраго, какъ на третейскаго судью, на рѣшенія котораго, въ спорахъ богослововъ или королей, никто изъ христіанъ не могъ аппеллировать. Итальянцы были знакомы со всѣми дурачествами его юности, со всѣми безчестными хитростями, посредствомъ которыхъ онъ достигъ власти. Они знали, какъ часто употреблялъ онъ ключи церкви для освобожденія себя отъ священнѣйшихъ обязательствъ, а богатства ея — для обогащенія своихъ любовницъ и родственниковъ. Къ ученіямъ и обрядамъ господствовавшей религіи они относилясь съ подобающимъ личнымъ уваженіемъ, но, продолжая называться католиками, перестали быть папистами. Духовное оружіе, вносившее ужасъ во дворцы и лагери надменнѣйшихъ государей, возбуждало одно лишь презрѣніе въ непосредственномъ сосѣдствѣ Ватикана. Александръ, когда онъ повелѣлъ нашему Генриху II подвергнуться бичеванію на могилѣ мятежнаго подданнаго, былъ самъ изгнанникомъ. Римляне, подозрѣвавшіе, что онъ питалъ замыслы противъ ихъ свободы, изгнали его изъ города; и хотя онъ торжественно обѣщалъ ограничиться на будущее время однѣми духовными обязанностями, они все-такя отказались принять его вновь.

Во всѣхъ другихъ частяхъ Европы обширный и могущественный привилегированный классъ попиралъ народъ и пренебрегалъ правятельствомъ. Но въ Италіи, въ самыхъ цвѣтущихъ ея частахъ, феодальные дворяне были доведены, сравнительно, до ничтожества. Въ нѣкоторыхъ областяхъ они пріютидись подъ кровомъ могущественныхъ республикъ, которымъ не въ состояніи были противиться, и мало-по-малу слились съ массою горожанъ. Въ другихъ мѣстахъ они пользовались большимъ вліяніемъ; но это вліяніе было далеко не то, какимъ пользовалась аристократія въ заальпійскихъ королевствахъ. Они были не мелкіе князьки, а именитые граждане. Вмѣсто того, чтобы укрѣплятъ свои замки въ горахъ, они украшали свои дворцы на площадяхъ. Состояніе общества въ неаполитанскихъ владѣніяхъ и въ нѣкоторыхъ частяхъ Церковной Области гораздо болѣе походило на то, какое существовало въ великихъ европейскихъ монархіяхъ. Но государственное устройство Ломбардіи и Тосканы, среди всѣхъ переворотовъ, сохранило иной характеръ. Народъ, собранный въ городѣ, гораздо страшнѣе своимъ правителямъ, нежели разсѣявлый на обширномъ пространствѣ страны. Самые деспотическіе изъ кесарей находили нужнымъ питать и забавлять жителей своей непокорной столицы на счетъ провинцій. Граждане Мадрида не разъ осаждали своего государя въ его дворцѣ и вынуждали у него самыя унизительныя уступки. Султаны часто бывали принуждаемы задобривать разъяренную чернь Константинополя головою ненавистнаго народу визиря. По той же самой причинѣ демократическій оттѣнокъ былъ присущъ монархіямъ и аристократіямъ сѣверной Италіи.

Такимъ образомъ свобода, хотя только частью и мимоходомъ, вновь посѣтила Италію; а съ свободою явились торговля и могущество, наука и вкусъ, всѣ удобства и всѣ прелести жизни. Крестовые походы, отъ которыхъ жители другихъ земель не выиграли ничего, кромѣ мощей и ранъ, доставили возраставшимъ республикамъ Адріатическаго и Тирренскаго морей огромную прибыль богатства, власти и знанія. Нравственное и географическое положеніе этихъ республикъ давало имъ возможность пользоваться и варварствомъ Запада, и цивилизаціей Востока. Итальянскіе корабли покрывали всѣ моря. Итальянскія факторіи возникали на всѣхъ берегахъ. Столики итальянскихъ мѣнялъ появлялись во всѣхъ городахъ. Мануфактуры процвѣтали. Банки учреждались. Дѣйствія торговой машины облегчались многими полезными и прекрасными изобрѣтеніями. Едвали какая-нибудь страна въ Европѣ, за исключеніемъ нашего отечества, достигла въ настоящее время такой высокой степени богатства и цивилизаціи, какой достигли нѣкоторыя части Италіи четыреста лѣтъ назадъ. Историки рѣдко нисходятъ до этихъ подробностей, по которымъ только и можно заключать о дѣствительномъ состояніи даннаго общества. Оттого-то потомство слишкомъ часто обманывается неопредѣленными гиперболами поэтовъ и риторовъ, ошибочно принимающихъ придворный блескъ за народное благосостояніе. Къ счастью, Джіованни Виллани оставилъ намъ полное и точное описаніе состоянія Флоренціи въ началѣ XIV столѣтія. Доходъ республики простирался до 300,000 флориновъ. Сумма эта, если принять во вниманіе пониженіе цѣнности благородныхъ металловъ, равнялась по крайней мѣрѣ 600,000 фунтовъ стерлинговъ; слѣдовательно превышала ту сумму, которую, два вѣка назадъ, Англія и Ирландія ежегодно доставляли Елисаветѣ. Шерстяная мануфактура одна занимала собою 200 факторій и 30,000 работниковъ. Сукна ежегодной выдѣлки продавалось среднимъ числомъ на 1,200,000 флориновъ, что составляетъ, по нынѣшнему курсу, 2,500,000 фунтовъ стерлинговъ. Ежегодно чеканилось 400,000 флориновъ. Восемьдесятъ банковъ управляли торговыми операціями не только Флоренціи, но и всей Европы. Обороты этихъ учрежденій достигали иногда величины, способной изумить даже современниковъ Баринговъ и Ротшильдовъ. Два дома дали въ займы англійскому королю Эдуарду III триста слишкомъ тысячъ марокъ, въ то время когда марка содержала въ себѣ серебра больше, чѣмъ пятьдесятъ теперешнихъ шиллинговъ, и когда цѣнность серебра была слишкомъ вчетверо выше теперешней. Городъ съ окрестностями заключалъ въ себѣ 170,000 жителей. Въ различныхъ школахъ около 10,000 дѣтей обучалясь чтенію, 1,000 учялись ариѳметикѣ, 600 получали высшее образованіе.

Преуспѣяніе изящной литературы и изящныхъ искусствъ соотвѣтствовало преуспѣянію общественнаго благоденствія. При деспотическихъ преемникахъ Августа, всѣ нивы ума были обращены въ безплодныя пустыни, еще обозначенныя формальными рубежами, еще сохранявшія слѣды древней обработки, но не приносившія ни цвѣтовъ, ни плода. Насталъ потопъ варварства. Онъ смылъ всѣ межевые знаки. Онъ изгладилъ всѣ признаки прежней культуры. Но, опустошая, онъ оплодотворялъ. По минованіи его, пустыня стала точно садъ Божій, всерадостный, смѣющійся, рукоплещущій, производящій въ самородномъ изобиліи всякую вещь блестящею, благоуханною, питательною. Новый языкъ, запечатлѣнный простою прелестью и простою энергіею, достигъ совершенства. Никогда ни одинъ языкъ не доставлялъ поэзіи красотъ болѣе роскошныхъ и яркихъ; не замедлилъ явяться и поэтъ, съумѣвшій достойно воспользоваться ими. Въ началѣ XIV столѣтія вышла въ свѣтъ «Божественная Комедія», безусловно величайшее изъ произведеній фантазіи, явившихся послѣ поэмъ Гомера. Правда, слѣдующее поколѣніе не произвело другаго Данта; зато оно въ высшей степени отличалось общею умственною дѣятельностью. Изученіе латинскихъ писателей никогда не было въ совершенномъ пренебреженіи въ Италіи. Но Петрарка ввелъ болѣе глубокую, либеральную и изящную ученость и сообщилъ своимъ соотечественникамъ ту восторженную любовъ къ литературѣ, исторіи и древностямъ Рима, которая царила въ его собственномъ сердцѣ вмѣстѣ съ холодной возлюбленной и еще болѣе холодною музою. Боккачіо обратилъ ихъ вниманіе на болѣе возвышенные и прелестные памятники древней Греціи.

Съ этого времени уваженіе къ учености и генію обратилось у итальянскаго народа почти въ идолопоклонство. Короли и республики, кардиналы и дожи, наперерывъ осыпали почестями и ласкали Петрарку. Посольства сопервичавшихъ государствъ добивались чести его наставленій. Лавровѣнчанье его волновало неаполитанскій дворъ и римскій народъ, какъ бы самое важное политическое событіе. Собирать книги и антики, учреждать профессорскія каѳедры, покровительствовать ученымъ — сдѣлалось у великихъ міра сего почти всеобщею модою. Духъ ученаго изслѣдованія соединялся съ духомъ торговаго предпріятія. Каждое мѣсто, до котораго купцы-князья Флоренціи распространили свою исполинскую торговлю, отъ базаровъ Тигра до монастырей Клайда, было перешарено ради медалей и рукописей. Архитектура, живопись и ваяніе поощрялись щедрою рукою. Дѣйствительно, трудно было бы назвать знатнаго итальянца того времени, который, каковъ бы ни былъ общій его характеръ, не показывалъ бы по крайней мѣрѣ наружной любви къ наукамъ и искусствамъ.

Знаніе и общественное благоденствіе подвигались впередъ рука объ руку. И то и другое достигли высшей степени развитія въ вѣкъ Лаврентія Пышнаго. Не можемъ не привести слѣдующаго блестящаго мѣста, въ которомъ тосканскій Ѳукидидъ^[4] описываетъ тогдашнее состояніе Италіи: «Ridotta tulta in somma pare e tranquillité, coltivata non meno не' luoghi più montuosi e più sterili che nelle pianure e regioni più fertili, ne sottoposta ad altro imperio che de suoi medesimi, non solo era abbondantissima d’abitatori e di ricchezze; ma illustrata sommamente dalla magnificenza dimolti principi, dallo splendore di moite nobilissime e bellissime città, dalla sedia e maestà délia religione, fioriva d’uomini prestantissimi nell' amministrazione délie cose pubbliche, e d' ingegni molto nobili in tutte le scienze, ed in qualunque arte preclara ed industriosa.»^[5] Читая это справедливое и блестящее описаніе, съ трудомъ убѣждаешься, что читаешь о тѣхъ временахъ, когда лѣтописи Англіи и Франціи представляютъ намъ лишь ужасную картину нищеты, варварства и невѣжества. Отъ притѣсненій безграмотныхъ господъ и страданій порабощенныхъ крестьянъ отрадно обратиться къ богатымъ и просвѣщеннымъ государствамъ Италіи, къ обширнымъ и великолѣпнымъ городамъ, гаванямъ, арсеналамъ, вилламъ, музеямъ, библіотекамъ, рынкамъ, наполненнымъ всѣми предметамм комфорта и роскоши, къ факторіамъ, кишащимъ работниками, къ Апеннинамъ, покрытымъ богатыми пашнями вплоть до самыхъ вершинъ, къ По, несущему жатвы Ломбардіи въ житницы Венеціи и приносящему шелка Бенгаліи и мѣха Сибири во дворцы Милана. Съ особеннымъ удовольствіемъ долженъ остановиться всякій образованный умъ на прекрасной, счастливой, славной Флоренціи, на залахъ, оглашавшихся смѣхомъ Пульчи, на кельѣ, гдѣ теплилась полунощная лампада Полиціяно, на статуяхъ, на которыя юный глазъ Микель-Анджело взиралъ съ восторгомъ сочувственнаго вдохновенія, на садахъ, гдѣ Лаврентій обдумывалъ искрометную пѣснь для майской пляски этрурскихъ дѣвъ. Увы, прекрасный городъ! Увы, остроуміе и ученость, геній и любовь!

«Le donne, e i cavalier, gli affanni, e gli agi,

Che nene’n nvogliava amore е cortesia

Là dove i cuor son fatti si malvagi.» (*)

(*) «Дамы и кавалеры, труды и досуги, отмѣченные любовью и вѣжливостью тамъ, гдѣ сердца такъ исполнены злобы.» Dante, Purgatorio, XIV.

Наступало время, когда всѣ семь чашъ Апокалипсиса должны были излиться до послѣдней капли на эти прелестныя страны, — время рѣзни, голода, нищеты, позора, рабства и отчаянія.

Въ итальянскихъ государствахъ, какъ во многихъ физическихъ тѣлахъ, преждевременная дряхлость была карою преждевременной зрѣлости. Ихъ раннее величіе и ранній упадокъ слѣдуетъ главнѣйшимъ образомъ приписать одной и той же причинѣ — перевѣсу, пріобрѣтенному городами въ политической системѣ.

Въ общинѣ звѣролововъ или пастуховъ всякій человѣкъ легко и необходимо дѣлается воиномъ. Обычныя его занятія вполнѣ совпадаютъ со всѣми обязанностями военной службы. Какъ бы далека ни была экспедиція, въ которой ему приходятся участвовать, онъ легко забираетъ съ собою то, что составліетъ источникъ его существованія. Весь народъ — войско; весь годъ — походъ. Таково было состояніе общества, облегчившее исполинскія завоеванія Аттилы и Тамерлана.

Но народъ, существующій земледѣліемъ. находится въ совершенно иномъ положеніи. Землепашецъ прикрѣпленъ къ землѣ, которую обработываетъ. Долгая кампанія раззорила бы его. Все же его занятія таковы, что придаютъ его тѣлу и дѣятельную и страдательную силы, необходимыя воину. Сверхъ того, они, по крайней мѣрѣ въ младенчествѣ земледѣльческой науки, не тробуютъ его непрерывнаго вниманія. Въ извѣстныя времена года онъ почти совсѣмъ не занятъ и, безъ ущерба себѣ, можетъ удѣлить время, потребное для непродолжительной экспедиціи. Такъ пополнялись легіоны Рима въ періодъ его древнѣйшихъ войнъ. Времени, когда поля не требовали присутствія земледѣльцевъ, было достаточно для небольшаго набѣга и сраженія. Операціи эти, слишкомъ часто прерываясь и потому не производя рѣшительныхъ результатовъ, служили однако къ поддержанію въ народѣ извѣстной степени дисципливы и мужества, нетолько ограждавшихъ его безопасность, но и дѣлавшихъ его грознымъ. Средневѣковые стрѣльцы и бердышники, которые, съ сорокадневнымъ запасомъ за плечами, покидали поля для лагеря, были войсками того же рода.

Но когда торговля и мануфактуры начиваютъ процвѣтать, тогда происходить большая перемѣна. Сидячая жизнь за купеческою конторкою и за ткацкимъ станкомъ дѣлаетъ военные труды и тягости невыносимыми. Дѣло торговцевъ и ремесленниковъ требуетъ ихъ постояннаго присутствія и вниманія. Въ такой общинѣ мало лишняго времени, но зато обыкновенно много лишнихъ денегъ. Поэтому нѣкоторые члены общества нанимаются для избавленія остальныхъ отъ труда, несообразнаго съ ихъ привычками и занятіями.

Исторія Греціи, какъ въ этомъ, такъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ, служитъ наилучшимъ комментаріемъ исторіи Италіи. За пятьсотъ лѣтъ до христіанской эры, граждане республикъ вокругъ Эгейскаго моря составляли, быть можетъ, прекраснѣйшую милицію, когда-либо существовавшую. Съ увеличеніемъ богатства и утонченности, система эта стала подвергаться постепенному измѣненію. Іоническія государотва были первыми, въ которыхъ торговля и искусства начали развиваться, и первыми, въ которыхъ древняя дисциплина пришла въ упадокъ. Спустя восемьдесятъ лѣтъ послѣ Платейской битвы, наемныя войска уже повсюду употреблялись для битвъ и осадъ. Во время Демосѳена, почти невозможно было убѣдить или принудить аѳинянъ вербоваться въ службу за предѣлами роднаго города. Законы Ликурга запрещали торговлю и мануфактуры. Поэтому спартанцы продолжали составлять національное войско еще долго послѣ того, какъ сосѣди ихъ начали нанимать воиновъ. Но ихъ воинскій духъ палъ вмѣстѣ съ особенными ихъ учрежденіями. Во второмъ вѣкѣ до Рождества Христова, Греція заключала въ себѣ только одинъ воинственный народъ — дикихъ горцевъ Этоліи, отставшихъ на нѣсколько поколѣній отъ своихъ соотечественниковъ въ цивилизаціи и въ умственномъ развитіи.

Всѣ причины, породившія эти явленія у грековъ, дѣйствовали еще сильнѣе у новѣйшихъ итальянцевъ. Вмѣсто державы, подобной Спартѣ, по своей природѣ воинственной, они имѣли среди себя церковное государство, по природѣ своей миролюбивое. Гдѣ иного рабовъ, тамъ каждый свободный человѣкъ побуждается весьма важными причинами освоиваться съ употребленіемъ оружія. Итальянскія республики не кишѣли, подобно греческимъ, тысячами этихъ домашнихъ враговъ. Наконецъ, способъ веденія военныхъ дѣйствій въ счастливыя времена Италіи былъ особенно неблагопріятенъ образованію сильной милиціи. Люди, съ головы до вотъ покрытые желѣэомъ, вооруженные тяжелыми копьями и посаженные на коней крупнѣйшей породы, составляли, по тогдашнимъ понятіямъ, силу арміи. Пѣхота считалась сравнительно ничтожною и была въ такомъ пренебреженіи, что дѣйствительмо стала негодною. Тактика эта господствовала цѣлые вѣка въ большей части Европы. Чтобы пѣхотннцы могли противостоять натиску тяжелой кавалеріи, до тѣхъ поръ считалось совершенно невозможнымъ, пока, въ исходѣ XV столѣтія, грубые швейцарскіе горцы не разрушили предразсудка и не изумили самыхъ опытныхъ генераловъ, встрѣтивъ страшный напоръ непроницаемымъ лѣсомъ копій.

Умѣнью дѣйствовать греческимъ копьемъ, римскимъ мечомъ или новѣйшимъ штыкомъ можно было сравнительно легко научиться. Но пріучить ратника носить тяжелые доспѣхи и владѣть неуклюжимъ оружіемъ могли только годы ежедневныхъ упражненій. Въ Европѣ эта важнѣйшая отрасль военнаго искусства повсюду сдѣлалась особенною профессіею. За Альпами, правда, хотя она и была профессіей, однако вообще не составляла ремесла. Она была долгомъ и потѣхою обширнаго класса сельскихъ дворянъ. Она была службою, за которую они получали земли въ ленное владѣніе, и забавою, которою они, за отсутствіемъ умственныхъ развлеченій, коротали свой досугъ. Но въ сѣверныхъ государствахъ Италіи, какъ мы уже замѣтили, возраставшее могущество городовъ, если не уничтожило этого класса людей, то совершенно измѣнило ихъ привычки. Оттого-то обычай употреблять наемниковъ сдѣлался здѣсь общимъ въ то время, какъ въ другыхъ странахъ онъ былъ почти неизвѣстенъ.

Когда война становится ремесломъ отдѣльнаго класса, намиенѣе опасный для правительства исходъ заключается въ томъ, чтобы образовать изъ этого класса постоянное войско. Едвали возможно, чтобы люди могли проводить всю жизнь на службѣ одному государству, ни мало не сочувствуя его величію. Его побѣды — ихъ побѣды. Его пораженія — ихъ пораженія. Контрактъ теряетъ долю своего меркантильнаго характера. Служба солдата считается дѣломъ патріотическаго усердія, его жалованье — данью національной признательности. Измѣнить державѣ, пользующейся его услугами, даже быть нерадивымъ на службѣ ей — въ его глазахъ самое гнусное и унизительное преступленіе.

Когда итальянскіе государи и республики начали употреблать наемныя войска, благоразумнѣйшею мѣрою съ ихъ стороны было бы образованіе отдѣльныхъ армій. Къ несчастью, этого не была сдѣлано. Наемные ратники полуострова вмѣсто того, чтобъ быть неизмѣнными слугами той или другой державы, считались общею собственностью всѣхъ. Связь между государствомъ и его защитниками превратилась въ самый простой и голый торгъ. Искатель приключеній являлся на рынокъ съ своимъ конемъ, оружіемъ, силою и опытностью. Неаполитанскій ли король или герцогъ миланскій, папа или флорентійская синьорія, заключали съ нимъ торгъ — для него было рѣшительно все равно. Онъ былъ за наивысшую плату и за наибольшій срокъ. По окончаніи кампаніи, на которую онъ порядился, ни законъ, ни честь не препятствовали ему тотчасъ же обратить оружіе противъ недавнихъ его повелителей. Солдатъ былъ совершенно отдѣленъ и отъ гражданина, и отъ поддаинаго.

Естественные результаты не замедлили сказаться. Предоставлевная людямъ, не питавшимъ ни любви къ тѣмъ, кого они защищали, ни ненависти къ тѣмъ, на кого они нападали, людямъ, часто связаннымъ болѣе тѣсными узами съ арміею, противъ которой они сражались, чѣмъ съ государствомъ, которому они служили, людямъ, терявшимъ отъ прекращенія борьбы и выигрывавшимъ отъ ея продолженія, — война совершенно измѣнила свой характеръ. Всякій являлся на поле битвы съ сознаніемъ того, что черезъ нѣсколько дней ему, можетъ быть, придется получать жалованье отъ державы, противъ крторой его послали, и сражаться со стороны непріятелей противъ союзниковъ. Самые сильные интересы и чувства содѣйствовали смягченію враждебности тѣхъ, которые недавно были и вскорѣ снова могли стать братьями по оружію. Общая ихъ профессія была связью, не прерывавшеюся даже тогда, когда они находились въ службѣ у соперничавшихъ сторонъ. Вотъ отчего дѣйствія, по вялости и нерѣшительности своей не имѣющія лодобныхъ себѣ въ лѣтописяхъ исторіи, марши и контрмарши, хищническія экспедиціи и блокады, капитуляціи безъ пролитія крови и такія же некровопролитныя сраженія составляютъ военную исторію Италіи въ теченіе почти двухъ столѣтій. Могучія арміи сражаются отъ восхода до заката солнца. Одержана большая побѣда. Плѣнниковъ тысячи, а убитыхъ почти ни одного. Правильный бой, кажется, былъ въ дѣйствительности безопаснѣе обыкновенной междоусобной схватки.

Храбрость уже не составляла необходимости даже для военнаго званія. Люди старѣлись въ лагеряхъ и пріобрѣтали величайшую славу воинскими подвигами, ни разу не становясь лицомъ къ лицу съ серьёзною опасностью. Политическія слѣдствія этого слишкомъ хорошо извѣстны. Богатѣйшая и просвѣщеннѣйшая часть свѣта осталась беззащитною отъ нападеній варваровъ-иноплеменниковъ, отъ звѣрства швейцарцевъ, наглости французовъ и свирѣпаго хищничества аррагонцевъ. Нравственные результаты такого порядка вещей были еще замѣчательнѣе.

У грубыхъ заальпійскихъ народовъ мужество было безусловною необходимостью. Безъ него никто не могъ возвыситься; безъ него не многіе могли быть безопасны. Трусость считалась поэтому постыднѣйшимъ поношеніемъ. У просвѣщенныхъ итальянцевъ, обогащенныхъ торговлею, подчинявшихся закону и страстно преданныхъ литературѣ, во всемъ преобладала сила ума. Сами войны ихъ, болѣе мирныя, чѣмъ миръ ихъ сосѣдей, требовали скорѣе гражданскихъ, нежели военныхъ способностей. Вотъ почему, между тѣмъ какъ въ другихъ странахъ point d’honneur была храбрость, въ Италіи point d’honneur сдѣлалась хитрость.

Изъ этигъ началъ вышли, путями строго аналогическими, двѣ противоположныя системы модной нравственности. Въ большей части Европы, пороки, особенно свойственные робкимъ натурамъ и составляющіе естественную оборону слабости, обманъ и лицемѣріе, всегда считались самыми безславными. Съ другой стороны, безчинства людей надменнаго и дерзкаго нрава пользовались снисхожденіемъ и даже уваженіемъ. Итальянцы же смотрѣли съ соотвѣтственною снисходительностью на тѣ преступленія, которыя требуютъ самообладанія и ловкости, быстраго соображенія, плодовитой изобрѣтательности и глубокаго знанія человѣческой природы.

Такой государь, какъ нашъ Генрихъ V, былъ бы кумиромъ Сѣвера. Дурачества его молодости, эгоистическое честолюбіе его зрѣлыхъ лѣтъ, лолларды^[6], изжаренные на медленномъ огнѣ, плѣнники, изрубленные на полѣ сраженія, потворство интригамъ духовенства, отсрочившее паденіе папизма на цѣлое столѣтіе, страшная безпричинная и безнадежная война, завѣщанная народу, ничего отъ нея не выигравшему, — все забыто, кромѣ побѣды при Азенкурѣ. Франческо Сфорца, напротивъ, былъ образцомъ итальянскихъ героевъ. Онъ и патроновъ и соперниковъ своихъ одинаково дѣлалъ своими орудіями. Сначала онъ одолѣвалъ явныхъ враговъ съ помощью вѣроломныхъ союзниковъ; потомъ вооружался противъ союзниковъ съ помощью добычи, отнятой у враговъ. Посредствомъ несравненной ловкости, онъ возвысился изъ шаткаго и зависимаго положенія военнаго авантюриста до перваго престола Италіи. Такому человѣку многое было прощено: и вѣроломная дружба, и неблагородная вражда, и нарушенная вѣрность. Таковы противоположныя заблужденія, въ которыя впадаютъ люди, когда нравственность ихъ — не наука, а мода, когда они покидаютъ вѣчныя начала ради случайныхъ обстоятельствъ.

Мы пояснили нашу мысль примѣромъ, взятымъ изъ исторіи. Возьмемъ другой изъ области вымысла. Отелло убиваетъ свою жену, приказываетъ убить своего лейтенанта и кончаетъ тѣмъ, что убиваетъ самого себя. Не смотря на то, онъ нисколько не теряетъ уваженія и сочувствія сѣверныхъ читателей. Его безстрашный и пламенный духъ все искупаетъ. Простосердечная довѣрчівость, съ какою онъ слушаетъ своего совѣтчика, ужасъ, съ какимъ онъ содрогается при мысли о позорѣ, буря страсти, съ какою онъ совершаетъ преступленія, и гордое безстрашіе, съ какимъ онъ признается въ нихъ, придаютъ его личности необыкновенный интересъ. Яго, напротивъ, служитъ предметомъ общаго омерзѣнія. Многіе готовы полагать, что Шекспиръ впалъ въ несвойственную ему крайность и изобразилъ изверга, не имѣющаго своего первообраза въ человѣческой природѣ. Мы же полагаемъ, что итальянская публика въ XV столѣтіи чувствовала бы совершенно иначе. Отелло не внушилъ бы ей ничего, кромѣ отвращенія и презрѣнія. Безуміе, съ какимъ онъ полагается на дружескія увѣренія человѣка, повышенію котораго онъ воспрепятствовалъ, легковѣріе, съ какимъ онъ принимаетъ голословные доводы и ничтожныя обстоятельства за неопровержимыя улики, насиліе, съ какимъ онъ зажимаетъ ротъ оправданію до той минуты, когда оправданіе можетъ только увеличить его бѣдствіе, — все это возбудило бы омерзѣніе и отвращеніе зрителей. Поведеніе Яго они, конечно, осудили бы, но осудили бы такъ, какъ мы осуждаемъ поведеніе его жертвы. Доля участія и уваженія примѣшалась бы къ ихъ порицанію. Находчивость предателя, ясность его сужденія, ловкость, съ какою онъ разгадываетъ чужіе помыслы и скрываетъ свои, обезпечили бы ему извѣстную долю ихъ почтенія.

Такъ велико было различіе между итальянцами и ихъ сосѣдями. Подобное различіе существовало между греками II столѣтія до Рождества Христова и повелителями ихъ, римлянами. Побѣдители, храбрые и рѣшительные, вѣрные своимъ обязанностямъ и сильно проникнутые религіозными чувствованіями, были въ то же время невѣжественны, самовольны и жестоки. У побѣжденнаго народа хранилось все искусство, вся наука и литература западнаго міра. Въ поэзіи, философіи, живописи, зодчествѣ и ваяніи греки не имѣли соперниковъ. Нравы у нихъ были просвѣщенные, понятливость острая, изобрѣтательность быстрая; они были снисходительны, ласковы, гуманны; но храбрости и искренности у нихъ почти совсѣмъ не было. Каждый грубый центуріонъ утѣшался въ умственной своей отсталости, замѣчая, что знаніе и вкусъ, повидимому, дѣлали людей лишь атеистами, трусами и рабами. Различіе это долго оставалось рѣзко обозначеннымъ и доставило удивительный матеріалъ для жестокихъ сарказмовъ Ювенала.

Гражданинъ итальянской республики былъ грекомъ временъ Ювенала и грекомъ временъ Перикла, совмѣщенными воедино. Подобно первому, онъ былъ робокъ и гибокъ, лукавъ и низокъ; но, подобно послѣднему, онъ имѣлъ родину. Ея независимость и благоденствіе были дороги ему. Если характеръ его и оподлялся нѣкоторыми гнусными преступленіями, то, съ другой стороны, онъ облагороживался патріотическимъ духомъ и почтеннымъ честолюбіемъ.

Порокъ, одобряемый общественнымъ мнѣніемъ, есть просто порокъ. Зло ограничивается тутъ само собою, Порокъ, осуждаемый общественнымъ мнѣніемъ, производитъ гибельное дѣйствіе на весь характеръ. Первый — мѣстная болѣзнь, послѣдній — органическая порча. Преступникъ, утративши добрую славу, весьма часто съ отчаянія покидаетъ и остатки своей добродѣтели. Шотландскій дворянинъ, жившій сто лѣтъ назадъ разбойническіми поборами съ сосѣдей, совершалъ то же самое преступленіе, за которое Вайлда сопровождали въ Тибурнъ проклятія двухсотъ тысячъ человѣкт. Не подлежитъ однако сомнѣнію, что онъ былъ человѣкъ гораздо менѣе развращенный, чѣмъ Вайлдъ. Дѣло, за которое м-съ Браунригъ была повѣшена, ничто въ сравненіи съ поступкомъ римлянина, угощавшаго публику сотнями двумя гладіаторовъ. Но мы сильно обидѣли бы такого римляенна, еслибы предположили, что онъ былъ столь же жестокаго нрава, какъ м-съ Браунригъ. Въ нашемъ отечествѣ, женщина лишается своего положенія въ обществѣ отъ того, что въ мужчинѣ считается почетнымъ отличіемъ или, по крайней мѣрѣ, простительнымъ заблужденіемъ. Послѣдствія извѣстны: нравственность женщины часто болѣе повреждается однимъ случаемъ уклоненія отъ добродѣтели, нежели нравственность мужчины двадцатью годами любовныхъ интригъ. Классическая древность представила бы намъ примѣры еще разительнѣе, — если это возможно, — чѣмъ тѣ, на которые мы сослались.

Мы должны примѣнить это начало къ настоящему случаю. Привычка къ притворству и лжи, безъ сомнѣнія, означаетъ въ нашъ вѣкъ и въ нашемъ отечествѣ человѣка совершенно негоднаго, испорченнаго. Но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы подобный приговоръ былъ справедливъ относительно итальянца среднихъ вѣковъ. Напротивъ, тѣ недостатки, которые у насъ обыкновенно считаются вѣрными признаками души совершенно развращенной, мы находимъ часто въ соединеніи съ высокими и прекрасными качествами: съ великодушіемъ, добросердечіемъ и безкорыстіемъ. Изъ такого состоянія общества Паламедъ, въ удивительномъ «Діалогѣ» Юма, могъ бы извлечь столь же поразительныя поясненія своей теоріи, какъ и тѣ, которыя доставило ему Фоурли. Мы очень хорошо знаемъ, что это не тѣ уроки, которымъ историки вообще наиболѣе старательно поучаютъ, а читатели наиболѣе охотно поучаются. Но они отъ этого не становятся безполезны. Какъ Филиппъ расположилъ свои воіска при Херонеѣ, гдѣ Аннивалъ перешелъ Альпы, Марія ли взорвала на воздухъ Дарнлея, Сикье ли застрѣлилъ Карла XII, и десятки тысячъ другихъ вопросовъ такого же рода сами по себѣ не важны. Изслѣдованіе ихъ можетъ занимать насъ, но рѣшеніе ихъ не дѣлаетъ насъ умнѣе. Тотъ только читаетъ исторію какъ слѣдуетъ, кто, наблюдая, какъ могущественно вліяютъ обстоятельства на чувства и мнѣнія людей, какъ часто пороки переходятъ въ добродѣтели, а парадоксы въ аксіомы, — научается отличать случайное и преходящее въ человѣчесной природѣ отъ существеннаго и непреложнаго.

Въ этомъ отношеніи ни одна исторія не внушаетъ столь серьёзныхъ размышленій, какъ исторія тосканскихъ и ломбардскихъ республикъ. Характеръ итальянскаго государственнаго человѣка кажется съ перваго взгляда собраніемъ противорѣчій, призракомъ столь же чудовищнымъ, какъ привратница ада у Мильтона, полубожество, полузмѣя, величественная и прекрасная сверху, пресмыкающаяся и ядовитая снизу. Передъ нами человѣкъ, мысли и слова котораго не имѣютъ ничего общаго между собою, который никогда не колеблется передъ клятвою, если желаетъ прельстить, никогда не нуждается въ предлогѣ, если намѣренъ измѣнить. Его жестокости вытекаютъ не изъ горячности крови, не изъ безумія необузданной власти, но изъ глубокой и холодной обдуманности. Страсти его, подобно хорошо обученнымъ войскамъ, стремительны по командѣ и въ самомъ неукротимомъ бѣшенствѣ никогда не забываютъ дисциплины, къ которой пріучены. Душа его вся занята обширными и сложными планами честолюбія; а между тѣмъ его наружность и рѣчи не выражаютъ ничего, кромѣ философской умѣренности. Ненависть и месть грызутъ его сердце; а между тѣмъ каждый его взглядъ — радушная улыбка, каждое движеніе — привѣтливая ласка. Онъ никогда не возбуждаетъ подозрѣнія своихъ противниковъ мелочными выходками. Его намѣреніе открывается только тогда, когда оно ужъ исполнено. Чело его гладко, рѣчь вѣжлива до тѣхъ поръ, пока бдительность не убаюкана, пока слабая сторона не обнаружена, пока цѣль не намѣчена вѣрно; тогда онъ наноситъ первый и послѣдній ударъ. Воинскою храбростью, предметомъ хвастовства пьянаго германца, суетнаго и болтливаго француза, романическаго и надменнаго испанца, онъ не отличается, да и не цѣнитъ ея. Онъ избѣгаетъ опасности не потому, что не чувствуетъ стыда, а потому, что въ обществѣ, въ которомъ онъ живетъ, робость перестала считаться постыдною. Дѣлать вредъ явно, по его мнѣнію, такъ же дурно, какъ дѣлать его тайно, а между тѣмъ гораздо менѣе выгодно. Вѣрнѣйшія, быстрѣйшія и сокровеннѣйшія средства въ его глазахъ самыя похвальныя. Онъ не можетъ понять, почему человѣку должно быть совѣстно обманывать тѣхъ, кого онъ не совѣстится убивать. Онъ счелъ бы безуміемъ объявить открытую вражду соперникамъ, которыгъ онъ могъ бы заколоть въ дружескихъ объятіяхъ или отравить освященнымъ хлѣбомъ.

Однако человѣкъ этотъ, запятнанный самыми гнусными, по нашимъ понятіямъ, пороками, измѣнникъ, лицемѣръ, трусъ, убійца, отнюдь не былъ лишенъ даже тѣхъ добродѣтелей, которыя обыкновенно считаются у насъ признаками самаго возвышеннаго характера. Въ отношеніи гражданскаго мужества, настойчивости, присутствія духа, варварскіе воины, бывшіе первыми въ бою и на приступѣ, стояли гораздо ниже его. Самыя опасности, которыхъ онъ избѣгалъ съ осторожностью почти малодушною, никогда не разстроивали его понятій, никогда не парализовали его изобрѣтательныхъ способностей, никогда не срывали ни одной тайны съ его гладкаго языка и непроницаемаго чела. Опасный врагъ и еще болѣе опасный сообщникъ, онъ могъ быть справедливымъ и благодѣтельнымъ правителемъ. Съ извѣстною долею безчестности въ его политикѣ соединялась необыкновенная степень честности въ его умѣ. Равнодушный къ истинѣ въ дѣлахъ житейскихъ, онъ былъ искренно преданъ ей въ умозрительныхъ изслѣдованіяхъ. Излишняя жестокость была чужда его природѣ. Напротивъ, тамъ, гдѣ не имѣлось въ виду никакой политической цѣли, нравъ его оказывался кроткимъ и гуманнымъ. Чувствительность нервовъ и живость воображенія располагали его къ сочувствію ближнимъ, къ наслажденію благами и прелестями общественной жизни. Безпрестанно нисходя до дѣйствій, повидимому означающихъ растлѣніе всѣхъ способностей души, онъ тѣмъ неменѣе вполнѣ сочувствовалъ всему изящному въ природѣ и духѣ, всякой прекрасной и всякой возвышенной идеѣ. Привычки къ мелкимъ интригамъ и притворству могли бы сдѣлать его неспособнымъ къ великимъ общимъ цѣлямъ, еслибы съуживающему направленію не противодѣйствовало расширяющее вліяніе его философскихъ занятій. Онъ умѣлъ тончайшимъ образомъ наслаждаться остроуміемъ, краснорѣчіемъ и поэзіей. Изящныя искусства пользовались одинаково и строгими его сужденіями, и щедрымъ его покровительствомъ. Портреты нѣкоторыхъ замѣчательныхъ итальянцевъ тѣхъ временъ вполнѣ соотвѣтствуютъ этому описанію. Широкіе и величественные лбы, густыя и темныя, но не хмурыя брови, глаза, спокойно-пристальный взглядъ которыхъ, не выражая ничего, кажется, проницаетъ все, щеки, блѣдныя отъ думъ исидячей жизни, губы, очерченныя женски-нѣжно, но сжатыя болѣе, чѣмъ мужески-рѣшительно, — обозначаютъ людей вмѣстѣ и предпріимчивыхъ и робкихъ, людей, равно искусно умѣвшихъ открывать чужія намѣренія и скрывать собственныя, людей, которые должны были быть страшными врагами и ненадежными союзниками, но въ то же время людей нрава кроткаго и ровнаго, обладавшихъ обширнымъ и тонкимъ умомъ, съ помощью котораго они достигали высокаго отличія, какъ въ дѣятельной, такъ и въ созерцательной жизни, и дѣлались способны править людьми или поучать ихъ.

Каждый вѣкъ и каждая нація имѣютъ извѣстные характеристическіе пороки, которые господствуютъ почти повсемѣстно, въ которыхъ едвали кто-нибудь совѣстится сознаться и которые даже строгими моралистами порицаются слабо. Слѣдующія затѣмъ поколѣнія измѣняютъ фасонъ нравственности вмѣстѣ съ фасономъ шляпъ и каретъ, берутъ какой-нибудь другой порокъ подъ свое покровительство и удивляются развратности предковъ. Но это еще не все. Потомство, этотъ верховный апелляціонный судъ, никогда не устающій восхвалять свое правосудіе и проницательность, дѣйствуетъ въ такихъ случаяхъ подобно тому, какъ дѣйствовалъ римскій диктаторъ послѣ общаго возмущенія. Находя, что виновныхъ слишкомъ много для того, чтобы всѣхъ наказать, оно выбираетъ на удачу нѣкоторыхъ и подвергаетъ ихъ всей тяжести кары за проступокъ, въ которомъ они замѣшаны не болѣе тѣхъ, кто избѣгаетъ казни. Удобный ли способъ военной экзекуціи — наказаніе десятаго, мы не знаемъ; но торжественно протестуемъ противъ введенія подобнаго начала въ философію исторіи.

Въ настоящемъ случаѣ, жребій палъ на Макіавелли, на человѣка, общественное поведеніе котораго было честно и достойно уваженія, нравственныя воззрѣнія котораго — если иногда отклонялись отъ воззрѣній лицъ его окружавшихъ — отклонялись къ лучшему и едиственная вина котораго состояла въ томъ, что онъ, усвоивъ нѣкоторыя изъ общепринятыхъ въ то время правилъ, привелъ ихъ въ болѣе ясный порядокъ и выразилъ сильнѣе, чѣмъ какой-либо другой писатель.

Оправдавъ, надѣемся, въ нѣкоторой степени личный характеръ Макіавелли, переходимъ къ разбору его сочиненій. Какъ поэтъ, онъ завимаетъ невысокое мѣсто; но комедіи его заслуживаютъ вниманія.

«Мандрагола», въ особенности, превосходитъ лучшія комедіи Гольдони и уступаетъ только лучшимъ комедіямъ Мольера. Это — произведеніе человѣка, который, еслибы посвятилъ себя драмѣ, вѣроятно достигъ бы высшаго отличія и произвелъ бы прочное и полезное дѣйствіе на вкусъ своей націи. Мы заключаемъ такъ не столько по степени, сколько по роду превосходства этой комедіи. Есть сочиненія, которыя обнаруживаютъ большій талантъ и читаются съ большимъ наслажденіемъ, сочиненія, изъ которыхъ мы вывели бы совсѣмъ иныя заключенія. Книги совершенно ничтожныя — совершенно безвредны. Вѣрный признакъ общаго упадка искусства заключается въ обиліи не безобразія, а неумѣстной красоты. Вообще трагедія испорчена краснорѣчіемъ, а комедія остроуміемъ.

Истинный предметъ драмы есть изображеніе человѣческаго характера. Это, полагаемъ мы, не произвольное правило, порожденное мѣстными и временными обстоятельствами, подобно правиламъ, опредѣляющимъ число дѣйствій въ драматическомъ сочиненіи или количество слоговъ въ стихѣ. Этому основному закону подчинены всѣ прочія опредѣленія. Положенія, наиболѣе разъясняющія характеръ, образуютъ наилучшую завязку. Природный языкъ страстей — наилучшій слогъ.

Начало это, правильно понятое, не лишаетъ поэта ни одной изъ красотъ сочиненія. Нѣтъ такого слога, которымъ тотъ или другой человѣкъ, при тѣхъ или другихъ обстоятельствахъ, не могъ бы выражаться. Нѣтъ поэтому такого слога, который драма отвергала бы, такого, въ которомъ она иногда не нуждалась бы. Второстепенные художники грѣшатъ именно неразборчивостью мѣста, времени и лица. Фантастическая нескладица Меркуціо, изысканная декламація Антонія тамъ, гдѣ помѣстилъ ихъ Шекспиръ, естественны и привлекательны. Но Драйденъ заставилъ бы Меркуціо вызывать Тибальта на поединокъ гиперболами, такими же причудливыми, какъ тѣ, которыми Меркуціо описываетъ колесницу Мебъ. Корнель представилъ бы Антонія журящимъ и ласкающимъ Клеопатру по всѣмъ правиламъ мѣрной риторики надгробныхъ рѣчей.

Никто изъ писателей не повредилъ англійской комедіи такъ сильно, какъ Конгривъ и Шериданъ. Оба они были люди съ блестящимъ остроуміемъ и просвѣщеннымъ вкусомъ. Къ несчастью, они создавали всѣ лица по собственному подобію. Ихъ произведенія относятся къ истинной драмѣ какъ транспарантъ относится къ картинѣ. Тутъ нѣтъ ни тонкихъ штриховъ, ни оттѣнковъ, непримѣтно переходящихъ одинъ въ другой; все освѣщено однимъ ослѣпительнымъ блескомъ. Очертанія и краски позабыты въ общемъ, всеозаряющемъ сіяніи. Цвѣтовъ и плодовъ ума — изобиліе; но это изобиліе глушняка, а не сада, вредное, сбивающее съ пути, безполезное самымъ излишествомъ, одуряющее самымъ благоуханіемъ. Каждый фэгъ, каждый мужикъ, каждый лакей является острякомъ. Даже олухи и простаки, Татль, Витвудъ, Пуффъ, Акрзъ, затмѣваютъ остроуміемъ весь Hôtel de Rambouillet. Для доказательства, что вся система этой школы ошибочна, достаточно употребить средство, отрезвившее очарованнаго Флоримеля, т. е. поставить истинную Талію рядомъ съ ложною, сравнить извѣстнѣйшія лица, созданныя писателями, о которыхъ мы говоримъ, съ Филиппомъ Фокнбриджемъ въ «Королѣ Іоаннѣ», или съ кормилицею въ «Ромео и Юліи».

Конечно, не по недостатку остроумія избралъ Шекспиръ совершенно иную манеру. Бенедиктъ и Беатриче помрачаютъ собою Мирабеля и Милламанту. Всѣ остроты забавныхъ домовъ Абсолюта и Сёрфаса можно было бы выкроить изъ одной роли Фальстафа, и недостачи не оказалось бы. Плодовитый умъ Шекспира легко могъ бы надѣлить Бардольфа и Шаллоу такою же долею остроумія, какою надѣлилъ онъ принца Галя, и заставить Догберри и Верджиса препираться другъ съ другомъ искристыми эпиграммами. Но онъ зналъ, что такая неразборчивая расточительность, говоря его же дивнымъ языкомъ, «противорѣчитъ задачѣ театра, цѣль котораго, и прежде и теперь, была и есть — служить какъ бы зеркаломъ природѣ».^[7]

Отступленіе это дастъ возможность нашимъ читателямъ понять, что разумѣемъ мы, когда говоримъ, что въ «Мандраголѣ» Макіавелли доказалъ полное пониманіе сущности драматическаго искусства и обнаружилъ таланты, съ помощью которыхъ онъ могъ бы сдѣлаться отличнымъ драматическимъ писателемъ. Правильнымъ и мощнымъ изображеніемъ человѣческой природы «Мандрагола» возбуждаетъ интересъ безъ занимательной или искусной завязки, и смѣхъ безъ малѣйшаго притязанія на остроуміе. Любовникъ, не очень нѣжный и не слишкомъ великодушный, и его совѣтчикъ, паразитъ, очерчены мастерски. Лицемѣрный духовникъ — удивительный портретъ. Онъ, если не ошибаемся, первообразъ отца Доминика, лучшаго комическаго характера Драйдена. Но вѣнецъ пьесы — старикъ Никій. Мы не можемъ припомнить ничего подобнаго ему. Мольеръ осмѣиваетъ собственно аффектацію, а не глупость. Его конёкъ — пустозвоны и педанты, а не совершенные.простофили. У Шекспира, конечно, большой подборъ дураковъ; но если память намъ не измѣняетъ, такого именно образца, о какомъ мы говорімъ, у него не найдется. Шаллоу дуракъ; но его живость заступаетъ до извѣстной степени мѣсто смышлёности. Его болтовня относится къ болтовнѣ сэра Джона какъ содовая вода къ шампанскому: та же шипучесть, да не то вещество, не тотъ вкусъ. Слендеръ и сэръ Андрей Эгьючикъ — дураки, тревожимые тягостнымъ сознаніемъ своей глупости, производящимъ въ послѣднемъ смиреніе и послушливость, а въ первомъ неловкость, упрямство и смущеніе. Клотенъ — надменный дуракъ, Озрикъ — суетный дуракъ, Аяксъ — дикій дуракъ; Никій же, какъ выражается Терситъ о Патроклѣ, дуракъ положительный. Душу его не объемлетъ никакое сильное чувство; она принимаетъ всѣ возможные характеры и ни одного изъ нихъ не удерживаетъ; ея ликъ разнообразится не страстями, а слабыми и преходящими подобіями страстей, ложною боязнью, ложною любовью, ложною гордостью, которыя скользятъ, подобно тѣнямъ, по ея поверхности и исчезаютъ въ ту же минуту, какъ появляются. Онъ идіотъ именно настолько, насколько нужно, чтобы служить предметомъ не сожалѣнія или ужаса, а насмѣшки. Онъ имѣетъ нѣкоторое сходство съ бѣднымъ Каландрино, неудачи котораго, разсказанныя Боккачіо, болѣе четырехъ столѣтій потѣшали всю Европу. Еще ближе, быть можетъ, похожъ онъ на Симона да-Виллу, которому Бруно и Буффальмако сулили любовь графини Чивиллари. Никій, подобно Симону, принадлежитъ къ ученому сословію, и важность, съ какою онъ носитъ докторскую мантію, дѣлаетъ его нелѣпости еще болѣе смѣшными. Древній тосканскій языкъ совершенно у мѣста въ устахъ такой личности. Особенная его простота придаетъ даже самымъ основательнымъ разсужденіямъ и самому блестящему остроумію какой-то дѣтскій характеръ, вообще прелестный, но для иностраннаго читателя иногда немножко смѣшной. Герои и государственные люди какъ будто пришепётываютъ, когда говорятъ этимъ языкомъ. Никію онъ присталъ безподобно, такъ что вся глупость этого лица кажется еще болѣе, до безконечности, глупою.

Мы можемъ прибавить, что стихи, которыми испещрена «Мандрагола», по нашему мнѣнію, живѣе и правильнѣе всего, что написалъ Макіавелли стихами. Кажется, и самъ онъ былъ того же мнѣнія, потому что вставилъ нѣкоторые изъ нихъ въ другія свои произведенія. Современники автора не были равнодушны къ достоинствамъ этой замѣчательной пьесы. Она была играна во Флоренціи съ величайшимъ успѣхомъ. Левъ X былъ въ числѣ ея почитателей, и по его повелѣнію она была представлена въ Римѣ. {Ничто не можетъ быть очевиднѣе того, что Павелъ Іовій (итальянскій историкъ XV вѣка) подъ именемъ «Никія» разумѣетъ «Мандраголу». Мы не упоминали бы о такомъ совершенно наглядномъ фактѣ, еслибъ эта естественная и явная ошибка въ названіи пьесы не ввела прозорливаго и трудолюбиваго Бэйля въ грубое заблужденіе.

«Клиція» есть подраженіе «Казинѣ» Плавта, которая сама есть подражаніе утраченнымъ κληρουμένοι Дифила. Плавтъ былъ, безспорно, одинъ изъ лучшихъ латинскихъ писателей; но «Казина» отнюдь не принадлежитъ къ его лучшимъ или особенно легкимъ для подраженія комедіямъ. Ея содержаніе такъ же чуждо новѣйшихъ обычаевъ жизни, какъ способъ его развитія чуждъ новѣйшей манеры сочиненія. Въ продолженіе всего дѣйствія любовникъ остается въ деревнѣ, а героиня въ своей комнатѣ, предоставивъ рѣшеніе своей участи глупому отцу, хитрой матери и двумъ плутоватымъ слугамъ. Макіавелли исполнилъ свою задачу съ умѣньемъ и вкусомъ. Онъ приспособилъ интригу къ иному состоянію общества и весьма ловко связалъ ее съ исторіею своего времени. Разсказъ о шуткѣ, съигранной съ сумасброднымъ старикомъ-влюбленнымъ, чрезвычайно забавенъ. Онъ гораздо выше соотвѣтственнаго мѣста въ латинской комедіи и почти не уступаетъ разсказу Фальстафа о томъ, какъ его выкупали въ рѣкѣ.}

Въ числѣ сочиненій Макіавелли есть еще двѣ комедіи безъ заглавій, одна въ прозѣ, другая въ стихахъ. Первая очень коротка, довольно жива, но особенными достоинствами не отличается. Послѣднюю мы почти не можемъ признать подлинною. Ни достоинства, ни недостатки ея не напоминаютъ намъ знаменитаго автора. Она была напечатана въ первый разъ въ 1796 г., съ рукописи, найденной въ знаменитой библіотекѣ Строцци. Мнѣніе о подлинности ея, если не ошибаемся, основано единственно на сличеніи почерковъ. Сомнѣнія наши подкрѣпляются еще тѣмъ обстоятельствомъ, что эта же рукопись заключала въ себѣ описаніе чумы 1527 г., которое поэтому тоже причіслено къ произведеніямъ Макіавелли. Самыя сильныя внѣшнія доказательства едвали побудили бы насъ считать Макіавелли повиннымъ въ этомъ послѣднемъ сочиненіи. Отвратительнѣе по содержанію и по изложенію ничего и никогда не было написано. Повѣствованія, разсужденія, шутки, сѣтованія, пошлыя и натянутыя, — все это верхъ гадости въ своемъ родѣ, изношенная мишура ветошныхъ рынковъ литературы. Глупый школьникъ могъ бы написать подобную вещь и, написавъ ее, думать, что она гораздо лучше безподобнаго введенія къ «Декамерону». Но чтобы остроумный политикъ, прежнія сочиненія котораго запечатлѣны зрѣлостью мысли и языка, могъ, почти шестидесяти лѣтъ отъ роду, низойти до подобнаго ребячества, — это совершенно невѣроятно.

Небольшая повѣсть «Бельфиръ» не дурно задумана и не дурно разсказана; но излишество сатиры отчасти вредитъ ея эффекту. Макіавелли былъ несчастливо женатъ, и желаніе отмстить за себя и за своихъ собратій по злосчастной судьбѣ увлекло его за предѣлы, дозволенные вымыслу. Джонсонъ, кажется, взялъ нѣкоторыя данныя изъ этой повѣсти, соединилъ ихъ съ другими, заимствованными у Боккачіо, и составилъ такимъ образомъ интригу своей комедіи «Дьяволъ — Оселъ», которая, хотя и не принадлежитъ къ наилучшимъ его произведеніямъ, однако представляетъ собою едвали не самое убѣдительное доказательство его геніяльности.

«Политическая Корреспонденція» Макіавелли, издавная въ первый разъ въ 1767 г., несомнѣнно подлинна и въ высшей степени драгоцѣнна. Несчастныя обстоятельства, въ которыхъ находилась его родина въ продолженіе большей части его публичной жизни, необыкновенно способствовали развитію дипломатическихъ талантовъ. Съ той минуты, какъ Карлъ VIII перешелъ черезъ Альпы, весь характеръ итальянской политики измѣнился. Государства полуострова лишились значенія самостоятельной системы, исторгнутыя изъ прежней орбиты притяженіемъ большихъ тѣлъ, къ нимъ приблизившихся, они сдѣлались простыми спутниками Франціи и Испаніи. Всѣ ихъ распри, внутреннія и внѣшнія, стали рѣшаться чужестраннымъ вліяніемъ. Состязанія противоположныхъ партій происходили уже не въ сенатѣ, не на площади, какъ бывало, а въ передніхъ Людовика и Фердинанда. При такихъ обстоятельствахъ, благоденствіе итальянскихъ государствъ зависѣло гораздо больше отъ способности ихъ иностранныхъ агентовъ, нежели отъ образа дѣйствій тѣхъ, которымъ была ввѣрена внутренняя администрація. Посланникъ долженъ былъ исполнять обязанности гораздо трудвѣйшія, чѣмъ передача орденовъ, представленіе путешественниковъ или изъявленіе собратьямъ высокаго уваженія. Онъ былъ адвокатъ, которому ввѣрялись драгоцѣннѣйшіе интересы его кліентовъ, шпіонъ, облеченный неприкосновеннымъ званіемъ. Вмѣсто того, чтобы осторожнымъ поведеніемъ и двусмысленными фразами поддерживать достоинство тѣхъ, кого онъ представлялъ собою, онъ долженъ былъ вдаваться во всѣ интриги двора, при которомъ состоялъ, открывать всѣ слабыя стороны и льстить всѣмъ слабостямъ государя, любимца, управлявшаго государемъ, и лакея, управлявшаго любимцемъ. Онъ долженъ былъ угождать любовницѣ и подкупать духовника, восхвалять или умолять, смѣяться или плакать, приноравливаться ко всякому капризу, усыплять всякое подозрѣніе, пользоваться всякимъ намекомъ, быть всѣмъ, наблюдать за всѣмъ и переносить все. Какъ ни высоко стояло искусство политической интриги въ Италіи, тогдашнія времена требовали его всего.

На Макіавелли часто возлагали подобныя трудныя порученія.

Его посылали вести переговоры съ королемъ римскимъ и герцогомъ Валентинуа. Два раза онъ былъ посланникомъ при римскомъ и три раза при французскомъ дворѣ. Въ этихъ и во многихъ другихъ меньшей важности миссіяхъ онъ дѣйствовалъ съ большимъ искусствомъ. Его депеши составляютъ одно изъ самыхъ занимательныхъ и поучительныхъ собраній этого рода.

Разсказы написаны ясно и пріятно; замѣтки о людяхъ и вещахъ мѣтки и дѣльны. Разговоры переданы живо и характеристически. Мы какъ бы находимся въ присутствіи людей, которые въ теченіе двадцати полныхъ событіями лѣтъ ворочаля судьбами Европы. Ихъ умъ и глупость, брюзгливость и веселость въ-очію передъ нами. Мы можемъ подслушать ихъ болтовню, подмѣтить ихъ привычные жесты. Занимательно и любопытно узнавать въ обстоятельствахъ, ускользающихъ отъ вниманія историковъ, слабое насиліе и мелочное лукавство Людовика XII, суетливое ничтожество Максимиліана, одержимаго безсильнымъ зудомъ славы, опрометчиваго и въ то же время робкаго, упрямаго и въ то же время непостояннаго, вѣчно торопившагося и вѣчно опаздывавшаго, необузданную и надменную энергію, придававшую достоинство эксцентричностямъ Юлія, кроткія и прелестныя манеры, прикрывавшія ненасытное честолюбіе и неумолимую ненависть Цезаря Борджіа.

Мы упомянули о Цезарѣ Борджіа. Нельзя не остановиться на минуту на имени человѣка, въ которомъ такъ ярко олицетворялась политическая нравственность Италіи, отчасти смѣшанная съ болѣе суровыми чертами испанскаго характера. Макіавелли видѣлся съ нимъ въ двухъ важныхъ случаяхъ: одинъ разъ въ тотъ моментъ, когда блистательная подлость Цезаря одержала знаменитѣйшую изъ своихъ побѣдъ, когда онъ поймалъ въ одну ловушку и сокрушилъ однимъ ударомъ всѣхъ своихъ страшнѣйшихъ соперниковъ, и другой разъ, когда Борджіа, истощенный болѣзнью и осиленный несчастіями, которыхъ никакое человѣческое благоразуміе не могло бы отвратить, былъ плѣнникомъ у смертельнѣйшаго врага своего дома. Эти свиданія величайшаго политическаго теоретика съ величайшимъ политическимъ практикомъ того времени подробно описаны въ «Корреспонденціи» и составляютъ едвали не самую интересную долю ея.. На основаній нѣкоторыхъ мѣстъ въ «Князѣ», а можетъ быть также и нѣкоторыхъ смутныхъ преданій, многіе писатели предполагали между этими замѣчательными людьми связь гораздо тѣснѣе той, какая когда-либо между ними существовала. Посланника обвиняли даже въ томъ, что будто бы онъ былъ причиною преступленій коварнаго и безпощаднаго тирана. Но изъ оффиціяльныхъ документовъ ясно, что сношенія ихъ, съ виду дружественныя, на дѣлѣ были враждебны. Не подлежитъ однако сомнѣнію, что на воображеніе Макіавелли сильно подѣйствовали и придали политическимъ его теоріямъ особенный колоритъ наблюденія надъ страннымъ характеромъ и не менѣе странною судьбою человѣка, при такихъ невыгодныхъ обстоятельствахъ совершившаго такіе блестящіе подвиги. Человѣкъ этотъ, когда безчисленно-разнообразныя формы чувственности не могли уже возбуждать пресыщенной души его, нашелъ болѣе сильное и болѣе продолжительное возбужденіе въ пламенной жаждѣ власти и мщенія; изъ лѣни и роскоши римской порфиры онъ вышелъ первымъ государемъ и полководцемъ того времени; воспитанный въ невоинственномъ званіи, онъ образовалъ храброе войско изъ подонковъ невоинственнаго народа; пріобрѣтя верховную власть истребленіемъ своихъ враговъ, онъ пріобрѣлъ популярность истребленіемъ своихъ орудій и сталъ употреблять для самыхъ полезныхъ цѣлей ту власть, которой достигъ самыми гнусными средствами. Человѣкъ этотъ, не терпѣвшій въ сферѣ своего желѣзнаго деспотизма другаго грабителя или притѣснителя, кромѣ самого себя, палъ наконецъ среди смѣшанныхъ проклятій и сожалѣній народа, для котораго геній его былъ чудомъ, но могъ бы быть и спасеніемъ. Нѣкоторыя изъ тѣхъ преступленій Борджіа, которыя намъ кажутся самыми гнусными, по причинамъ, уже разсмотрѣннымъ нами, не поразили бы равнымъ ужасомъ итальянца XV вѣка. Патріотическое чувство также могло побудить Макіавелли смотрѣть съ нѣкоторою снисходительностью и сожалѣніемъ на память единственнаго вождя, который могъ бы защитить независимость Италіи отъ союзныхъ камбрейскихъ хищниковъ.

Въ этомъ отношеніи Макіавелли былъ одушевленъ самымъ пламеннымъ чувствомъ. Дѣйствительно, изгнаніе чужеземныхъ тирановъ и возстановленіе золотаго вѣка, предшествовавшаго вторженію Карла VIII, были проектами, которые въ то время очаровывали всѣхъ умнѣйшихъ людей Италіи. Эта прекрасная мечта плѣняла великій, но дурно направленный умъ Юлія. Она привлекала, за одно съ манускриптами и соусами, живописцами и соколами, вниманіе суетнаго Льва. Она породила великодушную измѣну Мороне. Она сообщила временную энергію слабому духу и тѣлу послѣдняго Сфорцы. Она возбудила на мгновеніе благородное честолюбіе въ лживомъ сердцѣ Пескары. Свирѣпость и наглость не были въ числѣ пороковъ національнаго характера. Къ разборчивымъ жестокостямъ политиковъ, совершеннымъ для великихъ цѣлей надъ избранными жертвами, нравственный кодексъ итальянцевъ былъ слишкомъ снисходителенъ; но прибѣгая къ варварству, какъ къ вспомогательному средству, итальянцы не употребляли его какъ средство возбудительное. Они отворачивались съ омерзѣніемъ отъ лютости чужеземцевъ, которые, казалось, любили кровь ради крови, которые, не довольствуясь тѣмъ, что порабощали, нетерпѣливо стремились разрушать, которые находили сатанинское удовольствіе въ истребленіи великолѣпныхъ городовъ, въ умерщвленіи враговъ, молившихъ о пощадѣ, или въ удушеніи безоружнаго населенія цѣлыми тысячами въ пещерахъ, куда оно скрывалось ради спасенія. Таковы были жестокости, ежедневно возбуждавшія ужасъ и отвращеніе народа, у котораго, незадолго до того, наибольшею бѣдою, грозившею солдату въ бою, были потеря коня и издержки на выкупъ изъ плѣна. Свинская невоздержность швейцарца, волчья алчность испанца, грубое распутство француза, позволявшее себѣ оскорблять гостепріимство, приличіе и самую любовь, необузданное безчеловѣчіе, общее всѣмъ этимъ иноземцамъ, сдѣлали ихъ предметомъ смертельной ненависти со стороны обитателей полуострова. Богатство, накопленное вѣками благоденствія и покоя, быстро исчезало. Умственное превосходство заставляло угнетенный народъ еще сильнѣе чувствовать политическое униженіе. Литература и вкусъ, конечно, еще прикрывали румянцемъ лихорадочной прелести и блеска признаки неизбѣжнаго разрушенія. Мечъ еще не проникалъ въ сердце. Еще не наставало время, когда краснорѣчіе должно было умолкнуть, а разумъ померкнуть, когда арфа поэта должна была повиснуть на ивахъ Арно, а рука живописца забыть свое искусство. Но зоркій глазъ могъ уже и тогда видѣть, что геній и ученость не долго переживутъ порядокъ вещей, изъ котораго они возникли, и что великіе люди, таланты которыхъ придавали блескъ этому печальному періоду, образовались подъ вліяніемъ болѣе счастливыхъ дней и не оставятъ по себѣ преемниковъ. Времена, сіяющія наибольшимъ блескомъ въ исторіи литературы, не всегда тѣ самыя, которымъ умъ человѣческій наиболѣе обязанъ. Въ этомъ мы можемъ убѣдиться, сравнивъ поколѣніе, слѣдующее за ними, съ поколѣніемъ имъ предшествовавшимъ. Первые плоды, пожинаемые при дурной системѣ, часто выростаютъ изъ сѣмени, посѣяннаго при хорошей. Такъ было, въ нѣкоторой степени, съ Августовымъ вѣкомъ. Такъ было съ вѣкомъ Рафаэля и Аріосто, Альда и Виды.

Макіавелли глубоко скорбѣлъ о бѣдствіяхъ своей родины и ясно сознавалъ, гдѣ было зло, и въ чемъ заключалось спасеніе. Источникомъ золъ была военная система итальянскаго народа, уничтожившая его силу и дисциплину и сдѣлавшая его богатства легкою добычею для всякаго чужеземнаго грабителя. Поэтому секретарь начерталъ планъ, дѣлающій честь и сердцу и уму его, планъ объ отмѣнѣ употребленія наемныхъ войскъ и объ устройствѣ національной милиціи.

Одни его усилія къ исполненію этой великой задачи должны бы избавить имя его отъ поношенія. Хотя его званіе и привычки были характера мирнаго, тѣмъ неменѣе онъ изучалъ теорію войны съ ревностнымъ прилежаніемъ и ознакомился со всѣми ея подробностями. Флорентійское правительство приняло его проектъ. Назначенъ былъ военный совѣтъ. Повелѣно было произвести наборъ. Неутомимый министръ переѣзжалъ изъ одного мѣста въ другое, для наблюденія за исполненіемъ своего плана. Тогдашнія времена въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ благопріятствовали опыту. Система военной тактики подверглась великому перевороту. Кавалерія уже не считалась главною силою арміи. Часы, которые гражданинъ могъ удѣлять отъ своихъ обычныхъ занятій, хотя отнюдь не достаточные для пріученія его къ упражненіямъ латника, могли бы сдѣлать изъ него полезнаго пѣхотинца. Боязнь чужеземнаго ига, грабежа, убійствъ и пожаровъ могла бы побѣдить то отвращеніе отъ военныхъ занятій, какое обыкновенно порождается промышленностью и праздностью большихъ городовъ. Одно время планъ подавалъ блестящія надежды. Новыя войска отличались въ сраженіяхъ. Макіавелли глядѣлъ съ родительскимъ восторгомъ на успѣхъ своего плана и начиналъ надѣяться, что итальянское оружіе снова можетъ быть грознымъ для варваровъ Таго и Рейна. Но приливъ несчастій начался прежде, чѣмъ были приготовлены преграды, долженствовавшія противостать ему. Нѣкоторое время, дѣйствительно, Флоренція могла считаться особенно счастливою. Голодъ, мечъ и чума опустошили плодоносныя равнины и великолѣпные города по берегамъ По. Всѣ проклятія, тяготѣвшія въ старину надъ Тиромъ, повидимому обрушились на Венецію. Ея купцы были уже далеко и сѣтовали о своемъ великомъ городѣ. Близилось время, когда водоросль должна была покрыть ея безмолвное Ріальто, а рыбакъ — мыть сѣти въ ея покивутомъ арсеналѣ. Неаполь четыре раза переходилъ изъ рукъ въ руки тирановъ, одинаково равнодушныхъ къ его благосостоянію и одинаково жадныхъ къ его добычамъ. Флоренціи пока приходилось только терпѣть униженіе и вымогательство, подчиняться велѣніямъ иностранныхъ державъ, снова и снова покупать по огромной цѣнѣ то, что уже по праву составляло ея собственность, воздавать благодарностью за то, что ее обижали, и просить извиненія въ томъ, что она была права. Наконецъ и она лишилась благъ даже такого позорнаго и рабскаго покоя. Ея военныя и политическія учрежденія пали одвовременно. Медичи возвратились, въ свитѣ чужеземныхъ завоевателей, изъ своего продолжительнаго изгнанія. Политика Макіавелли была оставлена; общественныя же заслуги его награждены были нищетою, заточеніемъ и пыткою.

Павшій государственный мужъ все еще держался своего проекта съ неослабнымъ жаромъ. Съ цѣлью оправдать его отъ нѣкоторыхъ популярныхъ обвиненій и опровергнуть нѣкоторыя господствовавшія въ то время заблужденія на счетъ военной науки, онъ написалъ семь книгъ «О Военномъ Искусствѣ». Это превосходное сочиненіе имѣетъ Форму разговора. Мнѣнія автора вложены въ уста Фабриція Колоны, вельможи Церковной Области и заслуженнаго офицера королевской испанской арміи. Колонна посѣщаетъ Флоренцію на пути изъ Ломбардіи въ свои помѣстья. Онъ приглашенъ, для свиданія съ друзьями, въ домъ Козьмы Ручеллаи, любезнаго и образованнаго молодаго человѣка, раннюю смерть котораго Макіавелли горько оплакиваетъ. Послѣ изящнаго угощенія они удаляются отъ зноя въ самую тѣнистую глубь сада. Фабрицій пораженъ видомъ нѣкоторыхъ необыкновенныхъ растеній. Козьма говоритъ, что хотя они въ настоящее время рѣдки, но классическіе писатели часто о нихъ упоминаютъ, и что дѣдъ его, подобно многимъ другимъ итальянцамъ, съ любовью занимался практическимъ примѣненіемъ древнихъ способовъ садоводства. Фабрицій выражаетъ сожалѣніе о томъ, что новѣйшіе поклонники обычаевъ древнихъ римлянъ избираютъ для подражанія самыя ничтожныя занятія. Это ведетъ къ разговору объ упадкѣ военной дисциплины и о наилучшихъ средствахъ къ ея возстановленію. Тутъ искусно защищается учрежденіе Флорентійской милиціи и предлагаются различныя усовершенствованія въ частностяхъ.

Швейцарцы и испанцы считались въ то время лучшини солдатами въ Европѣ. Швейцарскій баталіонъ состоялъ изъ копейщиковъ и имѣлъ близкое сходство съ греческою фалангою. Испанцы, подобно римскимъ воинамъ, были вооружены мечомъ и щитомъ. Побѣды Фламинія и Эмилія надъ македонскими царями, кажется, доказываютъ превосходство оружія, употреблявшагося легіонами. Такой же опытъ повторился въ новѣйшее время съ такимъ же точно результатовъ въ битвѣ при Равеннѣ, въ одинъ изъ тѣхъ ужасныхъ дней, когда безуміе и злоба людскія причиняютъ такое же опустошеніе, какъ голодъ или чума. Въ этомъ достопамятномъ сраженіи аррагонскіе пѣхотинцы, старые товарищи Гонзальва, покинутые всѣми союзниками, прорубились сквозь густую массу императорскихъ копій и совершили стройное отступленіе въ виду жандармовъ де-Фуа и знаменитой артиллеріи д’Эсте. Фабрицій, или вѣрнѣе Макіавелли предлагаетъ соединнить обѣ системы, вооружить передніе ряды копьями для отраженія кавалеріи, а задніе — мечами, какъ оружіемъ болѣе удобнымъ для всѣхъ другихъ цѣлей. Во всемъ сочиненіи авторъ выражаеть величайшее уваженіе къ военной наукѣ древнихъ римлянъ и величайшее презрѣніе къ правиламъ, бывшимъ въ чести у итальянскихъ военоначальниковъ предшествовавшаго поколѣнія. Онъ предпочитаетъ пѣхоту кавалеріи и укрѣпленные лагери — укрѣпленнымъ городамъ. Онъ желаетъ замѣнитть вялыя и мѣшкотныя дѣйствія своихъ соотечественниковъ быстрыми движеніяии и рѣшительными боями. Изобрѣтенію пороха онъ придаетъ очень мало значенія и, повидимому, думаетъ, что оно едвали должно произвести какую-нибудь перемѣну въ соособѣ вооруженія или расположенія войскъ. При этомъ нужно замѣтить, что, по общему свидѣтельству историковъ, дурно устроенная и дурно снабженная артиллерія того времени, полезная при осадахъ, имѣла мало цѣны на полѣ сраженія.

Мы не дерзнемъ судить о тактикѣ Макіавелли, но знаемъ, что книга его написана въ высшей степени ловко и занимательно. Какъ комментарій на исторію его времени, она безцѣнна. Остроуміе, прелесть и ясность стиля, краснорѣчіе и живость отдѣльныхъ мѣстъ должны доставить удовольствіе даже тѣмъ читателямъ, которые вовсе не интересуются предметомъ сочиненія.

«Князь» и «Комментаріи на Ливія» были написаны послѣ паденія республиканскаго правленія. Первое изъ этихъ сочиненій посвящено молодому Лаврентію Медичи. Обстоятельство это, кажется, возмутило современниковъ автора гораздо больше, нежели доктрины, сдѣлавшія названіе сочиненія ненавистнымъ въ позднѣйшія времена. Современники сочли это посвященіе знакомъ политическаго отступничества. Но дѣло, кажется, было въ томъ, что Макіавелли, отчаяваясь въ свободѣ Флоренціи, готовъ былъ поддерживать всякое правительство, которое могло охранить ея независимость. Промежутокъ, отдѣлявшій демократію отъ деспотизма, Содерини отъ Лаврентія исчезалъ въ сравненіи съ разницею между прежнимъ и настоящимъ состояніемъ Италіи, между безопастностью, богатствомъ и спокойствіемъ, которыми она наслаждалась при своихъ туземныхъ правителяхъ, и бѣдствіями, въ которыя она была ввергнута съ того роковаго года, когда первый чужеземный тиранъ перешелъ черезъ Альпы. Благородное и патетическое увѣщаніе, которымъ оканчивается «Князь», показываетъ, какъ сильно было чувство автора въ этомъ отношеніи. «Князь» изображаетъ постепенные успѣхи честолюбиваго человѣка; «Комментаріи» изображаютъ такіе же успѣхи честолюбиваго народа. Тѣ же начала, которыми въ первомъ сочиненіи объясняется возвышеніе отдѣльнаго лица, примѣнены въ послѣднемъ къ болѣе продолжительному существованію и болѣе сложнымъ интересамъ цѣлаго общества. Новѣшему политику форма «Комментаріевъ» можетъ показаться ребяческою. Дѣйствительно, Ливій не такой историкъ, на котораго можно безусловно положиться даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ долженъ былъ обладать значительными средствами къ пріобрѣтенію точныхъ свѣдѣній. А первая декада, которою ограничился Макіавелли, едвали заслуживаетъ большаго довѣрія, чѣмъ наша хроника британскихъ королей, царствовавшихъ до нашествія римлянъ. Впрочемъ, комментаторъ одолженъ Ливію только немногими текстами, которые онъ могъ бы такъ же удобно взять изъ «Вульгаты» или «Декамерона». Весь ходъ мысли у него вполнѣ самобытенъ.

Объ особенной безнравственности, навлекшей на «Князя» общую нелюбовь и почти столько же замѣтной и въ «Комментаріяхъ», мы уже подробно высказали наше мнѣніе. Мы старались показать, что она принадлежала скорѣе времени, нежели чеіовѣку, что она была частнымъ порокомъ и отнюдь не означала собою общаго растлѣнія. Не можемъ однако не согласиться, что она составляетъ большой недостатокъ и значительно ослабляетъ то удовольствіе, которое въ другихъ отношеніяхъ эти сочиненія должны доставить всякому мыслящему человѣку.

Дѣйствительно, невозможно представить себѣ болѣе здоровый и мощный складъ ума, чѣмъ тотъ, какой обнаруживается этими сочиненіями. Качества практическаго и теоретическаго политика являются слитыми въ умѣ автора въ рѣдкую и изящную гармонію. Искусство въ дѣловыхъ тонкостяхъ было пріобрѣтено не въ ущербъ мыслительцымъ способностямъ. Оно не съузило его міросозерцанія, но служило ему средствомъ къ повѣркѣ умозрѣній и къ сообщенію имъ того яркаго и практическаго характера, который такъ рѣзко отличаетъ ихъ отъ неопредѣленныхъ теорій большей части практическихъ философовъ.

Всякій, кто знакомъ со свѣтомъ, знаетъ, что ничего нѣтъ безполезнѣе общаго правила. Если оно очень нравственно и очень истинно, въ такомъ случаѣ оно можетъ служить прописью ученику какой-нибудь школы для бѣдныхъ. Если же оно, подобно сентенціямъ Ла-Рошфуко, искристо и затѣйливо, въ такомъ случаѣ изъ него можетъ выйдти прекрасный эпиграфъ для журнальной статьи. Но изъ множества премудрыхъ изрѣченій, сказанныхъ со временъ семи греческихъ мудрецовъ вплоть до Бѣдняка Ричарда,^[8] весьма немногія предотвратили тотъ или другой глупый поступокъ. Мы воздадимъ сентенціямъ Макіавели величайшую, не въ примѣръ другимъ, похвалу, когда сжажемъ, что онѣ часто могутъ быть дѣйствительно полезными руководящими правилами, не столько потому, что онѣ справедливѣе и глубокомысленнѣе тѣхъ, которыя можно найти у другихъ писателей, сколько потому, что онѣ удобопримѣнимѣе къ задачамъ дѣйствительной жизни.

Въ этихъ сочиненіяхъ есть ошибки, но ошибки такія, какихъ едвали могъ бы избѣжать писатель, поставленный въ то положеніе, въ которомъ находился Макіавелли. Онѣ проистекаютъ большею частью изъ одного недостатка, которымъ, по нашему мнѣнію, проникнута вся система автора. Въ его политическомъ планѣ средства были обдуманы глубже; нежеля цѣли. Онъ не сознавалъ съ достаточною ясностью того великаго начала, что общества и законы существуютъ только для увеличенія суммы частнаго благополучія. Его задачею, повидимому, было благо всего организма, отдѣльное и по временамъ почти несовмѣстное съ благомъ членовъ. Изъ всѣхъ политическихъ софизмовъ этотъ имѣлъ, можетъ быть, самыя обширныя и самыя вредныя послѣдствія. Состояніе общества въ небольшихъ греческихъ республикахъ, тѣсная связь и взаимная зависимость гражданъ, вмѣстѣ съ строгостью военныхъ законовъ, служили къ поддержанію мнѣнія, которое, при такихъ обстоятельствахъ, почти не могло быть названо ошибочнымъ. Интересы каждаго лица были неразрывно связаны съ интересами государства. Нашествіе враговъ разоряло нивы и виноградники гражданина, лишило его крова и принуждало его переносить всѣ тягости военной жизни. Мирный договоръ возвращалъ ему безопасность и благосостояніе. Побѣда удвоивала число его рабовъ. Пораженіе могло его самого сдѣлать рабомъ. Периклъ, говорившій, во время Пелопонезской войны, аѳинянамъ, что если отечество ихъ восторжествуетъ, то частныя ихъ потери скоро вознаградятся, если же ихъ оружіе не будетъ имѣть успѣха, то каждый изъ нихъ, по всей вѣроятности, подвергнется разоренію, говорилъ сущую правду. Онъ говорилъ людямъ, которыхъ дань съ покоренныхъ городовъ надѣляла пищею и одеждою, роскошью бань и удовольствіями театра, которымъ величіе отечества доставляло почетъ и предъ которыми трепетали члены менѣе благоденственныхъ общинъ, — людамъ, которымъ, въ случаѣ перемѣны въ судьбахъ государства, предстояло, по меньшей мѣрѣ, лишиться всѣхъ удобствъ и преимуществъ, какими они пользовались. Быть зарѣзаннымъ на дымящихся развалинахъ роднаго города или увлеченнымъ въ цѣпяхъ на невольничій рынокъ, видѣть одного изъ своихъ дѣтей оторваннымъ отъ семьи для работъ въ сицилійскихъ каменоломняхъ, а другаго для охраненія персепольскихъ гаремовъ, таковы были частныя и вѣроятныя слѣдствія народныхъ бѣдствій. Оттого-то патріотизмъ сдѣлался у грековъ господствующимъ началомъ или, скорѣе, необузданною страстью. Ихъ законодатели и философы были увѣрены въ томъ, что, заботясь о могуществѣ и величіи государства, они тѣмъ самымъ достаточно заботились о счастіи народа. Писатели Римской имперіи жили при деспотахъ, подъ властью которыхъ были соединены сотни народовъ и сады которыхъ могли бы покрыть собою небольшія республики Флію и Платею. Однако и они говорили въ томъ же духѣ и толковали о долгѣ жертвовать всѣмъ для страны, которой ни чѣмъ не были обязаны.

Причины, подобныя имѣвшимъ вліяніе на нравы грековъ, сильно дѣйствовали на менѣе энергическій и смѣлый характеръ итальянцевъ. Итальянцы, подобно грекамъ, были членами небольшихъ общинъ. Каждый изъ нихъ былъ сильно заинтересованъ въ благосостояніи своего общества, къ которому принадежалъ, будучи участникомъ въ его богатствѣ и бѣдности, славѣ и позорѣ. Такъ было въ особенности въ вѣкъ Макіавелли. Общественныя событія причиняли частнымъ лицамъ тьму бѣдствій. Сѣверные варвары, вторгаясь въ Италію, обрекали имущества гражданъ разоренію, женъ ихъ безчестію, жилища огню, а самихъ гражданъ мечу. Естественно, что человѣкъ, жившій въ подобныя времена, долженъ былъ высоко цѣнить тѣ мѣры, посредствомъ которыхъ народъ становится грознымъ для сосѣдей, и наоборотъ — низко цѣнить тѣ, которыя содѣйствуютъ внутреннему благосостоянію народа.

Ничто такъ не замѣчательно въ политическихъ трактатахъ Макіавелли, какъ честность ума, которая обнаруживается въ нихъ. Она замѣтна почти съ одинаковой ясностью какъ тамъ, гдѣ авторъ ошибается, такъ и тамъ, гдѣ онъ правъ. Онъ никогда не высказываетъ ложнаго мнѣнія ради того, что оно ново или блестяще, ради того, что онъ можетъ облечь его въ удачную фразу или защитить остроумнымъ софизмомъ. Ошибки его легко объясняются тѣми обстоятельствами, въ какихъ онъ находился. Онъ, очевидно, не искалъ ихъ; онѣ лежали на его пути, и едвали можно было миновать ихъ. Подобныя ошибки — неизбѣжный удѣлъ первыхъ мыслителей во всякой наукѣ.

Въ этомъ отношеніи интересно сравнить «Князя» и «Комментаріи» съ «Духомъ Законовъ». Монтескьё пользуется чуть-ли не большею славою, чѣмъ какой-либо иной изъ новѣйшихъ европейскихъ публицистовъ. Отчасти, безъ сомнѣнія, обязанъ онъ этимъ своимъ заслугамъ, но еще больше — своему счастью. Ему посчастливилось, какъ счастливится иному Валентину.^[9] Онъ плѣнилъ взоры французской націи въ ту минуту, когда она просыпалась отъ долгаго сна, навѣяннаго политическимъ и религіознымъ ханжествомъ, и потому сдѣлался ея любимцемъ. Англичане въ то время смотрѣли на француза, разсуждавшаго о конституціонныхъ ограниченіяхъ и основныхъ законахъ, какъ на диво, поразительное не менѣе ученаго поросенка или музыкальнаго дитяти. Блестящій, но пустой, падкій на эффекты, равнодушный къ истинѣ, страстно любившій строить системы, но не заботившійся собирать тѣ матеріалы, изъ которыхъ только и можетъ быть построена здравая и прочная система, живой президентъ созидалъ теоріи такъ же быстро и легко, какъ карточные домики, которые въ одну и ту же минуту проэктируются, выстраиваются, сдуваются и забываются. Макіавелли ошибается только потому, что опытность его, пріобрѣтенная въ совершенно особенномъ состояніи общества, не всегда давала ему возможность разсчитать успѣхъ учрежденій, отличныхъ отъ тѣхъ, дѣйствіе которыхъ онъ наблюдалъ. Монтескьё же ошибается потому, что можетъ и рѣшился сказать красное слово. Если явленія, совершающіяся предъ его глазами, не прилаживаются къ его цѣли, онъ перерываетъ всю исторію. Если фактовъ, подтвержденныхъ достовѣрными свидѣтельствами, нельзя натянуть или обрѣзать по мѣркѣ его прокрустовой гипотезы, онъ представляетъ какую-нибудь чудовищную басню о Сіамѣ, или Бантамѣ, или Японіи, разсказанную писателями, въ сравненіи съ которыми даже Лукіанъ и Гулливеръ были правдивы, писателями, имѣющими, какъ путешественники и какъ іезуиты, двойное право на названіе лгуновъ.

Точность мысли и точность выраженія обыкновенно встѣчаются вмѣстѣ. Темнота и аффектація — два величайшіе недостатка слога. Темнота выраженія вообще происходитъ отъ сбивчивости идей; а желаніе ослѣпить во что бы ни стало, пораждающее аффектацію въ манерѣ писателя, способно породить софизмы въ его разсужденіяхъ. Здравый и честный умъ Макіавелли сказывается въ его ясномъ, мужественномъ и изящномъ языкѣ. Слогъ Монтескьё, напротивъ, доказываетъ на каждой страннцѣ умъ острый и замысловатый, но нездоровый. Всѣ фокусы выраженія, отъ таинственной сжатости оракула до болтливости парижскаго щеголя, употреблены имъ, съ цѣлью прикрыть ложность однихъ и пошлость другихъ положеній. Нелѣпости обращены въ блестящія эпиграммы, а стереотипныя истины въ темныя загадки. Самое сильное зрѣніе съ трудомъ можетъ выдержать блескъ, озаряющій однѣ, или проникнуть сквозь мракъ, покрывающій другія части.

Политическія сочиненія Макіавелли получаютъ особенный интересъ отъ той грустной серьёзности, которая обнаруживается у него вездѣ, гдѣ онъ касается предметовъ, находившихся въ связи съ бѣдствіями его родины. Трудно представить себѣ что-нибудь безотраднѣе положенія великаго человѣка, осужденнаго наблюдать медленную агонію истощенной отчизны, слѣдить за чередующимися пароксизмами оцѣпенѣнія и неистовства, которые предшествуютъ ея разрушенію, и видѣть признаки жизни исчезающими одинъ за другимъ, пока не останется ничего, кромѣ холода, мрака и тлѣна. Эта безотрадная и неблагодарная обязанность выпала на долю Макіавелли. Выражаясь энергическимъ языкомъ пророка, онъ "безумѣлъ отъ зрѣлища, которое видѣлъ очами своими, « а видѣть ему приходилось раздоръ въ совѣтѣ, изнѣженность въ лагерѣ, свободу подавленною, торговлю падающею, національную честь запятнанною, просвѣщенный и благоденствующій народъ отданнымъ въ жертву лютости невѣжественныхъ дикарей. Хотя мнѣнія его не избѣгли заразы политической безнравственности, общей въ то время всѣмъ его соотечественникамъ, но природный его характеръ былъ скорѣе непреклоненъ и пылокъ, нежели гибокъ и лукавъ. Когда бѣдствіе и униженіе Флоренціи и постыдное оскорбленіе, имъ самимъ испытанное, приходятъ ему на память, коварная мягкость итальянца и дипломата замѣняется у него честною горечью презрѣнія и гнѣва. Онъ говоритъ, какъ человѣкъ, гнушающійся жалкими временами и презрѣннымъ народомъ, среди котораго суждено ему жить. Онъ тоскуетъ по силѣ и славѣ древняго Рима, по сѣкирахъ Брута и мечѣ Сципіона, по важности курульскаго кресла и кровавомъ великолѣпіи тріумфальнаго жертвоприношенія. Онъ какъ бы переносится въ тѣ дни, когда восемьсотъ тысячъ итальянскихъ воиновъ бросались къ оружію при слухѣ о вторженіи галловъ. Онъ дышетъ вполнѣ духомъ тѣхъ безстрашныхъ и гордыхъ сенаторовъ, которые забывали дражайшія узы родства при требованіяхъ общественнаго долга, которые глядѣли съ пренебреженіемъ на слоновъ и золото Пирра и слушали съ невозмутимымъ спокойствіемъ ужасныя язвѣстія о битвѣ при Каннахъ. Подобно древнему храму, обезображенному варварскою архитектурою позднѣйшаго вѣка, характеръ его получаетъ интересъ отъ тѣхъ самыхъ обстоятельствъ, которыя портятъ его. Первоначальные размѣры становятся поразительнѣе отъ контраста ихъ съ пошлыми и нелѣпымя прибавленіями.

Вліяніе чувствъ, указанныхъ нами, проявлялось не въ однихъ только сочиненіяхъ Макіавелли. Энтузіазмъ его, лишенный достойнаго поприща, нашелъ себѣ исходъ въ отчаянномъ легкомысліи. Макіавелли наслаждался мстительнымъ удовольствіемъ, оскорбляя мнѣнія общества, которое презиралъ. Онъ сталъ пренебрегать тѣми приличіями, соблюденія которыхъ современники ожидали отъ человѣка, стоявшаго такъ высоко въ литературномъ и политическомъ мірѣ. Язвительная горечь его бесѣды возмущала тѣхъ, которые скорѣе были готовы обвтнять его распутство, чѣмъ собственную свою испорченность, и которые ли неспособны понимать силу страсти, таившейся въ шуткахъ несчастнаго и въ безумствахъ мудраго.

Остается еще разсмотрѣть историческія сочиненія Макіавелли. „Жизнь Каструччіо Кастракани“ займетъ насъ очень недолго и врядъ ли вызвала бы нашу замѣтку, еслибъ не пользоваіась большею долею общаго вниманія, нежели заслуживаетъ. Не многія книги могли бы быть интереснѣе точнаго и основательнаго разсказа, написаннаго такимъ перомъ, о знаменитомъ государѣ Лукки, замѣчательнѣйшемъ изъ тѣхъ итальянскихъ вождей, которые, подобно Пизистрату и Гелону, пріобрѣтали власть, скорѣе чувствуемую, чѣмъ видимую, и опирающуюся не на законъ или юридическую давность, а на общественное расположеніе и великія личныя качества. Подобное сочиненіе показало бы намъ настоящую суть того рода верховной власти, столь особеннаго и столь часто ошибочно понимаемаго, который греки называли тиранніею, и который, отчасти измѣненный феодальною системою, вновь появился въ республикахъ ломбардскихъ и тосканскихъ. Но это сочиненьице Макіавелли — вовсе не исторія. Оно не имѣетъ притязаній на историческую вѣрность. Это бездѣлка, и бездѣлка не совсѣмъ удачная. Она едвали достовѣрнѣе повѣсти „Белфегоръ“, но гораздо скучнѣе ея.

Послѣднимъ великимъ произведеніемъ этого знаменитаго человѣка была исторія его роднаго города. Она была написана по повелѣнію папы, который, какъ глава дома Медичи, былъ въ то же время государемъ Флоренціи. Несмотря на то, личности Козьмы, Петра и Лаврентія разобраны свободно и безпристрастно, что одинаково дѣлаетъ честь и писателю, и его покровителю. Бѣдствія и униженія зависимости, и горечь чужаго хлѣба и тяжелыя ступени чужаго крыльца»^[10] не сломили духа Макіавелли. Наиболѣе развращающее положеніе въ развращающемъ званіи не испортило благфоднаго сердца Климента.

«Исторія Флоренціи» не представляетъ собою плода большихъ трудовъ или изслѣдованій. Она безспорно неточна, но зато изящнѣе, остроумнѣе и живописнѣе всѣхъ другихъ исторій на итальянскомъ языкѣ. По нашему мнѣнію, читатель выноситъ изъ нея болѣе живое и вѣрное понятіе о національномъ характерѣ и нравахъ, чѣмъ изъ болѣе точныхъ повѣствованій. Дѣло въ томъ, что книга эта принадлежитъ скорѣе къ древней, нежели къ новѣйшей литературѣ. Однородные съ нею образцы суть сочиненія не Давилы и Кларендона, а Геродота и Тацита. Произведенія классическихъ историковъ почти могутъ быть названы романами, основанными на фактахъ. Разсказъ въ нихъ во всѣхъ главныхъ основаніяхъ, безъ сомнѣнія, строго вѣренъ; но безчисленныя мелочи, усиливающія интересъ, слова, тѣлодвиженія, взгляды, очевидно созданы воображеніемъ автора. Методъ позднѣйшихъ временъ иной. Писатель сообщаетъ разсказъ болѣе точный. Сомнительно однако, точнѣе ли становятся отъ этого свѣдѣнія читателя. Лучшіе портреты едвали не тѣ, въ которыхъ есть легкая примѣсь карикатуры, и мы не увѣрены, что лучшія исторіи не тѣ, въ которыхъ съ толкомъ употреблена доля прикрасъ вымышленнаго повѣствованія. Кое-что теряется въ точности; зато многое выигрывается въ эффектѣ. Мелкіе штрихи забываются, но крупныя характеристическія черты запечатлѣваются въ умѣ навсегда.

«Исторія Флоренціи» оканчивается смертью Лаврентія Медичи. Макіавелли, кажется, намѣревался продолжать ее дальше, но смерть помѣшала исполненію этого намѣренія. Печальная задача описать опустошеніе и позоръ Италіи выпала на доію Гвиччіардини.

Еще при жизни Макіавелли началась послѣдняя борьба за флорентійскую свободу. Вскорѣ послѣ его смерти, монархія окончательно установилась, — не та монархія, основанія которой Козьма глубоко вложилъ въ учрежденія и сердца своихъ соотечественниковъ и которую Лаврентій украсилъ трофеями всѣхъ наукъ и искусствъ, а гнусная тираннія, надменная и низкая, жестокая и слабая, изувѣрная и распутная. Личность Maкіавелли была ненавистна новымъ владыкамъ Италіи, и тѣ части его теоріи, которыя строго согласовались съ ихъ собственнымя обыденными дѣйствіями, доставляли имъ предлогъ чернить его память…

---

1. Въ англійскихъ судахъ существовалъ прежде обычай, при разборѣ тяжбъ о наслѣдственныхъ правахъ на недвижимую собственность, начинать изложеніе дѣла предполагаемымъ споромъ между вымышленными лицами: Ричардомъ Ро (Roe) — истцомъ, и Джономъ До (Doe) — отвѣтчикомъ. Въ заключеніе соора вводились настоящіе тяжущіеся, какъ наслѣдники правъ вымышленныхъ личностей.
2. Lord George Lyttleton — писатель XVIII столѣтія.
3. Фридрихъ Великій.
4. Франчгско Гвиччіардини.
5. «Приведенная вся къ совершенному миру и спокойствію, воздѣланная нетолько въ равнинахъ и самыхъ плодоносныхъ странахъ, но и мѣстахъ самыхъ гористыхъ и безалодныхъ, не лодчиненная никакой иной власти, кромѣ своей собственной, она изобиловала населеніемъ и богатствами и, сверхъ того, прославленная въ высшей степени великолѣпіемъ многихъ государей, блескомъ многихъ благороднѣйшихъ и прекраснѣйшихъ городовъ, средоточіемъ и величіемъ религіи, процвѣши людьми, способнѣйшими къ управленію общественными дѣлами и благороднѣйшими умами во всѣхъ наукахъ и во всякихъ изящныхъ и промышленныхъ искусствахъ.»
6. Послѣдователи одного изъ главнѣйшихъ ересіарховъ XIV столѣтія.
7. «Гамлетъ», дѣйств. III, явл. 2.
8. Роог Richard — псевдонимъ зваменитаго Франклина.
9. Въ Англіи, между молодыми людьми обоего пола, существовалъ нѣкогда обычай избирать себѣ любовника или любовницу въ день св. Вадентина, 14 февраля. Въ нѣкоторыхъ графствахъ, молодая дѣвушка должна была брать въ любовники перваго молодаго человѣка. который попадался ей на встрѣчу утромъ того дня; молодой человѣкъ такимъ же образомъ бралъ любовницею первую молодую дѣвушку, встрѣченную имъ въ день Св. Валентина. Въ другихъ графствахъ дѣвушки собирали въ урну билетики съ именами юношей, послѣ чего каждая изъ нихъ вынимала свой жребій. Тотъ, чье имя выпадало на ея долю, становился ея Валентиномъ, а она дѣлалась его Валентиною. — Слѣды стариннаго обычая до сихъ поръ сохранились въ Англіи. Утромъ 14 февраля, великобританская почта ежегодно развозитъ по всему государству цѣлыя тысячи безъимянныхъ любовныхъ посланій отъ молодыхъ дѣвушекъ къ молодымъ людямъ и наоборотъ. Посланія эти большею частью бываютъ печатныя.
10. Данте «Рай», пѣснь XVII.