Макбет (Стороженко)/ДО

Макбет
авторъ Николай Ильич Стороженко

Опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru

Н. Стороженко. Опыты изученія Шекспира. Изданіе учениковъ и почитателей. МОСКВА. Типо-литографія А. В. Васильева и К®, Петровка, домъ Обидиной. 1902. http://az.lib.ru/

МАКБЕТЪ.

ГЛАВА I.

Время происхожденія пьесы. Ея источникъ. Отношеніе пьесы къ источнику. Нѣчто по поводу вопроса объ идеѣ трагедіи Шекспира.

Время созданія Макбета нельзя опредѣлить съ точностью; оно колеблется между 1605 и 1607 г. Пьеса не могла быть написана раньше провозглашенія Іакова I королемъ Англіи, Шотландіи и Ирландіи, которое имѣло мѣсто 10 октября 1604 г., потому что въ первой сценѣ IV акта заключается ясный намекъ на это событіе^[1]. Съ другой стороны она не могла возникнуть и послѣ 1607 г., ибо въ комедіи Пуританка (Theh puritan or the widow of Waiting Street), вышедшей въ свѣтъ въ 1607 г., встрѣчаемъ не менѣе ясный намекъ на появленіе тѣни Банко на пиру у Макбета. Въ насостоящее время въ наукѣ принято мнѣніе Мэлона, который относитъ Макбета къ 1606 г. Какъ бы то ни было, несомнѣнно, что пьеса принадлежитъ къ зрѣлой порѣ шекспировскаго творчества, къ періоду позднѣйшихъ трагедій (Отелло, Лиръ, Антоній и Клеопатра, Коріоланъ), когда изображеніе потрясеннаго страстью человѣческаго духа сдѣлалось главнымъ сюжетомъ его драмъ. Источникомъ Шекспиру послужила вышедшая впервые въ 1577 г. хроника Голиншеда, основанная во всемъ, что, касается Шотладніи, на Historia Scotorum Бойса или по латинскому правописанію Боэція (1465—1536). Въ виду того, что сопоставленіе пьесы съ ея источникомъ можетъ навести на нѣкоторыя любопытныя соображенія относительно пріемовъ шекспировскаго творчества и даже дать намъ ключъ къ уразумѣнію художественнаго замысла поэта, мы считаемъ не лишнимъ разсказать легенду о Макбетѣ въ томъ видѣ, въ какомъ она встрѣчается въ хроникѣ Голиншеда.

По смерти короля Малькольма, умершаго безъ наслѣдниковъ мужескаго пола, престолъ Шотландіи перешелъ, по рѣшенію тановъ и народа, къ его внуку Дункану, сыну его дочери Беатрисы. Кромѣ Беатрисы, у Малькольма была другая дочь Доада, вышедшая замужъ за Гламисскаго тана Синелла; плодомъ этого союза былъ Макбетъ. Дунканъ былъ человѣкъ нрава кроткаго, болѣе склонный къ созерцательной жизни, чѣмъ къ престолу и сопряженнымъ съ нимъ заботамъ; напротивъ того, его двоюродный братъ Макбетъ отличался энергіей, храбростью, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ человѣкъ крайне жестокій; поэтому въ народѣ говорили, что если бы одинъ изъ двоюродныхъ братьевъ уступилъ другому честь своихъ качествъ, то изъ Дункана вышелъ бы прекрасный правитель, а изъ Макбета превосходный полководецъ. Вначалѣ Дунканъ правилъ мирно и счастливо, но въ скоромъ времени нѣкоторые безпокойные люди, разсчитывая на его мягкость и слабость, возстали; для усмиренія ихъ король послалъ своего полководца локхаберскаго тана по имени Банко. Но инсургенты подъ предводительствомъ Макдовальда, соединившись съ пришедшими къ нимъ на помощь шайками изъ Ирландіи, разбили на голову Банко; та же участь постигла и другой отрядъ, высланный противъ нихъ королемъ. Приведенный въ немалое смущеніе этимъ вторичнымъ пораженіемъ, Дунканъ собралъ совѣтъ, на которомъ Макбетъ прямо заявилъ, что все зло происходитъ отъ крайней мягкости короля, что если поручить войско ему и Банко, то онъ ручается, что мятежъ будетъ скоро подавленъ. Предсказанія Макбета оправдались. Едва мятежники узнали, что на нихъ идетъ храбрый и безпощадный Макбетъ, какъ большая часть ихъ тотчасъ же оставила знамена Макдовальда. Разбитый Макбетомъ, Макдовальдъ заперся въ своемъ замкѣ и видя, что ему все равно не сдобровать, покончилъ жизнь самоубійствомъ, предварительно умертвивъ жену и дѣтей. Войдя въ незащищенный замокъ, Макбетъ увидѣлъ бездыханное тѣло врага, окруженнаго трупами его жены и дѣтей, но это печальное зрѣлище не смягчило его жестокаго сердца: онъ велѣлъ отрубить голову у мертваго Макдовальда, водрузить ее на шестъ и отправить королю, а трупъ мятежника прибить къ высокой висѣлицѣ. Приверженцы Макдовальда были либо перебиты, либо обложены тяжкой пеней. Жестокость Макбета вызвала сильное неудовольствіе обитателей острововъ; они называли его кровожаднымъ тираномъ и убійцей тѣхъ, кому самъ король даровалъ прощеніе. Узнавъ объ этомъ, Макбетъ пришелъ въ ярость и двинулся на острова, чтобы наказать виновныхъ, но послѣдніе купили его милосердіе богатыми подарками. Едва успѣлъ Макбетъ управиться съ мятежомъ Макдовальда, какъ пришло извѣстіе, что король норвежскій Свенъ, братъ великаго Канута, высадился въ Файфѣ со многочисленнымъ войскомъ съ цѣлью покорить своей власти Шотландію. Въ виду такой страшной опасности даже кроткій Дунканъ обнаружилъ большую энергію; онъ снарядилъ три арміи: командованіе первой поручилъ Макбету, второй — Банко, а третьей взялся командовать самъ. И на этотъ разъ Макбетъ спасъ Шотландію, ибо, когда разбитый норвежцами Дунканъ поспѣшилъ укрыться въ крѣпости Пертѣ, Макбетъ, неожиданно напавши на враговъ, истребилъ ихъ почти поголовно, такъ что Свенъ едва успѣлъ бѣжать съ десятью воинами. Но этимъ бѣда не окончилась. Могучій король Даніи Канутъ рѣшился отмстить Шотландіи за пораженіе брата. Дунканъ выслалъ противъ него Банко и Макбета, которымъ удалось окружить и истребить войско Канута, а его самого заставить бѣжать. Когда упоенные своей побѣдой шотландскіе полководцы ѣхали одни съ поля битвы въ Форесъ, гдѣ тогда находился король, имъ предстали три женщины страннаго вида, показавшіяся имъ представительницами иной, болѣе древней, эпохи (elder wold). «Да здравствуетъ танъ Гламисскій! Да здравствуетъ танъ Кавдорскій! Да здравствуетъ будущій король Шотландіи!» сказали поочередно онѣ, обращаясь къ Макбету. На вопросъ Банко, почему онѣ, предсказавъ его сотоварищу великія почести, не обѣщали ему ничего, одна изъ женщинъ отвѣчала, что хотя Макбетъ достигнетъ короны, но царствованіе его будетъ несчастливо, и онъ умретъ безъ наслѣдниковъ, тогда какъ потомки Банко будутъ много лѣтъ царствовать надъ Шотландіей. Послѣ этихъ словъ вѣщія женщины исчезли. Сначала Макбетъ и Банко не придавали случившемуся съ ними никакого значенія и даже подшучивали надъ предсказаніями вѣщихъ женщинъ: Банко въ шутку называлъ его родоначальникомъ королей. Но вскорѣ предсказанія стали сбываться; Макбетъ послѣ смерти своего отца унаслѣдовалъ титулъ тана Гламисскаго, а когда обвиненный въ государственной измѣнѣ танъ Кавдорскій сложилъ свою голову на эшафотѣ, король поздравилъ Макбета таномъ Кавдорскимъ. Вечеромъ въ этотъ достопамятный день за ужиномъ Банко шутя сказалъ Макбету: «Ну, Макбетъ, два предсказанія уже сбылись для тебя; теперь очередь за третьимъ!» Макбетъ ничего не отвѣтилъ на это, но сталъ думать о средствахъ достигнуть обѣщаннаго ему престола. По зрѣломъ размышленіи онъ рѣшилъ выжидать въ надеждѣ, что само Провидѣніе устроитъ его судьбу. Вскорѣ послѣ этого Дунканъ назначилъ наслѣдникомъ престола старшаго своего сына Малькольма, возведши его въ санъ герцога Кумберлэндскаго. Назначеніе это смутило Макбета: имъ сразу разрушились всѣ его надежды, ибо по стариннымъ законамъ страны въ случаѣ несовершеннолѣтія законнаго наслѣдника престолъ занимаетъ его ближайшій родственникъ. Съ этихъ поръ Макбетъ сталъ думать о томъ, чтобы добыть престолъ силою; его ободряли къ этому предсказанія вѣщихъ женщинъ и въ особенности настоянія жены, женщины честолюбивой и сгоравшей ненасытной жаждой носить титулъ королевы (burning in unquenchable desire to beare the name ot a Queene). Наконецъ, довѣривъ своей замыселъ своимъ ближайшимъ друзьямъ, главнѣйшимъ изъ которыхъ былъ Банко, Макбетъ убилъ Дункана и, провозгласивъ себя королемъ, отправился въ Сконъ, гдѣ съ общаго согласія возложилъ на себя всѣ принадлежности королевской власти. Сыновья Дункана Малькольмъ и Дональбайнъ поспѣшно бѣжали — первый въ Англію ко двору Эдуарда Исповѣдника, а второй въ Ирландію. Оставшись безпрепятственно царствовать въ Шотландіи, Макбетъ, желая привлечь на свою сторону тановъ, сталъ осыпать ихъ всякими милостями; когда же онъ почувствовалъ себя прочно на престолѣ, то рѣшился блюсти правосудіе и уничтожить злоупотребленія, вкравшіяся во время слабаго правленія его предшественника. Онъ освободилъ страну отъ разбойниковъ, смирилъ мятежныхъ тановъ, издалъ не мало полезныхъ законовъ и постановленій, прославился какъ защитникъ народа отъ всякихъ притѣсненій, такъ что, по словамъ лѣтописца, если-бы онъ продолжалъ до самой своей смерти итти по стезѣ справедливости, его можно было бы назвать однимъ изъ лучшихъ монарховъ, когда-либо царствовавшихъ на землѣ. Но все это было не болѣе какъ маска, надѣтая имъ для того, чтобъ снискать себѣ любовь народа. Вскорѣ онъ показалъ, каковъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, и замѣнилъ справедливость жестокостью. Подобно всѣмъ тиранамъ, онъ чувствовалъ угрызенія совѣсти и боялся, что и ему будетъ поднесена та же чаша, которую онъ поднесъ своему предшественнику. Слова вѣщихъ женщинъ, предсказавшихъ престолъ потомству Банко, не давали ему покоя. Онъ пригласилъ Банко и его сына къ себѣ на пиръ и нанялъ убійцъ, которые должны были умертвить ихъ на возвратномъ пути. Банко дѣйствительно палъ подъ ножомъ убійцы, но сыну его удалось бѣжать. Съ этихъ поръ счастье оставило Макбета; таны, боясь его гнѣва и коварства, старались держаться подальше отъ двора, а это еще болѣе раздражало Макбета, становившагося съ каждымъ днемъ жесточе и кровожаднѣе. Наконецъ онъ до такой степени вошелъ во вкусъ въ дѣлѣ убійства тановъ и присвоенія себѣ ихъ имуществъ, что удовлетворить его кровожадность не было никакой возможности. Чтобы обезопасить себя отъ внезапнаго нападенія и имѣть возможность еще больше угнетать своихъ подданныхъ, онъ построилъ себѣ невдалекѣ отъ Перта, на вершинѣ Донсинанской горы укрѣпленный замокъ. Постройка замка стоила большихъ издержекъ, которыя Макбетъ разложилъ на своихъ тановъ; каждый изъ нихъ поочередно долженъ былъ являться въ Донсинанъ и лично наблюдать за постройкой выпавшей на его долю части замка. Когда дошла очередь до тана файфскаго Макдуффа, то онъ нанялъ искусныхъ мастеровъ, послалъ съ ними все необходимое для постройки, но самъ не поѣхалъ изъ опасенія, что Макбетъ, не любившій его, легко можетъ воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы погубить его. Поступокъ Макдуффа привелъ въ ярость Макбета. «Я вижу, что этотъ человѣкъ никогда не будетъ слушаться моихъ приказаній, пока я не сотру его съ лица земли!» Онъ ненавидѣлъ Макдуффа, потому что файфскій танъ былъ очень могущественъ и въ особенности потому, что онъ узналъ отъ какихъ-то колдуновъ, которымъ юнъ вѣрилъ (съ тѣхъ поръ какъ сбылось предсказанное ему вѣщими сестрами), что ему нужно бояться Макдуффа, который въ будущемъ постарается его погубить. Онъ давно бы покончилъ съ Макдуффомъ, еслибы одна вѣдьма (wich), къ предсказаніямъ которой онъ имѣлъ большое довѣріе, не предсказала ему, что онъ не погибнетъ отъ руки рожденнаго женщиной до тѣхъ поръ, пока Бирнамскій лѣсъ не двинется на Донсинанъ. Эта вѣра спасла Макдуффа, но сдѣлала Макбета еще смѣлѣе въ его злодѣйствахъ и въ дѣлѣ угнетенія своихъ подданныхъ. Между тѣмъ Макдуффъ, боясь его мести, убѣжалъ въ Англію, гдѣ жилъ старшій сынъ покойнаго короля Малькольмъ, и убѣждалъ его заявить свои права на шотландскій престолъ. Получивъ извѣстіе объ этомъ черезъ своихъ шпіоновъ, которыхъ онъ содержалъ при дворѣ всякаго тана, Макбетъ ворвался въ замокъ Макдуффа, умертвилъ его, жену и дѣтей и конфисковалъ все его имущество. Далѣе лѣтописецъ приводитъ разговоръ Малькольма съ Макдуффомъ, въ главныхъ своихъ чертахъ воспроизведенный Шекспиромъ (Актъ IV, сц. III). Малькольмъ и Макдуффъ раскрыли свои планы англійскому королю Эдуарду, который предоставилъ въ ихъ въ распоряженіе 10,000 отборнаго войска подъ начальствомъ графа Сиварда. Въ это время въ Шотландіи образовались двѣ партіи: одна стояла за Макбета, другая ожидала только прибытія англійскихъ войскъ, чтобъ объявить себя на сторонѣ Малькольма. Твердо вѣря въ предсказаніе колдуньи, Макбетъ заперся въ Донсинанѣ и тамъ сталъ ждать прибытія враговъ. Вечеромъ, наканунѣ рѣшительной битвы англійское войско вошло въ окружавшій замокъ Бирнамскій лѣсъ. На другой день утромъ Малькольмъ, чтобы скрыть движеніе войскъ, велѣлъ каждому солдату взять въ руки по большой вѣтви, и, держа ее въ рукахъ, подвигаться къ замку. Увидѣвъ надвигавшійся на него со всѣхъ сторонъ лѣсъ, Макбетъ понялъ, что пророчество колдуньи сбывается. Тѣмъ не менѣе онъ выстроилъ свое войско и убѣждалъ солдатъ сражаться храбро. Но лишь только воины Малькольма, бросивъ свои вѣтви, двинулись впередъ, какъ Макбетъ, пораженный ихъ многочисленностью, обратился въ бѣгство. Макдуффъ погнался за нимъ по пятамъ. «Ты напрасно преслѣдуешь меня, измѣнникъ, закричалъ онъ Макдуффу, соскакивая съ лошади, знай, что ни одинъ человѣкъ рожденный женщиной не можетъ меня убить!» Съ этими словами онъ бросился съ своимъ мечомъ на Макдуффа; послѣдній, уклонившись отъ удара, сказалъ: «ты правъ, Макбетъ, но теперь твой часъ насталъ! Я тотъ, о которомъ говорили тебѣ твои колдуны; я не родился, а былъ вырѣзанъ изъ чрева моей матери». Въ происшедшемъ затѣмъ единоборствѣ Макдуффъ убилъ Макбета и, отрубивъ ему голову, отправилъ ее къ Малькольму.

Кромѣ исторіи о Макбетѣ въ хроникѣ Голиншеда, Шекспиръ пользовался для нѣкоторыхъ сценъ своей трагедіи другими отдѣлами той же хроники, а также хроникой Бойса (Boethius). Сцена убійства сложилась у него подъ вліяніемъ другого эпизода хроники Голиншеда, гдѣ разсказывается объ убійствѣ таномъ Донвальдомъ короля Дуффа въ 965 г. Обстоятельства убійства, роль жены, упрекающей мужа въ трусости, напаиваніе придворныхъ и ихъ умерщвленіе, чудесныя явленія въ природѣ, сопровождавшія убійство — всѣ эти подробности перенесены Шекспиромъ изъ указанныхъ источниковъ. Если мы прибавимъ къ этому сочиненіе Реджинальда Скотта «Разоблаченіе колдовства» 1584 г. (Discovery of witchcraft) и народныя преданія о вѣдьмахъ, весьма распространенныя въ Англіи въ эпоху Шекспира, то мы будемъ имѣть всѣ источники, которыми пользовался Шекспиръ при созданіи Макбета.

Въ способѣ пользованія этими источниками Шекспиръ показалъ себя истиннымъ художникомъ. Съ полной художественной свободой онъ бралъ изъ нихъ то, что было ему нужно для его цѣли, измѣнялъ матеріалъ, сообразно своему плану, создавалъ изъ намековъ цѣлые сцены и характеры. Сравненіе пьесы съ хроникой Голиншеда показываетъ, что поэту чаще приходилось сокращать свой источникъ, чѣмъ дѣлать къ сюжету собственныя добавленія изъ другихъ источниковъ. Творчество Шекспира состояло здѣсь не въ изобрѣтеніи сюжета, не въ пополненіи его новыми подробностями, но въ его обработкѣ, осмысливаніи его внутренними мотивами, озареніи его мыслію. Еще задолго до Шекспира историкъ Шотландіи Бьюкананъ находилъ легенду о Макбетѣ болѣе пригодной для сцены, чѣмъ для исторіи (theatris aptior quam historiae). Задумавъ обработать для сцены столь благодарный въ драматическомъ отношеніи сюжетъ, Шекспиръ отнесся къ своей задачѣ не только какъ драматургъ, но и какъ психологъ и моралистъ. Не упуская ни на минуту требованій сцены, онъ превратилъ наивный разсказъ Голиншеда въ психологическую драму, въ потрясающую трагедію человѣческой совѣсти, полную глубокаго нравственнаго смысла и тонкихъ психологическихъ наблюденій. Голиншедъ даетъ намъ только внѣшнюю исторію событій и совершенно оставляетъ въ сторонѣ ихъ внутреннюю сторону, ихъ психологическую подкладку. Выясненіе этой внутренней стороны и составляетъ одну изъ главныхъ задачъ Шекспира; вотъ отчего всѣ событія драмы вытекаютъ у него изъ характеровъ дѣйствующихъ лицъ по законамъ внутренней необходимости, связаны между собой какъ причины и слѣдствія. Въ хроникѣ напримѣръ ничего не говорится о томъ, какое впечатлѣніе произвело на Макбета и Банко предсказаніе вѣдьмъ; повидимому и тотъ и другой отнеслись къ этимъ предсказаніямъ одинаково, не придали имъ никакого серьезнаго значенія и даже обратили ихъ въ шутку. Въ пьесѣ Шекспира дѣло происходитъ иначе: лишь только вѣдьмы поздравили Макбета будущимъ королемъ, какъ въ душѣ его, очевидно сгоравшей и прежде честолюбивыми мечтами, произошелъ цѣлый переворотъ; по выраженію Банко, онъ сразу сталъ какъ бы внѣ себя (he seems rapt withal). Съ цѣлью лучше оттѣнить душевное состояніе Макбета, Шекспиръ, даетъ намъ понять, что Банко иначе отнесся къ предсказанному ему вѣдьмами, что это предсказаніе нисколько не нарушило его нравственнаго равновѣсія. То же различіе замѣчается между ними, когда предсказанія вѣдьмъ начинаютъ сбываться. Въ то время какъ Макбетъ, прильнувъ къ искушающей мечтѣ, помышляетъ объ убійствѣ, Банко предупреждаетъ своего товарища не вѣрить вѣдьмамъ, ибо духи мрака часто говорятъ правду, чтобъ завлечь человѣка въ бѣду. У Голиншеда Банко является сообщникомъ Макбета, который ему первому открываетъ свои планы; у Шекспира Банко стоитъ совершенно въ сторонѣ отъ преступленія: когда въ ночь убійства Макбетъ, встрѣтившись съ Банко, намекаетъ, что будущее принесетъ ему много чести, — послѣдній говоритъ, что онъ готовъ на все, что не противно совѣсти и долгу. Узнавъ объ убійствѣ короля, Банко въ присутствіи Макбета и другихъ тановъ даетъ обѣщаніе возстать противъ вѣроломнаго злодѣйства, кѣмъ бы оно ни было совершено (Актъ II, сц. III). Слова такого правдиваго и энергическаго человѣка должны были сильно потрясти Макбета, который не могъ чувствовать себя безопаснымъ пока существуетъ Банко. «Боюсь я сильно Банко; въ его царственной душѣ много страшнаго. Онъ способенъ дерзнуть на многое; непреодолимое мужество его духа соединяется въ немъ съ мудростью, которая даетъ ему возможность дѣйствовать вѣрно. Кромѣ его, въ цѣломъ мірѣ нѣтъ существа, котораго бы я боялся; духъ его подавляетъ мой, какъ нѣкогда Цезарь подавлялъ Антонія» (Актъ III, Сц. I). Результатомъ этого разсужденія было рѣшеніе подослать убійцъ къ Банко. Такимъ образомъ убійство Банко, совершенно не мотивированное въ хроникѣ (ибо со стороны Макбета было нелѣпо и жестоко убивать человѣка, содѣйствовавшаго его возвышенію и бывшаго десять лѣтъ его вѣрнымъ подданнымъ), является въ пьесѣ Шекспира совершенно понятнымъ и необходимымъ. Что касается до самаго убійства, то слѣдуетъ обратить вниманіе на одну подробность, показывающую съ какимъ искусствомъ пользовался Шекспиръ своими источниками и видоизмѣнялъ ихъ показанія ради своихъ художественныхъ соображеній. Въ хроникѣ Банко погибаетъ послѣ пира у Макбета на возвратномъ пути домой. Заставивъ погибнуть Банко до пира по дорогѣ во дворецъ, Шекспиръ получилъ возможность создать поразительную по своей силѣ и эффекту сцену появленія на пиру окровавленной тѣни Банко, которая видима только человѣку его погубившему. Критики догадываются, что, облагороживая характеръ Банко, Шекспиръ хотѣлъ сдѣлать этимъ любезность Іакову I, считавшему себя потомкомъ Банко. Догадка эта имѣетъ свои основанія, но дѣло не въ облагороживаніи характера Банко, а въ томъ, насколько это облагороживаніе послужило на пользу драмѣ, насколько оно оправдывается художественными соображеніями. Особенно поучительно въ этомъ отношеніи сравненіе Шекспировскаго Макбета съ легендарнымъ. Макбетъ хроники — это человѣкъ храбрый, энергичный, но жестокій, кровожадный и корыстолюбивый; его имя наводитъ ужасъ; еще задолго до убійства Дункана его называютъ тираномъ и убійцей. Убійство Дункана онъ совершаетъ отчасти подъ вліяніемъ своей жены, безъ всякой душевной борьбы, а по совершеніи его, повидимому, не ощущаетъ никакихъ терзаній совѣсти. Какъ только онъ почувствовалъ, что крѣпко сидитъ на престолѣ, какъ немедленно дѣлается образцовымъ правителемъ, водворяетъ порядокъ въ странѣ, искореняетъ злоупотребленія, пріобрѣтаетъ популярность въ народѣ, который считаетъ его своимъ покровителемъ и защитникомъ. Это продолжается цѣлыхъ десять лѣтъ, по прошествіи которыхъ оказывается, что все это была маска, что совѣсть мучила Макбета, что онъ постоянно боялся, чтобы съ нимъ не поступили такъ же, какъ онъ поступилъ съ своимъ предшественникомъ. Безъ всякаго разумнаго основанія, по истеченіи цѣлыхъ десяти лѣтъ, когда народъ не только простилъ ему его преступленіе, но успѣлъ даже полюбить его, Макбетъ хроники вдругъ радикально мѣняется, изъ образцоваго правителя дѣлается жестокимъ и кровожаднымъ тираномъ, подсылаетъ убійцъ къ Банко, начинаетъ угнетать своихъ подданныхъ и т. д. Въ своемъ изображеніи Макбета Шекспиръ уничтожилъ этотъ скачокъ и возвратилъ его характеру нарушенную психологическую цѣльность. Въ началѣ драмы Макбетъ является передъ нами героемъ, возбуждающимъ своею личностью энтузіазмъ своихъ товарищей по оружію; онъ самъ одинъ-на-одинъ сражается съ ужаснымъ Макдовальдомъ и побѣждаетъ его. Предсказанія вѣдьмъ возбуждаютъ въ немъ затаенныя мечты честолюбія, пустившія глубокіе корни въ его душѣ; у него даже мелькаетъ мысль объ убійствѣ, но она тотчасъ же заглушается добрыми инстинктами его природы. Чтобъ человѣкъ подобнаго героическаго закала могъ пойти на гнусное преступленіе, мало искушеній честолюбія, мало увѣренности въ успѣхѣ, основанномъ на предсказаніи вѣдьмъ; нужно, чтобъ рядомъ съ нимъ стояла другая личность, болѣе сильная, которая подчинила бы себѣ его волю, заставила бы на время замолчать въ его душѣ голосъ чести и совѣсти. Для этой цѣли, на основаніи двухъ строчекъ хроники, Шекспиръ создалъ демоническую личность леди Макбетъ, эту настоящую богиню зла, страстную, энергическую, не разбирающую средствъ для достиженія цѣли и способную сбить съ толку не имѣвшаго твердыхъ нравственныхъ убѣжденій мужа. Но уже сцена убійства показала, чего стоило Макбету совершеніе преступленія, противъ котораго такъ возставали лучшія стороны его природы. Съ этихъ поръ совѣсть не даетъ ему покоя; нравственное равновѣсіе его нарушено навсегда; ему слышатся голоса, видятся видѣнія, онъ имѣетъ видъ человѣка душевно-больнаго. При такомъ состояніи духа онъ, конечно, не можетъ, подобно своему легендарному соименнику, заниматься государственными дѣлами, вводить полезныя реформы и думать о пріобрѣтеніи популярности. Разъ ступивъ на скользкій скатъ преступленія, утративъ честь и спокойствіе духа, онъ логически идетъ отъ преступленія къ преступленію; подозрѣвая вездѣ измѣну и предательство, онъ ожесточается, рубитъ направо и налѣво, пока наконецъ измученный, одураченный судьбой, не погибаетъ отъ руки Макдуффа.

Преобразованія, которыя совершилъ Шекспиръ въ фабулѣ драмы, невольно приводятъ къ вопросу объ его художественномъ замыслѣ и объ такъ называемой основной идеѣ пьесы. Послѣдній терминъ такъ дискредитированъ нѣмецкой философской критикой, что употреблять его нужно съ нѣкоторой оговоркой. Извѣстно, что подъ словомъ основная идея (Grundidee) нѣмецкая философская критика разумѣетъ тезисъ или отвлеченное понятіе, которое Шекспиръ будто бы хотѣлъ доказать своей драмой. Теорія идей, которыя должны быть воплощаемы въ драматическомъ произведеніи, очень недавняя; она возникла впервые въ тридцатыхъ годахъ на почвѣ Гегелевой философіи абсолютнаго идеализма. Ни Аристотель, ни Лессингъ ни слова не говорятъ объ идеѣ, какъ основѣ драмы, ея душѣ, которая опредѣляетъ собою ея постройку, ходъ дѣйствія и характеры. Гегель въ своей Эстетикѣ сталъ впервые доказывать, что сущность драматическаго предполагаетъ борьбу великихъ нравственныхъ началъ семьи, религіи, государства и т. д., воплощаемыхъ то тѣми, то другими героями; драматическій характеръ постольку интересенъ, по скольку онъ является представителемъ нравственной идеи, сдѣлавшейся его личнымъ паѳосомъ. Эту теорію столкновенія идей ученики и послѣдователи Гегеля примѣнили къ древней и новой драмѣ и между прочимъ къ Шекспиру. Такъ Ульрици утверждаетъ, что основная идея Ромео и Юліи есть идея столкновенія правъ и обязанностей; идею Венеціанскаго Купца Гервинусъ выражаетъ формулой: отношеніе человѣка къ богатству, на которой будто бы основано все дѣйствіе пьесы, а Рётшеръ идетъ еще дальше по пути отвлеченія и, превращая драму въ аллегорію, увѣряетъ, что сущность Венеціанскаго Купца есть раскрытіе діалектики абстрактнаго права. Въ другомъ мѣстѣ и по другому поводу мы уже имѣли случай сдѣлать посильную оцѣнку взглядовъ нѣмецкой философской критики^[2]. Отсылая къ этой статьѣ желающихъ, замѣтимъ, что допуская въ драмѣ основную идею въ томъ значеніи, въ которомъ этотъ терминъ употребляется философской критикой, мы вмѣстѣ съ тѣмъ допускаемъ, что поэтъ дѣйствуетъ дедуктивнымъ путемъ, отправляется не отъ факта, а отъ отвлеченной мысли и, сообразно съ ней, придумываетъ или приспособляетъ фабулу, составляетъ планъ своего произведенія, создаетъ тѣ или другіе характеры. Но противъ подобнаго предположенія возстаетъ вся художественная практика. По мнѣнію Фрейтага всякая драма создается въ душѣ художника на основаніи разсказа или описанія какого-нибудь событія; конфликтъ двухъ характеровъ, столкновеніе героя съ средой, борьба его съ своей совѣстью, — все это преобразовывается въ душѣ художника, логически связывается между собой, осмысливается психологическими мотивами, окрашивается поэтическимъ колоритомъ; и въ результатѣ получается нѣчто цѣлое и поэтическое. Это-то новое единство, какъ результатъ работы творческаго духа надъ матеріаломъ, Фрейтагъ называетъ идеей драмы. Эта идея дѣлается внутреннимъ центромъ, куда сходятся всѣ лучи будущихъ открытій; она кристаллизуетъ матеріалъ, сообщаетъ дѣйствію единство, характерамъ то или другое значеніе и въ концѣ концовъ опредѣляетъ собой всю постройку драмы. Если сравнить идею драмы, какъ понимаетъ ее Ульрици и какъ ее понимаетъ Фрейтагъ, то разница выйдетъ громадная. Въ первомъ случаѣ точкой отправленія служитъ отвлеченная идея философская или нравственная, и старанія драматурга состоятъ главнымъ образомъ въ томъ, чтобы найти или самому составить фабулу, гдѣ бы имѣло мѣсто пресловутое столкновеніе нравственныхъ началъ. Во второмъ случаѣ точкой отправленія служитъ впечатлѣніе отъ факта или событія, драматизмъ котораго поразилъ художника; здѣсь процессъ не логическій, а психологическій и художественный; здѣсь главную роль играетъ не мышленіе, а фантазія; здѣсь идея понимается не въ философскомъ, но въ эстетическомъ смыслѣ. Она есть психологическое объясненіе событія, раскрытіе его общаго смысла, подыскиваніе мотивовъ совершившемуся событію, возстановленіе его въ фантазіи художника въ такой формѣ, въ которой ему всего естественнѣе совершиться и произвести возможно большее впечатлѣніе на сценѣ. Разсматриваемая съ этой точки зрѣнія, идея драмы есть первый актъ творчества, первый опытъ приспособленія сюжета къ драматической обработкѣ. Въ какой мѣрѣ высказанныя нами соображенія примѣнимы къ Макбету, мы увидимъ на разборѣ самой пьесы.

ГЛАВА II.

Общая характеристика пьесы. — Настроеніе автора. — Постройка драмы. — Ходъ дѣйствія. — Характеръ Макбета и лэди Макбетъ.

Приступая къ драматической обработкѣ легендарной исторіи Макбета, Шекспиръ, какъ и всякій художникъ, долженъ былъ прежде всего имѣть въ виду цѣли художественныя. Извлечь изъ своего матеріала драматическіе элементы, создать характеры дѣйствующихъ лицъ и мотивировать ихъ поступки, развить намеки въ цѣльныя сцены и связать ихъ такъ, чтобъ онѣ составили одно цѣлое дѣйствіе — вотъ въ чемъ должна была состоять первоначальная задача Шекспира. По мѣрѣ того, какъ онъ приводилъ эту задачу въ исполненіе, составлялъ планъ пьесы и опредѣлялъ въ своей фантазіи роль каждаго лица и порядокъ каждой сцены, мысль его уносилась далеко за предѣлы драмы, въ область типическаго, въ міръ сущности: легендарный честолюбецъ Голиншеда, превращался мало-по-малу въ типъ честолюбца, его властолюбивая жена — въ типъ честолюбивой женщины преступницы, а различіе въ ихъ образѣ дѣйствій и судьбѣ приводило къ вопросу о различномъ отношеніи мужскаго и женскаго организма къ преступленію и его послѣдствіямъ. Рядомъ съ вопросами психологическими возникали вопросы нравственные: можетъ ли человѣкъ построить свое счастье на гибели другого человѣка? Можетъ ли такое счастье быть прочнымъ? Рѣшеніемъ этихъ вопросовъ въ ту или другую сторону окончательно устанавливался планъ пьесы, окончательно опредѣлялась роль и значеніе каждаго лица. Итакъ, если подъ идеей драмы разумѣть не только первоначальную работу поэта надъ матеріаломъ, опредѣлившую собою планъ пьесы, а все идейное содержаніе ея, всю совокупность затронутыхъ въ ней вопросовъ, то такая идея есть и въ Макбетѣ, но только ее едва ли можно выразить одной формулой.

Рѣдкая изъ пьесъ Шекспира отличается такими драматическими и сценическими достоинствами, какъ Макбетъ, Простота и ясность плана, постоянное возрастаніе драматическаго интереса, множество эффектныхъ сценъ и ходъ дѣйствія, вытекающій изъ мастерски очерченныхъ характеровъ, — таковы первоклассныя достоинства пьесы, справедливо признаваемой однимъ изъ перловъ шекспировскаго творчества. Бѣлинскій въ одномъ мѣстѣ весьма удачно сравниваетъ Макбета съ колоссальнымъ готическимъ соборомъ среднихъ вѣковъ. «Что-то сурово-величавое, что-то грандіозно-трагическое лежитъ на этихъ лицахъ и ихъ судьбѣ; кажется имѣешь дѣло не съ людьми, а съ титанами, и притомъ какая глубина мысли, сколько обнаруженныхъ тайнъ человѣческой природы, какой страшный и поучительный урокъ!» («Сочиненія Бѣлинскаго», т. X, стр. 367—368). Въ противоположность другимъ пьесамъ Шекспира, заимствованнымъ изъ того же источника и отличающимся эпическою пестротой и разбросанностью дѣйствія, Макбетъ отличается сжатостью и сосредоточенностью дѣйствія, которое движется въ началѣ плавно, подъ конецъ — стремительно, не уклоняясь въ сторону никакими посторонними эпизодами. Въ центрѣ пьесы стоитъ одно событіе, одна героическая личность, на судьбѣ которой сосредоточено все вниманіе зрителя. Въ пьесѣ собственно двѣ части: въ первой — Макбетъ борется съ искушеніями своего честолюбія, во второй — съ своей судьбой, точнѣе, съ послѣдствіями своего преступленія. Объединенныя единствомъ драматическаго интереса, событія драмы объединены кромѣ того единствомъ нравственнаго воззрѣнія. На всѣ лады повторяется мысль, что внѣшній успѣхъ не можетъ дать человѣку внутренняго спокойствія, что преступленіе заключаетъ въ самомъ себѣ кару, что сѣявшій злое — пожнетъ злое и т. д. Особенность шекспировской пьесы составляетъ весьма замѣтное присутствіе пессимистическаго настроенія. Подобно Гамлету съ одной стороны и Тимону Аѳинскому съ другой, Макбетъ возникъ на почвѣ пессимистическаго настроенія, которое нерѣдко овладѣвало Шекспиромъ и находило исходъ какъ въ его пьесахъ, такъ и въ его лирическихъ произведеніяхъ (см. Сонеты 66, 71—73). Подавленный этимъ настроеніемъ, съ которымъ онъ, несмотря на свой всеобъемлющій умъ, не могъ совладать, Шекспиръ иногда невольно отступалъ отъ законовъ художественной объективности и влагалъ въ уста своихъ героевъ свои собственныя воззрѣнія на жизнь. По крайней мѣрѣ я иначе не могу себѣ объяснить пессимистическую тираду Макбета въ пятой сценѣ пятаго дѣйствія: «Догорай же, догорай, крошечный огарокъ! Жизнь — это тѣнь мимолетная, это жалкій комедіантъ, который пробѣснуется, провеличается свой часъ на подмосткахъ и затѣмъ не слышенъ; это сказка, разсказываемая глупцомъ, полная шума и неистовства и не имѣющая никакого смысла»^[3]. Не говоря уже о томъ, что подобное философское обобщеніе неумѣстно въ устахъ героя легендарной эпохи, оно является совершенно излишнимъ, ибо нѣсколько раньше, въ третьей сценѣ того же дѣйствія, Макбетъ подвелъ уже печальный итогъ своей жизни: «Довольно пожилъ я, дожилъ до засухи, до желтыхъ листьевъ. Обычныхъ спутниковъ старости: почета, любви, покорности — мнѣ нечего ждать. Ихъ замѣнять проклятія, — не громкія, конечно, но все-таки жестокія, да лесть, да и въ этомъ бѣдняки отказали бы мнѣ, еслибы только смѣли». Отголосокъ пессимистическихъ воззрѣній Шекспира намъ слышатся также и въ сѣтованіяхъ на жизнь лэди Макдуффъ, также неожиданныхъ въ ея устахъ, какъ пессимистическія тирады въ устахъ Макбета: «Куда бѣжать мнѣ? Я не сдѣлала ничего дурного, но я на землѣ, гдѣ злыя дѣла часто превозносятся, а дѣла добрыя считаются опаснымъ безуміемъ» (Актъ IV, Сцена 2-я).

Еще Аристотель въ своей Поэтикѣ замѣтилъ, что каждое трагическое дѣйствіе должно заключать въ себѣ три части: начало, средину и конецъ, или, выражаясь языкомъ современной драматической техники, — экспозицію дѣйствія, его высшій кульминаціонный пунктъ и катастрофу. Критики не даромъ восхищаются мастерскою экспозиціей дѣйствія въ Макбетѣ, въ которой, какъ увертюрѣ оперы, слышатся основные мотивы, заключается зерно всего будущаго дѣйствія. Здѣсь Макбетъ является передъ нами съ тѣми задатками характера, которыми въ будущемъ опредѣлится его судьба. Мы знаемъ, что онъ честолюбивъ, что ему страстна хочется быть на престолѣ, но мы также знаемъ, чего будетъ стоить этой героической натурѣ достиженіе короны путемъ гнуснаго злодѣйства. Сумрачный оссіановскій колоритъ экспозиціи, на которомъ такъ рельефно выступаютъ искушающія Макбета служительницы злого начала, останется таковымъ и во всей пьесѣ, придавая ея дѣйствію фантастическій отпечатокъ. Экспозиція заканчивается введеніемъ новаго лица, лэди Макбетъ, подъ могучимъ вліяніемъ которой достаточно созрѣвшая въ умѣ Макбета мысль объ убійствѣ превращается въ цѣлый проектъ, немедленно приводимый въ исполненіе. Повидимому, все до сихъ поръ удается Макбету. Сваливъ убійство на сыновей Дункана, онъ въ концѣ 2-го акта ѣдетъ короноваться въ Оконъ. Достигнувъ своего высшаго кульминаціоннаго пункта въ сценѣ появленія тѣни Банко на пиру и Макбета, дѣйствіе съ захватывающею духъ быстротой стремится къ катастрофѣ. Здѣсь опять выступаетъ на сцену фантастическій элементъ, участіемъ котораго опредѣляются послѣднія злодѣйства Макбета и подготовляется катастрофа, вытекающая по законамъ внутренней необходимости изъ всего предыдущаго.

Существуетъ два противоположныхъ взгляда на характеръ Макбета. Одни (Ульрици, Гервинусъ, Рётшеръ, Крейесигъ и т. д.) считаютъ его возвышенною и благородною натурой, которая искажается подъ вліяніемъ непреодолимой страсти — честолюбія; другіе (Флетчеръ, Лео, Боденштедъ, Вердеръ и т. д.) утверждаютъ, что Макбетъ человѣкъ, для котораго не было ничего святого, что въ силу своего эгоизма и своей безпринципности онъ какъ бы заранѣе былъ предназначенъ къ преступленію. По нашему мнѣнію и та, и другая сторона впадетъ въ крайность, не оправдываемую тщательнымъ изученіемъ характера Макбета. Въ лицѣ Макбета Шекспиръ изобразилъ намъ человѣка героическаго закала, обладающаго многими хорошими качествами, храбростью, патріотизмомъ, не лишеннаго гуманности, способнаго жертвовать жизнью за отечество, но лишеннаго твердаго характера и твердыхъ нравственныхъ принциповъ. По справедливому заключенію Даудена, въ Макбетѣ достаточно добрыхъ началъ, чтобы сдѣлать его несчастнымъ послѣ совершенія преступленія, но недостаточно, чтобъ удержать его отъ преступленія. Физіологическую подкладку характера Макбета составляетъ ^го эмоціональный темпераментъ. Люди этого темперамента отличаются болѣзненно-развитымъ воображеніемъ, обнаруживаютъ склонность къ мечтательности и суевѣрію. «Было время, — говоритъ о себѣ Макбетъ, — когда, крикъ совы леденилъ всѣ мои чувства, когда при страшномъ разсказѣ волосы мои вставали дыбомъ, какъ будто живые». (Актъ V, Сцена V). Надѣливъ его сверхъ того честолюбіемъ, страстью, свойственной героической натурѣ, Шекспиръ показалъ, какъ эта страсть въ соединеніи съ особенностями его темперамента и характера и пагубными внѣшними вліяніями довела его сначала до преступленія, а потомъ до полнаго нравственнаго одичанія. Прослѣдить этотъ психологическій процессъ по драмѣ составляетъ весьма благодарную задачу для критики. Въ началѣ пьесы Макбетъ предстоитъ передъ нами въ весьма симпатичномъ свѣтѣ. Второстепенныя лица, играющія у Шекспира роль зеркалъ, въ которыхъ отражаются съ разныхъ сторонъ личности главныхъ героевъ, рисуютъ Макбета человѣкомъ, полнымъ отваги и самоотверженія, полководцемъ, внушающимъ восторгъ своимъ подчиненнымъ. Но у этого героя есть своя Ахиллесова пята — честолюбіе. Онъ не доволенъ своею ролью полководца и спасителя отечества; онъ мѣтитъ выше. Мысленно сопоставляя себя съ слабымъ королемъ, онъ считаетъ себя гораздо болѣе достойнымъ носить корону, чѣмъ Дунканъ. Еще до начала драмы онъ уже мечтаетъ о престолѣ, даже клянется своей честолюбивой женѣ достигнуть его хотя бы путемъ преступленія (Актъ I, Сц. 7). Но стоило мятежникамъ возстать противъ Дункана, какъ мечтавшій объ его низверженіи Макбетъ оказывается вѣрнымъ слугой короля. Онъ одерживаетъ блестящую побѣду надъ мятежниками, собственноручно убиваетъ страшнаго Макдовальда, разбиваетъ и прогоняетъ вторгнувшихся въ Шотландію норвежцевъ. И вотъ, когда упоенный побѣдой, гордый сознаніемъ своего значенія и силы, онъ вмѣстѣ съ Банко ѣдетъ къ королю, судьба неожиданно посылаетъ ему сильное искушеніе. Вѣдьмы, — существа фантастическаго міра, — словамъ которыхъ суевѣрные люди должны были придавать особое значеніе, привѣтствуютъ его сначала таномъ Гламиса, потомъ таномъ Кавдора и въ заключеніе обѣщаютъ ему корону. Это послѣднее предсказаніе, внезапно озарившее яркимъ свѣтомъ мрачную глубину души Макбета, гдѣ уже давно лелѣялась мысль о коронѣ, наполняетъ его сердце и ужасомъ, и радостнымъ трепетомъ до того, что, по- выраженію Банко, онъ сразу становится какъ бы внѣ себя. Честный воинъ, душу котораго никогда не смущала мысль о коронѣ, не можетъ понять, что въ эту минуту дѣлается съ товарищемъ. «Мой добрый сэръ, — говоритъ онъ Макбету, — что вы такъ смутились и какъ будто испугались того, что звучитъ такъ пріятно?» Когда же слова вѣщихъ сестеръ сбываются и Макбета, унаслѣдовавшаго гламисское танство послѣ смерти отца, посланный короля лордъ Россъ поздравляетъ таномъ Кавдора, изъ устъ его невольно срываются слова: «Главное еще впереди!» Мечта объ этомъ главномъ наполняетъ все его существо. Не обращая вниманія на посланныхъ короля, на Банко, отъ котораго не укрылась объявшая его тревога, Макбетъ продолжаетъ мечтать о третьемъ предсказаніи вѣдьмъ. Мысль объ осуществленіи его посредствомъ убійства снова мелькаетъ у него въ головѣ, но она кажется, ему до такой степени ужасной, что волосы его встаютъ дыбомъ и сердце болѣзненно колотится о ребра. Послѣ нѣкоторой борьбы, добрые инстинкты его природы берутъ верхъ надъ злыми, и онъ отклоняетъ отъ себя мысль о достиженіи престола путемъ преступленія. «Когда судьбѣ угодно вѣнчать меня, пусть вѣнчаетъ — я ей не помогу!» Не успѣлъ Макбетъ преодолѣть это искушеніе, какъ судьба посылаетъ ему новое. По шотландскимъ законамъ, въ случаѣ смерти Дункана и несовершеннолѣтія его сына, Макбетъ, какъ ближайшій родственникъ, могъ вступить на престолъ. Вѣроятно это обстоятельство имѣлъ въ виду Макбетъ, когда, отклоняя преступную мысль, предоставлялъ судьбѣ возвести его на престолъ; но такой мирный исходъ дѣла былъ уничтоженъ внезапнымъ распоряженіемъ короля, который въ присутствіи Макбета, какъ бы угадывая его мысль, назначилъ своимъ преемникомъ своего несовершеннолѣтняго сына Малькольма, возведши его въ санъ принца Комберлэндскаго. Въ этомъ назначеніи Макбетъ увидѣлъ неожиданное препятствіе къ осуществленію естественнымъ путемъ своей завѣтной мечты; отвергнутая мысль объ убійствѣ снова возстаетъ передъ нимъ во всей своей ужасающей реальности:

. . . . . . . . . . . О, звѣзды, вы закройте

Сіяній вашихъ свѣтъ, чтобъ онъ не видѣлъ

Моихъ желаній черныхъ и глубокихъ!

Глаза, что дѣлаетъ рука, не знайте!

И пусть свершится то, на что взглянуть

Окаменѣетъ отъ испуга взоръ,

Когда ужъ будетъ все совершено!

(Переводъ Юрьева).

На основаніи этихъ словъ мы имѣемъ полное право предположить, что убійство короля уже рѣшено въ умѣ Макбета. Исполненное зловѣщихъ намековъ письмо къ женѣ подтверждаетъ это предположеніе. Повидимому, на этотъ разъ между намѣреніемъ и исполненіемъ не лежитъ въ душѣ Макбета никакой внутренней преграды, но только повидимому. Мы знаемъ, что уже не въ первый разъ Макбетъ поддается искушенію достигнуть короны посредствомъ убійства; но всякій разъ онъ съумѣлъ подавить въ себѣ это искушеніе. Такъ было бы, по всей вѣроятности, и теперь, если бы въ это дѣло не вмѣшалась лэди Макбетъ. Никто лучше ея не знаетъ характера мужа, никто лучше ея не знаетъ, что при всемъ его честолюбіи у него не хватитъ духу совершить задуманное, что въ рѣшительную минуту онъ сплошаетъ: «Боюсь только природы твоей, боюсь, что въ ней слишкомъ много млека человѣчности, чтобъ избрать кратчайшій путь. Тебѣ хотѣлось бы достигнуть величія, ты не безъ честолюбія, но тебѣ недостаетъ необходимой для этого злобности. Ты хотѣлъ бы добиться честнымъ путемъ того, чего тебѣ такъ страстно хочется; тебѣ не хотѣлось бы играть въ безчестную игру и выиграть то, чего нельзя выиграть честнымъ образомъ. Спѣши же сюда! Я вдохну въ тебя духъ мой, уничтожу моимъ смѣлымъ языкомъ все, что отдѣляетъ отъ тебя золотой вѣнецъ, которымъ, какъ кажется, увѣнчали тебя судьба и силы неземныя». Монологъ этотъ прерывается пріѣздомъ Макбета и изъ словъ, которыми обмѣниваются супруги, видно, что они, не сговариваясь, сошлись на необходимости преступленія. «Твое лицо, любезный танъ, какъ книга, въ которой всякій можетъ прочесть престранныя вещи». Когда въ разговорѣ лэди Макбетъ даетъ понять мужу, что все должно быть покончено въ эту же ночь, онъ не возражаетъ, а проситъ только отложить разговоръ до другого раза. Судя по этому, можно бы полагать, что вмѣшательство лэди Макбетъ излишне, что и безъ нея у Макбета достало бы характера привести въ исполненіе давно задуманную мысль. Но на дѣлѣ оказывается иное. Оставшись наединѣ съ собою, Макбетъ, повидимому уже успѣвшій освоиться съ мыслью объ убійствѣ, начинаетъ колебаться. Ему приходитъ въ голову, что дѣла подобнаго рода находятъ свой судъ здѣсь, на землѣ (мысль о воздаяніи за гробомъ его мало тревожитъ), что нелицепріятное правосудіе поднесетъ къ устамъ злодѣя имъ отравленную чашу. Подавленная на время совѣсть снова вступаетъ въ свои права и раскрываетъ ему всю неестественность и гнусность задуманнаго дѣла:

. . . . . . . . . . . . Онъ здѣсь

Вдвойнѣ быть долженъ безопасенъ: я

Его вассалъ и родственникъ его;

Потомъ — хозяинъ я, и долженъ дверь

Убійцамъ запереть, а не итти

Съ отточеннымъ ножомъ на гостя!

(Переводъ Юрьева).

Эти нашептываемыя, голосомъ совѣсти благія мысли берутъ въ Макбетѣ верхъ надъ искушеніями честолюбія, такъ что когда появляется лэди Макбетъ, онъ ей прямо говоритъ, что это дѣло нужно бросить. Но лэди Макбетъ не изъ тѣхъ людей, которые такъ легко отказываются отъ давно лелѣянной мечты. Сцена ея съ мужемъ можетъ быть по всей справедливости названа сценой дьявольскаго искушенія. Лэди Макбетъ поочередно затрогиваетъ всѣ чувствительныя струны въ сердцѣ мужа, обвиняетъ его прежде всего въ недостаткѣ любви, потомъ въ хвастовствѣ, трусости, клятвопреступленіи. Послѣ каждаго натиска, какъ бы околдованный ею, онъ возражаетъ все слабѣе и слабѣе; когда же, наконецъ, уничтоживъ всѣ его возраженія, пристыдивъ его своею энергіей, она раскрываетъ передъ нимъ строго обдуманный планъ убійства, онъ, пораженный ея умомъ, силою духа и предусмотрительностью, въ восторгѣ воскликнулъ: «Рождай мнѣ только сыновей! Только однихъ мужей можетъ производить твоя безстрашная природа! Рѣшено! Всѣ силы души моей напряжены на этотъ подвигъ». Изъ первой сцены II акта мы видимъ, что принятое Макбетомъ рѣшеніе потрясло всю его нервную систему. Его разстроенное воображеніе рисуетъ ему призракъ кинжала, которымъ онъ долженъ умертвить Дункана; ему чудится, что этотъ кинжалъ, обращенный рукоятью къ нему, манитъ его за собою. Самое убійство онъ совершаетъ въ какомъ-то чаду, и едва ли хорошо помнитъ, что дѣлаетъ. Послѣ же совершенія убійства нервное разстройство Макбета достигаетъ крайней степени; мужество оставляетъ его совершенно; суевѣрный ужасъ, такъ свойственный его эмоціональной натурѣ, овладѣваетъ имъ; онъ боится войти въ комнату убитаго, онъ теряется до того, что неизвѣстно зачѣмъ приноситъ съ собою кинжалы слугъ короля; ему слышится голосъ, кричащій на весь домъ: «Не спите больше! Макбетъ зарѣзалъ сонъ!» который есть не что иное, какъ голосъ его совѣсти, принявшій форму галлюцинаціи слуха; при малѣйшемъ стукѣ онъ блѣднѣетъ и дрожитъ, такъ что женѣ приходится образумливать и ободрятъ его. Правда, въ слѣдующей сценѣ онъ овладѣваетъ собою настолько, что довольно правдоподобно разыгрываетъ роль огорченнаго и возмущеннаго коварнымъ убійствомъ, но въ голосѣ его слышится фальшивая нота, которая не обманула ни Макдуффа, ни сыновей Дункана. Уже въ началѣ третьяго акта видно, что Макбетъ не въ состояніи наслаждаться добытою убійствомъ короной. Спокойствіе его духа утрачено навсегда. Совѣсть терзаетъ его; страшныя грезы отравляютъ его сонъ. Онъ завидуетъ мертвому Дункану, который спитъ спокойно, не опасаясь ни кинжала, ни яда, ни коварства близкихъ. «Лучше — говорилъ онъ — лежать съ мертвымъ, котораго мы для собственнаго спокойствія успокоили, чѣмъ безпрестанно терзаться муками душевной пытки». Не будучи въ состояніи разобраться въ своихъ впечатлѣніяхъ, Макбетъ приписываетъ свою тоску тому, что онъ не можетъ наслаждаться спокойно и безопасно престоломъ, пока живутъ на свѣтѣ Банко и его сынъ. Онъ подсылаетъ убійцъ къ Банко хладнокровно, съ полнымъ сознаніемъ необходимости преступленія, но тѣмъ не менѣе это второе убійство потрясаетъ его почти столько же, какъ и первое. Душевныя муки снова доводятъ его до галлюцинаціи въ сценѣ пира, когда ему одному видится окровавленная тѣнь Банко. Другой на его мѣстѣ увидѣлъ бы ясно, что путемъ преступленія нельзя обезпечить себѣ ни внутренняго спокойствія, ни внѣшней безопасности, но Макбетъ давно уже утратилъ способность ясно сознавать окружающее. Онъ знаетъ только одно, что ему во что бы то ни стало нужно сохранить за собой престолъ, что его окружаютъ измѣна и предательство, что онъ до того уже углубился въ потокъ крови, что ему нѣтъ болѣе возврата. Желая царствовать спокойно на зло судьбѣ и подозрѣвая всѣхъ и все, онъ приставляетъ къ танамъ своихъ шпіоновъ, чтобы быть въ состояніи при первомъ признакѣ недовольства или измѣны потушить ихъ въ потокахъ крови. Планы новыхъ убійствъ, которыми онъ хочетъ отогнать свои страхи и свои душевныя терзанія, такъ и кишатъ въ его умѣ: «Голова моя полна чудныхъ замысловъ — говоритъ онъ женѣ въ ночь убійства Банко — которые такъ и рвутся перейти въ дѣло». Свиданіе съ вѣдьмами въ четвертомъ актѣ еще болѣе укрѣпляетъ его въ упорствѣ и ожесточеніи, обѣщая ему полную безопасность. «Будь кровожаденъ, смѣлъ и рѣшителенъ — говорятъ ему вѣщія сестры — смѣйся надъ мощью людей; никто изъ рожденныхъ женщиной не повредитъ Макбету, никто не побѣдитъ его, пока Бирнамскій лѣсъ не двинется на Донсинанъ». Увѣренный въ своей безопасности и непобѣдимости, Макбетъ окончательно сбрасываетъ съ себя маску лицемѣрія и даетъ себѣ слово дѣйствовать рѣшительно. «Съ этого мгновенія первенцы моего мозга будутъ первенцами руки;, задумано — сдѣлано». Истребленіе семейства бѣжавшаго въ Англію Макдуффа и масса убійствъ, превратившихъ, по словамъ Росса, Шотландію въ обширную могилу, — таковъ результатъ этого рѣшенія. Въ послѣднемъ актѣ Макбетъ достигаетъ крайней степени нравственнаго паденія и одичанія. Утомленный жизнію, онъ равнодушно и тупо относится ко всему, кромѣ англійскаго вторженія. Даже извѣстіе о смерти любимой жены встрѣчаетъ съ его стороны не сожалѣніе, а жестокую фразу: «Она могла бы умереть немного попозже». Онъ ведетъ себя до того странно, что одни говорятъ, что онъ сошелъ съ ума, другіе называютъ его состояніе геройскимъ бѣшенствомъ. Таны, возмущенные его жестокостью, одинъ за другимъ отпадаютъ отъ него и пристаютъ къ англичанамъ. Онъ относится къ ихъ отпаденію съ презрительнымъ равнодушіемъ, потому что упорно вѣритъ въ свою непобѣдимость. «Пусть бѣгутъ всѣ; пока Бирнамскій лѣсъ не двинется на Донсинанъ — я недоступенъ страху!» Его не страшитъ извѣстіе, что десять тысячъ англійскихъ солдатъ уже подходятъ къ замку. Величіемъ героя дышатъ его слова: «Я буду биться, пока не обрубятъ всего тѣла съ костей моихъ!» Когда же гонецъ доноситъ ему, что то, чего онъ наиболѣе боялся, совершилось, что Бирнамскій лѣсъ двинулся, увѣренность его колеблется; онъ начинаетъ подозрѣвать, что вѣдьмы дурачили его. Но это длится не долго. Суевѣріе въ эту трудную минуту является его единственною опорой. Обманувшись въ одномъ предсказаніи, онъ съ тѣмъ большимъ упорствомъ привязывается къ другому. Сражаясь съ Макдуффомъ, онъ говоритъ послѣднему: «Напрасны всѣ твои усилія. Моя жизнь заколдована. Рожденный женщиной мнѣ не страшенъ!» Узнавъ отъ Макдуффа, что онъ не рожденъ, а вырѣзанъ изъ чрева своей матери, Макбетъ сразу падаетъ духомъ. Герой) нѣкогда бившійся одинъ на одинъ съ страшнымъ Макдовальдомъ, отказывается сражаться съ Макдуффомъ, и только тогда, когда послѣдній предлагаетъ ему сдаться и обѣщаетъ выставить его на всеобщій позоръ, прежній геройскій духъ вспыхиваетъ въ немъ послѣдній разъ яркимъ пламенемъ; онъ сражается съ Макдуффомъ, какъ сражался въ лучшіе дни своей славы, и своею геройской смертью отчасти примиряетъ съ собой зрителя.

Изучая характеръ Макбета, мы постоянно имѣли въ виду основную черту шекспировскаго творчества — сложность мотивовъ. Хотя единственной внутренней силой, толкающей Макбета къ преступленію, служитъ его честолюбіе, но эта страсть осложняется у него другими мотивами, которые непремѣнно должны быть приняты въ соображеніе, — сознаніемъ своей силы, увѣренностью въ успѣхѣ, основанномъ на предсказаніи вѣдьмъ, отсутствіемъ твердыхъ нравственныхъ принциповъ и наконецъ пагубнымъ вліяніемъ жены. Не будь этихъ второстепенныхъ мотивовъ, и дѣятельность одного главнаго мотива едвали довела бы такую героическую натуру, какъ Макбетъ, до предательскаго убійства. Въ противоположность французскимъ классикамъ, герои которыхъ суть въ большинствѣ случаевъ олицетворенія какой нибудь страсти, Шекспиръ даетъ намъ полные трагическіе характеры, въ которыхъ общее сливается съ индивидуальнымъ. Нерѣдко случается, какъ напримѣръ въ данномъ случаѣ, что совокупностью индивидуальныхъ чертъ характера и внѣшнихъ вліяній болѣе опредѣляется судьба героя, чѣмъ его преобладающею страстью, Поэтому нѣтъ ничего ошибочнѣе, какъ считать Макбета человѣкомъ, который въ силу своего чудовищнаго эгоизма и честолюбія какъ бы заранѣе предназначенъ къ преступленію. Макбетъ тѣмъ и отличается отъ шекспировскихъ злодѣевъ вродѣ Ричарда ІІІ-го или Яго, что преступленіе стоитъ ему страшныхъ усилій надъ собою, что онъ не можетъ творить зла, какъ они, съ улыбкой въ лицѣ и при этомъ даже иронизировать надъ своими жертвами, которыя настолько наивны, что прямо идутъ въ разставленныя имъ сѣти. Съ каждымъ новымъ преступленіемъ растетъ энергія Ричарда III и его увѣренность въ успѣхѣ. Макбета совершенно наоборотъ: по мѣрѣ того, какъ все задуманное имъ удается, духъ его падаетъ, душевныя терзанія усиливаются и въ послѣднихъ актахъ достигаютъ такой агоніи, что вчужѣ становится жаль его. Если же подъ конецъ своей преступной карьеры онъ обнаруживаетъ энергію, то эта энергія судорожная, энергія отчаянія, энергія человѣка, которому въ сущности нечего терять. Въ заключеніе слѣдуетъ отмѣтить одну симпатичную черту въ характерѣ Макбета. Съ рѣдкою нравственною деликатностью онъ ни разу не упрекаетъ жену, которая своимъ пагубнымъ вліяніемъ заставила его окончательно рѣшиться на преступленіе и тѣмъ разбила его жизнь и погубила душу. Желая охранить ее отъ новыхъ душевныхъ мукъ, онъ не дѣлаетъ ее сообщницею въ убійствѣ Банко и во всѣхъ послѣдующихъ убійствахъ; онъ беретъ всю нравственную отвѣтственность на себя, предоставляя ей только радоваться совершенному (Дѣйствіе III, Сц. II).

Характеръ лэди Мокбетъ составляетъ предметъ еще болѣе горячихъ споровъ, чѣмъ характеръ ея мужа. Въ настоящее время существуютъ въ шекспировской критикѣ двѣ враждебныя партіи, изъ которыхъ одна стоитъ за Макбета, а другая отстаиваетъ честь его дражайшей половины. Критики, считающіе Макбета возвышенною, благородною, но отравленною честолюбіемъ, натурой, все валятъ на лэди Макбетъ и утверждаютъ, что она была не только пособницей и подстрекательницей, но и интеллектуальной виновницей преступленія и, наоборотъ, критики, считающіе Макбета человѣкомъ безъ всякихъ принциповъ, эгоистомъ, какъ бы заранѣе предназначеннымъ къ преступленію, всячески умаляютъ виновность лэди Макбетъ и взваливаютъ всю отвѣтственность на одного его. Словомъ, чѣмъ болѣе у кого-нибудь изъ критиковъ проигрываетъ Макбетъ, тѣмъ болѣе выигрываетъ его супруга — и наоборотъ. Главный пунктъ раздора между критиками — это вопросъ о характерѣ честолюбія лэди Макбетъ. И та, и другая сторона согласны, что лэди Макбетъ очень честолюбива, но одни утверждаютъ, что она честолюбива для себя, что ей самой больше хочется короны, чѣмъ мужу; другіе же, наоборотъ, сильно настаиваютъ на женственномъ характерѣ честолюбія лэди Макбетъ и утверждаютъ, что лэди Макбетъ, какъ и всякая любящая женщина, страстно желала, чтобъ любимый ею человѣкъ достигъ высшаго на землѣ почета. Хотя вопросъ этотъ не важенъ, ибо интересы супруговъ въ данномъ случаѣ совершенно солидарны, но въ виду подобнаго разногласія мнѣній приходится прибѣгнуть къ общему критеріуму — тексту Шекспира. Если не ошибаемся, въ трехъ мѣстахъ своей трагедіи Шекспиръ даетъ намъ довольно ясныя указанія, какъ нужно смотрѣть на этотъ вопросъ. Вспомнимъ прежде всего письмо Макбета къ женѣ съ поля битвы (Актъ I, Сцена 5-я), Разсказавъ о встрѣчѣ съ вѣдьмами и о томъ, что два изъ ихъ предсказаній уже исполнились, Макбетъ пишетъ: «Я почелъ долгомъ увѣдомить объ этомъ тебя, дражайшая участница моей славы, чтобъ невѣдѣніе обѣщаннаго намъ величія не лишило тебя слѣдующей тебѣ доли радости». Въ знаменитой сценѣ искушенія (Актъ I, Сцена 7-я) лэди Макбетъ, съ цѣлью подвигнуть своего мужа на убійство короля, припоминаетъ, что задолго до встрѣчи съ вѣдьмами Макбетъ открылъ ей свое намѣреніе убить Дункана клялся ей страшными клятвами привести его въ исполненіе. Въ той же сценѣ лэди Макбетъ, въ отвѣтъ на слова мужа, что дѣло это нужно бросить, упрекаетъ его въ недостаткѣ любви къ ней. «Теперь я буду знать, какова твоя любовь», говоритъ она, считая такимъ образомъ согласіе на преступленіе доказательствомъ любви. Если мы сопоставимъ со всѣмъ этимъ слова Голиншеда, что лэди Макбетъ сгорала ненасытнымъ желаніемъ быть королевой, то придемъ къ весьма вѣроятному заключенію, что лэди Макбетъ была не менѣе честолюбива, чѣмъ ея мужъ. Въ противномъ случаѣ непонятно, къ чему ей упрекать несоглашающагося на преступленіе мужа въ недостаткѣ любви къ ней, къ чему ей недовольствоваться простымъ обѣщаніемъ, а требовать клятвъ совершить задуманное, если это задуманное было отвергаемо ея совѣстью? Чтобы доказать, что лэди Макбетъ, съ такою энергіей подвигавшая мужа на убійство, желала короны не для себя, а для него, нужно доказать, что она настолько любила мужа, что была готова не только принести ему въ жертву свои интересы, но и погубить ради него свою душу. Но ничего подобнаго нѣтъ въ пьесѣ. Мы не знаемъ ни одной шекспировской женщины, которая была бы настолько скупа на ласки и такъ сдержана въ выраженіи любви своей къ мужу, какъ лэди Макбетъ. Она привѣтствуетъ возвратившагося съ кровавой битвы мужа не какъ любимаго человѣка, за жизнь котораго дрожала, а какъ сообщника по давно задуманному дѣлу. «Великій Гламисъ! Доблестный Кавдоръ! Еще большій, чѣмъ оба, — въ грядущемъ!» Сердце ей не подсказываетъ ни одного нѣжнаго слова, ни одного вопроса о томъ, какъ онъ себя чувствуетъ, не раненъ ли онъ? Въ сценѣ искушенія рѣчи ея полны ядовитыхъ сарказмовъ; она упрекаетъ его въ хвастовствѣ, трусости, отсутствіи любви; послѣ убійства она обращается съ нимъ какъ съ больнымъ ребенкомъ, котораго можно убѣдить въ чемъ угодно: «Немного воды, и мы чисты и тогда намъ будетъ легко». Только одинъ разъ во 2-й сценѣ ІІІ-го акта, видя мужа совершенно подавленнаго мрачными мыслями, она обращается къ нему съ словами нѣжнаго участія: «Ну, что, мой милый лордъ, (my gentle lord) зачѣмъ ты все одинъ, все въ мрачной думѣ, все съ мыслію, которая должна бы умереть вмѣстѣ съ предметомъ ея? О томъ, чего не воротишь, нечего хлопотать; что сдѣлано, то сдѣлано». Можно, пожалуй, прибавить, что, уводя душевно-истерзаннаго мужа спать (послѣ явленія тѣни Банко), она говоритъ ему съ участіемъ: «Тебѣ не достаетъ отрады всего живущаго — сна!» Если бы Шекспиръ сдѣлалъ, какъ утверждаютъ нѣкоторые критики, любовь лэди Макбетъ къ мужу главнымъ мотивомъ ея честолюбія, то онъ вѣроятно далъ бы больше доказательствъ этой любви, чѣмъ мы ихъ находимъ въ пьесѣ. Не отрицая, впрочемъ, что честолюбіе лэди Макбетъ имѣетъ женственный характеръ, мы позволяемъ себѣ видѣть эту женственность не въ томъ, въ чемъ ее видятъ рыцари лэди Макбетъ. Каковъ бы ни былъ источникъ честолюбія лэди Макбетъ, онъ проявляется въ ней съ свойственными женщинамъ страстностью и односторонностью. Въ то время, какъ менѣе страстный и болѣе способный обсудить дѣло съ разныхъ сторонъ Макбетъ колеблется въ рѣшительную минуту, лэди Макбетъ не знаетъ никакихъ колебаній. Она предается своей честолюбивой мечтѣ съ такимъ же беззавѣтнымъ увлеченіемъ, съ какимъ бы она отдалась любимому человѣку. Охваченная одною мыслью, однимъ желаніемъ, она не видитъ ничего, кромѣ своей дѣли, и для достиженія этой цѣли она готова подавить въ себѣ всѣ чувства, попрать божескіе и человѣческіе законы.

Руководимый сценическими соображеніями, Шекспиръ создалъ характеръ Макбета по другому плану, чѣмъ характеръ его жены. Въ первомъ случаѣ онъ далъ намъ исторію потрясеннаго страстью духа, предоставилъ намъ возможность прослѣдить всѣ тѣ фазисы, черезъ которые проходитъ характеръ Макбета подъ вліяніемъ охватившей его страсти, внѣшнихъ обстоятельствъ и логическихъ послѣдствій преступленія: во второмъ — мы имѣемъ передъ собой въ самомъ началѣ пьесы характеръ совсѣмъ готовый, которому предстоитъ только достигнуть высшей степени напряженія своихъ силъ, чтобъ потомъ сломиться разомъ подъ гнетомъ непосильнаго нравственнаго бремени. Уже изъ первой сцены, гдѣ появляется лэди Макбетъ, мы видимъ, что главная роль въ предстоящемъ убійствѣ будетъ принадлежать ей. При чтеніи письма Макбета глаза ея загораются адскимъ огнемъ; она нетерпѣливо ждетъ мужа, чтобъ вдохнуть въ него свой смѣлый духъ и уничтожить всѣ его колебанія. Вѣсть о скоромъ прибытіи въ ея замокъ короля и о предстоящей возможности покончить съ нимъ въ эту же ночь повергаетъ ее въ состояніе, близкое къ экстазу:

О, духи, вы владыки душъ злодѣйскихъ,

Сюда! Убейте женственность мою,

Жестокостью лютѣйшею меня

Наполните отъ темени до пятъ!

Сгустите кровь мою, заприте дверь

И совѣсти моей, чтобы не грызла,

Чтобъ голосъ человѣческой природы,

Карающій мученьями укора,

Не колебалъ рѣшимости моей

Свирѣпой, чтобъ въ дѣлѣ не было-бъ уступокъ!

……. Ночь черная,

Заволокись густѣйшимъ дымомъ ада,

Чтобы не видѣлъ острый ножъ тѣхъ ранъ,

Что будетъ наносить, чтобъ неба взоръ

Насквозь завѣсы мрака не проникъ

И чтобъ оно не закричало: «стой!»

(Переводъ Юрьева).

Это не языкъ обыкновенной злодѣйки; это рѣчь жрицы преступленія, у которой страсть охватила все существо и которая, силясь подавить въ себѣ остатокъ человѣческихъ чувствъ, раздражаетъ свою фантазію страшными образами. Изъ нѣкоторыхъ выраженій, попадающихся въ этомъ монологѣ и въ слѣдующей за нимъ сценѣ съ мужемъ, можно вывести заключеніе, что первоначально лэди Макбетъ сама хотѣла убить Дункана; она употребляетъ выраженіе мой острый ножъ (my keen knife); она просить мужа предоставить ей одной великое дѣло ночи (into my dispatch). По всей вѣроятности, опасаясь, чтобы женская природа не измѣнила ей въ рѣшительную минуту, она подкрѣпляетъ себя стаканомъ вина, но это оказалось ненужнымъ, ибо вдохновенный ею мужъ и безъ ея помощи совершаетъ убійство. Въ сценѣ, непосредственно слѣдующей за довершеніемъ убійства, она обнаруживаетъ необыкновенную энергію и самообладаніе. Она стыдитъ растерявшагося мужа, упрекаетъ его въ трусости и малодушіи, относитъ принесенные Макбетомъ кинжалы въ комнату короля и, чтобъ свалить вину убійства на подпоенныхъ ею служителей, сама вымазываетъ кровью Дункана ихъ лица. Когда убійство открылось, она превосходно разыгрываетъ роль изумленной и глубоко-огорченной хозяйки: «О, Боже! какъ? въ нашемъ замкѣ?» восклицаетъ она голосомъ, въ которомъ слышится неподдѣльное отчаяніе, но эта же сцена показываетъ, что она слишкомъ понадѣялась на себя. При неожиданномъ для нея извѣстіи, что Макбетъ убилъ служителей короля, она не можетъ совладать съ собой и падаетъ въ обморокъ. Впрочемъ въ третьемъ актѣ, въ сценѣ пира, она собираетъ въ послѣдній разъ всю свою нравственную энергію. Видя, что творится съ мужемъ, она старается быть любезной и веселой съ гостями, употребляетъ всѣ усилія, чтобъ отвлечь вниманіе ихъ отъ Макбета, проситъ ихъ не придавать значенія его безумнымъ рѣчамъ, а въ промежуткахъ подходитъ къ мужу, стыдитъ его, убѣждаетъ притти въ себя и стать мужчиной. Послѣ этой сцены она не принимаетъ болѣе участія въ дѣйствіи пьесы и появляется въ пятомъ актѣ всего одинъ разъ, чтобы показать, какъ дорого она поплатилась за попраніе въ себѣ всякихъ человѣческихъ чувствъ. Въ то время, какъ Макбетъ закаляется въ преступленіяхъ, смѣло вызываетъ на бой судьбу и силится утопить свои опасенія и муки въ потокахъ крови, женскій организмъ лэди Макбетъ, достигнувъ высшей степени своего напряженія, не выдерживаетъ выпавшихъ на ея долю адскихъ мукъ и ломается сразу. Въ сценѣ лунатизма лэди Макбетъ является блѣдная съ осунувшимся лицомъ, со слѣдами душевной пытки на челѣ и раскрываетъ передъ зрителемъ весь адъ, наполняющій ея душу. Воспоминанія ужасной ночи убійства смѣшиваются въ ея воображеніи съ муками ада, съ фактомъ истребленія семейства Макдуффа и съ желаніемъ скрыть слѣды преступленія, тана файфскаго была жена: гдѣ же она теперь? Какъ, неужели эти руки никогда не будутъ чисты? Полно, полно, другъ мой; этими испугами ты все испортишь". Мужъ видитъ ея страданія и хорошо понимаетъ ихъ причину. «Неужели ты не можешь, — спрашиваетъ онъ доктора, имѣя въ виду не только жену, но и себя, — уврачевать больную душу, вырвать изъ ея памяти глубоко засѣвшую скорбь, уничтожить начертанное въ мозгу безпокойство и посредствомъ какого-нибудь отшибающаго память лѣкарства освободить грудь отъ бремени, которое давитъ сердце?» Въ отвѣтъ на замѣчаніе доктора, что медицина въ этихъ случаяхъ безсильна, Макбетъ говоритъ ему досадой: «такъ брось же свои лѣкарства собакамъ, мнѣ ихъ не нужно!»

Нѣкоторые критики упрекали характеръ лэди Макбетъ въ отсутствіи, психологической цѣльности. Рюмелинъ, напримѣръ, отказывается понять, какимъ образомъ женщина, проявившая такое полное отсутствіе совѣсти, такое дьявольское хладнокровіе и самообладаніе во время совершенія преступленія и послѣ него, могла въ пятомъ актѣ сломиться подъ бременемъ угрызенія совѣсти, дойдти до лунатизма, помѣшательства и самоубійства. Чтобы это понять, нужно, по его мнѣнію, предположить, что у ней и прежде была чуткая совѣсть, чего мы однако жъ не видимъ. Эта рѣзкая перемѣна въ характерѣ лэди Макбетъ казалась странной еще въ XVII в.,и Давенантъ въ своей обработкѣ Макбета, поставленной на Лондонской сценѣ въ 1674 г., счелъ нужнымъ вставить въ четвертомъ актѣ цѣлую сцену, въ которой лэди Макбетъ, терзаемая угрызеніями совѣсти, убѣждаетъ мужа не увеличивать количества невинныхъ жертвъ и отказаться отъ престола. Конечно, можно пожалѣть, что Шекспиръ вслѣдствіе своихъ художественныхъ соображеній не далъ намъ процесса развитія характера лэди Макбетъ, но мнѣ кажется, что въ первыхъ актахъ пьесы есть мѣста, до нѣкоторой степени подготовляющія насъ къ предстоящему перевороту и оставленныя безъ вниманія Рюмелиномъ. Задумавъ достигнуть короны посредствомъ убійства короля, лэди Макбетъ такъ страстно отдалась этой мысли, что изгнала изъ своей головы всякую другую мысль, а изъ своего сердца всякое человѣческое чувство. Это сосредоточеніе всѣхъ своихъ мыслей и чувствъ на одной цѣли и сообщило ей ту необходимую энергію и самообладаніе, которыхъ недоставало у ея мужа. Когда Макбетъ, разсказавъ ей подробности убійства, спрашиваетъ ее, почему на слова соннаго служителя: «Господи, помилуй насъ!» онъ не могъ сказать: «Аминь!» лэди Макбетъ прерываетъ его съ нѣкоторымъ испугомъ: «Такъ не представляютъ себѣ подобныхъ дѣлъ; въ противномъ случаѣ они могутъ довести до сумасшествія!» Слова эти (которыя исполнительница роли лэди Макбетъ должна произвести съ особенной энергіей) поразительны! Они даютъ понять, что станется съ лэди Макбетъ, когда охватившій ее аффектъ уступитъ мѣсто размышленію, когда она, отрезвившись, начнетъ горько задумываться надъ содѣяннымъ ею.

Такая минута наступила для лэди Макбетъ въ третьемъ актѣ, когда она, достигнувъ престола, съ ужасомъ увидала, что онъ не далъ ни ей, ни мужу желаннаго спокойствія и удовлетворенія. Разочарованіемъ и грустью дышатъ ея слова во 2-й сценѣ III акта. «Ничего не пріобрѣтено, все потеряно, если достиженіе желаемаго не дало довольства! Лучше быть тѣмъ, что мы уничтожаемъ, нежели съ сомнительной радостью пользоваться плодами уничтоженнаго!» Грустное настроеніе жены не ускользаетъ отъ глазъ мужа, который съ этихъ поръ, щадя ее, не посвящаетъ ея больше въ тайны своихъ «чудныхъ помысловъ», которые на самомъ дѣлѣ оказываются планами новыхъ убійствъ. Даже объ истребленіи семьи Макдуфа она узнаетъ случайно, и весьма вѣроятно, что это злодѣйство нанесло ей послѣдній ударъ. Это устраненіе лэди Макбетъ отъ дѣлъ и исчезновеніе ея со сцены даютъ внимательному зрителю полное право предполагать, что съ ней творится нѣчто неладное, и потому переломъ въ ея характерѣ навѣрное не покажется ему такимъ неожиданнымъ и рѣзкимъ, какимъ онъ кажется Рюмелину.

Лэди Макбетъ кончила свою карьеру, какъ кончаютъ ее много страстныхъ, богато-одаренныхъ и энергическихъ женщинъ — помѣшательствомъ и самоубійствомъ. Не воплотилъ ли Шекспиръ въ ея грандіозной личности, одинаково великой какъ въ преступленіи, такъ и въ раскаяніи, одну изъ основныхъ чертъ женскаго организма — способность доходить подъ вліяніемъ аффекта до необыкновеннаго подъема душевныхъ силъ для того, чтобъ съ паденіемъ его сломиться подъ бременемъ раскаянія, вспыхнуть яркимъ пламененъ и потухнуть разомъ?

ГЛАВА III.

Второстепенныя лица трагедіи: Макдуфъ, Банко и Вѣдьмы. — Исторія постановки Макбета въ Англіи. — Давенантъ и Гаррикъ. — Главнѣйшіе исполнители Макбета: Борбеджъ, Гаррикъ, Кинъ и др. — Главнѣйшія исполнительницы роли лэди Макбетъ: Сиддонсъ и Ристори. — Общія замѣчанія о характерѣ ихъ игры.

Въ ряду второстепенныхъ лицъ пьесы первое мѣсто по всѣмъ правамъ принадлежитъ Макдуфу, храброму воину и страстному патріоту, для котораго интересы родины стояли выше семьи и всѣхъ приманокъ личнаго честолюбія. Послѣ Банко это единственный человѣкъ, существованіе котораго отравляетъ жизнь Макбету, передъ которымъ онъ ощущаетъ инстинктивный страхъ. Горячо преданный покойному королю, Макдуфъ плохо вѣритъ разсказу Макбета о томъ, что пьяные слуги убили Дункана и со свойственной ему прямотой предлагаетъ Макбету вопросъ, который долженъ былъ сильно смутить его: — «Зачѣмъ же вы убили ихъ?» Изъ всѣхъ приближенныхъ Дункана онъ одинъ не ѣдетъ въ Сконъ на коронацію Макбета и ѣдко замѣчаетъ ѣдущему туда Россу: — «Желаю, чтобы вы нашли, что все тамъ идетъ хорошо, чтобы не привелось сознаться, что наше старое платье было покойнѣе новаго». Когда Макбетъ послѣ коронаціи зоветъ всѣхъ своихъ тановъ къ себѣ на пиръ, Макдуфъ наотрѣзъ отказывается отъ приглашенія и, вмѣсто всякихъ извиненій, говоритъ посланному: — «не поѣду, сэръ!» Наконецъ, видя страданія родины и горя желаніемъ поскорѣе освободить ее, Макдуфъ неосторожно оставляетъ жену и дѣтей въ Файфѣ и, даже не простясь съ ними, уѣзжаетъ въ Англію, чтобъ убѣдить Малькольма заявить свои права и при помощи англичанъ низвергнуть Макбета. Глубокой патріотической скорбью дышетъ разговоръ его съ Малькольмомъ, на котораго онъ возлагаетъ всѣ свои надежды. Когда осторожный Малькольмъ, думая, что Макдуфъ подосланъ Макбетомъ, заподозриваетъ его искренность, онъ больше страдаетъ за родину, чѣмъ за свою оскорбленную честь: — «Обливайся же кровью, бѣдная родина! Торжествуй тиранство- — законность не смѣетъ обуздать тебя!» По мѣрѣ того, какъ Малькольмъ, желая испытать Макдуфа, нарочно обвиняетъ себя въ мнимыхъ порокахъ, честный Макдуфъ становится все мрачнѣе и мрачнѣе. На вопросъ Малькольма, достоинъ ли человѣкъ, обладающій подобными пороками, престола, Макдуфъ восклицаетъ съ негодованіемъ: «Престола? Онъ недостоинъ жизни! О, бѣдный народъ, угнетенный кровожаднымъ похитителемъ! Прощай! Именно эти пороки, которые ты себѣ приписываешь, и изгнали меня изъ Шотландіи! О, мое сердце! Здѣсь рушились твои надежды!» Слова эти были произнесены Макдуфомъ съ такой искренностью, съ такой глубокой скорбью, что недовѣріе Малькольма было побѣждено. Онъ сознался Макдуфу, что нарочно взваливалъ на себя всевозможные пороки, что отнынѣ вся жизнь его будетъ посвящена родинѣ, для освобожденія которой у него уже готово десять тысячъ храбраго англійскаго войска. Макдуфъ такъ былъ пораженъ этимъ быстрымъ переходомъ отъ горя къ радости, что не могъ произнести ни слова. Изъ этого забытья вывелъ его разсказъ прибывшаго изъ Шотландіи лорда Росса, сообщившаго Макдуфу ужасную вѣсть объ истребленіи всего его семейства. Отъ этой вѣсти Макдуфъ вторично лишился языка. Да есть ли на человѣческомъ языкѣ слова, которыми можно было бы выразить всю силу охватившей его скорби? Не будучи въ состояніи произнести ни слова, Макдуфъ надвигаетъ шапку на глаза и молчитъ; но его молчаніе такъ ужасно, что Малькольмъ проситъ его дать скорби голосъ, такъ какъ переполненное горемъ его сердце разорвется. Отнынѣ для Макдуфа нѣтъ другой цѣли въ жизни, какъ отмстить тирану, отнявшему у него все, что онъ любилъ на землѣ, и Шекспиръ поступилъ съ замѣчательнымъ художественнымъ тактомъ, сдѣлавъ его орудіемъ наказанія Макбета. Макбетъ могъ умереть трагически только отъ руки человѣка, воплотившаго въ себѣ, кромѣ мести и личнаго горя, и горе своей родины.

Совершенную противоположность прямому до дерзости образу дѣйствій Макдуфа представляетъ собой поведеніе храбраго сподвижника Макбета — Банко. Это человѣкъ другого типа, чѣмъ Макдуфъ, гораздо болѣе предусмотрительный и осторожный, но гораздо менѣе искренній. Въ хроникѣ Голиншеда Банко является довѣреннымъ лицомъ Макбета, который ему первому сообщаетъ свой преступный замыслъ. Зная, какимъ путемъ Макбетъ добылъ себѣ корону, Банко тѣмъ не менѣе въ продолженіе цѣлыхъ десяти лѣтъ служилъ ему вѣрой и правдой. Хотя Шекспиръ и облагородилъ характеръ предка Іакова I, но всетаки въ немъ осталось кое-что отъ прежняго Банко. Какъ человѣкъ честный и религіозный, онъ вначалѣ относится довольно подозрительно къ предсказаніямъ вѣдьмъ, ибо онъ знаетъ, что духи мрака часто говорятъ правду, чтобы завлечь человѣка въ бѣду (Актъ I, Сцена III); онъ честолюбивъ, но честолюбіе не заставитъ его отступить отъ пути чести и долга; онъ не пойдетъ на преступную сдѣлку съ Макбетомъ, который вслѣдствіе этого относится къ нему съ недовѣріемъ, но онъ политикъ, онъ не настолько прямъ, чтобы, подозрѣвая Макбета въ убійствѣ короля, тотчасъ же удалиться отъ него, какъ это сдѣлалъ Макдуфъ. Довольствуясь тѣмъ, что рано или поздно корона Шотландіи перейдетъ къ его потомкамъ, Банко остается при дворѣ Макбета, присутствуетъ при его коронаціи, принимаетъ приглашеніе на пиръ, проситъ короля располагать имъ, увѣряя, что онъ связанъ съ Макбетомъ неразрывными узами долга (Актъ IV, Сцена I). Эта двойственность въ характерѣ Банко, это соединеніе въ одномъ лицѣ героя и политика, который при всей своей честности и религіозности не прочь покривить. душой ради личныхъ интересовъ, представляетъ значительныя трудности для исполнителя роли Банко.

Оставляя въ сторонѣ нѣсколько второстепенныхъ лицъ, мы переходимъ къ фантастическому элементу пьесы, къ роли вѣдьмъ, о которыхъ до сихъ поръ ведутся оживленные споры въ шекспировской критикѣ. По мнѣнію Гервинуса, вѣдьмы въ Макбетѣ не суть реальныя существа, но простое воплощеніе внутренняго искушенія, олицетвореніе злыхъ сторонъ натуры самого Макбета. «Когда Макбетъ съ ними встрѣчается, ему не предстоитъ борьбы ни съ какою внѣшнею силою; онъ борется лишь съ своей собственной природою… Въ немъ самомъ заключены тѣ злыя силы, которыя мечутъ ему въ глаза призраки его честолюбія». Къ подобному же аллегорическому толкованію склоняется и Ульрици, который утверждаетъ, что вѣдьмы въ Макбетѣ суть аллегорическое выраженіе взаимодѣйствія между человѣческой волей и внѣшнимъ міромъ; онѣ выражаютъ собой таинственное соотвѣтствіе между физическимъ зломъ въ природѣ и нравственнымъ зломъ въ человѣческомъ сердцѣ. Не отрицая, что предсказанія вѣдьмъ раскрываютъ то, что таилось въ глубинѣ души Макбета, мы тѣмъ не менѣе не можемъ считать ихъ простыми аллегоріями. Если бы вся ихъ роль ограничивалась только воплощеніемъ злыхъ сторонъ натуры Макбета, то зачѣмъ въ такомъ случаѣ ихъ видитъ Банко, который до начала драмы не подвергается никакимъ искушеніямъ честолюбія, зачѣмъ зритель присутствуетъ при ихъ совѣщаніи въ первомъ актѣ и при ихъ чарахъ и заклинаніяхъ въ четвертомъ, которыя онѣ совершаютъ раньше, чѣмъ къ нимъ подходитъ Макбетъ?

Не болѣе основаній имѣетъ за собой другая теорія (Флей, Блиндъ и отчасти Гервинусъ), видящая въ шекспировскихъ вѣдьмахъ норнъ или валькирій скандинавской миѳологіи. Не говоря уже о томъ, что вѣщія сестры, изображенныя Шекспиромъ въ видѣ худыхъ, безобразныхъ старухъ съ костлявыми пальцами и высохшими губами, не имѣютъ по наружности ничего общаго съ величавыми богинями судьбы, молчаливо сидящими у подножья Игдразила, таинственнаго дерева жизни, введеніе скандинавскихъ богинь въ англійскую драму было бы неумѣстно и въ драматическомъ отношеніи, ибо все то, что приписывается норнамъ въ скандинавской миѳологіи-предсказанія будущаго, возбужденіе бури, внезапное исчезновеніе въ воздухѣ — приписывается также и англійскимъ вѣдьмамъ. Если бы Шекспиръ, слѣдуя Голлиншеду, захотѣлъ вывести въ первомъ актѣ богинь судьбы, то онъ не далъ бы имъ такой отвратительной наружности и не заставилъ бы ихъ превращаться въ крысъ, плавать въ рѣшетѣ, душить свиней, словомъ совершать всѣ тѣ дѣйствія, за которыя преслѣдовали и жгли вѣдьмъ въ Англіи. Замѣнивъ Голлиншедовыхъ богинь судьбы (goddesses of destiny) вѣдьмами, Шекспиръ очевидно имѣлъ въ виду современную ему англійскую публику, которая вѣрила въ вѣдьмъ, и самого короля Англіи, написавшаго цѣлую книгу^[4], чтобъ утвердить ее въ этой вѣрѣ. Главное доказательство, что Шекспиръ подъ именемъ вѣщихъ сестеръ, называемыхъ имъ, впрочемъ, и вѣдьмами, вывелъ современныхъ ему вѣдьмъ, состоитъ въ томъ, что какъ въ драмѣ, такъ и въ жизни, онѣ являются исключительно служительницами злого начала, искушаютъ человѣка, радуются его паденію, утверждаютъ его въ злѣ. Въ 1603 г., значитъ всего за три года до созданія Макбета, былъ изданъ законъ, назначавшій страшныя наказанія людямъ, обвиняемымъ въ сношеніяхъ съ злыми духами, въ силу котораго было казнено не мало вѣдьмъ. Вѣрилъ ли самъ Шекспиръ въ вѣдьмъ или не вѣрилъ — въ данномъ случаѣ безразлично. Важно то, что онъ воспользовался господствовавшей въ его время вѣрой въ вѣдьмъ, какъ служительницъ злого начала, чтобъ вывести ихъ на сцену въ той обстановкѣ и съ тѣми атрибутами, съ какими рисовала ихъ суевѣрная фантазія современной ему публики. Для того, чтобъ придать дѣйствіямъ этихъ исчадій ада сколько-нибудь поэтическій оттѣнокъ, Шекспиръ замѣнилъ простую волшебницу Голлиншеда Гекатой^[5], античной царицей чаръ, повелительницей и въ царствѣ вѣдьмъ. Она сама распоряжается чарами, долженствовавшими окончательно привести къ гибели Макбета; она приводитъ его въ ярость, велѣвши показать ему рядъ вѣнчанныхъ потомковъ Банко, и она же утверждаетъ его въ злѣ и жестокости, гарантируя ему безопасность двусмысленными предсказаніями и увѣривъ его устами окровавленнаго ребенка, что никто изъ рожденныхъ женщиной ему не повредитъ. Принимая въ соображеніе важную роль, которую играютъ вѣдьмы въ судьбѣ Макбета, а также ихъ силу и могущество, нужно остерегаться изображать ихъ въ карикатурномъ видѣ; онѣ должны скорѣе внушать ужасъ, чѣмъ возбуждать смѣхъ.

Древнѣйшее извѣстіе о представленіи Макбета на сценѣ театра Глобусъ находится въ дневникѣ Симона Формана (1610 г.). Въ описаніи этомъ заслуживаютъ вниманія двѣ подробности: во-первыхъ, послѣ убійства Дункана ни Макбетъ, ни лэди Макбетъ никакъ не могутъ смыть кровь съ своихъ, рукъ, что причиняетъ имъ сильное безпокойство, и во-вторыхъ, въ то время, какъ Макбетъ поднимаетъ тостъ за Банко, тѣнь послѣдняго сзади садится на стулъ, приготовленный для Макбета. Когда же послѣдній внезапно оборачивается и хочетъ занять свое мѣсто, тѣнь въ упоръ смотритъ на него. Въ эпоху реставраціи, когда закрытые пуританами театры были снова открыты, Макбетъ въ передѣлкѣ Давенанта имѣлъ большой успѣлъ на сценѣ Duke’s Theatre. Пеписъ въ своемъ Дневникѣ (1660—1669) разсказываетъ, что онъ не разъ видѣлъ Макбета, который ему въ особенности понравился своимъ разнообразнымъ дивертисментомъ. Чтобъ понять этотъ на первый взглядъ странный отзывъ, нужно припомнить, что въ эпоху реставраціи вкусъ англійской публики сильно измѣнился. Простая постановка, свойственная театрамъ шекспировской эпохи, была тогда немыслима. Привыкшіе къ роскошной постановкѣ парижскихъ театровъ, дамы и кавалеры блестящаго двора Карла II не стали бы и смотрѣть пьесы Шекспира, если бы она была поставлена на сцену въ своей первобытной простотѣ. Роскошная постановка пьесы была для нихъ также необходима, какъ смягченіе Шекспирова стиля, который они находили слишкомъ рѣзкимъ и вульгарнымъ. Когда въ 1662 г. знаменитый актеръ Беттертонъ задумалъ поставить Гамлета безъ смягченій, хотя и при болѣе совершенной постановкѣ, одинъ изъ придворныхъ кавалеровъ, нѣкто Эвелинъ, замѣтилъ по этому поводу въ своемъ Дневникѣ, что «старинныя пьесы начинаютъ претить (disgust) нашему утонченному вѣку, особенно съ тѣхъ поръ какъ его величество долгое время жилъ за границей». Хорошо зная вкусы современнаго ему высшаго общества, расположеніемъ котораго онъ долженъ былъ, въ качествѣ директора театра, особенно дорожить, Давенантъ въ своей передѣлкѣ Макбета отнесся къ Шекспиру довольно безцеремоннымъ образомъ: смягчилъ языкъ пьесы, нѣкоторыя сцены выбросилъ, замѣнивъ ихъ сценами своего сочиненія, нѣкоторые характеры измѣнилъ до неузнаваемости, (напр. характеръ лэди Макдуфъ, которая у него играетъ одну изъ главныхъ ролей въ пьесѣ), а главное — обратилъ вниманіе на внѣшнюю постановку, декораціи, машины, костюмы, а также на музыку и пѣніе. Онъ заказалъ извѣстному композитору Локку музыку для хоровъ и танцевъ вѣдьмъ, которыхъ для потѣхи публики одѣлъ въ костюмы клоуновъ. Чтобы дать большій просторъ музыкальному и балетному элементу онъ заставилъ совѣщаться съ вѣдьмами не только Макбета, но и Макдуфа. Роскошная постановка, прекрасная музыка, пляски и пѣніе вѣдьмъ подъ свистъ бури, ихъ воздушные полеты при блескѣ молніи и раскатахъ грома — все это содѣйствовало успѣху пьесы, которая держалась на сценѣ до половины XVIII в., т.-е. вплоть до самого Гаррика. Заслуга Гаррика состоитъ главнымъ образомъ въ томъ, что онъ очистилъ пьесы Шекспира отъ постороннихъ прибавокъ и украшеній и возстановилъ подлинный текстъ Шекспира. Правда, и онъ не могъ обойтись безъ украшеній; такъ, находя, что окончаніе Макбета нѣсколько блѣдно и даетъ мало простора для искусства актера, онъ вложилъ цѣлую рѣчь въ уста умирающаго Макбета, которую произносилъ съ свойственнымъ ему мастерствомъ, голосомъ, ежеминутно прерываемымъ предсмертными судорогами. Но дѣлая такія уступки сценическимъ соображеніямъ, Гаррикъ относился съ благоговѣніемъ къ тексту Шекспира, никогда не посягалъ на его стиль. До какой степени не только публика, но и сами актеры были мало знакомы съ подлиннымъ текстомъ Шекспира, доказательствомъ служитъ извѣстный анекдотъ съ соперникомъ Гаррика актеромъ Киномъ (Quin), который, узнавши, что Гаррикъ хочетъ ставить на сцену Макбета, какимъ онъ вышелъ изъ рукъ Шексира, съ изумленіемъ воскликнулъ: «Какъ? Да развѣ я играю не шекспировскаго Макбета?» Когда же онъ услышалъ, какъ Гаррикъ произнесъ со сцены слова Макбета слугѣ (Актъ V, Сц. 3), сообщившему ему извѣстіе, что десять тысячъ англичанъ подходятъ къ Донсинану: «Чтобы дьяволъ вычернилъ твое блѣдное лицо, молочная харя! Гдѣ добылъ ты этотъ гусиный взглядъ?» онъ, совершенно озадаченный, спросилъ Гаррика послѣ представленія: «А вы, сэръ, откуда добыли такія странныя слова?»

Древнѣйшимъ исполнителемъ роли Макбета былъ другъ Шекспира, знаменитый Ричардъ Борбеджъ, для котораго она по всей вѣроятности и была написана. Въ элегіи на смерть Борбеджа говорится, что онъ унесъ съ собой въ могилу тайну пониманія характера Макбета. Въ шестидесятыхъ годахъ XVII в. роль Макбета игралъ съ большимъ успѣхомъ Бетертонъ, но онъ игралъ по передѣлкѣ Давенанта, въ которой характеръ Макбета является въ искаженномъ видѣ. Въ 1744 году Гаррикъ выступилъ впервые въ роли Макбета по подлинному тексту Шекспира и имѣлъ такой успѣхъ, что эта роль сдѣлалась одной изъ его любимыхъ ролей. Лица, видѣвшія его въ этой роли, говорятъ, что въ противоположность стариннымъ традиціямъ, весь тонъ его игры былъ грустный и подавленный. Глубокой скорбью звучали его слова лэди Макбетъ: «Умоляю тебя, замолчи! Я дерзну на все, на что можетъ дерзнуть человѣкъ; кто отваживается на большее — не человѣкъ!» Съ удивительнымъ искусствомъ изображалъ Гаррикъ состояніе души Макбета отъ первыхъ возбужденій честолюбія подъ вліяніемъ предсказанія вѣдьмъ до тѣхъ поръ пока онъ мало-по-малу сдается на убѣжденія жены и рѣшается на убійство. Уже въ первыхъ сценахъ Гаррикъ изображаетъ Макбета до такой степени погруженнымъ въ свои честолюбивыя мечты, что онъ не можетъ владѣть собой даже въ присутствіи короля. При назначеніи принца Комберлэндскаго наслѣдникомъ престола, онъ не можетъ скрыть охватившаго его душевнаго волненія. Могущество его естественной игры было таково, что актеры, дававшіе ему реплики, забывали, что они на сценѣ и выходили изъ своей роли. Играя Макбета, онъ однажды такимъ естественнымъ тономъ замѣтилъ актеру, игравшему одного изъ убійцъ Банко, что у него на лицѣ кровь, что послѣдній позабылъ, что онъ на сценѣ, судорожно схватился за лицо и съ испугомъ спросилъ: «Неужто въ самомъ дѣлѣ?» По словамъ одного изъ біографовъ Гаррика особенно хорошо выходила у него сцена съ кинжаломъ: его необыкновенно подвижное лицо внезапно принимало выраженіе такого непритворнаго ужаса, что зрителямъ казалось, будто онъ въ самомъ дѣлѣ видитъ роковой кинжалъ. Начало сцены, непосредственно слѣдующей за убійствомъ, было ведено Гаррикомъ и знаменитой актрисой м-ссъ Притчардъ, игравшей лэди Макбетъ, почти шопотомъ: взгляды и жесты съ избыткомъ замѣняли для публики недослышанныя слова. Въ первыхъ представленіяхъ Макбета въ сценѣ съ тѣнью Банко, Гаррикъ изображалъ Макбета до такой степени подавленнымъ чувствомъ своей виновности, что когда онъ произносилъ слова: «Исчезни! Прочь съ глазъ моихъ! Да сокроетъ тебя земля!» зрителю могло казаться, что онъ каждую минуту падаетъ въ обморокъ. — Какой-то анонимный критикъ, присутствовавшій на одномъ изъ первыхъ представленій Макбета, замѣтилъ печатно Гаррику, что онъ невѣрно понялъ характеръ Макбета, что герой не могъ даже въ подобныхъ обстоятельствахъ до такой степени растеряться. Съ свойственными ему скромностью и здравымъ смысломъ, Гаррикъ призналъ справедливость сдѣланнаго ему замѣчанія и сталъ играть эту сцену иначе. Когда двадцать лѣтъ спустя другой критикъ сталъ упрекать Гаррика въ томъ, что Макбетъ въ сценѣ съ тѣнью Банко не выказываетъ достаточно ужаса, Гаррикъ возражалъ ему, что изобразить Макбета трусомъ значило бы исказить его характеръ и поступить противъ намѣреній Шекспира. По мнѣнію Гаррика, первое появленіе тѣни Банко должно было сильнѣе поразить Макбета, чѣмъ появленіе ея во второй разъ, но въ первый разъ Макбетъ имѣлъ вѣдь силу сказать: «Впрочемъ, чего я испугался? Если ты можешь кивать головой, такъ говори!» Послѣдующія же слова: «Исчезни! прочь съ глазъ моихъ!», вырывающіяся изъ груди Макбета при вторичномъ появленіи тѣни, онъ долженъ произносить съ большей энергіей. «Впрочемъ, — прибавляетъ Гаррикъ, — хотя я произношу эти слова весьма энергично, я не подвигаюсь впередъ ни на шагъ; нога моя неподвижна».

Въ началѣ XIX в. знаменитѣйшими исполнителями роли Макбета въ Англіи были Кинъ Старшій (Edmund Kean) и Макрэди. Тикъ, видѣвшій перваго изъ нихъ въ 1817 г. на Дрюрилэнскомъ театрѣ въ роли Макбета, не былъ доволенъ ни его игрой, ни постановкой пьесы. Извѣстно, что игра Кина отличалась поразительной неровностью, подавшей поводъ Кольриджу замѣтить, что видѣть Кина, то же что читать Шекспира при блескѣ молніи — такъ были ярки нѣкоторые моменты его игры и такъ тусклы и темны раздѣляющіе ихъ интервалы. Такое же впечатлѣніе произвела игра Кина и на Тика. По словамъ Тика, Кинъ не сумѣлъ создать цѣльнаго образа; роль его состояла изъ отдѣльныхъ моментовъ, не связанныхъ единствомъ идеи характера, и потому не производила цѣльнаго впечатлѣнія. Что касается до постановки пьесы, то она была крайне плоха: Макбетъ въ шотландскомъ народномъ костюмѣ съ голыми ногами и маленькой шапочкой на головѣ, скорѣе походилъ на савояра, чѣмъ на героя и полководца; утромъ на другой день послѣ убійства, онъ выходитъ на сцену въ просторномъ толковомъ халатѣ, въ какомъ обыкновенно изображаются гофраты въ нѣмецкихъ комедіяхъ; въ сценѣ пира лэди Макбетъ такъ далеко сидѣла отъ мужа, что ей приходилось кричать ему черезъ всю сцену; въ довершеніе всего пѣніе вѣдьмъ повторялось нѣсколько разъ и, превращая театръ въ концертную залу, уничтожало всякую иллюзію. Нѣсколько лѣтъ спустя на сценѣ того же театра другой нѣмецкій путешественникъ князь Пюклеръ Мускау видѣлъ Макрэди въ роли Макбета и пришелъ въ совершенный восторгъ отъ его глубокоосмысленной игры. По его словамъ, Макрэди былъ особенно хорошъ въ слѣдующихъ мѣстахъ: въ сценѣ, когда онъ выходитъ изъ комнаты Дункана съ окровавленнымъ кинжаломъ въ рукахъ. Всю эту сцену онъ велъ вполголоса, но при всемъ томъ голосъ его звучалъ такъ явственно и такъ ужасно, что душу зрителя невольно охватывалъ ужасъ. Съ неменьшимъ совершенствомъ онъ провелъ всю сцену появленія тѣни Банко. Особенно хорошо онъ произнесъ монологъ, начинающійся словами: «Я отважусь на все, на что только можетъ отваживаться человѣкъ» и т. д. Вмѣсто того, чтобъ начать этотъ монологъ съ средняго тона и потомъ постоянно усиливать его, Макрэди съ самаго начала развернулъ всю силу своего чувства и своего голоса и потомъ постепенно понижалъ тонъ, такъ что нѣкоторыя слова были едва слышны. Собравши подъ конецъ всю силу своего голоса, онъ окончилъ монологъ страшнымъ крикомъ, набросилъ на глаза свой плащъ и въ совершенномъ изнеможеніи опустился на кресло. Эффектъ вышелъ поразительный. Каждый изъ зрителей невольно почувствовалъ, что какъ бы ни былъ храбръ человѣкъ, но онъ долженъ смириться передъ ужасными явленіями другого міра. Главное, что поразило нѣмецкаго наблюдателя въ игрѣ Макрэди — это необыкновенная простота. Онъ ни на минуту не походилъ на театральнаго героя, который во что бы то ни стало силится сорвать рукоплесканія публики. Удивителенъ былъ Макрэди въ послѣднемъ актѣ, когда чувство ужаса и сознаніе своей вины, волновавшія душу Макбета, смѣнились тупой апатіей. Утомленный жизнью, онъ сражается безъ надежды, даже безъ желанія побѣдить, и погибаетъ отъ карающей руки Макдуфа не только какъ преступникъ, но и какъ герой. Плѣненный блестящими качествами игры Макрэди, Пюклеръ Мускау не замѣтилъ нѣкоторыхъ ея недостатковъ, происходившихъ отъ его односторонняго пониманія характера Макбета и замѣченныхъ другими критиками. Льюисъ, видѣвшій въ своей юности Макрэди въ роли Макбета, увѣряетъ, что въ его Макбетѣ было мало личнаго величія и достоинства. Угрызенія совѣсти, гнетущее сознаніе своей вины отняли у него всякое достоинство; онъ шелъ въ комнату Дункана не какъ воинъ, идущій добывать корону, но какъ человѣкъ, желающій похитить кошелекъ.

Не имѣя въ настоящую минуту подъ руками свѣдѣній объ исполненіи роли Макбета Кемблемъ, Фельпсомъ, Даномъ, Лефельдомъ, Поссартомъ и другими выдающимися актерами Англіи и Германіи, я остановлюсь на двухъ актерахъ противоположныхъ школъ, которые въ недавнее время пріобрѣли въ Европѣ большую извѣстность, какъ исполнители Макбета: я разумѣю Росси и Эрвинга. Росси игралъ Макбета въ послѣдній свой пріѣздъ въ Москву весною 1877 г. Впечатлѣніе, произведенное игрой этого великаго глашатая Шекспира (какъ назвалъ Росси покойный артистъ И. В. Самаринъ) въ роли Макбета было потрясающее. Колоссальный образъ полумиѳическаго честолюбца возсталъ передъ зрителями во всей своей грозной красотѣ, словно вылитый изъ стали. «Мало сказать — говоритъ г. Аверкіевъ — что мы видѣли прекраснаго исполнителя роли Макбета: мы видѣли самого Макбета. Впечатлѣніе глубокое, сильное, ошеломляющее! На другой день чувствуешь, что ни о чемъ не можешь думать, какъ о скорбной судьбѣ шотландскаго тана, ничего де можешь дѣлать какъ вспоминать моменты его жизни» («Московскія Вѣдомости» 1887 г., апрѣля 6-го). Такъ какъ актриса, игравшая роль лэди Макбетъ, была изъ второстепенныхъ и играла слабо, то все вниманіе публики было исключительно сосредоточено на Росси. Всѣ подробности его игры были строго обдуманы; всѣ его жесты были красивы и вполнѣ соотвѣтствовали изображаемому моменту. «Замѣчательно было — продолжаетъ критикъ-выраженіе лица Макбета, когда Дунканъ назначилъ своимъ наслѣдникомъ Комберлэндскаго принца, — это быстрое сверкающее пробужденіе злой воли. Потомъ разсказъ Макбета, какъ онъ слышалъ голосъ, что Гламисъ зарѣзалъ сонъ. О, этотъ протяжный полувой, это чисто ночной звукъ, походившій на дальнюю перекличку часовыхъ! Невольно вѣрится, что именно такой голосъ носился въ ту ужасную ночь подъ сводами замка, что именно такіе звуки слышались Макбету. Но этого мало: въ этомъ разсказѣ слышался раздирающій душу вопль, вопль доблестной души, скорбно сознающей свое паденіе, свой страшный грѣхъ». Перечисливъ еще нѣсколько главныхъ моментовъ игры Росси, критикъ приходитъ къ заключенію, что образъ Макбета, мощный, но въ то же время невыразимо печальный, есть самый цѣльный изъ созданныхъ Росси. Мы не имѣли случая видѣть въ роли Макбета соперника Росси — Сальвини, но статья его о Макбетѣ (помѣщенная въ италіянской газетѣ «Fanfulla della Domenica» и переведенная на нѣмецкій языкъ Левинскимъ во второмъ томѣ его Vor den Culissen) показываетъ, что онъ изучалъ пьесу довольно поверхностно и не достаточно вдумался въ характеръ Макбета и лэди Макбетъ. Онъ приписываетъ суевѣрію Макбета слишкомъ много значенія, забывая, что Макбетъ мечталъ о коронѣ раньше встрѣчи съ вѣдьмами; онъ ошибочно предполагаетъ, что сцена сомнамбулизма была первоначально написана для Макбета, а не для лэди Макбетъ, не обнаруживавшей до этой сцены никакихъ признаковъ совѣсти, что лэди Макбетъ производила бы болѣе грандіозное впечатлѣніе, если бы не поддалась упрекамъ совѣсти и осталась бы до конца такой фуріей, какой она является вначалѣ и т. д. Несмотря на различные взгляды на характеръ Макбета, и Росси и Сальвини одинаково отмѣчаютъ въ немъ черту величія, одинаково видятъ въ немъ героическую натуру, сбившуюся съ пути, но грандіозную въ самомъ своемъ паденіи. Совершенно иначе смотритъ на Макбета и на исполненіе его роли замѣчательнѣйшій изъ современныхъ актеровъ Англіи Генри Эрвингъ (Irving). Слѣдуя съ одной стороны предписаніямъ односторонне-понятаго реализма, считая съ другой стороны грандіозность условнымъ качествомъ классической игры, Эрвингъ сводитъ Макбета съ величественнаго пьедестала, на который возвели его предшествующіе исполнители, и изображаетъ его обыкновеннымъ злодѣемъ, скорѣе годнымъ для окружнаго суда, чѣмъ для театральныхъ подмостокъ. Въ противоположность Кемблю, Росси и другимъ, ведшимъ всю роль Макбета въ повышенномъ тонѣ, изображавшимъ его человѣкомъ величественной наружности, съ полной достоинства осанкой и красивыми жестами, Эрвингъ лишаетъ Макбета всякаго личнаго величія, а его жесты всякой красоты. Макбетъ въ истолкованіи Эрвинга является человѣкомъ, не совершенно лишеннымъ нравственнаго чувства, но до такой степени эгоистомъ, что онъ не остановится ни передъ какими нравственными соображеніями, если они стоятъ на дорогѣ къ осуществленію его личныхъ интересовъ. При такомъ взглядѣ на характеръ героя, личность лэди Макбетъ является почти излишней, и Эрвингу, вѣроятно, стоило не малыхъ хлопотъ найти хорошую актрису, которая согласилась бы принести свою роль въ жертву его воззрѣніямъ. Съ цѣлью лишить Макбета единственнаго ореола, даннаго ему поэтомъ, изобразившимъ его мужество въ размѣрахъ, превышающихъ дѣйствительность, Эрвингъ, воспользовавшись тѣмъ, что нѣкоторые критики заподозрили подлинность разсказа сержанта, восторженно сообщающаго королю о подвигахъ Макбета (Актъ I, Сц. 2-я), выбрасываетъ всю эту сцену. Несмотря на множество тонкихъ художественныхъ штриховъ въ игрѣ Эрвинга, которыми справедливо восхищаются англійскіе и американскіе критики, самая концепція характера Макбета намъ кажется ошибочной и противной завѣтамъ Шекспира. Думая совлечь съ Макбета мантію условнаго классическаго величія, уничтожить вокругъ его личности ореолъ героизма, Эрвингъ лишаетъ его всякаго величія, дѣлаетъ его культурнымъ, ничтожнымъ и потому не интереснымъ. Чтобы ни говорили о томъ, что человѣческая природа на всѣхъ ступеняхъ своего развитія въ сущности одинакова, несомнѣнно, что въ древности люди были физически сильнѣе, чѣмъ въ наше нервное время, и что страсти ихъ, недисциплинированныя воспитаніемъ, не смягчаемыя нравами окружающей среды, разыгрывались ужаснѣе и величественнѣе. Мы никогда не можемъ себѣ представить, чтобы современный человѣкъ могъ предаваться такому не укротимому гнѣву, какъ Ахиллесъ, или чувствовать такую неукротимую жажду мести, какъ Хримгильда, какъ не можемъ надѣть на себя доспѣховъ средневѣковаго англійскаго богатыря Гюи Уоррика, до сихъ поръ показываемыхъ путешественникамъ въ замкѣ его потомковъ. Считая эту двойную правду главной задачей сценическаго искусства, Шекспиръ (въ извѣстныхъ словахъ Гамлета актерамъ) требуетъ, чтобы они не ограничивались правдивымъ изображеніемъ основныхъ чертъ добродѣтели и порока, но воспроизводили бы также духъ времени, отпечатокъ эпохи. Кромѣ того, Эрвингъ упустилъ изъ виду, что искусство есть художественное возсозданіе жизни, а не сама жизнь, что не все можно переносить на подмостки, что извѣстная степень идеализаціи есть необходимое условіе самой иллюзіи и тѣсно связаннаго съ нею эстетическаго наслажденія и нравственнаго воздѣйствія на публику.

Создательницей роли лэди Макбетъ на сценѣ считается м-съ Притчардъ, игравшая съ Гаррикомъ. Это была актриса большой силы, которая потому только не сдѣлала своей роли центральнымъ пунктомъ трагедіи, что играла съ такимъ актеромъ, какъ Гаррикъ. Она изображала лэди Макбетъ женщиной величественной и грозной наружности, одаренной необыкновенной энергіей и силой воли, недоступной ни состраданію, ни раскаянію. Тонъ ея рѣчи съ мужемъ былъ высокомѣренъ и презрителенъ, голосъ грубый, жесты рѣзкіе; словомъ, она скорѣе походила на фурію, чѣмъ на женщину. Всѣ эти рѣзкости были смягчены ея преемницей, знаменитой Сиддонсъ, которая своей игрой надолго установила традицію исполненія роли лэди Макбетъ, такъ что всѣ послѣдующія исполнительницы этой роли до Ристори включительно могутъ быть названы въ большей или меньшей степени ученицами Сиддонсъ. Замѣчательно, что Сиддонсъ, увлеченная игрой Притчардъ, первоначально пробовала итти по ея стопамъ и изображала съ замѣчательной силой типъ адской женщины, мало подходившій къ ея внѣшнимъ средствамъ, такъ какъ она была средняго роста, обладала необыкновенно миловидной наружностью и нѣжнымъ, очаровательнымъ голосомъ. Впослѣдствіи, впрочемъ, путемъ болѣе тщательнаго изученія характера лэди Макбетъ, она пришла къ нѣсколько иной концепціи роли лэди Макбетъ, болѣе подходящей къ ея внѣшнимъ средствамъ; она выдвинула впередъ ея женственность, ея женственную хрупкость, которая въ соединеніи съ необыкновенной энергіей ея духа производила еще большій эффектъ. Нужно отдать справедливость вѣрному чутью Сиддонсъ, что она не простирала свою женственность до того, чтобы изображать изъ лэди Макбетъ любящую супругу, заглушающую въ себѣ всѣ человѣческія чувства, чтобъ видѣть любимаго человѣка на тронѣ. До второй сцены III-го акта въ ея обращеніи съ Макбетомъ не только не замѣтно нѣжнаго чувства, но даже простого человѣческаго участія къ нему. Благодаря воспоминаніямъ современниковъ Боадена, Белля и ея собственнымъ замѣткамъ (помѣщеннымъ во второмъ томѣ ея біографіи, написанной Кэмблемъ), мы можемъ прослѣдить ея исполненіе роли лэди Макбетъ въ обоихъ періодахъ сцена за сценой. Боаденъ, видѣвшій игру Сиддонсъ въ первомъ періодѣ, говоритъ, что когда она при извѣстіи о скоромъ прибытіи Дункана въ ея замокъ произносила слова:

О, духи, вы, владыки думъ злодѣйскихъ,

Сюда! Убейте женственность мою и т. д.

Она съ своими высокоподнятыми черными бровями, большими горѣвшими злобнымъ огнемъ глазами была такимъ воплощеніемъ ужаса, какой едва ли когда нибудь появлялся на сценѣ. Казалось, что она была не просительницею, но повелительницею адскихъ силъ. — Послѣднихъ предѣловъ ужаснаго Сиддонсъ достигала въ той сценѣ (Актъ III, Сц. 7), когда она съ цѣлью подвигнуть колеблющагося Макбета на убійство говоритъ, что она размозжила бы черепъ своему грудному ребенку, если бы поклялась какъ онъ. Послѣ сцены убійства, когда она возвращалась изъ комнаты Дункана, вымазавъ его кровью лица спавшихъ съ нимъ слугъ, на ея губахъ играла презрительная улыбка. Даже въ сценѣ сомнамбулизма она не обнаруживала никакого раскаянія, никакого сердечнаго сокрушенія, такъ что извѣстіе объ ея внезапной смерти казалось совершенно случайнымъ. Всѣ эти черты были смягчены артисткой во второй концепціи роли лэди Макбетъ, которая закрѣплена и въ ея собственныхъ замѣткахъ, и въ записной книжкѣ Белля, и которую можно считать результатомъ тщательнаго изученія и долгихъ думъ ея надъ характеромъ лэди Макбетъ. Отмѣтимъ на основаніи этихъ источниковъ главные моменты ея игры. Вотъ общее впечатлѣніе, которое произвела игра Сиддонсъ на Белля, видѣвшаго ее въ 1809 г., за три года до того, какъ она совсѣмъ оставила сцену. «О лэди Макбетъ мало говорится въ пьесѣ, но несравненный геній Сиддонсъ дѣлаетъ то, что она становится центромъ всего. Она заставляетъ лэди Макбетъ разсказывать намъ всю исторію своихъ честолюбивыхъ плановъ и своего разочарованія. Макбетъ въ лицѣ Кембля не болѣе какъ сотрудникъ ея. Я понимаю, что Гаррикъ могъ бы отодвинуть Сиддонсъ на второй планъ, какъ она отодвигаетъ Кембля, но когда я вижу Сиддонсъ на сценѣ, мнѣ кажется, что нѣтъ той игры, которая могла бы отодвинуть ее на второй планъ. Для такой необыкновенной, сверхъестественной силы духа повидимому нѣтъ ничего невозможнаго. Она склоняетъ Макбета на свою сторону, дѣлаетъ его орудіемъ своихъ плановъ, направляетъ, руководитъ и вдохновляетъ все. Подобно злому генію Макбета, она толкаетъ его по безумному пути честолюбія и жестокости, отъ котораго навѣрное отпрянула бы его натура. Паденіе мощнаго духа лэди Макбетъ и меланхолія, овладѣвающая ею — одинъ изъ лучшихъ нравственныхъ уроковъ драмы. Нравственный замыселъ поэта виденъ также въ отчаяніи Макбета и въ горькомъ сожалѣніи ихъ обоихъ о состояніи невинности и чистоты, изъ котораго вырвало ихъ обоихъ честолюбіе на вѣрную гибель». Съ перваго появленія своего на сценѣ, Сиддонсъ приковывала къ себѣ вниманіе зрителя. Монологъ, непосредственно слѣдующій за чтеніемъ письма отъ Макбета и начинающійся словами: «Ты, танъ Гламиса, танъ Кавдора — будешь и тѣмъ, что предсказано!», она произносила пророческимъ тономъ, со взоромъ устремленнымъ вдаль, при чемъ особенно ударяла на слова будешь и мой (я вдохну въ тебя мой духъ!). Разговоръ ея съ подъѣхавшимъ Макбtтомъ поражалъ множествомъ оттѣнковъ: восторженный крикъ, вырвавшійся изъ ея груди при входѣ Макбета, въ словахъ: «великій Гламисъ! великій Кавдоръ!» смѣнялся зловѣщимъ тономъ, когда она говорила въ отвѣтъ на слова мужа, что Дунканъ предполагаетъ уѣхать завтра: «Никогда солнце не увидитъ этого завтра!» (при этомъ она пристально глядѣла на мужа, какъ бы желая прочесть на его лицѣ отвѣтъ на свою задушевную мысль); когда она говорила Макбету: «кажись цвѣткомъ, но будь змѣей, что кроется подъ нимъ» въ зловѣщемъ шопотѣ ея слышалось какъ бы шипѣніе змѣи. Въ седьмой сценѣ Сиддонсъ умѣла придать какое-то особенное многозначительное выраженіе слѣдующимъ словамъ: «Теперь я знаю, что такое твоя любовь!» разсчитанное на то, чтобы пришпорить Макбета. По мѣрѣ того, какъ Макбетъ то колеблется, то, падаетъ духомъ, растетъ энергія лэди Макбетъ, которая не теряетъ энергіи даже въ страшную минуту убійства. Такъ продолжается до третьяго акта, когда она съ ужасомъ видитъ, что всѣ ея усилія пропали даромъ, что достиженіе престола не дало ни ей, ни мужу желаннаго спокойствія и охоты наслаждаться властью. Съ этого момента начинается, по мнѣнію Сиддонсъ, поворотъ въ характерѣ лэди Макбетъ, который непремѣнно долженъ отразиться и въ ея наружности, и въ ея тонѣ и жестахъ. Послушаемъ, какъ Сиддонсъ объясняетъ этотъ поворотъ: «Королевская корона украшаетъ голову лэди Макбетъ, королевскія одежды облекаютъ ея станъ, но душевное спокойствіе ея утрачено на вѣкъ и неусыпающій червь гложетъ ея сердце:

Все — прахъ, ничто, и все пропало даромъ,

Коль то, чего достигли мы съ трудомъ,

Желаньямъ нашимъ не дало довольства и т. д.

Имѣя въ виду сказавшійся въ этомъ монологѣ упадокъ духа и уныніе, я съ этой минуты стараюсь выказать его въ осанкѣ, выраженіи глазъ и тонѣ рѣчи лэди Макбетъ, и хотя авторъ нисколько не уполномочиваетъ меня такъ поступать, но я смѣю думать, что онъ оправдалъ бы мои дѣйствія. Въ сценѣ, слѣдующей за этимъ грустнымъ монологомъ, лэди Макбетъ является уже далеко не такой высокомѣрной и рѣшительной, какъ прежде; здѣсь въ первый разъ она обнаруживаетъ по отношенію къ мужу нѣжность и вниманіе и руководится этими чувствами и въ дальнѣйшемъ ходѣ дѣйствія. Очевидно, что горе смирило ея гордость, сломило ея энергію; она идетъ къ мужу, чтобъ по крайней мѣрѣ раздѣлить его скорбь. Догадываясь по собственному опыту о мукахъ, которыя онъ испытываетъ, она старается облегчить его страданіе, правда, довольно банальными утѣшеніями въ родѣ того, что сдѣланнаго не воротишь» и т. д. Въ противоположность своей прежней игрѣ въ сценѣ сомнамбулизма, когда она не обнаруживала никакихъ признаковъ раскаянія и угрызенія совѣсти, Сиддонсъ вела теперь эту сцену такимъ образомъ, что зритель видѣлъ всѣ муки, происходившія въ ея душѣ и выражавшіяся въ ея искаженномъ страданіемъ лицѣ, вздохахъ и стонахъ. «Въ этой ужасной сценѣ, — говоритъ она, — по моему самой ужасной во всей пьесѣ — бѣдная женщина переживаетъ въ своемъ воображеніи всѣ ужасы, совершенные ею. Эти ужасы, сопровождающіеся волненіями, ими вызванными, очевидно ускоряютъ ея преждевременную кончину».

Въ заключеніе нужно сказать нѣсколько словъ объ исполненіи роли-лэди Макбетъ Ристори. Хотя Ристори много и самостоятельно работала надъ ролью лэди Макбетъ, но едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что основная концепція этой роли и ея главные эффектные моменты сложились у ней подъ вліяніемъ традицій игры Сиддонсъ. По крайней мѣрѣ ея взглядъ на характеръ лэди Макбетъ и самая игра ея въ этой роли, такъ памятная москвичамъ, представляетъ такое сходство со взглядами и игрой Сиддонсъ, что о случайномъ сходствѣ не можетъ быть и рѣчи. Подобно Сиддонсъ, Ристори не вѣритъ, чтобъ лэди Макбетъ могла совершить преступленіе изъ любви къ мужу; по ея мнѣнію, любовь къ мужу была послѣдней изъ пружинъ, направлявшихъ ея дѣятельность; она идетъ дальше и утверждаетъ, что женщина, рѣшившаяся сказать своему мужу, что она размозжила бы черепъ своему грудному улыбающемуся ребенку, если бы она клялась какъ онъ, едва ли способна на какія бы то ни было нѣжныя чувства. Пробужденіе совѣсти въ такой злой и повидимому безсовѣстной натурѣ, какъ лэди Макбетъ, всегда считалось самой трудной задачей для исполнительницы. Для того, чтобы подготовить зрителей къ сценѣ лунатизма, Ристори, очевидно подъ вліяніемъ игры Сиддонсъ, совѣтуетъ артисткѣ уже въ третьемъ актѣ обнаруживать признаки унынія, разочарованія и угрызеній совѣсти. Подготовленная такимъ образомъ сцена лунатизма выходила въ ея исполненіи вполнѣ естественной.

Несмотря на блестящія качества игры Сиддонсъ и Ристори въ роли лэди Макбетъ, на множество созданныхъ ими эффектныхъ сценъ, положеній и тонкихъ психологическихъ штриховъ, приводившихъ въ восторгъ публику, въ игрѣ обѣихъ артистокъ замѣчается одинъ существенный недостатокъ: онѣ меньше думали о стройномъ гармоническомъ исполненіи пьесы, чѣмъ о своихъ роляхъ, которыя онѣ выдвигали на первый планъ, чтобы постоянно сосредоточивать на себѣ вниманіе публики. Мы видѣли, что Сиддонсъ сумѣла отодвинуть на второй планъ даже такого актера, какъ Кембль; для Ристори это было еще легче, потому что актеръ, игравшій въ ея труппѣ роль Макбета, былъ ниже всякой критики. Торжествуя насчетъ исполнителей роли Макбета, обѣ артистки тѣмъ самымъ наносили ударъ Шекспиру, ибо достаточно лэди Макбетъ своимъ обращеніемъ съ мужемъ дать понять публикѣ, что Макбетъ тряпка, что онъ у ней находится подъ башмакомъ, и художественный замыселъ поэта разрушится, и для публики станетъ непонятнымъ, почему пьеса называется Макбетъ, а не лэди Макбетъ. Каждое художественное произведеніе есть своего рода аккордъ, въ которомъ каждая струна имѣетъ свой особый звукъ и свою особую опредѣленную творцомъ полноту этого звука. Усильте одну струну насчетъ другой — и гармонія исчезнетъ. Такъ точно и въ драмѣ: искусственное усиленіе одной роли на счетъ другой вопреки намѣреніямъ автора не замедлитъ бросить ложный свѣтъ на всю пьесу, повредить стройности и гармоніи цѣлаго, достиженіе которой составляетъ главную задачу художественнаго исполненія.

---

1. Мы разумѣемъ сцену, въ которой вѣдьмы заставляютъ проходить передо Макбетомъ восемь королей, потомковъ Банко; послѣдній изъ нихъ держитъ въ рукахъ зеркало, въ которомъ отражается цѣлая вереница лицъ съ двойными державами и тройными скипетрами, а извѣстно, что Іаковъ считалъ себя потомкомъ Банко.
2. «Вѣстникъ Европы» 1869 г. октябрь и ноябрь.
3. Всѣ прозаическія цитаты изъ Макбета мы приводимъ по переводу Кетчера, позволяя себѣ исправлять его въ тѣхъ немногихъ случаяхъ, когда онъ, по нашему мнѣнію, не вполнѣ точно передаетъ мысль подлинника.
4. Демонологія Іакова I вышла въ свѣтъ въ 1597 году и, безъ всякаго сомнѣнія, была извѣстна Шекспиру.
5. Въ хроникѣ Голлиншеда читаемъ: «Макбетъ давно бы устранилъ съ своей дороги Макдуфа, если бы одна вѣдьма (witch), предсказаніямъ которой онъ придавалъ большую вѣру, не сказала ему, что ни одинъ человѣкъ, рожденный женщиной, его не умертвитъ».