Изданіе А. А. Карцева.
править
Макаръ Ивановичъ.
правитьI.
правитьВотъ единственный вопросъ, который не сходилъ съ устъ нетерпѣливаго обывателя добраго города Петербурга, едва прошла недѣля, другая, съ тѣхъ поръ какъ — выражаясь языкомъ передовыхъ статей — «роковое слово было произнесено»:
— Господа, не торопитесь! Ахъ, не торопитесь, пожалуйста, господа! Такъ скоро никакъ невозможно даже и на войнѣ. «Постепенное, но неуклонное шествіе впередъ» даетъ одинаково хорошіе результаты какъ въ мирное, такъ и въ военное время. Не торопитесь… Дайте срокъ. Не только перейдемъ Дунай и перешагнемъ Балканы, но и вторично послѣ Святослава прибьемъ щитъ къ вратамъ Царьграда (нынче «Константинополь» слѣдуетъ упразднить, а называть его Царьградомъ) на зло гордому Альбіону и коварной Австріи.
Такъ, или почти такъ, только нѣсколько длиннѣе и болѣе крупнымъ шрифтомъ, усовѣщевали, съ любезностью цивилизованнаго городового, нетерпѣливую публику наши «руководители» ежедневной печати, наскоро повторяя въ то же время географію Балканскаго полуострова и малой Азіи и снаряжая на всѣ театры войны самыхъ опытныхъ, самыхъ испытанныхъ, самыхъ спеціальныхъ корреспондентовъ.
Но публика все-таки торопилась, какъ можно скорѣе прочитать нѣчто вродѣ памятнаго суворовскаго бюллетеня Екатеринѣ II:
Слава Богу, слава вамъ
Туртукай взятъ и я тамъ!
и стала усиленно покупать карты театровъ военныхъ дѣйствій, при чемъ не пренебрегала и повтореніемъ географіи при помощи сыновей-гимназистовъ. Отцы и матери стали разспрашивать дѣтей о Румыніи, прочли кратко-изложенные курсы тактики, обороны крѣпостей и переправъ черезъ большія рѣки, которые стали печатать у себя газеты, «наиболѣе удовлетворяющія потребностямъ публики». Въ самомъ дѣлѣ, нельзя такъ торопиться! Русскій солдатъ хоть и ходитъ довольно таки ходко, особливо если подрядчикъ поставитъ доброкачественную подметку, тѣмъ не менѣе, и при самой доброкачественной подметкѣ, дойти до Дуная вовсе не то, что съѣздить въ Павловскъ.
— А румынскія желѣзныя дороги! — все-таки не усовѣщевались болѣе нетерпѣливые. — Развѣ и тамъ ихъ строилъ Поляковъ!?
— Поляковъ не Поляковъ, а, кажется, такой же гусь — Струсбергъ, но не въ томъ дѣло. Вѣдь Румынія тоже «дистанція огромнаго размѣра», а войска надо перевести не мало.
— Ну, повременимъ!
Одно время съ театра войны не было нѣсколько дней извѣстій и одновременно съ этимъ въ городѣ стали ходить самые разнообразные слухи. Разсказывали какія-то баснословныя исторіи. Само собою разумѣется, слухи тотчасъ же прекратились, какъ только была получена телеграмма о безостановочномъ и безпрепятственномъ движеніи нашихъ войскъ къ тому самому Дунаю, который до войны многимъ былъ развѣ знакомъ по вальсу Страуса. Однако, нѣкоторые органы возмутились и вознегодовали, что публика смѣла повторять такіе «нелѣпые» слухи. «Какъ, молъ, вамъ не стыдно. Кажется, взрослые люди и вдругъ, встрѣчаясь другъ съ другомъ у Пассажа, передаете одинъ другому чертъ знаетъ какой вздоръ!»
Я не знаю, устыдилась ли публика, или нѣтъ, передъ такой головомойкой или стерпѣла, какъ терпитъ многое; знаю только, что она съ успѣхомъ могла бы отвѣтить своимъ «руководителямъ» слѣдующей рѣчью въ формѣ эпистолы:
Напрасно ты бранишь меня, добрую публику, неоставляющую тебя своей милостью относительно розничной продажи. На то я и публика да еще „всероссійская“ публика, чтобы повторять услышанные отъ „вѣрнаго человѣка“ слухи да еще и самые нелѣпые. Хоть я, какъ утверждаешь ты, откровенный человѣкъ, нынѣ и дозрѣла до того даже, что червонныхъ валетовъ сужу при открытыхъ дверяхъ, маленькихъ воришекъ посылаю, по справедливости, куда слѣдуетъ, да и большимъ, которые поотважнѣе и попадаются, спуску не даю; хотя я, въ случаѣ растраты или, вѣрнѣе, „помощи самому себѣ“, обращаюсь къ самому опытному присяжному прелюбодѣю, который бы умѣлъ во время евангеліе развернуть и во время изъ „Madame l’Archiduc“ передъ присяжными спѣть; розничную продажу повременныхъ изданій поощряю и, слава Богу, знаю, что такое текущій счетъ, дебетъ и вредитъ, тѣмъ не менѣе — ужъ не обезсудьте! — все таки очень хорошо помню то доброе старое время, когда иногда самые „нелѣпые“ слухи опережали самыя „достовѣрныя извѣстія“ и оказывались болѣе близкими къ тому отвлеченному понятію, которое принято называть истиной. Чѣмъ же виновата я, что хотя съ того времени, когда я, еще ребенкомъ, съ чувствомъ декламировала „Воеводу Пальмерстона“ и когда одинъ казакъ отдувался, бывало, къ общей радости, за всѣхъ, — и прошло двадцать четыре года, тѣмъ не менѣе, несмотря на комплименты, которые ты и подобные тебѣ начали расточать мнѣ, доброй публикѣ, я все-таки сохранила увѣренность въ необходимости соблюденія „тайнъ“ не только во всѣхъ вѣдомствахъ, гдѣ существуютъ тайные совѣтники, но даже и въ такихъ учрежденіяхъ и банкахъ, гдѣ тайныхъ совѣтниковъ нѣтъ, а есть развѣ тайные грабители. Суди самъ, милый человѣкъ. Стиховъ по случаю переправы черезъ Дунай ты въ воскресномъ нумерѣ не напечаталъ, телеграммы отъ достовѣрнаго корреспондента съ театра войны не далъ, а на самомъ на этомъ театрѣ у меня есть отцы, сыновья и братья, о которыхъ я, публика, жажду имѣть вѣсточку. А вѣсточки нѣтъ. Извѣстно, я, публика, да еще русская, привыкла къ сомнѣнію. Вся моя исторія — древняя, средняя, а пожалуй, и новая, несмотря на увѣреніе профессора Соловьева, — какъ бы настойчиво держитъ меня въ томъ двусмысленномъ положеніи, когда человѣкъ не знаетъ, пожурятъ ли его или, наоборотъ, дадутъ Станислава 3-й степени или, по крайности, орденъ Іакова, а не то концессію на постройку повсемѣстно домовъ для умалишенныхъ. И вотъ я, съ такой исторической мнительностью, публика, и выхожу на улицу прогуляться. Подхожу къ Знаменью и слышу, что говорятъ, будто „Дунай загорѣлся“. „Вздоръ!“ думаю и продолжаю итти себѣ дальше. Однако, червь сомнѣнія — самый историческій червякъ, который древнѣе Юрьева дня, — все-таки гложетъ мою душу. „А все-таки, думаю я, — надо у Пассажа узнать; вѣрно, что-нибудь да есть“. А у Пассажа ужъ не только „Дунай загорѣлся“, но уже въ пламени погибла и пѣхота, и артиллерія, и кавалерія съ обозомъ и принадлежностями… На Сѣнной и того еще больше. Одинъ совралъ, другой подхватилъ, а всѣ повторили. Кажется, ясно. Но „исторія“ затемняетъ эту ясность и я, признаться, хоть и чувствую, что Дунай загорѣться никакъ не можетъ, все-таки повторяю: „загорѣлся, да и шабашъ“ до тѣхъ поръ, пока не пришло извѣстіе, что ничего подобнаго и быть не могло. И я, добродушная публика, какъ скоро повѣрила, такъ же скоро и разувѣрилась, прочитавъ телеграмму, и даже хлопнула себя по лбу. „Телятина, молъ, какъ это я безъ оффиціальнаго извѣщенія не сообразила?“ Но вѣдь противъ исторіи и ты даже, милый руководитель, не пойдешь, а я все-таки три дня испытывала непріятныя минуты. А ты бы, руководитель, вмѣсто того, чтобы сердиться на меня, телеграфировалъ бы своимъ самымъ спеціальнымъ корреспондентамъ, чтобы они откровенно сообщили тебѣ самыя вѣрныя свѣдѣнія. Натурально, отказу ни тебѣ, ни имъ не было бы. Они бы пришли, куда слѣдуетъ, и рапортовали бы: „такъ, молъ, и такъ. Публика безпокоится, хочетъ имѣть свѣдѣнія, позвольте получить“. — „Сдѣлайте одолженіе, получите“. Ты бы, откровенный человѣкъ, все это напечаталъ, а я бы „нелѣпыхъ“ слуховъ не повторяла. Тебѣ была бы честь, а мнѣ спокойствіе. Вотъ что, милый человѣкъ. Надѣюсь, что за мою откровенность ты не будешь сердиться на меня. А за тѣмъ — до свиданія».
Въ послѣдніе дни слухи о переходѣ Дуная повторялись усердно не только газетными разносчиками (съ благою цѣлью получить гривенникъ), но и телеграммами агентовъ гг. Краевскаго и Трубникова. Они не только «перешли Дунай», но даже чуть ли не втеченіи двухъ дней слышали «усиленную канонаду» на Дунаѣ. Тѣмъ не менѣе до сихъ поръ слухи неподтвердились и оффиціальнаго сообщенія никакого нѣтъ, такъ что публика снова стала спрашивать:
— А что, перешли Дунай?..
II.
правитьНа-дняхъ захожу я къ одному старому знакомому. Предварительно надо сказать о немъ пару словъ. Въ послѣднее время онъ что-то совсѣмъ перемѣнился. Былъ онъ прежде человѣкъ тихій, занимался себѣ по-маленьку политикой внѣшней и внутренней, — послѣдней, конечно, съ осторожностью человѣка, тридцать пять лѣтъ служащаго въ министерствѣ и обремененнаго семействомъ, — почитывалъ «Голосъ» (много, говоритъ, свѣдѣній сообщаетъ) и особенно любилъ читать дипломатическія ноты. «Главное, что, — говаривалъ онъ, — нравится мнѣ: читаешь, читаешь эти закругленные, ласковые такіе періоды и ровно ничего не понимаешь: хотятъ ли тебя по уху съѣздить или, напротивъ, заключить съ тобою самый священный союзъ». Все шло хорошо до той поры, пока не сбило его съ пути воинственное направленіе. Съ тѣхъ поръ полѣзъ Макаръ Ивановичъ на стѣну и сталъ такимъ политикомъ, что жена его, указывая на пятерыхъ дѣтей, настоятельно совѣтовала ему не упускать изъ виду этого насущнаго «внутренняго» вопроса и держать ухо востро.
— Все это вздоръ теперь! — возразилъ онъ на это. — Теперь на «внутренніе вопросы» начихать… Теперь… урра!..
— Тише… тише… что ты!.. Маничка спитъ…
— Ну что жъ! Повѣрь, душа моя, нынче Маничка ближе къ истинѣ, чѣмъ всѣ эти господа, толкующіе о какихъ-то внутреннихъ вопросахъ. Теперь время Маничекъ, этихъ младенцевъ, чистыхъ духомъ. Они все чувствуютъ своимъ сердцемъ. Умъ теперь по-боку!
Совсѣмъ бѣдняга въ послѣднее время зарвался въ политику. А, кажется, какой тихій человѣкъ былъ! Любилъ, бывало, почитывать «Вѣстникъ Европы» и доискиваться причинъ паденія римской имперіи, а теперь "что, говоритъ, мнѣ римская имперія, когда мы сами имперія! Довольно, говоритъ, напускать на себя дурь, позорить себя и бичевать своими «валетами», Овсянниковыми да недоимками и считать себя какими-то неучами, прихвостнями Европы… Мы сами внесемъ свѣтъ въ Европу… Да воскреснетъ Богъ и расточатся: врази его!«
Передъ этимъ, надо откровенно сознаться, онъ очень долго читалъ размышленія г. Достоевскаго и потому на него напалъ какой-то зудъ просвѣтлѣнія и какой-то мистическій туманъ, среди котораго русскій человѣкъ преображался въ какого-то идеально-добраго, простоватаго парня, который стоялъ на Итальянскомъ бульварѣ въ Парижѣ и оттуда кричалъ Европѣ: — Европа! Я принесъ тебѣ смиреніе, любовь и прощеніе. Понимаешь? — смиреніе, прощенье и любовь. Къ этихъ трехъ словахъ вся суть, способная замѣнить вашу науку. Любите другъ друга, ибо всѣ мы братья».
Жена Макара Ивановича даже испугалась и какъ-то сказала мнѣ:
— Сталъ манкировать службой. Недавно чуть не самому господину директору департамента сталъ совѣтовать смиреніе, любовь и прощеніе. Тотъ на первый разъ, по случаю сербской войны, простилъ и даже одобрилъ, но потомъ, когда прошелъ слухъ объ отмѣнѣ славянскаго сочувствія и когда «Голосъ» возсталъ на генерала Черняева, за эту проповѣдь ему сдѣлали замѣчаніе и посовѣтовали ходить аккуратнѣе на службу. Вѣдь такъ, Боже храни, Макаръ Ивановичъ и мѣсто потеряетъ?
— Богъ милостивъ! — утѣшалъ я.
— А славяне и восточный вопросъ просто съ языка не сходятъ. Прежде, бывало, о славянахъ онъ и не думалъ, врядъ ли и зналъ, сколько ихъ-то всѣхъ этихъ славянъ, и о восточномъ вопросѣ тоже что-то отъ него не слыхать было, какъ вдругъ сталъ онъ сперва этакъ индѣйскимъ пѣтухомъ газеты читать, потомъ во снѣ бредить, а наконецъ, и на яву.
— Не онъ одинъ… Всѣмъ жаль стало.
— И мнѣ жалко, какъ же не жалко, кто объ этомъ говоритъ! и дай имъ Боже избавиться съ нашей помощью отъ турокъ, это я, даромъ что женщина и ни въ одномъ благотворительномъ обществѣ не участвую, очень хорошо понимаю, но бѣда въ томъ, что сталъ онъ славянъ сортировать. Сербамъ, говоритъ, надо перемѣнить князя. Черногорцы — молодцы, ихъ поощрить придется: Боснію и Герцеговину за храбрость отдать… Болгаре, говоритъ, при помощи нашей, составятъ отдѣльный департаментъ, но только подъ надзоромъ нашей полиціи. Потомъ опять новую сортировку начнетъ дѣлать. Сербіи не надо мѣнять князя; князь, какъ князь, хотя войны и боится, но скупщину распустилъ, слѣдовательно, конституцію понимаетъ хорошо… И этакъ цѣлый день. Вѣдь чего добраго за этакую сортировку еще угодитъ не то въ сумасшедшій, не то въ смирительный.
— Никуда не угодитъ… Все это пройдетъ. Не безпокойтесь только и посовѣтуйте ему, кромѣ газетъ, что-нибудь освѣжающее читать.
— Совѣтовала.
— И что же?
— Дурой назвалъ.
Вотъ что сдѣлали съ моимъ впечатлительнымъ пріятелемъ послѣднія событія.
Пришелъ я къ нему въ кабинетъ. Смотрю: возится что-то у большого стола, а на столѣ лежатъ большія ландкарты.
— Ты что это дѣлаешь, Макаръ Ивановичъ?
— Развѣ не видишь: войска двигаю. Вотъ эти булавочки — турки, эти — румыны, а эти — наши. Дорого только продаютъ эти булавки.
— Двигай, братъ, двигай. Двигать гораздо безопаснѣе, чѣмъ самому двигаться.
— Да я бы и самъ готовъ въ дѣйствующую хоть сейчасъ, но только семейство и вдобавокъ, согласись, что я такое? Такъ себѣ — чиновникъ, силенки мало, привыкъ ѣздить на извозчикахъ, къ тому же геморой. И безъ насъ солдатиковъ довольно. Постоятъ за насъ, не бойся.
— Слава Богу, чего намъ-то бояться!..
— Однако, садись да разсказывай: двухчасовыя, лиловыя телеграммы читалъ?
— Читалъ. Ничего особеннаго.
— Дунай перешли?
— Нѣтъ еще.
— Да и нельзя такъ скоро. Широкъ этотъ, бестія, Дунай. Персія войну объявила Ордѣ?
Въ послѣднее время Макаръ Ивановичъ, по примѣру московскаго профессора Иловайскаго, далъ себѣ зарокъ: не произносить слова «Порта», а замѣнить его «Ордой» и такъ какъ во всѣхъ послѣднихъ письмахъ, печатаемыхъ въ «Русскомъ Мірѣ», авторъ ихъ, профессоръ Иловайскій, иначе и не говоритъ, какъ «Орда», «Орда» и «Орда» и ни за что иначе, то и Макаръ Ивановичъ дѣлаетъ то же самое.
— Нѣтъ еще!
— Ну, значитъ, завтра объявитъ!
И сказалъ онъ это такимъ рѣшительнымъ тономъ, какимъ, надо полагать, говаривалъ Наполеонъ I съ своимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ.
Когда человѣкъ говоритъ о чемъ-нибудь такъ рѣшительно и съ такимъ апломбомъ, то волей-неволей начинаешь подозрѣвать, что онъ и въ самомъ дѣлѣ до тонкости знаетъ то дѣло, которое такъ фамиліарно третируетъ. А потому я не безъ любопытства спросилъ его мнѣнія насчетъ настоящаго положенія дѣлъ.
— Ахъ, и не говори. Макъ-Магонъ всѣ мои мысли разстроилъ своимъ послѣднимъ пассажемъ. Все молчалъ, молчалъ, покуривалъ caporal и побаивался маршальши, какъ вдругъ захотѣлъ Наполеономъ III объявиться и объявить порядокъ въ опасности, а по сему случаю палаты отпустилъ по домамъ. Конечно, все это римскій папа, сердитый на Бисмарка, да разные проходимцы, вродѣ Фурту и Брольи, подстроили маршала. Самъ маршалъ, какъ извѣстно, къ политикѣ, исторіи и географіи такъ-же не причастенъ, какъ и къ правиламъ правописанія; однакожъ, при нынѣшнемъ вооруженіи и быстромъ передвиженіи войскъ, даже и Макъ-Магонъ можетъ сдѣлать не мало кутерьмы, такъ что и не сообразишь, что впереди будетъ. Читалъ, какъ скоро желѣзный князь почувствовалъ облегченіе? Едва Макъ-Магонъ призвалъ Брольи, какъ Бисмаркъ маршъ въ Берлинъ для дипломатическаго «урегулированія» въ pendant къ тому «урегулированію», которое сочинилъ генералъ Мольтке. Вотъ теперь и соображай нейтралитеты!
— А какъ по твоему, англичане станутъ воевать или нѣтъ?
— Эти торгаши… Эти всемірные купцы!? Пусть сунутся! Индія у нихъ тогда фукнетъ.
— Ну?
— Вѣрно тебѣ говорю. Недаромъ одинъ литераторъ на развѣдки въ Индію ходилъ и претерпѣлъ столько злосчастій. Слава-Богу, хивинскій походъ сдѣлали, сдѣлаемъ и индійскій. Австрія, эта коварная женщина, тоже у меня подъ сомнѣніемъ. Эти «разстроенные нервы» у Андраши меня сильно безпокоятъ. Того и гляди, отъ локализаціи останется одно пріятное воспоминаніе. Да, братъ, нынче политикой трудно заниматься! Я просто удивляюсь, какъ носятъ ноги въ такія тревожныя времена составителей передовыхъ статей. Тяжело!
Макаръ Ивановичъ заходилъ по комнатѣ, наморщивъ лобъ и принявъ рѣшительное выраженіе.
— А на-счетъ Балканскаго полуострова знаешь, какъ намъ надо быть?
— Нѣтъ, не знаю, робко отвѣтилъ я. — Полагаю, впрочемъ, что виды правительства…
— Ну, такъ я тебѣ скажу, прервалъ онъ меня, — какую комбинацію я придумалъ. Слушай!
И Макаръ Ивановичъ развернулъ передо мной большую тетрадь съ подробнымъ «планомъ будущаго устройства судьбы нашихъ меньшихъ братьевъ» и сталъ читать. Я не стану утомлять читателя подробной передачей этого плана; я передамъ его только въ краткомъ извлеченіи. Предварительно замѣчу одно: видно было, что «планъ устройства» былъ облюбованъ Макаромъ Ивановичемъ во всѣхъ подробностяхъ и по тщательной разработкѣ ихъ, равно какъ и по источникамъ, которыми онъ пользовался, далеко оставлялъ за собою «планы», предложенные нашими газетами, хотя въ существѣ съ ними и не расходился.
Слушая чтеніе обширной «докладной записки», я просто былъ пораженъ той административной предусмотрительностью, которую столь блистательно обнаружилъ Макаръ Ивановичъ, несмотря на сравнительно небольшой постъ, занимаемый имъ въ своемъ отечествѣ. Не говоря уже о политическомъ раздѣлѣ, совершенномъ имъ надъ картой г. Зуева, впрочемъ довольно плохой, и о назначеніяхъ лицъ на высшія должности, (причемъ оклады этихъ лицъ, вмѣстѣ со столовыми, суммами «на первое обзаведеніе» и негласнымъ фондомъ «для особаго назначенія» не были, конечно, упущены) онъ одинаково предусмотрительно распорядился и на-счетъ губернаторовъ, вице губернаторовъ, предсѣдателей палатъ, полицмейстеровъ, исправниковъ и становыхъ. Просвѣщеніе, судъ, школа, полиція, финансы, почта, телеграфы, пошлины и сборы, желѣзныя дороги, пароходство, медицина, благотворительность, театры и другія увеселительныя заведенія все было подробно регламентировано. Количество классическихъ гимназій и прогимназій, равно и количество часовъ на занятія латинскимъ и греческимъ языками (послѣднимъ, — на случай «греческихъ притязаній») точно обозначено. "Классиковъ намъ будетъ спеціально поставлять «Чехія», замѣтилъ авторъ, когда я выразилъ опасеніе за недостатокъ ихъ, вслѣдствіе громаднаго требованія ихъ въ наши учебныя заведенія. Корпусъ квартальныхъ, околодочныхъ и городовыхъ (часть ихъ. будетъ назначена изъ нашихъ отставныхъ унтеръ-офицеровъ) исчисленъ вмѣстѣ съ кандидатами на должности представителей негласной полиціи. «Нравы и обычаи» опредѣлены были съ подробностью по истинѣ замѣчательной, равнымъ образомъ не упущены были и правила о паспортахъ и предусмотрѣно количество увеселительныхъ заведеній. Короче, это было цѣлое уложеніе (уложеніе о наказаніяхъ составляла отдѣльный томъ, значительно большихъ размѣровъ только что прочитаннаго), систематически изложенное.
Я былъ очарованъ. Трудъ, по совѣсти говоря, грандіозный.
— Ну что? спросилъ меня Макаръ Ивановичъ, окончивъ чтеніе. — Могутъ-ли теперь говорить «прямолинейные либералы», что мы не заботимся о славянахъ и не знаемъ ихъ?
— Не могутъ!..
— То-то, братъ. Ну, теперь не хочешь-ли пробѣжать уложеніе о наказаніяхъ?
— Зачѣмъ-же… Судя по первой части твоего Труда, я вполнѣ увѣренъ, что и вторая разработана съ такою-же добросовѣстностью, какъ и первая… Вотъ только я позволю себѣ задать одинъ вопросъ… Опредѣляя правы и обычаи, а равно пошлины и сборы, ты, натурально, сообразовался съ желаніемъ населенія?
— Нѣтъ, не сообразовался, — какъ-то особенно рѣзко отвѣчалъ онъ, — а ввелъ нравы и обычаи, сборы и пошлины, согласуясь съ здравымъ русскимъ смысломъ. Твои вопросъ, какъ я вижу, просто теоретическій. Нынче, братъ, время теорій и книжекъ прошло, а наступило блаженное время здраваго смысла. Не надо намъ теоріи… Здравый смыслъ и. больше ничего! — почти воскликнулъ Макаръ Ивановичъ, начиная раздражаться. — И какія-такія могутъ быть желанія у бѣдныхъ нашихъ братьевъ, находящихся столько вѣковъ (сколько — Макаръ Ивановичъ не сказалъ) подъ игомъ?.. У нихъ нѣтъ ни желаній, ни нравовъ, ни обычаевъ, ни суда, ни школъ, ни театровъ, ни таможни… все это имъ надо дать.
— Но Сербія, напримѣръ… У нея все это есть… Быть можетъ, она найдетъ, что количество становыхъ, тобою опредѣленное, не соотвѣтствуетъ числу жителей и, вслѣдствіе этого, пожалуй, возникнутъ недоразумѣнія между скупщиной и княземъ?
— II это предусмотрѣно… Во-первыхъ, гдѣ это видано, чтобы младшій братъ «находилъ». Онъ станетъ «находить», такъ вѣдь и мы «найдемъ». Онъ можетъ просить. А если попроситъ и представитъ о сокращеніи становыхъ… чтожъ? мы сократимъ, если дѣйствительно сокращеніе штатовъ будетъ необходимо… Не задашь-ли ты еще вопросовъ? — вдругъ, уже совсѣмъ раздражаясь, спросилъ Макаръ Ивановичъ. — Быть можетъ, ты и существованіе скупщины считаешь несоотвѣтственнымъ съ моимъ уложеніемъ, а?..
Но я не задавалъ болѣе вопросовъ. Я видѣлъ, что пріятель мой не на шутку начинаетъ сердиться, и постарался свести разговоръ на открытіе Демидова сада. Но маневръ не удался.
— Какой теперь Демидовъ садъ?.. Какъ тебѣ не стыдно о Демидовомъ садѣ говорить! — набросился онъ.
Тогда я, все-таки желая отвлечь его отъ «восточнаго вопроса», позволилъ себѣ спросить его мнѣніе насчетъ разстройства дѣлъ на югѣ, о которомъ въ послѣднее, время кратко сообщили газеты.
— Да ты смѣешься надо мной, что-ли, что съ внутренними вопросами пристаешь? Эти «вопросы» (еще слѣдуетъ-ли называть «вопросами» -то какія-нибудь тамъ разсужденія о мѣрахъ къ пресѣченію неурожаевъ) теперь дураковъ интересуютъ… Тамъ вотъ на Дунаѣ два броненосца взорвано, а онъ о какомъ-то «разстройствѣ дѣлъ»! Разстройство дѣлъ — частное явленіе и, слѣдовательно, чертъ съ нимъ съ этимъ «разстройствомъ». Ну что за бѣда, если и дѣйствительно тамъ гдѣ-нибудь обыватели и потерпятъ, (я вотъ самъ теперь англійскаго портера далъ зарокъ не пить и то-же терплю) когда вотъ «проклятые торгаши» то-и-дѣло замышляютъ «интригу». Особенно этотъ подлецъ Биконсфильдъ.
— Да ты полегче. Вѣдь что-бы тамъ ни было, а все-таки министръ дружественной державы…
— Хороша «дружественная»!
— А по моему скромному мнѣнію, теперь-то и время обращать вниманіе общества именно на «внутренніе вопросы».
По Макаръ Ивановичъ такъ рѣзко оборвалъ мою рѣчь и такъ ехидно спросилъ меня: «прописанъ-ли мой паспортъ», что я въ самомъ дѣлѣ почувствовалъ смущеніе и совершенно забылъ отвѣтить, что паспортъ мой прописанъ.
Спасибо, насъ позвали завтракать; во время завтрака Макаръ Ивановичъ только ворчалъ, но все-таки довольно тихо. Однако, послѣ бутылки вина онъ вдругъ неожиданно брякнулъ:
— А на будущее лѣто мы, братъ, въ Царьградъ на дачу поѣдемъ. И дѣтей съ собой возьмемъ!
— Съ дипломатическимъ порученіемъ?
— Нѣтъ, безъ порученія, а такъ, по своей волѣ поѣдемъ. Къ тому времени Царьградъ долженъ быть нашимъ градоначальствомъ, по примѣру одесскаго, керченскаго и таганрогскаго.
Я просто вытаращилъ отъ изумленія глаза.
— Чего ты глаза таращишь? Я самъ прежде таращилъ, но теперь всѣ сомнѣнія у меня насчетъ Царьграда разсѣялись. Было время, когда я даже открещивался отъ него, и когда Ѳедя, мой первенецъ, еще въ прошломъ году, бывало, звалъ брата своего ѣхать въ Константинополь на палочкѣ верхомъ, я даже разъ пошлепалъ его за это — боялся, братъ, осложненій! — но теперь для меня все стало ясно, и, съ божьей помощью, Царьградъ долженъ быть нашъ.
Мы переглянулись съ супругой Макара Ивановича, и я замѣтилъ, что бѣдная женщина грустно покачала головой, по за то всѣ три птенца моего пріятеля слушали внимательно рѣчь своего папеньки.
— Да, намъ необходимъ этотъ городъ! — продолжалъ между тѣмъ Макаръ Ивановичъ, глядя въ какомъ-то блаженномъ восторгѣ впередъ, словно-бы чувствуя періодъ наступленія чревовѣщательства. При этомъ онъ выговаривалъ слова нараспѣвъ и правой рукой отбивалъ по столу тактъ. — Если-бы мы были только русскіе — еще туда-сюда. Но мы не русскіе только, мы — самая сильная отрасль славянскаго племени. Для русскихъ достаточно Москвы и Кіева, не считая Петербурга, для русскихъ и славянъ этого недостаточно. Москва — представительница великорусскаго племени, какъ Кіевъ — малорусскаго, какъ Варшава — польскаго, какъ Прага — чешскаго, какъ Бѣлградъ — сербскаго; но для всѣхъ славянъ нуженъ другой городъ, который-бы отвѣчалъ ихъ утренней, новой цивилизаціи, который былъ-бы центромъ міровой торговли, который служилъ-бы мѣстомъ общенія и обмѣна между Востокомъ и Западомъ, который сдѣлался-бы святынею, цѣлью общихъ стремленій, общаго уваженія и былъ-бы защищенъ отъ всякихъ внѣшнихъ напастей. Такимъ городомъ можетъ быть только Константинополь и никакой другой. Только онъ можетъ соперничать съ столицами Европы, только тамъ можетъ пустить роскошные цвѣты славянская цивилизація.
Макаръ Ивановичъ замолкъ, но, казалось, будто въ столовой еще раздавался этотъ вѣщій голосъ и слышались слова «утренняя» цивилизація… роскошные цвѣты… общеніе и обмѣнъ.
— Да, я вѣрю, вѣрю, вѣрю и вѣрю!.. восторженно сказалъ онъ и очнулся.
— Послушай, братъ, я вѣдь гдѣ-то читалъ твои послѣднія слова… Чуть-ли не въ фельетонѣ гдѣ-то… да именно… И какъ-будто совершенно тѣ-же слова.
— Что-жъ… Быть можетъ: не спорю. Развѣ можно что-нибудь возразить противъ нихъ?
— Положимъ, Макаръ Ивановичъ, робко возразилъ я, — Константинополь взятъ, твой планъ устройства примѣненъ… что-же дальше-то?
— Какъ что? Во-первыхъ, общая радость вмѣстѣ съ одой на взятіе Царьграда; во-вторыхъ, учрежденіе градоначальства и открытіе новыхъ вакансій; въ-третьихъ, постройка постояннаго моста черезъ Черное море; въ-четвертыхъ, постройка желѣзныхъ дорогъ (при 5 % гарантіи, конечно) съ выдачей концессій на оныя гг. Полякову, Губонину, Дервизу и инымъ; въ-пятыхъ, отъѣздъ г. Лохвицкаго и Плевако въ виду могущихъ возникнуть на Балканскомъ полуостровѣ процессовъ; въ-шестыхъ, производительные классы получатъ возможность болѣе легкаго обмѣна сырыхъ продуктовъ…
— Однако, причемъ тутъ производительные классы?
— При своемъ интересѣ. Они, по-прежнему, будутъ производить, а мы потреблять… Обмѣнъ-же мыслей, у кого есть деньги на проѣздъ, въ Константинополѣ. Тамъ-же и общеніе. Напримѣръ, положимъ, какой-нибудь, живя въ Прагѣ, выдумаетъ новый способъ защиты «коммерческой тайны» — сейчасъ и пишетъ, положимъ, другому въ Москвѣ. «Тогда-то и тогда-то, любезный коллега, маршъ въ Константинополь». Условятся насчетъ свиданія и скоро по желѣзнымъ дорогамъ и но постоянному мосту черезъ Черное море пріѣдутъ въ Константинополь, гдѣ и помѣняются мыслями. Смотришь, тогда и въ Прагѣ, и въ Москвѣ, и въ Бѣлградѣ, и въ Варшавѣ цѣна за защиту будетъ одинаково возвышенная, причемъ и разницы на потеря курса не будетъ. «Утренняя» цивилизація дастъ такіе роскошные цвѣты, что мы съ тобою будемъ курить сигары рублей въ 50 сотня, турецкія шали подешевѣютъ, а арабскіе жеребцы будутъ возить не только старыхъ адвокатовъ, но даже и начинающихъ, которые еще содрагаются отъ удовольствія при видѣ лика Екатерины на радужной бумажкѣ. А тѣмъ временемъ производители будутъ производить, а мы потреблять, и такъ-какъ мы будемъ потреблять всего больше, то и недоимокъ будетъ больше… виноватъ, т. е. меньше… Понимаешь, теперь?..
Я хотѣлъ-было сдѣлать маленькое возраженіе, но жена Макара Ивановича усиленно замигала мнѣ, и я замолчалъ.
«Бѣдный Макаръ! думалъ я. — Жилъ себѣ тихо, скромно, любилъ даже въ недавнее время книжки старыхъ журналовъ просматривать и все болѣе о внутреннихъ вопросахъ, какъ вдругъ теперь написалъ уложеніе, собирается дешево купить арабскаго жеребца и жить на дачѣ въ Константинополѣ!»
Я сталъ-было прощаться.
— Ты куда?
— Да такъ, по Невскому пройти. Кстати посмотрѣть, какъ публика.
— Пойдемъ вмѣстѣ. Мнѣ тоже итти надо. Хочу къ одному человѣчку зайти. Газету издавать собираемся.
— Газету?.. Ты?.. Часъ отъ часу не легче.
— Да, я, въ компаніи съ однимъ человѣчкомъ. Теперь газетамъ самое время. Одна розничная продажа можетъ дать больше, чѣмъ черногорское княжество.
— Какъ будетъ называться ваша газета?
— Еще не придумали названія. Есть, впрочемъ, одно и краткое, но не знаю еще. Какъ тебѣ нравится, напримѣръ, такое названіе: «Отмыкай штыкъ». По моему, не дурно, особенно принимая въ соображеніе, что по нынѣшнему времени газета будетъ преслѣдовать военныя цѣли.
— И редакторъ есть?
— Есть уже. Отставной штабсъ-капитанъ. Теперь онъ будетъ на своемъ мѣстѣ…
III.
правитьМы вышли. Невскій былъ оживленъ: былъ третій часъ. Мы шли себѣ потихоньку и только отмахивались отъ разносчиковъ, которые, словно мухи, лѣзли съ газетами и телеграммами, причемъ выкрикивали: «переходъ черезъ Дунай! Самыя свѣжія извѣстія!» Макаръ Ивановичъ хотѣлъ-было взять телеграмму, но, пробѣжавъ быстро содержаніе и не увидавъ въ ней никакого «перехода», возвратилъ ее обратно разносчику.
— А гривенникъ?
— А городовой!? — ехидно возразилъ мой спутникъ.
— Помилуйте, господинъ, зачѣмъ же вы читали депешу?
— А ты зачѣмъ добрыхъ людей смущаешь ложными извѣстіями, а?.. За это вѣдь и къ мировому можно.
— Эхъ, господинъ, господинъ! — промолвилъ вслѣдъ, съ прибавленіемъ нѣкотораго прилагательнаго, газетный разносчикъ, снова принимаясь выкрикивать: «переходъ черезъ Дунай!»
Когда мы подходили къ книжному магазину Черкесова, то насъ чуть не столкнулъ выскочившій оттуда, сломя голову, молодой человѣкъ съ книгами подъ мышкой. Не извинившись даже, онъ побѣжалъ впередъ рысью, точно времени у него даже и на Невскомъ не хватаетъ.
— Иванъ Ивановичъ! Иванъ Ивановичъ! — крикнулъ ему вслѣдъ мой пріятель.
Молодой человѣкъ круто повернулся и такъ же рысью пробѣжалъ къ намъ навстрѣчу. Очевидно, онъ спѣшилъ… Онъ былъ весь въ поту, глаза разбѣгались, точно онъ потерялъ что-нибудь.
— Куда это вы такъ спѣшите, словно угорѣлый?
— Угоришь! Сегодня съ поѣздомъ ѣду на Дунай. Неожиданное приглашеніе… — говорилъ онъ, выпаливая залпомъ фразы. — Еще чемоданъ купить… Карту тоже… Вотъ руководство географіи купилъ. Сами знаете нынче… еще и соврать не дадутъ настоящимъ манеромъ, а ужъ обругаютъ… Вотъ не знаю, гдѣ кинжалъ подешевле купить… Быть можетъ, отъ Ивана Ивановича одно воспоминаніе останется… Не то на колъ, не то взорвутъ… И стиховъ не будетъ… Кстати, не помните, въ которомъ году болгарскій царевичъ Боянъ, сынъ царя Симеона, жилъ?
— Не помню.
— Жаль. Гдѣ тутъ справиться… Г. Миллера теперь не застанешь… Ну, все равно… Притоки Дуная въ вагонѣ… будетъ время… тамъ и географію подзубрю между разговорами.
— Да вы зачѣмъ?
— Какъ зачѣмъ? Корреспондентомъ… На курьерскомъ… боюсь опоздать… Письмо изъ вагона, письмо изъ трактира, письмо со станціи, письмо изъ Москвы, изо всѣхъ городовъ… Ну, будьте здоровы… Вотъ чемоданъ въ Гостиномъ… дешевле…
И онъ, сломя голову, пустился въ Гостиный дворъ.
— Да, — умилился по этому случаю Макаръ Ивановичъ. — Нынче, братъ, не то, что прежде было. Прежде жди реляцій, терзайся, пока не узнаешь, что съ нашей стороны два казака убито, а нынче каждая газета шлетъ корреспондентовъ. Ишь вѣдь юркій какой, — говорилъ Макаръ Ивановичъ, слѣдя, какъ молодой человѣкъ пробирался въ прискочку между каретъ. — Какъ ему не пробраться къ Абдулъ-Кериму и не узнать диспозиціи! Непремѣнно проберется и узнаетъ. Одно только жаль: географію плохо знаютъ и подчасъ врутъ хуже мериновъ.
Корреспондентъ уже скрылся изъ нашихъ глазъ и мы продолжали нашъ путь. Макаръ Ивановичъ началъ-было объяснять, почему нынче корреспондентовъ посылаютъ, а прежде газеты не посылали, и почему «внутренніе» корреспонденты не такъ важны, какъ внѣшніе, какъ его остановилъ надтреснутый, мрачный голосъ, произнесшій: «Здравствуйте, Макаръ Ивановичъ».
Передъ нами былъ старикъ въ формѣ отставного офицера. Костюмъ, плохо выбритое лицо и осанка свидѣтельствовали, что бывшій передъ нами субъектъ еще не получилъ мѣста, а существуетъ на половинной пенсіи.
— А, капитанъ! Откуда?
— Да вотъ, былъ въ редакціи.
— Стихи носили?
— Стихотворенія и самыя патріотическія… На взрывъ броненосцевъ, на взятіе Ардагана, на лорда Биконсфильда, на Андраши… и, что всего удивительнѣе, — не приняли! Бывало, въ 1853 году я нашивалъ стихи къ Ѳадею Венедиктовичу и Николаю Ивановичу; тѣ всегда принимали и печатали, хоть гонорара и не платили. Помните. «Вотъ въ воинственномъ азартѣ» какого шума надѣлало, а теперь — странное дѣло — отказываютъ, хотя и гонораръ нынче платятъ недурной. Я и спрашиваю господина редактора: «что за причина, господинъ редакторъ? Или стихосложеніе неправильно? Или, говорю, мысль не достаточно сильно выражена? Такъ вы укажите, говорю, я поправлю и стихосложеніе, и мысль». — «Нѣтъ, отвѣчаетъ редакторъ, — и стихосложеніе недурно, и мысли самыя вѣрныя, но стиховъ не требуется, такъ-какъ эти самыя мысли мы въ передовыхъ статьяхъ излагаемъ и почти что стихами ихъ пишемъ, но только платимъ за нихъ по пятачку. Да и публика — прибавилъ онъ — больше прозѣ вѣритъ, чѣмъ стихамъ. Вотъ мы въ прозѣ и пишемъ: „мерзавцы англичане“, алтынники, торгаши, а турокъ и турецкихъ министровъ такъ костимъ, что страсть, не смотря на то, что они министры и могутъ давать предостереженія; ну, публика на стѣну и лѣзетъ. Стихамъ вѣры нѣтъ. Въ 1853 году было много стиховъ, а что изъ этого вышло?»
Такъ говорилъ капитанъ, мрачно поглядывая на насъ.
— А вы въ другую редакцію снесите.
— Развѣ въ другую… Удивительно… Удивительно! — шепталъ онъ, раскланиваясь и крѣпче сжимая свертокъ со стихами.
— Ну, вотъ здѣсь мой редакторъ живетъ. Сегодня у насъ совѣщаніе. Не хочешь ли? — проговорилъ мой спутникъ, заворачивая въ Казанскую улицу.
— Нѣтъ, благодарю.
Макаръ Ивановичъ пошелъ къ редактору, а я поворотилъ назадъ.
IV.
правитьСтранное, ей-богу, созданіе русскій читатель. Всему-то онъ вѣритъ и на все надѣется! Сегодня ему говорятъ, что «интересы Россіи» требуютъ похода на Гималаи и вслѣдствіе того появится «заря новой жизни», и онъ, вслѣдъ за первымъ оголтѣлымъ публицистомъ, оретъ, что только «слово скажи» и мы будемъ на самыхъ Гималаяхъ, и ждетъ при этомъ «зари», точно она и въ самомъ дѣлѣ уже напечатана на столбцахъ «Правительственнаго Вѣстника». Завтра какой-нибудь родной или побочный сынъ «о духѣ» Ѳадѣя Венедиктовича Булгарина стыдитъ читателя за то, что читатель вдругъ рискуетъ усомниться, что русскій человѣкъ, хотя и хорошій человѣкъ, но все-таки однимъ ногтемъ никакъ не придавитъ всю Европу, хотя, въ случаѣ приказанія по сему предмету, и противъ Европы пойдетъ, — смотришь, читатель какъ-будто и устыдится за то, что усомнился, будто Ѳадѣй давно умеръ, а не воплотился въ разныхъ публицистахъ и фельетонистахъ, продолжающихъ пѣсню о «русскомъ ногтѣ». «Неужели, наконецъ, Европа забыла, что наша сила лежитъ не въ одной арміи, не въ вооруженіи ея, не въ блестящемъ состояніи финансовъ, а въ томъ характерѣ всего народа, который далъ намъ возможность два раза со славою бороться, почти голыми руками, съ коалиціями почти всей Европы?..» восклицаетъ — и, главное, не безъ пафоса — новѣйшій Ѳадѣй Булгаринъ.
Читатель какъ-будто умиленъ. Въ самомъ дѣлѣ, если съ «голыми руками» противъ всей Европы шли, то что будетъ, если мы пойдемъ съ руками, въ которыхъ бердановское ружье, дающее 12 выстрѣловъ въ минуту?..
Само собою, что при этомъ умиленный «голыми руками» читатель совершенно позабываетъ, что послѣ «голыхъ рукъ» являлись оголенными и другія части тѣла, а «двугривенные», о которыхъ съ такимъ презрѣніемъ говорятъ нѣкоторые наши публицисты, исчезали изъ обращенія среди тѣхъ классовъ общества, для которыхъ «двугривенный» дѣйствительно — «валюта», а не монета на извощика для переѣзда изъ редакціи въ Демидовъ садъ. Позабывъ все это, огорошенный читатель, вслѣдъ за оголтѣлыми фельетонистами, повторяетъ: «ляжемъ костьми, мертвые бо сраму не имутъ», еще не зная навѣрное, имѣется-ли въ виду «лечь костьми», или это только легкомысленное предложеніе фельетониста, еще неузнавшаго дѣйствительныхъ намѣреній на этотъ счетъ.
Казалось-бы, исторія русскаго народа должна была-бы убѣдить нашихъ шовинистовъ, что русскій народъ — замѣтьте: народъ, а не тотъ сбродъ, откуда являются публицисты, проповѣдующіе самый сомнительный патріотизмъ, — и безъ всякихъ возгласовъ съумѣетъ, когда надо, «лечь костьми». На его костяхъ написана исторія, на его костяхъ создалось государство и на его костяхъ мы получили возможность «прорубить въ Европу окно» и заниматься не только науками и искусствами, но и растратой общественныхъ суммъ, и культивировкой французскихъ кокотокъ. Люди, дѣйствительно видѣвшіе и знающіе русскій народъ, очень хорошо понимаютъ, что не его учить, какъ «ложиться костьми», и не его наставлять недостойными устами… Онъ и безъ этихъ непрошенныхъ совѣтниковъ, жадно охраняющихъ свои «кости» на счетъ чужихъ, — молча дѣлаетъ свое дѣло и безъ фразъ, безъ лицемѣрныхъ криковъ выноситъ бремя испытаній… Къ чему-жь еще эти подогрѣванія? Кому нужны они? Кого убѣдятъ они? Народъ, если-бъ и узналъ о нихъ, горько усмѣхнется, а тѣ, на кого они мѣтятъ, врядъ-ли и снизойдутъ до прочтенія разныхъ «патріотическихъ» совѣтовъ. «Что имъ Гекуба и что Гекубѣ они?»
По всѣмъ видимостямъ, русскому читателю приличнѣе всего было-бы съ терпѣніемъ, не разъ и не два испытаннымъ, ждать у себя на дачѣ, въ тѣни березъ, событій и оффиціальныхъ извѣстій, — ждать съ тою увѣренностью, которою переполнена до края большая часть нашихъ газетъ, отнюдь не предрѣшая намѣреній ближайшаго начальства, изъ опасенія, по меньшей мѣрѣ, очутиться въ положеніи того черезчуръ самонадѣяннаго школяра, который, распѣвая на всѣ лады «тра-та-та, тра-та-та» на глазахъ у наставника, вдругъ совершенно неожиданно (неожиданность эта объясняется совершенно естественно тѣмъ восторженнымъ состояніемъ чириканія, въ которомъ находится школьникъ) получаетъ весьма недвусмысленный кукишъ и не менѣе категорическое привѣтствіе въ лаконической формѣ: «брысь!»
Конечно, слишкомъ частое повтореніе этого педагогическаго пріема со временемъ ослабляетъ силу его впечатлѣнія, и школяръ принимаетъ это привѣтствіе какъ нѣчто должное, вродѣ: «bonjour, maman» или «bonjour, papa», и хотя на-время умолкаетъ и какъ-будто даже хмуритъ брови, но по прошествіи извѣстнаго промежутка снова начинаетъ чирикать, до будущаго кукиша…
Увы! Такова природа человѣческая! Даже самый искушенный читатель не прочь попытаться проникнуть въ глубь той таинственно-стыдливой науки, которая называется «внѣшней политикой», и если ему въ волнахъ дипломатіи не видно даже и кончика ея, то, натурально, онъ норовитъ схватить эту политику «за хвостъ», частью основываясь на собственныхъ мечтаніяхъ, частью на основаніи сообщеній "вѣрнаго человѣка ", причемъ все-таки находится въ нерѣшительности относительно того, какъ поступить съ Константинополемъ.
— Я, батюшка, имѣю самыя вѣрныя свѣдѣнія на этотъ, счетъ! — говоритъ одинъ «читатель» другому. — Ѣхалъ я вчера въ дилижансѣ, а рядомъ со мною сидѣлъ камердинеръ графа NN. Онъ по секрету сказывалъ, что слышалъ, будто Константинополь рѣшено не брать. Богъ съ нимъ! Лучше ни намъ, ни вамъ…
— Гм… Это пожалуй, что и вѣрно. Камердинеры, шельмы, лучше всѣхъ должны знать тайны внѣшней политики.
— Однимъ словомъ, «вѣрный человѣкъ»… Ему что за надобность врать! — утѣшаетъ себя «читатель».
— Но, однако-же, журналисты говорятъ, что Константинополь слѣдуетъ взять и никому его не давать.
У «читателей» снова сомнѣнія.
«Положимъ, думаютъ они, — камердинеръ и „вѣрный человѣкъ“, но, быть можетъ, подавая сапоги, онъ и ослышался на-счетъ Константинополя. Съ другой стороны, какже согласить непреклонныя намѣренія на-счетъ Константинополя журналистовъ? Они — люди проницательные, люди ученые и стоятъ, такъ сказать, у самаго порога министерства иностранныхъ дѣлъ. Положимъ далѣе, что намѣренія эти раздѣляются нами, и мы охотно готовы скупить по дешевой цѣнѣ дома въ Константинополѣ; но кто поручится намъ за это и, главное, гдѣ, въ какомъ собраніи вольно-экономическаго общества или общества содѣйствія торговлѣ и промышленности, можемъ мы узнать о томъ, опробованы-ли эти намѣренія или нѣтъ, и, въ противномъ случаѣ, какъ-бы не очутиться намъ въ положеніи бахвалящихся дураковъ съ кукишемъ въ карманѣ?»
Положеніе, какъ видите, не особенно пріятное. Спасибо еще, что нашему любопытству по части внѣшней политики нѣсколько помогаютъ тѣ самые «презрѣнные торгаши» и «алтынники», противу которыхъ питаетъ самые коварные замыслы г. Иловайскій. Благодаря англійскому парламенту, мы имѣемъ возможность узнать многое изъ того, что иначе или осталось-бы намъ неизвѣстнымъ, или извѣстнымъ въ туманной формѣ слуховъ, изъ третьихъ рукъ «вѣрнаго человѣка»…
Гораздо плодотворнѣе оказываются занятія «внутренней политикой», особливо если эта «политика», какъ нынѣ во Франціи, подкрѣпляется достаточнымъ количествомъ пѣхоты, артиллеріи и кавалеріи. По этому случаю невольно припоминается опредѣленіе какъ внѣшней, такъ и внутренней политики, сдѣланное какъ-то однимъ изъ знакомыхъ мнѣ исправниковъ, человѣкомъ направленія дѣйствительно самаго откровеннаго и дѣйствій «рѣшительныхъ». Мой знакомый исправникъ принадлежалъ къ рѣдкому въ настоящее время типу. Онъ не походилъ на дѣтей «новѣйшей формаціи», которые одной рукой берутъ за шиворотъ, а другой посылаютъ поцѣлуй одобренія рѣчамъ Гамбеты. Напротивъ. Помня присягу и будучи по существу весьма честнымъ человѣкомъ, онъ во всю свою жизнь только и занимался, что и правой, и лѣвой рукой производилъ жесты, изображающіе хватаніе за шиворотъ, за которые и получалъ сравнительно небольшое содержаніе, едва хватавшее на прокормленіе многочисленной семьи. Онъ былъ откровененъ и плодовитъ и, благодаря этимъ способностямъ, въ своей жизни не могъ получить ни одного подряда, ни сколько-нибудь значительнаго повышенія, которое позволило-бы ему аплодировать обѣими руками рѣчамъ Гамбеты. Плодовитость мѣшала ему тратиться на поѣздки въ Петербургъ, а откровенность препятствовала излагать свои желанія съ тѣмъ оттѣнкомъ «обмана приличія» (бываютъ-же визиты приличія), подъ покровомъ котораго можно самымъ откровеннымъ образомъ ратовать за охраненіе семьи и собственности, производя на свѣтъ незаконныхъ дѣтей и переводя чужую собственность на свое имя.
Быстрота «десяти лѣтъ реформъ» исключила изъ списковъ почтеннаго старика и забросила его на половинную пенсію въ одинъ изъ отдаленныхъ уголковъ Петербургской стороны съ восемью человѣками дѣтей. И странное дѣло! У этого старика повыростали все славные подростки, не только никогда не упрекавшіе старика за его «старые жесты», но, напротивъ, уважающіе его и лелѣющіе, по возможности, его печальную старость. Съ тѣхъ поръ старикъ не брѣется и даже рѣдко моется, въ видахъ экономіи, и все свободное время посвящаетъ размышленіямъ о происхожденіи души, полагая, что это занятіе самое подходящее въ его положеніи.
Не такъ давно я посѣтилъ старика. Старикъ любилъ поболтать о политикѣ. Говорилъ, впрочемъ, болѣе я, а старикъ только слушалъ, какъ-то странно по временамъ усмѣхался и дѣлалъ по привычкѣ жесты устрашенія, впрочемъ безъ всякихъ злыхъ намѣреній.
Когда я сталъ развивать ему значеніе внѣшней и внутренней политикъ съ государственной точки зрѣнія, причемъ не жалѣлъ всѣхъ тѣхъ словъ о «правдѣ въ политикѣ», о «благѣ народовъ», о «постепенности въ реформахъ», о «сохраненіи порядка» и о «святости семейныхъ началъ», которыя обыкновенно повторяются всѣми государственными людьми, начиная съ тайнаго совѣтника и кончая молодымъ становымъ, дебютирующимъ въ знаніи государственной мудрости передъ молодой помѣщичьей барышней, — старикъ не выдержалъ и разсердился.
— Посмотрю я на васъ, такъ и впрямь вы какіе-то прелюбодѣи, готовые за двугривенный продать черту душу и потомъ, надувши самого черта, благо онъ не совершилъ нотаріальнаго акта, заложить ее снова. Вѣдь богъ знаетъ чего вы не нагородили, чтобы отуманить меня, старика! И «благо народовъ», съ одной стороны, и «мѣсто въ тридцать двѣ тысячи», съ другой, «французская содержанка», съ третьей, и «сохраненіе семьи», съ четвертой… Это все ваши газеты туманъ напускаютъ, вмѣсто того, чтобы на чистоту говорить хоть о томъ, за что мѣстъ не даютъ. По-моему, по-стариковскому, вся эта ваша внѣшняя и внутренняя политика, по поводу которой вы распускаете столько чернилъ въ газетахъ и лжете хуже корреспондентовъ, при откровенности, самая простая вещь. Внѣшняя — это дипломатическая игра въ «кто кого проведетъ», а затѣмъ сборъ контрибуціи, при помощи арміи и флота, съ побѣжденнаго народа. Что-же касается внутренней, то задача ея — безнедоимочный сборъ и. охраненіе порядка при помощи строгихъ мѣръ. Вотъ и вся недолга. Обстоятельства заставили меня довольно коротко познакомиться съ внутренней политикой и я, памятуя присягу, никогда не разсуждалъ, а только охранялъ и взыскивалъ. Такъ-таки всю свою жизнь охранялъ и взыскивалъ. Охранялъ, по порученію, порядокъ и взыскивалъ платежи, причемъ никогда не разсуждалъ, потому что въ интересахъ семьи трепеталъ всякаго разсужденія болѣе, чѣмъ непосредственнаго начальства. Начни я тогда разсуждать съ той послѣдовательностью, съ какою я разсуждаю за досугомъ теперь, то, пожалуй, закружилась-бы голова и я сталъ-бы взыскивать платежи не съ плательщиковъ, а съ самого себя… Тогда рука моя отучилась-бы дѣлать жесты «взысканія» и семья пошла-бы по-міру. Помню я разъ случай. Хоть я и дѣлалъ турецкую компанію 1828 года и, слѣдовательно, имѣлъ случай закалить нервы, но и меня разъ взяло сомнѣніе, когда я однажды услышалъ такое покорное: «хоть зарѣжь, а не могу», что мурашки по кожѣ забѣгали. Признаюсь, и я поколебался. Но я хватилъ три рюмки крѣпкаго полыннаго настоя и сдѣлалъ привычный жестъ…
Старикъ нѣсколько помолчалъ и будто что-то припоминалъ. Прошло съ пять минутъ и онъ продолжалъ:
— Съ тѣхъ поръ я никогда болѣе не думалъ, а только исполнялъ но совѣсти и по закону свои служебныя обязанности. Книгъ не читалъ, газетъ не видалъ и мундира не снималъ до той поры, пока меня не попросили оставить службу. «Слишкомъ ужъ откровенный старикъ», выразился про меня молодой начальникъ изъ либераловъ. — Теперь время такое, что надо и взыскивать все сполна, но въ то-же время и откровенности большой не выказывать". Какъ огорошили меня, пріѣхалъ я сюда, въ самый «центръ умственнаго движенія» — дѣтей учить надо было — и сталъ думать, такъ-какъ находился въ чистой отставкѣ и взыскать ни съ кого ничего не могу. Напротивъ: нынче еще съ меня у мирового взыскиваютъ. Я по-крайности дѣйствовалъ на чистоту… а теперь что? Недалеко за примѣромъ ходить: хотя-бы мой племянникъ! Какъ надѣнетъ пиджакъ — сейчасъ разныя Арапіи выдумываетъ и только моихъ дочерей смущаетъ — мальчики, не будь дураки, только посмѣиваются! — а сниметъ пиджакъ, надѣнетъ мундиръ да станетъ въ судѣ передъ своимъ аналойчикомъ, такъ, точно локомотивъ, ходъ впередъ дастъ, сейчасъ-же грянетъ противъ безпорядковъ или распнется въ защиту уворованнаго дерьма такъ яростно, точно у него у самого это дерьмо украли, и возопіетъ о мѣстахъ не столь отдаленныхъ съ такимъ азартомъ, точно въ этихъ мѣстахъ только и мѣста его кліенту. Вернется домой, скинетъ мундиръ и надѣнетъ пиджакъ, смотришь — опять или о бѣлой Арапіи ведетъ разговоръ, или къ Альфонсинѣ собирается. И безъ всякаго стыда! Тьфу! какіе изъ васъ повыходили безстыдники! — закончилъ старикъ.
Не знаю, какъ по-вашему, а но-моему онъ, потратившій большую часть своей жизни на честное исполненіе своихъ обязанностей, какъ онъ ихъ понималъ, и неуспѣвшій, за недосугомъ, выучить тѣ прекрасныя жалкія слова, которыми съ одинаковой невоздержностью щеголяютъ какъ французскіе министры, такъ и русскіе становые, — несравненно невиннѣе своего племянника, одной рукой нѣжно предлагающаго вамъ съѣздить въ Нижнеудинскъ, а другою — заманчиво рисующаго (впредь до достиженія 30-лѣтняго возраста и полученія тридцати-тысячнаго гонорара) безмятежность и сладость житія въ бѣлой Арапіи…
Современная жизнь рѣже и рѣже представляетъ намъ типы такой простодушно-честной откровенности.
— Удивляюсь, чего Мак-Магонъ повторяетъ еще «жалкія» слова! — горячился отставной исправникъ, — Во-первыхъ, онъ и самъ-то хорошо не понимаетъ, а во-вторыхъ, только затягиваетъ исторію. Возьми два баталіона съ Кассаньякомъ во главѣ и объяви новую конституцію взамѣнъ старой, вотъ и вся недолга! Кто недоволенъ, того «честью» въ Кайену. Тьера и Гамбету, какъ людей извѣстныхъ, можно отправить за-границу, и затѣмъ на свободѣ производи какіе хочешь жесты! Даже и «честный солдатъ» на старости лѣтъ вздумалъ, по примѣру молокососовъ, «разводить бобы», точно на артилерію не надѣется. При помощи артилеріи, да еще скорострѣльной, можно совершенно свободно заниматься внутренней политикой, а то еще какіе-то «принципы»! Э-эхъ, батюшка, какое нынче время наступило, что даже «честный солдатъ» и тотъ о «принципахъ» пишетъ посланіе въ сенатъ!.. — заключилъ на прощаніе добродушный старикъ.
V.
правитьОднажды въ прихожей раздался рѣзкій звонокъ. Такъ звонятъ почталіоны и кредиторы. Но на этотъ разъ такъ сильно позвонилъ мой пріятель Макаръ Ивановичъ, уже знакомый читателю.
Давно-ли я съ нимъ видѣлся, а между тѣмъ какая въ немъ произошла перемѣна! Онъ похудѣлъ, постарѣлъ и не имѣлъ уже гордаго вида человѣка, разсчитывающаго взять Константинополь.
— Что, братъ, съ тобой? Здоровъ?
— Здоровъ-то я здоровъ.
— Кажется, военныя дѣла хороши?
— И военныя дѣла хороши.
— Такъ что-жъ это ты ходишь, точно въ воду опущенный?..
— Заботы, братецъ. Помнишь, я тебѣ говорилъ на-счетъ газеты?
— Ну?
— Ну и издаемъ! — какъ-то кисло промолвилъ пріятель.
— То-то, я думаю, ты теперь радъ? Всѣ свои мысли, которыя, помнишь, высказывалъ, сейчасъ-же на бумагу?
— То-то и не совсѣмъ оно такъ. Высказывать мысли и печатать ихъ — маленькая разница. Тамъ тебя слушаютъ жена съ дѣтьми, а тутъ ты находишься въ зависимости даже отъ газетнаго разносчика. Иной разъ такъ прямо-бы и передовую напечаталъ «У воротъ Царьграда», анъ, смотришь, еще видовъ настоящихъ нѣтъ и ты попридерживай перо, а то публика скажетъ: «скоръ, братъ»!.. Заботы очень и очень много!
Вообще, замѣтно было, что прежняя отвага Макара Ивановича куда-то исчезла.
Однакожъ, когда рѣчь зашла о подпискѣ и о розничной продажѣ, онъ нѣсколько оживился. Надежды у него были большія по случаю военнаго времени.
— Однако, ты, братъ, еще и не видалъ нашей газеты. Непремѣнно вышлю, за хлопотами забылъ; а вотъ пока, если желаешь, просмотри вотъ хоть сегодняшній нумеръ. Каковъ? — не безъ гордости промолвилъ Макаръ Ивановичъ. — Три передовыя статьи! Телеграммы отъ собственныхъ корреспондентовъ, а главное вниманіе обращено на корреспонденціи. Просмотри-ка.
Я взялъ нумеръ. Газета на видъ чистенькая. Называлась она не «Отмыкай штыкъ», какъ онъ предполагалъ, а «Ласточка»
Вначалѣ, какъ водится, шла передовая статья (нумеръ первый, всѣхъ ихъ было три) подъ рубрикою:
(Поговорка игроковъ).
«Политическій горизонтъ проясняется. До сихъ поръ мы были крайне смущены неизвѣстностью относительно дипломатическихъ переговоровъ, но нынѣ, благодаря самымъ точнымъ свѣдѣніямъ, полученнымъ нами изъ источника, назвать который мы, по понятной скромности, не рѣшаемся, мы съ полной увѣренностью можемъ оглянуться вокругъ и сказать, что теченіе событій не оставляетъ желать лучшаго, и нейтралитеты Англіи и Австріи, надо думать, вполнѣ обезпечены.
Не принадлежа къ числу тѣхъ скороспѣлыхъ политиковъ, которые на самыхъ шаткихъ основаніяхъ строютъ невѣрные выводы и вводятъ, такимъ образомъ, въ заблужденіе своихъ читателей (наша газета всего этого избѣгаетъ и при этомъ дешевле другихъ), мы въ своихъ политическихъ обозрѣніяхъ стараемся уяснить читателямъ событія, на основаніи строго провѣренныхъ данныхъ, для чего не жалѣемъ ни нравственныхъ, ни матеріальныхъ затратъ.
Извиняясь передъ читателемъ за это невольное отступленіе, продолжаемъ:
„Безбожные торгаши“, готовые, какъ доподлинно извѣстно, ровно за одинъ фунтъ и десять шилинговъ продать дьяволу душу, тогда какъ русскій человѣкъ не только дьяволу, но даже самому богатому концессіонеру своей души не продастъ ни за какія суммы, — „безбожные торгаши“, говоримъ мы, не смѣютъ явно выступить защитниками „поганыхъ“ и, какъ намъ извѣстно, благодаря дипломатическимъ соглашеніямъ, будутъ взирать на наши побѣды, хотя и со „скрежетомъ зубовнымъ“, но, во всякомъ случаѣ, флота не пошлютъ.
Изъ того-же источника мы достовѣрно узнали, что относительно Константинополя еще ничего не рѣшено и потому пока всѣ толки о немъ надо считать преждевременными.
Относительно Австріи спеціальный нашъ корреспондентъ сообщаетъ довольно утѣшительныя извѣстія. Австрія будетъ спокойно, хотя и облизываясь, смотрѣть на событія, не лишая себя, впрочемъ, удовольствія конфисковать чешскія газеты до той поры, пока ни одна изъ нихъ выходить не будетъ.
Сербія, съ такою славою боровшаяся въ прошломъ году съ вѣковѣчнымъ врагомъ, твердо будетъ соблюдать нейтралитетъ. Совѣтуя, съ своей стороны, этому княжеству благоразуміе, мы заканчиваемъ статью твердой увѣренностью, что великія событія не заставятъ себя долго ждать».
— Ну, что?
— Ничего себѣ. Скажи мнѣ только, пожалуйста, какіе это такіе источники, о которыхъ вы «по понятной скромности» умалчиваете?
— Да никакихъ!
— Какъ никакихъ?
— Очень просто. Какіе у насъ могутъ быть источники, кромѣ иностранныхъ газетъ, допущенныхъ къ обращенію? Это я прежде, когда еще самъ этимъ дѣломъ не занимался, легкомысленно «источникамъ» вѣрилъ, а теперь вижу, что иностранныя газеты — наши единственные источники. Но вѣдь надо-же успокоить читателя на-счетъ достовѣрности. Ну, теперь читай другую. Каково заглавіе?
— Это, братъ, я заглавіе придумалъ.
— А писалъ кто?
— Да все одинъ и тотъ-же авторъ. Онъ ихъ по три въ день качаетъ.
Я прочиталъ слѣдующее:
«Сейчасъ мы получили весьма важныя извѣстія. Эти извѣстія подтверждаются къ тому-же однимъ извѣстнымъ нашимъ дипломатомъ, который вчера, садясь въ вагонъ царскосельской желѣзной дороги, весело потиралъ руки и, неожиданно чихнувъ, произнесъ въ присутствіи редактора нашей газеты и многочисленной публики: „А la bonheur!“ Австрія мобилизуетъ два корпуса. Англійское правительство намѣрено требовать кредитовъ для защиты своихъ интересовъ на Востокѣ. Персія стягиваетъ войска къ границѣ. Князь Бисмаркъ вдругъ прекратилъ купанье въ Кисснигенѣ (см. телеграмму собственнаго корреспондента) и телеграммой спросилъ фельдмаршала Мольтке о здоровьѣ. Мак-Магонъ, повидимому, окончательно остановился на рѣшеніи, въ случаѣ смерти, весьма близкой, папы Пія IX, баллотироваться въ папы. Къ послѣднему извѣстію, сообщаемому однимъ изъ корреспондентовъ газеты „Новая Пчелка“, слѣдуетъ, конечно, отнестись съ нѣкоторой осторожностью, но общій ходъ событій не исключаетъ большой вѣроятности подобнаго слуха. Если ко всѣмъ этимъ признакамъ прибавить „тревожную“ бесѣду П. Д. Боборыкина съ митрополитомъ сербскимъ Михаиломъ и разговоръ съ редакторомъ „Neue freie Presse“, то нельзя не сказать, что готовится нѣчто такое грандіозное и вмѣстѣ съ тѣмъ непонятное, чего не только умъ человѣческій, но даже прозорливость А. А. Краевскаго, обнять не можетъ.
Въ самомъ дѣлѣ, противъ кого Австрія мобилизуетъ войска? Зачѣмъ англійскому правительству деньги? Что значитъ его коварная политика? Зачѣмъ шахъ персидскій стягиваетъ войска, князь Бисмаркъ перестаетъ лѣчиться и Мак-Магонъ разсчитываетъ баллотироваться въ папы?..
Не предрѣшая вопросовъ, впредь до появленія офиціальныхъ разъясненій, мы можемъ сказать только, что политическій горизонтъ омрачился и положеніе дѣлъ крайне усложнено. Вполнѣ довѣряя мудрости политическихъ руководителей, мы завтра попытаемся нѣсколько подробнѣй опредѣлить задачи Россіи при этой новой комбинаціи».
— Знаешь-ли что… Ты не сердись, а какъ-будто эта статья противорѣчитъ первой.
— Такъ что-жъ?
— Все-таки…
— Это, братъ, вздоръ! Что-же дѣлать, если сами событія противорѣчатъ? Бѣдняга составитель передовыхъ уже не разъ вздыхаетъ и говоритъ, что нынче время дипломатическихъ противорѣчій… Тяжеленько ему! Ты посмотри-ка, что онъ въ дневникѣ своемъ написалъ.
Макаръ Ивановичъ подалъ мнѣ дневникъ, въ которомъ, между прочимъ, было написано:
"Какъ охотно-бы я промѣнялъ положеніе русскаго публициста на положеніе англійскаго портного!
Недавно на митингѣ портныхъ, два лорда (цѣлыхъ два!) объясняли портнымъ свои «политическіе виды».
Какую передовую написалъ-бы я, если-бъ былъ въ шкурѣ англійскаго портного! "
Вслѣдъ за этими строками шла надпись, сдѣланная посторонней рукой:
«Роптать не годится. Зачѣмъ малодушно роптать? Кто судьбой не доволенъ и не обладаетъ терпѣніемъ, тотъ званія своего недостоинъ и внушаетъ понятное подозрѣніе»…
— Ну, теперь третью и послѣднюю передовую! Мы на этотъ счетъ отличаемся отъ другихъ газетъ: даемъ небольшія, но за то бойкія передовыя статейки.
Нечего было дѣлать. Я началъ третью. Она называлась:
«Вѣритъ-ли»?
Сію секунду получено весьма сенсаціонное извѣстіе: Альбіонъ униженно протягиваетъ руку дружбы сѣверному колосу и предлагаетъ въ компаніи „предоставить Турцію своей участи“.
Давно-бы пора!
Суэзскій каналъ Англія купитъ.
Пускай покупаетъ!
Персію тоже купитъ.
На здоровье!
Султану Англія будетъ давать полный пенсіонъ.
Вѣрить-ли?
Прочь свары! Прочь взаимныя подозрѣнія. Мы всегда были убѣждены, что Англія, въ концѣ-концовъ, — нація просвѣщенныхъ мореплавателей, что англичане великій народъ, не „презрѣнные торгаши“, а дальновидные, практическіе, гуманные сыны отечества…
Гипъ, гипъ, ура!
Кто смѣетъ упоминать о Турціи? Турціи теперь не существуетъ!
Новая эра начинается съ этой секунды. 13 іюня 1877 года въ два часа 36 минутъ пополуночи будетъ записано на страницахъ всемірной исторіи. Въ благоговѣйномъ безмолвіи мы кладемъ перо до слѣдующаго нумера».
— Какова? Малъ золотникъ да дорогъ!
— Да откуда это ты о новой эрѣ узналъ?
— По секрету, братъ, по секрету и главное совершенно случайно. Объ этомъ, впрочемъ, разсказывать теперь не буду. Все будетъ объяснено въ свое время… А ты смотри-ка дальше. Телеграммы интересны. Мы во всѣхъ городахъ своихъ телеграфистовъ… виноватъ, то-есть своихъ корреспондентовъ имѣемъ. Но, главное, обрати вниманіе на сегодняшнія корреспонденціи. Это, братецъ, чудо что. такое!
И Макаръ Ивановичъ даже причмокнулъ пальцы.
— Будешь читать — пальчики оближешь. Все «спеціальные». Не жалѣлъ никакихъ ни нравственныхъ, ни матеріальныхъ затратъ; я вѣдь, братъ, для организаціи корреспондентовъ (а ихъ у меня 25 человѣкъ) имѣніе недавно въ поземельномъ кредитѣ заложилъ…
Я приступилъ.
Первая корреспонденція называлась:
«Согласно данному мнѣ редакціей „Ласточки“ порученію повидаться со всѣми европейскими министрами, въ рукахъ которыхъ находятся нити, какъ внѣшней, такъ и внутренней политики, я, разумѣется, первымъ дѣломъ, направился въ Киссингенъ, чтобы имѣть возможность поговорить, что называется, „по душѣ“ съ первымъ политикомъ нашего времени. Вы догадываетесь, конечно, что я говорю о князѣ Бисмаркѣ.
Не стану отвлекать вниманія читателя описаніемъ невиднаго городка. Замѣчу только, что тотчасъ по пріѣздѣ я озаботился наведеніемъ справокъ о томъ, когда можно имѣть аудіенцію у князя. Первыя попытки мои были неудачны. Нѣмцы, къ которымъ я обращался, категорически заявили мнѣ, что аудіенція невозможна, что князь исключительно лѣчится и никого не принимаетъ, причемъ указали мнѣ на напечатанное въ киссингенскомъ указателѣ заявленіе, въ которомъ „знаменитый паціентъ“ выражаетъ, во-первыхъ, желаніе, „чтобы не приходили смотрѣть, какъ онъ садится въ ванну, и, во-вторыхъ, чтобы ему не кланялись при встрѣчѣ, потому что если станутъ кланяться (а нѣмцы на это большіе охотники!), то онъ будетъ поставленъ въ такое положеніе: или не отвѣчать на поклоны и, слѣдовательно, оказаться невѣжливымъ, или-же безпрестанно снимать шляпу и простужать голову, уничтожая, такимъ образомъ, все цѣлебное дѣйствіе водъ“.
Какъ ни любопытно было-бы посмотрѣть способъ погруженія знаменитаго человѣка въ ванну, (я, впрочемъ, имѣлъ честь въ 1871 году видѣть въ ваннѣ Гамбету и Виктора Гюго) тѣмъ не менѣе это представляло нѣкоторыя затрудненія. Правда, по словамъ оберъ-кельнера, я-бы могъ за полталера или за талеръ посмотрѣть въ замочную скважину, (хотя и на это охотниковъ такъ много, что раздаются билеты), какъ погружается въ ванну знаменитый человѣкъ; но такой способъ, позволительный развѣ начинающему писателю, едва-ли приличенъ для писателя, имѣющаго за собой пятнадцати-лѣтнюю дѣятельность и знакомаго почти со всѣми знаменитостями Европы.
Несмотря на неутѣшительное начало, я, какъ уроженецъ Ярославля, не упалъ духомъ. Вамъ, конечно, извѣстно, что ярославцы всегда славились предпріимчивостью и остротою ума. Это даже извѣстно почтенному Джону Стюарту Миллю, у котораго я въ 1869 году завтракалъ. За завтракомъ, весьма, впрочемъ, умѣреннымъ (кофе, сандвичи, яичница съ ветчиной, matten chop, сыръ и рюмка портвейна), я былъ даже польщенъ лестными замѣчаніями англійскаго мыслителя насчетъ достоинствъ ярославцевъ.
При помощи рекомендательныхъ писемъ, обязательно данныхъ мнѣ петербургскими друзьями къ главному смотрителю водъ и къ пользующему князя доктору Шпернгазе (съ которымъ мы еще въ 1859 году водили въ Вѣнѣ дружбу), я, на другой-же день по пріѣздѣ, имѣлъ честь получить отъ князя карточку, на оборотѣ которой крупнымъ, четкимъ почеркомъ были написаны слѣдующія строки но-нѣмецки:
Какъ видите, я убилъ, такъ-сказать, сразу двухъ зайцевъ: вопервыхъ, получилъ безъ особыхъ затрудненій аудіенцію и, вдобавокъ, могъ наблюдать великаго человѣка au naturel, что врядъ-ли выпадаетъ на долю многимъ корреспондентамъ.
Признаюсь, я былъ въ нѣкоторомъ затрудненіи относительно выбора костюма для предстоящаго визита. Фракъ и бѣлый галстухъ, вполнѣ естественные въ гостиной или кабинетѣ, казались мнѣ нѣсколько странными въ ванной комнатѣ, въ присутствіи хозяина, неодѣтаго вовсе. Я вспомнилъ по этому поводу, что когда я дѣлалъ визитъ Гамбетѣ (онъ тоже принялъ меня въ ваннѣ и все время болталъ безъ умолку), то былъ въ обыкновенномъ костюмѣ „de fantaisie“, но съ Гамбетой мы были все-таки старинные пріятели, а съ „желѣзнымъ княземъ“ мнѣ приходилось еще знакомиться… Чтобы не подать ни малѣйшаго повода къ какому-бы то ни было нареканію, я въ-концѣ-концовъ остановился на фракѣ и бѣломъ галстухѣ.
Сегодня, ровно въ три четверти десятаго, я отправился въ заведеніе ваннъ. По дорогѣ пожалъ руку Ауэрбаху, перекинулся парой словъ съ Шпильгагеномъ (замѣчательно „покладистая“ натура, хотя съ нѣкоторой филистерской „повадкой“), обѣщая свидѣться съ ними послѣ посѣщенія князя. Ровно въ десять часовъ я постучалъ въ двери комнаты № 18, у порога которой стоялъ кельнеръ и толпилась масса нѣмцевъ, ожидающихъ по билетамъ очереди взглянуть въ щелку. Громкій, отрывистый горловой голосъ окликнулъ меня: „Werda?“, и когда я сказалъ фамилію, произнесъ обычное: „Komm in“, и я, сопровождаемый почтительными восклицаніями ожидающей публики, вошелъ въ комнату.
Въ небольшой, довольно просто убранной комнаткѣ, у правой стѣны стояла ванна, обыкновенная цинковая ванна, на подобіе тѣхъ, которыя я видѣлъ въ Карлсбадѣ и Маріенбадѣ.
Изъ ванны выставлялась извѣстная типическая, ширококостная голова съ необыкновенно развитымъ, почти голымъ черепомъ. Особенно отличались скуловыя кости, обличавшія характерность и интелигентный устой. Большіе, серьезные глаза, цвѣта сѣро-нѣмецкаго сукна, глядѣли ровно и вдумчиво на кранъ, изъ котораго текла холодная вода. Сѣдые усы, торчащіе небольшими щеточками, тихо подымались и опускались отъ ровнаго, спокойнаго дыханія. Общее впечатлѣніе чего-то мощнаго, нѣмецки-законченнаго…
Я кашлянулъ и поклонился.
— Очень радъ, очень радъ! Руки не подаю — мокрая! улыбнулся желѣзный князь. — Садитесь. Давно желалъ съ вами познакомиться. Слышалъ о васъ. Ну, что у васъ въ Россіи, хорошо нѣмцамъ?
— Превосходно, ваша свѣтлость.
— Я въ этомъ былъ увѣренъ. Ѣдете на Дунай?
— Имѣю намѣреніе, но, собственно говоря, спеціальная: моя цѣль: разсѣять предубѣжденія Европы относительно Россіи… Но передъ этимъ я, конечно, считалъ святымъ своимъ долгомъ услышать мнѣніе вашей свѣтлости на-счетъ современнаго состоянія Европы.
Желѣзный князь крякнулъ и улыбнулся.
— Мое мнѣніе? — переспросилъ онъ и снова улыбнулся. — По-моему, все хорошо, что хорошо кончится. При хорошемъ вооруженіи жить можно. Только не слѣдуетъ никогда увлекаться. Вотъ есть у васъ herr Souworin… Спѣшитъ очень въ Константинополь. Сколько ему лѣтъ?
— Около сорока.
— Скажите! Вотъ никакъ не думалъ! Ну, однако, простите: сейчасъ придутъ еще корреспонденты, — ласково замѣтилъ князь и прибавилъ. — Если увидите папу, передайте мое почтеніе.
„Великій человѣкъ“ кивнулъ головой и свиданіе наше кончилось.
Завтра ѣду въ Парижъ. Повидаюсь съ Мак-Магономъ. Я съ нимъ познакомился, когда еще онъ дивизіоннымъ генераломъ былъ и не мечталъ о президентствѣ. До слѣдующаго письма»,
Затѣмъ я прочиталъ корреспонденцію другого корреспондента:
"Одесса, 1 іюня. Ѣхалъ, сломя-голову. Если остался живъ, то благодаря Провидѣнію. Представьте себѣ, два раза нашъ поѣздъ терпѣлъ крушеніе: триста раненыхъ, пятьдесятъ убитыхъ. Изъ всѣхъ пассажировъ уцѣлѣлъ я одинъ и на локомотивѣ (машиниста разорвало на три части) прибылъ въ Одессу. Но едва успѣлъ я выйти на станцію, какъ вдругъ на меня наскочила собака, величиною съ тигра, и чуть-было не изорвала въ клочки. Но счастію, спасся, бросившись въ двери. Въ Одессѣ странныя собаки, непохожія ни на петербургскихъ, ни на кавказскихъ: головы громадныя, туловища среднія, ноги маленькія, а хвостовъ нѣтъ вовсе. Говорятъ, что ихъ несоразмѣрность зависитъ отъ климата, а хвосты откусываютъ имъ крысы.
На другой день послѣ моего пріѣзда приходилъ турецкій флотъ. Кораблей до ста; по крайней мѣрѣ, я насчиталъ простымъ глазомъ до ста кораблей. Корабли громаднѣйшіе и все броненосные. Они постояли этакъ часа два и ушли.
Что сказать объ Одессѣ? Городъ торговый, много грековъ, много пыли и мало зелени, а женщины!..
Завтра ѣду далѣе.
Яссы, 5 іюня. Наконецъ, я въ Румыніи! Чудесная страна эта Румынія! Природа великолѣпная, погода — чудо что такое! Представьте себѣ: ѣдете вы по желѣзной дорогѣ среди лѣсовъ пальмъ, березы и банановъ. На высокихъ кронахъ арековой пальмы довѣрчиво щебечетъ крошка колибри — малюсенькая, пестренькая птаха! — и третъ свои клювъ о стволъ рябины бѣлоснѣжный съ оранжевымъ ожерельемъ какаду. Большіе мандрилы и граціозныя мартышки скачутъ съ дерева на дерево и передъ глазами выдѣлываютъ такія-же уморительныя штуки, какъ въ зоологическомъ саду Роста. Въ отдаленіи слышится ревъ бенгальскаго тигра. Ночь. Луна мягко, ласково такъ глядитъ съ небеснаго свода и какъ-бы шепчетъ слова любви и нѣги, а между тѣмъ съ Дуная глухіе раскаты выстрѣловъ доносятся. Поѣздъ быстро мчится. Въ вагонѣ жарко, душно.
На одной изъ промежуточныхъ станцій напротивъ меня селъ пожилой румынъ, толстый, сѣдой съ внушительнымъ и интелигентнымъ видомъ. Я тотчасъ-же вступилъ съ нимъ въ разговоръ, полагая, что около меня сидитъ г. Братіано (въ этотъ день именно ждали его проѣзда); говорили мы на румынскомъ языкѣ. Румынскій языкъ удивительно похожъ на испанскій, а такъ-какъ по испански я говорю не хуже г. Скальковскаго, то никакого затрудненія въ бесѣдѣ не было.
Послѣ первыхъ-же словъ я не сомнѣвался, что имѣю честь бесѣдовать съ г. Братіано, и поспѣшилъ спросить:
— Не съ господиномъ-ли Братіано имѣю я честь говорить?
— Онъ самый! А вы?
— Корреспондентъ русской газеты «Ласточка».
Мы пожали другъ другу руки.
— Ну, какъ вамъ понравилась страна?..
— Превосходная… вотъ только берутъ за все дорого.
Братіано улыбнулся.
— Вы народъ богатый… Это ничего!
Затѣмъ разговоръ перешелъ на политику. Конечно, говорили о только-что объявленной независимости.
— Небойсь, вы довольны теперь?
— Весьма. Я давно собирался устроить независимость, но все какъ-то не удавалось…
— Австрійцы? — подмигнулъ я.
— Они самые…
И мы оба засмѣялись.
Хотя румыны, особенно бояре, заносчивы, но г. Братіано оказался весьма порядочнымъ человѣкомъ. Онъ болталъ безъ умолку всю дорогу, разсказывалъ о надеждахъ въ будущемъ и вообще держалъ себя совершенно sans faèon. Его интимность дошла даже до того, что онъ не безъ любопытства разспрашивалъ о нашихъ кафе-шантанахъ.
Можете представить себѣ мое удивленіе, когда, по пріѣздѣ въ Яссы, г. Братіано вдругъ обратился ко мнѣ:
— Кстати, сеньоро русски, дайте мнѣ пять франковъ… Въ Бухарестѣ заходите въ министерство… отдамъ.
Я далъ десять.
Въ это время подошелъ почтенный мой другъ, корреспондентъ «Чижика». Я, натурально, ему обрадовался и собирался познакомить его съ Братіано… Но когда я заявилъ объ этомъ, указывая на моего спутника, который уже нанималъ коляску, то мой другъ замѣтилъ не безъ горечи:
— Какой это Братіано! Я самъ-было его за Братіано принялъ и съ его словъ о положеніи Румыніи написалъ цѣлую корреспонденцію въ «Чижикъ». Это кельнеръ ясской гостинницы, а не Братіано…
Что станешь дѣлать?.. Въ такое горячее время, которое мы переживаемъ, легко кельнера принять за министра и наоборотъ!
Яссы, 6 іюня. Яссы — городокъ чистый, хорошенькій, вымощенный. Домики маленькіе такіе, на швейцарскій ладъ, тонутъ въ зелени олеандровъ, магнолій, черемухи, акацій, сирени и геліотроповъ. Душистый ароматъ цвѣтовъ раздражаетъ нервы, особенно когда надъ городомъ спустится многозвѣздная, южная, страстная ночь. Подъ горой, струясь между скалъ прихотливой серебристой лентой, протекаетъ Двина и по берегамъ ласково шепчутся, подъ обаяніемъ ночи, крокодилъ, тюлень и иволга… Улицы кишатъ женщинами и все женщинами высшаго общества. Румынскія женщины очаровательны. Такихъ красавицъ я на своемъ вѣку не видалъ ни въ Африкѣ, ни въ Америкѣ, ни на Волгѣ, ни на Дону. Онѣ стройны, граціозны, съ ласкающими взоръ полными формами, съ томнымъ, страстно-жгучимъ взглядомъ черныхъ, какъ коринка, глазъ. Одѣваются онѣ роскошно въ цвѣтныя платья и темныя кружевныя испанскія мантильи, а на ножкахъ у нихъ такія крошечныя туфли, что румынскую туфлю совершенно свободно можно умѣстить въ наперстокъ. Какъ говорятъ всесвѣдующіе люди, нравственность румынскихъ дамъ крайне сомнительна… Конечно, главную роль тутъ играетъ климатъ. И правда, едва только мы съ другомъ вышли изъ гостинницы, какъ на всѣхъ улицахъ увидали коляски и кареты, въ которыхъ румыны и румынки, не стѣсняясь публикой, цѣловались съ самой безумной страстью.
Ночь наступила. Поцѣлуи все дѣлались жарче и жарче. Соловьи заливались сильнѣй и сильнѣй. Мы шли по главной улицѣ и разсчитывали-было поужинать, какъ вдругъ около насъ остановилась роскошная коляска и изъ нея выскочила такая красавица, что я вздрогнулъ отъ восхищенія.
— Monsieur! — обратилась она ко мнѣ на изящнѣйшемъ французскомъ языкѣ. — Я за вами съ утра слѣжу… Хотите знать, какъ можетъ любить дочь румынскаго министра? Слѣдуйте за мной…
Что было дѣлать? Зная, что въ качествѣ корреспондента, я, быть можетъ, при посредствѣ дочери министра, узнаю дислокацію турецкой арміи и сообщу объ этомъ читателямъ «Ласточки», я отправился…
Завтра уѣзжаю на мѣсто событій. До слѣдующаго письма.
— Ну, какова газета! — спросилъ меня мой пріятель, когда я кончилъ.
— Недурна… Совершенно во вкусѣ самыхъ распространенныхъ… Только одного я не могу сообразить, отчего это ты, Макаръ Ивановичъ, въ своей газетѣ какъ будто еще не знаешь: обратить-ли Константинополь въ градоначальство или повременить?
— Ты займись-ка самъ газетой, тогда поймешь!.. Пока мы только проводимъ идею о свободѣ проливовъ для судоходства, а тамъ время покажетъ, какъ подписка… Пойдетъ хорошо — и до Царьграда доберемся!..