Макаров отвахтил! (Оленин)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Макаровъ отвахтилъ! : Очеркъ |
| Источникъ: Оленинъ П. А. На вахтѣ. — СПб.: Типографія П. П. Сойкина, 1904. — С. 5. |
I
правитьИзъ туманной дали прошлаго часто встаетъ передо мной милый образъ стараго лоцмана Макарова. Я люблю вспоминать его особенно въ тѣ минуты, когда на душѣ у меня тяжело, когда жизнь представляется мнѣ лиходѣйкою-мачехой. Вспомню его, этого угрюмаго, неуклюжаго «рѣчного» волка съ дѣтской, незлобивой душой, съ философскимъ взглядомъ на вещи, и мнѣ становится легче. Также дѣйствуетъ на душу и величавая Волга…
Какъ сейчасъ помню: стоитъ онъ у штурвала съ надвинутой на густыя брови фуражкой, красноносый, съ чертами лица точно вырубленными топоромъ. На немъ высокія валенки, темная куртка сверхъ рубахи, подвязанной пояскомъ; умные, проницательные глаза его спокойно устремлены въ даль на фарватеръ, который онъ знаетъ, конечно, много лучше, чѣмъ свою собственную избу. Штурвалъ отъ прикосновенія его грубой, мускулистой руки какъ будто самъ дѣлается одушевленнымъ существомъ и колесо точно само знаетъ, когда и въ какую сторону ему надо повернуться.
Какова бы ни была погода — Макарову все равно. «Словно больно нынче паритъ, — замѣчаетъ онъ равнодушно, — видно, быть дождю»… «Сиверка задула — зайчики побѣжали», — также безстрастно говоритъ онъ и, наклонившись, старается закурить сигару, которую я только что подарилъ ему. Онъ большой охотникъ до сигаръ.
II
правитьТемная, темная ночь. Ничего не видно, кромѣ неясныхъ очертаній берега, близъ котораго мы идемъ. Мрачныя тяжелыя тучи нависли и изъ нихъ падаютъ рѣдкія капли холоднаго дождя. Макаровъ не куритъ: отблескъ зажигаемой спички на нѣсколько секундъ можетъ ослабить его зрѣніе, а теперь это не годится… — «„Мономахъ“ идетъ, — замѣчаетъ какъ бы про себя Макаровъ… — Три гусявы зачалилъ…»
— Гдѣ?
— А вотъ два огня на мачтѣ… налѣво-то… Не видишь? Полѣвѣе вонъ этого куста…
Ни огня, ни, тѣмъ болѣе, куста не видно; все покрыто мракомъ, который точно разлился надъ всей окрестностью… Вдали раздается сигнальный свистокъ — рѣзкій, неожиданный.
— Махни-ка ему влѣво, — приказываетъ Макаровъ штурвальному.
Проходитъ двѣ, три минуты и дѣйствительно, при нѣкоторомъ усиліи зрѣнія, даже непривычному глазу можно уже различить мачтовые огни парохода и гусянъ: онѣ, точно звѣздочки при облачномъ небѣ, мелькаютъ во мглѣ. «Средній ходъ», — командуетъ командиръ. «Зря, — бормочетъ себѣ подъ носъ Макаровъ, — гусяны-то безъ мала порожнія: не захлещешь валомъ… Давай полный», — замѣчаетъ онъ опять-таки почти про себя, такъ какъ знаетъ, что капитанъ, блюдя свой авторитетъ, не отмѣнитъ команды… «Этакъ и въ три часа до Шиловой не дошлепаешь», — ворчитъ Макаровъ.
III
правитьНочь свѣтлая, лунная. Звѣздочки точно совѣстятся свѣтить при ясномъ мѣсяцѣ и скромно мигаютъ въ выси. Теплый южный вѣтеръ рябитъ рѣку. Съ луговъ, отъ разбросанныхъ по нимъ костровъ, несутся пѣсни; покосъ въ самомъ разгарѣ. Пахнетъ свѣже-скошеннымъ сѣномъ. На пароходѣ покой и тишина, только на верхней палубѣ на диванчикѣ передъ рубкой перваго класса сидитъ молодая парочка и разговариваетъ вполголоса. По той настойчивости, съ которой эта парочка все время старалась уединиться, можно заключить, что это влюбленные. «Она» закуталась въ широкій платокъ, «онъ» то и дѣло подноситъ къ своимъ губамъ ея ручку… Оба молоды… Обоимъ хорошо… Манитъ будущее. Навѣваетъ грезы о счастьѣ теплая ночь…
Пользуйтесь счастьемъ и страстью, не думая:
Праздникомъ жизнь пусть вамъ долѣе кажется
Раздаются два короткихъ свистка… «Есть!» — отвѣчаетъ вахтенный, сидѣвшій на носу и мурлыкавшій, чтобы не заснуть, какую-то унылую пѣсню. Пароходъ подходитъ къ Казнинскому перекату, который команда называетъ просто «Казнью». Случается часами работать на немъ, не покладая рукъ и не смыкая глазъ.
— Семь… Семь… Семь съ половин-ай… — кричитъ наметчикъ, — Подъ табакъ… Семь съ половин-ай… Шесть…
— Средній ходъ! — командуетъ капитанъ.
— Пять съ половин-ай!.. Пять…
— Тихій ходъ… Прибавь до полнаго! — раздается команда.
Пароходъ входитъ на перекатъ, «везя за собой воду»… Съ «валомъ» иногда удается продраться черезъ «шалыги» и поэтому сразу дается полный ходъ.
На вахтѣ стоитъ лоцманъ Даниловъ, пожилой, коренастый человѣкъ съ длинной сѣдѣющей бородой. Макарова нѣтъ: онъ «отвахтилъ» къ полуночи и теперь, вѣроятно, спитъ.
— Четыре съ половин-ай, — доносится съ носу.
— Шесты готовь! — кричитъ капитанъ въ рупоръ.
Пароходъ съ полнаго хода врѣзывается въ песочную шалыгу и останавливается.
— Стопъ! Назадъ — полный ходъ! — командуетъ капитанъ.
— Стоитъ, — возвѣщаетъ наметчикъ.
— Шесты въ лѣвой!.. Стопъ… Впередъ.
Не тутъ-то было…
— Валится вправо, — кричитъ наметчикъ, погружая наметку…
— Прибавь… Стопъ…
— Придется якорь завозить, — заявляетъ о грустной необходимости Даниловъ.
— Слишкомъ влѣво держалъ, — сердится капитанъ, — говорилъ я: держи правѣй.
— Кто-жъ его зналъ, — оправдывается Даниловъ, — всегда тутъ былъ ходъ; навѣрно буксирный наметалъ песку…
— Бакенъ не на мѣстѣ, — вдругъ раздается голосъ Макарова, очутившагося у штурвальной рубки, — зря поставленъ; въ прошлый рейсъ чуточку лѣвѣе стоялъ… вотъ и ошибка вышла.
— Ты чего же не спишь, Макаровъ? — спрашиваетъ капитанъ.
— Чего не сплю? Не спится… — флегматично объясняетъ Макаровъ.
— Ступай, спи, старикъ! Безъ тебя управимся.
— Одно дѣло…
Макаровъ исчезаетъ такъ-же неожиданно, какъ и явился.
— Не ляжетъ, — высказываетъ предположеніе капитанъ. — Надо якорь завозить, — добавляетъ онъ и беретъ рупоръ.
Пароходъ болѣе часу бьется на одномъ мѣстѣ: сталъ какъ разъ серединой, а середина провисла: машина не по корпусу. Работаютъ полнымъ ходомъ, дружно ворочаютъ усталые матросы шпиль[2], къ нимъ присоединились двое-трое пассажировъ 3-го класса изъ любви къ искусству.
— Ничего не подѣлаешь… — говоритъ капитанъ, охрипшій отъ крику. — Обмѣрь-ка, Даниловъ, корму и носъ… а то мы до утра провертимся.
— Подъ кормой шесть! — раздается въ темнотѣ голосъ Макарова.
— Такъ и зналъ, что не ляжетъ старикъ, — говоритъ капитанъ. — Иди сюда, Макаровъ, — кричитъ онъ, — посовѣтуемся.
Макаровъ тяжелой, степенной поступью начинаетъ двигаться по верхней палубѣ за рѣшеткой террасы; въ рукахъ у него длинный шестъ, который онъ то и дѣло погружаетъ въ воду: такимъ образомъ онъ обмѣряетъ весь пароходъ и затѣмъ направляется въ штурвальную. Теперь ему вполнѣ ясно, что надо предпринять…
IV
правитьМакаровъ былъ простодушенъ, какъ малое дитя. Онъ какъ будто не понималъ цѣны деньгамъ и готовъ былъ всякому помочь. Глядя на него, каждый могъ подумать: какой черствый, суровый человѣкъ! Но это была только «внѣшность». Въ дѣйствительности, я рѣдко встрѣчалъ болѣе непосредственную, болѣе мягкую натуру, чѣмъ у него.
Иногда эта доброта служила ему во вредъ. Макаровъ, какъ истый русскій человѣкъ, да особенно еще изъ породы «рѣчныхъ волковъ» (тоже, что и «морской волкъ») — любилъ выпить. Но для выпивки ему обязательно была нужна компанія. Одинъ онъ не пилъ, развѣ только чарочку передъ ѣдой. Въ водкѣ онъ не находилъ «скусу», но такъ какъ она приводила его на нѣкоторое время въ веселое расположеніе духа и способствовала общительности въ компаніи, то онъ любилъ ее, какъ необходимое средство весело провести время. Это всѣ знали и этимъ пользовались.
— Пойдемъ-ка, Макаровъ, по скляночкѣ! — скажетъ, бывало, кто-нибудь изъ товарищей на стоянкѣ и отправится къ буфету, — налейте-ка намъ парочку, — прикажетъ онъ, — кладя на стойку двугривенный.
Макаровъ выпьетъ, оботретъ рукавомъ мокрые, повисшіе усы и отойдетъ смиренно въ сторону.
— А ну-ка еще по одной, — предложитъ товарищъ.
— Теперь ужъ на мои, — заявляетъ Макаровъ.
— Вотъ еще, развѣ мы изъ эстого? — протестуетъ хитрый компаньонъ, чокаясь съ Макаровымъ.
Выпивъ по второй, Макаровъ вынимаетъ сорокъ копеекъ изъ своего стараго, потерявшаго всякій цвѣтъ кисета и стучитъ ими по стойкѣ.
— Получите, — говоритъ онъ, — за полбутылки… да закусочки давай какой ни на есть.
Забравъ свою покупку, Макаровъ идетъ къ себѣ въ каюту, гдѣ и начинается угощеніе.
V
правитьКапитанъ изучилъ слабости Макарова и старался принимать противъ нихъ мѣры. Но Макаровъ былъ такой «золотой» человѣкъ, что съ нимъ надо было дѣйствовать тактично, и капитанъ не хотѣлъ обидѣть старика.
Однако между ними бывали иногда и недоразумѣнія. У Макарова хмѣль былъ «нехорошій». Сначала вино дѣйствовало на него возбуждающимъ образомъ, онъ становился разговорчивымъ и экспансивнымъ, но очень быстро веселое настроеніе переходило въ куражъ.
— Вѣдь, вотъ, — говаривалъ, бывало, капитанъ, — трезвъ — ребенокъ малый, а какъ хватитъ русскаго народнаго хлѣбнаго — настоящій звѣрь. Затронь его, такъ онъ въ берегъ носомъ ахнетъ…
Разъ какъ-то пароходъ вышелъ послѣ стоянки на конечной пристани. Стоянка эта, какъ замѣтилъ капитанъ, не прошла для Макарова благополучно. Въ маленькихъ глазахъ старика заискривались какіе-то подозрительные огоньки, а красный носъ сталъ совсѣмъ багровымъ. Макаровъ избѣгалъ смотрѣть въ лицо капитану въ такихъ случаяхъ и отвертывался, чтобы дыханіе, пропитанное «русскимъ народнымъ хлѣбнымъ», его не выдало. Онъ дѣлался какъ-то особенно подозрителенъ и безпокоенъ; каждая малость раздражала его. Все, что дѣлали другіе, казалось ему «не такъ», а особенно то, что дѣлалъ капитанъ, который въ воображеніи Макарова въ хмѣльные часы становился какимъ-то врагомъ, который норовитъ все сдѣлать ему на зло.
Вотъ капитанъ, проходя перекатомъ, гдѣ по вывѣскѣ[3] было воды семь четвертей, т. е. болѣе чѣмъ достаточно, убавилъ на всякій случай ходъ. Этого было довольно, чтобы обозлить Макарова.
— Тебѣ-бы на печи сидѣть, а не капитаномъ быть! — ворчитъ онъ себѣ подъ носъ — ну, къ чему ты, сдѣлай милость, ходъ убавилъ… Коли не понимаешь, такъ ступай въ каюту, да дрыхни… и безъ тебя обойдутся.
Хотя Макаровъ говоритъ только для самого себя, но отдѣльныя слова долетаютъ до ушей капитана; онъ дѣлаетъ видъ, что не слышитъ.
Пароходъ подходитъ къ мелкому Благовѣщенскому перекату, гдѣ ходъ очень извилистъ. Надо идти все время зигзагами. Макарову это очень не понутру.
— Ну, чего, скажи, сдѣлай милость, бакена «онъ» такъ разставилъ, — говоритъ Макаровъ, — воды — бугоръ, а онъ, нако-сь, поди… Вертись тутъ, а еще бакенщикъ называется…
Капитанъ давно уже замѣтилъ возбужденіе стараго лоцмана и зорко слѣдитъ за ходомъ парохода. И видитъ онъ, что Макаровъ держитъ прямо, точно намѣреваясь пройти за бакеномъ.
— Куда держишь? — говоритъ капитанъ, — не видишь развѣ краснаго?
— Вижу, — упрямо отвѣчаетъ Макаровъ, — не тутъ ему быть слѣдоваетъ.
— Не твое дѣло…
Макаровъ вертитъ штурвалъ, но выходитъ такъ, что пароходъ все-таки проходитъ за бакеномъ.
Капитанъ быстро подходитъ къ Макарову и пристально глядитъ ему въ глаза.
— Опять хлебнулъ? — говоритъ онъ.
— Выпилъ! — дерзитъ Макаровъ.
— Ступай, проспись… Я съ пьянымъ не пойду, — объявляетъ капитанъ и посылаетъ подручнаго за Даниловымъ.
— И уйду, — говоритъ Макаровъ, — испугался я…
Однако, въ голосѣ капитана звучитъ повелительная нота, которую знаетъ Макаровъ, и потому онъ отходитъ отъ штурвала, крестится и выходитъ изъ штурвальной. Капитанъ самъ становится на его мѣсто.
— Выпилъ да на свои, — ворчитъ Макаровъ, уходя, — не крѣпостной! Провалитесь вы и съ пароходомъ… Самъ хорошъ… выиграетъ — фуражку на затылокъ задеретъ, а проиграется — на носъ надвинетъ… А люди виноваты… все не по тебѣ…
— Завтра-же ссажу, — кричитъ капитанъ, — терпѣнія моего нѣтъ…
На утро, когда пароходъ еще стоитъ у пристани въ городѣ К., Макаровъ тихо стучится въ каюту капитана.
— Кто тамъ? войди… — слышится голосъ капитана.
Макаровъ входитъ, крестится на икону и останавливается у двери. Капитанъ дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ его. Макаровъ вздыхаетъ. У него тяжелое похмѣлье и ему тошенъ бѣлый свѣтъ.
Видя, что капитанъ не намѣревается прервать молчаніе, Макаровъ начинаетъ самъ.
— Мнѣ слѣзать, что-ли? — спрашиваетъ онъ.
Капитанъ молчитъ.
— Простите ужъ, Василій Иванычъ, врагъ попуталъ.
— Не хорошо, Макаровъ. — Ну, да ужъ Богъ съ тобой. Видно, тебя не передѣлаешь!
Макаровъ стоитъ и переминается съ ноги на ногу.
— Вижу ужъ: голова болитъ, — улыбается капитанъ.
Онъ наливаетъ рюмку настойки и подноситъ Макарову.
— Словно огонь по жиламъ прошелъ. — говоритъ Макаровъ, — ужъ не обезсудьте!.. Глупость наша мужицкая и больше ничего…
Онъ поворачивается и дѣлаетъ шагъ къ двери, но ему хочется сказать что-нибудь пріятное капитану.
— Ты вотъ что, Василій Иванычъ, ночью, ежели не хочешь выходить — будь безъ сумлѣнія… Спи себѣ!.. Я постараюсь…
VI
правитьНачались ранніе заморозки. Пароходы, внезапно застигнутые снѣжной бурей, спѣшили въ затонъ. Температура воды быстро приближалась къ нулю. Пришелъ въ затонъ и «Нахимовъ», на которомъ служилъ Макаровъ. Тамъ уже собралось пять пароходовъ. Слѣдовало еще ожидать возобновленія навигаціи, такъ какъ слишкомъ ужъ рано начался морозъ, поэтому команду не распускали.
На одномъ изъ пароходовъ собралась цѣлая лоцманская компанія; разумѣется, не обошлось дѣло и безъ Макарова. Время было свободное, пароходы находились въ безопасности, и поэтому было полное основаніе выпить: «со свиданьемъ»…
Капитанъ «Нахимова» имѣлъ квартиру въ городѣ. Пользуясь свободнымъ временемъ, капитанъ поручилъ пароходъ помощнику и отправился домой. Мы провели вмѣстѣ вечеръ; я ночевалъ у него и на другой день въ полдень мы собрались ѣхать на пароходъ. Только что мы спустились съ крыльца, какъ намъ на встрѣчу попался матросъ съ «Нахимова», растерянный и озабоченный.
— Макаровъ жить долго приказалъ, — сказалъ онъ и слезы потекли по его щекамъ.
Мы остолбенѣли.
— Какъ жить долго приказалъ? — чуть не вскрикнулъ капитанъ, — вчера еще онъ былъ здоровъ…
— А такъ какъ они гуляли, значитъ… И пили дюже много, — сказалъ матросъ. — Алексѣй Васильевичъ все холодную воду пилъ… Выйдетъ это на палубу, да изъ ковша и пьетъ… Вѣрно, его и схватило… Какъ, значитъ, повезли его въ больницу, онъ всю дорогу стоналъ… А тамъ только исправился, какъ слѣдуетъ, по христіански… и Богу душу отдалъ… Воспаленіе, значитъ, въ емъ сдѣлалось…
Услышавъ эту новость, капитанъ заплакалъ… Прослезился и я… Мы оба въ Макаровѣ потеряли почти друга…
Макаровъ отвахтилъ…
Черезъ день мы его похоронили.
Какъ сейчасъ помню бѣлое октябрьское утро. Снѣгъ хлопьями падаетъ и хлопья эти кружатся въ воздухѣ, какъ бѣлыя бабочки.
Въ бѣдномъ гробу лежитъ, какъ живой, Макаровъ. Смерть почти не коснулась его лица, только какое-то строгое, сосредоточенное выраженіе свидѣтельствуетъ о томъ, что душа Макарова витаетъ далеко. Въ церкви толпа молящихся. Тутъ команды съ пароходовъ. Стараго лоцмана всѣ любили и пришли провожать его на кладбище, совершить послѣднее прощаніе. И въ то время, какъ гробъ опускался въ могилу, издали вѣтеръ донесъ къ намъ жалобные свистки пароходовъ: точно и они прощались съ Макаровымъ.
Я съ тяжелой душой стоялъ у могилы и слушалъ, какъ мерзлая земля ударяетъ о крышку гроба. И невольно представлялся мнѣ этотъ шестидесятилѣтній младенецъ съ грубыми чертами лица, съ чистой и наивной душой.
И думалось мнѣ: «отвахтилъ ты, старый другъ!.. Кончились твои рѣчныя плаванія, началась новая, безконечная вахта въ иномъ, невѣдомомъ морѣ…»