I.
правитьДѣло было постомъ, во вторникъ. Утро выдалось прекраснѣйшее. Mope спокойное, гладкое, точно зеркало, спало безъ малѣйшей ряби, a отблески солнца падали на неподвижную воду дрожащими зопотыми треугольниками. Лодки, тянувшія за собой сѣти мимо мыса св. Антонія, были чужды всякой тревоги; тишь на морѣ внушала довѣріе, и хозяева ихъ стремились поскорѣе наполнить свои корзины, чтобы вернуться въ Кабаньялъ[1], гдѣ рыбачьи жены нетерпѣливо ждали на взморьѣ. На базарѣ въ Валенсіи спросъ былъ великъ, и рыба, слава Богу, шла съ рукъ легко.
Въ полдень погода измѣнилась. Началъ дуть низовой вѣтеръ, очень опасный въ заливѣ; море покрылось легкой рябью; приближеніе бури всколебало гладкую воду, принявшую свинцовый оттѣнокъ; съ горизонта налетѣли тучи и закрыли солнце.
Подиялась тревога. Ураганъ предвѣщалъ бѣднякамъ, привыкшимъ къ бѣдамъ на морѣ, одну изъ тѣхъ бурь, которыя не обходятся безъ человѣческихъ жертвъ.
Женщины, подгоняемыя вѣтромъ, раздувавшимъ ихъ юбки, волновались и растерянно бѣгали по песку, сами не зная куда, причемъ испускали ужасные вопли, призывая всѣхъ святыхъ; тогда какъ мужчины, блѣдные, сосредоточенные, покусывая сигаретки и прячась за лодками, оставшимися на берегу, наблюдали темнѣвшій горизонтъ спокойными и проницательными взорами моряковъ, не спуская глазъ со входа въ гавань, съ выдававшагося впередъ Левантинскаго мола, гдѣ начинали биться о красныя скалы первыя высокія водны, разлетавшіяся кипучей пѣной.
Мысль обо всѣхъ этихъ отцахъ, которыхъ буря застигла за добываніемъ хлѣба для своихъ семействъ, кидала въ дрожь; и при каждомъ порывѣ бури, налетавшемъ на береговыхъ зрителей, послѣдніе думали о крѣпкихъ мачтахъ и о треугольныхъ парусахъ, можетъ быть, въ эту минуту уже превращенныхъ въ щепки и тряпки.
Черезъ нѣсколько часовъ послѣ полудня, на все болѣе темнѣвшемъ горизонтѣ показался рядъ парусовъ, исчезавшій и опять выплывавшій, словно подвижные клочья пѣны. Лодки приближались въ безпорядкѣ, какъ напуганное стадо, качаясь на свинцовыхъ волнахъ, убѣгая отъ неутомимаго и бѣшенаго урагана, который, каждый разъ, какъ настигалъ ихъ, будто радовался, отрывая то клокъ холста, то кусокъ мачты, то доску отъ руля и, наконецъ, приподнявъ цѣлую гору зеленоватой воды, обрушивалъ ее на измученную лодку.
Растрепанныя женщины, обезумѣвши отъ горя, охрипши отъ криковъ, возсылаемыхъ къ небу, бѣгали по Левантинскому молу, рискуя сдѣлаться жертвою волнъ, хлеставшихъ скалы; всѣ мокрыя отъ пѣны, брызгавшей на нихъ съ бурнаго моря, онѣ трепетно всматривались въ горизонтъ, какъ будто надѣясь, несмотря на разстояніе, увидѣть медленную и страшную агонію своихъ близкихъ.
Многимъ лодкамъ удалось пристать къ берегу, но когда наступилъ вечеръ, на лицо оказались не всѣ. Боже мой! Что могло ихъ постигнуть? Ахъ! Счастливы были тѣ женщины, которыя въ этотъ часъ обнимали на пристани вернувшихся мужей и сыновей, тогда какъ другія менѣе счастливыя, знали, что ихъ милые плывутъ въ гробу среди мрака, прыгая съ волны на волну, проваливаясь въ прожорливыя бездны, слыша скрипъ разъѣзжающихся подъ ногами досокъ и ожидая себѣ на голову грозную гору воды.
Дождь шелъ всю ночь, что не помѣшало многимъ женщинамъ просидѣть до зари на молѣ, въ черной каменноугольной грязи; завернутыя въ свои промокшіе плащи, онѣ молились громкими воплями, чтобы слышнѣе было глухимъ на небесахъ, а порою прекращали молитвы, начиная рвать себя за волосы и, въ порывѣ гнѣва и ненависти, кидать въ небо ужасныя богохульства рыбнаго рынка.
Лучезарная заря! Солнце показало свой лицемѣрный ликъ за крайними предѣлами стихшаго моря, еще испещреннаго пѣною минувшей ночи; оно кинуло на воды длинный поясъ золотистыхъ и подвижныхъ рефлексовъ, оно разукрасило всю природу. Можно было подумать, что здѣсь ничего не случилось. А между тѣмъ, первымъ предметомъ, который освѣтили его лучи на Назаретскимъ взморьѣ, казался разбитый остовъ норвежской бригантины, раздробленной, засыпанной пескомъ, съ развороченными и превращенными въ щепки бортами, со сломанными мачтами, мочившими въ водѣ обрывки парусовъ.
Судно это везло съ сѣвера грузъ строевого лѣса. Тихо колеблясь, море гнало его къ берегу. Громадныя бревна, толстыя доски подхватывались толпой, кишѣвшей на берегу, и исчезали, точно поглощенныя пескомъ.
Эти муравьи работали проворно. Буря была имъ выгодна. По дорогамъ Рузафы торопливо развозились прекрасныя балки, долженствовавшія превратиться въ крыши для новыхъ избъ. Береговые пираты весело подгоняли своихъ воловъ и лошадей, чувствуя себя законными владѣльцами добычи и не затрудняясь мыслями о томъ, что эти бревна могли быть забрызганы кровью несчастныхъ иностранцевъ, которыхъ они видѣли мертвыми на пескѣ.
Таможенные сторожа и праздная толпа, скорѣе съ. любопытствомъ, чѣмъ съ испугомъ, стояли группами вокругъ нѣсколькихъ труповъ, лежавшихъ у воды: то были видные, рослые, бѣлокурые, мускулистые парни, крѣпкое тѣло которыхъ, бѣлое, точно у женщинъ, просвѣчивало сквозь рваную одежду, между тѣмъ какъ голубые глаза, мутные и неподвижные, устремлены были на небо съ выраженіемъ недоумѣнія.
Гибель норвежской бригантины была наибольшею изъ бѣдъ, причиненныхъ бурею. Объ этой катастрофѣ написали въ газетахъ. Горожане изъ Валенсіи собрались, точно на богомолье, чтобы издали поглядѣть на судно, увязшее до снастей въ зыбучемъ пескѣ; и всѣ, забывъ о рыбацкихъ лодкахъ, съ удивленіемъ оборачивались на стоны женщинъ, къ которымъ еще не вернулись ихъ мужья.
Впрочемъ, несчастье оказалось менѣе значительнымъ, чѣмъ думали сначала. По спокойному морю подплыло нѣсколько лодокъ, которыя считались погибшими. Убѣгая отъ бури, онѣ попали въ Денію, Гандію или Кульеру; при появленіи каждой изъ нихъ раздавались крики радости, возгласы благодарности всѣмъ святымъ, приставленнымъ въ хранители къ людямъ, которые зарабатываютъ себѣ хлѣбъ на морѣ.
Только одна лодка такъ и не вернулась, — лодка дяди Паскуало, одного изъ самыхъ усердныхъ работниковъ въ Кабаньялѣ, вѣчно въ погонѣ за копейкой, рыбака зимой, а лѣтомъ контрабандиста, храбраго на морѣ и постояннаго посѣтителя береговъ Алжира и Орана, которые онъ попросту называлъ «берегъ, что напротивъ», точно говоря о тротуарѣ черезъ улицу.
Его жена, Тона, провела на молѣ болѣе недѣли, вмѣстѣ съ двоими ребятами, изъ которыхъ одинъ былъ на рукахъ, а другой, уже большенькій, держался за ея юбку. Она ждала своего Паскуало и при каждомъ новомъ извѣстіи начинала вопить, рвать себѣ волосы и шумно призывать Пресвятую Дѣву.
Рыбаки не высказывались опредѣленно, но, говоря съ нею, принимали мрачный видъ. Они видѣли, какъ лодку несло бурею мимо мыса св. Антонія уже безъ парусовъ: слѣдовательно, она не могла пристать къ берегу; а одному даже показалсь, будто ее подхватила сбоку громадная, быстрая волна; но онъ не могъ сказать съ увѣренностью, ускользнула ли лодка или же была потоплена.
И несчастная женщина продолжала ждать вмѣстѣ со своими ребятами, столь же быстро приходя въ отчаяніе, какъ и утѣшаясь надеждами; но, наконецъ, по прошествіи двѣнадцати дней, таможенная лодочка, крейсировавшая вдоль берега ради надзора за контрабандою, притащила за собою лодку дяди Паскуало, килемъ вверхъ, черную, блестящую отъ морской слизи, подобную громадному гробу и окруженную стаями странныхъ рыбокъ, маленькихъ чудовищъ, очевидно привлеченныхъ добычею, которую они почуяли сквозь доски.
Лодку вытянули на берегъ. Мачта была сломлена у самой палубы, трюмъ — полонъ воды. A когда рыбаки ухитрились залѣзть туда, чтобы вычерпать эту воду ведрами, то ноги ихъ, проникши между снастями и кучами корзинъ, уперлись во что-то мягкое и липкое, вызвавшее инстинктивные крики ужаса. Тамъ былъ покойникъ. Погрузивши руки въ воду, они вытащили раздутый, зеленоватый трупъ съ громаднымъ животомъ, готовымъ лопнуть, съ разможженною головою, представлявшею собою безформенный студень; и все это мертвое тѣло грызли прожорливыя рыбки, которыя, не отрываясь, щетиною стояли на немъ и, дергая, заставляли его вздрагивать, отчего на головахъ зрителей волосы поднимались дыбомъ.
Это былъ дядя Паскуало, но въ столь ужасномъ видѣ, что вдова, хотя завыла отъ отчаянія, однако не рискнула прикоснуться къ отвратительному трупу. Прежде чѣмъ потопить лодку, волна сбросила рыбака въ трюмъ, гдѣ онъ такъ и остался, убитый сразу, найдя себѣ могилу въ томъ досчатомъ кузовѣ, который составлялъ мечту всей его жизни и являлся результатомъ тридцатилѣтней бережливости, копившей грошъ за грошемъ.
Кабаньяльскія кумушки принялись бѣшено вопить, видя, какъ море награждаетъ людей, имѣющихъ храбрость работать на немъ; ихъ погребальные вопли проводили до кладбища гробъ, въ который положены были истерзанные и разложившіеся останки.
Впродолженіе недѣли о дядѣ Паскуало говорилось много. Но затѣмъ люди перестали вспоминать о немъ, кромѣ какъ при встрѣчахъ со вдовою, которая все вздыхала, ведя за руку одного малыша, а другого неся на рукахъ.
Бѣдная Тона плакала не только о гибели мужа. Она предвидѣла нищету и притомъ не такую, какую еще можно вынести, а такую, которая ужасаетъ даже бѣдняковъ: ту, что лишаетъ крова и принуждаетъ несчастныхъ протягивать руки на улицахъ, чтобы вымолить копейку или заплѣсневѣлую корку.
Пока ея несчастье было новостью, она не оставалась безъ помощи; подаянія и сумма, собранная въ окрестности по подпискѣ, обезпечили ее на три или четыре мѣсяца. Но люди забываютъ быстро. Вскорѣ въ Тонѣ перестали видѣть вдову утонувшаго: она явилась просто нищенкой, надоѣдающей всему свѣту хныкаиьемъ и клянченьемъ. Въ концѣ концовъ, многія двери закрылись передъ нею, многія задушевныя пріятельницы, когда-то встрѣчавшія ее лишь съ привѣтливыми улыбками, стали отворачиваться съ пренебреженіемъ.
Ho не такая женщина была Тона, чтобы растеряться отъ общественнаго презрѣнія. Вотъ еще! Она довольно наплакалась. Пришла пора добывать себѣ пропитаніе, какъ надлежитъ доброй матери съ парою здоровыхъ рукъ и парою открытыхъ ртовъ, постоянно просящихъ ѣсть.
Одна у нея была на свѣтѣ собственность: разбитая лодка, въ которой погибъ ея мужъ, гнила на пескѣ, заливаемая дождями или разсыхаясь отъ солнца и давая пріютъ въ щеляхъ своихъ цѣлымъ тучамъ москитовъ. Смышленая Тона кое-что придумала. На томъ мѣстѣ, гдѣ валялось судно, она затѣяла цѣлое предпріятіе. Гробъ отца долженъ былъ прокормить вдову и сиротъ.
Родственникъ покойнаго Паскуало, дядя Маріано, старый холостякъ, слывшій богатымъ и выказывавшій нѣкоторую благосклонность къ дѣтямъ Тоны, помогъ вдовѣ и, несмотря на свою скупость, далъ ей денегъ на обзаведеніе.
Одинъ бокъ лодки распилили сверху донизу, чтобы устроить входъ. На кормѣ появился небольшой прилавокъ, за нимъ помѣстились два-три боченка водки, простой и можжевеловой, a также и вина. Палуба уступила мѣсто крышѣ изъ толстыхъ просмоленныхъ досокъ, отъ чего эта темная лачуга стала нѣсколько повыше. На носу и на кормѣ изъ оставшихся досокъ вышло двѣ конурки, похожія на каюты, одна — для вдовы, другая — для дѣтей, а передъ дверью устроенъ былъ тростниковый навѣсъ, въ тѣни котораго не безъ гордости красовались два хромыхъ стола и полдюжины табуретокъ. Итакъ, разбитая лодка превратилась въ кабачокъ, близь того зданія, гдѣ помѣщались быки, употребляемые для тяги бичевой, и рядомъ съ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ выгружается рыба и гдѣ всегда толпится много народа.
Кабаньяльскія кумушки были внѣ себя отъ изумленія. Сущимъ чортомъ оказалась эта Тона. «Смотрите, какъ сумѣла устроиться!» Боченки и бугылки чудеснымъ образомъ пустѣли: рыбаки предпочитали пить здѣсь, чѣмъ ходить черезъ все взморье въ кабаньяльскіе кабаки; а въ тѣни навѣса, на хроменькихъ столикахъ, они перекидывались въ картишки въ ожиданіи часа выхода въ море, оживляя игру нѣсколькими глотками рома, получаемаго Тоною прямехонько изъ Кубы, въ чемъ она клялась именемъ Бога!
Разбитая лодка плыла на всѣхъ парусахъ. Въ тѣ времена, когда, перелетая съ волны на волну, она выкидывала въ море сѣти, ни разу не случилось ей дать столько барыша дядѣ Паскуало, сколько теперь давали вдовѣ ея обломки, старые и превращенные въ кабачекъ.
Это доказывалось постепеннымъ ея украшеніемъ.
Въ обѣихъ каютахъ появились превосходныя саржевыя занавѣски; а когда онѣ раздвигались, то можно было видѣть новые матрацы и подушки въ бѣлыхъ наволочкахъ. На прилавкѣ, точно слитокъ золота, блисталъ ярко вычищенный кофейникъ. Лодка, выкрашенная въ бѣлый цвѣтъ, утратила мрачный видъ гроба, напоминавшій о катастрофѣ, и, по мѣрѣ процвѣтанія заведенія, расширялись постройки и разросталось хозяйство. По горячему песку, съ граціознымъ развальцемъ бѣгало болѣе двадцати куръ подъ командою задорнаго и крикливаго пѣтуха, готоваго къ бою со всѣми бродячими собаками взморья; изъ-за тростниковаго плетня слышалось хрюканье свиньи, страдавшей астмою отъ ожиренія, а подъ навѣсомъ противъ прилавка не погасали двѣ жаровни со сковородами, гдѣ разогрѣвался рисъ и шипѣла рыба, румянясь въ голубоватыхъ парахъ оливковаго масла.
Тутъ водворилось благосостояніе, изобиліе. Разбогатѣть было не изъ чего, но на безбѣдную жизнь хватало. Тона самодовольно улыбалась, думая, что у нея нѣтъ долговъ, и любуясь потолкомъ, съ котораго свѣшивались копченыя колбасы, блестящіе сосиски, копченая и нарѣзанная полосами скумбрія, окорока, посыпанные краснымъ перцемъ, а затѣмъ, переводя взоръ на полные боченки, разнокалиберныя бутылки, въ которыхъ сверкали разноцвѣтные напитки и всевозможныя сковородки, висѣвшія на стѣнкѣ въ готовности принять въ себя всякую вкусную снѣдь и зашипѣть на жаровнѣ.
Какъ вспомнишь, что въ первый мѣсяцъ вдовства ей приходилось голодать!.. Теперь, сытая и довольная, она повторяла по всякому поводу: «Нѣтъ, что тамъ ни говори, Богь никогда не покидаетъ честныхъ людей».
Благосостояніе и обезпеченность вернули ей молодость; она растолстѣла у себя въ лодкѣ и стала лосниться точно упитанная мясничиха. Защищенное отъ солнца и сырости, лицо ея не имѣло того темнаго и сухого вида, какой бываетъ у женщинъ, работающихъ на взморьѣ; надъ прилавкомъ вздымалась ея объемистая грудь, на которой смѣнялись безчисленные шелковые платочки цвѣта «яйца съ томатомъ» т. е. затканные красными и желтыми узорами.
Она позволила себѣ даже роскошь художественныхъ украшеній. На задней стѣнѣ «магазина», выкрашеннаго въ бѣлую краску, въ промежуткахъ между бутылками, появилась коллекція дешевыхъ хромолитографій, своею яркостью затмевавшихъ даже великолѣпные платочки, и рыбаки, угощаясь подъ навѣсомъ, любовались красовавшимися надъ прилавкомъ: О_х_о_т_о_ю н_а л_ь_в_а, С_м_е_р_т_ь_ю п_р_а_в_е_д_н_и_к_а и С_м_е_р_т_ь_ю г_р_ѣ_ш_н_и_к_а, Л_ѣ_с_т_н_и_ц_е_ю ж_и_з_н_и и полудюжиною святыхъ, въ числѣ которыхъ, безъ сомнѣнія, находился св. Антоній, а также Х_у_д_ы_м_ъ к_у_п_ц_о_м_ъ и Ж_и_р_н_ы_м_ъ к_у_п_ц_о_м_ъ — символическими изображеніями того, кто торгуетъ въ кредитъ и того, кто продаетъ за наличныя.
Конечно, она имѣла основаніе быть довольной, видя, что дѣти ея растутъ сытыми. Торговля развивалась день ото дня, к старый чулокъ, хранившійся въ ея каютѣ подъ туго набитымъ матрацомъ ея кровати, мало-по-малу наполнялся серебряными монетами.
Порою она не могла преодолѣть желанія охватить однимъ взглядомъ всю совокупность своего богатства; тогда она сходила къ морю. Оттуда она внимательно созерцала куриный загонъ, кухню подъ открытымъ небомъ, свиной сарайчикъ, гдѣ хрюкала розовая свинья, лодку съ выпиленнымъ бокомъ, сверкавшую среди плетней и заборовъ ослѣпительной бѣлизной своей кормы и своего носа, точно волшебный корабль, который буря выкинула бы какъ разъ посреди хуторского двора.
Впрочемъ, она трудилась много. Спать приходилось мало, вставать — рано, и часто посреди ночи внезапные удары въ дверь заставляли ее вскакивать и угощать рыбаковъ, прибывшихъ съ моря и собиравшихся, выгрузивъ рыбу, опять отплыть еще до зари.
Эти ночные кутежи бывали всего выгоднѣе, но при томъ и всего хлопотливѣе для трактирщицы. Она хорошо знала этихъ людей, которые, проплававъ цѣлую недѣлю, хотятъ въ нѣсколько часовъ насладиться всеми земными радостями сразу. На вино они кидались, какъ москиты. Старики засыпали тутъ же на столѣ, не выпуская угасшихъ трубокъ изъ сухихъ губъ; но молодежь, крупные и здоровенные парни, возбужденные трудовою и воздержною жизнью на морѣ, такъ зарились на с_и_н_ь_ю[2] Тону, что ей приходилось сердито поворачивать имъ спину и всегда быть готовою къ самозащитѣ отъ грубыхъ ласкъ этихъ тритоновъ въ полосатыхъ рубахахъ.
Никогда не была она очень красивою; но зарождавшаяся полнота, широко раскрытые черные глаза, цвѣтущее смуглое лицо, а болѣе всего — легкость одежды, въ которой лѣтними ночами она прислуживала гостямъ, дѣлали ее красавицею въ глазахъ этихъ безхитростныхъ молодцовъ, которые въ ту минуту, какъ поворачивали лодки къ Валенсіи, радостно мечтали о свиданіи съ с_и_н_ь_е_й Тоной.
Но она была женщина храбрая и умѣла держать себя съ ними. Никогда она не сдавалась. На слишкомъ смѣлые подходы она отвѣчала дерзостями, на щипки — пощечинами, на насильственные поцѣлуи — здоровыми ударами ноги, отъ которыхъ не разъ катались по песку парни, столь же крѣпкіе, какъ мачты ихъ лодокъ. Она не хотѣла становиться въ двусмысленное положеніе, какъ дѣлаютъ многія другія; она не позволяла относиться къ ней легкомысленно! Сверхъ того, у нея были дѣти: оба малыша спали тутъ же, отгороженные отъ прилавка лишь досчатой переборкой, сквозь которую слышенъ былъ ихъ храпъ; и единственной ея заботой было — прокормить свое маленькое семейство.
Будущность ребятъ начинала ее тревожить. Они росли на взморьѣ, какъ молодыя чайки, заползая въ часы зноя подъ брюхо лодокъ, вытащенныхъ на берегъ, а въ остальное время забавляясь у моря сборомъ раковинъ и камешковъ, причемъ ихъ ножки шоколаднаго цвѣта тонули въ густыхъ слояхъ водорослей.
Старшій Паскуало былъ живымъ портретомъ отца. Шаровидный, пузатенькій, круглолицый, онъ походилъ на здороваго семинариста, и моряки прозвали его «Р_е_к_т_о_р_о_м_ъ», каковое прозвище и осталось за нимъ навѣкъ.
Онъ былъ на восемь лѣтъ старше маленькаго Антоніо, ребенка худощаваго, нервнаго и капризнаго, съ глазами такими же, какъ у Тоны.
Паскуало окружалъ маленькаго брата искренней материнской заботливостью. Пока с_и_н_ь_я Тона бывала занята своимъ дѣломъ, добрый ребенокъ возился съ малюткой, какъ усердная нянька, и уходилъ играть съ мальчишками на берегу, никогда не оставляя дома бѣшенаго малыша, который брыкался, грызъ ему плечо и выдиралъ ему волосы на затылкѣ. Ночью, въ тѣсной каютѣ, превращенной въ спальню, лучшее мѣсто уступалось младшему, а старшій терпѣливо забивался въ уголъ, чтобы просторнѣе спалось на матрацѣ этому чертенку, который, несмотря на свою слабость, былъ настоящимъ тираномъ.
Въ тѣ дни, когда волны бушевали и зимній вѣтеръ дулъ, врываясь въ щели между досками, подъ глухой ревъ моря, доносившійся до ихъ лодки, дѣти засыпали одинъ въ объятіяхъ другого, подъ общимъ одѣяломъ. Бывали ночи, когда ихъ будилъ шумъ попоекъ, которыми рыбаки праздновали свое прибытіе. Они слышали сердитый голосъ матери, приведенной въ негодованіе, звонкій звукъ ловкой пощечины, и не разъ перегородка ихъ каюты вздрагивала и гудѣла отъ внезапнаго паденія свалившагося тѣла. Но въ своемъ невинномъ невѣдѣніи, чуждые страха и подозрѣній, они вскорѣ засыпали вновь.
По отношенію къ дѣтямъ с_и_н_ь_я Тона допускала несправедливую слабость. Въ первое время своего вдовства, глядя на нихъ по ночамъ, когда они спали въ своей тѣсной каютѣ, сдвинувъ головки и покоясь, можетъ быть, на той самой доскѣ, о которую размозжилъ себѣ голову ихъ отецъ, она испытывала глубокое волненіе и плакала, какъ будто опасаясь лишиться и ихъ. Но впослѣдствіи, когда годы нѣсколько изгладили воспоминаніе о катастрофѣ, живя въ достаткѣ, она невольно высказывала больше любви своему Антоніо, этому граціозному существу, повелительному и грубому со всякимъ, за исключеніемъ только матери, къ которой онъ ласкался съ прелестью рѣзваго котвнка.
Вдова приходила въ восторгъ отъ этого шалуна, который вѣчно шатался по берегу и въ семь лѣтъ пропадалъ цѣлыми днями, возвращаясь лишь къ ночи съ платьемъ въ лохмотьяхъ и съ пескомъ въ карманахъ. Старшій, напротивъ, свободный теперь отъ ухода за младшимъ, съ утра до вечера мылъ стаканы въ кухнѣ, прислуживалъ гостямъ, кормилъ куръ и свинью и съ сосредоточеннымъ вниманіемъ наблюдалъ за сковородками, шипѣвшими на жаровняхъ.
Когда мать, полудремля за прилавкомъ въ часы зноя, останавливала взоръ свой за Паскуало, она всегда испытывала живѣйшее изумленіе: ей воображалось, будто она видитъ своего мужа въ ту пору, какь съ нимъ познакомилась, когда онъ служилъ юнгою на рыбачьей лодкѣ. Передъ нею было то же лицо, круглое и улыбающееся, то же коротковатое и широкое туловище, тѣ же толстыя и короткія ноги. Въ сферѣ духовной сходство было не менѣе велико. Подобно отцу, сынъ отличался честною простотою, усердіемъ къ работѣ, спокойною настойчивостью, за что всѣ почитали его «человѣкомъ серьезнымъ». Очень добрый и очень робкій, онъ доходилъ до озвѣрѣнія, когда являлась возможность зашибить копейку; и онъ безумно любилъ море, этого щедраго кормильца безтрепетныхъ людей, умѣющихъ добывать изъ него пищу. Въ тринадцать лѣтъ онъ ужъ не мирился съ жизнью въ кухнѣ и неловко выражалъ свое къ ней отвращеніе безсвязиыми слоѳами, отрывочными и нісколько неясными фразами, такъ какъ ничего другого не складывалось въ его туго соображавшей головѣ. Онъ не рожденъ для службы въ трактирѣ: это дѣло черезчуръ легкое, годное для его брата, который не очень то любитъ работать. А онъ силенъ и крѣпокъ, любитъ море и хочетъ стать рыбакомъ.
С_и_н_ь_я Тона пугалась, когда слышала это и отвѣчала напоминаніями о страшной катастрофѣ, приключившейся постомъ во вторникъ. Упрямый подростокъ настаивалъ: такія несчастія бываютъ не каждый день, и разъ, у него есть призваніе, онъ долженъ дѣлать дѣло своихъ отца и дѣда, что много разъ повторялъ дядя Борраска, владѣлецъ лодки, большой пріятель покойнаго Паскуало.
Наконецъ, въ ту пору, когда начиналась «ловля быками»[3], мать уступила, и Паскуало нанялся къ старику Борраскѣ въ юнги или «лодочныя кошки» безъ жалованья, эа харчи и «рыбій бракъ», въ составъ котораго входятъ мелкая рыбешка, крабы, морскіе коньки и т. п.
Начало ученичества было для него пріятнымъ. До тѣхъ поръ онъ одѣвался въ старое платье отца; но с_и_н_ь_я Тона пожелала, чтобы вступленіе въ новую профессію сопровождалось нѣкоторой торжественностью; разъ вечеромъ, она заперла трактиръ и вмѣстѣ съ сыномъ отправилась въ Грао, на приморскій рынокъ, гдѣ продавалась готовая одежда для моряковъ. Паскуало долго помнилъ этотъ рынокъ, показавшійся ему храмомъ роскоши. У него разбѣгались глаза среди синихъ куртокъ, желтыхъ клеенчатыхъ плащей, громадныхъ морскихъ сапогъ, — предметовъ, употребляемыхъ лишь хозяевами лодокъ; онъ ушелъ оттуда полный гордости, неся съ собою свое скромное приданое: двѣ рубашки майоркскаго полотна, жесткія и колючія, точно изъ упаковочной бумаги; черный шерстяной поясъ; полный костюмъ изъ грубаго сукна, желтый до ужаса; красную шапочку, которую приходится надвигать на уши въ дурную погоду, и черную шелковую фуражку для прогулокъ по берегу. Наконецъ-то у него явилось платье по росту и пришелъ конецъ его борьбѣ съ отцовскими куртками, которыя вздувались вѣтромъ на его спинѣ, точно паруса, и заставляли его бѣжать скорѣе, чѣмъ онъ хотѣлъ. Что же касается башшмаковъ, то о нихъ не стоило и говорить: никогда въ жизни юнга изъ Кабаньяля не пряталъ своихъ рѣзвыхъ ногъ въ эти орудія пытки!
Ребенокъ не ошибся, говоря, что рожденъ для жизни на морѣ. Лодка дяди Борраска понравилась ему гораздо больше, нежели материнская, рядомъ съ которою хрюкала свинья и кудахтали куры. Работалъ онъ усердно и, сверхъ харчей, щедро бывалъ вознаграждаемъ тычками отъ руки стараго хозяина, который на сушѣ бывалъ съ нимъ ласковъ, но на лодкѣ не спустилъ бы даже и отцу его. Мальчикъ съ кошачьей ловкостью влѣзалъ на мачту и прикрѣплялъ фонарь или поправлялъ снасти; онъ помогалъ тащить сѣти, когда начинали ихъ вытягивать; мылъ палубу, убиралъ въ трюмъ большія корзины съ рыбою, раздувалъ жаровню и наблюдалъ, какъ бы не пережарился обѣдъ, чтобы не дать повода къ ропоту рыбакамъ.
Но за весь этотъ трудъ сколько радостей выпадало на его долю! Тотчасъ по окончаніи обѣда хозяина съ рыбаками, за которымъ Паскуало и другой юнга присутствовали почтительно и неподвижно, объѣдки предоставлялись юнгамъ, которые усаживались вдвоемъ на кормѣ съ чернымъ котломъ между колѣнъ и съ хлѣбомъ подъ мышкой. Сначала поѣдалось лучшее; потомъ, когда ложки начинали скрести дно котла, происходило вытираніе его корками, такъ, что, въ концѣ-концовъ, чугунъ оказывался чистымъ и гладкимъ, точно его вымыли. Затѣмъ, шли поиски вина, недопитаго экипажемъ изъ жестяного жбана; наконецъ, если не оказывалось работы, «кошки» по-царски растягивались на палубѣ, выпроставъ рубахи изъ штановъ, животы наружу, и лежали, убаюкиваемые качкой и продуваемые вѣтеркомъ. Въ табакѣ недостатка не было, и дядя Борраска призывалъ всѣхъ чертей, видя, съ какою непостижимою быстротою исчезаетъ изъ кармановъ его куртки то листовой алжирскій, то крошеный гаванскій табакъ, смотря по сорту послѣдняго груза, контрабандою привезеннаго въ Кабаньяль. Эта жизнь была раемъ для Паскуало; и каждый разъ, какъ онъ сходилъ на берегь, мать его замѣчала, что онъ все болѣе крѣпнетъ, все болѣе загораетъ отъ солнца, но по старому остается добродушнымъ, несмотря на постоянное товарищество съ лодочными «кошками», скороспѣлыми негодяями, способными на сквернѣйшія выходки и имѣвшими обыкновеніе при разговорѣ пускать собесѣднику въ носъ дымъ изъ трубокъ почти такого же роста, какъ они сами.
Трактирщицѣ не всегда бывало весело; цѣлые дни проводила она въ старой лодкѣ совершенно одна, какъ будто у нея вовсе не было дѣтей. Р_е_к_т_о_р_ъ былъ на морѣ, добывая свою долю «рыбьяго брака», чтобы въ праздничный день съ гордостью вручить материтри — четыре п_е_с_е_т_ы[4], составлявшія его недѣльный заработокъ. Что же касалось младшаго, этого бѣса во плоти, онъ сталъ неисправимымъ бродягою и возвращался домой лишь тогда, когда его донималъ голодъ.
Антоніо связался со скверными береговыми мальчишками, шайкою шалопаевъ, которые точно такъ же не знали своихъ отцовъ и матерей, какъ и бродячія собаки, бѣгавшія съ ними по песку. Плавать онъ умѣлъ не хуже рыбы; лѣтомъ онъ нырялъ въ гавани, со спокойной беззастѣнчивостью обнажая свое худое и смуглое тѣло ради мелкихъ мѣдныхъ монетъ, которыя гуляющіе бросали въ воду, а онъ вылавливалъ ртомъ. Ночью онъ возвращался въ трактирчикъ въ разорванныхъ штанахъ и съ расцарапаннымъ лицомъ. Сколько разъ мать заставала его еъ наслажденіемъ пьющимъ водку изъ боченка; a разъ вечеромъ ей пришлось надѣть плащъ и пойти въ портовую полицію, чтобы слезно молить объ освобожденіи сына, обѣщая, что она исправитъ его отъ скверной привычки таскать сахаръ изъ ящиковъ, стоящихъ иа пристани.
Какимъ бездѣльникомъ вышелъ этотъ Антоніо. Боже! въ кого это онъ удался?! Честнымъ родителямъ стыдно было имѣть сыномъ такого сорванца, мошенника, который, имѣя дома чѣмъ наѣсться, бродилъ цѣлыми днями вокругъ кораблей изъ Шотландіи и, едва только отвернутся грузчики, уже бѣжалъ прочь съ трескою подъ мышкою. Такой ребенокъ могъ привести въ отчаяніе свою семью. Въ двѣнадцать лѣтъ — ни малѣйшей склонности къ труду, ни малѣйшаго почтенія къ матери, не взирая на палки отъ метелъ, которыя она ломала на его спинѣ.
С_и_н_ь_я Тона изливала свои печали передъ Мартинесомъ, молодымъ таможеннымъ стражникомъ, который дежурилъ на этомъ мѣстѣ взморья и проводилъ часы зноя подъ навѣсомъ кабачка, держа ружье между колѣнъ, неопредѣленно глядя въ пространство и выслушивая безконечныя жалобы трактирщицы.
Этотъ Мартинесъ былъ андалузецъ родомъ изъ Хуэльвы, красивый статный парень, молодецки носившій свой старый солдатскій мундиръ и изящно крутившій свои бѣлокурые усы. С_и_н_ь_я Тона восхищалась имъ: «Когда человѣкъ получилъ воспитаніе, то напрасно будетъ это скрывать: оно видно за цѣлую версту». И какое изящество въ рѣчи! Какія деликатныя выраженія! Сразу можно было узнать ученаго! Да, вѣдь, онъ и пробылъ нѣсколько лѣтъ въ семинаріи своей провинціи! А если теперь очутился на такой службѣ, то единственно потому, что, раздумавъ идти въ священники и захотѣвъ повидать свѣтъ, онъ поссорился со своими, поступилъ въ солдаты, а потомъ перешелъ въ таможню.
Трактирщица слушала его, выпучивъ глаза, когда онъ разсказывалъ свою исторію съ грубымъ пришепетываніемъ андалузскаго простолюдина, и, платя ему тою же монетою, отвѣчала на кастильскомъ нарѣчіи, столь каррикатурномъ и мало вразумительномъ, что надъ нимъ посмѣялись бы даже и жители Кабаньяля.
— Видите ли, г. Мартинесъ, мой мальчишка сводитъ меня съ ума своими глупостями. Я твержу ему: «Чего тебѣ не хватаетъ, разбойникъ? Что ты липнешь къ этимъ паршивцамъ?» Ахъ, г. Мартинесъ, вы такъ хорошо умѣете говорить, такъ хоть бы вы его попугали. Скажите, что его уведутъ въ Валенсію и тамъ посадятъ въ острогъ, если онъ не исправится.
Синьоръ Мартинесъ давалъ обѣщаніе попугать повѣсу, отчитывалъ его со строгимъ видомъ и добивался того, что хоть на нѣсколько часовъ Антоніо оставался пораженнымъ, испытывая почти ужасъ передъ этимъ военнымъ и передъ страшнымъ ружьемъ, съ которымъ тотъ никогда не разставался.
Такія маленькія услуги постепенно превращали Мартинеса въ члена семьи, создавая все большую близость между нимъ и с_и_н_ь_е_ю Тоною. Обѣдъ ему готовили въ трактирчикѣ; здѣсь же онъ просиживалъ цѣлыми днями, и любезная хозяйка многократно, не безъ удовольствія, чинила ему бѣлье и пришивала пуговицы къ нижнему платью. «Бѣдный синьоръ Мартинесъ! какъ обойтись такому благовоспитанному молодому человѣку безъ ея помощи? Онъ ходилъ бы въ лохмотьяхъ, заброшенный, точно бѣднякъ; а на это, говоря откровенно, женщина съ сердцемъ никогда не можетъ согласиться».
Лѣтомъ, въ послѣполуденные часы, когда солнце палило пустынное взморье и клало на раскаленный песокъ отблески пожара, неизмѣнно повторялась нижеслѣдующая сцена:
Мартинесъ, на тростниковомъ табуретѣ у прилавка, читалъ своего любимаго писателя, Переса Эскрича, толстые, засэленные и помятые томы котораго передавались таможенными солдатами другъ другу и такимъ образомъ обошли весь берегъ. Эти толстые томы, внушавшіе с_и_н_ь_ѣ Тонѣ суевѣрное почтеніе безграмотнаго къ книгѣ, были тѣмъ источникомъ, откуда Мартинесъ почерпалъ свой звучный и напыщенный слогъ и свою философію, которыми поражалъ вдову.
По другую сторону прилавка, втыкая какъ попало свою иголку и сама хорошенько не зная, что шьетъ, кабатчица подолгу любовалась стражникомъ, по цѣлымъ получасамъ забываясь въ созерцаніи его тонкихъ бѣлокурыхъ усовъ, въ разглядываніи, каковъ у него носъ и съ какимъ тонкимъ вкусомъ раздѣлены проборомъ и приглажены на вискахъ его золотые волосы.
Порою, перевертывая страницу, Мартинесъ поднималъ голову, встрѣчалъ устремленные на него большіе черные глаза Тоны, краснѣлъ и опять принимался за чтеніе.
Трактирщица упрекала себя за эти долгія созерцанія. Что могли они значить? Разумѣется, когда живъ былъ ея Паскуало, ей случалось глядѣть на него внимательно, чтобы разсмотрѣть его лицо. Но теперь какая ей надобность таращить глаза на Мартинеса цѣлыми часами, словно дура, не отрываясь отъ этого неприличнаго глазѣнія? Что скажутъ люди, когда узнаютъ?.. Очевидно, что-то привязываетъ ее къ этому человѣку. А почемуже бы и нѣтъ? Онъ такъ красивъ, такъ воспитанъ! Такъ хорошо говоритъ!.. Однако, все же это — одни пустяки. Ей уже подъ сорокъ; точно лѣтъ своихъ она не помнитъ, но, пожалуй, идетъ тридцать седьмой; а Мартинесу не болѣе двадцати шести… А впрочемъ, чортъ возьми! Несмотря на свои лѣта, она еще недурна; она думаетъ, что хорошо сохранилась, да и разбойники-матросы, такъ надоѣвшіе ей своими приставаніями, оказываются того же мнѣнія. И мысли эти, пожалуй, не такъ уже нелѣпы: добрые люди успѣли придумать кое-что въ такомъ родѣ, и товарищи Мартинеса, равно какъ и береговыя рыбныя торговки, выражали свои коварныя предположенія черезъ-чуръ удобопонятными намеками.
Наконецъ, случилось то, чего всѣ ждали. С_и_н_ь_я Тона, чтобы заглушить свои сомнѣнія, приводила себѣ въ видѣ довода, что ея дѣтямъ необходимъ отецъ и что ей не найти лучшаго, чѣмъ Мартинесъ. И стойкая женщина, кормившая рыбаковъ пощечинами при малѣйшей попыткѣ, сдалась добровольно, или, върнѣе, ей пришлось побороть трусость этого робкаго парня. Она взяла на себя иниціативу, а Мартинесъ уступилъ съ покорностью человѣка высшаго порядка, который, сосредоточиваясь мыслями въ высшихъ сферахъ, позволяетъ въ земныхъ дѣлахъ вертѣть собой, какъ автоматомъ.
Событіе пріобрѣло публичность; и сама с_и_н_ь_я Тона не досадовала на это: напротивъ, пусть всѣ знаютъ, что въ ея домѣ есть хозяинъ; оно даже было ей пріятно. Отлучаясь въ Кабаньяль по дѣламъ, она оставляла трактиръ на Мартинеса, который, какъ и прежде, усаживался подъ навѣсомъ и, съ ружьемъ между колѣнъ, смотрѣлъ на море.
Сами дѣти казались увѣдомленными о новомъ порядкѣ вещей. Когда Р_е_к_т_о_р_ъ бывалъ на берегу, онъ искоса глядѣлъ на мать съ тревожнымъ удивленіемъ, а передъ бѣлокурымъ стражникомъ, котораго всегда заставалъ въ кабачкѣ, конфузился и робѣлъ. Антоній же лукавою улыбкою давалъ понять, что происшествіе служило темой для насмѣшливыхъ комментаріевъ на сборищахъ береговыхъ озорниковъ; вмѣсто того, чтобы попрежнему пугаться нравоученій стражника, онъ отвѣчалъ ему гримасами и убѣгалъ въ припрыжку, всячески кривляясь для выраженія своего презрѣнія.
Въ это время, Тона пережила медовый мѣсяцъ въ пору своей полной жизненной зрѣлости. Теперь супружество ея съ Паскуало вспоминалось ей, какъ однообразное рабство. Она любила стражника съ восторгомъ, съ тою кипучею страстью, какую испытываютъ женщины уже на склонѣ лѣтъ. Ослѣпленная своею любовью, она выставляла ее на показъ, не огорчаясь ропотомъ сосѣдей. «Въ чемъ дѣло? Пусть говорятъ, что хотятъ. Другія дѣлаютъ еще хуже; а если болтаютъ, то только изъ зависти, потому что ей посчастливилось заполучить красиваго молодца».
Мартинесъ, не покидая своего мечтательнаго вида, давалъ себя ласкать и баловать, какъ человѣкъ, которому воздается должное. Онъ пользовался большимъ почетомъ среди своихъ товарищей и начальства: въ его распоряженіи была касса кабачка и даже тотъ чулокъ съ монетами, который часто наминалъ ему бока, когда онъ растягивался на кровати въ каютѣ.
Можетъ быть, чтобы избавиться отъ этой непріятности, онъ поспѣшилъ опустошить его, въ чемъ, впрочемъ, не встрѣтилъ ни малѣйшаго нротиворѣчія со стороны с_и_н_ь_и Тоны. Развѣ ему не предстояло стать ея мужемъ? Только-бы хорошо шла торговля, она не имѣла права жаловаться!
Но по прошествіи четырехъ или пяти мѣсяцевъ на нее начало нападать раздумье. Становилось необходимымъ оформить положеніе, а продолжать по-прежнему оказывалось невозможнымъ. Когда честная женщина, мать двоихъ дѣтей, имѣетъ въ виду произвести на свѣтъ третьяго, нужно, чтобы налицо быль мужчина, который могъ бы заявить: «это мое дѣло!»
Она сообщила объ этомъ Мартинесу, и Мартинесъ отвѣтилъ: «очень хорошо!» на всѣ ея рѣчи. Тѣмъ не менѣе, онъ поморщился и принялъ плачевный видъ, точно его грубо столкнули съ тѣхъ идеальныхъ высотъ, гдѣ онъ любилъ искать убѣжища отъ жизненной прозы. Онъ прибавилъ, что, вѣроятно, придется долго ждать бумагъ, необходимыхъ для вѣнчанія такъ какъ Хуэльва далеко.
Тона стала жить надеждой, сосредоточивши всѣ мысли на этой далекой Хуэльвѣ, которая, по ея представленіямъ, должна была находиться гдѣ-нибудь по близости Кубы или Филиппинскихъ островъ.
Однако, недѣля шла за недѣлею и необходимость вѣнчанія становилась все очевиднѣе. «Мартинесъ, синьоръ Мартинесъ, осталось всего два мѣсяца. Уже невозможно скрыть, чего мы ждемъ, и люди начинаютъ примѣчать. Что скажутъ мальчишки, когда застанутъ въ домѣ новаго брата?»
Мартинесъ возражалъ: «Это не моя вина. Ты видишь, сколько писемъ я пишу, чтобы ускорить высылку бумагъ…»
Въ одинъ прекрасный день стражникъ объявилъ, что самъ ѣдетъ въ Хуэльву за проклятыми документами и уже получилъ отпускъ отъ своего начальства.
Превосходно! Такое рѣшеніе было весьма пріятно с_и_н_ь_ѣ Тонѣ. Чтобы облегчить ему путешествіе, она отдала всѣ деньги, какія были въ выручкѣ, затѣмъ въ послѣдній разъ погладила его по головѣ и пролила нѣсколько слезъ, говоря:
— До свиданія, добрый путь!..
Бѣдной Тонѣ никогда уже не суждено было свидѣться съ синьоромъ Мартинесомъ. Среди стражниковъ, обслуживавшихъ берегъ, нашлась добрая душа, доставившая себѣ удовольствіе открыть ей истину. Никогда не было рѣчи о поѣздкѣ въ Хуэльву. Письма Мартинесъ отправлялъ въ Мадридъ: въ нихъ заключались просьбы о переводѣ на другой постъ, подальше отъ Валенсіи, климатъ которой ему якобы вреденъ. И въ самомъ дѣлѣ, его перевели въ Коронью.
Синья Тона подумала, что сойдетъ съ ума. Воръ, и хуже вора! Смотрите, какой недотрога! Вотъ вѣрь послѣ этого людямъ, которые такъ хорошо говорятъ. Такъ отплатить ей, которая рада была отдать ему послѣдній грошъ и ублажала его подъ навѣсомъ въ часы сіесты ни дать, ни взять, какъ родная мать.
Но все отчаяніе бѣдной женщины не помѣшало появленію на свѣтъ того, что было причиною необходимости брака; и нѣсколько мѣсяцевъ спустя с_и_н_ь_я Тона подавала стаканы, прижимая къ свой пышной груди блѣдную, слабенькую, голубоглазую дѣвочку, съ объемистой бѣлокурой головкой, походившей на золотой шаръ.
II.
правитьПрошли года безъ малѣйшей перемѣны въ однообразномъ существованіи семейста, которое жило въ лодкѣ, превращенной въ харчевню.
Р_е_к_т_о_р_ъ былъ настоящій морякъ, коренастый, флегматичный, безстрашный передъ опасностью. Изъ «кошки» онъ превратился въ матроса; на него дядя Борраска надѣялся больше, чѣмъ на весь остальной экипажъ; и ежемѣсячно онъ отдавалъ матери четыре или пять сбереженныхъ д_у_р_о, которые она клала для него на храненіе подъ матрацъ.
Антоніо не имѣлъ ремесла. Между матерью и имъ шла борьба. Тона находила ему мѣста, a онъ ихъ бросалъ черезъ нѣсколько дней. Съ недѣлю онъ прожилъ въ ученикахъ у башмачника; побольше двухъ мѣсяцевъ проплавалъ съ дядей Борраска въ качествѣ юнги, но хозяину надоѣло кричать на него, не будучи въ силахъ добиться повиновенія. Потомъ онъ попробовалъ сдѣлаться бочаромъ: это ремесло считалось наилучшимъ; но хозяинъ выставилъ его вонъ очень скоро. Наконецъ, въ семнадцать лѣтъ, онъ поступилъ въ артель разгрузчиковъ и работалъ не чаще двухъ разъ въ недѣлю, да и то съ большой неохотой.
Тѣмъ не менѣе, его праздношатайство и порочныя привычки почти прощались с_и_н_ь_е_ю Тоною, когда она любовалась имъ по праздникамъ — а для этого бродяги почти каждый день бывалъ праздникъ, — въ шелковой фуражкѣ съ пышнымъ дномъ надъ темно-бронзовымъ лицомъ съ пробивавшимися усиками, въ синей холщевой курткѣ, прилегавшей къ стройному тѣлу, въ черномъ шелковомъ поясѣ, замотанномъ вокругъ фланелевой рубашки въ черныхъ и зеленыхъ клѣткахъ. Какъ бы тамъ ни было, она гордилась тѣмъ, что была матерью этого красиваго мальчишки, который явно намѣревался стать такимъ же негодяемъ, какъ недоброй памяти Мартинесъ; но ея Антоніо обѣщалъ быть живѣе, смѣлѣе, предпріимчивѣе; это доказывалось тѣмъ, что кабаньяльскія дѣвицы уже соперничали передъ нимъ въ качествѣ влюбленныхъ.
Тона радовалась, узнавая, какъ онѣ цѣнятъ ея сына, и бывала извѣщена обо всѣхъ его похожденіяхъ. Какая жалость, что онъ такъ любитъ эту проклятую водку! Вотъ кого можно назвать настоящимъ мужчиной; онъ — совсѣмъ не то, что его сонный братецъ, котораго не расшевелишь, хоть проѣзжай по немъ въ телѣгѣ.
Въ одинъ воскресный вечеръ, въ кабакѣ «Добрыхъ Нравовъ», — ужасно ироническое названіе! — Антоніо поссорился съ артелью разгрузчиковъ, работавшихъ дешевле: полетѣли стаканы и, когда для водворенія мира явилась полиція, то захватила его съ ножемъ въ рукѣ, среди преслѣдованія враговъ между столами. Болѣе недѣли его продержали въ кутузкѣ при общинномъ домѣ. Слезы с_и_н_ь_и Тоны и хлопоты дяди Марьяно, который былъ вліятельнымъ выборщикомъ, вызволили его на этотъ разъ; но исправился онъ такъ мало, что въ самый вечеръ своего освобожденія вновь замахнулся тѣмъ же ножемъ на двухъ англійскихъ моряковъ, которые, напившись вмѣстѣ съ нимъ, захотѣли его вздуть.
Онъ былъ у всѣхъ на виду въ Кабаньялѣ. Неважный работникъ, но крѣпче кого угодно въ тѣ ночи, когда на всѣхъ парусахъ плавалось изъ кабака въ кабакъ вплоть до утра.
Мать не видала его иногда по цѣлымъ недѣлямъ. У него была любовная связь, почти серьезная и походившая, по словамъ многихъ, на рановременное обрученіе. Но с_и_н_ь_я Тона не одобряла этой связи. Разумѣется, она не надѣялась женить Антоніо на принцессѣ, но дочка т_а_р_т_а_н_е_р_о, дяди Паэлья, казалась ей уже слишкомъ ничтожною. Эта Долоресъ была безстыдна, какъ обезьяна, очень красива, — этого нельзя было отрицать, — но способна съѣсть живьемъ ту несчастную свекровь, которой достанется въ невѣстки.
Да и какъ можно было ждать иного? Эта дѣвченка выросла безъ матери, не разлучаясь съ дядей Паэльей, пьяницею, который бывалъ навеселѣ съ восхода солнца, когда садился на свою т_а_р_т_а_н_у[5], и впалъ въ чахотку отъ пьянства, полезнаго единственно его носу, который краснѣлъ и толстѣлъ все болѣе и болѣе.
Человѣкъ онъ былъ безчестный и пользовался сквернѣйшей репутаціей. Заработокъ онъ находилъ лишь въ Валенсіи, въ рыбацкомъ кварталѣ. Когда приставалъ англійскій пароходъ, онъ безъ стыда предлагалъ матросамъ свезти ихъ въ публичные дома, а въ лѣтнія ночи бралъ къ себѣ на т_а_р_т_а_н_у цѣлый грузъ дѣвокъ въ свѣтлыхъ свободныхъ платьяхъ, съ наштукатуренными щеками и съ цвѣтами въ волосахъ, и развозилъ ихъ вмѣстѣ съ ихъ пріятелями по береговымъ харчевнямъ, гдѣ кутили до утра, тогда какъ самъ онъ, сидя въ сторонкѣ и ни на минуту не разставаясь со своимъ кнутомъ и съ виннымъ кувшиномъ, напивался, отечески созерцая тѣхъ, кого называлъ «своими овечками».
Хуже всего было то, что онъ не стѣснялся и передъ собственною дочерью. Онъ говорилъ съ нею въ тѣхъ же выраженіяхъ, какъ и со своими кліентками. Во хмѣлю онъ бывалъ болтливъ, неудержимо высказывалъ все вслухъ; и напуганная малютка Долоресъ, убѣгая отъ толчковъ его ногъ, широко раскрывала глаза съ выраженіемъ нездороваго любопытства, прислушиваясь къ непристойнымъ рѣчамъ стараго Паэльи, который самъ себѣ разсказывалъ обо всѣхъ гадостяхъ, видѣнныхъ имъ въ теченіе ночи.
Таково было воспитаніе Долоресъ. Какъ же хотѣть, чтобъ она чего-либо не знала? Главнымъ образомъ, по этой причинѣ Тона отказывалась принять ее въ свою семью. Если дѣвушка не погибла еще совершенно теперь, когда начала превращаться въ хорошенькую женщину, то единственно благодаря добрымъ совѣтамъ двухъ-трехъ сосѣдокъ. Тѣмъ не менѣе, отношенія ея къ Антоніо уже породили множество сплетенъ. Послѣдній приходилъ въ домъ своей возлюбленной, точно хозяинъ, и почти всегда обѣдалъ съ нею, пользуясь тѣмъ, что т_а_р_т_а_н_е_р_о возвращался позднею ночью. Молодая дѣвушка чинила ему бѣлье, а порою даже шарила въ карманахъ отца и брала оттуда мелочь, которую дарила своему поклоннику; это давало пьяницѣ поводъ произносить пространныя ругательства по адресу лицемѣрныхъ друзей: онъ предполагалъ, что въ тѣ минуты, когда винные пары застилаютъ ему зрѣніе, собутыльники таскаютъ у него п_е_с_е_т_ы.
Итакъ, с_и_н_ь_я Тона жила совсѣмъ одиноко. Р_е_к_т_о_р_ъ постоянно бывалъ на морѣ, охотясь за п_е_с_е_т_а_м_и, какъ онъ говорилъ, то ловя рыбу, то нанимаясь матросомъ на одну изъ г_а_б_а_р_ъ[6], ходящихъ за солью въ Торревьеху; Антоніо бѣгалъ по харчевнямъ или просиживалъ у дяди Паэльи, у котораго только что не поселился. Такъ она близилась къ старости за прилавкомъ своего кабачка, имѣя около себя лишь одну свою дочь, къ которой питала странную, какую-то непостоянную любовь: эта дѣвочка была живымъ портретомъ Мартинеса… «Далъ бы Богъ, чтобы чортъ побралъ этого мошенника!»
Рѣшительно оказывалось, что Богъ печется о честныхъ людяхъ далеко не всегда. Дѣла шли значительно хуже, чѣмъ въ первое время ея вдовства. Другія старыя лодки, выброшенныя на песокъ, были обращены въ харчевни, и теперь рыбакамъ предоставлялся выборъ. Кромѣ того, она дурнѣла, и морякамъ уже не такъ хотѣлось пить, ухаживая за нею.
Результатъ: хотя трактирчикъ удержалъ за собою своихъ старыхъ завсегдатаевъ, онъ приносилъ не болѣе того, что было необходимо для жизни. Нерѣдко, глядя издали на свою бѣлую лачужку, Тона съ печалью убѣждалась, что огонь погасъ, изгородь почти обвалилась, что за плетнемъ нѣтъ свиньи, которая бы хрюкала въ ожиданіи ежегодной казни, и что по пустынному взморью грустно бродитъ не болѣе полудюжины куръ.
Время шло для нея однообразно и медленно; изъ мрачной полудремоты ее выводили только выходки Антоніо или созерцаніе портрета с_и_н_ь_о_р_а Мартинеса въ мундирѣ, который она оставила на стѣнѣ своей каюты изъ какой-то утонченной жестокости, какъ бы въ напоминаніе себѣ самой о своей минувшей слабости.
Маленькая Росета, эта дѣвочка, попавшая въ лодку по милости и благодаря стараніямъ плутоватаго стражника, не могла похвалиться большимъ вниманіемъ со стороны матери. Она росла на свободѣ, точно дикій звѣрокъ. Днемъ ее можно было видѣть лишь въ тѣ часы, когда голодъ приводилъ ее домой; а съ наступленіемъ ночи Тонѣ часто приходилось отправляться ее разыскивать и потомъ, хорошенько выпоровши, запирать въ лодкѣ. «Должно покоряться волѣ Божьей; но въ этой сопливкѣ посланъ новый крестъ ея бѣдной матери!» Росета была дика и любила одиночество; она валялась на мокромъ пескѣ, а то собирала раковины и улитокъ или сгребала водоросли въ кучи. Порою она цѣлыми часами не двигалась, устремивши въ пространство пристальный и расплывчатый взглядъ, какой бываетъ у находящихся въ гипнозѣ, между тѣмъ, какъ соленый морской вѣтеръ трепалъ ея бѣлокурую гриву и раздувалъ старую юбку, обнажая худенькія ножки ослѣпительной бѣлизны, лишь на ступняхъ темно-красныя отъ солнечнаго зноя. Она лежала такъ часъ за часомъ, утопая животомъ во влажномъ пескѣ, который уступалъ ея вѣсу, между тѣмъ какъ лицо ей лизаль тонкій слой воды, то приближавшійся, то отступавшій по блестящему взморью.
Въ ней была неисправима страсть къ бродяжничеству, и Тона справедливо отзывалась о ней такъ: «Яблоко отъ яблоньки недалеко падаетъ». Ея мошенникъ-отецъ тоже просиживалъ цѣлыми часами, по-дурацки таращась на горизонтъ и видя сны съ открытыми глазами; ни на что другое онъ не годился. Если бы матери понадобилось жить трудами дочери, то ей скоро пришлось бы протянуть ноги. Бездѣльница, праздношатайка! Въ кабачкѣ она била стаканы и тарелки, какъ скоро принималась ихъ мыть; рыба сгорала на сковородкѣ, когда дѣвочку оставляли смотрѣть за жаровней. Словомъ, съ ней ничего не оставалось дѣлать, какъ предоставлять ей бѣгать по берегу или посылать ее въ Кабаньяльскую школу. Временами на дѣвочку нападало безумное желаніе учиться и, рискуя быть побитой, она вырывалась изъ дому, чтобы бѣжать къ учительницѣ; но нѣсколько дней спустя, какъ скоро мать оказывалась расположенной разрѣшить ей это, она убѣгала изъ школы.
Только лѣтомъ бѣдная Тона видѣла отъ нея кое-какую помощь. Тогда желаніе заработать соединялось съ любовью къ бродяжничеству и, захвативъ кувшинъ такого же роста, какъ она сама, Росета ходила со стаканомъ въ рукѣ по взморью купальщиковъ, смѣло пробиралась между роскошными экипажами, ѣхавшими на молъ, смотрѣла во всѣ стороны своими мечтательными глазами, потряхивала бѣлокурою гривою и кричала пронзительнымъ голосомъ: «Воды, воды холодной!» Въ другіе дни она такъ ходила съ корзиною пирожковъ: «Соленые и сладкіе!» При помощи этой маленькой торговли, Росетѣ удавалось по вечерамъ вручать матери по два и по три реала, что нѣсколько проясняло хмурую физіономію Тоны, которая отъ дурного положенія дѣлъ стала эгоистичной.
Такъ выросла Росета въ суровомъ уединеніи, съ пугающимъ равнодушіемъ принимая колотушки матери, ненавидя Антоніо, который никогда не дарилъ ее вниманіемъ, улыбаясь по временамъ Р_е_к_т_о_р_у, который, когда попадалъ на берегъ, имѣлъ обыкновеніе дружески дергать ее за спутанныя космы, и презирая береговыхъ озорниковъ, отъ которыхъ она сторонилась съ гордымъ видомъ маленькой царицы.
Въ концѣ концовъ, Тона совсѣмъ перестала заниматься дѣвочкой, хотя та одна просиживапа съ нею зимніе вечера въ ея пустомъ жилищѣ. Напротивъ того, Антоніо и дочка т_а_р_т_а_н_е_р_о были ея постоянною заботою. Эта мерзавка, видно, задумала отнять у нея всю ея семью; она уже не довольствовалась Аніоніо, а приманила къ себѣ и Р_е_к_т_о_р_а. Послѣдній, по выходѣ на берегъ, пролеталъ по материнскому кабачку, точно облачко, послѣ чего, уведенный братомъ, отправлялся отдыхать къ т_а_р_т_а_н_е_р_о, гдѣ его присутствіе ничуть не стѣсняло влюбленныхъ.
Въ сущности, Тону раздражало не столько вліяніе, какое Долоресъ пріобрѣла на ея сыновей, сколько крушеніе одного проекта, съ которымъ она носилась уже давно. Она мечтала женить Антоніо на Росаріи, дочери своей старинной пріятельницы. По красотѣ эту дѣвушку нельзя было сравнивать съ дочерью тартанеро, но с_и_н_ь_я Тона была неистощима въ похвалахъ ея добротѣ, — свойству существъ незначительныхъ. Одного она вслухъ не говорила, хотя въ этомъ заключалось главное: именно, что Росарія, дочь ея выбора, была сирота; родители же ея держали въ Кабаньялѣ лавочку, гдѣ Тона дѣлала закупки, и теперь, послѣ ихъ смерти, ихъ единственной наслѣдницѣ досталось почти богатство, — не менѣе трехъ или четырехъ тысячъ дуро.
А какъ бѣдная малютка любила Антоніо! При встрѣчахъ съ нимъ на улицахъ Кабаньяля она всегда кланялась ему съ видомъ покорной овечки и просиживала подолгу на взморьѣ, представляя себѣ удовольствіе бесѣдовать съ с_и_н_ь_е_ю Тоною только потому, что та приходилась матерью смѣлому парню, будоражившему весь берегъ.
Но отъ этого мальчишки нечего было ждать добра. Сама Долоресъ, при всемъ вліяніи, какое на него имѣла, не въ состояніи была удержать его, когда на него нападала дурь. Тогда онъ пропадалъ по цѣлымъ недѣлямъ, а впослѣдствіи доходили слухи, что онъ пробылъ все время въ Валенсіи и тамъ днемъ спалъ гдѣ-нибудь въ скверномъ вертепѣ на Рыбацкой улицѣ, а ночью напивался, колотилъ робкихъ участницъ своихъ кутежей и, точно изголодавшійся пиратъ, растрачивалъ на оргіи то, что выигралъ въ какомъ-нибудь подозрительномъ притонѣ.
Во время одной изъ этихъ отлучекъ онъ совершилъ проступокъ, стоившій матери мѣсяца слезъ и безконечныхъ сѣтованій; вмѣстѣ съ нѣсколькими пріятелями онъ поступилъ въ военный флотъ. Этимъ повѣсамъ надоѣло жить въ Кабаньялѣ, и вино мѣстныхъ кабаковъ стало казаться прѣснымъ.
Итакъ, насталъ день, когда этоть чертовскій парень, весь въ синемъ, въ бѣлой шапочкѣ набекрень и съ мѣшкомъ за спиною, разстался съ матерью и съ Долоресъ, чтобы отправиться въ гавань Картагену, гдѣ стоялъ корабль, на который онъ былъ назначенъ.
«Съ Богомъ!» С_и_н_ь_я Тона очень любила его, но по крайней мѣрѣ теперь могла быть спокойной. Всего грустнѣе ей было смотрѣть на бѣдную Росарію, которая, всегда молчаливая и кроткая, приходила на взморье шить вмѣстѣ съ Росетой и съ робкимъ волненіемъ спрашивала у с_и_н_ь_и Тоны, не получила ли та письма отъ моряка.
Всѣ три женщины мысленно слѣдили за своимъ Антоніо, этимъ несравненнымъ матросомъ, на всѣхъ путяхъ и рейсахъ «Г_о_р_о_д_а М_а_д_р_и_д_а», фрегата, на которомъ онъ отплылъ. Какъ онѣ волновались, когда на влажныя доски прилавка падалъ узенькій конвертъ, запечатанный то красной облаткой, то хлѣбнымъ мякишемъ и украшенный слѣдующимъ сложнымъ адресомъ, выведеннымъ крупными буквами: «Госпожѣ Тонѣ, въ трактирѣ, рядомъ съ Бычьимъ Дворомъ». Отъ этихъ грубыхъ конвертовъ, казалось, шелъ какой-то особый заморскій запахъ, говорившій о тропической растительности, о бурныхъ моряхъ, о берегахъ, повитыхъ розоватымъ туманомъ и о сверкающихъ небесахъ; читая и перечитывая четыре страницы, женщины мечтали о невѣдомыхъ странахъ, воображая себѣ негровъ въ Гаваннѣ, китайцевъ на Филиппинскихъ островахъ и новые города южной Америки.
«Что за парень! Сколько у него будетъ поразсказать, когда онъ вернется! Можетъ быть, оно вышло и къ лучшему, что онъ вздумалъ уѣхать: пожалуй, мозги у него станутъ на мѣсто». И с_и_н_ь_я Тона, вновь охваченная тою слабостью, благодаря которой безмѣрно любила своего младшаго сына, помышляла съ нѣкоторымъ негодованіемъ, что ея бравый молодчикъ Антоніо терпитъ гнеть суровой корабельной дисциплины, тогда какъ старшій, Р_е_к_т_о_р_ъ, котораго она считала недоумкомъ, плыветъ на всѣхъ парусахъ и сталъ чуть не важной особой въ кругу рыбаковъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ безпрестанно совѣщался съ хозяиномъ своей лодки и велъ какіе-то тайные переговоры съ дядею Марьяно, тѣмъ самымъ, къ которому Тона прибѣгала во всѣхъ затрудненіяхъ. Безъ сомнѣнія, онъ добывалъ не мало денегъ; и с_и_н_ь_я Тона призывала всѣхъ чертей, видя, что онъ не приноситъ домой ни гроша и лишь изъ вѣжливости проживаетъ по нѣскольку минутъ подъ навѣсомъ кабачка. «Значитъ, его сбереженія у кого-нибудь хранятся? A y кого бы это могло быть? Ужъ вѣрно, что у Долоресъ, у той вѣдьмы, которая непремѣнно подсыпала обоимъ парнямъ приворотнаго зелья, потому что они бѣгаютъ за ней, какъ собака за хозяиномъ!»…
Простофиля Р_е_к_т_о_р_ъ расположился въ домѣ т_а_р_т_а_н_е_р_о, точно тамъ хранилось его собственное добро!.. Точно онъ не зналъ, что Долоресъ обѣщана другому! He видѣлъ онъ что-ли писемъ отъ Антоніо и отвѣтовъ, которые отъ ея имени писалъ сосѣдъ?.. Но этотъ тройной дурень, не обращая вниманіе на материнскія насмѣшки, живмя жилъ въ лачугѣ Паэльи, гдѣ мало-по-малу занялъ мѣсто брата; причемъ онъ дѣлалъ видъ, какъ будто совсѣмъ не понимаетъ положенія вещей. Теперь Долоресъ оказывала ему тѣ же услуги, какія прежде выпадали на долю Антоніо: чинила ему бѣлье и, дѣйствительно, хранила его деньги, чего, впрочемъ, ей никогда не приходилось дѣлать для его расточительнаго брата.
Въ одинъ прекрасный день дядя Паэлья скончался: его привезли домой, раздавленнаго колесами его т_а_р_т_а_н_ы. Въ пьяномъ видѣ онъ упалъ съ козелъ и умеръ, вѣрный своимъ принципамъ: сжимая въ рукѣ кнутъ, съ которымъ не разставался даже во снѣ, потѣя водкою изо всѣхъ поръ своего тѣла, онъ испустилъ духъ подъ повозкою, набитою размалеванными дѣвицами, которыхъ называлъ «своими овечками».
У Долоресъ не осталось другой опоры, кромѣ ея тетки Пикоресъ, мало цѣнимой въ качествѣ покровитепьницы, такъ какъ она дѣлала добро при помощи колотушекъ. Эта тетка была старая рыбная торговка, которую молодыя называли «матушкой Пикоресъ»; громадная, пузатая, усатая, точно китъ, она втеченіе сорока лѣтъ была грозою всѣхъ базарныхъ городовыхъ, устрашая ихъ своими маленькими дерзкими глазами, такъ и впивавшимися въ лицо, и грубыми ругательствами, вылетавшими изъ беззубаго рта, отъ котораго лучами расходились всѣ морщины ея лица.
…Два года уже плавалъ Антоніо съ эскадрою, когда распространилось интереснѣйшее извѣстіе: Долоресъ выходила замужъ за Р_е_к_т_о_р_а. Боже! какой шумъ поднялся въ Кабаньялѣ! Говорили, что дѣвушка сама сдѣлала первые шаги, и прибавлялись подробности, еще болѣе эффектныя, подававшія поводъ къ смѣху.
Кого стоило послушать, такъ это — Тону: «Эта госпожа съ т_а_р_т_а_н_ы вбила себѣ въ голову, что войдетъ въ хорошую семью, и вотъ — ей это удается. Да! А мошенница хорошо знаетъ, что дѣлаетъ: ей именно удобно имѣть мужемъ дурака, который радъ убиваться на работѣ. Разбойница! Какъ она сумѣла забрать въ лапы изо всей семьи какъ разъ того, кто добываетъ деньги!».
Впрочемъ, нѣкоторое время спустя эгоистическое разсужденіе заставило синью Тону умолкнуть. Взвѣсивши всѣ обстоятельства, она примирилась съ проектируемымъ бракомъ. Такъ выходило проще и удобнѣе для лелѣемыхъ ею плановъ: Антоніо, избавленный отъ безприданницы Долоресъ, можетъ жениться на богатой Росаріи. Поэтому, хотя не безъ воркотни, она удостоила присутствовать на свадьбѣ и назвать «дочь моя» эту красивую змѣю, которая такъ легко смѣнила одного на другого.
Всѣхъ тревожилъ вопросъ о томъ, что скажетъ Антоніо, узнавши новость. У этого матроса былъ такой любящій характеръ!.. Поэтому удивленіе было всеобщимъ, когда узнали, что онъ выразилъ одобреніе всему происшедшему. Должно быть, разлука и путешествіе произвели въ немъ большую перемѣну, такъ какъ ему казалось естественнымъ, что Долоресъ, теперь нуждавшаяся въ покровителѣ, вышла замужъ. Сверхъ того, — онъ такъ и высказался, — если ужъ ей суждено было достаться другому, то лучше пусть это будетъ его братъ, хорошій и честный парень.
Когда же морякъ, съ отставкою въ карманѣ и мѣшкомъ на спинѣ, вернулся въ Кабаньяль, изумляя всѣхъ своимъ молодецкимъ видомъ и щедростью, съ которою тратилъ пригоршню п_е_с_е_т_ъ, полученную при окончаніи службы, его поведеніе оказалось такимъ же благоразумнымъ, какъ и его письма. Онъ поздоровался съ Долоресъ, какъ съ сестрою. «Чортъ возьми! Hечero поминать о прошломъ. Онъ тоже не монахомъ жилъ на чужой сторонѣ». И затѣмъ онъ пересталъ обращать вниманіе на нее и на Р_е_к_т_о_р_а, весь уйдя въ наслажденіе популярностью, которую создало ему его возвращеніе.
Сосѣди по цѣлымъ ночамъ просиживали подъ открытымъ небомъ на низкихъ стульчикахъ и даже на землѣ передъ домомъ, бывшимъ Паэльи, въ которомъ теперь жилъ Р_е_к_т_о_р_ъ, и въ восторгѣ слушали росказни моряка о чужихъ земляхъ, описанія которыхъ онъ перемѣшивалъ съ выдумками, чтобы сильнѣе поразить простофиль, развѣшивавшихъ уши.
По сравненію съ грубыми и отупѣвшими отъ работы рыбаками или съ его прежними товарищами разгрузчиками, кабаньяльскія дѣвицы считали Антоніо аристократомъ за его смуглую блѣдность, кошачьи усы, чистыя и аккуратно содержанныя руки, намасленную и тщательно расчесанную голову съ проборомъ посередкѣ и съ двумя завитками, которые, выходя изъ подъ фуражки, остріемъ прилегали къ вискамъ. С_и_н_ь_я Тона была довольна сыномъ; она понимала, что онъ остался такимъ же бездѣльникомъ, какимъ и былъ, но онъ научился лучше держать себя, и видно было, что суровая корабельная служба пошла ему впрокъ. Въ сущности, онъ остался прежнимъ, только военная дисциплина сгладила въ немъ внѣшнія угловатосги: угощаясь виномъ, онъ не напивался до безчувствія; продолжая щеголять молодечествомъ, онъ не вызывалъ людей на ссору; и вмѣсто того, чтобы безразсудно осуществлять свои сумасбродныя фантазіи, онъ старался эгоистически доставить себѣ какъ можно больше наслажденій. Поэтому онъ охотно согласился на предложеніе Тоны. «Жениться на Росаріи? Очень хорошо! Она — дѣвушка честная; сверхъ того, у нея есть капиталецъ, который можетъ увеличиться въ рукахъ сообразительнаго мужа. Чего ему больше желать? Человѣкъ, служившій въ королевскомъ флотѣ, не можетъ, не унижая своего достоинства, быть грузчикомъ на взморьѣ. Что угодно, только не это!»
Итакъ, Антоніо женился на Росаріи къ великой радости с_и_н_ь_и Тоны. Значитъ, все вышло къ лучшему. Что за красивая парочка! Она — маленькая, робкая, покорная, — вѣрила ему безусловно; онъ — гордый отъ новой удачи, прямой, точно подъ фланелевой рубашкой у него была кольчуга изъ тѣхъ тысячъ д_у_р_о, какія онъ взялъ за женою, — удостоивалъ своимъ покровительствомъ всякаго встрѣчнаго, велъ себя, какъ богатый владѣлецъ лодки, проводя въ кофейняхъ вечера и ночи, куря трубку и щеголяя въ громадныхъ непромокаемыхъ сапогахъ, когда шелъ дождь.
Долоресъ видѣла все это, не выражая ни малѣйшаго волненія. Только въ ея царственныхъ глазахъ вспыхивали золотыя точки, искорки, выдававшія жаръ тайныхъ желаній.
Новобрачные прожили счастливо годъ. Но деньги, по грошу накопленныя въ лавчонкѣ, гдѣ родилась Росаріо, быстро таяли въ рукахъ Антоніо, и насталъ часъ, когда уже видно стало дно мѣшка, какъ говорила кабатчица, осуждая расточительность сына.
Тогда начались нехватки, а съ нехватками — несогласія, слезы и потасовки. Росаріи довелось взяться за рыбную корзину по примѣру всѣхъ ея сосѣдокъ. Этой молодой женщинѣ, которую прославили богачихой, пришлось вести изнуряющее и притупляющее существованіе самыхъ бѣдныхъ рыбныхъ торговокъ. Она вставала вскорѣ послѣ полуночи; ждала на взморьѣ, стоя въ лужѣ воды, плохо защищенная отъ холода старымъ плащемъ; шла пѣшкомъ въ Валенсію, сгибаясь подъ ношею, возвращалась домой только вечеромъ, истомленная голодомъ и усталостью; но считала себя счастливою, если только ей удавалось дать своему господину и повелителю средства для продолженія прежняго образа жизни и избавить его отъ униженій, которыя непремѣнно бы отразились на ней ругательствами и придирками.
Чтобы Антоніо могъ провести ночь въ кофейной, въ обществѣ машинистовъ и судохозяевъ Росаріи нерѣдко приходилось утромъ, на рыбномъ рынкѣ, обуздывать свой волчій голодъ, обостряемый дымящимся шоколадомъ и отбивными котлетами, которыя она видѣла на столахъ своихъ товарокъ. Она стремилась единственно къ тому, чтобы ни въ чемъ не чувствовалъ недостатка ея обожаемый мужъ, всегда готовый распалиться гнѣвомъ и осыпать проклятіями собачью судьбу, наказавшую его этимъ бракомъ; и бѣдная невольница, все болѣе худая и изможденная, считала пустяками свои собственныя страданія, если у Антоніо была п_е_с_е_т_а на кофе и домино, да еще обильный столъ и красивая фланелевая рубашка для поддержанія его старинной репутаціи. Это обходилось ей немножко дорого: она стала стариться, не достигши еще тридцати лѣтъ; зато гордилась, что имѣетъ мужемъ красивѣйшаго парня въ Кабаньялѣ.
Денежныя затрудненія сблизили ихъ съ Р_е_к_т_о_р_о_м_ъ, который быстрыми шагами шелъ къ богатству, тогда какъ сами они катились подъ гору, въ нищету. Въ тяжелыя минуты братья должны помогать другъ другу, это вполнѣ естественно; вотъ почему Росарія, хотя съ большой неохотой, посѣщала Долоресъ и согласилась, чтобы и мужъ возобновилъ съ нею родственныя сношенія. Въ сущности, ей это было весьма непріятно, но возражать не приходилосы невозможно было ссориться съ Ректоромъ, который часто давалъ имъ на жизнь, когда не было рыбы для продажи или когда красивому бездѣльнику не удавалось подхватить нѣсколькихъ д_у_р_о въ качествѣ посредника при мелкихъ портовыхъ сдѣлкахъ.
Однако, наступилъ день, когда обѣ женщины, ненавидѣвшія одна другую, утомились притворствомъ. Послѣ четырехъ лѣтъ замужества, Долоресъ оказалась беременною. Р_е_к_т_о_р_ъ блаженно улыбался, сообщая всѣмъ эту добрую вѣсть; сосѣдки тоже радовались, но не безъ лукавства. To было, правда, лишь подозрѣніе; но эту позднюю беременность сопоставляли съ тѣмъ временемъ, когда Антоніо такъ сильно пристрастился къ дому брата, что просиживалъ въ немъ долѣе, чѣмъ въ кофейныхъ. Обѣ невѣстки поругались со всею дикою откровенностью своихъ натуръ и разссорились окончательно. Съ тѣхъ поръ Антоніо сталъ одинъ ходить къ Р_е_к_т_о_р_у, хотя эти посѣщенія выводили изъ себя Росарію и вызывали супружескія ссоры, которыя неизмѣнно оканчивались для нея безжалостными побоями.
Время шло, но вражда Росаріи не утихала, и она безъ стѣсненія говорила, что ребенокъ Долоресъ похожъ на Антоніо. А послѣдній все шелъ на буксирѣ у старшаго брата, который продолжалъ снисходить къ нему по-прежнему и, несмотря на свою бережливость, позволялъ этому бездѣльнику обирать себя. Милая же дочка дядюшки Паэльи издѣвалась надъ Росаріей, которую называла «чахоточной» или «индюшкой», находила удовольствіе въ глумленіи надъ бѣдностью и трудами своей невѣстки и тщеславилась своею властью надъ Антоніо, который, какъ въ старину, былъ вѣчно пришитъ къ ея юбкамъ, точно покорный песъ.
Между старымъ домомъ покойника Паэльи, ремонтированнымъ и разукрашеннымъ, и жалкою лачугою, куда нишета загнала Росарію, не прекращалась безпрерывная война, дерзости и насмѣшки. А добрыя сосѣдки съ самыми святыми намѣреніями брали на себя передачу упрековъ и ругательствъ подъ видомъ исполненія порученій.
Когда Росарія, красная отъ негодованія и со слезами на глазахъ, чувствовала потребность излить свое горе и выслушать утѣшенія, она шла на взморье, въ кухню старой лодки, которая теперь потемнѣла и будто бы состарилась вмѣстѣ съ кабатчицей. Тамъ, опустивши голову съ унылымъ видомъ, она повѣствовала о своихъ печаляхъ с_и_н_ь_ѣ Тонѣ и Росетѣ, которыя слушали въ молчаніи.
Несмотря на узы крови, мать и дочь жили въ глухой враждѣ и сходились только въ одномъ: въ ненависти и презрѣніи къ мужчинамъ. Лодка, дававшая имъ убѣжище, служила имъ какъ бы обсерваторіей, откуда онѣ, въ качествѣ строгихъ судей, наблюдали за всѣмъ, что происходило въ двухъ родственныхъ семьяхъ.
— Мужчины! вотъ ужъ настоящіе гады! — С_и_н_ь_я Тона произносила это, искоса поглядывая на портретъ стражника, какъ бы царившій въ кухнѣ. — Да, всѣ мужчины — подлецы, которыхъ стоило бы повѣсить, да жалко веревки!
А Росета, съ яснымъ взоромъ своихъ прозрачныхъ и большихъ зеленыхъ глазъ, одноцвѣтныхъ съ моремъ, взглядомъ дѣвы, которая все знаетъ и уже ни передъ чѣмъ не ужасается, отвѣчала тихо и задумчиво:
— Кто изъ нихъ не подлецъ, тотъ дуракъ, какъ у насъ Р_е_к_т_о_р_ъ.
III.
правитьХотя день былъ зимній, солнце жгло такъ сильно, что Р_е_к_т_о_р_ъ и Антоніо на взморьѣ забрались въ тѣнь старой лодки, лежавшей на пескѣ: «успѣютъ еще спалить себѣ кожу, когда выйдутъ въ море».
Они бесѣдовали медленно, точно усыпляемые блескомъ и зноемъ взморья. Какой роскошный день! He вѣрилось, что приближалась Страстная недѣля, пора внезапныхъ дождей и вихрей. Небо, залитое свѣтомъ, казалось бѣловатымъ; серебряные обрывки облаковъ плыли по небу, какъ прихотливо брошенные клочья пѣны; а съ нагрѣтаго моря поднимался влажный туманъ, который обволакивалъ дальніе предметы и дѣлалъ ихъ очертанія дрожащими.
Взморье отдыхало. Бычій Дворъ, гдѣ, въ стойлахъ, пережевывали жвачку громадные волы, употребляемые для выволакиванія лодокъ изъ воды, своею красною крышею и массивностью квадратной постройки съ синими рамками входовъ господствовалъ надъ длинными рядами вытащенныхъ лодокъ, изъ которыхъ на берегу составился цѣлый городъ съ улицами и переулками, нѣчто вродѣ лагеря грековъ героическаго періода, — тѣхъ временъ, когда биремы служили воинамъ вмѣсто окоповъ.
Латинскія мачты, граціозно склоненныя къ кормамъ, своими толстыми, тупыми концами напоминали копья, лишенныя наконечниковъ; просмоленные канаты, перекрещиваясь, казались ліанами въ этомъ лѣсу мачтъ; подъ защитой тяжелыхъ парусовъ, въ видѣ палатокъ расположенныхъ на палубахъ, возилось цѣлое населеніе людей-амфибій, съ красными, голыми ногами и въ шапкахъ, нахлобученныхъ до ушей: кто чинилъ сѣти, кто мѣшалъ въ жаровнѣ, на которой кипѣла вкусная уха; а въ жгучемъ пескѣ тонули пузатыя ладьи, окрашенныя въ бѣлую или синюю краску и похожія на брюха морскихъ чудовищъ, сладострастно растянувшихся на солнцѣ.
Въ этомъ импровизированномъ городѣ, которому, пожалуй, съ наступленіемъ сумерокъ предстояло исчезнуть и разсѣяться по безпредѣльности синяго горизонта, царили порядокъ и симметрія, достойные современнаго правильно-построеннаго города.
Первый рядъ, подступавшій къ самымъ волнамъ, которыя расплывались узорами по песку, состоялъ изъ легкихъ лодокъ для ловли б_о_л_а_н_т_и_н_о_м_ъ[7], маленькихъ и изящныхъ суденышекъ, казавшихся хорошенькими дѣтьми большихъ барокъ для «ловли быками», которыя составляли второй рядъ, расположенныя парами равной высоты и одинаковаго цвѣта. Третій и послѣдній рядъ занимали ветераны моря, старыя лодки съ развороченными боками, сквозь черныя щели которыхъ видны были ихъ полусгнившіе остовы; своимъ печальнымъ видомъ онѣ напоминали несчастныхъ клячъ, предназначенныхъ для боя съ быками, и казались погруженными въ раздумье о неблагодарности людей, безжалостно покидающихъ старость.
Развѣшанныя на мачтахъ для просушки, красноватыя сѣти волнообразно двигались по вѣтру вмѣстѣ съ фланелевыми рубашками и панталонами изъ желтой байеты (толстая шерстяная матерія, которая въ старину фабриковалась больше всего въ Сеговіи); надъ этими великолѣпными украшеніями летали чайки, точно пьяныя отъ солнца, описывая круги до тѣхъ поръ, пока не опускались на минуту на спокойное, сѣро-зеленое море, которое лишь слегка зыбилось, какъ бы вспыхивая мѣстами подъ полуденнымъ солнцемъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ говорилъ о состояніи неба, осматривая море и сушу своими желтоватыми глазами, напоминавшими смирнаго быка. Онъ слѣдилъ взглядомъ за островерхими парусами, которые выдѣлялись на зеленовато-сѣрой линіи горизонта, точно крылья голубокъ, слетѣвшихъ туда напиться; потомъ онъ глядѣлъ на берегъ, который загибался, чтобы образовать заливъ, окаймленный пятнами зелени и бѣлыхъ деревушекъ; смотрѣлъ на холмы Пунга, громадныя опухоли на этомъ низкомъ берегу, который море заливаетъ въ минуты гнѣва, — на Сагунтскій замокъ, укрѣпленія котораго волнообразно охватываютъ длинную гору цвѣта жженаго сахара, a co стороны суши — на зубчатую цѣпь, замыкающую горизонтъ и застывшую волною краснаго гранита, языки которой какъ будто лижутъ небо.
Хорошая погода наступила; это утверждалъ Р_е_к_т_о_р_ъ, а въ Кабаньялѣ было извѣстно, что въ такихъ предсказаніяхъ онъ былъ столь же непогрѣшимъ, какъ его бывшій хозяинъ, дядя Борраска. На будущей недѣлѣ, пожалуй, подуетъ раза два, но дѣло кончится пустяками; и надо благодарить Бога, такъ скоро пославшаго конецъ бурной порѣ, чтобы дать честнымъ людямъ безопасно добыть себѣ хлѣба,
Паскуало говорилъ медленно, пожевывая свою черную жвачку изъ контрабанднаго табаку и подчиняясь величавому безмолвію взморья. Порою надъ тихимъ плескомъ спокойной воды поднимался далекій голосъ дѣвочки, и этотъ голосъ, какъ бы выходя изъ подъ земли, затягивалъ пѣсню съ однообразнымъ припѣвомъ; или протяжно раздавалась: «Эй — ну!.. Эй — ну!..» матросовъ, тянувшихъ мачту въ тактъ этому сонному восклицанію; или растрепанныя женщины съ лодокъ сорочьими криками созывали къ обѣду «кошекъ», забравшихся въ стойла смотрѣть воловъ. Тяжелые молотки конопатчиковъ били съ правильною непрерывностью. Но всѣ эти звуки тонули въ торжественномъ покоѣ воздуха, пронизаннаго солнцемъ, въ которомъ звуки и предметы заволакивались какимъ-то свѣтозарнымъ и фантастическимъ туманомъ.
Антоніо глядѣлъ на брата вопросительно, ожидая, чтобы тотъ, со свойственною ему невозмутимою флегмою, изложилъ свой планъ.
Наконецъ, Р_е_к_т_о_р_ъ объяснился, высказавъ дѣло въ двухъ словахъ. Ему надоѣло добывать деньги такъ медленно и захотѣлось попытать счастья, какъ дѣлаютъ другіе. На морѣ всѣмъ хватитъ хлѣба, только однимъ онъ достается черный, цѣною обильнаго пота, тогда какъ другіе умѣютъ захватить его побольше и повкуснѣе, если у нихъ хватаетъ духа на рискъ. Понялъ-ли это Антоніо?
He дожидаясь отвѣта, онъ всталъ и пошелъ къ носу старой барки, чтобы взглянуть, не подслушиваетъ ли кто съ той стороны.
Нѣтъ, тамъ никого не оказалось. Взморье было пустынно. He замѣчалось ни души на всемъ обширномъ пространствѣ этого берега, гдѣ лѣтомъ ставятся будки для купальщиковъ изъ Валенсіи. Совсѣмъ вдали, близъ гавани, торчалъ лѣсъ мачтъ, вѣяли флаги, виднѣлись красныя и черныя трубы, путаница рей и подъемные краны, похожіе на висѣлицы.
Левантинскій молъ вытягивался въ море, точно циклопическая стѣна изъ красноватыхъ плитъ, разбросанныхъ землетрясеніемъ и потомъ слѣпившихся, какъ попало. За нимъ кучею высились строенія Грао, большіе дома съ магазинами, экспортными конторами, пароходными агентствами, банками, мѣняльными лавками — всею аристократіею порта; затѣмъ глаза по прямой линіи встрѣчали длинный рядъ крышъ Каньямелара, Кабаньяля, Французскаго Мыса[8], — длинный рядъ разноцвѣтныхъ построекъ, становившихся все меньше по мѣрѣ удаленія отъ порта: съ одной стороны находились многоэтажныя дачи съ кокетливыми башенками, а съ другого края, примыкавшаго къ равнинѣ, — бѣлыя мазанки, соломенныя кровли которыхъ сползли набокъ отъ низовыхъ вѣтровъ.
Убѣдившись, что нѣтъ свидѣтелей, Р_е_к_т_о_р_ъ вернулся и сѣлъ рядомъ съ братомъ.
Этотъ планъ вбила ему въ голову жена и, хорошенько обдумавъ, онъ нашелъ его осуществимымъ. Предполагалось съѣздить на «тотъ берегъ», въ Алжиръ, какъ бы перейти на другой тротуаръ синей и подвижной улицы, столь знакомой рыбакамъ. Но ѣхать-то слѣдовало не за рыбой, которой не всегда ловишь, сколько хочешь, а за табачной контрабандой, чтобы набить лодку до бортовъ тѣмъ превосходнымъ табакомъ, который зовутъ «Цвѣтомъ мая». «Ахъ, Господи Боже! вотъ это — дѣло! Ихъ покойный отецъ не разъ такъ искушалъ судьбу. Что думаетъ объ этомъ Антоніо»?
Честный Р_е_к_т_о_р_ъ, неспособный нарушить распоряженіе полиціи или портового начальства, блаженно посмѣивался при мысли объ этомъ тайномъ предпріятіи, съ которою носился уже нѣсколько дней; въ воображеніи онъ уже видѣлъ на пескѣ тюки, зашитые въ клеенку. Какъ настоящій береговой уроженецъ, не забывшій о подвигахъ предковъ, онъ считалъ контрабанду занятіемъ самымъ естественнымъ и почетнымъ для человѣка, желающаго отдохнуть отъ рыбной ловли.
Антоніо одобрилъ. Онъ уже участвовалъ въ двухъ такихъ поѣздкахъ въ качествѣ простого матроса; теперь, когда на молѣ работы не было, а дядя Марьяно слишкомъ долго не доставалъ ему той должности въ гавани, какую обѣщалъ, онъ не видѣлъ причины отказать брату.
Р_е_к_т_о_р_ъ продолжалъ свои разъясненія: главное уже было на лицо: собственная лодка, «Красотка». Когда при этихъ словахъ Антоніо вскрикнулъ отъ удивленія и испуга, братъ счелъ нужнымъ высказаться подробнѣе. Разумѣется, онъ знаетъ, что лодка эта — почти развалина, что бока у нея разлѣзлись, а палуба опустилась до самаго киля: корыто, которое, очутившись на волнахъ, гудитъ, какъ старая гитара; но его не надули при покупкѣ: онъ далъ всего тридцать д_у_р_о, цѣну дерева, не болѣе. Ну, этого за глаза довольно для людей, знакомыхъ съ моремъ и могущихъ переплыть хоть въ лаптѣ! — Къ тому же, — прибавилъ онъ, пришуривъ глазъ, съ лукавымъ видомъ наивнаго взрослаго ребенка, — съ такою лодкою и убытокъ невеликъ, если таможенная шлюпка насъ и подцѣпитъ!
Этимъ доводомъ божественной простоты Р_е_к_т_о_р_ъ убѣждалъ себя, что его смѣлое предпріятіе вполнѣ благоразумно, и ни на секунду не вспомнилъ о томъ, что ставитъ на карту жизнь свою.
Антоніо и еще два вѣрныхъ человѣка должны были составлять экипажъ. Оставалось только потолковать съ дядей Марьяно, у котораго сохранились въ Алжирѣ знакомства еще съ той поры, какъ онъ самъ велъ подобный торгъ. Какъ человѣкъ, принявшій рѣшеніе, въ которомъ онъ нетвердъ, Р_е_к_т_о_р_ъ не захотѣлъ терять времени, чтобы не раздумать, и предложилъ тотчасъ идти къ этому могущественному лицу, съ которымъ они имѣли честь состоять въ родствѣ и котораго звали «дядюшкой».
Въ эту пору дядя Марьяно обыкновенно курилъ свою трубку въ кофейнѣ Карабины; туда и пошли оба брата.
Идя мимо Бычьяго Двора, они взглянули на старый материнскій трактиръ, все болѣе чернѣвшій и разрушавшійся, и привѣтствовали словами: «Здорово, мать!» лосняшееся лицо, съ толстыми обвислыми щеками, обрамленными бѣлымъ шелковымъ платкомъ, похожимъ на монашескій, которое показалось въ окошечкѣ надъ конторкою, подобномъ слуховому. Нѣсколько грязныхъ и худощавыхъ овецъ пережевывали чахлую траву, взросшую близъ моря; лягушки кричали въ лужахъ, примѣшивая свое однообразное кваканье къ спокойному плеску прибрежныхъ струй; a no сѣтямъ цвѣта виннаго осадка, унизанныхъ пробками и растянутыхъ на пескѣ, ходили пѣтухи, кое-что поклевывая и топорща свои перья, отливавшія металломъ.
Около газоваго завода, на берегу канала, колѣнопреклоненныя женщины, проворно шевеля задами, стирали бѣлье или мыли посуду въ грязной водѣ, загнившей надъ иломъ, полнымъ смертельныхъ міазмовъ. Конопатчики съ молотками въ рукахъ суетились возлѣ остова черной лодки, походившей издали на скелетъ допотопнаго чудовища; а канатчики, обмотавши тѣло пенькою, пятясь, шли по берегу и крутили въ проворныхъ палъцахъ все удлиннявшуюся веревку.
Братья пришли въ Кабаньяль, въ тотъ кварталъ мазанокъ, гдѣ живутъ бѣдняки, отданные нищетою въ рабство морю.
Тутъ улицы были настолько же прямы и правильны, насколько постройки отличались разнообразіемъ: кирпичный тротуаръ шелъ то выше, то ниже, сообразно высотѣ пороговъ; и вдоль грязной улицы, исполосованной глубокими колеями и испещренной лужами отъ дождя, прошедшаго еще нѣсколько недѣль назадъ, два ряда карликовыхъ оливъ задѣвали прохожихъ своими запыленными вѣтвями, между которыми тянулись захлестнутыя за узловатые стволы веревки съ развѣшаннымъ для просушки бѣльемъ.
Бѣлыя мазанки чередовались съ современными домами въ нѣсколько этажей, покрытыми лакомъ, какъ новыя лодки, и выкрашенными по фасаду въ два цвѣта, точно ихъ владѣльцы даже на сушѣ не могли отдѣлаться отъ мысли о грузовой ватерлиніи. Надъ нѣкоторыми дверями выступали украшенія, напоминавшія рѣзныя фигуры на кормахъ, и все вмѣстѣ вызывало въ памяти былую жизнь на морѣ смѣсью красокъ и линій, придававшею зданіямъ видъ судовъ на сушѣ.
Передъ нѣкоторыми изъ домовъ торчалъ до крыши толстый шестъ съ блокомъ, эмблематически указывая, что хозяинъ дома владѣетъ одною изъ «наръ» для ловли «быками». На шестѣ просушивались тонкія сѣти, развѣваясь величественно, точно консульскіе флаги. Р_е_к_т_о_р_ъ съ завистью смотрѣлъ на эти шесты: «Когда же Христосъ, покровитель Грао, пошлетъ ему возможность воткнуть такой шестъ передъ дверью его Долоресъ»?
Въ это время года въ Кабаньялѣ еще не замѣчается того веселаго оживленія, какое свойственно ему лѣтомъ, когда изъ Валенсіи пріѣзжаютъ дачники провести здѣсь мѣсяцы самаго палящаго зноя. Низкіе домики съ выступающими полукругомъ зелеными рѣшетками на окнахъ были заперты и безмолвны; на широкихъ тротуарахъ шаги раздавались со звонкостью, свойственною опустѣвшимъ городамъ; широковѣтвистые платаны изнывали въ одиночествѣ, точно жалѣя о веселыхъ каникулярныхъ ночахъ съ ихъ смѣхомъ, движеніемъ и непрерывною веселою игрою на фортепіано. Время отъ времени встрѣчался мѣстный житель въ остроконечной шапкѣ, съ руками въ карманахъ и съ трубкою во рту, лѣниво направлявшійся въ одну изъ кофеень, гдѣ только и можно было застать немного движенія и жизни.
У Карабины было полно. Передъ входомъ, подъ навѣсомъ, виднѣлось множество синихъ куртокъ, загорѣлыхъ лицъ и черныхъ шелковыхъ фуражекъ. Косточки домино глухо постукивали no деревяннымъ столамъ, и атмосфера, хотя подъ открытымъ небомъ, была пропитана запахомъ можжевеловой водки и крѣпкаго табаку.
Антоніо хорошо зналъ эту кофейню, гдѣ щеголялъ своею щедростью въ первое время послѣ женитьбы.
Дядя Марьяно былъ тутъ, одинъ за своимъ столомъ, безъ сомнѣнія, поджидая алькада или другихъ важныхъ гостей; онъ курилъ свою носогрѣйку, съ пренебрежительнымъ снисхожденіемъ слушая чтеніе дяди Рори, стараго корабельнаго плотника, который, вотъ уже двадцать лѣтъ, являлся каждый Божій день въ кофейню и читалъ тамъ газету, отъ заголовка до страницы объявленій, въ присутствіи нѣсколькихъ рыбаковъ, которые, въ дни отдыха, слушали его отъ полудня до вечера:
— «Засѣданіе открыто. Сагаста начинаетъ рѣчь…»
Тутъ, прерывая чтеніе, онъ говорилъ своему ближайшему сосѣду:
— Видишь? Этотъ Сагаста — негодяй…
И безъ дальнѣйшихъ объясненій поправлялъ очки и продолжалъ складывать буквы, гудя изъ-подъ полусѣдыхъ усовъ:
— «Милостивые государи! Отвѣчая на сказанное вчера…»
Но прежде чѣмъ прочість имя того, кѣмъ вчера было что-то сказано, дядя Гори клалъ газету, чтобы бросить взглядъ превосходства на своихъ слушателей, которые ждали, разинувъ рты, а потомъ энергически прибавлялъ:
— А этотъ — просто забавникъ!..
Паскуало, нерѣдко проводившій цѣлые дни въ благоговѣніи передъ ученостью этого человѣка, теперь на него и не взглянулъ, а перенесъ свое почтительное вниманіе на дядю, который соблаговолилъ вынуть изо рта трубку, привѣтствовать новоприбывшихъ восклицаніемъ: «Гей, ребятки!» и позволить имъ занять стулья, предназначенные для его высокихъ друзей. Антоніо отвернулся отъ остальныхъ и сталъ смотрѣть на игру за сосѣднимъ столомъ, гдѣ со страстью перекидывались костяшки, испещренныя черными точками; потомъ онъ нѣсколько разъ обвелъ глазами закоптѣлую залу, отыскивая за прилавкомъ, подъ хромолитографіями изъ морской жизни, дочь Карабины, главную приманку заведенія.
Марьяно, по прозванію «Кальяо», хотя это прозвище никогда не говорилось ему въ глаза, доживалъ уже седьмой десятокъ, что не мѣшало ему быть еще крѣпкимъ, имѣть твердую походку, мѣдно-красное лицо, глаза табачнаго цвѣта, сѣдые усы дыбомъ, какъ у стараго кота, и во всей своей особѣ что-то задорное, напоминавшее о дуракѣ, который выигралъ четыре копейки.
Его прозвали «Кальяо»[9] за то, что онъ не менѣе десяти разъ въ день толковалъ о битвѣ при Кальяо, знаменитомъ сраженіи, въ которомъ онъ участвовалъ юношей, какъ простой матросъ, на кораблѣ «Нуманція». На каждомъ словѣ онъ поминалъ Мендеса Нуньеса, котораго постоянно иазывалъ дономъ Касто, точно былъ закадычнымъ другомъ великаго адмирала; а слушатели восторгались, когда онъ удостоивалъ разсказать имъ, что происходило въ Великомъ Океанѣ, изображая пушечные залпы, данные знаменитымъ кораблемъ:
— Бумъ! Бумъ! Брумъ!
Вообще, онъ былъ человѣкъ замѣчательный. Онъ промышлялъ контрабандой въ ту пору, когда всѣ смотрѣли на нее сквозь пальцы, начиная съ начальника порта до послѣдняго стражника. Еще и теперь, когда представлялся случай, онъ охотно принимзлъ участіе въ подобныхъ предпріятіяхъ; но главнымъ его дѣломъ была благотворительность, состоявшая въ раздаваніи ссудъ рыбацкимъ женамъ, причемъ процентовъ онъ бралъ не болѣе пятидесяти въ мѣсяцъ и, сверхъ того, имѣлъ въ распоряженіи цѣлое стадо несчастныхъ бѣдняковъ, которые, будучи имъ ограблены, слѣпо ему повиновались въ вопросахъ мѣстной политики. Племянники видѣли съ почтеніемъ, что онъ бываетъ на «ты» съ алькадами, а иногда, одѣтый въ лучшее платье, отправляется въ Валенсію и, какъ депутатъ отъ судовладѣльцевъ, бесѣдуетъ съ губернаторомъ.
Жестокій и жадный, онъ умѣлъ кстати дать п_е_с_е_т_у, былъ за панибрата съ рыбаками, a племянники, не обязанные ему ничѣмъ, кромѣ надежды получить послѣ него наслѣдство, считали его за самаго услужливаго и почтеннаго человѣка во всей окрестности, хотя имъ случалось, — правда, рѣдко, — бывать на Королевской улицѣ, въ красивомъ домѣ, гдѣ жилъ ихъ дядя въ обществѣ единственной дебелой и зрѣлой служанки, говорившей съ нимъ на «ты» и находившейся съ нимъ, по словамъ сосѣдей, въ близости, весьма опасной для его родственниковъ, такъ какъ она знала, гдѣ у хозяина спрятана кубышка.
Марьяно выслушалъ Р_е_к_т_о_р_а, полузакрывъ глаза и нахмуривъ брови. «Чортъ! чортъ!.. Придуманото недурно… Ему нравятся такіе люди, какъ Паскуало, работящіе и смѣлые…»
Тутъ, воспользовавшись случаемъ удовлетворить свое тщеславіе разбогатѣвшаго невѣжды, онъ пустился въ разсказы о своей молодости, когда онъ вернулся со службы безъ гроша и, не желая рыбачить подобно предкамъ, ппавалъ въ Гибралтаръ и въ Алжиръ, чтобы оживить торговлю и избавить людей отъ непріятности курить поганый табакъ изъ лавченокъ. Благодаря своей смѣлости и помощи Божьей, онъ скопилъ себѣ на прожитокъ въ старости. Но времена теперь не тѣ: въ старину можно было плыть прямо, a теперь береговая стража подъ командою у офицериковъ, только что вышедшихъ изъ школы, много о себѣ воображающихъ и развѣшивающихъ уши на всякіе доносы; теперь ужъ не найдешь такого, который протянулъ бы руку за фунтикомъ-другимъ съ условіемъ ослѣпнуть на часокъ. Мѣсяцъ назадъ, около мыса Оротезы, конфискованы три лодки изъ Марселя съ грузомъ полотна. Значитъ, осторожность нужна большая. На свѣтѣ стало хуже. Развелось много доносчиковъ, которые дуютъ въ уши полиціи… Однако, если Р_е_к_т_о_р_ъ твердо рѣшился… то слѣдуетъ браться за дѣло, и уже никакъ не дядя будетъ его отговаривать: напротивъ того, ему пріятно, что племянникамъ надоѣло быть оборванцами и хочется устроить свою жизнь. Бѣдному отцу Р_е_к_т_о_р_а, храброму Паскуало, тоже было бы лучше не возвращаться къ рыбной ловлѣ, а продолжать торговлю…
Чѣмъ онъ можетъ помочь племяннику? Пусть тотъ говоритъ смѣло, потому что въ дядѣ своемъ имѣетъ отца, который съ радостью его поддержитъ. Если бы дѣло шло о рыбѣ — ни копейки, такъ какъ Марьяно ненавидитъ это проклятое ремесло, гдѣ люди изводятъ себя ради жизни впроголодь! Но такъ какъ рѣчь совсѣмъ о другомъ, то все, что угодно! Тутъ онъ въ себѣ не воленъ; изъ любви къ контрабандѣ онъ готовъ на все! Когда Р_е_к_т_о_р_ъ сталъ робко излагать свои желанія, запинаясь и боясь запросить слишкомъ много, дядя остановилъ его рѣшительнымъ тономъ.
Разъ у племянника есть лодка, все остальное беретъ на себя дядя. Марьяно напишетъ въ алжирскій складъ своимъ пріятелямъ, чтобы дали хорошій грузъ и записали на его счетъ. Если же Паскуало ухитрится благополучно выгрузить товаръ, то дядя поможетъ распродать его.
— Спасибо, дядюшка, — бормоталъ Р_е_к_т_о_р_ъ, на глазахъ котораго выступили слезы. — Какъ вы добры!
— Довольно, лишнихъ словъ не нужно. Дядя исполняетъ свой родственный долгъ. Сверхъ того, онъ сохранилъ наилучшія воспоминанія о покойномъ Паскуало. Какая жалость! Такой прекрасный человѣкъ! Бравый морякъ!.. Ахъ, а кстати… изъ барыша отъ продажи племянникъ получитъ тридцать процентовъ, остальное же дядя беретъ себѣ. Какъ говоритъ пословица: «родство родствомъ, а деньги счетъ любятъ».
Р_е_к_т_о_р_ъ, тѣмъ неменѣе растроганный, одобрялъ это удивительное краснорѣчіе цѣлымъ рядомъ кивковъ; затѣмъ они замолчали. Антоніо продолжалъ сидѣть къ нимъ спиною и смотрѣлъ на игроковъ, безучастный къ этому разговору, веденному тихо, съ пристальными взглядами и почти безъ движенія губъ.
Дядя Марьяно заговорилъ опять. Когда же состоится поѣздка? Скоро?.. Онъ спрашиваетъ потому, что надо, вѣдь, написать тамошнимъ пріятелямъ…
Р_е_к_т_о_р_у нельзя было ѣхать раньше страстной субботы. Хотѣлось бы пораньше, но обязанности — прежде всего. А въ страстную пятницу ему какъ разъ предстояло вмѣстѣ съ братомъ участвовать въ процессіи «Встрѣчи»[10], во главѣ отряда іудеевъ. Нельзя же бросить обязанность, присвоенную семьѣ съ незапамятныхъ временъ къ великой зависти многихъ! Свой нарядъ палача онъ унаслѣдовалъ отъ отца.
А дядя, слывшій въ околоткѣ за невѣрующаго, потому что отъ него попы ни разу не поживилисъ ни одной п_е_с_е_т_о_й, покачивалъ головою съ важнымъ видомъ. Онъ одобрялъ племянника: «На все — свое время!»
Когда Р_е_к_т_о_р_ъ и Антоніо увидѣли, что идутъ пріятели дяди, они встали. Тотъ повторилъ, что они могутъ разсчитывать на его помощь и что онъ еще повидается съ племянникомъ, чтобы покончить дѣло. He хотятъ ли они чего-нибудь? Вѣдь они еще не ѣли?
— Нѣтъ? Ну, такъ на здоровье и до свиданія, ребятки.
Братья тихо пошли по пустому тротуару и вернулись въ кварталъ мазанокъ.
— Что сказалъ тебѣ дядя? — равнодушно освѣдомился Антоніо.
Однако, увидѣвъ, что братъ ему киваетъ въ знакъ удачи, онъ обрадовался. Значитъ, поѣздка рѣшена? Тѣмъ лучше. Посмотримъ, добудетъ ли Р_е_к_т_о_р_ъ богатство, а самъ онъ зашибетъ ли денегъ, чтобы пріятно прожить лѣто!
Наивный Р_е_к_т_о_р_ъ былъ тронутъ благородными чувствами Антоніо и, счастливый его словами, радъ былъ его поцѣловать. Положительно, у этого бѣсноватаго парня сердце доброе. Приходилось признать, что онъ сильно привязанъ къ брату, а также къ Долоресъ и къ ихъ ребеночку, маленькому Паскуало. Право, было жалко, что жены ихъ въ ссорѣ.
IV.
правитьХотя заря встала ясная, однако по улицамъ Кабаньяля слышались раскаты, подобные громовымъ. Люди вставали съ постелей, обезпокоенные глухимъ и протяжнымъ гуломъ, похожимъ на грохотъ далекой грозы. Женщины, растрепанныя, полуодѣтыя, не протеревъ глазъ, пріотворяли двери, чтобы взглянуть, при синеватомъ свѣтѣ утра, на странныхъ прохожихъ, которые, безъ устали колотя въ свои звонкіе и разноголосые бубны, производили этотъ ужасный шумъ.
Ha перекрестки выходили самыя каррикатурныя фигуры, словно перепутался весь календарь и Страстная Пятница пришлась на святкахъ. To мѣстная молодежь ходила по рыбацкому кварталу въ грубыхъ костюмахъ традиціоннаго маскарада; и это жалкое переодѣваніе имѣло цѣлью напомнить забывчивому и грѣшному человѣчеству, что менѣе, чѣмъ черезъ часъ, Іисусъ и Мать Его встрѣтятся на улицѣ св. Антонія, противъ кабачка дяди Чульи. Издали, подобно стаду черныхъ мокрицъ, виднѣлись кающіеся въ громадныхъ остроконечныхъ колпакахъ, какъ у астрологовъ или инквизиторовъ, съ поднятыми на лбы матерчатыми масками, съ длинными черными прутьями въ рукахъ и, перекинутыми черезъ руки, длинными шлейфами савановъ. Нѣкоторые изъ кокетства надѣли ослѣпительно бѣлыя юбки, складчатыя и нагофренныя, изъ-подъ которыхъ виднѣлись рубцы слишкомъ короткихъ панталонъ и ботинки съ резиною, служившіе орудіями неописуемой пытки для громадныхъ ногъ, привыкшихъ безъ обуви ступать по песку. За ними шли «Іудеи», свирѣпыя маски, какъ бы сбѣжавшія изъ какого-нибудь скромнаго театрика, гдѣ даются средневѣковыя драмы въ бѣдныхъ и условныхъ костюмахъ. Одежда ихъ была та, которая въ публикъ извѣстна подъ неопредѣленнымъ и удобнымъ названіемъ «костюма воина»: много тряпокъ, вышивокъ и бахромы на туловишѣ; шлемъ съ ужаснымъ султаномъ изъ пѣтушьихъ перьевъ на головѣ; на рукахъ и ногахъ — грубая бумажная ткань, долженствующая изображать кольчугу. И, ради полноты каррикатурности и нелогичности, вмѣстѣ съ кающимися въ траурѣ и еврейскими воинами шли «гренадеры Дѣвы», здоровые молодцы, высокими шапками напоминавшіе солдатъ Фридриха II и одѣтые въ черные мундиры, на которыхъ серебряные галуны казались сорванными съ гробового покрова.
Было чему посмѣяться при видѣ такихъ необычайныхъ фигуръ! Но какой смѣльчакъ отважился бы на это при видѣ усердія, запечатлѣннаго на всѣхъ этихъ смуглыхъ и серьезныхъ лицахъ, вмѣстѣ съ сознаніемъ отправленія общественной службы? Кромѣ того, нельзя безнаказанно смѣяться надъ вооруженною силою, а какъ «Іудеи», такъ и гренадеры, охранявшіе Іисуса и Мать Его, обнажили все холодное оружіе, извѣстное съ первобытныхъ вѣковъ и до нашихъ дней, и притомъ всѣхъ размѣровъ, начиная съ исполинской кавалерійской сабли до крошечной шпаженки капельмейстера.
Между ихъ ногами шныряли мальчишки, восхищенные блистательными мундирами. Матери же, сестры и пріятельницы любовались, каждая со своего порога: «Царица и Владычица! Что за красавцы!»
По мѣрѣ того, какъ разсвѣтало и сіяніе зари переходило въ яркій свѣтъ солнечнаго утра, барабанный бой, трубные звуки, воинственный грохотъ литавръ становились громче, точно цѣлое войско заполонило Кабаньялъ.
Теперь всѣ отряды были въ сборѣ, и люди двигались рядами по четыре, вытянувшіеся и торжественные, производя впечатлѣніе побѣдителей. Они шли къ своимъ предводителямъ за знаменами, развѣвавшимся на уровнѣ крышъ, траурными хоругвями изъ чернаго бархата, на которыхъ были вышиты ужасные аттрибуты Страстей.
Р_е_к_т_о_р_ъ, по праву наслѣдства, былъ предводителемъ «Іудеевъ;» поэтому онъ еще до свѣта вскочилъ съ постели, чтобы облечься въ чудный нарядъ, весь остальной годъ сохраняемый въ сундукѣ и считаемый семьею за наибольшую драгоцѣнность дома.
Боже! какимъ страданіямъ пришлось подвергнуться бѣдному Р_е_к_т_о_р_у, съ каждымъ годомъ становившемуся пузатѣе и плотнѣе, чтобы втиснуться въ узкое бумажное трико!
Жена его, въ спустившейся на груди сорочкѣ, толкала его и дергала, стараясь запрятать въ трико его короткія ноги и толстый животъ; маленькій же сынишка, сидя на кровати, не спускалъ съ отца удивленныхъ глазъ, какъ будто не узнавая его въ этомъ шлемѣ дикаго индѣйца со столькими перьями и съ этой страшной саблей, которая при малѣйшемъ движеніи стукалась о стулья и о стѣны, производя чертовскій громъ.
Наконецъ, это трудное одѣваніе пришло къ концу. Пожалуй, слѣдовало кое-что исправить; но было уже некогда. Нижнее бѣлье, поднятое кверху узкимъ трико, лежало комьями, такъ что ляжки «Іудея» оказались всѣ въ шишкахъ; проклятые штаны жали ему животъ до такой степени, что онъ блѣднѣлъ; каска, слишкомъ тѣсная для объемистой головы, съѣзжала ему на лобъ и задѣвала носъ; но достоинство прежде всего! Поэтому онъ обнажилъ свою большую саблю и, подражая своимъ звучнымъ голосомъ быстрому барабанному бою, сталъ величественно маршировать по комнатѣ, какъ будто бы сынъ его былъ принцемъ, при которомъ онъ состоялъ тѣлохранителемъ. И Долоресъ своими золотыми глазами, скрывавшими тайну, смотрѣла, какъ онъ ходитъ взадъ и впередъ, словно медвѣдь въ клѣткѣ; шишковатыя ноги мужа смѣшили ее. Однако, нѣтъ: такъ онъ всетаки лучше, чѣмъ когда приходитъ вечеромъ домой въ рабочей блузѣ съ видомъ скотины, изнуренной трудомъ.
«Іудеи» уже показались изъ-за угла улицы. Слышна была музыка отряда, шедшаго за своимъ знаменемъ. Долоресъ торопливо одѣлась, а Паскуало двинулся къ рубежу своихъ владѣній, чтобы встрѣтить ополченіе, которымъ онъ командовалъ.
Барабаны звучали похоронно, а блестящая фаланга, стоя на мѣстѣ, не переставала мѣрно двигать ногами, туловищемъ и головою, пока Антоніо съ двумя товарищами съ невозмутимой серьезностью влѣзали на балконъ за знаменемъ. Долоресъ увидѣла своего шурина на лѣстницѣ и невольно, съ быстротою молніи, сравнила его съ Паскуало. Антоніо такъ и смотрѣлъ солдатомъ, даже генераломъ: ничего общаго съ комичной неуклюжестью прочихъ! Ахъ, нѣтъ! Ноги у него были не кривы и не шишковаты, а стройны, соразмѣрны, изящны, и онъ напоминалъ тѣхъ симпатичныхъ кавалеровъ — дона Хуана Теноріо, дона Педро или Генриха де Лагардеръ, — которые такъ волновали ее со сцены флотскаго театра своею декламаціей или ударами шпаги.
Всѣ отряды направились къ церкви, съ музыкантами во главѣ, подъ развѣвающимися черными знаменами; издали они имѣли видъ роя сверкающихъ жучковъ, медленно и неуклонно ползущихъ впередъ.
Наступила минута обряда "Встрѣчи*. Разными путями сошлись двѣ процессіи: съ одной стороны — скорбная Дѣва со своимъ конвоемъ траурныхъ гренадеровъ; съ другой стороны — Іисусъ въ темнолиловой туникѣ, украшенной золотомъ, растрепанный, удрученный тяжестью креста, какъ бы упавшій на пробочные камни, которыми покрытъ былъ его пьедесталъ, и исходя кровавымъ потомъ; а вокругъ него, чтобы не дать ему вырваться, — жестокіе «Іудеи» съ угрожающими жестами, чтобы лучше выполнить свою роль; позади него шли кающіеся, надвинувъ капюшоны, таща свои шлейфы по лужамъ, такіе страшные, что маленькія дѣти начинали плакать и прятались въ юбки матерей.
Хриплыя литавры все гремѣли, трубы раздирали уши протяжнымъ гуломъ, похожимъ на ревъ телятъ, которыхъ рѣжутъ; среди жестокихъ и кровожадныхъ воиновъ толкались дѣвченки, нарумяненныя, одѣтыя, какъ одалиски изъ оперетки, держа въ рукахъ маленькіе кувшины въ ознаменованіе того, что онѣ изображаютъ евангельскую самарянку, имѣя въ ушахъ и на груди блестящія украшенія, взятыя на прокатъ ихъ матерями, и показывая изъ-подъ короткихъ юбокъ ноги въ толстыхъ полусапожкахъ и здоровыя икры въ полосатыхъ чулкахъ. Но эти мелкія подробности ни въ комъ не вызывали нечестивой критики.
— Господи! Ахъ, Господи, Боже мой!. — бормотали съ видомъ отчаянія старыя рыбныя торговки, созерцая Іисуса во власти невѣрныхъ злодѣевъ.
Въ толпѣ зрителей тамъ и сямъ попадались блѣдныя лица съ утомленными глазами и улыбками на устахъ; то были кутилы, которые, послѣ бурно проведенной ночи, явились изъ Валенсіи, чтобы поразвлечься; но когда они уже слишкомъ потѣшались надъ комичными участниками процессіи, который-нибудь изъ воиновъ Пилата непремѣнно потрясалъ мечемъ съ угрозою и рычалъ въ священномъ негодованіи:
— Болваныі Что вы? Прилѣзли издѣваться?
Насмѣхаться надъ обрядомъ, столь же древнимъ, какъ и самый Кабаньялъ! Великій Боже! На это способны только пріѣзжіе изъ Валенсіи!
Толпа кинулась къ мѣсту «Встрѣчи» на улицу св. Антонія, туда, гдѣ доски изъ эмальированной глины въ странныхъ фигурахъ изображали шествіе на Голгофу. Тутъ тѣснились и толкались, продираясь въ первый рядъ, буйныя торговки рыбою, дерзкія, задорныя, закутанныя въ свои широкіе клѣтчатые плащи и въ платкахъ, надвинутыхъ на самые глаза.
Росарія съ матушкою Пикоресъ стояла въ толпѣ старухъ, толкаясь руками и колѣнками, чтобъ удержаться на краю тротуара, откуда такъ хорошо было видно процессію. Бѣдная женщина съ воодушевленіемъ говорила сосѣдкамъ о своемъ Антоніо: "Видѣли они его? Во всемъ шествіи нѣтъ другого такого браваго «Іудея»! Отзываясь такъ о своемъ мужѣ, несчастная еще вся горѣла отъ пощечинъ, которыми это сокровище шедро наградило ее на зарѣ, пока она помогала ему одѣваться.
Вдругъ она почувствовала ударъ въ грудь, нанесенный плотнымъ и сильнымъ плечомъ женщины, ставшей передъ нею и столкнувшей ее съ мѣста. Она взглянула и узнала — ахъ! нахалка! — свою невѣстку Долоресъ, которая, ведя за руку своего малютку Паскуало, пробралась сквозь толпу. Хорошенькая бабенка по обыкновенію глядѣла царицею; и останавливая на людяхъ свои зеленые глаза, въ которыхъ сверкали золотыя точки, она пренебрежительно выдвигала впередъ нижнюю губу.
Росарія, оглушенная толчкомъ ея сильнаго тѣла, сначала ограничилась презрительнымъ движеніемъ въ отвѣтъ на взгляды Долоресъ. Но встрѣтивъ съ той стороны полное равнодушіе, она стала высказывать вслухъ свои мысли: «Неотёса! Съ такою грубостью отнимать у людей мѣста, на которыхъ стоятъ! Что за гордостьі! Фу, какая царица! Но сразу видно, какая кому цѣна. Необразованность узнается съ перваго взгляда».
Тщедушная и блѣдная бабенка воодушевилась и раскраснѣлась, какъ бы опьяненная собственными словами. Вокругъ хохотали пріятельницы, подстрекая ее одобрительными взглядами. Уже великолѣпная голова Долоресъ начинала поворачиваться на полной шеѣ съ выраженіемъ львицы, позади которой жужжитъ муха, когда обѣ процессіи вышли на главную улицу изъ боковыхъ. Тотчасъ вся толпа содрогнулась отъ любопытства.
Процессіи шли другъ другу навстрѣчу, замедляя ходъ, останавливаясь, разсчитывая разстояніе, чтобы одновременно подойти къ мѣсту встрѣчи.
Съ одной стороны, лиловая туника Іисуса горѣла въ первыхъ лучахъ солнца надъ лѣсомъ султановъ, шлемовъ и обнаженныхъ рапиръ, ослѣпительно сверкавшихъ отъ яркаго свѣта. Съ другой стороны, на плечахъ носильщиковъ качалась Пресвятая Дѣва, одѣтая въ черный бархатъ и прикрытая траурнымъ вуалемъ, сквозь который блестѣли слезы на ея восковомъ лицѣ; безъ сомнѣнія, чтобы утирать эти слезы, въ ея неподвижныя руки былъ вложенъ кружевной платокъ.
Дѣва особенно возбуждала состраданіе женщинъ. Многія изъ нихъ плакали: «Ахъ, Царица и Владычица»! Эта «Встрѣча» надрывала сердца. Каково видѣть Мать и Сына въ подобномъ положеніи! Приходили на умъ сравненія, впрочемъ весьма неточныя: «точно бы онѣ сами встрѣтили своихъ дѣтей, такихъ добрыхъ и честныхъ, на пути къ эшафоту». И онѣ продолжали вздыхать передъ «Скорбною Богоматерью», что ничуть ие мѣшало имъ примѣчать, нѣтъ ли на статуѣ новыхъ украшеній сравнительно съ прошедшимъ годомъ.
Наконецъ, наступила минута "Встрѣчи*. Прекратилась оглушительная барабанная дробь, прервался жалобный ревъ гобоевъ, похоронная музыка смолкла. Оба изображенія были неподвижны, одно противъ другого, и раздался жалобный голосъ, распѣвая на однообразный мотивъ нѣсколько куплетовъ, выражавшихъ паѳосъ этой встрѣчи.
Присутствующіе, разинувъ рты, слушали дядютГранча, стараго «бархатника»[11], каждый годъ приходившаго изъ Валенсіи, чтобы пѣть на этомъ торжествѣ, изъ благочестиваго усердія. Что за голосъ! Его жалобные звуки надрывали душу! Вотъ почему, когда выпивавшіе въ сосѣдней тавернѣ начинали хохотать слишкомъ громко, среди примолкнувшей толпы поднимался всеобщій протестъ и возмущенные вѣрующіе кричали:
— Да замолчите же, такъ-то васъ и такъ!
Изображенія приподнялись и опустились, каковыя движенія въ глазахъ зрителей означали обмѣнъ скорбныхъ привѣтствій между матерью и сыномъ; а пока происходили всѣ эти церемоніи и раздавалось пискливое пѣніе дяди Гранчи, Долоресъ ие отводила глазъ отъ стройнаго браваго "Іудея, " составлявшаго столь пріятную противоположность со своимъ неуклюжимъ начальникомъ.
Хотя Росарія и стояла у нея за спиною, однако угадывала, чувствовала, куда направляетъ взоры ея невѣстка. «He угодно-ли? Точно съѣсть его собралась!.. Какова наглость! И при собственномъ мужѣ! Что же это должно быть, когда Антоніо къ ней приходитъ, будто бы поиграть съ племянникомъ, и остается съ ней наединѣ?»
Между тѣмъ, обѣ процессіи слились, чтобы вмѣстѣ войти въ церковь; но встревоженная и ревнивая жена продолжала бормотать угрозы и ругательства, глядя на эти широкія и полныя плечи, царственно поддерживающія великолѣпный затылокъ, на которомъ курчавились пряди волосъ. Долоресъ, наконецъ, обернулась величавымъ движеніемъ бедеръ. He ей ли Росарія говоритъ эти штуки? Когда же она рѣшится оставить ее въ покоѣ? Развѣ каждый не имѣетъ права смотрѣть, куда захочетъ? И маленькія золотыя точки, сердито сверкая, запрыгали въ глазахъ цвѣта морской воды.
Росарія отвѣтила: «Да, она говоритъ о Долоресъ, объ этой бѣшеной сукѣ, которая пожираетъ мужчинъ глазами!»
Долоресъ вызывающе хихикнула: «Очень благодарна… Пусть Росарія получше смотритъ за своимъ благовѣрнымъ. Скажите, пожалуйста! Когда имѣешь мужа, надо умѣть его удовольствовать. Умѣютъ же другія, совсѣмъ ужъ не такія хитрыя. Одни только мошенники думаютъ, что весь свѣтъ… А вотъ сама она любитъ бить по мордѣ ругательницъ».
— Мама, мама! — кричалъ маленькій Паскуало, хныкая и цѣпляясь за юбки пышиой красотки, которая, поблѣднѣвъ подъ загаромъ, уже наклонялась, чтобы кинуться, между тѣмъ какъ сосѣдки хватали Росарію за худыя и жилистыя руки.
— Это что еще? Все потасовки? — вдругъ взревѣлъ грубый и хриплый отъ водки голосъ, причемъ грозная туша матушки Пикоресъ раздѣлила собою желавшихъ подраться. Старуха брала на себя водвореніе порядка. Она умѣла обуздывать подобныхъ вѣдьмъ.
— Ты, Долоресъ, ступай домой! А ты, ругательница, смотри, чтобъ я тебя не слышала!
Большимъ количествомъ толчковъ и увѣщаній она привела ихъ въ повиновеніе, «Господи, что за отродье! Даже въ такой день, въ страстную пятницу, во время процессіи „Встрѣчи“, эти чертовки устраиваютъ скандалъ! Пропади онѣ пропадомъ! Что за бабы теперь пошли!» И властная торговка, замѣтивъ, что обѣ соперницы еще грозятъ другъ другу издалека, показала имъ свои толстые кулаки и добилась того, что онѣ дали развести себя по домамъ.
Въ нѣсколько минутъ вѣсть о скандалѣ разнеслась по всему Кабаньялю.
Въ лачугѣ Антоніо произошла потасовка. Мужъ, даже еще не снявъ своего костюма Іудвя, усердно пробралъ жену свою палкою, чтобы вылѣчить ее отъ ревности.
Его начальникъ тоже имѣлъ разговоръ съ Долоресъ въ то время, какъ она изо всей силы стягивала съ него трико, чтобы избавить его отъ муки, и его стиснутое тѣло принимало свой естественный видъ. «Росарія — дура, онъ съ сожалѣніемъ сознается въ этомъ, и хотя Антоніо — вѣтрогонъ, да и не прочь отъ рюмочки, но нельзя не пожалѣть его за женитьбу на этой женщинѣ, колючей, словно дикобразъ. Но родные — всегда родные. Изъ-за того, что попалась такая невѣстка, Р_е_к_т_о_р_ъ не можетъ выгнать отъ себя родного брата. Нѣтъ, а теперь — менѣе, чѣмъ когда-либо: потому что, въ случаѣ удачи, Р_е_к_т_о_р_у скоро посчастливится сдѣлать Антоніо совсѣмъ другимъ человѣкомъ».
Долоресъ, еще блѣдная отъ пережитыхъ волненій, кивками одобряла каждое слово мужа.
«Чтобы все было тихо, достаточно порѣже видаться съ этой полоумной. А теперь слѣдовало подумать о главномъ»
Въ ту же ночь, около полуночи, при маленькомъ дождѣ, который очень кстати застилалъ Валенсійскій берегъ легкимъ туманомъ и не давалъ разузнавать, куда поворачиваютъ вышедшія въ море лодки, «Красотка», этотъ морской хламъ, оснащенная, какъ для рыбной ловли, распустила свой косой парусъ и отплыла отъ берега, тяжеловѣсно качаясь на волнахъ, подобно постарѣвшей красавицѣ, которая, скрывая свои изьяны, идетъ на поиски поздннхъ побѣдъ.
V.
правитьНа слѣдующее утро, часамъ къ пяти, когда первые лучи тусклой и холодной зари только еще начинали выдвигать изъ мрака колокольни, куполы и крыши Валенсіи, акцизные чиновники прибыли въ свою контору на Морскомъ Мосту, на Гвадалавьярѣ, и усѣлись подъ еще запертыми окошечками зданія вѣсовъ. Что же касается сторожей, продежурившихъ тутъ ночь, тѣ расхаживали по тротуару, сильно топая ногами и закрывая подбородки поднятыми воротниками куртокъ въ защиту отъ холодной сырости. Они поджидали подгородныхъ торговцевъ, людей буйныхъ, возросшихъ на базарѣ, ожесточенныхъ нищетою, изъ-за гроша открывавшихъ шлюзы неистощимаго потока ругательствъ и, прежде чѣмъ занять свои мѣста на рынкѣ, изводившихъ агентовъ фиска дерзкими требованіями.
Еще до свѣта прибыли телѣги съ овощами, и дойныя коровы меланхолически зазвякали колокольчиками.
Немножко позже, когда, при показавшемся свѣтѣ, уже рѣзко обозначились очертанія предметовъ на сѣромъ фонѣ горизонта, явились и рыбницы. Сначала, издали послышался глухой перезвонъ бубенчиковъ. Потомъ на мостъ въѣхали одна за другою четыре тартаны, влекомыя ужасными клячами, которыя какъ будто и на ногахъ держались лишь благодаря вожжамъ, находившимся въ рукахъ скорченныхъ на своихъ сидѣньяхъ тартанеро, закутанныхъ въ шарфы, доходившіе имъ до глазъ.
Эти тартаны были тяжелые черные ящики, прыгавшіе по неровной мостовой, какъ старыя прогнившія лодки пляшутъ по волѣ волнъ. Сквозь щели кожанаго кузова, разлѣзшагося во многихъ мѣстахъ, виднѣлся тростниковый остовъ; куски коричневой грязи залѣпляли бока; желѣзныя части, поломанныя и скрипучія, были связаны веревками; отъ колесъ еще не отстала грязь, налипшая прошлою зимою; и сверху до низу экипажъ былъ весь въ дырахъ, точно отъ ружейнаго залпа.
На передкѣ, въ качествѣ пышнаго украшенія, развѣвалась пара полуслинявшихъ красныхъ занавѣсочекъ; черезъ заднюю дверь видны были, виеремежку со своими корзинами, дамы рыбнаго рынка въ клѣтчатыхъ плащахъ, въ платкахъ, натянутыхъ на грудь, сидѣвшія тѣсно одна около другой и распространявшія тошнотворную вонь загнившей соленой воды.
Т_а_р_т_а_н_ы ѣхали гусемъ, лѣниво подпрыгивая на толчкахъ, наклоняясь на одну сторону, точно потерявши равновѣсіе, потомъ вдругъ валясь на другую, смотря по колеѣ, съ быстротою измученнаго больного, мечущагося по постели.
Т_а_р_т_а_н_ы остановились передъ конторой, и на подножкахъ замелькали объемистыя калоши, дырявые чулки, изъ которыхъ выглядывали грязныя пятки, подоткнутыя юбки, изъ подъ которыхъ виднѣлись нижнія — желтыя, украшенныя черными узорами.
Передъ вѣсами выстроились въ рядъ широкія тростниковыя корзины, прикрытыя мокрыми тряпками, изъ подъ которыхъ выглядывали гладкія серебристыя сардины, нѣжно-алыя краснобородки, креветы, дергавшіе тонкими лапками въ предсмертныхъ судорогахъ. По краямъ корзинъ разложенъ былъ самый крупный товаръ: толстохвостые губаны, сведенные послѣдними конвульсіями, съ безмѣрно открытою круглою пастью, въ глубинѣ которой виднѣлась ихъ темная глотка съ круглымъ и бѣловатымъ языкомъ, нѣсколько похожимъ на билліардный шаръ; широкіе и плоскіе скаты, разложенные на землѣ, напоминали тѣ липкія тряпки, которыми моютъ полы.
Вѣсы въ эту минуту были заняты пекарями подгородной булочной, молодыми красавцами, съ бровями въ мукѣ, въ большихъ рабочихъ фартукахъ и съ рукавами, засученными до локтей: они выгружали на платформу мѣшки съ горячими хлѣбами, вкусный запахъ которыхъ вносилъ ароматъ жизни въ воздухъ, зараженный тяжелыми испареніями рыбы.
Рыбницы, въ ожиданіи своей очереди, боптали съ зѣваками, созерцавшими крупную рыбу, или сцѣплялись между собою и осыпали другъ друга бранью.
Чиновниковъ злила дерзкая трескотня этихъ озорницъ, каждое утро туманившая имъ головы. Онѣ говорили не иначе, какъ криками, и къ каждому слову прибавляли междометіе изъ того неистощимаго репертуара, какой можно усвоить только на Левантинскомъ молѣ. Едва очутившись вмѣстѣ, онѣ припоминали всѣ вчерашнія неудовольствія, или продолжали ссору, начатую нынче же на взморьѣ; онѣ обмѣнивались оскорбленіями и непристойными жестами, сопровождая свои слова громкимъ и мѣрнымъ хлопаньемъ по собственнымъ ляжкамъ, или грозно замахивались кулаками; но въ самый горячій моментъ это бѣшенство переходило въ хохотъ, напоминавшій кудахтанье цѣлаго курятника, если которой-нибудь изъ нихъ случалось кинуть фразу, достаточно пряную, чтобы произвести впечатлѣніе даже на ихъ избалованный вкусъ.
Онѣ досадовали на медленность, съ какою булочники очищали вѣсы; ругательства сыпались градомъ, и среди звонкаго ливня грубыхъ словъ, прерываемыхъ любезнымъ хихиканьемъ, онѣ нападали то на одного, то на другого, вполнѣ наивно перемѣшивая самыя чудовищныя богохульства съ самыми сальными прилагательными.
Co своей стороны, булочники въ карманъ за словами не лазили и отвѣчали непристойными шутками этимъ женщинамъ, которыя, благодаря сложеннымъ подъ передниками рукамъ, всѣ казались обладательницами до странности громадныхъ животовъ, являя собою комичное зрѣлище. Среди гула, шутокъ и ругательствъ, красотка Долоресъ, стоя нѣсколько въ сторонѣ, казалась безучастною ко всему происходившему. Одѣтая лучше другихъ, она съ кокетливою небрежностью прислонилась къ одному изъ столбовъ павиліона, держа руки за спиною, выставивъ полную грудь и улыбалась, точно удовлетворенный ѳиміамомъ идолъ, когда мужчины поглядывали на ея желтые кожаные башмаки и на ея полныя икры въ красныхъ чулкахъ. По временамъ она разражалась хохотомъ, какъ безумная, раздвигая свои могучія челюсти здоровой и молодой самки; тогда ея яркія, мясистыя губы обнажали правильные ряды крѣпкихъ зубовъ, такихъ блестящихъ, что все лицо какъ бы освѣщалось этимъ мягкимъ сверканіемъ бѣлой кости.
Къ ней питали уваженіе за силу кулаковъ и вызывающую дерзость. Почтеніе усиливалось тѣмъ обстоятельствомъ, что она была женою Р_е_к_т_о_р_а, этого добряка, покорнаго ей во всемъ, но умѣвшаго на морѣ добыть больше, чѣмъ многіе другіе, и, по общему мнѣнію, безъ сомнѣнія, имѣвшему толстенькій кошелечекъ, запрятанный куда-нибудь въ кувшинъ. Это позволяло женѣ его держать себя царицей среди толпы распутныхъ и вшивыхъ рыбныхъ торговокъ.
— Царь Небесный! Когда же вы очистите вѣсы? — крикнула, наконецъ, она, подбоченясь, по адресу булочниковъ.
Эти какъ разъ убирали послѣдній мѣшокъ, и взвѣшиваніе рыбы началось. Какъ и каждое утро, возникли ссоры изъ-за очереди взвѣшивать корзины. Бабы ругались, но не вступали въ рукопашную: вмѣшивался сиплый басъ матушки Пикоресъ, и ея крики дѣйствовали, какъ выстрѣлы иаъ пушки.
Ho — удивительное дѣло! — въ теченіе нѣсколькихъ минутъ Долоресъ не смотрѣла на прочихъ и пропустила собственную очередь: ея глаза были устремлены на мостъ, гдѣ надъ перилами двигались плечи запоздавшей женщины, которая сгибалась подъ тяжестью поддерживаемыхъ ея руками корзинъ: Долоресъ узнала въ ней свою невѣстку и, припомнивъ сцену, происшедшую наканунѣ, во время процессіи, вскипѣла, точно паровой котелъ.
Когда жена Антоніо приблизилась къ зданію акциза, Долоресъ коснулась локтя матушки Пикоресъ со взрывомъ дерзкаго хохота: «видѣла ли тетя? Эта Росарія всегда запаздываетъ. Оно и понятно, потому что несчастная прётъ пѣшкомъ со вьюкомъ, который подъ силу развѣ мулу»!
Розарія поблѣднѣла, но не отвѣтила ничего и съ видомъ крайней усталости поставила свои корзины на землю. Потомъ она посмотрѣла на Долоресъ съ выраженіемъ ненависти. Долоресъ утирала себѣ носъ, шумно дыша, будто бы нюхая табакъ, и бормотала достаточно громко, чтобы ее слышали: «пусть-ка Росарія присядетъ: вѣдь, послѣ такого пути надо быть безъ ногъ и всей въ поту»!
Этотъ вызывающій шопотъ вывелъ маленькую женщину изъ себя: «Присѣсіъ? Экое безстыдствоі Когда нечѣмъ заплатить за т_а_р_т_а_н_у, честные люди идутъ пѣшкомъ, а не такъ, какъ иныя прочія, которыя надуваютъ мужа и устраиваются, какъ можно удобнѣе».
Тутъ красивая рыбница съ золотыми точками загорѣвшихся гнѣвомъ въ большихъ зеленыхъ глазахъ на нѣсколько шаговъ подошла къ говорившей:
— Про кого это было сказано?
Къ счастью, матушка Пикоресъ, только что взвѣсившая свои корзины, подошла и своими толстыми и жесткими руками остановила племянницу: она не хочетъ ни потасовокъ, ни скандаловъ. Скорѣе въ т_а_р_т_а_н_у! Передушить другъ дружку онѣ могутъ въ другой разъ: сегодня слишкомъ поздно, и на рынкѣ ждутъ покупатели… Какъ имъ идетъ, въ самомъ дѣлѣ, такъ грызться: вѣдь онѣ — невѣстки! И схвативши Долоресъ за талію, она потащила ее къ т_а_р_т_а_н_ѣ, въ которой уже размѣстились остальныя рыбницы со своими корзинами.
Хорошенькая бабочка дала себя вести, какъ ребенка, но губы у нея дрожали и, когда расхлябанная повозка тронулась съ мѣста, она крикнула слѣдующую угрозу:
— Помни, Росарія, мы еще увидимся!
Теперь было совсѣмъ свѣтло. Сѣрый туманъ, заполнявшій пространство, распадался на густые клочья, а солнце, едва еще поднявшееся надъ линіей горизонта, превращало лужи въ жидкое золото и клало на фасады домовъ яркое зарево пожара.
Уже господствовало оживленіе. Пробѣгали вагоны, полные рано вставшихъ пассажировъ; смѣнныя лошади трусили парами, управляемыя мальчишками, сидѣвшими на нихъ безъ сѣделъ; а по обоимъ бокамъ аллеи, группы рабочихъ, еще сонныхъ, торопливо шли на добычу хлѣба по направленію къ фабрикамъ, имѣя на плечѣ мѣшечекъ съ завтракомъ, а во рту — сигаретку.
Въ городѣ, по тротуарамъ, легкимъ шагомъ шли служанки съ бѣлыми корзинами въ рукахъ; метельщики собирали соръ минувшей ночи; въ канавкахъ воды, текущей вдоль тротуаровъ, плескали ногами дойныя коровы, однообразно позвякивая колокольчиками; двери лавокъ отворялясь, выставки расцвѣчивались разноцвѣтными вещами; и отовсюду слышалось сухое шуршаніе щетокъ, выталкивавшихъ на улицу и выкидывавшихъ пыль, которая подъ лучами солнца разлеталась золотыми облаками.
Когда т_а_р_т_а_н_ы подъѣхали къ рыбному рынку, подбѣжали старыя посыльныя, чтобы снять корзины и не безъ подобострастія высадить изъ экипажа этихъ торговокъ считать которыхъ за барынь ихъ принуждала собственная нищета.
Торговки, все еще завернутыя въ свои широкіе плащи, проникли одна за другою въ зданіе сквозь узкіе входы, темные, точно въ тюрьмѣ, — зловонныя пасти, выдыхавшія прѣль и затхлость рыбнаго рынка. Вскорѣ весь маленькій рынокъ былъ въ движеніи. Подъ цинковыми навѣсами, съ которыхъ еще капалъ дождь минувшей ночи, торговки опоражнивали корзины на мраморные столы и раскладывали рыбу на слои зеленаго шпажника.
Крупная рыба, продаваемая ломтями, краснѣла своимъ кровавымъ мясомъ; лохани наполняла «вчерашняя», т. е. рыба, уже сутки лежащая во льду, съ мутными глазами и потускнѣвшей чешуей; а сардина въ демократическомъ безпорядкѣ лежала кучами рядомъ съ гордыми краснобородками и креветками въ скромныхъ сѣренькихъ платьицахъ.
Противоположная сторона рынка была занята продавщицами другого сорта, одѣтыми такъ же, какъ и кабаньяльскія, но бѣднѣе и грязнѣе. Это были рыбницы изъ Альбуферы, женщины того страннаго и выродившагося племени, которое живетъ въ лощинѣ на плоскихъ лодкахъ, черныхъ точно гробы, въ густомъ камышѣ, въ шалашахъ среди болотъ и находитъ пропитаніе въ грязной водѣ: жалкія существа съ изможденными и землистыми лицами, въ вѣчнымъ блескомъ трехдневной лихорадки въ глазахъ, въ юбкахъ, пропахшихъ не свѣжимъ вѣтромъ моря, а испареніями гнилыхъ каналовъ, зловонною тиною, которая, если пошевелишь ее, распространяетъ смерть. Эти женщины вытряхивали на свои столы громадные мѣшки, которые дергались, точно одаренные жизнью: изъ нихъ вываливались кишащія массы угрей, которые сжимали свои липкія черныя кольца, перевивались своими бѣловатыми брюхами и приподнимали острыя змѣиныя головки. Рядомъ съ угрями лежала мертвая и вялая прѣсноводная рыба: лини съ невыносимымъ запахомъ, своимъ страннымъ металлическимъ отблескомъ напоминавшіе о тѣхъ тропическихъ фруктахъ, которые подъ темной, блестящей корой содержатъ въ своей мякоти ядъ…
Но и эти несчастныя женщины распадались на нѣсколько категорій: были и такія, самыя обездоленныя, которыя, сидя на землѣ, сырой и скользкой, между рядами столовъ, предлагали нанизанныхъ на длинныя тростинки лягушекъ, растопыренными во всѣ стороны лапками похожихъ на танцовщицъ.
Рыбный рынокъ становился весьма оживленнымъ; покупатели начинали прибывать, а торговки обмѣнивались таинственными знаками, отрывками фразъ на спеціальномъ жаргонѣ, чтобы предупредить о приближеніи полицейскихъ, — и тогда съ невѣроятною быстротою прятались подъ фартуки и юбки черезчуръ легкія гири.
Старыми, зазубренными и грязными ножами торговки вскрывали серебристое брюхо рыбы; сирадныя внутренности падали подъ столы, a бродячія собаки, понюхавъ ихъ, рычали отъ отвращенія и убѣгали въ сосѣднія галлереи, къ прилавкамъ мясниковъ.
Тѣ самыя рыбницы, которыя только что дружески тѣснились въ одной и той же т_а_р_т_а_н_ѣ, теперь враждебно переглядывались за своими столами, направляя вызывающіе взоры на каждую, которая отбивала у другой покупателя. Духъ борьбы, духъ грубаго соперничества наполнилъ маленькій темный рынокъ, каждый камень котораго былъ пропитанъ гнилью и заразой. Бабы кричали голосами, терзавшими уши; онѣ стучали по своимъ сквернымъ вѣсамъ, чтобы привлечь покупателей, звали ихъ ласковыми фразами, предложеніями, сдѣланными въ материнскомъ тонѣ. Но минуту спустя, если покупатель осмѣливался торговаться, медоточивыя уста сразу превращались въ отверстія канализаціонныхъ трубъ и изливали на дерзкаго потоки нечистотъ подъ аккомпаниментъ наглаго хохота изъ-за сосѣднихъ столовъ: такъ какъ всѣ эти бабы инстинктивно сливались воедино, когда дѣло шло объ издѣвательствѣ надъ покупателями.
Матушка Пикоресъ величественно возсѣдала на большомъ креслѣ, своею пухлою величиною напоминая кита, гримасничая волосатою морщинистою рожею и каждую минуту мѣняя положеніе, чтобы полнѣе насладиться ласковымъ тепломъ грѣлки, находившейся у нея подъ ногами; она не разставалась до поздняго лѣта съ этою грѣлкою, составлявшею не роскошь, а необходимость для ея стараго тѣла, прохваченнаго сыростью до костей. Ея синеватыя руки ни на секунду не оставались въ покоѣ. Вѣчная чесотка очевидно мучила ея грубую кожу: толстые пальцы скребли подъ мышками, проникали подъ платокъ, погружаясь въ сѣдую гриву; ожесточеннымъ почесываніемъ приводили въ дрожь громадный животъ, который ниспадалъ на ляжки, точно пышный передникъ; съ удивительной беззастѣнчивостью приподнимали непостижимый лабиринтъ юбокъ, чтобы царапать отекшія икры. У нея былъ давно свой кругъ покупателей, и она не особенно гналась за новыми, но испытывала дьявольскую радость, когда ей представлялся случай, нахмуривши брови, выстрѣлить какимъ-нибудь площаднымъ ругательствомъ въ скупыхъ барынь, ходившихъ со своими служанками по рынку. Ея низкому хриплому голосу почти всегда прикадлежала рѣшаюшая роль въ рыночныхъ стычкахъ, и всѣ хохотали надъ ея грозной воркотней и надъ изреченіями, произносимыми тономъ оракула и заключавшими въ себѣ весьма откровенную философію.
Напротивъ помѣщалась ея племянница Долоресъ, засученные рукава которой обнажали прекрасныя руки, небрежно игравшія чашками вѣсовъ; она кокетливо улыбалась съ цѣлью показать свои ослѣпительные зубы всѣмъ добрымъ горожанамъ, которые, привлеченные прелестью этого милаго лица, приходили сами выбирать себѣ рыбу, чтобы унести ее въ хорошенькихъ тростниковыхъ сумочкахъ съ красными каймами.
Росарія помѣщалась съ той же стороны, какъ и матушка Пикоресъ, но немножко подалѣе, черезъ два стола отъ старой торговки; она аккуратно разложила свой товаръ, такъ что наиболѣе свѣжій сразу бросался въ глаза.
Итакъ, обѣ невѣстки все время находились лицомъ къ лицу и каждый разъ, какъ встрѣчались взглядами, отворачивались съ видомъ презрѣнія; но тотчасъ ихъ взоры опять начинали искать другъ друга и гнѣвно скрещивались, точно шпаги. Въ это утро у нихъ еще не было предлога начать свою ежедневную ссору. Но предлогъ явился, когда красивая Долоресъ, улыбками и позвякиваніемъ блестящихъ, точно золото, вѣсовъ, превлекла къ себѣ покупателя, который торговалъ что-то у Росаріи.
Послѣдняя, — сухая, нервная и болѣзненная, — взъерошилась, какъ худощавый пѣтухъ, блѣдная отъ бѣшенства и лихорадочно сверкая глазами. «Ахъ, есть ли силы терпѣть? Скверная тварь! Отбивать у честной женщины ея постоянныхъ покупателей! Воровка!.. Хуже воровки»!
Та, величественная на видть, приняла позу царицы и своимъ изящнымъ носикомъ потянула въ себя воздухъ: «Кто это воровка? Она? Нечего такъ сердиться, душа моя! На рынкѣ всѣ другъ друга знаютъ, и людямъ хорошо извѣстно, съ кѣмъ они имѣютъ дѣло».
Этотъ отвѣтъ привелъ въ восторгъ весь рыбный рядъ. Обычная комедія начиналась. Торговки обмѣнивались лукавыми взглядами и забывали о своемъ дѣлѣ. Покупатели собирались въ кругъ и улыбались отъ удовольствія, радуяся случаю, дарившему имъ такое зрѣлище. Полицейскій, который было сунулся въ галлерею, благоразумно удалился, какъ человѣкъ опытный; а матушка Пикоресъ подняла глаза къ небу, возмущенная этимъ раздоромъ, которому не видѣла конца.
— Да, воровка! — повторяла Росарія. «Это извѣстно: у той страсть отнимать все, что принадлежитъ другой! Доказательство на лицо; на рынкѣ Долоресъ крадетъ у нея покупателей, a тамъ въ Кабаньялѣ — кое что другое… Другое: негодяйка хорошо знаетъ, что именно… Какъ будто этой злой скотинѣ мало своего Р_е_к_т_о_р_а, барана болѣе слѣпого, чѣмъ кротъ, неспособнаго даже видѣть, что у него на собственномъ лбу!»
Этотъ потокъ оскорбленій разбивался о высокомѣрное спокойствіе Долоресъ. Красивая рыбница видѣла, что всѣ сосѣдки кусаютъ губы, подавляя сильнѣйшій хохотъ при этихъ намекахъ на нее и на ея мужа; не желая забавлять собою весь рынокъ, она притворялась равнодушной.
— Молчи, дура! Молчи, завистница! — говорила она пренебрежительно.
Но Росарія возразила:
«Она завидуетъ? Кому? Потаскушкѣ, хуже которой нѣтъ во всемъ Кабаньялѣ? Спасибо! Сама она — честная и неспособна отбивать чужихъ мужей.»
Долоресъ не осталась въ долгу:
— Отбивать чужихъ мужей? Да какъ же это сдѣлать съ твоею мордою, какъ у сардины! Дурнорыла ты слишкомъ, душа моя!
Такъ онѣ продолжали переругиваться. Росарія все больше блѣднѣла, судорожно взмахивая руками, пока говорила; Долоресъ, подбоченившись, держала себя гордо и улыбалась, точно ея свѣжій ротикъ произносилъ любезности.
Воинственный пылъ охватилъ весь рынокъ. У входовъ образовались группы, и всѣ торговки, точно растрепанныя фуріи, нагибались надъ столами, щелкали языками, точно натравливая собакъ, взрывами хохота одобряли циническія выходки Долоресъ и стучали гирями по вѣсамъ, поддерживая этимъ металлическимъ звяканіемъ бѣшеный гамъ перебранки.
Долоресъ, чтобы выразить все свое презрѣніе, придумала, наконецъ, нѣчто рѣшительное:
— Слушай! Ты потолкуй-ка вотъ съ кѣмъ!
И сильнымъ движеніемъ повернувши къ соперницѣ спину, она звонко шлепнула себя пониже таліи такъ, что подъ ситцемъ дрогнула роскошная масса упругаго и твердаго тѣла.
Это имѣло шумный успѣхъ. Рыбницы падали на стулья, задыхаясь отъ хохота; торговки скумбріей и продавцы требухи изъ-за сосѣднихъ столовъ, собравшись кучками, вытаскивали руки изъ-подъ передниковъ, чтобы апплодировать; a добрые горожане, забывши о сумочкахъ съ покупками, любовались смѣлыми контурами могучаго и крѣпкаго тѣла.
Но торжество Долоресъ было кратковременно. Когда вновь обратилось къ зрителямъ ея улыбающееся лицо, Росарія, пьяная отъ бѣшенства, пустила въ нее двумя пригоршнями сардинъ, которыми залѣпила ей всѣ глаза и носъ.
Красавица привскочила. Такое оскорбленіе! Пусть эта злая жердь выходитъ: надо взглянуть на нее поближе! И она сошла съ мѣста, еще выше засучивая рукава, при чемъ глаза точно выскакивали у нея изъ головы, такъ сверкали въ нихъ золотыя точки!
Росарія вышла впередъ, нагнувъ голову, задыхаясь отъ злобы, бормоча сквозь зубы ужаснѣйшія ругательства, отталкивая тѣхъ, кто пытался загородить ей дорогу.
Онѣ сцѣпились посреди прохода, между двумя рядаыи столовъ! Тщедушная бабенка буйно кинулась на свою сильную соперницу, но не сумѣла повалить ее. Это была борьба нервовъ съ мускулами, злобы — съ силою, которая осталась даже непоколебленной.
Долоресъ, съ твердостью ожидавшая нападенія, встрѣтила врага градомъ пощечинъ, отъ которыхъ страшно покраснѣли худощавыя щеки Росаріи; но вдругъ сама она вскрикнула и схватилась руками за уши: «Ахъ, сукина дочь»!.
Росарія вырвала у нея изъ уха одну изъ украшенныхъ крупнымъ жемчугомъ серегъ, восхищавшихъ весь рыбный рынокъ. Струйки крови потекли между пальцами раненой. «Честно ли такъ драться? Только дрянныя паскудницы прибѣгаютъ къ такимъ штукамъ! Люди попадали на каторгу за гораздо меньшее злодѣйство!»
Долоресъ хныкала, держась за ухо, въ граціозной позѣ страдающей дѣвочки.
Сраженіе было быстро, какъ молнія. Двумя взмахами руки матушка Пикоресъ разлучила подравшихся; между тѣмъ, какъ старуха ловила Росарію, блѣдную и напуганную совершеннымъ поступкомъ, кучка торговокъ утѣшала и удерживала Долоресъ: ибо храбрая воительница, подстрекаемая рѣзкой болью въ окровавленномъ ухѣ, хотѣла вновь кинуться на врага.
Надъ сборищемъ замелькали фуражки городовыхъ, старавшихся проложить себѣ путь. Тогда старуха скомандовала:
— Всѣ по мѣстамъ и молчать! He стоитъ доставлять этимъ бездѣльникамъ удовольствіе и позволять имъ изводить порядочную женщину протоколами да тасканіемъ по судамъ. Сказать, что ровно ничего не было!
Голову Долоресъ повязали шелковымъ платкомъ, чтобы скрыть окровавленное ухо. Рыбницы разошлись no своимъ мѣстамъ, гдѣ разсѣлись съ комической важностью, во все горло предлагая свой товаръ; полицейскіе пошли отъ стола къ столу среди этого адскаго гама, получая въ отвѣтъ лишь сердитыя фразы: «Зачѣмъ они припожаловали? Имъ тутъ совсѣмъ не мѣсто. Здѣсь не было ровно ничего. Они являются всегда, когда никому ие нужны». Имъ пришлось покинуть рынокъ въ полномъ конфузѣ, слыша за собою грубый басъ матушки Пикоресъ, выражавшей негодованіе на несвоевременное усердіе этихъ бездѣльниковъ, и насмѣшливый звонъ вѣсовъ, которые провожали ихъ адскамъ концертомъ.
Спокойствіе, наконецъ, возстановилось, и рыбницы занялись покупателями. Обѣ же непріятельницы молча предавались своей злобѣ. Росарія сидѣла прямо, скрестивши руки, устремивъ передъ собою пристальный и суровый взглядъ, похожая на разгнѣваннаго сфинкса, и совсѣмъ перестала продавать; а на щекахъ ея все явственнѣе выступали багровые слѣды пощечинъ. Спиною къ ней сидѣла Долоресъ, дѣлая усилія, чтобы сцержать слезы, которыя, отъ боли, подступали ей къ горлу.
Матушка Пикоресъ не могла уняться и продолжала говорить громко, точно бесѣдуя съ уснувшею рыбою, которая лежала передъ нею. «Чтожъ, эти дуры будутъ ревновать другъ дружку всю жизнь? Все каждая будетъ стараться убить другую? И это — изъ-за мужиковъ! Безмозглыя! Точно на свѣтѣ не больше мужиковъ, чѣмъ требуется! Этому нужно положить конецъ. Да, да, чортъ возьми, она это сдѣлаетъ. Если дуры откажутся мириться, она приведетъ ихъ въ разумъ хорошими тумаками. Ужъ это она сумѣетъ!»
Въ одиннадцать часовъ она проглотила згвтракъ, который принесла ей разсыльная: краюху хлѣба съ двумя сочными котлетами, которыя исчезли въ четыре глотка; затѣмъ, вытирая грязнымъ фартукомъ звѣзду глубокихъ морщинъ, окружавшихъ ея блестѣвшій отъ жира ротъ, она отправилась къ столу племянницы и принялась ее отчитывать.
«Необходимо съ этимъ покончить. Она не хочетъ, чтобы плели вздоръ объ ея семействѣ и чтобы ея родные стали посмѣшищемъ всего рынка. Да, надо положить конецъ. Она этого требуетъ; а когда она чего-либо требуетъ, то это исполняется вопреки всему на свѣтѣ, хотя бы ей пришлось надавать пощечинъ половинѣ всего крещенаго люда. Ужъ если разсердится она, то будетъ плохо, и то, что сейчасъ было — пустяки, сравнительно съ тѣмъ, что произойдетъ, если въ дѣло вступится она!.,»
— Нѣтъ, нѣтъ! — стонала Долоресъ, сжимая кулаки, качая головой.
«Какъ, нѣтъ? Волей-неволей надо кончить эту войну! Онѣ — невѣстки, и происшедшее вполнѣ поправимо. Росарія поранила ухо Долоресъ? Но передъ этимъ Долоресъ надавала Росаріи чудесныхъ пощечинъ. Одно за другое; а тецерь остается заключить миръ. Такъ рѣшено? Значитъ, надо молчать и слушаться.»
Потомъ она подошла къ Росаріи, съ которой заговорила еще грубѣе:
«Да, да, Богъ Свидѣтель! Жена Антоніо — скверная скотина, бѣшеная сука. И нечего спорить и глядѣть на нее съ такой злостью, а то она запуститъ ей гирею въ голову. Это — ея манера заставлять себя слушать!.. Сверхъ того, Росарія имѣетъ очень мало почтенія къ старой пріятельницѣ своей матери!.. Словомъ, это нужно кончить. И что это за манера драться? Можно ли обрывать уши у людей? Только дикій звѣрь способенъ сдѣлать это. Кто хочетъ драться, дерется честно; дуетъ туда, откуда кровь не пойдетъ. Сама она, лично, не разъ таскала за волосы своихъ сверстницъ. Которая сильнѣе, заворотитъ другой юбочки и шлепъ да шлепъ, милое дѣло! — такъ что потомъ недѣлю цѣлую бокомъ садиться приходится. Но послѣ того — дружба по прежнему: пойдутъ да и помирятся въ шоколадной лавкѣ. Вотъ какъ ведутъ себя придичныя женщины; да и теперь такъ слѣдуетъ сдѣлать, разъ она это говоритъ… Нѣтъ? Потому что Долоресъ развращаетъ ея мужа?.. Чортъ подери мужа! Развѣ Долоресъ бѣгаетъ за нимъ сама? Вѣдь бѣгаютъ-то за бабами мужики, и если бы Росарія захотѣла покрѣпче попридержать своего, а не строить изъ себя дуру, такъ она бы понаряднѣе ходила дома. Чтобы удержать при себѣ мужчину, нужно быть бойкой, чортъ возьми! И особенно принимать мѣры, чтобы ему не припадала охота еще бѣгать за другими, какъ только выйдетъ изъ дому. И что это теперь пошли за бабы! Ничего-то онѣ не знаютъ. Ахъ! Была бы матушка Пикоресъ въ шкурѣ Росаріи, — посмотрѣли бы, какъ посмѣлъ бы ея мужъ измѣнить ей!.. Тутъ толковать ужъ нечего! Все рѣшено. Дѣло будетъ сдѣлано. Росарія и Долоресъ должны послушаться, не то»…
Мѣшая угрозы съ грубыми ласками, матушка Пикоресъ вернулась къ своему столу, чтобы продолжать продажу.
Въ этотъ день кончили скоро. Покупатели требовали много рыбы, и къ двѣнадцати часамъ столы почти опустѣли. Остатки товара были убраны въ шайки, между льдомъ и мокрымъ холстомъ. Т_а_р_т_а_н_е_р_о пришли забрать корзины и сложили ихъ позади своихъ тряскихъ экипажей.
Посреди рынка матушка Пикоресъ облачалась въ свой клѣтчатый плащъ, окруженная своими старыми пріятельницами, вѣрными спутницами ежедневныхъ поѣздокъ, садившимися всегда въ одну т_а_р_т_а_н_у съ нею. Наступилъ моментъ заняться молодыми бабенками. Итакъ, она подошла къ столамъ обѣихъ соперницъ, которыхъ заставила выйти на середину при помощи пинковъ и щипковъ. Долоресъ и Росарія, побѣжденныя неистовымъ упорствомъ старухи, стояли рядомъ, конфузясь такой близости, но не смѣя разжать губъ.
— Заѣдешь за нами въ шоколадную лавку, — приказала старуха кучеру т_а_р_т_а_н_ы.
И величественная группа клѣтчатыхъ плащей и вонючихъ юбокъ покинула рынокъ съ сухимъ постукиваніемъ калошъ по плитамъ.
Одна за другою, гуськомъ, торговки прошли по базарной площади, гдѣ заканчивались послѣднія сдѣлки. Колоссальная Пикоресъ шла первою, расчищая себѣ путь локтями; потомъ слѣдовали ея пріятельницы со сморщенными носами и желтоватыми глазами; шествіе замыкали: Росарія, которая, придя пѣшкомъ, должна была тащить на рукахъ и свои пустыя корзины, и Долоресъ, которая, несмотря на раненое ухо, улыбалась любезностямъ, имѣвшимъ темою ея смуглое личико, обрамленное платочкомъ.
Онѣ расположились въ шоколадной лавкѣ, какъ обычныя посѣтительницы. Корзины Росаріи, заражавшія воздухъ, были сложены въ уголъ; шумно двигая стульями, всѣ торговки усѣлись вокругъ мраморнаго стола, примѣшивая свой запахъ бѣднаго люда къ запаху плохого шоколада, шедшаго изъ кухни.
Матушка Пикоресъ пыхтѣла отъ удовольствія, сидя въ этой прохладной залѣ, бывшей для нея чудомъ роскоши, и еще разъ созерцая всѣ подробности ея убранства, весьма хорошо ей извѣстныя: пеструю цыновку на полу, облицовку изъ бѣлыхъ плитокъ на стѣнахъ, окно съ утратившими блескъ стеклами, украшенное красными занавѣсочками; оловянныя мороженницы, стоявшія у входа, засунутыя въ пробковыя ведра и прикрытыя остроконечными металлическими крышками; внутри же — прилавокъ и на немъ двѣ стеклянныхъ вазы: съ бисквитами и съ «азукарильями»[12], а за прилавкомъ — сонную хозяйку, лѣниво пошевеливавшую длинною тросточкою ту бахрому изъ завитой бумаги, которою спугиваютъ мухъ.
Что имъ угодно? Что обыкновенно, тутъ нечего и спрашивать. По чашкѣ въ унцію на человѣка и по стакану холодной воаы.
Эта чашка шоколада съ утра долженствовала быть для матушки Пикоресъ четвертою; но желудокъ у нея, какъ и у ея пріятельницъ, былъ луженымъ по отношенію къ фальсифицированному продукту, который онѣ поглощали съ наслажденіемъ. Было ли на свѣтѣ что-нибудь вкуснее. Отъ такого угощенія расцвѣтала душа. Сморщенныя ноздри старухъ трепетали отъ нетерпѣливой жадности, вдыхая голубоватый паръ, поднимавшійся изъ бѣлыхъ чашекъ, Кусочки хлѣба макались въ коричневый, стекавшій съ нихъ шоколадъ, поднимались къ беззубымъ ртамъ и въ нихъ исчезали. Но обѣ молодыя женщины почти не ѣли и сидѣли нагнувшись, чтобы не встрѣчаться взглядами.
Тѣмъ не менѣе, когда чашка матушки Пикоресъ уже почти опустѣла, грубый голосъ старухи нарушилъ тягостное молчаніе.
"Дурехи! Онѣ еще злятся? Какія дѣлаютъ рожи! Какъ дуются! Жеманятся, словно барышни! Въ старину люди бывали добрѣе. Каждый можетъ погорячиться: оно естественно; но когда дѣло прошло, о немъ не поминаютъ и цѣлуются. Ссоры остаются за порогомъ шоколадной лавки; а разъ въ нее вошли, то въ ней оказываются лишь добрыя пріятельницы, всегда готовыя услужить одна другой и помочь въ бѣдѣ. Вотъ какими надо быть, чортъ побери! Такъ учила ее еще мать, да и всегда такъ дѣлалось на рыбномъ рынкѣ. За чашками забываютъ все, къ ѣдѣ не примѣшиваютъ досаду!
Тутъ старухи, одобряя философію своей пріятельницы, начали попивать сладковатую воду съ а_з_у_к_а_р_и_л_ь_я_м_и и выражать свое удовольствіе громкимъ рыганіемъ.
Но матушка Пикоресъ пришла въ негодованіе отъ молчаливой сдержанности соперницъ.
"Какъ? Значитъ онѣ намѣрены дуться вѣчно? Развѣ ея совѣты не разумны? Ну, живѣй! Росарія сначала, потому что она болѣе виновата.
Маленькая бабенка, все еще не поднимая головы и дергая бахрому своей накидки, невнятно пробормотала что-то о своемъ мужѣ и, наконецъ, медленно произнесла:
— Ну, если она обѣщаетъ… быть съ нимъ посердитѣе…
Долоресъ тотчасъ перебила, поднявъ свою гордую голову:
"Быть посердитѣе? Да развѣ она — людоѣдъ, пугало, чтобы отпугивать людей? Къ тому же Антоніо, счастливый супругъ Росаріи, приходится ея муженьку братомъ: мужнина брата нельзя выставить за дверь или встрѣчать съ кислымъ видомъ. Впрочемъ, вѣдь она добра и спорить не любитъ, хочетъ жить мирно да честно и не обращаетъ вниманія на то, что о ней врутъ. Потому что все это — сплетни, враки злыхъ людей, которые ужъ и не знаютъ, какъ и поссорить порядочнѳе семейство. Антоніо ухаживалъ за ней, когда она еще не была замужемъ за Паскуало? Что-жъ изъ того? Развѣ этого никогда не бываетъ? А какой же другой поводъ подала она ко всѣмъ выдумкамъ, которыя о ней распускаютъ? Она повторяетъ, что хочетъ только мира и покоя. Дѣлать людямъ сердитыя рожи она не согласна. Но если съ этихъ поръ она и будетъ обходиться съ Антоніо безъ церемоній, — въ чемъ нѣтъ ничего дурного, такъ какъ онъ съ ней въ родствѣ, — то обѣщаетъ, что не позволитъ себѣ этого на глазахъ у людей, чтобы не дать злымъ языкамъ къ ней придраться.
Матушка Пикоресъ сіяла.
"Вотъ такіе люди ей милы! Доброе сердце дороже всего! Теперь пусть поцѣлуются и все будетъ кончено.
Почти силою принужденныя старухами, невѣстки неохотно поцѣловались, не вставая со стульевъ. Тетка, счастливая побѣдою, говорила безъ умолку.
"Глупо это, чтобы женщины ссорились изъ-за мужчины. Имъ, подлецамъ, оно бы и наруку, потому что придаетъ имъ важности и позволяетъ исполнять всѣ свои прихоти. Женщина должна быть бойкой, очень бойкой, сразу приводить мужа къ покорности и, если нужно, заставлять просить прощенія. Чѣмъ женщина гордѣе, тѣмъ больше ее любятъ! Такъ она сама дѣлала со своимъ покойникомъ, когда подозрѣвала его въ чемъ-нибудь: «убирайся и зимуй тамъ же, гдѣ таскался лѣтомъ!..» Всегда, какъ цѣпная собака, никакихъ нѣжностей или сладкихъ гримасъ! Вотъ какъ женщина можетъ добиться уваженія!
Долоресъ, выражая на лицѣ серьезность и достоинство, кусала губы, точно отъ старанія подавить смѣхъ, который просился наружу. Но Росарія возражала:
— Нѣтъ, она не согласна съ матушкой Пикоресъ. Сама она ведетъ себя хорошо и имѣетъ право того же ждать отъ Антоніо. Она терпѣть не можетъ ссориться и лгать.
Старуха перебила ее:
— Все это вздоръ, чепуха и бредни… Надо брать мужчинъ такими, каковы они есть: не правда ли, душечки?..
И всѣ пріятельницы согласились, кивая своими головами, напоминавшими краснокожихъ индѣйцевъ.
Т_а_р_т_а_н_е_р_о уже два или три раза совалъ носъ въ дверь. Онъ выходилъ изъ терпѣнія и выражалъ свое желаніе пуститься въ путь безчисленными восклицаніями по адресу этихъ старухъ, распоряжающихся его т_а_р_т_а_н_о_ю, какъ собственнымъ экипажемъ.
— Жди, соломенная рожа! — крикнулъ хриплый басъ Пикоресъ. — Развѣ мы тебѣ не платимъ?
Наконецъ, онѣ рѣшились встать; матушка Пикоресъ, видя, что пріятельницы роются въ своихъ кошелькахъ, чтобы уплатить каждая за свою чашку, величественно протянула руку:
"Нынче никто не долженъ платить, чортъ побери! Угощеніе — на ея счетъ: она хочетъ отпраздновать примиреніе дѣвчонокъ.
Вставши на ноги, она подняла платье и нижнюю юбку, чтобы добраться до объемистаго кошелька, висѣвшаго у пояса, прямо на рубашкѣ. Изъ этого кошелька она извлекла ножницы для потрошенія рыбы, всѣ въ чешуѣ, потомъ ржавый ножикъ и, наконецъ, пригоршню мѣди, которую разсыпала по стоду. Затѣмъ, въ теченіе пяти минутъ, она считала и пересчитывала липкіе мѣдяки, пропитанные морскимъ зловоніемъ, и въ концѣ концовъ, оставивъ на мраморѣ небольшую ихъ кучку, вышла изъ шоколадной лавки, когда всѣ пріятельницы уже сидѣли въ т_а_р_т_а_н_ѣ.
Росарія, навьюченная пустыми корзинами, стояла на тротуарѣ напротивъ Долоресъ; обѣ женщины смотрѣли другъ на друга, не зная, что сказать. Матушка Пикоресъ предложила Расаріи также сѣсть въ т_а_р_т_а_н_у:
«Можно потѣсниться и довезти еѳ до дому. Нѣтъ? Ну, какъ хочетъ. Но пусть не забываетъ, что обѣщано. Должны быть миръ и тишина!
— Прощай, Росарія, — сказала Долоресъ, граціозно улыбаясь. — Ты знаешь: мы теперь — друзья.
Сдѣлавъ любезный жестъ прощанія, она взобралась на подножку, а за нею послѣдовала ея тетка, причемъ т_а_р_т_а_н_а со скрипомъ осѣла подъ тяжестью этихъ двухъ объемистыхъ тѣлъ.
Съ трескомъ, скрипомъ и скрежетомъ стараго желѣза двинулся экипажъ. А худощавая женщина, все еще держа свои корзины, стояла на тротуарѣ неподвижно, точно пробудившись ото сна, недоумѣвая и отказываясь вѣрить въ реальность своего примиренія съ соперницей.
VI.
правитьТѣмъ временемъ „Красотка“ плыла въ Алжиръ. Но вѣтеръ дулъ слабо, а порою совсѣмъ переставалъ; поэтому потребовался цѣлый день, чтобы переплыть Валенсійскій заливъ, и была уже ночь, когда показался мысъ Св. Антонія.
Вокругъ лодки, подобно огненнумъ рыбамъ, плескались свѣтлые отблески маяка, преломляясь и колеблясь отъ непрестаннаго движенія волнъ. На мысу ясно виднѣлся гигантскій отвѣсный утесъ, изрытый и черный отъ бурь; а далѣе, со стороны суши, мрачный Монго нагромождалъ свои безконечные склоны, образуя большое пятно на синей безпредѣльности небесъ. Теперь передъ лодкою разстилалось открытое море: открывалась настоящая дорога въ Алжиръ.
Р_е_к_т_о_р_ъ, расположившись на кормѣ, у руля, глядѣлъ на темную массу мыса, какъ бы отыскивая направленіе, и въ то же время бросалъ взоры на старый компасъ, данный ему взаймы дядей и отражавшій на своемъ потускнѣломъ стеклѣ огонь фонарика, которымъ освѣщалась лодка.
Антоніо, сидя рядомъ, помогалъ брату своею опытностью. Онъ одинъ изо всего экипажа побывалъ въ Алжирѣ. Дорога немудреная: доѣхать не труднѣе, чѣмъ на колесахъ. У мыса повернуть на юго-западъ, а потомъ пустить „Красотку“ все прямо, если вѣтеръ попутенъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ обѣими руками ухватился за румпель; лодка повернулась, испуская стоны, точно больной, мѣняющій положеніе; баюкающая мелкая зыбь, которая до той минуты плескала въ бортъ, стала подкатываться подъ носъ, принуждая ее медленно вздыматься и опускаться, причемъ вскипала пѣна, бѣлѣвшая въ темнотѣ; а маякъ очутился позади, преломляя свои красноватые лучи въ струѣ за кормою.
Исполнивши этотъ маневръ, можно было уснуть. Антоніо растянулся у основанія мачты, взявъ подъ голову свертокъ канатовъ и прикрывшись кускомъ паруснаго холста. Паскуало же долженъ былъ остаться у руля до половины ночи, а затѣмъ брату предстояло смѣнить его и дежурить до утра.
Итакъ, одинъ Р_е_к_т_о_р_ъ не спалъ на „Красоткѣ“. Несмотря на шумъ прибоя, онъ слышалъ храпъ своего экипажа, лежавшаго на разстояніи протянутой руки.
Этотъ человѣкъ, который, выходя въ море, сбрасывалъ съ себя всѣ земныя заботы и закидывалъ сѣти даже подъ грозою, не могъ отдѣлаться оть нѣкоторой тревоги, когда почувствовалъ, что онъ одинъ. Боязнь за свое добро начала его мучить. Это дѣло, предпринятое самостоятельно, превращало его въ труса. Чѣмъ окончится попытка? Выдержитъ ли „Красотка“, если налетитъ ураганъ? He поймаютъ ли ее таможенные при возвращеніи въ Испанію съ грузомъ? Внимательно, точно отецъ, прислушивающійся къ кашлю и къ ударамъ пульса больного дитяти, онъ ловилъ слухомъ жалобный скрипъ своей „Красотки“, и ему казалось, что это стонетъ онъ самъ отъ жестокой боли; тогда онъ смотрѣлъ вверхъ, на вершину паруса, который, если глядѣть съ палубы, точно вонзался остріемъ своимъ въ этотъ небесный сводъ, гдѣ сквозь безчисленныя дырочки сверкала ослѣпительная безконечность.
Ночь прошла спокойно, и среди красныхъ облаковъ, занялся день, такой жаркій, словно уже настало лѣто. Точно птичье крыло, трепеталъ парусъ, едва вздымаемый теплымъ дуновеніемъ, которое ласкало переливчатую поверхность моря, гладкую и голубоватую, словно венеціанское зеркало. Берега уже не было видно. За бакбортомъ, на горизонтѣ, обозначались два смутныхъ розовыхъ пятна, легкихъ, какъ утренніе туманы. Антоніо указаль на нихъ товарищамъ и сообщилъ имъ, что это — острова: Ибиса и Форментера.
„Красотка“ медленно двигалась по обширному кругу тихихъ водъ, на границахъ котораго смутными точками выдѣлялись бѣлые дымы пароходовъ. Ходъ лодки былъ такъ лѣнивъ, что она едва поднимала слабую зыбь форштевнемъ; парусъ нерѣдко безъ движенія свисалъ съ мачты, волочась нижнимъ краемъ по палубѣ.
Съ палубы ,Красотки» видна была подводная глубина. Облака и сама лодка отражались на синемъ фонѣ, точно дивный миражъ. Стаи рыбъ, сверкая, точно кусочки олова, проносились съ нервною быстротою; чудовищные дельфины играли, какъ шаловливыя дѣти, высовывая изъ воды свои каррикатурныя морды и черные бока въ блестящемъ налетѣ; морскія бабочки — долгоперы — махали крыльями, а затѣмъ, послѣ нѣсколькихъ секундъ воздушной жизни, опять погружались въ тайну водъ. Тысячи странныхъ существъ, фантастическаго вида, неопредѣленнаго цвѣта, полосатыя, словно тигры, или черныя, будто въ траурѣ, тяжеловѣсныя и громадныя, или мелкія и проворныя, толстоватыя съ тонкими тѣлами или съ малою головою при шарообразномъ брюхѣ, кишѣли и двигались вокругъ старой лодки, точно свита морскихъ божествъ, сопровождающая миѳологическую ладью.
Антоніо и оба матроса воспользовались тишью, чтобы закинуть удочки.
На бакѣ юнга смотрѣлъ за жаровней, на которой кипѣлъ котелъ съ ѣдою; а Р_е_к_т_о_р_ъ, гуляя по узкой кормѣ и глядя на горизонтъ, раздражался наступившимъ затишьемъ. Хотя «Красотка» не замерла въ полной неподвижности, однако она все казалась будто гвоздями прибитою къ тому же мѣсту.
Въ отдаленіи виднѣлась шхуна съ обвисшими парусами, задержанная штилемъ; она держала носъ къ востоку, стараясь, быть можетъ, попасть на Мальту или въ Суэцъ. На линіи горизонта шли полною скоростью пароходы съ широкими трубами, очень тяжелые, осѣвшіе до ватерлиніи: они были нагружены рожью, обильно уродившеюся въ южной Россіи, и везли ее изъ Чернаго Моря по направленію къ Гибралтарскому проливу.
Солнце стояло въ зенитѣ. Воды горѣли пламенемъ пожара; знойно было, словно лѣтомъ: старыя доски палубы обугливались и потрескивали, какъ дрова въ печи.
Когда завтракъ былъ готовъ, хозяинъ и матросы усѣлись у мачты, въ тѣни паруса и стали ѣсть изъ общаго котла. Они были разстегнуты, мокры отъ пота, разслаблены безвѣтренною духотою. Бутылка безостановочно ходила по рукамъ для увлажненія сухихъ глотокъ; порою люди съ завистью взглядывали на птицъ, которыя порхали надъ самою водою, какъ бы боясь подняться въ слишкомъ тяжелый воздухъ.
Послѣ ѣды матросы сначала оцѣпенѣли, тупо блуждая глазами, точно пьяные; но ихъ опьянило болѣе солнце, чѣмъ вино. Потомъ всѣ полѣзли спать въ «нору», т. е. въ трюмъ своей старой лохани; скользнувъ, одинъ за другимъ, въ люкъ, они растягивались на доскахъ, пропускавшихъ воду и скрипѣвшихъ при малѣйшемъ толчкѣ.
Вечеръ и ночь прошли безъ приключеній. На утро третьяго дня подулъ свѣжій вѣтеръ, и «Красотка», словно старая породистая лошадь, почуявшая шпоры, начала дыбиться и скакать по неровнымъ волнамъ.
Къ полудню, на крайнихъ предѣлахъ моря появилось нѣсколько дымковъ; и вскорѣ передъ экипажемъ «Красотки», на зеленоватомъ фонѣ горизонта, величественно поднялись мачты, подобныя колокольнямъ, крѣпостныя башни, пловучіе замки свѣтло-сѣраго цвѣта, — цѣлый городъ съ тысячами жителей двигался въ облакѣ сажи, производя капризныя эволюціи, то составляя сплошную массу, то разсыпаясь по всему морю, точно стадо левіаѳановъ бурлило и поднимало воду невидимыми плавниками. Это маневрировала французская средиземноморская эскадра. Берегъ Алжира былъ близко.
Р_е_к_т_о_р_ъ и остальные разсматривали корабли съ изумленіемъ и страхомъ. «Силы небесныя! Какихъ чудесъ ухитрились надѣлать люди! Самому маленькому изъ этихъ судовъ, — вонъ бѣлой канонеркѣ, что, вся во флагахъ и черныхъ шарахъ, плаваетъ промежду прочихъ, подавая сигналы, точно начальникъ, командующій отрядомъ, — стоило лишь прикоснуться къ ихъ лодкѣ, чтобы превратить ее въ щепы. А вонъ длинныя черныя бревна высунули носы изъ отверстій въ башняхъ! Что станетъ съ „Красоткой“, если такое чудовище примется чихать?» И контрабандисты поглядывали на эскадру съ тревогою и почтеніемъ юнаго карманника, передъ глазами котораго проходитъ рота солдатъ.
Броненосцы удалились и исчезли на горизонтѣ, оставивъ по себѣ лишь клочки дыма, которые не замедлили пропасть среди безпредѣльной лазури.
Въ четыре часа пополудни смутно вырисовалась тѣнь какъ будто горбатой спины кита. Въ виду была суша. Антоніо хорошо помнилъ эту тѣнь: то былъ мысъ Mala Dona, передовой постъ берега.
Алжиръ находился налѣво.
Вѣтеръ все крѣпчалъ. Парусъ округлялся на гнувшейся мачтѣ; носъ опускался и поднимался, точно вѣжливо кланяясь разсѣкаемымъ валамъ, брызгавшимъ на него пѣною; и «Красотка», скрипя и разсѣдаясь, плыла очень быстро, какъ измученная лошадь, которая дѣлаетъ послѣднія усилія, зачуявъ близость конюшни и отдыха.
Уже спускались сумерки, и теперь на склонахъ мыса, неясныхъ вслѣдствіе отдаленія, вырисовывались новыя части суши, низкіе холмы съ бѣлыми пятнами, обозначавшими группы домовъ. Лодка шла все скорѣе, какъ бы притягиваемая берегомъ; но берегъ будто все отодвигался, подобно тѣмъ сказочнымъ волшебнымъ царствамъ, которыя убѣгаютъ по мѣрѣ того, какъ путешественникъ ускоряетъ свой шагъ.
Съ наступленіемъ ночи «Красотка» уклонилась къ юго-востоку, оставивши мысъ влѣвѣ, и пошла вдоль берега, весело подпрыгивая по мелкой зыби.
На прелестномъ темно-синемъ небѣ выдѣлялись зубчатыя очертанія суши. Съ земли доносилась горячая струя воздуха, какъ бы шедшая изъ нѣкоего таинственнаго жилиица, полнаго странныхъ ароматовъ; и поднималась луна въ своей первой четверти: настоящая луна легендарнаго Востока, очень тонкая, съ загнутыми рогами, — такая, какою ее изображаютъ на знаменахъ Пророка и надъ куполами минаретовъ. На этотъ разъ можно было сказать, что пріѣхали въ Африку.
Съ «Красотки» видны были скалы, о которыя билось море, огоньки прибрежныхъ селеній, слышны были крики мавровъ на поляхъ; a coвсѣмъ далеко, въ самомъ концѣ горнаго хребта, въ томъ мѣстѣ, гдѣ причудливымъ изворотомъ море какъ бы врѣзается въ середину суши, яркимъ блескомъ сверкало нѣсколько красныхъ точекъ.
Это былъ Алжиръ, позади небольшого мыса. Чтобы доплыть туда, понадобилось еще три часа. Огоньки умножались, какъ будто со всѣхъ сторонъ изъ земли полѣзло множество свѣтляковъ. Огоньки эти были разные, какъ по цвѣту, такъ и по яркости; цѣлыя сотни ихъ змѣистою линіей, вѣроятно, окаймляли дорогу вдоль берега.
Накбнецъ, повернувъ на другой галсъ, чтобы обойти мысъ, увидѣли городъ:
За исключеніемъ Антоніо, весь экипажъ остолбенѣлъ при этомъ зрѣлищѣ. «Силы небесныя! Стоило съѣздить хотя бы только взглянуть на это! Грао и его гавань противъ этого — просто дрянь».
По темнымъ к неподвижнымъ водамъ они входили въ обширный рейдъ; въ глубинѣ его открывался портъ съ зелеными и красными огнями при входѣ. За портомъ, уступами по холму расположенъ былъ городъ, бѣлый, не взирая на тѣни ночи, украшенный безчисленными гирляндами огней, какъ бы роскошно иллюминованный ради какого-нибудь праздника. «Вотъ ужъ не жалѣютъ газа!..» Пурпуровые огблески бѣгали по водѣ порта, какъ будто рыбы подъ водою развлекались пусканіемъ ракетъ; красные фонари сверкали среди лѣса мачтъ, изъ которыхъ однѣ были голыя, съ простотою купеческаго флота, а другія — украшены перекладинами и картечницами; вдалекѣ же, на набережныхъ, въ нижнемъ городѣ, вполнѣ европейскомъ, въ яркомъ заревѣ огня отъ кафешантанныхъ фасадовъ, видны были великолѣпные магазины и бульвары, кишѣвшіе черными фигурками прохожихъ и маленькими экипажами съ балдахинчиками изъ свѣтлаго полотна.
Хаосомъ звуковъ, слитыхъ и перепутанныхъ ночнымъ вѣтромъ, долетали до лодки музыка шантановъ, вечерняя зоря военныхъ трубачей, гамъ толпы, запружавшей улицы, крики арабовъ-водоносовъ, метавшихся въ гавани, — все тяжкое дыханіе заморскаго торговаго города, который, надѣлавши за день наихудшихъ злодѣйствъ ради денегъ, кидается на наслажденія съ разнузданной жадностью, лишь только наступитъ ночь.
Паскуало, оправившись отъ изумленія, думалъ о своемъ дѣлѣ. Онъ помнилъ наставленія дядюшки; пока матросы спускали парусъ и лодка ложилась въ дрейфъ, онъ зажегъ конецъ просмоленнаго каната и двигалъ этимъ красноватымъ факеломъ надъ своею головою, три раза пряча его за кусокъ холста, который держалъ передъ нимъ юнга. Онъ много разъ повторилъ этотъ сигналъ, устремивши взглядъ на самую темную часть берега. Антоніо и прочіе наблюдали съ любопытствомъ. Наконецъ, на сушѣ блеснулъ красный огонь: изъ «склада» отвѣчали: грузъ вскорѣ будетъ доставленъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ объяснилъ преимущества своей методы: «никогда не слѣдуетъ грузиться въ портѣ. Дядя Маріано зналъ по опыту, что тамъ слишкомъ много „мухъ“, готовыхъ передать по телеграфу въ Испанію названіе и матрикульный нумеръ лодки, чтобы получить долю конфискованнаго. Всего лучше брать грузъ наружи, ночью, пока темно, а съ наступленіемъ утра поднять паруса, пока не замѣтилъ никто, и удирать къ испанскимъ берегамъ, прежде чѣмъ туда дойдетъ какая-либо вѣсть. При такихъ условіяхъ — поди-ка, отгадай, чѣмъ трюмъ набитъ»! И добродушный рыбакъ смѣялся своей воображаемой хитрости, про себя восхищаясь мудрости дядюшки, надававшаго ему столь хорошихъ совѣтовъ.
Между тѣмъ какъ хозяинь ждалъ груза, не сводя глазъ съ той темной части берега, гдѣ блеснулъ красный огонь, Антоніо и матросы, сидя на носу и болтая ногами надъ моремъ, съ завистью смотрѣли на освѣщенный городъ. Мужъ Росаріи хорошо помнилъ, какъ проводилъ тамъ время, и повѣствовалъ пораженнымъ товарищамъ о своемъ весельѣ въ Алжирѣ. Онъ имъ указывалъ пальцемъ на фасады съ надписями изъ газовыхъ горѣлокъ и съ ярко-освѣщенными окнами, откуда неслись крикливая музыка и гулъ, похожій на жужжаніе осинаго гнѣзда. «Ахъ, молодчики, какъ тамъ было весело!» И юнга, разинувъ ротъ отъ уха до уха, блестя глазами, съ понятливостью порочнаго мальчика мысленно рисовалъ себѣ почти голыхъ пѣвицъ въ исполинскихъ тюлевыхъ шляпахъ, ревущихъ пѣсни на подмосткахъ, потряхивая въ тактъ бедрами и животами.
Вонъ та улица, что идетъ прямо, вдоль набережной, безконечною линіею сводовъ съ газовымъ рожкомъ въ каждомъ углубленіи, напоминая собою церковную стѣну, это — Бульваръ Республики, окаймленный большими кофейнями, куда господа офицеры ходятъ пить полыновку; тамъ рядомъ съ ними сидятъ за столиками богатые мавры въ монументальныхъ чалмахъ и еврейскіе купцы въ роскошныхъ и грязныхъ шелковыхъ кафтанахъ. Дальше идутъ другія улицы, также окаймленныя арками и пышными магазинами, потомъ есть «Площадь съ Лошадью»[13], гдѣ большая мечеть, просторное бѣлое зданіе, куда эти простофили-арабы входятъ босикомъ, чтобы раскланиваться съ костями Магомета; тогда какъ наверху, вотъ на этой башенкѣ, которая видна съ лодки, молодецъ въ чалмѣ въ извѣстные часы воетъ и скачетъ, точно помѣшанный.
На каждой улицѣ можно встрѣтить дамъ, очень хорошо одѣтыхъ, пахнущихъ чудесными духами, ходящихъ въ развалку, точно гуси, и отвѣчающихъ «спасибо» на каждую любезность; а также — солдатъ въ ермолкахъ съ длинными кистями и въ такихъ штанахъ, въ которые можно запрятать цѣлое семейство. Попадаются люди изо всѣхъ земель, самые лучшіе на всемъ свѣтѣ, бѣжавшіе сюда вслѣдствіи неладовъ съ начальствомъ у себя дома; и черезъ каждыя двѣ двери — прилавокъ и столики, за которыми тяни полынную, сколько влѣзетъ!.. Антоніо все это видѣлъ и теперь описывалъ прочимъ съ жестами и подмигиваніями, въ нужныхъ мѣстахъ подчеркивая картинность своихъ фразъ пантомимою, вызывавшею взрывы непристойнаго хохота со стороны юнги.
А верхній городъ, гдѣ живутъ мавры? Силы Небесныя! Вотъ ужъ стоитъ посмотрѣть! Помнятъ ли они тотъ проулочекъ въ Грао, у базара, гдѣ, разставивъ локти, упрешься въ обѣ стѣнки? Ну, такъ это — очень широкая улица, сравнительно съ тѣми щелями, что перекрещиваются въ верхнемъ кварталѣ, почти закрытыя сверху выступами крышъ, а внизу полныя нечистотъ, стекающихъ по плитамъ крылецъ. Приходится подкрѣпляться во всѣхъ попутныхъ кабакахъ, когда хочешь пролѣзть въ такія улицы; да и носъ необходимо затыкать передъ лавками, жалкими норами, на порогѣ которыхъ эти разбойники мавры курятъ на корточкахъ, лопоча Богъ знаетъ что на своемъ собачьемъ языкѣ.
Тамъ можно въ самомъ дѣлѣ прожить припѣваючи и въ дни безденежья набить себѣ животъ за гроши. У кого крѣпкій желудокъ и кому не страшно видѣть, какъ ѣдятъ «кускусъ» руками, которыми только что гладили себѣ ноги, тотъ можетъ за реалъ получить полную тарелку и въ придачу два яйца, красныхъ какъ на Пасхѣ, а потомъ напиться кофе изъ чашки величиною въ орѣховую скорлупу, растянувшись иа эстрадѣ арабской таверны, послѣ чего уснуть подъ флейту и два тамбурина.
Все, что хочешь, тутъ есть для веселья. Жалостливыя мавританочки, готовыя къ услугамъ каждаго, съ расписными лицами, ногтями, окрашенными въ синюю краску, и грудью, испещренною грубой татуировкой, зазываютъ къ себѣ прохожихъ, стоя на порогахъ; въ баняхъ, голстыя негритянки съ глазами, какъ у фарфоровыхъ собакъ, улыбаются, предлагая сдѣлать вамъ массажъ своими толстенными лапами; и, чортъ возыіи! есть еще и барыни, закутанныя такъ, что видишь только носъ да одинъ глазъ, въ широкихъ штанахъ, въ которыхъ онѣ ходятъ покачиваясь, и въ плащахъ, изъ подъ къторыхъ выглядываютъ: расшитая золотомъ курточка, руки, похожія на ювелирную выставку, к объемистая грудь съ безчисленными ожерельями изъ мелкихъ монетъ и полумѣсяцевъ.
А что за глаза, ребятушки! И что за фигуры! Онъ до сихъ поръ помнитъ одну зажиточяую негритянку, которую встрѣтилъ наверху, въ переулочкѣ. Что подѣлаешь? Ужъ у него такой характеръ, и онъ не могъ устоять: ущипнулъ ее въ эти широкіе штаны, какъ будто гіустые, но въ которыхъ оказалось нѣчто твердое, какъ камень. Негритянка завизжала, какъ крыса; на него накинулось десятка два грязныхъ молодцовъ съ ужасными дубинами; тогда онъ самъ и оба пріятеля, съ нимъ бывшіе, выхватили ножи, и сраженіе длилось до тѣхъ поръ, пока не явились зуавы, которые свели ихъ въ кутузку. Пришлось просидѣть два дня; потомъ консулъ приказалъ ихъ выпустить.
Матросы жадно слушали, восторгаясь его подвигами; пока они хохотали, обсуждая исторію съ негритянкой, Антоніо посмотрѣлъ на свои ноги съ выраженіемъ усталости и пробормоталъ:
— Ахъ, въ тѣ времена я былъ бойчѣе!
Вдругъ хозяинъ вскрикнулъ: что-то отошло отъ берега и приближалось. Красный огонь увеличивался съ минуты на минуту, и слышенъ былъ глухой шумъ воды, точно къ лодкѣ плыла большая собака.
To была паровая шлюпка изъ «склада». Здоровый парень съ бѣлокурыми усами и въ синей фуражкѣ прыгнулъ на палубу «Красотки» и на смѣшанномъ нарѣчіи африканскихъ портовъ, состоящемъ изъ языковъ итальянскаго, французскаго, греческаго и каталанскаго, отдалъ Р_е_к_т_о_р_у отчетъ въ своей мессіи: «Заказъ м_у_с_ь_ю Марьяно изъ Валенсіи полученъ своевременно; ихъ ждутъ съ предыдущей ночи; сигналъ замѣченъ, и грузъ вонъ тамъ, готовъ къ наискорѣйшей нагрузкѣ: потому что, хотя французскія власти притворяются, будто не видятъ, однако въ такихъ дѣлахъ всегда лучше не зѣвать».
— За дѣло! — крикнулъ Р_е_к_т_о_р_ъ. — Грузимъ!
И съ маленькаго пароходика, труба котораго едва возвышалась надъ грудою товара, начали переходитъ въ лодку толстые тюки, запакованныѳ въ клеенку и распространявшіе острый запахъ. Оба судна были сцѣплены и перегрузка совершалась легко. Широко открытый люкъ поглощалъ тюки, и, по мѣрѣ того, какъ совершалась эта операція, «Красотка» осѣдала все глубже, глухо скрипя, какъ терпѣливое животное, стонущее подъ непосильнымъ бременемъ.
Бѣлокурый парень со шлюпки разсматривалъ лодку съ возраставшимъ изумленіемъ. «Возможно ли надѣяться, что эти гнилыя доски выдержатъ?» Но Р_е_к_т_о_р_ъ отвѣчалъ, ударяя себя въ грудь, какъ будто для подтвержденія увѣренности, уже начинавшей слабѣть.
— Да, да, она выдержитъ, и мы возьмемъ весь грузъ! Ни одного тюка не оставимъ! Съ помощью Божьей и Господа Іисуса я разсчитываю доставить мой грузъ по назначенію послѣзавтра въ ночь и сложить его на пристани въ Кабаньялѣ.
Трюмъ былъ полонъ, и тюки нагромождались на ветхую палубу, подпираемые деревяшками и привязываемые веревками къ обшивкѣ, чтобы не упасть въ море.
— Желаю удачи, хозяинъ! — произнесъ на своемъ варварскомъ нарѣчіи бѣлокурый парень, снявши картузъ и крѣпко сжимая руку Р_е_к_т_о_р_а.
И пароходикъ отплылъ.
"Красотка* распустила парусъ и пошла на Западъ, оставивъ за собою городъ, въ которомъ освѣщеніе мало-по-малу гасло.
Сердце у Р_е_к_т_о_р_а сжималось. «Ахъ, да не забудетъ насъ Богъ и не пошлетъ намъ шквала!» И въ хорошую-то погоду надо было дивиться, какъ еще плыветъ эта лодка, осѣвшая чуть не до бортовъ, лѣнивая въ движеніяхъ и поднимавшая носъ до того медленно, что даже при слабомъ волненіи вода хлестала на палубу, точно въ бурю! Антонію же, свободный отъ тревоги за собственность, подшучивалъ надъ этою посудиною, сравнивая ее съ торпедной лодкой, у которой палуба бываетъ вровень съ водою.
На зарѣ смутный сипуэтъ мыса М_а_л_а Д_о_н_а былъ уже назади, и лодка скоро вышла въ открытое море.
О нагрузкѣ, сдѣланной съ такою быстротою въ виду порта, подъ покровомъ ночи, Р_е_к_т_о_р_ъ вспоминалъ, какъ о промелькнувшемъ снѣ, очутившись опять на просторѣ Средиземнаго моря, безъ малѣйшаго берега на горизонтѣ. Но сомнѣнія его исчезали при видѣ тюковъ, на которыхъ спалъ экипажъ, утомленный ихъ перетаскиваньемъ, и, наконецъ, самымъ рѣшительнымъ доказательствомъ служилъ черепашій ходъ несчастной перегруженной «Красотки».
Единственное, что успокоивало Р_е_к_т_о_р_а, это была благопріятная погода. Попутный вѣтеръ и спокойное море: при такихъ условіяхъ лодка дойдетъ до Валенсіи! Хозяинъ ея начиналъ понимать, насколько смѣло было его предпріятіе плыть на такомъ корытѣ. И, хотя совсѣмъ не зная страха, онъ вспомнилъ не разъ объ отцѣ своемъ, храбромъ морякѣ, который смѣялся надъ моремъ, какъ надъ благосклоннымъ пріятелемъ, что не помѣшало ему, однако, утонуть въ морѣ съ лодкою, въ которой потомъ вытащили на берегъ его разложившійся трупъ.
«Красотка» плыла безъ приключеній до зари слѣдующаго дня. Небо было облачно; длительная дрожь пробѣгала по морской поверхности. Мысъ св. Антонія скрывался въ туманѣ. Монго былъ перерѣзанъ двумя поясами облаковъ, такъ что вершина его какъ будто висѣла въ пространствѣ.
«Красотка» зловѣще клонилась на лѣвый бокъ; надутый парусъ почти касался волнъ; шли быстрымъ ходомъ. Признаки надвигающейся непогоды тревожили хозяина: вѣдь для разгрузки-то придется ждать ночи.
Р_е_к_т_о_р_ъ вдругъ бросилъ румпелъ и выпрямился. Взглядъ его былъ пристально устремленъ на какойто парусъ, показавшійся на сѣромъ фонѣ берега: «Чортъ возьми! Онъ не ошибся: эта лодка ему извѣстна хорошо. Таможенная шлюпка сторожитъ, крейсируетъ передъ мысомъ! Нашелся доносчикъ въ Кабаньялѣ и наплелъ, что „Красотка“ вышла не для ловли».
Антоніо съ безпокойствомъ глядѣлъ на брата. Тотъ не колебался: «времени еще много, нужно вернуться въ открытое море». И «Красотка», перемѣнивъ направленіе, удалилась отъ мыса, убѣгая на сѣверо-востокъ. Вѣтеръ благопріятствовалъ этому маневру, и она шла съ большою скоростью, каждую минуту ныряя въ волнахъ своимъ тяжелымъ кузовомъ.
Почти тотчасъ шлюпка сдѣлала такой же поворотъ и погналась за лодкой. Таможенный челнокъ былъ лучше и легче; но онъ былъ еще далеко отъ «Красотки», а Р_е_к_т_о_р_ъ рѣшился бѣжать безъ остановокъ, хотя бы на конецъ свѣта, если до тѣхъ поръ море не поглотитъ старое корыто вмѣстѣ съ грузомъ,
Погоня продолжалась до полудня: лодки несомнѣнно уже были на широтѣ Валенсіи. Но шлюпка внезапно повернула и поплыла къ землѣ. Р_е_к_т_о_р_ъ безъ труда угадалъ намѣреніе таможенныхъ: такъ какъ погода была ненадежная, щлюпка предпочла лавировать, въ увѣренности, что рано или поздно «Красотка» пристанетъ къ берегу, чтобы снять грузъ. «Разъ намъ дана отсрочка, большое спасибо! А сейчасъ, ребятушки, нужно куда-нибудь пристать, потому что въ такой посудинѣ не переждешь непогоды на морѣ. Скорѣе, въ Колумбреты, убѣжище честныхъ моряковъ, принужденныхъ скрываться за свою любовь къ торговлѣ!»
Въ девять часовъ вечера, когда зеленыя волны, глухо вздымаясь, толчками увлекали «Красотку» въ безумную пляску, старая лодка, руководясь маякомъ, проникла въ Колумбрету-Майоръ, угасшій кратеръ, изрытый волнами, полукругъ изъ отвѣсныхъ скалъ, на одной изъ оконечностей котораго стоитъ башня маяка съ жилищами его сторожей, а посрединѣ имѣется озерко воды, всегда спокойной, если только нѣтъ восточнаго вѣтра.
Этотъ островокъ похожъ на толстую дугообразно построенную стѣну и не имѣетъ ни вершка обыкновенной сухой земли; онъ весь состоитъ изъ высокихъ вулканическихъ скалъ, безплодныхъ, такъ какъ ихъ проклятая почва, обвѣянная солоноватымъ воздухомъ, не въ силахъ вскормить даже жалкаго деревца; здѣсь нѣтъ ничего, кромѣ утесовъ, разбиваясь о которые, въ бурные дни, волны взбрасываютъ на невѣроятную высоту скелеты рыбъ и голыши. Далѣе на значительномъ пространствѣ разбросаны по морю Малыя Колумбреты: Форадада, выходящая изъ воды, словно арка подводнаго храма, и другія скалы, остроконечныя, исполинскія, неприступныя, представляющіяся пальцами доисторическаго чудовища, таящагося въ морской безднѣ.
«Красотка» стала на якорь въ заливѣ. Никто не сошелъ съ маяка, чтобы ее окликнуть Сторожа были привычны къ таинственнымъ посѣщеніямъ моряковъ, заходящихъ въ этотъ архипелагъ съ желаніемъ, чтобы на нихъ не обращали вниманія. Экипажъ лодки видѣлъ на выступѣ скалы огоньки въ жилищахъ; вѣтеръ порою доносилъ человѣческую рѣчь; но все это возбуждало не болѣе интереса, чѣмъ тысячи чаекъ, жалобно стонавшихъ, сидя на утесахъ. Вокругъ островка, по ту сторону скалистой стѣны, ревѣло бѣшеное море; но волны, пробѣжавъ по камнямъ взморья, утихали при входѣ въ заливъ.
Когда разсвѣло, Р_е_к_т_о_р_ъ сошелъ на берегъ и, по неровнымъ ступенямъ, высѣченнымъ въ гранитѣ, полѣзъ на вершину для наблюденій надъ обширнымъ пространствомъ воды между островомъ и далекимъ берегомъ, невидимымъ по причинѣ тумана. Онъ не разглядѣлъ ни одного паруса, а между тѣмъ не былъ спокоенъ: онъ боялся, какъ бы его не прихлопнули именио здѣсь, въ столь извѣстномъ убѣжищѣ контрабандистовъ. Онъ предчувствовалъ, что рано или поздно шлюпка разыщетъ его въ Колумбретахъ; но, несмотря на свою смѣлость, боялся выйти въ море на своей скверной лодкѣ. He въ жизни было дѣло, а въ грузѣ, представлявшемъ собою все его богатство.
Эгоизмъ собственника ускорилъ его рѣшеніе. «Въ море! Хоть бы даже акуламъ пришлось курить хорошій алжирскій табакъ! Все лучше, чѣмъ дать этимъ таможеннымъ разбойникамъ поживиться чужимъ добромъ!».
И, какъ скоро экипажъ поѣлъ, «Красотка» вышла изъ залива, такъ же таинственно, какъ и вошла, ни съ кѣмъ не простясь и провожаемая любопытными взглядами сторожей, вышедшихъ на площадку передъ башней.
Что за погода! Что за волны! «Красотка» становилась почти вертикально на гребняхъ валовъ, а затѣмъ обрушивалась въ бездну, гдѣ могла ждать ее смерть, подстерегавшая добычу. При каждой аттакѣ моря, облако водяной пыли взлетало надъ бортами, заливая палубу; пѣна стекала по клеенкѣ тюковъ, а люди, скорченные и промокшіе насквозь, только о томъ и старались, чтобы ихъ не снесло. Даже Антоніо былъ блѣденъ и стискивалъ зубы. «На другой лодкѣ — сколько угодно! А на этой надо было съ ума сойти, чтобы оставить островъ».
Но Р_е_к_т_о_р_ъ ничего не слушалъ. Какъ выросталъ въ опасности этотъ пузатый чортъі! Его широкая поповская рожа ухмылялась при самыхъ сильныхъ ударахъ волнъ; онъ былъ красенъ, багровъ, точно въ кабакѣ, послѣ веселой попойки по случаю какой-нибудь сдѣлки; его плотныя руки не отрывались отъ румпеля, а, массивное туловище не качалось отъ ужасныхъ сотрясеній, колебавшихъ лодку и исторгавшихъ у нея скрипъ, точно передъ гибелью. Морякъ смѣялся надо всѣмъ этимъ съ тѣмъ самымъ добродушнымъ видомъ, которымъ заслужилъ столько насмѣшекъ у себя дома, въ Кабаньялѣ.
"Это ничего не значитъ, такъ-то ее и такъ! He изъ-за чего портить себѣ кровь! Если эта дрянь откажется плыть и станетъ килемъ кверху, то тогда посмотримъ! Тутъ-то и показывать храбрость, а не по кабакамъ да съ дѣвками!.. Ну, гляди въ оба!.. Бумъ!!!.. Прокатила!.. Коли нырять придется, такъ скажемъ «Отче Нашъ» и, да и закроемъ глаза. Во всякомъ случаѣ, вѣдь адъ то у насъ, на землѣ; а на томъ свѣтѣ не нужно ни ѣсть, ни работать. И потомъ, сколько ни живи, а помирать все надо; такъ ужъ пусть лучше сожретъ акула, скотина бравая, чѣмъ источатъ черви, словно падаль… Гляди!.. Опять идетъ!..
Такъ Р_е_к_т_о_р_ъ излагалъ основы той философіи, какую усвоилъ въ юности, учась у дяди Борраски. Но слушалъ его одинъ юнга, блѣдный до зелени отъ страха, вцѣпившійся въ мачту и смотрѣвшій во всѣ стороны, точно не желая упустить ни одной подробности зрѣлища.
Наступала ночь. «Красотка» плыла подъ рваными парусами, страшно ныряя и совсѣмъ безъ огней, какъ судно, менѣе боящееся столкновенія, чѣмъ нескромныхъ глазъ.
Часъ спустя, ея хозяинъ замѣтилъ совсѣмъ близко огонь, прыгавшій по волнамъ: то былъ фонарь лодки, плывшей навстрѣчу. Мракъ помѣшалъ разглядѣть ее явственно; но какимъ-то инстинктомъ онъ распозналъ таможенную шлюпку, которая, утомившись крейсированіемъ вдоль берѳга, рѣшилась на смѣлый шагъ и, несмотря на дурную погоду, пустилась къ Колумбретамъ, чтобы накрыть контрабандистовъ въ ихъ убѣжищѣ. На случай, еслибъ догадка его оказалась вѣрной, Р_е_к_т_о_р_ъ доставилъ себѣ удовольствіе на минуту бросить румпель и своими толстыми, неуклюжими руками сдѣлать два или три нелѣпыхъ жеста въ знакъ веселаго презрѣнія: «Нате! вотъ вамъ на дорогу!»
Въ полночь моряки увидѣли маякъ родной церкви. Они были противъ Кабаньяля. Ночь благопріятствовала тайной разгрузкѣ. Но ждутъ ли ихъ?
По мѣрѣ приближенія къ сушѣ, Р_е_к_т_о_р_ъ утрачивалъ свою изумительную ясность: онъ слишкомъ хорошо зналъ эти мѣста. Если придется тутъ ждать въ бездѣйствіи, то не пройдетъ и двухъ часовъ, какъ «Красотка» силою вѣтра и волнъ будетъ разбита о плотину или выкинута на песокъ противъ Назарета. Вернуться въ море было невозможно: вотъ уже нѣкоторое время, какъ онъ угадалъ по глухому гулу, что въ набитомъ табакомъ трюмѣ появилась течь. Если «Красотку» продержать въ морѣ еще нѣсколько часовъ, то волны разнесутъ ее въ щепки.
Итакъ, необходимо было плыть къ берегу, несмотря на опасность. И «Красотка» полетѣла прямо, уносимая скорѣе волнами, нежели вѣтромъ, къ темному взморью.
Свѣтлая точка блеснула три раза, и Паскуало съ Антоніо вскрикнули отъ восторга: дядя былъ тамъ и ждалъ ихъ! Это былъ условный знакъ. Дядя Марьяно, по обычаю контрабандистовъ, зажегъ послѣдовательно три спички подъ защитою плаща, которымъ его люди загораживали его сзади, чтобы огонь былъ виденъ только съ моря.
«Красотка» распустила всѣ паруса. Это было совсѣмъ безумно. Она то вылетала килемъ изъ воды, то зарывалась носомъ въ волны; она дыбилась, какъ лошадь, закусившая удила, ныряла однимъ бокомъ, подскакивала другимъ. Ревъ моря усиливался съ минуты на минуту, и, наконецъ, съ вершины пѣнистой волны пловцы увидѣли взморье, а на немъ — группу черныхъ фигуръ. И вдругъ лодку встряхнулъ ужасный толчокъ: она остановилась сразу, скрипя, точно раздираемая на части; вѣтеръ растрепалъ парусъ, а вода съ силою хлынула на палубу, опрокидывая людей и унося тюки.
Они сѣли на мель въ нѣсколькихъ аршинахъ отъ земли. Цѣлый муравейникъ тѣней, нѣмыхъ, словно призраки, кинулся на лодку и безмолвно расхваталъ тюки, которые начали переходить изъ рукъ въ руки по цѣпи изъ людей, тянувшейся до берега.
— Дядя! дядя! — кричалъ Р_е_к_т_о_р_ъ, прыгая въ воду, которая была ему лишь по грудь.
— Я здѣсь, — отвѣтилъ голосъ со взморья, — Молчи! и надо спѣшить…
Зрѣлище получилось необычайное. Mope peвѣло во мракѣ; прибрежный тростникъ гнулся подъ налетами бури; волны надвигались, точно собираясь поглотить сушу; тѣмъ не менѣе, стая черныхъ дьяволовъ, нѣмыхъ и неутомимыхъ, тащила тюки изъ полуразвалившейся лодки или вылавливала ихъ изъ пѣнистой воды и переправляла на берегъ, откуда они тутъ же исчезали, причемъ время отъ времени, въ минуты затишья, слышался скрипъ отъѣзжавшихъ телѣгъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ увидѣлъ дядю Марьяно, который, въ своихъ громадныхъ морскихъ сапогахъ, ходилъ туда и сюда, отдавая приказанія голосомъ твердымъ и повелительнымъ и держа въ рукѣ револьверъ. «Бояться нечего: таможенные ближайшаго поста уже „подмазаны“ и дали бы знать, если бы нагрянуло начальство. Вотъ за кѣмъ надобенъ глазъ да глазъ: за безмолвными разгрузчиками, ребятами, проворными на руку, готовыми воспользоваться суетней и убѣжденными въ справедливости пословицы: К_т_о у в_о_р_а у_к_р_а_д_е_т_ъ… Но нѣтъ!.. Онъ не дастся въ просакъ, чортъ возьми! Первому же, кто припрячетъ тюкъ, будетъ посланъ гостинецъ!»
Все миновало, какъ сонъ. He успѣлъ еще Р_е_к_т_о_р_ъ оправиться отъ сотрясенія, испытаннаго вмѣстѣ съ лодкою, не успѣла еще затихнуть у него боль отъ ушибовъ, какъ уже уѣхала послѣдняя телѣга. Разгрузчики попрежнему, не говоря ни слова, разсѣялись по разнымъ направленіямъ.
He пропало ни одного тюка: даже застрявшіе въ трюмѣ были вытащены изъ разломанной лодки.
Антоніо и остальной экипажъ тоже ушли, унося парусъ и кое-что годное съ лодки. Юнгу выловили въ ту минуту, какъ онъ собирался тонуть: онъ упалъ въ море, когда лодка наткнулась на мель.
Очутившись наединѣ съ дядею Марьяно, Р_е_к_т_о_р_ъ обнялъ его. — Ахъ, дядя, дядя! Надо сознаться: приходилось не сладко! Но, слава Богу, все кончилось хорошо. Счеты сведемъ какъ можно скорѣе, а теперь пойду спать съ моей Долоресъ: мои труды того стоютъ!
Онъ ушелъ въ Кабаньяль, не удостоивъ ни однимъ взглядомъ несчастную «Красотку», которая, въ плѣну у взморья, хлопала по грунту кормовою частью киля, принимая удары волнъ, чувствуя при каждомъ напорѣ, что тѣло ея расползается и внутренности уносятся водою, умирая безъ славы, въ ночи, послѣ долгой трудовой жизни, какъ старая лошадь, брошенная на краю дороги и долго побѣлѣвшими костями своими привлекающая вороньи стаи.
VII.
правитьИзъ прибыли съ экспедиціи на долю Паскуало пришлось двѣнадцать тысячъ реаловъ, которые дядя Марьяно вручилъ ему нѣсколько дней спустя. Но мужъ Долоресъ выигралъ еще больше: уваженіе дяди, который, радуясь, что получилъ свою долю, безо всякаго риска, смотрѣлъ теперь на него, какъ на человѣка добродѣтельнаго; да и горячія похвалы береговыхъ жителей, узнавшихъ о его предпріятіи. Выходъ изъ Колумбретъ былъ сочтенъ замѣчательной штукой: таможенная шлюпка чуть не затонула, а на островѣ стражники ничего не нашли.
Р_е_к_т_о_р_ъ былъ какъ бы отуманенъ своей удачей. Эти двѣнадцать тысячъ реаловъ вмѣстѣ съ сбереженіями, которыя собирались по копейкѣ и хранились въ мѣстѣ, извѣстномъ лишь ему и Долоресъ, составляли кругленькую сумму, съ которой порядочный человѣкъ могъ предпринять кое-что.
И это кое-что, какъ всѣмъ хорошо было извѣстно, могло имѣть отношеніе лишь къ морю: вѣдь Р_е_к_т_о_р_ъ былъ характеромъ не въ дядю, чтобы сидѣть на сушѣ и, ничего не дѣлая, наживаться отъ чужой нужды. Что касается контрабанды, о ней нечего было и думать: оно хорошо одинъ разъ, какъ игра, всегда благопріятствующая новичкамъ; но не слѣдуетъ искушать дьявола. Для такого человѣка, какъ онъ, самымъ лучшимъ занятіемъ было рыболовство, но при условіи обладанія собственнымъ инвентаремъ, чтобы не дать обирать себя судохозяевамъ, которые сидятъ по домамъ и забираютъ себѣ львииую долю.
Ворочаясь подъ одѣяломъ и безпокоя Долоресъ безпрестанными обращеніями къ ней, онъ даже ночью то и дѣло возвращался къ этимъ разсужденіямъ и, въ концѣ концовъ, рѣшилъ удотребить свой капиталъ на постройку лодки, но не какой-нибудь, а, по возможности, самой лучшей изо всѣхъ, плавающихъ передъ Бычьимъ Дворомъ. «Давно пора, Господь свидѣтель! Его больше не увидятъ матросомъ или шкиперомъ на жалованьѣ; онъ будетъ судохозяиномъ и, въ знакъ своего достоинства, поставитъ у дверей своего дома самую высокую мачту, какую только можно отыскать, чтобы сушить на ея верхушкѣ свои сѣти.
Пусть знаетъ весь честной народъ, что Р_е_к_т_о_р_ъ строитъ лодку! Если красавица Долоресъ, разбогатѣвши, придетъ еще на рыбный рынокъ, то будетъ продавать тамъ собственную рыбу»… И женщины квартала обсуждали эту новость: а, когда шли къ каналу у Газа, то заходили къ навѣсамъ конопатчиковъ и съ завистью смотрѣли на Р_е_к_т_о_р_а. Послѣдній, покусывая сигаретку, находился тамъ съ утра до вечера, наблюдая за плотниками, которые пилили и строгали для новаго судна желтые свѣжіе брусья, полные смолы, одни прямые и крупные, другіе — гнутые и тонкіе. Работа шла спокойно. Ни торопливости, ни промаховъ: дѣло было не къ спѣху. Единственно, чего желалъ Паскуало, это, — чтобы его лодка была лучшею въ Кабаньялѣ.
Въ то время, какъ онъ тѣломъ и душой ушелъ въ постройку этой барки, Антоніо жилъ припѣваючи, благодаря деньгамъ, которыя получилъ отъ Р_е_к_т_о_р_а за путешествіе въ Алжиръ.
Впрочемъ, въ старую лачугу, гдѣ онъ жилъ съ Росаріей и гдѣ постоянно происходили ссоры и раздавались грубости и удары, счастливый исходъ этого путешествія не внесъ ни малѣйшаго достатка. Бѣдная женщина по-прежнему носила каждое утро свою ношу рыбы въ Валенсію, часто даже въ Торренто или въ Бетеро, всегда пѣшкомъ, ради экономіи; а когда время было неблагопріятно для продажи, она проводила дни въ своей дырѣ, наединѣ со своимъ горемъ и бѣдностью. Зато ея милый Антоніо ходилъ гоголемъ больше прежняго: щеголялъ въ новомъ платьѣ, всегда съ пригоршнею д_у_р_о въ карманѣ, и все время торчалъ въ кофейнѣ, если только не уходилъ съ товарищами въ городъ, чтобы рискнуть нѣсколькими п_е_с_е_т_а_м_и въ игорномъ притонѣ или затѣять ссору въ рыбацкомъ кварталѣ. Тѣмъ не менѣе, при встрѣчахъ съ дядей, чтобы не утратить своего права быть назойливымъ, онъ напоминалъ ему о той маленькой должности на работахъ въ портѣ, которой домогался, когда былъ бѣденъ.
Онъ съ наслажденіемъ купался въ этомъ временномъ изобиліи, напоминавшемъ ему счастливое время послѣ свадьбы; и по своей вѣчной непр6дусмотрительности, по циничномуилегкомыслію, привлекавшему къ нему женщинъ, онъ не раздумывалъ о томъ, что скоро наступитъ конецъ деньгамъ, даннымъ ему братомъ, этой маленькой суммѣ, которая давно бы уже изсякла, если бы товарищи въ свою очередь не угощали его и если бы ему не везло въ игрѣ. Онъ возвращался въ свою лачугу поздно ночью и ложился въ дурномъ настроеніи, ругаясь сквозь зубы и готовый отвѣтить пощечинами на малѣйшее замѣчаніе Росаріи.
Иногда послѣдняя не видала его по два и по три дня; зато его видѣли каждую минуту у Р_е_к_т_о_р_а; и, если не было Паскуало, то онъ усаживался въ кухнѣ, около Долоресъ, выслушивая съ опущенной головой и съ покорнымъ видомъ упреки, которые обращала къ нему невѣстка за дурное поведеніе. Когда Р_е_к_т_о_р_ъ заставалъ эти выговоры, онъ принимался восхвалять здравый смыслъ своей жены. «Ну да, Боже мой! Долоресъ говоритъ ему все это потому, что очень его любитъ, и потому, что она женщина разумная, которая не можетъ терпѣть, чтобы ея деверь дѣлалъ такія глупости и давалъ столько поводовъ къ злословію». И добродушный мужъ, наконецъ, умилялся, слушая проповѣди своей Долоресъ, «умной женщины, настоящей матери для этого немного тронутаго парня».
Чѣмъ ближе подходили къ концу деньги у Антоніо, тѣмъ чаще посѣщалъ онъ своего брата. Однако, онъ сумѣлъ воспользоваться этими материнскими совѣтами; и, чтобы не дать людямъ болтать, онъ довольно часто ходилъ вмѣстѣ съ Паскуало въ сараи конопатчиковъ и притворялся заинтересованнымъ постройкой этого гигантскаго кузова, бока котораго мало по малу прикрывались и стройныя очертанія котораго уже обозначались подъ молотками, вилами и топорами, безпрерывно работавшими надъ его отдѣлкой.
Наступило лѣто. Часть взморья между каналомъ газоваго завода и гаванью, заброшенная весь остальной годъ, кипѣла оживленіемъ временнаго лагеря. Тропическая жара гнала весь городъ на этотъ берегъ, гдѣ воздвигался настоящій импровизированный городокъ. У волнующагося моря выстроились правильными рядами украшенныя разноцвѣтными флагами купальныя будки изъ крашеннаго холста сь тростниковыми крышами и съ самыми причудливыми названіями. Во избѣжаніе ошибокъ при нахожденіи будокъ, онѣ были увѣнчаны, какъ бы живописными вывѣсками, паяцами, маріонетками и маленькими лодочками. Предвидя аппетитъ, который долженъ былъ возбудиться морскимъ воздухомъ, позади разбросались харчевни; однѣ съ большими претензіями, съ лѣстницами и терассами, — все непрочное, какъ театральныя декораціи; но недостатки постройки и тайны кухни были прикрыты громкими названіями: Р_е_с_т_о_р_а_н_ъ П_а_р_и_ж_ъ, г_о_с_т_и_н_и_ц_а Х_о_р_о_ш_а_г_о В_к_у_с_а; а рядомъ съ этоми чопорными лабораторіями лѣтней гастрономіи, — другія, мѣстные старые кабачки съ рогожными навѣсами, хромыми столами, стеклянными графинами на нихъ и сь печами наружи, вывѣшивали съ гордостью свои объявленія, забавныя по орѳографіи; и съ Иванова дня до половины сентября каждый день подавали улитокъ подъ соусомъ.
Посреди этого эфемернаго города, который долженъ былъ, какъ дымъ, исчезнуть при первомъ дуновеніи осени, неслись «трамы» и поѣзда, свистя, прежде, чѣмъ раздавить; спѣшили тартаны, развѣвая свои красныя занавѣски, точно знамена шаловливаго веселья; всю ночь кипѣла толпа, жужжа, какъ осы въ гнѣздѣ, причемъ сливались въ общій гулъ выкрики пирожницъ, завываніе шарманокъ, визгъ гитаръ, щелканье кастаньетами и рѣзкіе гнусливые звуки гармоникъ: подъ эту музыку плясали господа съ усами колечкомъ и въ бѣлыхъ блузахъ, почтениыя личности, которыя, взявъ ванну не снаружи, а внутрь, возвращались въ Валенсію въ самомъ подходящемъ настроеніи, чтобы побиться на ножахъ или дать пару пощечинъ первому встрѣчному чиновнику.
По ту сторону канала, постоянные жители взморья смотрѣли на это веселое нашествіе, но не смѣшивались съ нимъ. «Надо же людямъ повеселиться!» Это время года являлось какъ бы тучной дойною коровой, которую судьба посылала кабаньяльцамъ, чтобы надоеннаго хватило имъ на цѣлый годъ.
Въ началѣ августа, насталъ нетерпѣливо жданный день, когда лодку Р_е_к_т_о_р_а можно было считать готовой.
Какая радость! Ея владѣлецъ говорилъ о ней, какъ дѣдушка — о прекрасномъ сложвніи внука. Дерево — самое лучшее, какое только могли достать; мачта — прямая, гладкая, безъ единой трещины; подводная часть — нѣсколько широкая, чтобы лучше выдерживать волны, но зато съ носомъ острымъ, какъ лезвіе бритвы; борта, выкрашенные въ черный цвѣтъ, блестѣли подъ лакомъ, точно сапогъ горожанина; бока ослѣпительной бѣлизны, не болѣе, не менѣе, какъ животъ угря: — вотъ какова она была!
Недоставало только канатовъ, сѣтей и нѣкоторыхъ снастей; но надъ ними работали самые искусные канатчики и оснастчики взморья; и ожидалось, что еще до пятнадцатаго августа лодка, уже готовая, покажется передъ публикой, какъ прекрасная невѣста, одѣтая въ день свадьбы во все новое съ ногъ до головы.
Такъ говорилъ Р_е_к_т_о_р_ъ, сидя разъ вечеромъ передъ своимъ домомъ, въ кругу семьи. Онъ пригласилъ къ обѣду свою мать и сестру Росету. Долоресъ сидѣла около него; а немного поодаль, на плетеномъ табуретѣ, прислонившись къ стволу маслины и, сквозь пыльную листву ея, устремивши взглядъ на луну, сидѣлъ Антоніо въ позѣ и съ выраженіемъ лица, напоминавшими трубадура съ хромолитографіи, и игралъ на гитарѣ. Въ нѣсколькихъ шагахъ, на тротуарѣ, на маленькой глиняной печкѣ шипѣла цѣлая сковородка рыбы. Сосѣдскіе ребятишки бѣгали по грязному ручью и гонялись за собаками. У каждаго домика на улицѣ сидѣли люди, вышедшіе подышать слабымъ вѣтеркомъ, дувшимъ съ моря.
«Убей меня Богъ! Какъ, вѣроятно, жарятся въ Валенсіи!»
С_и_н_ь_я Тона очень перемѣнилась. Она, по ея словамъ, «сдѣлала скачекъ». Отъ хорошо сохранившейся полноты она внезапно перешла къ старости. Яркій голубоватый свѣтъ луны освѣщалъ ея почти лысую голову, на которой рѣдкіе сѣдые волосы образовали какъ бы тонкую сѣтку, прикрывавшую розоватый черепъ, ея морщининистое лицо съ вялыми и отвислыми щеками, ея черные глаза, о которыхъ когда-то такъ много говорили въ Кабаньялѣ; теперь они, грустные и полупогасшіе, почти скрывались и, казалось, даже тонули въ пухлой кожѣ.
Такое увяданіе было вызвано непріятностями. «Ужъ какъ эти мужчины бѣсили ее!» Эти слова были намекомъ на ея сына Антоніо; но весьма возможно, что, произнося ихъ, она думала также и о таможенномъ стражникѣ Мартинесѣ.
Съ другой стороны, пришли трудныя времена. Кабачокъ на взморьѣ приносилъ гроши, и Росетѣ пришлось поступить на табачную фабрику. Каждое утро молодая дѣвушка, съ маленькой корзинкой на рукѣ, отправлялась въ Валенсію, вмѣстѣ съ толпой граціозныхъ и наглыхъ дѣвченокъ, которыя, постукивая каблучками и размахивая юбками, шли чихать въ Старую Таможню, гдѣ воздухъ былъ полонъ табачный пыли.
А какая хорошенькая дѣвушка вышла изъ Росеты! Къ ней вполнѣ подходило ея имя. Часто, глядя на нее украдкой, мать открывала въ ней изящество синьора Мартинеса. И въ этотъ вечеръ, жалуясь, что ея дочь должна ходить на фабрику рано утромъ даже зимой, она въ то же время разсматривала эти растрепавшіеся бѣлокурые волосы, эти задумчивые глаза, этотъ бѣлый, не поддающійся ни солнцу, ни морскому вѣтру лобъ, испещренный въ эту минуту тѣнями отъ листвы и проходящими сквозь нее лучами мѣсяца: тѣни и лучи, переплетаясь между собою, покрывали какъ бы жилками личико юной дѣвицы.
Росета смотрѣла то на Долоресъ, то на Антоніо своими большими глазами, внимательными и грустными, — глазами дѣвы, знающей все. Когда Р_е_к_т_о_р_ъ сталъ хвалить своего брата за то, что онъ остепенился, все болѣе отстаетъ отъ веселой жизни и начинаетъ съ удовольствіемъ бывать въ этомъ домѣ, гдѣ находитъ покой и ласку, которыхъ не имѣетъ у себя дома, — у его сводной сестры появилась саркастическая улыбка. «Ахъ, мужчины! Вѣрно то, что ея мать и она постоянно повторяютъ: кто изъ нихъ не подлецъ, какъ Антоніо, тотъ дуракъ, какъ Паскуало». Поэтому-то она гнушалась ими, и весь Кабаньяль дивился, какъ она спроваживала всѣхъ, кто предлагалъ ей себя въ возлюбленные. Нѣтъ, она не желала имѣть никакого дѣла съ мужчинами. Она помнила всѣ проклятія, какія слыщала отъ матери по адресу этихъ негодяевъ, въ тѣ часы, когда синья Тона, возмущенная, изливалась въ ругательствахъ, сидя одна въ старой лодкѣ.
Теперь, въ маленькомъ кружкѣ стало тихо. Рыба шипѣла на сковородкѣ; Антоніо бралъ неясные аккорды на гитарѣ; а рѣзвая толпа мальчугановъ застыла какъ разъ посреди грязи и, глядя на луну съ такимъ изумленіемъ, какъ будто увидѣвъ ее въ первый разъ, распѣвала на однообразный же мотивъ звонкими какъ серебряные колокольчики, голосками:
La lluna, la pruna,
Vestida de dól…{*}.
{* Луна, сливное дерево,
Подъ траурнымъ покровомъ…}
Антоніо, у котораго болѣла голова, разсердился: «Скоро ли они замолчатъ?» Но заставьте-ка послушаться этихъ шалуновъ!
Sa madre la crida,
Son padre no vol… {*}
{Мать ея бранится
Отецъ не позволяетъ…}.
A бродячія собаки, присоединяясь къ хору дѣтей, которыя пѣли въ честь Діаны этотъ нелѣпый гимнъ, возсылали къ богинѣ самыя ужасныя завыванія.
Р_е_к_т_о_р_ъ продолжалъ говорить о своей лодкѣ; «Все будетъ готово къ пятнадцатому августа, и уже рѣшено со священникомъ, что тотъ придетъ въ этотъ день, послѣ полудня, для освященія… Но чортъ возьми! Еще кое-чего не хватаетъ! И какъ объ этомъ не подумали! Для крестинъ нужно имя, а имя еще не выбрано. Какъ же назвать эту лодку?»
Эта неожиданная задача привела всѣхъ въ волненіе, даже беззаботный Антоніо спустилъ на землю свою гитару и принялъ размышляющій видъ… «Вотъ! онъ придумалъ…» Его воинственныя чувства, его воспоминанія о королевскомъ флотѣ вдохновили его. Лодка будетъ называться «Грозный Стрѣлокъ».
— Какъ? Что вы на это скажете?
Р_е_к_т_о_р_ъ не нашелъ возраженій. Этотъ добродушный и мирный толстякъ гордо выпрямлялся при мысли, что его лодка будетъ называться «Грознымъ Стрѣлкомъ»; онъ уже видѣлъ ее разсѣкаюшею волны съ хвастливымъ изяществомъ португальскаго фрегата. Но женщины возстали: «Какое странное названіе! Какъ будутъ насмѣхаться въ Кабаньялѣ! Развѣ рыбачья лодка стрѣляетъ, да еще грозно? Лучше придумала с_и_н_ь_я Тона: пусть ее назовутъ „Л_е_г_к_а_я“, какъ звали ту, на которой погибъ отецъ Паскуало и которая потомъ служила убѣжищемъ для всей семьи.
Но это вызвало всеобщій протестъ. Такое имя неизбѣжно накличетъ бѣду. Судьба того судна достаточно убѣдительна. Наилучшее названіе, предложила Долоресъ: „М_о_р_с_к_а_я Р_о_з_а“. Это, въ самомъ дѣлѣ, мило!» Р_е_к_т_о_р_ъ еще разъ пришелъ въ въ восторгъ отъ вкуса своей жены, но вспомнилъ, что уже есть лодка съ такимъ названіемъ. «Какая жалость!»
Тутъ Росета, которая до тѣхъ поръ не сказала ни слова и ограничивалась лишь презрительными гримасами при каждомъ предложенномъ названіи, выразила свое мнѣніе. Надо назвать лодку: «Цвѣтъ Мая». Эта мысль пришла ей въ голову сегодня, въ кабачкѣ, когда она разглядывала виньетки на привезенномъ изъ Гибралтара табакѣ. Ее плѣнила эта изящная надпись, изъ буквъ которой составлялось разноцвѣтное сіяніе надъ фабричнымъ клеймомъ, изображавшимъ барышню въ нарядѣ танцовщицы, съ розами, похожими на томаты, на бѣлой юбочкѣ, а въ рукѣ — съ пригоршней какихъ то другихъ цвѣтовъ, похожихъ на рѣпы.
Р_е_к_т_о_р_ъ пришелъ въ восторгъ.
«Да, убей меня Богъ! Это удачно! Пусть лодка называется „Цвѣтъ Мая“, какъ гибралтарскій табакъ. Чего лучше?! Эта лодка построена, главнымъ образомъ, на деньги за табачный грузъ, a онъ состоялъ изъ тѣхъ самыхъ пакетовъ, на этикетахъ которыхъ нарисована рѣзвая барышня… Да, да, Росета права. „Цвѣтъ Мая“, а не иначе!..» Всѣ раздѣляли восторгъ Р_е_к_т_о_р_а: это названіе казалось имъ нѣжнымъ и красивымъ; оно ласкало чѣмъ-то поэтичнымъ ихъ грубое воображеніе. Они находили въ немъ влекущую и таинственную прелесть, не подозрѣвая, что такъ называлось историческое судно, которое доставило къ американскимъ берегамъ преслѣдуемыхъ англійскихъ пуританъ, неся въ себѣ зародышъ самой великой республики въ мірѣ.
Р_е_к_т_о_р_ъ сіялъ. "Сколько въ ней ума, въ этой Росетѣ!.. А теперь, честная компанія, надо поужинать! За дессертомъ выпьютъ за «Цвѣтъ Мая».
Маленькій Паскуало, замѣтивъ, что сковородку вносятъ въ домъ, оставилъ хоръ мальчугановъ; такъ и кончилась монотонная пѣсенка: La lluna, la pruna…
Благодаря легкости, съ какой передаются новости въ маленькихъ поселкахъ, скоро весь Кабаньяль зналъ, что лодка Р_е_к_т_о_р_а называется «Цвѣтъ Мая»; когда, наканунѣ освященія, ее вывезли на взморье противъ Бычьяго Двора, на обшивкѣ кормы уже красовалось ея прелестное имя, написанное синими буквами.
На другой день, послѣ полудня, въ кварталѣ лачугъ было будто воскресенье. He часто бывали подобныя торжества! Крестнымъ отцомъ былъ самъ г. Марьано, по прозванію «Кальяо» богачъ, обыкновенно скупой, но сегодня готовый сорить деньгами въ честь своего племянника. На взморьѣ должны были безъ конца ходить стаканы и сыпаться конфекты.
Р_е_к_т_о_р_ъ уже зналъ, какъ взяться за дѣло. Онъ отправился въ церковь со всѣмъ своимъ экипажемъ, чтобы проводить до берега священника, дона Сантіаго. Священникъ встрѣтилъ его съ одною изъ тѣхъ улыбокъ, какія предназначаются ддя хорошихъ прихожанъ. «Какъ? Развѣ уже пора? Что-жъ, можно сказать пономарю, чтобы шелъ за святой водой и кропиломъ. Что касается его самого, то онъ будетъ готовъ сію секунду: только надѣть епитрахиль».
Но Р_е_к_т_о_р_ъ воскликнулъ въ негодованіи: «Епитрахиль? Полноте!» Паскуало хотѣлъ ризу, и самую лучшую. Крестины его лодки не были чѣмъ-то обыкновеннымъ. А, главное, развѣ онъ не заплатитъ, что потребуется?
Донъ Сантіаго улыбнулся: «Хорошо! Въ подобныхъ случаяхъ риза неупотребительна; но онъ согласенъ ее надѣть ради Паскуало, зная его за вѣрующаго христіанина, хорошо относящагося къ людямъ».
Они вышли изъ церковнаго дома; впереди пономарь, съ кропиломъ и сосудомъ святой воды, открывалъ шествіе; а за пономаремъ шелъ донъ Сантіаго, сопровождаемый хозяиномъ и его людьми, держа въ одной рукѣ свой требникъ, а другою подбирая, чтобы не запачкать въ грязи, свою старую, роскошную ризу, матовой бѣлизны, окаймленную тяжелыми зеленовато-золотыми позументами и, сквозь изношенную ткань, показывавшую подкладку выпуклой вышивки.
Мальчуганы сбѣгались толпами, чтобы потереться сопливыми носами объ руку священника, которой каждую минуту приходилось высовываться изъ-подъ ризы. Женщины улыбками привѣтствовали «отца капеллана», человѣка веселаго, терпимаго, не безъ остроумія, и умѣвшаго примѣняться къ нравамъ своей паствы, не удивляясь, если его останавливала среди улицы благочестивая торговка и просила благословить ея корзины и вѣсы, чтобы полиція не поймала ее на обвѣшиваиіи.
Когда шествіе достигло взморья, то зазвонили колокола, примѣшивая свою веселую болтовню къ ропоту волнъ. Зѣваки спѣшили попасть вовремя, чтобы ничего не пропустить изъ церемоніи. Тамъ, на открытомъ мѣстѣ, стоялъ на пескѣ «Цвѣтъ Мая», окруженный черною движущеюся толпою; блестящій, лакированый, облитый золотыми лучами солнца, онъ простиралъ къ голубому небу свою тонкую и изящно-наклоненную мачту, на верхушкѣ которой качался букетъ искусственныхъ травъ и цвѣтовъ, служившій отличительнымъ признакомъ каждой новой лодки и остававшійся тамъ до тѣхъ поръ, пока его не развѣютъ бури.
Р_е_к_т_о_р_ъ и его люди прокладывали священнику дорогу въ толпѣ, которая тѣснилась вокругъ судна. У кормы стояли крестная мать и крестный отецъ: с_и_н_ь_я Тона, въ новой мантильѣ и юбкѣ, и дядя Марьяно въ шляпѣ и съ тростью, одѣтый по-барски, ни дать, ни взять, какъ когда ходилъ въ Валенсію говорить съ префектомъ.
Вся семья являла столь торжественный видъ, что пріятно было взглянуть. На Долоресъ было розовое платье, великолѣпный шелковый платокъ на шеѣ, а пальцы всѣ въ кольцахъ. Антоніо важно стоялъ на палубѣ, въ курткѣ, новой съ иголочки, въ чудесной шапкѣ, сдвинутой на ухо, и гладилъ себѣ усы, очень довольный, что стоитъ на виду у всѣхъ красавицъ. Внизу, около Росеты, стояла его жена, Росарія, которая ради торжественнаго событія помирилась съ Долоресъ и нарядилась въ свое наилучшее платье. Что касается Р_е_к_т_о_р_а, то онъ былъ ослѣпителенъ; онъ походилъ на англичанина въ своемъ роскошномъ синемъ шерстяномъ костюмѣ, привезенномъ ему изъ Глазго механикомъ одного парохода; a на жилетѣ у него висѣла вещь, употребляемая имъ въ первый разъ въ жизни: цѣпь изъ накладного серебра, толщиной съ канатъ его лодки.
Въ этомъ прекрасномъ зимнемъ костюмѣ онъ обливался потомъ, но работалъ локтями, чтобы не дать толпѣ затолкать священника и крестныхъ.
— Ну, господа! Немного потише! Крестины — не потѣха. Потомъ повеселитесь!
И, чтобы подать примѣръ этой непочтительной толпѣ, онъ принялъ сокрушенный видъ и снялъ шляпу въ то время, какъ священникъ, тоже потѣвшій подъ тяжелою ризой, искалъ въ требникѣ молитву, начинавшуюся такъ: «Propitiare, Domine, supplicationibus nostris, et benedic navemistam…»
Воспріемники, серьезные, съ опущенными глазами стояли направо и налѣво отъ священника. Пономарь слѣдилъ за священнодѣйствующимъ, готовясь отвѣтить: «Аминь!» Толпа, обнаживъ головы, стихала, сосредоточивалась и какъ бы недоумѣвала въ ожиданіи чего-то необычайнаго.
Донъ Сантіаго хорошо зналъ свою публику. При полной тишинѣ, медленно и торжественно, часто останавливаясь, выговаривалъ онъ каждое слово молитвы. А Р_е_к_т_о_р_ъ, у котораго въ головѣ мутилось отъ волненія, кивалъ на каждую фразу, точно впивая въ себя все, что говорилъ по латыни священникъ его «Цвѣту Мая». Онъ успѣлъ схватить только конецъ одной фразы: «Arcam Noe arabulantem in diluvio»; и преисполнился гордости, смутно догадываясь, что его лодку сравнили съ судномъ, самымъ знаменитымъ въ христіанскомъ мірѣ, такъ что самъ онъ становится будто кумомъ и товарищемъ веселаго патріарха, перваго моряка на свѣтѣ.
Синья Тона подносила къ глазамъ платокъ, плотно прижимая его, чтобы не дать брызнуть слезамъ.
Окончивъ молитву, священникъ взялъ кропило.
— Asperges…
И корма судна покрылась водяною пылью, которая капельками потекла по крашенымъ доскамъ. Затѣмъ, все предшествуемыя хозяиномъ, который расталкивалъ толпу, и въ сопровожденіи пономаря, бормотавшаго «аминь», священникъ обошелъ кругомъ судна, кропя и повторяя латинскія слова.
Р_е_к_т_о_р_ъ не хотѣлъ вѣрить, что церемонія уже окончилась. Надо было освятить и внутри: палубу, каюты, трюмъ. «Ну, Донъ Сантіаго! Еще немножко! Вѣдь онъ знаетъ, что Паскуало не останется въ долгу».
И священникъ, улыбаясь умоляющему виду хозяина, подошелъ къ лѣсенкѣ, приставленной къ лодкѣ, и отважился поднятвся наверхъ въ своей неудобной ризѣ, которая въ лучахъ заката походила издали на спинку какого-то блестящаго ползучаго насѣкомаго.
Когда все было освящено, священникъ удалился, сопровождаемый только маленькимъ пѣвчимъ; a народъ бросился къ лодкѣ, точно съ намѣреніемъ взять ее приступомъ. «Теперь можно ее снаряжать»!
Всѣ кабаньялскіе озорники были тутъ, взъерошенные, крикливые, ревѣли, обращаясь къ воспріемникамъ:
— Миндалю, конфектъ!…
На палубѣ улыбался величественно г. Маріано. «Скоро узнаютъ, какія есть вкусныя вещи! Онъ истратилъ унцію золота, чтобы сдѣлать честь своему племяннику». Онъ наклонился и запустилъ руки въ корзины, стоявшія у его ногъ.
— Лови!
И первый залпъ леденцовъ, жесткихъ, какъ пули, полетѣлъ въ орущихъ ребятъ, которые, вступивъ въ драку изъ-за миндаля и конфектъ съ корицей, валялись по песку, заворотивъ юбченки и показывая сквозь дыры въ штанишкахъ красноватое тѣло шалуновъ, привыкшихъ къ праздному блужданію.
Антоніо откупоривалъ кувшины можжевеловой водки, приглашая своихъ друзей съ покровительственнымъ видомъ, какъ будто угощеніе исходило отъ него. Простая водка лилась полными кружками, и всѣ подходили выпить: таможенные солдаты, съ ружьями на плечахъ; владѣльцы другихъ лодокъ, босые, одѣтые, точно паяцы, въ желтую байку; маленькіе юнги въ отрепьяхъ, но за поясомъ съ ужасными ножами, ростомъ съ нихъ самихъ.
Пиръ происходилъ на палубѣ. «Цвѣтъ Мая» дрожалъ отъ веселаго топота, какъ полъ бальной залы; вокругъ лодки разносился запахъ кабака.
Долоресъ, привлеченная весельемъ пирующихъ, влѣзла по лѣстницѣ, распекая на каждой ступенькѣ юнгъ, которые толпились тутъ съ дурнымъ намѣреніемъ взглянуть на красные чулки великолѣпной судовладѣлицы. Жена Р_е_к_т_о_р_а чувствовала себя въ своей тарелкѣ среди этихъ мужчинъ, окружавшихъ ее съ жаднымъ восхищеніемъ; она твердою ногою ступила на эти доски, принадлежавшія ей, сопровождаемая взглядами стоявшихъ внизу женщинъ, особенно снохи своей, Росаріи, которая должна была умереть отъ зависти.
Р_е_к_т_о_р_ъ не отходилъ отъ матери. Въ этотъ торжественный и такъ страстно желанный день, онъ испытывалъ какъ бы возрожденіе сыновней любви и забывалъ о свсей женѣ и даже о сынишкѣ, который, никѣмъ не останавливаемый, напихивался конфектами.
Судовладѣлецъ!.. Судовладѣлецъ!..
Онъ обнималъ свою старую мать, чмокая ее въ отекшее лицо и въ глаза, полные слезъ.
Въ памяти Тоны пробудились воспоминанія. Праздникъ въ честь лодки напомнилъ ей прошлое: пропуская досадное приключеніе съ таможеннымъ солдатомъ и долгіе годы старости, когда она стала такъ сильно презирать мужчинъ, она видѣла покойнаго Паскуало, молодого и сильнаго, какимъ она его знала, когда вышла за него замужъ; и плакала безутѣшно, какъ будто овдовѣла только вчера.
— Сынъ мой! Сынъ мой! — стонала она, обнимая Р_е_к_т_о_р_а, который казался ей воскресшимъ мужемъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ былъ гордостью семьи, такъ какъ онъ своимъ трудомъ вернулъ ей прежнее значеніе. Мать плакала, мучимая раскаяніемъ: она обвиняла себя, что не любила этого сына такъ, какъ онъ заслуживалъ. Теперь ея сердце переполнялось нѣжностью; она точно спѣшила любить его побольше и боялась. — О, Боже! — такъ боялась, чтобы ея сына не постигла судьба отца. Выражая свои опасенія прерывающимся отъ рыданій голосомъ, она смотрѣла на бѣдный кабачокъ, виднѣвшійся вдали, обломокъ лодки, бывшій свидѣтелемъ ужасной драмы: гибели мученика труда.
Противоположность между новой лодкой, гордой и блестящей, и этой мрачной скорлупкой, которая, за отсутствіемъ посѣтителей, день ото дня становилась темнѣе и печальнѣе, переворачивала Тонѣ душу; она представляла себѣ «Цвѣтъ Мая» уже разбитымъ, кверху килемъ, какъ она видѣла нѣкогда лодку, принесшую въ своемъ трюмѣ трупъ ея несчастнаго мужа. Нѣтъ, она не радовалась. Веселый шумъ собравшихся причинялъ ей боль. Это значило — издѣваться надъ моремъ, этимъ скрытнымъ существомъ, которое сейчасъ журчитъ съ коварною ласкою, точно льстивая и лукавая кошка, но которое отомститъ, какъ только «Цвѣтъ Мая» довѣрится ему. Тона боялась за этого сына, къ которому она вдругъ почувствовала пылкую любовь, какъ будто свидясь съ нимъ послѣ долгаго отсутствія. Что изъ того, что онъ былъ отважный морякъ: отецъ былъ такимъ же и смѣялся надъ бурями! «Увы! сердце подсказывало ей, бѣдной, что море поклялось погубить всю семью, и оно потопитъ новую лодку, какъ и ту!»
Но Р_е_к_т_о_р_ъ съ негодованіемъ крикнулъ на мать:
— Нѣтъ, убей меня Богъ! Довольно стоновъ! Вотъ ужъ подходящія рѣчи для такого радостнаго дня!..
«Все это — старушечьи капризы, угрызенія совѣсти, которая мучаетъ ее за то, что она давно позабыла мужа… Единственное, что ей надо сдѣлать, это — поставить толстую свѣчу за упокой умершаго, на случай, если душа его терпитъ муки. Прочь всѣ печали! Что касается до него, то онъ не хочетъ, чтобы дурно отзывались о морѣ. Оно — вѣрный другъ, который иногда сердится, но позволяетъ пользоваться собою честнымъ людямъ и приходитъ на помощь бѣднякамъ…»
— Ну, Антоніо, еще стаканчикъ? Рано кончать! Надо хорошенько отпраздновать крестины «Цвѣта Мая».
И онъ снова сталъ пить, а мать продолжала хныкать, устремивъ глаза на разбитое судно, служившее колыбелью ея дѣтямъ.
Наконецъ, Р_е_к_т_о_р_ъ разсердился: «Скоро-ли она замолчитъ? Вспоминать въ такой день, что морю случается быть и злобнымъ? Ну, если она не хотѣла подвергать своего сына опасностямъ, что-жъ не сдѣлала изъ него епископа?.. Самое главное: быть честнымъ человѣкомъ, усердно работать, а тамъ будь, что будетъ! Люди, подобные ему, родятся моряками; у нихъ нѣтъ другого кормильца, кромѣ моря; они навсегда присосались къ нему и должны принимать отъ него, какъ радость удачъ, такъ и ужасъ бурь… Вѣдь надо же кому нибудь рисковать собою, чтобы добыть рыбы для людей; ну, его доля именно такая, и онъ будетъ плавать, какъ плавалъ съ дѣтства…»
— Убей меня Богъ! Да перестань же, мать! Да здравствуетъ «Цвѣтъ Мая»!.. Еще стаканчикъ, господа! Праздникъ долженъ быть праздникомъ.
«Онъ несетъ расходы; и присутствующіе очень огорчатъ его, если къ полуночи ихъ не подберутъ храпящими на пескѣ, какъ свиньи!»
VIII.
правитьР_е_к_т_о_р_ъ провелъ по дѣламъ цѣлый день въ Валенсіи и возвращался домой. Дойдя до Глоріеты[14], онъ остановился противъ фабрики. Было шесть часовъ. Солнце кидало оранжевый оттѣнокъ на кровли этого огромнаго строенія и смягчало черновато-зеленые тона лужъ, которыя оставилъ дождь въ углубленіяхъ мансардъ. Статуя Карла III купалась въ прозрачно-голубомъ воздухѣ, полномъ теплаго свѣта; изъ рѣшетчатыхъ балконовъ вырывался наружу гамъ рабочаго улья, крики, пѣсни и металлическій звонъ хватаемыхъ и бросаемыхъ ножницъ.
Изъ широкихъ воротъ начали выходить, подобно бунтующему стаду, работницы первыхъ мастерскихъ: потокъ ситцевыхъ платьевъ, засученныхъ рукавовъ, крѣпкихъ рукъ, ногъ, сѣменящихъ безъ устали мелкимъ воробьинымъ шагомъ. Неясный гулъ переклички и неприличныхъ фразъ слышенъ былъ у воротъ, на обширномъ пространствѣ, гдѣ ходили взадъ и впередъ сторожевые солдаты и гдѣ стояло нѣсколько будочекъ, торговавшихъ лимонадомъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ стоялъ на тротуарѣ Глоріеты посреди разносчиковъ газетъ, находя удовольствіе въ созерцаніи веселой суетни сигарочницъ, неугомонная толпа которыхъ, въ бѣлыхъ фуляровыхъ платкахъ на головахъ, смутно напоминала бунтующую общину, безстыжихъ монахинь, черные глаза которыхъ оглядывали мужчинъ и какъ бы проникали подъ одежду своими пренебрежительными взглядами.
Онъ замѣтилъ Росету, которая, отдѣлившись отъ одной изъ группъ, шла ему навстрѣчу. Спутницы молодой дѣвушки остались ждать другихъ работницъ, которыя работали въ различныхъ мастерскихъ и должны были выйти немного погодя.
«Паскуало возвращается домой? Отлично. Такъ они могутъ идти вмѣстѣ».
И они отправились по дорогѣ въ Грао. Онъ, неповоротдивый морякъ съ кривыми ногами, долженъ былъ ускорить шаги, чтобы не отстать отъ этой дѣвушки чертовки, умѣішей ходить лишь очень быстро, съ граціознымъ развальцемъ, и размахивая юбкой, точно шхуна — флагомъ. Братъ хотѣлъ взять у нея корзину, чтобы помочь ей. «Да нѣтъ, спасибо! Она такъ привыкла чувствовать эту корзину на своей рукѣ, что безъ нея не сумѣетъ идти».
Еще не дойдя до Морского Моста, Р_е_к_т_о_р_ъ уже заговорилъ о своей лодкѣ, о «Цвѣтѣ Мая», ради котораго онъ забывалъ даже свою Долоресъ и маленькаго Паскуало.
«Завтра начинается ловля „быками“, и всѣ лодки выйдутъ въ море. Всѣ увидятъ, какова его новинка! Такая чудная лодка! Наканунѣ волы стащили ее въ воду, и теперь она стоитъ въ гавани вмѣстѣ съ другими. Но какая разница! „Цвѣтъ Мая“ поневолѣ обращаетъ на себя вниманіе, какъ барышня изъ Валенсіи среди береговыхъ растрепъ. Онъ побывалъ въ городѣ, чтобы докупить кое-что, не хватающее въ ея снаряженіи, и держитъ пари на д_у_р_о, что всѣ богачи Кабаньяля — судохозяева, забирающіе себѣ чистый барышъ съ ловли безъ риска собственными шкурами, — не могутъ выставить болѣе нарядной лодки».
Но такъ какъ все имѣетъ конецъ, то, несмотря на восторгъ Р_е_к_т_о_р_а, пришло къ концу и его повѣствованіе о совершенствахъ его лодки; и когда они добрались до Фигетъ, онъ, въ свою очередь, уже слушалъ Росету, которая жаловалась на придирки надсмотрщицъ.
«Онѣ измываются надъ работницами, и если ихъ оттаскаютъ за волосы при уходѣ, то пусть пеняютъ на себя. Счастье, что Росетѣ съ матерью не много нужно; но, ахъ! сколькимъ несчастнымъ приходится работать какъ крѣпостнымъ, чтобы прокормить лѣнтяя-мужа и цѣлое гнѣздо дѣтворы, поджидающей ихъ у дверей, — ртовъ, никогда не устающихъ глотать! Непонятно, что при такой нуждѣ есть еще женщины, имѣющія склонность разводить ребятъ!»
Съ полною серьезностью и сохраняя скромный видъ, недоступная бѣлокурая дѣвственница, выросшая въ грязной обстановкѣ взморья, разсказала брату скандальную исторію въ выраженіяхъ самыхъ грубыхъ, какъ женщина, которая знаетъ все; но въ ея тонѣ было столько благородства, что самыя рѣзкія слова какъ бы скользили по алымъ губкамъ, не оставляя по себѣ ни малѣйшаго слѣда. Дѣло шло о товаркѣ по фабрикѣ, поганой шкурѣ, которая теперь не можетъ работать изъ-за сломанной руки: мужъ засталъ ее съ однимъ изъ многочисленныхъ любовниковъ и наказалъ нѣсколько сурово. «Какой позоръ! У этой мерзавки четверо дѣтей!»
Р_е_к_т_о_р_ъ свирѣпо улыбался «Сломалъ руку! Чортъ возьми, оно недурно! Но, пожалуй, этого еще мало. У него нѣтъ жалости къ бабамъ, которыя ведутъ себя дурно. Какъ должно быть несносно жить съ подобной женщиной! Ахъ! должно благодарить Бога, когда, подобно ему, имѣешь честную жену и спокойствіе въ домѣ!»
Ргсета бросила саркастическій взглядъ сожалѣнія.
«Дѣйствительно, Р_е_к_т_о_р_ъ былъ счастливъ и имѣлъ основаніе благодарить Бога!» Но иронія, которая звучала въ этихъ словахъ, была слишкомъ тонка для того, чтобъ Паскуало могъ ее понять.
Послѣдній преобразился, возмущаясь дурнымъ поведеніемъ женщины, которой онъ не зналъ, и соболѣзнуя несчастью человѣка, чье имя даже не было ему извѣстно.
Подобныя мерзости приводятъ его въ ярость! Убиваться на работѣ, чтобы прокормить жену и дѣтей, а затѣмъ, вернувшись домой, найти невѣрную въ объятіяхъ любовника, откровенно говоря, такая штука всякаго можетъ вывести изъ себя и довести до пожизненной каторги. А въ такихъ случаяхъ кто виноватъ? Онъ безъ колебанія говоритъ: виноваты эти проклятыя быбы, которыя и на свѣтѣ-то живутъ, чтобы губить мужчинъ, а больше ни для чего!" Но тотчасъ же онъ пожалѣлъ, что зашелъ слишкомъ далеко, и поправился, сдѣлавъ оговорку въ пользу Росеты и Долоресъ.
Впрочемъ, эта оговорка почти не принесла пользы, такъ какъ его сестра, видя, что разговоръ переходитъ на тему, близкую ея матери и ей самой, начала говорить съ большой горячностью, и ея нѣжный голосокъ дрожалъ отъ гнѣва. «А мужчины! Вотъ прекрасная порода! Истинные виновники, это — они. Ахъ! и она съ матерью имѣютъ полное право сказать: „кто изъ нихъ не подлецъ, тотъ дуракъ!..“ Если женщины таковы, каковы онѣ есть, то виноваты мужчины, только мужчины. Они стараются соблазнять молодыхъ дѣвушекъ; она можетъ объ этомъ говорить по опыту, такъ какъ, будь она дура и послушай ихъ, она была бы теперь Богъ знаетъ чѣмъ. А, если онѣ замужемъ становятся дрянными, то это уже вина мужей, которые или раздражаютъ ихъ своимъ дурнымъ поведеніемъ и подаютъ дурной примѣръ, или слишкомъ глупы, чтобы замѣтить бѣду и вовремя примѣнить лѣкарство. Стоитъ только посмотрѣть на Антоніо! Развѣ Росаріи не было бы простительно потерять себя, хоть бы ради мести за мерзкіе поступки мужа? Что касается дураковъ, она не желаетъ приводить примѣровъ. Ихъ много, даже и въ Кабаньялѣ, — мужей, виновныхъ въ томъ, что допустили до гибели своихъ женъ, — и всѣ ихъ знаютъ».
Безо всякаго умысла она такъ посмотрѣла на Р_е_к_т_о_р_а, что тотъ, несмотря на свою простоту, какъ будто понялъ и бросилъ на сестру вопросительный взглядъ; но тутъ же, успокоенный слѣпымъ довѣріемъ къ женѣ, онъ удовлетворился слабымъ протестомъ противъ того, что говорила Росета. «Ну! Это все — скорѣе сплетни, чѣмъ правда. У здѣшнихъ людей злые языки. Они разсуждаютъ о супружскихъ дѣлахъ крайне лвгкомысленно, находятъ поводъ къ смѣху въ вѣрности жены и въ чести мужа, издѣваются самымъ жестокимъ образомъ надъ семейнымъ миромъ, но, въ сущности, это — пустые разговоры безо всякаго желанія обидѣть.» «Имъ не достаетъ образованія», какъ отлично выразился священникъ, донъ Сантіаго. Даже самъ Паскуало, если бы захотѣлъ обращать вниманіе на ихъ болтовню, развѣ не имѣлъ бы повода сердиться? Развѣ не осмѣлились они дѣлать злостныя предположенія о Долоресъ и подпускать намеки ему самому, на взморьѣ въ Кабаньялѣ? И на кого, великій Боже? Нельзя повѣрить! На Антоніо, на его брата! Ну, вотъ! Все, что можно сдѣлать, это — посмѣяться! Статочное ли дѣло, чтобы, при такой хорошей женѣ, кто-нибудь пришелъ охотиться въ его владѣніяхъ, и чтобы этимъ браконьеромъ былъ именно Антоніо, тотъ Антоніо, который почитаетъ Долоресъ, какъ родную мать?!"
И Р_е_к_т_о_р_ъ, хотя ему досадны были эти сплетни, смѣялся при воспоминаніи о нихъ съ тѣмъ выраженіемъ презрѣнія и вѣры, какое бываетъ у крестьянъ, если при нихъ отрицаютъ чудеса ихъ деревенской Богородицы.
Росета замедлила шагъ. Она посмотрѣла на Паскуало своими глубокими большими глазами, какъ бы сомнѣваясь въ искренности этого смѣха. Но нѣтъ, сомнѣніе невозможно: смѣхъ былъ непритворенъ. Простофиля былъ непроницаемъ для подозрѣній. Это ее разозлило; инстинктивно, не отдавая себѣ отчета въ причиняемомъ злѣ, она сболтнула то, что просилось у нея съ языка. «Да, она стоитъ на своемъ всѣ мужчины, безъ исключенія, — негодяи или дураки!» И ея взглядъ устремился на брата, ясно показывая, что онъ причисленъ ко второй категоріи.
Тогда этотъ первобытный человѣкъ началъ понимать. «Дураки?.. И онъ тоже, можетъ быть?.. Развѣ Росета знаетъ что-нибудь?.. Тогда она должна сказагь… сказать прямо…»
Они дошли до полпути, гдѣ крестъ; и тутъ на нѣсколько минутъ остановились. Р_е_к_т_о_р_ъ былъ блѣденъ и покусывалъ свой толстый палецъ: палецъ моряка, широкій, мозолистый, со стертыми ногтями.
«Да, она должна сказать прямо!»
Но Росета не говорила. Она видѣла сильное возбужденіе брата, которое встревожипо ее. Она боялась, не зашла ли слишкомъ далеко; совѣсть ея, какъ честной дѣвушки, возмутилась, и, при видѣ блѣдности и суровости на этомъ, обыкновенно простодушномъ и добромъ, лицѣ, она упрекнула себя.
Поэтому она почти взяла назадъ свои слова.
«Нѣтъ, нѣтъ, она не знаетъ ничего. Сплетни, не болѣе… Но все же, чтобы не дать людямъ болтать, Паскуало долженъ бы заставить Антоніо ходить къ нему не такъ часто».
Р_е_к_т_о_р_ъ слушалъ ее, наклонившись къ водопроводу, у креста, и поглощалъ всю воду, вытекавшую изъ крана, какъ будто бы недавнее волненіе зажгло огонь въ его груди. Послѣ этого онъ пустился въ путь съ мокрымъ ртомъ, вытирая губы своими мозолистыми руками.
Но добродушіе еще разъ одержало побѣду.
Нѣтъ, никогда не поступитъ онъ такъ дурно съ Антоніо. Развѣ бѣдный мальчикъ виноватъ, что люди такъ наглы? Кромѣ того, запереть передъ нимъ двери, это — желать его гибели: если онъ сталъ теперь сколько нибудь смирнѣе, то именно благодаря добрымъ совѣтамъ Долоресъ, бѣдняжки, крторую такъ многіе ненавидятъ изъ зависти, только изъ зависти.
И, въ злобѣ на враговъ Долоресъ, онъ подчеркнулъ свое сужденіе жестомь, которымъ какъ бы ставилъ и Росету въ число завистницъ.
«Но пусть болтаютъ до устали. Онъ, все же, очень спокоенъ и плюетъ на всѣхъ… Антоніо для, него — сынъ. Онъ помнитъ, будто вчера, то время, когда онъ служилъ нянькой этому мальчугану, когда спалъ съ нимъ рядомъ въ каютѣ старой лодки, стараясь занять поменьше мѣста, чтобы тому было просторно на постели. Какъ такъ? Развѣ такія воспоминанія забываются легко? Забываются только счастливые дни! Вылетаютъ изъ памяти пріятели, съ которыми пьешь и поешь въ кабачкѣ, а съ кѣмъ вмѣстѣ голодалъ, чортъ возьми! того не забудешь! Бѣдный Антоніо! Р_е_к_т_о_р_ъ рѣшилъ сдвинуть съ мели этого несчастнаго, достойнаго жалости, и не уймется, пока не сдѣлаетъ его хорошимъ человѣкомъ. Что вообразила себѣ Росета? Ахъ, онъ, въ самомъ дѣлѣ, дуракъ; зато сердцу его даже тѣсно въ груди!»
И онъ колотилъ себя въ могучую грудь, которая гудѣла какъ барабанъ.
Затѣмъ братъ и сестра шли болѣе десяти минутъ, не обмѣнявшись ни словомъ, Росета сожалѣла, что затѣяла этотъ разговоръ; Паскуало, опустивъ голову и задумавшись, порою хмурилъ брови и сжималъ кулаки, будто боролся съ какою то дурною мыслью.
Вотъ они дошли до Грао и вступили въ тѣ улицы, что ведутъ къ Кабаньялю. Тутъ Паскуало, наконецъ, заговорилъ, явно чувствуя потребность излить душу, высказать сокровенныя и мучительныя мысли, отъ которыхъ морщился его лобъ.
«Словомъ, главное въ томъ, что эти рѣчи — только людскія выдумки. Потому что, если бы онѣ когда-нибудь потвердились, чортъ возьми! Тутъ еще не знаютъ, каковъ Р_е_к_т_о_р_ъ! Есть минуты, когда онъ самъ себя боится… Да, конечно, онъ — человѣкъ миролюбивый и ненавидитъ ссоры; часто на взморьѣ онъ отказывается отъ своихъ правъ, потому, что онъ — отецъ и не хочетъ слыть забіякой. Но пусть не смѣютъ трогать его добра: денегъ и жены!.. Онъ до сихъ поръ съ ужасомъ вспоминаетъ, какъ, на пути изъ Алжира, ему прошло въ голову, если таможенная шлюпка настигнетъ его, стать у мачты съ ножомъ въ рукѣ и убивать, убивать до тѣхъ поръ, пока его самого не свалятъ на тюки, составляющіе все его богатство. А что касается Долоресъ, то порою, видя, какъ она красива и привлекательна, съ ухватками барыни, что къ ней такъ идетъ, онъ себѣ говорилъ, (отчего не сознаться?), онъ себѣ говорилъ, что, можетъ быть, кому-нибудь удастся ее отнять у него; и, тогда, чортъ возьми!.. тогда онъ чувствовалъ желаніе задушить ее и броситься затѣмъ по улицамъ, кусая всѣхъ, какъ бѣшеная собака… Собака — вотъ что онъ такое: добрая, смирная собака; но разъ онъ взбѣсится, то уничтожитъ всѣхъ, если его не убьютъ до тѣхъ поръ… Пусть его оставятъ въ покоѣ, пусть не трогаютъ его счастья, которое онъ пріобрѣлъ и поддерживаетъ трудомъ».
И Р_е_к_т_о_р_ъ, размахивая руками, пристально смотрѣлъ на сестру, какъ будто Росета собиралась похитить у него Долоресъ. Потомъ, вдругъ, онъ сдѣлалъ движеніе, будто просыпаясь, и на его лицѣ отразилось сожалѣніе, которое испытываешь, когда боишся, не наговорилъ ли лишняго въ минуту возбужденія.
Присутствіе сестры его стѣсняло, и онъ поспѣшилъ разстаться съ нею. Пока она шла къ старой лодкѣ съ порученіемъ кланяться матери отъ Паскуало, послѣдній направлялся домой.
Впродолженіе всей ночи у Р_е_к_т_о_р_а оставалось непріятное впечатлѣніе отъ этой встрѣчи и онъ не могъ сомкнуть глазъ. Но, утромъ, когда пришли матросы «Цвѣта Мая» за приказаніями для перраго отплытія, онъ забылъ обо всемъ. Антоніо былъ тутъ же, у него на глазахъ; но это ничуть его не смущало.
Такое свое настроеніе онъ счелъ вѣрнымъ доказательствомъ лживости всѣхъ сплетенъ: такъ какъ его сердце ему ничего не говоритъ, то, навѣрно, ничего и не было.
И съ обычнымъ хладнокровіемъ онъ сталъ дѣлать распоряженія, касавшіяся завтрашняго отплытія. «Цвѣтъ Мая» долженъ былъ плыть въ парѣ съ другою лодкою, взятою внаймы. Если Господь пошлетъ ему успѣхъ, то вскорѣ явится возможность построить вторую, и тогда у него будетъ своя «пара».
Въ экипажѣ находился матросъ, котораго Р_е_к_т_о_р_ъ слушался, какъ древняго оракула: дядя Баптистъ, самый старый морякъ во всемъ Кабаньялѣ, олицетворявшій собою семьдесятъ лѣтъ жизни на морѣ и опытность трехъ четвертей вѣка или около того; заключенная въ его темную пергаментную кожу, эта опытность, въ формѣ практическихъ совѣтовъ и морскихъ пророчествъ, выходила наружу изъ его чернаго рта, пропахшаго сквернымъ табакомъ.
Хозяинъ нанялъ его не ради услугъ, которыя могли оказать на морѣ его слабыя руки, a ради точнаго знанія берега, чѣмъ и славился старикъ.
Начиная съ мыса св. Антоніо и до мыса Канета, на огромномъ пространствѣ залива не было ни одного подводнаго камня, ни одной ямы, которыхъ не зналъ бы дядя Баптистъ. Ахъ! если бы онъ могъ превратиться въ эспарелло[15], онъ плавалъ бы по дну, не заблудившись! Поверхность моря, загадочная для всѣхъ, для него была точно книгой, по которой онъ легко разбиралъ все, что было подъ нею. Сидя на палубѣ, онъ, казалось, чувствовалъ самыя легкія неровности подводной почвы; и быстраго взгляда ему было достаточно, чтобы опредѣлить, находится ли лодка надъ глубокими грядами водорослей, или на Ф_а_н_ч_ѣ, или на таинственныхъ пригоркахъ, прозванныхъ П_е_д_р_у_с_к_е_т_а_м_и, которыхъ избѣгаютъ рыбаки изъ боязни изорвать въ лохмотья сѣти, цѣпляя ими за утесы.
Онъ умѣлъ ловить рыбу въ извилистыхъ подводныхъ закоулкахъ, между К_о_н_ф_и_т_о_м_ъ, К_а_з_а_р_е_т_о_м_ъ и Э_с_п_і_о_к_о_й; по этому лабиринту онъ протаскивалъ сѣть, ни разу не задѣвъ за опасные выступы и не набравши въ нее водорослей, покрывающихъ дно и ни на что не нужныхъ.
А въ темныя ночи, когда ничего не видно въ трехъ шагахъ отъ лодки, когда весь свѣтъ маяковъ, до единаго луча, поглощается густымъ туманомъ, стоило ему только попробовать на языкъ тину съ сѣтей, чтобы назвать съ полной увѣренностью мѣсто, гдѣ находится лодка. Чортъ, а не человѣкъ! Можно было подумать, что онъ прожилъ свои семьдесятъ лѣтъ подъ водой, вмѣстѣ съ краснобородками и осьминогами.
Сверхъ того, онъ зналъ множество вещей, не менѣе полезныхъ: напримѣръ, что кто отправляется на рыбную ловлю въ День Всѣхъ Святыхъ, тотъ рискуетъ вытащить въ сѣтяхъ мертвеца; а кто всегда помогаетъ по праздникамъ нести на плечахъ Св. Крестъ изъ Грао, тотъ никогда не можетъ утонуть. Вотъ почему онъ самъ, хоть и прожилъ семьдесятъ лѣтъ на морѣ, сохранился такъ хорошо. Съ десяти лѣтъ у него бывали мозоли подъ мышками отъ натягиванія парусовъ. И онъ не только рыбачилъ, а плавалъ разъ двѣнадцать въ Гавану, да не какъ теперешніе вѣтрогоны, которые считаютъ себя моряками потому, что служили въ лакеяхъ или въ чернорабочихъ на океанскомъ пароходѣ величиною съ городъ, a на записанныхъ въ матрикулы фелукахъ, смѣлыхъ посудинкахъ, возившихъ на Кубу вино, a оттуда сахаръ, и принадлежавшимъ почтеннымъ шкиперамъ въ плащахъ и высокихъ шляпахъ; и скорѣй настало бы свѣтопреставленіе, чѣмъ оставили бы судно безъ лампадки, зажженной передъ снимкомъ съ Распятія въ Грао, или забыли бы помолиться по четкамъ передъ заходомъ солнца! «Теперь ужъ не тѣ времена. Прежде люди были лучше».
И дядя Батистъ, шевеля всѣми морщинами своего лица и своей почтенной козлиной бородкой, осуждалъ теперешнее безбожіе и гордость, не пропуская въ своей рѣчи ни одного изъ обычныхъ матросскихъ ругательствъ и повторяя: — А мнѣ начхать на это и на остальное!
Р_е_к_т_о_р_ъ слушалъ его съ удовольствіемъ. Онъ видѣлъ въ этомъ старикѣ сходство со своимъ старымъ хозяиномъ, Борраской; когда же Батистъ говорилъ, то напоминалъ ему отца. Остальные люди экипажа, т. е. Антоніо, два матроса и юнга дразнили старика; бѣсили его, увѣряя, что онъ болѣе не годенъ ловить рыбу и что священникъ уже приготовилъ ему мѣсто пономаря. «Чортъ возьми! Они увидятъ, на что онъ годенъ, когда будутъ въ морѣ: тогда ужъ ему не разъ доведется назвать ихъ трусами»!
На слѣдующій день весь кварталъ лачугъ волновался. Въ этотъ вечеръ спускались на воду «быки», чтобы увезти мужчинъ на заработки.
Ежегодно повторялась эта мужская эмиграція, но, несмотря на это, большинство женщинъ не могло подавить нѣкоторой тревоги при мысли о безпокойствѣ и ужасѣ, которые имъ предстояли въ отсутствіе мужей.
Судохозяева были очень заняты послѣдними приготовленіями. Они приходили въ гавань осматривать свои суда, приводили въ движеніе блоки и снасти, поднимали и опускали реи, заглядывали въ глубину трюма, провѣряли запасы парусовъ и канатовъ, считали корзины и приказывали еще разъ проглядѣть сѣти.
Послѣ этого они несли свои документы въ канцелярію намѣстника, чтобы гордые и хмурые чиновники удостоили ихъ засвидѣтельствовать.
Когда около полудня Р_е_к_т_о_р_ъ пошелъ завтракать, онъ нашелъ у себя въ кухнѣ с_и_н_ь_ю Тону, которая со слезами на глазахъ говорила съ Долоресъ. У старухи лежалъ на колѣняхъ большой узелъ; замѣтивъ сына, она обратилась къ нему съ упрекомъ:
«Такъ не годится! Отецъ не долженъ такъ поступать! Бабушка только что узнала, что маленькій Паскуало, ея внукъ, отплываетъ на „Цвѣтѣ Мая“ ради морской выучки, въ качествѣ „кошки“. Развѣ это благоразумно? Дитяти восемь лѣтъ, — ему бы еще грудь сосать, или, по крайней мѣрѣ, играть въ кабачкѣ около бабушки, — и его берутъ на море, какъ мужчину, изнурять трудами и подвергать Богъ знаетъ чему! Нѣтъ, — о Господи! — она этого не позволитъ. Нечего ребенку переносить такую муку; и если молчитъ мать, а отецъ затѣялъ такую жестокость, — такъ ладно! тогда будетъ спорить бабка! Она возьметъ къ себѣ ребенка, чтобы не допустить такого преступленія»…
— Пойдемъ, Паскуало, тебя зоветъ бабушка!
Но чертенокъ шалунъ, наряженный въ свой новый желтый фланелевый костюмъ, босой для пущяго изящества, въ поясѣ, обвивавшемъ его станъ до самой груди, въ черной шапкѣ набекрень, въ раздутой шаромъ блузѣ, важно расхаживалъ, подражая внушительному виду дяди Santera и дѣлая гримасы бабушкѣ, въ отместку за обиду, которую она ему наносила этими трусливыми просьбами. "Нѣтъ, онъ не желаетъ больше играть на взморьѣ. Онъ — мужчина и хочетъ плавать въ морѣ вторымъ «кошкою» на «Цвѣтѣ Мая».
Родители смѣялись дерзостямъ ребенка. «Что за чертенокъ!..» Р_е_к_т_о_р_ъ былъ радъ зацѣловать его до полусмерти.
Бабушка плакала, какъ будто уже видѣла своего внука умирающимъ. Но отецъ вззмутился. «Скоро ли она перестанетъ выть? Послушавъ ее, можно подумать, что этого малыша убиваютъ! Что особеннаго въ этомъ рѣшеніи? Паскуало будетъ морякомъ, какъ его отецъ и всѣ предки. He предпочитаетъ ли с_и_н_ь_я Тона, чтобы онъ сталъ бродягой? Онъ же, Паскуало, хочетъ, чтобы его сынъ былъ честнымъ и трудолюбивымъ, чтобъ онъ не боялся моря, благодаря которому люди зарабатываютъ себѣ хлѣбъ. Если, умирая, отецъ оставитъ сыну на прожитокъ, тѣмъ лучше: тогда мальчику не будетъ нужды подвергать себя опасности; но, по крайней мѣрѣ, онъ узнаетъ, что такое лодка, и его нельзя будетъ надуть… Конечно, случаются иногда несчастія; но развѣ можно воображать, что всѣ рыбаки непремѣнно тонутъ, только потому, что утонулъ покойный мужъ с_и_н_ь_и Тоны?!»
— Да, ну-же, ну, перестаньте и не смѣшите насъ!
Но с_и_н_ь_я Тона не умолкала. «Въ нихъ во всѣхъ сидитъ дьяволъ. Это проклятое море завлекаетъ ихъ, чтобы истребить все семейство. Старуха мать не спитъ совсѣмъ. Ахъ! если бы она имъ разсказала объ ужасныхъ снахъ, которые видитъ по ночамъ. Она уже достаточно страдаетъ, когда думаегъ объ опасностяхъ, которымъ подвергается ея сынъ; и, теперь, какъ будто этого мало, должна дрожать еще за внука… Нѣтъ, нѣтъ, она не можетъ согласиться на такую штуку! Они такъ поступаютъ, чтобы уморить ее горемъ. Ахъ! если бы она ихъ такъ не любила, то перестала бы пускать къ себѣ на глаза».
Р_е_к_т_о_р_ъ, равнодушный къ плачу матери, сѣлъ за столъ къ дымящейся кастрюлѣ: «Старушечьи страхи! Ну, Паскуало, садись ѣсть!»
Чтобы покончить съ этимъ хныканьемъ, онъ спросилъ, что у матери въ узлѣ.
С_и_н_ь_я Тона снова начала плакать: «Очень печальная вещь для подарка! Въ прошлую ночь, когда заботы разогнали у нея сонъ, она собрала всѣ свои сбереженія, — пустяки, конечно, — чтобы сдѣлать подарокъ сыну. Вотъ она и принесла этотъ подарокъ: спасательный поясъ, который купила черезъ одну знакомую у машиниста одного англійскаго парохода».
И она показала что-то въ родѣ огромнаго панцыря изъ пробковыхъ полосъ, который складывался съ особенной гибкостью.
Р_е_к_т_о_р_ъ смотрѣлъ, улыбаясь. «Вотъ это хорошо! Какихъ чудесъ не выдумываютъ! Онъ слыхалъ объ этихъ поясахъ и радъ имѣть такой, хотя плаваетъ, какъ тунецъ, безо всякихъ снарядовъ».
Восхищаясь подаркомъ, какъ ребенокъ, онъ бросилъ завтракъ и хотѣлъ тотчасъ-же примѣрить поясъ, забавляясь этою толстою оболочкою, которая придавала ему видъ тюленя и стѣсняла дыханіе.
«Большое спасибо! Съ этимъ невозможно утонуть; зато непремѣнно задохнешься… С_и_н_ь_я Тона можетъ быть спокойна: онъ возьметъ поясъ съ собою въ лодку». И онъ бросилъ на полъ пробковый панцырь. Ребенокъ схватилъ его тотчасъ же, укутался въ него съ большимъ трудомъ такъ, что снаружи торчали тоіько голова и конечности, и сдѣлался похожимъ на черепаху, заключенную въ свой щитъ.
Послѣ завтрака пришелъ Антоніо. У него была перевязана рука. «Этимъ же утромъ его ударили». Онъ сообщилъ объ этомъ такимъ тономъ, что братъ, боясь быть нескромнымъ, не сталъ его разспрашивать: этотъ полоумный, навѣрно, опять напроказилъ, затѣялъ глупую ссору въ кабакѣ.
Антоніо прибавилъ, что съ помятой рукой онъ безполезенъ на лодкѣ. Лучше оставить его на берегу; черезъ два-три дня Паскуало возьметъ его съ собою, такъ какъ онъ надѣется, что тогда будетъ въ состояніи приняться за работу.
Пока Р_е_к_т_о_р_ъ отвѣчалъ съ большимъ спокойствіемъ, сильно жалѣя брата за невозможность принять участіе въ первомъ плаваніи «Цвѣта Мая», Антоніо и Долоресъ, опустивъ головы, избѣгали смотрѣть другъ на друга, какъ будто имъ было стыдно.
Послѣ полудня начали сниматься съ якоря.
По крайней мѣрѣ около сотни лодокъ, стоя въ два ряда противъ мола, наклоняли свои мачты, какъ отдающій честь эскадронъ улановъ, безпрерывно и граціозно качаясь на водѣ. Эти маленькія суда съ тяжелыми очертаніями древнихъ галеръ, напоминали о морскихъ силахъ Арагоніи, о тѣхъ флотиліяхъ изъ лодочекъ, съ которыми Рожеръ де Лоріа наводилъ ужасъ на Сицилію.
Рыбаки приходили кучками, съ мѣшками за спиною, съ рѣшительнымъ видомъ, какъ тѣ вооруженные мужики, что собрались когда-то на Салонскомъ берегу, чтобы на такихъ же или худшихъ лодкахъ плыть завоевывать Майорку. Это массовое отплытіе на столь первобытныхъ судахъ заключало въ себѣ нѣчто легендарное, напоминавшее о мореходствѣ среднихъ вѣковъ, о тѣхъ ладьяхъ, едва завидѣвъ треугольные паруса которыхъ на небѣ, смѣющемся, какъ небо Греціи, мавры въ Андалузіи приходили въ ужасъ.
Bee населеніе стекалось въ гавань. Женщины и дѣти бѣгали взадъ и впередъ по моламъ, отыскивая, среди хаоса мачтъ, снастей и опутанныхъ канатами лодокъ, то судно, на которомъ плыли ихъ родные. Это было ежегодное выступленіе въ морскую пустыню, на нескончаемыя опасности, ради добычи пропитанія изъ этихъ таинственныхъ глубинъ, которыя то благосклонно позволяютъ похищать свои богатства, то возстаютъ и наказываютъ смѣльчаковъ.
По наклоннымъ доскамъ, перекинутымъ съ мола на лодки, проходилъ босыми ногами, въ желтыхъ штанахъ, съ загорѣлыми лицами, весь несчастный людъ, который родится и умираетъ на берегу этого моря, не зная ничего, кромѣ его синей безпредѣльности; народъ, озвѣрѣвшій отъ безпрерывныхъ опасностей, обреченный на насильственную смерть для того, чтобы на сушѣ другія существа, сидя передъ узорчатой скатертью, могли любоваться розовыми креветами, точно бездѣлками изъ коралла, и вздрагивать отъ жадности при видѣ вкуснаго мерлана, плавающаго въ аппетитномъ соусѣ. Голодъ шелъ навстрѣчу опасности, чтобы угодить изобилію.
Уже спускались сумерки. Послѣдніе москиты лѣта, раздутые и огромные, жужжали въ воздухѣ, насыщенномъ теплымъ свѣтомъ, и сверкали, какъ золотыя блестки. Mope ровное, спокойное, какъ бы сливалось съ небомъ на горизонтѣ; и тамъ, на неясной линіи, ихъ раздѣлявшей, смутно маячила вершина Монго, подобная пловучему острову.
Сборы все шли. Суда не переставали поглощать людей, и еще людей.
Женщины съ одушевленіемъ говорили о погодѣ, о ловлѣ рыбы, на обиліе которой надѣялись, о наступающей рабочей порѣ, которая должна была доставить имъ много хлѣба. Юнги вразсыпную скакали по молу босикомъ, воняя дегтемъ, посланные съ послѣдними приказаніями хозяевъ: погрузить сухари, захватить боченокъ съ виномъ…
Вотъ уже близилась ночь; всѣ экипажи были на лодкахъ: болѣе тысячи человѣкъ. Для отплытія изъ гавани не доставало только одного: чтобы чиновники кончили регистрацію бумагъ, и толпа, собравшаяся на молахъ, выходила изъ терпѣнія, какъ при отсрочкѣ ожидаемаго зрѣлища.
При отплытіи барокъ соблюдался обычай, незабываемый никогда. Съ незапамятныхъ временъ все населеніе собиралось, чтобы весело издѣваться надъ тѣми, кто плылъ рыбачить на «быкахъ». Нестерпимыми насмѣшками, язвительными колкостями обмѣнивались между собою молъ и суда, когда послѣднія переплывали проливъ: все это — такъ себѣ, безъ злого умысла, единственно въ силу обычая и потому, что забавно сказать что-нибудь этимъ простякамъ, плывшимъ за рыбой совершенно спокойно, а женътоставивши однихъ.
Этотъ обычай такъ вкоренился, что сами рыбаки готовили заранѣе и брали на лодку корзины съ камнями, чтобы отвѣчать на дерзкое прощаніе булыжными залпами. Это была грубая комедія, обычная на средиземномъ побережьѣ, гдѣ постоянно, съ полною безмятежностью, всѣ шутники прохаживаются насчетъ покладистыхъ мужей и невѣрныхъ женъ.
Была уже ночь. Рядъ фонарей, шедшій вдоль моловъ, загорался, образуя гирлянду огней. Переливчатыя струйки свѣта трепетали на спокойныхъ водахъ гавани, а судовые фонари блистали на верхушкахъ мачтъ, какъ зеленыя и красныя звѣзды. Небо и море принимали общую пепельную окраску, на фонѣ которой предметы казались черными пятнами.
— Вонъ они! Вонъ они!
У взморья распускались паруса, сквозь которые, какъ сквозь развернутые куски крепа или нѣжныя крылья большихъ ночныхъ бабочекъ, видны были огни порта.
Всѣ береговые оборванцы собрались на оконечностяхъ моловъ, чтобы привѣтствовать отъѣзжавшихъ. «Іисусе! какое будетъ веселье! но нужно стать подъ защиту, чтобы не получить удара камнемъ».
Первая пара «быковъ» вышла медленно, подъ слабымъ вѣтромъ; обѣ лодки покачивали носами, какъ лѣнивые быки прежде, чѣмъ побѣжать! Несмотря на мракъ, всѣ узнавали, чья пара и кто на ней.
— Прощайте! — кричали жены матросовъ. — Счастливаго пути.
Но голытьба уже подняла громкій и ругательный вопль.
— Слушайте! Что за злые языки! — Но сами оскорбляемыя женщины, стоявшія позади забавлявшихся повѣсъ, надрывались отъ смѣха, когда вылетало удачное словцо. Это былъ карнавалъ, со всей своей вольной откровенностью, мѣшающей правду съ ложью.
«Бараны! Хуже барановъ! Идутъ рыбачить, ничуть не безпокоясь, а жены-то — однѣ! Священникъ составитъ имъ компанію. Бэ! Бэ — э! My — у!»
Они подражали реву быковъ среди шумнаго хохота толпы, которая, по странной нелѣпости этого обычая, находила удовольствіе провожать оскорбленіями тѣхъ, кто плылъ на трудъ, а можетъ быть, и на смерть, ради пропитанія своей семьи. Но провожаемые, поддерживая шутку, протягивали руки къ корзинамъ; и камни свистѣли, какъ пули, ударяясь въ уступы, за которые прятались повѣсы.
Поднялся содомъ; толпа безъ стѣсненія шумѣла за парапетами обоихъ моловъ и выкрикивала насмѣшки каждый разъ, какъ пара лодокъ проплывала по узкому проходу. А если смолкали голоса, уже охрипши, уставши ревѣть, то вызовъ шелъ отъ самихъ лодокъ. Рыбакамъ не нравилось, когда ихъ пара уплывала среди молчанія; голосъ матроса съ одной изъ лодокъ дружелюбно спрашивалъ:
— Ну, чтоже вы ничего не говорите намъ?.
Ахъ, да! тогда принимались говорить; и все чаще и громче раздавалось восклицаніе «бараны», примѣшиваясь къ вою рожковъ, въ которые трубили юнги, давая таинственные сигналы, помогающіе лодкамъ узнавать свои пары, чтобы плавать вмѣстѣ въ темнотѣ, не смѣшиваясь съ другими, идущими по тому же пути.
Долоресъ стояла на одномъ изъ моловъ, не боясь камней, посреди кучки ругателей. Ея пріятельницы держались подальше, чтобы избѣжать ударовъ, и она осталась одна. Или вѣрнѣе, нѣтъ: она была не одна; къ ней тихо и съ притворною разсѣянностью подходилъ мужчина и придвинулся сзади почти вплотную.
To былъ Антоніо. Пышная красотка почувствовала на своей шеѣ дыханіе молодого человѣка, и завитки волосъ на ея затылкѣ задрожали отъ его горячихъ вздоховъ. Она обернулась, ища въ темнотѣ его глазъ, которые сверкали жаднымъ пламенемъ, и улыбнулась, счастливая его нѣмымъ обожаніемъ. Она ощутила скользившую вдоль ея стана тревожную и ловкую руку, ту самую завязанную руку, которую нѣсколько часовъ назадъ, по его словамъ, нельзя было двинуть безъ ужасной боли. Взгляды обоихъ выражали одну и ту же мысль: наконецъ-то, у нихъ будетъ свободная ночь! Уже не мимолетное свиданіе, полное тревоги и опасности, а возможность пробыть однимъ, совершенно однимъ цѣлую ночь, да и слѣдующую, и еще другія… пока не вернется Р_е_к_т_о_р_ъ съ ребенкомъ. Антоніо займетъ постель брата, точно хозяинъ дома. Ожиданіе этого преступнаго наслажденія, этого прелюбодѣянія, осложненнаго обманомъ брата, кидало ихъ въ жуткос-ладострастную дрожь, заставляло ихъ прижиматься другъ къ другу, проникаться чисто-физическимъ трепетомъ, будто гнусность страсти усиливала остроту наслажденія.
Крикъ голытьбы вывелъ ихъ изъ любовнаго онѣмѣнія:
— Р_е_к_т_о_р_ъ! Вотъ Р_е_к_т_о_р_ъ! Вотъ «Цвѣтъ Мая»!
И Богъ свидѣтель! было надъ чѣмъ посмѣяться, когда раздался залпъ остротъ. Для бѣднаго Паскуало припасены были лучшіе выпады. Вопили не одни оборванцы: немногіе изъ его товарищей, оставшіеся на сушѣ, и непріятельницы Долоресъ присоединили свои голоса къ хриплому крику озорниковъ.
«Рогачъ! Когда вернется на берегъ, къ нему не подойдешь: забодаетъ»! Народъ выкрикивалъ эти и еще худшія издѣвательства съ веселымъ задоромъ, какъ бываетъ, когда знаютъ, что удары не пропадаютъ даромъ. Съ этимъ рѣчь велась уже не въ шутку: ему говорили правду, одну только правду!
Антоніо дрожалъ, боясь болтливости этихъ дикарей. Но Долоресъ безстыдно и смѣло хохотала отъ души, какъ бы находя удовольствіе въ потокѣ оскорбленій, лившихся на ея толстаго пузана. Ахъ, да! Она была достойной дочерью дяди Паэльи!
«Цвѣтъ Мая» вяло подвигался между плотинъ; съ кормы раздался веселый голосъ хозяина, довольнаго какъ бы заслуженною оваціею.
— Ну, что же!.. Скажите еще! скажите еще!
Этотъ вызѳвъ раздразнилъ толпу. Сказать еще? Чтожъ? Ладно! Посмотримъ, смолчитъ ли этотъ «баранъ»?!
И близко, совсѣмъ рядомъ съ Антоніо и Долоресъ, раздался голосъ, отвѣтившій на приглашеніе такъ, что любовники содрогнулись: «Р_е_к_т_о_р_ъ можетъ рыбачить безъ тревоги. Антоніо уже около Долоресъ, чтобы утѣшать ее!»
Р_е_к_т_о_р_ъ бросилъ румпель и выпрямился.
— Скоты! — заревѣлъ онъ — свиньи!
«Нѣтъ, это было нехорошо. Надъ нимъ пусть насмѣхаются, сколько угодно. Но задѣвать его семейство — это подло, безчестно!»
IX.
правитьВъ этомъ году Богъ особенно помогалъ бѣднымъ. По крайней мѣрѣ, такъ говорили женщины изъ Кабаньяля, собравшись послѣ полудня на возморье, два дня спустя послѣ отплытія лодокъ.
Пары «быковъ» возвращались на всѣхъ парусахъ, подгоняемыя попутнымъ вѣтромъ; ясная линія горизонта казалась зубчатой отъ безчисленныхъ крылышекъ, приближавшихся все по двѣ пары, точно связанныя лентами голубки летѣли какъ разъ надъ водою.
Даже самыя старыя изъ мѣстныхъ рыбницъ не помнили такого обильнаго улова. «Ахъ! Господи! Рыба какъ будто нарочно собралась подъ водою въ кучи и терпѣливо ждала сѣтей, чтобы добровольно попасть въ нихъ, изъ желанія помочь бѣднымъ рыбакамъ».
Лодки подплывали, свернувъ паруса, и останавливались, равномѣрно покачиваясь въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ берега.
Каждый разъ, какъ подходила «пара», народъ бросался къ самымъ волнамъ; то была смѣсь неряшливыхъ юбокъ, румяныхъ лицъ, растрепанныхъ головъ. Толпа кричала, спорила, бранилась, стараясь угадать, чья это рыба. «Кошки» прыгали съ лодокъ въ воду, доходившую имъ до пояса, и образовывали длинную цѣпь изъ людей и корзинъ; эта цѣпь двигалась прямо къ берегу; выходя понемногу изъ спокойныхъ волнъ, пока босыя ноги не ступали на сухой песокъ; тутъ ужъ хозяйскія жены принимали рыбу и отправлялись ее продавать.
На пескѣ, еще трепеща въ тростниковыхъ корзинахъ, лежало все это богатство: краснобородки со скалъ, похожія на живые лепестки камелій, задыхаясь, корчили свои алыя спинки; липкіе осьминоги и волосатки крутили свои перепутанныя лапы, свертывались клубками, корёжились, издыхали; рядомъ засыпали камбалы, плоскія и тонкія, какъ подошвы башмаковъ; дрожали мягкіе, осклизлые скаты; но больше всего было креветовъ, составлявшихъ самую цѣнную часть улова и удивлявшихъ всѣхъ своимъ изобиліемъ въ этомъ году; прозрачные, какъ хрусталь, они въ отчаяніи двигали клешнями, выдѣляясь на темномъ фонѣ черноватыхъ корзинъ своими нѣжными перламутровыми тонами.
Узкая полоса моря между берегомъ и лодками была полна людей, точно часть суши. Бѣгали съ кувшинами на плечахъ юнги, посланные экипажемъ, которому послѣ теплой и грязной воды боченковъ хотѣлось испить свѣженькой изъ Фонтана у Газа. Дѣвченки со взморья, беззастѣнчиво подоткнувши свои короткія изорванныя юбки и обнаживъ шоколаднаго цвѣта ляжки, входили въ воду, чтобы лучше видѣть, а при удобномъ случаѣ и схватить какую-нибудь мелкую рыбу. А чтобы вытащить на песокъ тѣ лодки, которымъ слѣдовало пролежать завтрашній день на сушѣ, въ море шли волы Общества Рыболововъ: великолѣпные звѣри, бланжевые и бѣлые, огромные, какъ слоны, тяжеловѣсно величавые въ движеніяхъ, качавшіе жирными подбрудками съ гордостью римскихъ сенаторовъ.
Этими животными, которыя тонули въ пескѣ копытами и однимъ движеніемъ своихъ чудовищныхъ лбовъ сдвигали самыя тяжелыя лодки, распоряжался Чепа, хилый и сухопарый горбунъ съ лицомъ злобной старухи, недоносокъ, которому можно было дать и пятнадцать лѣтъ, и тридцать, закутанный въ желтый клеенчатый плащъ, изъ подъ котораго торчали темно-красныя короткія ноги, туго обтянутыя кожей, обрисовавшей съ точностью всѣ связки и очертанія скелета.
Вокругъ лодокъ, медленно близившихся къ берегу, суетился муравейникъ оборванныхъ и лохматыхъ ребятъ, которые, высунувшись на половину изъ воды, какъ нереиды и тритоны вокругъ миѳологическихъ лодокъ, пронзительно визжали, чтобы имъ бросили горсть мелкой рыбы.
На взморьѣ возникъ рынокъ, гдѣ торгъ сопровождался криками, размахиваніями рукъ и ругательствами.
Жены судохозяевъ, стоя у полныхъ корзинъ, торговались и перебранивались съ толпой торговокъ, которымъ предстояло завтра распродать эту рыбу въ Ваденсіи; установивъ цѣну за арробу[16], принимались ругаться вдвое, потому что продавщица не хотѣла отдавать крупную рыбу за условленную плату, а покупательница требовала, чтобы не клали мелкой. Двѣ большія тростниковыя корзины, повѣшенныя на веревкахъ, и нѣсколько крупныхъ камней служили вѣсами и гирями; и всегда находилось нѣсколько мѣстныхъ мальчишекъ, побывавшихъ въ школѣ и предлагавшихъ себя въ секретари хозяйкамъ, чтобы записывать проданное на клочкѣ бумаги.
Отъ толчковъ покупательскихъ ногъ вертѣлись полныя корзины, съ которыхъ не сводили глазъ береговые озориики. Каждая падавшая съ корзины рыба «испарялась», будто всосанная пескомъ; и добрыхъ горожанъ, пришедшихъ изъ Валенсіи полюбоваться на свѣжую рыбу, толкало и кружило въ водоворотѣ сутолоки, которая, подобно неустанно движущемуся смерчу, мѣняла мѣсто каждый разъ, какъ прибывала новая лодка.
Долоресъ была тутъ во всей своей славѣ. Много лѣтъ покупая рыбу, какъ обыкновенная торговка, она желала быть судохозяйкой, чтобы помыкать другими и величаться передъ несчастнымъ стадомъ перепродавщицъ. Наконецъ, ея честолюбивые замыслы осуществились: вмѣсто того, чтобы покупать, она продаетъ; ея изящныя ноздри горделиво раздувались; она подбоченивалась среди только что принесенныхъ ей корзинъ, между тѣмъ какъ Антоніо занимался взвѣшиваніемъ и счетомъ проданнаго.
Въ мелкой водѣ, почти касаясь дна, «Цвѣтъ Мая» ждалъ, тихо качаясь, чтобы волы втащили его на берегъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ помогалъ своимъ матросамъ спускать парусъ, но время отъ времени отрывался, чтобы взглянуть, какъ управляется его жена, какъ она торгуется съ рыбницами и какъ ведетъ счетъ, записываемый тотчасъ же Антоніо. «Какова? Можно сказать: царица!» И бѣднякъ радовался при мысли, что его Долоресъ всѣмъ обязана ему, ему одному.
На носу торчала миніатюрная фигурка ея сына, неподвижная, точно вырѣзанная изъ дерева для украшенія лодки; ребенокъ преобразился въ настоящаго «морского волка»: былъ грязный, босой, въ рубашкѣ поверхъ штановъ, развѣвавшейся по вѣтру такъ, что виднѣлся его животикъ, темно-красный, какъ у статуэтки изъ жженой глины. А противъ лодки стояла, любуясь имъ, толпа голодныхъ бродягъ побережья, оборванныхъ нищихъ, подобныхъ дикому племени, съ темнымъ оттѣнкомъ кожи, который придаетъ морской вѣтеръ, съ изсохшими членами, доказывавшими, что соленый воздухъ недостаточенъ для питанія. «Какое счастье этому Р_е_к_т_о_р_у! У него лодка полна креветовъ, которые продаются по двѣ „песеты“ за фунтъ! Тащите, тащите!» И несчастные разѣвали рты и таращили глаза, какъ будто видя сверкающій дождь изъ «песетъ».
Чепа пришелъ съ парою своихъ могучихъ животныхъ; и «Цвѣтъ Мая», скрипя килемъ по деревяннымъ полозьямъ, началъ выдвигаться на песокъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ ушелъ съ лодки и стоялъ около Долоресъ, блаженно улыбаясь ея подоткнутому переднику, полному монетъ, наложенныхъ въ него горстями и грозившихъ его прорвать. «Вотъ такъ денекъ! Еще нѣсколько такихъ, и вполнѣ хватитъ на прожитокъ. Кто знаетъ? Удача можетъ повториться, потому что старикъ, котораго онъ взялъ, колдовствомъ узнаетъ лучшія мѣста».
Но онъ прервалъ свою восторженную рѣчь, когда взглянулъ на руки брата: повязки уже не было. «Значитъ Антоніо здоровъ? Тѣмъ лучше! Въ такомъ случаѣ, ему можно ѣхать съ братомъ во второе плаваніе, и онъ увидитъ, какъ будетъ весело! Пріятно ловить, когда сѣти наполняются почти безъ труда. Паскуало намѣренъ былъ выйти въ море завтра утромъ. Нужно воспользоваться благопріятной погодой».
Когда расторговались, Долоресъ спросила Р_е_к_т_о_р_а, пойдетъ ли онъ домой. Но онъ и самъ не зналъ. Ему не хотѣлось оставлять лодку. Стоитъ ему повернуть спину, какъ весь экипажъ можетъ разойтись по кабакамъ, а лодка останется брошенной на этомъ берегу, гдѣ кишатъ грабители, всегда готовые стащить, что плохо лежитъ. Итакъ, ему необходимо пробыть тамъ, пока не заснули люди, а, пожалуй, что и всю ночь, Поэтому, если онъ не вернется къ девяти часамъ, пусть Долоресъ ложится, не дожидаясь его. Антоніо же пусть простится съ Росаріей и заберетъ свои пожитки, чтобы до зари быть уже на суднѣ въ качествѣ хозяина. Паскуало не любитъ, когда опаздываютъ.
Долоресъ обмѣнялась быстрымъ взглядомъ съ деверемъ, а затѣмъ попрощалась съ мужемъ. Она хотѣла увести маленькаго Паскуало. Но мальчикъ предпочелъ остаться съ отцомъ на лодкѣ; такимъ образомъ, судохозяйка отправилась домой одна, и мужчины проводили взглядомъ ея роскошную фигуру, которая, удаляясь съ граціознымъ развальцемъ, все уменьшалась и, наконецъ, исчезла.
Антоніо пробылъ у лодки до ночи, растабарывая съ дядей Батистомъ и другими рыбаками о рѣдкомъ изобиліи рыбы. Когда же юнга началъ готовить ужинъ, онъ ушелъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ, оставшись одинъ, сталъ прогуливаться по песку взадъ и впередъ, заложивъ руки за поясъ и прислушиваясь къ шелесту своихъ непромокаемыхъ штановъ, шуршавшихъ, точно сухой пергаментъ. На берегу было темно. На палубѣ нѣкоторыхъ барокъ пылали зажженные подъ котлами костры, и мимо этихъ огней порою мелькали тѣни людей. Mope, почти невидимое, выдавало себя легкимъ свѣченіемъ и нѣжнымъ рокотомъ. Издали, сквозь мракъ, доносились лай собакъ и голоса дѣтей, напѣвавшихъ заглушаемую разстояніемъ пѣсню. To были юнги, шедшіе домой въ Кабаньяль.
Р_е_к_т_о_р_ъ смотрѣлъ на блѣдную полосу малиноваго свѣта, тянувшуюся на горизонтѣ, за рядомъ крышъ, позади которыхъ скрылось солнце. Этотъ цвѣтъ ему не нравился: морская опытность ему подсказывала, что погода ненадежна. Но это его не встревожило; онъ думалъ только о своихъ дѣлахъ, о своемъ счастьѣ.
Нѣтъ, ему нечего было жаловаться на свою судьбу. Теплое гнѣзцо, хорошая жена, барыши, которые, до истеченія года, позволятъ ему построить вторую лодку, чтобы составить пару съ «Цвѣтомъ Мая», и ребенокъ, вполнѣ достойный его, выказывающій даже теперь великую страсть къ морю и со временемъ могущій стать главнымъ судохозяиномъ въ Кабаньялѣ.
«Слава Богу, онъ можетъ считать себя самымъ счастливымъ изъ смертныхъ, хотя совсѣмъ не похожъ на того сказочнаго счастливца, у котораго не было даже рубашки; у него ихъ много, больше дюжины, и есть вѣрный кусокъ хлѣба на старость».
Повеселѣвши отъ размышленія о своемъ счастьѣ, онъ ускорилъ свои тяжелые шаги и радостно потирапъ руки, когда замѣтилъ въ недалекомъ разстояніи медленно приближающуюся тѣнь. Это была женщина, по всей вѣроятности нищая, ходившая отъ лодки къ лодкѣ, Христовымъ именемъ прося рыбьяго брака. «Великій Боже! Сколько на свѣтѣ несчастныхъ!» Ощущеніе личнаго счастья возбуждало въ немъ желаніе раздѣлить его со всѣми: онъ поймалъ конецъ своего пояса, куда аккуратно было завязано нѣсколько песетъ и мелочь.
— Паскуало! — прошептала женщина голосомъ нѣжнымъ и робкимъ. — Паскуало, ты?
Іисусе Христе! Какъ же онъ обознался! Вѣдь эта женщина была Росарія, его невѣстка. Онъ сказалъ, что, если она пришла за мужемъ, то напрасно, такъ какъ Антоніо уже давно ушелъ и, должно быть, дома ждетъ ее ужинать.
Но когда радостно настроенный Р_е_к_т_о_р_ъ узналъ, что она пришла не за Антоніо, то смутился. «Что же ей здѣсь нужно? Хочетъ ему что-то сказать?» Онъ удивился этому ея желанію, потому что не имѣлъ рѣшительно никакихъ сношеній съ женою своего брата и не понималъ, зачѣмъ онъ ей понадобился.
Скрестивъ руки и глядя на свою лодку, гдѣ маленькій Паскуало съ другимъ «кошкою» прыгали вокругъ котла, поставленнаго на огонь, онъ ждалъ словъ отъ этой тѣни, стоявшей съ опущенной головой, какъ бы во власти непобѣдимой робости.
«Ну, что же? Пусть говоритъ: онъ слушаетъ.»
Росарія, какъ бываетъ, когда хочешь скорѣе кончить и высказать все сразу, энергично подняла голову; она смотрѣла въ глаза Р_е_к_т_о_р_а глазами, сверкавшими таинственнымъ блескомъ.
«Она хочетъ ему сказать, что принимаетъ къ сердцу честь семьи. Она не въ силахъ долѣе сносить того, что дѣлается. Р_е_к_т_о_р_ъ и она стали посмѣшищемъ всего Кабаньяля».
«Какъ? Посмѣшищемъ? Онъ? По какому же поводу смѣются надъ нимъ? Онъ — не обезьяна и не видитъ причины для насмѣшекъ».
— Паскуало, — сказала Росарія совсѣмъ тихо, съ удареніемъ, рѣшившись высказать все, — Паскуало, Долоресъ тебя обманываетъ.
«Что? Его жена его обманываетъ?..» Онъ склонилъ на минуту свою толстую голову, какъ быкъ при ударѣ дубиною. Но вдругъ наступила реакція: въ немъ нашлось достаточно вѣры, чтобы дать отпоръ самымъ сильнымъ ударамъ.
— Вранье! вранье! Ступай прочь, змѣиный языкъ!
He будь настолько темно, лицо Р_е_к_т_о_р_а, пожалуй, привело бы Росарію въ ужасъ. Онъ топоталъ ногами, какъ будто клевета исходила изъ земли и онъ хотѣлъ ее растоптать; грозно размахивалъ руками и произносилъ слова неясно, будто приступъ ярости защемилъ ихъ у него въ горлѣ.
«Ахъ! злая шкура! Неужели она думаетъ, что онъ ее не знаетъ?.. Зависть все, только зависть! Она ненавидитъ Долоресъ и лжетъ, чтобы ее погубить… He довольно ли того, что она не въ состояніи прибрать къ рукамъ бѣднаго Антоніо? Ей нужно еще стараться обезчестить Долоресъ, которая, буквально, святая! Да, Господи, святая!.. И Росарія не стоитъ даже ея подметки!»
— Убирайся, — ревѣлъ онъ. — Убирайся, а то убью!..
Ho, несмотря на угрозы, которыми сопровождался приказъ убираться, Росарія не двигалась, какъ будто рѣшившись на все; она даже не слыхала криковъ Р_е_к_т_о_р_а.
— Да, Долоресъ тебя обманываетъ, — повторяла она съ отчаяннымъ упорствомъ. — Она обманываетъ тебя, и обманываетъ съ Антоніо.
— Ахъ, такъто тебя и растакъ! Ты еще смѣешь путать сюда и моего бѣднаго брата?
Негодованіе душило его; подобная клевета была невыносима, и въ своемъ гнѣвѣ онъ только и могъ, что повторять:
— Ступай, Росарія! Ступай прочь, не то убью!..
Но онъ повторялъ это такъ грозно и, схвативъ за руки невѣстку, трясъ ее съ такимъ бѣшенствомъ и дергалъ такъ грубо, что несчастная женщина, объятая страхомъ, кое-какъ высвободила руки и собралась бѣжать. «Она пришла, чтобы оказать деверю услугу, чтобы прекратить насмѣшки надъ нимъ; но разъ онъ этого хочетъ, пусть остается въ дуракахъ».
— Болванъ! Баранъ рогатый!
И, бросивъ эти два ругательства въ видѣ презрительнаго прощанія, она убѣжала, оставивъ Р_е_к_т_о_р_а въ изумленіи, со скрещенными руками.
— Ахъ! Стерва! Какъ жалко брата, что у него такая жена! — Сила собственнаго негодованія была ему пріятна. Завистницѣ досталось подѣломъ. — Пусть-ка сунется еще со своими ябедами!..
И онъ ходилъ по песку, смоченному волнами, иногда вдругъ чувствуя воду въ своихъ толстыхъ башмакахъ.
Да, вспоминая силу своего гнѣва, онъ пыхтѣлъ отъ удовольствія. Тѣмъ не менѣе, что-то давило ему грудь и мозгъ, переходило временами въ смутную тревогу, сжимало горло и будило въ душѣ его смертельную тоску.
Въ сущности, почему то, что сказала Росарія, не можетъ быть правдой? Антоніо былъ возлюбленнымъ Долоресъ и самъ познакомилъ ее съ Паскуало… По выходѣ ея замужъ они видѣлись очень часто: цѣлые часы проводили вдвоемъ и невѣстка принимала въ деверѣ живѣйшее участіе… Чортъ возьми! А онъ даже не догадывался, не подозрѣвалъ своего позора!.. Ахъ! еще бы людямъ не смѣяться надъ нимъ!"
Онъ топалъ съ бѣшенствомъ, сжималъ кулаки и выкрикивалъ тѣ страшныя ругательства, которыя бывали въ ходу лишь во время бури.
«Впрочемъ, нѣтъ, это невозможно!.. Какъ обрадовалась бы эта ехидна, если бы увидала его разозленнымъ, какъ легковѣрное дитя!.. Да, и что сѳбственно сказала ему Росарія? Ничего: ту же сплетню, которою столько разъ ему надоѣдали на взморьѣ. Только если рыбаки позволяли себѣ эту обидную шутку, такъ единственно, чтобы подразнить его и посмѣяться надъ его мрачнымъ видомъ; тогда какъ Росарія пускала клевету со злымъ намѣреніемъ внести раздоръ въ семью. Но все это — вранье. Чтобы Долоресъ нарушила свой долгъ? О! нѣтъ, это невозможно! Она такая добрая, и у нея ребенокъ, маленькій Паскуало, котораго она такъ нѣжно любитъ!» Чтобы основательнѣе убѣдить себя, чтобы прогнать томившую его тревогу, Р_е_к_т_о_р_ъ ускорялъ шаги и повторялъ голосомъ, такъ измѣнившимся отъ волненія, что ему самому онъ казался чужимъ:
— Враки, все враки!
Эти слова его успокоили. Онъ облегчалъ себя, повторяя ихъ; казалось, онъ хотѣлъ убѣдить море, мракъ, лодки, присутствовавшія при доносѣ Росаріи. Но, увы! его страданіе затаилось внутри и пока уста его повторяли: «Враки!» въ ушахъ его звенѣлъ какъ бы отзвукъ послѣднихъ словъ невѣстки: «Болванъ! Баранъ!»
— Нѣтъ, чортъ возьми! Что угодно, только не это!.. — И, при мысли, что Росарія могла сказать правду, онъ почувствовалъ снова ту яростную потребность истребить все, о которой говорилъ нѣсколько дней назадъ Росетѣ, по дорогѣ изъ Грао; Антоніо, Долоресъ, даже собственный сынъ показались ему страшными врагами.
«А почему-жъ это не могло быть вѣрно? Онъ допускалъ, что, изъ ненависти къ Долоресъ, женщина, подобная Росаріи, могла украдкой клеветать на нее сосѣдкамъ; но такое обращеніе къ самому мужу развѣ не указываетъ на отчаяніе жены, въ самомъ дѣлѣ считающей себя обманутой?»
Теперь онъ сожалѣетъ, что обошелся такъ жестоко со своей невѣсткой. He лучше ли было бы выслушать ее и вывести наружу всю ужасную правду? Увѣренность, даже при самомъ жестокомъ страданіи, лучше сомнѣнія.
— Батя! Батя! — крикнулъ веселый голосокъ съ палубы «Цвѣта Мая».
Сынишка звалъ его ужинать. Нѣтъ, Р_е_к_т_о_р_ъ ужинать не будетъ. До ужина ли при такомъ волненіи, которое хватаетъ за горло и сжимаетъ грудь, какъ въ тискахъ?!..
Онъ подошелъ къ лодкѣ и сказалъ своимъ людямъ сухо и повелительно, что они могутъ ѣсть, а онъ идетъ въ городъ; если же не вернется, то пусть экипажъ ночуетъ на лодкѣ въ ожиданіи завтрашняго отплытія.
Онъ удалился, не взглянувъ на сына, и прошелъ, точно призракъ, по темному берегу, все прямо, натыкаясь иногда на старыя лодки, погружая свои толстые башмаки въ лужи, въ которыхъ стояла еще вода, оставленная волнами послѣдней бури.
Теперь онъ чувствовалъ себя лучше. Какъ успокоило его рѣшеніе пойти за Росаріей! Въ ушахъ уже не было того ужаснаго звона, какъ бы повторявшаго послѣднія ругательства невѣстки; мысль, завладѣвшая имъ, уже не мучила его, не дергала такъ болѣзненно мозгь. Онъ чувствовалъ пустоту въ головѣ, но тяжесть уже не давила ему грудь; онъ ощущалъ въ себѣ поразительную легкость, какъ будто прыгалъ, еле касаясь земли, и единственное, что его стѣсняло, было удушье, точно комъ въ горлѣ, а также — солоноватый вкусъ на языкѣ, точно онъ выпилъ морской воды.
Итакъ, онъ узнаетъ все, все! Какое грустное удовлетвореніе! «Силы Небесныя! — думалъ ли онъ, что ему придется ночью бѣжать, какъ сумасшедшему, къ лачугѣ брата, вдоль взморья, избѣгая большихъ улицъ, будто стыдясь встрѣтиться съ людьми?.. Ахъ! Какъ ловко всадила ему въ сердце кинжалъ эта Росарія! Какую таинственную силу имѣли слова этой злой женщины, чтобы возбудить въ немъ это неукротимое бѣшеное изступленіе?!»
Онъ повернулъ почти бѣгомъ въ переулокъ, выходившій на взморье, бѣдный рыбачій переулокъ съ карликовыми оливами, съ тротуарами изъ утоптанной земли, съ двумя рядами жалкихъ домишекъ, обнесенныхъ старыми загородками!
Онъ такъ сильно толкнулъ дверь лачуги, что дверная створка затрещала, ударившись о стѣну. При колеблющемся свѣтѣ «кандиля»[17] онъ увидѣлъ Росарію, сидѣвшую на низкомъ стулѣ, закрывъ лицо руками. Ея отчаянный видъ какъ нельзя лучше согласовался съ бѣдною обстановкою, скудною мебелью, стѣнами, на которыхъ висѣли лишь два портрета, старая гитара и нѣсколько рваныхъ сѣтей. Какъ говорили сосѣди, въ этомъ домѣ пахло голодомъ и колотушками.
На шумъ Росарія подняла голову и, узнавъ Р_е_к_т_о_р_а, массивная фигура котораго загораживала входъ, горько улыбнулась:
— Ахъ! Это ты!..
«Она его ждала, она была увѣрена, что онъ придетъ. Пусть видитъ: она не держитъ зла за то, что было. Увы! Въ подобномъ случаѣ, всякій поступилъ бы такъ. Она сама, когда ей въ первый разъ сказали о мужѣ дурное, не захотѣла этому вѣрить, не захотѣла слушать женщину, говорившую ей о невѣрности Аніоніо, даже поссорилась съ этой женщиной. Но послѣ… послѣ она пошла къ этой сосѣдкѣ и ради Бога молила сказать правду, такъ же, какъ Паскуало теперь пришелъ къ ней послѣ того, какъ чуть не побилъ ее на взморьѣ… Когда сильно любишь, это всегда такъ: сначала ярость, бѣшенство на то, что считаешь ложью; а потомъ — проклятое желаніе узнать, хотя бы узнанное разбило сердце. Ахъ! Какъ несчастны и Паскуало, и она сама!»
Р_е_к_т_о_р_ъ затворилъ дверь; онъ стоялъ передъ своей невѣсткой со скрещенными руками и враждебнымъ взглядомъ. Видъ этой женщины будилъ въ немъ инстинктивную ненависть, которую мы испытываемъ къ убивающимъ наши иллюзіи.
— Говори, говориі! — приказалъ Р_е_к_т_о_р_ъ глухимъ голосомъ, какъ будто безполезныя слова невѣстки раздражали его. — Говори правду!
Несчастный хотѣлъ знать правду, всю правду; нетерпѣливость придавала ему грозный видъ, и, тѣмъ не менѣе, въ душѣ онъ дрожалъ и желалъ бы растянуть секунды на вѣка, чтобы безконечно отдалить тотъ мигъ, когда придется услышать разоблаченія Росаріи.
Но Росарія уже говорила.
«Хватитъ ли у него силы, чтобы узнать и перенести все?.. Она сдѣлаетъ ему очень больно, но она проситъ не возненавидѣть ее. Она тоже терпитъ казнь и если рѣшилась говорить, то лишь потому, что не можетъ больше переносить своего горя: она ненавидитъ Антоніо и свою подлую невѣстку и жалѣетъ Паскуало, какъ товарища по несчастію… Такъ вотъ: да, Долоресъ обманываетъ его и не со вчерашняго дня. Преступныя сношенія завязались давно; они начались черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ свадьбы Антоніо и Росаріи. Когда эта сука увидала, что Антоніо принадлежитъ другой женщинѣ, она захотѣла его; и поводомъ къ первой невѣрности Антоніо была именно Долоресъ».
— Доказательства! Дай доказательства! — кричалъ Паскуало; глаза его налились кровью и взгляды ихъ были похожи на удары.
Она сострадательно улыбалась.
«Доказательства? Онъ можетъ ихъ спросить у всѣхъ сосѣдей, которые вотъ ужъ больше года забавляются этою связью… Онъ не разсердится? Онъ хочетъ знать всю правду?.. Такъ вотъ: на взморьѣ, когда молодые матросы и даже юнги уиоминаютъ объ обманутомъ мужѣ, они говорятъ, ради преувеличенія, что онъ еще рогатѣе Р_е_к_т_о_р_а…»
— Ахъ, чтобъ ихъ и перечтобъ! — рычалъ Паскуало, сжимая кулаки и топая по полу. — Помни, что говоришь, Росарія! Если это неправда, я тебя убью!
"Убьетъ? А жизнь ей такъ дорога?! Ей окажетъ услугу тотъ, кто отправитъ ее на тотъ свѣтъ. Одна, безъ дѣтей, живя, какъ вьючная скотина, голодая изъ-за нѣсколькихъ песетъ для мужа и чтобы не быть избитой, — можетъ ли она дорожить жизнью?
— Смотри, Паскуало, посмотри!
Отвернувъ рукавъ, она показала ему на блѣдной кожѣ, покрывавшей кости и сухожилія, нѣсколько синеватыхъ пятенъ, — слѣдовъ руки, жестокой, какъ клещи.
«И если бы это было все!.. Но она можетъ показать ему на всемъ тѣлѣ такіе знаки… Это слѣды ласкъ Антоніо, когда она упрекаетъ его за связь съ Долоресъ. Онъ разукрасилъ ее этими синяками нынче же вечеромъ, когда отправлялся на взморье, чтобы помочь своей невѣсткѣ продавать рыбу, словно законный мужъ. Ахъ! Ну, какъ же народу не смѣяться надъ бѣднымъ Р_е_к_т_о_р_о_м_ъ?»
«Ему нужны доказательства? Что-жъ! Въ нихъ нѣтъ недостатка. Почему Антоніо не поѣхалъ въ первое плаваніе? Что такая за рана на рукѣ, которая болѣла только, пока „Цвѣтъ Мая“ не вышелъ изъ гавани? На слѣдующій день всѣ видѣли Антоніо безъ обманчивой повязки. Ахъ! Бѣдный Паскуало! Пока онъ былъ на морѣ, недосыпая, перенося качку, и вѣтеръ, чтобы добыть хлѣбъ своей семьѣ, его Долоресъ смѣялась надъ нимъ, а Антоніо спалъ въ чужой постели, какъ въ своей, тепло да сытно, и глумился надъ болваномъ-братомъ… Да, это правда, она слишкомъ хорошо знаетъ это: во все время, какъ Паскуало былъ на морѣ, Антоніо ни разу не ночевалъ дома, да и сегодня не ночуетъ: онъ только что ушелъ и унесъ свой мѣшокъ, попрощавшись съ Росаріей. Антоніо и Долоресъ думаютъ, что Р_е_к_т_о_р_ъ пробудетъ ночь на „Цвѣтѣ Мая“: можетъ быть, даже въ эту минуту они лежатъ на мягкой хозяйской постели…»
— Чортъ возьми! — скорбно бормоталъ Р_е_к_т_о_р_ъ, поднявъ лицо, какъ бы для того, чтобы обвинить тѣхъ, кто тамъ, на небѣ, допускаетъ, чтобы подобныя вещи продѣлывались здѣсь надъ честными людьми.
Все же, онъ еще не сдавался. Его прямой и добрый характеръ возставалъ противъ подобной гнусности. Въ глубинѣ души, онъ начиналъ уже вѣрить, что его невѣстка говоритъ правду; но продолжалъ кричать негодующимъ тономъ:
— Врешь! Все врешь!
Росарія стала смѣлѣе. Она вретъ? Для такихъ слѣпыхъ, какъ онъ, всякаго доказательства мало… Чего онъ такъ оретъ? Съѣсть ее, что ли, собирается?.. Этотъ Паскуало — кротъ, да, Господи! кротъ, достойный сожалѣнія, не видящій дальше своего носа. Всякій другой на его мѣстѣ давно бы догадался, что дѣлается. А, онъ!.. Ахъ! какое ослѣпленіе! Значитъ, онъ даже не посмотрѣлъ на своего сына, чтобы увидѣть, на кого похожъ малышъ?
Эта фраза была ударомъ кинжала для Р_е_к_т_о_р_а. Несмотря на коричневый цвѣтъ его лица, пріобрѣтенный на морѣ, онъ поблѣднѣлъ синеватою блѣдностью и покачнулся на своихъ крѣпкихъ ногахъ, какъ будто отъ внезапнаго удара; неожиданность заставила его пробормотать съ тоскою:
«Сынъ? Его Паскуало!.. На кого же онъ похожъ? Надо сказать скорѣе!.. Что же медлитъ эта дрянь?.. Его сынъ — таки его, родной, и долженъ быть похожъ на него одного… Надъ чѣмъ хохочетъ эта проклятая обманщица? Развѣ это такъ смѣшно называть себя отцомъ»?
Тутъ онъ съ ужасомъ выслушалъ объясненія Росаріи:
«Маленькій Паскуало удивительно похожъ на своего дядю: у него тѣ же глаза, та же стройная фигура, тотъ же цвѣтъ лица. Ахть! Бѣдный Р_е_к_т_о_р_ъ! Наивный „баранъ!“ Что же не посмотрѣлъ повнимательнѣе? Онъ убѣдился бы, что ребенокъ — совершенный портретъ Антоніо, какимъ тотъ въ десять лѣтъ озорничалъ на взморьѣ».
Р_е_к_т_о_р_ъ вдругъ пересталъ сомнѣваться. Его глаза прозрѣли, какъ будто бы въ эту минуту ему сняли катарактъ: все представилось ему необычно отчетливо, въ новыхъ формахъ, въ незнакомыхъ очертаніяхъ, какъ слѣпому, глаза котораго открылись на міръ въ первый разъ. Да, это правда: его сынъ — живой портретъ того… Много разъ при взглядѣ на мальчика у него являлось смутное подозрѣніе этого сходства; но никогда не удавалось опредѣлить, на кого похожъ ребенокъ. Онъ поднесъ стиснутыя руки ко груди, словно желая разорвать ее, вырвать оттуда чтото жгучее, затѣмъ удірилъ себя кулакомъ по головѣ.
— Ахъ, такъ, растакъ и перетакъ! — простоналъ онъ хриплымъ голосомъ, ужаснувшимъ Росарію.
Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ пьяный, затѣмъ хлопнулся лицомъ объ полъ съ такою силою, что земля задрожала, и его ноги, подскочивъ при паденіи, дрыгнули въ воздухѣ.
Когда Р_е_к_т_о_р_ъ пришелъ въ себя, онъ лежалъ на спинѣ и чувствовалъ на своихъ щекахъ тепловатое щекотаніе, будто маленькое животное бѣгало по его кожѣ, оставляя по себѣ ощущеніе влаги. Онъ съ трудомъ поднесъ руку къ разбитому лицу и, при свѣтѣ «кандиля», увидѣлъ, что эта рука выпачкана въ крови. Болѣлъ носъ: онъ понялъ, что, падая, ударился лицомъ объ полъ и расшибся въ кровь. Невѣстка стояла около него на колѣняхъ и старалась вымыть ему лицо мокрой тряпкой.
Р_е_к_т_о_р_ъ, увидѣвъ растерянное лицо Росаріи, вспомнилъ вдругъ ея разоблаченія и бросилъ на эту женщину взглядъ, полный ненависти.
"Нѣтъ, ему не нужна помощь! Онъ можетъ подняться самъ… Ей нечего извиняться за боль, которую она ему причинила… Напротивъ, онъ очень благодаренъ… Даже больше, онъ доволенъ! Такія новости никогда не забываются! И очень хорошо, что онъ потерялъ столько крови; иначе онъ, пожалуй, умеръ бы на мѣстѣ отъ удара… Ахъ! Какъ ему скверно! Но ничего: онъ еще позабавится! Ему надоѣло быть добрымъ. Зачѣмъ жить честно и натирать себѣ мозоли, чтобы дать семьѣ довольство? Здѣсь на землѣ, на погибель честнымъ, есть негодяи и шлюхи, отъ которыхъ одно мученіе…. Но какъ онъ позабавится! Да, въ Кабаньялѣ еще вспомнятъ Р_е_к_т_о_р_а, извѣстнаго «барана!»
Бормоча жалобы и угрозы вперемежку со вздохами и рычаніемъ, судовладѣлецъ теръ мокрой тряпкой свое разбитое лицо, какъ будто его успокаивала эта свѣжесть.
Потомъ онъ рѣшительно направился къ двери, засунувши руки за поясъ. Но Росарія въ страхѣ старалась загородить ему путь, точно безумная страсть ея пробудилась вновь и она испугалась за жизнь Антоніо.
«Нѣтъ, нѣтъ! Р_е_к_т_о_р_ъ долженъ погодить и дать себѣ время подумать. Какъ ни какъ, все это могутъ быть сплетни, предположенія, враки злыхъ людей. И потомъ Антоніо, вѣдь, ему братъ».
Но Р_е_к_т_о_р_ъ мрачно улыбнулся. Словъ уже не требовалось: онъ былъ убѣжденъ. Сердце говорило ему, что все — правда, и доказательствъ больше не было нужно. Самый ужасъ Росаріи усиливалъ его увѣренность… «Она боится за своего Антоніо? Она его еще любитъ? Такъ и онъ тоже любитъ свою Долоресъ, несмотря на все; она сидитъ у него въ сердцѣ и ничто не вырветъ оттуда эту любовь, А между тѣмъ, Росарія увидитъ и всѣ увидятъ, на что способенъ „Паскуало-баранъ“!
— Нѣтъ, Паскуало, — молила она, стараясь схватить его могучія руки. — Подожди! He въ эту ночь! Въ другой разъ!
Онъ хорошо понималъ причину этихъ просьбъ. Но она можетъ быть спокойна. Въ эту ночь, нѣтъ!.. Онъ даже забылъ свой ножикъ и не намѣренъ рвать подлую пару зубами… Ну-же, ему надо уйти! Въ этой комнатѣ задохнешься!..
И, сильнымъ толчкомъ отстранивъ Росарію. онъ выбѣжалъ на улицу.
Когда онъ очутился въ темнотѣ, его первымъ ощущеніемъ было удовольствіе: онъ точно выскочилъ изъ печки и съ наслажденіемъ вдыхалъ свѣжѣвшій вѣтерокъ.
He блистала ни одна звѣзда; небо было въ тучахъ; и, несмотря на прошедшее, Паскуало, по морской привычкѣ, посмотрѣлъ на небо, говоря себѣ, что завтра погода будетъ скверная. Затѣмъ онъ забылъ о морѣ, о грозящей бурѣ, и шелъ долго, долго, не думая ни о чемъ, инстинктивно передвигая ноги, безъ желаній, безъ опредѣленной цѣли, прислушиваясь къ тому, какъ отдаются его шаги въ его черепѣ, будто въ пустомъ.
Онъ снова сталъ безчувственнымъ, какъ тогда, когда лежалъ безъ сознанія въ лачугѣ Антоніо. Онъ спалъ на ходу, оглушенный горемъ; но эта сонливость не мѣшала ему двигаться и, несмотря на бездѣятельность мозга, онъ шелъ быстро, не замѣчая, что все проходитъ по тѣмъ же мѣстамъ. Его единственнымъ ощущеніемъ было что-то вродѣ горестнаго удовлетворенія. Какая радость — идти подъ защитой мрака, гулять по улицамъ, по которымъ онъ не рѣшился бы пройти при свѣтѣ дня! Тишина давала ему успокоеніе, которое испытываетъ бѣглый, очутившись, наконецъ, въ пустынѣ, вдали отъ людей, подъ охраной уединенія.
Онъ увидѣлъ вдали полосу свѣта, паиавшую наземь изъ открытой двери, — должно быть, изь кабака, — и убѣжалъ, дрожа и волнуясь, точно встрѣтивши опасность.
Ахъ! Если бы кто-нибудь увидалъ его!.. Онъ навѣрно умеръ бы отъ стыда. Самый послѣдній юнга обратилъ бы его въ бѣгство.
Онъ искалъ темноты, тишины, и все ходилъ неутомимо, равномѣрно-быстрымъ шагомъ по пустыннымъ улицамъ города, по взморью, гдѣ тоже ему казалось страшно.
„Чортъ возьми! Какъ должны были смѣяться надъ иимъ въ собраніяхъ рыбаковъ! Ужъ вѣрно всѣ старыя лодки знаютъ объ этомъ и, если скрипятъ, то чтобы по-своему возгласить о слѣпотѣ бѣднаго судовладѣльца“.
Нѣсколько разъ онъ какъ бы пробуждался отъ этого оцѣпенѣнія, заставлявшаго его блуждать наудачу, безъ устали. Разъ онъ очутился около „Цвѣта Мая“, разъ — около собственнаго дома съ протянутой къ двери рукой, — и поспѣшно убѣжалъ. Онъ хотѣлъ только покоя, тишины. „Еще успѣется!…“
Понемногу эта невольная мысль разсѣяла его безсознательность и напомнила о дѣйствительности. „Нѣтъ, онъ не покорится! Никогда! Всѣ узнаютъ, на что онъ способенъ“! Но, повторяя про себя все это, онъ находилъ причины, извиняющія Долоресъ. Вѣдь, она только пошла въ свой родъ: она — истинная дочка дяди Паэльи, этого пьяницы, имѣвшаго кліентками потаскухъ рыбачьяго квартала и безъ стѣсненія говорившаго дочери все, что могъ бы сказать имъ.
„Чему научилась она у отца? Пакостямъ, только пакостямъ; вотъ почему она стала такою… Единственнымъ виновникомъ былъ онъ самъ, большой болванъ, женившійся на женщинѣ, неотмѣнно обреченной на гибель… Ахъ! Мать предсказывала ему то, что случилось. С_и_н_ь_я Тона хорошо знала Долоресъ, когда противилась, чтобы дочь Паэльи стала ея невѣсткой… Да, конечно, Долоресъ — дурная жена; но имѣетъ ли онъ право кричать объ этомъ послѣ того, какъ самъ провинился, женившись на ней!..“
Но его глубочайшая ненависть направилась на Антоніо. „Обезчестилъ брата! Видано ли что нибудь болѣе мерзкое? Ахъ! Онъ вырветъ у него душу изъ тѣла!“
Но едва онъ задумалъ эту ужасную месть, какъ голосъ крови возопилъ въ немъ. Ему казалось, что онъ опять слышитъ горестное увѣщаніе Росаріи, напоминающее, что Антоніо — ему братъ? Развѣ возможно, чтобы братъ убилъ брата? Единственный, кто это когда-то сдѣлалъ, былъ Каинъ, тотъ, о которомъ кабаньяльскій священникъ говорилъ съ такимъ негодованіемъ.
„И потомъ… Правда ли виноватъ Антоніо? Нѣтъ! Еще разъ, единственный виновникъ — онъ самъ, только онъ одинъ. Теперь онъ понимаетъ это ясно. He онъ ли отнялъ у Антоніо его возлюбленную? Антоніо и Долоресъ любили другъ друга еще прежде, чѣмъ Р_е_к_т_о_р_ъ догадался хоть взглянуть на дочь дяди Паэльи. И было нелѣпо, какъ все, что онъ дѣлалъ, жениться на женщинѣ, уже любившей его брата… To, что приводитъ его теперь въ отчаяніе, должно было случиться неизбѣжно. Развѣ ихъ вина, если, когда они свидѣлись и очутились въ близкихъ отношеніяхъ родства, старая страсть вспыхнула снова?“
Онъ остановился на нѣсколько минутъ, удрученный своею виновностью, которая казалась очевидною; когда онъ посмотрѣлъ, гдѣ находится, то нашелъ, что стоитъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кабачка своей матери.
Темныя очертанія лодки за тростниковою изгородью пробудили въ немъ воспоминанія прошлаго. Онъ вновь сталъ мальчишкой, бродящимъ по взморью, таская на рукахъ братишку, этого чертенка, маленькаго тирана, который мучилъ его своими капризами. Его взглядъ какъ бы проникалъ сквозь старыя доски, и ему казалось, что онъ видитъ внутренность узкой комнаты, чувствуетъ ласковую теплоту одѣяла, нѣжно покрывавшаго ихъ обоихъ на одной постели, — его самого, заботливаго и усерднаго, какъ мать, и того, его товарища по бѣдности, склонившаго свою черненькую головку на братское плечо.
Да, Росарія была права: Антоніо — ему братъ. Даже болѣе: онъ для него, какъ сынъ. Развѣ онъ, Паскуало, гораздо болѣе, чѣмъ с_и_н_ь_я Тона, не выняньчилъ этого милаго повѣсу, подчиняясь, какъ усердный рабъ, всѣмъ его требованіямъ? А теперь его убить?! Великій Боже! Развѣ можно вообразить себѣ подобный ужасъ?.. Нѣтъ, нѣтъ, онъ проститъ: иначе зачѣмъ же онъ — христіанинъ и слѣпо вѣритъ всѣмъ словамъ своего друга, священника, дона Сантіаго?
Абсолютная тишина на взморьѣ, мракъ, придававшій ему видъ хаоса, полное отсутствіе людей мало-по-малу смягчали эту суровую душу, склоняли ее къ прощенію. У него было такое чувство, точно онъ возродился къ новой жизни, и ему казалось, что за него думаетъ другой. Несчастіе изощряло его умъ.
„Богъ одинъ видитъ его въ эту минуту и Ему одному онъ обязанъ отчетомъ. А очень нужно Богу, обманываетъ ли жена своего мужа?! Пустяки это, суета червячковъ, населяющихъ землю! Главное: быть добрымъ и не отвѣчать на измѣну другимъ преступленіемъ“.
Паскуало тихими шагами дошелъ до Кабаньяля. Онъ испытывалъ большое облегченіе; свѣжій воздухъ проникъ ему въ грудь, горѣвшую огнемъ. Онъ чувствовалъ себя слабымъ: съ утра онъ ничего не ѣлъ, и рану на головѣ непріятно жгло.
Вдали бой часовъ возвѣстилъ время. „Уже два часа! Время промчалось такъ быстро, что не вѣрилось“.
Вступивъ на одну улицу, онъ услышалъ поющій дѣтскій голосъ: навѣрно, юнга возвращался къ себѣ на лодку. Р_е_к_т_о_р_ъ различилъ его во тьмѣ, на противоположномъ тротуарѣ, съ двумя веслами и сверткомъ сѣтей. Эта встрѣча вдругъ перевернула его настроеніе. Въ немъ было два различныхъ существа, и онъ начиналъ понимать это. Одно изъ нихъ былъ обыкновенный Паскуало, добродушный и флегматичный, сильно привязанный ко всѣмъ своимъ; второе — свирѣпый звѣрь, пробужденіе котораго онъ въ себѣ предчувствовалъ, думая о возможности быть обманутымъ, и который теперь, при увѣренности въ измѣнѣ, распалился жаждою крови и мести.
Онъ расхохотался со скрежетомъ и злобой. „Кто говоритъ о прощеніи? Вотъ нелѣпость!“ Этотъ смѣхъ относился къ тому простяку, который сейчасъ предъ лодкой с_и_н_ь_и Тоны размякъ, точно младенецъ. „Баранъ!“ Все это хныканье — только оправданія труса, отговорки человѣка, не имѣющаго храбрости отомстить… Прощать хорошо дону Сантіаго и тѣмъ, кто, какъ онъ, умѣетъ говорить прекрасныя слова. Паскуало же — простой морякъ и сильнѣе чернаго быка: разъ съ нимъ сыграли такую штуку, Богъ свидѣтель! это не пройдетъ даромъ!.. Ахъ! баранъ! Трусъ!..»
И Р_е_к_т_о_р_ъ, негодуя при воспоминаніи о минувшей слабости, ругалъ себя, колотилъ себя въ грудь, какъ бы желая наказать себя за доброту своей натуры.
«Простить!.. Можетъ быть, оно возможно въ пустынѣ. Но онъ живетъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ всѣ другъ друга знаютъ. Черезъ нѣсколько часовъ по этимъ улицамъ пройдетъ много людей, какъ вотъ этотъ юнга, и, завидя мужа Долоресъ, они толкнутъ другъ друга локтями, захохочутъ и скажутъ: „Вотъ Паскуало-баранъ!“ Нѣтъ, нѣтъ, лучше смерть! Мать родила его не для того, чтобы весь Кабаньяль высмѣивалъ его, какъ обезьяну! Онъ убьетъ Антоніо, убьетъ Долоресъ, убьетъ половину своихъ земляковъ, если попробуютъ помѣшать ему. А послѣ пусть будетъ, что Богу угодно! Каторга и существуетъ именно для тѣхъ, у кого есть кровь въ жилахъ; а если его ждетъ иное, худшее, ну, что-жъ!.. Умереть на палубѣ лодки или съ петлей на шеѣ — все равно смерть!.. Силы Небесныя! Вотъ увидятъ, что онъ за человѣкъ!»
Онъ бросился бѣжать, прижавъ локти къ тѣлу, опустивъ голову, рыча, будто кидаясь на врага, натыкаясь на камни, влекомый инстинктомъ, дикою жаждою разрушенія, которая толкала его прямо къ его жилищу.
Онъ ухватился за дверной молотокъ; отъ бѣшеныхъ ударовъ затряслась дверь и заскрипѣли притолоки. Ему хотѣлось кричать, ругать подлыхъ и заставить ихъ выйти, хотѣлось кинуть имъ въ лицо страшныя угрозы, кииѣвшія въ его мозгу; но онъ не могъ: голова его совсѣмъ не работала, а вся жизнь какъ бы сосредоточилась въ этихъ сильныхъ рукахъ, отрывавшихъ молотокъ, и въ этихъ ногахъ, которыя колотили въ дверь, оставляли на деревѣ знаки гвоздей отъ сапогъ.
«Этого было мало! Еще, еще, чтобы привести въ бѣшенство эту мерзкую пару!..» И, нагнувшись, онъ поднялъ съ середины улицы огромный камень, которымъ бросилъ въ двѳрь, точно изъ катапульта; она затрещала: дрогнулъ весь домъ.
Послѣ этого шума наступила тишина; затѣмъ Р_е_к_т_о_р_ъ услышалъ стукъ осторожно отворяемыхъ оконъ. Правда, отомстить онъ хотѣлъ, но совсѣмъ не желаетъ, чтобы сосѣди забавлялись на его счетъ. Онъ понялъ, что очутится въ смѣшномъ положеніи, если его застанутъ стучащимъ въ дверь собственнаго дома, тогда какъ вѣроломные находятся внутри; и, боясь новыхъ насмѣшекъ, которыя посыпались бы на него, онъ улизнулъ и спрятался за угломъ сосѣдней улицы, гдѣ сталъ подстерегать.
Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ слышались шушуканье и смѣхъ; затѣмъ окна захлопнулись и опять стало тихо.
Благодаря своимъ хорошимъ глазамъ моряка, привыкшимъ къ темнымъ ночамъ, Р_е_к_т_о_р_ъ видѣлъ дверь своего дома.
Онъ рѣшилъ остаться здѣсь, если понадобится, до восхода солнца. «Онъ дождется только брата… Да нѣтъ! онъ ужъ не братъ ему; это — нeroдяй, котораго нужно наказать…И когда этотъ мерзавецъ выйдетъ… Какое несчастіе, что у него нѣтъ ножа въ карманѣ! Ну, не бѣда: онъ убьетъ его иначе: задушитъ его или раздробитъ ему голову камнемъ съ улицы… Что же касается этой бабы, то онъ потомъ войдетъ въ домъ и распоретъ ей животъ кухоннымъ ножомъ или еще какъ-нибудь зарѣжетъ. Вотъ увидятъ! Кто знаетъ; можетъ быть, ожидая, онъ придумаетъ что-нибудь еще смѣшнѣе!»
Прижавшись къ углу, Р_е_к_т_о_р_ъ проводилъ время въ придумываніи пытокъ; онъ испытывалъ свирѣпую радость, вспоминая обо всѣхъ видахъ смерти, о которыхъ ему случалось слышать, и предназначалъ ихъ всѣ этой гнусной парѣ, даже съ удовольствіемъ остановился на мысли запалить на взморьѣ костеръ изъ старыхъ лодокъ и сжечь виновныхъ на медленномъ огнѣ.
Какъ холодно! Какъ скверно этому бѣдному Р_е_к_т_о_р_у! Какъ только прошло безумное бѣшенство, охватившее его при встрѣчѣ съ юнгой, такъ онъ сталъ изнемогать отъ усталости, отъ слабости, не дававшей ему двигаться. Ночная сырость пронизывала его до костей; ужасныя судороги въ желудкѣ мучили его. «Великій Боже! какъ печаль изводитъ человѣка! Какъ ему нездоровится!.. Именно поэтому слѣдуетъ покончить съ обоими преступниками; не то они заставятъ его умереть съ горя».
Три часа. Какъ медленно тянется время! Паскуало стоялъ все тамъ же, неподвижно, смутно ощущая, что онѣмѣніе всего тѣла захватываетъ и мозгъ. Онъ не рисовалъ себѣ болыне ужасныхъ наказаній: въ головѣ его не осталось ни одной мысли, и уже не разъ онъ спрашивалъ себя, что онъ здѣсь дѣлаетъ? Вся его воля сосредоточилась въ глазахъ, ни на минуту не отрывавшихся отъ закрытой двери.
Прошло уже порядочно времени съ тѣхъ поръ, какъ пробила половина четвертаго, когда Паскуало уловилъ слабый скрипъ. Онъ присмотрѣлся пристальнѣе. Дверь его дома пріотворилась. Смутная фигура выдѣлилась въ темномъ просвѣтѣ двери и постояла нѣсколько секундъ, глядя направо и налѣво, нѣтъ ли кого-нибудь на улицѣ. Пока Р_е_к_т_о_р_ъ, закоченѣвъ отъ сырости, выпрямлялся съ трудомъ, скрипъ раздался вторично, затѣмъ дверь закрылась.
Ожидаемый часъ насталъ. Паскуало подскочилъ къ неясной фигурѣ; но у человѣка, вышедшаго изъ дома, были хорошія ноги, и, замѣтивъ его, онъ сдѣлалъ удивительный прыжокъ и удралъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ бросился вдогонку; разбуженные сосѣди слышали со своихъ постелей этотъ шумный бѣгъ, этотъ бѣшеный галопъ, отъ котораго дрожали кирпичные тротуары.
Оба быстро бѣжали во мракѣ, шумно переводя дыханіе. Р_е_к_т_о_р_ъ руководился бѣлымъ пятномъ, чѣмъ-то въ родѣ узла, бывшаго за спиною у бѣглеца. Но, несмотря на всѣ усилія, онътпочувствовалъ, что упустилъ молодчика, такъ какъ разстояніе между ними увеличивалось. Ноги моряка были превосходны, чтобы твердо стоять во время бури, но не для бѣга; кромѣ того, онъокоченѣли отъ сырости.
На перекресткѣ онъ потерялъ неизвѣстнаго изъ виду, какъ будто тотъ растаялъ во мглѣ. Онъ заглянулъ въ сосѣднія улицы, но не могъ найти слѣда. «Хорошія ноги у разбойника!» Антоніо славился своимъ проворствомъ.
Открылось нѣсколько дверей, выпуская людей, рано вставшихъ и шедшихъ на работу; и Р_е_к_т_о_р_ъ бросилъ свои поиски изъ страха, который овладѣлъ имъ при видѣ постороннихъ.
Ему ничего не оставалось дѣлать. У него даже пропала надежда на мщеніе. Онъ пошелъ ко взморью, лихорадочно дрожа, не чувствуя въ себѣ ни воли, ни силы думать, покорившись своей судьбѣ.
У лодокъ началось движеніе. На покрытомъ тѣнью пескѣ сверкали, какъ свѣтляки, красные фонари матросовъ, которые только что встали.
Р_е_к_т_о_р_ъ увидѣлъ свѣтъ въ кабакѣ синьи Тоны. Росета сняла деревянный ставень и сидѣла, закутанная въ плащъ, за прилавкомъ, сонная, въ сіяньѣ бѣлокурыхъ волосъ, выбивавшихся кудрями изъ-подъ фуляроваго платка, и съ покраснѣвшимъ отъ утренняго вѣтра носикомъ. Она ждала раннихъ посѣтителей, готовая имъ служить, а передъ нею стояли стаканчики и бутылка съ водкой. Мать спала еще у себя въ комнаткѣ.
Когда Паскуало былъ въ состояніи отдать себѣ отчетъ въ томъ, что дѣлаетъ, онъ уже стоялъ передъ прилавкомъ.
— Стаканъ!
Но Росета, вмѣсто того, чтобы подать, посмотрѣла на него пристально своими ясными глазами, которые, казалось, видѣли всю глубину его души. Паскуало испугался. «Ахъ! эта крошка… Какая хитрая! Угадываетъ все».
Чтобы выйти изъ замѣшательства, онъ напустилъ на себя грубость. «Чортъ побери! Что, она не слышитъ? Онъ спросилъ водки!»
И, дѣйствительно, она была нужна, чтобы прогнать смертельный холодъ, леденившій ему внутренность. Этотъ человѣкъ, всегда трезвый, хотѣлъ пить, пить до опьянѣнія, чтобы спиртомъ побѣдить то идіотское оцѣпенѣніе, которое его удручало.
Онъ выпилъ.
— Еще!.. Еще подай!..
А пока онъ глоталъ содержимое стаканчиковъ, сестра, подавая ему, не сводила съ него любопытныхъ взглядовъ и читала на его лицѣ все, что произошло.
Паскуало теперь чувствовалъ себя лучше. А! Это — водка его подбодрила. Ему показалось, что холодный утренній воздухъ сталъ теплѣе; онъ почувствовалъ подъ кожей пріятное щекотаніе и чуть не засмѣялся надъ бѣшенымъ бѣгомъ по улицамъ, отъ котораго усталъ до полусмерти.
Онъ опять понималъ необходимость быть добрымъ и любить всѣхъ, начиная съ сестры, которая все смотрѣла на него. "Да, Росета была гордостью семьи; всѣ остальные — свиньи; самъ онъ — прежде всѣхъ. Ахъ! Росета! Какъ она умна! Какъ догадлива! Какъ ловко умѣетъ говорить обо всемъ! Онъ отлично помнитъ ихъ разговоръ по дорогѣ изъ Грао… Нѣтъ, она не такова, какъ нѣкоторыя другія, какъ тѣ дуры, которыя приносятъ смертельное горе и доводятъ человѣка чуть не до гибели… И еще: сколько здраваго смысла! Она сто разъ была права: всѣ мужчины или негодяи, или дураки. Братъ желаетъ ей всегда такъ думать. Лучше ненавидѣть мужчинъ, чѣмъ прикидываться нѣжною, а потомъ обманывать ихъ и приводить въ отчаяніе… Ахъ! Росета! добрая дѣвушка! Ее еще не цѣнятъ, какъ слѣдуетъ!
Р_е_к_т_о_р_ъ становился шумнымъ, размахивалъ руками, кричалъ. Его слышно было издалека. Вдругъ раздался довольно сильный ударъ въ перегородку изъ каюты Тоны, и, изъ-за занавѣски, хриплый голосъ матери спросилъ:
— Это ты, Паскуало?
«Да, это онъ идетъ на лодку посмотрѣть, что дѣлаетъ экипажъ. Матери еще рано вставать: погода скверная».
Занималась заря. На горизонтѣ, надъ тусклою полосою моря виднѣлась полоса слабаго, мертвеннаго свѣта. Небо было загромождено тучами, а на землѣ густой туманъ стиралъ очертанія предметовъ, которые казались неясными пятнами.
Р_е_к_т_о_р_ъ велѣлъ себѣ подать еще стаканчикъ, послѣдній; и, прежде чѣмъ уйти, онъ погладилъ своею мозолистою рукою свѣжія щечки Росеты.
— Прощай! Ты — единственная вправду хорошая женщина во всемъ Кабаньялѣ. Можешь повѣрить, потому что это — не пустая лесть возлюбленнаго, а откровенное слово брата.
Когда онъ подошелъ къ «Цвѣту Мая», равнодушно посвистывая, можно было подумать, что ему весело, если бы не странный блескъ его желтыхъ глазъ, которые будто вылѣзали изъ орбитъ на лицѣ, красномъ отъ алкоголя.
Антоніо стоялъ на палубѣ, гордо выпрямившись, какъ бы желая показать всѣмъ, что вотъ онъ здѣсь. Около него лежалъ бѣлый узелъ, такъ недавно прыгавшій у него за плечами во время бѣга по улицамъ Кабаньяля.
— Здравствуй, Паскуало! — закричалъ онъ, какъ только завидѣлъ брата, поспѣшивъ заговорить съ нимъ и разсчитывая такимъ образомъ разсѣять его сомнѣнія, которыхъ опасался.
«Ахъ! разбойникъ! Развѣ онъ не нахалъ послѣ этого»! Но, къ счастью, прежде, чѣмъ Паскуало могъ отвѣтить, почувствовавъ, что снова начинаетъ горячиться, его окружили товарищи.
Судохозяева держали совѣтъ, собравшись въ кружокъ и устремивши взоры на горизонтъ. «Погода грозила бурею; было опасно покидать гавань. Но жалко: рыбы оказывалось такъ много что ее можно было брать руками. Однако, шкура человѣка дороже барыша!» Веѣ были одного мнѣкія: погода портится, нужно оставаться дома.
Но Паскуало возмутился: «оставаться дома? Пусть другіе дѣлаютъ, что хотятъ; онъ же, конечно, выйдетъ въ море. He бывало еще такой бури, которая могда бы его испугать. Трусы пусть сидятъ на берегу. Настоящіе мужчины покажутъ себя»!
Онъ сказалъ это рѣшительно и враждебно, будто предложеніе остаться было для него личнымъ оскорбленіемъ; и повернулся спиной, не ожидая объясненій. Онъ спѣшилъ покинуть этотъ берегъ, удалиться отъ этихъ людей, которые хорошо его знали и, зная о его несчастіи, могли смѣяться надъ нимъ.
— Въ море!
Уже пришли волы. — Эй! люди съ «Цвѣта Мая»! Всѣ сюда! Клади спуски! Спускай лодку!
Люди съ судна, въ силу привычки, слушались хозяина. Одинъ дядя Батистъ осмѣлился возразить, опираясь на свой авторитетъ морского волка: «Сила Господня! Это дико! Гдѣ у Р_е_к_т_о_р_а глаза? Развѣ онъ не видитъ приближенія бури?»
— Молчи, старикъ! Эти тучи прольются дождемъ, и кто привыкъ къ морю, тому не все ли равно лишній разъ попасть подъ ливень.
Старикъ настаивалъ: — Можетъ быть дождь, a можетъ быть и вѣтеръ; а ужъ если вѣтеръ, то рыбакамъ читать прощальный «Отче нашъ!»
На этотъ разъ Р_е_к_т_о_р_ъ, который всегда со старикомъ обходился почтительно, крикнулъ на него самымъ грубымъ образомъ:
— Довольно, дядя Батистъ! Слѣзай съ судна и ступай домой! Ты годенъ только въ кабаньяльскіе дьячки, а мнѣ не нужно ни старыхъ цыновокъ, ни трусовъ-матросовъ у меня на лодкѣ!
«Ахъ, такъ-то и растакъ-то! Трусъ — онъ, Батистъ! Онъ, плававшій на фелукѣ въ Гавану и два раза терпѣвшій крушеніе! Силы небесныя! Онъ проситъ прощенія у Святого Распятія въ Грао за то, что скажетъ сейчасъ: но, будь онъ лѣтъ на двадцать моложе, онъ вытащилъ бы ножъ и за такое слово выпустилъ бы кишки у того, кто его сказалъ!.. Въ море! Чортъ побери все! Правду говоритъ пословица; когда хозяинъ налицо, то не матросу командовать».
И, подавивши гнѣвъ, старикъ помогъ положить послѣднія перекладины, когда уже «Цвѣтъ Мая» касался воды, между тѣмъ какъ другіе волы тащили старую лодку, нанятую Р_е_к_т_о_р_о_м_ъ, чтобы составить пару съ его собственной.
Нѣсколько минутъ спустя, обѣ лодки качались у берега, ставили свой большой латинскій парусъ, надулись вѣтромъ и быстро удалялись.
Между тѣмъ, другіе судохозяева собрались на взморьѣ, смущенные и озабоченные, съ завистью глядя на двѣ уже далекія лодки и ведя негодующіе пересуды. «Этотъ рогачъ съ ума спятилъ! Разбойникъ надѣлаетъ хорошихъ дѣлъ, а сами они останутся съ пустыми руками». Это раздражало ихъ, точно Р_е_к_т_о_р_ъ могъ присвоить себѣ всю рыбу Средиземнаго моря. Наконецъ, наиболѣе алчные и смѣлые рѣшились.
«Посмотримъ! они не менѣе храбры, чѣмъ кто-либо, и смогутъ плыть всюду, куда плывутъ другіе. Спустить лодки на воду»!
Рѣшеніе это оказалось заразительнымъ. Погонщики воловъ не знали, кого и слушать: каждый требовалъ ихъ услугъ прежде всѣхъ, будто безразсудство Р_е_к_т_о_р_а стало общимъ. Казалось, всѣ боялись, какъ бы съ минуты на минуту не выловилась вся рыба.
На берегу женщины вопили отъ ужаса, видя, какъ ихъ мужья рѣшаются на подобный рискъ; онѣ осыпали проклятіями Паскуало, этого рогача, который задумалъ сгубить всѣхъ честныхъ людей въ Кабаньялѣ.
С_и_н_ь_я Тона, въ рубашкѣ и юбкѣ, съ развѣвающимися на головѣ рѣдкими сѣдыми волосами, прибѣжала на берегъ. Она была еще въ постели, когда ей пришли разсказать о безуміи ея сына, и она кинулась къ морю, чтобы помѣшать отплытію. Ho обѣ лодки Р_е_к_т_о_р_а были уже долеко.
"Паскуало! — кричала бѣдная женщина, приставивъ ко рту руки на подобіе трубы. — Паскуало, вернись, вернись!
Когда же она поняла, что онъ не можетъ ее услышать, то начала рвать на себѣ волосы и разразилась жалобами:
«Пресвятая Дѣва! Ея сынъ отправился на смерть! Материнское сердце подсказываетъ ей это! Ахъ! Царица и Владычица! Всѣ умрутъ, и дѣти, и внукъ! Проклятіе лежитъ на ихъ семьѣ. Злодѣйское море проглотитъ ихъ, какъ уже проглотило ея покойнаго мужа»!
А пока несчастная женщина выла, какъ одержимая, сопровождаемая хоромъ остальныхъ, матросы, мрачные и хмурые, побуждаемые жестокою необходимостью ѣсть, необходимостью добыть хлѣба, заставляющей пускаться на опаснѣйшія предпріятія, влѣзали въ воду по поясъ, взбирались на лодки и распускали большіе паруса.
Немного спустя, рой бѣлыхъ пятенъ прорѣзывалъ туманъ этого бурнаго утра и летѣлъ впередъ, по морю, необузданнымъ бѣгомъ, какъ будто бы магнитъ рока тянулъ этихъ бѣдныхъ людей къ погибели.
X.
правитьВъ девять часовъ «Цвѣтъ Мая» плылъ мимо Сагунта, въ открытомъ пространствѣ, которое дядя Батистъ, по своей склонности называть мѣста скорѣе по особенностямъ морского дна, чѣмъ по изгибамъ береговъ, называлъ мѣстомъ между Пюигскими перекатами и водорослями Мурвіедро. Одна эта пара рискнула зайти такъ далеко. Остальныя лодки казались бѣлыми точками, разсыпанными вдоль берега между Валенсіей и Кульерой.
Небо было сѣрое, море — фіолетоваго цвѣта, такого темнаго, что въ блестящей глубинѣ, которая образовывалась между двумя волнами, оно принимало почти черный оттѣнокъ. Продолжительные холодные шквалы волновали паруса и трепали ихъ съ сухимъ трескомъ.
«Цвѣтъ Мая» и другая лодка пары шли впередъ на всѣхъ парусахъ, таща на буксирѣ сѣть, становившуюся все болѣе тяжелой и обременительной.
Р_е_к_т_о_р_ъ былъ на своемъ посту, на кормѣ, сжимая рукою румпель. Но онъ едва смотрѣлъ на море, и его рука правила лодкой машинально. Глаза его были устремлены на Антоніо, который, съ того момента, какъ они вышли въ море, держался въ сторонѣ, какъ бы избѣгая брата. А когда онъ не наблюдалъ за Антоніо, то смотрѣлъ на маленькаго Паскуало, который, стоя у мачты, какъ бы всѣмъ своимъ небольшимъ личикомъ бросалъ вызовъ этому морю, поднявшему бунтъ уже со второго путешествія.
Подъ напоромъ валовъ лодка качалась съ возраставшей силой; но матросы хорошо знали море и увѣренно ходили по колебавшейся палубѣ, несмотря на грозившую имъ опасность быть сброшенными въ воду на каждомъ шагу.
Р_е_к_т_о_р_ъ процолжалъ разглядывать своего брата и сына, и его взоры переносились съ одного на другого съ выраженіемъ вопроса, словно онъ мысленно дѣлалъ между ними тщательное сравненіе. Его спокойствіе внушало страхъ. Несмотря на смуглый цвѣтъ своего лица, онъ былъ блѣденъ; его вѣки были красны, какъ послѣ долгаго бодрствованія, и онъ сжималъ губы, точно боясь въ гнѣвѣ выпустить ругательства, которыя такъ и просились ему на языкъ и которыя онъ бормоталъ про себя.
Увы! нѣтъ, Росарія не солгала. Гдѣ же у него были глаза прежде, что онъ могъ не замѣтить этого удивительнаго сходства? «Ахъ, какъ смѣялись надъ нимъ люди!» Его безчестіе было очевидно: у дяди и у племянника было одно лицо, одни движенія. Безо всякаго сомнѣнія, маленькій Паскуало былъ сыномъ Антоніо; невозможно было отрицать это.
По мѣрѣ того, какъ хозяинъ убѣждался въ своемъ позорѣ, онъ царапалъ себѣ грудь и бросалъ полные ненависти взгляды на море, на лодку, на матросовъ, которые смотрѣли на него украдкой и не безъ тревоги, такъ какъ воображали, что причиной его гнѣва была дурная погода.
«Зачѣмъ ему продолжать трудиться? Онъ не хочетъ больше содержать эту суку, которая такъ долго дѣлала изъ него всеобщее посмѣшище…» Прощай мечта — создать будущность маленькому Паскуало, сдѣлать изъ него самаго богатаго рыболова въ Кабаньялѣ! Развѣ это его ребенокъ, чтобы онъ сталъ принимать участіе въ его судьбѣ? Онъ ничего болѣе не желалъ въ этомъ мірѣ; ему оставалось лишь, умереть, и онъ хотѣлъ, чтобы съ нимъ вмѣстѣ погибли всѣ его труды.
Теперь онъ ненавидѣлъ свой «Цвѣтъ Мая», который прежде любилъ, какъ одушевленное существо; и онъ желалъ его погибели, погибели немедленной, словно ему было стыдно вспомнить о сладкихъ надеждахъ, которыя онъ лелѣялъ въ то время, когда его строилъ. Если бы море уступило его мольбамъ, то одинъ изъ этихъ валовъ, вмѣсто того, чтобы быстро поднять киль на своемъ пѣнистомъ гребнѣ, раскрылся бы, чтобы его поглотить.
Но, съ минут на минуту, сѣти становились тяжелѣе; и обѣ лодки, обремененныя чудеснымъ уловомъ, двигались въ раскачку и съ трудомъ. Команда старой лодки спросила, не пора ли уже вытянуть сѣть? Р_е_к_т_о_р_ъ горько улыбнулся: «Да, можно вытянуть сѣть». Теперь, или послѣ, ему было все равно.
Матросы «Цвѣта Мая» ухватили сѣть за верхнюю часть и начали тащить съ большими усиліями.
Несмотря на тяжелую работу и скверную погоду, Антоніо и другіе казались веселыми. «Какой уловъ! Цѣлыя груды!»
Дядя Батистъ, наклонившись къ носу и мокрый отъ брызгъ, смотрѣлъ на горизонтъ, къ востоку, гдѣ тучи сгущались свинцовыми массами. Онъ окликнулъ Паскуало, чтобы велѣть ему быть осторожнымъ; но глаза Р_е_к_т_о_р_а были устремлены на кучку людей, тянувшихъ сѣть. Антоніо и маленькій Паскуало случайно находились другъ возлѣ друга: и эта близость способствовала тому, что сходство ихъ лицъ еще болѣе поразило судовладѣлыда.
— Паскуало! Паскуало! — крикнулъ старикъ слегка дрожащимъ голосомъ. — Вотъ онъ надвинулся на насъ!
— Что?.. — Ураганъ, котораго дядя Батистъ ждалъ еще съ утра. Голубоватая молнія прорѣзала черную массу, которая съ каждымъ мигомъ все приближалась и росла; и вдругъ зарокоталъ громъ, словно небо стало огромнымъ, съ шумомъ разорвавшимся холстомъ.
Тотчасъ вслѣдъ за этимъ налетѣлъ порывъ вѣтра. «Цвѣтъ Мая» легъ на бокъ, будто могучая рука схватила его за киль и старалась поднять на воздухъ. Вѣтеръ ударилъ прямо въ натянутый парусъ и пригнулъ его къ волнамъ. Вода хлынула на палубу; а парусъ, растянутый, какъ простыня, на поверхности моря, бился и трепеталъ, словно умирающая птица.
Такое критическое положеніе тянулось недолго. Дядя Батистъ и Паскуало доползли по палубѣ до мачты и развязали узелъ фала. Этотъ маневръ спасъ лодку, которая, освободившись отъ давленія вѣтра, выпрямилась подъ напоромъ волнъ.
Но, какъ только Р_е_к_т_о_р_у пришлось оставить руль, «Цвѣтъ Мая» началъ вертѣться подобно волчку на клокочущихъ водахъ: хозяинъ поспѣшилъ занять свой постъ и снова взяться за румпель.
Лодка подвигалась съ трудомъ, такъ какъ тащила за собой чрезмѣрный грузъ въ видѣ сѣти, которая нѣсколько минутъ назадъ способствовала ея спасенію, служа противовѣсомъ парусу, нагнутому шквалрмъ.
Вдругъ Р_е_к_т_о_р_ъ увидѣлъ, что вторая лодка пары, съ перебитымъ рангоутомъ, съ поломанной мачтой, удаляется, показывая корму. Экипажъ только что отрѣзалъ канатъ отъ сѣти, угрожавшей опрокинуть лодку, и теперь она неслась къ Валенсіи, подгоняемая низовымъ вѣтромъ, который вздымалъ огромныя волны, высокія, какъ стѣны; крутящіяся и жадныя, онѣ разлетались вдругъ брызгами и рушились съ грохотомъ, подобиымъ ударамъ грома.
Было необходимо послѣдовать ея примѣру. освободиться отъ груза, мѣшавшаго поворотамъ и направить носъ къ порту. Итакъ, здѣсь тоже отрѣзали канатъ; масса, обременявшая лодку, исчезла въ волнахъ, и «Цвѣтъ Мая» сталъ лучше слушаться руля.
Р_е_к_т_о_р_ъ проявлялъ то чрезвычайное спокойствіе, какое было ему свойственно въ важные моменты.
— Вниманіе, всѣ!
Нужно было слушать команду и быстро исполнять приказанія.
Парусъ почти упалъ на палубу; до реи можно было достать рукой; и, хотя вѣтру была доступна лишь небольшая часть холста, лодка неслась съ головокружительной быстротой. Вода безпрестанно перекатывалась черезъ палубу, и мачта трещала ужасающимъ образомъ.
Насталъ моментъ поворота — моментъ рѣшительный: если бы они попали бортомъ подъ одну изъ этихъ высокихъ волнъ, что падаютъ, подобно разваливающейся стѣнѣ, то могли бы распроститься съ жизнью.
Хозяинъ, стоявшій не выпуская румпеля, наблюдалъ за гигантскими горами воды, быстро подвигавшимися впередъ; и въ этой массѣ движущихся водяныхъ стѣнъ онъ искалъ свободнаго пространства, онъ выжидалъ секунды успокоенія, которая позволила бы ему исполнить поворотъ, не рискуя быть затопленнымъ сбоку.
— Поворачивай!
«Цвѣтъ Мая», лавируя, измѣнилъ свой путь между двумя горами воды съ такою ловкостью и проворствомъ, что, едва маневръ былъ оконченъ, громадная волна настигла лодку съ кормы, подняла почти вертикально, погрузила носъ ея въ пѣну, подбросила кузовъ на своемъ гребнѣ и выкатилась вслѣдъ затѣмъ изъ-подъ лодки, которая, еще вздрагивая, закачалась въ сравнительно спокойномъ пространствѣ.
Матросы, смущенные этимъ ужаснымъ сотрясеніемъ, въ оцѣпенѣніи слѣдили за дальнѣйшимъ бѣгомъ крутившейся волны, отъ которой только что ускользнули. Они увидѣли, какъ она изогнулась, образовавъ изумрудный сводъ надъ другой лодкой, которая шла съ перебитымъ рангоутомъ; потомъ волна разлетѣлась, взорвалась, какъ бомба, разбрызгавъ пѣну, поднявъ столбы водяныхъ смерчей. Когда же она, истощившись, исчезла, уступивъ мѣсто другимъ, не менѣе сильно крутившимся и шумѣвшимъ, люди на «Цвѣтѣ Мвя» уже не увидѣли на водѣ ничего, кромѣ разбросанныхъ поломанныхъ досокъ и округлости бсченка.
— Упокой, Господи, ихъ души! — прошепталъ дядя Батистъ, осѣняя свбя крестнымъ знаменіемъ и опустивъ голову на грудь.
Антоніо и оба матроса, которые такъ часто смѣялись надъ старикомъ, стояли блѣдные, потрясенные; они машинально отвѣтили:
— Аминь!
Въ то же мгновеніе маленькій Паскуало крикнулъ:
— Батя! Батя!
Онъ съ ужасомъ глядѣлъ на Р_е_к_т_о_р_а, указывая на носъ лодки.
За нѣсколько мииутъ до поворота, маленькій товарищъ Паскуало, другой «кошка» лодки, былъ тамъ на носу. Но чудовищная волна только что смыла его такъ, что матросы и не замѣтили.
Теперь на «Цвѣтѣ Мая» царствовали тотъ ужасъ и оцѣпенѣніе, какіе испытываются въ первые моменты сознанія серьезной опасности. И, дѣйствительно, опасность была велика. Молніи со всѣхъ сторонъ прорѣзывали свинцовое небо. Удары грома слѣдовали другъ за другомъ безъ перерыва, повторяемые эхомъ и примѣшиваясь къ шуму волнъ, то сухому и рѣзкому, какъ залпы артиллеріи, которымъ далеко вторитъ эхо, то свистящему, протяжному, похожему на непріятный звукъ разрываемой матеріи. Кромѣ того, проливной дождь пронизывалъ пространство, какъ бы для того, чтобы увеличигь громадность валовъ и заставить море выйти изъ береговъ.
Р_е_к_т_о_р_у скоро удалось подавить ужасъ сюего экипажа. «Что это значило, чортъ возьми! Кабаньяльскіе рыбаки дрожатъ? Развѣ они въ первый разъ вышли въ открытое море? Развѣ они не знаютъ проказъ восточнаго вѣтра? Штормъ пройдетъ скоро; а если не пройдетъ, то развѣ ихъ трусость тутъ поможетъ?.. Кто храбръ, тотъ долженъ умереть въ морѣ. Они знаютъ пословицу: „Лучше, чтобы тебя съѣли рыбы, чѣмъ чтобы отпѣвалъ священникъ“. Смѣлѣе, во имя Господне! И пусть всѣ покрѣпче себя привяжутъ, такъ какъ сейчасъ не нужно дѣлать маневровъ, а необходимо предохранить себя отъ хлещущихъ волнъ».
Дядя Батистъ и оба матроса прикрѣпились поясами къ нижней части мачты; Антоніо привязалъ племянника къ одному изъ колецъ на кормѣ; а самъ онъ, когда увидѣлъ, что его братъ, выставляя на показъ свое безстрашіе, остался у руля ни къ чему не привязанный, захотѣлъ сдѣлать то же самое и ограничился тѣмъ, что присѣлъ на корточки за бортомъ и ухватился за выступъ,
Никто не говорилъ уже на «Цвѣтѣ Мая» Стремительные валы всколебали водоросли дна; пѣна стала желтая, грязная, цвѣта желчи; и бѣдныхъ матросовъ, промокшихъ отъ дождя, исхлестанныхъ волнами, било еще кусками водорослей, жестоко бичевавшими ихъ по грубой кожѣ.
Когда волна подымала ихъ на большую высоту и киль съ секунду висѣлъ въ воздухѣ, какъ бы готовясь страшно высоко взлетѣть, Р_е_к_т_о_р_ъ различалъ вдали, затерянныя въ туманѣ горизинта, другія лодки Кабаньяля, плывшія почти безъ парусовъ, гонимыя шкваломъ къ порту, куда войти было еще опаснѣе, чѣмъ бѣжать по вѣтру.
Мужъ Долоресъ испытывалъ такое чувство, словно очнулся отъ кошмара. Ночь, проведенная на улицахъ Кабаньяля, пьянство на берегу и безразсудное отплытіе представлялись ему дурнымъ сномъ; онъ испытывалъ сильныя угрызенія совѣсти, стыдился самого себя, ругалъ себя: «Дуракъ! Несчастный!» Онъ считалъ себя болѣе виновнымъ, чѣмъ тѣ, кто его обманывалъ. Если онъ усталъ жить, онъ могъ бы пойти на Левантскій молъ, привязать себѣ на шею камень и броситься въ воду внизъ головой; но по какому праву его безуміе повело на смерть столько честныхъ отцовъ семействъ? Что скажутъ въ Кабаньялѣ, увидя, что по его винѣ половина жителей должна страдать этъ этой бури? Онъ вспоминалъ о людяхъ другой своей лодки, поглощенныхъ волнами почти на его глазахъ; онъ думалъ о многочисленныхъ лодкахъ, которыя навѣрное уже погибли въ этотъ часъ, и съ уныніемъ смотрѣлъ на своихъ привязанныхъ матросовъ, которыхъ били волны и которые ждали смерти за то, что повиновались ему.
На брата и на сына онъ даже не хотѣлъ смотрѣть: «Если они погибнутъ, бѣда невелика». При этой мысли, бѣшеная мстительность возрождалась въ его душѣ. Но другіе? Но эти два молодыхъ матроса, у которыхъ еще живы матери, бѣдныя рыбачки, которымъ они помогаютъ добывать средства къ жизни? А этотъ старый Батистъ, другъ его отца, избѣжавшій, словно чудомъ, столькихъ опасностей? Нѣтъ, Р_е_к_т_о_р_ъ не имѣлъ никакого права вести этихъ людей на смерть, и то, что онъ сдѣлалъ, было преступленіемъ.
При видѣ старика и двухъ молодыхъ людей почти лежащихъ на палубѣ, по которой струилась вода, привязанныхъ такъ крѣпко, что веревки врѣзывались въ ихъ тѣло, захлебывающихся массою воды, которая обрушивалась на нихъ и била, словно дубиной, онъ забывалъ, что самъ также находится въ опасности. Онъ едва обращалъ вниманіе на волиы, которыя обступали его, не сдвигая съ мѣста его сильнаго тѣла, какъ бы вросшаго въ корму; и онъ чувствовалъ въ сердцѣ боль, столь же сильную, какъ и въ минувшую ночь.
Нужно было жить, нужно было выбраться отсюда! Когда онъ будетъ на сушѣ, то приведетъ въ порядокъ свои домашнія дѣла; но въ данный моментъ главное было: войти въ портъ со всѣмъ экипажемъ. И такъ на его совѣсти было достаточно грѣха: бѣдный маленькій юнга, исчезнувшій во время поворота, и люди другой лодки, поглощенные волнами!..
И Р_е_к_т_о_р_ъ старался получше управлять «Цвѣтомъ Мая». Его безпокоило не настоящее положеніе: лодка была прочна и вѣтеръ дулъвъ корму, но онъ съ ужасомъ думалъ о входѣ въ портъ, гдѣ предстояла послѣдняя борьба, въ которой столь многіе не могли устоять.
Вдали, въ туманѣ, виднѣлся молъ, похожій на бокъ кита, выкинутаго бурею на сушу.
«Ахъ! Только бы удалось обогнуть его, этотъ молъ!»
Каждый разъ, какъ лодка, низвергнувшись въ пучину, снова подымалась на гребень волны, хозяинъ съ тревогою смотрѣлъ на эту кучу скалъ, куда бросалось море, и гдѣ кишѣли безчисленныя черныя точки: толпа, которая, со сжатымъ сердцемъ, присутствовала при ужасной борьбѣ людей съ бурей.
При первыхъ же раскатахъ грома, эти люди сбѣжались, какъ испуганное стадо, на выступъ, гдѣ маякъ, будто въ этой рѣшительной борьбѣ за входъ въ гавань ихъ присутствіе могло оказать помощь ихъ роднымъ и друзьямъ. Они сбѣжались подъ проливнымъ дождемъ, двигаясь противъ урагана, который крутилъ ихъ юбки, хлесталъ имъ грудь и страшно гудѣлъ въ ушахъ; женщины подняли кверху руки, прикрываясь плащами; мужчины защищались отъ дождя своими клеенками и большими сапогами, и прыгали съ камня на камень, останавливаясь двадцать разъ, чтобы пропустить волну, которая поднималась на молъ и снова падала въ море, за гавань.
Населеніе всего квартапа лачугъ было здѣсь, на красныхъ глыбахъ, съ трепетомъ въ груди и тревогою во взорахъ; и умы всѣхъ были такъ сильно заняты борьбой людей съ моремъ, что порою никто не обращалъ вниманія на волны, которыя перекатывались за парапетъ и грозили смыть толпу.
Всѣхъ ближе къ морю, на глыбахъ, гдѣ клокоталъ самый страшный водоворотъ, Долоресъ, блѣдная, растрепанная, цѣплялась за синью Тону, которая, казалось, уже сходила съ ума. Ея дитя, ея маленькій Паскуало былъ тамъ, и другіе тоже! И обѣ женщины рвали на себѣ волосы, произнося самыя скверныя богохульства Рыбнаго рынка; потомъ, вдругъ, переставали ругаться, скрещивали руки, умоляющимъ голосомъ говорили о заказныхъ обѣдняхъ, объ огромныхъ восковыхъ свѣчахъ, обращаясь кь мѣстной Богоматери или къ Распятію въ Грао, словно эти изображенія были тутъ же, возлѣ.
Жена Антоніо, присѣвши на корточки за глыбу, закутанная въ плащъ и неподвижная, какъ сфинксъ, смотрѣла на море, предоставляя волнамъ съ головы до ногъ покрывать ее брызгами. Надъ ней, на самой возвышенной части парапета, гордо выпрямившись, въ угрожающей позѣ стояла колоссальная фигура матушки Пикоресъ. Ея сморщенный ротъ дрожалъ отъ гнѣва; ея сжатый кулакъ угрожалъ волнамъ и, несмотря на нѣкоторую комичность, въ этой фигурѣ было нѣчто величественное.
— Подлое! — хриплымъ голосомъ кричала она, показывая морю кулакъ. — Ты вѣроломно, какъ баба!
Дождь лилъ все сильнѣе и сильнѣе; низовой вѣтеръ трясъ, какъ тростникъ, тѣхъ, кто отходилъ отъ группъ; промокшее платье приставало къ тѣлу, собирало въ себя воду, заставляло кашлять; но всѣ забывали о себѣ, чтобы слѣдить за лодками, которыя приближались въ безпорядкѣ.
Какъ проклинали Р_е_к_т_о_р_а! Этотъ рогачъ виноватъ во всемъ; это онъ повелъ столько честныхъ людей навстрѣчу опасности. «Дай Богъ ему потонуть въ морѣ!»
А женщины его семьи опускали голову, подавленныя общимъ негодованіемъ.
Когда которой-нибудь лодкѣ удавалось пройти въ проливъ, матросы, едва сойдяна набережную, мокрые съ головы до ногъ, попадали въ объятія своихъ семействъ, и глядѣли тупо, словно воскресшіе, съ удивленіемъ вдругъ чувствующіе себя живыми.
По мѣрѣ того, какъ приплывали лодки, толпа у маяка уменьшалась. Теперь оставались въ виду только три лодки. Но проливъ становился все непроходиадѣе. Въ концѣ концовъ, эти лодки обогнули край мола, и вздохъ облегченія вырвался изъ грудей.
Нѣсколько минутъ спустя, на туманномъ горизэнтѣ начала вырисовываться одинокая лодка, двигавшаяся очень быстро, хотя плыла почти безъ парусовъ.
Зрители между скалами, лежавшіе на животахъ, чтобы ихъ не такъ легко снесли жадныя волны, посмотрѣли другъ на друга съ жестами печали.
— Эта расплатится за всѣхъ… Послѣдняя не входитъ въ гавань!
Они утверждали это, какъ люди опытные въ такихъ дѣлахъ. Эта лодка запоздала.
Превосходное зрѣніе моряковъ давало имъ возможность ясно видѣть, какъ лодка то какъ бы взлетала надъ водой, то погружалась. Они сразу ее признали: это былъ «Цвѣтъ Мая».
А на ней Р_е_к_т_о_р_ъ дрожалъ при мысли о близкой борьбѣ. Онъ не видѣлъ на морѣ уже ни одной лодки; онъ говорилъ себѣ, что многія изъ нихъ, безъ сомнѣнія, уже вошли въ портъ, но что прочія, очевидно, погибли.
Среди тревоги онъ почувствовалъ потребность въ ободреніи; и онъ обратился къ Батисту. «Что думаетъ онъ, знающій такъ хорошо заливъ, о положеніи вещей?»
Старикъ точно проснулся и грустно покачалъ головой. На его старомъ козлиномъ лицѣ была ясная покорность Провидѣнію, придававшая ему красоту. «Черезъ часъ всему конецъ, и людямъ, и лодкамъ», отвѣтилъ онъ. «Войти въ портъ невозможно». Онъ хорошо зналъ это, такъ какъ во всю свою долгую жизнь никогда не видѣлъ такого яростнаго восточнаго вѣтра.
Но Р_е_к_т_о_р_ъ чувствовалъ въ себѣ безграничное мужество. «Если нельзя будетъ войти въ портъ, то нужно снова пуститься въ открытое море и бѣжать по вѣтру».
Батистъ еще разъ покачалъ головой съ тѣмъ же грустнымъ выраженіемъ. «Этого тоже никакъ нельзя. Шквалъ продлится, по крайней мѣрѣ, два дня; и, если лодка выдержитъ въ морѣ, то попадетъ на мель въ Кульерѣ или разобьется о мысъ св. Антонія. Лучше ужъ попытаться войти. Разъ все равно умирать, то лучше умереть въ виду дома, тамъ, гдѣ погибли такъ многіе изъ предковъ, близъ чудотворнаго Распятія въ Грао».
Тутъ дядя Батистъ, повернувшись между веревокъ, пошарилъ у себя за пазухой, чтобы достать бронзовое распятіе, потемнѣвшее отъ пота, и благоговѣйно поцѣловать его.
Видя это, Р_е_к_т_о_р_ъ равнодушно пожалъ плечами. Онъ вѣрилъ въ Бога, да, и эго могъ подтвердить священникъ въ Кабаньялѣ; но онъ зналъ и то, что, въ данномъ случаѣ чудо совершитъ онъ, Паскуало, лишь бы лодка ему повиновалась, лишь бы при входѣ въ каналъ ему во время повернуть румпель.
Уже чувствовалась близость мола: море становилось все болѣе бурнымъ; въ то время, какъ волны кидались на корму, прибой осаждалъ носъ, ужасно крутясь. Нужно было бороться противъ двухъ штормовъ — отъ вѣтра и отъ гигантскаго утеса, воздвигнутаго людьми.
«Цвѣтъ Мая» трещалъ, несмотря на прочность постройки; онъ уже почти не слушался руля; его, какъ мячъ, кидало съ гребня на гребень, безпрестанно толкало то впередъ, то назадъ, почти топило въ волнахъ.
Люки были плотно закрыты: вотъ почему лодка, побывавъ подъ горами воды, снова выплывала и храбро шла впередъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ начиналъ сознавать безнадежность своего положенія. Они были во власти двойного шторма; уже не было возможности вновь выйти въ открытое море и бѣжать подъ бурей: необходимо было войти въ портъ, или погибнуть при входѣ.
Они были достаточно близко, чтобы видѣть толпу, которая кишѣла на молѣ; тревожные крики долетали до лодки.
«Силы небесныя! Какъ горько умирать на глазахъ у друзей, почти слышать ихъ слова и не имѣть возможности попучить отъ нихъ помощь… Подлое море! Поганый низовый вѣтеръ!» Р_е_к_т_о_р_ъ, выведенный изъ себя, ругалъ море; и, въ отчаяніи, плевалъ на него, между тѣмъ какъ лодка то вдругъ вставала вертикально, то снова падала носомъ внизъ, въ пѣнящійся водоворотъ. Это безконечное движеніе вверхъ и внизъ вызывало головокруженіе; мачта то наклонялась къ лѣвому борту, почти купая рею въ водѣ, то она перекидывалась на правый бортъ, и половина палубы скрывалась подъ волнами.
— Смотри въ оба!
Вотъ начался смертный бой. Одна волна, синеватая, коварная, безъ пѣны и безъ шума, обрушилась на корму, прикрывши всю лодку, и смыла съ нее все, какъ исполинскою рукою.
Хозяинъ получилъ толчекъ въ плечо и согнулся такъ, что голова его почти коснулась ногъ, — но не выпустилъ руля и смѣло остался на этихъ доскахъ, къ которымъ какъ бы приросъ. Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ онъ чувствовалъ, какъ будто проваливается, слыхалъ ужасный трескъ, словно лодка разваливалась; очутившись опять надъ водою, онъ услыхалъ стукъ какого-то предмета, кидаемаго волнами направо и налѣво, какъ бомба. Это былъ боченокъ съ прѣсной водою. Могучій валъ порвалъ канаты, и боченокъ катался по палубѣ съ быстротой молніи, давя все на своемъ пути. Онъ задѣлъ маленькаго Паскуало и окровавилъ ему лицо; потомъ, какъ страшный молотъ, сталъ катиться къ основанію мачты, туда, гдѣ находились привязанные Батистъ и оба матроса. Все это было столь же быстро, сколь и ужасно. Раздался крикъ. Р_е_к_т_о_р_ъ, несмотря на свою храбрость, закрылъ глаза руками. Боченокъ съ размаху попалъ въ одного изъ матросовъ, младшаго, и размозжилъ ему голову. Послѣ этого, запачканный кровью, онъ перескочилъ черезъ бортъ, какъ убѣгающій преступникъ, и изчезъ въ пѣнѣ.
Размозженная голова представляла изъ себя кровавую кашу, куски которой уносила вода, струившаяся по палубѣ. Старый рыбакъ и другой матросъ, привязанные канатами, были вынуждены оставаться въ соприкосновеніи съ трупомъ и, при боковой качкѣ лодки, ощущали треніе этого ужаснаго обрубка, который поливалъ ихъ кровью.
Дядя Батистъ кричалъ въ отчаяніи:
— Господи! Дай, чтобы скорѣе кончилось!
Его слабый и разбитый голосъ терялся въ страшномъ воѣ моря и бури. Онъ звалъ Р_е_к_т_о_р_а, умолялъ его бросить руль и оставить непосильную борьбу. «Подвергались ли честные люди когда-либо такому испытанію? Послѣдній часъ пришелъ, и чѣмъ тянуть это томленіе, лучше оставить лодку на ея волю, чтобы налетѣла на скалы и раскололась вдребезги».
Но Р_е_к_т_о_р_ъ не слушалъ его. Трескъ, замѣченный имъ при послѣднемъ напорѣ волны, озабочивалъ его, и, догадываясь объ опасности, онъ не спускалъ глазъ съ мачты, которая, несмотря на прочность, клонилась устрашающимъ образомъ. На верхушкѣ ея все качался крестильный букетъ, пучекъ листьевъ и искусственныхъ цвѣтовъ, которые ураганъ щипалъ, словно предрекая смерть.
Р_е_к_т_о_р_ъ не слышалъ даже маленькаго Паскуало, который, съ измѣнившимся до неузнаваемости отъ кровавой маски лицомъ, кричалъ дрожащимъ голосомъ:
— Батя! батя!
Увы! батя не многое могъ сдѣлать: — избѣгать болѣе опасныхъ валовъ, все время ставить лодку между двухъ гребней и стараться, чтобы ее не захлестнуло сбоку. Но обогнуть молъ было невозможно.
Вдругъ бѣдный «Цвѣтъ Мая», полуразрушенный, очутился какъ бы въ глубинѣ провала, между двумя зловѣще-блестящими стѣнами воды, которыя приближались другъ къ другу съ противоположныхъ сторонъ и сейчасъ должны были встрѣтиться, сжавъ лодку. На этотъ разъ у самого хозяина вырвался крикъ ужаса.
Встрѣча произошла въ тотъ же мигъ. Лодка, захваченная водоворотомъ, издала страшный трескъ, подобный одному изъ раскатовъ грома, сухой рокотъ котораго разрѣзалъ пространство; и когда она снова тяжело всплыла на поверхность, то была гладкая, какъ мостъ: мачту сломало на уровнѣ палубы, и она исчезла вмѣстѣ съ парусомъ и привязанными людьми.
Р_е_к_т_о_р_ъ мелькомъ увидѣлъ въ пѣнѣ спадавшаго гребня изуродованный трупъ молодого матроса и плывшую возлѣ трупа голову дяди Батиста, который смотрѣлъ вверхъ съ выраженіемъ ужаса.
Съ мола всѣ видѣли, что мачта сломалась: крикъ испуга вырвался изъ сотенъ глотокъ, когда «Цвѣтъ Мая» показался вновь, съ перебитымъ рангоутомъ, съ гладкою палубою, беззащитный передъ волнами. Теперь онъ погибъ безвозвратно. Мать и жена Р_е_к_т_о_р_а кричали, какъ безумныя, хотѣли броситься въ море, пойти, по крайней мѣрѣ, до самыхъ переднихъ глыбъ, которыя возвышались среди пѣны, словно головы подводныхъ великановъ.
Всеобщее соболѣзнованіе, мягкое участіе, которое возбуждается въ толпѣ несчастьемъ, окружало теперь этихъ двухъ обезумѣвшихъ. Никто уже не проклиналъ Р_е_к_т_о_р_а, всѣ забыли о его заразительной смѣлости и старались утѣшить этихъ двухъ женщинъ тщетными надеждами. Нѣсколько рыбаковъ стало между ними и моремъ, чтобы скрыть отъ нихъ зрѣлище послѣдней борьбы, исходъ которой слишкомъ легко было угадать.
Это ужасное положеніе продолжалось цѣлый часъ. Лодка не слушалась руля. Mope несло ее въ бѣшеномъ бѣгѣ вдоль парапета. Случайно, она не наскочила ни на одинъ выступъ; волна приподняла ее, и она пронеслась, какъ стрѣла, мимо оконечности мола. Передъ Паскуало въ теченіе секунды промелькнули эти громадные камни, на которыхъ было столько дружескихъ лицъ! Какая мука! Быть тутъ, у нихъ на глазахъ, слышать ихъ голоса и умереть!
Нѣсколько секундъ спустя лодка была далеко. Она летѣла прямо къ Назарету, чтобы погибнуть тамъ въ пескѣ, гдѣ уже погребено столько другихъ судовъ.
Антоніо, оглушенный ударами волнъ, оживился передъ моломъ. Надежда на спасеніе озарила его мрачное отчаяніе. Нѣтъ, онъ не хочетъ умереть! Онъ будетъ бороться противъ моря и бури, пока хватитъ силы. Онъ не колебался между вѣрной гибелью въ пескахъ черезъ полчаса и возможностью разбиться о молъ при послѣдней попыткѣ спастись. А, впрочемъ, онъ былъ вѣдь лучшимъ пловцомъ въ Кабаньялѣ…
На четверенькахъ, рискуя быть смытымъ волнами, онъ доползъ до пробитаго водою люка и спустился въ трюмъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ смотрѣлъ на него съ презрѣніемъ. «Онъ не раскаивался болѣе въ томъ, что сдѣлалъ. Богъ добръ и избавилъ его отъ преступленія. Сейчасъ онъ погибнетъ вмѣстѣ съ предателемъ: а что касается той, которая осталась на сушѣ, ну чтожъ, пусть живетъ! Есть ли для нея худшее наказаніе, чѣмъ остаться въ живыхъ?.. Теперь онъ знаетъ, что въ жизни все — ложь. Единственная правда — смерть, которая приходитъ во время и которая ужъ не обманетъ».
Въ то время, какъ эти мысли быстро и смутно проносились въ его головѣ, какъ будто близость смерти обострила его умъ, онъ увидѣлъ Антоніо снова на палубѣ и вскрикнулъ отъ изумленія: у брата въ рукѣ былъ спасательный поясъ, подарокъ с_и_н_ь_и Тоны, забытый въ трюмѣ.
Паскуало, суровымъ голосомъ и съ грознымъ взглядсмъ, спросилъ, что онъ намѣренъ дѣлать.
Антоніо нисколько не смутился. «Что дѣлать? Спастись вплавь: пришло время спасаться всякому, кто можетъ! Онъ не желаетъ умереть на этой лодкѣ, какъ крыса; лучше рискнетъ разбиться о скалы».
У Р_е_к_т_о_р_а вырвалось ужасное ругательство. «Нѣтъ! его братъ не сойдитъ съ лодки, не попробуетъ спастись! Они умрутъ вмѣстѣ, и этимъ Антоніо заплатитъ за все зло, какое ему сдѣлалъ».
Смертельная опасность воскресила въ Антоніо былое бахвальство, наглость человѣка погибшаго, который ничего не уважаетъ; онъ со свирѣпой улыбкой посмотрѣлъ на Паскуало. Въ позахъ этихъ двухъ человѣкъ было нѣчто болѣе страшное, чѣмъ даже буря.
— Батя! Батя! — снова слабымъ голосомь закричалъ ребенокъ въ своихъ веревкахъ.
Тогда Р_е_к_т_о_р_ъ вспомнилъ, что мальчикъ тутъ, и, суровый, безмолвный, оставилъ руль. Въ рукѣ у него былъ морской ножъ, которымъ онъ сразу перерѣзалъ все, чѣмъ привязанъ былъ ребенокъ.
— Поясъ! подай! — крикнулъ онъ повелительно брату.
Но Антоніо, вмѣсто отвѣта, старался просунуть руки въ помочи пояса. «Негодяй!» Паскуало чувствовалъ необходимость говорить, сказать все, хотя бы въ нѣсколькихъ отрывистыхъ словахъ. «Неужели Антоніо считаетъ его слѣпымъ? Р_е_к_т_о_р_ъ знаетъ все. Это онъ въ прошлую ночь гнался за бѣглецомъ по улицамъ Кабаньяля. Если онъ не убилъ преступника, то лишь затѣмъ, чтобы погибнуть съ нимъ вмѣстѣ. Но этотъ мальчикъ, вѣдь, не виноватъ и не долженъ умирать. Живѣе, поясъ! Онъ послужитъ ребенку, сыну измѣны и позора. Какъ бы ни былъ испорченъ Антоніо, онъ долженъ же вспомнить, что этотъ ребенокъ ѳму сынъ».
— Слушайся, или я убью тебя, какъ собаку!
На лицѣ Антоніо все еще была свирѣпая и циничная усмѣшка; и онъ все старался надѣть на себя спасательный поясъ.
Но не успѣлъ. Братъ бросился на него; втеченіе нѣсколькихъ секундъ шла рукопашная на поломанной, дрожащей, безпрестанно заливаемой палубѣ. Антоніо упалъ навзничь съ распоротымъ бокомъ.
Паскуало, почти не сознавая, что дѣлаетъ, запаковалъ ребенка въ спасательный поясъ; кинувъ его за бортъ, словно мѣшокъ балласта, онъ съ минуту смотрѣлъ на него и увидѣлъ, какъ онъ исчезъ за гребнемъ волны.
Теперь Р_е_к_т_о_р_у оставалось только умереть, какъ умирали мужчины въ его семьѣ.
Между тѣмъ, толпа, собравшаяся у оконечности мола, видѣла, что «Цвѣтъ Мая» пляшетъ по волнамъ, точно ящикъ, безъ руля, что имъ играетъ буря. Никто не замѣтилъ борьбы на лодкѣ, но видѣли, что Р_е_к_т_о_р_ъ бросилъ какой-то большой узелъ, который поплылъ, гонимый волнами, и приближался къ парапету.
Спустя нѣсколько минутъ послѣдній крикъ страданія раздался на молѣ: «Цвѣтъ Мая», застигнутый сбоку огромной волной, опрокинулся, повернулся вверхъ килемъ и исчезъ.
Женщины перекрестились и окружили Долоресъ и Тону, удерживая ихъ, чтобы не дать имъ броситься ві море.
Рыбаки очень догадывались, что за узелъ плыветъ по направленію къ скаламъ: это, вѣроятно, ребенокъ. Скоро можно было даже разсмотрѣть его въ пробковой оболочкѣ. Но онъ сейчасъ разобьется о скалы! Мать и бабушка ревѣли отъ муки, молили о помощи, сами не зная кого. «Неужели нѣтъ ни одной доброй души, которая спасла бы ребенка?»
Какой-то смѣльчакъ-доброволецъ, привязавши къ поясу веревку, за которую держали его товарищи, бросился на подводные утесы, между камнями, полупогруженными въ воду, и, чудомъ силы и ловкости, ухитрился встать на ноги среди клокочущихъ волнъ.
Много разъ несчастное тѣло наскакивало на выступы глыбъ, и снова волна уносила его при восклицаніяхъ ужаса. Наконецъ, спасатель сумѣлъ поймать его въ тотъ мигъ, когда оно готово было опять удариться о гигантскую стѣну.
Бѣдный маленькій Паскуало! Растянутый на тинистой площадкѣ мола, съ окровавленной головой, съ посинѣвшими членами, холодный и истерзанный краями камней, онъ въ этой объемистой оболочкѣ былъ, какъ черепаха въ своихъ щитахъ.
Бабушка пыталась отогрѣть своими руками это нѣжное лицо, на которомъ вѣки были закрыты навсегда. А Долоресъ, на колѣняхъ возлѣ мальчика, царапала себѣ щеки и рвала свои прекрасные растрепавшіеся волосы, дико водя во всѣ стороны своими золотистыми глазами.
Вопль отчаянія все время стоялъ въ воздухѣ:
— Дитя мое! Дитя мое!
Женщины рыдали. Росарія, покинутая и безплодная жена, была тронута этимъ безуміемъ пораженной горемъ матери и, съ искреннимъ состраданіемъ, она прощала своей соперницѣ.
А наверху, выше всѣхъ, стояла матушка Пикоресъ, прямая, гордая, какъ месть, равнодушная ко всѣмъ скорбямъ; юбки, хлеставшія ее по ногамъ, развѣвались, какъ знамя. Она уже не грозила морю кулакомъ, а повернулась къ нему спиной. въ знакъ презрѣнія; она посылала свои проклятія землѣ, туда, въ городъ, къ башнѣ, которая вдали выдвигала свои могучія очертанія надъ множествомъ крышъ.
И кулакъ старой толстой вѣдьмы не переставалъ грозить городу, между тѣмъ какъ изъ устъ ея лились ругательства. «Пусть придутъ всѣ жадныя хозяйки, что торгуются на рынкѣ! Рыба имъ слишкомъ дорога? Ахъ! Вотъ какъ? Да не дорого бы и по цѣлому д_у_р_о за фунтъ!»
- ↑ Одинъ изъ кварталовъ предмѣстья Валенсіи, называемаго Грао. Кабаньялъ расположенъ вдоль песчанаго взморья.
- ↑ Синья — мѣстное сокращеніе слова сеньора.
- ↑ «Ловля быками» въ Средиземномъ морѣ производится при помощи двухъ соединенныхъ лодокъ, тянущихъ за собою одну длинную сѣть.
- ↑ Монета, равная франку.
- ↑ Т_а_р_т_а_н_о_ю называется двухколесная телѣга, съ верхомъ въ видѣ свода; на двухъ боковыхъ лавочкахъ могутъ усѣсться по 4—5 человѣка на каждой; влѣзаютъ они сзади. Кучеръ сидитъ на дощечкѣ, прикрѣпленной снаружи къ правой оглоблѣ. Существуетъ много общественныхъ т_а_р_т_а_н_ъ, замѣняющихъ нашихъ извозчиковъ и омнибусы. Т_а_р_т_а_н_е_р_о — кучеръ тартаны.
- ↑ Г_a_б_a_p_а — грузовое судно.
- ↑ Б_о_л_а_н_т_и_н_ъ — родъ удочки, которую лодка тащитъ за собою.
- ↑ Городъ Валенсія стоитъ на правомъ берегу рѣки Гвадалавьяра (Туріи), верстахъ въ четырехъ отъ моря. На лѣвомъ берегу рѣки, близъ устья и нѣсколько къ сѣверу, расположенъ Г_р_а_о, пригородъ и портъ Валенсіи, соединенный съ городомъ дорогою, обсаженной платанами. К_а_б_а_н_ь_я_л_ь, К_а_н_ь_я_м_е_л_а_р_ъ и «к_в_а_р_т_а_л_ъ л_а_ч_у_г_ъ» — кварталы Грао, лежащіе вдоль моря и населенные рыбаками. Здѣсь много простыхъ, крытыхъ соломою хатъ, въ какихъ живутъ валенсійскіе крестьяне. Хуерта — обширная плодородная равнина по обѣ стороны рѣки.
- ↑ Кальяо — крѣпость въ Перу, послѣдняя, остававшаяся за испанцами въ южной Америкѣ.
- ↑ «Встрѣча» — процессія въ страстную пятницу, въ которой Христосъ и Святая Дѣва, выходя изъ близлежащихъ улицъ, торжественно встрѣчаются на перекресткахъ.
- ↑ Работникъ, занимающійся тканьемъ бархата.
- ↑ «Азукарильи» — родъ очень легкаго безе, которое дѣлается изъ яичнаго бѣлка, сахара и лимоннаго сока. Положенная въ стаканъ воды, а_з_у_к_а_р_и_л_ь_я таетъ совершенно и образуетъ напитокъ, подобный лимонаду.
- ↑ «Площадь Правительства», посреди которой находится конная статуя герцога Орлеанскаго.
- ↑ Площадь передъ табачной фабрикой, занятая отчасти скверомъ.
- ↑ Родъ маленькой рыбы.
- ↑ Испанскій вѣсъ въ 25 фунтовъ.
- ↑ Жестяная лампочка, привѣшенная къ трубѣ или потолку.