ГРАФА
Е. А. САЛАСА.
Томъ VIII.
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ. — МАДОННА. — ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМѢРЕНІЕ.
Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., д. Прянишникова.
1895.
МАДОННА
Повѣсть въ трехъ частяхъ
ПОСВЯЩАЕТСЯ М. И. М.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.Въ первые годы царствованія государя Александра Павловича, высились на одномъ изъ холмовъ Москвы княжескія барскія палаты съ огромнымъ густымъ садомъ, спускавшимся подъ гору къ самой рѣкѣ. Широко и просторно, даже важно разсѣлись на холмѣ эти палаты.
Четвероугольный домина въ три этажа, впереди два флигеля, по бокамъ мощенаго двора, соединенные съ домомъ колоннадами, по которымъ идутъ террасы, а посреди двухъ флигелей высокая чугунная ограда и огромныя ворота. На столбахъ воротъ два льва и каждый повернулъ мохнатую голову на улицу, высунулъ изъ разинутой пасти языкъ и молодецки протянулъ хвостъ закорючкой. И не русскіе звѣри эти держатъ не русскій щитъ, на которомъ не русскій гербъ. Однако хозяинъ палатъ именитаго и стариннаго россійскаго рода, т.-е. предокъ его не то прусъ родомъ, не то изъ Золотой Орды.
Князья Агарины — родъ старинный, былъ прежде богатый и немногочисленный, но вскорѣ сильно расплодился. И всякіе въ роду суть: и богатые и бѣдные, и умные и глупые, и честные и нечестные, и слуги отечеству, славные мужи въ исторіи, и простые коптители неба, шатуны расточители незаработаннаго.
Князь Петръ Ильичъ Агаринъ, хозяинъ палатъ, былъ всей Москвой любимъ. Богачъ, хлѣбосолъ, ласковъ. Кухня и повара съ поварятами занимаютъ цѣлый флигель, кони и экипажи съ кучерами и форейторами другой флигель заняли… Всякаго князь кормитъ и поитъ, веселитъ и даритъ какъ и чѣмъ попало, равно ласково и привѣтливо.
Въ домѣ море разливанное, будто круглый годъ чьи-то именины справляютъ въ немъ… А подойдутъ дѣйствительно именины или рожденье холостяка князя, или праздникъ большой, то изъ-за его затѣй по всей Москвѣ дымъ коромысломъ.
Князь, еще довольно красивый и бодрый холостякъ пятидесяти лѣтъ съ хвостикомъ, всю свою жизнь прожилъ въ свое удовольствіе и молодость свою во дни Великой Екатерины провелъ на половину въ Петербургѣ, на половину за границей.
Отца онъ потерялъ еще ребенкомъ, а съ младшимъ братомъ былъ въ ссорѣ и никогда не видался. Его мать, принявшая въ ссорѣ по наслѣдству сторону младшаго сына, жила съ любимцемъ и тоже не видалась со старшимъ.
Князь, выйдя изъ опеки, раздѣлившись и поссорившись съ братомъ, остался одинъ какъ перстъ.
Чрезъ годъ, однако, онъ былъ уже на виду въ Петербургѣ и началъ праздную, но веселую жизнь. Часто сталъ ѣздить князь въ Берлинъ и Парижъ, справляя порученія государыни, братьевъ Орловыхъ, позднѣе и братьевъ Зубовыхъ и другихъ именитыхъ вельможъ двора, съ которыми по очереди умѣлъ близко сходиться. Хотя и добылъ князь большой чинъ, придворное званіе, а затѣмъ и звѣзду на шитый кафтанъ, на на дѣйствительной службѣ пробылъ безъ года недѣлю.
Все это сдѣлали отчасти состояніе, а главнымъ образомъ путешествія его. Послѣ перваго же путешествія и возврата онъ былъ представленъ императрицѣ и вскорѣ сталъ игрывать зачастую съ государыней въ карты, а затѣмъ и приглашаться иногда на рыски ея или parties de plaisir въ Царское Село и Петергофъ, равно на разные балы, карусели и маскарады. Князь вскорѣ сталъ уже участвовать въ первыхъ парахъ. Тогда, т.-е. тридцать лѣтъ тому назадъ, онъ былъ настолько красивъ собой и умѣлъ такъ обворожить каждаго (услужить съ помощью состоянія) и владѣлъ искусствомъ такъ легко и часто плѣнять прекрасный полъ, что получилъ прозвище Duc de Russelieu, въ видѣ намека на знаменитаго сердцеѣда и волокиту герцога де-Ришелье. Объ этихъ своихъ безчисленныхъ побѣдахъ въ Россіи и за границей князь никогда не говорилъ и не хвасталъ.
— Cela nuit au metier! объяснялъ онъ.
За границей же князь слылъ, хотя и неправильно, за друга великой Русской монархини. L’ami intime de la grande Czarine!..
Вдоволь нагулявшись за границей, прослывъ за яростнаго поклонника Вольтера, князь началъ дѣйствительно читать его и сдѣлалъ визитъ къ нему въ Ферней незадолго до его смерти. Путешествія эти пріучили только князя носить длиннѣйшія кружевныя манжеты, особенныя брилліантовыя пряжки на башмакахъ и нюхать табакъ ради моды, но равно заставили полюбить живопись и музыку Незамѣтно переживъ въ странствованіяхъ все царствованіе великой монархини, князь получилъ вдругъ на берегу Женевскаго озера извѣстіе о ея кончинѣ и несказанно пораженный, какъ всякій русскій дворянинъ того времени, тотчасъ, не отдавая себѣ отчета, полетѣлъ почему-то какъ можно скорѣе въ Петербургъ. И прямо попалъ въ бѣду.
— Какъ куръ во щи! Да еще и въ чужія! говорилъ князь, забывая вѣроятно, что для кура всякія щи чужія. Но этимъ князь хотѣлъ сказать, что онъ потерпѣлъ въ чужомъ пиру похмѣлье.
Случилось это такъ. По пріѣздѣ въ Петербургъ князь остановился, какъ всегда, въ домѣ друга своего и тотчасъ наслушался отъ него вдоволь разныхъ диковинъ, про новые порядки, но не повѣрилъ и половинѣ, ибо былъ этотъ другъ извѣстенъ тѣмъ, что много привиралъ. Отдохнувъ отъ длиннаго и утомительнаго пятинедѣльнаго пути, князь выѣхалъ на другой день въ каретѣ повидаться кой съ кѣмъ изъ знакомыхъ. Но въ гости князь не попалъ, а попалъ на гауптвахту, а съ нея чрезъ два дня былъ прямо высланъ вонъ изъ города, съ указомъ жить безъ права выѣзда въ своей вотчинѣ.
— Вотъ такъ блинъ! Ну, времена! ахнулъ князь, выѣзжая и оглядываясь на Питеръ и почти не вѣря своимъ глазамъ, т.-е. своему неожиданному путешествію dans Pin teneur!
Почему все такъ произошло, князь не зналъ, да и спросить было некого. Самъ онъ былъ на гауптвахтѣ подъ строгимъ арестомъ, а къ нему ни души не явилось изъ друзей и знаковыхъ. Точно провалились всѣ сквозь землю. Выѣзжая изъ города, князь думалъ, что пріѣдетъ кто-либо проводить и попрощаться, но какъ былъ при немъ Андріанъ (вѣрный его холопъ, объѣздившій съ нимъ всю Европу), такъ и остался одинъ Андріанъ.
Въ деревнѣ князь узналъ, наконецъ, загадку всего съ нимъ происшедшаго. Одинъ изъ друзей написалъ и объяснилъ ему казусъ. Оказалось, что князь, ѣдучи по столицѣ, повстрѣчалъ государя и снялъ шляпу, да и проѣхалъ какъ правый, не зная того, что слѣдовало скорѣе выскочить изъ кареты и произвести все, что указывалъ установленный этикетъ. Государь спросилъ, что за нахалъ проѣхалъ. Доложили: князь Агаринъ.
— А? Знаменитый Duc de Russelieu! Шатунъ этотъ, что къ Вольтеру ѣздилъ на поклонъ и отъ государыни письмо возилъ.
— Тотъ самый, ваше величество.
— И похоже, сказалъ государь, — очень похоже!.. И оборотись съ улыбкой къ оберъ-полиціймейстеру, бывшему въ свитѣ, государь прибавилъ: — Ты его немножко поучи вѣжливости.
Вотъ тогда оберъ-полиціймейстеръ уже по собственному ли соображенію дѣла, или по особому, другому указу — князя и поучилъ.
Въ глуши вотчины своей князь чуть не умеръ отъ тоски и сталъ отъ скуки по цѣлымъ часамъ вышивать шелками по глазету. Главная слабость названнаго Дюка de Russelieu поухаживать за представительницами прекраснаго пола, les belles, и кромѣ того страсть побесѣдовать, поразсказать, поспорить, поугостить — все это было почти невозможно. Ни красивыхъ женщинъ, ни умныхъ собесѣдниковъ во всемъ околоткѣ не было. Первая мѣстная красавица въ сосѣдствѣ, прельщавшая всѣхъ, напоминала князю одну статую Парижскаго музея, олицетворяющую собой плодородіе.
«Се n’est pas une belle, подумалъ князь. C’est l’Abondance! Toute une avalanche de chair!»
Самый умный собесѣдникъ изъ сосѣдей помѣщиковъ былъ знаменитый стихотворецъ временъ «забвенныхъ» и переводчикъ одной Цицероновой рѣчи (самой маленькой), и тоже высланный за стихи, не впопадъ поднесенные, на жительства въ деревню. Но князь ни стиховъ, ни переводовъ его никогда не читалъ, даже услыхалъ объ нихъ въ первый разъ теперь отъ самого автора. Съ этимъ поэтомъ, неосторожнымъ и непризнаннымъ, князь, оказалось, не имѣлъ ничего общаго, кромѣ досады и злобы на правительство, ихъ обоихъ выславшее изъ столицы въ глушь. Этотъ знатокъ латыни и переводчикъ Цицероновой рѣчи оказался, къ изумленію князя, совершенно не грамотенъ по-россійски и невѣжда.
Такъ жилъ князь Петръ Ильичъ въ своей вотчинѣ до вступленія на престолъ государя Александра Павловича, и въ пять лѣтъ постарѣлъ на десять, виня въ этомъ «деревеньщину». Пріятели вспомнили, наконецъ, о немъ, попросили и выхлопотали прощеніе… Чрезъ мѣсяцъ послѣ прощенія князь, сіяя отъ радости и счастія, былъ въ Москвѣ и летѣлъ оттуда въ Петербургъ… Но увы! странное дѣло! Петербурга, который прежде князь хорошо зналъ, но который при государѣ Павлѣ Петровичѣ онъ видѣлъ лишь мелькомъ, два, три дня, да и то изъ замасленнаго окошка гауптвахты, Екатерининскаго Петербурга… не было и слѣда… Былъ какой-то другой, новый Петербургъ. Начиная съ военныхъ мундировъ, причесокъ, покроя платья и кончая разговорами и манерами придворныхъ и высшаго свѣта — все преобразилось, и князь, да, самъ князь Петръ Ильичъ вдругъ замѣтилъ, что надъ нимъ подтруниваютъ, что онъ уже не можетъ играть той же роли, что игралъ еще недавно при матушкѣ великой царицѣ въ каруселяхъ и въ кадриляхъ, всего какихъ-нибудь пятнадцать лѣтъ назадъ. Онъ, князь Петръ Ильичъ, путешественникъ, парижанинъ, вольтеріанецъ, Duc de Russelieu, недавняя звѣзда не послѣдней величины, вдругъ теперь самъ замѣтилъ, почуялъ, что онъ уже не герой, даже не актеръ, а просто изумленный зритель другихъ героевъ на другихъ подмосткахъ. Все преобразилось. Многое очень милое и умное стало считаться глупымъ. Многое прежде модное стало почему-то смѣшнымъ. Онъ и его друзья, нѣкоторые даже изъ нихъ государственные мужи времени Екатерины, мѣтившіе было прямо въ первые сановники государства какъ ученики Великой — теперь попали въ задніе ряды, а впередъ все болѣе и болѣе выдвигались безбородые молокососы и Dieu sait qui…
— L’un de ces matins Андріанъ же réveillera ministre! И мы даже не скажемъ… nous ne dirons pas: sacrématin! сострилъ однажды на вечерѣ князь Петръ Ильичъ. Но его шутка никому не понравилась.
— Старый шатунъ! Бабій прихвостень! послышалось князю изъ одной группы собесѣдниковъ. И князь въ первый разъ въ жизни покраснѣлъ отъ обиды.
Всего досаднѣе князю было то, что о заграничныхъ своихъ путешествіяхъ онъ не могъ уже разсказывать, какъ бывало прежде. Съ тѣхъ поръ столько народу перебывало за границей, что розсказни его были уже не диковинкой.
Не прошло трехъ мѣсяцевъ, какъ Петръ Ильичъ собрался вонъ изъ Невской столицы; но на этотъ разъ за границу ѣхать ни за что не захотѣлъ.
— Нынѣ туда всякій дурень таскается. Cela n’а plus la même attraction! Et puis, c’est… гм!..
И вотъ тогда-то князь и явился въ древнюю столицу, первопрестольную, бѣлокаменную, гдѣ еще было можно дышать, быть Duc’омъ Russelieu, разсказывать о своихъ путешествіяхъ, говорить безъ умолку и быть умнымъ и интереснымъ по старому.
Въ Москвѣ князь нашелъ свой громадный домъ, въ которомъ бывалъ только проѣздомъ, грязнымъ, заброшеннымъ, съ парадными комнатами запертыми со смерти отца, но въ одну зиму хоромы преобразились, украсились внутри и снаружи; поднялись и флигеля, появились львы и гербъ; и домъ вскорѣ наполнился гостями, загремѣла музыка съ хоръ и жизнь снова улыбнулась Екатерининскому орлику, какъ и прозвалъ себя теперь самъ Петръ Ильичъ. Одно только не ладилось… Прекрасный полъ отнесся къ князю въ Москвѣ такъ же холодно, какъ и въ Петербургѣ… Князь недоумѣвалъ, даже загоревалъ не на шутку. Иль ужъ съ новымъ вѣкомъ новый норовъ у женъ проявился — мужьямъ не измѣнять!..
Одинъ новый пріятель князя, говорившій чуть-чуть по французски, москвичъ, старинный дворянинъ, разоренный въ пухъ, Иванъ Максимычъ Смередевъ, явился на помощь горюющаго Екатерининскаго орлика. Душа на распашку, привыкшій громко и со смѣхомъ говорить все что было у него на умѣ, человѣкъ грубый съ виду, но съ которымъ князь, непонятно для него самого, крайне быстро подружился, объяснилъ князю загадку напрямки.
— Господь съ тобой, Петръ Ильичъ! Какія тебѣ теперь шашни. Ты хоть еще въ соку, а все-таки не самаго перваго разбора. Тебѣ который годокъ-то? Посуди…
И князь посудилъ и разсудилъ.
Дѣйствительно, разгадка была самая простая: князю было почти пятьдесятъ три года. Этого-то онъ и не замѣтилъ.
— Стало-быть пора, другъ, остепениться, сирѣчь жениться! разсудилъ Смередевъ. — Коли нѣтъ ямскихъ, ступай на своихъ!
Князь былъ однако не вполнѣ согласенъ и ничего другу не отвѣтилъ, а отвѣтилъ мысленно себѣ:
— Пятьдесятъ лѣтъ! Morbleu!… Ришелье женился на madame de Routh въ восемьдесятъ четыре года. Правда, въ третій разъ. А первый-то разъ его женили avec la Duchesse de Noailles — пятнадцати лѣтъ отъ роду.
Князь всегда враждебно относился къ браку, но не отрицалъ возможности современемъ тоже жениться. Это успѣется. Подавиться, повѣситься и жениться не долго, говорилъ онъ всегда друзьямъ и любимцу Андріану.
Однако чрезъ нѣсколько времени послѣ этого разговора, князь началъ уже приглядываться и выбирать себѣ жену. Но дѣло затянулось на два года… За него всякую дѣвицу всякіе родители отдали бы ради его состоянія, имени и добраго нрава. Но самъ-то Петръ Ильичъ былъ разборчивъ и не могъ найти себѣ жену по сердцу.
— Да какую же ты бы хотѣлъ? вопросилъ однажды Смередевъ, — опиши. Я объѣду всю Россію, на Макарьевскую ярмарку съѣзжу. Въ Кіевъ поѣду на лѣто, когда богомолокъ много съѣзжается. Хоть хохлушку, а добуду. Опиши.
И князь отшучивался, отшучивался и, наконецъ, описалъ.
— Ну, первое, будь она дворянка, роду хорошаго, хотя бы и захудалаго. Росту будь она высокаго. Статная, ни толста, ни худа. Лицомъ чистая, чуточку чтобы на голландку смахивала. Mais un brin! Самую малость, а не то чтобы отъ нея пахло портеромъ. Глаза будь синіе, темноватые. Волосы свѣтлые, чуть не бѣлые… Разума чтобъ у нея было довольно… Но разума, какой приличествуетъ полу женскому: чтобы рукодѣльничать и хозяйничать. А не то чтобы не своимъ, а мужскимъ занятіямъ предавалась. А то вѣдь теперь гляди, что расплодилось разныхъ тараторокъ, стихотворицъ и всякихъ писательницъ. Избави меня Господь… je yeux dire… судьба… отъ такой жены, что по-гречески знаетъ и переводитъ! En France… oui!.. Пускай! А у насъ барышнямъ и дѣвицамъ это не къ лицу, не къ рукамъ, острилъ князь. Il faut avant tout же laver les mains chaque matin. И бѣлье тоже мѣнять надо… А потомъ уже les sciences!
— Ладно. Ладно. Далѣй. Описывай.
— Ну, разума, стало, не много надо. У меня хватитъ на обоихъ. А вотъ сердцемъ чтобъ она была… вотъ тутъ, любезный пріятель, и загвоздка. Un coeur d’or! Больше того. Сердцемъ ей надо быть… такой, какъ ваши, je suppose, святые ангелы. Одно слово, будь она сама доброта, тишь да гладь, нѣжность да ласковость. Чтобы отъ нея, вотъ какъ отъ печурки зимой, и мнѣ, и пріятелямъ, и холопамъ даже моимъ, всѣмъ въ домѣ тепленько стало. Когда есть въ женщинѣ это сердце… скажу Богомъ вложенное, je veux dire природою данное, то около нея всѣмъ живется радостно и утѣшно. А ужъ коли жениться, такъ жениться на эдакой. Инако же зачѣмъ? Лучше оставаться холостякомъ на всю жизнь! Не хочу я тоже и холопамъ своимъ чертовку княгиню навязать, прибавилъ князь подумавъ. — Имъ у меня живется хорошо… А тутъ вдругъ заведется барыня драчунья, бранчивая, да привязчивая, да еще, comme tu dis souvent, баба о семи пятницахъ и безъ середы.
— Вздоръ. Пустое говоришь. На чертовкѣ или бабѣ-ягѣ какой не надо жениться. А на добронравной надо. Нельзя холостымъ оставаться въ твои годы.
— Что же дѣлать. Не найдешь, такъ и останешься.
— Пустое. Не бывать сему. Какъ можно. Псой запахнешь. Вотъ какъ я, Смередевъ, Иванъ.
— C’est grossier, mon cher.
— Гроссіе или не гроссіе, а вѣрно сіе! захохоталъ Смередевъ. — Да небось. Я тебѣ не дамъ запропасть. Услужу. Вели мнѣ отсчитать и принести тысячу рублей изъ конторы.
— Зачѣмъ?
— Ѣду искать. Всю Россію объѣзжу, въ Вятку, въ Тотьму, въ Астрахань, на островъ на Буянъ съѣзжу. Можетъ съ дороги еще тысячу попрошу, а ужъ жену тебѣ эдакую выищу. И бѣловолосую, и coeur d’or, и ангела святого.
— Шутишь, mon cher.
— Зачѣмъ. Какія тутъ шутки. Завтра выѣзжаю и жди меня черезъ годъ. А можетъ и ранѣе. А коли черезъ годъ ничего не найду, то тогда пріѣду назадъ, и дѣлай со мной что пожелаешь. Кабы не дворянинъ, далъ бы себя отстегать въ прачешной. Хочешь такой уговоръ: не найду — побей!
Но князь о чемъ-то думалъ, улыбался и не слыхалъ предложенія.
— Знаешь ли ты, другъ, заговорилъ князь, — есть вотъ за границей картина Мадонна, писанная триста лѣтъ назадъ мастеромъ Гольбейномъ. Вотъ кабы ты эту Мадонну Гольбейнову видѣлъ, то зналъ бы, что я желаю въ супругѣ.
— И мадаму Голбейнову найду. Опиши.
— Мадонну, поправилъ князь и цѣлыхъ три часа описывалъ другу свой идеалъ.
Смередевъ прослушалъ очень внимательно, а на утро выѣхалъ изъ Москвы.
Князь, узнавъ объ этомъ, такъ и ахнулъ: ventre bleu!
Это было въ декабрѣ. Князь сначала смѣялся внутренно надъ затѣей пріятеля; но понемногу сталъ чаще и чаще подумывать объ этомъ. Смередевъ былъ уменъ и настойчивъ. Получая отъ пріятеля письма изъ разныхъ мѣстъ и городовъ, видя, что тотъ и впрямь чуть не всю Россію собирается обшарить, князь уже сталъ серьезно интересоваться затѣей пріятеля, отъ которой зависѣла его жизнь.
«Il va me marier tout de bon, ce diable d’homme!» думалъ князь.
Приходили письма, и князь съ волненіемъ прежде другихъ писемъ распечатывалъ тѣ, на которыхъ была большая гербовая печать вѣрнаго друга. Во всякомъ письмѣ были краткія описанія разныхъ провинціальныхъ дѣвицъ и ихъ родныхъ, и письмо всегда кончалось словами:
«И по сему увидишь, что намъ не подходяща. Но свѣтъ не клиномъ и ѣду дальше».
Прошло полгода; письма вдругъ прекратились, дойдя до города Пензы… Наконецъ, пришло письмо краткое:
"Любезный пріятель! Сижу въ степи у города у Ломова, въ трехвершковой усадьбишкѣ столбового дворянина. Дальше покуда не пойду… Ликомъ ангелъ, прелестница. Твоя Мадама Агалбенская сама.
"Не знаю только еще, какова нравомъ. Можетъ баба-яга, при пестѣ и метлѣ! Покуда прости!
Князь задумался не на шутку. Проѣхавъ столько мѣстъ, перевидавъ столько невѣстъ, застрять другу въ трущобѣ — стало-быть есть важная причина. Стало-быть есть дѣвица соотвѣтствующая портрету князя и его Мадоннѣ.
— Неужто и впрямь что-либо такое? волновался князь и ждалъ письма. — Ce serait incroyable!.. Ce serait… divin! Quoi?
Но Смередевъ опять замолчалъ какъ убитый. Ни слуху, ни духу.
— Il me fera mourir! говорилъ князь.
И князь сталъ раздражителенъ, видимо не по себѣ… и самъ себѣ дивился.
— Je deviens vieux! Это ребячество! сердился онъ на себя.
Наконецъ, пришло письмо. Князь, увидя большую печать и почеркъ друга, даже привскочилъ. Переведя духъ, онъ сѣлъ и собрался читать, но распечатавъ и раскрывъ письмо, опять вскочилъ съ мѣста. На большой страницѣ синей бумаги было только написано:
Нашелъ! Подошла! Везу!
Князь опустился въ кресло и долго сидѣлъ не двигаясь.
«Ну какъ, vraiment — судьба моя рѣшается, думалось ему. Нѣтъ… Вздоръ, пустое! Можетъ эта дѣвица не Гольбейнова моя Мадонна, а впрямь Иванъ Максимычева Мадама Агалбенская»
Однако князь, перечитывая письмо друга, все-таки чувствовалъ, что онъ робѣетъ и смущается, и внутренно желалъ то одного, то другого. То хотѣлось ему въ явѣ увидѣть свою любимую Мадонну, то хотѣлось чтобъ Иванъ Максимычъ ошибся и сплоховалъ.
«Если Мадонна, то и Гименей! А этого я бога всегда боялся пуще діавола!» думалъ князь.
Наконецъ, чувствуя, что въ такія минуты нельзя оставаться одному, онъ позвонилъ.
— Послать Андріана!
Любимецъ князя, изъѣздившій всю за границу, былъ высокій и смуглый человѣкъ лѣтъ сорока, съ умнымъ лицомъ и прямымъ выраженіемъ въ узкихъ глазахъ подъ выпуклымъ лбомъ. Любимецъ, конечно, зналъ о затѣѣ князя. Не скоро являлся онъ «предъ барина князиньку».
Съ пріѣздомъ въ Москву Андріанъ вообще сталъ лѣнивѣе и началъ толстѣть, ибо сталъ дворецкимъ и полноправнымъ властителемъ и судьей въ домѣ и надъ дворней князя.
— Иванъ Максимычъ пишетъ: нашлася… Везетъ, пишетъ! какъ-то стыдливо объяснилъ князь своему вѣрному холопу и Лепорелло, знавшему давно всего князя насквозь и все его прошлое, его русскія и иноземныя похожденія. Андріанъ смолчалъ и, заложивъ руки за спину, глядѣлъ чрезъ Князеву голову.
Князь глянулъ вскользь въ лицо лакея-дворецкаго, отвернулся и сталъ ходить по горницѣ.
— Что? Боишься, что княгиня будетъ… Воли той не дастъ, язвительно сказалъ князь.
— Что мнѣ ваша воля, пробурчалъ Андріанъ. — У васъ послѣдняго щенка въ домѣ пальцемъ не смѣй ткнуть. Срамота на всю Москву, что у насъ дозволяется, да творится. Озарство!!
— Ну. Ну. Старая пѣсня. Не до того… А ты вотъ отвѣчай. Насчетъ княгини-то будущей… А?
— Что-жъ я — отвѣчай. Зачѣмъ Иванъ Максимычъ… ну, онъ и отвѣчай. А я не знаю… Вотъ какъ чрезъ полгодика послѣ вѣнца — хоть чрезъ годъ, давай скажемъ, — опыстылитъ она вамъ… Ну вотъ тогда что?.. А?.. Попа что-лъ разстригу доставать, да вывернувъ ризы на изнанку развѣнчивать васъ съ ней будемъ! Анъ нѣтъ, князинька; всякъ тогда скажетъ: то молъ не за границей, а у себя. Взялся за гужъ такъ тяни, да потягивай…
Князь ничего не отвѣтилъ. Андріанъ тоже замолчалъ.
Любимецъ сразу попалъ въ цѣль, сказалъ князю вслухъ то, что баринъ думалъ, да не говорилъ. Такъ бывало всегда. И оба это знали. Въ этомъ и былъ именно секретъ привязанности барина къ лакею и полновластія лакея въ домѣ.
— Авось… тихо воркнулъ, наконецъ, князь.
— Глупое русское слово, однозвучно и тихо выговорилъ Андріанъ.
Князь обернулся на ходу и глянулъ на лакея грозно.
— А?!
— Вы изволите всегда сказывать: Авось — глупое русское слово.
— Все глупости… А ты себѣ еще не забери въ голову… Когда пріѣдетъ… сердито и громко путался князь, не умѣвшій браниться. — Ты что ли мнѣ запретишь! Жениться запретишь. Вамъ у меня баловство. Боитесь вотъ, что васъ барыня… Ну, ступай. Только разсердилъ своимъ враньемъ.
Андріанъ вышелъ не спѣша и какъ-то особенно хладнокровно отворилъ и притворилъ за собой дверь кабинета.
— Разумѣется, глупое слово! заворчалъ князь одинъ. — Дурацкое слово. Авось?! Veuillez bien me le traduire. Глупо! Глупо! Bête comme chou. Стало быть, что же меня ожидаетъ? Что же это будетъ? Авосьная женитьба.
Степь голая, черноземная, богатая хлѣбами… Въ іюнѣ мѣсяцѣ здѣсь какъ въ морѣ зеленомъ, волнистомъ и живомъ, тонетъ прохожій во ржи, что вытянулась въ ростъ человѣческій. Въ декабрѣ здѣсь тоже море, безбрежное, но бѣлое и мертвое, и гибнетъ тутъ прохожій и отъ мороза и отъ волковъ. Отъ жилья до жилья по два десятка верстъ насчитываютъ, да и тѣ баба клюкой мѣрила. Впрочемъ, въ этомъ краю и за сто верстъ сосѣдями считаются.
Близехонько отъ города Ломова, т.-е. въ верстахъ въ пятидесяти, а то и дольше, середи голой степи, въ оврагѣ или котловинѣ, у маленькой рѣчки — шумитъ густой и темный садъ, все дубы да кленье. Немножко повыше, на склонѣ, домикъ бѣленькій и маленькій, весь съ иголочки, чисто и старательно вымазанный глиной. Только годъ назадъ вывели у домика фронтонъ, двѣ колонны, балкончикъ, а на стѣнѣ подъ косякомъ крыши лиру и двухъ амуровъ прицѣпили. Домикъ просто диво-дивное вышелъ и его многіе дворяне изъ Ломова ѣздили смотрѣть.
Помѣщикъ Лукьянъ Иванычъ Собакинъ искусникъ и мастеръ на всякую штуку — самъ весь домъ ладилъ и строилъ на скопленный въ десять лѣтъ капиталъ. Хоть могъ Собакинъ выстроить домъ на хуторѣ у большой рѣки, но не рѣшился уйти и остался здѣсь въ этой самой котловинѣ у маленькой рѣчки Малой Дужки. Потому не ушелъ дворянинъ помѣщикъ, что здѣсь же наверху оврага, гдѣ садъ уже кончился, тянется деревушка дворовъ съ десятокъ, и душъ въ нихъ, считая и малыхъ ребятъ, не болѣе полсотни наберется. За то всѣ дворы и задворки, и овины и изгороди — все хоть не ново, а сѣро и черно, но въ порядкѣ стоитъ, не валится на-земь.
Это усадьба и деревня — Дужино, Собакино тожъ. Дужино еще кто и не знаетъ, но Собакино всѣ знаютъ, потому что Лукьяна Иваныча вся губернія знаетъ теперь, какъ знавала его отца и дѣда и прадѣда. Лукьянъ Иванычъ здѣсь и родился, не въ этомъ новомъ домикѣ, а въ старомъ, который совсѣмъ сгнилъ и провалился, но все еще стоитъ на дворѣ, покосившись на-бокъ, изжелта-сѣрый съ мезониномъ и съ крылечкомъ. Въ этомъ домикѣ родился и прожилъ отецъ Лукьяна Иваныча и дѣдъ его и прадѣдъ. А прапрадѣдъ и всѣ остальные Собакины, начиная, кто говоритъ, со временъ Ивана Грознаго, а кто — съ царя Михаила, жили хоть и въ другомъ домикѣ, но на этомъ мѣстѣ. Оттого и не ушелъ отсюда Собакинъ, оттого и не поднялась рука у Лукьяна Иваныча на старый домикъ, на эту храмину родовую. Да и какъ рука поднимается на кровлю, защищавшую отъ непогоды головы отцовъ и дѣдовъ, и на стѣны сѣренькія, межь которыхъ прошли цѣлыя жизни, гдѣ родились въ свой чередъ, росли, жили тихонько, уютно и простовато, женились, плодились и затѣмъ умирали въ свой чередъ, мирною и непостыдною кончиной, — всѣ Собакины, одинъ за другимъ.
Послѣдній представитель древняго рода, Лукьянъ Иванычъ, былъ когда-то военнымъ, но недолго. Черезъ четыре года послѣ его зачисленія въ одинъ егерскій полкъ, будучи еще только двадцати лѣтъ, попалъ онъ въ походъ, въ Пруссію, съ арміей, бывшею подъ начальствомъ Апраксина. Затѣмъ попалъ въ знаменитое сраженіе подъ Гросъ-Егернсдорфомъ и былъ раненъ въ грудь, въ ногу и въ руку. Грудь ему «заштуковали», по его словамъ, рука сама оправилась и стала дѣйствовать, потому что пуля только проскочила и минула въ бокъ, чтобъ убить его любимца унтера Евсеича, который шелъ браво съ нимъ рядомъ и его даже подталкивалъ. А лѣвую ногу у Собакина отрѣзали выше колѣна.
И странное дѣло, нога эта раздѣлила всю жизнь Лукьяна Иваныча на двѣ половины. То было до ноги, а то ужъ вотъ было послѣ ноги. И всѣ шалости, что продѣлывалъ въ околоткѣ молодой баричъ, а юный капралъ въ Москвѣ или прапорщикъ въ Германіи — до ноги, того ужь поручикъ въ отставкѣ, послѣ ноги — не продѣлывалъ.
— Съ деревяшкой куда же сунешься! стыдно, говаривалъ онъ.
Памятны остались минуты послѣ операціи. Плохъ былъ Лукьянъ Иванычъ, какъ рѣзали его, словно телятину какую, прости Господи; еще плоше былъ послѣ, а помнитъ хорошо, что не приказалъ солдатамъ бросать ногу, а велѣлъ положить около себя и цѣлыя сутки глядѣлъ на нее. И глядя на эту ногу, онъ Богъ вѣсть почему отца своего вспоминалъ, что былъ уже на томъ свѣтѣ, и Дужино свое вспоминалъ съ садикомъ и съ рощей, и Марѳушъ, и Дуняшъ и Акулекъ разныхъ сѣроглазыхъ и ласковыхъ изъ сосѣдняго села Проскурова; вспоминалъ всю жизнь свою прошлую будто переглядывалъ да передумывалъ онъ снова. И все это, глядя на отрѣзанную ногу. Пальцы были цѣлехоньки, будто на смѣхъ остались невредимы. И разъ съ десятокъ за этотъ день слезы выступали на лицѣ молодого Собакина и онъ приказывалъ тихонько мальчишкѣ помощнику фельдшера:
— Оботри. Лицо мокро. У глазъ-то, у глазъ оботри. Потѣетъ что-то .
И спасибо никто не видалъ какъ Собакинъ по ногѣ плакалъ. Да и кому было видѣть! Около него умирали трое другихъ раненыхъ изъ полка товарищей. Вернувшись инвалидомъ съ крестомъ и съ деревяшкой въ Дужино, зажилъ Собакинъ тихонько. Сталъ объ лѣто имѣньицемъ заниматься, а по зимамъ въ карты играть, проводя зиму въ Ломовѣ. Два раза и въ Тамбовѣ побывалъ и въ Саратовѣ. Сталъ сосѣдями любимъ за добрый нравъ и за разсказы про не долгую свою, но важную кампанію. Наконецъ, сталъ Собакинъ почитывать книжки и кой-что вычитывать изъ нихъ и на усъ себѣ мотать. Но любимыми книжками были и остались у него двѣ: во первыхъ, Самоновѣйшій оракулъ сновидѣній и превращеній. Мудреная была книга, толстая, съ рисунками. Десять лѣтъ бился Лукьянъ Иванычъ, чтобы все въ ней одолѣть и понять, но такъ и бросилъ. Иныя главы всякъ на свой толкъ объяснялъ и одну главу «о пирамидальности» — никто во всемъ околоткѣ не могъ понять. Въ губернскомъ же городѣ Собакинъ посовѣстился сознаться въ своемъ необразованіи и совѣта просить. Другая книга настольная, важная въ хозяйскомъ дѣлѣ — была Брюссовъ календарь, за который Лукьянъ Иванычъ цѣлый оброкъ, съ двухъ душъ полученный, цѣлыхъ двѣнадцать рублей заплатилъ.
Проживая такъ цѣлыхъ десять лѣтъ одинъ какъ перстъ, заскучалъ Лукьянъ Иванычъ. Была у него кручина и прежде затаенная отъ всѣхъ, а теперь эта кручина еще пуще сказывалась.
— Какъ поживаете? спрашивалъ у него знакомый.
— Какъ? Живу себѣ… на одной ногѣ!
Но кручина его была уже иная. Не ногу свою — погребенную по его просьбѣ солдатами какъ слѣдуетъ въ Германіи — жалѣлъ теперь инвалидъ. Лукьянъ Иванычъ гордился своею деревяшкой, она его всюду вводила и рекомендовала. За нее и крестъ висѣлъ у него на груди. А это былъ тогда одинъ крестъ на весь околотокъ въ триста верстъ, если не на всю округу.
Тридцатилѣтній поручикъ въ отставкѣ и помѣщикъ горевалъ о томъ, что нельзя, подобно отцу и дѣду, сочетаться законнымъ бракомъ съ какою-либо дѣвицей изъ сосѣднихъ дворянъ и, заживъ по-христіански, прижить дѣтей. Лукьянъ Иванычъ былъ убѣжденъ, что за калѣку ни одна дѣвица хорошаго роду не пойдетъ.
— Вотъ кто, знать, моя суженая-ряженая! говорилъ онъ, показывая на деревяшку.
На крестьянкѣ жениться — осрамиться, а дворянку однодворку коли силкомъ отдадутъ за него замужъ родители, думалось ему, то какого же счастія и благополучія ожидать.
Такъ время и шло…
Богъ судилъ иначе. Однажды лѣтомъ въ самый полуденный жаръ, когда Собакинъ отдыхалъ послѣ обѣда, прибѣжали съ деревни мужикъ да баба, а за ними еще мужикъ и еще баба и наконецъ ребятишекъ съ десятокъ. Барина велѣли разбудить. Люди дворовые Собакина, числомъ двое: Антонъ и кухарка Лукерья, разбудили барина. Дѣло было важное. Въ сто лѣтъ разъ такое бываетъ! И узналъ проснувшійся Лукьянъ Иванычъ слѣдующее: Проѣзжіе, откуда и куда невѣдомо на тройкѣ наемныхъ, а не на своихъ, въ тарантасѣ, миновавъ деревушку, стали спускаться на мостъ черезъ овражину, да на косогорѣ завернулъ какъ-то мужиченко кучеръ неловко въ сторону… иль пристяжная рванула! Тарантасъ свернуло на косогорѣ на бокъ… Да все и посыпалось въ рѣчку. И экипажъ, и лошади, и проѣзжіе. Утонуть въ Малой Дужкѣ — курицѣ развѣ только можно, но бѣда была не въ томъ. Самого барина подшибло до смерти, барыню искалѣчило, кучера пристяжная въ рѣчку втащила и вмяла въ тину, вѣроятно тоже померъ, а осталась барышня. Сидитъ теперь какъ шальная и не плачетъ и не говоритъ… Говоритъ что-то сама съ собой, да ничего не поймешь. Языкъ свертѣлся отъ испуга.
И этотъ день (когда случилось это несчастье, о которомъ узналъ Лукьянъ Иванычъ отъ мужиковъ) сталъ для него днемъ новой жизни, счастія. Такъ знать Богъ судилъ.
Черезъ часъ въ домикѣ инвалида Собакина, гдѣ уже болѣе десяти лѣтъ жилъ онъ одинъ одинехонекъ, было хоть и не радостно, а хлопотливо, за то людно и шумно.
Проѣзжіе оказались — гражданинъ города Митавы Дитрихъ съ женой и съ дочерью. Дитрихъ ѣхалъ изъ Москвы, гдѣ былъ провизоромъ, въ Саратовъ, а далѣе въ Екатеринштадтъ, по приглашенію друга, для того чтобы занять должность умершаго аптекаря. Бѣдный Дитрихъ былъ убитъ на повалъ и раздавленъ тарантасомъ. Фрау Каролина, жена его, была очень опасно ранена въ грудь. Кучера, смятаго лошадью, достали и вытащили за мертво, но онъ вскорѣ пришелъ въ себя, сидѣлъ, глядѣлъ на всѣхъ и даже заговорилъ. Сказалъ про кого-то: ахъ ты, проклятая!..
Единственная уцѣлѣвшая, и только легко ушибшаяся при паденіи — была дочь Дитриховъ, восьмнадцатилѣтняя Юлія, бѣлокурая дѣвушка, красавица, какихъ Лукьянъ Иванычъ и на картинкахъ никогда не видалъ. При взглядѣ на нее у Собакина духъ захватывало, и всего въ жаръ бросало. Лукьянъ Иванычъ, герой Егернсдорфа, мараковалъ по-нѣмецки и могъ тотчасъ заговорить съ красавицей своею. Событіе было невѣроятное, но разрѣшилось просто. Дитриха похоронилъ сосѣдній батюшка по обряду православной церкви и черезъ полгода выговоръ за то получилъ отъ архіерея. Вдову раненую положили въ постель и, устроивъ все для матери и дочери, Лукьянъ Иванычъ послалъ за докторомъ въ имѣніе одного богача-помѣщика верстъ за восемьдесятъ.
Мѣсяцъ пролежала въ постели фрау Каролина, то стонала отъ боли, то плакала по мужѣ, но, наконецъ, поднялась на ноги и не знала какъ благодарить и какъ отплатить доброму Лукьяну Ивановичу. Но за время болѣзни матери, Юдинька, успѣвшая оплакать потерю отца и успѣвавшая ухаживать за больною матерью, успѣла тоже коротко сойтись съ хозяиномъ, — прельстить, съ ума свести Лукьяна Иваныча.
Когда мать и дочь стали собираться уѣзжать назадъ въ Москву, а затѣмъ въ Митаву, то Лукьянъ Иванычъ сидѣлъ какъ пришибленный и рѣшилъ, наконецъ, ѣхать съ ними.
— Зачѣмъ? Lieber Gott! воскликнула мать, Каролина Карловна.
— Я безъ Юлію Ивановны жить не могу! бухнулъ Сабакинъ. — Пропадай моя жизнь, пропадай все мое добро. Я топиться пойду. Вотъ сейчасъ побѣгу топиться…
И Лукьянъ Иванычъ, говоря это, глядѣлъ въ полъ, махалъ руками надъ головой, а самъ чувствовалъ, что съ нимъ дѣлается что-то особенное, но уже знакомое въ жизни; будто онъ опять второй разъ, подъ гулъ пушекъ, на Гроссъ-Егернсдорфскіе окопы лѣзетъ. И вотъ, вотъ сейчасъ его убьютъ… Убьетъ его одно слово Юліи или ея матери. Хуже ядра убьетъ! Но ни красавица Юлія, ни Каролина Карловна Лукьяна Иваныча не убили отказомъ.
Мѣсяца черезъ полтора въ Ломовѣ переходила въ православіе Юлія Дитрихъ, а черезъ два дня вѣнчалась съ Собакинымъ. Послѣ вѣнца Каролина Карловна уѣхала все-таки въ Митаву, чтобы жить съ сыномъ. Молодые зажили вдвоемъ.
Все это происходило болѣе тридцати лѣтъ назадъ, въ старомъ домикѣ, что стоитъ теперь скосившись набокъ.
Теперь въ Дужинѣ въ бѣленькомъ новенькомъ домикѣ съ колоннами и лирой живутъ трое…
Шестидесяти-восьми-лѣтній герой Егернсдорфа, сѣдой инвалидъ, но румяный, бодрый и веселый какъ и прежде, почитывающій изрѣдка свой Брюссовъ календарь, затѣмъ лежитъ не вставая съ постели параличомъ разбитая, очень толстая и немного разумомъ тронутая пятидесяти-пяти-лѣтняя барыня Юлія Ивановна, которую мужики очень любятъ и давно позабывъ, что она родомъ не русская, что она стала россійскою барыней только вывалившись на косогорѣ — зовутъ наша матушка Ульяна Ивановна.
Съ ними вмѣстѣ ихъ сокровище младшій и девятый ихъ ребенокъ, единственный оставшійся послѣ восьми человѣкъ дѣтей, умершихъ въ раннемъ возрастѣ. Этотъ послѣдній и единственный ребенокъ, боготворимый Лукьянъ Ивановичемъ — шестнадцатилѣтняя дочь Маша.
Что такое Маша, Марья Лукьяновна, барышня Дужинская — всякій во всемъ округѣ знаетъ. И мужикъ, и баринъ. Она золотая барышня.
Маша, родившаяся и выросшая почти безвыѣздно въ Дужинѣ, знавшая изъ всего міра Божьяго только городъ Ломовъ да село Троицкое съ большимъ златоглавымъ храмомъ, куда, они были прихожанами — была тотъ полевой цвѣтокъ, тотъ колокольчикъ степной, что родится въ глуши и красуется среди муравы или на окраинѣ поля ярового. Никто этого колокольчика не поливаетъ, не пересаживаетъ, отъ бури не защищаетъ, на солнце не ставитъ; невѣдомо какъ, зачѣмъ, для кого, слѣпою судьбой, Божьимъ промысломъ, брошенъ онъ среди пахучей муравы и самъ о себѣ заботится, днемъ тянется къ солнышку, пьетъ жадно росу по ночамъ; въ непогоду не робѣетъ вихря иль дождей, въ ясное время шепчется съ букашками, цѣлуется вдоволь съ мотыльками. И долго цвѣтетъ онъ — красивый, сильный! И гордо держитъ головку свою безъ единаго пятнышка.
Маша умѣла читать и писать, наученная отцомъ, пробовала учиться и по-нѣмецки, но эта грамота ей не далась.
Увѣреніямъ родныхъ, что Юлія Ивановна нѣмка, Маша съ дѣтства не вѣрила, сердилась, надувала губки, а то и плакать принималась. Лукьянъ Ивановичу это нравилось.
— Моя въ ней кровь. Я нѣмцевъ-то какъ билъ подъ Егернсдорфомъ.
Тому, что нѣмцы отцу ногу оторвали пушкой, Маша, повѣрила сразу, будучи еще семи лѣтъ. Это было просто и понятно. Но послѣ этого согласиться, что одинъ ея дѣдушка былъ Иванъ Лукьянычъ, родившійся въ Дужинѣ, староста церковный въ селѣ Троицкомъ, гдѣ онъ и похороненъ у алтаря, а другой дѣдушка нѣмецъ изъ Митавы — было для Маши мудрено, и она этого не понимала, т. е. не хотѣла понимать.
Про перваго дѣдушку она вѣрила, а про второго головой качала.
— Ну, пускай тотъ дѣдушка — нѣмецъ, рѣшила однажды Маша, будучи еще десяти лѣтъ, — за то же лошади и убили его въ овражинѣ.
Лукьянъ Иванычъ разсмѣялся, а Юлія Ивановна не разсердилась на это разсужденіе.
Вѣдь съ этой ужасной минуты много воды утекло, почти тридцать пять лѣтъ жизни въ Дужинѣ и восемь очередно схороненныхъ родныхъ дѣтей застилали въ памяти Юліи Ивановны потерю убитаго лошадьми отца.
Подросла Маша, стала шестнадцатилѣтнею барышней Марьей Лукьяновной.
Хотя она ни за что не хотѣла считать себя полунѣмкой однако, глядя на себя въ зеркало, должна была сознаться, что если сердцемъ она русская барышня, то ея лицо, глаза и въ особенности свѣтло-бѣлокурые волосы, чуть не бѣлые которыхъ однако не было у ея матери, не было и у бабушки Каролины, не позволяли ей быть совсѣмъ русскою. Она не походила вовсе какъ на деревенскихъ дѣвушекъ, такъ и на другихъ барышень, которыхъ она видѣла въ Ломовѣ, и въ Троицкомъ селѣ за обѣдней.
— Волосы-то моей бабушки баронессы Штейнмаркъ, часто говорила Юлія Ивановна. И она радовалась этому, какъ хорошему предзнаменованію. Дитрихи всѣ гордились этою бабушкой, баронессой родомъ изъ Саксоніи, которая только потому попала въ Митаву и сдѣлалась женой Дитриха, что вышла за него замужъ сорока пяти лѣтъ, удалившись послѣ очень темныхъ и странныхъ приключеній и даже очень бурной жизни въ этотъ маленькій городокъ. Будучи простою гражданкой, небогатою женой бюргера — бывшая баронесса никуда не показывалась и до конца своей жизни переписывалась съ очень высоко поставленнымъ человѣкомъ.
Впослѣдствіи оказалось, что это былъ самъ курфюрстъ Саксонскій. Маша, сама не зная почему, тоже часто думала объ этой бабушкѣ въ часы уединенія. Такъ какъ для Маши въ сосѣдствѣ не было ни одной сверстницы, то у нея не было и пріятельницъ; она однакоже не проводила время одна, играла въ саду и въ рощѣ, бѣгала и гуляла съ двумя крестьянками, которыхъ позднѣе взяли поэтому во дворъ и сдѣлали одну кухаркой, другую горничной. Глаша и Люба, бывшія ея помощницами въ играхъ, потомъ стали помощницами и въ хозяйствѣ. Обѣ были на два года старше ея. Первая была «ротозѣя несообразительная», по словамъ Собакина, и Маша еще ребенкомъ чувствуя, что съ Глашей какъ-то не говорится, больше и чаще бесѣдовала съ Любой обо всемъ томъ, о чемъ съ отцомъ и съ матерью бесѣдовать не могла, стыдилась или боялась.
Эта Люба была на счастье Маши избрана судьбой быть первымъ учителемъ въ дѣлахъ житейскихъ для дѣвушки начинающей оглядываться, понимать и соображать. Люба, очень некрасивая, рябая и рыжеватая, была зато добрая и умная дѣвушка, богомольная, кроткая и честная и отъ природа, и отъ случайности. Ее съ трехлѣтняго возраста колотила и звѣрски мучила, чуть не убила разъ совсѣмъ, злющая и шальная мачиха.
Взятая въ домъ къ барышнѣ двѣнадцати лѣтъ, Люба уже была настолько ученая, т.-е. настолько измученная и настрадавшаяся дѣвочка, что не принесла съ собой изъ деревни въ усадьбу ничего такого, что принесла бы всякая другая счастливая и разбитная дѣвка.
Люба еще ребенкомъ уже печально и боязливо озиралась на весь міръ Божій и молилась усердно со страху.
И Маша, обожаемая родными и счастливая дома, подъ вліяніемъ задумчивой и печальной по привычкѣ любимицы, стала тоже полугрустно, полугадательно и пожалуй даже боязливо смотрѣть на многое, что другимъ дѣвушкамъ въ глуши селъ и деревень кажется понятно, просто, забавно, и во всякомъ случаѣ не страшно…
— Грѣхъ это, барышня! очень часто кратко и кротко объясняла Люба. Иногда же рѣшала вопросъ еще проще. — Не наше это дѣло дѣвичье — эти мысли имѣть!.. Бросьте!
Помимо Любы и Глаши былъ издавна и у дѣвочки и у барышни Маши еще одинъ близкій человѣкъ. Однако за послѣднее время его не было больше въ усадьбѣ.
У Маши съ первыхъ лѣтъ жизни оказалась страсть рыться и копаться въ землѣ, дѣлать кучки и втыкать вѣточки и прутья. Эти сады и огороды были иногда огромные и занимали ширину всей дорожки отъ дома въ рощу, т. е. аршина два, и крошка Маша не позволяла никому давить ногами ея деревья, ни роднымъ, ни братьямъ. Кромѣ того, эта игра съ землей часто переходила мѣру, благодаря особому рвенію Маши, я становилась работой, утомляла ребенка и была вредна. Запретить игру отецъ не хотѣлъ, но увидя, что Маша иногда проситъ помощи у двухъ братьевъ, а тѣ болѣзненные, лѣнивые и щедушные, — не могутъ помочь ей какъ слѣдуетъ, Лукьянъ Иванычъ надоумился достать Машѣ помощника…
Красивый, смѣтливый и проворный мальчуганъ Вася, котораго Маша знала давно, видая иногда въ дѣвичьей, но всегда прячущагося за юпкой ея кормилицы, — явился однажды на дорожкѣ, гдѣ хлопотала Маша съ братьями.
— Ты тоже и съ нимъ играй! сказалъ отецъ. — Онъ тебѣ пособитъ огородъ-то твой разсаживать. Вася тебѣ молочный братъ! Играй съ нимъ.
Дѣвочка сразу полюбила Васю больше другихъ братьевъ. Тѣ, знай, все сопятъ… да сопятъ… или ревѣть примутся, безъ нужды и никогда ей не помогутъ, а этотъ братецъ хоть прятался прежде отъ нея за юпки кормилицы, а теперь вышелъ преловкій… Не хуже Маши все строитъ да ладитъ. Вскорѣ изъ двухъ родныхъ братьевъ одного «Богъ взялъ къ Себѣ», такъ же какъ и прежде другихъ братьевъ Машиныхъ бралъ, когда ея еще на свѣтѣ не было… Не прошло одного года, въ концѣ зимы однажды, когда Маша съ молочнымъ братомъ своимъ Васей строила домики изъ щепокъ на полу столовой — она узнала, что и другого брата, который лежалъ уже три дня въ постелькѣ, тоже «Богъ взялъ къ Себѣ».
— Ну, а Васю Богъ возьметъ? спросила она у отца, бросивъ игрушки.
— Когда-нибудь да возьметъ! сказалъ разсѣянно горюющій по послѣднему сыну Лукьянъ Иванычъ. — Всѣхъ насъ возьметъ въ свое время.
Маша горько залилась слезами и долго плакала… Оказалось однако, что она плакала только оттого, что и Васю"Богъ возьметъ!"
Иванъ Максимычъ Смередевъ, обшаривая матушку Россію, попалъ въ степную полосу и прибылъ въ городишко Ломовъ. Чрезъ три дня, разговорясь о красавицахъ дѣвицахъ въ околоткѣ съ однимъ проѣзжимъ полковникомъ одного давно уже раскассированнаго Пандурскаго полка, Смередевъ увидѣлъ, что полковникъ знаетъ всѣхъ во всей губерніи… Онъ прямо заявилъ Смередеву, что есть одна такая писаная красавица около Ломова, что врядъ ли можно найти на свѣтѣ другую ей подобную.
— Въ однѣхъ сказкахъ только эдакія описываются, заключительно пояснилъ полковникъ. — Да тамъ вранье одно, а тутъ тебѣ въ явь, отецъ мой!
Смередевъ разспросилъ подробнѣе и узналъ, что красавица бѣлокурая, синеокая, по матери нѣмка, нравомъ ангелъ, разумомъ самъ царь Соломонъ, родомъ по отцу столбовая дворянка, а живетъ въ усадьбѣ — деревнѣ Дужино, Собакино тожъ, верстъ съ полсотни.
На утро Смередевъ выѣхалъ прямо въ Дужино къ Лукьяну Ивановичу Собакину въ гости. Это была сотая, а то и двухсотая проба поѣхавшаго по Россіи холостяка. Разскажи кому Смередевъ про свою затѣю, всякій бы его на смѣхъ поднялъ, но самъ онъ считалъ свое странствованіе дѣломъ.
— Что-жъ? Посылали же эдакъ прежде, при царяхъ Московскихъ, свозить въ Москву боярышень на выборъ государю царю. Не одна подойдетъ, такъ другая, не другая, такъ сотая.
Себѣ же Смередевъ положилъ доѣздиться хоть до тысячной.
Смередева считали друзья и называли «упрямищей», но знали, что когда онъ примется за что-либо, то своего добьется. Его тоже, какъ и князя, вся Москва знала и любила. Но князя богача любили за хлѣбосольство, а разорившагося и живущаго въ своемъ маленькомъ домишкѣ у Спаса на Бору дворянина любили за душу теплую, за веселый и тихій нравъ.
Вся жизнь Смередева началась и прошла зря, изъ-за одного случая, какъ и у многихъ. И всю ее въ двухъ словахъ описать можно. Смередевъ самъ свою жизнь разсказывалъ такъ:
«Не мудреная моя судьба. Вся вотъ на ладони. Полюбилъ я княжну… знаете вѣдь, кто такая была! Ну, за меня не отдали, хоть и любила шибко. Отдали за генерала въ крестахъ, что могъ посаженымъ къ себѣ самого Суворова позвать и жену прямо во дворецъ свезти… Она… знаете вѣдь, царство ей небесное, не пережила! Я пережилъ… Вотъ и живу, доживаю свой вѣкъ. Топилъ я мое горе въ картахъ, да въ винѣ, да въ озарствѣ… А оно все наверхъ выплывало, не тонуло… А состояніе, отъ батюшки родителя полученное, то живо топоромъ ко дну пошло. Вотъ я и одинъ, и безъ денегъ. Видите — не мудрено!..»
Когда князь переѣхалъ въ Москву, Смередевъ искренно привязался къ нему и любилъ не за одни обѣды и ужины. Поэтому теперь, чтобъ одолжить друга, женить, Смередевъ былъ готовъ и впрямь всю Россію объѣхать и обшарить.
«Притворюсь, что ищу купить въ округѣ усадьбишку. Сто разъ за это въ Римѣ съ рукъ сходило и даже въ дружество входилъ. И теперь сойдетъ. Коли подходящее намъ, то къ отцу въ душу влѣзу», думалъ Смередевъ, подъѣзжая къ Дужину.
Собакинъ принялъ Смередева, радушно и сталъ еще любезнѣе, узнавъ, что пріѣзжій важный баринъ, коренной москвичъ, другъ и пріятель извѣстныхъ бояръ, графа Орлова-Чесменскаго и князя Агарина.
Имѣнія для покупки, разумѣется, во всемъ околоткѣ не было. Смередевъ пробылъ цѣлый день съ хозяиномъ, побывалъ и въ комнатѣ жены его, поговорилъ съ больной, узналъ, что она «вотъ Богъ милостливъ скоро поправится и встанетъ» (Юлія Ивановна уже три года ожидала этого всякую недѣлю). Затѣмъ его попросили остаться переночевать. Обошелъ Смередевъ весь домъ и началъ уже сомнѣваться, даже трусить, что полковникъ Пандурскаго полка надъ нимъ подшутилъ… Дѣло было въ томъ, что о дочери, о барышнѣ какихъ нѣтъ въ сказкахъ, не было и помину.
Когда онъ ѣхалъ въ Дужино, еще далеко отъ усадьбы Собакина, онъ видѣлъ въ степи три женскія фигуры, быстро шедшія по дорогѣ, изъ которыхъ одна была не въ сарафанѣ, а въ сѣромъ платьѣ и въ розовомъ платкѣ на головѣ. Показалось ему тоже, что на него глянула пара большихъ синихъ глазъ, и что лицо это было бѣлѣе, чѣмъ у двухъ другихъ дѣвушекъ. Показалось ему, что и коса прыгала на спинѣ этой дѣвушки бѣлокурая, чуть не совсѣмъ бѣлая. Но развѣ это могла быть барышня Собакина? Въ эдакомъ платьицѣ за десять верстъ отъ дома пѣшкомъ съ кузовомъ.
Смередевъ горѣлъ какъ на угольяхъ. Ему хотѣлось главнымъ образомъ не терять времени, и если «бестія Пандуръ» его надулъ и осмѣялъ, то застать его еще въ Ломовѣ, откуда онъ собирался ѣхать, и отвести душу, здорово обругать. А то и намять бока — отдуть Пандура.
— Такъ вы и поживаете одни. Дѣтокъ Господь не далъ вамъ?
— Послалъ намъ Господь восьмерыхъ и всѣхъ прибралъ. Назадъ взялъ, выговорилъ Собакинъ.
— «Вотъ тебѣ бабушка и Юрьевъ день, подумалъ Смередевъ и прибавилъ мысленно: — Ну, погоди же ты Пандуръ».
Но едва успѣлъ онъ подумать это, какъ услыхалъ продолженіе рѣчи хозяина.
— И осталась у насъ отъ всѣхъ одна дочка, единственная утѣха на старости. Не будь она у меня! воскликнулъ Собакинъ и высоко поднявъ руку вверхъ махнулъ, — пропадай все. Для нея и живешь на бѣломъ свѣтѣ. Да вотъ сейчасъ увидите. Она должно за грибами ходила. Ну и уморилась. У насъ, вѣдь степь. Грибныя мѣста тутъ есть въ сосѣднемъ бору, да вѣдь до него верстъ съ двѣнадцать.
«Нѣтъ, прости, голубчикъ Пандуръ, подумалъ Смередевъ. — Напрасно тебя охаялъ».
И Смередевъ тотчасъ сообразилъ кого видѣлъ въ полѣ.
«Такъ вотъ гдѣ я повстрѣчалъ бѣловолосую мадаму Голобенскую, думалъ онъ, увидимъ, какова изъ себя въ близости».
Смередевъ хорошо помнилъ слово: Мадонна, объясненное ему княземъ, но почему-то упрямо продолжалъ говорить по-своему. Слово это казалось ему черезчуръ дурашною выдумкой заморскою; признавать его и употреблять казалось ему глупымъ и постыднымъ для россіянина.
Черезъ полчаса въ столовой, гдѣ накрытъ былъ чай и шумѣлъ самоваръ, Смередевъ увидѣлъ Дужинскую золотую барышню и остановился какъ истуканъ.
— Далѣ мнѣ не ѣхать. Вотъ она княгиня Агарина, сказалъ онъ самъ себѣ.
И холостякъ смутился такъ, какъ еслибъ дѣло шло о его собственной и немедленной женитьбѣ.
И кто былъ больше смущенъ въ этотъ вечеръ — Маша или Смередевъ — мудрено знать. Маша налила чаю отцу и гостю. Прошептала гостю раза четыре въ отвѣтъ на вопросы: «Да-съ» и «нѣтъ-съ». Потомъ выскользнула изъ горницы и пропала.
Маша была у матери и уже давно успокоилась.
— Завтра гость вѣдь уѣдетъ!
А Смередевъ все сидѣлъ озабоченный. Легъ спать, а въ постелѣ вертѣлся всю ночь.
«Нашелъ!» думалось ему.
На другой же день Смередевъ заручился и объявилъ нестерпимую боль въ ногѣ… Собакинъ очень сочувствовалъ этимъ болямъ, просилъ его не спѣшить, погостить, обѣщаясь справиться точнѣе, нѣтъ ли продающихся въ сосѣдствѣ вотчинъ. И Смередевъ остался пожить въ Дужинѣ, чтобы ближе узнать эту «мадаму Голобенскую», какъ мысленно сразу прозвалъ онъ Машу. Чѣмъ больше вглядывался онъ въ это молодое лицо, ясное, тихое, но однако не вполнѣ дѣвичье, съ какою-то думкой на челѣ, будто съ заботой тайною на сердцѣ, тѣмъ болѣе убѣждался, что Маша находка и скоро будетъ княгиней. Одно поразило Смередева сразу и всякій день все казалось болѣе, хотя отчасти и смутно. То Маша казалась ему дѣвочкой, чуть не тринадцать лѣтъ ей. То вдругъ казалась женщиной, замужнею, озабоченною цѣлою семьей.
Въ особенности поражали Смередева большіе синіе глаза этой дѣвочки-женщины. Взглянетъ она на него и смотритъ прямо, не жжетъ, не пронизываетъ очами въ сердце, какъ бывало его красавица княгиня, а напротивъ будто ласкаетъ да гладитъ этимъ взоромъ.
Случалось, что, глядя на Машу, Смередевъ вдругъ отворачивался и мысленно произносилъ: «Тьфу! Прости Господи! Поѣхалъ для другого, а тутъ… Тьфу! Тьфу!»
И онъ готовъ былъ перекреститься и прибавить призраку, его пугавшему: «Аминь, разсыпься!..»
Послѣ недѣли своего пребыванія подъ предлогомъ болѣзни Смередевъ рѣшилъ, что пора заговорить съ матерью или съ отцомъ, намеками и обиняками, на счетъ поѣздки въ Москву, гдѣ настоящіе женихи есть для Марьи Лукьяновны. Проба бесѣды съ матерью не привела ни къ чему. Юлія Ивановна не понимала намековъ и все больше сводила бесѣду на свои болѣзни, на Ваню, на Лукьяшу, на Митю и т. д., на разныхъ младенцевъ, схороненныхъ ею десять, пятнадцать и двадцать лѣтъ назадъ.
— «Нѣтъ, ты залежалась! Тебя не подымешь», подумалъ Смередевъ и рѣшилъ обратиться къ отцу.
Въ тотъ же вечеръ, нагулявшись въ полѣ втроемъ по овсамъ и лугамъ и вдоволь наслушавшись отъ Собакина о премудрости Брюсовыхъ предсказаній, Смередевъ остался съ нимъ вечеромъ наединѣ и закинулъ словцо о московскихъ женихахъ. Лукьянъ Иванычъ рукой махнулъ и разсмѣялся. Объясненіе его было короткое. По его мнѣнію, дочь его должна выйти замужъ за своего брата мелкопомѣстнаго, потому что она «дичокъ», приданаго одна деревнишка въ десятокъ дворовъ, отецъ калѣка, а мать… Богъ съ ней совсѣмъ «заштатная, вотъ что нашъ городъ Ломовъ».
— Въ Москву ѣхать, надо истратить на одну дорогу годовой свой доходецъ!.. добавилъ Лукьянъ Ивановичъ. — А зачѣмъ! Въ Москвѣ — кого я въ зятья захочу, онъ мнѣ дыню поднесетъ; а кто польстится на мою деревнишку, у того стало-быть у самого въ карманѣ свиститъ.
— Польстится не на приданое, а на красоту удивительную Марьи Лукьяновны, замѣтилъ Смередевъ.
— Коли на одну красоту польститься, стало-быть у него въ головѣ свиститъ.
Видя послѣ цѣлаго вечера бесѣды, что Собакинъ крѣпко стоитъ на своемъ, Смередевъ на другой же день увелъ инвалида въ садъ, сѣлъ съ нимъ на лавочку среди высокой столѣтней липовой аллеи, которую сажалъ еще дѣдъ хозяина, и приступилъ къ дѣлу прямо. Смередевъ, душа на распашку, сталъ и краснорѣчивѣе, добрѣе и умнѣе, какъ сталъ дѣйствовать по-своему, какъ всю жизнь дѣйствовалъ, т. е. безъ лукавства и хитросплетеній. Все, что было, сущую правду — все и выложилъ онъ Собакину: про князя Агарина, про «мадаму Голбенскую» и про свое путешествіе.
Лукьянъ Иванычъ сильно смутился, видимо старался скрыть это, все покашливалъ, покрякивалъ и вдругъ почувствовалъ, что у него въ головѣ темно, спутано, а подъ глазами мокро. Тутъ уже не скажешь Смередеву, какъ бывало фельдшеру послѣ потери ноги: потѣетъ, молъ, лицо, оботри.
— Такъ какъ же, Лукьянъ Иванычъ! даже два раза повторилъ Смередевъ съ волненіемъ.
— Князь Агаринъ!.. Князь Агаринъ!.. повторилъ про себя Собакинъ, и имя это звучало надъ ухомъ его, какъ еслибъ ему сказали: родной, молъ, братъ государя. Онъ не зналъ, каковъ князь нравомъ, но слыхалъ, что страшный богачъ, вельможа и годами уже не мальчуганъ, чтобы вдругъ шутку сшутить съ мелкимъ дворяниномъ. Самому же Смередеву и въ истину его словъ онъ вѣрилъ, ибо Иванъ Максимычъ въ одну недѣлю себя показалъ каковъ онъ и былъ: добрякъ, душа прямая, нравъ открытый. Коли и хитрилъ по сю пору, то не съ дурнымъ умысломъ, а ради христіанскаго дѣла.
— Княгиней Агариной! Маша?! вдругъ просвѣтлѣло въ головѣ Лукьяна Иваныча и какъ-то кольнуло его въ сердце.
Долго молчалъ Собакинъ и, наконецъ, тихо произнесъ:
— Эта мадама, какъ вы сказали, нѣмка или французская госпожа?
— Это бросьте. Это пустое. Картинка…
— Такъ на картинку Маша-то схожа лицомъ? Да! А я вѣдь такъ полагалъ, что та мадама — старая какая князева… наперсница… Такъ я желалъ узнать, жива ль она еще…
И Собакинъ, радуясь мысленно, что избѣжалъ прямого отвѣта, опять смолкъ.
— Что-жъ, Лукьянъ Иванычъ?
— Да что?.. Свѣжо!.. Домой пора. Скоро и ужинать подадутъ… робко заговорилъ инвалидъ и подтянулъ свою деревяшку, чтобы вставать.
— Стойте! Вы мнѣ отвѣтъ давайте, выговорилъ Смередевъ рѣшительно. — Что-жъ я у васъ, какъ татаринъ какой, буду зря жить, ѣсть, пить. Я вамъ не братъ, а сватомъ вотъ назвать боитесь.
— Ну… Ну… началъ было Собакинъ и поперхнулся. — Ну какъ же теперь… Не понравится Маша его сіятельству… Намъ ѣхать во-свояси… Стыдно… Предъ собой стыдно, Иванъ Максимычъ.
— Коли князь не женится — меня примете?
— Что вы?
— Старъ?! Знаю, что старъ. Помолодѣть не могу. Ну, а любить да уважать могу. Да это я въ шутку…
— Васъ я полюбилъ всею душой, но…
— Да дѣло покуда не обо мнѣ. Въ Москву поѣдемъ…
— Дайте мнѣ сроку…
— Потолковать съ супругой иль съ невѣстой?..
— Нѣту. Что. Жена въ этомъ дѣлѣ не судья. Она вѣдь у меня и головкой тронута… А съ Машей? Какъ можно. Нешто съ дѣвицей объ этомъ говорятъ. Когда ужъ будемъ на мѣстѣ и все рѣшится, тогда я ей скажу… А такъ дайте самому мысли свои раскинуть. Озадачили вы меня ужъ очень…
— Ну, ладно… Господь васъ надоумитъ. До завтра. А болѣе сутокъ думать не дамъ.
— Вонъ, вонъ она, моя пташка! встрепенулся Лукьянъ Иванычъ и показалъ въ конецъ сада.
Смередевъ увидалъ на аллеѣ, вдали, три женскія фигуры въ сѣренькихъ платьяхъ и бѣлыхъ платкахъ, такія же, какія онъ видѣлъ подъѣзжая когда-то къ Дужину.
— Это Марья Лукьяновна?
— Она, съ Глашкой, да съ Любой. Знать на деревни бѣгутъ. Ишь дуютъ… Ноги-то, ноги… На перегонки. И я эдакъ бѣгалъ, шибче бѣгалъ, лѣтъ пятьдесятъ тому.
Смередевъ глядѣлъ, какъ летѣли по аллеѣ и удалялись три фигуры, но не зналъ которая изъ нихъ Маша. Платья были, въ особенности издали, одинакія, ростомъ всѣ три были равны.
— Которая же Марья Лукьяновна?
— А правая-то… По шагу вижу… Мельче перебираетъ ногами, чѣмъ тѣ… Нельзя… То холопки… Шлепаютъ по сучьямъ, по камнямъ, босикомъ. А у Маши опаска… Мельче беретъ…
Лукьянъ Иванычъ оживился, глядя и объясняя.
Милая его Маша стала ему теперь, послѣ этой нежданной бесѣды съ гостемъ, еще милѣе и краше.
Собесѣдники тихо и молча пошли домой… Только думали, оказалось, объ одномъ и томъ же.
«Теперь чуть не въ лаптяхъ. А черезъ годъ, гляди, въ атласныхъ будетъ ходить», думалъ Смередевъ.
— Да! тихо вымолвилъ Собакинъ. — Вотъ тутъ бѣжитъ въ лѣсъ; не отличишь ея издали отъ холопки. А вы прочите въ княгини.
— Э, родной мой, нешто княгини-то всѣ княжнами родятся, а царицы — царицами?
— Такъ-то… такъ…
— А вотъ вы, помолясь, раскиньте мыслями, да и дайте мнѣ на утро добрый отвѣтъ.
На утро Смередевъ и выслалъ князю то краткое письмо, которое такъ смутило Петра Ильича.
Смередеву приходило на умъ не разъ, что можетъ-быть Маша не понравится набалованному женскимъ поломъ холостяку князю, но онъ всякій разъ думалъ съ какою-то даже злобой:
— «Да врешь! Пустое! Второй эдакой мадамы Голдабенской… или какъ тамъ?… Агалбенской, нѣтъ. И во Франціи нѣтъ. Самъ твой господинъ Вольтеръ, нечестивецъ, и тотъ бы отъ Марьи Собакиной свой ехидный разумъ потерялъ».
Лукьянъ Иванычъ смущался тѣмъ же вопросомъ, но приходилъ къ тому же заключенію:
— «Краше моей Маши нѣту дѣвицы. Да и на картинку ту очень, сказываетъ Иванъ Максимычъ, схожа».
Черезъ три дня послѣ отправленія письма, когда Лукьянъ Ивановичъ началъ видимо волноваться съ утра до вечера, и два раза уже проговорился о сборахъ къ отъѣзду, предполагавшемуся чрезъ недѣлю, Смередевъ замѣтилъ странную перемѣну въ Машѣ.
Та думка, которая сквозила иногда въ ея синихъ глазахъ, стала проглядывать рѣзче, итти глубже. Темнѣе, суровѣе стало это полудѣтское личико. Она не бѣгала изъ дому въ садъ и обратно, не улыбалась ясно и весело, а переходила и двигалась тихо, и взглядъ ея будто слѣдилъ, подглядывалъ за отцемъ и за гостемъ.
«Оробѣла! Чуетъ!» подумалъ Смередевъ. И невольное соображеніе пришло ему въ голову. «Она вѣдь себѣ на умѣ! Черезчуръ смышлена, а не то что глупенька! У нея разума болѣе, чѣмъ сколько желалось моему князю».
Ввечеру Смередевъ, прождавъ напрасно захлопотавшагося ужъ не на шутку хозяина, ушелъ одинъ въ садъ.
За тремя высокими липовыми аллеями, гдѣ каждое дерево въ обхватъ насчитывало годовъ сто и помнило поколѣнья четыре, начиналась просто не расчищенная роща такихъ же богатырей дубовъ, кленовъ и вязовъ. Тамъ Смередевъ былъ одинъ разъ съ самаго пріѣзда, и ему вздумалось прогуляться въ рощу.
— «Можетъ и красавица моя тамъ, встрѣтимся, я ее попытаю. Чуетъ плутовка что за хлопоты у отца на умѣ».
Обойдя всю рощу и чуть не обшаривъ ее, Смередевъ не увидѣлъ въ ней никого и ворочался уже въ домикъ. Этотъ бѣленькій домикъ и около него старый, сизый, покосившійся домишко, казались крошечными около богатырей дубовъ. Да и деревня на пригоркѣ казалась мала возлѣ темной, сплошной и высокой чащи этихъ столѣтнихъ силачей, съ кривыми шершавыми ногами, но съ кудрявыми и развѣсистыми макушками. Каждое дерево чуть не полнеба закрыло…
— «Да, продай это на срубъ въ Москвѣ, дровъ много наберешь, и денегъ за нихъ много дадутъ»… соображалъ Смередевъ.
И онъ тихо шелъ къ началу большой аллеи.
— Иванъ Максимычъ! вдругъ раздался глухо неизвѣстный голосъ у него за спиной. Онъ обернулся, но никого не было около него…
«Что мнѣ, почудилось что ли?» подумалъ онъ.
— Иванъ Максимычъ! раздалось снова и опять никого нѣтъ около него.
Смередевъ струхнулъ и уже собирался перекреститься.
— Здѣсь! Куда вы смотрите? послышался голосъ громче и яснѣе, но прямо надъ нимъ.
Онъ поднялъ голову и увидѣлъ Машу на огромномъ кленовомъ суку на сажень отъ земли.
Она сидѣла какъ на креслѣ, не держась руками, а сложивъ ихъ на колѣняхъ и слегка понурившись, грустно смотрѣла на него.
— Ахъ, Господи. Я ужь думалъ навожденье какое! Ишь вѣдь куда вы забрались. А упадете, ушибетесь.
— Я падала и выше этого… глухо заговорила Маша не шевелясь и не спуская глазъ съ лица Смередева.
— «Вотъ глаза-то? сказалъ про себя Смередевъ. Какъ ихъ и назвать-то. Думные глаза что ли. Глядятъ, а сами думу думаютъ. Ну, глаза!»
— А что, барышня моя золотая, прибавилъ онъ вслухъ. — Вы будто не веселы вотъ третій день.
Маша вздохнула и вымолвила ровно и тихо:
— Вотъ я васъ и позвала за этимъ. Скажите мнѣ, Иванъ Максимычъ. Господь васъ къ намъ послалъ или… или… горю одному быть изъ-за этого.
— Зачѣмъ горю… Радости одни да веселье… разсмѣялся Смередевъ добродушно. — А вотъ вы слазьте тихонечко съ дерева: сядемъ да и побесѣдуемъ.
Маша скользнула съ сука, будто оборвалась нечаянно, но повернулась лицомъ къ суку и цѣпко повисла на рукахъ затѣмъ тихо прыгнула на землю, легко, ловко, но спокойно и далеко не бойко, не весело.
Смередевъ ахнулъ, но не успѣлъ даже вполнѣ и испугаться. Маша медленно подошла къ нему и выговорила тихо:
— Сядемте… Я тоже хочу спросить…
— Ишь вы какъ… Словно бѣлочка…
Они сѣли на траву. Смередевъ хотѣлъ говорить, но Маша ровно и едва слышно перебила его:
— Мы ѣдемъ? Когда?
— А вы знаете, догадались?
— Съ вами ѣдемъ?
— Да… Вмѣстѣ.
— Меня за мужъ отдавать. За кого?
Смередевъ широко открылъ глаза и пристально посмотрѣлъ на дѣвушку. Она сидѣла на травѣ, также какъ на суку, слегка сгорбившись, съ печальнымъ лицомъ, а глаза ея не глядѣли на Смередева просто, а говорили и много говорили.
«Я все знаю, говорили эти синіе глаза. Вы со мной затѣваете нехорошее. Вы чужой и злой человѣкъ. Вы околдовали моего отца. Я васъ не люблю! За отца не люблю и за себя не люблю»…
Смередевъ все глядѣлъ въ эти глаза и молчалъ. Маша тоже молчала. А глаза ея продолжали:
«Со мной не надо такъ. Я смѣхунья… но не всегда. Я за себя постою! Я васъ теперь боюсь… но и вы должны тоже меня бояться. Какъ бы чего вдругъ не вышло для васъ».
И Смередевъ, сморгнувъ раза два, вдругъ отвелъ глаза въ сторону и мысленно сказалъ себѣ:
«Въ тихомъ-то омутѣ что, Иванъ Максимычъ, водится? Ужь не болванишь ли ты тутъ. Вотъ тебѣ и дичокъ и Маша смѣхунья».
— Куда мы ѣдемъ? глухо произнесла Маша, и Смередевъ не видѣлъ, но чувствовалъ, что она не спускаетъ глазъ съ его лица.
— Въ Москву! отвѣтилъ онъ какъ будто даже смущаясь.
— Такъ мы ѣдемъ?… Вѣрно? Ѣдемъ?
— Ѣдемъ, ѣдемъ. Чего же тутъ робѣть. Посмотрите какъ еще вамъ наша Москва-то…
— Москва! Москва! глухо проговорила Маша и тихо перекрестилась, потомъ вздохнувъ глубоко она перестала глядѣть на Смередева, опустила голову и поникла лицомъ на грудь.
Только темя ея красивой головки было теперь видно Смередеву. Желтовато-бѣлые волосы были гладко приглажены по бокамъ прямого, тщательно сдѣланнаго пробора и линіи волосъ шли назадъ, гдѣ туго и крѣпко скручивались и уходили въ толстую косу въ четыре пряди. Конецъ этой бѣлой и крѣпкой косы лежалъ на травѣ съ вплетенною красною ленточкой. Грудь статной дѣвушки ровно и высоко вздымалась подъ сѣренькимъ ситцевымъ платьемъ съ синею слегка полинялою косынкой, перекрещенною на груди и завязанною сзади.
Смередевъ сразу понялъ что происходило въ дѣвушкѣ и сталъ съ чувствомъ говорить ей, не называя князя по фамиліи, что въ Москвѣ ожидаетъ ее счастье и благополучіе. И отца ея и ея собственной судьбы устроеніе. Долго говорилъ Смередевъ, старался быть краснорѣчивымъ, но Маша все молчала не поднимая головки и не двигалась.
— Да вы слушаете ли меня, Марья Лукьяновна? выговорилъ наконецъ Иванъ Максимычъ.
— Слушаю, слушаю…
— Ну? И что жъ? Вру я что ли все. Враки все?…
— Охъ нѣтъ! Но мнѣ то сдается, что тѣмъ хуже, если все это такъ! тихо заговорила Маша, не подымая головы и не глядя на него. — Сдается… Сдается, что на свѣтѣ Божьемъ столько… столько чего я не знаю, что лучше бы стократъ и не выѣзжать отсюда. Боюсь я, боюсь…
— Да чего же?…
— Какъ чего?! Всего! И Москвы, и князя вашего и всего…
— Почему же, Марья Лукьяновна? Москва городъ дивный, первый городъ въ свѣтѣ, князь первый богачъ, первый бояринъ московскій. Почему же бояться-то… Я не пойму!
— Ахъ, развѣ я знаю. Вонъ въ темномъ лѣсѣ страшно, а чего? Волковъ и медвѣдей у насъ нѣтъ, лихихъ людей и душегубовъ нѣтъ; отъ нечистой силы крестъ и молитва всякаго спасетъ… Стало чего же бы бояться! Анъ всѣ боятся! И я боюсь… Да и вы, поди, тоже…
— И напрасно, Марья Лукьяновна. Глупо это. Вотъ давайте разсуждать. Спрашивайте, а я буду отвѣчать.
— Нѣтъ, Иванъ Максимычъ, нечего тутъ разсуждать. Я глупая, деревенская дѣвушка. Я и не пойму. И спросить не знаю что… А вотъ что лучше, хорошій мой, добрый Иванъ Максимычъ… Вѣдь вы добрый, я вижу. Ну вотъ и исполните одну мою просьбу, только одну, голубчикъ мой, золотой мой.
— Извольте, хоть десять. Все что прикажете! оживился Смередевъ отъ ласковаго голоса дѣвушки.
— Нѣтъ. Одну только. Одну.
— Ну одну… сказывайте и сдѣлаю.
— Ей Богу?
— Ей Богу сдѣлаю… Вѣдь не топиться же вы меня пошлете… А то все сдѣлаю.
— Уѣзжайте отсюда одни!
— Господь съ вами… А я думалъ…
— Уѣзжайте, родной мой! тихо и ласково просила Маша. — Скажите батюшкѣ, что пошутили. А то тихонько уѣзжайте. Я вамъ и лошадокъ достану на деревнѣ. Лепешечекъ напеку вамъ миндальныхъ на дорогу, съ сахаромъ… Молиться Богу за васъ стану еженочно. Полста поклоновъ въ вечеръ себѣ задамъ за ваше здоровье… Сказала вотъ, и свято, нерушимо исполню… Ну, какъ же вы сдѣлаете…
— Господь съ вами. Да развѣ могу я эдакъ поступить.
— Ну, хорошо, не можете тихонько, скажите батюшкѣ прямо… Выдумайте что-нибудь.
— Не то. Не то! Уѣхать-то я не хочу! расхохотался Смередевъ, звонко и весело.
Маша какъ-то встрепенулась и взглянула на него съ негодованіемъ и изумленіемъ.
— Такъ вы даромъ божитесь .
— Господь съ вами, Марья Лукьяновна. Я вѣдь васъ не такъ понялъ. Да вы сообразите сами… Вы послушайте что я…
Но Маша отвернулась, не слушала и слезы блеснули у нея въ глазахъ. Она достала платокъ и молча утирала глаза.
Смередевъ просидѣлъ съ дѣвушкой еще часъ времени успокоивая и уговаривая ее. Когда они пошли домой, Маша, молчавшая въ рощѣ все время, выговорила, входя на крыльцо, полупечально, полурѣшительно.
— Ну, Иванъ Максимычъ, коли такъ… Меня Господь защититъ и не оставитъ. Пускай!
Черезъ день начались сборы къ отъѣзду, весь маленькій домикъ былъ перевернутъ. Казалось, одна барыня только осталась на своемъ мѣстѣ, а то все было сдвинуто и обезпокоено. Собакинъ хлопоталъ, волновался, даже сердился, чего никто и не запомнитъ. То говорилъ объ осяхъ и колесахъ своей берлинки, купленной за десять лѣтъ передъ тѣмъ у разорившагося кутилы-помѣщика, то говорилъ съ неменьшею заботой о брусничной водѣ на дорогу для Маши. Смередевъ тщетно его успокоивалъ.
— Устанете. Не спѣшите. Помаленьку. Намъ не на пожаръ.
— Да вѣдь берлина моя уже тридцать лѣтъ катается. Вдругъ лопнетъ ось или шина! Вотъ и сядемъ. Кто тамъ поправитъ! Знаемъ. Славны бубны за горами…
Впрочемъ, Лукьяну Ивановичу мало ли о чемъ приходилось подумать. За послѣднія десять лѣтъ онъ вовсе не выѣзжалъ изъ Дужина, развѣ только въ Ломовъ — и то до вечера. Теперь Лукьянъ Ивановичъ кидался и мысленно и собственнымъ туловищемъ изъ стороны въ сторону. И при этомъ забылъ главное, забылъ, что еще ни слова не сказалъ и не объяснилъ дочери.
— Ахъ, Маша, вѣдь мы не въ Ломовъ… Въ Москву…
— Да, въ Москву! отвѣтила Маша.
— Ты ужъ знаешь. Иванъ Максимычъ сказалъ?
— Сказалъ, отвѣтила Маша.
— Что-жъ рада ты, голубчикъ, Москву-то поглядѣть?
— Поглядѣть? Да! странно отозвалась Маша и быстро выскользнула изъ комнаты вслѣдъ за Любой, уносившею шкатулку.
Такъ прошло въ сборахъ дня четыре… И эти послѣдніе дни Маша больше сидѣла около постели матери. Но Юлія Ивановна не любила и не могла бесѣдовать, это ее утомляло. И Маша молча сидѣла около матери съ чулкомъ. Изрѣдка, только она прекращала однообразную работу и съ чулка и спицъ устремляла глубокій и задумчивый взглядъ на больное, опухшее лицо матери. И будто мысль, зародившаяся въ ея головѣ, требовала, чтобы Маша провѣрила ее на лицѣ, на. всей фигурѣ безпомощно лежащей больной. Обыкновенно, послѣ этого, Маша вздохнувъ проводила рукой по лицу или по головѣ и нагнувшись снова начинала привычную, безсознательную работу.
Вечеромъ послѣ ужина она ежедневно убѣгала одна въ рощу.
— Соловья послушать! говорила она.
— Ступай. Ступай. Въ Москвѣ ихъ нѣту! провожалъ, ее отецъ.
Наступилъ канунъ отъѣзда. Днемъ всѣ мыкались по дому безъ толку. Дѣлать было нечего. Все было уже справлено уложено. Собакинъ часто ходилъ къ женѣ и все приказывалъ, людямъ на счетъ барыни. Какъ за ней ходить безъ него. Юлія Ивановна охала и только говорила:
— Ты поскорѣе обороти. Что тамъ дѣлать. О-охъ!
Ввечеру послѣ ужина поднялся сильный вѣтеръ; балкончикъ и окна закрыли. Смередевъ ушелъ рано въ свою комнату, а Лукьянъ Ивановичъ пошелъ къ женѣ побесѣдовать. Маши тамъ не было, вѣроятно она дѣлала свои распоряженія по хозяйству.
Часовъ въ десять подъ свистъ налетавшаго вихря и подъ, трескъ и шумъ раскачавшихся силачей дубовъ и кленовъ, въ рощѣ среди тьмы сошлись двѣ фигуры и стояли другъ, противъ друга шагахъ въ двухъ. Парень рослый, статный, въ кафтанѣ на распашку и въ шапкѣ на бекрень, и дѣвушка, стройная и высокая въ сѣренькомъ платьицѣ.
— Здравствуй, Вася.
— Здравствуйте, барышня.
— Вася… завтра утромъ.
— Слыхалъ, барышня.
— И вѣрно, Вася. Совсѣмъ отсюда. Назадъ не буду.
— Вѣрно ли это, барышня!.. Вѣрно ли, что совсѣмъ?
— Охъ вѣрно, Вася. Меня везутъ замужъ выдавать, за князя. Развѣ умру тамъ, такъ привезутъ сюда хоронить, въ Троицкомъ.
— Зачѣмъ. Живите… Что-жъ. Вѣдь тутъ какая жисть. Господа все въ городахъ живутъ.
— Тебѣ, Вася, жалко будетъ, если я умру…
— Жалко? Мое дѣло тоже пропадшее. Вы въ Москву, и я соберуся тоже…
— Куда? Что ты, Вася! Кто-жъ тебя отсюда отпуститъ?
— Самъ себя отпущу. Въ солдаты пойду. Въ этомъ дѣлѣ никто мнѣ не воленъ перечить. А не пустятъ охотой, сворую, подожгу.
— Ахъ, Вася! Богъ съ тобой. Что ты!
Парень не отвѣчалъ, и наступило молчаніе. Оба не двигались, будто застыли. Вѣтеръ прошумѣлъ надъ ними сильнѣй, порывистѣй, двинулъ лохматыми макушками деревъ и закачалъ ими надъ головами стоящихъ. Заскрипѣлъ гдѣ-то въ чащѣ звонко и рѣзко какой-то стволъ, разъ и два, и снова все стихло, и вѣтеръ спалъ… Слышно было только гдѣ-то далеко, за деревней, стучала телѣга по дорогѣ и пѣлъ пѣсню горластый мужицкій голосъ.
— Вася… прости… Боюсь долго-то.
— Простите, барышня… Стало въ послѣдній это.
Дѣвушка вынула платокъ и утирала имъ глаза.
— Охъ! вздохнулъ парень, и снявъ шапку началъ странно махать рукой, будто отъ боли. А самъ глядѣлъ въ сторону, въ чащу, во тьму кромѣшную.
— Вотъ что… Позвольте мнѣ туда… прійти! заговорилъ онъ прерывисто и измѣнившимся голосомъ. — Видать только васъ. Въ Москву. На заработки отпрошусь. Тогда и въ солдаты не надо. Что мнѣ тутъ безъ васъ? смерть! Оброкъ большой обѣщаю — пустятъ… Позвольте, барышня?
И малый все глядѣлъ въ бокъ, въ чащу.
— Нѣтъ… нѣтъ… Вася. Ужъ сказала вчера. Надо здѣсь оставаться. Живи тутъ, слушайся батьки своего. Работай… Женись…
— Что вы, барышня. Женися! Богъ же съ вами! Что вы?
— Да, да, женися. Люби жену. Я о тебѣ вспоминать буду всегда… гостинцы присылать буду! сквозь слезы, съ трудомъ выговорила дѣвушка… Такъ, такъ, Вася!.. Прости, Вася! вдругъ заспѣшила она, будто боясь чего-то.
— Простите… въ послѣдній… барышня.
— Иди. Богъ съ тобой, хорошій мой, Вася, Богъ съ тобой. Если когда я вернусь… Да нѣтъ… ступай, иди! Прости, прости, Вася!
— Иду, барышня, простите… Иду, иду!.. Богъ… парень не договорилъ, повернулся и тихо побрелъ въ чащу.
— Ахъ, Вася мой, Вася! чуть слышно прошептала дѣвушка и закрыла лицо. Грудь ее трепетала и билась подъ напоромъ неслышныхъ рыданій.
Почему же такъ горько плачетъ Дужинская золотая барышня? Со смертью послѣдняго брата Маши перестали было пускать въ барскій домъ сына кормилицы. Деревенскій парнишка не пара для барышни. Однако горе шестилѣтней барышни было такъ велико, что пришлось опять доставать Ваську съ деревни и держать въ домѣ.
Маша все больше и больше любила своего молочнаго брата, прыткаго, черноглазаго затѣйника. Забижать онъ ее не могъ, еслибъ и хотѣлъ иной разъ въ пылу игры зимой въ горницахъ или лѣтомъ въ саду дать барышнѣ-сестрицѣ здоровую колотушку, но не смѣлъ.
— Тронешь ты барышню пальцемъ, волосъ на головѣ не оставлю и въ рѣчку заброшу какъ щенка! погрозился разъ ему самъ баринъ Лукьянъ Иванычъ. И этой угрозы боялись равно и Вася и Маша. За то помимо этой заботы у нихъ не было никакой. Однажды только Маша, вспомнивъ про братьевъ, сказала Васѣ тихо и важно:
— Вася! Если и тебя Богъ захочетъ взять, ты мнѣ скажи, смотри. Я тебя такъ спрячу, что даже и папа не найдетъ.
— Хорошо, барышня… Да вѣдь какъ же?.. Богъ-то все видитъ, сообразилъ смѣтливый Вася. — Онъ найдетъ!
— Никто, Вася, не найдетъ. Тамъ темно… ничего не видно. Я одна знаю. Ты только скажи, смотри.
Скоро прошли годъ за годомъ; у Маши десятилѣтней дѣвочки были уже еще двѣ товарки — Глаша и Люба… но Вася занималъ первое мѣсто въ ея сердцѣ.
Страсть рыться въ пескѣ и въ землѣ осталась и усилилась въ барышнѣ.
— Да ты бы ужъ настоящій огородъ завела! сообразила разъ Юлія Ивановна. — И тебѣ занятіе и намъ бы всѣмъ польза. И этимъ двумъ ротозѣямъ дѣло! А то бездѣльничаютъ съ тобой! Особенно Глашка.
Съ этого дня, каждое лѣто, съ апрѣля по сентябрь, Маша проводила на работѣ и въ хлопотахъ по большому огороду. Всякій годъ огородъ прибавлялся. И здѣсь безъ Васи ужъ совсѣмъ бы пропасть барышнѣ. Заступомъ рыть и воду носить могли и Люба съ Глашей, но мастерить онѣ не умѣли. А Вася къ гороху, къ бобамъ такую рѣшеточку сдѣлаетъ, что дворяне гости изъ Ломова говорятъ:
— Вишь какой переплетъ!
И покосится тогда Маша на молочнаго брата и засіяетъ радостью ея лицо.
Наконецъ, стала Люба горничной и не отходила отъ заболѣвшей барыни; стала нежданно Глаша кухаркой, потому что умершей кухаркѣ Лукерьѣ дрова иногда таскать помогала.
И Маша съ Васей остались на огородѣ одни. И скоро не знала барышня: огородъ ли она любитъ ради красиваго, черномазаго Васи, или Васю любитъ за чисто выполотый и до восхода политый всегда огородъ. На огородѣ однако безъ Васи рѣдко бывала она.
Но время все шло… Дѣвочка все росла, и Вася тоже не отставалъ, даже обогналъ барышню. Хоть и ровесники они были, одно и то же молоко сосали придя на свѣтъ, но Вася былъ головой выше барышни и плечистѣе вдвое, и сильнѣе ея вдесятеро.
Увидя какъ-то разъ зимой, какъ легко и прытко каталъ Вася въ санкахъ барышню, уже тоже не маленькую, Лукьянъ Иванычъ подумалъ: «Вишь выровнялся какъ!» и прибавилъ:
— Эй, Васька, вози-ка, братъ, воду на кухню… Что старика бураго-то гонять. Онъ на ноги падаетъ… А ты вишь какъ дуешь, а Маша тоже не махонькая.
Вася, считаясь дворовымъ и работая въ домѣ, продолжалъ однако сопровождать барышню въ ея прогулкахъ и служить лично ей въ ея затѣяхъ и зимой и лѣтомъ. Зимой на ледяной горѣ въ полверсты длиной, что шла отъ деревни мимо рощи и вплоть до барской бани, выстроенной близъ рѣчки на глубинѣ оврага — было не мало дѣла. Лѣтомъ на огородѣ и того больше хлопотъ.
Наконецъ, день за день, годъ за годомъ, не успѣвъ оглянуться, Маша стала взрослою дѣвицей, красавицей. Вася тоже давно не тотъ мальчуганъ, что привели когда-то на дорожку играть съ господами. Онъ молодецъ парень, чуть не цѣлый мужикъ. Однажды онъ спасъ уже Машу отъ бодливаго быка, загородивъ ее собою и ухвативъ быка за рога.
Свезъ Собакинъ разъ какъ-то свою Машу въ Ломовъ. Былъ праздникъ: въ соборѣ служилъ архіерей проѣздомъ по епархіи. Ярмарка гудѣла на площади; много помѣщиковъ съѣхалось. Вечеромъ Лукьяна Иваныча позвалъ въ гости городничій и сказалъ, что, конечно, проситъ пожаловать со своею удивительною и можно сказать «ахтительною» красавицей дочкой, «которая за литургіей всѣхъ на себя обратила».
И въ первый разъ въ жизни попала Маша на вечеръ; встрѣтила съ полдюжины другихъ барышень, но онѣ всѣ на нее косились, шептались, пересмѣивались. Одна самая бойкая все вертѣлась около нея и даже за косу ее тронула. А затѣмъ стала спрашивать: не съ горя ли она посѣдѣла, не отрубями ли всегда голову себѣ мыла. Маша молча и пристально подсмотрѣла на нее и вдругъ вымолвила спокойно:
— Барышнѣ не слѣдуетъ вести себя какъ дѣвкѣ простой. Вы здѣсь въ чужихъ людяхъ. Стыдно!
И съ этихъ словъ Маши вся полудюжина барышень языки прикусила. Однако Маша тотчасъ же стала просить отца уѣхать изъ гостей. Но этотъ вечеръ памятенъ остался дѣвушкѣ. Она мелькомъ провидѣла, что такое чужіе люди. Послѣ этого вечера будто новая жизнь началась для нея.
Въ тотъ же годъ Евстигней, отецъ Васи, захворалъ и послалъ его вдругъ одного съ сохой въ поле, а затѣмъ избилъ больно за «баловство».
Маша пожаловалась отцу и узнала, что Васька «большой болванъ». Шестнадцать скоро лѣтъ ему, дураку, а еще на полѣ безъ батьки управиться не можетъ одинъ.
— А все отъ того, что съ тобой играть допускали. Барчука сдѣлали изъ него.
И жалобы Маши, ея горячія, наивныя просьбы взять Васю совсѣмъ во дворъ надоумили отца.
Съ той поры Васѣ было запрещено приходить въ усадьбу и видаться съ барышней.
Но друзья отъ этого стали видаться еще чаще: тайкомъ въ рощѣ по вечерамъ. Иногда и днемъ, но съ великою опаской.
Эти вечера и эта опаска родныхъ и людей перемѣнили дружбу Маши и Васи и наконецъ, за полгода до пріѣзда Смередева въ Дужино, Маша, не видавъ Васю съ недѣлю, ибо онъ хворалъ, призналась вдругъ сама себѣ, что Вася ей чуть не дороже отца съ матерью. А эдакихъ мыслей у ней прежде не бывало. Отдай ее отецъ за Васю замужъ — она пойдетъ. Въ избѣ жить, въ полѣ работать… съ Васей хоть сейчасъ.
Съ этой же минуты Маша стала какъ-то смущаться, бывая съ Васей, да и Вася тоже сталъ будто робѣть барышни своей.
Что было бы дальше?.. Превратилась ли бы идиллія въ драму? Привело ли бы все, что смутно чуяло и чего ждало сердце Маши, къ великому горю, которое убило бы инвалида отца, къ сраму, который всполошилъ бы всю округу Ломовскую, порадовалъ бы полдюжину барышень, запятналъ бы древній родъ Собакиныхъ… Можетъ-быть — да! Можетъ-быть — нѣтъ! Теперь все кончилось, вдругъ, сразу…
Смередевъ пріѣхалъ!..
Воля чужого человѣка дала толчокъ маленькому розовому мірку Дужинской золотой барышни, и весь онъ разсыпался сразу будто мелкимъ яснымъ бисеромъ. И не можетъ она его собрать… И плачетъ вотъ теперь надъ нимъ въ рощѣ, упавъ на сырую, росистую траву, горько рыдаетъ подъ шумъ ночного вѣтра…
Но вотъ стихла Маша, задумалась… Долго сидѣла недвижно, наконецъ встала и тихонько пошла въ домъ. Не шла ли она съ похоронъ своего Васи для новой жизни?.. Или самое себя, сердце свое схоронила тутъ? Нѣтъ, не сердце… Былъ тутъ, правда, въ этотъ ненастный вечеръ похороненъ кто-то на вѣки. Но кто же? Маша похоронила тутъ и оплакала горько — сама того не вѣдая — Дужинскую золотую барышню!!.
Часовъ въ шесть утра у крыльца забренчали бубенчики. Привели лошадей запрягать въ берлину на высокихъ колесахъ, которая уже три дня стояла близъ дома и отъ зари до зари наполнялась чемоданами, шкатулками, узелками и всякою всячиной.
Всѣ уже были на ногахъ и вышли къ лошадямъ поглядѣть… одна Маша выглянула въ свое окошечко и сердце замерло въ ней.
— Неужто ужь и ѣхать!…
Она закрыло лицо руками, постояла недвижно съ минуту и тихо пошла къ матери и до самаго отъѣзда не отходила отъ нея.
— Ты прикажи тоже, чтобы Глаша безъ васъ служила какъ слѣдуетъ, все повторяла Юлія Ивановна. — Да не сидите тамъ; ворочайтесь скорѣе; что тамъ дѣлать?
— Маменька?! А если тамъ меня замужъ выдадутъ… выговорила Маша, не стерпѣвъ.
— Ну что жъ. Что жъ. Давай Богъ… О-охъ!
— За стараго, злого…
— Ничего, старый. Старый лучше молодого.
— А если бить онъ меня будетъ?.. Забьетъ?!
— Ты его люби… И не будетъ бить… Охъ какъ опять подводитъ лопатку… Охъ, когда-то я встану… Авось къ вашему пріѣзду. Вы въ двери, а я къ вамъ на встрѣчу, на балконъ.
На томъ и кончилась бесѣда Маши съ матерью.
Чрезъ часъ господа садились въ экипажъ, и все Дужино, вся деревня, даже съ ребятами, провожала барина съ барышней, внутренне дивясь и даже смутно опасаясь значенія этой неожиданной поѣздки господъ въ эдакую даль, въ самое Москву!
Маша уныло оглядывала своихъ Дужинцевъ. Весь этотъ сѣрый людъ, простой, добродушный и честный боготворилъ барышню свою. За что? Никто самъ не зналъ. За то что она ихъ барышня. За то что она всегда разспрашивала Матренку о зубкахъ ея махонькаго Степки, Олюшку о ея желанномъ, мальчугана Петьку о зайцахъ, о бабкахъ, стараго, сѣдого Филата о его хворости въ спинѣ.
Маша знала всѣхъ, знала ихъ подноготную, не важную и не великую, и на всякое дѣло, на всякую нужду у нея было ласковое слово, помощь, совѣтъ, а то заступленье предъ отцомъ, и безъ того не грознымъ.
Маша не знала, что она ихъ всѣхъ такъ любитъ. Теперь только догадалась.
Усадьбу и садъ, и рощу она не любила, какъ не могла любить свои руки или свои глаза. Усадьба и она — это было одно и то же, и только теперь сказалось въ ней нестерпимая боль, когда отнимали у нея этотъ домикъ, эту рощу, будто отрѣзали руку.
Вскорѣ берлина загремѣла по дворику и двинулась, покачиваясь на высокихъ рессорахъ, къ воротамъ. Лукьянъ Иванычъ и Маша помѣстились рядомъ, Смередевъ противъ нихъ.
Маша чувствовала себя дурно и сидѣла безъ кровинки въ лицѣ, широко раскрывъ глаза. Она не плакала. Люба приладилась съ огромнымъ узломъ на огромныхъ козлахъ и все прощалась безъ конца со своими.
Лукьянъ Иванычъ, усѣвшись, все вертѣлся, покрякивалъ, и когда двинулись — прослезился. Маша молчала все время и искала кого-то глазами въ толпѣ, стоявшей кругомъ, но не находила. Выѣхавъ изъ воротъ, Лукьянъ Иванычъ вдругъ высунулся въ окно и крикнулъ:
— Прости, Васька. Что тутъ стоялъ? Не плачь. Я живо назадъ верну.
Маша легко вздрогнула и искоса глянула на Смередева. Онъ былъ веселъ, бодръ, но молчалъ, занятый своимъ…
Онъ думалъ все о Москвѣ, пріѣздѣ, князѣ. Маша откачнулась въ глубь сидѣнья и закрыла глаза. Она понемногу какъ будто теряла сознаніе совершающагося кругомъ нея… Чрезъ полчаса берлина скрылась изъ глазъ Дужинцевъ.
Въ полдень, среди густого лѣса, по сыпучему песку тащилась шестерикомъ берлина дворянина Собакина. Маша нетерпѣливо выглядывала въ окно. Это была послѣдняя станція по дорогѣ отъ города Кирсанова до губернскаго города Тамбова. Ямщикъ увѣрялъ, что вотъ сейчасъ, минуя пески, выѣдутъ изъ лѣсу и откроется на горѣ за лугами весь Тамбовъ какъ на ладони. Это былъ первый губернскій городъ, который ожидала увидѣть Маша. Говорили, что онъ больше Ломова въ десять, а то и въ двадцать разъ.
Наконецъ зарѣдѣли деревья, и вотъ между двухъ большихъ сосенъ вдали, верстахъ въ трехъ, мелькнула бѣлая церковь на горѣ… Маша невольно высунулась въ окно. Ямщикъ пріударилъ лошадей, и берлина скоро выѣхала изъ лѣсу. Тамбовъ былъ на горѣ какъ на ладони.
— Что? обратился смѣясь Лукьянъ Иванычъ къ дочери, — говорилъ больше Ломова! Ну, гляди. Нравится?
Но Маша не отвѣчала. Съ тѣхъ поръ какъ она выѣхала изъ Дужина она меньше произнесла словъ, нежели бывало дома въ одинъ день.
— А Москва еще того во сто разъ больше, вымолвилъ Смередевъ. — Куда во сто, въ тыщу разъ больше.
Маша глянула на Ивана Максимыча, къ которому уже привыкла послѣ многихъ бесѣдъ на ночлегахъ и котораго начинала немножко любить, и повела бровями.
— Аль не вѣрите! разсмѣялся Смередевъ. — Я вамъ говорю. Развѣ это городъ! — презрительно ткнулъ онъ пальцемъ. — Это деревня. Ему сорока лѣтъ нѣту что его въ города-то пожаловали. А Москва-то стоитъ — двѣ тысячи лѣтъ наберется.
— Какъ, двѣ тысячи! ахнула Маша.
— Это я совралъ, Марья Лукьяновна. Къ слову такъ… А что Москвѣ лѣтъ двѣсти есть… Вру, больше есть. Вотъ пріѣдемъ, я спрошу объ этомъ одного пріятеля. Онъ всероссійскую гишторію всякій день читаетъ. Всю жизнь на это положилъ. Спросятъ у него, сколько, молъ, лѣтъ тому какъ Самозванецъ былъ въ Москвѣ, сейчасъ скажетъ.
— Это Пугачевъ-то! тихонько выговорилъ Лукьянъ Иванычъ. — Это и я знаю безъ вашей гишторіи. Мнѣ тогда было, поди, уже тридцать пять лѣтъ. Онъ и у насъ былъ.
— Какой вамъ Пугачевъ. Его и я видалъ какъ рубили въ Москвѣ. Самозванецъ Отрепьевъ былъ, Гришка. Про него я сказываю.
— Слыхалъ. Гришка! воскликнулъ Собакинъ. — Слыхалъ. Онъ коней въ церкви Божьи ставилъ.
— Мало ль что онъ творилъ. На бабахъ по Москвѣ ѣздилъ, вотъ въ эдакой колымагѣ.
— Ну, а правда это, что онъ лютѣйше всѣхъ бояръ казнилъ смертью? Всѣхъ чуть не извелъ… Его даже грознымъ прозвали.
— Нѣтъ. Это вы объ Иванѣ Грозномъ говорите. То царь былъ. А это Гришка, бѣглый монахъ, самозванецъ.
— Что вы, Иванъ Максимычъ! Онъ это и есть…
Но Маша прекратила уже сотый споръ, начинавшійся въ дорогѣ между новыми друзьями, вопросомъ о томъ, долго ли они отдохнутъ въ Тамбовѣ.
Рѣшено было отдыхать дня два, а затѣмъ ѣхать въ Рязань.
Не сморгнувъ глядѣла Маша изъ окна, когда, переѣхавъ рѣку на паромѣ, экипажъ въѣхалъ въ городъ и сталъ подниматься на небольшую гору.
Черезъ два дня отдыха путешественники двинулись далѣе. Лукьянъ Иванычъ болталъ со Смередевымъ, часто и спорилъ, уступая ему во всемъ, что касалось гишторіи и вообще «ученостей разныхъ». За то когда Смередевъ вздумаетъ спорить насчетъ хозайства, хоть бы насчетъ умолота, то Собакинъ, запрыгавъ въ берлинѣ, таки переспоритъ и докажетъ Смередеву, что онъ ничего въ дѣлѣ не смыслитъ.
А Маша? Маша молчала и даже не слушала ихъ. Она молчала и думала. Думала и вздыхала.
Такъ доѣхали они до Рязани. Здѣсь у Лукьяна Ивановича отъ дороги «заговорила» раненая нога, и онъ собирался отдохнуть подолѣе.
Смередевъ предложилъ Собакину прожить въ Рязани недѣлю и отдохнуть совсѣмъ, а самъ вызвался ѣхать впередъ въ Москву, чтобъ устроить приличное помѣщеніе, дабы Собакины съ дочерью могли пріѣхать прямо къ себѣ, а не на постоялый.
Такъ и было рѣшено. Они остались. Смередевъ уѣхалъ. Маша рада была оттянуть время. Эта Москва все еще смущала ее. Во всю дорогу, когда она глядѣла въ окно, ей постоянно казалось, что вонъ тамъ, впереди передъ ними что-то особенное, почти и не городъ…
Что-то большое, яркое, круглое, бѣлое, а на самой серединѣ стоитъ большой домъ, а въ немъ онъ. Полы усыпаны вездѣ золотомъ и серебромъ и самоцвѣтными камнями, а посреди своего клада сидитъ самъ князь этотъ… И старый!..
«И мы ѣдемъ туда, думалось Машѣ. — Все ѣдемъ. И все ближе! Отсюда ужь и очень близко».
Машѣ казалось, что когда она въѣдетъ въ берлинѣ въ это большое, круглое и яркое… то весь народъ, видимо-невидимо народу, бросится къ нимъ и начнетъ теребить ихъ. И кто-нибудь дернетъ ее за косу, какъ было у городничаго на вечерѣ, и спроситъ: Отрубями что ль мыла голову?
И всѣ начнутъ смѣяться, насмѣхаться надъ нею. Да и надъ отцомъ, надъ его деревяшкой всѣ будутъ насмѣхаться. Заѣдятъ и ее и его. Такъ думала Маша… Однако она въ то же время отлично понимала и сознавала, что это ей «такъ кажется», что отецъ не позволитъ никому ее дергать за косу, и что всякій москвичъ тоже знаетъ хорошо, что потерять ногу въ сраженіи для дворянина скорѣе похвально, чѣмъ стыдно. Онъ за царицу тогда сражался! Маша тоже отлично знала, что Москва большая и бѣлая, но не такая яркая, почта золотая, какъ ей вотъ представляется… Дома, вѣрно, такіе же деревянные и каменные, какъ и въ Рязани. Маша знала также, что богачъ князь все-таки не главный въ Москвѣ и не можетъ жить въ своемъ домѣ въ самой срединѣ Москвы.
Но это разсуждала одна Маша, новая Маша, та, которую все училъ уму-разуму Смередевъ на отдыхахъ и ночлегахъ. А прежняя Маша, золотая барышня Дужинская, выглядывая въ окно, все-таки видѣла и ожидала тамъ впереди что-то большое, круглое, яркое и съ его домомъ на самой на середкѣ. А самъ онъ — можетъ-быть, говорятъ Люба, совсѣмъ такой, какъ Кащей безсмертный въ сказкѣ разсказывается. Но тогда неужели отецъ ее отдастъ за этого князя замужъ.
Въ Рязани Маша, сидя на постояломъ дворѣ, глядѣла все на улицу или тихонько говорила съ Любой, но больше молчала и все думала и думала. И многое передумала она за это время. А время шло, и наконецъ однажды вечеромъ сердце екнуло въ ней. Пришло письмо отъ Смередева съ адресомъ нанятаго дома. Отецъ, прочитавъ письмо, весело сказалъ ей:
— Ну, Машуня, спи крѣпче, да вставай раньше. Съ разсвѣтомъ выѣдемъ.
Но въ эту ночь Машѣ не спалось. Она наконецъ встала, разбудила Любу, спавшую на полу около ея кровати, и заговорила взволнованнымъ голосомъ:
— Люба, ты спишь? Люба! Люба!
— А? Что? Что угодно, барышня?
— Люба, дорогая моя, хорошая.
— Что барышня?
— Убѣжимъ. Уйдемъ пѣшкомъ въ Дужино.
— Что вы, барышня. Христосъ съ вами!
— Я всю дорогу замѣтила. Я найду. Да и спросить можно!.. Убѣжимъ. Батюшкѣ велимъ сказать, что ушли пѣшкомъ домой. Онъ тоже вернется за мной… Ничего и не будетъ. Тотъ и останется со своими деньгами. Кащей-то. А?
— Богъ съ вами, барышня.
— Люба. Если ты меня любишь, хорошая моя…
— Барышня! Вамъ ничего не будетъ. А что будетъ мнѣ отъ барина, если я съ вами такъ сговорюсь? Мнѣ въ Сибири быть, моя барышня… Да и не нужно этого. Глядите, мы и безъ этого назадъ поѣдемъ къ себѣ въ Дужино. Вѣрно, барышня. Я вамъ такъ и быть ужъ скажу, коль вы робѣть стали… Я разыскала тутъ гадалку и была у нея. Помните, баринъ сердился, послалъ въ лавочку, а я провалилась. Ну вотъ-съ я гадала на васъ, барышня. На бракъ гадала.
— Ну?!
— Ну-съ. И не выходитъ вамъ замужемъ быть, а выходитъ дальняя распредадьняя дорога. Страсть, говорила гадалка, какая! Конца ей нѣту! Въ Москву, говорю. Нѣтъ, говоритъ, какая тутъ Москва. Да ее рукой отъ насъ подать. А это вышла, говоритъ, такая дальняя дорога, что я такихъ и не видывала никогда въ бракѣ. Начало-то вотъ оно, а конца и нѣту…
— Такъ что жъ по твоему, куда это?
— А домой. Нешто отъ Москвы до насъ ближній свѣтъ? Смотрите что времени мы ѣдемъ, и все не пріѣдемъ.
Маша вздохнула тяжело и черезъ минуту тихо побрела на свою кровать. Она не повѣрила Любѣ, не повѣрила и гаданью. Она созналась внутренно, что бѣжать домой значитъ перепугать стараго отца на смерть. А гаданье — вздоръ, думалось ей. Развѣ можно въ бракѣ видѣть то, что одному Богу только извѣстно. Вотъ въ Брюсовомъ календарѣ есть предсказанія, да больше о войнахъ и гладахъ и разныхъ царяхъ…
Маша всю ночь не закрыла глазъ, но когда поднялась утромъ и сѣла за чай, то прямо глянула отцу въ глаза. На лицѣ ея было спокойствіе и рѣшимость.
— Господь не допуститъ! рѣшила она.
А Иванъ Максимычъ живо доскакалъ до Москвы. Онъ быль веселъ и даже важенъ отъ довольства собой.
— Говорятъ тебѣ по-русски. Сама, твоя мадама… Агалбенская. Поди, еще и лучше стократы! говорилъ онъ, сидя въ кабинетѣ князя.
Смередевъ повторялъ это уже въ сотый разъ. Ежедневно съ пріѣзда своего, пока Собакины были въ Рязани, бывалъ онъ у князя по вечерамъ, и всякій вечеръ Петръ Ильичъ, ходя изъ угла въ уголъ своего кабинета въ атласномъ лиловомъ шлафрокѣ и ермолкѣ, раза два и три останавливался предъ другомъ съ вопросомъ:
— Non? vrai? Une Madonne en chair et en os? Совсѣмъ такова, какъ я тебѣ описывалъ мою Голбейнову?
И князь получалъ все тотъ же неизмѣнный отвѣтъ и, отойдя отъ друга, снова ходилъ какъ маятникъ.
Петръ Ильичъ вообще былъ не узнаваемъ и для себя самого и для Андріана. Отъ праздности ли или же оттого, что начиналъ уже стариться, но Петръ Ильичъ никогда и въ молодые годы не бывалъ такъ занятъ, такъ поглощенъ мыслію и мечтаньями объ одной и той же женщинѣ, какъ теперь занялся Ломовскою незнакомкой. Князь давно ужъ обратилъ особое вниманіе на себя, свое лицо. Справлялся и съ зеркалами, и съ Андріаномъ совѣтовался, и со Смередевымъ совѣщался.
Зеркала, конечно, невѣжи, любезничаютъ только съ красавицами, и поэтому Петръ Ильичъ былъ недоволенъ своими и большимъ и малымъ. Даже съѣздилъ въ Гостинный Дворъ купить новое, настоящее французское зеркало.
Андріанъ одно и то же отвѣчалъ князинькѣ:
— Что? Извѣстно не двадцать вамъ годковъ. Ну, а надѣнете свой расшитый кафтанъ и звѣзду и все прочее, то еще у нихъ на виду быть можете. Что-жъ онѣ видѣли? Онѣ степныя барышни.
Андріанъ не льстилъ барину. Онъ считалъ князя еще очень привлекательнымъ. Живя вмѣстѣ, безразлучно, вѣрный холопъ не могъ замѣтить какъ не походилъ теперешній Петръ Ильичъ на прежняго. Какъ посвѣтлѣли его черные глаза и стали желтыми, какъ стянулась слегка кожа въ морщинки вокругъ этихъ глазъ, какъ цвѣтъ лица изъ свѣжаго и бѣлаго, кровь съ молокомъ, — сталъ цвѣта молодого бураго кваса… Наконецъ, какъ стройный и ловкій танцоръ временъ Орловыхъ и Потемкина теперь уже умышленно выпячивалъ грудь впередъ и неестественно быстро двигался и поворачивался. Ко всему этому, и, самое обидное, было то, что нѣсколькихъ зубовъ — когда-то жемчужныхъ — не доставало въ переднихъ рядахъ, и Петръ Ильичъ замѣтно, изрѣдка, но сильно присвистывалъ. Однако князь былъ, конечно, далекъ еще отъ старости. Онъ былъ только старше на видъ многихъ своихъ сверстниковъ.
— Они-то всѣ что дѣлали всю-то жизнь! утѣшалъ князя Андріанъ. — На печи лежали, кушали да гуляли. А мы съ вами что дѣлали? Другой бы кто хоть изъ нихъ надорвался бы давно и померъ.
И разсужденіе Андріана было справедливо. Пятьдесятъ слишкомъ лѣтъ такой жизни, какова была жизнь Дюка de-Russelieu — стоятъ семидесяти.
Смередевъ, замѣтя плохо скрытое желаніе друга понравиться незнакомкѣ во что бы то ни стало, убѣдилъ князя дѣйствовать по его совѣтамъ и свое прежнее мастерство бросить.
— Она не французинка. Да и не москвичка. Ты ее своими курами да амурами напугаешь только, говорилъ онъ. — А ты не забирай въ голову какъ ее плѣнить. Брось это! Оно само придетъ! Или ужь вовсе не придетъ, хоть распотрошись… Ты положись на меня. Я увижу, что тебѣ дѣлать и какъ взять ее. У нея вотъ сердце — золото… Посердечнѣе до поласковѣе обойдися съ нею. Да по простотѣ. А начнешь ты напѣвать да чирикать, да круги кружить около нея, да крылья распускать, вонъ какъ индюки или голуби что ль на крышахъ, — то и пиши пропало.
Князь, однако, не со всѣми предложеніями друга согласившійся, равно и этого обѣщанія не далъ.
Рѣшено было, однакожъ, что князь будетъ одѣваться попроще, по французски сыпать не будетъ, даже не вымолвитъ ни полслова и съ дѣвушкой говорить будетъ какъ можно менѣе.
— Главное дѣло по-французски ниже-ни! восклицалъ Смередевъ постоянно.
— Да ужь обѣщалъ. Сказано ни слова. Pas nu quart de mot. Будемъ стараться, другъ. Je te jure, morbleu, d'éternuer même en russe. А ты мнѣ скажи. Ein vérité, точь въ точь une Madonne? А?
И всякій вечеръ проходилъ въ бесѣдахъ такихъ о барышнѣ-незнакомкѣ.
Наконецъ, однажды въ полдень, среди залы дома князя особенно раздались быстрые шаги Смередева. Князь отворилъ дверь кабинета и пытливо глядѣлъ въ лицо входящаго. Тотъ улыбался.
— Что? вымолвилъ князь. — Въ Москвѣ?
— Кто? шутя отозвался Смередевъ, войдя въ кабинетъ, и, бросившись на оттоманку, онъ началъ махать на себя платкомъ. Лицо его лоснилось, казалось, и отъ пота, и отъ удовольствія.
— Пріѣхала? Слава Богу, здорова? вопрошалъ оживившійся Петръ Ильичъ. — И меня боится все… comme le diable?
— Н-нѣтъ! воскликнулъ Смередевъ, будто что вспомнивъ, и вскочилъ съ оттоманки. — Н-нѣтъ. Представь себѣ, другъ. Еще въ Рязани я съ нею объ этомъ говорилъ. Она робѣла и Москвы, и тебя. А теперь ничего. Вотъ мы какова дѣвица!
— Ну, что жъ. Половина дѣла сдѣлана.
— Говоритъ теперь: Вотъ, молъ, Иванъ Максимычъ, я Москвы боялась, а сама рада бы всю перецѣловать.
— Коли Москвы и меня равно боялась, а теперь хочетъ расцѣловать Москву, то и…
И князь смѣясь показалъ себѣ на грудь.
— Тебя-то… Это, братецъ, Петръ Ильичъ, бабушка на двое сказала. Она меня чѣмъ напугала. Я ей все о тебѣ, а она все о Москвѣ…
— Diable!
— Бросьте вы, говорю, Москву, давайте о сватаньѣ нашемъ говорятъ. А она мнѣ: Бросьте, говоритъ, ваше сватанье, а о Москвѣ сказывайте. Кто, сказывайте, Кремль выстроилъ? Пока не узнаю, ни о чемъ говорить съ вами не буду.
— Diable, diable, diable…
Смередевъ хотѣлъ что-то продолжать, но смолкъ вдругъ, сталъ передъ княземъ, сложа руки, и воскликнулъ другимъ голосомъ:
— Вотъ какъ ты эдакъ при ней трижды дьявела-то кликаешь, такъ и берись за шапку. Только ты ее и видѣлъ… И какъ это, Петръ Ильичъ…
— Небось. Не буду. Это присловье.
— И какой проклятый навыкъ. Какъ это себя не воздержать. Ну что если я по-русски все буду присказывать ко всему: Чортъ, чортъ, чортъ!.. Вѣдь это только когда что потеряешь, такъ надо завязать узелокъ и ходить приговаривая: Чортъ, чортъ, поиграй, да назадъ отдай!
— Assez de morale. Говори: когда? гдѣ? какъ?
— Вѣстимо не сейчасъ. Завтра. Ну, у нихъ надо быть тебѣ. Надо отводъ придумать ради приличія. Это ужъ ты выдумывай, я не мастеръ.
— Поѣду покупать будто… у отца sa terre.
— Дужино! Вотъ такъ попалъ! воскликнулъ Смередевъ и громко залился веселымъ, чуть не ребяческимъ смѣхомъ. Князь даже оторопѣлъ.
— Je sais que c’est bête. Да вѣдь ради приличія только…
— Да это не бетъ, а конфузъ. Конфузъ, братецъ ты мой! Тьфу! То бишь оффансъ. Обида это кровная. Дужино, Петръ Ильичъ, съ царя Михаила Ѳедоровича Собакиныхъ роду принадлежитъ… Ты еще лучше скажи: пріѣхалъ-молъ вашу дочку покупать у васъ. Ахъ ты Вольтерьянецъ!.. Ахъ ты прынцъ Рассолья.
Долго хохоталъ Смередевъ, лежа на оттоманкѣ. Князь ходилъ по кабинету изъ угла въ уголъ и быстро поворачивался на каблукахъ… Оба друга были равно довольны и въ веселомъ расположеніи духа.
Чрезъ нѣсколько минутъ появился въ кабинетъ Андріанъ съ докладомъ о домѣ и дворнѣ. Князь не далъ ему рта разинуть.
— Андріанъ! Пріѣхала степная-то барышня.
Андріанъ молчалъ.
— Не нравится это Андріану твоему! засмѣялся Смередевъ.
— Нечему мнѣ тутъ не нравиться!.. быстро заговорилъ Андріанъ, ожившись вдругъ, даже вспыхнувъ. — А вотъ опостылитъ она Петру Ильичу… Ну, тогда что?.. А то еще хуже того… Намъ-то полста лѣтъ, а ей шестнадцатый годокъ. Вотъ мы чрезъ десять годовъ, пожалуй, будемъ больше о душеспасеніи Богу молиться… А она на сторонѣ заведетъ себѣ забавника… Тогда что!.. почти крикнулъ Андріанъ. — Ну, а въ эдакомъ случаѣ, — обернулся онъ вдругъ къ Смередеву, — хочетъ князь, нѣтъ ли, а обоихъ либо въ судъ веди, срамися, либо пришиби до смерти. Хоть и князь Агаринъ, а пришиби и иди въ Сибирь.
Князь и Смередевъ невольно расхохотались отъ азарта Андріана. Тотъ, не дожидаясь дозволенія, вышелъ изъ кабинета, бормоча что-то подъ носъ.
Когда однажды въ сумерки яснаго дня съ холма, на который выѣхалъ экипажъ Собакиныхъ, открылся вдругъ видъ на всю окрестность, Маша слегка измѣнилась въ лица. Какою-то туманно-золотистою полосой былъ покрытъ весь горизонтъ. Кой-гдѣ что-то ярко сверкало. Кой-гдѣ шелъ и стлался пеленой густой дымъ. Ближе были видны отчетливо нѣкоторые дома, церкви, сады, но за ними повторялись снова и сливались въ общую кучу сотни, тысячи такихъ же домовъ, такихъ же церквей и садовъ… И все это растягивалось безъ конца и уходило изъ глазъ и вправо и влѣво. И надъ всѣмъ стоялъ будто сѣроватый паръ, большое и длинное, но легкое дымчатое облако… А выше всего, вверху неба, сверкалъ надъ этимъ облакомъ уже вошедшій новый мѣсяцъ, отчетливо блестящій, двурогій, покачнувшійся слегка на бокъ.
Маша глядѣла во всѣ глаза… и духъ захватывало у нея… Одинъ только мѣсяцъ этотъ былъ ей не чужимъ во всей этой картинѣ… Его видала она у себя въ Дужинѣ; даже любила… Но все то, надъ чѣмъ стоитъ и свѣтитъ этотъ старый знакомый — было Машѣ и ново, и чуждо, и жутко.
— Москва! ахнулъ вдругъ дремавшій Лукьянъ Иванычъ. — Маша, Маша, Москва!
Маша давно уже знала, чувствовала, что это Москва предъ нею… И чувство страха смѣшивалось однако съ какимъ-то другимъ чувствомъ… Эта туманно-золотистая полоса таинственно манила ее. Машѣ даже казалось, что она любитъ ее, давно прежде любила.
— Что жъ, рада ты, Машуня? уже въ десятый разъ спрашивалъ Лукьянъ Иванычъ.
— Не знаю! откровенно отозвалась дѣвушка и прибавила шутя, даже весело: — И онъ тутъ… Она показала отцу на мѣсяцъ.
— Кто? Мѣсяцъ-то? Какъ тутъ? не понялъ отецъ.
Но Маша не отвѣчала и съ радостью на лицѣ переводила глаза съ мѣсяца на эту большую и чужую Москву, а съ нея опять на мѣсяцъ.
Машѣ показалось вдругъ, что она оттого только и не испугалась и не боится этой Москвы, что онъ тутъ. Онъ, ея мѣсяцъ, который мигалъ и свѣтилъ ей такъ часто съ дѣтства и въ саду, и въ рощѣ, и надъ деревней. Онъ, знавшій даже про нее то, чего другіе не знали.
Наканунѣ выѣзда Маши изъ Дужина послѣдняя четверть мѣсяца была на небѣ, затѣмъ въ пути на ночлегахъ ночи были темныя. Послѣдній разъ видѣла она своего друга на небѣ рано утромъ въ Ломовѣ, въ окно… и простилась съ нимъ… какъ прощалась въ Дужинѣ съ рощей, съ усадьбой. А тутъ вдругъ Москва, а надъ ней — онъ же! Новый, молодой и такой же ясный, блестящій, какъ и въ Дужинѣ бывалъ.
— Батюшка. Стало-быть мѣсяцъ вездѣ свѣтитъ на землѣ.
— Вѣстимо. Нешто ты не знала.
— Знала… Да сама-то не видала! А теперь вотъ увидала и такъ чудно!.. Вѣдь вотъ онъ!.. Тотъ самый! Нашъ!.. Дужинскій мѣсяцъ! Онъ теперь вѣрно у насъ въ Дужинку смотрится около бани.
— Да. Да. Что-то мать теперь тамъ? Одна! воркнулъ Лукьянъ Ивановичъ и вздохнулъ.
Чрезъ часъ экипажъ въѣхалъ въ Москву. Лукьянъ Иванычъ крикнулъ ямщику куда именно ѣхать. Смередевъ написалъ ему еще въ Рязань подробный адресъ.
Лѣтній и теплый сумракъ яснаго вечера окуталъ все. Городъ, однако, еще далеко не спалъ. Кой-гдѣ тускло горѣли фонари, за то направо и налѣво ярко свѣтились окна домовъ. Всюду кругомъ шевелились люди, и на улицѣ, и у открытыхъ оконъ… Домъ за домомъ, улица за улицей, и всюду люди и огоньки, огоньки и люди.
— Да! вдругъ громко выговорила Маша, отвѣчая себѣ самой.
— Что ты, Машуля?
— Вѣдь вотъ когда говорятъ… слушаешь и вѣришь… Вотъ я все вѣрила Ивану Максимычу. А самой видѣть совсѣмъ не то. Тутъ совсѣмъ правда, когда сама видишь. А когда говорятъ, и правда будто бы, и не правда… А сама… Сама совсѣмъ не то…
— То-то ты сама!.. Все сама. Надо старшихъ слушать. На себя самое не слѣдъ всю надежду полагать.
Маша какъ всегда промолчала, но не согласилась съ отцомъ.
— Какъ поздно ложатся-то. Вѣдь поди ужь часовъ десять. А тутъ гульба, шатанье, (замѣтилъ Собакинъ и покачалъ головой.
Наконецъ, послѣ болѣе получаса ѣзды экипажъ остановился у маленькаго домика. Выскочилъ лакей и сталъ кланяться.
— Кто таковъ? спросилъ Собакинъ.
— Иванъ Максимычъ къ дому приставилъ. Для васъ заготовилъ. Приказалъ служить вамъ коли милость ваша будетъ.
— Ну что-жъ служи, служи.
Началась разгрузка вещей и бѣганье, снованье.
Маша, обойдя маленькій домикъ, нанятый Смередевымъ и гдѣ приходилось ей прожить быть-можетъ довольно долго, подошла къ отцу, обняла его и поцѣловала вдругъ… Маша не была отъ природы ласкова и это случалось съ ней рѣдко, хотя она и обожала отца. Лукьянъ Иванычъ просвѣтлѣлъ.
— Что? Рада. Хорошъ домикъ? Получше нашего?
— Нѣтъ, батюшка, какъ можно. Нашъ все-таки лучше.
— А вотъ! если съ княземъ познакомитъ насъ Иванъ Максимычъ. — У него поди какія палаты. Разовъ въ сто больше этого дома-то.:
Маша вдругъ измѣнилась. Веселое лицо ея потускнѣло какъ-то. Она отошла отъ отца и вздохнувъ подумала:
«Ахъ, еслибы только не этотъ князь!»
Когда все было перетаскано изъ берлины, кой-что разложено, и Люба, полуживая отъ усталости, доложила Машѣ, что постель ея готова, Маша уже дремала сидя въ креслѣ.
Почти безсознательно раздѣлась она, легла въ свѣжее бѣлье и, почуявъ подъ щекой своей свѣжую и мягкую подушку, сладко и глубоко вздохнула… Скоро двурогій большой мѣсяцъ въ видѣ Васи, но какого-то другого Васи, водилъ ее по темному лохматому лѣсу и говорилъ, что это Москва. А въ лѣсу этомъ и темно было, и свѣтло.. А Вася тихо шепталъ ей: «Я Дужинскій мѣсяцъ, барышня моя. Вы меня любите!»
— Люблю! Люблю! тихо, сладко, сто разъ отвѣчала Маша. И этотъ мѣсяцъ все водилъ ее, прижимая къ себѣ близко, крѣпко, жарко… Лицо его касалось ея лица, его губы ея губъ, и все онъ что-то шепталъ… Наконецъ онъ выговорилъ вдругъ громко:
— Пора! Десятый часъ?
Маша открыла глаза. Предъ нею была Люба.
— Иванъ Максимычъ пріѣхалъ. Объ васъ спрашиваетъ, говорила она.
Маша поглядѣла въ окна, ярко освѣщенныя солнцемъ.
— Люба, выговорила она.
— Что-съ?
Маша не знала что сказать, какъ выразить то, что она чувствовала. Она чувствовала какое-то новое, первое утро, яркое, особенное, даже странное, утро… Это не утро въ Дужинѣ съ окошкомъ въ садъ… Вонъ тамъ за окномъ все народъ… Идутъ, ѣдутъ… и все чужіе, Богъ вѣсть кто…
— Москва, Москва… какъ-то странно задумчиво и рѣзко произнесла дѣвушка, садясь въ постели. Но она не оробѣла, а напротивъ того… Эта Москва, среди которой она проснулась, говорила ей будто: "Все пустое. Не давай себя въ обиду! "
Легкая тѣнь набѣжала на ея свѣжее, отдохнувшее и розовенькое отъ сна лицо, за то въ глазахъ ея Люба замѣтила какое-то новое выраженіе, котораго никогда не замѣчала въ Дужинѣ.
На третій день по пріѣздѣ въ Москву, рано утромъ, въ домикѣ нанимаемомъ Собакинымъ было какъ-то необычно тихо. Старикъ въ новомъ платьѣ съ крестомъ въ петличкѣ сидѣлъ въ углу гостиной одинъ и нетерпѣливо поглядывалъ на улицу. Онъ ждалъ къ себѣ въ гости князя.
Волнуясь, прислушиваясь ко всякому шуму на дворѣ, онъ оглядывалъ себя поминутно въ зеркало. Поправляя то галстухъ, то волосы, то крестъ, даже снимая съ платья пушинки и соринки, которыя попадались ему подъ глаза. Дужинскій инвалидъ былъ еще болѣе взволнованъ отъ внутренней душевной смуты.
У него было первое въ жизни, неожиданное и невѣроятное объясненіе съ дочерью. И тутъ, въ Москвѣ, черезъ шестнадцать лѣтъ по рожденіи Маши на свѣтъ, узналъ Собакинъ, что дочь его и умнѣе, чѣмъ онъ думалъ, и опытнѣе, и настойчивѣе…
Первый разъ въ жизни заговорилъ онъ съ дочерью небрежно, рѣзко, хотѣлъ повернуть какъ съ ребенкомъ по своему. И что же? Маша его, которая еще, казалось, вчера рылась въ пескѣ съ молочнымъ братцемъ на дорожкѣ сада и втыкала вѣточки — эта Маша тихо, ласково, добронравно, спокойно, хотя со слезами, высказала отцу все, что знала о дѣлѣ, приведшемъ ихъ въ Москву (а знала она отъ Смередева больше самого отца), все что думала объ этомъ князѣ сватаньи и о своемъ будущемъ въ случаѣ свадьбы.
Лукьянъ Иванычъ выслушалъ дочь, не вѣря ушамъ своимъ, и вдругъ ему показалось, что права его Маша, во всемъ права. А самъ онъ — старая тетеря!
«Что жъ на меня куриная слѣпота что ли нашла! думалъ теперь Собакинъ. Съ чего я какъ олухъ сюда-то двинулъ, жену бросилъ, деньги истратилъ»…
А Маша между тѣмъ ничего особеннаго не сказала. Она только представила отцу картину будущаго. Онъ въ Дужинѣ одинъ, ибо мать долго не проживетъ; въ Москвѣ же поселиться Собакинъ не видѣлъ и не чувствовалъ въ себѣ возможности. Она, Маша, вдали отъ него, въ золотѣ и почетѣ, но съ постылымъ старымъ мужемъ. Кто жъ тутъ въ выигрышѣ? Неужели не лучше выйти за кого изъ сосѣдей въ Ломовѣ и часто видаться, въ гости ѣздить другъ къ другу… И внучатъ онъ будетъ видѣть, коли Богъ пошлетъ… И Маша просто, но живо нарисовала картину своего семейнаго счастія въ сосѣдствѣ съ отцомъ; нарисовала такъ просто, что старику и на умъ не пришло, что молъ объ этомъ толковать неприличное дѣвицѣ дѣло.
Лукьянъ Иванычъ, смущенный, удивленный, разбитый на всѣхъ пунктахъ и во всѣхъ своихъ не твердыхъ доводахъ, кончилъ тѣмъ, что спросилъ у дочери:
— Какъ же ты въ Дужинѣ-то всегда молчала какъ младенецъ неразумный?
— Не приходилось, батюшка. Дѣлъ такихъ не было…
— Зачѣмъ же мы, Машуня, поѣхали-то сюда?
Маша весело и звонко разсмѣялась, какъ рѣдко смѣялась, расцѣловала отца и вымолвила:
— А это вы, батюшка, у себя или у Ивана Максимыча спросите. Я тутъ ни причемъ была. Я слушала да глядѣла. Да и здѣсь въ Москвѣ не чаяла заговорить.
Проговоривъ все утро, отецъ и дочь рѣшили все-таки познакомиться съ княземъ, поглядѣть, что это за князь такой, а потомъ… и уѣхать во свояси.
Остаться дома и принимать князя съ отцомъ Маша не пожелала
— Нѣту, батюшка, я пойду опять съ Любой Кремль глядѣть. А вы примите его, угостите моимъ вареньемъ, что привезли съ собой. Въ другой разъ позовите, вечеркомъ, тогда и я буду. А то стыдно, будто вы меня въ Москву какъ товаръ продавать привезли и будто не терпится вамъ какъ бы поскорѣе показать товаръ, да съ рукъ долой сбыть.
— И опять правда золотая твоя! треснулъ себя инвалидъ по здоровой ногѣ. — Дорогой что ли ты такъ навострилась?
И отецъ съ дочерью нѣжно расцѣловались. Лукьянъ Иванычъ чуть-чуть даже прослезился…. Онъ новую будто Машу нашелъ. Ту же тихую и ласковую Машу, что была въ Дуживѣ, но толковитую, разумницу.
Старый инвалидъ остался ждать князя, даже съ какою-то непріязнью къ этому незнакомцу, съ досадой на все «по его куриной слѣпотѣ» заваренное, а Маша, быстро одѣвшись, выскочила изъ дому съ Любой и бодро, весело припустилась въ Кремль, въ соборы, которые совсѣмъ ее съ ума сводили уже второй день.
— Какъ же это, барышня, вы никогда съ родителемъ-то такъ не толковали въ Дужинѣ. Эдакъ-то, по сердцу, замѣтила Люба, слышавшая весь разговоръ изъ дѣвичьей.
— Не приходилось, Люба. Я думаю, Люба, — по правдѣ я тебѣ говорю, — я думала, что я совсѣмъ неразумная дура, всѣхъ-то глупѣе… А тутъ вдругъ поѣхали. И вижу я, что батюшка будто неразумное затѣваетъ. Потомъ еще, Люба, прежде въ головѣ у меня мало мыслей было. Изъ Дужина мнѣ все въ свѣтѣ-то Божьемъ сдавалось диковиннымъ, страшнымъ, темнымъ, мудренымъ. А тутъ вдругъ поѣхали, пріѣхали… гляжу я — ничего нѣту ни страшнаго, ни мудренаго. Все то же что въ Дужинѣ. Вотъ, смотри, идемъ мы съ тобой по Москвѣ въ Кремль — будто съ Глашей бывало въ Троицкое къ обѣдни или въ боръ за грибами бѣгали…. Такъ ли?
— Да! это правда ваша, барышня. И я-то сама, гляди, посмѣлѣла. Ей Богу. Вотъ мнѣ Авдѣй нашъ чуденъ былъ какъ пріѣхали. Боялась я его — страсть. Думаю — вѣдь московскій слута, а я деревеньщина степная… А теперь что вы думаете. Я его сегодня такъ-то отругала, что нельзя лучше. Ей-Богу! за бариновъ за халатъ… Какъ же! Посудите…
Люба начала подробно разсказывать, едва поспѣвая за барышней, о халатѣ и Авдѣѣ, но Маша глубоко задумалась и не слушая быстро неслась впередъ будто на крыльяхъ, будто собиралась вспорхнуть съ улицы и взлетѣть въ синее небо.
Черезъ полчаса послѣ того какъ Маша отошла изъ дому, къ нему подкатила великолѣпная карета и князь, вылѣзая и поддерживаемый двумя своими гайдуками на крыльцѣ маленькаго сѣренькаго домика, тихо сказалъ другу, вылѣзавшему за нимъ.
— Eh bien, mon bon. По правдѣ, noue sommes den imbeciles.
— Что? изумился Смередевъ.
— Tout èa, поиски, пріѣздъ, знакомство — tout èa est sot.
— Что-о?! еще болѣе изумился Смередевъ, но вдругъ, входя по лѣстницѣ, закричалъ какъ ужаленный на гайдука князя:
— Не смѣй ты меня, чортова перечница, подсаживать подъ ручки. Сто разъ тебѣ сказано, что боюсь щекотки. Князь! Не прикажи ты! Что за чертовщина.
— Voyons! Voyons! спокойно отозвался князь. — Ты слышишь что я говорю. Réflexion faite, — диковинно глупо.
— Ладно. Ладно. Вотъ сейчасъ увидимъ что запоешь, отвѣчалъ Смередевъ равнодушно.
Лукьянъ Иванычъ съ своей стороны, увидя экипажъ князя, подкатившій шестерней цугомъ съ золотыми гербами, съ гайдуками въ позументахъ и расшитыхъ кафтанахъ, замѣтался въ гостиной, не зная бѣжать ли на крыльцо, или ждать въ передней, и наконецъ выговорилъ вслухъ, обтирая запотѣвшій отъ смущенія лобъ.
— Эхъ Дужинская Ерема, сидѣлъ бы дома. Ну вотъ… что теперь?
Хозяинъ и гость послѣ первыхъ привѣтствій и объясненій усѣлись на диванъ и при помощи общаго друга и знакомаго Ивана Максимыча кой-какъ заговорили.
Высокій, сановитый, вѣжливо холодный князь сразу ужасно не полюбился старику. А пуще всего перевернули Лукьяна Ивановича все нутро манжеты князя, перстни на пальцахъ и шелковый пунцовый платокъ, въ который тотъ сморкался и отъ котораго пахло чѣмъ-то до тошноты, до угару.
Бесѣда не клеилась, пока не перешла на военную службу, на деревяшку инвалида и Гросъ-Егернсдорфъ, послѣ чего еще болѣе оживилась, перейдя на Дужино, на больную Юлію Ивановну и на житье-бытье степное… А затѣмъ бесѣда по милости Смередева снова оборвалась вдругъ и снова стало всѣмъ неловко, ибо коснулось дочери.
— Какъ здоровье Марьи Лукьяновны? Что ее не видать! Бухнулъ Смередевъ смѣясь.
Лукьяна Ивановича почему-то покоробило.
Князь тотчасъ заявилъ, что очень бы желалъ имѣть честь представиться Марьѣ Лукьяновнѣ, но вдругъ смутился отъ неожиданнаго косого взгляда смутившагося Собакина.
— Она вышла со двора. Кремль поглядѣть… Любопытно-съ. Въ Дужинѣ нѣтъ! пролепеталъ Лукьянъ Иванычъ.
— Какъ? ахнулъ Смередевъ, и разинувъ ротъ онъ во всѣ глаза глядѣлъ въ смущенное лицо инвалида.
Смередеву показалось, что отсутствіе Маши изъ дому въ минуту заранѣе условленнаго пріѣзда князя есть крупная невѣжливость, даже обида имъ обоимъ.
Князь тоже раскрылъ удивленные глаза, но замѣтя неловкость положенія, заговорилъ вообще о Москвѣ.
Побесѣдовавъ еще съ четверть часа принужденно и вяло, гости собрались. Князь просилъ Собакина къ себѣ «пожаловать, осчастливить»; Лукьянъ Ивановичъ обѣщалъ и, провожая гостей, какъ бы свалилъ гору съ плечъ, оживился и весело прощался съ обоими.
Но князь сѣлъ въ карету и уѣхалъ одинъ. Смередевъ остался на крыльцѣ и затѣмъ вернулся въ домъ.
Лукьянъ Ивановичъ струсилъ.
— Сейчасъ запытаетъ. Отъ него не скроешь.
— Подавайте мнѣ Марью Лукьяновну на расправу! сказалъ Смередевъ, входя опять въ гостиную.
— Да нѣту, Иванъ Максимычъ. Въ Кремлѣ она. Какъ передъ Богомъ! И Люба съ нею ушла. Спросите вотъ хоть вашего Авдѣя.
— Авдѣй! Авдюшка! крикнулъ Смередевъ, и прибавилъ вошедшему слугѣ: — Не смѣй врать. Отвѣчай: гдѣ барышня Марья Лукьяновна?
— Въ Кремль изволили пойти, тому съ часъ мѣста.
И Смередевъ, махнувъ лакею уйти, обернулся снова къ Лукьяну Ивановичу.
— Что жъ, дорогой мой, вымолвилъ онъ, войдя въ гостиную. Вѣдь это не гоже. Это, значитъ, насмѣяться. Ни князь, ни я ничего худого вамъ не сдѣлали. Напротивъ того, мысли у насъ самыя честь дѣлающія и вамъ и Марьѣ Лукьяновнѣ. А вы вдругъ князю съ перваго же раза — хлопъ плюху! Здорово живешь! Отвѣдай, молъ, нашинскаго.
Лукьянъ Ивановичъ вытаращилъ глаза и стоялъ середи гостиной какъ громомъ пораженный. Онъ и не думалъ, чтобы такъ повернулось дѣло и такъ истолковалось отсутствіе Маши изъ дому.
«Вотъ тебѣ и разумница! Какъ все устроила», подумалъ онъ.
Друзья объяснились.
Смередевъ хотя не тихо и не ласково, но однако не менѣе краснорѣчиво, чѣмъ Маша — сталъ уговаривать старика не безумствовать и отъ счастія своего и дочери своей не бѣжать. Лукьянъ Ивановичъ долго слушалъ всѣ доводы его и наконецъ вымолвилъ:
— Дѣлайте какъ знаете. Я не вступлюся! Вы съ Машей и толкуйте. А меня увольте… Я совсѣмъ сбился съ панталыку. Она станетъ говорить — кажись вѣрно. Вы станете говорить — тоже будто вѣрно.
Смередевъ дождался возвращенія Маши съ прогулки и сразу успокоился. Маша тихо объяснила, что они съ отцемъ вовсе не собираются скакать назадъ въ Дужино, и готовы познакомиться съ княземъ.
— Ну, ладно, сказалъ Смередевъ, — пускай Лукьянъ Ивановичъ съѣздитъ завтра къ князю и позоветъ его и меня вечеркомъ.
— Хорошо, едва слышно выговорила Маша, и слегка будто оробѣла. Цѣлый вечеръ сидѣть да говорить?
— Такъ ли, Лукьянъ Иванычъ?
Собакинъ заткнулъ уши и вымолвилъ громко:
— Не слушаю! Ну васъ!…
И цѣлый день старикъ увѣрялъ, что у него въ мысляхъ все спуталось, будто тараканы въ головѣ ползаютъ.
Однако на слѣдующій день Маша «собрала отца». Собакинъ снова волнуясь садился въ свою карету, запряженную цугомъ четверней лошадей, добытыхъ Смередевымъ. Авдѣй напялилъ ливрею свѣтло-желтую, купленную по сосѣдству у отъѣзжавшей въ деревню барыни. Жалѣлъ Собакинъ эти брошенныя деньги. Да что дѣлать! Назвался груздемъ…
Лукьянъ Иванычъ, ѣдучи въ каретѣ, какъ подобало пожилому дворянину и кавалеру ордена Св. Анны, глядѣлъ на прохожихъ уныло и озабоченно.
«Потратился, пріѣхалъ, думалось ему… а дочь все перевершила на свой ладъ. Въ Дужинѣ молчала, а тутъ путемъ-дорогой воли и рѣчей набралась. И не сговоришь. Да главное-то еще что? Дѣло она говоритъ! А я старый путаю да болваню. Эхъ-ма, что-то теперь Юлія Ивановна? А хлѣбъ? Уборка-то! Уборка!! Э-эхъ Ерема, Ерема!»
Смущаясь подъѣхалъ Лукьянъ Иванычъ къ громаднымъ палатамъ князя Агарина и смущаясь вступилъ въ нихъ, проходя межъ цѣлыхъ рядовъ холопей княжихъ въ разноцвѣтныхъ кафтанахъ.
Не таковъ однако выѣхалъ со двора князя Собакинъ, каковъ пріѣхалъ. Лукьянъ Иванычъ просидѣлъ у князя цѣлый часъ и хозяинъ обворожилъ совсѣмъ своего гостя. Манжеты, перстни, платъ душистый, все было забыто или прощено. Князь изъ кожи лѣзъ понравиться старику.
Прежде всего Петръ Ильичъ разспросилъ Собакина о его отцѣ и дядѣ, о бабкахъ и прабабкахъ. Зашло дѣло и о баронессѣ Штейнмаркъ.
Лукьянъ Иванычъ разсказалъ прямо и откровенно все, что зналъ со словъ покойной тещи Каролины Карловны. Князь видимо заинтересовался этою баронессой, и раза два переспросилъ, дѣйствительно ли дочь Лукьяна Ивановича, уродилась лицомъ и волосами въ прабабку.
— Это я читалъ гдѣ-то. Это бываетъ въ природѣ! замѣтилъ онъ.
Собакинъ, слегка конфузясь, позвалъ князя къ себѣ вечеркомъ, прося не взыскать: чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. Князь обѣщалъ.
Наконецъ пришелъ слѣдующій день, затѣмъ полдень, затѣмъ сумерки… Князь, Смередевъ, Лукьянъ Иванычъ и Маша — всѣ четверо, каждый у себя, но на разный ладъ, волновались съ утра. Приходилось расхлебывать заваренное.
«Madonne или мадама?» думалъ князь.
«А вѣдь сразу такъ и вклеится въ нее мой Петръ Ильичъ», думалъ Смередевъ.
«А ну, если Машуня его прельститъ, да и сама отъ него, какъ я вотъ вчера, вдругъ въ удивленье придетъ…» мечталъ Лукьянъ Иванычъ.
Маша все молчала и смущалась.
— Авось, Богъ милостивъ, отбояримся, утѣшала Люба свою барышню.
Наконецъ былъ уже вечеръ. Лукьянъ Иванычъ опять ожидалъ гостей одинъ въ гостиной, а Маша хлопотала въ столовой.
Подкатилъ экипажъ. Раздались голоса въ прихожей. Незнакомый Машѣ голосъ говорилъ:
— Простите, Лукьянъ Иванычъ. Замѣшкались. Дѣло было. Ну-съ, здравствуйте, поцѣлуемся.
Маша, прислушиваясь изъ столовой, подумала: такъ же, какъ и всякій другой… И что-то сказало Машѣ на ухо, что голосъ этотъ пріятный, звучный, лучше того голоса, какой она предполагала у этого Кащея.
Гости вошли и сѣли въ гостиной. Смередевъ, весело смѣясь, разсказывалъ Лукьяну Ивановичу, что князь запоздалъ изъ-за одного дѣла, самаго смѣхотворнаго. Князь тоже смѣялся добродушно. Маша слушала изъ-за двери и смѣхъ этого Кащея показался ей какъ-то лучше смѣха Смередева. Не такой громкій, не мужицкій.
— Вотъ этакъ всякій дворянинъ долженъ былъ бы смѣяться, рѣшила Маша.
Смередевъ разсказалъ подробно о томъ, какъ князь имѣетъ давнишнее обыкновеніе проданныя въ разныя руки семьи, то-есть мужа, жену, иногда и дѣтей ихъ, сыновей или дочерей — скупать себѣ отъ разныхъ помѣщиковъ.
— Не ради нужды въ нихъ, а ради того чтобы мужъ съ женой и съ дѣтьми были одного помѣщика, и вся семья жила вмѣстѣ, а не врозь. Ну, а вотъ теперь дня три тому — прибавилъ Смередевъ, — Петръ Ильичъ распроданныхъ эдакъ мужа съ женой свелъ у себя, купивъ изъ разныхъ… ради ихъ благополучія. А мужъ-то сегодня отъ жены и удавился.
И всѣ весело разсмѣялись.
«Доброе дѣло, подумала между тѣмъ Маша за дверью!» «Онъ добрый». Маша часто слыхала отъ Дужинцевъ про сосѣдей, каково приходится крестьянскимъ и дворовымъ семьямъ отъ такой продажи въ разныя руки. И кто его надоумилъ на такое доброе дѣло? думалось Машѣ, но вдругъ она отскочила отъ двери и сѣла, почти упала на стулъ свой у самовара. Гости встали и, разговаривая, тихо двигались сюда, къ ней… У Маши духъ захватывало.
Князь вошелъ первый и входя чувствовалъ себя смущеннымъ отъ близости разрѣшенія вопроса: Мадонна или мадама Агалбенская!?
Онъ впился глазами въ фигуру дѣвушки и сердце его какъ будто застучало сильнѣе. Онъ увидѣлъ, какъ сидѣвшая дѣвушка тихо поднялась съ своего мѣста и будто виноватая стала предъ самоваромъ. Князь замѣтилъ какъ дрожала чуть-чуть на бѣлой скатерти рука, положенная на стулъ. Голова ея была наклонена на грудь, а большіе синіе глаза, оттѣненные длинными серебристыми рѣсницами, робко и растерянно смотрѣли куда-то, около чужого человѣка, входящаго въ горницу впереди всѣхъ. Правильно, но немного рѣзко очерченныя губы сжались крѣпко и на нихъ не скользило улыбки привѣтствія гостю… Напротивъ, если синія серебристыя очи красавицы бродили смущенно по горницѣ, то губы ея крѣпко стиснутыя ясно доказывали, что онѣ не скоро раздвинутся, не скоро улыбнутся или заговорятъ съ гостемъ.
Гладко причесанные бѣловатые волосы Маши, благодаря наклону головки, свѣтились яснымъ свѣтомъ въ лучахъ двухъ тусклыхъ восковыхъ свѣчъ. Эта головка была свѣтлѣе всего окружающаго, казалось даже свѣтлѣе огоньковъ на этихъ нагорѣвшихъ свѣчахъ.
— Вотъ вамъ моя Марья! выговорилъ Лукьянъ Иванычъ гостю, какъ-то заикаясь. Прошу жаловать. Не взыщите съ насъ степняковъ.
Но несмотря на заиканье, въ интонаціи голоса его проскользнуло что-то другое, говорившее:
«Таращь, братъ, глаза-то. Не ты первый. Вотъ она! Что? Какова?»
Когда всѣ подошли къ самому столу, Маша шевельнулась, слегка наклонилась, потомъ глаза ея быстро глянули на отца, съ него скользнули мимо князя на самоваръ и чашки, потомъ на Смередева, потомъ опять на чашки, и она быстро взяла что-то въ руки и переставила… Гости сѣли. Маша тронула сахарницу, отставила ее и поправила безъ нужды чайникъ. Затѣмъ она взяла щипцы, сняла нагаръ со свѣчей и внутренно ахнула отъ нечаянности… Еще свѣтлѣй, еще виднѣй стало!…
Отецъ, молча усадивъ къ столу гостей, самъ сѣлъ около дочери. Князь мысленно спѣшилъ, выбирая что первое сказать дѣвушкѣ… Одно казалось ему глупымъ, другое опаснымъ, могущимъ испугать дикарку.
— Очень радъ познакомиться, выговорилъ князь. — Вы кажется изволите… Извините, не знаю какъ имя и отчество? прибавилъ князь обращаясь добродушно къ отцу.
— Марья, а по отчеству Лукьяновна, уже весело и самодовольно выговорилъ Собакинъ, замѣтивъ родительскимъ окомъ впечатлѣніе, произведенное дочерью на гостя. — Ну, Марья Лукьяновна, хозяйничай! прибавилъ онъ.
Князь, переводя снова взглядъ на милое и смущенное личико дѣвушки, забылъ, что хотѣлъ прежде спросить, и сказалъ.
— Вы, сударыня, сказывалъ Иванъ Максимычъ, Москвой нашею довольны остались…
Маша шевельнула губами, ничего не произнесла, но за то глянула первый разъ на гостя, не то виноватымъ взоромъ, не то ужь совсѣмъ страдающимъ. Глаза ея сказали князю:
— Я не знаю что отвѣчать. Вѣдь знаете, что да. Чтожъ спрашивать, мучить!
Маша не сѣла снова на стулъ, а стоя съ опущенною головой начала разливать чай. Князь смолкъ, понявъ, что надо дать дѣвушкѣ время оправиться, «обойтись — se remettre un peu», подумалъ онъ.
Видя сильное смущенье дочери, Лукьянъ Иванычъ сообразилъ, что плоха надежда на Машу и надо самому занимать гостя. Однимъ вопросомъ о лѣсахъ въ подмосковныхъ уѣздахъ и о цѣнахъ на дрова инвалидъ перевелъ разговоръ на другое. Смередевъ упорно молчалъ и улыбался, причемъ какъ-то бойко, лукаво и замысловато глядѣлъ на Машу. Дѣвушкѣ было это непріятно, но почему? Она сама не сознавала. Князю поневолѣ пришлось отвѣчать отцу и бесѣдовать съ отцомъ вмѣсто дочери. Однако онъ заговорилъ какъ-то веселѣй, живѣе и отвѣчалъ довольно охотно и подробно. Въ то же время онъ часто быстро взглядывалъ вскользь на Машу, старательно разливавшую чай въ стаканы.
Простое сѣренькое платье съ очень высокимъ воротомъ крѣпко обхватывало высокую грудь дѣвушки и округлыя плечи. Князя поразила сразу, еще когда онъ входилъ, эта маленькая свѣтлая головка съ наивнымъ ребячески-яснымъ лицомъ на высокомъ и статномъ туловищѣ вполнѣ развившейся женщины.
«Une femme enfant… Полуребенокъ, полуженщина!» мелькнуло въ головѣ его.
Еще красивѣе, рельефнѣе рисовалась эта головка надъ простенькимъ и незатѣйливымъ сѣрымъ платьицемъ, крѣпко обтянувшимъ весь бюстъ дѣвушки, плечи, грудь, талію — безъ складокъ, безъ оборокъ, безъ какихъ-либо украшеній. Это сѣрое платьице ничего не скрыло, да и не могло скрыть отъ опытнаго глаза прежняго Дюка de Russelieu.
Болтая съ отцемъ, князь однако ничего ни упустилъ. Все замѣтилъ, и оцѣнилъ, и взвѣсилъ. А между тѣмъ съ особеннымъ удовольствіемъ пилъ уже второй стаканъ нелюбимаго чая.
Не особенно важное занятіе или дѣло чай разливать, а подъ загорѣлыми, но маленькими ручками дѣвушки, занятіе это казалась почему-то первѣйшей важности и значенія, а отчасти граціознымъ. Тутъ была и точность, и аккуратность (говорила знать кровь, что получена отъ матери) и какая-то миловидность, и особая важность… Князь съ удовольствіемъ слѣдилъ какъ Маша двигала медленно руками, дѣлала все не спѣша, по очереди, систематично и останавливалась на мгновенье будто оглянуть сдѣланное, сообразить: такъ ли? Совершенно какъ художникъ, набросавшій кистью нѣсколько мазковъ на полотно, отступаетъ отъ картины и взглядываетъ на свою работу: такъ ли? Если не такъ, то исправивъ, онъ опять отступаетъ. Такъ ли? Да.
Маша, получая обратно выпитые стаканы, вымоетъ и тщательно вытретъ всякій полотенцемъ, поставитъ всякій на его блюдце, положитъ всѣ три ложечки паралельно на блюдца и посмотритъ: такъ ли? И всегда поправитъ или стаканъ, или блюдце, или ложечку.
Все это замѣтилъ князь. Всякое движенье ея, простое, тихое, мягкое… И все это вмѣстѣ: сама дѣвушка со своею диковинною свѣтящеюся головкой, и ея ручки, и тщаніе ихъ, и ярко ясный стаканъ, и горячій чай, налитый въ три пріема, не полнѣе и не ниже чѣмъ первый, или второй… и скромная важность миловиднаго движенья, которымъ Маша подавала каждому его стаканъ, а затѣмъ поправляла тарелочку съ вареньемъ или кувшинчикъ со сливками, въ видѣ предложенія выбирать что угодно гостю… Все это ворожило надъ сердцемъ Петра Ильича.
«Oui C’est gracieux»… думалось князю, слѣдившему за всякимъ движеніемъ дѣвушки, ровнымъ и легкимъ. «C’est musical». Однако въ продолженіе добраго часа всѣ эти замѣчанія и соображенія заставляли князя зачастую отвѣчать Собакину невпопадъ. Но онъ всякій разъ ловко вывертывался.
Онъ выпилъ три стакана съ вареньемъ, попросилъ, не желая, четвертый, молча ждалъ, будто слушалъ хозяина, но не слыша ни слова все любовался на дѣвушку. Наконецъ получивъ свой стаканъ, онъ глянулъ ей въ лицо; что-то заронили вдругъ глаза ея ему въ душу и онъ бухнулъ себѣ сливокъ вмѣсто варенья, и очнулся отъ ворожбы…
— Ахъ! невольно вырвалось у него и князь развелъ руками надъ столомъ. Его поразили не сливки въ стаканѣ, а то, чего съ нимъ никогда не случалось: разсѣянность!
— Машуня. Налей другой. Оставьте этотъ, сказалъ отецъ.
Маша съ едва замѣтною улыбкой молча нагнулась и взялась за блюдце князя.
— Нѣтъ! Нѣтъ! Зачѣмъ! воскликнулъ тотъ. — Не извольте безпокоиться. Все равно. Я выпью и со сливками.
И онъ схватилъ уже поднятый дѣвушкой стаканъ, но она не пускала.
— Не извольте безпокоиться. И князь тянулъ за блюдце. Но маленькіе пальчики тоже тянули блюдце къ себѣ и какъ-то странно: и тихо, и крѣпко.
— Ей Богу!.. Вѣдь все равно! Ей Богу! убѣдительно и искренно увѣрялъ князь, взглядывая въ лицо дѣвушки и млѣя подъ ея яснымъ взоромъ.
Но Маша все молчала, ясно и спокойно глядѣла въ его лицо, а маленькіе пальчики все держали и тянули блюдце. И князю вдругъ показалось, что хоть бейся до завтра, а эти пальчики все будутъ тянуть, пока не перетянутъ. И онъ уступилъ по неволѣ.
«Tiens. Les petits doigts sont… volontaires. Le serions nous aussi?»
И князю стало даже какъ-то досадно. Отъ досады на пальчики упрямые князь почему-то перешелъ къ досадѣ на себя.
«Suis je un gamin? подумалъ онъ. Ужъ часъ какъ я на эту дикарку гляжу. Je la dévore, un jouvenèeau n’en ferait pas autant?!»
И князь вдругъ перенесся мыслью Богъ вѣсть куда.
Собакинъ заспорилъ о чемъ-то громко и горячо со Смередевымъ.
Маша тихо наливала новый стаканъ. А князь, позабывъ гдѣ онъ, забывъ Собакиныхъ, отца и дочь, забывъ свой планъ, безсознательно глядѣлъ Машѣ въ лицо, задумчиво, грустно и недвижно. Глядѣлъ, но не видѣлъ ее.
Мысль его была далеко, она улетѣла за нѣсколько лѣтъ назадъ, была за границей, во Франціи, въ Германіи. Побывавъ тамъ, она вернулась въ Россію къ блестящему двору великой императрицы. Много женскихъ образовъ промелькнуло чередой и унеслось вдаль передъ глазами князя. И вдругъ голова его поникла, взоръ скользнулъ съ лица Маши на столъ и онъ невольно глубоко, тяжело вздохнулъ.
И не замѣтилъ князь, какъ Маша, ровно и спокойно наливавшая ему чай, остановилась и зорко глянула на него.
Ее все болѣе и болѣе удивлялъ этотъ человѣкъ; пожилой, но еще очень добрый съ виду, въ которомъ было нѣчто особенное, чего Маша еще не видывала въ другихъ, и чего она назвать не могла, но что ей нравилось. Это была сановитость и элегантность всей фигуры князя, которую Маша безсознательно замѣтила и которая ее инстинктивно привлекала.
Пока князь говорилъ съ отцомъ ея, часто, но вскользь взглядывая на нее, Маша понемногу оправилась отъ смущенья и сама стала наблюдать, разглядывать гостя.
И понемногу созналась она, что и лицо, и голосъ, и взглядъ, и умныя рѣчи, и ласковость какая-то въ звукѣ голоса, все въ этомъ человѣкѣ было скорѣе пріятно ей, чѣмъ непріятно.
Вдругъ по поводу чего-то, что Маша не слыхала, отецъ воскликнулъ въ разговорѣ съ княземъ:
— Это вѣдь только въ сказкахъ такъ сказывается, князь, а на дѣлѣ этого не бываетъ.
«Въ сказкахъ?» повторила Маша про себя и вдругъ вспомнила о Кащеѣ безсмертномъ и пристально посмотрѣла на князя.
И Машѣ вдругъ стало совѣстно и даже стыдно, что она такъ долго съ перваго разговора въ Дужинѣ съ Смередевымъ и до этого вечера считала и называла заглазно князя Кащеемъ.
Да, какъ далекъ былъ этотъ князь, звучно и ласково говорящій умныя рѣчи и добрыя, отъ того Кащея лохматаго, зеленоглазаго, съ козлиною бородой по поясъ, съ крючковатыми ногами и руками.
Машѣ показалось, что она заглазно обидѣла кровно этого человѣка и въ мысляхъ и въ частыхъ бесѣдахъ съ Любой; что она просто виновата передъ нимъ.
Наконецъ, когда Смередевъ громко заспорилъ съ отцомъ ея, а князь, возвративъ ей стаканъ свой, чтобы перелить чай, задумался глубоко, глядя ей въ лицо, а затѣмъ вздохнулъ тяжело, онъ сразу сталъ для дѣвушки другимъ человѣкомъ.
Онъ будто въ сказкѣ подъ жезломъ волшебницы колдуньи превратился изъ злого въ добраго, изъ стараго въ молодого, изъ урода въ красавца.
«Какъ онъ вздохнулъ. Будто отъ горя, думалось Машѣ. Вѣдь онъ одинъ! Мать и братъ съ нимъ не знаются, а я его Кащеемъ звала».
И вдругъ подавая чай, Маша ужь раскрыла ротъ и шевельнула губами, чтобы заговорить. Она рѣшилась первая заговорить съ этимъ человѣкомъ и поскорѣе сказать или сдѣлать что-нибудь такое, чтобы самое себя оправдать, простить за всю напраслину на князя, за Кащея и за другія выдумки.
Но князь не далъ ей заговорить. Замѣтя рѣзкую перемѣну въ лицѣ дѣвушки, гораздо менѣе смущенья, болѣе ясности въ глазахъ и болѣе привѣтливости въ легкой улыбкѣ, онъ принялъ стаканъ чаю изъ ея рукъ и, немного удивляясь внезапной перемѣнѣ, спросилъ ее о больной матери, о томъ, получаетъ ли она часто вѣсти изъ Дужина… Маша отвѣчала сначала слегка смущаясь отъ мысли, что разговариваетъ съ княземъ, постепенно оправилась и, не замѣчая того сама, понемногу разговорилась съ княземъ такъ же точно, какъ еслибъ это былъ Смередевъ.
Князь велъ разговоръ и сводилъ и поворачивалъ на что хотѣлъ, но дѣвушка этого и не подозрѣвала. Пока Смередевъ умышленно отвлекалъ вниманіе и все сердилъ Лукьяна Иваныча, споря о томъ, что чернозема нѣтъ, что это выдумка, что «земля Божья, все земля одна и та же вездѣ», князь въ полчаса времени узналъ дѣвушку, видѣлъ ее насквозь, и зналъ, что предъ нимъ ребенокъ наивный и милый, съ природнымъ разумомъ, съ прямой душой, съ добрымъ горячимъ сердцемъ.
Пока князь говорилъ съ Машей, любуясь какъ она то подымала ясные глаза на него, то опускала ихъ, не выдержавъ его взгляда, и смотрѣла гдѣ-то около него, онъ въ то же время думалъ о томъ, какъ бы найти что-нибудь общее между ними, найти поводъ, предлогъ къ болѣе короткому и быстрому знакомству.
Маша съ особенною любовью въ голосѣ заговорила о своемъ огородѣ, который остался въ Дужинѣ. Казалось, что еслибъ она могла, то перевезла бы его съ собою въ Москву.
— Вотъ тутъ, сказала Маша, — у сосѣда нашего огородъ. Я завтра хочу послать къ нему Любу мою. Пуститъ онъ насъ хоть поглядѣть, да погулять? Мы ничего не тронемъ. Какъ вы полагаете? Пуститъ?
— Позвольте васъ тогда просить лучше на мой огородъ. У меня большой садъ надъ Москвой-рѣкой и большой огородъ… Я буду счастливъ, если вы пожелаете тамъ гулять…
Маша не знала что отвѣчать и вспыхнула, но князь обратился къ Лукьяну Ивановичу и чрезъ минуту было рѣшено, что Собакины пріѣдутъ къ князю погулять у него въ саду и поглядѣть огородъ.
— Это ея первое занятіе и удовольствіе! сказалъ Собакинъ. — Она, поди, и у васъ не стерпитъ, копаться начнетъ въ грядахъ.
— Я ничего не попорчу! тихо замѣтила Маша смущаясь, но чувствуя, что если князь поставитъ условіемъ быть въ огородѣ и ничего не трогать — то тогда: «хоть и не ѣзди». На этомъ бесѣда и кончилась. Гости встали и уѣхали.
Маша, оставшись съ отцомъ въ гостиной, ждала вопроса даже допроса отца и не ошиблась.
— Ну, Машуня, каковъ на твой разсудокъ этотъ князь. А?
— Ничего-съ, отозвалась Маша.
— Нешто онъ гордъ своимъ вельможествомъ, богатствомъ? Или дуренъ, старъ, противенъ?
— Ничего-съ. Не очень молодой, конечно…
— Поѣдемъ мы въ садъ-то, въ огородѣ его копаться?
Маша подумала и отвѣчала.
— Лучше завтра потолкуемъ, батюшка. Утро вечера мудренѣе.
— Ну, ладно, Машуня. Христосъ съ тобой. Поди почивай… Скажи только мнѣ, не стерпѣлъ Собакинъ, — по правдѣ истинной… Чтожъ по твоему, нешто не можно за этого князя всякой дѣвицѣ желать замужъ выйти?
— Не знаю, батюшка.
— Не криви душой, голубчикъ. Скажи прямо что мыслишь.
— Я не кривлю душой. Вотъ какъ предъ Богомъ говорю, не знаю. И можно, и не можно…
— Ты бы пошла за него?
— Нѣтъ, батюшка! вздохнула и тихо тряхнула головой Маша. — Я что вамъ говорила, на томъ и теперь стою.
— Но почему?! Старъ онъ? Дуренъ?
— Нѣтъ, батюшка. Но мы не пара. Онъ для меня, такъ сдается мнѣ, то же что вы бы вотъ для Любы. Нѣшто можете вы на Любѣ жениться?
Лукьянъ Иванычъ широко глаза открылъ. Ему показалось, что Машуня его правду сказала, что онъ самъ это думалъ… да забылъ.
— Ты дворянка… заговорилъ инвалидъ. — Мы не хуже его…
Но почувствовавъ, что дѣло не въ томъ совсѣмъ, что онъ лжетъ дочери и самому себѣ, Лукьянъ Иванычъ махнулъ рукой и побрелъ ковыляя на деревяшкѣ въ свою спальню.
Маша была у себя въ горницѣ, въ постелѣ и тихо, задумчиво, даже какъ-то грустно объясняла Любѣ, что князь «хорошій, добрый, ласковый», но въ то же время прибавила.
— А за него замужъ… помилуй Богъ.
Между тѣмъ, въ тѣ же минуты князь Петръ Ильичъ, завезя Смередева къ нему и вернувшись домой, тотчасъ послалъ за Андріаномъ, который обыкновенно являлся послѣ одиннадцати часовъ, когда баринъ ложился спать.
Андріанъ явился и сталъ у дверей, заложа по обыкновенію руки за спину и ожидая «розсказней объ новомъ предметѣ» барина. Такъ было прежде, но на этотъ разъ Андріанъ ошибся.
Князь, сидя на креслѣ, гладилъ себя ладонями по колѣнамъ и обратился съ довольнымъ видомъ къ любимцу. Когда, князь бывалъ въ духѣ, то говорилъ съ нимъ на половину по-французски, такъ какъ Андріанъ отлично понималъ и мараковалъ самъ на этомъ любимомъ бариновомъ языкѣ.
— Вотъ что… Андріанъ. Прикажи-ка завтра весь день до вечера чисто-начисто убирать весь садъ… J’attends du monde. Та самая барышня.
— Онъ и такъ чистъ! Чего его чистить! Его хоть языкомъ вылижи, чище не будетъ, угрюмо отозвался Андріанъ.
— Ну, хорошо… Тогда пусть займутся, да всѣ смотри, со всею дворней возьмись, чтобъ живо было сдѣлано… Пусть вычистятъ, выполятъ и управятъ огородъ. Чтобъ былъ… Ну… на диво!
— Какой огородъ?
— Какой?! Что ты спишь что ли, que diable… Огородъ, sacrebleu. Ну!..
— Я, князинька, и говорю: какой огородъ?
— Ну, нашъ, что внизу у рѣки…
— Зачѣмъ тамъ, князинька, огороду быть. Въ Москвѣ слава Богу базаръ есть. У рѣки никакого огорода нѣтъ!
— Какъ нѣтъ? Князь вскочилъ съ кресла.
— Нѣтъ! хладнокровно выговорилъ Андріанъ, хотя любопытство его было затронуто, что для князя такъ важно: есть огородъ или нѣтъ огорода.
— Я самъ видѣлъ, de mes propres yeux. Чучело ты! Ты не знаешь, а я знаю. У кузницы…
— Было, князинька, двѣ грядки рѣпы, да рѣдьки за кузней. Старой Агаѳьи огородишко… Такъ теперь и этого нѣтъ. Что повыдергано, а что кони затоптали.
— Такъ нѣтъ огорода? закричалъ Петръ Ильичъ. — Нѣтъ?
Андріанъ даже не отвѣтилъ, такъ поразилъ его голосъ князя и ужасъ, который сказался въ голосѣ.
Князь постоялъ минуту раздумывая и шепча.
— Cent mille diables!.. Sacré nom de Dieu! Damnation! Que le diable… Que suis je bête… morbleu!
— Да вамъ что жъ собственно угодно? вымолвилъ Андріанъ.
— Мнѣ? крикнулъ князь. — Мнѣ угодно, слышишь ты, мнѣ угодно, чтобъ послѣзавтра у меня былъ огородъ. Понимаешь? Да не тряси головой. C’est serieux comme… Да что тутъ толковать. Ступай, узнай, спроси… Справляйся какъ хочешь, mais que j’ai mon огородъ. Послѣзавтра срокъ.
Андріанъ стоялъ разиня ротъ, но скоро князь убѣдилъ вѣрнаго холопа и друга, что «хоть зарѣжься», а огородъ нуженъ. При этомъ князь объяснилъ какъ все сдѣлать.
— А кузни? спрашивалъ Андріанъ.
— Au diable! Повалить! Снести! Вспахать землю и… и..
— И посѣять? Когда же это оно выростетъ?
— Bêtise. Гряды выкопать. Дворню съ подводами отрядить въ Подмосковную… Нѣтъ! Долго, далеко. Отрядить по городу. Покупать, свозить и сажать. Понялъ?
Андріанъ молчалъ.
— Понялъ… Денегъ возьми хоть сто, хоть тысячу рублей!.. Но чтобъ послѣзавтра былъ огородъ у меня… Et pas de fronde!..
— Это же не можно, князинька…
— Не можно! Je vais t’assommer, malheureux.
— Срамъ, князинька.
— А-а?
— Срамъ предъ всей улицей, отчаянно развелъ руками Адріанъ. — На всю Москву срамъ. Вѣдь это не въ Шанберѣ этомъ, гдѣ мы мельницу да плотину въ четыре дни построили для Анжелины-то вашей. Тутъ вѣдь матушка Москва. И опять дѣло-то грошевое… огородъ!..
Однако чрезъ полчаса Андріанъ, несмотря на все краснорѣчіе свое, выходилъ отъ князя ворча себѣ подъ носъ, съ приказомъ распорядиться съ ночи, чтобъ успѣть все сдѣлать.
— Вотъ, думалъ, кончили куралесы-то наши, прошла пора, успокоились. Анъ вотъ тебѣ! До могилы будемъ мы чудесить.
Два дня кипѣла работа на дворѣ и въ саду князя. Вся дворня и десятки подводъ сновали отъ зари до зари вокругъ дома. Весь кварталъ всполошился и хоть часто дивилъ князь Москву, но на этотъ разъ москвичи дивились суетѣ у князя больше, чѣмъ празднествамъ и даже красному шару, котораго пустили когда-то въ небо.
И прохожіе часто слышали и передавали другъ другу разсказъ:
— Призвалъ, значитъ, Андріана Егорыча и говоритъ ему: подавай, молъ, мнѣ огородъ.
На третій день Смередевъ, не видавъ еще князя, явился къ нему рано утромъ, вызванный по важному дѣлу. Петръ Ильичъ только еще вставалъ и Смередевъ, повстрѣчавъ Андріана въ залѣ, обратился къ нему съ вопросомъ:
— Какое такое важнѣющее дѣло у васъ?
— Дѣло важное. Вѣстимо. Коли дивить, такъ дивить. А нынѣ еще никого не подивишь. Все полегло на бокъ какъ пьяное. Надо вздохнуть дать денекъ, два.
— Кому?
— Огороду. Нешто вы про нашъ огородъ ничего не слыхали?
— Ничего. Я полагалъ что у васъ его и нѣту совсѣмъ. Откуда жъ онъ взялся?
— Откуда? иронически усмѣхнулся Андріанъ. — Огородъ? У насъ вотъ, глядите, у князя въ опочивальнѣ либо въ портретной, заутрова Яуза протекетъ.
— Какъ Яуза. Рѣка?
— Что-жъ, что она рѣка. Намъ на это плевать. Захотимъ самое Москву рѣку пустимъ. — Андріанъ вдругъ махнулъ рукой и прибавилъ даже со злобой: — Срамъ просто. Одно скажу. Я третій день, Иванъ Максимычъ, на улицу глазъ не кажу, изъ-за князиньки моего. Разъ сунулся по сосѣдству и закаялся. Ему что? Ему никто не посмѣетъ въ глаза фыркать.
Смередевъ стоялъ, раскрывъ, ротъ и ничего не понималъ.
— Да говори толкомъ, чортъ тебя побери, разсердился Смередевъ. — Я ему про Маланью, а онъ про аладьи!
— Важное то дѣло — срамное дѣло, а не важное. Огородъ-то вѣдь, Иванъ Максимычъ, въ три дня выросъ.
— Какимъ образомъ?
— Какимъ? Нашимъ, значитъ, княжескимъ, Агаринскимъ. Надысь стояли тамъ какъ быть слѣдуетъ кузни. Нешто вы не помните? Вашу же чалую кобылу подковали разъ объ весну.
— Помню. Потомъ… Ты говоришь въ три дня выросъ.
— Четвертаго дни съ зарей еще повалили и снесли кузни, а тамъ весь день пахали, а бабы гряды копали, а дворни таскала со всей Москвы капусту, бобы, да горохъ да рѣпу… да всякую дрянь овощную. Откуда что можно тащили… Ну-съ, таскали, да и тыкали въ гряды. Десятокъ однихъ красныхъ кочановъ — рубль обошелся, а дыня… одна съ корешкомъ и хвостикомъ въ пять рублей влѣзла, Иванъ Максимычъ, пять рублей!
— Что-о?
— Да вѣдь покупали-то насильно, да сажали съ землей. Своихъ подводъ не хватило, наняли, осрамились, у чужихъ.
— Ну, ну…
— Ну вотъ ухнули кучу денегъ и выросъ огородъ. Чего вамъ еще? Мало что-ли? А для чего? Кому нужно?
Смередевъ только теперь вдругъ сообразилъ причину этой штуки друга своего; онъ сѣлъ на диванъ и залился такимъ смѣхомъ, какимъ давно не смѣялся.
— Вѣдь онъ въ хвастуны боялся попасть. Вотъ что! смѣялся Смередевъ.
— Вамъ смѣшно, Иванъ Максимычъ. А я вотъ, сказываю вамъ, третій день на улицу глазъ не кажу. Прохожіе такъ и рвутъ съ огородомъ этимъ. Кабы что другое — ничего. Деньги есть, воля своя, холопей много — ну и твори, на то онъ и князь Агаринъ. Да дѣло-то дрянное, грошевое, бабье дѣло… Огородишка… Ну павильонъ бы поставилъ, бесѣдку, мостъ что ли свой чрезъ Москву рѣку перемахнуть бы велѣлъ, какъ о прошломъ годѣ собирались мы… То важно. То на диво! А это кому на диво — огородъ!?
Но Андріанъ ошибался. Появленье огорода на свѣтъ Божій въ три дня произвело магическое дѣйствіе именно на тѣхъ… или вѣрнѣе, на ту для которой онъ выросъ въ три дня, и имѣлъ огромное вліяніе на судьбу нѣсколькихъ лицъ.
Если въ сердцѣ Дужинской барышни произошелъ маленькій кризисъ относительно князя, то виновникомъ его былъ огородъ. Такова цѣпь случайностей, изъ которыхъ складывается человѣческая жизнь независимо воли и разсудка и ведетъ къ счастью или несчастью. Стала однажды ребенокъ Маша сажать вѣточки на дорожкѣ, надоумила ее мать заняться огородничаньемъ, полюбила она эту забаву… и теперь огородъ князя повліялъ на рѣшеніе ея участи.
— La glace est rompu! говорилъ князь, бодро и почти весело шагая изъ угла въ уголъ своего кабинета.
Прошла уже недѣля со знакомства и съ первой встрѣчи его съ Машей. За это время явился на свѣтъ диковинный и скороспѣлый огородъ, подивившій «всю улицу» и опечалившій Андріана, даже осрамившій князя, по его мнѣнію, на всю Москву. Съ тѣхъ поръ Собакины были уже два раза у князя въ гостяхъ. Отношенія были короче, проще, пріятнѣе. Всѣ четверо, Собакины отецъ и дочь, Смередевъ и князь, были довольны, въ духѣ, разставались, чтобы свидѣться опять, и увидавшись, снова придумывали какъ бы что устроить ради забавы. Они ѣздили въ экипажѣ князя за городъ гулять, катались въ большой лодкѣ по Москвѣ-рѣкѣ иногда вплоть до Воробьевыхъ горъ или просиживали до ночи въ тѣнистомъ саду князя.
Маша привыкла къ князю вполнѣ и относилась къ нему дружелюбно, довѣрчиво, просто… Она давно забыла, что онъ тотъ самый Кащей, который съ козлиною бородой сидитъ въ своемъ домѣ на золотѣ и домъ котораго на самой на срединѣ Москвы. Маша знала теперь добраго и ласковаго Петра Ильича, которому что ни скажи, все сдѣлаетъ. Собакинъ былъ въ духѣ, доволенъ и веселъ и ни о чемъ не думалъ, только о женѣ вспоминалъ часто… Смередевъ ждалъ, когда князь сознается ему, что влюбленъ по уши, и попроситъ взять на себя оффиціально роль свата.
Эти хорошія отношенія установились вдругъ благодаря Машѣ, сразу измѣнившейся относительно князя. А измѣнилась Маша благодаря затѣѣ князя. Дѣвушка была такъ поражена, когда узнала отъ Смередева, что видѣнный ею огородъ поспѣлъ въ три, четыре дня, стоилъ безумныхъ денегъ и хлопотъ, а главное возникъ ради ея прихоти, что почувствовала себя окончательно виноватою передъ княземъ.
— Какой онъ хорошій! говорила Маша про князя и отцу, и Смередеву, и Любѣ.
И всѣ радовались… И только одна Люба знала, что Маша по вечерамъ бесѣдуя съ ней тихонько говорила:
— Хорошій онъ, Люба. Добрый! Ну, а замужъ за него… Помилуй Богъ. Онъ да я — это вотъ все то же, что около Ивана Великаго нашъ скворешникъ дужинскій поставить.
Между тѣмъ Собакинъ не зналъ, что въ Москвѣ добрые люди давно уже поговаривали объ немъ и его дочери и Богъ вѣсть что! Не зналъ и князь, что Мадонна любитъ его такъ же, какъ любитъ Смередева или свою канарейку, оставленную въ Дужинѣ. Не знала и Маша, что князь давно рѣшился свататься, не сомнѣваясь въ успѣхѣ, но медлилъ изъ боязни шагнуть чрезъ этотъ Рубиконъ. Не догадывался Смередевъ, наконецъ, что если не толкнетъ князя, то конца не будетъ этому квартету, катаньямъ, гуляньямъ и всякимъ затѣямъ.
Машѣ жилось въ Москвѣ хорошо и она не спѣшила въ Дужино, не звала отца, зная, что когда ей вздумается, тогда они и поѣдутъ. Лукьянъ Иванычъ не спѣшилъ, смутно надѣясь на бракъ дочери. Кромѣ того, Собакину казалось, что его Маша въ Москвѣ умнѣетъ и хорошѣетъ не по днямъ, а по часамъ. Отецъ родной провидѣлъ и угадалъ то, что не замѣтилъ бы дужинскій инвалидъ. Это было совершенно справедливо. О золотой барышнѣ Дужинской, которая бѣгала въ рощу видаться съ Васей и плакать по немъ при разлукѣ, не было и помину.
Такъ прошло около мѣсяца. Собакины стали совсѣмъ москвичи.
Наконецъ, однажды до Смередева дошелъ черезъ добрыхъ людей слухъ, что барышня Собакина — тайная зазнобушка князя Агарина, и что не мало уже денегъ перетаскала отъ князя къ отцу.
Смередевъ полетѣлъ къ князю и поставилъ вопросъ прямо.
— Когда будетъ сватовство и свадьба?
Перепуганный князь, мечтавшій о томъ же всякій день, но далеко не собравшійся еще «шагать» чрезъ Рубиконъ, сталъ всячески отговариваться. Онъ увѣрялъ даже друга, что онъ совершенно не плѣненъ дикаркой Дужинскою, что она une gentile enfant, но грубовата, пожалуй отчасти и не достаточно умна. Князь кончилъ тѣмъ, что сажалѣлъ о безпокойствѣ, которое даромъ причинилъ дворянамъ, заставивъ пріѣхать въ Москву. Смередевъ на первый разъ не повѣрилъ князю и дня черезъ два, послѣ вечера у Собакиныхъ, въ который Петръ Ильичъ глазъ не спускалъ съ Маши, онъ снова заговорилъ съ другомъ о томъ же, спрашивая прямо:
— Хочешь ты на ней жениться или нѣтъ?.. Да не вертись! Подумай и отвѣчай прямо.
Князь Петръ Ильичъ обѣщался подумать серьезно и чрезъ три дня размышленій дать отвѣтъ положительный и окончательный.
Прошли эти три дня и князь объявилъ Смередеву:
— По правдѣ… Я самъ не знаю… Je perds mon latin… Кажется, что она мнѣ нравится. Elle est ravissante. Но любви, т.-е. настоящаго чувства, я не питаю къ ней. И жениться на ней, кажется, не могу. Она, mon cher ami, все-таки степная барышня, грубоватая. C’est une Madonne! Oui! Но Мадонна Агалбенская.
— А-а! протянулъ Смередевъ злобно и больше ничего не прибавилъ. Посидѣвъ немного молча и угрюмо Иванъ Максимычъ внѣ себя всталъ и уѣхалъ, давъ себѣ слово на долго не показывать глазъ ни къ князю, ни къ Собакинымъ, къ другу со злобы, а къ Собакинымъ «ради совѣсти».
При отсутствіи Смередева отношенія какъ-то вдругъ порвались. Собакины не собирались ѣхать къ князю и не звали къ себѣ. Князь собирался съѣздить, но его удерживала мысль, что Смередевъ по дружбѣ разсказалъ все инвалиду.
— Si je ne l’aime pas… Pourquoi la compromettre et pourquoi lui tourner la tête. La pauvre petite. Я ей зла не желаю, наивно говорилъ самъ себѣ старый сердцеѣдъ. — Какъ жаль, что я не могу ее любить, ressentir une veritable passion! En faire mon épouse?.. Quelle princesse Agarine èa ferait. Diantre!
Чрезъ три дня однако все сразу въ одно утро перевернулось, передѣлалось и перемѣнилось, точно будто ураганъ прошелъ черезъ домъ князя и домикъ Собакиныхъ.
Рано утромъ, когда князь, напившись кофе, сидѣлъ у окна въ огромномъ креслѣ и перелистывалъ усмѣхаясь La Pucuelle d’Orléan, въ гостиной раздались быстрые шаги, незнакомые ему, или полузнакомые.
Князь удивленный неожиданнымъ посѣтителемъ, опустилъ книгу, зорко глянулъ на дверь и чутко прислушался… Гость не шелъ по долу, а почти бѣжалъ къ дверямъ кабинета, такъ что стеклушки люстръ задрожали и зазвенѣли въ гостиной.
Дверь отворилась и князь невольно встрепенулся весь. На порогѣ появился Иванъ Максимычъ. Поспѣшно входя въ кабинетѣ, Смередевъ быстро растворилъ дверь настежь и запыхавшись, озираясь странно, выговорилъ черезъ силу!
— Петръ Ильичъ… Гдѣ ты? Петръ Ильичъ! Князь!
— Что? Что? Вотъ… Me voici.
Смередевъ съ длиннымъ лицомъ, лохматый, съ дикими глазами, уставился на друга и заговорилъ холодно:
— Петръ Ильичъ. Ты говорилъ нагдысь, что эта дѣвица, Марья Лукьяновна, и не очень хороша, и глупа, и грубовата.
— Ну, Ну… Князь всталъ и смутился, увидя эту перемѣну въ голосѣ и во всей фигурѣ Смередева.
— И говорилъ… Говорилъ… Что тамъ еще? Много. Что напрасно безпокоили дворянъ… Что не годится она тебѣ въ супруги.
— C’est à dire… Мои idée à moi était… что она дѣвица, хотя и красавица, но…
— Ну, судьба рѣшила дѣло попросту. Болѣе не смущайся. Конецъ… Ея нѣту.
— Уѣхали? воскликнулъ князь довольно громко и испуганно.
— Нѣтъ… Старикъ тутъ… завтра увидишь.
— Она одна? убѣжала чтоль…
— Скончалась…
— А-а?
— Скон-ча-лась!
Князь окаменѣлъ на мѣстѣ, ротъ его раскрылся, губы дрогнули и руки вдругъ опустились вдоль туловища. Книга, которую онъ держалъ, упала на полъ. Наконецъ, онъ пролепеталъ чуть слышно:
— Voyons… Что такое… Что ты…
Сйередевъ отошелъ, повернулся спиной къ князю и сталъ глядѣть въ открытое окно.
— Что ты? выговорилъ снова князь. — Какъ скончалась… Morte, dis tu? Morte. Умерла…
Смередевъ молчалъ и не двигался.
— Да какъ же? глухо вымолвилъ князь… —Такъ, вдругъ? Иванъ Максимычъ! закричалъ князь на весь кабинетъ. — Говори! Mais c’est donc… Это, это, это…
— Всѣ подъ Богомъ! едва слышно отоззадся Смередевъ. — Нынче живъ, завтра… Да что тутъ толковать…
Смередевъ махнулъ рукой, надвинулъ шапку на голову и не оглядываясь пошелъ вонъ изъ кабинета. Князь не двинулся и стоялъ среди горницы какъ пораженный громомъ… Молча, во всѣ глаза смотрѣлъ онъ чрезъ растворенную дверь въ спину друга, удалявшагося по анфиладѣ комнатъ. Наконецъ, когда Смередевъ скрылся, князь поднялъ руки къ лицу, къ глазамъ… и шепнулъ самъ себѣ:
— Eh bien, oui… Je l’aimais… Je t’aimais, ma pauvre… Маша… Машуня…
Князь двинулся тихо и, дойдя до дивана, медленно опустился на него, положивъ голову на руки.
— Какъ это странно… Est-ce une punition du ciel?…
И князь неподвижно сидѣлъ на диванѣ. Въ головѣ его послѣ наплыва разныхъ мыслей и ощущеній становилось какъ-то пусто, глухо и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжело, больно.
Прошло болѣе часа. Князь все сидѣлъ недвижно… Только глаза его стали влажны.
Раздались шаги въ гостиной и вошедшій Андріанъ подадъ князю клочекъ бумаги…
— Что? безсознательно вымолвилъ князь. — Ступай!
— Конный отъ Ивана Максимыча. Приказано тотчасъ вамъ подать.
При имени Смередева князь взялъ клочекъ бумаги и прочелъ:
"Она, Христосъ съ ней, жива и здорова. Все слава Богу. Желалъ тебя, дурня, проучить, чтобъ не вралъ, да знать много-ль любишь. Не вернулся изъ опаски что отдуешь. Да оно и можно! я бы вздулъ. Но прости другу. Изъ любви… Ввечеру буду, только: чуръ меня!
«Твой Ванька другъ».
Князь задрожалъ всѣмъ тѣломъ вскочивъ съ дивана, бросился было бѣжать куда-то, но остановился, вернулся и задыхаясь сѣлъ, опять, но тутъ же снова вскочилъ и сталъ хвататься безъ толку руками за попадавшуюся мебель и вещи. Наконецъ онъ выговорилъ:
— Ахъ Ты Господи! Господи помилуй…
И князь перекрестился… Андріанъ холодно, молча и не шевелясь глядѣлъ все время на барина, не зная въ чемъ дѣло, но тутъ вдругъ двинулся и какъ-то даже поперхнулся: при видѣ крестнаго знаменія князя.
— Вотъ! вотъ!.. То-то, князинька. Вонъ оно! почаще бы такъ-то, съ чувствомъ выговорилъ Андріанъ. — Бѣда, знать, какая; говорите. Въ ссылку чтоль насъ опять ссылаютъ. Такъ не што!.. Проживемъ и въ вотчинѣ. Не горюйте, родимый. Коли она васъ къ Господу обратитъ — такъ хорошо, лучше не надо… Ей-Богу… А я отъ васъ ни пяди… Вамъ горе — мнѣ того горше…
Князь пока окончательно пришелъ въ себя, успокоился, улыбался ясно и, неподвижно стоя середи горницы, слушалъ… Да, онъ прислушивался къ тому, что совершалось въ немъ, тамъ, на сердцѣ… Ему казалось, что тамъ что-то тихо таетъ и уничтожается, но какое-то сладкое, теплое чувство разливается и охватываетъ понемногу все его существо.
— Слава Богу! вздохнулъ князь и опять перекрестился.
— То-то. Да. Бога не забывай! поддакивалъ Андріанъ.
— Да. Да. C’est plus simple, отвѣтилъ князь, не то Андріану, не то себѣ. — Зачѣмъ обманывать себя? Надо какъ всѣ, на половину думалъ, на половину бормоталъ онъ прочувствованнымъ шепотомъ. — Никто ничего не знаетъ! а вотъ тутъ… Въ такую минуту on se sent seul aux fins fonds d’un abime!.. Нѣтъ!.. Такъ лучше, какъ всѣ… C’est plus simple… Тамъ Онъ… Всевидящій, Милостивый… Здѣсь я… слабый, невидящій ничего…
Князь пришелъ въ себя, яснымъ взоромъ глянулъ на Андріана и вымолвилъ:
— Ну, Андреяша!.. Я женюсь…
— Что жъ? Съ Богомъ, Авось Господь милостивъ; но коли можно, князинька, обождите.
— Нѣтъ, не обожду! Ни минуты не обожду. Сейчасъ, скорѣе, завтра… Сейчасъ! восторженно выговорилъ Петръ Ильичъ.
— Послѣ бы не пенять. Помните мое слово, пробурчалъ Андріанъ.
Но князь не слыхалъ и, улыбаясь счастливо, думалъ снова о томъ, что все пережитое сейчасъ шутка, что Маша жива, что выдумка Смередева преумная, потому что вдругъ ясно ему доказала, что онъ любитъ Машу.
Чрезъ полчаса князь ѣхалъ къ Смередеву и весело выглядывалъ въ окно кареты, весело здоровался и раскланивался направо и налѣво, и простому народу, знавшему хорошо князя и его экипажъ, и многочисленнымъ знакомымъ, попадавшимся ему на встрѣчу.
Князь, пріѣхавъ къ Смередеву, молча обнялъ его, крѣпко расцѣловалъ на обѣ щеки и наконецъ вымолвилъ съ чувствомъ:
— Спасибо, другъ!
— Что? Не любишь? Не годна въ княгини! То-то, братецъ, какъ люди-то сами себя надуваютъ, — журилъ друга Иванъ Максимовичъ.
Было рѣшено немедленно, что Смередевъ поѣдетъ къ Собакину сватомъ. Оба друга были заранѣе счастливы несказанно и не сомнѣвались, конечно, ни минуты въ успѣхѣ. Въ согласіи Маши, которая была такъ мила съ княземъ послѣднее время, не могло быть сомнѣнія.
Въ тотъ же вечеръ Смередевъ былъ въ домѣ стараго инвалида и Лукьянъ Ивановичъ весь въ слезахъ отъ неожиданнаго счастья передалъ дочери, по отъѣздѣ его, предложеніе князя. Маша сначала ничего не поняла, какъ будто дѣло шло о чемъ-то, чего никогда ей и на умъ не приходило. Понемногу, сообразивъ все, она и изумилась, и испугалась. Когда-то старикъ отецъ легко соглашался даже на отъѣздъ изъ Москвы, соглашался даже вовсе не знакомиться съ княземъ. Теперь же, въ виду дѣйствительно сдѣланнаго предложенія, онъ не могъ допустить, не могъ даже понять, что можно отказать князю. Чѣмъ болѣе Лукьянъ Ивановичъ уговаривалъ молчавшую дочь, тѣмъ болѣе дѣвушка приходила въ какое-то тупое, безсмысленное состояніе. Не зная чѣмъ убѣдить дочь, старикъ сталъ говорить о томъ, что, по словамъ Смередева, князь прежде всего купитъ за какія бы то ни было деньги сосѣднее Троицкое и что оно будетъ принадлежать Машѣ, что князь еще до свадьбы подаритъ его женѣ; чрезъ это то дорогое мѣсто, гдѣ уже болѣе ста лѣтъ хоронятъ всѣхъ Собакиныхъ, гдѣ, по словамъ Лукьяна Ивановича, «косточки всѣ родныя зарыты»! будетъ вотчиной внука Агарина и Собакина.
— Ну, что же, спросилъ наконецъ Лукьянъ Ивановичъ, — что же ты скажешь, голубчикъ?
Маша молчала, сидѣла блѣдная, только глаза ея горѣли и она какъ-то странно озиралась на всю комнату, словно искала что-то, какъ будто думала, какимъ способомъ убѣжать изъ этой горницы и изъ этого домика.
— Завтра пріѣдетъ, выговорила наконецъ Маша, — Иванъ Максимычъ.
— Пріѣдетъ, навѣрно!
— Я съ нимъ поговорю, глухо отозвалась Маша.
— Да что же ты ему скажешь?
Маша не отвѣчала. Черезъ нѣсколько минутъ, какъ бы слегка успокоившись и окончательно придя въ себя, Маша стала просить отца дать ей только время подумать и самой потолковать со Смередевымъ.
Простясь съ отцомъ, Маша ушла къ себѣ въ комнату. Вслѣдъ за ней, по обыкновенію, пошла Люба, знавшая конечно, и видя, что барышня не начинаетъ говорить сама, первая обратилась къ ней съ вопросами.
— Какъ же, барышня? Когда же отвѣтъ вы дадите?
Маша отвѣчала полусознательно, чтобы только молчаніемъ не обидѣть Любу; но съ первыхъ же словъ своей любимицы была поражена тѣмъ, что и Люба, съ которою когда-то онѣ сговаривались противъ отца и князя, была теперь тоже на ихъ сторонѣ. Люба тоже въ виду факта, дѣйствительности, т. е. предложенія князя, не могла понять какъ отказаться быть княгиней Агариной, хозяйкой въ тѣхъ царскихъ палатахъ и въ особенности помѣщицей села Троицкаго. Она стала краснорѣчиво доказывать барышнѣ, какъ весело ей будетъ жить въ княжихъ палатахъ и какъ ахнетъ вся округа Ломовская… Отъ этой перемѣны въ любимицѣ Машѣ стало еще хуже, еще тяжелѣй. Чтобъ освободиться отъ Любы, она легла въ постель и отпустила горничную. Долго, до разсвѣта пролежала Маша съ открытыми сухими глазами и думала о томъ, что дѣлать?
Отъ усталости ли, или чего другого, мысли ея вдругъ приняли другое направленіе. Маша вдругъ спросила себя, почему именно ей не хочется итти за князя? И не знала, что отвѣчать на вопросъ.
Прежде, когда ѣхала въ Москву, между ею и этимъ княземъ-Кащеемъ съ козлиною бородой по поясъ постоянно становилась почему-то преградой милая фигура Васи. Но вѣдь о Дужинской золотой барышнѣ уже давно помину не было. За послѣднее время Маша только раза два, три вспомнила о Васѣ, сказала: Что-то Вася? и ей уже казалось непонятнымъ, какимъ образомъ она могла такъ горько плакать въ рощѣ предъ отъѣздомъ.
«Почему же за него и не итти», думала теперь Маша. «Въ самомъ дѣлѣ, Троицкое будетъ у батюшки во владѣніи, сдѣлается онъ богатымъ и важнымъ помѣщикомъ, будетъ счастливъ и доволенъ. Князь добрый, ласковый и мнѣ не будетъ худо».
Долго и много передумала и проговорила шепотомъ Маша, чтобы доказать себѣ возможность выйти замужъ за князя; но что-то, будто голосъ, что-то такое, больно сжимавшее ей сердце, отвѣчало за нее на ея собственныя разсужденія, не соглашалось съ ней, и говорило: — Итти за князя нельзя, невозможно! — Почему? — думала Маша и даже спросила разъ вслухъ, но отвѣта не получила. Въ этой борьбѣ сама съ собой она забылась, когда уже солнце ярко свѣтило въ окно.
Поднявшись довольно рано и выйдя въ гостиную къ отцу чай пить, Маша чувствовала себя какъ бы больною. Голова ея была тяжела и даже пуста, она ни о чемъ даже не думала и ни на чемъ не могла сосредоточить вниманіе. Даже все вчерашнее представлялось ей какъ-то смутно. Вчера шла рѣчь о чемъ-то удивительномъ, мудреномъ, трудно разрѣшаемомъ, что требовало однако скораго рѣшенія. Поздоровавшись съ отцомъ, Маша стала молча дѣлать чай, но вдругъ, поднявъ голову и пристальнѣе взглянувъ въ лицо отца, она увидала, что старикъ немного измѣнился за ночь, и пугливо спросила:
— Что вы, батюшка, нездоровы?
— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Лукьянъ Ивановичъ, и какъ бы смутившись, отвелъ глаза въ сторону.
Лукьянъ Ивановичъ тоже почти не спалъ всю ночь и волновался не менѣе дочери. Онъ безпокоился о томъ, что скажетъ Маша, чѣмъ кончится все это. Забота, безпокойство, даже боязнь были ясно видны на лицѣ его. Раза два искоса, вскользь, какъ-то виновато, взглянулъ онъ на дочь, какъ будто онъ былъ предъ ней крайне виновенъ въ чемъ-то и судьба всей его жизни зависѣла отъ одного слова дочери. Машѣ стало вдругъ невыносимо тяжело и больно отъ этого выраженія, которое она подмѣтила на лицѣ отца. Она вдругъ, порывисто встала, подошла къ отцу, обняла его и вымолвила тихо:
— Батюшка!
Слезы показались на лицѣ старика, ибо это одно слово многое сказало ему.
— Голубушка, Машуня, какъ ты хочешь, пролепеталъ чрезъ слезу Лукьянъ Ивановичъ. — Ты, ты… Какъ ты…
— Хорошо, батюшка, дайте мнѣ сроку одинъ только день; позвольте только потолковать съ Иванъ Максимычемъ, а пока не будемъ больше говорить объ этомъ.
Маша безсознательно чувствовала, что не отецъ, а Смередевъ ей нуженъ для поддержки, для борьбы съ этимъ тайнымъ голосомъ, повторяющимъ: «Нѣтъ, нельзя, не надо итти за князя!» Смередевъ побѣдитъ этотъ голосъ, и тогда… отецъ будетъ счастливъ, будетъ «важный Троицкій помѣщикъ».
Вся смута въ душѣ Маши сводилась къ этому, и только это одно представлялось ей ясно, отчетливо, понятно! Это одно улыбалось ей. Все же остальное представлялось въ какомъ-то туманѣ. Князь — мужъ, она — княгиня Агарина, хозяйка этихъ палатъ, громоздящихся надъ Москвой рѣкой, жизнь въ этихъ палатахъ, обязанности жены, будущее ея — все это какъ будто плавало въ туманѣ вокругъ ея головки въ видѣ образовъ, въ видѣ вопросовъ и, надвигаясь на нее все ближе и ближе, грозило задавить ее, проглотить, уничтожить.
Не допивъ своей чашки чаю, дѣвушка вышла въ садикъ, прилегавшій къ дому, завернула въ бесѣдку и опустилась тяжело на скамью, будто прошла сто верстъ.
Недвижно просидѣвъ съ полчаса понурившись и глубоко задумавшись, Маша вдругъ подняла голову и будто теряя послѣднія силы вымолвила съ отчаяньемъ…
— Не знаю! Сама не знаю!.. Кто же мнѣ скажетъ?
Вскорѣ на дорожкѣ сада показался Смередевъ. Онъ вошелъ въ бесѣдку, постоялъ предъ дѣвушкой, покачалъ головой и, молча опустившись на скамью возлѣ нея, взялъ ее за руку.
— Ну, выслушайте вы меня, ласково началъ онъ и тихо, нѣжно сталъ говорить ей объ ея судьбѣ, будто гадальщица по картамъ. Маша ни разу не двинулась и ни разу не подняла головы. Только слово: «дѣти», произнесенное Смередевымъ, въ первый разъ заставило ее едва замѣтно шевельнуть рукой. Когда Смередевъ, окончивъ описаніе будущности княгини Агариной и ея полнаго счастія, замолчалъ, Маша не заговорила и попрежнему не двинулась, только грудь ея заволновалась сильнѣе.
— Что же, Марья Лукьяновна? Неужто же въ Дужинѣ или въ Ломовѣ лучше проживете!
Маша молчала.
— Вы не хотите со мной побесѣдовать по душѣ, по родному… Что на умѣ, то и сказывать? А ей Богу бы лучше. Я человѣкъ, Марья Лукьяновна, прямой, безхитростный. А скажу я вамъ. Вы меня околдовали, я васъ вотъ ужъ люблю будто съ пеленокъ, знаю будто нянчилъ васъ. И теперь моя забота не горе вамъ причинить, а судьбу вашу радостно и счастливо устроить. Я одинъ на свѣтѣ, бобыль. Молодъ я былъ, желалось мнѣ найти жену себѣ. И не нашелъ. Состарѣлся я, сталъ желать найти себѣ дочку-пріемыша. И не нашелъ… Ну!.. И голосъ Смередева дрогнулъ вдругъ… Ну вотъ… Мало искалъ стало… Вотъ теперь… будто и есть таковая-то. У нея свои родители живы, ее любящіе… такъ что-жъ изъ того? Будто ей лишній другъ, лишній пріятель… обуза будетъ… Нѣтъ. Мало-ль чего отцу и матери не скажешь. А старому холостяку плѣшивому, да дурнорожему, у котораго сердце-то, разбойникъ, не старое… Ему-то все скажешь. Марья Лукьяновна, хотите вы меня въ друзья свои? Какъ собака дворная буду вамъ служить… А! Хотите?
И голосъ Смередева все спадалъ и спадалъ, и сталъ такъ тихъ, что послѣднія слова едва слышны были. И вдругъ голосъ совсѣмъ осипъ и пропалъ и наступило молчаніе. Маша не видала, но знала, что Смередевъ глаза утираетъ. Грудь дѣвушки затрепетала и она заплакала тихо.
— Вы-то… о чемъ же?
Маша, уже не сдерживаясь, закрыла лицо руками и громко, но ровно рыдала.
— Вы мнѣ все… скажете… что я спрошу, едва, едва выговорила она.
— Вѣстимо все… Чего и не надо бы, и то скажу, съ увлеченьемъ отвѣчалъ Смередевъ.
— И ничего не солжете?
— Избави меня Господь. Никогда въ этомъ не грѣшенъ былъ. Когда я махонькимъ у няньки на рукахъ: а-гу! кричалъ, такъ и то, поди, правда ужъ была.
И Маша въ свой чередъ закидала Омередева вопросами о князѣ, о замужней жизни, объ обязанностяхъ какъ мужа, такъ и жены. Смередевъ отвѣчалъ подробно, на что могъ, и наконецъ, сказалъ:
— Все вы это увидите сами. Узнаете, поймете, и гляди еще какъ славно заживете.
— Боюсь я, Иванъ Максимычъ… Такъ боюсь, что сейчасъ бы вотъ прямо отсюда убѣжала въ Дужино.
Смередевъ невольно разсмѣялся ребяческой интонаціи ея голоса, но тутъ же пересталъ смѣяться, потому что Маша опять заплакала.
— Ничего съ вами не сдѣлаешь! Какъ эдакую васъ вести подъ вѣнецъ, моя золотая. Слушайте-ка послѣдній мой совѣтъ вамъ. Помолитесь Богу получше, поусерднѣе. Не обвѣнчаемъ же мы васъ съ княземъ силкомъ. Сами рѣшите какъ поступить. И тогда ужъ стало такъ Богу угодно! Его святая на то воля.
Маша подняла свои большіе глаза и пристально глянула въ лицо Смередева. Лицо ея выражало удивленье.
— Что! Такъ что-ли?
— Да! Это такъ! вдругъ твердо, даже рѣзко выговорила Маша. — Да, да!.. Она подумала секунду, не спуская съ него глазъ, и прибавила тише: — Такъ, такъ, разумѣется… Спасибо вамъ, Иванъ Максимычъ. Я сейчасъ!
И она поднялась.
— Куда же вы?
Маша будто не поняла смысла вопроса.
— Молиться… едва слышно отозвалась она, удивляясь.
— Сейчасъ?.. Ужъ вы бы лучше это… началъ было Смередевъ, но пристально поглядѣвъ во вдохновленное лицо дѣвушки, съ какимъ-то новымъ спокойнымъ выраженіемъ, которое свѣтомъ легло на всѣ черты этого красиваго лица, произнесъ поспѣшно и даже робко отмахиваясь отъ нея рукой:
— Идите! Марья Лукьяновна. Идите, идите!.. Нѣтъ, оставайтесь. Я ужъ уйду! Я уйду!
И Смередевъ вскочилъ и не оглядываясь почти побѣжалъ по садику отъ дѣвушки. Онъ былъ сильно взволнованъ.
— Ошалѣлъ я совсѣмъ отъ этихъ глазъ… И въ жаръ, и въ холодъ бросило. Какъ стояла-то? Какъ глядѣла? Царицей ей быть! А что княгиней? Прямо скажу: не простая она дѣвица. Вотъ же, ей-ей, не простая! Чтожъ я, дуракъ чтоль? Людей, дѣвицъ, не видалъ никогда?
И Смередевъ, не замѣчая, все быстрѣе шелъ, почти бѣжалъ въ домъ.
На другое утро Лукьянъ Ивановичъ вмѣстѣ со Смередевымъ ѣхалъ къ князю благодарить за честь, безъ согласія дочери, но при этомъ будто отъ себя ставилъ только одно условіе, никому не объявлять пока о свадьбѣ и обождать, отложить мѣсяца на два.
«Надо ей еще привыкнуть къ вамъ», объяснилъ отецъ.
Съ этого дня Собакины, отецъ и дочь, стали бывать у князя ежедневно и вообще отношенія были таковы, что добрые люди заговорили больше, чѣмъ когда-либо. Знакомые князя, какъ всегда бываетъ, догадывались, что есть что-то особенное въ его отношеніяхъ къ старому инвалиду и его дочери; но думая, что богачъ и сановникъ никогда не рѣшится на бракъ со степною барышней, объясняли эти отношенія на свой ладъ. Дворня, столь же многочисленная, сколько праздная, знавшая кое-что черезъ Андріана Егоровича, судила вѣрнѣе, чуяла въ Машѣ будущую княгиню, барыню, и была озабочена совершенно инымъ. Нѣкоторые, самые ловкіе и пронырливые, уже забѣгали въ маленькій домикъ инвалида, знакомились съ Авдѣемъ и съ Любой и старались вывѣдать, какова ихъ барышня, «съ нравомъ она или безъ нрава».
Вѣсти были, конечно, самыя успокоительныя и утѣшительныя. Барышня эта, красавица, съ ласковымъ голосомъ, только однимъ не понравилась холопамъ князя. Взглядъ ея глазъ былъ холоденъ, строгъ, ко всякому будто въ душу пролѣзалъ…
Однако вскорѣ вся дворня отчасти уже любила и Лукьяна Ивановича и будущую княгиню. Одинъ Андріанъ почти враждебно, но сдержанно, относился къ обоимъ и въ особенности къ барышнѣ.
Машѣ почему-то сразу, инстинктивно не понравился этотъ любимецъ князя.
Такъ шелъ день за днемъ, и князь, и Собакинъ, каждый съ своей стороны, дѣлали приготовленія. Лукьянъ Ивановичъ при помощи Смередева занялъ денегъ, чтобы кое-какъ обернуться. Смередевъ хлопоталъ отъ зари до зари и для князя и для инвалида, не ходилъ, а леталъ, бодрый, веселый, какъ бы помолодѣвшій. Казался онъ счастливѣе всѣхъ; можно было подумать, что дѣло идетъ о его собственной свадьбѣ.
Отношенія Маши къ князю остались все тѣ же. «Онъ добрый, хорошій», часто повторяла Маша и себѣ самой и другимъ. Слишкомъ часто говорила она это; какъ будто ей приходилось втайнѣ убѣждать кого-то въ этомъ. Какъ будто былъ голосъ, который спрашивалъ съ сомнѣніемъ: добрый ли онъ, хорошій ли онъ?
Во всякомъ случаѣ со времени сватовства князя Маша ни одного дня, ни одного часа, не была такъ весела и безпечно-счастлива, какъ бывала прежде. Но этого никто не замѣчалъ. Бракъ съ княземъ Маша объясняла себѣ такъ: что вотъ въ извѣстный день она переѣдетъ въ палаты князя и останется въ нихъ жить, стараясь угождать хозяину этихъ палатъ. Ничто иное ей не приходило на умъ, а объяснить ей, на что рѣшалась она, было некому.
Князь, казалось, помолодѣлъ отъ счастія, выѣзжалъ болѣе чѣмъ когда-либо, устраивалъ разные рыски (слово великой государыни), или иначе говоря partie de plaisir.
Давно уже онъ собрался устроить вечеръ и у себя, но Маша умоляла его избавить ее отъ такого «страха». Вечеръ былъ отложенъ, но прошелъ цѣлый мѣсяцъ и назначенный заранѣе день наступилъ…
День, въ который князь рѣшился показать Москвѣ Дужинскую степную барышню, сталъ роковымъ днемъ и въ жизни князя, и въ жизни степной барышни.
Маша, подъ вліяніемъ страха и смущенія, почти не помнила себя, когда переступила порогъ ярко освѣщенныхъ палатъ князя, переполненныхъ густою толпой гостей. Лукьянъ Иванычъ тоже оробѣлъ не въ мѣру, завидя золотые кафтаны, ленты и звѣзды.
Отецъ и дочь, не обративъ на себя особаго вниманія гостей, тихонько усѣлись гдѣ-то на диванѣ и князь насилу самъ нашелъ ихъ и перевелъ въ другую горницу, гдѣ было меньше народу.
Понемногу опьяненіе отца и дочери прошло, благодаря любезности князя, и радуясь, что «ничего не случилось», они часа чрезъ полтора стали уже собираться втихомолку отъ хозяина домой. Хотя и много народу познакомилъ князь съ ними, но говорить однако никто не сталъ ни съ отцомъ, ни съ дѣвушкой. Поэтому обоимъ было хоть и не такъ уже дико и жутко, но все-таки не ловко и стѣснительно.
— Чего тутъ мыкаться! шепнулъ Собакинъ дочери — мигнемъ-ка, Машуня, домой.
И старый инвалидъ съ дочерью двинулись чрезъ анфиладу переполненныхъ гостями комнатъ.
Но злой судьбѣ не угодно было допустить, чтобы Маша уѣхала тихонько домой. Шарфъ дѣвушки остался въ первой гостиной на диванѣ. Она пошла за нимъ.
Въ числѣ гостей князя была извѣстная всей Москвѣ старая дѣва, именуемая генеральшей, потому что отецъ ея умеръ тайнымъ совѣтникомъ и сенаторомъ.
Этой генеральши, Авдотьи Егоровны Дубцевой, боялись не только дѣвицы, но и многіе мужчины. Ее звали акулой.
Генеральша Дубцева не спускала никому, и раза два въ недѣлю непремѣнно съ кѣмъ-нибудь поругается и отдѣлаетъ «на обѣ корки». Машу представили генеральшѣ, но Смередевъ посовѣтовалъ ей держаться подалѣе отъ старой дѣвицы.
— Бѣленая баба. Ни за что привяжется.
Придя за своимъ шарфомъ, Маша увидала къ немалому своему горю, что генеральша какъ разъ расположилась на срединѣ дивана и на шарфѣ, который виднѣлся изъ-подъ барыни съ противоположной стороны.
Маша однако двинулась и подошла. Не зная въ Дужинѣ условій свѣта, она потянулась чрезъ генеральшу, смущаясь отъ взгляда, которымъ та ее смѣрила, и не прося извиненія тихонько потащила свой шарфъ изъ-подъ толстой барыни. Авдотья Егоровна ротъ раскрыла отъ удивленія.
— Да ты, мать моя, совсѣмъ невѣжа, что моя скотница Афимья! выговорила вдругъ она на всю гостиную. — Куда ты лѣзешь?
Маша сдѣлалась пунцовою и пролепетала:
— Простите… Вы на моемъ шарфѣ.
— Важность, видите, шарфъ ея. Честь тебѣ великая, что я сижу на немъ… вотъ! Тебя, видно, батько-то съ маткой свѣтскости-то плохо учили, съизмала мало сѣкли.
Маша вдругъ подняла голову и взглянула въ глаза сердитой генеральшѣ.
— Меня никогда не сѣкли.
— Оно и видать! сердито разсмѣялась генеральша.
— А васъ развѣ сѣкли?.. просто спросила Маша съ оттѣнкомъ и удивленія и любопытства.
— Чего! Какова озорная дѣвка, а? Гдѣ батька твой? Подавай мнѣ отца. Слышь. Подавай сейчасъ.
Но за секунду подошедшій отецъ ужь стоялъ за дочерью, ничего не понимая, блѣдный и со сверкающими глазами. Наконецъ, заслонивъ дочь, онъ вымолвилъ:
— Что прикажете?
— Ты что!.. Отецъ ты ей?..
— Позвольте васъ просить… дрожащимъ голосомъ и путаясь заговорилъ Собакинъ. — Я вамъ, сударыня моя, не родственникъ, и уповательно мнѣ что вы не можете… Не понимаю, что побуждаетъ васъ такъ изъясняться… Холопамъ говорятъ: ты. Я такой же столбовой дворянинъ.
— Ты мнѣ будь хоть самъ Ерусланъ Лазаревичъ, такъ я на тебя наплюю!
— Позвольте, сударыня…
— Наплюю! Наплюю! Каковы озорники… Да гдѣ князь? Ахъ, грубіяны!.. Князь! князь! кричала генеральша на весь домъ.
Чрезъ минуту многіе гости уже столпились предъ диваномъ. Князь взволнованный явился на зовъ и смутясь не зналъ что дѣлать, а только какъ-то семенилъ ногами предъ расходившеюся генеральшей.
Авдотья Егоровна кричала и требовала уже чтобы «этихъ степняковъ» князь сейчасъ гналъ изъ дому.
Собакинъ взялъ дочь за руку и блѣдный какъ снѣгъ собирался уже выходить въ переднюю. Князь только повторялъ:
— Позвольте! Позвольте! Ради Бога, Лукьянъ Иванычъ.
Вдругъ кто-то отстранилъ князя рукой и выросъ предъ генеральшей, заслоняя хозяина.
— Ты опять, ваше превосходительство, насрамила въ гостяхъ! Такъ слушай! Кого коли гнать будутъ, такъ тебя, а не господина Собакина. Ты срамница на дѣвочку взъѣлась… Стой! молчи! дай сказать! Я все знаю! Ты тутъ копной разсѣлась; она тебя и не тронула… А ты начала ругаться… Стой, молчи! Коли мы, москвичи, знаемъ твой нравъ, такъ пріѣзжіе люди знать не могутъ. Московскія дѣвицы отъ тебя какъ отъ вѣдьмы бѣгаютъ, а пріѣзжая дѣвица… Стой! молчи! дай досказать…
Но генеральша закричала уже внѣ себя:
— Уѣду! сейчасъ уѣду, князь! Ноги моей у тебя во вѣки вѣковъ…
— Стой! молчи! Дай досказать! тоже кричалъ Смередевъ и въ азартѣ взялъ генеральшу за руку.
Авдотья Егоровна сильно отмахнулась, выдернула руку и переваливаясь, отдуваясь со зла, поплыла вонъ изъ, гостиной. Гости раздѣлились сразу на два лагеря. Одни совѣтовали князю остановить барыню. Но князь не двигался и косился на Собакиныхъ, стоявшихъ поодаль. Другіе гости, заступая дорогу генеральшѣ, убѣждали ее не дѣлать сраму, не уѣзжать.
Смередевъ тотчасъ отошелъ къ своимъ друзьямъ и заговорилъ съ Машей.
Дѣвушка, словно разбуженная отъ смущенія голосомъ Смередева, закрыла лицо руками и слезы хлынули у нея, изъ глазъ.
Князь бросился молніей къ дѣвушкѣ и заговорилъ что-то прерывисто то ей, то отцу, то Смередеву.
Генеральшу между тѣмъ уже вернули друзья изъ передней назадъ и она, медленно двигаясь, говорила мягче.
— Да меня хозяинъ гонитъ. Вишь, молчитъ. Не проситъ. Вишь дѣвку ублажаетъ. Стало-быть степные-то ему дороже.
Въ эту минуту князь взялъ дѣвушку за руку. Она какъ-то выпрямилась, будто испугалась, уже не плакала и вдругъ поблѣднѣвъ тихо повторяла:
— Нѣтъ! нѣтъ!
— Не слушай Марью Лукьяновну. Не слушай. Такъ! такъ! весело произнесъ Смередевъ, хлопнувъ въ ладоши.
Князь обернулся къ гостямъ, сдѣлалъ два шага впередъ, ведя перепуганную дѣвушку за руку, и вымолвилъ:
— Милостивые государи мои, имѣю честь заявить, что Марья Лукьяновна Собакина моя нареченная… и проситъ пожаловать на свадьбу чрезъ двѣ недѣли.
Среди наступившаго молчанія и изумленья раздался голосъ Лукьяна Иваныча.
— Что вы, князь? Какъ чрезъ двѣ…
— Чрезъ двѣ недѣли! твердо и упрямо выговорилъ князь гостямъ.
Маша освободила свою руку и, поднявъ обѣ, какъ бы ощупывала себѣ голову.
— Батюшка! выговорила она тихо. — Я упаду.
И она закачалась.
Лукьянъ Иванычъ и Смередевъ подхватили дѣвушку, уже совсѣмъ падавшую, и довели до дивана.
— А васъ, милостивая государыня, раздался голосъ князя, — за оскорбленіе, нанесенное въ моемъ домѣ безвинной дѣвицѣ, моей невѣстѣ, и за весь срамъ изъ того происшедшій, я прошу покорнѣйше меня болѣе не посѣщать.
Еслибы молнія ударила въ дерево, подъ которымъ въ грозу скучилось стадо, то врядъ ли всѣхъ телятъ, козловъ и овецъ разбросало бы такъ же въ разныя стороны, какъ теперь друзей и совѣтчиковъ генеральши отшибло отъ нея вправо и влѣво. Всѣ отхлынули сразу какъ отъ чумнаго.
— И по дѣломъ! раздался голосъ Смередева.
Онъ подавалъ воды Машѣ и только обернулся, чтобы поглядѣть на эффектъ и свое слово вставить.
Генеральша застыла на мѣстѣ и руки растопырила въ пустомъ пространствѣ, образовавшемся вокругъ нея. Вдругъ она двинула губами. Всѣ ждали брани и нѣкоторые уже отмахивались руками отъ того, что сейчасъ слетитъ изъ устъ храброй Авдотьи Егоровны.
— Такъ я… Я прямо къ генералъ-губернатору. Я на васъ судъ найду… вымолвила старая дѣва.
Князь пожалъ плечами и отошелъ въ Машѣ. Генеральша быстро направилась къ передней, злобно бормоча:
— Постой на часъ. Постой на часъ.
Чрезъ минуту гости стали разъѣзжаться. Каждый соболѣзновалъ обо всемъ случившемся, поздравлялъ князя, поздравлялъ Собакина. Князь молчалъ и только нѣкоторыхъ просилъ остаться на ужинъ.
Чрезъ часъ вся Москва знала все происшедшее въ домѣ князя Агарина. Скандалъ не удивлялъ никого. Свадьба — всѣхъ.
— Нарвалась-таки! говорили про Авдотью Егоровну.
— Вотъ такъ колѣно! говори про князя и прибавляли: — на степнячкѣ!
Особенно не нравилось это барынямъ.
— Что-жъ? Красоты неописанной! замѣчали мужчины. — Только для него-то молоденька.
— Вотъ попируемъ-то, господа! заканчивалъ хоръ.
Въ одиннадцать часовъ ночи карета Собакиныхъ остановилась у подъѣзда ихъ домика. Маша, войдя въ домъ, стремительно прошла къ себѣ, не слыхавъ какого-то вопроса отца и завидя Любу, поправлявшую лампадку у образа, бросилась къ ней и повисла у ней на шеѣ.
— Барышня. Что съ вами, барышня?
Маша дрожала всѣмъ тѣломъ, двинула губами, но не могла говорить.
Благодаря неожиданной исторіи на вечерѣ у князя, свадьба была объявлена и назначена на первыхъ дняхъ сентября.
Маша въ себя не могла прійти, такъ быстро и внезапно все это сдѣлалось. Съ этого самаго дня кругъ знакомыхъ стараго инвалида все увеличивался. Отъ зари до зари пріѣзжали гости къ нимъ съ поздравленіями и съ увѣреніями въ пріязни. Старикъ былъ счастливъ и даже какъ-то посмѣлѣлъ, принималъ гостей и болталъ безъ умолку.
Въ домѣ князя тоже было верхъ дномъ. Все и всѣ готовились къ княжеской свадьбѣ. Домъ убирался, отдѣлывался заново. Въ городѣ, конечно, много было толковъ и пересудовъ по поводу свадьбы. Всякій объяснялъ женитьбу князя на свой ладъ. Всякій искалъ какой-нибудь тайны и особыхъ странныхъ причинъ. Всѣмъ казалась женитьба князя дѣломъ не спроста. Болѣе всего негодовали, судили и клеветали московскія барыни, маменьки съ тремя, четырьмя дочерьми невѣстами на рукахъ. Но вскорѣ толки прекратились и вся Москва, въ полномъ смыслѣ слова, ждала попировать на славу. Для всѣхъ время казалось длинно, только для Маши это время пролетѣло быстро, показалось слишкомъ кратко, и дня за два, за три до вѣнца ее испугала мысль, что вотъ и конецъ! Вѣнчанье! Замужество!..
Въ началѣ сентября, въ ясное, но свѣжее осеннее утро въ палатахъ князя и на дворѣ почти съ разсвѣтомъ началось необычное движеніе. Въ полдень уже домъ наполнился гостями. Около двухъ часовъ поѣздъ жениха, десятки, если не вся сотня каретъ, направился къ церкви Покрова на Покровкѣ.
Какъ близъ дома князя, такъ и по дорогѣ поѣзда, такъ и вокругъ церкви масса народа наполняла улицу. Вслѣдъ за женихомъ, черезъ четверть часа, появился поѣздъ невѣсты, конечно, менѣе многочисленный и менѣе блестящій по числу экипажей. Карета и свита невѣсты не произвели особеннаго впечатлѣнія на толпу зѣвакъ, на пестрое людское море, заливавшее церковь и паперть со всѣхъ сторонъ. Но когда, невѣста, въ обычномъ вѣнчальномъ нарядѣ, появилась среди ярко освѣщенной солнцемъ церкви, то другая толпа, т. е. дворянство, густо наполнявшее весь храмъ, невольно ахнула. Каждый изъ этихъ дворянъ, перевидавшій на своемъ вѣку хотя бы двадцать невѣстъ-красавицъ, невольно сознался и себѣ и сосѣду, что красивѣе и очаровательнѣе невѣсты онъ еще не видалъ. Бѣловолосая, блѣдная какъ снѣгъ, съ необычно сверкающими глазами и вся въ бѣломъ съ головы до ногъ, невѣста, благодаря своимъ волосамъ и кисейному платью съ вуалемъ, а отчасти своему тихому, ровному шагу, появилась привидѣніемъ среди пестрой толпы.
— Да, вотъ такъ невѣста! раздался вдругъ среди тишины чей-то громкій и наивный голосъ.
Всѣ обернулись на этотъ голосъ и на минуту поднялся легкій говоръ.
— Вонъ у насъ какія степныя барышни водятся, сказалъ Смередевъ, не обращаясь ни къ кому, а будто отвѣчая теперь всей Москвѣ на ея сплетни и пересуды за все послѣднее время.
Маша съ самаго выѣзда изъ дома, послѣ того какъ отецъ благословилъ ее образомъ, смутно сознавала все окружающее. Можно сказать, что она понимала только одно, что надъ ней творится, т. е. люди творятъ что-то особенное, отъ чего ломается на двое вся ея жизнь. «Богъ милостивъ», постоянно просилось ей на языкъ, но даже этихъ двухъ словъ она не могла выговорить, и тихо, судорожно крестилась. А надъ ней круговоротъ… Улицы полныя народу, который оборачивается и бѣжитъ за ея каретой, пытливое вниманіе всѣхъ отъ мальчугана до старика, обращенное только на нее; пестрыя волны народа, все густѣвшія по мѣрѣ приближенія къ церкви, паперть храма сплошь покрытая расфранченнымъ людомъ; внутренность церкви, ярко блестѣвшая, благодаря лучамъ солнца, проскользнувшимъ въ большія окна. Затѣмъ онъ, князь, ожидавшій ее и взявшій за руку при входѣ въ церковь. Наконецъ, самое вѣнчаніе, священники, блескъ ихъ одѣяній, звучное пѣніе на клиросахъ, дымъ кадильный,: красненькіе, прыгающіе всюду огоньки, сотни, почти цѣлая тысяча зажженныхъ свѣчей; сотни такихъ же огоньковъ, но болѣе страшныхъ, т. е. сотни глазъ любопытныхъ, сверкавшихъ вокругъ Маши. Послѣ всего этого особенное движеніе толпы, говоръ, поздравленія, снова выходъ на паперть. Все это прошло предъ глазами Маши какъ сонъ, смутный, тревожный, тяжелый. Она, казалось, томительно ждала, когда будетъ конецъ всему этому, когда снова сядетъ она съ отцомъ въ карету и поѣдетъ назадъ въ свой маленькій домикъ. Но вотъ возлѣ нея, послѣ поцѣлуевъ ея отца, раздался надъ ухомъ знакомый ей голосъ Ивана Максимыча, прочувствованный, хотя и веселый:
— Ну, княгиня, поздравляю. Стараго пріятеля не забывать.
Отъ этого слова «княгиня» Маша вздрогнула и, не взглянувъ на Смередева, какъ-то ниже и безпомощнѣе опустила голову.
«Княгиня? Нѣтъ. Я все та же Маша», думалось ей. «Они тутъ хлопотали, а я ничего не дѣлала. Я та же»…
Очутившись въ раззолоченной каретѣ съ гайдуками, казачками и скороходами на запяткахъ и по бокамъ, Маша проснулась отъ какого-то новаго ощущенія, будто укола. Не отецъ, а князь сидѣлъ около нея въ каретѣ и, взявъ ее руку, покрывалъ поцѣлуями. Маша боялась отдернуть руку, а между тѣмъ съ губъ этого человѣка, казалось ей, проникало въ нее что-то чуждое ея существу, какая-то холодная, мертвящая струя. Онъ что-то говорилъ ей, но она только догадывалась, я не слыхала словъ и все думала про себя:
«Это они виноваты… Они позволили. А то бы онъ не поцѣловалъ ея руки теперь».
На дворѣ палатъ князя и во всѣхъ просторныхъ, изукрашенныхъ горницахъ этихъ палатъ снова встрѣтила молодыхъ за же пестрая, шумная и говорливая толпа.
Машѣ показалось, что все это ея враги, злобно радующіеся ея погибели. И она оглядывала всѣхъ, какъ осужденный на казнь, стоя предъ плахой, оглядываетъ окрестный живой людъ, который, веселый и беззаботный, останется жить, когда его уже не будетъ.
Въ большой залѣ дома былъ приготовленъ обѣдъ.
Огромный столъ, поставленный покоемъ, блестѣлъ своимъ убранствомъ: хрусталемъ, бѣльемъ и серебромъ всякаго рода, отъ приборовъ до вазъ и корзинъ съ бутылками и фруктами.
Маша, смутно понимавшая все, что говорилъ ей князь въ каретѣ, здѣсь ясно разслышала и сразу поняла слова его: «Поди отдохни на минуту предъ обѣдомъ».
Одна старая генеральша, весь этотъ день преслѣдовавшая Машу своимъ присутствіемъ, своею близостью, снова выросла какъ изъ земли и повела ее. Послѣ длиннаго корридора, гдѣ попадались все разныя фигуры, разныя лица, но всѣ, какъ показалось Машѣ, съ тѣми же вытаращенными глазами, генеральша, отворивъ дверь, впустила Машу и вымолвила:
— Ну, извини, княгинюшка. Ты отдыхай, а я пойду, а то закуску пропустишь или что другое. Я пожалуй за тобой приду. Да вѣдь ты хозяйка, сама дорогу должна теперь найти.
Генеральша повернулась, махнула хвостомъ и, несмотря на свою дородность, шибко полетѣла по корридору назадъ въ залу.
Маша вошла въ горницу. Что-то особенное показалось ей, странное, пожалуй даже красивое, во всемъ убранствѣ этой горницы. Но она не обратила на это особаго вниманія. Эффектъ, на который разсчитывалъ князь, не удался. Маша не замѣтила и не могла сообразить, что въ этой комнатѣ, ея уборной, вся мебель, все отъ зеркалъ и до послѣдней бездѣлушки пріѣхало изъ Парижа и все было въ стилѣ Louis XV. Дужинская барышня не могла понять этого, да и не то ей было нужно. Маша еще почти не знала, что помимо вещей, хотя бы мебели, которыя существуютъ ради нужды въ нихъ, есть вещи, которыя существуютъ не для себя, а для того чтобы подивить другого. Уборная въ стилѣ Louis XV, которая бы восхитила другую, вовсе не подѣйствовала на Машу. Еслибы Маша провидѣла, что судьба готовитъ ей въ будущемъ увидѣть и услышать въ этой горницѣ, что пережить и перечувствовать, то, быть-можетъ, она безъ оглядки выбѣжала бы тотчасъ отсюда…
Долго ли пробыла дѣвушка въ своей уборной и просидѣла недвижно на ближайшемъ отъ двери стулѣ, она не знала. Не только не подошла молодая къ большому зеркалу, которое поддерживали какіе-то золотые мальчики, т. е. амуры, не только не поправила своей прически или что-либо въ туалетѣ, но даже сидя, какъ вошла, около двери, она ни разу не подняла глазъ и не оглянула стѣнъ.
Быстро отворившаяся дверь привела ее въ себя и голосъ Любы вывелъ ее изъ оцѣпенѣнія.
— Барышня, барышня! Охъ! Тьфу! Что я!.. Княгиня моя, запоздала я, все Авдѣй… Поздравляю, барышня. Вотъ вы и княгиня; вотъ и слава Богу!
Люба цѣловала руки у своей прежней барышни и не говорила, а тараторила. Маша молча глядѣла на нее какъ бы съ упрекомъ, и тихо повторяла про себя: «Всѣ веселы, всѣ! Хоть бы кто-нибудь былъ со мной; всѣ съ ними». И въ эту минуту Маша мысленно, лучше сказать, сердцемъ навсегда причислила свою любимицу Любу къ средѣ враговъ своихъ, и почувствовала себя еще болѣе забытою, одинокою.
— Ахъ, батюшки! вдругъ вскричала Люба. — Вѣдь меня послали за вами. Петръ Ильичъ ужъ два раза спрашивали, — безпокоятся, что вы долго убираетесь. Вѣдь за столъ садятся, только васъ ждутъ.
Люба говорила отрывисто, съ рѣзкими движеніями и рѣзкимъ оттѣнкомъ въ голосѣ. Видно было, что свадьба и вѣнчанье ея барышни, гости, пиръ горой и ея болѣе или менѣе видная роль во всемъ этомъ совершенно вскружили ей голову.
Маша встала и хотѣла автоматически воротиться въ залу, но Люба остановила ее, оправила кое-что на ней, и вымолвила, наконецъ:
— Ну вотъ, готовы!
Уже на половинѣ корридора Маша услышала стоголосый гулъ, летѣвшій ей на встрѣчу изъ залы. На секунду остановилась она; ей показалось, что это какой-то страшный чужой звѣрь завываетъ вдали, тотъ звѣрь, о которомъ разсказывается въ сказкахъ: многоголосый, многоязычный, злой, безпощадный, пожираюпцй все приближающееся къ нему и во вѣки вѣковъ ненасытный. И тотчасъ она выговорила сама себѣ: «Какъ это глупо такъ думать. Это же гости».
Какъ бы удивилась бѣдная дѣвушка, еслибы какой-нибудь добрый и умный человѣкъ сказалъ ей въ эту минуту:
— Да правда, Маша, это звѣрь и есть, только еще злѣй, еще страшнѣй того, о которомъ въ сказкахъ разсказывается.
Помѣстившись рядомъ съ мужемъ на главномъ концѣ стола, Маша стала искать глазами отца, но не нашла его, только голосъ его слышался ей среди другихъ чужихъ голосовъ. Лукьянъ Ивановичъ сидѣлъ тоже на почетномъ мѣстѣ, но за то далеко отъ дочери-княгини. Почти съ самаго начала обѣда начались провозглашенія здоровья, начиная съ молодыхъ, посаженныхъ, генералъ-губернатора, присутствовавшаго тутъ, и кончая другими крупными, важными московскими тузами. Каждый разъ что раздавалось слово «за здравіе» и слѣдовало чье-либо имя и отчество, иногда совершенно не знакомыя Машѣ, она вмѣстѣ съ мужемъ должна была встать съ своего мѣста и затѣмъ снова сѣсть; это повторялось чуть ли не каждыя пять минутъ. Маша вдругъ почувствовала наконецъ во всемъ своемъ существѣ ощущеніе, вновь сказавшееся, но знакомое, тогда какъ до той минуты въ этотъ день всѣ ощущенія были новы и чужды ей. Это была просто усталось, и она по счастью привела Машу въ болѣе спокойное и болѣе сознательное состояніе; она будто окончательно проснулась и даже спокойнымъ окомъ озиралась кругомъ поглядывала всѣ лица эти. Злыхъ огоньковъ, которые видѣла она въ церкви, то-есть сотни любопытныхъ глазъ, теперь уже не было. Гости, покушавъ и попивъ вдоволь, давно забыли и думать о молодой. Каждый весело болталъ съ своимъ сосѣдомъ. Маша обернулась на своего сосѣда, на князя, и первый разъ въ этотъ день пристальнѣе и въ то же время сознательнѣе взглянула ему въ лицо. Князь смотрѣлъ на нее и кажется уже давно. Машѣ вдругъ показалось, когда она всмотрѣлась въ это лицо, что около нея сидитъ какой-то другой, новый Лукьянъ Ивановичъ, т. е. кто-то не чужой ей, любящій ее, близкій ей. Дѣйствительно, князь смотрѣлъ на свою молодую жену съ такимъ хорошимъ, добрымъ и любящимъ выраженіемъ лица, что оно не могло не подѣйствовать на Машу. Она вздохнула, будто освободившись съ этимъ вздохомъ отъ какой-то тяжести, и ласково улыбнулась. Съ этой минуты они заговорили, хотя о мелочахъ, но Машѣ показалась, что этотъ разговоръ ихъ — хорошій разговоръ, и уже другой, иной, не такой, какіе бывали прежде между ними. Опять, какъ будто не съ княземъ, а съ Лукьяномъ Иванычемъ говоритъ она. Машѣ становилось все легче и легче. Все сознательнѣе и спокойнѣе смотрѣла она кругомъ и наконецъ замѣтила, что стоявшая недалеко отъ нея серебряная корзина съ фруктами какъ-то покачнулась. Она передала это мужу.
— Такъ прикажи поправить, отозвался князь, улыбаясь.
Въ этомъ былъ умыселъ со стороны князя, то-есть намекъ на ея новое положеніе. Маша поняла его и почему-то вспыхнула. Это случалось съ ней рѣдко, и случилось теперь не отъ словъ князя, а отъ оттѣнка въ голосѣ его и главнымъ образомъ отъ чего-то особеннаго во взглядѣ его, что странно скользнуло въ душу прежней Дужинской барышни.
Обѣдъ длился долго, сумерки застали гостей за столомъ. Когда стали подавать пирожное, фрукты, разныя наливки и заморскія сладкія вина, то разряженные въ пухъ и прахъ холопы князя уже хлопотали по всѣмъ гостинымъ и всюду зажигали розовыя и зеленыя восковыя свѣчи.
Въ нѣсколько минутъ весь громадный домъ засіялъ огнями и черезъ большія окна освѣщалъ даже всю улицу, дворъ и садъ. Казалось даже, что домъ свѣтилъ и сіялъ въ водахъ Москвы-рѣки, будто новая красная луна глядѣлась въ тихо катящуюся рѣку. Въ то же самое время на дворѣ, вокругъ дома и въ воротахъ, на улицѣ, за оградой, во всѣхъ концахъ сада, въ главныхъ аллеяхъ, спускавшихся къ рѣкѣ, зажглись и пылали среди тихаго вечера большія ярко-красные столбы огня. Это были десятки заранѣе заготовленныхъ и теперь зажженныхъ смоляныхъ бочекъ. Зарево стояло надъ Москвой въ томъ мѣстѣ, гдѣ высились княжія палаты. Вся Москва могла видѣть, хотя бы за версту, какъ пируетъ князь на своей свадьбѣ.
Не болѣе часа послѣ конца стола посновали и поболтались по дому уже очень веселые, слегка лохматые гости. Скоро раздались на дворѣ, у подъѣзда, зычныя выкрикиванія экипажей. Люди съѣхавшихся гостей тоже справили свадьбу. Нѣкоторые сильно подгулявшіе гости вернулись домой, и сладко проспали до утра, а нѣкоторые подгулявшіе гайдуки, казачки, кучера и форейторы, ночевавъ въ холодной, остались тамъ на три дня на хлѣбѣ и на водѣ.
Послѣ всеобщаго разъѣзда, продолжавшагося недолго, опустѣвшія хоромы приняли какой-то странный, особый видъ; все носило на себѣ слѣды будто урагана, промчавшагося здѣсь. Единственные два человѣка, еще оставшіеся въ домѣ, старикъ инвалидъ, да лучшій другъ и сватъ, цѣловались и прощались съ молодыми въ кабинетѣ князя. Лукьянъ Ивановичъ, поцѣловавъ дочь въ послѣдній разъ, прослезился и, утирая лицо платкомъ, проковылялъ на своей деревяшкѣ черезъ нею анфиладу комнатъ и при помощи двухъ гайдуковъ, недавно заведенныхъ, сѣлъ въ свою карету. Старикъ былъ, немного красенъ лицомъ, и немного лохматъ. Галстукъ его былъ на боку, брюки и чулокъ на здоровой ногѣ облиты виномъ, благодаря оплошности сосѣда, но на сердцѣ старика не было такъ весело послѣ вѣнца, какъ думалъ онъ будетъ ему весело. Его дочь осталась въ этихъ палатахъ княгиней Агариной, и Машуля какъ бы перестала существовать.
Вся Москва, генералы и бояре были его пріятелями, по-крайней мѣрѣ на словахъ. Троицкое было уже куплено, уже принадлежало княгинѣ Агариной, и по довѣренности вполнѣ принадлежало ему. Уже вся Ломовская округа, вѣроятно, знала, это и ахала. Лукьяна Ивановича ожидалъ торжественный въѣздъ въ свой край. О всемъ этомъ думалъ онъ теперь ѣдучи по улицамъ Москвы; но все это теперь какъ-то мало радовало его, все это теперь въ дѣйствительности казалось проще, хуже, менѣе громко и менѣе радостно, нежели была прежде въ воображеніи Собакина.
Когда старикъ вошелъ въ свой маленькій домикъ, оглянулся, прошелся по всѣмъ маленькимъ горницамъ, то если и былъ малый хмѣль въ его головѣ, то сразу выскочилъ. Старикъ наивно, даже безсмысленно искалъ кого-то въ этомъ домѣ. Онъ будто умомъ рѣшился. Вопреки здравому смыслу, вопреки тому, что онъ чувствовалъ себя въ полномъ разсудкѣ и въ полной памяти, онъ искалъ свою Машуню. И вдругъ, остановившись въ спальнѣ дочери, старикъ опустился на стулъ подлѣ ея пустой кровати, посидѣлъ, поглядѣлъ и горько заплакалъ…
На другой день утромъ Лукьянъ Ивановичъ сидѣлъ одинъ въ гостиной, грустно раздумывая о послѣднемъ событіи въ его жизни. Въ домикѣ его и даже на улицѣ было какъ-та особенно тихо. Любы не было: она осталась въ домѣ съ новою княгиней. Авдѣй дремалъ въ передней. Среди этой тишины вдругъ стукнула дверь въ концѣ корридора у задняго крыльца, и быстрые, странные, незнакомые шаги приближались къ гостиной… Лукьянъ Ивановичъ прислушался, на вдругъ слегка вскрикнулъ и онѣмѣлъ отъ испуга: въ комнату скорѣе внеслась, чѣмъ вошла, блѣдная, сильно измѣнившаяся въ лицѣ она сама, его Машуня!.. Старикъ еще не успѣлъ встать, какъ дочь упала на колѣни около него, пряча лицо свое въ его колѣни.
— Маша, Машуня! лепеталъ старикъ, и отъ перепуга не могъ сначала ничего выговорить. — Что такое? Умеръ что-ли? Что случилось? выговорилъ онъ наконецъ.
Маша не отвѣчала и даже не шевелилась. Старикъ хотѣлъ поднять ея голову, но она пересилила его и продолжала стоять предъ нимъ на колѣняхъ, уткнувшись къ нему лицомъ.
— Скажи, говори скорѣй какая бѣда? дрожащимъ голосомъ повторялъ Лукьянъ Ивановичъ.
— Не пойду я туда, едва слышно прошептала наконецъ Маша. — Я… я не пойду!.. Ни за что! Никогда!
Старикъ сталъ разспрашивать дочь, умолять объясниться, самъ дѣлалъ разныя предположенія, путался въ догадкахъ и вопросахъ, но Маша не отвѣчала ни слова и только раза два или три повторила еще: «не пойду, ни за что не пойду!» Наконецъ, она поднялась судорожнымъ движеніемъ, сдѣлала два шага къ дивану и легла на него, закрывая руками и платкомъ совершенно сухое блѣдное лицо.
Старикъ, видя, что не добьешься никакого объясненія, догадался, что вскорѣ надо ждать князя и Смередева, потому что, очевидно, Маша прибѣжала пѣшкомъ. Убѣжала изъ дома мужа! Онъ сѣлъ около нея и опустилъ голову. Не только чувствовалъ онъ себя плохо, но ему казалось, что онъ совершенно разбитъ, уничтоженъ…
«Осрамила и князя, да и насъ. Весь родъ Собакиныхъ осрамила! думалось ему. Вотъ безъ матери повѣнчалъ — срамота и вышла». Прошло нѣсколько времени въ полной тишинѣ. Старикъ не двигался въ своемъ креслѣ. Маша лежала недвижно на диванѣ, отвернувшись лицомъ къ стѣнѣ. У подъѣзда раздался наконецъ стукъ экипажа, и въ ту минуту, когда Смередевъ входилъ на крыльцо, подъѣхалъ другой экипажъ, и вслѣдъ за нимъ входилъ уже въ домъ самъ князь Петръ Ильичъ. Собакинъ вскочилъ и бросился къ нимъ на встрѣчу. Маша, казалось, не слыхала ничего и не двигалась. Главная мысль Лукьяна Ивановича была просить у князя прощенія за дочь. Онъ надумался ему сказать: «Она ребенокъ, напугалась оставшись безъ отца безъ матери одна съ мужемъ. Была бы мать — этого бы не приключилось. А то этакъ не приготовивъ дѣвицу бросили съ мужемъ!»
Заспѣшилъ Лукьянъ Иванычъ, потому что ожидалъ встрѣтить грозное лицо князя, оскорбленный видъ и рѣзкія обидныя рѣчи, но инвалидъ вполнѣ ошибся. Предъ нимъ предстало изумленное лицо Смередева и затѣмъ озабоченное, смущенное, какъ бы виноватое лицо князя.
— У васъ она? вскрикнулъ громко Смередевъ.
— Да, да, здѣсь. Сейчасъ пришла, пролепеталъ Лукьянъ Ивановичъ.
— У васъ! Слава Богу, тихо выговорилъ князь, и прошелъ мимо старика въ гостиную. Онъ почти подбѣжалъ къ дивану, опустился на колѣни около жены, сталъ ее звать, но тихо и едва слышно. Очевидно было, что Маша не слыхала. Князь позвалъ ее громче. Она вздрогнула всѣмъ тѣломъ, быстро поднялась, сѣла и слегка отодвинулась отъ него. Князь сталъ тихо, ласково успокоивать ее. Въ эту минуту старикъ инвалидъ и Смередевъ вошли въ гостиную, но князь обернулся къ нимъ и попросилъ ихъ оставить на минуту одного съ женой.
Лукьянъ Ивановичъ и Смередевъ, чтобы поговорить наединѣ, вышли въ садикъ. Тамъ старикъ закидалъ Смередева вопросами, но Иванъ Максимовичъ ничего не зналъ и предполагалъ то же.
— Что же, сказалъ Смередевъ, младенецъ она, дитя неразумное, что же съ нея требовать? Жутко стало, ну и ушла. Бѣда не въ этомъ. Бѣда въ томъ, что и такъ много завистниковъ у нея и у васъ. Ну, теперь всѣмъ этимъ вчерашнимъ объѣдаламъ праздникъ. На цѣлый годъ толки пойдутъ и пересуды. Разорвутъ на части нашу Марью Лукьяновну. Надо придумать что-нибудь.
— Выдумайте вы, я не мастеръ. Гдѣ мнѣ выдумать, отозвался старикъ. И оба молча стали ходить по дорожкѣ.
На крыльцѣ, выходящемъ въ садикъ, появился Авдѣй и позвалъ барина въ домъ. — Князь проситъ, сказалъ онъ.
Лукьянъ Ивановичъ и Смередевъ снова вошли въ гостиную.
Маша сидѣла на томъ же мѣстѣ почти въ той же позѣ. Князь все такъ же смущенный робко объявилъ, что уговорилъ жену немедленно вернуться съ нимъ домой.
Лукьянъ Иванычъ собрался было пожурить дочь при мужѣ и другѣ, но князь поспѣшно прервалъ его и, тихо приблизясь къ женѣ, позвалъ ее ѣхать.
Маша посидѣла нѣсколько секундъ не шевельнувшись, потомъ быстро порывистымъ движеніемъ поднялась и шагнула къ дверямъ. Ледянымъ взоромъ, взоромъ какъ бы не вполнѣ осмысленнымъ, обвела она отца и Смередева и, не сказавъ ни слова, не простясь ни съ кѣмъ, вышла изъ горницы; не оглядываясь, быстрымъ шагомъ спустилась она съ крыльца и исчезла въ каретѣ. Князь едва поспѣвалъ за ней. Смередевъ и Лукьянъ Ивановичъ остались какъ прикованные въ землѣ.
— Что же это? дрожащимъ голосомъ выговорилъ наконецъ старикъ. — Да это не Машуня. — Старикъ доковылялъ до дивана и опустился на него. — Я никогда ее таковою не видалъ. Иванъ Максимычъ! Родимый. Тутъ что-нибудь не то!
Смередевъ молча постоялъ какъ бы въ разсѣянности, потомъ не простясь тихонько побрелъ на подъѣздъ. Забывъ надѣть шапку, которая была въ рукахъ, онъ прошелъ было мимо своей кареты, но разбуженный голосомъ лакея, вспомнилъ, обернулся и сѣлъ въ карету. Черезъ минуту въ домикѣ снова было тихо. Только старикъ инвалидъ неслышно плакалъ, сидя на диванѣ.
«Почему онъ-то не козыремъ смотритъ, какъ вчера?» думалъ старикъ про зятя.
Всю ночь не спалъ Собакинъ и на другое утро ему хотѣлось знать скорѣе, что дѣлается въ домѣ князя, но однако онъ не рѣшился ѣхать туда и отправился къ Смередеву. Такъ онъ узналъ, что Иванъ Максимычъ еще рано утромъ позванъ былъ чрезъ гонца къ князю. Старикъ рѣшился ждать его. Дѣйствительно, вскорѣ появился Иванъ Максимовичъ и появленіе его не мало удивило старика. Лицо Смередева было вмѣстѣ и озабочено и весело; онъ, странно смѣясь, грубо объяснился со старикомъ и прибавилъ:
— Пустое. Обойдется! Ей, вѣстимо, только страхъ одинъ изъ всего!.. Понадѣялся старый волокита на себя… Ну вотъ тебѣ теперь… Ну, да все обойдется. А вотъ въ Москвѣ на части васъ рвутъ. Это вотъ плохо.
И Смередевъ, уѣзжая, все-таки посовѣтовалъ Лукьяну Ивановичу дня три, четыре не ѣздить къ князю. Какъ ни хотѣлось старику видѣть дочь, однако онъ перетерпѣлъ нѣсколько дней.
Когда Собакинъ снова пріѣхалъ къ молодымъ, то нашелъ свою Машу спокойною, но печальною. Она ласково поздоровалась съ отцомъ, предложила ему чего-нибудь покушать и послѣ его отказа сѣла у отвореннаго окна и долго молча смотрѣла въ него. Князь былъ страненъ и гораздо угрюмѣе, чѣмъ въ первый день Заговоривъ съ Лукьяномъ Иванычемъ о какихъ-то пустякахъ, онъ вдругъ нервно, раздражительно заспорилъ, какъ бы нарочно придираясь къ словамъ тестя, и наконецъ когда вошедшій Андріанъ принесъ что-то, князь ни за что разругалъ его, какъ быть-можетъ еще никогда, и выгналъ вонъ.
Маша, не привыкшая въ Дужинѣ къ такому обращенію съ людьми со стороны вѣчно скромнаго и добраго отца, обернулась на крикъ мужа, но на лицѣ ея было невольное изумленіе.
Такъ какъ бесѣда не клеилась старикъ поднялся, простился и, крѣпко расцѣловавъ дочь, быстро вышелъ изъ кабинета, чтобы скрыть свое смущеніе и слезы на лицѣ.
Черезъ два дня непріятная вѣсть дошла до домика инвалида. Смередевъ, пріѣхавъ, объявилъ старику, что такъ какъ князю все нездоровится, то онъ собралъ совѣтъ докторовъ, которые ему и велѣли ѣхать за границу.
Еслибы съ Машей случился какой-либо несчастный случай, то старикъ вѣроятно испугался бы не менѣе. Для него за граница, т.-е. Германія, и потеря ноги сливались какъ-то вмѣстѣ. Ему казалось, что съ его Машей за границей непремѣнно должно случиться какое-либо несчастіе. Однако постепенно старикъ успокоился. Онъ съѣздилъ къ дочери и увидѣлъ, что она вовсе не боится этой поѣздки, и скорѣе напротивъ рада ѣхать и даже теперь стала веселѣе, спокойнѣе, такъ что прежній румянецъ появился на ея щекахъ.
Черезъ недѣлю послѣ этого палаты князя опустѣли. Москвичи узнали, что князь и княгиня Агарины выѣхали въ Петербургъ просить о дозволеніи ѣхать за границу. Спустя мѣсяца полтора они уже переѣзжали русскую границу. Княгиня съ лихорадочнымъ вниманіемъ озиралась вокругъ себя…
Лукьянъ Иванычъ вскорѣ былъ уже въ Дужинѣ, но въ горькихъ хлопотахъ, такъ какъ Юлія Ивановна только за нѣсколько дней до пріѣзда его отдала Богу душу. Такъ какъ она была безъ памяти послѣдніе дни и въ бреду болѣзненномъ все поминала не мужа и не дочь, а какое-то блюдечко, то старикъ утѣшался мыслью, что не могъ бы съ ней проститься. Старикъ пышно похоронилъ жену въ томъ же селѣ Троицкомъ, гдѣ были похоронены всѣ его предки, но которое теперь принадлежало уже княгинѣ Марьѣ Лукьяновнѣ Агариной, рожденной Собакиной.
Инвалидъ дѣятельно занялся хозяйствомъ и скоро по неволѣ утѣшился. Положеніе его въ уѣздѣ было теперь совершенно другое. Онъ будто новую жизнь началъ. Теперь преосвященный, объѣзжавшій эпархію, служилъ въ Троицкомъ, потомъ отдыхалъ два дня у Собакина въ большомъ помѣщичьемъ домѣ Троицкаго и особенно любезничалъ съ Лукьяномъ Иванычемъ. Губернаторъ тоже черезъ чиновника приглашалъ Лукьяна Иваныча къ себѣ въ гости, говоря, что особливо желаетъ имѣть честь съ нимъ познакомиться. О сосѣднихъ мелкопомѣстныхъ помѣщикахъ, о полдюжинѣ барышень, которыя когда-то осмѣяли Машу, и говорить нечего. Всѣ наперерывъ ухаживали за инвалидомъ, приглашали къ себѣ и заѣзжали въ Троицкое. Лукьянъ Иванычъ какъ сыръ въ маслѣ катался.
Долго однако дивовались всѣ во всей округѣ Ломовской неожиданной судьбѣ бѣловолосой барышни Дужинской.
Да и было чему подивиться. Имя князя Агарина въ глуши, издали, звучало еще громче, чѣмъ въ столицахъ.
Только одна сосѣдка помѣщица не дивилась судьбѣ дочери Собакина. Она присутствовала при ея рожденіи и вспомнила теперь, что Маша родилась «въ сорочкѣ».
Лукьянъ Иванычъ, вспомнивъ этотъ важный казусъ, тоже сталъ сильнѣе надѣяться на счастливую судьбу дочери. Когда ему приходили на память послѣдніе дни послѣ свадьбы, онъ утѣшалъ себя мыслью, что придетъ вотъ письмо отъ дочери изъ чужихъ краевъ и узнаетъ онъ, что надо ждать внучка. Но такого письма не приходило. Наконецъ чрезъ полгода пришло письмо отъ Смередева. Послѣ вѣстей о себѣ и вопросовъ о житьѣ инвалида, Иванъ Максимычъ въ концѣ письма прибавлялъ:
"А что до княгини нашей, то духомъ сокрушаюсь. Звали мы ее все: Мадонна да Мадонна, да кажись нѣчто эдакое и накликали!.. "
Лукьянъ Иванычъ разъ сто перечелъ эти строки и ничего не понялъ, а посовѣтоваться съ кѣмъ-либо боялся, потому что догадывался…
Прошелъ цѣлый годъ. Князь Петръ Ильичъ, проживъ нѣсколько мѣсяцевъ на берегу Лемана, показалъ молодой женѣ всю Швейцарію, даже свозилъ ее поглядѣть «Европейскую поклонную гору», какъ называлъ онъ Ferney. Затѣмъ, будучи недоволенъ швейцарскими докторами и не чувствуя никакого улучшенія въ своемъ здоровья, онъ переѣхалъ въ Вѣну. Предполагая прожить тутъ долго, князь купилъ себѣ виллу и первое время прошло въ устройствѣ и убранствѣ этой виллы. Князь съ самаго выѣзда изъ Россіи не говорилъ никогда и не поминалъ даже о возвращеніи въ Москву. Однажды только, устроивъ виллу, онъ сказалъ вскользь: остаться бы тутъ на всю жизнь! Княгиня не думала тоже о возвращеніи на родину и почти не желала этого пока. Только отца хотѣлось ей повидать, но вѣдь его бы можно было и выписать. Родина представлялась княгинѣ въ видѣ княжихъ холодныхъ и мрачныхъ палатъ надъ Москвой рѣкой и въ видѣ цѣлой толпы людей важныхъ и злыхъ, которые такъ оскорбительно любезны были съ ней во время ея свадьбы, которые такъ безжалостно злобно растерзали ее на словахъ послѣ ея побѣга изъ дома мужа. Смередевъ писалъ ей: «не возвращайтесь подолѣе, здѣсь васъ рвутъ на части!»
И княгинѣ не хотѣлось ворочаться. Да и не къ кому. Отецъ жилъ въ степи Ломовской, а Смередевъ тоже, получивъ наслѣдство на югѣ Россіи, уѣхалъ изъ Москвы года на два.
«Вернусь, когда вы вернетесь, писалъ онъ, а вы не спѣшите».
А между тѣмъ за это время, проведенное за границей, Агарины мужъ и жена настолько измѣнились, что ихъ не узналъ бы никто изъ московскихъ злоязычниковъ. Князь постарѣлъ чуть не на десять лѣтъ, сдѣлался нервенъ, желченъ, раздражителенъ и нелюдимъ. Отъ Дужинской барышни не осталось ровно ничего. Княгиня Агарина хотя и была съ виду лицомъ и сердцемъ та же кроткая, ясноокая красавица, но нравственно и умственно это былъ уже человѣкъ, который почти самъ себя не узнавалъ. Въ первые же мѣсяцы переѣзда за границу юному и пытливому уму молодой княгини предсталъ цѣлый новый міръ, и смутившій, и обрадовавшій ее. Первое время прошло въ какомъ-то чаду новыхъ впечатлѣній и въ нескончаемыхъ разспросахъ князя. Она смущала даже мужа всевозможными вопросами; и вскорѣ по совѣту его перешла къ книгамъ, а отъ книгъ, съ которыми не могла справиться, къ ученію и учителямъ. Наконецъ, чрезъ два мѣсяца по переѣздѣ за границу княгиня Агарина, подобно дѣвочкѣ, училась по цѣлымъ днямъ; весь день былъ наполненъ распредѣленными часами и уроками. Успѣхи она дѣлала громадные: въ какихъ-нибудь полгода она уже свободно стала понимать и читать по-французски и перешла къ нѣмецкому языку. Сначала, въ Швейцаріи, у ней были уроки исторіи и географіи, а когда они переѣхали въ Вѣну, то къ русской княгинѣ ходили уже профессора самыхъ разнообразныхъ предметовъ. Насколько княгиня относилась къ этому пылко, страстно, серьезно, настолько князь шутливо и легко. Ни тотъ, ни другая не знали, конечно, къ чему могутъ повести эти занятія. Хотя князь не былъ ревнивъ отъ природы и теперь не ревновалъ молоденькой черезчуръ жены, а радовался всегда, когда жена его наряжалась, выѣзжала и веселиласъ или принимала у себя, но все-таки, однако, онъ не могъ не предпочесть этихъ усиленныхъ занятій и серьезной работы выѣздамъ въ свѣтъ. Княгиня вся ушла въ свое ученье и чѣмъ болѣе работала, тѣмъ становилась сосредоточеннѣе и молчаливѣе, тѣмъ болѣе и чаще проводила дни и вечера въ раздумьѣ. Новый необъятный, загадочный міръ, который раскрывала предъ ней наука, поглотилъ ее всю. Это пытливое и страстное молодое созданіе тонуло, казалось даже погибало въ этомъ мірѣ. Когда, случалось, на мгновеніе просыпалась въ ней прежняя Дужинская барышня, Машуня, то ей казалось, что княгиня Марья Лукьяновна Агарина совсѣмъ не она, а кто-то другой. Эта княгиня будто внезапно взлетѣла и носилась гдѣ-то въ поднебесьи, среди безграничнаго простора. И не находя пристанища, не находя исхода, теряясь и томясь духомъ въ этой шири, она все-таки не хотѣла и не могла спуститься снова внизъ въ тотъ тихій и укромный уголокъ на землѣ, гдѣ была когда-то Дужинская барышня, гдѣ жила она, подобная мошкѣ, ползающей въ муравѣ и не видящей, не вѣдающей ничего далѣе сосѣдней травки.
Вмѣстѣ съ этими занятіями, конечно вполнѣ легкими и поверхностными, молодая княгиня читала безъ конца всѣ извѣстные французскіе романы того времени.
И молодую душу смущало, что во всѣхъ безъ исключенія романахъ этихъ главный интересъ, на которомъ все зиждилось и все сосредоточивалось, было нѣчто совершенно незнакомое и чуждое ея собственной жизни и обстановкѣ. Какой бы романъ она ни взяла въ руки, какой бы герой или героиня ни появились предъ ея воображеніемъ, первую роль играла любовь. Любовники мучились, боролись, страдали и погибали или все кончалось бракомъ счастливо и благополучно. Всѣ эти чувства сердечныя, бури и тревоги, которыя переживали герои этихъ романовъ, княгиня не понимала или же понимала смутно. Она чувствовала сердцемъ возможность и правду всего этого; чувствовала, что все это, пожалуй, при иныхъ условіяхъ было-бы и ей доступно. Не разъ случалось ей ночей не спать, обдумывая судьбу какой-либо героини послѣдняго романа; часто случалось ей обливать горькими слезами страницы маленькихъ книженокъ. Однако въ ней самой, въ ея обстановкѣ, въ ея жизни ничего подобнаго не было и, казалось, даже не хотѣло быть.
Но почему же такъ? думала она не разъ и сначала не находила отвѣта. Вопросъ и отвѣтъ на это были однако такъ просты, что все не замедлило объясниться самымъ простымъ образомъ. Однажды княгиня начала новый романъ и онъ особенно поглотилъ все ея вниманіе; она не читала, а переживала каждую страницу. Прочитавъ, она снова начала читать его; чуть не выучила наизусть. Въ этомъ романѣ разсказывалось какъ старикъ, затѣйливо пожившій на свѣтѣ благодаря большому состоянію, уже въ преклонныхъ годахъ женился на молодой дѣвушкѣ и не могъ быть ея мужемъ. Подруга старика осталась, какъ была, страстною, прежде беззаботною и счастливою, а теперь несчастливою дѣвушкой. Все существо ея стремилось познать, пережить душой и разумомъ чувство взаимной любви и не находило отголоска въ старикѣ мужѣ. Вскорѣ появился герой, молодой человѣкъ, богато одаренный природой, красивый, чувствительный, храбрый… и полюбившій ее безумно. Героиня сразу отдалась ему, вслѣдствіе страсти, которая внезапно пламенемъ охватила ее. Цѣлая драма привела, наконецъ, къ тому, что въ послѣднемъ томѣ погибли все трое — и старикъ мужъ, к невѣрная жена и молодой герой. Первая половина этого романа была, конечно, собственная исторія княгини Агариной! И, странное дѣло, теперь только вполнѣ уяснила себѣ молодая княгиня что было неестественнаго въ ея отношеніяхъ къ мужу. Теперь только вполнѣ поняла она, что князь Петръ Ильичъ былъ для нея не мужемъ, а отцомъ, и что въ такой обстановкѣ полнаго счастья быть не могло. Послѣ этого княгиня бросила читать романы, а затѣмъ бросила и учиться. Ей казалось, что она получила отвѣтъ на тотъ вопросъ, который наполнялъ все ея существо до сей поры, и слѣдовательно зачѣмъ еще спрашивать, то-есть читать и учиться, — больше ничего не узнаешь. Княгиня стала еще сумрачнѣе, молчаливѣе, хотя попрежнему была ласкова и предупредительна съ нервнымъ и раздражительнымъ мужемъ, и только лицо ея, еще болѣе спокойное, съ холоднымъ, слегка жесткимъ выраженіемъ глазъ — доказывало, что на глубинѣ души ея совершилось что-то, перебродило, перестрадалось и улеглось. На всегда ли, на долго ли — никто сказать этого не могъ. Съ этихъ поръ княгинѣ казалось какъ-то особенно скучно, пусто и безмысленно все ее окружающее; она вспомнила о Дужинѣ, о своемъ отцѣ, даже о горничной Любѣ, которая осталась въ Москвѣ, и ей сильно захотѣлось вернуться на родину и побывать въ Дужинѣ, гдѣ жилось ей когда-то такъ легко. Князь, усердно лѣчившійся у разныхъ докторовъ, на разные лады, началъ между тѣмъ сознавать, что никакая медицина не сдѣлаетъ изъ старика молодого; мысль ѣхать домой приходила ему.
Желаніе княгини вернуться въ Россію между тѣмъ все усиливалось. Она обманывала себя мыслью, что тамъ, у себя, жизнь ея изо дня въ день не будетъ итти такъ безмысленно, такъ томительно однообразно и грустно. Прямо заговорить и просить мужа вернуться, она не рѣшалась. Князь иногда совершенно неожиданно и безъ видимой причины, безъ основанія, вдругъ выходилъ изъ себя, упрекалъ жену въ нелюбви, въ равнодушіи. Часто какая-нибудь мелочь, пустяки, простой вопросъ со стороны жены, сердили раздражительнаго князя, даже повидимому глубоко и серьезно оскорбляли его. И княгиня, боясь вызывать нежданно потокъ рѣзкихъ упрековъ въ равнодушіи и неблагодарности, давно стала осторожна, не выражала прямо самыхъ простыхъ желаній. Однако неумышленно, едва замѣтно для самой себя, княгиня привыкла и выучилась намекать о томъ, чего хотѣла достигнуть. Она поневолѣ тонко стала хитрить съ мужемъ; но инстинктивно, невинно, такъ-сказать изъ чувства самосохраненія.
Неожиданная и даже глупая случайность повела къ немедленному осуществленію ея тайнаго желанія. Около ихъ виллы, въ окрестностяхъ Вѣны, купилъ тоже виллу какой-то очень красивый и молодой венгерскій магнатъ. Встрѣтивъ раза два княгиню, онъ вѣроятно былъ пораженъ ея красотой, въ особенности оригинальностью этой красоты, благодаря почти бѣлымъ волосамъ ея. Венгерецъ тотчасъ сталъ просто преслѣдовать княгиню повсюду. Выѣзжала ли она изъ дому въ городъ или выходила погулять пѣшкомъ по парку — поклонникъ былъ неотвязно около нея и, издали слѣдя за ней блестящими глазами, краснорѣчивымъ молчаніемъ говорилъ о своей страсти. Это надоѣло княгинѣ. Она не могла изъ-за незнакомца гулять спокойно въ паркѣ и бродить задумчиво по цѣлымъ часамъ, какъ дѣлала прежде. Княгиня пожаловалась мужу. Князь посмѣялся, пожалъ плечами и сказалъ, что невозможно запретить красавцу венгерцу вздыхать по ней, а равно невозможно запретить слѣдовать молча по пятамъ ея. Онъ правъ, пока не заговоритъ съ ней. Тогда вотъ будетъ уже дерзость.
Поклонникъ не заставилъ себя долго ждать и однажды, приблизясь и заговоривъ съ княгиней, сдѣлалъ ей формальное и велерѣчивое объясненіе въ любви. Онъ извинялъ свой поступокъ тѣмъ, что, по его убѣжденію, княгиня не можетъ любить мужа, по лѣтамъ годнаго ей лишь въ дѣды. Все слово въ слово передала мужу княгиня. Онъ поволновался цѣлый вечеръ, собрался жаловаться въ полицію на дерзкаго поклонника; затѣмъ, освѣдомившись о немъ и узнавъ, что онъ дѣйствительно одинъ изъ венгерскихъ аристократовъ, князь собрался вызвать его на дуэль… но чрезъ три дня окончательно уже собрался ѣхать въ Россію. Княгиня невольно усмѣхнулась внутренно…
Мѣсяца черезъ полтора послѣ этого Агарины въѣзжали уже въ Москву послѣ долгаго, утомительнаго пути и снова очутились подъ тою кровлей громадныхъ палатъ княжихъ, въ которыхъ полтора года тому назадъ происходила пышная, но не веселая свадьба ихъ. На княгиню эти палаты произвели еще болѣе грустное и тяжелое впечатлѣніе, нежели она предполагала. Несмотря на то нерадостное время, когда она была невѣстой, ей казалось, что все-таки тогда ей было легче, тогда она была счастливѣе, нежели теперь; тогда она говорила про будущаго мужа: «онъ добрый», теперь она чувствовала, что этого мало. Тогда было предъ ней, въ ея будущемъ, что-то неясное, таинственно сулившее, быть можетъ, и счастье; теперь же все было ясно кругомъ нея, все было понято и въ будущемъ нечего было ожидать. Какъ теперь, такъ и чрезъ годъ, такъ чрезъ десять лѣтъ будетъ итти ея жизнь, изо дня въ день со старикомъ мужемъ, не принося ничего новаго, ни хорошаго, ни дурного. Одно только обстоятельство могло сдѣлать княгиню счастливою, возвратить къ жизни, много обѣщать и выполнить обѣщаніе — это смерть князя и вдовство. Но эту неотвязную мысль честная натура княгини съ ужасомъ отгоняла отъ себя.
На другой же день по пріѣздѣ князь выѣхалъ съ утра со двора; княгиня спросила о Любѣ и позвала къ себѣ, но та не могла прійти; княгинѣ доложили, что она больна. Обойдя весь домъ, княгиня почувствовала себя особенно одинокою, хотя палаты князя были биткомъ набиты безчисленною толпой холоповъ и горничныхъ. Вернувшись къ себѣ въ свою уборную, роскошь и прелесть которой она теперь только могла понять и оцѣнить, княгиня также какъ и эти границей въ тысячный разъ задавала себѣ все тотъ же вопросъ: что мнѣ дѣлать? то-есть задумалась о томъ, какъ наполнить длинный, однообразный и скучный день.
Простой случай, незначительный и пустой, навелъ ее на мысль чѣмъ заняться, чѣмъ наполнить свою жизнь хотя бы отчасти.
Изъ окна своей уборной она видѣла какъ вошли во дворъ человѣкъ десять крестьянъ и стали у ограды. Черезъ нѣсколько секундъ появился на подъѣздѣ кто-то изъ дворовыхъ и сталъ ихъ гнать. Крестьяне не шли; нѣсколько человѣкъ дворовыхъ вооружились палками и погнали ихъ. Началась брань, крики. Сначала крестьяне подались было и уступили, но вдругъ все перешло въ рукопашную. Толпа прохожихъ остановилась за оградой, смотрѣла на зрѣлище, хохотала и подзадоривала обѣ стороны.
Княгиня позвала дѣвушку, чтобъ узнать въ чемъ дѣло. Оказалось, что крестьяне одной изъ дальнихъ вотчинъ князя явились къ нему съ жалобой на управляющаго. Они даже не знали, что князь за границей и только по счастливому стеченію обстоятельствъ пришли въ Москву, почти за тысячу верстъ, въ самый день его пріѣзда.
Къ удивленію всей дворни и даже прохожихъ, княгиня велѣла позвать къ себѣ немедленно этихъ крестьянъ, вышла къ нимъ въ переднюю и разспросила подробно въ чемъ дѣло самаго стараго и на видъ дѣльнаго. Дѣло было просто. Во-первыхъ, всѣ десять человѣкъ были не только избиты, но почти изуродованы. Двое изъ крестьянъ, не стѣсняясь, а напротивъ того ободренные тѣмъ, что говорятъ съ самою молодою барыней, мгновенно сбросили полушубки: одинъ засучилъ рукава рубахи, другой раскрылъ воротъ и показали княгинѣ широкіе рубцы и избитое тѣло. Княгиня узнала, что управитель вотчины, извѣстный во всемъ околодкѣ извергъ, котораго мѣстное начальство потому только не трогаетъ, что онъ крѣпостной и поставленникъ сильнаго вельможи князя Агарина. Разсказамъ крестьянъ объ изувѣрствахъ управителя можно было и не повѣрить, но одинъ изъ дворовыхъ, который наиболѣе нравился княгинѣ, главный кучеръ Семенъ, объяснилъ барынѣ смѣло и бойко, что все это сущая правда, что онъ самъ изъ той вотчины и дѣла эти давно извѣстны и дворовымъ и самому Андріану Егоровичу.
Княгиня велѣла крестьянъ накормить въ людской, а сама вернулась къ себѣ въ комнату, въ ожиданіи князя, уѣхавшаго съ утра въ гости повидаться со старыми знакомыми. Княгиня быстро рѣшила въ себѣ самой, чѣмъ пополнить свой день, всю свою, быть-можетъ еще долгую и безотрадную, жизнь. У князя было около пятнадцати тысячъ душъ крестьянъ, разбросанныхъ по всей Россіи, и въ подмосковныхъ имѣніяхъ, и въ степныхъ, и въ дальнихъ губерніяхъ, чуть не на окраинахъ Россіи.
Въ ту секунду, когда княгиня соображала, что судьба, счастье или несчастье этихъ пятнадцати тысячъ душъ будутъ зависѣть отъ одного ея слова, что ей стоить двинуть пальцемъ, чтобы всѣ они стали сразу счастливы, — въ эту секунду, быть-можетъ, въ первый разъ послѣ полутора года, лицо княгини прояснилось, глаза засіяли. Если-бы она взглянула на себя въ зеркало, то узнала бы въ себѣ теперь отчасти прежнюю Дужинскую барышню.
Чрезъ часъ, когда князь пріѣхалъ и они встрѣтились въ гостиной, Петръ Ильичъ остановился и невольно вытаращилъ глаза: онъ давно не видалъ своей жены съ такимъ выраженіемъ лица.
— Что, неужто-жъ тебѣ сказали? вымолвилъ онъ.
— Что! отозвалась княгиня.
— Какъ что? Чему же ты тогда обрадовалась? Твой батюшка будетъ здѣсь; не нынче, завтра.
Княгиня радостно ахнула. Она думала, что увидитъ отца только недѣли черезъ двѣ, а то и болѣе.
Узнавъ, что жена ничего и не слыхала о пріѣздѣ отца, князь снова повторилъ тотъ же вопросъ.
— Чему же ты радуешься? У тебя совсѣмъ другое лицо?
Княгиня разсказала мужу о прибытіи крестьянъ, о своей бесѣдѣ съ ними и о томъ, на что она рѣшается.
— Я хочу быть вашимъ главнымъ управляющимъ, кротко улыбаясь сказала она мужу.
Сначала князь воспротивился этому; сталъ уговаривать жену не браться за дѣло, вполнѣ неизвѣстное для нея. Онъ шутя сталъ говорить, что чрезъ новые порядки у нихъ ста рублей дохода въ годъ не будетъ, что всѣ его пятнадцать тысячъ душъ при такомъ управляющемъ сопьются съ круга и придется всѣхъ поголовно сдавать въ солдаты или ссылать въ Сибирь. Но всѣ доводы и шутки князя не повели ни къ чему. Княгиня настояла на своемъ, тѣмъ болѣе, что она обѣщала не путаться въ хозяйство и его подробности, а только смѣнить нѣкоторыхъ и зорко слѣдить за тѣмъ, чтобы управляющіе не притѣсняли крестьянъ.
Князь, по природѣ добрый, согласился, хотя прибавилъ, что русскій народъ надо бить par principe. Княгиня тотчасъ рѣшила, поживъ въ Москвѣ съ ожидаемымъ отцомъ, объѣхать всѣ вотчины, лично побывать вездѣ, исключая самыхъ дальнихъ селеній. Кое-гдѣ смѣнить управляющихъ и назначить новыхъ и затѣмъ начать управлять.
Путешествіе это отчасти испугало князя. Но пока жена говорила, объясняла все, о чемъ думала цѣлый часъ предъ его возвращеніемъ, князь ничего не слушалъ, а только глядѣлъ на нее влюбленнымъ взоромъ и радовался тому, что молодая жена снова стала, казалось, по прежнему весела. Но затѣмъ жена еще и не кончила своихъ объясненій, какъ князь опустилъ глаза и голову, понурился, вздохнулъ тяжело и замолчалъ. Такъ бывало всегда. Полюбовавшись молодой женой, онъ всегда глубоко задумывался, а затѣмъ, придя въ себя, былъ еще болѣе раздражителенъ весь день.
Въ эту ночь княгиня почти не смыкала глазъ и все думала о своей новой обязанности; ей все представлялись десятки, сотни и тысячи разныхъ крестьянъ, бабъ, ребятишекъ, которые всѣ мыкаютъ горе отъ разныхъ злодѣевъ управителей и которые теперь всѣ перейдутъ подъ ея защиту.
На утро княгиня Марья Лукьяновна была еще бодрѣе и веселѣе, потому что додумалась до новаго соображенія и радостно передала его мужу. Она рѣшила по пріѣздѣ отца, вмѣсто того, чтобы побыть съ нимъ въ Москвѣ, пригласить его поѣхать вмѣстѣ съ ней по всѣмъ вотчинамъ и помочь ей въ этомъ новомъ трудномъ дѣлѣ устройства судьбы княжихъ крѣпостныхъ.
Князь даже обрадовался этому проэкту, считая Лукьяна Ивановича дѣятельнымъ хозяиномъ.
— Ну что же, отлично! сказалъ онъ. — Пріѣдетъ батюшка, поживемте вмѣстѣ недѣльку, а тамъ съ Богомъ ступай съ нимъ faire le bohneur de tes serfs.
Пока за границей происходила метаморфоза съ Дужинскою барышней, то же случилось отчасти и съ Дужинскимъ инвалидомъ. Если благодаря ученью и умственной работѣ между прежнею Машуней и нынѣшнею княгиней Марьей Лукьяновной не осталось ничего общаго, то и съ отцомъ ея случилась тоже небольшая перемѣна. Дворянинъ Собакинъ — обладатель, хотя и по довѣренности отъ дочери, Троицкой вотчины, тоже сталъ мало похожъ на прежняго стараго инвалида, владѣвшаго десяткомъ душъ. Лукьянъ Ивановичъ за это время сталъ бодрѣе, какъ-то даже помолодѣлъ и, главное, сталъ осанистѣе и важнѣе съ виду. Занятіе хозяйствомъ по большому имѣнію, большой кругъ знакомыхъ, близкія отношенія и почти дружба съ преосвященнымъ, съ губернаторомъ и со всею администраціей захолустья, повліяли, казалось, даже не только на умственную, но и на физическую сторону. Старый инвалидъ все еще, казалось, не могъ привыкнуть къ тому, что его Машуня стала княгиней Агариной. Каждое утро, иногда и среди дня, иногда и среди ночи, когда онъ просыпался, онъ повторялъ себѣ:
— Да, княгиня-то Агарина? это вѣдь моя Машуня!
И каждый разъ мысль эта, такъ же какъ и въ первые дни, заставляла его гордо поднимать голову, радостно трепетать его сердце. Однимъ словомъ, старикъ былъ счастливъ и доволенъ и это отразилось вполнѣ на его внѣшности. Одно лишь обстоятельство заставляло его иногда взгрустнуть — смерть жены.
Получивъ письмо отъ дочери, что она съ мужемъ скоро возвратится въ Россію, Лукьянъ Ивановичъ, сообщивъ объ этомъ радостномъ извѣстіи и преосвященному и губернатору и всѣмъ своимъ знакомымъ, собрался уже въ Москву.
Чрезъ два дня послѣ разговора княгини съ мужемъ о пріѣздѣ отца, старый инвалидъ въѣзжалъ во дворъ княжихъ палатъ. Княгиня, съ радостнымъ чувствомъ ожидавшая отца, съ нетерпѣніемъ выглядывавшая цѣлый день на дворъ не въѣдетъ ли экипажъ шестерикомъ, при первомъ звукѣ лошадей и колесъ сбѣжала внизъ. Старый инвалидъ не успѣлъ еще выйти изъ кареты, какъ его Машуня повисла у него на шеѣ. Но видно такова судьба была княгини, что всякая радость обращалась для нея въ горе: чрезъ нѣсколько часовъ по пріѣздѣ отца она стала грустнѣе, чѣмъ когда-либо. Увидя старика отца, выслушавъ всѣ его розсказни про Троицкое, про Дужино, про тотъ уголокъ, гдѣ когда-то была она такъ наивно и безсознательно счастлива, гдѣ былъ ея огородъ, гдѣ жилъ и живъ еще Вася, — она ощутила въ сердцѣ такую глубокую тоску и такое сожалѣніе объ этомъ прошломъ, что едва сдерживала слезы. Она обрадовалась только тому, что отецъ ея, повидимому, былъ еще здоровѣе и бодрѣе, чѣмъ прежде.
Князь встрѣтилъ тестя очень любезно и радушно, но что-то особенное, какая-то неловкость въ ихъ отношеніяхъ, впервые явившаяся еще когда послѣ вѣнца жена его бѣжала въ домикъ отца, сказывалась между ними и теперь. Князь какъ-то не глядѣлъ прямо въ глаза тестю, словно чувствовалъ себя въ чемъ виноватымъ. Старикъ Собакинъ видѣлъ это, но не могъ себѣ объяснить. Тогда послѣ свадьбы старикъ приписалъ это что-то неловкое побѣгу дочери, хотя не считалъ князя виновнымъ въ немъ.
Теперь же, когда то же самое оказалось послѣ полутора года разлуки, Лукьянъ Ивановичъ внутренно диву дался.
«Что-жъ это онъ въ глаза мнѣ не смотритъ?» думалось старику.
На слѣдующій день какъ только князь выѣхалъ со двора и Лукьянъ Ивановичъ остался съ дочерью наединѣ, то первый же вопросъ его смутилъ дочь.
— Ну что, Машуня, княгинюшка моя, какъ поживаешь? Ты вѣдь мнѣ о себѣ въ письмахъ никогда ничего не прописывала. Я спрашивалъ все, какъ тебѣ живется, а ты все свое… Города, да рѣки разныя описывала. Ну, что же счастлива ты? Князь ласковъ съ тобою? Денегъ тебѣ много даетъ? Небось, только и дѣлаетъ, что наряжаетъ, да веселитъ?
Княгиня взяла отца за руки, молча, кроткимъ взоромъ смотрѣла ему въ лицо и только при послѣднихъ словахъ его она улыбнулась сквозь слезы и взглянула на отца какимъ-то особеннымъ взглядомъ, тѣмъ взглядомъ, которымъ старикъ дѣдъ можетъ посмотрѣть на наивную и милую шалость своего внучка. Дѣйствительно, между двумя этими существами роли перемѣнились. Лукьянъ Ивановичъ помолодѣлъ лицомъ и остался по прежнему тѣмъ же добродушнымъ и недалекимъ степнымъ помѣщикомъ. Чистый душой, простой и безхитростный, старый инвалидъ былъ, какъ и прежде, все тотъ же юноша или младенецъ. Дужинская же барышня, уродившаяся въ бабушку баронессу и еще недавно проводившая день на своемъ огородѣ, въ лѣсу за грибами, или въ рощѣ съ Васей, теперь постарѣла и пылкимъ разумомъ, и сильною душой, и даже отчасти лицомъ, потому что она хотя и была еще красивѣе, но стала гораздо холоднѣе и строже. Лукьянъ Ивановичъ, не получивъ отвѣта на свой вопросъ, замѣтилъ этотъ взглядъ, которымъ отвѣчала дочь, и сразу понялъ, или, лучше сказать, почувствовалъ всю перемѣну, совершившуюся за границей съ его дочерью.
Это ужъ не Машуня, это ужъ кто-то другая сидитъ предъ нимъ!
Еслибы къ этому взгляду, который бросила сейчасъ на него дочь, не примѣшивалось такой искренней любви къ нему, то этотъ взглядъ оскорбилъ бы старика. Онъ бы способенъ былъ вообразить, что это княгиня Агарина глядитъ на степного помѣщика.
— Ну что же, хорошо тебѣ живется? снова началъ старикъ, приглядываясь къ этой новой дочкѣ.
— Ничего, потупляясь вымолвила княгиня:
— Это не отвѣтъ. Это плохо, коли ничего. Помилуй Богъ — ничего! Я думалъ, что ты словно сыръ въ маслѣ будешь кататься. Меня вотъ все думка одна смущаетъ, лѣзетъ ко мнѣ проклятая и день, и ночь. Я тебѣ объ этомъ отписать собирался, да и не собрался.
Старикъ помолчалъ и прибавилъ:
— Ты вѣдь, видишь, какая стыдливая, съ тобой объ иномъ дѣлѣ житейскомъ не знаешь какъ и заговорить, съ какого конца взяться.
Старикъ поглядѣлъ прямо въ лицо дочери. Она уже ласково смотрѣла отцу въ глаза, но при послѣднихъ словахъ его вдругъ потупилась и слегка отвернулась.
— Батюшка! забыла совсѣмъ, съ дороги кофейку не прикажете ли?
И она хотѣла подняться съ креселъ, но старикъ удержалъ ее за руку.
— Кофейку!.. То-то вотъ кофейку!.. Сядь-ка! Вѣдь я тебѣ отецъ! Со мной можно обо всемъ говорить, или ты за полтора года, да заграницами-то, отца разлюбила? Помни, Машуня, второго отца или второй матери не наживешь, хоть сто лѣтъ проживи…
— Богъ съ вами! Что вы, батюшка? воскликнула княгиня.
— Скажи на милость? кофейку!.. вонъ что!… Прежде-то ты вѣдь хитрить не умѣла. Ну слушай. Коли ты меня разсердила, то я съ плеча рубить буду. Говори, когда у меня внучекъ будетъ?
И старикъ взглянулъ почти строго въ лицо дочери, какъ, будто выговаривая ей какую вину. Маша, снова сидѣвшая предъ отцомъ, при послѣднемъ словѣ вдругъ опустила глаза и перемѣнилась въ лицѣ. Оно не вспыхнуло краской стыда, а слегка поблѣднѣло. Старикъ замѣтилъ эту блѣдность, перепугался, схватилъ дочь за руки и вымолвилъ тихо:
— Господь съ тобой!.. Что ты?..
— Ахъ, батюшка!.. едва слышно пролепетала дочь, тихо освобождая свои руки и закрывая себѣ лицо.
— Что жъ? былъ что ли, да померъ? Отъ меня скрыли, не написали! быстрѣй заговорилъ Лукьянъ Ивановичъ.
Такъ объяснилъ онъ себѣ внезапную блѣдность дочери. Маша покачала слегка головой, не отнимая рукъ отъ лица, и вымолвила глухо:
— Нѣтъ, нѣтъ!..
— То-то, а я было испугался. Чего же ты вдругъ такая стала?.. Да, да, вотъ что… понимаю, и тебѣ бы тоже хотѣлось… Да, Машуня, долго я прежде не могъ утѣшиться, что у меня нѣтъ сына-наслѣдника: всѣхъ Господь взялъ къ себѣ. Да ужъ это дѣло прошлое. Я утѣшался глядя на тебя. Видно Господь велитъ не быть болѣе роду Собакиныхъ. Но вотъ теперь внучка-то, внучка я все ждалъ… Каждое письмо, что получалъ отъ тебя, все думалъ: вотъ отпишетъ, на крестины звать будетъ, и поѣхалъ бы хоть и въ Швецію эту, въ вашу, а все бы поѣхалъ… Анъ нѣтъ, какъ нѣтъ! Какъ уѣхали вы, такъ и вернулисъ двое.
Княгиня сидѣла недвижно и молчала, опустивъ глаза. Старикъ продолжалъ.
— Эхъ, Машуня! ты еще молода, не понимаешь этого; тебѣ все небось наряжаться; у тебя балы, музыка, да танцы, а у меня только и на умѣ — князекъ, внучекъ махонькій, малюсенькій… кудрявый, да драчунъ, чтобы меня, дѣдушку своего стараго, билъ кулаченками…
Голосъ старика все спадалъ и вдругъ совершенно измѣнился: въ этомъ голосѣ слышались слезы.
— Теперь ты не понимаешь… едва-едва выговорилъ старикъ, — не понимаешь, что такое свои дѣти, а былъ бы у тебя хоть одинъ свой…
Но старикъ не договорилъ. Княгиня, все время неподвижно глядѣвшая въ полъ и какъ-то странно теребившая на себѣ золотую цѣпочку, вдругъ подняла сверкающій взоръ на отца, бросилась къ нему на шею, и несдержанное громкое рыданіе огласило комнату.
— Маша, Маша!.. лепеталъ старикъ, совершенно потерявшись. — Что ты?…
Но Марья Лукьяновна рыдала, припавъ къ отцу на грудь, и долго не могла говорить. Наконецъ, полусловами, намеками, отрывочно и безъ связи княгиня объяснила, что могла, отцу. Картина семейной жизни дочери, безсмысленная и неестественно тяжелая, ясно предстала предъ глазами Лукьяна Ивановича.
«Такъ вотъ онъ отчего въ глаза мнѣ не смотритъ»! хотѣлъ воскликнуть старикъ, но только подумалъ и промолчалъ. Въ эту минуту раздался на дворѣ громъ въѣхавшаго экипажа. Это былъ князь.
Княгиня быстро поднялась и почти выбѣжала изъ комнаты. Лукьянъ Ивановичъ отеръ себѣ лицо, всталъ, поглядѣлся въ ближайшее зеркало, оправился и, глубоко вздохнувъ, постарался принять бодрый видъ, чтобы встрѣтить врага. Да, этотъ старый князь, за котораго полтора года онъ чуть не насильно выдалъ дочь, сталъ чуть ли не злѣйшимъ его врагомъ. Это случилось въ одну секунду. Еще утромъ онъ облобызалъ дорого зятя и чувствовалъ, что любитъ его почти такъ же, какъ родного. А теперь?… Завидя издали, въ гостиной, шибко, по-старчески, мелкими шагами бѣгущаго князя, Лукьянъ Ивановичъ ощутилъ злобу, которая шевельнулась на душѣ его и поднялась.
Эти два человѣка какъ-то сравнялись за послѣднее время; между ними уже не казалось той разницы лѣтъ. Полтора года назадъ, во время свадьбы, одинъ изъ нихъ былъ дряхлый старикъ, другой очень пожилой, но еще бодрый франтъ. Лукьянъ Ивановичъ, озабоченный тогда дѣлами, скудными средствами, судьбой дочери, быть-можетъ, казался старше своихъ лѣтъ. Князь, съ другой стороны, благодаря своимъ огромнымъ средствамъ, безпечной жизни, считавшій себя женихомъ, еще ухаживавшій за дамами, при помощи всякихъ косметическихъ и другихъ средствъ, казался моложе своихъ лѣтъ. Эти два человѣка могли быть дѣйствительно тестемъ и зятемъ. Теперь, наоборотъ: полтора года, проведенныхъ въ довольствѣ, и мысль, что Машуня его пристроена и очень хорошо, сняли съ плечъ Лукьяна Ивановича чуть не два десятка лѣтъ. Еслибы не деревяшка и не лысина, то степной помѣщикъ былъ бы совсѣмъ молодецъ.
Князь же Петръ Ильичъ провелъ полтора года нетолько не счастливо, нетолько озабоченный денно и нощно, съ одною и тою же idée fixe на умѣ, но даже, можно сказать, эти полтора года были для него нравственною пыткой. Его положеніе стараго и дряхлаго мужа около красавицы жены было для него оскорбительно, унизительно, и онъ чувствовалъ это. Его раздражительность, нервозность были послѣдствіемъ того чувства, которое принижало его. Князь сразу за эти полтора года постарѣлъ на десять-пятнадцать лѣтъ и такимъ образомъ сравнялся съ Лукьяномъ Ивановичемъ. Тесть и зять казались теперь однихъ лѣтъ; только одинъ изъ нихъ, несмотря на деревяшку, казался молодцоватымъ, а другой, несмотря на элегантность и изысканность туалета, несмотря на помаду и духи, казался подмалеванною руиной.
Два старика сошлись теперь, усѣлись въ кабинетѣ и стали говорить о разныхъ мелочахъ. Зашло дѣло и о Троицкомъ, о хозяйствѣ Лукьяна Ивановича. Князь передалъ тестю намѣреніе жены объѣхать большую часть вотчинъ вмѣстѣ съ нимъ, что было бы веселѣе и полезнѣе для дѣла. Собакинъ, конечно, согласился.
Не смотря на желаніе обоихъ потолковать, бесѣда не клеилась; что-то такое мѣшало ей. Все чаще и чаще смолкали оба и наконецъ замолчали совсѣмъ. И тотъ и другой были озабочены одною и тою же мыслью, постороннею бесѣдѣ. Оба думали объ одномъ и томъ же, и хотя не сообщали этого другъ другу, но оба чувствовали, что у нихъ одна мысль. Кромѣ того оба знали, что это нѣчто стоитъ преградой, мѣшающей откровенной бесѣдѣ, мѣшающею прямымъ, хорошимъ отношеніямъ, и что пока они не объяснятся откровенно, пріязни между ними не будетъ.
Старикъ Собакинъ заговорить о своей заботѣ первый не могъ; ему казалось, что съ его стороны заговорить объ этомъ было бы оскорбленіемъ князю. Фальшивое чувство собственнаго достоинства не позволяло заговорить и князю.
Первый же день пребыванія Собакина въ домѣ зятя прошелъ какъ-то тяжело; всѣмъ было неловко. Враждебное чувство, которое запало въ душу Собакина относительно зятя, казалось, все разросталось. Старикъ не могъ, да и не умѣлъ скрывать. Это чувство сквозило во всякомъ его взглядѣ, во всякомъ словѣ, обращенномъ къ князю, и не только онъ самъ, не только князь, но даже и дочь его чувствовала это.
Вечеромъ зашла рѣчь о предполагавшейся поѣздкѣ по вотчинамъ, и всѣ трое, будто сговорившись, стали доказывать, что лучше не откладывать эту поѣздку. Однимъ словвомъ, всѣмъ хотѣлось поскорѣе прервать натянутыя отношенія, возникшія между ними. Отъѣздъ былъ рѣшенъ и назначенъ чрезъ два-три дня.
Внезапная, ощутительная холодность Лукьяна Ивановича къ князю поразила его дочь; будто что-то новое, важное узнала она. Эта холодность оправдывала многое, что часто копошилось у нея на душѣ: она чувствовала себя какъ бы оправданною отцомъ въ своихъ давнишнихъ, частыхъ тайныхъ помыслахъ.
«И онъ за меня, думала она, оставаясь наединѣ. Стало-быть, онъ виноватъ!» И отъ этой мысли ей становилось какъ-то легче на душѣ.
Слѣдующіе три дня прошли въ сборахъ. Всѣ трое толковали о вотчинахъ, управителяхъ. Князь передалъ женѣ разныя книги и бумаги, чтобы mettre au courant, какъ говорилъ онъ княгинѣ, относительно своихъ дѣлъ. Въ этихъ бесѣдахъ о хозяйствѣ, о перемѣнѣ княжей администраціи, кое-какъ прошли эти три дня, и наконецъ большой дормезъ, запряженный шестерикомъ, появился у подъѣзда. Собакинъ съ дочерью усѣлись въ него и, взявъ съ собой только Авдѣя, который пріѣхалъ съ Собакинымъ, они съѣхали со двора, провожаемые всѣмъ наличнымъ составомъ дворни.
Какое-то странное, легкое, радостное чувство шевельнулось на душѣ Марьи Лукьяновны, когда она съѣзжала е а двора и выѣзжала изъ Москвы, впервые послѣ свадьбы разлучаясь съ мужемъ и удаляясь отъ него. Чувство это была такъ сильно, что она не выдержала и воскликнула:
— Ахъ, батюшка! зачѣмъ меня отдали за него?
Она не могла сказать: вы отдали! ибо ей казалось, что не отецъ ея настоялъ на этой свадьбѣ, а что все это сложилось такъ… какъ-то само-собою: ужъ такова судьба ея была.
Путешествіе это съ отцомъ изъ одной вотчины въ другую, избавленіе крестьянъ отъ разныхъ душегубовъ-управителей, подѣйствовало на нее благотворно. Она повеселѣла, помолодѣла, будто опять стала прежней Дужинскою барышней.
Черезъ мѣсяцъ послѣ этихъ скитаній по Россіи, находясь не вдалекѣ, верстъ двѣсти отъ Ломова, они, конечно, заѣхали къ себѣ въ Дужино. Маша почувствовала себя здѣсь еще лучше; казалось, она была дѣйствительно у себя. Въ первый же день, какъ бывало два года тому назадъ, предъ выѣздомъ въ Москву, она обѣжала садъ, рощу, деревню; оглядѣла всякій уголокъ, всякій кустикъ. Разспросила всѣхъ Дужинскихъ крестьянъ о ихъ житьѣ-бытьѣ, раздала пропасть денегъ, узнала гдѣ ея Вася, приказала за нимъ послать и съ радостью встрѣтила его, разспросила… Вася, смущаясь, отмалчивался. Княгиня задумалась, отпустивъ его… и глубоко вздохнула.
Вечеромъ однако она, румяная, съ сіяющимъ взоромъ, та же Дужинская золотая барышня Машуня (да она и въ дѣйствительности все еще была ею), чувствовала себя утомленною, рано легла спать и сладко проспала безъ просыпу до утра. На другой день она была грустнѣе, чѣмъ когда-либо, она сравнивала свою московскую и за-граничную жизнь, однимъ словомъ, все время, съ тѣхъ поръ, что она стала княгиней Агариной, съ прежнимъ временемъ, житьемъ здѣсь въ Дужинѣ и, наконецъ, съ настоящими минутами, когда она снова очутилась здѣсь съ отцомъ. Это сравненіе навело на нее страшную тоску и снова та же неотвязная, ужасная и нечестная мысль возникла въ ея головѣ. Еслибъ онъ умеръ!
И снова она какъ-то стихла душой и разумомъ и Лукьянъ Ивановичъ цѣлыхъ два дня ничѣмъ не могъ развеселить дочь.
Однако обстановка взяла свое. Пришелъ Вася и княгиня опять ласково улыбалась, бродя съ нимъ по рощѣ и по деревнѣ, весело смѣялась на его вопросы о за-границѣ. Для княгини этотъ Вася былъ уже не то, что былъ онъ для Дужинской барышни.
Пробывъ въ Дужинѣ двѣ недѣли, отецъ и дочь собрались побывать въ двухъ вотчинахъ и затѣмъ ворочаться скорѣе въ Москву. Путешествіе это по Россіи уже продолжалось два мѣсяца и особенно хорошо подѣйствовало на нее: она стала какъ-то спокойнѣе, занятія по устройству судьбы своихъ крестьянъ наполняли ея день. Сознаніе исполненія своего долга подняло ее нравственно. Она меньше думала о собственной судьбѣ. Обо всемъ этомъ путешествіи у нея осталось свѣтлое воспоминаніе. Самая тяжелая минута за все время была разлука съ отцомъ, который не захотѣлъ ѣхать снова въ Москву, а проводивъ ее до Рязани, вернулся въ Троицкое. Собакинъ даже не обѣщалъ дочери пріѣхать.
— Тамъ видно будетъ, сказалъ онъ.
Послѣднюю минуту при разставаніи съ дочерью старый инвалидъ не выдержалъ, залился слезами и, обнимая дочь, вымолвилъ:
— Прости меня, Машуня! всему я причиной.
Между тѣмъ въ Москвѣ княгиню ожидало нѣчто новое. Она нашла мужа очень перемѣнившимся; онъ былъ грустенъ, какъ-то опустился, даже ходилъ какъ-то медленнѣе и говорилъ тише. Ласково, но съ примѣсью внутренней горечи, встрѣтилъ онъ жену и прямо повелъ въ отдаленную половину дома, въ три красиво отдѣланныя комнаты.
— Вотъ твой аппартаментъ, сказалъ онъ женѣ.
Это перемѣщеніе и, такъ-сказать, отдѣльная квартира въ домѣ говорили много, осуществляя давнюю мечту княгини. Она поняла и оцѣнила вниманіе мужа, была тронута имъ, хотѣла поблагодарить князя, но остановилась: ей показалось, что нельзя благодарить за это, все равно какъ нельзя бы было благодарить мужа, еслибъ онъ выразилъ желаніе умереть.
Съ первыхъ же дней пріѣзда княгиня замѣтила много другихъ особенностей и перемѣнъ въ мужѣ. Онъ сталъ носить другое платье, болѣе стариковское; доморощенный цирульникъ, который со дня пріѣзда завивалъ и причесывалъ его каждый день, не показывался. Князь просто зачесывалъ волосы назадъ. Разныя книги, бывшія настольными и любимыми, исчезли. Пропалъ многотомный Вольтеръ; появились русскія книги, въ томъ числѣ «Житія Святыхъ». Появился новый знакомый и часто навѣщалъ уже князя, архимандритъ одного изъ подмосковныхъ монастырей. Наконецъ, князь все чащей чаще ѣздилъ въ церковь, даже вообще но церквамъ московскимъ и большія суммы денегъ переходили чрезъ руки этого архимандрита въ пользу разныхъ церквей. У себя князь принималъ охотно и радушно безчисленныхъ знакомыхъ, но самъ, сказываясь больнымъ, никуда не ѣздилъ. Все это перемѣнилось за отсутствіе ея. Жизнь княгини пошла еще однообразнѣе. Она сидѣла въ своихъ трехъ комнатахъ. Въ одной изъ нихъ, спала и просиживала вечера за русскими книгами, которыхъ не знала за границей, въ другой принимала заходившаго иногда къ ней въ гости мужа, такъ какъ князь ни разу (и умышленно) не вошелъ въ ея спальню. Въ третьей комнатѣ, прихожей, княгиня принимала разныхъ вновь поставленныхъ управителей, являвшихся въ Москву, а часто и разныхъ просителей крѣпостныхъ, приходившихъ отовсюду съ просьбами и жалобами. Наша матушка заступница! было имя, данное ей но всѣхъ имѣніяхъ. И это было не даромъ. Дѣйствительно, всѣ крѣпостные княжескіе вздохнули свободнѣе.
За то у княгини появился новый злѣйшій врагъ, хотя и тайный, не кто иной какъ Андріанъ. Въ числѣ смѣненныхъ управителей былъ и его родной братъ, который наиболѣе звѣрски управлялъ одною вотчиной. Этотъ былъ не только смѣненъ, но и наказанъ. Когда князь узналъ отъ жены всѣ звѣрства, совершенныя имъ, то просто приказалъ сдать его въ солдаты.
Андріанъ еще съ перваго дня сватовства князя отнесся недружелюбно къ старику Собакину и его дочери. Примирившись насколько могъ съ фактомъ, что степная барышня стала его барыней, онъ конечно не старался снискать ея расположенія.
Вскорѣ князь и княгиня уѣхали за границу и Андріанъ первый разъ въ жизни разстался съ бариномъ.
— Теперь я уже вамъ не нуженъ, сказалъ онъ князю съ плохо скрытою злобой и горечью.
И дѣйствительно Андріанъ былъ болѣе или менѣе не нуженъ. Князь даже какъ-то стѣснялся его присутствіемъ и радъ былъ отъ него избавиться.
Когда Агарины вернулись въ Москву, князь, войдя въ свой домъ, первымъ встрѣтилъ Андріана. Баринъ и холопъ глянули другъ другу въ глаза. И многое было сказано въ этомъ взглядѣ и понято обоими. Князю показалась на лицѣ холопа презрительная усмѣшка, какъ бы пронизавшая его насквозь и уязвившая въ самые затаенные закоулки сердца. За то прежній Лепорелло и вѣрный песъ прочелъ на лицѣ барина въ отвѣтъ на свой взглядъ какъ бы свой смертный приговоръ. А виноватъ онъ былъ только въ томъ, что дальновиднѣе барина предсказалъ ему то, что и не мудрено было предсказать. Андріанъ теперь остался жить во флигелѣ, но уже не былъ дворецкимъ и не былъ княжимъ камердинеромъ, — а жилъ какъ бы на покоѣ. За все время отсутствія жены князь только одинъ разъ позвалъ Андріана и когда тотъ вошелъ въ кабинетъ, баринъ, не глядя ему въ лицо, а будто разглядывая что-то внимательно на столѣ, спросилъ у него нерѣшительно: не хочетъ ли онъ быть отпущеннымъ на волю въ награду за долголѣтнюю вѣрную службу и, будучи приписаннымъ въ купечество, сдѣлаться владѣльцемъ большого дома на одной изъ лучшихъ улицъ Москвы, который былъ недавно купленъ княземъ.
Князь собрался теперь за одинъ разъ наградить щедро своего прежняго фаворита и въ то же время окончательно отдѣлаться отъ него.
На предложеніе князя не послѣдовало отвѣта.
— Ну? снова первый прервалъ молчаніе князь, но однако все-таки не поднимая глазъ на холопа.
— Что прикажете? отозвался тотъ.
Князь собрался съ силами, гордо и даже непріязненно повернулъ голову къ прежнему любимцу и взглянулъ на него. Упорный, угрюмый взглядъ изъ-подлобья встрѣтилъ князь и слегка вспыхнулъ.
— Что ты оглохъ? Я тебѣ говорю ступай на волю, записывайся въ купцы… Домъ этотъ стоитъ десять тысячъ. Живи себѣ бариномъ: женись что-ли… Послѣднее слово было неосторожно и князь тотчасъ пожалѣлъ, что оно сорвалось съ его языка.
— Спасибо, князинька! Въ мои года жениться — людей смѣшить.
На это князю отвѣчать было нечего. Андріанъ былъ его ровесникъ и намекъ былъ ясенъ.
— Ну какъ знаешь, замѣтилъ князь. — Отпускную получишь завтра же.
— Нѣтъ, ужь позвольте! раздался голосъ Андріана, дрожащій и слегка хриплый отъ чувства, которое овладѣло имъ. — Это за всю мою службу-то! Вонъ гнать! Нѣтъ, Петръ Ильичъ, ужь лучше въ Сибирь сошли, въ острогъ сдай… А отпускать себя на волю я не позволю! Только пускай напишутъ въ конторѣ эту отпускную, такъ я такихъ дѣловъ надѣлаю, что меня къ вечеру же посадятъ въ кандалы. Коли я теперь вамъ не надобенъ, ну и пусть буду валяться у себя въ горницѣ, пока не издохну.
Андріанъ замолчалъ. Князь снова глянулъ на столъ и не зналъ что сказать. Грубая и откровенная рѣчь долголѣтняго совѣтника и любимца, конечно, тронула князя. Онъ радъ бы былъ поблагодарить его, но понялъ, что этимъ онъ можетъ возстановить прежнія ихъ отношенія, а этого князь не хотѣлъ. Это было неудобно. Князь вздохнулъ и молчалъ.
Андріанъ рѣшился первый прервать тягостное свиданіе.
— Позволишь выйти? глухо выговорилъ онъ наконецъ.
— Ступай! еще тише, почти виновато, вымолвилъ князь, и когда дверь за Андріаномъ затворилась, князь снова вздохнулъ, опрокинулся на спинку своего кресла и глубоко задумался. Андріанъ олицетворялъ для него все его прошлое, начиная съ блестящихъ успѣховъ при дворѣ Великой Екатерины и кончая всѣми поѣздками за-границу съ послѣднимъ возвращеніемъ при Павлѣ. Прогоняя Андріана, онъ какъ-бы отказывался, отрицалъ это прошлое, изгонялъ изъ своего сердца многія, еще недавно дорогія воспоминанія и оставался одинокимъ, одинокимъ какъ сердцемъ, такъ и разумомъ, предъ своимъ будущимъ, тягостнымъ и безрадостнымъ, не сулившимъ ничего.
«Все тамъ»… подумалъ князь. «А въ будущемъ ничего… да и будущаго этого нѣтъ. Будущее — это дряхлость и могила».
Княгиня, возвратившись въ Москву, замѣтила новыя отношенія между мужемъ и любимцемъ его, но не обратила на это особеннаго вниманія. Она почти не знала чѣмъ былъ Андріанъ прежде для ея мужа. Единственное, о чемъ князь не любилъ говорить съ женой, были его любовныя похожденія. Онъ ясно видѣлъ и понималъ, насколько чиста была натура этой дѣвочки-женщины, и боялся запятнать ея душевную чистоту розсказнями о своихъ болѣе или менѣе безнравственныхъ подвигахъ молодости и зрѣлаго возраста.
Между тѣмъ давно наступила зима и уже приближались рождественскіе праздники. Вся половина зимы прошла для княгини такъ однообразно и скучно, что начало уже сказываться на ея здоровьѣ. Занятія по имѣніямъ немного упростились; было болѣе порядку, менѣе жалобъ и просителей. Читать княгиня уже не могла: всякая книга наводила на нее еще большую тоску. Всякая книга, всякій разсказъ, всякое стихотвореніе, будто на смѣхъ, говорили все о томъ же… о любви, о счастьи… о томъ свѣтломъ мірѣ, который для нея навѣки закрытъ.
Теперь въ Москвѣ ей было еще тяжелѣе. Пустота ея жизни и обстановки, безцѣльность существованія сказывались съ каждымъ днемъ все опредѣленнѣе. Князь, наоборотъ, былъ какъ-то бодрѣе, ровнѣе характеромъ, спокойнѣе. Если онъ и становился иногда озабоченъ, то это случалось относительно жены. Князь не могъ не замѣтить перемѣны, постепенно совершавшейся въ ней. Не зная что дѣлать, онъ ребячески утѣшалъ себя мыслью, что придетъ лѣто, поѣдетъ жена снова по имѣніямъ и снова повеселѣетъ.
— Плохо дѣло, если ужъ на лѣто вся надежда! сказалъ бы Андріанъ. Но князь самъ чувствовалъ, что онъ только утѣшаетъ себя.
Но что же было дѣлать?..
Не зная что придумать, онъ сталъ приглядываться внимательнѣе ко вкусамъ жены и ея привычкамъ.
«Нельзя-ли ее пристрастить къ музыкѣ, къ верховой ѣздѣ, хоть къ картамъ!» думалось ему часто, но разумъ, здоровый смыслъ, еще не покинувшій стараго эгоиста, заставлялъ его тотчасъ сознаться, что этимъ жизнь не наполнишь. Однажды вдругъ князю пришла мысль, показавшаяся ему блестящею.
— Voila l’Amérique découverte! воскликнулъ онъ, убѣжденный, что нашелъ средство измѣнить тягостную обстановку ихъ жизни.
Княгиня, холодная и спокойная, только въ одномъ проявляла сердце, которое какъ бы дремало въ ней, если не умерло совсѣмъ. За послѣднее время всякій разъ, что ей случалось видать, хотя бы встрѣчать на улицѣ, маленькихъ дѣтей, она странно оживлялась. Иногда лаская ребенка (хотя бы изъ дворни) она не могла скрыть какого-то непреодолимаго волненія. Лицо ея загоралось румянцемъ, глаза блестѣли… Часто послѣ всякихъ ласкъ, порывистыхъ и страстныхъ, которыя иногда смущали даже виновника ихъ, княгиня уходила и лицо ея было влажно отъ слезъ. Сначала князь, не замѣчалъ этого, т.-е. видѣлъ, но не придавалъ никакого значенія. Теперь, приглядѣвшись, онъ увидѣлъ въ этомъ чувствѣ жены къ дѣтямъ свое и ея спасеніе.
— Если своихъ нѣтъ, надо взять пріемыша; она привяжется къ ребенку, и чрезъ годъ — два онъ ей замѣнитъ своего. Она станетъ матерью. Разумъ и сердце, разсуждалъ князь, — всѣ пять чувствъ женской натуры, найдутъ себѣ заботу и стало-быть исходъ, цѣль въ жизни.
Князь разсудилъ, что такъ Гордіевъ узелъ ихъ существованія будетъ развязанъ. Осуществить свой планъ князь пожелалъ тотчасъ же.
Княгиня по пріѣздѣ изъ-за границы узнала, что ея любимица Люба замужемъ за однимъ изъ дворовыхъ. Она потребовала ее тотчасъ къ себѣ, но Люба не могла явиться вслѣдствіе болѣзни, ибо наканунѣ родила.
Княгиня уѣхала по вотчинамъ и вернувшись встрѣтила свою любимицу на крыльцѣ съ ребенкомъ на рукахъ.
Люба стояла предъ ней, яснолицая, веселая, слегка похудѣвшая и даже менѣе дурнушка, чѣмъ прежде.
— Твой? вымолвила княгиня какъ-то странно, даже не поздоровавшись съ любимицей.
— Да-съ. Мой… Въ день вашего пріѣзда изъ-за границы Богъ далъ, ласково и какъ-то тепло, прочувствованнымъ шепотомъ выговорила Люба. И глаза ея, полные любви, съ барыни перешли на крохотное и некрасивое личико младенца, неразумно смотрѣвшее изъ одѣяла.
Княгиня горящимъ взоромъ смотрѣла на ребенка, положила руку на пеленки… И Люба замѣтила, что рука барыни слегка дрожитъ…
— А что же вамъ-то Господь еще не даетъ, княгинюшка. Пора бы и вамъ… Давай-то Богъ. Кому же и имѣть ребятъ, какъ не въ вашемъ т.-е. состояніи. Ждете что-ль, матушка? какъ-то таинственно и даже восторженно шепнула Люба, нагибаясь къ ней.
И княгиня вдругъ почувствовала, что все ея существа затрепетало, содрогнулось! Вопросъ ли этотъ, голосъ ли Любы, или видъ этой подруги дѣтства, которая теперь стала матерью… Что смутило княгиню? Она сама не знала.
Да! это возможно! То, о чемъ говоритъ Люба. Она могла-бы тоже быть матерью. Это было бы не чудо. Но этого никогда не будетъ.
И вдругъ княгинѣ показалось, что она зло и безпощадна унижена судьбой передъ своею дурнушкой-горничной. Положеніе ея показалось ей теперь болѣе чѣмъ когда-либо унизительнымъ и оскорбительнымъ.
Съ этого дня и встрѣчи этой, она какъ-то непріязненно относилась къ Любѣ. Если вдругъ ощутила она въ себѣ способность къ зависти, какъ только въ данномъ случаѣ.
Но затѣмъ вскорѣ же чувство непріязни смѣнилось противоположнымъ чувствомъ. Княгиня всячески баловала, ласкала и дарила крошку Любы. И вотъ теперь князь надумалъ взять у горничной любимца жены на воспитаніе, но не думалъ князь и не предполагалъ, что вызоветъ его планъ въ женѣ. Когда онъ предложилъ ей взять любимца себѣ, княгиня быстро вскочила съ мѣста, вспыхнула и вымолвила:
— За что же обижать Любу! Пошлите лучше купить гдѣ на селѣ и… воспитывайте.
Князь сталъ объясняться и оправдываться желаніемъ облегчить существованіе жены, найти ей цѣль, занятіе, заботу.
— Я отнимать не стану у другихъ то, что Богъ мнѣ не судилъ имѣть! вымолвила княгиня рѣзко, повелительно и вышла вонъ.
— C’est de l’afféctation! проводилъ ее мужъ.
Съ этого дня князь покинулъ мысль чѣмъ-либо remplir Inexistence своей жены.
И снова потянулась день за днемъ однообразная и тягостная жизнь.
— Не могу же я наконецъ достать ей… представить… un amant! желчно и ѣдко говорилъ князь самъ себѣ.
Между тѣмъ княгиня не по днямъ, а по часамъ чахла, худѣла. Молчаливая, холодная, покорная, когда князь молчалъ, гордая, высокомѣрная и насмѣшливая, когда онъ заговаривалъ съ ней объ ея здоровьѣ, такова была его подруга жизни.
Наконецъ, одинъ пустой случай поразилъ князя въ самый сокровенный уголокъ его сердца, даже уязвилъ его нестерпимо больно.
Онъ часто бывалъ съ женой въ Успенскомъ соборѣ. Однажды, по окончаніи службы, толпа, хлынувшая ко кресту, отшибла его отъ жены. Два совершенно неизвѣстные ему господина, пробиравшіеся также ко кресту, перекинулись около него слѣдующими словами:
— Кто такая?
— Да княгиня Агарина! Вотъ надъ Москвой-рѣкой домина большущій. Она самая.
— Что ты? Бѣдная. Не долго протянетъ!
— Да. Узнать, говорю, нельзя. Просто таетъ. Къ веснѣ помретъ, гляди. Шутка-ли быть замужемъ за старымъ хрычемъ. Вмѣсто мужа-то, супруга, дѣдушку пріобрѣла! Да еще, разумѣется, какъ собака на сѣнѣ, ни себѣ, ни другимъ.
И оба звонко расхохотались.
Собесѣдники прошли дальше, а князь стоялъ какъ громомъ пораженный. Не подойдя ко кресту, онъ вернулся на свое мѣсто, отыскивая жену, и тотчасъ собрался домой. Сѣвъ въ карету, онъ поглядѣлъ въ лицо жены внимательно и съ чувствомъ страха на душѣ, и тутъ, будто въ первый разъ видѣлъ онъ ее, онъ замѣтилъ въ лицѣ ея такое выраженіе, что сразу понялъ правдивость словъ: «не долго протянетъ!» Онъ отвернулся отъ жены, безсознательно сталъ глядѣть въ окно кареты на дома и прохожихъ и мысленно повторялъ самъ себѣ:
— Да, таетъ, чахнетъ; къ веснѣ помретъ!..
И какое-то особенное новое чувство закопошилось у него на сердцѣ. Чувство любви, которое онъ нашелъ въ себѣ къ этому существу, молчаливо и грустно сидящему около него, было иное, новое. Это не было то чувство, которое родилось въ немъ когда-то при первой встрѣчѣ съ красавицей Мадонной. Это новое чувство было похоже на сильную любовь отца къ дочери. Лукьянъ Ивановичъ могъ отнестись такъ.
«Нѣтъ, это невозможно, подумалъ вдругъ князь. Всякій имѣетъ право отъ Бога пожить, и я пожилъ. И она должна пожить. Но что же дѣлать?»
Съ этимъ вопросомъ князь пріѣхалъ домой, съ нимъ вошелъ къ себѣ въ кабинетъ, заперся и просидѣлъ до обѣда. Этотъ роковой вопросъ преслѣдовалъ его нѣсколько дней; но отвѣчать на него было мудрено и князю, да и всякому другому на его мѣстѣ.
Однажды въ полдень, въ самый сочельникъ, памятный для княгини впослѣдствіи день, появившійся человѣкъ попросилъ ее къ князю. Марья Лукьяновна тотчасъ пошла своею обыкновенною, спокойною и невеселою походкой.
Когда она вошла въ кабинетъ, высокая и стройная фигура офицера поднялась къ ней на встрѣчу.
— Мари! Рекомендую! выговорилъ князь, — Юрій Петровичъ Хорватъ! Ты знаешь, я тебѣ сказывалъ часто про его отца. Мы были не только друзьями, родными братьями, и отцы наши были друзьями. Они даже, — продолжалъ князь, обращаясь къ офицеру, — въ одно время женились и обоихъ сыновъ своихъ, меня и вашего отца, каждый назвалъ Петромъ, въ знакъ дружбы. Итакъ, Мари, Юрія Петровича, прошу считать племянникомъ, а не постороннимъ.
Княгиня почти не слышала словъ мужа, почти не замѣтила поклона гостя, а стояла неподвижно и смотрѣла за всѣ глаза. Одно изумленіе сказывалось въ ея лицѣ и во всей позѣ и сказывалось такъ ясно, что князь замѣтилъ это и приписалъ нечаянности. А между тѣмъ княгиня сама не знала чему она удивилась.
Предъ ней будто стояла давно знакомая ей личность; образъ этого молодого человѣка, очень красивый и элегантный, былъ ей будто давнымъ-давно знакомъ, даже болѣе. Будто его именно часто видѣла она въ своемъ воображеніи, когда случалось ей сидѣть по цѣлымъ часамъ въ своей спальнѣ среди мертвой тишины, тяжело давящей во всѣхъ, горницахъ громадныхъ палатъ.
— Это онъ! мысленно повторяла княгиня.
Долго-бы простояла она не шевелясь, если-бы князь не сказалъ ей:
— Присядь съ нами.
Княгиня сѣла и просто, откровенно, отчасти безсознательно, продолжала молча смотрѣть на офицера. Разговоръ, между княземъ и гостемъ, который она застала, шелъ о послѣдней войнѣ съ новымъ недавно народившимся антихристомъ, какъ звали его московскія барыни, т. е. съ Наполеономъ. По нѣсколькимъ фразамъ, понятымъ княгиней, она узнала, что молодой полковникъ участвовалъ въ послѣдней компаніи. Тутъ только замѣтила княгиня легкій рубецъ на лбу его и ордена, въ числѣ которыхъ былъ и Георгіевскій крестъ, о которомъ много натолковалъ ей еще въ дѣтствѣ ея отецъ.
Когда бесѣда между мужемъ и офицеромъ вдругъ пріостановилась, княгиня сообразила, что ей слѣдовало бы, ради вѣжливости, заговорить съ гостемъ; она вдругъ почему-то смутилась, заспѣшила. Мысль ея какъ-то забилась, затрепетала. Она не знала что спросить, что сказать и, наконецъ какъ-то особенно робко и окончательно смущаясь выговорила.
— Какой на васъ мундиръ?
— Гусарскій, княгиня, особенно тихо и слегка наклоняясь вымолвилъ офицеръ, и снова наступило молчаніе.
Княгинѣ вдругъ показался ея вопросъ настолько пошлъ глупъ, и въ то же время рѣзокъ по краткости, что, смутившись еще болѣе, она поднялась чтобъ уходить.
— Мари! остановилъ ее мужъ, — прикажи скорѣе устроить внизу горницы, что для гостей. Юрій Петровичъ остановится у насъ.
Гусаръ хотѣлъ что-то заговорить, но князь прервалъ его и быстро произнесъ, подымая руку.
— Не позволю! Не допущу этого! Какъ? Чтобы сынъ моего друга Петра, пріѣхавъ въ Москву, пристроился въ трактирѣ или на постояломъ какомъ дворѣ! Слава Богу! У насъ мѣста довольно; вы мнѣ не чужой… Вотъ у меня родной племянникъ есть, да я никогда его даже не видаю, а сынъ друга покойнаго дороже, чѣмъ сынъ брата, съ которымъ съ юности не знаешься.
Офицеръ привсталъ и поклонился въ знакъ согласія и благодарности.
Между тѣмъ княгиня стояла въ полоборота у дверей, положивъ руку на замокъ, и вся фигура ея ясно говорила, что она почти ошеломлена тѣмъ, что слышитъ.
Князь удивленно взглянулъ на жену. Онъ ничего не понималъ.
Молодой человѣкъ, который тоже не могъ не замѣтить выраженія лица хозяйки, понялъ по-своему и рѣшился внутренно, пробывъ около недѣли у князя, выбраться изъ дома, хозяйка котораго, очевидно, была не очень гостепріимна.
«Какъ красива! подумалъ про себя офицеръ. Замѣчательно красива, но должно-быть съ душкомъ, если не совсѣмъ демонъ!»
Княгиня вышла въ другую комнату, прошла нѣсколько шаговъ и остановилась; но вспомнивъ, что она еще близко около кабинета, почти нервно пробѣжала первую гостиную и остановилась у окна второй; потомъ перешла въ дальній уголъ и сѣла въ кресло.
— Это онъ! Онъ!!.. Кто онъ? прошептала она теряясь.
Чувство, которое нахлынуло на нее и охватило ее, было просто — боязнь, страхъ. Она боялась всѣми силами своей души, но чего? Объяснить себѣ не могла. То, что она ясно понимала и чувствовала, казалось ей полною безсмыслицей… Должно-быть не того боится она, но чего-же? Другого ничего не было!
Она сидѣла спокойно, какъ бы застынувъ, а мысль ея бѣжала, все бѣжала, все шибче летѣла, уносилась вихремъ Богъ вѣсть куда. Богъ знаетъ какія картины, невѣроятныя, страшныя, рисовались предъ ея испуганнымъ разумомъ. Она силилась поймать эту быструю, непослушную мысль; остановить, овладѣть ею и подчинить волѣ, привести назадъ къ обычнымъ заботамъ и предметамъ, въ строй обычной жизни — и не могла. Кто-то другой или что-то другое властвовало надъ ней вполнѣ. Она отдалась поневолѣ этой буйной и своенравной мысли, и новая картина, яркая и чудная, волшебная будто сказка, предстала предъ ней, сладко убаюкивая ее. Княгиня забылась вполнѣ, забыла гдѣ она.
Какой-то звукъ внезапно разбудилъ ее, привелъ въ себя. Она вздрогнула и почувствовала, что ее какъ будто поймали на чемъ-то нехорошемъ и недостойномъ. Какъ будто то, что она думала, могли увидѣть и узнать другіе.
Княгиня быстро вскочила съ мѣста, краска стыда бросилась ей въ лицо, она шибко двинулась изъ своего угла въ столовую, но въ ту же минуту изъ дверей первой гостиной вышелъ уѣзжающій гость, простившійся съ княземъ. Княгиня, пугливо и быстро двигавшаяся, наскочила на него, почти столкнулась съ нимъ. Офицеръ быстро посторонился и вымолвилъ тихо:
— Виноватъ!
Онъ былъ однако нѣсколько удивленъ нечаянностью.
— Я виновата!.. вдругъ, какъ бы не спросясь самой себя, вымолвила княгиня. — Я тутъ сидѣла, задремала… Нѣтъ, то-есть думала… Я хотѣла итти…
Чувствуя, что она все болѣе и болѣе путается, княгиня вдругъ смолкла и совершенно безпомощно, какъ ребенокъ, пойманный на шалости, опустила глаза и руки, и смущаясь стояла предъ гостемъ, будто прося прощенія.
Поклониться ей въ эту минуту и уйти было совершенно невозможно, было бы грубо.
Офицеръ понялъ это, но, не зная о чемъ заговорить, не сразу собрался съ мыслями и нѣсколько секундъ тоже молчалъ.
Это обоюдное молчаніе смутило еще болѣе обоихъ; но за то сразу, будто какимъ-то волшебствомъ, внутренно сблизило обоихъ.
— Я боюсь васъ обезпокоить, зашепталъ наконецъ офицеръ, — поселившись у васъ. Князь такъ любезно приглашаетъ, что я и радъ бы отказаться, но не могу. Если эта вамъ почему-либо, княгиня, непріятно… то-есть я хочу сказать: почему-либо неудобно, то ради Бога, вы сами…
Но въ эту минуту княгиня снова подняла съ пола взоръ свой на лицо молодого человѣка и онъ сразу смолкъ. Что сказалъ ему этотъ взоръ ясно и глубоко свѣтящихся синихъ очей — онъ не зналъ, но и она не знала. Однако сердце его будто дрогнуло; онъ почти со страхомъ, быстро раскланялся и быстро пошелъ, не оглядываясь, по анфиладѣ комнатъ.
Княгиня стояла неподвижно на томъ же мѣстѣ, глядѣла ему вслѣдъ и странное желаніе вдругъ сказалось въ ней: ей захотѣлось во что бы то ни стало еще разъ на минуту остановить его.
Она боролась съ собою нѣсколько секундъ, не поборола и, будто совершая преступленіе, теряя силы, робко ступила, нѣсколько шаговъ впередъ и вымолвила громкимъ, но дрожащимъ голосомъ:
— Когда прикажите васъ ждать?
Но онъ не остановился, не обернулся и, быстро идя къ прихожей, исчезъ за дверью.
Онъ не могъ не слыхать громкій голосъ княгини, рѣзко раздавшійся среди пустыхъ гостиныхъ. Почему же не обернулся онъ.
Постоявъ минуту среди комнаты, княгиня услыхала стукъ съѣзжавшаго со двора экипажа и бѣгомъ бросилась къ себѣ въ горницу.
День этотъ былъ самымъ бурнымъ днемъ за всю жизнь княгини. Прежняя Дужинская барышня Машуня, быть можетъ, наивно отдалась бы наплыву новаго сладкаго чувства и, безсознательно обманывая себя, убаюкивала бы разными объясненіями свою совѣсть. Но княгиня Марья Лукьяновна, полтора года работавшая надъ своимъ разумомъ за границей, образованная и развитая теперь не по лѣтамъ, вдобавокъ умная отъ природы, сразу поняла все. Она поняла, что жизнь, послѣ скучнаго, тягостнаго, однообразнаго пути, привела ее наконецъ на край бездонной пропасти. И вотъ она стоитъ надъ этою пропастью. Внизу разстилается и рисуется предъ ней чудное, волшебное царство, въ которое такъ часто стремилась она душой. Это та обѣтованная земля, которая доступна многимъ другимъ и которая до сей поры была недоступна только ей одной. Но другихъ приводитъ въ это волшебное царство гладкая, ровная, цвѣтами усѣянная дорога. Тихо и незамѣтно спускаются они въ это царство, а ее невидимая рука толкала будто насильно и не свела этою ровною дорогой, а привела вдругъ и внезапно, негаданно поставила на край пропасти, чтобы заставить прыгнуть туда. Она можетъ тамъ быть сію минуту, но съ условіемъ: убиться до смерти. Еще одинъ шагъ, одно движеніе и она будетъ тамъ. Но прыгать ли? Не вернуться ли? Вернуться не въ ея волѣ и нельзя. Княгиня чувствовала, что теперь она можетъ стоять на краю этой бездны, стоять хоть всю жизнь; наслаждаться тѣмъ, что она видитъ предъ собой возможность быть тамъ, но вернуться, отойти отъ края ей было совершенно не по силамъ.
Къ вечеру княгиня нѣсколько успокоилась, вышла къ мужу дѣлать ему чай, и пока руки ея хлопотали надъ столомъ, она думала:
«Судьба это! Нужно же именно чтобы его пригласилъ князь въ домъ. Ну что онъ! Пускай будетъ жить. Что же изъ этого… Но почему же онъ сразу сталъ для меня чѣмъ-то… Онъ очень красивъ, вотъ и все»…
Но что-то говорило ей: не одно красивое лицо и внѣшность его очаровали тебя. Въ немъ вѣдь что-то особенное…
Княгиня была однако увѣрена въ себѣ вполнѣ. Увѣрена, что на жгучій вопросъ двинуться ли? броситься ли въ бездну? онъ никогда не отвѣтитъ: Да разумѣется!
А князь вовсе ничего не думалъ. Для него офицеръ былъ родственникъ и добрый юноша.
Генералъ Елисаветинскаго времени Хорватъ былъ уроженецъ Волынской губерніи. Предки его переселились когда-то въ Россію изъ Валахіи. Сынъ его Петръ служилъ въ гвардіи при Екатеринѣ. Елисаветинскій генералъ и отецъ князя Агарина были большими друзьями. Сыновья ихъ, т. е. гвардейскій поручикъ Петръ Хорватъ и князь Петръ Ильичъ, познакомились вслѣдствіе этого еще дѣтьми, и когда князь Агаринъ временно жилъ въ Петербургѣ, въ интервалахъ своихъ частыхъ поѣздокъ за границу, онъ успѣлъ сближиться короче съ веселымъ гвардейцемъ, образъ жизни котораго отчасти походилъ на его собственный. Оба они, и Петръ Хорватъ, и князь Петръ Агаринъ, одновременно влюбились въ одну извѣстную петербургскую красавицу. Оба сразу собрались предложить ей руку и сердце.
Сначала они рѣшили было, чтобы не ссориться, предоставить выборъ ей, но затѣмъ разсудили, что на сторонѣ князя было слишкомъ много преимуществъ: положеніе при дворѣ, титулъ, связи и громадное состояніе; тогда какъ у Хорвата, кромѣ валашскихъ предковъ, одного уѣхавшаго въ Америку дяди и пары чубуковъ съ замѣчательными янтарями, ничего не было. Одно преимущество было на сторонѣ Хорвата: князь былъ очень недуренъ собою, Хорватъ же положительно замѣчательной красоты. Поэтому друзья рѣшили бросить жребій. Красавица досталась Хорвату, а князь былъ шаферомъ на свадьбѣ. И вдобавокъ очень доволенъ, что судьба не лишила его свободы…
Супруги однако не долго прожили вмѣстѣ. Хорватъ продолжалъ и послѣ женитьбы свою распущенную, буйную жизнь, которая привела его къ поединку, счетомъ шестнадцатому. Онъ былъ смертельно раненъ болѣе искуснымъ противникомъ и умирая поручилъ князю жену и его крестника, недавно родившагося сына Юрія.
Съ тѣхъ поръ князь, будучи въ Россіи и отсутствуя за границей, равно постоянно помогалъ вдовѣ. Злые языки говорили, что дружба между княземъ и красавицей вдовой была сомнительнаго свойства. Злословіе шло дальше, увѣряя, что и Юрій родной сынъ князя Петра Ильича; что женитьба Хорвата была одною мистификаціей и что онъ получалъ огромное жалованье отъ князя за то, чтобы числиться исполняющимъ должность супруга замѣчательной красавицы.
Но была ли въ этомъ хоть малая доля правды, никто не зналъ. Вѣрно только то, что изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ когда-либо встрѣчалъ въ жизни Петръ Ильичъ, единственная внушившая ему серьезное, чистое и сильное чувство (вдобавокъ послѣ своего замужества) была жена его друга.
Когда-то, еще недавно, не собираясь жениться и будучи чуть не съ дѣтства въ ссорѣ съ своимъ братомъ и поэтому не видя никогда своего прямого наслѣдника, князь Петръ Ильичъ иногда серьезно поговаривалъ о томъ, чтобы въ случаѣ смерти все свое состояніе законнымъ порядкомъ перевести на имя юноши Хорвата. Но этого мало. По смерти друга князь снова собирался жениться на его вдовѣ. Она не рѣшалась выйти за своего друга эгоиста.
Еслибы молодая вдова сразу согласилась и еслибы князь, съ своей стороны, не имѣлъ инстинктивной боязни законными узами связать себя съ какою бы то ни было женщиной и былъ болѣе настойчивъ, то, конечно, по смерти друга тотчасъ женился бы на его вдовѣ. Всѣ этого ждали и крайне дивились, когда князь уѣхалъ, оставивъ вдову…
Юноша Юрій, еще на третьемъ году потерявшій отца, былъ воспитанъ этою женщиной, страстно любившею его. Красавица совершенно измѣнила свой образъ жизни, уѣхала въ глушь, поселилась въ уединеніи, и вся предалась одной заботѣ: воспитанію сына. Умную, но суевѣрную женщину преслѣдовала тягостная мысль. Всѣ Хорваты, начиная съ предковъ, числомъ пять или шесть, умирали въ цвѣтѣ лѣтъ насильственною смертью. Это былъ фактъ, извѣстный многимъ. Объ этомъ часто разсказывалъ ей покойный мужъ и собственною смертью еще разъ доказалъ непреложность этого предопредѣленія въ семьѣ. Случай съ ея мужемъ даже окончательно убѣдилъ ее въ семейномъ фатумѣ Хорватовъ.
Вслѣдствіе ея же усиленныхъ просьбъ мужъ отказался отъ порученія крайне опаснаго, отъ котораго нахло смертью, и именно вслѣдствіе этого отказа былъ внезапно оскорбленъ, затѣмъ почти вынужденъ насильно драться и былъ убитъ.
Поэтому мать часто, глядя на своего единственнаго ребенка, съ ужасомъ думала о томъ, что и его судьбой можетъ руководить тотъ же фатумъ. И она всячески изощряла свои материнскія способности, свою душу, свой разумъ, чтобы воспитаніемъ отвратить страшный призракъ отъ своего ребенка. Примѣръ жизни ея покойнаго мужа не мало повліялъ на способъ воспитанія сына. Когда ребенокъ сталъ юношей и поступилъ въ гусары, то гусарскаго въ немъ было одно званіе и мундиръ. Воспитанный какъ дѣвочка, въ глуши маленькаго провинціальнаго городка; нѣжный, нервный, крайне мягкаго характера, скромный, онъ былъ совершенная дѣвушка. Юрій былъ даже кокетливъ какъ молодая дѣвушка и при этомъ очень влюбчивъ. Вездѣ, гдѣ стоялъ его гусарскій полкъ, онъ успѣвалъ влюбиться; заводилъ медальонъ съ портретомъ своего предмета, доставалъ по доброй волѣ, а иногда и тайно, пучекъ волосъ своей Дульцинеи, или хоть бантикъ и свято хранилъ и то и другое, носилъ на себѣ. При новой встрѣчѣ, новый портретъ, новые волосы, новыя ленточки замѣняли старые. Мать его и на эти невинныя нѣжности смотрѣла боязливо. Въ каждой новой страстишкѣ сына она ухитрялась предвидѣть и ожидать драму. Бдительность ея за поведеніемъ сына доходила до смѣшного и вскорѣ она стала предметомъ нескончаемыхъ шутокъ со стороны всего полка. Постоянныя насмѣшки, выдумки, анекдоты на счетъ Хорвата и его матери, болѣе или менѣе остроумные и смѣшные, чуть было не привели къ тому, что сынъ, обожавшій прежде мать, началъ непріязненно относиться къ ней, чувствуя пошлость своего положенія.
Нечаянная, внезапная болѣзнь — оспа, свирѣпствовавшая въ городкѣ, гдѣ стоялъ полкъ, въ нѣсколько дней унесла бѣдную женщину. Во время всей болѣзни, до послѣдняго издыханія, бѣдная женщина мучилась только тѣмъ, что ея Юрій остается одинъ на свѣтѣ, безъ призора, безъ руководителя, и можетъ погибнуть такъ же страшно, какъ погибъ его отецъ, дѣдъ и предки. Умирая, мать напомнила сыну о князѣ Агаринѣ, созналась, что онъ былъ ей близкій человѣкъ, лучшій другъ, и что, не имѣя средствъ, она прежде, до его совершеннолѣтія, получала отъ него постоянную помощь. Она просила сына обратиться къ крестному отцу, уже пожилому, бездѣтному, и выражала надежду, что, быть-можетъ, легко, ради памяти своего друга, памяти о ней, князь если и не усыновитъ его, то обезпечитъ его существованіе.
Скромный юноша, строго честный и самолюбивый, не допускалъ и мысли отправиться къ почти незнакомому крестному отцу, котораго онъ лишь мелькомъ видѣлъ раза три въ дѣтствѣ, и явиться къ нему просителемъ. Мало ли у князя, думалъ онъ, такихъ крестниковъ!
Вскорѣ событія 1805 года заставили его полкъ двинуться за предѣлы Россіи. За все время компаніи нѣжный, отчасти слабосильный, бѣлый и румяный юноша позабылъ всѣ свои прежніе предметы, медальоны, ленточки и бантики, полученные въ разное время отъ разныхъ красавицъ.
Въ первыхъ же битвахъ Юрій велъ себя такъ, что начальство, командиръ полка и товарищи не могли надивиться на него. Пожилые офицеры, знавшіе когда-то близко его отца, увидѣли въ этомъ юношѣ воскресшаго Петра Хорвата. Казалось, будто воспитаніе и постоянный надзоръ матери усыпили въ этомъ мальчикѣ, а потомъ въ юношѣ, натуру его отца; но лишь только скончалась мать и вдобавокъ открылись военныя дѣйствія, какъ Юрій Хорватъ при новой обстановкѣ сталъ вылитымъ Петромъ Хорватомъ, буяномъ и храбрецомъ о двухъ головахъ.
Чрезъ годъ послѣ смерти матери, Юрій уже успѣлъ четыре раза подраться на дуэли и изъ четырехъ противниковъ убить двухъ. Замѣчательно, что каждый разъ, когда онъ чувствовалъ, что въ немъ (по словамъ товарищей отца) просыпался и проявлялся его отецъ, онъ былъ доволенъ собою, вполнѣ счастливъ, но мысленно просилъ прощенія предъ тѣнью усопшей матери. Наконецъ, въ одномъ изъ крупныхъ сраженій онъ былъ раненъ въ ногу и руку. Слегка оправившись, онъ вернулся въ Россію и выхлопоталъ, чтобъ его сдѣлали ремонтеромъ полка, иначе говоря, добился возможности жить гдѣ ему вздумается.
Теперь, конечно, кампанія, подвиги, раны и Георгіевскій крестъ не могли не имѣть окончательнаго вліянія на его характеръ. Юрій давно пересталъ быть дѣвочкой и конечно уже не былъ способенъ носить на груди разные пучки волосъ. Отъ прежняго воспитанія у него осталась только скромность, которая теперь очень шла къ его красивой, но уже мужественной фигурѣ. Кокетливость тоже осталась, но ея послѣдствіемъ было то, что вся фигура Юрія была необыкновенно изящна и когда ему хотѣлось понравиться кому бы то ни было — мущинѣ ли, женщинѣ ли — онъ искусно и быстро достигалъ цѣли. Въ краткое пребываніе его въ Петербургѣ уже двѣ женщины, изъ которыхъ одна высоко поставленная въ обществѣ, съ большими связями, сразу плѣнились имъ. Но Юрій, которому было теперь уже двадцать семь лѣтъ, почему-то совершенно хладнокровно отнесся къ обѣимъ своимъ побѣдамъ. Онъ былъ озабоченъ другимъ: онъ думалъ о своей будущности; что дѣлать? чѣмъ быть? Понятно, что однимъ изъ первыхъ представлялась ему женитьба. Часто слышалъ онъ, что Москва-бѣлокаменная кишитъ красавицами невѣстами, знатными и богатыми; что тамъ только лѣнивый не женится великолѣпно. Не имѣя никакого опредѣленнаго занятія, онъ въ одно прекрасное утро очутился въ телѣгѣ и, благодаря Георгіевскому кресту и наружности, вихремъ полетѣлъ на тройкѣ въ Москву. О князѣ Агаринѣ Юрій давно и думать забылъ, но пробывъ въ Москвѣ на постояломъ дворѣ двѣ недѣли, онъ увидѣлъ, что самое простое дѣло оказалось непреодолимою преградой. Онъ увидѣлъ, что познакомиться и войти въ какое бы то ни было московское общество было довольно мудрено, и что безъ посторонней помощи онъ, кромѣ общества шулеровъ картежниковъ и разныхъ другихъ сомнительныхъ личностей, не познакомится ни съ кѣмъ.
Громадныя палаты князя, извѣстныя всей Москвѣ, мимо которыхъ иногда проѣзжалъ молодой человѣкъ, случайно напомнили ему о другѣ его отца и матери. Онъ рѣшился и поѣхалъ къ князю. И вотъ, въ эту минуту, сказался семейный фатумъ, сказался въ пустомъ случаѣ. Уже подъѣзжая къ дому, къ громаднымъ воротамъ, Хорватъ вдругъ смутился, внезапно рѣшился не заѣзжать къ князю, и всегда пылкій въ своихъ рѣшеніяхъ, громко крикнулъ вдругъ кучеру:
— Не надо! Ну же къ чорту! Пошелъ мимо!..
Кучеръ даже вздрогнулъ отъ мгновеннаго крика и, со всего маху передернувъ возжами, ударилъ по лошадямъ.
Прежде чѣмъ самъ кучеръ и Хорватъ пришли въ себя, лошади, рванувшись въ бокъ отъ кнута, вскачь влетѣли на княжій дворъ.
Хорватъ разсмѣялся, приказалъ тише и приличнѣе подвезти себя къ подъѣзду и вошелъ.
«Ну, Петръ Ильичъ, подумалъ онъ про себя: видно это матушка правитъ мной!» И переступая порогъ княжаго дома, Хорватъ тяжело вздрогнулъ при мысли о покойной матери.
Чрезъ нѣсколько минутъ онъ былъ у князя въ кабинетѣ и, глядя на хозяина, думалъ про себя:
— Вишь какой сморчокъ! неужели и мой отецъ былъ бы такой, еслибы живъ былъ до сихъ поръ! Хорватъ слышалъ мелькомъ, что князь недавно женился и что жена его замѣчательная красавица, но такъ какъ вѣсть эту сообщилъ ему первый шутникъ во всемъ полку, то Хорватъ ожидалъ увидѣть другой такой же сморчокъ, только женскаго пола.
Былъ ли князь дѣйствительно радъ видѣть сына друзей своихъ или присутствіе Юрія Хорвата вызвало въ немъ воспоминаніе о прошлыхъ, свѣтлыхъ, лучшихъ дняхъ его жизни, но князь необыкновенно тепло и радушно встрѣтилъ молодого человѣка. Сразу сталъ онъ разговорчивъ, даже болтливъ, и послѣ первыхъ же словъ привѣтствія, узнавъ, что Хорватъ стоитъ въ гостиницѣ, настоятельно приказывалъ крестнику переѣхать къ себѣ. Хорватъ согласился тотчасъ и подумалъ:
«Что жъ! Отличное дѣло. Будетъ сказка: жилъ былъ старикъ со старухой и Богъ не далъ имъ дѣтей. Вотъ и пріѣхалъ къ нимъ гусаръ Хорватъ!»
Молодой малый, настроенный на веселый ладъ привѣтливостью князя, хотѣлъ мысленно продолжать эту сказку о старикѣ со старухой, но въ эту минуту отворилась дверь и предъ его глазами предсталъ предпологаемый имъ другой сморчекъ, женскаго пола. Понятно, съ какимъ чувствомъ изумленія и восхищенія глянулъ онъ на красавицу княгиню, которую не даромъ москвичи, со словъ князя, стали звать Мадонной. Затѣмъ, при отъѣздѣ, вторая встрѣча съ княгиней среди гостиной, столь взволновавшая Марью Лукьяновну имѣла вліяніе и на Хорвата. Почему и какъ, онъ конечно самъ не зналъ. Онъ вернулся домой и все думалъ до вечера: «Что за притча такая? Зачѣмъ она сѣла тамъ на дорогѣ въ пустой гостиной, потомъ на меня наскочила, будто впросонкахъ. А тамъ застыдилась, путала что-то такое, сама не зная о чемъ, а тамъ поглядѣла… И какъ поглядѣла»!
Взглядъ этихъ чудныхъ синихъ глазъ, глубокихъ, полныхъ огня, Хорватъ живо возсоздавалъ предъ собою, какъ-бы чувствовалъ на себѣ до вечера, и упивался имъ…
«Ай-да глаза! думалъ онъ… Вотъ тебѣ и глаза! Да и вся! Вся-то какова. Ай-да князь Петръ Ильичъ! Ей небось лѣтъ двадцать, а ему-то, кажется, и всѣ шестьдесятъ. Только втрое! Что жъ, она его любитъ?» вдругъ возникъ вопросъ въ его головѣ. Вопросъ этотъ заинтересовалъ его, занялъ надолго и, наконецъ, молодой малый вдругъ прервалъ свои думы вопросомъ:
«Чего же это я? Да Богъ съ ней совсѣмъ! Любитъ, не любитъ, мнѣ-то какое дѣло!»
И вдругъ Хорвату показалось, что будто кто-то шепчетъ ему на ухо или, лучше сказать, сердце подсказываетъ ему: — Врешь, братъ! Тебѣ до этого уже есть дѣло.
И прямодушный молодой герой остановился среди комнаты съ вопросомъ: переѣзжать ли къ князю? рѣшиться ли на то, чтобы поселиться подъ одною кровлей и отъ зари до зари проводить дни съ этою княгиней, подъ магическимъ дѣйствіемъ этихъ синихъ очей? Куда поведутъ его эти очи, куда заведутъ? Все ли тамъ будетъ честно, хорошо, непозорно для его имени, хоть буйно, но честно носимаго его отцомъ и дѣдомъ? Хорватъ ясно предвидѣлъ, чувствовалъ, какая сила въ этихъ очахъ, которыя смутили его сегодня; чувствовалъ, что за ними пойдешь далеко, зайдешь, пожалуй, туда, откуда и возврата нѣтъ. Будь князь не другъ его родныхъ, не крестный отецъ ему самому, будь онъ молодъ, однихъ съ нимъ лѣтъ или хотя бы немногимъ старше, тогда бы Хорватъ не задумался.
Украсть съ громомъ — это бы еще ничего, по гусарски; но стащить тихонько то, что плохо лежитъ, недостойно гусара. А живя въ домѣ гостемъ, ухаживать за ней, значитъ уподобиться воришкѣ. Нѣтъ, не надо переѣзжать къ нимъ…
Онъ надѣлъ шапку и быстро вышелъ на улицу, чтобы «прогуляться немного.
„Больно я ужь очень голову наломалъ, подумалъ онъ, надо провѣтриться. Задала же мнѣ заботу княгиня своими глазками!“
Но выраженіе это показалось молодому человѣку не подходящимъ.
„Это не глазки, снова думалъ онъ: какіе жъ это глазки, это очи, про которыя вотъ въ пѣсняхъ поютъ! Небесныя очи“.
Довольно долго пробродилъ Хорватъ по опустѣвшимъ, полусоннымъ улицамъ Москвы. Когда же онъ вернулся домой, то остановился въ изумленіи на порогѣ. Все было уложено, а половины вещей уже не было вовсе. Деньщикъ его, вѣчно заспанный и вѣчно полупьяный, хрипливо объяснилъ ему, что пріѣзжалъ важный такой дворецкій, либо просто, изъ княжаго дома и приказалъ все собирать. Самъ же онъ помогъ все укладывать и половину вещей уже увезъ въ себѣ, а за другими собирался пріѣхать по утру.
— А про васъ, сказалъ деньщикъ, — такъ объяснилъ, что вы ужь теперь, значитъ, тамъ, у князя, и тамъ, поди, и заночуете. Вотъ вы тутъ; стало тутъ и понять мудрено!
— Да, мудрено! безсознательно и задумчиво вымолвилъ вслухъ Хорватъ. — Мудрено. Что жъ ты будешь дѣлать! выыолвилъ онъ вслухъ самому себѣ. — Дѣлать нечего видно.
На другое утро, вслѣдъ за остальными вещами, Хорватъ переѣхалъ въ княжескія палаты и поселился въ тѣхъ двухъ горницахъ, гдѣ когда-то, много лѣтъ назадъ, гостилъ однажды у князя его отецъ.
Первый день, проведенный Хорватомъ въ домѣ князя, убѣдилъ его, что началась и пошла новая полоса въ его жизни начинается что-то особенное, что было легко назвать по имени еслибы только не страшно было назвать. Хорватъ слишкомъ много знавалъ женщинъ, часто бывалъ съ ними въ близкихъ отношеніяхъ, чтобы не замѣтить къ княгинѣ ту неумѣло скрытую тревогу, которая скрывалась во всякомъ ея взглядѣ во всякомъ словѣ.
„Не всегда же она такова, думалось ему. — А чему приписать и къ кому отнести эту тревогу? Кромѣ него не было никого въ домѣ“.
Этотъ первый день жизни молодого человѣка въ домѣ имѣлъ такое вліяніе на княгиню, что она была какъ потерянная, а ночью, въ эту первую ночь пребыванія нежданнаго гостя подъ одною съ ней кровлею, она глазъ не смыкала. Однако на утро она поднялась бодрая, съ особенно яркимъ румянцемъ на щекахъ и съ особенно вспыхивающимъ поминутно взглядомъ.
Нѣсколько дней къ ряду прошло такимъ образомъ. Молодой человѣкъ велъ себя скромно, сдержанно, даже какъ-то боязливо, будто опасаясь каждую минуту чего-то неожиданнаго и страшнаго. Княгиня была холодна, спокойна, почти застывала всѣмъ своимъ существомъ, когда бывали они втроемъ. Вся ея фигура была такова, что князю въ самомъ дѣлѣ могло прійти на умъ, не сердится ли жена на появленіе новаго обитателя въ домѣ. Но едва только князь отворачивался, былъ занятъ чѣмъ-нибудь другимъ или отходилъ въ сторону, бесѣдуя съ какимъ-либо гостемъ или съ новымъ дворецкимъ княгиня преображалась. Въ этихъ случаяхъ она ни разу но смогла побороть въ себѣ желанія взглянуть на него на секунду. И всякій разъ встрѣчала она быстрый и почти смущенный взглядъ молодого человѣка, боязливо скользящій по ней. Оба вскорѣ ясно стали понимать другъ друга, начали ощущать нѣчто новое, зародившееся между ними, и боялись каждый себѣ назвать это нѣчто!.. Каждый отчетливо читалъ въ своемъ сердцѣ, каждый вполнѣ понималъ, что теряется въ новомъ чувствѣ, что спасенья нѣтъ, потому что побороть себя невозможно, потому что уже поздно. Какъ внезапно и быстро явилось это поздно! Съ первой встрѣчи въ гостиной стало уже поздно. Каждый, ясно читая въ своемъ сердцѣ, пытался всѣми силами проникнуть въ сердцѣ другого и, не смотря на очевидную взаимность, все-таки сомнѣвался.
Княгиня увѣряла себя, что молодой человѣкъ относится къ ней съ тѣмъ же чувствомъ вѣжливаго и холоднаго почтенія, съ какимъ относится и къ князю.
„Ну, и слава Богу!.. Пусть я одна буду…“ говорила она. А сама трепетно надѣялась, что это неправда.
Хорватъ увѣрялъ себя, что у княгини такая манера взглядывать, такія чудныя очи, такой блескъ въ этихъ очахъ, что всякій обмануться можетъ и объяснить въ свою пользу пламень этихъ глазъ.
Она и на нищаго глядитъ, у ней глаза горятъ, думалось Хорвату. — А ты ужь тутъ о себѣ и возмечталъ сейчасъ! Да и хорошо что такъ. У меня пройдетъ легче».
Поведеніе князя и его настроеніе духа было вполнѣ замѣчательнымъ психологическимъ явленіемъ. Прежній Duc de Russelien, Донъ-Жуанъ и сердцеѣдъ, перевидавшій въ жизни столько десятковъ женщинъ всевозможныхъ націй, замѣчательный мастеръ въ утонченномъ волокитствѣ, теперь будто не хотѣлъ или не могъ воспользоваться всѣмъ опытомъ своей жизни. Онъ ничего не видѣлъ, не замѣчалъ, будто ослѣпъ. Сдержанность и холодность жены иногда мелькомъ замѣчалъ и оставлялъ безъ вниманія. Преувеличенная, изысканная черезчуръ почтительность Хорвата къ княгинѣ должна была тоже показаться опытному князю сомнительною, но онъ объяснялъ ее хорошимъ женскимъ и материнскимъ воспитаніемъ, отчасти же юностью крестника, робостью предъ свѣтскою женщиной и красавицей.
Какъ безсмысленно странно и почти глупо было приглашеніе его молодому человѣку поселиться въ домѣ, такъ же непонятно странно было теперь и психическое настроеніе князя. Впрочемъ, надо сказать, что наканунѣ переѣзда Хорвата въ домъ, князю мелькомъ, вскользь, пришло на умъ, что молодой крестникъ можетъ влюбиться и начать ухаживать за его красавицей-женой, что ей тоже можетъ приглянуться молодой малый, дѣйствительно замѣчательной красоты и вдобавокъ еще герой. Но мысль эта легко скользнула въ головѣ князя и улетѣла, чтобы не возвращаться снова.
«Une petite histoire amoureuse, подумалъ князь, ухмыляясь. — Ну, что же? Богъ съ ней. Это ее развлечетъ на время».
Серьезнаго же ничего князь не предполагалъ возможнымъ. Почему — Богъ знаетъ! Никакая наука, никакая психологія не объясняетъ иныхъ явленій въ людяхъ, характерахъ, въ общежитіи.
Въ домѣ князя всѣ, отъ мала до велика, отъ самого Андріана, который послѣ объясненія съ княземъ почти не показывался въ домѣ, всѣ холопы до послѣдняго казачка въ швейцарской, всѣ горничныя и сѣнныя дѣвушки, однимъ словомъ, все населеніе княжихъ палатъ, если не говорили между собой, то каждый подумывалъ въ отдѣльности о странной затѣѣ князя поселить въ домѣ около молодой жеры такого красавца, хоть крестника, а все же чужого, а не родного. Сначала всѣ люди на него косились, будто чувствовали въ немъ врага общаго покоя и благополучія, но вскорѣ привыкли и даже полюбили Юрія Петровича, всегда ласковаго, часто болтавшаго съ людьми, шутившаго съ ними на всѣ лады.
Наконецъ, однажды послѣ обѣда случилось нѣчто, что могло послужить оправданіемъ образу дѣйствій князя. Князь сидѣлъ за столомъ, разглядывая какія-то бумаги. Княгиня и Хорватъ по обыкновенію сидѣли неподалеку отъ него. Она работала за пяльцами, онъ перелистывалъ какую-то книжку. Глаза князя невольно упали на эту книгу и онъ пристально глянулъ на ея обертку, а потомъ на лицо молодого человѣка. Книга держалась кверху ногами, а глаза молодого человѣка скользили не только по книгѣ, но просто гдѣ-то около нея и вдругъ поднялись на княгиню. Князь невольно вмѣстѣ съ нимъ одновременно глянулъ на жену и встрѣтилъ ея лихорадочно горящій взглядъ, обращенный не на пяльцы и не на него, мужа, а на офицера. Сердце князя слегка екнуло.
Слишкомъ огня много! подумалось ему! Но въ то же мгновеніе взглядъ княгини съ молодого человѣка перешелъ на него. Въ эту секунду князь ждалъ смущенія, яркой краски, стыда, что окончательно убѣдило бы его и выдало княгиню. Онъ ждалъ этого смущенія, именно какъ доказательства того, что подозрѣніемъ мелькнуло въ его головѣ. Но вмѣсто этого стыда и смущенія, взоръ княгини, обращенный на мужа, вдругъ засверкалъ еще ярче и лицо какъ будто подернулось едва замѣтною судорогой. Она даже какъ-то вся выпрямилась, оперлась на пяльцы и весь ея разумъ, вся ея сила воли, энергія, вся страстность натуры — все сказалось въ этомъ взглядѣ. И что же? Князь первый опустилъ глаза на свои бумаги. Этотъ взглядъ жены будто сказалъ ему: Что вы смотрите, что вы видите? Какъ смѣете вы что-либо видѣть, что-либо думать!
Князь мгновенно, будто занятый бумагами, обдумалъ этотъ взглядъ, взвѣсилъ всѣ оттѣнки этого взгляда и лица жены и ему ясно почудилось, что жена его, быть можетъ, первый разъ въ жизни глянула на него съ подавляющимъ презрѣніемъ, съ глубокою, доходящею до страсти ненавистью. Князь даже невольно вздохнулъ, сдержанно и прерывисто; ему стало жутко. До сихъ поръ кроткая Маша страдала молча, увядала какъ цвѣтокъ, тихонько и не слышно; чахла, какъ говоритъ народъ, таяла какъ свѣча воску яраго, какъ говоритъ пѣсня народная.
Князь безсознательно вдругъ поднялся изъ-за письменнаго стола и, будто не находя своихъ очковъ, вышелъ въ сосѣднюю горницу. Словно электрическій ударъ почувствовала княгиня на себѣ. Въ первый разъ оставались они наединѣ и она просто испугалась. Она замерла на своемъ мѣстѣ и не видя почти канвы, нервно, быстро шила на удачу. Она ждала перваго слова отъ молодого человѣка, даже страстно ждала, чтобъ онъ скорѣе сказалъ хоть одно слово, потому что тогда у ней явился бы предлогъ или ею же созданный нравственный поводъ мгновенно выйти изъ комнаты.
Хорватъ, будто чувствуя, что будетъ стоить это одно слово, молчалъ какъ убитый и даже боялся поднять глаза на княгиню. Онъ сидѣлъ полный мыслью о ней, о томъ, что они въ первый разъ остались наединѣ, о томъ, что быть можетъ она въ это мгновеніе смотритъ на него, ждетъ, чтобъ онъ взглянулъ и быть-можетъ ея взглядъ, котораго онъ не видитъ, скажетъ ему такъ много, какъ еще ни разу не говорилъ. А между тѣмъ онъ положительно не находитъ въ себѣ силы поднять глаза. Наконецъ раненая рука, которою онъ придерживалъ книгу, нервно дрогнула и книга упала на полъ; этого было довольно.
Княгиня поднялась какъ ужаленная и быстро, будто спасаясь отъ чего-то страшнаго, выскользнула изъ комнаты.
Молодой человѣкъ тоже всталъ съ мѣста и пролепеталъ, себѣ самому глухо, шепотомъ: «Уѣхать?.. уѣду!.. Ничего не понимаю»!..
Между тѣмъ князь стоялъ у окна въ другой горницѣ глаза его бѣгали по горницѣ безъ цѣли, затѣмъ устремились за окно и бродили по темной улицѣ, по домамъ и прохожимъ, ничего не видя и не замѣчая. Князю было стыдно горько стыдно того, что, выйдя изъ кабинета, онъ только сію минуту подошелъ къ окну. За эти нѣсколько минутъ, роковыхъ, постыдныхъ минутъ, онъ стоялъ предъ зеркаломъ гдѣ наискось отражалась умышленно раскрытая дверь, а за нею отражались обѣ фигуры, и жены и Хорвата. Онъ могъ, все видѣть, что случится: малѣйшій взглядъ, малѣйшее слово, малѣйшій знакъ молодыхъ людей, и трепетно, пытливо устремлялъ взглядъ въ это зеркало. Стыдясь самого себя, но не имѣя силы отойти, онъ глядѣлъ и ждалъ. Онъ видѣлъ, какъ княгиня по уходѣ его старательно быстро шила въ пяльцахъ, еще ниже приникнувъ лицомъ къ канавѣ; молодой человѣкъ еще внимательнѣе разглядывалъ книгу и уронилъ ее. Когда онъ снова съ упавшей книги перевелъ взглядъ на жену, то увидѣлъ ее отодвигающею пяльцы и выходящею вонъ изъ кабинета. Бурю, которая поднялась на мгновенье въ обоихъ, князь видѣть въ зеркало не могъ. И онъ вздохнулъ и горько подумалъ: вотъ къ чему ведетъ тотъ опытъ, которымъ онъ такъ богатъ; вотъ что значитъ собственную жизнь наполнить любовными приключеніями. Презрѣніе къ женщинѣ вообще, выносимое изъ этихъ приключеній, прямо ведетъ къ тому, чтобы быть способнымъ заподозрить въ порокѣ всякаго, хотя бы и младенца. «Я оскорбляю ее», подумалъ князь. «Подозрѣвать такое существо, какъ она»! Князь не скоро могъ простить себя и забыть какъ свое оскорбительное для жены подозрѣніе, такъ и свою выходку.
«Да, это низко! C’est du laquais», думалъ онъ. «Мары на недосягаемой высотѣ. Земного чувства любви или страсти не существуетъ для нея». Князь вернулся въ кабинетъ, усѣлся въ уголкѣ съ бумагами, чтобы сдѣлать видъ, что онъ занятъ и оградить себя отъ бесѣды съ Хорватомъ, на которую не былъ способенъ въ эту минуту. Онъ только-что произнесъ самъ надъ собою приговоръ; ему оставалось теперь только ждать помилованія отъ своей совѣсти. Князь обѣщалъ самъ себѣ заслужить это помилованіе тѣмъ, что не будетъ обращать ни малѣйшаго вниманія на жену и молодого человѣка, не будетъ ни видѣть, ни замѣчать, ни волноваться, и что бы ни случилось, не будетъ воображать себѣ midi à quatorze heures!..
Становилось поздно. Князь, повидимому, былъ глубоко занятъ своими бумагами; княгиня не возвращалась. Давно уже люди подали свѣчи. Хорватъ вышелъ отъ князя, хотѣлъ пройти къ себѣ въ горницы, которыя были въ нижнемъ этажѣ, но особенное малодушіе сказалось въ немъ и онъ началъ взадъ и впередъ ходить вдоль полуосвѣщенной анфилады гостиныхъ. Онъ даже самому себѣ не хотѣлъ сознаться, что сторожитъ на пути княгиню.
Черезъ полчаса ходьбы, въ ту минуту, когда Хорватъ, дойдя почти до дверей кабинета, снова повернулся и шелъ къ залѣ, среди сравнительно больше освѣщенной залы показалась стройная, тихо движущаяся фигура княгини. Она, подвигалась, опустивъ руки, сложенныя одна въ другую вдоль складокъ платья, низко склонивъ свою бѣлую головку. Особенно ярко свѣтилась въ лучахъ карселя эта свѣтлая, будто сѣдая, какъ лунь, головка. Хорватъ хотѣлъ итти къ ней навстрѣчу, но внезапная робость, боязнь испугать въ этой женщинѣ то чувство, которое зарождалось въ ней, и которое онъ уже начиналъ если не видѣть, то понимать, заставила его быстро повернуть въ самый темный уголъ неосвѣщенной гостиной и сѣсть, почти спрятаться на громадномъ диванѣ екатерининскихъ временъ.
«Она пройдетъ мимо, а я уйду внизъ», подумалъ онъ, какъ будто это было нѣчто важное и уже давнымъ-давно рѣшенное.
Замирая отъ какого-то незнакомаго ему дотолѣ чувства, Хорватъ глядѣлъ на дверь, въ которую изъ сосѣдней гостиной проливался, мерцая, небольшой свѣтъ. И вотъ, въ этомъ свѣтѣ тихо, неслышно, будто привидѣніе, скользнула и обрисовалась вся фигура и склоненная на грудь головка княгини. Она, медленно двигаясь, подошла къ дверямъ кабинета и остановилась.
Дорого бы далъ молодой человѣкъ, чтобъ эта дверь кабинета поскорѣе растворилась и скорѣе скрыла отъ него эту фигуру, наводившую теперь на него какой-то трепетъ, почти страхъ. Но она стояла и не двигалась.
Хорватъ ни о чемъ не думалъ, а только ждалъ и ждалъ когда скроется она. Но вдругъ ужасъ проникъ въ сердце молодого человѣка. Княгиня повернулась и такъ же тихо, такъ же неслышно двинулась вглубь гостиной, въ его сторону; шла прямо на него. Страшная тревога, поднявшаяся въ душѣ его, вдругъ выдала его. До слуха княгини долетѣло тяжелое, прерывистое дыханіе. Она вперила глаза въ полусумракъ гостиной и шагахъ въ пяти отъ дивана различила сіяющій позументъ и пуговицы знакомаго мундира.
Она вздрогнула, остановилась и вдругъ, будто не она, — а какая-то другая женщина въ ней, которую она не знала, и которой существованія даже не предполагала, — эта другая женщина высокомѣрно произнесла рѣзкимъ голосомъ:
— Зачѣмъ вы здѣсь?
Никогда, ни въ одной битвѣ, молодой герой не робѣлъ такъ, какъ оробѣлъ въ эту минуту.
Все пропало! прошепталъ ему какой-то голосъ. Пропало безвозвратно! Ты испугаешь въ ней то, чѣмъ сталъ такъ дорожить, оно исчезнетъ. И ты самъ виноватъ.
Хорватъ хотѣлъ вымолвить: «простите». Онъ собирался сказать это слово съ тѣмъ чувствомъ, какъ если бы въ самомъ дѣлѣ совершилъ какое-либо преступленіе или, по крайней мѣрѣ, огромную дерзость. Но онъ не успѣлъ разомкнуть губы, ибо княгиня, строго вымолвивъ свою фразу, поняла, что сама себя выдала. Выдала все свое душевное волненіе, свою боязнь быть съ нимъ наединѣ. Она стремительно отошла отъ дивана и скрылась въ дверяхъ кабинета.
Хорватъ бросился почти бѣгомъ къ себѣ внизъ. Не прошло часа, дворецкій позвалъ его къ столу. Это было время ужина. Молодой человѣкъ почти не находилъ въ себѣ достаточно силъ, чтобы снова явиться передъ княземъ и этою женщиной, которая такъ быстро, такъ нежданно съ каждою минутой становится для него олицетвореніемъ какой-то силы, которую онъ и обожаетъ и боится. Однако онъ понималъ, что его внезапное отсутствіе, безъ всякаго повода, можетъ быть замѣчено и какъ-нибудь особенно истолковано княземъ. Онъ начиналъ уже бояться разбудить вниманіе усыпленнаго вполнѣ, какъ думалъ онъ, мужа.
«Нѣтъ, пойду!» подумалъ онъ про себя. И молодой человѣкъ поднимался по громадной лѣстницѣ дома въ верхній этажъ, а затѣмъ ступилъ черезъ порогъ столовой съ тѣмъ же самымъ чувствомъ сосредоточенности, отваги, всею волей сдерживаемаго трепета, съ какими годъ назадъ онъ шелъ въ шеренгѣ штурмовой колонны, ожидая и понимая, чта идетъ на вѣрную смерть. Завидя издали, сквозь отворенную дверь, освѣщенный и накрытый столъ и княгиню, стоя наливавшую супъ, онъ подумалъ:
«Нѣтъ, тогда на штурмѣ было легче!» Была минута, когда онъ хотѣлъ повернуться и бѣжать снова внизъ, на послѣднимъ усиліемъ воли переступилъ порогъ и молча сѣлъ на свое мѣсто.
— Что съ вами? тотчасъ же выговорилъ князь, взглянувъ въ лицо молодого человѣка.
— Рука, робко солгалъ Хорватъ.
— Что, опять ноетъ? соболѣзнуя, покачалъ головой князь. — Вотъ вѣдь эти раны, и вылѣчишься, а болятъ!
Хорватъ вскользь глянулъ на княгиню. Она не смотрѣла на него и казалась совершенно спокойна. Онъ ободрился и къ концу ужина уже довольно спокойно бесѣдовалъ съ княземъ.
За ужиномъ онъ боялся взглянуть на княгиню; но вставая изъ-за стола, онъ глянулъ на нее, ожидая холоднаго и строгаго взгляда, и ошибся вполнѣ. Княгиня смотрѣла ласково, какъ-то безпомощно, какъ когда-то при встрѣчѣ ихъ въ первый день. Ошибиться было мудрено. Этотъ взглядъ просто просилъ прощенія.
Счастливый какъ ребенокъ вернулся Хорватъ въ свою горницу и до полуночи не находилъ себѣ мѣста, переходя изъ угла въ уголъ, метался какъ левъ въ клѣткѣ.
Если бы въ ту же ночь кто-нибудь заглянулъ въ спальню княгини, то увидѣлъ-бы ее неподвижно сидящею на креслѣ. Чтобы не обращать на свои окна вниманія многочисленной дворни, она погасила свѣчи, но не легла въ постель, и при слабомъ мерцаньи лампадки у образовъ просидѣла не двинувшись часа четыре. Она сводила счеты сама съ собой, вопрошала себя, требовала отвѣта неуклоннаго и прямого. Она спрашивала: «да» или «нѣтъ», глубоко-ли и непоборимо то чувство, которое внезапно овладѣло всѣмъ ея существомъ, или же это прихоть, пустая, случайная, отъ скуки, отъ однообразія ея жизни. Она уже давно назвала это чувство его настоящимъ именемъ, поняла все въ ней внезапно свершившееся и только хотѣла узнать теперь, ощупать на глубинѣ души своей, насколько уже сроднилось съ ней это чувство; есть ли хоть слабая надежда хотя бы и чрезвычайнымъ усиліемъ избавиться отъ него, противостоять этому потоку, который нахлынулъ и опрокинулъ въ ней все, волю, разумъ, совѣсть… кружитъ и уноситъ ее.
Глубоко страстная натура этой дѣвушки, княгини Агариной по имени, теперь впервые чувствовала на себѣ всю несокрушимую силу первой осмысленной и зрѣлой страсти. До сихъ поръ, ни въ Россіи, ни за-границей, никто не пробуждалъ въ ней ни тѣни какого бы то ни было чувства. Теперь же оно проснулось вдругъ, и не вслѣдствіе одного слѣпого и пустого случая, а роковымъ указомъ природы, которой нѣтъ дѣла до паутины, именуемой правилами общежитія, и которая сметаетъ эту паутину однимъ дуновеніемъ.
Да, этотъ человѣкъ, или судьба въ лицѣ его, внезапно, будто магическимъ толчкомъ, пробудила всѣ спавшія силы ея щедро надѣленной натуры. Вся она будто встрепенулась, ожила и, почуявъ въ сердцѣ своемъ будто приближеніе святыни, трепетно раскрыла ей навстрѣчу горячія, нетерпѣливыя объятія. Но между нею и этимъ новымъ міромъ, который открылъ предъ ней этотъ человѣкъ, явилась эта житейская паутина. Княгиня прямо спрашивала себя, способна ли она перешагнуть чрезъ долгъ, совѣсть, нравственность и обмануть своего мужа. Что-то громко сказало ей тотчасъ, что мужа обманывать грѣхъ, но что стараго князя, загубившаго ея молодость, иныя женщины (хоть бы тѣ героини прочитанныхъ ею книгъ) рѣшились бы казнить невѣрностью. Чуть не на зарѣ она пришла наконецъ къ рѣшенію холодно и безстрастно измѣнить такъ или иначе свой образъ жизни, свое существованіе, которое давно стало ей въ тягость. Однако разумъ подсказалъ ей, что рѣшить этотъ вопросъ, конечно, сразу нельзя, нужно время. А между тѣмъ онъ тутъ, постоянно близъ нея, смущаетъ и волнуетъ ее.
«Надо уѣхать», подумала она.
Чрезъ часъ княгиня уже придумала поводъ къ отлучкѣ, тотчасъ стала спокойнѣе и даже попробовала лечь въ постель и заснуть.
На утро она была въ кабинетѣ князя и холодно, но рѣшительно заявила ему, что должна ѣхать немедленно въ ихъ подмосковное имѣніе, ради разныхъ безпорядковъ. Князь изумился, но пока княгиня объясняла ему всякія подробности, побуждающія ее на эту поѣздку среди зимы, князь не слыхалъ ни слова; онъ думалъ о другомъ. Еще недавно онъ заподозрилъ и чуть не сталъ ревновать жену, а тутъ вдругъ — добровольное отсутствіе. Пока онъ безсмысленно бредилъ и оскорблялъ ее мысленно, она думала о дѣлахъ и собиралась въ вотчину.
Когда княгиня замолчала и вопросительно глядѣла на мужа, ожидая его согласія на поѣздку, князь пришелъ въ себя, устыдился своей разсѣянности и не переспросивъ ни о чемъ, чтобы не выдать себя, поскорѣе согласился. Тотчасъ былъ посланъ въ вотчину за пятьдесятъ верстъ отъ Москвы гонецъ скорѣе приготовить все, вытопить домъ и быть готовымъ для принятія княгини.
День цѣлый княгиня подъ предлогомъ занятій надъ бумагами по этому имѣнію и отчасти сборовъ почти не выходила изъ своего кабинета; даже за столъ пришла она съ какою-то книгой, испещренною цифрами докладовъ управителей.
Пока князь болталъ съ Хорватомъ, она все переглядывала эту книгу и, повидимому, забыла объ ихъ существованіи. Ни разу не подняла она глазъ, ни разу не взглянула въ лицо молодого человѣка.
Разговаривая съ княземъ, Хорватъ не слушалъ, что тотъ говоритъ, и отвѣчалъ не впопадъ. Хорватъ чувствовалъ, какъ сердце его сжималось какою-то болью.
Что же это? постоянно, безъ конца, вопрошало въ немъ все его существо. Что это значитъ, эта неожиданная холодность, это равнодушіе? Даже болѣе того, онъ не существуетъ для нея.
Послѣ стола княгиня немедленно скрылась снова къ себѣ. Князь пошелъ отдохнуть.
Хорватъ спустился къ себѣ и до вечера повторялъ все одинъ и тотъ же вопросъ.
«Неужели это кокетство, искусная игра?» О, онъ чувствовалъ, что это предположеніе безсмысленно, что такая женщина, какъ княгиня, не способна на подобнаго рода игру. — «Что же значилъ этотъ внезапный отъѣздъ? Какая необходимость быть въ вотчинѣ, ѣхать пятьдесятъ верстъ по морозу?» Хорватъ не могъ себѣ объяснить.
«Неужто любовь къ хозяйству заставляетъ ее скакать. А любовь къ хозяйству, вѣдь это любовь къ деньгамъ. Неужели она считаетъ гроши и алтыны?» съ какимъ-то озлобленіемъ шепталъ молодой человѣкъ, шагая въ своей горницѣ. Онъ путался; умъ за разумъ заходилъ у него.
Вдругъ ему пришла шальная мысль: достать лошадей, поскакать впередъ въ ту же вотчину, переодѣться и проскользнуть въ усадьбу, гдѣ вѣроятно было мало дворни, подкупомъ или тайно пробраться въ самый домъ и нежданно, даже среди ночи, явиться предъ княгиней.
«Это безумно, подумалъ онъ, разумѣется безумно. Но вѣдь все безумство! Развѣ не безумство было принять приглашеніе князя и не уѣхать тотчасъ же? Развѣ не безумно всякій день утромъ, и вечеромъ, и ночью, думать все о ней, разжигать въ себѣ преступную страсть, которая поведетъ если не къ погибели обоихъ, то къ его собственной? Первый шагъ былъ шальной, такъ второй и третій, какой ни будь шальной, дѣло не испортитъ!»
И въ порывѣ страсти, почти не владѣя собой, онъ схватилъ шапку и направился было на подъѣздъ, но вдругъ остановился. До сихъ поръ казалось ему, что все его намѣреніе просто и удобоисполнимо; онъ одно позабылъ, а именно какъ объяснить князю свое внезапное и одновременное съ княгиней отсутствіе. Хорватъ остановился предъ этою мыслью какъ громомъ пораженный.
— Нельзя, нельзя! безпомощно выговорилъ онъ. — Еслибъ я зналъ, предвидѣлъ, то уѣхалъ бы дня за два, сказавъ, что ѣду въ Петербургъ или куда-либо, а теперь нельзя.
Онъ вернулся и снявъ шапку швырнулъ ее на полъ.
«Сколько она пробудетъ тамъ? снова думалъ онъ. — Еслибъ я зналъ, что отсутствіе это продолжится нѣсколько дней, чрезъ два, три дня я бы могъ тоже выѣхать». И нежданнымъ поворотомъ мысли, свидѣтельствовавшимъ о томъ возбужденномъ состояніи, въ которомъ онъ находился, онъ сразу бросился къ своей шапкѣ и вышелъ изъ дому съ цѣлью нанять лошадей, но уже не для того, чтобы скакать въ вотчину, а скакать въ Петербургъ, спасаться отъ этого круговорота, въ который попалъ душою и разумомъ.
— Пока приведутъ лошадей, я объясню, напутаю околесицу какую-нибудь князю, и что бы онъ ни подумалъ, все равно. Вѣдь уже мнѣ не ворочаться.
Хорватъ вышелъ изъ дому пѣшкомъ, въ легкомъ плащѣ. Сильный морозъ охватилъ его. Онъ прошелъ нѣсколько улицъ. Буря, поднявшаяся въ немъ, улеглась постепенно; онъ вздохнулъ, замедлилъ шагъ и наконецъ пріостановился. Вдругъ повернувъ назадъ, онъ черезъ полчаса тихо, усталымъ шагомъ, почти грустный, вернулся домой и усѣлся въ глубь своей комнаты.
«Все вздоръ! Ничего не сдѣлаю; буду ждать и глядѣть. Будь что будетъ. Одно только знаю, что если надо для этого украсть — украду, надо убить — убью. Надо ли жизнь будетъ отдать — я не одинъ разъ отдамъ, а десять разъ отдамъ. Старикъ — другъ, отца; самъ крестный отецъ, наконецъ радушный хозяинъ, все это, говорятъ люди, свято. Да, можетъ-быть, но вотъ во мнѣ-то что-то такое громадное, страшное, копошится, точно звѣрь какой о ста головахъ, и онъ-то вотъ будто оретъ дикимъ голосомъ, что все это трынъ-трава! Да, все это сдѣлано для тебя и изъ-за тебя. Еслибы ты была счастлива, любила его, тогда я бѣжалъ бы изъ этого дома на другой же день, но ты не любишь дѣдушку; ты меня любишь. Вѣрно!..»
Долго ли просидѣлъ Хорватъ, бесѣдуя и даже споря самъ съ собою — онъ не зналъ. Онъ чувствовалъ сильную усталость во всемъ тѣлѣ. Давно было темно совершенно въ его горницѣ и вдругъ раздались шаги: предъ нимъ появился вѣчный, неизмѣненный дворецкій и неизмѣнно заложа руки за спину проговорилъ тѣмъ же неизмѣннымъ, казеннымъ голосомъ:
— Юрій Петровичъ! пожалуйте кушать.
Хорватъ пришелъ окончательно въ себя, и когда дворецкій поворачивался налѣво кругомъ, чтобы выйти изъ горницы, онъ почти крикнулъ ему вслѣдъ:
— Когда ѣдетъ княгиня?
Интонація голоса его могла выдать волненіе, и должно-быть дворецкій замѣтилъ эту интонацію. Лицо его въ темнотѣ было не видно Хорвату, но голосъ его съ оттѣнкомъ удивленія выговорилъ:
— Не могу знать.
Голосъ этотъ говорилъ: Это не наше дѣло! И не мое дѣло, и не ваше.
Не успѣлъ дворецкій снова повернуться спиной къ Хорвату, какъ молодой человѣкъ выговорилъ:
— Доложи князю, что мнѣ очень нездоровится. Я извиняюсь и къ столу не пойду.
Дворецкій вышелъ. Хорвату стало страшно и за сдѣланный имъ вопросъ и рѣшеніе не итти на верхъ; но дѣло уже было сдѣлано.
Чрезъ полчаса, когда Хорватъ сидѣлъ на томъ же креслѣ, нѣсколько человѣкъ приблизилось медленно къ его дверямъ. Оттъ сразу догадался, бросился въ сосѣднюю горницу и легъ на постель. Чутье не обмануло его. Радушный хозяинъ безпокоился и пришелъ самъ узнать, что съ его гостемъ. Князь вошелъ, сопровождаемый тѣмъ же дворецкимъ и двумя людьми, которые несли свѣчи, такъ какъ корридоръ не былъ освѣщенъ. На всѣ предложенія лѣкарствъ, доктора и т. п. Хорватъ отвѣчалъ кое-какъ. Это была пытка. По счастію, князь не сѣлъ и, пожелавъ ему доброй ночи, снова вышелъ.
«А что если и она повѣрила?» вдругъ подумалось Хорвату. Если она будетъ безпокоиться? И молодой человѣкъ вдругъ злобно разсмѣялся надъ собой. «Скажите на милость, что воображаетъ себѣ полоумный дуракъ! Очень ей нужно знать, что съ тобой! Хоть издохни тутъ какъ собака, такъ она не глянетъ, а поскачетъ въ вотчину три рубля оброку собрать»!
И злоба кипучая, почти ненависть къ этой княгинѣ, сказывалась на сердцѣ молодого человѣка. Онъ, казалось, всею душой ненавидѣлъ и презиралъ ее въ эту минуту. Послѣ этого припадка злобы лицо офицера, воина и даже героя, опущенное теперь безпомощно на руки, вдругъ стало влажно. Первый разъ со времени юношества въ глазахъ показались слезы.
Княгиня пробыла въ деревнѣ недѣлю. Князь уже начиналъ безпокоиться и послалъ уже двухъ гонцовъ къ женѣ съ вопросомъ, все ли благополучно? Княгиня отвѣчала письмомъ: «Все, слава Богу. Занимаюсь всякій день понемножку. Спѣшить не къ чему. Давно не жила въ деревнѣ зимой, поэтому мнѣ очень нравится здѣсь. Кругомъ сугробы, волки ходятъ: двѣ метели уже было. Вьюга воетъ всякую ночь, точь въ точь какъ было въ Дужинѣ. Кажется, отсюда бы не выѣхала. Хочу просить васъ на будущую зиму жить здѣсь, а не въ Москвѣ. Домъ этотъ меньше московскаго, въ немъ какъ-то теплѣе, уютнѣе. Здѣсь on est plus chez soi, чѣмъ въ вашихъ московскихъ палатахъ».
Письмо это было большое, ласковое. Отъ него вѣяло какою-то ясностью, душевнымъ спокойствіемъ. Князь, прочитавъ и перечитавъ его, вывелъ заключеніе, что деревня особенно хорошо дѣйствуетъ на княгиню.
— Вотъ, что значитъ привычка! сказалъ онъ Хорвату. — Она родилась и прожила до шестнадцати лѣтъ въ страшной глуши, среди сугробовъ, и теперь ей нѣтъ мѣста пріятнѣе и веселѣе, какъ деревенская глушь и въ особенности зимой.
Хорватъ воспользовался этимъ разговоромъ о прошломъ княгини и осторожно сталъ разспрашивать князя. Онъ ничего не зналъ о прошломъ княгини, помимо отрывочныхъ свѣдѣній, собранныхъ въ Москвѣ. Князь охотно, даже болтливо, съ особеннымъ удовольствіемъ распространился о дѣтствѣ жены, ея жизни въ Дужинѣ; очертилъ Хорвату всю обстановку Дужинской барышни, о которой онъ зналъ отъ нея самой, и сдѣлалъ очеркъ характера Лукьяна Ивановича. Хорватъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ. Князь истолковалъ это вниманіе иначе и приписалъ это своему искусству разсказывать. Онъ вспомнилъ какъ бывало прежде любилъ ораторствовать и повѣствовать, и какъ десятки, иногда и сотни слушателей въ какой-нибудь гостиной, прекративъ отдѣльныя бесѣды, внимательно напрягали слухъ; а онъ, бывало, конечно не теперешній Петръ Ильичъ, а остроумный, блестящій, много видѣвшій на своемъ вѣку, разсказывалъ что-либо изъ своей заграничной жизни.
Видя, что князь съ любовью разсказываетъ все относящееся до жены, Хорватъ болѣе смѣло вдавался въ подробности, касающіяся княгини. Въ этотъ день онъ узналъ многое, и оно не пропало для него даромъ. Цѣлый часъ посвятилъ князь между прочимъ на передачу того, что зналъ онъ о баронессѣ Штейнмаркъ. Эта бесѣда, — длинная, пріятная и интересная равно для обоихъ, хотя по совершенно разнымъ причинамъ, — привела къ большему сближенію между княземъ и молодымъ человѣкомъ. Ввечеру князь Петръ Ильичъ, будто забывъ, что говорилъ все онъ, а Хорватъ только слушалъ, рѣшилъ, что молодой человѣкъ въ сущности очень уменъ и очень пріятный собесѣдникъ. На другой день бесѣда снова началась о томъ же предметѣ, и Хорватъ, не рѣшавшійся на одинъ вопросъ вчера, сегодня прямо поставилъ его. Онъ спросилъ у Петра Ильича, какимъ образомъ онъ познакомился съ Собакиными, никогда не выѣзжавшими по словамъ его, изъ Дужина, и какимъ образомъ женился на Марьѣ Лукьяновнѣ? Князь и на это отвѣчалъ охотно, подробно. Когда онъ перешелъ къ своей свадьбѣ и къ заграничной поѣздкѣ, ясность исчезла съ его лица. Онъ сократилъ разсказъ и вдругъ смолкъ. Но то, о чемъ князь не упомянулъ, о чемъ не любилъ даже вспоминать — Хорватъ самъ то зналъ: и людская молва по Москвѣ, и его собственное чутье подсказали то ему. Въ этотъ день роли перемѣнились. Князь, какъ бы въ отплату за свой вчерашній разсказъ, разспрашивалъ молодого человѣка объ его жизни, намѣреніяхъ и планахъ на будущее. Еще недавно, предъ пріѣздомъ въ Москву, Хорватъ могъ бы отвѣчать на эти прямо, откровенно; у него было чисто на душѣ. Если онъ самъ опредѣленно не зналъ, что хотѣлъ дѣлать, то во всякомъ случаѣ онъ могъ, положа руку на сердце, говорить обо всемъ касавшемся его личности, говорить со всякимъ откровенно, а съ княземъ, другомъ его отца и матери, подавно могъ бы высказаться обо всемъ тревожившемъ его сердце. Съ тѣхъ поръ прошло такъ мало времени, какихъ-нибудь нѣсколько дней, а между тѣмъ молодой человѣкъ ни могъ уже говорить искренно, не могъ допуститъ чей-либо чужой взоръ въ свою душу. У него уже было, что скрывать тщательно это всякаго и въ особенности отъ этого самаго друга его отца и его собственнаго крестнаго отца. Хорватъ разсказалъ князю нѣкоторыя подробности своей жизни съ матерью. Онъ съ особеннымъ чувствомъ говорилъ о ней и объ ея кончинѣ, такъ что даже слегка разстроилъ князя. Подробно разсказалъ онъ и кампанію свою, но чѣмъ, ближе разсказъ его подходилъ къ Москвѣ, тѣмъ болѣе Хорватъ смущался. Отвѣчать же на то, что онъ намѣренъ дѣлать теперь, онъ не могъ, конечно не прибѣгая къ самой наглой лжи.
— Надо тебя женить! Вотъ что! рѣшилъ вдругъ князь. — Пора! теперь больше ничего не остается какъ женитьба. Князь пріостановился и продолжалъ: — Откладывать женитьбу не надо; не надо поздно жениться. Я — не примѣръ.
«Напротивъ) ты и примѣръ»! невольно додумалъ Хорватъ.
Князь смолкъ. Хорватъ не отвѣчалъ ничего, только на душѣ его стало тревожнѣе.
— Да, я этимъ займусь, выговорилъ снова князь подумавъ. — Какъ только жена пріѣдетъ, мы сдѣлаемъ семейный совѣтъ, un conseil de famille. — Князь весело улыбнулся. — Мы сдѣлаемъ нѣсколько вечеровъ и баловъ и покажемъ у насъ всѣхъ московскихъ невѣстъ. Выбирай любую, всякая пойдетъ. Въ этомъ порукой твоя молодцоватая фигура, твой характеръ и, наконецъ, порукой твой будущій сватъ и посаженный отецъ. Да, погляжу я, какая матушка или какой батюшка не согласятся? Какая барышня не будетъ счастлива, когда князь Агаринъ начнетъ сватать такого молодца, какъ ты? — Князь перемѣнилъ вдругъ шутливый тонъ и прибавилъ совершенно серьезно. — Я обѣщалъ твоему отцу заняться твоею судьбой и сдержу слово. Не имѣя дѣтей и находясь въ полномъ разрывѣ съ братомъ и единственнымъ племянникомъ, я могу располагать своимъ состояніемъ какъ хочу. Княгиня обезпечена. Изъ остального половина пойдетъ, конечно, на разные пенсіоны и на нѣкоторые московскіе монастыри и церкви; такъ я обѣщался. Другая же половина…
И князь запнулся и не договорилъ, потому, что прочелъ на совершенно смущенномъ лицѣ молодого человѣка не только несогласіе на то, о чемъ намекалъ князь, но даже какое-то черезчуръ непріятное выраженіе.
— Ты не имѣешь права обижаться, быстро выговорилъ князь — То, что я хочу сдѣлать, это мое право. Это право дано мнѣ твоимъ отцомъ, когда ты былъ еще младенцемъ. Ты мнѣ не чужой, повторяю въ сотый разъ. Ты мой крестникъ, vous êtes le fils de mon coeur!
— Благодарю васъ, князь, едва слышно пролепеталъ Хорватъ, опуская глаза, — но это совершенно, совершенно невозможно. Этого не можетъ быть и никогда не будетъ!
— Можетъ-быть и будетъ, разсмѣялся князь, — и это не твое дѣло. А если ты сумасшедшій, ну такъ, получивъ все, по закону раздай нищимъ. Это опять ужь твое дѣло, а не мое. Mais laissons èa. Что говорить о будущемъ и, надѣюсь, далекомъ! — Князь опять разсмѣялся. — Авось судьба не будетъ тебѣ благопріятствовать и дастъ мнѣ еще немного времени на земномъ шарѣ покоптить небо. Еще я вижу нѣсколько уголковъ неба, въ которыхъ много свѣта. Ихъ еще я недостаточно закоптилъ; ну, вотъ этимъ я и займусь!
Князь разсмѣялся еще сильнѣе и громче, но въ этомъ смѣхѣ и Хорвату, и ему самому вдругъ послышалась нота далеко не веселая, старчески дряблая и озлобленная на міръ Божій и на людей. Князь, любившій французскія выраженія, могъ справедливо назвать этотъ смѣхъ: un rirejaune.
Въ этотъ вечеръ Хорватъ много продумалъ, но уже нео княгинѣ, а о словахъ князя. Нѣсколько дней назадъ предположеніе князя, даже болѣе, неуклонное намѣреніе его отдать ему по смерти половину своего состоянія, которая была больше многихъ большихъ состояній, сдѣлало бы Хорвата счастливѣйшимъ изъ смертныхъ; онъ нашелъ бы въ себѣ возможность принять этотъ подарокъ отъ крестнаго отца и друга своихъ родныхъ. Тогда его честная натура поставила бы вопросъ просто: если есть возможность полюбить этого Петра Ильича, какъ родного отца, и сыновнею рукой закрыть ему глаза, то принять подарокъ въ качествѣ пріемыша. Если же князь антипатиченъ ему, если онъ не видитъ возможности любить его какъ родного, не видитъ возможности прожить съ нимъ вмѣстѣ до послѣдняго его дня, то не принимать.
Теперь же вопросъ этотъ судьба поставила совершенно иначе. Любить онъ князя не могъ, наоборотъ, чувствовалъ, что вотъ-вотъ роковая судьба, помимо его воли, даже помимо повода какого-нибудь со стороны князя, заставитъ его ненавидѣть этого старика. Эта судьба хочетъ его сдѣлать злѣйшимъ, непримиримѣйшимъ врагомъ этого ласково принявшаго его къ себѣ человѣка. Чтобы согласиться на предложенія князя, надобно остаться жить съ нимъ до конца его дней, любить и ухаживать за нимъ, а ему приходится или бѣжать немедленно изъ этого дома, или же остаться, чтобы обманывать князя. Да это еще и не все. Къ чему приведетъ его эта жизнь втроемъ, а равно и старика-мужа, равно и ее?.. Неизвѣстно, даже страшно и предугадывать.
Наконецъ, однажды въ сумерки вернулась княгиня. Хорватъ былъ у себя, видѣлъ, какъ княгиня быстро, даже можно было замѣтить, весело выскочила изъ экипажа. Человѣкъ, пріѣхавшій съ ней, былъ тоже какъ-то особенно веселъ: должно быть расположеніе духа барыни повліяло и на лакея. Онъ смѣялся, что-то разсказывалъ встрѣтившимъ экипажъ дворовымъ. Кучеръ съ козелъ перебилъ его, тоже разсказывая. Несмотря на двойныя зимнія рамы, Хорватъ ясно услышалъ слова кучера:
— Съ княгиней-то, съ нашей? Хоть за край свѣта поѣду!
Не прошло четверти часа, какъ явился одинъ изъ людей и доложилъ Хорвату:
— Княгиня проситъ васъ на верхъ.
Изумленный молодой человѣкъ вымолвилъ невольно:
— Князь?
— Никакъ нѣтъ-съ! Княгиня изволили выходить въ прихожую и сами приказали: поди, молъ, скажи, княгиня проситъ на верхъ Юрія Петровича.
Человѣкъ вышелъ, а Хорватъ стоялъ не двигаясь.
Вдругъ онъ увидѣлъ себя въ зеркалѣ и замѣтилъ, что у него разинутъ ротъ. Онъ звонко разсмѣялся, увидя свое лицо, и выговорилъ:
— Поневолѣ ротъ разинешь!
Но однако тревожное чувство ощущалъ онъ въ себѣ.
Что это значило; эта новость, это приглашенье тотчасъ по пріѣздѣ, когда она быть можетъ еще не успѣла толкомъ переговорить съ мужемъ? Хорватъ не только не могъ понять, но не могъ даже что-либо и придумать.
Въ легкомъ волненіи быстро поднялся онъ на верхъ и направился къ кабинету князя, но на полдорогѣ, въ одной изъ самыхъ маленькихъ гостиныхъ, онъ нашелъ и хозяина и хозяйку за маленькимъ чайнымъ столомъ. И это была новость! Съ тѣхъ поръ, что Хорватъ былъ въ домѣ, съ перваго дни знакомства и отъѣзда княгини, ни разу онъ не видалъ такого выраженія лица ея, какое было теперь. Она добродушно, спокойно, ласково улыбаясь, глянула на него и не тихо, какъ бывало прежде, а полнымъ голосомъ вымолвила:
— Я за вами послала. Извините, можетъ быть побезпокоила. Мнѣ хотѣлось скорѣе васъ увидѣть. Мы вотъ чай пить собрались, а васъ нѣтъ. Садитесь.
Хорватъ смутился. Вся фигура княгини, ея голосъ, ея слова, даже жестъ, которымъ она приглашала его сѣсть около себя, все это невольно тревогой переполнило его, потому что все это было слишкомъ просто. Да, эта простота исключала вполнѣ возможность прежнихъ внезапно и бурно начавшихся отношеній. Теперь сразу являлись другія отношенія, простыя, черезчуръ обыкновенныя.
«Въ ней ничего нѣтъ! Все прошло! Пошалила и бросила!» мелькнуло въ головѣ молодого человѣка, когда онъ садился. Однако онъ вскорѣ оправился.
Князь весело пилъ свой чай, а княгиня то отвѣчала мужу на его вопросы объ усадьбѣ, объ оранжереяхъ, о любимыхъ собакахъ, о карликѣ Антошкѣ, жившемъ тамъ; то обращалась также просто и свободно къ Хорвату и спрашивала то о сахарѣ, то о сливкахъ, то о Москвѣ и морозахъ, и эти вопросы поднимали въ сердцѣ молодого человѣка такую горечь и злобу, что они душили его. Наконецъ, не отвѣтивъ на одинъ изъ ея вопросовъ, онъ упорно взглянулъ на нее. Онъ думалъ:
«Ты не смѣешь такъ обращаться со мной! Ты потеряла это право послѣ того, что возникло между нами и что было понято нами обоими».
Казалось, что глаза его сказали, выразили эту тайную мысль. Княгиня быстро отвернулась отъ него лицомъ къ князю и выговорила:
— Ну, какъ вы безъ меня поживали? но голосъ измѣнилъ ей. Въ этомъ простомъ вопросѣ не было ни одного естественнаго звука и княгиня была принуждена закончить свою фразу легкимъ кашлемъ, какъ будто она поперхнулась. Но чрезъ секунду Хорватъ долженъ былъ убѣдиться, что это мгновенное смущеніе ему показалось.
Заговоривъ съ княземъ о томъ, какъ желала бы она жить въ деревнѣ, а не въ Москвѣ, она добилась отъ него обѣщанія, что на будущую зиму они можетъ быть поселятся въ какой-нибудь вотчинѣ.
— Только не въ той, изъ которой я пріѣхала, вымолвила вдругъ княгиня.
— Отчего же?
— Нѣтъ! Обманете! слишкомъ близко отъ Москвы. Мы тамъ устроимся, а чрезъ мѣсяцъ вы переѣдете сюда! Ѣхать, такъ ѣхать верстъ за тысячу, вотъ хотя бы въ ваще Оренбургское имѣніе. Тамъ, какъ устроимся, такъ ужъ среди зимы мы не рѣшитесь въ Москву ѣхать! И княгиня разсмѣялась звонко.
Не только Хорватъ удивился, но и князь удивился. Хорватъ со дня прибытія своего въ домъ не слыхалъ смѣха княгини, а князь за цѣлый годъ, если не больше, тоже не слышалъ такого смѣха — Ну, Marie! если на тебя такъ дѣйствуютъ поѣздки въ подмосковную, такъ я бы не прочь, еслибы ты каждый мѣсяцъ ѣздила туда. Поѣхала ты triste comme un automne, а вернулась совсѣмъ, какъ… Князь заикнулся. Да, совсѣмъ какъ бывало Марьей Лукьяновной Собакиной была.
— Ну, чтожъ, пожалуй! весело отвѣчала клягиня. — Я готова ѣздить туда каждый мѣсяцъ. Дѣйствительно, пребываніе тамъ напомнило мнѣ такъ живо мою дужинскую жизнь, что это расшевелило меня. Я быть можетъ стала въ самомъ дѣлѣ веселѣй. Да вѣдь въ этихъ вашихъ палатахъ…
— Pardon! вдругъ перебцлъ князь — Почему вы въ вашемъ письмѣ поставили въ нашихъ палатахъ, а потомъ изволили зачеркнуть и поставили въ вашихътпалатахъ?
— Это ваши палаты, а не мои, серьезно вымолвила княгиня, но видно было, что она продолжаетъ шутить, играть. — Вотъ, если переѣдете въ деревню, въ какую хотите, тамъ я буду говорить, наши палаты!
Эта болтовня странно звенѣла въ ушахъ Хорвата. Княгиня начинала ему напоминать тѣхъ болтушекъ барышень, которыхъ онъ видалъ въ разныхъ захолустьяхъ, гдѣ стоялъ его полкъ. Эта болтушка была только изящнѣе тѣхъ. И вотъ его божество быстрѣе и быстрѣе спускалось съ воздвигнутаго имъ пьедестала. Вдобавокъ, ея хозяйская любезность, не человѣческое, а свѣтское отношеніе къ нему, привело его въ такое негодованіе, что онъ наконецъ не выдержалъ, поднялся и раскланиваясь выговорилъ, насколько могъ любезнѣе:
— Merèi.
Видя его намѣреніе уходить, княгиня, просто и спокойно глядя ему въ лицо, воскликнула:
— Куда же вы? Вы намъ не мѣшаете. Быть-можетъ у васъ дѣло есть?
— Нѣтъ, но…
— А если нѣтъ дѣла, то оставайтесь. Вѣдь пора же, наконецъ, чтобы отношенія наши… Княгиня слегка запнулась, но тотчасъ оправилась, — стали совершенно простыя и, какъ бы это сказать… удобны, что ли. Я объ этомъ думала тоже въ деревнѣ.
Княгиня обернулась къ мужу и добавила:
— Я много о чемъ тамъ передумала. И объ васъ также, какъ вамъ устроить занавѣсь надъ кроватью. Да, — обернулась она снова къ Хорвату, — я думала, что жить вмѣстѣ, быть всякій день съ утра до вечера въ одномъ домѣ, неудобно, если отношенія не совсѣмъ просты, не родственныя. Петръ Ильичъ вовсе не шутитъ, говоря, что вы его племянникъ; ну, стало-быть вы и мой племянникъ, чуть-чуть запнувшись вымолвила она. — Такъ вѣдь, князь?
— Разумѣется, clair comme bonjour! отозвался Петръ Ильичъ.
— Итакъ, присядьте, выслушайте! Вопервыхъ, — княгиня подняла немного надъ столомъ свои красивыя руки и начадя отсчитывать и откладывать по одному пальчику маленькой бѣлой руки, унизанной кольцами, — вопервыхъ, вы перестанете считаться у насъ временнымъ гостемъ, перестанете собираться куда-то… Вы не гость, а членъ семьи, племянникъ князя и стало-быть и мой тоже. И вы должны меня почитать, хотя я моложе васъ. Вовторыхъ, вы должны въ домѣ дѣлать, что хотите, спрашивать и требовать, что хотите, быть какъ у себя дома. Когда вздумается вамъ, напримѣръ, среди дня кушать или чай пить, приказывайте сами подавать кушать къ себѣ, а чай сюда, потому что, если вы вздумаете это, то я тотчасъ съ удовольствіемъ присоединюсь къ вамъ. Когда князь захочетъ и онъ сюда придетъ, въ эту комнату всѣмъ близко. Не захочетъ, мы и безъ него обойдемся. Слышите, князь! Кланяться не будемъ. Приглашать тоже не будемъ. Услышите, что здѣсь чайничаютъ, такъ и бѣгите скорѣе.
Тонъ голоса княгини былъ такъ веселъ, что князь невольно разсмѣялся.
— Ну, ужь бѣгать-то, позвольте, я не согласенъ!
— Вчетвертыхъ, начала княгиня, обращаясь къ Хорвату.
— Позвольте, улыбаясь, но глухо, съ оттѣнкомъ страданія въ голосѣ произнесъ Хорватъ, — вы пропустили. Еще втретьихъ ничего не было.
Голосъ его, вѣроятно, подѣйствовалъ на княгиню, потому что она менѣе шутливо продолжала:
— Ну, хорошо. Въ третьихъ мнѣ вздумалось учиться ѣздить верхомъ. Я уже говорила князю и онъ позволилъ мнѣ. Учитель, т.-е. профессоръ, конечно, налицо. Кому же и учить верхомъ ѣздить, какъ не кавалеристу и къ тому же гусару…
Хорватъ такъ поглядѣлъ ей въ эту минуту въ лицо, что она невольно отвела глаза въ сторону.
— Ишь, какъ удивился? выговорилъ князь досадливо. — Во всей Европѣ женщины ѣздятъ верхомъ, да еще и великолѣпно. Это только у насъ, mon cher, барышни или вовсе не умѣютъ, или же въ глуши деревни валяютъ по-мужски. А если случится необходимость вдругъ ѣхать на лошади, то считаютъ приличнѣе садиться à califourchon! А по моему женщина должна умѣть ѣздить верхомъ.
— Наконецъ, снова заговорила княгиня, — въ четвертыхъ, прошу васъ полюбить меня такъ же, какъ и я успѣла полюбить васъ, и мы отлично заживемъ и здѣсь, и еще лучше въ деревнѣ. Ну, въ пятыхъ, да вообще, въ пятыхъ, шестыхъ, седьмыхъ, и т. д. будьте въ дѣйствительности, а не на словахъ только родственникомъ князя, а стало-быть немножко и моимъ. Ну, договоръ подписанъ!.. усмѣхнулась княгиня, — теперь идите или оставайтесь, дѣлайте, что хотите, а я пойду къ себѣ. Я устала съ дороги, а теперь, поговоривъ такъ много, окончательно устала; глаза слипаются, спать хочется. До свиданія.
Княгиня вышла изъ-за маленькаго столика, протянула руку мужу, и когда онъ, будучи въ духѣ, изысканно нѣжно поцѣловалъ ея руку, она сдѣлала два шага къ дверямъ, но потомъ вернулась и съ оттѣнкомъ нерѣшительности, близко подойдя къ Хорвату, вымолвила:
— Ахъ, да! забыла. Вотъ еще, между прочимъ… И замѣтьте, господинъ племянникъ, нѣчто имѣющее большое значеніе. Понимаете вы! — кокетливо склонивъ головку на бокъ, вымолвила княгиня. — Понимаете! это вотъ имѣетъ большое значеніе. — Она протянула руку и когда Хорватъ взялъ эту протянутую руку своею, слегка дрогнувшею рукой, княгиня прибавила: — позволяю вамъ на первый разъ, ради новыхъ, добрыхъ отношеній, въ видѣ залога ихъ прочности… Дозволяю вамъ поцѣловать ее.
Пока Хорватъ, стараясь удержаться ца ногахъ и не измѣнить себѣ, нагнулся и почтительно, почти чопорно, цѣловалъ кончики пальчиковъ, которые были въ его рукѣ, князь громко разсмѣялся и вымолвилъ:
— Mais vous êtes magnifique! Ma parole! Sublime! Въ англійскомъ парламентѣ только этакіе ораторы водятся.
— Ну, до свиданія, до свиданія! быстро проговорила княгиня и исчезла изъ маленькой гостиной.
— А, а? Какъ вамъ покажется? вопросительно обернулся князь къ молодому человѣку. — Еслибъ она съѣздила въ Парижъ, напримѣръ, или хоть просто за-границу, я понимаю, что можно вернуться въ этакомъ расположеніи духа, а то вѣдь, любезный другъ, она ѣздила въ трущобу. Вѣдь эта вотчина и лѣтомъ-то глушь, а зимой тамъ только сугробы, да волки… Сама она писала. Вотъ вы тутъ и раскусите женскую натуру. Да, женщина — это сфинксъ, это олицетворенная загадка. Я вотъ всю мою жизнь изощрялся разгадывать эти загадки и только раза два въ жизни вполнѣ осилилъ двѣ или три.
«Ну, однако этой ты не осилилъ», грубо и злобно сказалъ про себя Хорватъ. Молодой человѣкъ внѣ себя ждалъ чтобы князь замолчалъ, и едва только Петръ Ильичъ поднялся съ своего кресла, онъ быстро всталъ.
— До свиданія. Я къ себѣ внизъ; голова что-то болитъ.
— Дѣлайте, что хотите, съ шутливымъ достоинствомъ и громко произнесъ князь. — Такъ онѣ изволили приказать.
Покинувъ свою ораторскую позу, князь добродушно протянулъ руку Хорвату и пошелъ къ себѣ. Молодой человѣкъ почти побѣжалъ въ свою горницу. Рѣшеніе было непоколебимо: чрезъ нѣсколько дней выдумать какую-нибудь причину и выѣхать изъ этого дома, чтобы никогда не возвращаться въ него.
— Да, отъ этого дома я уйду; но уйду ли я отъ нея? грустно прошепталъ онъ самъ себѣ. Уйду ли я отъ коей памяти, которая постоянно будетъ мнѣ говорить объ ней? Убѣгу ли я отъ этихъ глазъ, въ которыхъ теперь для меня все?.. Ахъ, княгиня! княгиня! Когда-то, въ первую минуту знакомства, я назвалъ ее демономъ, и дѣйствительно такъ… Она дьяволъ искуситель, дьяволъ губитель, который беретъ все… и то, что ему ненужно беретъ. Только для того, чтобы стереть съ лица земли! Да, я уѣду скорѣе и всѣми силами моего разума постараюсь забыть этого демона… и забуду, вымолвилъ онъ, почти вслухъ. — Забуду, забуду!..
И говоря это слово, Хорватъ чувствовалъ, что это вздоръ, безсмыслица.
На другой день княгиня была такъ же весела и спокойна. Хорватъ, не спавшій всю ночь, убаюкивалъ себя надеждой, что на другой день увидитъ прежнюю княгиню, тревожную, смущающуюся, но увы! онъ ошибся. Эти новыя, простыя, отношенія, установившіяся между ними съ минуты пріѣзда, были очевидно не шуткой со стороны княгини. Она встрѣчала молодого человѣка также просто (невыносимо просто для него) и сдѣлала ему два или три обыкновенныхъ, почти пошлыхъ вопроса. Въ этотъ день они снова, второй разъ со дня знакомства, остались наединѣ въ кабинетѣ князя. Но какая была разница между тѣмй минутами молчанія, полными очаровательнаго смысла, и теперешними? Будто пропасть легла между тѣмъ наединѣ и этимъ, и по крайней мѣрѣ будто цѣлый годъ прошелъ послѣ того…
Княгиня, какъ только князь исчезъ за дверью, сдѣлалась какъ-то веселѣе, болтливѣе, даже шаловливѣе.
— Что вы сидите такъ, сложа руки! хоть бы помогли, мнѣ. — Ну вотъ хоть шерсть размотали бы.
Хорватъ, поневолѣ угрюмо относившійся къ ней и будто не замѣчавшій ея шутливаго тона, молча всталъ, взялъ мотокъ первой попавшейся шерсти и началъ ее разматывать.
— Вы какъ будто сегодня не въ духѣ? какъ-то вскользь вымолвила она, но очевидно съ умысломъ задавая такой вопросъ. — Ужь не скучно ли вамъ въ нашей однообразной жизни? Или можетъ быть плохо вамъ внизу? Дурно почивали .
— Нѣтъ, вдругъ рѣшительнымъ голосомъ заговорилъ Хорватъ. — Мнѣ отлично тамъ, покойно, но я видѣлъ такой странный сонъ, что, проснувшись отъ него, не сомкнулъ глазъ до утра.
Онъ замолчалъ, ожидая вопроса, но княгиня не спрашивала ничего.
— Вы любите сны, княгиня?
— Нѣтъ, потому что они мѣшаютъ спать, какъ-то докторально произнесла она.
— Стало-быть вы и не вѣрите въ сны?
— А вы, господинъ воинъ и гусаръ, вѣрите?
— Да, я вѣрю. Этотъ же сонъ былъ такъ страненъ. Позволите разсказать?..
— Пожалуй, какъ-то странно подернула плечомъ княгиня, — но это будетъ не длинно?
— Очень кратко и необыкновенно ясно. Послушайте. Я видѣлъ, что я вдругъ попалъ въ дремучій лѣсъ…
— Да, это начинается очень страшно, засмѣялась княгиня.
— Позвольте, это не будетъ ни длинно, ни страшно, но, повторяю, совершенно ясно вамъ, если вы позволите говорить, не перебивая меня. — Въ головѣ Хорвата звучала какая-то странная, но обоимъ понятная нота скрытой горечи. — Итакъ, я видѣлъ, что нахожусь среди густого, дремучаго, темнаго лѣса. Когда и зачѣмъ попалъ я въ него, неизвѣстно. Мнѣ будто ужасно грустно и я не только не знаю какъ мнѣ выбраться, но даже какъ будто и не знаю куда итти и зачѣмъ итти. Какъ будто мнѣ кто-то говоритъ, что сколько бы я верстъ ни прошелъ, вездѣ будетъ тотъ-же лѣсъ, та-же темнота и та-же… какъ-бы вамъ сказать… та-же безсмыслица. Я уже собрался будто бы сѣсть на первый попавшійся пень и сидѣть такъ хоть до второго пришествія… Вдругъ, я увидѣлъ въ сторонѣ отъ себя что-то свѣтящееся, какъ будто облако какое. Я направился къ нему ради любопытства…
— Ради одного любопытства? Виновата! Больше перебивать не буду.
— Нѣтъ. Я ошибся. Не любопытство, а что-то другое толкнуло меня. Итакъ, когда я ближе подошелъ къ этому облаку, то замѣтилъ, что оно приняло какой-то неопредѣленный видъ, будто привидѣніе. Форма этого облака все обрисовывалась яснѣе и приняла наконецъ видъ, совершенно похожій на… какъ бы вамъ сказать… на женщину. Эта женщина, или это облако, какъ хотите, манила меня; я приблизился еще, хотѣлъ тронуть ее, но она отодвинулась и снова манила. Я снова пошелъ и такимъ образомъ, не имѣя возможности поймать видѣніе, я шелъ за нимъ. Что-то тайно какъ будто говорило мнѣ, что это облако выведетъ меня изъ лѣсу. И дѣйствительно, лѣсъ все свѣтлѣлъ, становилось въ немъ какъ-то хорошо, тепло. Мы очевидно подвигались куда-то, гдѣ ожидало меня что-то особенное, новое; какъ будто мое счастіе. Но вдругъ, замѣтьте, княгиня, вдругъ, безо всякой причины, такъ сказать безъ смысла, это облако…
— Пропало? быстро выговорила княгиня. — Я такъ и знала. И на этомъ сонъ кончился?.. Во снѣ всегда такая безсмыслица.
— Нѣтъ, если-бъ оно пропало, тутъ былъ бы смыслъ. Это облако не пропало. Оно мгновенно какъ-то перемѣнилось и хотя удержало форму женщины, но имѣло совершенно уже новый видъ. Насколько прежде это видѣніе очаровывало меня, настолько теперь оно было… ну, просто ненавистно мнѣ, отвратительно!
— Въ родѣ вѣдьмы?
— Хуже, княгиня! Вѣдьма меня бы не испугала; это облако, которое такъ измѣнилось и приняло вдругъ совершенно иной видъ, враждебный мнѣ, должно было меня испугать…
— И только?
— Позвольте. Я еще главнаго не сказалъ, со страстью продолжалъ Хорватъ. — Это облако, т.-е. уже иное, повело меня назадъ. Оно очевидно хотѣло меня привести снова въ то мѣсто, въ тѣ же темныя дебри. Снова стало все вокругъ темнѣть и я уже видѣлъ, что вотъ сейчасъ придется очутиться на томъ же мѣстѣ, въ той же тьмѣ кромѣшной. Тогда я остановился и не пошелъ. Я бросился самъ назадъ въ болѣе свѣтлую часть лѣса, а это облако остановилось и не шло за мной. И, помню отлично, что во снѣ я подумалъ про это облако. Я заставлю тебя вернуться ко мнѣ! Заставлю тебя не итти назадъ, а итти дальше и вывести меня изъ лѣсу совсѣмъ. На этомъ я проснулся. Не правда ли какой страшный сонъ? упорно глядя въ лицо ея вымолвилъ Хорватъ.
— Да, пожалуй.
— Не мастерица ли вы, княгиня, разгадывать сны? Не можете ли вы мнѣ объяснить этотъ сонъ?
— Нѣтъ, не могу. Я и свои сны не умѣю разгадывать, — простые сны, а вашъ какой-то дѣйствительно странный. Вотъ, напримѣръ, послушайте. Я еще недавно видѣла сонъ гораздо проще вашего.
И княгиня, путаясь, медленно, очевидно стараясь сочинить и не умѣя, разсказала какъ она видѣла во снѣ, что она очутилась въ лодкѣ. Рѣка быстро понесла ее отъ берега: она будто бы звала о помощи, но никто ея не слышалъ. Каждую миругу лодка могла опрокинуться и разбиться о разныя скалы.
Хорватѣ прервалъ княгиню и, ядовито усмѣхаясь, спросилъ:
— Это было за границей, конечно. На нашихъ русскихъ рѣкахъ скалъ, кажется, не попадается?
— Позвольте! добродушно отвѣчала она, — Это было не въ Россіи, не за границей, да и не въ Европѣ!..
— Въ Африкѣ, княгиня?
— Извините! Это было во снѣ! Позвольте теперь и васъ просить не перебивать. Когда я увидала, что лодка бьется о скалы, я замѣтила на днѣ ея два весла. Я начала грести какъ умѣла и лодка моя тихонько, среди рѣки, отлично поплыла…
— Впередъ! воскликнулъ Хорватъ.
Княгиня какъ будто смутилась на мгновенье и вымолвила нерѣшительно:
— Какъ впередъ?
— Конечно, сказалъ Хорватъ. — Вспомните. Вы стали грести, но куда же плыли вы — впередъ или направили снова вашу лодку къ берегу, отъ котораго васъ оторвало?
— Ну, ужъ это я не помню, принужденно разсмѣялась княгиня.
Но этотъ смѣхъ не могъ обмануть молодого человѣка. Онъ былъ слишкомъ неестествененъ.
— Такъ вспомните, прошу васъ! Вспомните, это очень важно, и тогда я обѣщаюсь вамъ объяснить этотъ сонъ. Впередъ или назадъ поплыли вы? Подумайте, вспомните.
Наступило молчаніе. Хорватъ торжествовалъ, чувствуя, что разсказчица сама себя поймала въ ловушку и ей приходилось теперь или отвѣчать прямо и объяснить смыслъ очень многаго, или просто солгать.
«Если она солжетъ, я почувствую это», подумалъ Хорватъ.
— Вспомнила! воскликнула вдругъ княгиня. Я двигалась впередъ и чрезъ нѣсколько минутъ я очутилась опять на томъ же мѣстѣ, откуда меня унесло.
— Какимъ же образомъ?
— Оказалось, что это была рѣчка, которая описывала правильный кругъ и, такимъ образомъ, двигаясь, я снова очутилась на томъ же мѣстѣ.
— Княгиня! Такихъ рѣкъ не бываетъ.
— Да, вѣдь это во снѣ.
— Ну такъ вашъ сонъ — безсмыслица! горячо вымолвилъ онъ. — Грести, работать, стало-быть стремиться къ чему-нибудь и возвращаться все къ тому же мѣсту — это безсмыслица.
— Да, но сама прогулка, это круженье, доставляло мнѣ наслажденіе.
— Хорошо, что вы были однѣ; горячился Хорватъ, — но еслибы, напримѣръ… ну, хоть я. Я бы не позволилъ вамъ такъ кружиться, я бы нашелъ гдѣ выбраться изъ этой заколдованной и проклятой рѣчки. Вѣрно исходъ былъ?
— Былъ, выговорила княгиня, странно и глухо.
— Ну, и вы не воспользовались имъ?
— Нѣтъ, я не хотѣла воспользоваться. Я рѣшила подождать и затѣмъ, современемъ, когда мнѣ можно будетъ перестать кружиться, выѣхать съ этой заколдованной рѣчки.
— И вы не помните во снѣ, когда могла прійти минута выбраться изъ того круга. Скоро или не скоро?
— Помню и ясно помню. Мнѣ кто-то говорилъ, что я выберусь чрезъ десять, пятнадцать или двадцать лѣтъ. Тутъ я проснулась.
— Напрасно проснулись, княгиня!
— Вотъ это мило! Какъ напрасно?
— Да, напрасно проснулись. Вы должны были отвѣчать тому, кто говорилъ вамъ, — что людская жизнь слишкомъ коротка, чтобы можно было дарить, тратить ее даромъ. Двадцать лѣтъ! Да это цѣлая жизнь. Неужели вы серьезно думате, что можно ждать чего-либо двадцать лѣтъ!
Княгиня молчала, опустивъ глаза въ полъ.
— Еслибъ и нашелся человѣкъ, продолжалъ Хорвэтъ, — который согласился бы на такую жертву или на такую пытку и на такую безсмысленную жизнь, наполненную лишь ожиданьемъ, то это былъ бы безумецъ! Да быть-можетъ онъ и не дожилъ бы, а истомился до тѣхъ поръ.
Княгиня попрежнему упорно молчала.
— Скажите, княгиня! Представьте себѣ человѣка несчастнаго вполнѣ. Ему скажутъ, что онъ будетъ очень счастливъ… чрезъ двадцать лѣтъ! Что это способно утѣшить?
Княгиня подняла на Хорвата глубокій и строгій взоръ, но онъ обрадовался ему. Хотя и строго глядѣли эти глаза, но за то такъ же сверкали, какъ еще недавно, до поѣздки въ подмосковную. Это была та княгиня, а не новая, не простая, которую онъ ненавидѣлъ.
— Вы забыли мой сонъ, спутали все; сами спрашиваете и сами отвѣчаете. Вспомните, что кружить по этой рѣчкѣ не было несчастьемъ; оно доставляло мнѣ наслажденіе; я была счастлива. Я была уже тѣмъ счастлива, что меня оторвало отъ берега. Я просила о помощи и кричала въ первыя минуты, пока не узнала, что со мною дѣлается, пока не оглядѣлась. Когда же я увидѣла, что я въ лодкѣ, и въ особенности, когда я увидѣла, что у меня есть въ рукахъ весла, я уже не боялась. Я могла править и тогда съ удовольствіемъ пустилась въ путь и начала подвигаться…
— То-есть кружиться, княгиня!
— Да, стало-быть по вашему, медленно и какъ бы придавая значеніе каждому слову вымолвила княгиня. — По вашему надо было бы причалить къ тому же мѣсту и выйти изъ лодки; не кружить, а вернуться на берегъ. Такъ ли?
Хорватъ опустилъ голову и молчалъ.
— Не знаете?
— Нѣтъ, теперь не знаю! глухо произнесъ онъ, еще болѣе понурясь. — Быть сожженнымъ вдругъ, или горѣть на медленномъ огнѣ — не знаю, что лучше!
— Однако, какъ-то весело заговорила княгиня, — мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы не то, чтобъ объяснили мнѣ мой сонъ, а рѣшили этотъ вопросъ. Если я опять увижу такой сонъ, — засмѣялась она, — то я буду знать, что дѣлать, кружить ли, или бросить лодку и весла и выбраться опять на берегъ. Ну-съ, отвѣчайте, какъ-то звучно, нѣжно выговорила она, ласково глядя на него, — неужели это такъ мудрено?
Но въ ту же минуту княгиня вздрогнула и Хорватъ тоже. Въ двухъ шагахъ отъ нихъ стоялъ князь, тихо подошедшій по ковру и спрашивалъ:
— Что такое?
Хорватъ обернулся, хотѣлъ что-то заговорить, не зная самъ, что именно. Но княгиня, чрезъ нѣсколько секундъ послѣ перваго испуга, уже какъ будто сознательно ахнула и выговорила:
— Ахъ, какъ я испугалась!
— Чего? вымолвилъ князь.
— Какъ чего? я думала мы вдвоемъ съ Юріемъ Петровичемъ и вдругъ услыхала надъ собой другой голосъ. И княгиня весело и непринужденно разсмѣялась.
— Что жъ такое мудрено-то? снова спросилъ князь.
«Лгать мужу при немъ значитъ сговариваться съ нимъ противъ мужа, дѣлать тайной для одного то, что извѣстно другому», подумалось княгинѣ.
— Мы разсказывали сны другъ другу, заговорила княгиня. — Юрій Петровичъ свой, а я ему свой. Желаете выслушатъ мой?
— Grand merci! театрально поклонился князь и отошелъ къ камину.
«Слава Богу»! невольно подумалъ Хорватъ и, придравшись къ какой-то мелочи, быстро вышелъ.
Вечеромъ, у себя въ горницѣ молодой человѣкъ рѣшилъ отчасти свою судьбу. Онъ не нашелся и даже не успѣлъ отвѣчать княгинѣ на ея вопросъ: кружиться безцѣльно или возвратиться на берегъ. Но теперь съ самимъ собою онъ рѣшилъ: кружиться. И дѣйствительно, подумалъ онъ, это круговоротъ, ужасный круговоротъ, въ который я попалъ; но лучше быть въ немъ, томиться въ ожиданіи, нежели разойтись и выйти каждому на свой берегъ. Онъ ясно чувствозалъ, что поздно уѣзжать изъ этого дома, что онъ просто не въ силахъ разстаться съ этою женщиной и что каждый часъ, казалось, каждая минута, связываетъ его все болѣе и болѣе, приковываетъ къ этому дому и къ ней. Вопросъ уже сводится къ тому, хватитъ ли у него силъ на этотъ круговоротъ.
«Стало-быть надо ждать! думалъ онъ. Чего же ждать? Конечно, его смерти! Десять лѣтъ, пятнадцать, можетъ-быть и болѣе… Это ужасно, а между тѣмъ иначе нельзя… Можетъ-быть и менѣе! можетъ-быть годъ, шесть мѣсяцевъ»!..
Хорватъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ и вдругъ страстно схватилъ судорожно попавшійся подъ руку стулъ, стиснулъ его и прошепталъ:
— Счастливы люди, способные на убійство и не знающіе раскаянья! Но тотчасъ прибавилъ: — какое безуміе! Старика и на поединокъ вызвать нельзя. Такъ что же? — вымолвилъ онъ чрезъ минуту. — Такъ я и буду жить съ ними, видѣть ее всякій день, страстно любить и ждать… ждать!?
Онъ не отвѣчалъ себѣ, понурился и долго стоялъ неподвижно.
Въ ту же минуту, въ другомъ, почти противоположномъ концѣ дома, сидѣла у себя въ горницѣ на креслѣ полураздѣтая княгиня. Густые волосы ея были расчесаны, разбросаны по красивымъ пдечамъ. Длинныя пряди и косы этихъ серебристыхъ волосъ окружали ея головку, всю ея фигуру, какимъ-то будто свѣтлымъ лучистымъ облакомъ. Точно будто ея образъ сквозилъ сквозь какое-то сіяніе. Никогда не была, хороша ни Дужинская барышня, ни княгиня Агарина такъ, какъ была хороша она теперь. Наконецъ, уже почти на двадцатомъ году своей жизни, она чувствовала себя вполнѣ счастливою. Она оторвалась отъ дикаго берега, плыла, но и нашла весла, правила. Она, правда, кружилась, но все-таки она теперь двигалась, а не сидѣла на томъ берегу, который теперь виднѣлся вдали предъ ея глазами. Она спросила сегодня у Хорвата, не лучше ли выйти на этотъ берегъ? Но еслибъ онъ отвѣтилъ: да, выходите, возвращайтесь на этотъ берегъ, кружить такъ не стоитъ! то это рѣшеніе было бы ударъ въ сердце ея. Она была счастлива и теперь продолжительность и прочность этого счастья зависѣла только отъ него. Она не уйдетъ изъ этой лодки, хоть десять, хоть двадцать лѣтъ пройдутъ. Но онъ? И вопросъ этотъ, мысль, что Хорватъ можетъ первый однимъ ударомъ разрушить ея очарованный міръ, который она создала себѣ, приводилъ ее въ ужасъ. И вотъ княгиня клялась себѣ, давала себѣ слово, всѣми силами своей души и разума, всѣми чарами своей красоты, которую сознавала, всѣми силами своего чувства, которое было такъ могуче и глубоко, привязать, приковать къ себѣ этого человѣка. Княгиня сказала, что первые дни по пріѣздѣ, болтая и смѣясь, она въ сущности насиловала себя и играла, потому, что эти новыя отношенія были насильственно установлены ею; но она наивно надѣялась, что современемъ она можетъ, дѣйствительно, поставить себя, мужа и его въ эту искусственно созданную ею рамку и что въ ней никому не будетъ тѣсно, что въ ней можно будетъ ужиться и прожить сколько бы то ни было времени.
Мы будемъ видѣться всякій день! Вотъ все, что нужно.
А затѣмъ, потомъ, когда-нибудь, явится въ награду и то полное счастье, еще неизвѣданное ею на землѣ.
«Я не обманываю мужа, утѣшала себя княгиня. — Если я люблю его, то это я и говорю вслухъ обоимъ. Если чрезъ годъ мнѣ будетъ тяжко разстаться съ нимъ, хоть бы и не надолго, то мнѣ можно будетъ и не скрывать этого. Если для моего сердца онъ дороже всего міра, то никому отъ этого вреда нѣтъ. Да, будемъ такъ жить! Я завладѣю имъ вполнѣ. Сама буду ждать, и его заставлю ждать. Да! И теперь у меня одно дѣло, одна лишь забота, покорить себѣ вполнѣ его волю».
Княгиня быстро встала и подошла въ образамъ, хотѣла молиться, но, понурясь, отошла снова къ окну и глубоко задумалась.
Жизнь въ княжескихъ палатахъ пошла, повидимому, мирно и тихо. Всѣ трое казались счастливы и довольны своею судьбой. Князь радъ былъ лишнему лицу въ домѣ, которое такъ хорошо подошло, казалось, къ ихъ образу жизни. Онъ началъ серьезно привязываться къ Хорвату. Самъ Хорватъ чувствовалъ себя виновнымъ предъ своею совѣстью относительно радушно пріютившаго его старика, хотя и не могъ полюбить его. Княгиня думала, что она никогда не была и не будетъ такъ счастлива, какъ теперь; она увѣряла себя, что должна дорожить каждымъ днемъ, каждою минутой, потому, что это лучшее время ея жизни. Хотя она и говорила, что десять или двадцать лѣтъ — пустяки и что по прошествіи ихъ ее ожидаетъ полное счастіе, но однако сознавалась мысленно, что это такой страшный срокъ, о которомъ нечего и думать. Надо дорожить настоящимъ, пользоваться имъ и любить это настоящее. Цѣль ея — установить вполнѣ откровенныя и простыя отношенія — была почти достигнута. Чрезъ мѣсяцъ послѣ того, какъ Хорватъ первый разъ переступилъ порогъ дома князя, всѣ трое настолько привыкли другъ къ другу, что Хорватъ сталъ дѣйствительно какъ бы роднымъ въ домѣ князя.
Молодой человѣкъ не мечталъ ни о чемъ, же думалъ о будущемъ; жилъ изо дня въ день. Единственный его помыселъ была она отъ зари до зари. Вечеромъ онъ ложился и засыпалъ съ надеждой на утро увидѣть ее за чаемъ, за завтракомъ. День цѣлый онъ слѣдилъ глазами, а въ отсутствіе ея — мыслью за всѣми ея движеніями, за всѣми поступками. Если княгиня выѣзжала куда-либо въ городъ, мысль Хорвата сопутствовала ей. Князь вскорѣ проникъ тайну молодого человѣка, но, что касается до жены, то князь или былъ недостаточно проницателенъ, или же проникнуть тайну княгини было невозможно. Князь рѣшилъ, что чувство Хорвата къ женѣ не вполнѣ дружба. Въ его года и при обаятельности красоты жены оно было не мудрено. Что касается до нея, то князь былъ убѣжденъ, что чувство ея къ молодому человѣку было почти материнское. Какъ ни молода она, но слишкомъ высока нравственно, слишкомъ умна и развита, чтобы полюбить молодого человѣка лишь за внѣшнюю красоту. Когда-то, лѣтъ тридцать назадъ, князь былъ убѣжденъ, что для побѣды надъ всѣми женщинами міра достаточно красоты и репутаціи героя. Теперь же старикъ-князь создалъ себѣ другой идеалъ, долженствующій неотразимо дѣйствовать на женщинъ. Идеалъ этотъ — пожилой человѣкъ, умный образованный, начитанный, добрый и ровнаго характера. Таковымъ считалъ себя князь.
Впрочемъ, однажды князь вдругъ обратился къ женѣ съ вопросомъ, способна ли была бы она влюбиться въ молодого человѣка въ родѣ Хорвата? Княгиня изумилась, потомъ разсмѣялась, назвала этотъ вопросъ дикимъ, на который отвѣчать нельзя, и наконецъ сказала, что еслибъ она была другою женщиной, то влюбилась бы въ Хорвата, но оставаясь тѣмъ, чѣмъ она есть, она можетъ пожалуй полюбить его какъ брата… но влюбиться въ него она не можетъ, потому что вообще не можетъ влюбиться ни въ кого.
Послѣ этого князь собирался сдѣлать тотъ же вопросъ и молодому человѣку, собирался нѣсколько разъ, но не рѣшился. Однажды, впрочемъ, онъ какъ-то, къ слову, сказалъ Хорвату, что жена его имѣла большой успѣхъ за границей повсюду, гдѣ они проѣзжали, что вездѣ она обращала на себя особое вниманіе своею красотой, въ особенности своими замѣчательными волосами. Князь прибавилъ, что его и ее особенно забавляло то, что иногда ее принимали на альбиноску. Князь прибавилъ какъ-то украдкой и двусмысленно улыбаясь:
— Вѣдь она очень хороша!
— Княгиня? съ удивленіемъ вымолвилъ Хорватъ. — Она — замѣчательная красавица, но только скажу вамъ по правдѣ, то, что я говорилъ и ей, она слишкомъ оригинально красива. Эти волосы придаютъ всей ея фигурѣ, что-то такое выходящее изъ ряда вонъ, что даже немного портитъ ее. Княгиня была бы красивѣе, еслибы волосы ея не были такъ странны. Вѣдь они почти сѣдые или желто-сѣдые. Они не красятъ ея, а портятъ. Она была бы красивѣе, еслибъ волосы ея были темнѣе.
Князь на это пришелъ въ негодованіе, объявилъ Хорвату, что онъ ничего не смыслитъ въ женской красотѣ, что княгиня не что иное, какъ живая и даже, сказалъ князь, «идеализованная Мадонна Гольбейна».
— Да ее такъ и зовутъ! разсмѣялся Хорватъ. — Всѣ въ Москвѣ зовутъ ее Гольбейновскою Мадонной.
— Да вѣдь я ее такъ назвалъ! Вѣдь они, дураки, съ моихъ словъ говорятъ. Никто изъ нихъ Гольбейновой Мадонны не видывалъ никогда. Они, болваны, со словъ Ивана Максимыча зовутъ ее: «мадама Голобенская»!
Послѣ этого нѣсколько разъ, въ присутствіи жены, князь ядовито подсмѣивался надъ Хорватомъ и часто повторялъ:
— Такъ не хороши волосы у нея? Безобразятъ ее? Иногда же онъ говорилъ: — Такъ и по вашему альбиноска жена?
Хорватъ отшучивался, а княгиню это забавляло. Скоро всякій вполнѣ втянулся въ свою роль. Князь подшучивалъ и былъ убѣжденъ, что Хорватъ чуть-чуть влюбленъ въ княгиню. Молодой человѣкъ, съ своей стороны, относился къ князю довольно добродушно, болѣе нежели предполагалъ въ себѣ возможности прежде. На сердцѣ княгини было тихо. Глубокое чувство, вкоренившееся тамъ, владѣло давно всѣмъ ея существомъ. Хорватъ полновластвовалъ, царилъ въ этомъ сердцѣ. Но въ одномъ изъ этихъ маленькихъ уголковъ сердца, если можно такъ выразиться, нашлось мѣстечко чувству искренней благодарности. И вотъ этотъ-то уголокъ сердца принадлежалъ князю. Нравственное отношеніе княгини къ мужу за это время выражалось лишь однимъ этимъ чувствомъ. Она была искренно благодарна ему за то, что онъ не мѣшалъ имъ; вольно или невольно, но позволялъ жизни ихъ втроемъ итти этою странною колеей, въ которой она съумѣла чувствовать себя вполнѣ счастливою. Но кромѣ этой благодарности, княгиня не чувствовала къ мужу ничего. Всякій день съ утра до вечера, всѣ ея мысли, всякій помыселъ, всякое движеніе души, всякая забота, принадлежали Хорвату.
Комнаты его, въ которыхъ она, конечно, ни разу не была, давно перемѣнились. Подъ предлогомъ удобства, онѣ наполнились всѣмъ, что только могло ему понравиться или понадобиться. Малѣйшій намекъ или вскользь выраженная похвала чему-либо заставляли княгиню ѣхать въ магазины покупать и посылать вещь въ домъ на его имя.
Хорватъ смотрѣлъ на это особенными глазами. Во-первыхъ, когда-то въ полку, между офицерами, считалось нисколько не унизительнымъ, а напротивъ того, совершенно принятымъ, получать всякаго рода подарки отъ женщинъ, за которыми они ухаживали или съ которыми были въ связи. Не было ни одного офицера, у котораго не нашлось бы какого-нибудь предмета или зазнобушки, которая бы не дарила его постоянно. Самый бѣдный и невзрачный майоръ полка, уже не молодой человѣкъ, и тотъ имѣлъ полторы дюжины шелковыхъ галстуковъ, полученныхъ въ подарокъ отъ какой-то купчихи, и всѣмъ это было извѣстно; онъ хвасталъ этимъ. Такимъ образомъ пріобрѣтать подарки всякаго рода отъ княгини Хорвату не казалось страннымъ и зазорнымъ. Это было въ нравахъ военныхъ его времени. Наконецъ, его самолюбіе удовлетворялось тою мыслью, что все это находится и останется, со временемъ, въ томъ же домѣ князя. Онъ считалъ себя лишь временнымъ владѣльцемъ всего этого. Такимъ образомъ скоро у Хорвата въ комнатахъ была великолѣпная мебель, разныя дорогія бездѣлушки изъ-за границы, стоившія громадныхъ денегъ; цѣлая коллекція сабель, шашекъ, пистолетовъ, ружей и карабиновъ, составленная постепенно княгиней — все это дарила она ему отъ имени князя. Въ распоряженіи молодого человѣка былъ давно десятокъ лошадей верховыхъ и столько же выѣздныхъ. Однимъ словомъ, онъ понемногу началъ вполнѣ пользоваться частью того состоянія, половину котораго князь вскользь обѣщалъ удѣлить ему. Княгиня, вполнѣ поглощенная заботой объ обстановкѣ Хорвата, объ исполненіи малѣйшихъ его прихотей, даже относительно стола и блюдъ, была еще болѣе поглощена другою мыслью, другою, болѣе важною заботой.
Всякій день она стремилась къ одной цѣли, которую она поставила себѣ и, конечно, быстро достигла этой цѣли: завладѣть вполнѣ этимъ человѣкомъ, поработить его себѣ; владѣть имъ настолько, чтобы ея власть надъ нимъ не поколебалась ни предъ чѣмъ, устояла и предъ всякою случайностью, и предъ временемъ. Княгиня, послѣ многихъ бесѣдъ, и при князѣ, и наединѣ съ Хорватомъ, знала теперь до малѣйшихъ подробностей все его прошлое, всѣ его привычки, малѣйшія черты характера. Она знала его лучше, чѣмъ онъ самъ; быть можетъ знала его лучше, чѣмъ самое себя. Знать вполнѣ себя было ей ни на что не нужно, а знать его было необходимостью, было залогомъ ея же счастья. И Хорватъ, самъ того не замѣчая, помимо глубокаго чувства, менѣе бурнаго теперь, но за то болѣе сильнаго, былъ подъ вліяніемъ этого дорогого ему существа во сто разъ болѣе, нежели когда-то подъ вліяніемъ матери. Казалось, что еслибы страсть его прошла, то осталось бы все-таки боязнь и невозможность поступить противно воли этого дорогого существа.
Такъ шла жизнь день за днемъ, недѣля за недѣлей. Гостей бывало все менѣе; все рѣже посѣщали князя его прежніе друзья и пріятели. Причиной этого было прекращеніе прежнихъ обѣдовъ, ужиновъ и вечеровъ. И этого постепенно и незамѣтно достигла княгиня. Она никогда не любила общества, а теперь оно могло быть ей только помѣхой.
Какъ жили и уживались эти три человѣка, было, конечно, загадкой многимъ. Это было дѣломъ княгини. Женщина, которая любитъ въ первый разъ, всѣмъ своимъ существомъ отдавшаяся безвозвратно своему чувству и вся превратившаяся въ одинъ помыслъ, есть, пожалуй, тоже рычагъ, что въ состояніи удержать цѣлый міръ. Все предвидѣла княгиня, на все была она готова, стояла во всеоружіи въ защиту себя, своего чувства и виновника этого чувства. Не разъ приходило ей на умъ, что другая женщина, которая обѣщаетъ и дастъ больше, чѣмъ она, можетъ сдѣлаться опасною; и княгиня чувствовала, что она готова на борьбу. Еслибы Хорватъ зналъ, на что способна будетъ въ этой борьбѣ эта свѣтловолосая и яснолицая Мадонна, то онъ бы, конечно, скорѣе прикинулся занятымъ кѣмъ-либо. Но онъ этого не зналъ, какъ и она сама того не знала…
Зима была на исходѣ; воздухъ становился теплѣе, дни становились длиннѣе, солнце яснѣе, жарче, золотистѣе занималась всякое утро заря, и все раньше и раньше. Наконецъ, понемногу, громадные снѣга московскихъ улицъ стали желтѣть, грязнѣть, проваливаться, и наступило въ городѣ повторяющееся изъ года въ годъ и быть можетъ изъ вѣка въ вѣкъ осадное положеніе. Одинъ московскій шутникъ тогсъ времени назвалъ весну и распутицу въ Москвѣ великимъ постомъ для сплетенъ, переносовъ и пересудовъ. На улицу сунуться нельзя — сплетницы и говѣютъ поневолѣ. Въ это время обитатели первопрестольной столицы обоего пола сидятъ по домамъ, не смѣя ни выѣхать, ни выйти изъ дома.. Безопаснѣе пробраться по хребту Альпъ или Пиринеямъ, нежели въ эту пору по иному Сивцеву Вражку, Плющихѣ или Божедомкѣ.
Весна принесла съ собою княгинѣ новое пополненіе счастья. Съ весной вмѣстѣ явилась возможность гулять въ большомъ и густомъ саду, который отъ дома спускался къ рѣкѣ Москвѣ. Хоть и была она совершенно свободна въ своемъ домѣ, хоть и видѣлись они постоянно во дню какъ хотѣли, но быть наединѣ въ четырехъ стѣнахъ гостиной закупореннаго дома или въ густой чащѣ старыхъ вѣковыхъ деревьевъ — большая разница! Едва только началъ таять снѣгъ, какъ князь приказалъ скорѣе расчистить садъ отъ снѣга и льда и скорѣе посыпать сухимъ пескомъ. Москва еще представляла изъ себя, море желтой воды, съ плававшими глыбами снѣга и льда, а княжій садъ былъ уже сухъ и желтыя дорожки ярко блестѣли на солнцѣ. Дѣло стало только за деревьями, за зеленью. Еслибы могла княгиня заставить всю эту чащу распуститься въ одинъ день, то быть-можетъ готова была бы дать за это цѣлый годъ своей жизни. Прежняя Дужинская барышня обожала лѣто за зелень, и теперь она теряла терпѣніе, ожидая, чтобъ этотъ садъ поскорѣе распустился и зашумѣлъ. Главная прелесть весны заключалась однако въ томъ, что княгиня собиралась начать учиться ѣздить верхомъ по большимъ аллеямъ. Она заранѣе опредѣлила, что постарается сдѣлать въ Москвѣ, въ короткій срокъ, такіе успѣхи, чтобы, по пріѣздѣ, въ деревню, можно было уже дѣлать дальнія прогулки, конечно вмѣстѣ съ учителемъ.
Дѣйствительно, едва тольки дорожки были усыпаны пескомъ, какъ началось ученье. Въ первый разъ, когда княгиня сѣла на старую, смирную лошадь, князь вышелъ тоже. Онъ только умѣлъ недурно сидѣть на лошади, но никогда не ѣздилъ верхомъ особенно хорошо и особенно лихо, однако все-таки теперь онъ принималъ на себя роль знатока въ этомъ дѣлѣ.
Впрочемъ чрезъ два или три урока князь пересталъ выходить въ садъ. Являлись лишь два доморощенныхъ берейтора, которые стояли у воротъ сада. Урокъ заключался въ томъ, что Хорватъ водилъ лошадь подъ уздцы и дѣлалъ замѣчанія княгинѣ какъ держаться въ сѣдлѣ, какъ держать поводья. Часто повторялъ онъ слова: не бойтесь! не бойтесь!
На четвертый урокъ онъ хотѣлъ пробѣжать съ лошадью, чтобы пріучить ученицу держаться прямо на рыси. Едва только лошадь перемѣнила аллюръ, какъ княгиня невольно нагнулась и хотя разсмѣялась, но цѣпко схватилась за луку сѣдла.
— Не бойтесь! крикнулъ Хорватъ. Но видя, что она все болѣе нагибается, онъ круто остановилъ лошадь. Кавалеристъ сказался въ немъ, онъ вспыхнулъ и крикнулъ:
— Да развѣ такъ сидятъ! Чего вы боитесь?
Въ голосѣ его былъ гнѣвъ и досада. Онъ просто далъ окрикъ этой женщинѣ, какъ еслибъ она была рядовыми его эскадрона. Онъ тотчасъ же опомнился и разсмѣялся.
— Господи помилуй! выговорилъ онъ. — Вѣдь я разозлился на васъ. Въ первый разъ въ жизни! Простите меня.
И вдругъ Хорватъ почувствовалъ въ себѣ непреодолимое желаніе попросить прощеніе болѣе ощутительнымъ образомъ. Онъ схватилъ край ея длинной синей амазонки и припалъ къ нему губами, повторяя: — Простите! Простите!
Княгиня сразу измѣнилась въ лицѣ, стала сумрачнѣе и, понурившись, тяжело вздохнула.
— Неужели вы обидѣлись? вымолвилъ Хорватъ.
Княгиня, страстно глянувъ ему въ лицо, тихо покачала головой.
— Развѣ это возможно? На васъ? какъ-то грустно прибавила она. — Довольно. Ведите лошадь назадъ. Я устала.
Хорватъ тихо повелъ лошадь къ воротамъ, выходившимъ на дворъ, гдѣ ожидали берейторы. Онъ шелъ склонивъ голову, и наплывъ новыхъ мыслей, новой бури, что-то подобное тому состоянію, въ которомъ онъ былъ въ первые дни по пріѣздѣ, было въ немъ снова. Княгиня тоже глубоко задумалась. Сначала, когда онъ крикнулъ, она изумилась себѣ самой, потому что ощутила вдругъ въ себѣ чувство невыразимаго наслажденія; сердце подсказало ей, что оно было бы трепетно счастливо, еслибъ этотъ человѣкъ имѣлъ право властвовать надъ ней, дѣлать на нее окрики. Затѣмъ когда Хорватъ съ румянымъ лицомъ припалъ губами къ полѣ ея амазонки, княгиня затрепетала всѣмъ тѣломъ и испугалась самой себя: рука ея, державшая поводъ, около которой склонилась его голова, едва не бросила поводъ и чуть-чуть не двинулась самовольно, судорожно, чтобъ опуститься на эту дорогую голову. Еще секунда и княгиня должна была бы другою рукой схватить и удержать эту руку.
Теперь она думала, медленно двигаясь къ дому.
«Если рука моя можетъ меня не слушаться, то вѣдь когда-нибудь я вся… эта я, что сижу на лошади… могу ослушаться и не повиноваться ни въ чемъ тому, что вотъ здѣсь», мысленно показала она себѣ на лобъ.
Княгиня знала, какъ порой разсудокъ смолкаетъ предъ велѣньями сердца. Про это не разъ читала она въ тѣхъ самыхъ романахъ, которые теперь бросила, потому что они твердили ей, что ея жизнь — не жизнь, что есть на свѣтѣ нѣчто ею неизвѣданное. Она знала, что люди борятся сами съ собой и что это самая страшная борьба на жизнь и на смерть, самая отчаянная и самая опасная борьба. Княгиня будто предчувствовала теперь приближеніе этой борьбы въ ней самой, и боялась, предвидя заранѣе, что въ ней сердце возьметъ вверхъ и заставитъ замолчать разумъ.
Сходя съ лошади на высокій табуретъ, нарочно сдѣланный для этой цѣли, княгиня первый разъ не захотѣла опереться на плечо Хорвата. Быстро подозвала она одного изъ берейторовъ и слѣзла при его помощи. Хорватъ стоялъ неподвижно и удивленно глядѣлъ ей въ лицо. Онъ понялъ, что это было наказаніе за его поступокъ съ амазонкой.
Уроки верховой ѣзды прекратились на нѣсколько дней. Хорватъ не напоминалъ объ этомъ; княгиня не хотѣла сама снова подать поводъ къ какимъ-то особымъ отношеніямъ, которыя тотчасъ же установлялись между ними, какъ только она была на лошади. За это время она стала какъ-то задумчивѣе и скучнѣе; менѣе говорила и медленно, будто лѣниво, двигалась, переходя изъ комнаты въ комнату.
Хорватъ, чтобъ избавиться отъ какого-то вновь нахлынувшаго въ него чувства, сталъ всякій день по два раза ѣздить верхомъ въ томъ же саду и взрылъ всѣ его дорожки, дѣлая чуть ли не по сорока верстъ въ день.
— Смотрите! говорилъ князь шутя, — не выворотите мнѣ деревьевъ съ корнями.
Только при сильной физической усталости Хорватъ освобождался отъ вереницы мыслей, которыя гнетомъ ложились на сердце. Чѣмъ менѣе видѣлъ онъ за это время княгиню, тѣмъ ему было легче. Онъ вскорѣ замѣтилъ это и придумалъ на время отлучиться подъ предлогомъ поѣздки въ окрестности Москвы къ одному старому знакомому его отца. Поѣздка эта отлагалась всю зиму, и теперь, несмотря на увѣреніе князя, что дороги непроѣздны, Хорватъ собрался. Княгиня не выразила ни одобренія, ни порицанія. Хорватъ собирался пробыть въ отсутствіи недѣли двѣ и болѣе.
На другой же день послѣ его отъѣзда княгинѣ показалось, что огромный московскій домъ преобразился, будто замеръ, помертвѣлъ. Иногда казалось ей, что будто сорвало съ дома крышу и онъ возставалъ въ ея воображеніи какими-то развалинами безъ жизни и смысла, въ которыхъ она блуждала какъ потерянная.
Хорватъ былъ принятъ радушно пріятелемъ покойнаго отца, но, несмотря на его просьбы и на данное неосторожно обѣщаніе прожить долго, молодой человѣкъ не выдержалъ и чрезъ недѣлю уже скакалъ назадъ.
Страстно, порывисто билось его сердце, когда онъ въѣзжалъ на большой дворъ княжихъ палатъ. Входя въ этотъ домъ, онъ чуть не далъ себѣ клятву никогда не покидать его. Эти нѣсколько дней, проведенные вдали отъ нея, онъ могъ только сравнить съ заключеніемъ въ темницу.
Повидавшись съ княземъ, которому сильно нездоровилось, и который сидѣлъ въ халатѣ въ уголкѣ своей спальни, Хорватъ спросилъ о княгинѣ. Князь тревожно отвѣчалъ ему, что княгиня поѣхала въ подмосковную вскорѣ послѣ его отъѣзда по какому-то будто неотложному дѣлу.
— И все это вздоръ! желчно оказалъ князь. — Вдобавокъ, вотъ письмо пишетъ, что захворала, боится ворочаться и хочетъ обождать.
— Захворала! встрепенулся Хорватъ.
— Я очень безпокоюсь, вымолвилъ князь. Говоритъ; горло болитъ и голова болитъ. Я бы тотчасъ поѣхалъ къ ней, да мнѣ двинуться нѣтъ никакой возможности. Я, какъ ведите, самъ совсѣмъ расклеился. Хоть болѣзнь моя и неважная, а все-таки какъ-то боишься. Посылалъ я уже дворецкаго, да что эти черти!.. Вотъ сейчасъ онъ былъ тутъ. Стоитъ, смотритъ дуракомъ, и что ни спросишь, отвѣчаетъ какъ изъ бочки: славу Богу-съ!.. Что ни спроси, на все: славу Богу-съ! Не знаю, кого послать. Князь вопросительно глядѣлъ въ лицо молодому человѣку. Вопросъ былъ ясенъ.
Хорватъ, понявшій вопросъ, смутился отъ неожиданности, но боялся все-таки ошибиться. Предложить князю съѣздить туда къ ней одной, и вдругъ получить отказъ, увидѣть подозрительный взглядъ, — это было слишкомъ опасно. Однако онъ нашелъ интонацію, при которой возможно было заговорить объ этомъ.
— Какая досада! легко выговорилъ онъ. — Знаете что? Нельзя ли вамъ въ тепломъ возкѣ доѣхать?
Князь махнулъ рукой и отвернулся, будто ожидалъ отъ него совершенно другого совѣта.
— Прикажете, князь, я слетаю курьеромъ взадъ и впередъ. — Сейчасъ выѣду, и къ ночи буду назадъ.
— Да я и думалъ. Да мнѣ право совѣстно гонять васъ… Спасибо. Пожалуста, поѣзжайте. Посмотрите, что она тамъ! Но, конечно, ночуйте тамъ; а завтра, къ обѣду, возвращайтесь!
Чрезъ полчаса Хорвату уже подали маленькія санки, запряженныя тройкой великолѣпныхъ лошадей, и когда онъ выѣхалъ со двора въ улицу, то тревожно спросилъ у кучера:
— Не разобьютъ?
— Не бойсь! отвѣчалъ тотъ. — Зачѣмъ разбивать!
Хорватъ испугался, но конечно не на себя, а испугался мысли, что какой-нибудь неожиданный случай задержитъ его на дорогѣ. Еслибъ онъ могъ, онъ полетѣлъ бы, побѣжалъ бы хоть пѣшкомъ въ эту подмосковную, гдѣ была она одна въ глуши уединенія. Его мечта, которую онъ когда-то называлъ безумною, и которая дѣйствительно была безуміемъ, теперь вдругъ стала дѣйствительностью. И сдѣлалось все это какъ-то просто, не только безъ вѣдома князя, но съ его позволенія; даже болѣе, по его просьбѣ.
«Вотъ что значитъ судьба-то!» мысленно повторялъ всю дорогу молодой человѣкъ. «Да! Но вѣдь судьба всѣхъ Хорватовъ — скверная судьба. Пускай! Изъ-за нее на сто смертей пойду!»
Подмосковное имѣніе князя, Каменка, было одно изъ лучшихъ, хотя и не самое большое. Количество душъ было маленькое, всего двѣсти, но за то былъ большой домъ со всякаго рода службами: флигелями, безконечными сараями, конюшнями, съ цѣлымъ рядомъ оранжерей. Домъ красивой архитектуры былъ окруженъ съ трехъ сторонъ большимъ паркомъ, въ концѣ котораго извивалась довольно широкая и быстрая рѣчка Каменка. Отецъ князя когда-то прожилъ здѣсь пять лѣтъ своей жизни, и за это время изъ маленькой деревни, съ маленькимъ помѣщичьимъ домомъ, сдѣлалъ одну изъ лучшихъ подмосковныхъ вотчинъ. Въ эти пять лѣтъ появилась и каменная, богато одаренная, церковь, и выросли изъ земли всѣ каменныя строенія усадьбы. А садъ, къ которому прибавили сосѣднюю березовую рощу съ одной стороны, а съ другой насажали кучку деревьевъ, превратился въ большой, теперь уже густой паркъ, извивавшійся вдоль рѣчки. Въ паркѣ этомъ были, конечно, разныя барскія затѣи того времени, т.-е. павильоны, пирамиды, фонтаны. Кое-гдѣ были недурныя мраморныя статуи, выписанныя изъ Италіи. Все это стоило когда-то сумасшедшихъ денегъ, но теперь немного пришло въ упадокъ, такъ какъ князь Петръ Ильичъ, — никогда не живя въ подмосковной и не считая себя даже способнымъ жить въ деревнѣ, за всю свою жизнь не обращалъ никакого вниманія на Каменку. Только разъ былъ онъ въ ней на нѣсколько дней. Княгинѣ, наоборотъ, очень полюбилось это имѣніе. Послѣ своего путешествія по остальнымъ имѣніямъ, она увидѣла, что — подмосковное самое красивое и самое пріятное для лѣта. Еслибы она не боялась близости Москвы, то, конечно, предложила бы князю переѣхать на лѣто и зиму въ Каменку. Она только потому хотѣла прежде предпочесть одно изъ болѣе отдаленныхъ имѣній, что боялась того, чтобы князь вдругъ, среди зимы, соскучившись деревенскою жизнью, не вздумалъ ворочаться въ Москву. Впрочемъ, въ послѣдніе дни по отъѣздѣ Хорвата она вздумала поѣхать въ Каменку посмотрѣть, нельзя ли устроиться тамъ хотя на лѣто.
Прежде она боялась разныхъ сосѣдей, которые бы помѣшали спокойно прожить здѣсь лѣто, но за послѣднее время ихъ такъ мало посѣщали въ Москвѣ, князь такъ привыкъ къ уединенію, былъ такъ мало любезенъ и радушенъ, что княгиня могла надѣяться и въ Каменкѣ избавиться отъ тѣхъ же москвичей. Но главная причина поѣздки ея въ Каменку была тоска, которая овладѣла ею въ отсутствіе Хорвата. Оставаться въ московскихъ палатахъ безъ него ей было невыносимо. Она была уже почти недѣлю въ деревнѣ и, конечно, ничего почти не дѣлала. Сидя въ своей комнатѣ, она свободно предавалась своимъ мечтаніямъ или, лучше сказать, ее терзали все тѣ же тяжелыя мысли и напрасное отыскиваніе исхода изъ нравственнаго и душевнаго лабиринта, въ который она попала этою зимой. Княгиня, если не поняла вполнѣ, то смутно начинала сознаваться себѣ, что та обстановка, которую она думала создать, та жизненная колея, по которой она думала возможно будетъ итти вмѣстѣ, втроемъ, хоть десять, хоть двадцать лѣтъ, какъ говорила она, была не только трудна, но совершенно невозможна. Не только Хорвата вести мирною и тихою колеей, но и самой ей мудрено итти по ней. Цѣлые дни проводила княгиня въ раздумьѣ, задавая себѣ вопросъ, что дѣлать? и, конечно, не находила отвѣта на вопросъ.
Ея существованіе, которое сначала пошло было такъ плавно и тихо, вдругъ захлестнулось Гордіевымъ узломъ, который развязать нѣтъ возможности. Иногда, въ особенности вечеромъ или ночью, среди мертвой тишины, царившей по всей усадьбѣ, на нее находила какая-то отчаянная рѣшимость на все. Весь міръ казался ей такъ нелѣпъ и пошлъ, все казалось ей на свѣтѣ и въ особенности въ ея собственной обстановкѣ такъ безсмысленно, такъ придуманно, что иногда она сознавала въ себѣ крѣпко и ясно способность и рѣшимость оборвать тѣ путы, въ которыхъ она себя чувствовала, и освободиться. Она видѣла, что все, что связало и душитъ, мертвитъ ея личное счастіе, все, что мѣшаетъ ей воспользоваться Богомъ даннымъ ей существованіемъ, были какія-то тонкія и глупыя бичевки. Малѣйшее движеніе и она освободитъ себя. За послѣдніе дни она путемъ мысленной борьбы дошла уже до того рѣшенія, что князь не имѣетъ права на ея снисходительность и жалость. Онъ загубилъ ее! И смѣло перешагнетъ она чрезъ всѣ обязанности супруги, такъ какъ она только носитъ это имя. Для нея это только названіе. Въ дѣйствительности же она та же прежняя Дужинская барышня.
Но между нею и ея счастіемъ стояла другая грозная преграда, чрезъ которую ей не хватало духу переступить, чрезъ которую броситься на встрѣчу собственному счастію значило совершить великій грѣхъ, т. е. убить отца. Княгиня все болѣе и чаще думала о томъ, какъ поглядѣлъ бы на ея невѣрность мужу Лукьянъ Ивановичъ. Она знала навѣрное, что малѣйшая огласка, малѣйшее справедливое нареканіе на нее со стороны толпы способны убить обожаемаго ею старика. Собакинъ, конечно, предпочелъ бы видѣть свою дочь въ гробу, зачахнувшую въ княжескихъ палатахъ, нежели обезславленную. Прежде княгиня не думала объ этомъ. Она забыла какъ будто задать себѣ вопросъ, что подумаетъ или скажетъ ея отецъ. Она думала только о князѣ. Теперь же словно нарочно, когда она мысленно свела свои счеты съ мужемъ и рѣшила, что онъ не имѣетъ никакихъ правъ на нее, предъ нею возникъ образъ старика отца и она мысленно остановилась предъ нимъ безпомощная, оробѣвшая, съ отчаяніемъ въ сердцѣ…
Въ тотъ вечеръ, когда Хорватъ въ страшномъ волненіи, увеличивавшемся по мѣрѣ приближенія къ Каменкѣ, хотѣлъ неожиданно появиться предъ княгиней, она будто ждала его. По крайней мѣрѣ ждала чего-то необычайнаго. Въ своей однообразной и скучной жизни, особенно за послѣдніе годы, княгиня не могла научиться вѣрить или не вѣрить предчувствію. Обстановка ея была слишкомъ проста. Тому назадъ годъ она обрадовалась бы какой-либо бурѣ, какому-нибудь нежданному удару. Однако теперь въ этотъ вечеръ ей было какъ-то не по себѣ. Когда вдалекѣ отъ усадьбы послышался колокольчикъ, она невольно поднялась съ креселъ и чутко прислушалась.
Мимо Каменки не было проѣзжей дороги. Всякій, кто появлялся въ окрестностяхъ имѣнія, былъ непремѣнно пріѣзжій.
Княгиня рѣшила, что это новый гонецъ отъ мужа. Но почему же звенитъ колокольчикъ? Люди, даже управитель, даже становой, всѣ считали долгомъ вѣжливости подвязывать колокольчикъ при приближеніи къ дому. Княгиня чуяла, что этотъ все ближе и ближе звенящій и заливающійся звонъ среди окрестной тишины говоритъ ей о какой-то неожиданности, а все неожиданное за послѣднее время ея существованія было дурно. Новая вѣсть всякій разъ была дурною вѣстью.
Колокольчикъ, наконецъ, раздался на самомъ дворѣ. Княгиня хотѣла броситься въ залъ и поглядѣть въ окно, но не рѣшилась и стояла неподвижно среди комнаты, ожидая, доклада.
Но скоро, поднялись два старика, исправлявшіе должность швейцара и камердинера; не скоро отперли главную дверь. Но, наконецъ, на крыльцѣ, раздались голоса, а затѣмъ чрезъ столовую послышались мѣрные, но какъ будто нерѣшительные шаги.
Слишкомъ любила княгиня, этого человѣка, чтобы сразу не узнать его походки. Она, двинулась чрезъ силу къ креслу, чувствуя, что ноги ея подкашиваются, и опустилась въ него. Въ дверь постучали. Княгиня едва, собралась съ силами и чуть слышно выговорила:
— Войдите.
И она закрыла глаза, будто очутившись на краю пропасти. Чрезъ минуту около кресла, въ которомъ она сидѣла почти потерявъ сознаніе, стоялъ на колѣняхъ Хорватъ и руки его крѣпко сжимали ея ледяную руку.
Какъ вошелъ онъ? сказалъ ли что? Какъ очутился, тутъ на полу около ея кресла? Какъ не встала она на встрѣчу, какъ допустила это? княгиня ничего не понимала. Когда она пришла въ себя, то услышала слова его, произносимыя тихо, голосомъ дрожащимъ отъ волненія.
— Не смущайтесь! Онъ самъ послалъ. Онъ просилъ поѣхать.
Княгиня постепенно приходила въ себя, едва вѣря дѣйствительности. Они, здѣсь въ Каменкѣ! Ночью! Одни! Она сидѣла неподвижно, чувствуя свою руку въ его рукахъ, чувствуя, что какой-то пожирающій пламень бѣжитъ по этой рукѣ и постепенно охватываетъ ее всю.
И, вдругъ нѣсколько когда-то пережитыхъ минутъ возстали въ ея памяти. Странное дѣло! Въ эту минуту вспомнила она, какъ однажды во время прогулки по Женевскому озеру на маленькой баркѣ она была застигнута бурей, и какъ старикъ-рыбакъ, везшій ее, оробѣлъ и, не скрывая опасности, смущенно попросилъ ее, какъ послѣднее средство спасенія, молиться Богу. Княгиня, тогда, еще съ надеждой глядѣвшая на свое будущее и ожидавшая много отъ жизни, испугалась мысли о смерти. Эти нѣсколько часовъ, проведенныхъ тогда среди лѣнящихся волнъ, грозившихъ ежеминутно опрокинуть баркасъ, вдругъ ясно воскресли въ ея памяти. Да, то же чувство опасности, чувство погибанія и безпомощности, предъ грознымъ врагомъ сказалось въ ней и теперь. Княгиня чувствовала, знала, видѣла, была увѣрена, что она погибаетъ.
Тогда испуганный взоръ ея скользилъ по темнымъ, высоко хлещущимъ волнамъ, сердце щемилъ вой вихря и какой-то болѣзненно жалобный скрипъ баркаса. Тогда, ухватившись руками за канатъ отъ паруса, она ждала конца всему съ минуты на минуту и сердце болѣзненно сжималось въ ней ужасомъ.
И вотъ теперь въ маленькой полуосвѣщенной горницѣ, гдѣ царила полная тишина, гдѣ было такъ тепло, уютно, мирно… Теперь, когда около нея, въ глуши деревни, далеко отъ чужихъ, предъ ней на колѣняхъ стоялъ человѣкъ, олицетворяющій для нея все на свѣтѣ, и ждалъ ея слова, ея взгляда… она почувствовала въ себѣ тотъ же ужасъ, то же отчаяніе на сердцѣ и также ждала съ минуты на минуту того удара, который опрокинетъ и погубитъ… Нѣтъ. Теперь еще ужаснѣе! Тамъ была надежда и ощущалась сила на борьбу… А здѣсь теперь она безсильная, очарованная, порабощенная!
Княгиня двинула свободною рукой и закрыла себѣ лицо платкомъ, затѣмъ слабѣя откачнулась глубже въ кресло, — будто невольно отстраняясь подальше отъ него. Она хотѣла взять у него другую руку, но рука эта, будто самовольно, оставалась и слегка дрожала въ его рукахъ.
— Зачѣмъ! Не надо было!.. зашептала она наконецъ. — Зачѣмъ было ѣхать сюда! Это… не хорошо! Да… не хорошо.
— Онъ самъ послалъ! едва слышно прошепталъ Хорватъ.
— Безумный! съ какою-то злобой вымолвила княгиня. — Безумный! безумный! почти со злобой повторяла она. — Что-жъ онъ думаетъ? Онъ самъ толкаетъ на край пропасти. Скажите мнѣ, зачѣмъ вы пріѣхали? Вы должны были отказаться, ради меня отказаться!
— Отказаться? прошепталъ Хорватъ. — Богъ съ вами!..
— Да, отказаться! Вы не могли не понять, что это поставитъ насъ обоихъ на край пропасти и, что не вы, а я должна буду бороться, чтобы спасти обоихъ. Да, я спасу и себя и васъ!
Она легко потянула свою руку. Хорватъ сжалъ ее крѣпче.
— Оставьте меня!.. глухо выговорила княгиня и поднялась со своего мѣста. Она тихими шагами начала ходить взадъ и впередъ по горницѣ, изрѣдка останавливаясь. Видно было, что она въ волненіи рѣшается на что-то.
Хорватъ отошелъ, и, не глядя на нее, сѣлъ на первый попавшійся стулъ.
— Послушайте! выговорила вдругъ княгиня, останавливаясь среди комнаты, — надо сейчасъ ѣхать.
Хорватъ поднялъ голову и изумлено взглянулъ на нее.
— Въ Москву? выговорилъ онъ.
— Да, надо сейчасъ, сію минуту!
Хорватъ молчалъ.
— Боже мой! воскликнула вдругъ княгиня. — Да поймите же, наконецъ, поймите, что я не васъ боюсь, я себя боюсь! Я готова каждую секунду броситься… и не вы конечно оттолкнете… Неужели надо объяснять! Неужели мнѣ это говорить, говорить вамъ! Какой злой духъ, — съ отчаяньемъ вскрикнула она, — послалъ меня сюда! Нѣтъ, нѣтъ! Намъ нельзя здѣсь оставаться!… Меня душитъ. Я здѣсь не могу… ради Бога, прошу васъ!…
— Извольте, глухо проговорилъ Хорватъ, — мы сейчасъ поѣдемъ. Я провожу васъ въ Москву, и на другой же день выѣду изъ вашего дома, и обѣщаюсь, даю вамъ клятву, чтобы никогда не увидите меня. Да, никогда не увидите. Какъ? за всѣ эти мученія цѣлой зимы, всю эту пытку, судьба посылаетъ мнѣ… Слышите ли вы это, судьба! Моя воля была тутъ ни при чемъ. Судьба посылаетъ возможность пробыть одинъ вечеръ, хоть всю ночь около васъ спокойно, въ первый разъ мирно, наединѣ. Въ первый разъ я могу испытать сотую долю того счастія, которое вы обѣщаете мнѣ чрезъ двадцать лѣтъ…
Хорватъ разсмѣялся злобно и рѣзко.
— И въ эту минуту вы первая отнимаете у меня и у себя нѣсколько часовъ этого счастья… Нѣтъ, княгиня! повторяю: Довольно! я больше не въ силахъ жить этою жизнью. До сихъ поръ иногда я мечталъ, что, живя постоянно съ вами вмѣстѣ, когда-нибудь, хоть лѣтомъ, въ деревнѣ, судьба будетъ посылать мнѣ немногія минуты такого счастія. Поймите меня, такого! Я хочу сказать, что когда-нибудь въ отсутствіе князя, или иначе какъ-нибудь намъ придется быть вдвоемъ, быть вотъ такъ, однимъ, вполнѣ наединѣ, рука въ рукѣ… И вотъ случайно такая минута пришла теперь, и что же? Вспомните, княгиня, вспомните все… подумайте! Все это не смѣшно и не глупо только потому, что оно слишкомъ больно и мучительно. До сихъ поръ даже глазъ на глазъ, даже въ настоящую минуту я зову васъ княгиней! До сихъ поръ коснулись ли хоть разъ мои губы вашей руки? Однажды я позволилъ себѣ поцѣловать край вашей амазонки, и чѣмъ же кончилось? Я долженъ былъ уѣхать! Вы отнеслись къ этому какъ къ страшному преступленію. Нѣтъ, повторяю вамъ, довольно! Я сейчасъ велю закладывать лошадей, но завтра же въ эту пору я буду верстъ за сто отъ Москвы. Въ васъ нѣтъ сердца, въ васъ нѣтъ страсти. Богъ съ вами! Авось я съумѣю забыть васъ и проклинать тотъ часъ, когда…
Онъ махнулъ рукой и двинулся къ дверямъ. Княгиня тихо вскрикнула и онъ, обернувшись, поневолѣ бросился къ ней, потому что она закачалась. Онъ подхватилъ ее и тихо посадилъ въ кресло. Руки его дрожали отъ прикосновенія къ ней и онъ едва переводилъ дыханіе, но пересиливъ въ себѣ будто раздавившее его въ эту минуту чувство, онъ посадилъ ее какъ малаго ребенка въ кресло и снова отошелъ.
— Послѣдній разъ… прикажете итти? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
Княгиня закрыла лицо руками и Хорватъ услыхалъ съ трудомъ сдерживаемое рыданіе. Первый разъ плакала она при немъ, — горько, безпомощно, какъ ребенокъ.
Онъ быстро подошелъ къ ней, опустился на колѣни, схватилъ ей руки, отнялъ отъ лица и вымолвилъ страстно прерывающимся шепотомъ:
— Перестаньте!.. Перестань!.. Да, перестань! Если ты боишься, милая… да, милая… то я отвѣчаю. Я даю тебѣ честное слово, что, проведя въ этомъ уголкѣ всю ночь, мы завтра выѣдемъ въ Москву, и ты съ тою же чистою совѣстью посмотришь въ глаза своего…
Хорватъ запнулся. Тѣ слова, которыя злоба и ненависть къ князю подсказывали ему въ эту минуту, онъ не захотѣлъ произнести.
— Перестань же, Маша! Машуня!… Да ты мнѣ такая же дорогая Машуня, какъ для твоего отца. До завтра я пробуду здѣсь съ тобой послушнѣе ребенка. Но за это послушаніе, это терпѣніе… только одного…
Онъ взялъ ея руки, сложилъ ихъ у нея на колѣняхъ, и, покрывая ихъ поцѣлуями безъ конца, приникъ къ нимъ горячимъ лицомъ.
Когда онъ поднялъ голову и взглянулъ на нее, то испугался. Головка ея опрокинулась назадъ, лицо было мертво блѣдно, взглядъ какъ-то, безсмысленъ. Она была очевидно въ полузабытьи.
Увидя графинъ на столѣ, онъ быстро подалъ ей стаканъ воды; но руки ея не двигались и недвижно лежали такъ, какъ, одъ оставилъ, ихъ на колѣняхъ. Онъ слегка наклонилъ одною рукой ея голову и далъ ей выпить нѣсколько глотковъ.
— Голову водой! тихо, едва слышно шепнула она.
Онъ слегка намочилъ ея серебристую головку.
— Такъ хорошо. Такъ лучше! И помолчавъ, вздохнувъ глубоко, она выговорила твердо: — Теперь прошу, ради Бога, уйдите… Чрезъ часъ, чрезъ полчаса, я сама… я позову. Я хочу быть одна. Уйдите!
— Сейчасъ, но съ условіемъ. Скажи мнѣ: уйди!
— Уйди! тихо выговорила она, и лицо ея прояснилось. Взглядъ и улыбка, сквозь слезы, нѣжно сказали Хорвату, что сильный порывъ прошель и что когда онъ вернется, то найдетъ ее уже другою.
Хорватъ вышелъ въ залу и, не зная дома, не зналъ куда итти по темнымъ комнатамъ. Не находи даже выхода въ переднюю, онъ, взволнованный еще, пошелъ да свѣтъ оконъ. Онъ былъ полонъ того чувства, которое охватило его, полный радостной мысли, что въ первый разъ сломилъ ея волю, поставилъ на своемъ. Онъ машинально подошелъ къ одному изъ большихъ свѣтлыхъ окошекъ, въ которое виднѣлось темное, но звѣздное небо. Окно это, оказалось, выходило на террасу. Кой-гдѣ еще лежали пласты тающаго снѣга; въ саду были еще видны сугробы рядомъ съ голою землей, которые выступали горками и пирамидами такъ, какъ намела ихъ метель.
Онъ почти безсознательно сталъ смотрѣть да террасу, на ступени лѣстницы, которыя вели въ ладъ, на эти холмики снѣжные и думалъ объ ней, ждалъ, что она снова позоветъ его. Вдругъ Хорватъ увидѣлъ фигуру человѣка въ полушубкѣ, которая быстро шла по снѣгу, приближалась къ террасѣ и стала подыматься по ступенямъ. Сначала фигура эта не удивила его: сторожъ, подумалъ онъ. Но затѣмъ вдругъ показалось Хорвату, что фигура эта поднимается осторожно, останавливается, по временамъ озирается назадъ и но бокамъ, и, оглядѣвшись, снова поднимается по лестницѣ. Ему показалось это странно. Фигура осторожно поднялась на террасу. Хорватъ моментально догадался отойти отъ окна, потому что мундиръ его могъ быть замѣченъ и сквозь двойныя рамы. Отступивъ шага на два, онъ продолжалъ смотрѣть. Человѣкъ въ нахлобученной шапкѣ и тулупѣ вошелъ на террасу, но, поровнявшись съ окномъ, опустился почти на четверинки и поползъ ниже оконъ, направляясь въ ту сторону, тдѣ была комната княгини.
Сердце дрогнуло у Хорвата. Черезъ секунду онъ одумался.
«Что жъ, если воръ, бродяга какой-нибудь, то это только случай защищать дорогое мнѣ существо. Да и подвигъ незавидный. Отъ тысячи разбойниковъ радъ былъ бы защитить ее».
Но въ ту же минуту Хорватъ сильнѣе смутился. Въ головѣ его блеснула мысль, что этотъ человѣкъ опасенъ, но совершенно иначе. Это — свидѣтель!
Еще чрезъ секунду Хорватъ съ ужасомъ схватился за окно.
А если этотъ свидѣтель подосланный? Если князь послалъ шпіона?
— О! какая мерзость! вдругъ вскрикнулъ почти вслухъ молодой человѣкъ. — Какая мерзость! повторялъ онъ. — О! тогда бы ты стоилъ того, что смѣешь подозрѣвать. Еслибы только зналъ я, что ты думаешь такъ, что ты смѣешь даромъ оскорблять ее такою мыслью, такимъ мерзкимъ подозрѣніемъ, то я… Да я бы увелъ ее, я бы заставилъ послѣдовать за собой.
Въ эту минуту Хорвату послышался голосъ княгини. Онъ быстро двинулся къ ней и встрѣтилъ ее уже въ дверяхъ.
— Найдите кого-нибудь, вымолвила она спокойно. — Пошлите кого-нибудь изъ людей на террасу, тамъ кто-то забрался.
— И вы видѣли?
— Это не сторожъ! Надо послать кого-нибудь.
Хорватъ хотѣлъ итти въ прихожую, но вдругъ остановился.
— Вы не боитесь остаться? вымолвилъ онъ.
Княгиня разсмѣялась.
— Я только насъ боюсь… Себя и… тебя, милый, боюсь, какъ-то грустно произнесла она. — Но ты не найдешь никого. Пойдемъ вмѣстѣ.
Они двинулись по темнымъ горницамъ.
— Дай руку! тихо шепнула она. — Я тебя поведу, ты здѣсь заплутаешься. Да и вообще, добавила она тихо и страстно, — вообще я должна вести обоихъ, чтобы вывести на дорогу.
Онъ молчалъ и только крѣпко жалъ ей руку.
Не скоро дозвались они двухъ стариковъ и послали ихъ за сторожами. Хорвата настолько занимало, кто могъ быть этотъ ночной пришелецъ, что, надѣвъ шубу, онъ вышелъ тоже на дворъ. Позвавъ двухъ сторожей, онъ быстро двинулся и черезъ нѣсколько минутъ всѣ трое, обойдя садъ, тихонько поднимались по тѣмъ же ступенямъ террасы, которыя онъ видѣлъ изъ окна. На нѣкоторыхъ пластахъ и сугробахъ снѣга были ясно видны свѣжіе слѣды; когда они были на половинѣ лѣстницы, послышался какой-то мягкій звукъ: что-то какъ будто свалилось въ концѣ террасы.
— Спрыгнулъ! догадался одинъ изъ сторожей. — Васька! добавилъ онъ товарищу, — валяй прямо по террасѣ и тоже спрыгни, а я въ обходъ возьму.
Въ одну минуту одинъ изъ сторожей пустился бѣжать по террасѣ съ освѣщеннымъ окномъ комнаты княгини; другой спустился по лѣстницѣ и побѣжалъ по сугробамъ сада. Хорватъ бросился за первымъ сторожемъ и, добѣжавъ до края террасы, спрыгнулъ вмѣстѣ съ нимъ. Когда онъ неловко упалъ на землю, снова поднялся на ноги, то услыхалъ голосъ другого сторожа, побѣжавшаго по саду.
— Держи! здѣсь!
Но въ ту же секунду раздался его же пронзительный крикъ. Оба бросились на голосъ и, пробѣжавъ шаговъ сорокъ, увидѣли человѣка на землѣ. Онъ тяжело стоналъ. Хорватъ не зналъ, который изъ двухъ лежитъ растянувшись во всю длину — бродяга или сторожъ.
— Ахъ разбойникъ! возопилъ Васька, бѣжавшій съ Хорватомъ. — Убилъ и ушелъ.
— Дубиной шарахнулъ!.. О-охъ! едва слышно проговорилъ лежавшій на землѣ.
Хорватъ оглянулся. Въ саду было такъ темно и они добѣжали до такой чащи, еще глубоко зарывшейся въ сугробахъ, что нечего было и думать о преслѣдованіи бродяги. Конечно, оба сторожа, ловившіе мошенника, не знали, какъ дорого бы далъ за его поимку молодой баринъ. Для него поимка эта имѣла громадное значеніе. Она сказала бы ему такъ много, что могла бы измѣнить всю его жизнь. Хорватъ мысленно рѣшился, поймавъ неизвѣстнаго гостя, добиться во что бы то ни стало отъ этого ночного посѣтителя, кто онъ такой, кто его послалъ.
Сторожа подняли. У него была сильно разбита голова, но однако онъ кое-какъ добрался съ помощью товарища снова во дворъ. Хорватъ шелъ впереди грустный и задумчивый. Загадка осталась загадкой. Сомнѣніе все болѣе росло въ немъ.
Когда онъ входилъ въ домъ, то уже былъ почти убѣжденъ что это былъ не простой мошенникъ. Да и зачѣмъ полѣзетъ онъ на террасу дома, зная, что княгиня находится въ имѣніи; а этого онъ не могъ не знать. Зачѣмъ полѣзетъ онъ именно къ этимъ освѣщеннымъ окошкамъ, единственнымъ въ домѣ. Ужь если лѣзть за кражей, то конечно съ какой-либо другой стороны дома, гдѣ все темно и тихо.
Когда Хорватъ входилъ въ домъ, то услышалъ разговоръ княгини со старикомъ швейцаромъ.
— Видѣлъ, матушка, видѣлъ собственными глазами, говорилъ старикъ. — Они побѣжали въ садъ, а я въ конюшню къ ихнему кучеру. Смотрю, бѣжитъ человѣкъ черезъ дорогу. Я принялъ за Филата и кричу: Филатка! Филатка! А онъ, какъ услышалъ, еще сильнѣй, лыжи навострилъ, да за мельницу. Что жъ, думаю, это стало-быть не Филатъ, а ты самый. Взялъ да и махнулъ изо всей мочи за гумно, поглядѣть, куда побѣжитъ. Выглянулъ я изъ-за гумна, смотрю — въ полѣ саночки пароконныя махонькія, а въ нихъ молодчикъ сидитъ. А тутъ и онъ, гляжу, изъ-за мельницы вынырнулъ и шлепнулся, какъ мѣшокъ какой въ санки… А лошади, матушка, вотъ просто какъ въ колдовствѣ бываетъ. Вотъ были тутъ саночки, а вотъ и нѣту!.. Такъ ахнули эти кони, что я ажно перекрестился. Ужь, думаю, постой! Не онъ ли самъ это? значитъ, сила нечистая. Анъ нѣтъ! Вижу, какъ къ овражку сталъ подъѣзжать, сдерживаетъ лошадей. А тамъ, какъ изъ оврага опять показался, такъ самъ-то онъ у молодчика возжи взялъ, ахнулъ на лошадей изо всей мочи и прощай! Нѣтъ! это воля твоя, княгинюшка, а это конокрадъ.
— Зачѣмъ же, Семенъ, конокрадъ полѣзетъ на балконъ? угрюмо замѣтилъ Хорватъ.
— Зачѣмъ его чортъ носилъ на терраску — это ужь его дѣло. Ему, по моему, надо было къ конюншѣ лѣзть, а какія тутъ на терраскѣ лошади! Это ужь значитъ такъ, по глупству его…
Хорватъ, остановившійся за старикомъ, внимательно слушалъ его и чрезъ плечо его глядѣлъ на княгиню.
Она точно также, слушая, часто переводила глаза состарика на Хорвата.
Они уже поняли другъ друга. У обоихъ была одна и та же мысль.
Когда старикъ кончилъ, княгиня грустно опустила голову и молча простояла нѣсколько секундъ.
— Ну, Семенушка, ласково сказала она, — давай поскорѣй самоваръ. Напоить чаемъ надо Юрія Петровича. А потомъ прикажи сейчасъ же…
Княгиня перевела глаза на Хорвата и прибавила:
— Я думаю, закладывать пора?
Хорватъ молчалъ.
— Юрій Петровичъ! снова вымолвила она, — теперь посылать его закладывать?
— Обождите полчаса! глухо вымолвилъ Хорватъ.
Черезъ нѣсколько минутъ княгиня и Хорватъ сидѣлки молча въ разныхъ углахъ горницы.
Хорватъ сидѣлъ, опустивъ голову. Наконецъ, онъ вдругъ выпрямился и вымолвилъ злобно:
— Если это онъ подослалъ, то я останусь здѣсь не день, не два, а недѣлю цѣлую, хоть пусть пріѣдетъ самъ… Если онъ смѣлъ подослать, то я въ правѣ увезть отсюда на край свѣта ту, которой онъ не стоитъ, которую оскорбляетъ.
Княгиня покачала головой.
— Если я смутилась… за себя. Я сама! То почему же онъ не имѣетъ права бояться и подозрѣвать?
— Ахъ, полноте! вскрикнулъ Хорватъ. — Онъ самъ послалъ меня, онъ самъ устроилъ все это. Онъ самъ устроилъ западню. Это подло! Низко!.. Если мы не попались, то благодаря случайности. Вѣдь я на секунду вышелъ въ залъ. Мы могли не замѣтить шпіона этого. Если онъ подозрѣваетъ, такъ скажи прямо. Вели мнѣ выѣхать изъ дому, дѣйствуй открыто и дай возможность, право, дѣйствовать также и мнѣ…
— Что же тогда? тихо вымолвила она.
— Что тогда? Тогда я увезу тебя. Другого исхода нѣтъ!
— Ахъ, Юрій! Юрій!.. А мой отецъ!?..
— Ты выберешь или отца или меня.
Княгиня молча опустила голову на руки и, казалось, снова плакала.
— Да, Маша, ты выберешь! воскликнулъ Хорватъ. — Ты говоришь, отца убьетъ это. А я? Если мнѣ уѣхать и никогда не видать тебя, то меня не убьетъ это? Тебя не убьетъ? Онъ пожилъ, а мы еще не жили!.. тише прибавилъ онъ.
Они замолчали. Старикъ Семенъ явился съ посудой, и тщательно, старательно сталъ устанавливать все на столѣ. Видно было, что старикъ пользуется рѣдкимъ случаемъ служить княгинѣ. Уже нѣсколько лѣтъ жилъ онъ одинъ въ этомъ домѣ и только разъ видѣлъ князя, только разъ пришлось послужить ему. Княгиня пріѣзжала лишь въ третій разъ. Провозившись довольно долго съ посудой, старикъ принесъ, наконецъ самоваръ и спросилъ:
— Не угодно ли чего-нибудь еще?
Княгиня вопросительно взглянула на Хорвата и выговорила:
— Какъ же на счетъ лошадей?
Хорватъ молчалъ.
— Юрій Петровичъ, какъ вы думаете?
Хорватъ поднялся съ мѣста и совершенно не своимъ голосомъ вымолвилъ задыхаясь:
— Да, надо закладывать. Надо ѣхать къ князю! злобно вымолвилъ онъ, — и объясниться съ нимъ. Надо разсказать ему про этихъ негодяевъ, которые неизвѣстно зачѣмъ лѣзутъ по ночамъ на эту террасу. Этотъ мерзавецъ лазилъ сюда, а какой-нибудь другой мерзавецъ, — выговорилъ Хорватъ, обращаясь къ Семену, будто это доставляло ему какое-то наслажденіе, — другой мерзавецъ сидѣлъ гдѣ-нибудь спокойно и ждалъ, что изъ этого будетъ. Ждалъ, что этотъ ему разскажетъ. Вотъ тотъ-то, Семенъ, настоящій мерзавецъ! Тотъ, собака подлая.
— Точно-съ! Это который въ саняхъ-то сидѣлъ?..
Хорватъ подошелъ ближе къ старику и продолжалъ:
— Этотъ-то, Семенушка, лазилъ близко. Его могли поймать и отдуть, а тотъ мерзавецъ безопасно сидѣлъ дома. Да что тутъ!.. внѣ себя махнулъ рукой молодой человѣкъ, и отошелъ въ противоположный уголъ комнаты.
Семенъ, половину только понявшій изъ тирады молодого барина или понявшій по-своему, выговорилъ снова, обращаясь къ княгинѣ:
— Такъ какъ же на счетъ лошадей-то? Ужъ вы бы, матушка-княгиня, отдохнули, а завтра со свѣтомъ и собрались. Да и барину опять, значитъ, въ путь, а они только-что вотъ пріѣхали. Если вы въ сумнѣніи на счетъ этого, значитъ, конокрада, такъ мы всѣ будемъ ночь сторожить, да и кучеровъ, пожалуй, возьмемъ. Всѣ ляжемъ тутъ, коли укажете, на терраскѣ. Мы васъ въ обиду не дадимъ! На счетъ этого будьте благонадежны. Да и баринъ опять военный, все-таки офицеръ. Чего же вамъ сумлѣваться?
Старикъ болталъ съ ужимками, со смѣшными жестами, какъ-то присѣдая на старыхъ ногахъ. А около него стояла княгиня, грустная, блѣднолицая, опустивъ руки, склонивъ голову на грудь. А въ глубинѣ комнаты у окна, близъ шкапа съ книгами, стоялъ молодой человѣкъ; брови его сдвинулись, онъ кусалъ себѣ губы и судорожно рвалъ въ рукахъ какую-то попавшуюся случайно веревочку. Тутъ, въ лицѣ старика, было будничное маленькое чувство — усердіе къ барынѣ; рядомъ, въ княгинѣ — острая боль въ сердцѣ и тоска, тяжело гнетущая душу; а тамъ, въ лицѣ молодого человѣка — страшно клокотавшая злоба, едва сдерживаемые порывы гнѣва, отъ котораго, казалось, еслибъ онъ вырвался наружу, не осталось бы не только князя, не осталось бы камня на камнѣ отъ всѣхъ его московскихъ палатъ. Гробовое молчаніе царствовало въ этой комнатѣ; только самоваръ шумѣлъ и клубы пара струились въ тишинѣ, да двѣ свѣчи какъ-то тоскливо мерцали, слабымъ свѣтомъ озаряя комнату.
— Да, ступай! Вели закладывать! вдругъ глухо вымолвилъ Хорватъ.
Княгиня только ниже опустила голову. Старикъ вышелъ, повинуясь странному голосу этого незнакомаго барина. Хорватъ двинулся за нимъ, сталъ у дверей, и когда шаги старика замолкли въ домѣ, онъ притворилъ дверь и быстро подошелъ къ неподвижно стоявшей княгинѣ. Совершенно задыхаясь, Хорватъ тихо вымолвилъ:
— Маша, онъ — негодяй! Онъ оскорбилъ тебя! Такъ не жалѣй и ты его, Маша!..
Онъ придвинулся ближе. Руки его тихо, какъ будто давая ей время остановить, не позволить, обвили ее. Она слегка, вздрогнула, но не двинулась.
— Маша, онъ подлымъ поступкомъ далъ намъ это право!..
Она молчала. Онъ тихо обхватилъ ее и привлекъ къ себѣ на грудь. Она затрепетала всѣмъ тѣломъ, но глухо прошептала:
— Подожди!.. Мы не знаемъ.. Это одно предположеніе!..
Но Хорватъ, крѣпко обнявъ ее, приникъ губами къ ея губамъ и не далъ ей договорить… Тихій стонъ вырвался у нея, будто стонъ страданья, физической боли… Но тотчасъ же она вскинула руки ему на шею, крѣпко обвила его и страстно прижалась къ нему съ поцѣлуемъ… Въ залѣ раздались шаги. Хорватъ быстро опустилъ ее на ближайшее кресло и вышелъ навстрѣчу въ залъ.
— Баринъ! маленечко обождать придется: бураго подковать надо, заявилъ Семенъ жалостливо.
— Хорошо, хорошо! вымолвилъ Хорватъ. — Ступай!
И онъ невольно подумалъ: «Чортъ тебя возьми вмѣстѣ, съ бурымъ!»
— Ступай, ступай! Вели подковать. Ты бы самъ пошелъ, поглядѣлъ, какъ они тамъ….
— Слушаю-съ.
И старикъ побѣжалъ дряблою рысью. Хорватъ быстрыми шагами снова вошелъ въ горницу, опустился на колѣни предъ кресломъ княгини, взялъ ее за руки и проговорилъ совершенно инымъ голосомъ, тихо, ласково. Въ голосѣ этомъ звучало безпредѣльное счастье.
— Маша! если онъ виноватъ, то помни, я буду ждать, даже долго буду ждать… Но жить у васъ я не буду, и не буду потому, чтобы мы могли видаться у меня. Да, мы должны видаться хоть разъ въ недѣлю. Гдѣ и какъ, я это устрою. Обманывать, такъ обманывать! Обѣщаешь ли ты мнѣ это?
— Я сама не знаю!.. едва слышно вымолвила она.
— Не знаю?!..
— Ничего я не знаю. Какъ хочешь. Какъ ты… Я теперь другая. Да, я стала какая-то другая… Что я буду дѣлать, я не знаю; не знаю даже что думать буду. Я другая, милый! Я другая!.. Я твоя стала. Дѣвай что хочешь!.. Я на все… Да, я на всѣ пойду…
Онъ взялъ ея руки, снова положилъ изъ на ея колѣни, снова приникъ головой къ теплымъ ладонямъ… и мертвая тишина наступила въ горницѣ. Онъ чувствовалъ эти милыя руки на губахъ своихъ, на лицѣ и боялся двинуться. Она, опрокинувшись въ креслѣ, смотрѣла на эту черную кудрявую голову, почти лежащую у нея на колѣняхъ, и тоже боялась шевельнуться, чтобы не нарушить очарованія. Свѣтлыя и тихія слезы одна за другой безъ конца скатывались по ея лицу; пылавшему яркимъ лихорадочнымъ румянцемъ. А въ домѣ во всѣхъ темныхъ комнатахъ, на дворѣ, въ саду, кругомъ всей усадьбы стояла мертвая тишь.
— Боже мой!.. едва слышно прошепталъ Хорватъ, — неужели никогда не будешь ты моя?.. Совсѣмъ моя?.. И по праву, по святому праву любви?.. Нѣтъ, Маша! Будешь! Будешь!.. Я убью тебя, но возьму!..
Часа въ четыре ночи двѣ тройки въѣзжали въ одну изъ московскихъ заставъ. У шлагбаума ихъ задержали лишь на минуту: и лошади, и люди были старые знакомые часовымъ. Впереди въ маленькихъ санкахъ ѣхалъ Хорватъ, за нимъ въ возкѣ княгиня. Лошади были сильно утомлены и взмылены. Они выѣхали поздно и ѣхали шибко.
Когда санки и возокъ проѣхали подъ поднятый шлагбаумъ, Хорватъ вдругъ остановилъ кучера и, велѣвъ пропустить возокъ впередъ, вышелъ изъ саней и вернуся къ караулкѣ. Внезапная мысль, показавшаяся ему блестящею, пришла ему въ голову. Давъ на чай часовымъ, онъ спросилъ не видали ли они часовъ пять назадъ проѣзжаго, на парѣ хорошихъ лошадей, въ санкахъ, съ молодчикомъ вмѣсто кучера.
Часовые, переспросивъ подробнѣе, вспомнили, что дѣйствительно былъ такой проѣзжій и кони такіе, часа четыре тому. Самого его не видали и не знаютъ, онъ сидѣлъ укутавшись, а молодчика и коней они какъ будто видали и прежде.
— Но должно изъ вашихъ же, агаринскихъ, разсудилъ одинъ, изъ караульныхъ.
— Чего врешь. Кабы ихніе, такъ баринъ не спрашивалъ бы кто такой, рѣшилъ другой.
Хорватъ молча вернулся въ сани и велѣлъ догонять возокъ.
Тихою рысью по пустымъ и соннымъ улицамъ доѣхали путники до Москвы-рѣки. Но вскорѣ изъ-за крышъ домовъ вдругъ показались палаты князя.
— Вотъ онъ! невольно вырвалось у Хорвата, и онъ съ ненавистью въ сердцѣ поглядѣлъ на темную, широко раскинувшуюся во всѣ стороны кровлю огромнаго дома. Ему представилось вдругъ, какъ въ этомъ огромномъ, богатомъ домѣ, въ одной изъ горницъ, на большой постели лежитъ теперь и спитъ сладко старый князь Агаринъ, шибко пожившій за свою жизнь, не мало поболтавшійся въ разныхъ заморскихъ, земляхъ.
Хорвату пришло на умъ, что князь тотъ самый Змѣй Горынычъ, который въ какой-то сказкѣ, похитивъ красавицу, заперъ ее въ теремѣ, моритъ въ неволѣ и бродитъ кругомъ башни, гдѣ томится она. Ходитъ днемъ и ночью и губитъ, пожираетъ всѣхъ, кто отважится подойти близко къ этой башнѣ. Но вѣдь въ сказкѣ является витязь, который отрубаетъ всѣ головы этого змѣя, освобождаетъ красавицу и увозитъ съ собой въ свое царство.
«Да, подумалъ Хорватъ, — только въ сказкахъ-то дѣла проще. Красавицы эти рады-радехоньки, что есть кому спасти ихъ. А наяву бываетъ наоборотъ: всякая чепуха, разныя выдумки людскія. И рада бы красавица спастися, и витязь есть налицо, да мѣшаютъ ей долгъ да обязанности, да людскіе толки и пересуды».
Хорватъ велѣлъ кучеру въѣзжать на дворъ тише. Проѣхавъ впередъ, онъ вышелъ изъ саней, помогъ княгинѣ выйти изъ возка и холодно простился съ ней на подъѣздѣ, потому что два или три лакея вышли изъ дому и свѣтили фонарями.
Княгиня не велѣла шумѣть, чтобы не разбудить князя, а поутру приказала разбудить себя пораньше. Эти тихая и мирная полувесенняя ночь прошла такъ бурно для нея, что она чувствовала страшное утомленіе и едва-едва добрела до своей комнаты. Когда вошла она къ себѣ въ комнату, то ей показалась, что для нея начнется новая жизнь. Теперь она пріѣхала другая. Особенно ярко возстало въ ея памяти все пережитое нѣсколько часовъ назадъ: и его появленіе нежданное, и эти нѣсколько минутъ въ уединенной горницѣ, и этотъ незнакомецъ на террасѣ, помѣшавшій или, вѣрнѣе сказать, спасшій ее отъ погибели. Она снова ясно, какъ бы въ дѣйствительности, чувствовала вокругъ своего стана его крѣпкія руки, которыми онъ привлекаетъ ее къ себѣ на грудь, потомъ какъ ребенка опускаетъ въ кресло.
«Я убью тебя, но возьму!» грозился онъ, но она спасла и себя и его.
Княгиня черезъ силу раздѣлась и легла въ постель; уткнувшись лицомъ въ подушку и сладко замирая съ трепетомъ во всемъ тѣлѣ, она невольно, безъ конца перебирала подробности прошлаго вечера. Ясно чувствовала она, что между вчерашнимъ днемъ и завтрашнимъ — пропасть. Эта ночь переломила ея существованіе надвое. Если прежде она прямо шла передъ собой твердою поступью, то теперь свернула въ бокъ. Конечно, еще есть возможность снова вернуться на прежній путь, который еще на подачу руки. Но она не находила въ себѣ силы сдѣлать это.
"Нѣтъ! назадъ не вернешься, думала она. Въ одну ночь, въ одну минуту я стала другая. Я его теперь, ему принадлежу! "
И горячіе поцѣлуи, которые она, казалось, чувствовала еще на лицѣ своемъ и на рукахъ, говорили ей, что между прошедшими днями и будущими отнынѣ не будетъ ничего общаго. Однако она чувствовала себя не только вполнѣ спокойною, но даже мирно счастливою. Вскорѣ она заснула крѣпкимъ сномъ…
И во снѣ снова пережила она тѣ же минуты. Пораженный мозгъ снова вызвалъ тотъ же дорогой образъ, ту же обстановку Подмосковной и во снѣ снова горѣло лицо ея отъ его поцѣлуевъ.
Хорватъ между тѣмъ былъ у себя внизу и не ложился спать. Онъ рѣшилъ просидѣть до утра и какъ можно ранѣе видѣть князя. Ему хотѣлось увидѣть его первымъ, хотѣлось скорѣе вызвать князя на открытую борьбу, прервать съ нимъ всякія сношенія и получить право дѣйствовать для себя, въ свою пользу. Ему хотѣлось первому дать почувствовать князю, что ночной пришлецъ былъ на половину понятъ, что онъ не считаетъ его тѣмъ, чѣмъ считали его сторожа Каменки. Хорватъ хотѣлъ предупредить княгиню, чтобы первыя слова, первый взглядъ озадаченнаго князя, по объявленіи объ этомъ, можно было ему подмѣтить и оцѣнить. Онъ сказалъ людямъ, что какъ только князь проснется и выйдетъ въ кабинетъ чтобъ его тотчасъ предупредили. Часовъ въ девять, ему додожили, что князь кушаетъ кофе и проситъ его пожаловать. Хорватъ облилъ лицо холодной водой, пригладилъ волосы и, придавъ себѣ бодрый и менѣе озабоченный видъ, отправился къ князю.
Едва переступилъ онъ порогъ, какъ князь вымолвилъ, встрѣчая его изумленнымъ взглядомъ:
— Что-жъ это такъ! Почему вы прискакали среди ночи назадъ?
— Княгиня очень безпокоилась о васъ, захотѣла тотчасъ же ѣхать и чрезъ часъ времени мы выѣхали обратно.
— Да ты вѣрно напугалъ ее, сказалъ, что я боленъ.
— Нѣтъ, князь, я передалъ, что вы хвораете. Но кромѣ того была и другая причина. И Хорватъ прямо смотрѣлъ въ глаза князю. — Пока я былъ тамъ, всего какой-нибудь часъ времени, случилось нѣчто необыкновенное, что слегка напугало княгиню и она захотѣла ѣхать.
— Что такое? почти испуганно спросилъ князь.
Хорватъ, стараясь сосредочить на лицѣ князя все свое вниманіе и всю свою проницательность, разсказалъ подробно про появленіе незнакомца. При этомъ онъ старался разсказать такъ, чтобы догадка его и даже его личное убѣжденіе въ томъ, кто могъ быть этотъ незнакомецъ, явилась въ разсказѣ сразу болѣе или менѣе эффектно, чтобы князь вдругъ сообразилъ, что они не обмануты, а догадались.
Князь выслушалъ не сморгнувъ, но по мѣрѣ того, какъ разсказывалъ Хорватъ, лицо его становилось все спокойнѣе, и когда молодой человѣкъ кончилъ, онъ вымолвилъ:
— Ну что же, и все?
— Все.
— Такъ что же княгиня-то поскакала въ Москву! Вѣдь тамъ цѣлая орда народу; да, наконецъ, и ты былъ тамъ, хоть и безъ сабли, усмѣхнулся князь. — Одна, я понимаю, она могла испугаться, не понадѣялась бы на болвановъ людей. Да вѣдь ты былъ тамъ. Да наконецъ, ты и самъ говоришь, что этотъ человѣкъ не былъ похожъ на мошенника, а чортъ знаетъ на что. Вѣдь тутъ не мошенничество выходитъ, а какой-то романъ. Что-то въ родѣ Грандисона!
Хорватъ терялся въ догадкахъ… Князь былъ далеко не актеръ; да и нельзя было смотрѣть такъ благодушно и шутить такъ просто, еслибы предполагать, что онъ игралъ. Хорватъ даже невольно опустилъ голову. Наконецъ чрезъ минуту онъ рѣшился снова заговорить и спросилъ князя, кто могъ быть этотъ ночной пришлецъ, по его мнѣнію.
Князь подумалъ секунду, пожимая плечами, и вымолвилъ:
— Ума приложить не могу! Я готовъ согласиться съ Семеномъ, который, какъ ты говоришь, убѣжденъ что это самъ сатана. Oui, mon cher! satan, lui même. Другому некому. — И князь сталъ смѣяться. — Однако я все-таки прикажу это дѣло разъяснить. Эти романы кончаются всегда покражей серебра изъ буфета или бронзы изъ гостиной.
Хорватъ такъ настроилъ себя на совершенно иную бесѣду съ княземъ, такъ готовъ былъ на нападеніе полутемными фразами и рѣзкими намеками, что теперь не зналъ что дѣлать, о чемъ говорить.
Онъ сослался на плохо проведенную ночь и на желаніе пойти снова отдохнуть.
— Ступай, ступай! сказалъ князь. — Какой вздоръ! Самъ виноватъ. Усталъ задаромъ: да и она, бѣдная, вѣрно устала. Какъ можно вдругъ поскакать среди ночи Богъ вѣсть изъ чего. Охъ, молодежь! И она-то ребенокъ, да и ты-то, георгіевскій кавалеръ, тоже младенцемъ оказался. Вотъ пустилъ двухъ дѣточекъ однихъ, они и нашалили. Ну, ступай отдохни. И князь ласково и весело протянулъ ему руку.
Чрезъ силу подалъ Хорватъ свою. На совѣсти его будто шевельнулось что-то. И снова злоба сказалась въ немъ, но злоба безсмысленная, безцѣльная. Онъ самъ не зналъ на кого и за что. Виноватаго теперь не было, а если и былъ виноватый, такъ онъ же самъ. Вернувшись къ себѣ внизъ, — онъ бросился на постель, чувствуя дѣйствительно сильную усталость. Онъ усталъ даже думать о чемъ-либо и только чудно ясно представлялось его разуму: невозможность остаться теперь въ этомъ домѣ. Всякій день холодно и почтительно раскланиваться съ княгиней, послѣ того, что было вчера; всякій день видѣться, бесѣдовать и шутить съ княземъ, выслушивать его совѣты, журьбу, выносить нестерпимыя ласки и ненавистное ему теперь радушіе и, быть можетъ, искреннее чувство къ себѣ.
Хорватъ вскорѣ заснулъ и послѣдняя мысль его была найти въ себѣ силы, чтобы выѣхать изъ этого дома.
Когда княгиня съ нѣкоторымъ волненіемъ вошла къ мужу, произошелъ почти тотъ же разговоръ. Князь пожурилъ и жену за ночное путешествіе, и потолковалъ и съ ней о ночномъ посѣщеніи незнакомца.
Видя спокойствіе, съ какимъ князь отнесся къ случаю на террасѣ, спокойствіе, доказывавшее, что онъ непричастенъ тому дурному поступку, оскорбительному для нея, который взваливали на него они, княгинѣ стало невыразимо больно и стыдно. Какъ хотѣлось ей, чтобъ она и онъ были правы, а князь виноватъ! Это облегчило бы нѣсколько ея душу и безъ того изнывающую отъ тяжелаго гнета.
Въ ту минуту, когда они сидѣли молча у стола и княгиня въ какомъ-то странномъ душевномъ состояніи не знала уйти-ли, оставаться-ли, въ комнату вошелъ человѣкъ и подалъ князю записку. Онъ сталъ искать очки, но не находя ихъ, ни на столѣ, ни на каминѣ, послалъ человѣка въ спальню. Тотъ вернулся со словами, что очковъ тамъ нѣтъ. Княгиня встала, обшарила всѣ столы въ кабинетѣ, но очковъ не было и слѣда.
— Опять пропали. Quel tourment! пробурчалъ князь. — Отвѣта ждутъ? прибавилъ онъ.
— Никакъ нѣтъ. Подалъ какой-то человѣкъ и ушелъ.
— Отъ кого?
— Ничего не сказалъ-съ.
— Знакомый?
— Никакъ нѣтъ-съ! Былъ, кажись, прежде крѣпостнымъ генерала Полуехтова, въ форейторахъ его видѣли наши; а гдѣ теперь служитъ, да и кто таковъ онъ — мы не знаемъ.
— Ну, довольно! разболтался! буркнулъ князь. — Спрашиваютъ: знакомъ, ну и отвѣчай — незнакомъ, а не болтай цѣлую исторію. Болтуны! Убирайся!
Князь бросилъ записку на столъ и сталъ съ досадой снова шарить въ карманахъ.
— Позвольте, я прочту вамъ, предложила княгиня холодно.
— Пожалуйста! Просто хоть пришивай очки къ носу.
Княгиня развернула записку, быстро пробѣжала ее, чтобы затѣмъ уже прочесть не запинаясь, но когда нѣсколько первыхъ строкъ были поняты ею, она поблѣднѣла какъ смерть, руки ея опустились и ей казалось, что каждую минуту сердце ея разорвется на части и что она умретъ сейчасъ тутъ же на креслѣ.
Это была анонимная записка, написанная рѣзко и даже грубо и предупреждавшая князя, что «молодчина гусаръ» подъ носомъ у князя давно сталъ возлюбленнымъ княгини. Послѣ подписи «невѣдомый вашъ доброжелатель» была приписка «къ Успеньеву дню пріѣду поздравить съ наслѣдникомъ».
— Что такое? вскрикнулъ князь, замѣтившій перемѣну въ женѣ.
Княгиня, столько работавшая надъ собою и убѣжденная, что она, наконецъ, выработала въ себѣ сильную волю, умѣнье вполнѣ владѣть собой, что она выработала въ себѣ твердость и хладнокровіе, которыя не оставятъ ее въ самую страшную минуту жизни, — теперь вдругъ почувствовала, что она потерялась совсѣмъ. Ей казалось, что она тонетъ, и если утопающій въ послѣднюю минуту хватается за соломенку, то княгиня чувствовала, что даже на это не хватаетъ у нея силы воли. Разумъ говорилъ ей, что эти соломенки всегда есть, и теперь есть на подачу руки, но она чувствовала только, что всѣ силы оставили ее, что она только способна, выронивъ записку изъ рукъ, закрыть себѣ лицо руками.
Князь, не добившись отвѣта, бросился къ шкапу, выкинулъ оттуда изъ ящика нѣсколько вещей, забирая ихъ горстями и роняя половину на полъ и наконецъ досталъ футляръ съ дюжиной запасныхъ очковъ. Быстро дрожащими руками поднялъ онъ записку и на одну секунду остановился, глядя на безпомощную, безсильную, понурившуюся жену. Онъ боялся начать читать и умъ его напрасно хотѣлъ отгадать заранѣе, что могло случиться такое, что бы такъ страшно могло поразить жену.
«Отецъ умеръ! вдругъ пришло ему на умъ. Другого ничего не могло быть!» Князь спокойнѣе началъ читать, но прочитавъ до конца, скомкалъ записку и швырнулъ ее на полъ.
— Saligaud! Coquin! проворчалъ князь и двинулся.
И вдругъ княгиня вздрогнула всѣмъ тѣломъ и даже вскрикнула! Князь стоялъ на колѣняхъ около ея креселъ, такъ же какъ онъ, вчера… Князь бралъ и отнималъ отъ лица ея руки, такъ же, какъ онъ, вчера… И вотъ, сейчасъ губы его могутъ коснуться ея рукъ или лица: коснуться тамъ, гдѣ еще чувствовала она его горячіе поцѣлуи.
— Нѣтъ! нѣтъ! ни за что! хотѣла подумать потерявшаяся жена; но вмѣсто того вслухъ вскрикнула эти слова.
Этой нечаянный неосторожности уже было слишкомъ для ея уже измученнаго и почти надломленнаго тѣла, и подъ натискомъ страха она вдругъ потеряла сознаніе.
Когда она снова пришла въ себя, то двое людей и дѣвушка хлопотали около нея. Князь давалъ ей нюхать спиртъ, изъ своего розоваго флакончика, и когда она открыла глаза, онъ говорилъ ей:
— Marie! Marie! Какъ не стыдно! стоитъ ли того этотъ негодяй!
И онъ сталъ что-то говорить, но княгиня почти не понимала того, что слышала.
— Чѣмъ же я виноватъ? вдругъ поняла она. — Un infame посылаетъ мнѣ записку; мы оба прочли, а потомъ ты кричишь на меня же: нѣтъ! ни за что! Чѣмъ же я виноватъ? Подумаешь, я — писатель записки. Я понимаю, что кровное оскорбленіе можетъ довести женщину до безпамятства, де того, что называется les vapeurs… Потеря чувствъ. Но чтобъ оскорбленіе вызывало несправедливость, это, Marie, не хорошо! Чѣмъ же я-то виноватъ!
Княгиня, которая окончательно пришла въ себя, слушала и соображала.
Князь ничего не понялъ, все объяснилъ на свой ладъ. Князь ничего не подозрѣвалъ; напротивъ, онъ такъ глубоко вѣрилъ въ нее, что и тѣнь подозрѣнія, тѣнь безпокойства была не доступна ему. Какъ высоко поднялся онъ теперь и какъ низко упала она! Онъ же просилъ прощенія, онъ же хотѣлъ цѣловать ея руки и не зналъ, почему ихъ выдернула у него.
«Какъ не чувствуетъ онъ, думалось княгинѣ, какъ не видитъ онъ на мнѣ его вчерашнихъ поцѣлуевъ, которые я чувствую и вижу. Вотъ они! Вотъ!.. Всюду я вижу ихъ!.. Всѣ ихъ вижу!..»
Вѣроятно въ эту минуту взглядъ княгини показался князю полубезумнымъ, даже страшнымъ, такъ какъ онъ вдругъ воскликнулъ.
— Ступай! Иди къ себѣ! Лягъ въ постель… Я боюсь, ты заболѣешь. Смотри, какіе глаза у тебя! Богъ съ тобой! Можно ли pour une bagatelle приходить въ такое волненіе. Ну, да! да! Ты смотришь точно безумная. Господь съ тобой! Ступай, ложись скорѣй! Я пошлю за докторомъ.
Княгиня машинально встала и слегка пошатываясь, не глядя вокругъ себя, боясь взглянуть мужу въ лицо, обмирая вышла изъ комнаты.
— Проводи барыню! слышала она за собой голосъ мужа, и какая-то дѣвушка пошла за нея, помогла ей отворить дверь спальни, сѣсть около кровати, затѣмъ безсознательно сбросить съ себя всю одежду, которая, казалось княгинѣ, тяжко душитъ ее. И будто исполняя строгое приказаніе, она послушно какъ ребенокъ легла въ постель. Однако, чрезъ полчаса она была дѣйствительно въ какомъ-то забытьи, и вѣроятно въ бреду, потому что, открывая иногда глаза, она сама ловила себя на томъ, что говорила вслухъ. Одна мысль, главная, важная, но полусознательная, спутавшись, скрестившись съ какими-то другими неясными и непонятными ей мыслями, возникла въ головѣ ея и она вслухъ повторила ее нѣсколько разъ.
— Не надо называть. Говорить объ этомъ… Можно бредить, но не надо называть Юрія; надо говорить Юрій Петровичъ… Неужели я сама выдамъ все. Надо запомнить, затвердить: Петровичъ. Какой Петровичъ?.. Петровичъ идетъ по террасѣ, ползетъ. Вотъ подползъ… хватаетъ ее за ноги… Она падаетъ, и, что-то лохматое, получеловѣкъ, полузвѣрь давитъ ей грудь и голову, замахиваясь громаднымъ ножемъ. Она вскрикиваетъ и снова открываетъ глаза. И испугъ въ бреду заставилъ княгиню сѣсть на постель. Полное сознаніе вернулось къ ней на минуту.
— Я, кажется, дѣйствительно заболѣла; это лихорадка. А если это горячка?.. Если я умру? Теперь. Да, это теперь хорошее, дорогое теперь. Я люблю это теперь: оно дорого мнѣ, дороже всего на свѣтѣ. Что жъ, мнѣ смерть не страшна: лучше не будетъ. Навѣрно не будетъ; никогда не будетъ. Да! лучше умереть въ Каменкѣ. Да, да! Но, что такое сейчасъ было? Петровичъ! Юрій Петровичъ? Да, я боюсь. Если будетъ бредъ, то будетъ Петровичъ!.. Не надо Петровича. Онъ душитъ! Ахъ Юрій! Юрій! Эти поцѣлуи все жгутъ. Возьми ихъ, возьми! Я не хочу.
Княгиня опрокинулась въ подушки и сверкающимъ взоромъ озираясь вокругъ себя, громко, безъ связи, равномѣрно и однозвучно говорила о томъ, что круговоротомъ шло вереницей въ ея горячей головѣ.
Ввечеру, когда Хорватъ, пробывшій у себя въ комнатѣ весь день, поднялся наверхъ и твердою поступью шелъ въ кабинетъ князя, чтобъ объявить ему о своемъ отъѣздѣ, ради будто бы желанія снова начать серьезно службу, — его встрѣтилъ въ гостиной одинъ изъ бѣжавшихъ людей. На вопросъ Хорвата онъ сказалъ, что князь у княгини, потому что «имъ очень нехорошо» и что четыре доктора съѣхались и хлопочутъ. Лакей пробѣжалъ далѣе. Хорватъ стоялъ на одномъ мѣстѣ, какъ пораженный громомъ. Но однако чрезъ минуту онъ оправился. Разсудокъ говорилъ ему, что болѣзнь княгини не можетъ быть опасна, что это просто сильное нервное потрясеніе. Онъ все приписывалъ вчерашнему вечеру, ихъ объясненію и все говорило ему о великости чувства, которое было въ княгинѣ.
«Какъ чиста! какъ свято чиста она! думалъ онъ: нѣсколько минутъ вчерашнихъ наединѣ привели ее чуть не къ горячкѣ»!
Не зная, что дѣлать, желая имѣть поскорѣе вѣсть о томъ, насколько серьезно заболѣла княгиня, Хорватъ прошелъ въ кабинетъ, сталъ ходить по немъ въ ожиданіи князя. Наконецъ князь показался; онъ шелъ спокойно.
— Что княгиня? робко, даже виновато выговорилъ Хорватъ.
— Ничего, Богъ милостивъ! Просто, что называется во Франціи les vapeurs. Ну, дурно… дурнота; руки холодны; забывается… И все этотъ дьяволъ ей мерещится, ужь именно дьяволъ. Этакой пустякъ, а какъ подѣйствовалъ!
— Что? вымолвилъ Хорватъ.
— Какъ забудется, такъ бредитъ объ этомъ анонимѣ, объ мужикѣ. Да! Вѣдь теперь ужь два анонима. И въ Каменкѣ, и здѣсь. Вѣдь главное не тотъ мужикъ, главное теперь вотъ оно.
Князь сдѣлалъ нѣсколько быстрыхъ шаговъ, поднялъ съ полу скомканную записку, протянулъ было ее Хорвату, но вдругъ остановился и колебался — дать прочесть или нѣтъ.
— Нѣтъ! выговорилъ онъ вдругъ. — Прочесть не дамъ; это и тебя смутитъ… обидитъ. Въ обморокъ ты, положимъ, не упадешь! — усмѣхнулся князь, — но зачѣмъ? Да, вотъ что, милый мой, ее смутило; подбавило ко вчерашнему страху. А знаете ли вы, что это? Это скверная записка отъ какого-то анонима, т.-е. de la part d’une canaille! Что ты смотришь такъ? сказалъ князь, увидя изумленное и сильно перемѣнившееся лицо Хорвата.
— Что? Не вѣришь? Да, записка анонимная. О чемъ? Не стоитъ и говорить! Только Marie могла принять это такъ близко къ сердцу!
Изъ дверей показались одинъ за другимъ вереницей всѣ четыре доктора. Былъ одинъ длинный, тощій и желтый; былъ одинъ толстенькій, кругленькій и съ такою веселою и радостною физіономіей, какъ будто онъ шелъ, только-что покушавъ имениннаго пирога… Былъ одинъ сѣдой, сгорбленный старичокъ, въ громаднѣйшихъ очкахъ, едва передвигавшій ноги. Не мало народу переморилъ онъ, должно-быть, чтобы смотрѣть самому такою живою мертвечиной. Былъ, наконецъ, и четвертый, крошечный, розовенькій, пухленькій, кудрявый, точь въ точь вербный херувимъ. Этотъ собой олицетворялъ почтеніе до боязни. Онъ шелъ высоко подбирая ноги, будто боялся раздавить коверъ, держался съежившись; двигался осторожно, будто боялся зацѣпить кого-либо или что либо. Глаза его бѣгали, не останавливаясь ни на чемъ, ни на комъ, будто боялся онъ, пристально посмотрѣвъ на что-либо, сдѣлать невѣжество.
Вниманіе, съ которымъ Хорватъ осмотрѣлъ всѣхъ четырехъ, было какое-то неестественное, пытливое. Тайный голосъ подсказалъ ему, что если она больна, если болѣзнь ея станетъ опасною, то вопросъ ея жизни или смерти въ рукахъ этихъ людей. Все у нихъ въ рукахъ: она, ея молодость, ея красота, ея и его счастье, ихъ будущее, ихъ радужныя надежды и мечты — все въ ихъ рукахъ? Захочетъ одинъ изъ нихъ, то однимъ почеркомъ пера убьетъ все и даже не извинится! Это не принято! Можно всегда свалить на безотвѣтную смерть.
Однако, когда эти четыре фигуры заговорили, т.-е. трое заговорили, а херувимъ только поддакивалъ и какъ-то все ежился, усмѣхаясь ради вѣжливости, Хорватъ узналъ, что у княгини легкая простуда, но сильное нервное потрясеніе.
Маленькій старичокъ въ громадныхъ очкахъ собрался уже прописывать два лѣкарства, одно внутреннее и одно наружное, но первый вошедшій, высокій и тощій, заговорилъ какъ изъ бочки и заявилъ довольно круто свое мнѣніе, что надо напиться малины, вспотѣть хорошенько и спокойно выспаться часовъ двадцать. Предложеніе его было сдѣлано товарищамъ такъ положительно и фундаментально, что всѣ трое тотчасъ согласились на малинѣ и на двадцати часахъ сна. Всѣ четверо немедленно вышли изъ кабинета.
Князь не попросилъ заѣхать снова ни одного изъ нихъ, потому что сбирался послать за пятымъ, за одною московскою знаменитостью, котораго не нашли дома въ этотъ день. Провожая глазами эти четыре фигуры, князь покачалъ головой, будто и ему пришла на умъ та же мысль, что и Хорвату.
— Да! усмѣхнулся онъ, показывая головой къ дверямъ. — Вотъ, попадись имъ, такъ пропишутъ, что если и выздоровѣешь, такъ недолго проживешь. И князь разсмѣялся.
Хорватъ при мысли, что княгиня все-таки больна, что она въ эту минуту одна-одинехонька въ свой спальнѣ съ какою-нибудь глупой горничной, не могъ выносить этихъ шутокъ и смѣха князя.
«Боже мой, думалось ему, еслибъ я былъ на мѣстѣ этого человѣка! Онъ прошутитъ тутъ, пока она и въ самомъ дѣлѣ будетъ при смерти».
— Что вы думаете, князь, какъ княгиня? прибавилъ онъ.
— Ничего. Слышалъ! Малины надо, да выспаться. Все эта проклятая записка, да этотъ чортъ вчерашній; да и ты тоже, извини! Нельзя развѣ было ее удержать! Поскакали среди ночи. Ночь была свѣжая и, люди говорятъ, морозъ сильнѣйшій былъ. А безъ сна на морозѣ, да напутанная… А тутъ этотъ діаволъ съ запиской. Однако je me sens fatigué, пробормоталъ князь и сѣлъ въ свое любимое кресло.
— Позвольте приказать на счетъ малины, вымолвилъ Хорватъ.
— Ахъ, да! пожалуйста.
Хорватъ воспользовался этимъ поводомъ, чтобы выскочить изъ кабинета. Первый разъ подумалъ онъ про князя:
«Да вѣдь онъ эгоистъ. Онъ неспособенъ заботиться, безпокоиться о комъ-либо! Игрушка нужна ему, онъ обожаетъ ее, пока она годится, но чуть игрушка попортилась, то скучно возиться съ ней. Неужели она ему игрушка»?
И озлобленіе Хорвата на князя заставило его сдѣлать довольно дерзкую и отчасти опасную выходку. Не найдя никого изъ людей въ передней, онъ увидѣлъ предъ собой длинный корридоръ, по которому еще никогда не ходилъ. Что-то подсказало ему, отчасти и соображеніе, что вотъ въ концѣ этого корридора направо дверь къ ней. Она тамъ быть-можетъ одна. Онъ у себя, воображаетъ себя уставшимъ; отдыхаетъ отъ трудовъ и заботъ.
Не успѣлъ Хорватъ все сообразить, какъ уже быстро, хотя и умышленно легкимъ шагомъ шелъ по корридору.
«Слугу бросился искать!.. Спѣшилъ, заплутался»! мелькнуло въ головѣ его объясненіе. Онъ отворилъ дверь и очутился въ первой горницѣ изъ трехъ принадлежавшихъ княгинѣ. Смѣло хотѣлъ шагнуть онъ во вторую, думая навѣрное, что можетъ-быть и спальня, но на порогѣ появилась горничная.
Не судьба! мелькнуло въ головѣ его, и онъ выговорилъ:
— Князь приказалъ скорѣй сдѣлать княгинѣ питье изъ малины. Я тамъ не нашелъ никого. Слышишь?
— Слушаю-съ, отвѣчала горничная.
— Что? какъ княгиня?
— Ничего; слава Богу! сейчасъ со мною разговаривали.
— Скажи княгинѣ, нарочно громко заговорилъ Хорватъ, чтобъ она могла сама услышать его голосъ, — скажи княгинѣ…
Хорватъ вдругъ запнулся, какъ въ одной фразѣ сказать все, что нужно сказать?
— Скажи, все слава Богу! Что надо княгинѣ выздоравливать; что князь не безпокоится, потому что думаетъ, что все слава Богу.
Хорватъ повернулся, быстро вышелъ и снова прошелъ по всему корридору, никѣмъ не замѣченный.
Къ вечеру княгинѣ стало хуже, а на утро она уже была въ полномъ бреду, не узнавала никого, металась въ постели и безсвязныя рѣчи неумолкаемымъ потокомъ нарушали тяжелую тишину ея спальни. Лучшій докторъ Москвы былъ еще въ тотъ же вечеръ и сказалъ, что у княгини и отъ сильнаго нервнаго потрясенія и сильной простуды сдѣлалась нервная горячка. Князь провелъ въ спальнѣ жены часть ночи и подъ утро послалъ гонца съ письмомъ въ Троицкое извѣстить Лукьяна Ивановича объ опасности, а самъ легъ отдохнуть. Среди дня онъ проснулся и снова отправился къ женѣ.
Хорватъ сидѣлъ у себя; онъ зналъ, что болѣзнь приняла опасный оборотъ, но но чему-то не боялся за нее. Онъ почему-то твердо вѣрилъ, что княгиня непремѣнно выздоровѣетъ и отчаивался только въ томъ, что быть-можетъ долго не суждено ему видѣться съ ней. За это время въ своемъ уединеніи онъ думалъ и передумывалъ, переворачивалъ въ головѣ своей все тотъ же ворохъ сомнѣній о случаѣ въ деревнѣ, о притворствѣ князя, о письмѣ, полученномъ отъ неизвѣстнаго, содержаніе котораго онъ конечно разгадалъ по намекамъ князя. Что дѣлать? повторялъ себѣ Хорватъ и менѣе чѣмъ когда-нибудь могъ отвѣтить на этотъ вопросъ. Уѣхать, повидавшись съ ней послѣ ея выздоровленія, убѣжать на край свѣта, онъ положительно не чувствовалъ въ себѣ силы.
На другой день вечеромъ, почти чрезъ полутора сутокъ, онъ узналъ, что князь у себя въ кабинетѣ, и пошелъ къ нему.
Дверь была заперта на ключъ. Онъ постучалъ. Чрезъ нѣсколько минутъ дверь отворилась и камердинеръ князя доложилъ ему, что князь приказалъ сказать, что очень усталъ и ложится въ постель.
— Какъ здоровье княгини? Окажи, что пришелъ узнать объ этомъ.
Человѣкъ сходилъ въ спальню князя, вернулся и отвѣчалъ:
— Князь приказали сказать, что все въ томъ же положеніи.
Хорвату ничего болѣе не оставалось, какъ повернуться на каблукахъ и итти къ себѣ. Комнаты его казались ему теперь какою-то тюрьмой, гдѣ бился онъ какъ узникъ, отбиваясь отъ своихъ неотвязныхъ мыслей, своихъ опасеній на счетъ близкаго будущаго и отъ тоски, которая всѣ сильнѣе наваливалась на сердце.
Утромъ, въ часъ завтрака, онъ поднялся наверхъ. Вчера князь не присутствовалъ, потому что спалъ послѣ безсонной ночи, и онъ завтракалъ одинъ; сегодня князя снова не было и человѣкъ доложилъ, что князь завтракать не будетъ. Хорватъ послалъ спросить, не можетъ ли онъ повидать князя. Человѣкъ принесъ отвѣтъ, что князь извиняется, потому что долженъ итти къ княгинѣ, которой все еще не полегчало.
За обѣдомъ случилось то же самое: князь отсутствовалъ. Дико и какъ-то неловко, какъ-то почти совѣстно стало Хорвату обѣдать одному въ столовой безъ хозяина. Люди, служившіе за столомъ, какъ будто тоже чувствовали неловкость этого положенія. Княгиня хвораетъ, князь не спитъ по ночамъ, сидитъ около больной, а онъ, не имѣя правъ родственника, не можетъ быть тамъ около больной. Какъ-то странно и неумѣстно казалось имъ его присутствіе въ домѣ.
Вечеромъ на попытку Хорвата видѣться съ княземъ онъ получилъ краткій отвѣтъ, что князь не можетъ его видѣть.
Не оставалось никакого сомнѣнія. Это не случайность.
Что же это могло значить?
Проведя ночь безъ сна, внѣ себя отъ волненія и страха тѣмъ болѣе, что ему удалось услышать отъ людей, что княгинѣ еще хуже, Хорватъ поутру послалъ сказать князю, что непремѣнно желаетъ его видѣть.
На этотъ разъ его позвали.
Войдя въ кабинетъ и увидя князя, услыхавъ его привѣтствіе, Хорватъ сразу понялъ, что другой князь сидитъ предъ нимъ, и что этотъ князь играть и притворяться не будетъ. Лицо князя было повидимому спокойно, но онъ говорилъ какъ-то тише, медленнѣе, отчеканивая каждое слово, но не глядя прямо въ лицо молодого человѣка. Изрѣдка вскидывалъ князь на него глаза и, несмотря на эти мгновенные взгляды, Хорватъ прочиталъ въ нихъ то, въ чемъ, боялся сознаться себѣ.
«Я все знаю!» говорилъ этотъ взглядъ.
Сомнѣнія въ этомъ быть не могло. Хорватъ стоялъ какъ приговоренный къ казни и будто придавая особую важность вопросу, какъ узналъ князь, повторялъ про себя: «но какъ? какимъ образомъ?».
Онъ не зналъ, конечно, что съ княгиней случилось именно то, чего она боялась, т. е. въ бреду своемъ денно и ночно она сама все разсказала въ своей комнатѣ, въ которой сидѣлъ князь. У княгини прорывались фразы:
— Онъ послалъ подсмотрѣть!.. Милый Юрій?.. Я боюсь за себя!.. Поздно, я погибла!
Наконецъ чаще всего княгиня повторяла:
— Оставь меня!.. Возьми!.. Эти поцѣлуи жгутъ!
Князь имѣлъ силу воли выдержать этотъ бредъ, понявъ, все. Въ первую же ночь онъ воротился и снова прислушивался.
Переворотъ, который открытіе это совершило въ немъ, былъ такъ силенъ, что одну минуту, вернувшись къ себѣ въ кабинетъ, князь почувствовалъ себя дурно, но не имѣлъ силы вскрикнуть и позвать кого-либо. Когда онъ очнулся и пришелъ въ себя, то узналъ по разсчету времени, что около часу пролежалъ безъ памяти на своемъ диванѣ. Онъ чувствовалъ себя совершенно больнымъ и разбитымъ. Онъ сталъ ходить изъ кабинета въ спальню жены и обратно, какъ-то машинально, безсознательно, будто дѣлая что-то такое, что ни къ чему не поведетъ, ничего не поправитъ, но что нужно дѣлать, какъ будто кто-то приказалъ. По временамъ онъ начиналъ искать и спрашивать себя мысленно, гдѣ его жена, и когда глаза его находили ея блѣдное лицо съ открытыми, но безсмысленными глазами, князю казалось, что это какая-то другая, чуждая ему женщина; что жена его исчезла куда-то безслѣдно. Князь самъ начиналъ бредить и говорить вслухъ то у изголовья жены, то въ корридорѣ, то у себя въ кабинетѣ и въ спальнѣ.
Князь повторялъ: «кто же это сдѣлалъ? Кто виноватъ? Петръ Ильичъ! Оглянись, посмотри, кто это сдѣлалъ!».
Когда за это время человѣкъ приходилъ съ докладомъ и съ вопросами отъ Хорвата, то князь, несмотря на то, что хотѣлъ еще нѣсколько времени скрыть свое нравственное состояніе, не имѣлъ силы встрѣтиться лицомъ къ лицу съ молодымъ человѣкомъ.
Наконецъ въ это утро онъ рѣшился повидаться съ нимъ. Князь былъ убѣжденъ, что виноватъ во всемъ Хорватъ, что онъ своимъ преслѣдованіемъ довелъ княгиню до паденія и разбилъ все… но объясняться съ нимъ князь не хотѣлъ.
Теперь, когда Хорватъ вошелъ въ его кабинетъ и спросилъ о здоровьѣ княгини, князь, стараясь сдержаться, быть хладнокровнымъ, отвѣчалъ на вопросъ кратко и сухо.
Затѣмъ, когда наступило молчаніе, когда эти два человѣка очутились другъ предъ другомъ, понимая другъ друга и не зная какъ начать говорить и о чемъ, князь сѣлъ за свой письменный столъ. Ненависть и злоба сдавливали его горло.
— Ну-съ! выговорилъ вдругъ князь, задыхаясь, — теперь я все сижу около больной, да и самъ боленъ совсѣмъ… Вамъ должно быть очень скучно одному. Вы бы воспользовались этимъ временемъ и проѣхались куда-нибудь… Впрочемъ, какъ только жена поправится, мы поѣдемъ въ деревню или заграницу. Я право не знаю какъ, не знаю куда… т.-е. не имѣю возможности васъ пригласить. Вы можете теперь ѣхать…
Князь все медленнѣе тянулъ послѣднія слова, онъ не запинался отъ смущенія, не путался, онъ медлилъ отъ желанія выразиться какъ можно вѣжливѣе и приличнѣе. А чувство, бушевавшее въ его груди, едва-едва дозволяло ему говорить и рвало слова на части.
Когда князь кончилъ, наступило молчаніе. Князь не поднималъ глазъ, ждалъ каждую секунду какого-нибудь пустого слова и затѣмъ поклона; но вдругъ услышалъ мѣрный голосъ, сильно измѣнившійся, но твердый.
— Вы желаете избавиться отъ моего присутствія?
Князь, не поднимая глазъ, тихо отвѣчалъ:
— Да-съ!
— Почему! такъ же мѣрно вымолвилъ Хорватъ.
Князь поднялъ на него глаза, и эти старческіе глаза, еще недавно почти тусклые, загорѣлись яркимъ огнемъ. И оба посмотрѣли прямо и упорно другъ другу въ лицо.
— Почему? такъ же мѣрно и спокойно повторилъ Хорватъ.
Князь молчалъ нѣсколько минутъ и, наконецъ, заговорилъ, отчеканивая каждое слово и каждое это слово было полно не то ненавистью, не то отчаяніемъ.
— Жена бредитъ уже три дня? Я все знаю! Довольно ли… съ васъ!
— Нѣтъ, не довольно.
— Чего же вы хотите? прошипѣлъ князь.
— Я хочу, чтобы вы говорили не намеками, а прямо. Прямо! Что вы узнали? Вы узнали, что она любитъ меня!
Князь всталъ съ своего мѣста и карандашъ, бывшій въ его рукѣ, переломился надвое.
— Это дерзость! задыхаясь вымолвилъ онъ.
— Успокойтесь, князь! Это дерзко, можетъ-быть, но не желаніе оскорбить васъ и не желаніе нисколько быть дерзкимъ заставляетъ меня покорнѣйше просить васъ объясниться прямо и просто. А затѣмъ я выйду изъ вашего дома навсегда.
— А если я васъ прикажу сейчасъ… громко раздался голосъ князя.
— Воздержитесь, князь! еще нѣсколько словъ — и я выйду. Но эти нѣсколько словъ необходимы для насъ обоихъ. Она любитъ меня; вы это знаете. Я также безумно люблю ее. Кто въ этомъ виноватъ? Не знаю, но не она, и не я. Вспомните, вы…
Князь не далъ ему договорить. Онъ поднялъ со стола шандалъ и пустилъ его въ Хорвата.
— Вонъ! прогремѣлъ голосъ князя и онъ ступилъ впередъ.
Хорватъ размѣялся злобно на весь кабинетъ и крикнулъ:
— Спасибо вамъ. Этимъ оскорбленіемъ вы дали мнѣ право увезти ее, какъ только она поправится!
И молодой человѣкъ быстро вышелъ, почти выбѣжалъ изъ кабинета, а князь, едва добравшись до кресла, свалился въ него и, схвативъ себя за голову, какъ-то глухо простоналъ.
Хорватъ, спустившись внизъ, надѣлъ фуражку и шинель, взялъ изъ стола цѣпочку, первую вещь, подаренную ему княгиней, и пѣшкомъ пошелъ со двора.
— На прогулку! шепнулъ одинъ изъ лакеевъ. — Что ему. Чужой человѣкъ! Больна, не больна — ему какое дѣло. Хотъ помри — ему ровно ничего. Чужая!
Нѣсколько другихъ лакеевъ переглянулись, усмѣхаясь; наконецъ, одинъ изъ нихъ вымолвилъ вслухъ:
— Чужая, братъ. Да! Знаешь, сказывается: чужая она мнѣ жена, когда не со мной.
Нѣсколько холоповъ фыркнули.
— Тише вы, дьяволы! прикрикнулъ кто-то сверху лѣстницы.
Камердинеръ князя спустился въ швейцарскую и повторилъ снова:
— Ишь, дьяволы, горлы дерутъ! Дурачье! Сидятъ тутъ, черти, не видятъ… князь ходитъ вонъ по всѣмъ горницамъ. Теперь держи ухо востро. Въ одну минуту въ Сибирь уйдешь. И лакей прибавилъ тише: — на немъ лица Божьяго, братцы, нѣтъ; рыщетъ какъ волкъ! И это, братцы мои, ужъ не съ горя! Гдѣ нашъ-то племянникъ?
— На прогулку ушелъ.
— Чудно! вымолвилъ камердинеръ. — Право, чудно! А такъ полагаю: назадъ онъ не сунется.
Прошло десять дней съ тѣхъ поръ, какъ княгиня внезапно заболѣла. Опасность прошла и ей было гораздо лучше. Быть-можетъ она уже совсѣмъ бы поправилась, если бы не извѣстіе, полученное чрезъ горничную, что Хорвата въ домѣ нѣтъ, что на третій день послѣ ея болѣзни онъ вышелъ пѣшкомъ изъ дома, бросивъ всѣ свои вещи, и не возвращался. Та же горничная намекомъ объявила княгинѣ, что предъ выходомъ молодого барина, у него былъ разговоръ съ княземъ, и что они повздорили.
Какъ только княгинѣ стало лучше, князь приходилъ къ ней только на нѣсколько минутъ по два раза въ день. Одни и тѣ же вопросы его, немного холодные, объ ея здоровьѣ и его нежеланіе, очевидно, говорить о чемъ-либо другомъ окончательно убѣдили княгиню, что нѣчто свершилось и когда она поднимется на ноги, то отношенія ея къ мужу будутъ другія. Глубокая, но тихая тоска, овладѣвшая ею, помѣшала выздоровленію. Однако, еще черезъ недѣлю, она уже могла сидѣть въ своей комнатѣ и пробовала работать, т. е. садилась за пяльцы, къ которымъ однако чрезъ силу едва прикоснулась нѣсколько разъ. По мѣрѣ того, какъ силы возвращались къ ней, блѣдность лица замѣнилась прежнимъ румянцемъ молодости; княгиня чувствовала, что вмѣстѣ со здоровьемъ возвращается къ ней та твердость и непоколебимость воли, которую она когда-то старалась воспитать, выработать въ себѣ. Несмотря на ея новое странное положеніе въ домѣ, тяготили ее съ одной стороны косые взгляды лакеевъ, горничной, въ которыхъ она невольно могла прочесть что-то особенное, или непріязненное, или сочувственное, но все равно одинаково оскорбительное для себя, съ другой стороны ея мужъ явно враждебно, отчасти свысока относился къ ней, даже какъ бы не позволялъ ей говорить съ собою о чемъ-либо, помимо самыхъ простыхъ вещей вседневной жизни. Княгиня чувствовала себя одинокою болѣе чѣмъ когда-нибудь и это одиночество душевное укрѣпляло, закаляло ее. Не по днямъ, а по часамъ чувствовала она, что все ростетъ въ ней какая-то новая, страшная сила, и что предъ этою силою все кругомъ нея, и самъ князь, кажутся мизерны, малы, ничтожны. Ея нравственное чувство говорило ей, что она не настолько виновата, насколько наказана. Неизвѣстность — гдѣ находится Хорватъ: въ Москвѣ ли онъ, или уѣхалъ, что съ нимъ, какъ живется ему теперь, сначала опечаливала ее, а наконецъ теперь уже озлобила противъ того, кто былъ виновникомъ ихъ разлуки. Она мысленно возсоздавала предъ собою всю прошлую зиму, затѣмъ и на всю прошлую жизнь свою оглянулась, тщательно разглядывая ее, взвѣшивая и оцѣнивая всякій фактъ, всякій поступокъ свой и другихъ лицъ, и наконецъ, убѣжденіе, что главный виновникъ всего — тотъ же князь, укрѣпилось въ ней сильнѣе чѣмъ когда-либо.
Однимъ словомъ, когда княгиня, вполнѣ оправившись, могла выходить въ другія горницы, то князь встрѣтилъ окончательно сформировавшуюся женщину, видимо готовую на самую отчаянную, энергическую борьбу на жизнь и на смерть.
Между тѣмъ, за то же время, самъ князь вдругъ опустился физически и нравственно и постарѣлъ чуть не на десять лѣтъ. Князь Петръ Ильичъ былъ вполнѣ старикъ. Только послѣ какой-нибудь сильнѣйшей и опаснѣйшей болѣзни можно было такъ измѣниться лицомъ, какъ измѣнился онъ во время болѣзни жены. Въ лицѣ его яснѣе всего видна была какая-то нерѣшительность, какая-то растерянность. Ударъ нравственный, полученный имъ, сломилъ, нравственно обезсилилъ его. Даже въ головѣ чувствовалъ онъ по временамъ какую-то чисто физическую боль, невозможность остановиться ясно и твердо на одной какой-либо мысли и довести нить мышленія до конца. Такимъ образомъ, князь мысленно дошелъ до того, что чаще всего повторялъ себѣ теперь, что надобно было жениться раньше, что не надо было жениться на Дужинской барышнѣ, чуть не на дѣвочкѣ, что надо бы было вмѣсто женитьбы вообще выѣхать за-границу и продолжать жить прежнею, распущенною жизнью.
Эти позднія сожалѣнія, раскаяніе въ томъ, что поправить было невозможно, безцѣльное думанье о томъ, каково могло бы быть его настоящее, еслибы было иное прошлое, — все это доказывало ясно, что князь ослабъ разсудкомъ, что въ его годы иныя душевныя боли уже не могутъ проходить безслѣдно. Когда князь снова увидѣлъ предъ собой выздоравливающую жену съ холодно строгимъ лицомъ, которая двигалась твердою поступью, высоко держала голову, смотрѣла съ укоромъ прямо ему въ лицо, то онъ почувствовалъ, что это уже не та прежняя, покорная и послушная жена, а новый и быть-можетъ злой врагъ его. Казалось, каждую минуту княгиня вызоветъ его прямо и твердо на объясненіе и на окончательное рѣшеніе вопроса: уяснить ихъ отношенія для того, чтобы положить имъ конецъ. И дѣйствительно это было такъ. Съ той минуты, что княгиня не нашла въ этомъ домѣ дорогого образа, въ которомъ сосредоточивалась вся ея жизнь, она чувствовала себя готовою на все, чтобы снова увидать Хорвата, услышать его. Это время, полное неизвѣстности о томъ, гдѣ живетъ онъ, казалось утроило ея чувство къ нему, и глубокое, ясное чувство перешло теперь въ жгучую страсть, отъ которой изнывала и сгорала она и день и ночь. Ея душевное состояніе, конечно, не было естественно, въ такія минуты страстная женская натура способна не только на проступки, но даже на преступленія, которыя наводятъ ужасъ. Какъ бы ни представляла ей ея раздраженная и быть-можетъ болѣзненная фантазія ея ближайшее будущее, ея собственные поступки, она находила въ себѣ силу на все, и то, что нѣсколько недѣль назадъ казалось ей безумнымъ и позорнымъ, теперь вдругъ казалось ей не только ея правомъ, но даже ея обязанностью, ея святымъ долгомъ относительно любимаго и любящаго ее человѣка.
Извѣстіе, полученное ею, наконецъ, объ образѣ жизни Хорвата, окончательно привело ее разомъ чуть не къ помѣшательству. Не только теперь она готова была на все ради этого человѣка, но сердце ея, измученное и озлобленное, говорило ей: скорѣе! скорѣе!
Она узнала случайно, что Хорватъ, проживъ недѣлю въ деревнѣ у друга своего отца, вернулся въ Москву, сошелся съ кучкой самыхъ разнохарактерныхъ, разнородныхъ и сомнительныхъ личностей и сталъ членомъ небольшого кружка отчаянныхъ кутилъ, которыхъ благодушное московское общество боялось какъ грозы, но конечно все-таки принимало и допускало въ свой кружокъ. Большая часть молодежи этой шайки «душегубовъ», какъ говорили старыя барыни, были военные, большая часть были дворяне, и хотя не коренные москвичи, но имѣвшіе кой-какую родню въ Москвѣ. Главныя занятія этого кружка были карты, азартныя игры, буйныя попойки по всѣмъ извѣстнымъ трактирамъ; затѣмъ, въ лѣтнее и осеннее время охота и наконецъ отъ времени до времени огромные скандалы въ какой-нибудь мирной семьѣ, гдѣ если не героями, то помощниками и участниками являлись всегда члены этого кружка.
За время болѣзни княгини жена одного изъ высшихъ членовъ администраціи, которую она видѣла нѣсколько разъ, обратила на себя вниманіе всей Москвы. Она бѣжала отъ мужа съ однимъ польскимъ графомъ, чуть не коноводомъ этого кружка, и при этомъ даже увезла всѣ деньги мужа, т.-е. обокрала его вмѣстѣ съ любовникомъ.
Хорватъ, очевидно, по всѣмъ слухамъ и тѣломъ и душой принадлежалъ этому кружку и когда польскій графъ ускакалъ съ возлюбленною въ Варшаву, онъ занялъ его мѣсто и руководилъ всѣми безумными выходками и всѣми оргіями, этого кружка.
Вскорѣ княгиня завела шпіона, выбравъ изъ своихъ людей умнаго и расторопнаго малаго, который, сдружась съ деньщикомъ Хорвата, могъ всякій день передавать ей малѣйшія подробности объ образѣ жизни Хорвата. Каждый разъ, что въ его докладахъ появлялись намеки на какую бы то ни было женщину, княгиня чувствовала острую боль въ сердцѣ, какъ еслибы каждый разъ вонзали ей острый ножъ. И вотъ она уже рѣшилась однажды на отчаянный и гибельный шагъ, когда неожиданный пріѣздъ ея отца и неожиданное несчастье измѣнили на время ея душевное настроеніе.
Собакинъ, получивъ извѣстіе отъ князя объ опасномъ, положеніи дочери, тотчасъ же выѣхалъ изъ Троицкаго въ Москву. Какъ ни быстро доскакалъ гонецъ въ степные предѣлы города Ломова, какъ ни быстро пріѣхалъ въ Москву Лукьянъ Ивановичъ, но времени прошло много и онъ засталъ свою дочь на ногахъ. Страшную перемѣну, которую онъ замѣтилъ въ ней, онъ приписалъ, конечно, болѣзни. Это дорогое для него существо такъ измѣнилось, что бѣдный старикъ уже не зналъ какъ отнестись къ дочери. Это была уже не только не прежняя Дужинская Машуня, но даже была не прежняя княгиня. Старикъ обожалъ въ княгинѣ прежнюю Машуню, но женщина, которую онъ встрѣтилъ теперь, была уже вполнѣ ему чужая.
Княгиня встрѣтила отца ласково, радостно, съ искреннимъ чувствомъ любви, цѣловала и ухаживала за нимъ, какъ бывало и прежде. Лукьянъ Ивановичъ, не обладавшій особенною проницательностью, въ первые три дня по пріѣздѣ не замѣтилъ ничего новаго въ отношеніяхъ князя и дочери.
«Она измѣнилась, вѣроятно, отъ опасной болѣзни, думалъ онъ; а онъ просто постарѣлъ, только что ужь очень удивительно скоро. Этакъ еще чрезъ годъ ему будетъ на видъ сто лѣтъ».
На третій день случилось то, что княгиня считала при появленіи отца совершенно невозможнымъ. Она была увѣрена, что князь, не рѣшившись заговорить съ нею прямо и откровенно, конечно не рѣшится сдѣлать этого со старикомъ отцомъ ея. Княгиня ошиблась. На третій же день вечеромъ, когда она, чувствуя легкую слабость, а главное, желая выслушать новое донесеніе своего повѣреннаго на счетъ Хорвата, ушла къ себѣ, Лукьянъ Ивановичъ остался въ кабинетѣ князя. Случайно ли, пользуясь ли отсутствіемъ жены, или съ ранѣе принятымъ намѣреніемъ, князь заговорилъ со старикомъ тестемъ о себѣ и о женѣ. Сознавшись намеками въ томъ, что послужило началомъ ихъ семейнаго несчастья, князь перешелъ къ послѣднему времени и подробно, даже преувеличивая, передалъ все, что онъ зналъ и даже что онъ предполагалъ. Темно ли выражался князь, или рѣшился на ложь, но старый инвалидъ узналъ, что на сцену появился молодой гусаръ, какой-то молдаванинъ, чуть не турка, красавецъ и забіяка, а теперь по слухамъ картежникъ и трактирный герой… и что онъ, этотъ проходимецъ — любовникъ княгини, любовникъ его обожаемой Машуни, которую онъ считалъ превыше всѣхъ. Почему сразу повѣрилъ старикъ, объяснить трудно, но онъ повѣрилъ. И вдругъ показалось ему, сидя въ ярко освѣщенной комнатѣ князя, что свѣчи всѣ потухли, что онъ качается изъ стороны въ сторону, какъ будто на лодкѣ ѣдетъ, что князь, бывшій около него въ креслѣ, далеко отодвинулся и говоритъ издали, что-то даже кричитъ ему, но странное что-то и непонятное. Онъ кричитъ, кажется, что Машуня умерла, онъ кричитъ, что есть скверная, злая, подлая женщина, которая называется княгиней Агариной, и что это чудовище убило Машуню и приняло на себя ея образъ.
Когда чрезъ нѣсколько минутъ Лукьянъ Ивановичъ снова пришелъ въ себя, вздохнулъ и раскрылъ глаза, то тихо вымолвилъ:
— Господи помилуй! Что такое тутъ вышло! Князь, голубчикъ, задремалъ я, что ли! Приснилось мнѣ… Какъ? какъ? Этотъ Хорватъ! Турка! Что такое! Это вы все разсказали!
Князь молча глядѣлъ на тестя и Лукьянъ Нановичъ понялъ изъ этого взгляда, что онъ не задремалъ, что ему не приснилось ничего, что все это правда, что все это совершилось на яву.
Машуни нѣтъ, а это… это не Машуня! Да и не княгиня которую онъ встрѣтилъ по возвращеніи изъ-за границы!
Старикъ облокотился на столъ, подперъ руками голову; челюсти его задрожали и нѣсколько слезинокъ показались, на морщинистомъ лицѣ его, выкатившись изъ старыхъ и тусклыхъ глазъ, полинявшихъ отъ времени.
Князь всталъ и молча, медленно и нетвердо ходилъ на комнатѣ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину. Но потеря жены не была для него такъ страшна, такъ ужасна какъ для стараго инвалида потеря его обожаемой дочери. Князь чувствовалъ, что онъ виноватъ предъ княгиней, а старикъ Собакинъ не нашелъ во глубинѣ души ни одной вины противъ дочери за всю ея жизнь, кромѣ одной выдачи ея замужъ за этого князя.
Въ дверяхъ кабинета появился человѣкъ и доложилъ, что ужинъ готовъ. Онъ хотѣлъ выходить, но замѣтилъ, что ни Собакинъ, сидѣвшій за столомъ, ни князь, стоявшій какъ-то странно въ углу кабинета, въ полуоборотъ, не слышали его словъ, не замѣтили его присутствія. Выйдя изъ вѣжливости и боязни гнѣва барина, онъ однако вернулся чрезъ, четверть часа и снова позвалъ ихъ кушать. Князь первый пришелъ въ себя, обратился къ тестю и вымолвилъ:
— Батюшка, кушать пойдемте! и онъ прибавилъ язвительно: — Желудокъ не виноватъ ни въ чемъ, говоритъ: ты горюй, а пить, ѣсть надо мнѣ.
Собакинъ не слышалъ, а можетъ не понялъ шутки, медленно поднялся и заковылялъ за княземъ на своей деревянной ногѣ. Они сѣли за столъ и поджидали минуту прихода княгини. Когда платье ея зашумѣло въ прихожей, Собакинъ вздрогнулъ и дико глянулъ на дверь, но замѣтившій эта князь молвилъ старику едва слышно:
— Батюшка, при ней пока ни слова.
— Нѣтъ, проговорилъ старикъ-инвалидъ. Но это разорвалось на нѣсколько частей, проходя чрезъ его горло. Голосъ его такъ дрожалъ, что даже это одно слово не могъ онъ выговорить сразу и отчетливо.
Когда же вошла въ столовую эта женщина, эта княгиня Агарина, эта будто бы его Машуня прежняя, а въ сущности какая-то колдунья, которая убила его Машуню и подъ ея образомъ грѣшитъ предъ Богомъ и людьми, старикъ пристально глядѣлъ на нее, глядѣлъ, какъ она сѣла на свое мѣсто и окинула холоднымъ, недобрымъ взглядомъ и князя, и отца, и этотъ накрытый столъ. Старикъ вдругъ ахнулъ, всплеснулъ руками, хотѣлъ вскрикнуть что-то, но зарыдалъ, какъ-то заметался изъ стороны въ сторону на своемъ стулѣ и зашепталъ едва слышно, будто самому себѣ:
— Ахъ, Машуня, Машуня! гдѣ же ты научилась…
Но послѣдніе звуки, вырвавшіеся изъ горла, были уже не слова, это былъ какой-то хрипъ, какое-то тявканье. Ротъ старика раскрылся, все лицо искривилось, руки упали на столъ и все тѣло накренилось на бокъ, скользя со стула на полъ. Княгиня бросилась къ отцу, блѣдная какъ снѣгъ, обхватила его, прижалась къ нему, но ужасъ вдругъ проникъ въ нее, что-то подсказало ей.
Старикъ дѣйствительно былъ полумертвъ и съ помощью людей Лукьяна Ивановича тотчасъ перенесли въ его спальню. Княгиня хлопотала около него цѣлый часъ, вмѣстѣ съ горничными; князь послалъ за докторомъ, но прежде чѣмъ тотъ пріѣхалъ, одна изъ дѣвушекъ, помогавшихъ княгинѣ, уже пятидесяти-лѣтняя женщина, сказала ей:
— Матушка, барыня, что тутъ бѣгать да шумѣть. Вышлите всѣхъ, да станьте на колѣнки около кровати, да помолитесь; Лукьянъ Ивановичъ уже не здѣсь; душенька его у Господа.
Княгиня тотчасъ же опустилась на колѣни, но какъ-то безсознательно, машинально, будто сама не зная, зачѣмъ она это дѣлаетъ. Такъ же безсознательно взяла она протянутую вдоль одѣяла руку и припала къ ней холодными губами.
Пріѣхавшій чрезъ часъ докторъ нашелъ лишь холодный трупъ, вошелъ на минуту и тотчасъ вышелъ; поглядывая на часы свои и очевидно спѣша куда-то, онъ выговорилъ:
— Это, ваше сіятельство, самая простая вещь: ударъ. Оно въ этотъ возрастъ, знаете, и при такой комплекціи, сплошь да рядомъ бываетъ.
Когда княгиня уже ночью, какъ бы придя въ себя, поняла вполнѣ, что отецъ ея скончался, она поняла тоже, что онъ убитъ и убитъ безжалостно все тѣмъ же человѣкомъ, который, какъ злой духъ, былъ посланъ въ ея жизнь на погибель всего, что ей дорого.
Похороны старика Собакина были не блестящи и не шумны. Крупная сумма денегъ пошла на эти похороны, но не ради званныхъ гостей. За гробомъ, который изъ церкви, послѣ отпѣванія, повезли изъ Москвы въ Троицкое, ѣхала до заставы только одна карета, въ которой сидѣла княгиня. Князь, чувствуя себя дѣйствительно почти опасно больнымъ, не присутствовалъ на отпѣваньи; онъ былъ въ постели; докторъ, лѣчившій его, мысленно рѣшилъ, что пожалуй скоро въ этомъ домѣ будетъ другой покойникъ.
"То-то будетъ рада она, " думалось доктору, который зналъ всѣ московскіе слухи и сплетни по поводу семейнаго житья-бытья князя Агарина.
«Кому-то все достанется, думалъ докторъ, хлопотавшій около больного, чей-то будетъ этотъ домъ и всѣ безчисленныя имѣнія; неужто дурень старый все ей оставитъ, чтобы тотъ сорви-голова могъ въ карты все спустить».
Вернувшись домой, княгиня прошла прямо къ себѣ, заперлась на ключъ, опустилась на колѣни предъ своими образами и долго молилась; наконецъ, усталая, едва держась на ногахъ, она подошла къ комоду, взяла и отложила въ сторону одно черное платье, нѣсколько вещей и немного бѣлья, завязала все это въ узелокъ и спрятала въ маленькомъ шкапчикѣ. Въ минуту, когда она узнала, что отецъ ея убитъ и убитъ княземъ, она рѣшилась точно также пѣшкомъ выйти изъ этого дома и итти, куда глаза глядятъ.
Внѣшній видъ дома князя сталъ вдругъ таковъ, что москвичи уже думали, что, пользуясь весной, князь съ супругой выѣхали въ деревню. Дѣйствительно, на дворѣ, въ саду и въ самыхъ палатахъ князя царствовала мертвая тишина. Князь былъ боленъ, два доктора не отходили отъ него, не выѣзжали изъ дому и даже ночевали въ сосѣдней комнатѣ. Вновь появившійся Андріанъ спалъ уже на полу спальни и не отходилъ ни на шагъ отъ кровати больного. Многочисленная дворня ходила на цыпочкахъ, будто перепуганная, или угрюмо, задумчиво сидѣла по своимъ угламъ. Княгиня совершенно не выходила изъ своихъ комнатъ. Князь ни разу не позвалъ ее къ себѣ, а сама она не могла, да и не хотѣла видѣть его. Андріанъ будто замѣнилъ ее около князя, да и въ домѣ.
«Какъ выздоровѣетъ, думалось княгинѣ, такъ надо это кончить».
Княгиня думала, что мужъ не откажетъ ей и даже будетъ радъ, узнавъ о ея намѣреніи уѣхать жить къ себѣ въ Дужино. Она хотѣла только предъ отъѣздомъ попросить князя снова взять назадъ свой подарокъ свадебный, т.-е. Троицкое, хотя тамъ и были похоронены отецъ и мать ея. При выѣздѣ изъ этихъ палатъ княжьихъ, она рѣшилась взять съ собою только тотъ узелокъ бѣлья, который съ какою-то нервною поспѣшностью отложила тотчасъ по возвращеніи съ похоронъ отца.
Между тѣмъ слава о подвигахъ Хорвата прошла по всей Москвѣ. Онъ заткнулъ за поясъ самого польскаго графа, когда сдѣлался коноводомъ отчаяннаго кружка игроковъ и буяновъ. На одной изъ лучшихъ улицъ Москвы, въ большомъ красивомъ домѣ, помѣщалась квартира коновода «душегубовъ». Хорватъ жилъ очень широко, держалъ до двухъ дюжинъ лошадей, выѣзжалъ всякій день въ разныхъ экипажахъ. Человѣкъ двѣнадцать дворни, въ разныхъ ливреяхъ, наполняли прихожую и людскую. Постоянно отъ зари до зари у крыльца его дома не прекращалось движеніе отъ пріѣзжавшихъ и уѣзжавшихъ гостей, большею частью, конечно, мужчинъ; но бывали и гостьи. Убранство дома было тоже роскошное. Наконецъ, всякій день бывали обѣды и въ особенности многолюдные и веселые ужины, продолжавшіеся далеко за полночь, иногда и всю ночь до разсвѣта. Мирные члены московскаго общества, отцы семействъ въ особенности, проѣзжая мимо дома извѣстнаго сорви-головы, косились на этотъ домъ, или качали головой. Возможность жить такъ, не имѣя никакихъ средствъ, дали Хорвату карты. Съ первыхъ дней, когда онъ сошелся съ этою разнородною кучкой веселой, беззаботной и буйной молодежи, онъ началъ играть и играть такъ счастливо, что многіе, за исключеніемъ настоящихъ шулеровъ, сочли было его шулеромъ. Впродолженіе первыхъ двухъ недѣль Хорватъ выигралъ до сорока тысячъ рублей; и какъ легко достались ему эти деньги, такъ же легко швырялъ онъ ими. Теперь уже было у него выиграно за все время около ста тысячъ, но налицо не было и десяти. Все пошло на обстановку, на разныя затѣи и прихоти и наконецъ на пріятелей и пріятельницъ, жившихъ за все это время на его счетъ. Однако эти новые друзья его тайно, мысленно предсказывали Хорвату плохой конецъ. Это счастье въ игрѣ должно было непремѣнно обернуться противъ него, и тогда, начавъ проигрывать, предстояло продавать все что есть. Такъ какъ личный опытъ говорилъ имъ, что никто еще никогда не останавливался на этомъ пути, то они ждали, конечно, что и Хорватъ будетъ продолжать играть до тѣхъ поръ, пока не войдетъ въ долги и наконецъ не попадетъ въ яму. Кромѣ того, эты друзья Хорвата видѣли, что причина его безобразной жизни и безалаберной траты денегъ была не простая. Москва говорила, что это буйный сорви-голова, не знающій какъ убить свое время, но близко стоявшіе къ нему люди видѣли, что, несмотря на буйную жизнь, проводимую среди картъ, вина и женщинъ, Хорватъ былъ угрюмъ, будто вѣчно озабоченъ чѣмъ и неестественно грубъ и рѣзокъ. За это время уже три раза онъ изо всѣхъ силъ придирался и искалъ случая имѣть поединокъ; но это не удалось ему. Кромѣ того, не было сумасшедшей выходки, безразсудной опасности, на которую онъ не рѣшился бы тотчасъ и не исполнилъ ее съ невѣроятнымъ хладнокровіемъ.
Дѣйствительно, молодой человѣкъ чувствовалъ себя какъ будто въ чаду, какъ будто онъ не сознавалъ вполнѣ всего совершающагося вокругъ него. Онъ бросился въ этотъ омутъ, какъ многіе другіе, какъ сотни другихъ такихъ же натуръ, какъ и его. Но если другіе когда-либо находили забвеніе самого себя и своей мертвящей тоски или своего глубокаго горя, то Хорватъ, и день и ночь окруженный буйною полупьяною компаніей, оставался всегда нравственно и мысленно одинокимъ. Въ мечтахъ его вѣчно стояла предъ нимъ какъ живая и грустно глядѣла на него та, которую онъ уже однажды назвалъ Машей и поэтому называлъ такъ мысленно и теперь. Хорватъ зналъ, что угроза, брошенная имъ князю: увезти ее, была только хвастливою выходкой. Княгиня, къ несчастью, не такова, чтобы рѣшиться на побѣгъ, который обезславитъ ее и убьетъ старика отца, а ждать десять, двадцать лѣтъ, какъ рѣшила она, — Хорвату теперь казалось болѣе чѣмъ когда-либо ребячествомъ или безуміемъ.
«Надо просто покончить съ собою!» думалось ему, и онъ надѣялся, ждалъ, что эта безшабашная жизнь быстрѣе приведетъ его поневолѣ къ какому-нибудь болѣе или менѣе страшному и быстрому концу.
Однажды въ домѣ Хорвата начались какія-то особенныя приготовленія. Вся молодежь, считавшаяся членами этого кружка, собралась въ домѣ и весело шныряла то въ домъ, то изъ дома, скакала по магазинамъ, по знакомымъ, и снова ворочалась къ Хорвату. Въ то же время показалось въ домѣ и духовенство: былъ приглашенъ священникъ съ причтомъ. Въ то же время приходилъ губернаторскій чиновникъ; явилась и полиція. Произошло что-то особенное.
«Должно-быть конецъ пришелъ!» думалось проѣзжавшимъ москвичамъ.
Случай былъ очень простой. Недавно пріѣхавшій въ Москву изъ провинціи какой-то богатый барченокъ — недоросль изъ дворянъ, двадцати-двухъ-лѣтній Митрофанушка, вступилъ въ кружокъ Хорвата. Глупенькій, наивный до ребячества, но добрый малый, въ нѣсколько дней проигралъ все свое состояніе. Наканунѣ, получивъ изъ опекунскаго совѣта послѣднія десять тысячъ, онъ сталъ играть съ Хорватомъ у него въ домѣ и проигралъ все до копѣйки. Хорватъ не замѣтилъ даже своего выигрыша. Когда онъ узналъ это, то взялъ деньги, швырнулъ ихъ въ какой-то столъ и вышелъ подышать воздухомъ въ небольшой садъ, принадлежавшій къ его дому. Съ тоской на сердцѣ какъ всегда, ходилъ онъ задумчиво по дорожкамъ сада и думалъ все о ней же. Вдругъ нѣсколько человѣкъ пріятелей выскочили изъ дому съ перепуганными лицами и, добѣжавъ до него, передали извѣстіе, что молодой новобранецъ зарѣзался бритвой. Дернулъ такъ ловко, что чуть не отхватилъ себѣ голову съ плечъ.
Хорватъ пристально поглядѣлъ на испуганную кучку этихъ людей, называвшихся его пріятелями, и молчалъ.
Наконецъ онъ выговорилъ:
— И хорошее дѣло! Разъ, и готово! молодецъ мальчуганъ!
Онъ вздохнулъ и прибавилъ:
— Да изъ-за чего же? Съ чего зарѣзался-то?
— Какъ съ чего? воскликнулъ одинъ изъ пріятелей. — Да вѣдь онъ нынче вечеромъ до копѣйки все спустилъ! Послѣднія деньги, вѣдь ты же эти десять тысячъ выигралъ.
Хорватъ невольно разинулъ ротъ. Онъ этого не сообразилъ, или не зналъ, или забылъ. Во всякомъ случаѣ, пока проигрывался юноша, онъ объ этомъ не думалъ и ничего не замѣчалъ и, конечно, не ожидалъ такой катастрофы.
— Ну! вымолвилъ онъ быстро. — Вы, маршъ! Устраивай похороны! Я даю на нихъ его же проигранныя деньги. Чтобы, похороны были царскія. Всѣ десять тысячъ на нихъ!..
И вотъ эта именно прихоть Хорвата или поступокъ для очистки совѣсти, нежеланіе взять себѣ и истратить на себя хоть грошъ изъ этого послѣдняго выигрыша, привели къ тому, что въ его домѣ справляли буйныя и веселыя, богатыя по виду и безобразныя по смыслу, похороны.
Однако этотъ случай въ домѣ Хорвата заставилъ серьезно обратить на него вниманіе начальника столицы. Полиція, явившаяся въ домъ, хотѣла повернуть дѣло довольно дурно для хозяина дома. Началось было слѣдствіе, но деньги, т.-е. взятка, предотвратили бѣду.
Вечеромъ послѣ похоронъ весь кружокъ собрался къ Хорвату на тризну. Всѣ были веселы и довольны, исключая хозяина. Во время самаго ужина любимый деньщикъ Хорвата вызвалъ его на минуту въ другую горницу. Тамъ увидѣлъ юнъ того двороваго человѣка князя Агарина, который, подъ предлогомъ дружбы съ деньщикомъ, бывалъ у него довольно часто.
— Что такое? вымолвилъ онъ.
— Да вотъ, Юрій Петровичъ, онъ прибѣжалъ, вѣсточку новую принесъ изъ княжескихъ палатъ. Тамъ скончался…
Хорватъ бросился на деньщика, схватилъ его за горло и крикнулъ на весь домъ:
— Кто?!..
Деньщикъ поперхнулся, и испуганно, но сразу выговорилъ робко и боязливо:
— Батюшка княгини Лукьянъ Иванычъ!
Вся кровь, хлынувшая было къ сердцу Хорвата, отлила тихонько; ноги его задрожали и онъ ухватился за дверь, чтобы не упасть. Какъ ударъ молніи явилась въ его сердцѣ надежда, какъ молнія сверкнула и отдалась во всемъ его существѣ, и какъ молнія исчезла. Только глухой рокотъ, какъ отъ дальняго грома, слышалъ онъ въ самомъ себѣ, но постепенно и рокотъ этотъ стихъ и все улеглось.
— Нѣтъ! Не онъ! тихо и грустно повторилъ нѣсколько разъ молодой человѣкъ; — нѣтъ, этотъ не издохнетъ. Всѣ умрутъ: и старые, и молодые, и мы умремъ, и она, и я, а этотъ старый песъ все будетъ жить!
Но вдругъ новая мысль блеснула въ его головѣ.
«Она говорила, что ее удерживаетъ теперь лишь одно — отецъ. Теперь отца нѣтъ, и стало-быть»… Хорватъ боялся додумать до конца.
— Да, да, выговорилъ онъ вслухъ, — теперь нѣтъ преграды!
Гости, сидѣвшіе за столомъ, начали уже безпокоиться о внезапномъ отсутствіи хозяина. Многіе боялись, что это продолженіе утренняго визита губернаторскаго чиновника, но чрезъ нѣсколько минутъ они увидѣли хозяина, быстро входящаго въ залу. Но это былъ уже другой Хорватъ, какимъ до сихъ поръ ни разу не видали они его. Онъ быстро, бодро и весело подошелъ къ столу и, не садясь на свое мѣсто, велѣлъ людямъ наливать скорѣе вина во всѣ стаканы. Всѣ глаза съ изумленіемъ остановились на коноводѣ и наконецъ всѣ услышали:
— Выпейте, друзья, за добрую вѣсть! Умеръ одинъ человѣкъ, одинъ добрый старичокъ, котораго я никогда и въ глаза не видалъ, котораго не могу ни любить, ни ненавидѣть, которому отъ души, отъ всего сердца, желаю царствія небеснаго. Но этотъ старичокъ лежалъ у меня на дорогѣ, не пропускалъ меня… И теперь добрая голубушка, — смерть взяла его за ноги и убрала съ дороги. Предлагаю вамъ выпить за здоровье покойника! Нѣтъ, вздоръ, это грѣхъ! Богъ съ нимъ!.. Ну такъ просто: да здравствуетъ смерть!
Съ этой минуты Хорватъ повеселѣлъ и, прошутивъ и проболтавъ за столомъ до утра, объявилъ своимъ друзьямъ, что онъ уѣзжаетъ изъ Москвы на время. Мысленно Хорватъ рѣшилъ, что пришла минута бросить свой безобразный образъ жизни, снова перейти въ тишину скромнаго уединенія и снова постараться увидѣться съ нею.
«Если теперь она не будетъ моею, если теперь не рѣшится бѣжать со мною, рѣшилъ Хорватъ, — то тогда и я попробую послѣдовать примѣру молодца-мальчугана».
Дѣйствительно, на другой же день, домъ, въ которомъ такъ часто по ночамъ гудѣли десятки пьяныхъ голосовъ, гдѣ люди, не имѣющіе ни алтына за душой, ворочали каждый день кучами золота и банковыхъ билетовъ, домъ, на который косились проѣзжіе и всѣ порядочные люди — быстро опустѣлъ и, запертый со всѣхъ сторонъ, угрюмо и отчасти таинственно глядѣлъ на прохожихъ. Многіе изъ москвичей были убѣждены, что губернаторъ сдержалъ слово, сказанное имъ вскользь на какомъ-то балу, и выслалъ всѣхъ этихъ «душегубовъ» вмѣстѣ съ ихъ коноводомъ вонъ изъ Москвы.
Однако кучка картежниковъ и буяновъ перебралась въ другой кварталъ Москвы, въ другой домъ, менѣе красивой наружности, а Хорватъ, котораго проводили во временную отлучку въ Серпуховскую заставу, въ тотъ же вечеръ вернулся снова въ Москву.
Хорватъ въѣхалъ въ ту же заставу, но на простыхъ крестьянскихъ дровняхъ, запряженныхъ парой маленькихъ, едва бѣжавшихъ лошадокъ. Не ямщикъ, а простой мужиченко простыми веревочками и кнутомъ кое-какъ погонялъ своихъ кляченокъ, а за нимъ сидѣлъ Хорватъ и его деньщикъ, оба въ простыхъ шапкахъ, будто два парня изъ подмосковнаго села, или два мѣщанина. Только красивая и щеголеватая наружность Хорвата мѣшала обману.
Чрезъ нѣсколько дней Хорватъ, или лучше сказать, красивый малый мѣщанинъ, съ маленькою, курчавою, недавно отпущенною бородкой, назвавшійся купеческимъ сыномъ Петровымъ, нанялъ квартиру и поселился за нѣсколько домовъ отъ громадныхъ палатъ князя Агарина, но за то прямо противъ ограды большого княжаго дома. Днемъ онъ почти не выходилъ и не позволялъ своему деньщику болтаться. Вечеромъ всякій день онъ по нѣскольку разъ проходилъ мимо дома князя и пытливо устремлялъ взоръ на два ряда темныхъ оконъ. Мертвая тишина, царившая въ это время въ домѣ князя, подтверждала извѣстіе пріятеля деньщика, что князь хвораетъ. Хорватъ ждалъ и надѣялся и рѣшилъ ничего не предпринимать до тѣхъ поръ, пока князь не выздоровѣетъ вполнѣ или не умретъ.
Однажды вечеромъ, когда снова къ деньщику явился его пріятель, т. е. дворовый князя, Хорватъ выслалъ зачѣмъ-то деньщика и отъ нечего дѣлать сталъ самъ болтать съ дворовымъ. Послѣ краткой бесѣды съ нимъ, пронырливый малый Ванька замѣтилъ и уразумѣлъ, что молодой баринъ точно такъ же интересуется княгиней, какъ она уже давно занята имъ. Это было давно ужъ не новостью для всей дворни князя, но почему-то было новостью для него. Не боясь попасть въ просакъ и зная, что не проиграетъ, а выиграетъ, молодой Ванька откровенно сознался барину, что онъ уже давно служитъ докладателемъ у княгини, что и дружба его съ деньщикомъ барина изъ-за этого заведена, и что каждый разъ, ворочаясь отъ барина, онъ ищетъ случая повидать княгиню и передать ей все, что знаетъ, самолично.
Хорватъ, прежде нежели пришелъ въ себя, уже обнялъ Ваньку, потащилъ его къ себѣ въ кабинетъ, и чуть не усадилъ его на диванъ, чуть не сѣлъ съ нимъ вмѣстѣ.
— Да ты врешь! врешь! повторялъ онъ и изъ глазъ его готовы были брызнуть слезы.
Смущеніе, радость, волненіе молодого барина были такъ сильны, что Ванька совсѣмъ растерялся и раскаивался въ своей откровенности; но однако скоро оправился и успокоился. Двадцать рублей, данные ему на первый разъ, и обѣщанная сотня рублей успокоили Ваньку, но только чуть не свели съ ума. Онъ тоже былъ готовъ заплакать.
Хорватъ сѣлъ къ столу и написалъ:
«Намъ надо видѣться. Не вѣрь слухамъ обо мнѣ. Я хотѣлъ утопить въ винѣ и въ картахъ мою тоску. Умоляю, согласись на свиданье. Позволь видѣть тебя. Только позволь, и я все устрою!..»
Онъ отдалъ записку Ванькѣ и ждалъ отвѣта на другое же утро. Но прошло три дня, Ванька не являлся, а въ домѣ князя началось движеніе.
Деньщикъ Хорвата, который не могъ отправиться на княжій дворъ днемъ, боясь быть узнаннымъ, узналъ уже вечеромъ въ сосѣдней лавочкѣ, что князь и княгиня собираются на лѣто въ подмосковную вотчину.
Вѣсть эта какъ громомъ поразила Хорвата. Онъ ничего не понималъ.
Когда княгиня узнала, что мужъ настолько поправился, что всталъ съ постели и уже сидитъ у себя въ кабинетѣ, она написала на клочкѣ бумаги нѣсколько словъ, въ которыхъ вѣжливо и кратко, но холодно просила у князя позволенія повидаться, чтобы переговорить по дѣлу. Она послала записку со своею горничной. Горничная однако нисколько не удивилась этой перепискѣ между бариномъ и барыней. Всѣ люди давно поняли все и ожидали развязки.
Князь, прочитавъ записку, поднялся и пошелъ было къ женѣ, но остановился. Ему казалось, что чувство собственнаго достоинства мѣшаетъ ему итти къ ней.
«Она должна прійти», подумалъ онъ.
— Скажи княгинѣ, добавилъ онъ, — что когда угодно пусть пожалуетъ хоть сейчасъ.
Дѣвушка вышла. Князь сѣлъ въ кресло около окна, облокотился и закрылъ глаза рукой.
«Что хочетъ она? Какъ рѣшила она выйти изъ этого нестерпимаго для обоихъ положенія?» думалось князю и онъ робко ожидалъ появленія жены. Дверь отворилась и княгиня тихо вошла, тихо приблизилась къ мужу.
Князь привсталъ и едва слышно вымолвилъ: здравствуйте! И вскользь глянулъ на нее. Она была блѣдна, но совершенно спокойна. Молча, не отвѣчая на привѣтствіе князя, она сѣла противъ него и нѣсколько секундъ какъ будто собиралась съ силами, чтобы заговорить.
— Что вамъ угодно? вымолвилъ князь нѣсколько болѣе рѣзкимъ голосомъ. Эти слова прозвучали суше и какъ будто съ оттѣнкомъ негодованія, котораго не было въ первомъ словѣ: здравствуйте.
Княгиня неподвижно сидя, не поднимая глазъ на мужа и сложивъ руки на колѣняхъ, опустила голову и заговорила тихо, но отчетливо:
— Объясняться намъ, конечно, князь, нечего. И вы, и я одинаково знаемъ то невозможное положеніе, къ которому пришли мы или къ которому привела насъ судьба. Я хочу теперь только спросить у васъ: что вы намѣрены дѣлать? Считаете ли вы возможнымъ продолжать такое существованіе? Считаете ли вы возможнымъ, чтобы мы жили въ одномъ домѣ и видѣлись всякій день? Затѣмъ, если вы, что рѣшили, я буду повиноваться вамъ, если могу.
Князь усмѣхнулся.
— Да, если могу… вздохнула княгиня и прибавила поднявъ голову: — я буду повиноваться вашему рѣшенію, если въ немъ есть смыслъ, если въ немъ есть справедливость. Но если оно безъ смысла, если неисполнимо, то я, конечно, повиноваться не буду.
— Вы вѣроятно забыли, княгиня, быстро выговорилъ онъ, — или не знаете, что по закону вы также въ моей власти, какъ послѣдній изъ моихъ холоповъ.
Княгиня невольно снова подняла голову и устремила глаза на мужа.
— Нѣтъ, я знаю, князь! Я знаю, напримѣръ, что если уйду, то вы можете вернуть меня домой насильно, кажется, даже съ солдатами, даже съ будочниками!
— Да-съ. Хотя бы пѣшкомъ, по этапу! какъ-то странно выговорилъ князь, не то ядовито шутя, не то просто озлобленно.
— Но, неужели же вы думаете, князь, что если я рѣшусь уйти изъ вашего дома, то я буду настолько простовата, настолько, прямо сказать, глупа, что не съумѣю укрыться, и буду поймана вами… Но позвольте, не объ этомъ рѣчь! Я пришла спросить у васъ, что вы рѣшили. О законахъ намъ говорить нечего, такъ какъ вы, очевидно знающій законы лучше меня, знаете и то, что по законамъ… по русскимъ, князь, законамъ, я въ правѣ требовать развода.
Князь слегка вздрогнулъ, задвигался на своемъ мѣстѣ и яркая краска выступила на лицѣ его. На секунду изъподлобья сверкнулъ его взглядъ.
— Покойникъ батюшка, тихо продолжала княгиня, — когда мы ѣздили съ нимъ въ Дужино, говорилъ со мной объ этомъ. Еслибъ я попросила его, то онъ готовъ бы былъ ѣхать самъ въ Петербургъ хлопотать о моемъ разводѣ. Но я не хотѣла сдѣлать васъ, князь, посмѣшищемъ всѣхъ вашихъ знакомыхъ.
Князь сильно измѣнился въ лицѣ. Въ первый разъ говорила жена съ нимъ такъ прямо и просто. Онъ глубже опрокинулся въ кресло и чувствовалъ себя какъ бы придавленнымъ. Эта минута была быть-можетъ самая тяжелая въ его пустой жизни.
— Итакъ, позвольте узнать ваше рѣшеніе, насточиво и холодно вымолвила княгиня послѣ минутнаго молчанія.
— Я ничего не рѣшилъ. Я былъ пораженъ… пробормоталъ князь. — Если я виноватъ, то согласитесь, княгиня, какъ дорого я заплатилъ за это.
Теперь княгиня съ изумленіемъ взглянула на мужа.
— Узнавъ во время вашего бреда, у что васъ любовникъ, — и князь улыбнулся криво, гримасой, — я ничего не сдѣлалъ; я не хотѣлъ даже видѣться съ нимъ, пока вы не выздоровѣете. Онъ самъ пришелъ! Онъ самъ бросилъ мнѣ въ лицо всѣ тѣ оскорбленія, какія только могъ придумать. Онъ самъ сказалъ мнѣ все. — Князь возвысилъ голосъ и загорячился. — Я только выгналъ его. Я виноватъ, конечно, но вѣдь и вы тоже виноваты и больше меня. Женясь, я не обманывалъ никого, а обманулся самъ. Вы же дерзко обманывали меня. Если у васъ не было мужа, то утѣшьтесь же тѣмъ, что у васъ былъ и есть любовникъ. Теперь я ничего не могу рѣшить. Я прошу только оставаться пока, временно… такъ, вмѣстѣ. Если люди или знакомые васъ смущаютъ, если вамъ невыносимы ихъ оскорбительные, хотя заслуженные вполнѣ, взгляды и намеки, поѣдемте въ деревню, въ глушь или за границу. Черезъ нѣсколько лѣтъ я…
Голосъ князя дрогнулъ и оборвался. Неподдѣльное чувство и горе сказались въ его голосѣ.
— Я освобожу васъ, черезъ какихъ-нибудь пять, шесть лѣтъ. Я навѣрно болѣе этого не…
Князь опять запнулся.
— Ну… вы понимаете. Я не безсмертенъ.
Князь смолкъ и изумился самъ себѣ. Развѣ эдакъ хотѣлъ онъ объясниться съ ней, преступной женой! Что же это, какое чувство заговорило вдругъ въ немъ само за себя, помимо его воли?
— Итакъ… снова забормоталъ князь, но голосъ его поминутно прерывался. — Черезъ нѣсколько лѣтъ вы будете свободны и богаты. Все мое состояніе по завѣщанію достанется вамъ. Я хочу, чтобы послѣ моей смерти вы могли когда-нибудь отнестись ко мнѣ безъ злобы. Вѣдь я все-таки… да, я все-таки не могу презирать васъ. Я все-таки чувствую, что люблю васъ. Да!! Ну да! Да! воскликнулъ онъ вдругъ закрывая лицо руками. И въ доказательство моей любви, — продолжалъ онъ чрезъ минуту измѣнившимся голосомъ, — я позволю вамъ оставить въ домѣ, при себѣ, назвать моимъ именемъ вашего ребенка. Поймите, что больше этого человѣкъ не въ силахъ сдѣлать. Совершенно чуждый мнѣ ребенокъ будетъ носить мое имя и будетъ владѣть со временемъ всѣмъ состояніемъ князей Агариныхъ.
Князь не говорилъ, а бормоталъ, не поднимая головы. Слезы давно уже показались на его морщинистомъ и изнуренномъ болѣзнью лицѣ. Губы дрожали и голосъ постоянно прерывался. Онъ замолчалъ, ожидая молчаливаго согласія. Но, въ то же время, услыхалъ едва слышно произнесенныя слова:
— Ребенокъ? Какой? Что вы говорите? Да говорите же! Я не пойму… Чей ребенокъ? Какой?.. Мой? Что это? Шутка? Оскорбленіе? Безуміе это?..
Князь поднялъ глаза на жену и увидѣлъ ея изумленное лицо, широко раскрытые блестящіе глаза. Она подняла руки и вымолвила снова:
— Что вы, князь? Вы бредите? Объяснитесь. Неужели вамъ говорили?.. Неужели вы подумали? Неужели какой-нибудь негодяй могъ убѣдить васъ?..
Князь пристально и пытливо глядѣлъ женѣ въ лицо.
— Я оставила васъ два раза произнести слово «любовникъ», потому что чувство мое къ нему — любовь, потому что онъ дѣйствительно дороже мнѣ всего на свѣтѣ. Это правда. Но вѣдь вы теперь говорите другое! Что вы? Шутите? Такъ это глупая и неприличная шутка, или же это желаніе оскорблять меня такъ, просто, даже безъ цѣли…
Но князь такъ выпрямился въ своемъ креслѣ, лицо его такъ измѣнилось, что княгиня вдругъ замолчала.
— Такъ онъ, Хорватъ, никогда не… не былъ вашимъ?… почти задыхаясь выговорилъ князь. — Ну называйте какъ хотите… Да говорите же!
Княгиня покачала головой, закрыла себѣ лицо руками и вымолвила едва слышно:
— Вотъ какъ мало… какъ странно вы меня любили, что вы даже не постарались узнать меня! Вы не знали меня, да и теперь не знаете. Вы не знаете, на что я способна и на что никогда не была бы способна! Однажды въ жизни, нечаянно очутившись въ Каменкѣ съ нимъ вдвоемъ… вспомните, вы сами устроили это — я забыла свой долгъ! Я забыла про васъ! Человѣкъ этотъ, дороже котораго у меня ничего нѣтъ и не было и не будетъ никогда на свѣтѣ, пользуясь моимъ смущеніемъ, моимъ чувствомъ къ нему, провелъ вечеръ около меня на колѣняхъ и… цѣловалъ мои руки!… Нѣтъ, я лгу! Это не все! Когда со мною сдѣлался обморокъ, почти припадокъ отъ смущенія и стыда, онъ обнялъ меня и цѣловалъ…
Князь сдѣлалъ движеніе рукой.
— Нѣтъ, слушайте! горячо воскликнула она. — Вѣдь вы обвиняете. Я оправдываюсь. Эти поцѣлуи не сдѣлали меня счастливою. Они были мнѣ лишь страшны… Они такъ поразили меня, перевернули все мое существо, что я, боясь за себя, тотчасъ поскакала въ Москву, чтобы быть поближе къ вамъ, быть въ безопасности. Тогда же я дала себѣ слово никогда не оставаться болѣе наединѣ съ нимъ. Но эти поцѣлуй привели меня къ болѣзни, къ бреду… Вы все узнали тогда, и выгнали его, лишивъ меня даже возможности видать его, говорить съ нимъ… Но это еще не все! Вы вызвали моего отца, и теперь я только вполнѣ поняла, что вы сдѣлали… Вы убили его! Убили ложью, клеветой, неправдой! И теперь если онъ видитъ меня, если онъ видитъ васъ, если душа его въ эту минуту можетъ быть около насъ, то… И княгиня вдругъ зарыдала и выговорила, теряя силы: — онъ прощаетъ и благословляетъ меня, а васъ проклинаетъ! проклинаетъ!!..
— Marie, Marie! закричалъ вдругъ князь страшнымъ голосомъ, и едва привставъ, упалъ къ ногамъ жены, — Marie, прости меня! прости меня!
И князь вдругъ повалился на полъ: съ нимъ сдѣлался обморокъ. На крикъ княгини прибѣжали люди, подняли князя и перенесли въ постель. Княгиня внѣ себя, теряя голову, безсознательно распорядилась послать за докторомъ, и такъ какъ лицо князя было страшно и мертвенно блѣдно, она не вышла, а сѣла около его кровати. Доброе сердце княгини громко заговорило въ ней.
Въ тотъ же вечеръ князь чувствовалъ себя настолько бодрымъ и здоровымъ, что поздно пріѣхавшій докторъ нашелъ его въ креслѣ и изумился, глядя и на него, и на пришедшую въ себя княгиню. Онъ не узналъ, что причина, которая свела въ могилу бѣднаго старика Собакина, вдругъ оказалась тѣнью, страшнымъ привидѣніемъ, явившимся князю, испугавшимъ князя и мгновенно исчезнувшимъ безъ слѣда. Едва только успѣлъ князь спровадить доктора и остался наединѣ съ женой, какъ снова опустился предъ нею на колѣна и умолялъ ее о прощеніи. Слезы были на лицѣ князя. Невольно и все болѣе чувствовала она жалость къ этому старику. Въ чемъ виновенъ онъ? Въ женитьбѣ? Да. Въ томъ, что убилъ ея отца. Правда. Но вѣдь не клеветой, не умышленною ложью. Онъ самъ вѣрилъ въ то, что сообщилъ старику тестю. Онъ самъ былъ серьезно боленъ за все это время, и благодаря исключительно тому, что считалъ себя обманутымъ и опозореннымъ… А она? Развѣ она невиновна? Подозрѣвая мужа способнымъ подослать шпіона, устроить западню, — она позволяла ему… то, что не позволила бы при иныхъ обстоятельствахъ, эти горячіе поцѣлуи, отъ которыхъ она даже слегла въ постель, были тоже… обманъ. Надо было прежде объясниться съ княземъ, разъѣхаться и тогда принадлежать Хорвату совсѣмъ. Да… И она виновна! Онъ, этотъ старый мужъ, оскорбилъ ее подозрѣньемъ въ томъ, чего не было въ дѣйствительности, но могло легко быть… Они были тогда въ Каменкѣ на волоскѣ отъ пропасти, гдѣ погибло бы ея честное имя женщины. А сама она съ своей стороны оскорбила его подозрѣніемъ въ шпіонствѣ, въ томъ, чего не было и не могло быть, такъ какъ князь оказывается неспособнымъ на такую низость.
Княгиня сидѣла задумчивая, блѣдная, понурившись… Князь, не переставая, тихо и съ чувствомъ говорилъ и повторялъ ей все то же. Умолялъ ее подумать, не дѣлать себя и его посмѣшищемъ всей Москвы, согласиться остаться съ нимъ честно и мирно еще нѣсколько лѣтъ, которыя ему остается прожить, и затѣмъ если его любовь такъ сильна, такъ серьезна, а не есть вспышка молодого сердца… то тогда она можетъ сдѣлаться его законною женой и вполнѣ счастливою, ибо все состояніе князя будетъ ей принадлежать…
— Да!.. Но когда? Когда это будетъ?! хотѣла воскликнуть княгиня… но удержалась. Этотъ вопросъ равняется вопросу: Да! Но когда ты умрешь? Быть можетъ не скоро!..
И это былъ крикъ того же сердца, которое почувствовало жалость къ старику.
— Что же, Marie, скажи мнѣ хоть одни слово…
— Что же я скажу! безпомощно вымолвила она, взявъ себя за голову. — У меня все спуталось… тутъ… Я ничего не понимаю! Мнѣ жаль васъ. Да! Я говорю прямо… Но вѣдь я не могу… Да! Безъ него жить!? Не видать его?.. Столько лѣтъ?.. Да онъ и не переживетъ этого! Женщины способны на сверхъестественное терпѣніе, а мужчины — никогда… Какъ же я рѣшу свою судьбу, когда отъ нея зависитъ и другая судьба, другая жизнь… Ахъ нѣтъ, я ничего не знаю… Все это невозможно. Мнѣ остается одно: умереть или итти въ монастырь!..
Настало молчаніе. Наконецъ, князь нерѣшительно вымолвилъ:
— Хотите… Хочешь… Онъ снова будетъ съ нами… здѣсь…
Княгиня подняла на мужа опущенные глаза и поглядѣла странно и, очевидно, не понимая вопроса.
— Здѣсь! Въ домѣ! Жить! какъ-то глухо произнесъ князь.
Княгиня выпрямилась и едва слышно проговорила, какъ-то страшно усмѣхаясь:
— Развѣ это возможно!
— Par rapport aux domestiques?… Или что скажутъ въ Москвѣ? Или же, наконецъ… тебѣ это… кажется невозможнымъ?
— Ахъ, полноте, князь… Прежде, когда вы ничего не знали… И кромѣ того до моей несчастной поѣздки въ Каменку и до этого случая съ ночнымъ бродягой… До всего этого, я мечтала о возможности жить такъ просто и не преступно втроемъ… Мирно, честно… и даже пожалуй счастливо… Но теперь!.. Да это была бы пытка… И кромѣ того это просто… Я не знаю какъ и назвать… это оскорбительно…
— Для меня? Обо мнѣ нечего уже думать. Я иду на все, на всякую жертву.
— Нѣтъ! Оскорбительно можетъ быть и для васъ, князь, но главное, оскорбительно для того чувства, которое во мнѣ и въ немъ. Это святотатство!
Князь всталъ, отошелъ и помолчавъ вымолвилъ:
— Боже мой! Что же дѣлать?.. Ну рѣшайте вы сами! Я, повторяю, на все готовъ кромѣ разрыва и позора на всю Москву. Этого я не переживу. Если хотите ускорить свое счастье съ нимъ, то разумѣется этимъ срамомъ можете ускорить, потому что убьете меня.
Наступило молчаніе. Княгиня тихо встала и вымолвила черезъ силу:
— Я пойду… Пока ничего… Пусть все такъ останется. Я пойду… къ себѣ.
И она, пошатываясь, какъ опьяненная вышла изъ комнаты..
На другой день князь, выйдя по докладу лакея въ столовую завтракать, первый разъ послѣ болѣзни, съ изумленіемъ, остановился предъ столомъ, найдя на немъ одинъ приборъ. Онъ хотѣлъ уже крикнуть: что это значитъ? но сдержался; и спросилъ у дворецкаго, стоявшаго тутъ съ тарелкою и салфеткой въ рукахъ:
— А княгинѣ докладывали?
Тотъ смутился и пробормоталъ едва слышно:
— Никакъ нѣтъ-съ.
— Почему? Что это значитъ?
Тотъ не нашелъ ничего отвѣчать.
— Кто же поставилъ одинъ приборъ? Кто распорядился не докладывать княгинѣ?
Дворецкій, блѣдный какъ полотно, едва стоялъ на подкашивающихся ногахъ, но отвѣчать ему было нечего. Зная все происшедшее за послѣднее время, зная новыя отношенія, возникшія между княземъ и княгиней, предполагая, что княгиня не нынче, завтра, по выраженію дворни, улетитъ куда Макаръ телятъ не гонялъ, дворецкій самъ распорядился накрыть завтракъ одному князю. Князь, внѣ себя отъ гнѣва, обернулся къ ближайшему лакею и крикнулъ:
— Отбери у него ключи! Ты будешь дворецкій, а его сейчасъ свести къ управителю, и чтобы черезъ три дня былъ сданъ… на поселеніе!
Несчастный дворецкій, человѣкъ уже лѣтъ сорока, упалъ въ ноги, но князь крикнулъ внѣ себя какимъ-то дикимъ голосомъ:
— Тащи его вонъ!
Дворецкаго повели, почти потащили изъ столовой. Князь вымолвилъ глухо:
— Накрыть скорѣй какъ слѣдуетъ!
И онъ направился въ комнаты княгини. Князь въ разсѣянности забылъ постучаться въ дверь, что онъ дѣлалъ всегда, даже въ болѣе спокойныя времена, и тихо войдя въ первую горницу, неслышно вдругъ предсталъ предъ княгиней. Она невольно, тихонько вскрикнула. Первое движеніе ея было спрятать въ карманъ какой-то клочокъ бумаги, который она, очевидно, перечитывала. Это была записка Хорвата. Но вдругъ она остановилась, удержала эту бумажку въ рукахъ, и холодно поздоровалась съ княземъ. Онъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ.
— Я васъ попрошу, сказалъ князь, — выйти завтракать, я за этимъ пришелъ. Если вамъ не хочется, то сдѣлайте это хотя бы для вида, ради всѣхъ этихъ холоповъ, которые думаютъ Dieu sait quoi!
Княгиня молча встала, какъ бы направляясь къ дверямъ.
— Позвольте. Сядемте на минуту. Мнѣ надо сказать два слова, остановилъ ее нерѣшительно князь. — Я хотѣлъ бы прежде всего… Да! Я попрошу васъ еще разъ… Скажите мнѣ. Скажите, положа руку на сердце. — Голосъ князя опять измѣнился и задрожалъ. — Скажите прямо, откровенно, искренно. Чувствуете-ли вы себя способною, чувствуете-ли вы, что сердце ваше способно… Онъ запнулся и прибавилъ: — простить меня? Я умоляю васъ объ этомъ. Наконецъ, если не теперь, то въ будущемъ, какое бы рѣшеніе вы ни приняли, найдете-ли вы въ себѣ силу искренно, вполнѣ простить за подозрѣніе, за смерть отца… за всю эту невѣроятную, да! невѣроятную, фатальную ошибку? Отвѣчайте мнѣ.
Княгиня вздохнула и, промолчавъ нѣсколько секундъ, произнесла тихо, наклоняясь и не глядя на мужа:
— Откровенно говорю вамъ, князь: не знаю. Мнѣ сердце мое именно говоритъ, что оно не знаетъ. Еслибы вы иначе поставили вопросъ, я бы сказала: прощаю. Все это такъ Богу было угодно. Но, отвѣчая на вашъ вопросъ честно, я должна сказать, что трудно, почти невозможно забыть все это! Но вѣдь не въ томъ дѣло… не все ли это равно…
— Нѣтъ, мнѣ не все равно. Я хочу, чтобы въ васъ была, осталась ко мнѣ хоть капля чувства… дружбы и уваженія, наконецъ, сожалѣнія.
— Я могу только отвѣчать: можетъ быть… Время покажетъ… Главное не въ этомъ для васъ. умышленно налегла она на эти слова, — главное: не разъѣзжаться, оставаться жить вмѣстѣ. Ради приличій, ради самолюбія, вы желаете продолжать ту же жизнь, какъ ни страшно тяжела она для насъ обоихъ. Я согласна… Условіе, которое я поставлю, принять вамъ будетъ не трудно.
— Я на все… воскликнулъ быстро князь. — Сто разъ: да! На всѣ ваши условія впередъ отвѣчаю: Да!
— Вы предоставите мнѣ право изрѣдка, хоть разъ въ мѣсяцъ, видаться съ тѣмъ, ради кого только я и дорожу моею жизнью. Я могла бы даже видѣться при третьемъ лицѣ. То что я могу сказать ему, и то что я могу услышать отъ него, можетъ быть сказано при всякомъ, хоть при васъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, Marie, дѣлайте, что хотите. Дѣлайте, какъ хотите! Я уже сказалъ вчера: я вѣрю вамъ, Marie! Я вѣрю тебѣ!
Новый дворецкій появился въ дверяхъ и доложивъ, что завтракъ готовъ, вышелъ.
Князь хотѣлъ продолжать говорить, но она вдругъ встала и выговорила:
— Пойдемте. Вотъ все… Я сказала: согласна.
И она быстро пошла въ залу; князь послѣдовалъ за ней.
За столомъ князь, ради людей, нарочно избѣгалъ говорить фразы въ которыхъ встрѣчалась бы необходимость сказать ты или вы. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ завелъ почти веселый разговоръ о деревнѣ, о переѣздѣ и о томъ, какъ устроиться на лѣто. Затѣмъ приказалъ вскользь дворецкому сбираться въ отъѣздъ. Послѣ завтрака князь рѣшилъ выѣхать со двора съ визитомъ, чтобы прекратить толки въ Москвѣ о своей отчаянной болѣзни.
Этотъ разговоръ между бариномъ и женой, и вѣсти объ отъѣздѣ и о судьбѣ стараго дворецкаго громомъ разразились надъ всею дворней. Самые хитрые и дальновидные, и тѣ ничего не могли понять. Дворецкаго многіе сожалѣли, и жена его собралась итти бухнуться въ ноги княгинѣ и просить о мужѣ.
Княгиня, какъ-то быстро и нервно, вернувшись снова къ себѣ, сѣла за столъ и написала Хорвату, что она давно желаетъ свидѣться и предоставляетъ ему теперь придумать какъ и гдѣ устроить ихъ свиданіе. Въ концѣ записки она прибавила:
«Не обманывайте себя мечтами, несбыточною надеждой. Я пишу вамъ и соглашаюсь на свиданіе съ вѣдома и позволенія мужа».
Написавъ это, княгиня задумалась. Послѣдняя фраза показалась ей слишкомъ нечаянною для него и даже слишкомъ обидною, почти унизительною, Она вымарала тщательно слово мужъ и вмѣсто этого поставила другія два слова, которыя много говорили. Записка кончалась теперь словами: съ вѣдома и съ позволенія князя Агарина. И она подписала просто: Маша. Написавъ эту записку, она бросила перо, облокотилась на столъ и долго смотрѣла на этотъ маленькій клочокъ бумаги, гдѣ были написаны эти нѣсколько строкъ. Письмо это имѣло слишкомъ большое значеніе, съ отсылкой его начиналась почти новая эпоха ея жизни. Этою запиской она говорила ему ясно, что если не примирилась съ мужемъ, то обрекала на жертву и себя и его. Имъ снова оставалась одна надежда: ждать и ждать, пока судьба не явится къ нимъ на помощь. Судьба? Лучше сказать прямо: его смерть?
Княгиня сидѣла глубоко задумавшись. Стукъ въ дверь изъ корридора насилу вывелъ ее изъ этой задумчивости. Кто-то какъ будто давно уже стучалъ чуть не кулакомъ. Она встала изъ-за стола, и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ къ двери, сказала громко и недоумѣвая:
— Да войдите!..
Дверь отворилась и княгиня, вскрикнувъ отъ радости, бросилась впередъ. Предъ ней появился улыбающійся, круглолицый и толстенькій Иванъ Максимычъ. Прежде чѣмъ онаопомнилась, она бросилась на шею къ нему. Иванъ Максимычъ не заставилъ себя долго ждать, обхватилъ ее своими: толстыми руками и поцѣловалъ въ обѣ щеки.
Княгиня тутъ только очнулась и вымолвила:
— Ахъ, я съ ума сошла, простите!
Смередевъ вскрикнулъ во все горло:
— Простить? Господь съ вами! Въ ножки поклонюсь. Развѣ я смѣлъ думать, что вы меня помните, да такъ любите! Развѣ смѣлъ я помыслить, что, упавъ какъ снѣгъ на голову, заставлю васъ расцѣловать себя! Вѣкъ не забуду я, княгинюшка, какъ вы меня встрѣтили.
И глаза Смередева блестѣли слезами. Онъ взялъ ее за руку, повелъ въ другую горницу, самъ усадилъ въ кресла, какъ будто у себя въ домѣ, и самъ сѣлъ.
— Ну, говорите, разсказывайте скорѣе что, какъ вы, какъ живется? Что мой Петръ Ильичъ? Что вашъ батюшка? Я сейчасъ съ дороги. Да откуда, спросите? Изъ города Донского Ростова! Да-съ.
Не сразу могла княгиня отвѣтить на всѣ вопросы стараго друга. Бесѣда ихъ переходила съ одного предмета на другой быстро и безтолково, и показала только обоимъ, что они не знали насколько другъ друга любятъ. Смередевъ давно уже не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, какъ въ эту минуту, глядя на свою дорогую Марью Лукьяновну. Княгиня вдругъ почувствовала и сказала себѣ:
— Нѣтъ, помимо него, есть у меня еще вѣрный другъ, на свѣтѣ.
Нѣсколько часовъ кряду просидѣли друзья вмѣстѣ, не вставая съ мѣста и не прекращая ни на минуту бесѣды своей. Въ эти нѣсколько часовъ Смередевъ узналъ все. Княгиня разсказала ему все и не только то, что произошло, но даже все то, что случалось ей за это время думать; даже свои мечтанія, все передала она другу.
— Господи, Господи! повторялъ только Смередевъ. — Того и гляжу, треснетъ у меня головушка пополамъ. Ахъ, Петръ Ильичъ! Каково это дожить до этакихъ лѣтъ и узнать вдругъ, что любимый мой пріятель — такая ракалія! Ну, да чортъ съ нимъ? А скажите мнѣ, что это за Хорватъ такой? Онъ-то хорошій ли малый? Пожалуй, онъ тоже дрянь сущая, васъ по неопытности обошелъ. Трудно ли васъ надуть.
Послѣдніе вопросы, которые показались бы такъ просты для Дужинской барышни, больно отдавались въ душѣ княгини; хотя и шли они отъ человѣка любящаго ее, но были слишкомъ рѣзки и даже грубы. Все-таки этотъ Хорватъ, о которомъ спрашивалъ старый другъ Смередевъ, былъ болѣе близокъ ей теперь и въ сто разъ дороже всѣхъ. Княгиня уже начинала раскаяваться, что откровенно разсказала все Ивану Максимычу.
— Что же вы молчите? Боитесь отвѣчать? Небось, правъ я. Офицерикъ-то дрянь, небось?
— Ахъ, полноте, съ какою-то болью вымолвила княгиня. — Иванъ Максимычъ, не говорите такъ. Вѣдь вы не грубый человѣкъ, вы такой видъ на себя принимаете.
— Ну, ну, отвѣчайте же.
— Что же я отвѣчу? Можетъ ли человѣкъ судить… ну хоть вотъ ту вѣру, въ которой родился и въ которой его родители сызмала наставляли? Такъ и онъ для меня! Что вѣра моя, что онъ мнѣ — все одно.
— Вотъ вы ужь какъ изъясняться стали, по-ученому! Долго я васъ не видалъ. Знаете что, моя ученая и дорогая княгинюшка. Пойду-ка я сейчасъ познакомиться съ нимъ. Я его въ полчаса раскушу. Гдѣ онъ живетъ? Я мигомъ слетаю къ нему и, коли онъ таковъ, что стоитъ любви вашей, то тогда вотъ что: тогда, княгинюшка, наплюемъ мы на князя всѣ трое.
Смередевъ всталъ, но княгиня остановила его за руку. Она твердо заставила его обѣщать, что онъ ничего не предприметъ не посовѣтовавшись съ нею.
— Повидаться съ нимъ вы можете, сказала она, — но я не могу сказать, гдѣ онъ живетъ. Разыщите двороваго Ваньку и онъ сведетъ васъ, смущаясь прибавила она.
Смередевъ взялъ шапку и, качая головой, быстро пошелъ изъ горницы, но княгиня вдругъ снова бросилась за нимъ и остановила его:
— Иванъ Максимычъ…
— Что же-съ?
— Скажите мнѣ… Что же вы хотите дѣлать, что можно тутъ сдѣлать?
— Увидимъ, увидимъ…
— Нѣтъ, скажите… Вы думаете, что нельзя такъ оставаться. Вѣдь я обѣщала, согласилась на его просьбу жить такъ и ждать… Онъ умолялъ и я дала слово…
— Старый шутъ! Да развѣ это возможно! воскликнулъ Смередевъ. — Статочное ли это дѣло! Совѣсти у него нѣтъ. Да и вы тоже!.. Изъясняетесь какъ по-ученому… Вообще стали вы барыней княгиней, ученою и эдакою… Эдакою все понимающею разумницей… А въ этомъ будто ребенокъ махонькій поступили. Обѣщали чего сдержать нельзя. Да и что же это будетъ? Жить съ нимъ и видаться съ тѣмъ разъ въ мѣсяцъ! Что-жъ каждое первое число мѣсяца что ли? Или каждое пятнадцатое? И съ обѣщаньемъ сидѣть на разныхъ креслахъ и говорить только о погодѣ…
И Смередевъ засмѣялся, но, увидя грустное лицо княгини, перемѣнилъ тонъ и голосъ.
— Голубонька моя, княгинюшка. Вѣдь это все собачья комедія… Вотъ знаете, видали собачки съ шарманкой ходятъ… Одна эдакъ въ мантильѣ и шляпкѣ, будто мамзель, другая въ кафтанѣ, кавалера изображаетъ, третья горничную дѣвку… Вотъ и вы хотите эдакъ же устроить. Онъ будетъ изображать супруга, а вы…
— Ахъ, полноте, Иванъ Максимычъ… Скажите, что же тутъ можно сдѣлать. Разводъ просить?..
— Разводъ? Разводъ — дѣло мудреное!.. Какъ тутъ все это доказывать. Срамъ, смѣхотворное дѣло. Вы не виноваты. А и надъ вами смѣяться станутъ…
Княгиня невольно опустила глаза и яркій румянецъ стыда покрылъ ея щеки.
— Нѣтъ, продолжалъ Смередевъ, — мы не по закону все гладимъ. Чортъ его возьми, законъ. Онъ иной разъ что пирогъ изъ печи обожжетъ глотку… Мы по-своему, по совѣсти дѣло разсудимъ. Повидаю я прежде вашего… ваше сокровище. А тамъ повидаюсь и перетолкую съ Петромъ Илыічемъ… Ну и уладимъ. А теперь вы сидите, да ждите… Ну Христосъ съ вами. Мнѣ пора. А то пріѣдетъ! А его видѣть не хочу, пока не повидаю того. До свиданья, моя золотая!
И Смередевъ поспѣшно вышелъ. Идя по корридору, онъ бормоталъ:
— Ай да Дюкъ Росселье. Ферлакуръ. Отличился, братъ! Ахъ, ракалія, ракалія.
Княгиня стояла долго на томъ же мѣстѣ, гдѣ оставилъ ее Смередевъ, и потомъ начала тихонько ходить изъ утла въ уголъ своей спальни. Какая-то неясная, туманная надежда, но глубоко ощущаемая всѣмъ ея существомъ, громко сказалась въ ней. Этотъ грубоватый, но прямой и любящій ее человѣкъ можетъ быть поможетъ ей. Не будь онъ рѣзокъ и прямъ, и даже грубъ, онъ не былъ бы въ помощь. Иванъ Максимычъ на дняхъ рѣзко заговоритъ съ княземъ, и многое можетъ измѣниться. Даже предвидѣть и понять не могла она всего того, что по безсознательному ея убѣжденію могъ сдѣлать Смередевъ.
— Да! Да! говорила она, — Господь послалъ его теперь намъ. Онъ все сдѣлаетъ. Онъ все устроитъ! Онъ правъ. Я обѣщала то, что не буду въ состояніи исполнить. Жить такъ, видаясь разъ въ мѣсяцъ и съ его дозволенія! Это ужасно, это унизительно… Ни Юрій, ни я, на это не можемъ согласиться.
Но вопросъ, какъ все устроится, пугалъ княгиню. Она сама не видала исхода.
— По совѣсти, а не по закону! Что же хотѣлъ онъ этимъ сказать! Такъ жить, какъ я думала, т. е. ждать и только видѣться изрѣдка, онъ говоритъ, трудно. Да и я чувствую, что трудно… Не видаться вовсе еще тяжелѣе! Даже невозможно… А разводъ мудрено, нельзя, срамъ… Что же тогда? По совѣсти?..
И вдругъ новая мысль, внезапная догадка явилась молніей въ головѣ княгини… Она вдругъ остановилась среди горницы и выговорила вслухъ:
— Какой вздоръ!
«Нѣтъ, не можетъ честный и умный Иванъ Максимычъ предложить такое, снова думала она. Да и князь, да она-то сама!»
И ей вдругъ показалось, будто кто-то грязною рукой скатилъ ее за сердце.
На крыльцѣ дома князя Смередевъ распорядился, чтобъ ему доставили и привели Ваньку. Вскорѣ появился парень.
— Ты Ванька? спросилъ Смередевъ, зорко глядя въ лицо малаго.
— Я-съ, робко проговорилъ малый.
— Ну, ты, разиня! становись на запятки! показалъ Смередевъ на свою карету и сѣлъ въ нее.
Когда экипажъ тронулся, онъ выглянулъ въ окно и крикнулъ:
— Эй, ты, чучело! держись крѣпче! свалишься, расшибешься вдребезги, а мнѣ въ тебѣ нужда! Держись зубами что-ли.
Ваньку дѣйствительно съ непривычки стоять на запяткахъ экипажа, качавшагося во всѣ стороны, болтыхало то вправо, то влѣво. Вдобавокъ онъ сильно перетрухнулъ отъ неожиданности своего путешествія неизвѣстно куда.
Когда карета Смередева выѣхала за ворота и проѣхала цѣлую улицу, Смередевъ снова остановилъ кучера и позвалъ Ваньку.
— Ну, ты, бестія! Гдѣ живетъ Петръ Ивановичъ?
Ванька вытаращилъ глаза.
— Ну, не балуйся! знаешь вѣдь, говори! княгиня приказала, слышишь, а то откуда мнѣ бы и знать!
— Какой Петръ Ивановичъ? вымолвилъ потерявшійся Ванька.
— Дурень! Петръ Ивановичъ Хорватъ.
— Юрій Петровичъ! выговорилъ Ванька.
— Ну, Юрій Петровичъ что-ли. Все равно. Гдѣ онъ живетъ?
— Тутъ не далече, робко выговорилъ Ванька. — Вотъ и домъ видать!
— Что врешь!
— Ей-ей, Иванъ Максимычъ! Вотъ ихъ самый домъ, сѣренькій.
— Да то изба, дурень! Курная изба какая-то.
— Она самая-съ! Они теперь тамъ.
— Соврешь, убью вѣдь…
— Зачѣмъ мнѣ врать, Иванъ Максимычъ! Вѣрно сказываю.
— Пойдемъ! выговорилъ Смередевъ.
Онъ вышелъ изъ кареты, отправилъ ее домой и пѣшкомъ направился къ маленькому домику въ сопровожденіи Ваньки. Постучавъ въ калитку, Смередевъ, не дожидаясь, отворилъ ее самъ, вошелъ на дворъ, и отбиваясь отъ большой собаки, влѣзъ на крыльцо. Деньщикъ Хорвата съ изумленнымъ лицомъ предсталъ предъ нимъ и быстро затворилъ за собою дверь.
— Здѣсь живетъ Иванъ Петровичъ?.. тьфу! то бишь Юрій Петровичъ?
Деньщикъ замялся и выговорилъ:
— Нѣтъ-съ! такого здѣсь нѣтъ-съ.
Деньщикъ видѣлъ за Смередевымъ своего пріятеля, но видя на лицѣ его крайнее смущеніе, догадался, что надо врать незнакомцу и не открывать мѣстопребыванія барина.
— Ты что же это? Обернулся Смередевъ къ Ванькѣ. — Врать! Да я тебя такъ распатроню… И Смередевъ, протянувъ руку къ кучѣ сложенныхъ въ корридорѣ дровъ, схватилъ толстое полѣно. Да — я тебя на четыре части!..
На крикъ Смередева въ дверяхъ появился Хорватъ, но уже не тотъ красивый гусаръ, а нѣсколько блѣдный и сумрачный молодой человѣкъ въ простомъ русскомъ платьѣ и съ небольшою бородкой.
— Кого вамъ нужно и кто вы такой? угрюмо вымолвилъ онъ.
— Нуженъ мнѣ Хорватъ! крикнулъ Смередевъ.
— Кто вы сами? повторилъ тотъ.
— Смередевъ, Иванъ Максимычъ! такъ и доложи… Доложите, прибавилъ онъ, пристально глянувъ на красиваго незнакомца.
Оба лакея, стоявшіе позади Смередева, вопросительно смотрѣли на Хорвата.
Онъ колебался — солгать или открыть свое тайное убѣжище вблизи княжихъ палатъ и себя самого переодѣтаго ради дорогой, единственной цѣли его жизни.
— Зачѣмъ вамъ Хорватъ? вымолвилъ онъ. — Его теперь нѣтъ, но онъ можетъ быть съ часу на часъ.
— Ладно! такъ я подожду. И Смередевъ шагнулъ съ намѣреніемъ входить въ домъ.
Хорватъ протянулъ руку и остановивъ его.
— Вы слышали вопросъ. Прежде отвѣчайте, зачѣмъ вамъ. Хорватъ.
— Ахъ, Создатель мой, да хочу его видѣть! Вотъ вамъ и все.
Какое-то грубоватое добродушіе въ лицѣ этого толстяка какъ-то странно, какъ-то сразу хорошо расположило Хорвата въ его пользу. Онъ еще разъ пристально взглянулъ Смередеву въ глаза. Онъ зналъ, что это — другъ князя, давнишній; но зналъ также, что и она съ чувствомъ часто говорила о немъ, сожалѣла, что онъ въ отсутствіи.
— Входите, вымолвилъ, наконецъ, Хорватъ, и впустилъ Смередева въ простенькую комнату съ совершенно мѣщанскою обстановкой.
Когда дверь захлопнулась и оба лакея остались на дворѣ молодой человѣкъ показалъ гостю на диванъ, сѣлъ самъ и невольно вздохнувъ, выговорилъ:
— Ну-съ! Я Хорватъ.
— Чего? отозвался Смередевъ, какъ вы — Хорватъ?
— Я Юрій Петровичъ Хорватъ, твердо повторилъ молодой человѣкъ. — Если же не въ гусарскомъ мундирѣ, съ бородой и въ такомъ поганомъ домишкѣ, то это моя добрая воля, моя затѣя. Вы, слышалъ я, человѣкъ честный и не выдадите меня. Да кромѣ того скажу: лежачаго не бьютъ, господинъ Смередевъ, а мое положеніе такое, что добра трудно мнѣ сдѣлать, а зло всякій можетъ, да и не мудрено будетъ.
Иванъ Максимычъ разинулъ ротъ, вытаращилъ глаза, но вдругъ ударилъ себя по лбу.
— Около самыхъ палатъ, ахнулъ онъ, — въ маленькой коморкѣ, въ мужицкомъ одѣяніи! Экая дурафья! сразу не сообразилъ! Ну-съ, дайте поглядѣть на васъ, пощупать васъ, что вы за человѣкъ? Стоите-ли вы ея, стоите-ли того, что она, вотъ уже прямо сказать, воистину помираетъ отъ васъ; а пожалуй и помретъ скоро совсѣмъ, моя золотая Марья Лукьяновна.
И вдругъ слезы показались изъ глазъ этого на видъ грубоватаго человѣка и сразу, будто какимъ-то колдовствомъ поднятый съ мѣста, Хорватъ бросился къ этому пришельцу, только что переступившему его порогъ, и схватилъ его за плечи. Еще секунда и онъ обнялъ бы его. Это движеніе молодого человѣка, его лицо, еще болѣе поблѣднѣвшее, его тоскливый взглядъ, дрожащія руки, которыя Смередевъ почувствовалъ на себѣ, сразу подѣйствовали и на стараго холостяка.
Какимъ образомъ началась ихъ бесѣда, съ чего и какими скачками переходила съ предмета на предметъ и долго-ли продолжалась, ни тотъ, ни другой, не помнили. Смередевъ разспрашивалъ, Хорватъ говорилъ; говорилъ много, быстро и совершенно откровенно передалъ Смередеву все, что было у него на душѣ, точь въ точь такъ же, какъ часъ назадъ говорила съ нимъ же княгиня. Смередевъ первый пришелъ въ себя, когда Хорватъ смолкъ на минуту и вмѣсто новаго вопроса, котораго тотъ ожидалъ, онъ выговорилъ глухо, какъ будто самому себѣ:
— Да, опять скажу, ракалія!
— Кто? изумился молодой человѣкъ.
— Кто? повторилъ Смередевъ, — какъ кто? Ракалія-то кто? Что вы, голубчикъ, да князь же!
Несмотря на свое горе, Хорватъ невольно разсмѣялся.
Смередевъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по горницѣ, Хорватъ заговорилъ что-то, но Иванъ Максимычъ поднялъ на него руку съ шапкой и махнулъ.
— Не мѣшайте! я мыслями раскидываю.
Походивъ еще нѣсколько минутъ, онъ пошелъ къ дверямъ.
— Ахъ, да, забылъ, прощайте! До свиданія! Сидите тутъ и изъ этой дыры ни шагу. Слышите! носа никуда не показывайте; сидѣть у меня такъ, какъ сверчокъ въ шесткѣ. И сидѣть, пока я не пришлю сказать: вылѣзай молъ! Ну, до свиданія.
Смередевъ шагнулъ чрезъ дверь, вышелъ на улицу и быстро пошелъ. Хорватъ остался недоумѣвая, но съ новою надеждой на сердцѣ.
— А мнѣ какъ прикажете? раздался голосъ за спиной Смередева, когда онъ шагалъ по улицѣ.
Смередевъ обернулся. Предъ нимъ стоялъ Ванька.
— Тебѣ, братъ, приказалъ бы я самое настоящее, да сдѣлать ты этого не можешь.
— Что прикажите, я готовъ служить! смѣлѣе тряхнулъ Ванька головой.
— Не можешь, говорю! Тебѣ одно бы надо, провалиться сквозь землю, или утонуть что ли въ Москвѣ-рѣкѣ… А какъ этого нельзя, то одно прикажу: уши заткни, глаза закрой, ротъ замажь, хоть дегтемъ; да такъ и сиди нѣсколько денъ. А коли ты этого моего приказа ослушаешься, то я тебѣ, щенку, камень на шею и въ рѣчку! Мое слово свято. Ну, пошелъ! Жги до дому!
Ванька не заставилъ себѣ повторять приказа и зайцемъ пустился домой.
— Жги! жги!.. кричалъ Смередевъ и съ веселымъ лицомъ повернулъ въ другую улицу по дорогѣ къ себѣ.
Княгиня всю ночь не смыкала глазъ. Обдумавъ свой разговоръ со Смередевымъ въ мельчайшихъ подробностяхъ, она пришла къ убѣжденію, что нечего ожидать, исхода нѣтъ никакого. Одна смерть, чья-либо изъ троихъ, разрѣшитъ все!..
На другой день, напрасно прождавъ человѣка съ докладомъ о завтракѣ, княгиня рѣшилась сама выйти изъ своей комнаты. Пройдя столовую, она увидѣла, что завтракъ накрытъ и поданъ. Всѣ блюда остыли, а люди стоятъ вокругъ стола въ глупомъ ожиданіи. На вопросъ княгини, что это значитъ, новый дворецкій боязливо доложилъ, что князь, которому докладывали, еще не пожаловалъ и не приказалъ итти докладывать княгинѣ, а что въ кабинетѣ князя Иванъ Максимычъ.
Княгиня догадалась сразу, что разговоръ, начавшійся между двумя друзьями при первомъ свиданіи, былъ таковъ, что, конечно, князю было не до завтрака. Она медленно направилась черезъ рядъ гостиныхъ къ дверямъ кабинета мужа. Но когда рука ея протягивалась къ замку двери, она вдругъ остановилась, услыхавъ громкій голосъ Смередева.
— Никогда! Врешь!
— Ne crie pas! раздался нетерпѣливый голосъ князя.
— А ты не ври pas, а будешь врать, я буду орать на весь домъ!.. И вотъ тебѣ мое послѣднее слово… Я къ тебѣ ни ногой! Если позволишь ей навѣщать меня — ладно; не позволишь, то я, братъ, не Хорватъ, самъ буду съ ней видаться, коли захочу, и бѣды въ томъ не будетъ!
Князь что-то отвѣчалъ, но такъ тихо, что она не могла разслушать. Наступило молчаніе. Княгиня сообразила вдругъ, что она подслушиваетъ у дверей, и быстро отошла отъ кабинета.
Между тѣмъ Смередевъ пришелъ объявить другу своему рѣзко и въ грубой формѣ, что такъ какъ онъ «состряпалъ» его свадьбу и сдѣлалъ неповинную дѣвушку несчастною и горемыкой, то теперь считаетъ своимъ долгомъ сдѣлать ее счастливою.
— По закону или противъ закона, по совѣсти съ твоего согласія или безъ твоего вѣдома, говорилъ Иванъ Максимычъ… — я мою Марью Лукьяновну убивать не дамъ. Она помираетъ. Ты ей не мужъ. Любитъ она молодца золотого… Ну, вотъ и надо тутъ рѣшать. А не то поѣзжай въ Питеръ, устроивай разводъ или мнѣ предоставь хлопотать…
— Да вѣдь это невозможно. Это позоръ! Это срамъ! Хуже срама! воскликнулъ князь въ полномъ отчаяніи.
— Ну такъ не мѣшай мнѣ иначе устроить все. Не мѣшай имъ любить другъ дружку и видаться хоть у меня…
— Да вѣдь это развратъ… Это чортъ знаетъ что такое. C’est une infamie…
Смередевъ всталъ съ мѣста, внѣ себя.
— Развратъ! Нѣтъ, братъ, въ томъ развратъ, что ты во сто лѣтъ отъ роду женился на шестнадцатилѣтней. А что молодая женщина любитъ молодого человѣка всею душой своею, тутъ разврата нѣтъ.
— Желалъ бы видѣть я тебя на своемъ мѣстѣ! злобно выговорилъ князь.
— Меня? На своемъ? Такъ слушай! Я никогда не лгалъ! Воть Богъ свидѣтель! Никогда! Такъ я тебѣ сказываю; будь я на твоемъ мѣстѣ, то какъ Богъ святъ, я бы сказалъ женѣ: Голубонька моя, прости мнѣ за обманъ. Казнюся я самъ. Какой я тебѣ мужъ, дѣлай что хочешь. Любишь его, люби. Только предъ людьми не срами меня. Вотъ что я, Петръ Ильичъ, сказалъ-бы… Ну прощай. Подумай, да отпусти ее ко мнѣ въ гости.
Чрезъ полчаса изъ кабинета вышелъ Смередевъ и быстрыми, грузными шагами приближался къ княгинѣ, махая на ходу своею шапкой.
— До свиданія, моя золотая! сказалъ онъ громко. — Того видѣлъ — золото! Душа человѣкъ! Полюбилъ, какъ сына. А супруга сейчасъ отбарабанилъ. Больше здѣсь быть мнѣ не къ лицу. Коли дозволитъ, навѣстите меня завтра. Я все въ томъ же своемъ домишкѣ. Ну, Господь васъ храни! Смередевъ махнулъ опять шапкой и быстро пошелъ въ прихожую.
Княгиня осталась на томъ же мѣстѣ. Въ дверяхъ кабинета показался князь и тихо приближался къ ней.
— Здравствуйте! нѣсколько сухо вымолвилъ онъ. — Я думаю, все остыло. Этотъ сумасшедшій человѣкъ задержалъ. Пойдемте.
И снова, уже не въ первый разъ, мужъ и жена сѣли за завтракъ молча, каждый со своею тайною думой.
На этотъ разъ княгиня, оглянувшись вокругъ себя на столъ, на мужа, на людей, на всю столовую, съ первымъ кускомъ хлѣба, который туго проходилъ ей въ горло, подумала:
«Нѣтъ, онъ правъ! Я обѣщала невозможное. Такъ жить, нельзя».
Князь, конечно, и послѣ завтрака ни слова не сказалъ женѣ, о чемъ говорилъ онъ съ Иванъ Максимычемъ. Весь день, вечеръ и всю ночь, князь мыкался по своему кабинету. Только часовъ въ пять утра легъ онъ спать.
На другой день онъ отправилъ верхового къ другу, прося его пріѣхать, переговорить…
Смередевъ отвѣчалъ запиской:
"Не поѣду, хоть распнися. Нечего намъ съ тобой болты болтать; согласенъ, отпусти жену меня навѣстить, не согласенъ, сиди какъ собака на сѣнѣ!.. А я, не во гнѣвъ твоей милости, поѣду въ Питеръ за покровительствомъ закона, россійскаго.
Чрезъ три дня княгиня выѣхала изъ дому и отправилась навѣстить Ивана Максимыча. Князь самъ попросилъ ея съѣздить къ общему другу и усовѣстить безумнаго, какъ, выражался онъ, уговорить его снова бывать у нихъ.
— Злится на меня, самъ не знаетъ за что… какъ-то странно объяснилъ князь.
Смередевъ, долго отсутствовавшій изъ Москвы, снова, какъ и прежде, помѣстился въ своемъ маленькомъ домишкѣ, близъ Дѣвичьяго Поля. Однако полученное имъ наслѣдство позволило ему подновить и подмазать этотъ домикъ, не поддерживаемый и не подновлявшійся уже со временъ Елисаветы.
Княгиня съ удовольствіемъ вошла въ этотъ домикъ, гдѣ въ самыя трудныя минуты своей жизни, т. е. въ то время, какъ она была невѣстой, она провела сравнительно счастливыя минуты.
Иванъ Максимычъ, услыхавъ громъ экипажа и увидѣвъ подъ окошкомъ синюю карету съ громаднымъ золотымъ гербомъ князя Агарина, быстро вышелъ на крыльцо и самъ, створивъ дверь, принялъ гостью.
— Здравствуйте, моя золотая! Спасибо? Я васъ, по правдѣ сказать, поджидалъ; да и вамъ-то, поди, здѣсь у меня полегче на душѣ будетъ.
Дѣйствительно, войдя въ этотъ домикъ, пройдя маленькую гостиную и усѣвшись въ то же кресло кабинета Смередева, гдѣ когда-то часто толковали они о свадьбѣ ея, княгиня какъ будто повеселѣла. Тутъ, на этомъ самомъ мѣстѣ, часто уговаривалъ ее Иванъ Максимычъ выходить за его друга, а она, не находя въ себѣ отвѣта на вопросъ, можетъ ли любить князя, въ нерѣшительности слушала друга. Это было, кончено, дурное воспоминаніе. Тутъ-то именно и уладили они, отецъ и другъ, то что стало несчастіемъ ея жизни; но за то въ этой самой комнатѣ бывала она еще Дужинскою барышней, обожаемою покойнымъ отцомъ, безпечною и счастливою. Все въ этомъ кабинетѣ напоминало и говорило ей объ этомъ времени счастія и свободы.
Смередевъ, усадивъ ее, думалъ о томъ же и ему этотъ первый пріѣздъ княгини послѣ ея свадьбы навѣялъ мысль о тѣхъ прошлыхъ дняхъ, въ которые онъ безразсудно уговорилъ ее выйти за мужъ за князя.
— Да, вымолвилъ онъ вдругъ, — на всякаго мудреца много простоты. Думалъ ли я, что такъ все случится.
Княгиня передала другу цѣль своего посѣщенія и просьбу князя.
— Да, да! усмѣхнулся Смередевъ. — Вотъ какъ?.. Хорошо, пріѣду. Буду ему каждый вашъ визитъ ко мнѣ отдавать. Такъ помаленьку и будемъ ждать, пока онъ не окачурится.
— Ахъ Иванъ Максимычъ! невольно вымолвила княгиня и подняла на него глаза, какъ бы прося не выражаться такъ грубо.
— Что жъ, голубушка моя! я говорю то, что думаю, а вы вотъ то же думаете и не говорите. Пожалуй такъ и лучше. Какая вы ни будьте святая Мадонна Голобенская, какъ прозвали мы васъ, а все жъ поди частенько приходитъ на умъ — помри старая тряпица — и вы свободны и счастливы. Ну, да оставимъ это Господу Богу устраивать, а пока устроимъ сами что можно. Скажите мнѣ, я чай хочется вамъ повидаться съ нимъ? Давно не видались? Мало-ль о чемъ переговорить надо…
— Мнѣ нужно его видѣть! не сразу вымолвила княгиня. — Онъ давно просилъ. Я было написала письмо, да не послала еще… Да, намъ нужно повидаться предъ долгою разлукой. Я такъ рѣшила…
— То-то, то-то. Какъ же вы это сдѣлаете, перебилъ ее Смередевъ. — Какъ и гдѣ повидаетесь-то?..
— Ужь право не знаю, Иванъ Максимычъ! Хотѣла съ вами же посовѣтоваться.
— Ну, ладно! я поразмыслю какъ это устроить.
Иванъ Максимычъ перевелъ разговоръ на дѣла, заговорилъ о Троицкомъ, о Дужинѣ, потомъ, видя, что княгиня не имѣетъ никакихъ вѣстей о новомъ своемъ имѣніи, да и не интересуется этимъ вопросомъ, онъ перевелъ снова разговоръ на князя, на ихъ заграничное пребываніе, на случай съ ночнымъ пришельцемъ въ Каменкѣ и на безобразныя подозрѣнія князя.
Пробывъ около двухъ часовъ у Ивана Максимыча, княгиня собралась домой съ отвѣтомъ князя, что другъ пріѣдетъ на утро. Хотѣлось ей снова спросить Смередева о томъ, что поглощало весь ея разсудокъ за это время, т.-е. о томъ, какъ и когда увидится она съ Хорватомъ. Раза два готова была она вымолвить слово это, и не рѣшилась. Наконецъ, уже когда онъ сажалъ ее въ карету, самъ выйдя вслѣдъ за нею на улицу, долгій и грустный, нерѣшительный, но краснорѣчивый взглядъ княгини спросилъ Смередева и Иванъ. Максимычъ вдругъ выговорилъ:
— А про то поразмыслю. Будьте спокойны.
Княгиня грустно улыбнулась. Экипажъ ея двинулся.
Въ тотъ же вечеръ, въ той же комнатѣ, гдѣ утромъ грустно бесѣдовала съ хозяиномъ княгиня, сидѣлъ Хорватъ, явившійся чрезъ огородъ и садъ въ маленькую калитку, выходившую на глухой пустырь. Смередевъ не хотѣлъ чтобы даже его четверо людей могли видѣть Хорвата. Самъ онъ встрѣтилъ его заранѣе въ назначенный часъ на своемъ огородѣ и самъ провелъ къ себѣ въ кабинетъ. Хорватъ былъ попрежнему въ бородѣ, которая очень шла къ нему, потому что лицо его казалось болѣе мужественнымъ, и въ томъ же простомъ русскомъ платьѣ и высокихъ сапогахъ. Однако все-таки было замѣтно, что платье это не одежда вседневная, а костюмъ. Еслибы Хорватъ прошелся такъ днемъ среди Москвы, то конечно обратилъ бы на себя вниманіе прохожихъ и всякій подумалъ бы, что идетъ покрайней мѣрѣ богатый молодой купчикъ, кутящій и разматывающій доставшееся отъ отца состояніе.
Бесѣда Смередева съ новымъ молодымъ другомъ, котораго онъ дѣйствительно искренно и быстро полюбилъ, длилась цѣлый вечеръ. Часовъ въ десять хозяинъ снова проводилъ гостя тѣмъ же путемъ и выпустилъ въ калитку на пустырь.
— Ну, теперь знаете дорогу и приходите, завтра меня дома не будетъ, такъ другой кто вмѣсто меня приметъ. Если же попадется кто изъ моихъ людей, то не важность, скажитесь купцомъ Петровымъ по дѣлу, да идите прямо въ кабинетъ. Она будетъ…
Хорватъ невольно бросился на шею Ивана Максимовича.
Они простились и Хорватъ скрылся въ темнотѣ безлунной ночи. У ближайшаго угла, гдѣ начиналось уже длинное, совершенно глухое и пустое Дѣвичье Поле, въ чащѣ кустовъ дожидался барина его деньщикъ.
Смередевъ, вернувшись домой, написалъ записку къ княгинѣ и немедленно послалъ верхового. Онъ писалъ:
«Княгинюшка золотая! Навѣстите хвораго. Днемъ и одному ничего сидится, въ вечеру тошно до смерти. Будьте милостивы, пріѣзжайте завтра въ вечеру. Вашъ по гробъ Иванъ Смередевъ».
На утро княгиня послала справиться о здоровьѣ Ивана Максимыча и сказать, что будетъ вечеромъ. Дѣйствительно, часовъ въ семь, экипажъ ея подкатилъ къ маленькому, свѣже выкрашенному домику. Располагая пробыть у друга довольно долго, княгиня отправила домой кучера и людей съ приказаніемъ пріѣхать часовъ въ десять.
Смередевъ на этотъ разъ не вышелъ на крыльцо встрѣчать княгиню, а ждалъ ее въ столовой. Какъ только вошла она, онъ обернулся къ своему человѣку и крикнулъ:
— Ну ты теперь, индюкъ, валяй живо! Да смотрите вы, всѣ, чтобы въ полночь всѣмъ дома быть. Изволите видѣть, объяснилъ Смередевъ княгинѣ, когда они вошли въ гостиную, — черти эти всѣ собрались заразъ въ гости. Что будешь дѣлать? отпустилъ. Какой-то тамъ лѣшій именинникъ! Посидимъ мы съ вами одни!
Княгиня замѣтила въ голосѣ друга какую-то странную интонацію, новую для нея.
И они прошли въ кабинетъ. Когда шаги и голоса людей замолкли совершенно и въ домѣ и на дворѣ, Смередевъ посидѣлъ минутъ съ десять и вышелъ, оставивъ княгиню одну. Явившись снова чрезъ нѣсколько минутъ, онъ выговорилъ какъ-то странно, скороговоркою, будто смущаясь.
— Княгинюшка! Вѣдь сегодня четвергъ! Я все напуталъ… Ради Создателя!.. Не взыщите; побудьте тутъ у меня часокъ, а мнѣ надо отлучиться, безпремѣнно, тутъ по сосѣдству къ пріятелю. Дѣло важнѣющее, а у меня изъ ума вонъ.
Княгиня изумленнымъ взоромъ отвѣчала на это объясненіе.
— Какъ же, Иванъ Максимычъ? Надворѣ сыро, свѣжо. Вѣдь вы больны, совсѣмъ простудитесь!
— Ничего, ничего. Это тутъ рядомъ. Только не взыщите, часика чрезъ два я вернусь. Совсѣмъ изъ ума вонъ!
И Смередевъ быстро пошелъ къ дверямъ, потомъ обернулся и прибавилъ будто съ умысломъ:
— Только, чуръ, княгиня! Сторожить мой домъ и мое имущество!
Княгиня все такъ же изумленно смотрѣла ему вслѣдъ, но не потому, чтобы ей казалось страннымъ, что Иванъ Максимычъ, позвавъ ее въ гости, самъ безцеремонно уходитъ по дѣлу, оставляя ее въ совершенно пустомъ домѣ. Княгиня удивилась лицу и голосу своего друга. Онъ какъ-то необычно смотритъ, еще страннѣе говоритъ! Ужъ не случилось ли чего бѣдоваго съ добрымъ Иванъ Максимычемъ? Но когда послѣдняя дверь хлопнула за нимъ вдали и княгиня осталась одна-одинехонька среди мертвой тишины, ей вдругъ пришла на умъ внезапная мысль и внезапная надежда, отъ которой она вздрогнула и чуть не вскрикнула.
— Неужели все устроилъ Смередевъ? прошептала она. — Неужели? Какъ… Будетъ сейчасъ? Сію минуту? Онъ?!
И словно въ отвѣтъ на вопросъ этотъ, который замеръ на ея губахъ, въ сосѣдней комнатѣ послышался какой-то шорохъ, будто сдвинутая мебель, и затѣмъ быстрые шаги приближались къ двери. Княгиня замерла на своемъ мѣстѣ и еслибы въ эту минуту дали ей выбирать, кого увидѣть вдругъ на порогѣ полуосвѣщенной комнаты, ужаснѣйшаго и злѣйшаго разбойника или его, то ей казалось, что она не колеблясь ни минуты предпочла бы встрѣтиться лицомъ къ лицу съ душегубомъ. Злодѣй только убьетъ ее! А онъ? Вмѣстѣ съ нимъ близится къ ней и овладѣваетъ ею всемогущая чара, затмевающая разсудокъ…
Испуганно глянувъ въ растворенную дверь и увидя Хорвата на порогѣ горницы, княгиня тихо ахнула и закрыла глаза.
Онъ бросился къ ней и она испуганная, безпомощная отдалась въ эти обхватившія ее объятія. Онъ молча увлекъ ее на диванъ, посадилъ около себя.
— Это онъ! здѣсь! со мной! мысленно повторяла она себѣ, будто не вѣря, будто объясняя себѣ непонятную и невозможную дѣйствительность и боясь, что это сонъ, бредъ… боясь, что вотъ сейчасъ откроетъ она глаза и очутится одна въ своей горницѣ княжихъ палатъ… Сколько разъ бывалъ этотъ сонъ и горько бывало пробужденіе…
— Marie! Маша! Ангелъ мой! слышитъ она у пылающаго лица своего.
И открывъ глаза, полные слезъ счастья, она поглядѣла, наконецъ, будто сознала вполнѣ и повѣрила, что онъ здѣсь, близъ нея.
Чуть слышно, черезъ силу пролепетала она что-то и замерла на груди его.
Онъ тяжело дышалъ. Она же, словно отвѣчая на какой-то голосъ, какой-то упрекъ, мысленно повторяла сама себѣ:
— Это послѣдній разъ. Это прощанье. Быть-можетъ на всю жизнь.
И голосъ совѣсти и стыда смолкалъ и она все ближе жалась къ нему, порывисто, трепетно, будто сторонясь отъ чего-то страшнаго. Такъ ребенокъ жмется къ нянѣ въ темной комнатѣ, инстинктивно вѣруя, что на этой груди, на этихъ рукахъ другой міръ, неуязвимый, заколдованный…
Наконецъ, они оглядѣли другъ друга… Онъ не гусаръ, въ кафтанѣ, съ бородой. Она вся въ черномъ, въ траурѣ по отцѣ.
Понемногу они тихо заговорили… Безсвязныя рѣчи страсти и ласки понемногу перешли въ толковую бесѣду. И вдругъ, какъ будто-время было дорого, они спѣша, перебивая другъ друга, сбиваясь и путая давно прошедшее со вчерашнимъ, самое существенное съ пустяками и мелочью, горькое и роковое со смѣшнымъ, безъ связи передали другъ другу все, что пережили за время разлуки. И вдругъ, сразу, снова; смолкли. Безотрадная дѣйствительность вдругъ явилась будто призракъ и предстала предъ ними. Среди этого молчанія онъ тихо опустился предъ ней на колѣни, подчиняясь какой-то вѣковой потребности человѣческаго сердца, быть въ такіе минуты ниже, быть на полу, быть у ногъ…
Какъ когда-то однажды и давно, такъ и теперь, онъ прижимался лицомъ къ ея рукамъ, къ ея колѣнямъ. И не только отъ этихъ милыхъ теплыхъ рукъ, но и отъ холодныхъ складокъ ея траурнаго платья проникала въ него какая-то живительная, сердце захватывающая струя.
И съ каждымъ ударомъ сердце это замирало, будто на билось, какъ всегда, а тихо, мѣрно говорило, повторяло ему: Это она! Она! Маша!..
Княгиня смущенно, робко, поневолѣ отдавшись всепоглощающему чувству, положила руки на эту склоненную голову и тихо перебирала курчавые волосы, изрѣдка касаясь пылавшаго лица его. И вотъ снова чудится ей, что около него, съ нимъ рядомъ разверзается понемногу у ногъ ея огромная очарованная пропасть… Все та же, на краю которой она уже была однажды и знаетъ теперь, цѣной какихъ усилій какой борьбы удается отшатнуться отъ этой пропасти. И спасши себя, тотчасъ же сожалѣть о своемъ спасеніи!
Въ эти мгновенія яснѣе чѣмъ когда-либо видитъ она глазами сердца вокругъ себя хитрую сѣть, останавливающую ея движенія, сѣть сплетенную вѣками, причудливо узорчатую, мишурно изукрашенную! И вотъ вглядываясь ближе, пристальнѣе, ока чуетъ вдругъ, что это не болѣе какъ паутина. Одно движеніе — и она свободна.
«Убійство — преступленье, грѣхъ… И это то же. Такъ говорятъ люди! думается ей. Но тамъ все возстаетъ противъ человѣка. Проклятіе Творца міра идетъ по слѣдамъ Каина и онъ самъ несетъ въ себѣ кару. Его совѣсть не даетъ ему ни минуты, ни мѣста успокоенія».
— Ну такъ что же? Что останавливаетъ тебя? вдругъ почудился ей громкій, будто насмѣшливый голосъ, идущій изъ глубины ея потрясеннаго существа: — паутина, которую малѣйшее дуновенье страсти рветъ и разноситъ какъ прахъ! Ну такъ что же ты!?
И княгиня, вдругъ принявъ руки отъ головы его, закрыла себѣ лицо.
«Боже мой!» заговорила она мысленно. "Зачѣмъ я думаю объ этомъ? Вѣдь это все такъ и не такъ. Всѣ эти женщины моихъ книгъ… Какъ легко все давалось имъ… И устоять! И погибнуть!.. А я запуталась! И запутываюсь все больше… Хватаюсь за соломенку и обрываюсь. Зачѣмъ я читала, зачѣмъ я училась?.. Дужинская барышня давно бы кончила эту пытку, не оглядывалась бы на полпути… Она не стояла бы на краю этой пропасти. Или тотчасъ бы отошла и утѣшилась въ молитвѣ… или бы бросилась… Но почему же и откуда эта борьба? Гдѣ же правда? Отчего же я такъ блуждаю и не могу выйти на дорогу, прямую, ясную? Почему я не могу сбросить эту паутину, весь этотъ вздоръ людской… Вздоръ!! А батюшка! Онъ былъ убитъ однимъ сомнѣніемъ, одною мыслью… Да! Ты не можешь поднять руки на эту паутину. Нѣтъ! нѣтъ! слышится ей внутренній голосъ. Это не паутина. Ты не можешь превратить во прахъ этого идола!.. потому что ты чуешь, что на ихъ мѣсто надо что-нибудь поставить другое. А что же? Ты не знаешь, стало-быть они не замѣнимы и тебѣ нужны!
— Нѣтъ, не правда! Мнѣ это не нужно, прошептала она вслухъ, будто въ бреду. И вдругъ снова взявъ его голову обѣими руками, она, страстно сжимая ее, нагнулась и зашептала надъ нимъ:
— Не нужно, не нужно!.. Ты одинъ для меня все… Добро, счастье, свѣтъ, весь міръ…
Хорватъ давно замѣтилъ ея внутреннее волненье по неровному, прерывистому дыханію., по легкимъ судорожнымъ движеніямъ ея рукъ и пальцевъ, по блуждающему взгляду, который поминутно, то ярко вспыхивалъ, то снова гасъ и застилался думой.
На ея неожиданное восклицаніе и страстное движеніе, которымъ она сжала его голову, онъ взялъ эти руки, принялъ ихъ, и поднявъ голову, молча и нѣжно сталъ смотрѣть на нее, невольно любуясь ею.
Какъ очаровательно хороша была она, даже фантастична будто привидѣнье, въ этомъ черномъ платьѣ, обшитомъ бѣлыми полосами подъ флеромъ. Ея странная бѣловолосая, серебристая голова, слегка склоненная на грудь, казалась еще бѣлѣе и свѣтлѣе надъ траурною одеждой, будто мерцала въ какомъ-то сіяніи. И большіе синіе глаза съ полуопущенными, будто усталыми вѣками, остановились на лицѣ его, полные любви, томленія, дѣтски-наивной покорности и дѣтски-безпомощной печали.
Хорватъ долго смотрѣлъ на нее, восторженно любуясь ею, и наконецъ, шепнулъ тихо:
— Мадонна!
— Ахъ, Юрій… съ упрекомъ, чуть слышно отозвалась юна. — Зачѣмъ?.. Это его выдумка.
— Прости… Ну не Мадонна, а ангелъ любви, чистый, святой… И мой, мой!
— Ахъ полно… Не ангелъ, не святой… А робость, безволіе… Не надо… Надо конецъ! Или проститься, или…
И княгиня совсѣмъ понурилась, будто теряя силы подъ гнетомъ и думъ, и тоски и борьбы.
Хорватъ быстро поднялся съ пола, сѣлъ около нея и взялъ ее за руку.
— Зачѣмъ ты не отвѣчала на мою записку… а? Почему не изволили вы, ваше сіятельство, удостоить меня отвѣтомъ? съ умысломъ вымолвилъ онъ шутливо, стараясь разсѣять ея грусть.
— Я отвѣчала, милый, какъ только объяснилась съ нимъ!.. Но тутъ явился Иванъ Максимычъ, какъ снѣгъ на голову.
— И отсовѣтовалъ? удивился Хорватъ.
— О, нѣтъ! Онъ просто взялся за все… Указалъ, что устроитъ все… А между тѣмъ до сихъ поръ ничего…
— Какъ? Что ты говоришь, моя радость? Господь съ тобой. Вѣдь мы здѣсь и…
— Я не про это говорю! перебила она. — Но вѣдь я этого и не знала. Онъ мнѣ сегодня не сказалъ, что ты будешь. Онъ просто звалъ къ себѣ въ гости будто ради болѣзни своей.
Хорватъ изумленно и вопросительно смотрѣлъ на нее.
— Ничего не сказалъ?.. Не сказалъ, что я буду?..
— Ни слова. Я его и не упрекаю… Ему было неловко… И понятно. Но вѣдь онъ брался устроить все… Онъ говорилъ: не по закону, не разводъ; а по совѣсти… Понимаешь ты тутъ что-нибудь?.. По совѣсти?.. А между тѣмъ до сихъ поръ послѣ своего объясненія съ мужемъ… съ нимъ — поправилась она невольно, — онъ объ этомъ ни слова не сказалъ со мной.
— Милая… Я не понимаю тебя… Иванъ Максимычъ сдѣлалъ все, что могъ. Онъ же тебя убѣдилъ, что нельзя такъ жить, какъ ты хотѣла, т.-е. видаться намъ разъ въ мѣсяцъ какъ будто по дѣлу и по заказу.
— А такъ лучше по-твоему не видѣться совершенно… Лучше устроить одно свиданье, для того, чтобы намъ проститься и ждать… пока онъ что-то тамъ съ княземъ придумаетъ.
— Какъ проститься!.. Да ты здѣсь и завтра и всякій день будешь!.. Что съ тобой? Да вѣдь завтра мы здѣсь опять увидимся и такъ сколько хочешь, хоть десять лѣтъ… Наконецъ, когда ты скажешь слово, то…
Хорватъ вдругъ запнулся… Тихо обнялъ ее и прибавилъ едва слышно:
— Все отъ тебя, Маша, зависитъ… Отъ тебя одной.
Княгиня долгимъ изумленнымъ взоромъ отвѣчала на его страстный шепотъ и потомъ покачала головой и понурилась снова.
— Все то же, прошептала она наконецъ.
— Что все то же, Marie?
— Не называй меня такъ. Онъ такъ зоветъ! быстро произнесла княгиня, но не отвѣчала на вопросъ. Она думала, обманывать князя съ помощью Ивана Максимыча или безъ него — не всё ли равно? Развестись или бѣжать просто… Нѣтъ силъ. А жаль старика и дала ему слово и еще что-то останавливаетъ. Да! что-то! А обманывать втроемъ еще хуже. Неужели это называлъ Иванъ Максимычъ по совѣсти. Такъ вотъ какой исходъ. Обманывать не вдвоемъ, а втроемъ.
И княгиня глубоко вздохнула. Глаза ея наполнились слезами, дѣтскими, безпомощными…
Между тѣмъ много прошло времени и вдругъ кто-то въ домѣ сильно хлопнулъ дверью и громко кашлянулъ. И имъ показалось обоимъ, что уже давно слышатъ они и это хлопанье и этотъ кашель. Они посмотрѣли другъ другу въ глаза, будто сказали другъ другу: Иванъ Максимычъ.
Онъ быстро поднялся какъ бы по заранѣе заключенному условію, расцѣловалъ крѣпко ея руки и шепнулъ:
— До завтра!
Но она вдругъ удержала его и вымолвила съ испугомъ:
— Не знаю!.. Не знаю!
— До завтра, милая! Я знаю. Я буду тутъ и ты должна быть, во что бы ни стало.
Иванъ Максимычъ хрипѣлъ отъ насильственнаго кашля уже въ сосѣдней комнатѣ. Онъ шаркалъ, фыркалъ, шумѣлъ на всѣ лады и даже вдругъ бухнулъ чѣмъ-то объ полъ съ такимъ усиліемъ, что могъ этимъ ударомъ разбудить не только влюбленныхъ, но и мертвыхъ.
Хорватъ быстро исчезъ въ ту же противоположную дверь.
Княгиня не двигалась съ мѣста и вдругъ опустила голову.
Иванъ Максимычъ нерѣшительно подходилъ къ дверямъ кабинета и наконецъ прислушавшись, догадавшись, переступилъ порогъ. Увидя княгиню одну, онъ быстро двинулся къ ней и заговорилъ такимъ голосомъ, какого никогда еще не слыхала княгиня.
— Простите, княгинюшка! засидѣлся тамъ. Виноватъ. Дѣло-то важнѣющее! Поскучали немножко.
Но при этомъ словѣ Иванъ Максимычъ совершенно поперхнулся и, пробормотавъ что-то уже совершенно безъ связи, пошелъ къ своему монументальному бюро и началъ, тяжело сопя, рыться во всѣхъ его ящикахъ, то и дѣло щелкая и звоня великолѣпными замками. Княгиня невольно слѣдила за нимъ, хотя мысль ея унеслась за Хорватомъ. Ночью въ этомъ мѣщанскомъ одѣяньи, пѣшкомъ, итти по глухимъ пустырямъ Дѣвичьяго поля ей казалось крайне опасно. Но другое чувство было сильнѣе и скоро преодолѣло чувство страха за милаго. Ей было невыразимо, необъяснимо совѣстно Смередева. Стыдъ вдругъ охватилъ ее какъ пламенемъ. И именно съ той секунды, что Хорватъ вышелъ, а онъ явился и отошелъ рыться въ столъ.
«Зачѣмъ мы притворяемся? Зачѣмъ онъ лжетъ?» думалось ей. «Еслибы онъ прямо предупредилъ ее вчера откровенно, ушелъ бы теперь къ сосѣду и вернувшись посидѣлъ и побесѣдовалъ бы съ ними обоими, ей было бы легче, ей было бы совершенно легко и нисколько не совѣстно. Но такъ?! Такое свиданіе съ нимъ?! Такое свиданье унижаетъ! И не всѣхъ троихъ, а ее одну!..»
Княгиня не знала теперь какъ встанетъ она, чтобъ ѣхать домой, и какъ поглядитъ въ лицо этого добраго, милаго Ивана Максимыча, который теперь не желая, не понимая самъ того, больно и грубо коснулся ея сердца.
Пока Смередевъ еще рылся по всѣмъ ящикамъ бюро, но положительно безъ смысла, княгиня, отвернувшись въ другую сторону, случайно посмотрѣла на стѣну кабинета. Глаза ея прямо упали на большой портретъ, висѣвшій на отдѣльной стѣнкѣ, надъ диваномъ. На этотъ разъ княгиня почему-то пристально вглядѣлась въ наивныя, почти ребячески спокойныя и красивыя черты лица этой женщины, — давнишней, еще юношеской, но единственной въ жизни привязанности Ивана Максимыча. Ясность и спокойствіе, разлитое во всемъ лицѣ этой женщины, заставили княгиню вспомнить эту грустную исторію и сравнить себя съ ней, свою судьбу съ ея судьбой. Ее тоже насильно выдали замужъ, когда сердце ея принадлежало Смередеву. Портретъ этотъ, копія съ другого, писаннаго уже послѣ ея замужества, былъ, говорятъ, замѣчательно похожъ… Эта женщина умерла вскорѣ послѣ замужества, зачахла, какъ говорили въ Москвѣ, отъ любви къ Ивану Максимычу.
«Какъ же могла она, думалось теперь княгинѣ, такъ спокойно смотрѣть? Или художникъ солгалъ, навязалъ ей эту ясность и кротость взгляда, эту грустную, но все-таки очень живую улыбку, этотъ легкій румянецъ щекъ, эти тщательно и причудливо завитые локоны? Неужели могла она быть такою, такъ глядѣть и такъ улыбаться за нѣсколько мѣсяцевъ до своей смерти, пришедшей избавить ее отъ ненавистной обстановки? Да, снова думалось княгинѣ, она умерла отъ страстной любви къ нему, а все-таки не обманула мужа. Она, — это видно въ глазахъ ея, она бы не воспользовалась помощью друга для тайнаго свиданія, какъ я теперь!..»
И княгиня вдругъ нервно, порывисто встала со своего мѣста. Въ первый разъ въ жизни она почувствовала себя приниженною, виновною и наказанною за свою вину.
— Что, домой? выговорилъ Смередевъ болѣе своимъ голосомъ. — Да, да, пора ужъ. Карета ваша подъѣхала, я слышалъ. Ну, до свиданія, дорогая. Простите! я ужъ не провожу. Завтра въ ту же пору, княгинюшка. Завтра-то ждать васъ?
И Иванъ Максимычъ, взявъ ее за руку, но глядя куда-то въ дверь, удержалъ ее. Она молчала.
— Ну, вѣстимо ждать, вымолвилъ онъ вскользь. — Вы не знаете, такъ я знаю. Ну, рѣшеное дѣло. Больного, скажите ему, надо навѣстить.
Княгиня не выдержала, положила свободную руку къ нему на плечо, приникла къ ней лицомъ, и Смередевъ вдругъ услышалъ ея тихій плачъ.
— Что вы? Что вы? глубоко прочувствованнымъ шепотомъ ахнулъ онъ.
— Иванъ Максимычъ, вы осуждаете! Вы осуждаете!
— Кого?.. Господь съ вами. Что за выдумки!
— Да, да. Я чувствую это. Да оно и правда! Оно такъ! Зачѣмъ же, если и вы, и я, знаемъ что не хорошо, то зачѣмъ же… Не надо… Довольно. Было одинъ разъ и пусть будетъ послѣдній.
— Пустое! Все чушь, глупости! громко и рѣзко заговорилъ Смередевъ. — Что выдумали, вѣдь! а?.. Да врете вы… Охъ, тьфу!.. Извините. Вѣстимо вздоръ. Ну, ну, поѣзжайте скорѣе, заспѣшилъ Смередевъ.
Онъ накинулъ на нее шубку, подалъ ей платокъ и капоръ и быстро одѣвая и помогая, почти подталкивая ее, вышелъ въ прихожую.
— Скорѣе, скорѣе! зашепталъ онъ. — Полно вамъ выдумывать выдумки!.. Коли вы завтра не навѣстите хвораго, то я съ вами во вѣкъ знаться не буду!
Княгиня протянула руки другу, крѣпко изо всей силы сжала его большую руку въ своихъ рукахъ и чувствовала, что слезы снова готовы выступить у нея на глазахъ. Она почти бѣгомъ спустилась съ крыльца и бросилась въ карету.
Одинъ изъ лакеевъ ловко подобралъ снизу вверхъ раздвижную подножку кареты и, захлопнувъ дверцы, уже на ходу вскочилъ на запятки.
Карета шибко покатилась. Лицо княгини было все въ слезахъ, но все-таки тихое отрадное чувство сказывалось во всемъ ея существѣ.
«Завтра опять! мелькнуло въ головѣ ея. Послѣ завтра тоже. Еще нѣсколько разъ, недѣлю, ну двѣ недѣли… А потомъ?! Что будетъ потомъ?.. Вѣдь нельзя же постоянно такъ видѣться. Потомъ будетъ разлука, быть можетъ, на пять, на десять лѣтъ; быть-можетъ даже разлука на вѣки. На вѣки? Господи»!
И вдругъ безумная мысль пришла ей въ голову и въ то же время она ясно сознавала, что способна тотчасъ же осуществить эту безумную мысль на дѣлѣ. Ей представилось, что она, оставивъ карету, выходитъ изъ нея, или просто незамѣтно выскакиваетъ въ темнотѣ изъ дверцы. Пусть карета возвращается во дворъ ненавистныхъ палатъ, а она убѣжитъ стремглавъ въ его маленькій домикъ. А завтра вечеромъ они уже очутились бы за сто верстъ отъ Москвы и отъ него, и отъ его палатъ.
А чрезъ недѣлю, мѣсяцъ, они могутъ быть такъ далеко, въ такомъ уголкѣ Божьяго міра, гдѣ князь и никто никогда не найдетъ ихъ. И чрезъ нѣсколько лѣтъ, среди чужеземнаго народа, могла бы жить вмѣстѣ мирно, счастливо, съ чистою совѣстью, цѣлая семья, она, ея мужъ, ея дѣти. Это не чудо! Это возможно! Это зависитъ отъ нея! Одно ея слово Хорвату и эта безумная мечта сдѣлается простою дѣйствительностью. Одно движенье сейчасъ! И ужь возврата не будетъ, и поневолѣ, само собой все это осуществится. Только выскочить!..
— Да, да! вслухъ выговорила княгиня. — Надо выскочить сейчасъ, сію минуту. Тогда все… все поневолѣ будетъ! Выскочить и бѣжать!
Голова ея пылала и дрожащая рука взялась за дверцы. Но видно поздно или же слишкомъ долго держала рука эту дверцу.
У самаго окна сверкнулъ яркій свѣтъ большого фонаря. Карета стала и лакей, растворивъ дверцу и съ трескомъ расшвырнувъ подножку, ждалъ княгиню.
— Что это? тихо воскликнула она.
— Пріѣхали-съ! удивленно отвѣчалъ лакей, выпуча глаза.
Вѣроятно вздремнула, подумалъ онъ и былъ правъ.
Княгиня отъ домика Смередева до палатъ князя чувствовала себя какъ во снѣ, будто бредила и теперь съ какимъ-то ужасомъ, объятая нервнымъ болѣзненнымъ страхомъ, быстро поднялась по большой лѣстницѣ княжихъ палатъ.
Будто въ чужой огромный склепъ ввели ее, гдѣ нѣтъ ни единой живой души, гдѣ только чужія надгробныя плиты, да только чужіе мертвецы подъ ними. И вся дрожащая, трепетная, съ лихорадочнымъ румянцемъ на лицѣ, княгиня почти пробѣжала по корридору прямо къ себѣ.
— Такъ видаться!! повторяла она уже въ постели. — Нѣтъ! Это съ ума сойдешь… Надо или не видаться вовсе, или бѣжать отсюда… Боже мой!.. Зачѣмъ онъ насильно не увезетъ меня?
На другой день княгиня чувствовала себя дурно, почти совершенно больною и весь день не выходила изъ своихъ комнатъ. Князь не пришелъ къ ней, но прислалъ спросить объ ея здоровьѣ. Она велѣла отвѣчать, что чувствуетъ себя нехорошо и обѣдать не будетъ. Такъ прошла половина дня. Князь уѣхалъ обѣдать въ гости и княгинѣ накрыли столъ у нея въ кабинетѣ. Съ какимъ удовольствіемъ пообѣдала она одна, молча, непринужденно и думая все время о немъ, о Хорватѣ. Ѣхать вечеромъ къ Смередеву она конечно не собиралась. Какое-то довольство собой явилось въ ней, когда она рѣшила побороть въ себѣ желаніе видѣть Хорвата.
— Надо успокоиться и обдумать все и рѣшиться, обманывала она себя, чувствуя, что за весь день не обдумаетъ и не рѣшитъ ничего. День этотъ она провела однако спокойнѣе, чѣмъ за все послѣднее время.
Послѣ обѣда, на мгновенье, снова возникла было въ ней борьба: не ѣхать ли къ Смередеву, увидѣть его? Но она тотчасъ же поборола въ себѣ это желаніе, требуя отъ себя прежде, чѣмъ снова поѣхать туда, рѣшиться на объясненіе съ княземъ; такъ прошелъ и весь день. Онъ не показался ей ни длиненъ, ни утомителенъ.
Солнце уже сѣло. Начинало смеркаться. Княгиня отворила окно и устроилась около него на большомъ креслѣ со скамеечкой. Теплый весенній вѣтеръ повѣялъ ей въ лицо; окрестный однозвучный гулъ, стоявшій надъ Москвой, будто одинъ звукъ изъ тысячи разнородныхъ и слившихся звуковъ, вливался къ ней въ горницу. Прислушиваясь къ нему, она разсѣянно оглянула и княжій дворъ, и ближайшія улицы, и широкій, далекій горизонтъ. Въ домѣ всюду было тихо, палаты князя будто замерли, внизу на дворѣ не было ни души, только въ конюшняхъ слышался топотъ лошадей въ стойлахъ, да за воротами подъ однимъ изъ гипсовыхъ львовъ сидѣли трое дворовыхъ и о чемъ-то разсуждали въ полголоса. Проѣзжихъ на улицѣ не было, даже прохожихъ мало виднѣлось. А тамъ дальше пестрѣли, мерцали и вспыхивали въ лучахъ яркорозоваго заката вереницы домовъ, крышъ, церквей, куполовъ. За ними въ синей дали протянулись лиловатою полоской Воробьевы горы. Направо, близко отъ дома, за свѣжею, весеннею зеленью сада сверкала какъ сталь Москва-рѣка и изрѣдка проносились монотонные возгласы барочниковъ, слышался всплескъ воды.
Долго, долго, недвижно просидѣла она. Однообразный, однозвучный гулъ стоялъ надъ Москвой, все несся къ ней и вливался въ комнату, будо одна непрерывная, нескончаемая нота. И ей показалось, что эта нота — унылая, безстрастная, безсмысленная, что это шумъ чего-то безустанно и безсмысленно работающаго какъ машина. А вонъ тамъ вверху, гдѣ синеватый сводъ темнѣющаго неба, тамъ мирно все, молчаливо, беззвучно, но не уныло, не безсмыслено… Эта незыблемая ширь небесная, этотъ необъятный просторъ полны чѣмъ-то загадочнымъ, оттуда вѣетъ на нее величавымъ покоемъ, вѣковѣчнымъ, нерушимымъ миромъ… Тутъ внизу все это, что гудитъ и колышется, прогудитъ слѣпо и глупо и пройдетъ, замолчитъ когда-нибудь. А эта ширь небесная всегда останется и всегда будетъ такъ же спокойна, такъ же величава…
И княгиня, долго глядя на небо, наконецъ невольно приковала глаза къ одной крупной, вдругъ загорѣвшейся звѣздѣ.
— И тамъ живутъ… не люди… не мы… Но жизнь и тамъ… Какая она? Неужели и тамъ есть своя паутина?!.. вдругъ вымолвила она громко и невольно грустно улыбнулась. Слово это нравилось ей.
— Паутина? Да! Это паутина… Это не сѣть, не узы, природой наложенныя на насъ, людей этой земли, вслухъ бормотала княгиня. — Это паутина изъ пыли давнишней… Люди цѣлые вѣка пыль не сметали, вотъ она и накопилась… Вотъ паутина и легла на многія наши мысли, движенія, желанія.
И она опять грустно улыбнулась… Она уже не глядѣла въ даль, а опустивъ глаза, безсознательно разглядывала яркій фонарь, который зажгли у главнаго подъѣзда дома, и безсознательно прислушивалась къ тому же гулу, къ этому неумолчному стоустому голосу Морквы.
И вдругъ безотрадное, томительное чувство закралось въ нее. Чувство одиночества, затерянности…
— Одна я… Одна!..
И она вздохнула, опустила голову и провела руками по лицу, по головѣ… Но вдругъ около нея въ темнотѣ горницы мелькнуло что-то и придвинулось. Княгиня вздрогнула и чуть не вскрикнула при видѣ выросшей около нея фигуры.
— Это я, княгинюшка! разслышала она голосъ Любы.
— Ахъ, Люба… Какъ ты меня… Ахъ, какъ я рада! Я рада тебѣ, Люба. Рада, рада… Я только-что думала…
И княгиня, не отдавая себѣ отчета, быстро схватила Любу за руку и крѣпко сжала, потянула ее къ себѣ.
Люба приходила къ княгинѣ рѣдко; одно время даже долго отсутствовала изъ Москвы, и теперь это случайное появленіе ея прежней подруги, товарки прошлыхъ и лучшихъ дней, странно подѣйствовало на княгиню.
— Какъ я рада, Люба. Сядь, сядь!.. Вотъ стулъ… Какъ, я рада тебѣ!
Люба колебалась. Княгиня давно перестала быть для нея тѣмъ, чѣмъ, была когда-то въ Дужинѣ барышня Марья Лукьяновна.
— Зачѣмъ, княгинюшка… Ништо… и постою…
— Полно… Стыдно тебѣ… Садись! Ну не хочешь на стулъ, вотъ скамеечка, садись на нее.
На скамеечку Люба тотчасъ рѣшилась сѣсть, и помѣстившись цочти въ ногахъ княгини, она повернула къ ней свое некрасивое, но добродушное лицо, сильно исхудавшее за, время замужества.
— Давно я не видала тебя, Люба. Что ты не приходила?
— Не смѣла сама… А вы не изволили звать… Мнѣ сдается будто сто лѣтъ прошло… Сегодня ужъ я не вытерпѣла, узнала что вы хвораете и пошла провѣдать.
Княгиня вспомнила, что дѣйствительно прежде она всегда сама часто звала къ себѣ Любу вмѣстѣ съ ребенкомъ ея, а теперь давно, «будто сто лѣтъ» не знала ея, забыла. Не до того было ей! Онъ овладѣлъ ея разумомъ, всѣми помыслами.
— Мнѣ очень много дѣла было все это время… Я и непосылала за тобой, объяснила княгиня, и ей тотчасъ стало стыдно за себя, что она лжетъ. И лжетъ этой Любѣ въ первый разъ въ жизни. А между тѣмъ Люба — единственный человѣкъ въ мірѣ, который можетъ и имѣетъ даже право бытѣ третьимъ лицомъ во всемъ токъ, что должно неминуемо разразиться на дняхъ, какъ громъ, и надъ нею, и надъ нимъ, и надъ этими палатами.
«Да. Съ Любой я могла быть откровенна. Могла бы говорить по душѣ… Если не о насъ, о немъ, то хотя бы о себѣ одной».
И княгиня, помолчавъ нѣсколько минутъ, вдругъ выговорила страстно и горько:
— Люба! помнишь ты Дужино?.. Вспоминаешь ты иногда наше житье?.. бѣднаго батюшку?.. Помнишь рощу, огородецъ мой?..
Голосѣ княгини прозвучалъ такъ странно, что пораженная Люба быстро схватила руки своей прежней барышни, и съ печалью на сердцѣ стала цѣловать ихъ, молча, тихо, грустйо.
— Помнишь ли ты… Помнишь ли ты все!.. воскликнула вдругъ княгиня. — Я даже пустяки всѣ, и тѣ помню.
— Грѣшно бы мнѣ забывать. Я часто, чаще вашего… поминаю про Дужино.
— Знаешь ли ты, Люба… Знаешь ли ты каково мнѣ теперь?
— Знаю, матушка… тихо, едва слышно произнесла Люба со слезами въ голосѣ и снова поцѣловала руку княгини, которую держала въ своихъ рукахъ.
И княгиня почувствовала вдругъ, что сердце ея сразу схватилось отраднымъ, теплымъ чувдтвомъ. Она нашла прежнюю, потерянную было на время подругу. Отъ Любы, ея голоса и лица, даже отъ ея поцѣлуя, повѣяло чѣмъ-то роднымъ, давнишнимъ, дужинскимъ.
Чрезъ минуту обѣ женщины говорили уже о немъ. Говорили обо всемъ, прямо, откровенно, такъ, какъ еслибъ эта бесѣда была уже не первая, а сотая.
Передавъ Любѣ все что было перечувствовано за это время, княгиня вдругъ смолкла и глубоко задумалась. Въ горницѣ было совершенно темно, только свѣтъ отъ фонарей на улицѣ проникалъ въ растворенное окно и какое-то колеблющееся мерцаніе будто колыхалось въ комнатѣ, будто скользило и двигалось по сѣрымъ стѣнамъ и снѣжно-бѣлому потолку.
— Прикажете свѣчи зажечь? тихо спросила Люба.
— Нѣтъ, нѣтъ, быстро вымолвила княгиня. — Нѣтъ, такъ лучше… и она прибавила тихо: — Люба, я хочу у тебя спросить… Отвѣчай мнѣ правду только, Люба. Ты не осуди меня, Люба. Слышишь, не осуди, Люба. Тебѣ бы это грѣшно было. Ты меня съ дѣтства знаешь… Ну вотъ… Я хотѣла давно спросить…
И еслибы не было совершенной темноты въ комнатѣ, то Люба увидала бы какъ при этихъ словахъ лицо княгини вспыхнуло и ярко зарумянилось; какъ опустились вдругъ вѣки съ серебристыми рѣсницами и скрыли, будто потушили блескъ ея чудныхъ глазъ. Да впрочемъ еслибы не было совершенно темно, то княгиня и не заговорила бы.
— Люба, я буду спрашивать, но ты… едва слышно произнесла она. — Только ты не говори много… Ты мнѣ отвѣчай только на мои вопросы… Ты своего не говори, Люба… Не говори, чего мнѣ не надо… Ты только отвѣчай прямо, что я спрошу.
И голосъ княгини, смущенный и даже грустный, слегка дрожалъ, звенѣлъ необычною нотой, боязливо и трепетно замиралъ въ горлѣ.
— Извольте, моя дорогая… Да что отвѣчать-то? простодушно отозвалась Люба. — Я вѣдь, знаете, разумомъ-то не скоробогата.
— Ты, Люба, замужемъ, ты — мать… Тебя не обидѣлъ Господь, какъ меня… Ты знаешь чувство, которое мнѣ не знакомо, а я ничего… ничего!.. Ты можешь поэтому все мнѣ отвѣчать. И этимъ ты можешь очень, очень помочь мнѣ…
Голосъ княгини незамѣтно перешелъ въ шепотъ. За гуломъ города, который все врывался въ отворенное окно, Люба едва ловила, едва распознавала слова. Княгиня взяла Любу за руку и, слегка отвернувшись отъ нея, какъ бы глядя на мерцавшую вдали Москву, стала спрашивать подругу, часто перебивая ее и останавливая на половинѣ отвѣта. Люба отвѣчала просто, спокойно, естественно. Ни удивленья, ни тѣни чего-либо особеннаго, что могло оскорбить слухъ княгини, не проскользнуло ни въ словахъ, ни въ голосѣ простодушной и богомольной подруги дѣтства. На много вопросовъ отвѣтила она какъ могла, не понимая вполнѣ повода ихъ.
Наконецъ княгиня перестала спрашивать, смолкла, сжала Любѣ руку и, вздохнувъ, задумалась. Наступило мертвое молчаніе. Обѣ женщины остались неподвижно, какъ были у окна, одна въ креслѣ, другая на скамеечкѣ у нея въ ногахъ, и обѣ, едва освѣщенныя слабымъ дрожащимъ свѣтомъ уличныхъ огней, являли собой нѣчто особенное, странное, будто замысловатую или символическую картину.
Свѣтъ изъ окна неравномѣрно падалъ на обѣихъ. Бѣлая гладко приглаженная голова княгини была въ лучахъ большого фонаря и выдѣлялась еще страннѣе, казалось еще золотистѣе среди полутьмы и колыханія трепетныхъ лучей. Люба сидѣла ниже, почти на полу, куда не проникали лучи свѣта и только бѣлесоватый отблескъ потолка и стѣнъ, да чудныя звѣзды за окномъ, сверкавшія въ вышинѣ, могли слегка освѣщать ея маленькую фигурку.
Статная красавица съ чудною, золотистою головой, будто свѣтящеюся и во тьмѣ, со стройнымъ и пышнымъ бюстомъ, съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица, блестящимъ взоромъ, тонко очерченнымъ профилемъ, со строгимъ очертаніемъ сжатыхъ губъ, теперь въ обманчивой полумглѣ, около некрасивой и малорослой Любы, казалась дѣйствительно чѣмъ-то высшимъ… Если то худенькое существо, помѣстившееся чуть не клубкомъ у нея въ ногахъ — женщина! то что же она сама? Не даромъ ея имя — Мадонна…
Да. Одна изъ нихъ считалась по праву и въ своей средѣ красавицей. Другая даже между своими слыла дурнушкой. И вотъ между ними цѣлая пропасть — небо и земля!
Сейчасъ обѣ бесѣдовали объ одномъ и томъ же. Но такъ, розно понимали, такъ розно чувствовали. И теперь какъ розно и какъ далеко разошлись ихъ мысли? И будто не случайно, одна глядитъ теперь въ полъ горницы и думаетъ объ ужинѣ мужа, о недошитой рубашенкѣ своего грудного мальчугана, о затерянномъ наперсткѣ. Другая унеслась горящимъ взоромъ, странною мыслью въ ширь таинственную ночного неба, гдѣ мигаютъ ей тысячи звѣздъ и что-то говорятъ ей. И она слушаетъ, понимаетъ ихъ. Онѣ говорятъ ей: «Мы здѣсь на стражѣ надо всѣмъ земнымъ, ради напоминанія людямъ, что не все тамъ, у васъ, внизу… Многое и многое здѣсь, у насъ, и за нами, тамъ, выше, дальше и безъ конца? И во вѣки, ни дерзкою мыслію, ни заклятьемъ, ни молитвой, не приподнять вамъ завѣсы этой великой тайны! Но слушайте насъ, вѣрьте намъ, мы здѣсь, между вами и тою тайной и говоримъ вамъ: не все тамъ, у васъ»…
— Потеряла я утрось наперстокъ, княгинюшка, и теперь какъ безъ рукъ, вымолвила наконецъ Люба.
Княгиня вздрогнула слегка и очнулась. Она вздохнула глубоко, и звучнымъ, восторженнымъ, почти пѣвучимъ шепотомъ заговорила, не отрывая глазъ отъ синеватаго купола неба.
— Да… Но все-таки и это великая тайна. Есть чувства, Люба, или наслажденья, про которыя такъ и говорятъ: не земныя… Мы вѣдь не все можемъ понять что знаемъ, видимъ и чувствуемъ… Да, это великое таинство. Великое дѣло, Люба, премудрости Божіей. Благости Его… И ты это понимаешь, Люба, хотя и на свой ладъ. Ты сердцемъ понимаешь.
Княгиня смолкла на мгновенье и продолжала опять:
— Вотъ смерть страшна. Отчего? Потому что тайна, потому что мы не знаемъ что такое смерть и мертвецъ… А рожденье развѣ не та же тайна премудрая… А откуда рожденье? И все, все это… Эта жизнь, вмѣстѣ, двухъ людей, которыхъ благословитъ Господь, жить душа въ душу… Жить однимъ разумомъ, однимъ сердцемъ… Затѣмъ у нихъ дѣти… Тамъ гдѣ было два человѣка, — такъ же восторженно, но уже громче звучалъ голосъ княгини, — гдѣ были только двое, гдѣ бы они ни жили, хоть бы въ пустынѣ, вдругъ является третье живое существо съ такою же душой. Это существо — и онъ и она… Ахъ, ты не понимаешь меня. Пойми, Люба, пойми. Вѣдь отъ ихъ двухъ жизней отдѣляется третья жизнь. Къ двумъ роднымъ душамъ приходитъ въ міръ третья душа, тоже родная… Ахъ Люба, какъ премудро, какъ велико это таинство… Какъ благъ Господь создавшій міръ и насъ, и все земное…
И долго, много говорила княгиня, тѣмъ же страстнымъ и пѣвучимъ шепотомъ… Люба не понимала многихъ словъ и многихъ фразъ, но сердце ея все поняло, что говорила княгиня.
И только когда пробило одиннадцать ударовъ на большихъ часахъ въ дальней столовой, Люба вдругъ встрепенулась и быстро простясь убѣжала къ себѣ во флигель.
И горячо, горячѣе чѣмъ когда-либо, расцѣловала она своего спящаго въ люлькѣ мальчугана… А затѣмъ и мужа, пришедшаго ужинать… И долго глядѣла она поочередно на обоихъ какимъ-то новымъ, свѣтлымъ взглядомъ, и что-то соображала, и что-то силилась понять, чтобы передать мужу, но не понимала, и только чувствовала, и молча наслаждалась этимъ новымъ чувствомъ. А княгиня, не затворяя окна, легла въ постель и до зари не смыкала глазъ. Взоръ ея блуждалъ въ темнотѣ и не сіялъ яснымъ свѣтомъ, какъ у Любы, а горѣлъ огнемъ, то вспыхивалъ, то гасъ… Изрѣдка она глубоко вздыхала, будто въ отвѣтъ на тяжелую думу, безконечную, докучную, но дорогую…
На другое утро княгиня точно также не выходила отъ себя. Князь попрежнему не явился, но и не освѣдомлялся уже объ ея здоровьѣ. Она какъ бы не существовала для него. Уже предъ обѣдомъ княгиня узнала, что Иванъ Максимычъ сидитъ давно у князя. Ей вдругъ непреодолимо, упорно захотѣлось тотчасъ итти въ кабинетъ мужа, найти ихъ обоихъ вмѣстѣ и вызвать князя на объясненіе и на окончательное рѣшеніе: что дѣлать. Она вышла изъ своей комнаты и въ волненьи, не совсѣмъ твердою поступью направилась къ кабинету. Еще за двѣ гостиныхъ услыхала она снова, какъ и въ тотъ разъ, громовый голосъ Смередева. Она невольно остановилась.
— Другого ничего! ничего! ничего!! отчаянно кричалъ Иванъ Максимычъ, равномѣрно шагая по кабинету. — Хоть годъ продумай, ничего не измыслишь.
— Не требуй моего участія. Оставь меня! визгливо и дрябло воскликнулъ князь. Въ голосѣ его были и гнѣвъ и почти слезы слышались. — Оставьте меня въ сторонѣ. Si je ferme les yeux, c’est bien assez… c’est tout!..
Княгиня такъ же, какъ и въ тотъ разъ, не рѣшилась войти, вернулась тихо въ залу и вздохнула свободнѣе.
— Они объясняются. Это къ чему-нибудь, а не даромъ. Стало быть къ лучшему. Я только помѣшаю. Иванъ Максимычъ лучше меня все устроитъ.
Она стала ходить взадъ и впередъ по амфиладѣ гостиныхъ. Голоса болѣе спокойные доносились до нея, но она не могла, да и не старалась разслушать.
Глубоко задумавшись, она не замѣтила какъ накрыли обѣдать и новый дворецкій, доложивъ ей, прошелъ мимо нея съ докладомъ въ кабинетъ.
Князь и Смередевъ вышли. Первый, взволнованный, гнѣвно оживленный, второй видимо довольный и въ духѣ. Князь сухо, изъ подлобья поздоровался съ женой. Смередевъ. спокойно и непринужденно весело.
— Здравствуйте, моя золотая. Похворали… и еще краше стали.
Они сѣли за столъ, и Иванъ Максимычъ, чуя натянутое положеніе, тотчасъ заговорилъ о своемъ житьѣ на югѣ, о Ростовѣ, о донскихъ станицахъ и казакахъ.
Князь ни разу не взглянулъ на жену, будто ея и не была за столомъ. Она вопросительно и грустно глядѣла на Смередева, а Иванъ Максимычъ будто не замѣчалъ ея взгляда, и, весело подмигивая ей изрѣдка на князя, толковалъ все о казакахъ, да о станицахъ. И вдругъ ей стало невыносимо тяжело, впервые, какое-то тягостное, нехорошее чувства возникло въ ней къ другу. Что-то грубо коснулось ея сердца. И это онъ, Иванъ Максимычъ, сдѣлалъ. И странно! Гнѣвный, раздраженный князь съ непріязненнымъ взглядомъ производилъ на нее теперь болѣе мягкое, менѣе грубое и тяжелое впечатлѣніе, нежели веселый и шутящій Смередевъ. Она опустила глаза и до конца обѣда не подняла ихъ и на вымолвила ни слова. Князь при послѣднемъ блюдѣ быстро всталъ и приказалъ закладывать карету. Не сказавъ ничего ни женѣ, ни другу, даже не взглянувъ на нихъ, — князь повидимому не спокойно ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, необычайно быстрою походкой. Когда онъ скрылся, княгиня, пользуясь отсутствіемъ людей, тотчасъ спросила:
— О чемъ сейчасъ вы говорили?
— О чемъ? Вѣстимо объ васъ… Небось… Ничего. Обойдется! Что-жъ вы вчера-то? Надули. Э-эхъ, барыни-сударыни! Что-жъ сегодня-то ждать васъ къ вечеру? Или опять хотите хворать. А? Родная моя. Что-жъ молчите?
Княгинѣ показался чрезчуръ небрежнымъ тонъ голоса друга. Какъ будто дѣло шло о пустякахъ! Ей вдругъ захотѣлось отвѣчать ему: «Нѣтъ! Не ждите. Ни сегодня, ни завтра. Если я на что рѣшусь, то помимо васъ!».. Но она вспомнила о Хорватѣ. Надо видѣть его скорѣе и окончательно рѣшить все! Съ нимъ рѣшить. Да, надо ѣхать.
— Да. Я буду… тихо вымолвила она чрезъ силу и на глядя въ лицо Смередева.
— Ну ладно, моя золотая…
Они тоже встали изъ-за стола и прошли въ гостиную. Смередевъ что-то снова началъ шутитъ на счетъ строптивости князя, но она не слушала. Она думала о томъ, что вѣдь Иванъ Максимычъ уже не сказывается больнымъ, онъ у нихъ, въ гостяхъ. Подъ какимъ же предлогомъ поѣдетъ она къ нему вечеромъ? Стало-быть князь знаетъ, что она видается, тамъ съ Хорватомъ? Разумѣется! Отъ того онъ и озлобленъ. Но вѣдь онъ прежде самъ соглашался на эти свиданья, даже просилъ ее видаться. Даже соглашался на присутствіе его въ домѣ, попрежнему. Да. А теперь стало-быть все забыто. Снова являются требованья. Снова мужъ предъявляетъ свои права. Была минутная вспышка искренняго хорошаго чувства, у эгоиста. А теперь онъ опять тотъ же, какимъ былъ всю жизнь, безжалостный и сухой. Она хотѣла было заговорить и разспросить Смередева, но уже какое-то новое чувство мѣшало ея.
— Съ нимъ обо всемъ этомъ говорить нельзя! будто вдругъ подсказалъ ей голосъ. — Онъ добрый, милый, но этого не понимаетъ.
— Да вы не слушаете?.. Полноте, моя золотая, громче выговорилъ болтавшій Смередевъ. — Что пріуныли? Жизнь, человѣческая такова! вдругъ вздохнулъ Иванъ Максимычъ. — Надо на все смотрѣть очами здравомыслія. Терпѣніе, сказываютъ, мать всѣхъ добродѣтелей! Вздоръ! Пустое! Она имъ тетка… А мать всѣхъ добродѣтелей — сноровка. Да-съ! сноровка. Умѣнье ухватить за хвостъ всякое, что лѣзетъ на тебя. И тотчасъ его или за пазуху, иль объ земь!.. Такъ-то, моя золотая? До свиданья. Мнѣ еще на край свѣта надо, къ пріятелю. А вы полноте, не горюйте. Вѣдь ужъ сказалъ я вамъ, что все по совѣсти, благополучно уладится… Ну вотъ… Пріѣзжайте-ка къ вечеру… Не чаешь, гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь. И Смередевъ, странно усмѣхнувшись, простился съ ней и быстро пошелъ. Она стала у окна и не знала что дѣлать. Итти ли къ князю, или къ себѣ.
— Зачѣмъ? Я съ Юріемъ рѣшу все вечеромъ, и безъ Смередева и безъ князя.
Она пошла къ себѣ и усѣвшись въ углу въ креслѣ, рѣшила терпѣливо ждать часа, когда можно будетъ ѣхать.
Вдругъ она услышала громъ съѣзжавшаго со двора экипажа и въ ту же минуту, будто проснувшись, выговорила вслухъ:
— Да вѣдь я ему не сказала ничего. Онъ не знаетъ навѣрно, поѣду ли я туда.
И она какъ-то смутилась, сама не зная чего.
— Нѣтъ, онъ знаетъ, отъ того онъ и раздраженъ. Объявлять ему объ этомъ съ моей стороны не слѣдовало, еслибъ онъ и даже былъ… Оно неудобно, неловко… Да, неловко!
— Но какая это пытка, Боже Мой! воскликнула она черезъ минуту.
Въ сумерки княгиня приказала закладывать карету и въ волненіи заходила по комнатѣ, ожидая минуты отъѣзда и свиданья, минуты рѣшенья ихъ судьбы. Но что рѣшатъ они вдвоемъ сегодня, черезъ какой-нибудь часъ, она все-таки не знала и боялась думать объ этомъ. Проститься на долго и ждать, или тотчасъ бѣжать? повторяла она мысленно въ сотый разъ, повторяла одѣваясь, повторяла спускаясь по лѣстницѣ и садясь въ экипажъ, повторяла, безсознательно оглядывая улицы и прохожихъ. По мѣрѣ того, какъ карета ея катилась по Москвѣ и приближилась минута свиданья, княгиня чувствовала, что сегодня ничего не рѣшится; она сама будетъ помѣхой, ибо рѣшимость и на то, и на другое — все болѣе покидаетъ ее.
— Какая пытка! какая пытка! шептала она горько и страстно.
Сомнѣнье, страхъ, безмолвіе, безпомощность между тѣмъ сказывались все неодолимѣе, все сильнѣе…
"Бѣжать съ нимъ, думалось ей, вдругъ стать не Дужинскою барышней и не княгиней Агариной, и не госпожей Хорватъ, а стать чѣмъ-то… особеннымъ… позорнымъ предъ людьми и даже грѣшнымъ передъ Богомъ! Стать какимъ-то пятымъ колесомъ, отрѣзаннымъ ломтемъ. И куда бѣжать? Въ какомъ мѣстѣ укроются они? Какое будетъ ея положеніе въ этомъ новомъ мѣстѣ и въ этой новой средѣ? Она будетъ слыть за жену его! Но вѣдь это будетъ ложь. Хватитъ ли у него силъ нести эту ложь на плечахъ? Всякій прочтетъ правду въ ея глазахъ. А ребенокъ? Дѣти! Если князь переживетъ и ее, и его. Что же будутъ эти дѣти!?
— Нѣтъ! Это смертельный шагъ! вслухъ тихо заговорила она. — Надо проститься и ждать! Не лучше ли мученье теперь, со свѣтлою надеждой на будущее, нежели счастье отравленное постоянною боязнью будущаго. Проститься! Проститься! Да! Надо проститься. Я клянусь, здѣсь теперь… Это послѣднее наше свиданье.
Но вотъ прошло едва нѣсколько мгновеній, княгиня лишь увидѣла вдалекѣ знакомый маленькій домикъ и сразу все въ ней спуталось, опрокинулось и она уже сидѣла, закрывъ лицо руками. Она думала теперь только объ одномъ: какъ встрѣтитъ она его? Вотъ сейчасъ очутится съ нимъ! Около него, въ рукахъ его. Разумъ смолкъ въ ней! Вдругъ сказалась порывомъ, нежданно, самовольно, одна лишь кипучая страсть и залила ей грудь какъ волной. И вдругъ теперь, сразу, мысль проститься съ нимъ казалась ей необдуманною, невозможною безсмыслицей, безжалостнымъ и грѣховнымъ попраніемъ ея святого чувства къ нему!.. Безстыднымъ преступленіемъ противъ этого дивнаго, благоухающаго въ ней чувства!.. И сломленная, уничтоженная, будто разбитая внутреннею бурей, она въ отчаяніи схватила себя за голову.. Она даже чувствовала острую, нестерпимую боль въ головѣ.
— Проститься! Не видать Юрія! дико шептала она сквозь вдругъ прихлынувшія горькія слезы. — Кто это сказалъ? Кто это хотѣлъ! Это я хотѣла сейчасъ? Нѣтъ. Нѣтъ! Это она! Это княгиня Агарина! Съ ея паутиной! Я твоя, Юрій! Это все она! Будь она… Да!.. Проклята!!
И потерявшаяся женщина зашептала что-то безъ связи, безъ смысла.
Карета остановилась у подъѣзда и будто это разбудило ее. «Какъ голова болитъ, подумала княгиня, входя въ домикъ. Я будто бредила сейчасъ… Проклинала сама себя…»
И она, остановившись на мгновенье среди передней, вздохнула какъ отъ усталости.
Иванъ Максимычъ встрѣтилъ ее, отправилъ тотчасъ домой людей съ ея каретой и, проводивъ въ кабинетъ, тотчасъ скрылся. Его людей не было снова дома. Княгиня вошла чрезъ силу и молча опустилась на диванъ усталая, измученная, безсильная…
Смередевъ не вернулся проститься и притвориться такъ же, какъ въ прошлый разъ, а прямо вышелъ изъ своего пустого дома, заперевъ за собой дверь. Княгиня осталась одна. Она сидѣла неподвижно какъ статуя, едва переводя дыханіе и безъ смысла приковавъ глаза къ большимъ часамъ на каминѣ, которые своимъ равномѣрнымъ стуканьемъ одни нарушали мертвую тишину въ комнатѣ. Она ни о чемъ не думала. Она даже не ждала Хорвата, давно забыла о немъ… И лишь понемногу, въ этомъ полномъ безмолвіи окружающаго, вернулась къ ней внутренняя тишина и сознаніе, вернулись силы. Часы наконецъ пробили… Она вдругъ сообразила, что прошло очень много времени, что эти часы уже били и теперь бьютъ уже второй разъ… А его еще нѣтъ? Внезапное чувство страха, боязни за него, заставило княгиню встать и нервно прислушиваться ко всякому слуху. Тайный голосъ будто нашептывалъ ей, что вотъ сейчасъ случится что-то роковое, ужасное. Она напрасно успокоивала сама себя и объясняла свой страхъ душевнымъ состояніемъ, болѣзненнымъ настроеніемъ мысли. Нервность ея дошла наконецъ до того, что когда она подняла случайно глаза на тотъ же портретъ несчастной женщины, столь дорогой Ивану Максимычу, то вдругъ смутилась… Ей показалось, что та уже давно глядитъ на нее ожившими, шевелящимися глазами, и теперь вдругъ двинула губами, презрительно усмѣхнулась. И вотъ… вотъ, сейчасъ разсмѣется она изъ этой ярко свѣтящейся золотой рамы и скажетъ ей слово… Раздавитъ ее этимъ словомъ.
— Что я! выговорила княгиня вслухъ съ оттѣнкомъ досады. — Совсѣмъ съ ума схожу!
Однако она тотчасъ невольно отвела глаза отъ портрета, даже отвернулась и стала смотрѣть въ темное окно, выходившее въ садъ. Снова прошло нѣсколько минутъ гробового молчанія, только тѣ же часы равномѣрно, однообразно, нескончаемо говорили что-то свое, равнодушное, безстрастное, безсмысленное… И этотъ звукъ среди этой тишины тяготилъ, томилъ ее. Она готова была пойти и остановить эти часы, чтобъ уничтожить, убить эту безсмысленную жизнь, чтобъ она замолчала!.. Княгиня не выдержала, умышленно стала двигаться, прошла по комнатѣ и начала ходить изъ угла въ уголъ. Остановившись снова у низенькаго окна, выходившаго въ садикъ, она почувствовала, что ей становится какъ-то душно, и быстро потянувъ задвижку, она растворила окно настежъ… Она перегнулась за него, съ наслажденіемъ вдыхая струю свѣжаго ночного воздуха, но вдругъ вздрогнула и чуть не вскрикнула отъ ужаса… Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этого низенькаго окна подъ кустомъ прижалась темная фигура, очевидно застигнутая врасплохъ…
"Одна я! Никого въ домѣ! Глухое мѣсто! " будто громомъ поразила ее мысль.
И она готова была лишиться чувствъ, но тотчасъ же другая мысль, мысль о Хорватѣ, о томъ что онъ пройдетъ сейчасъ мимо забравшагося бродяги и тотъ открытый, застигнутый, пожалуй принужденъ будетъ броситься на него первый, не дожидаясь его нападенія…
И эта мысль заставила княгиню выпрямиться вдругъ и хотя она дрожала всѣмъ тѣломъ, но твердою рукой затворила окно и стремительно направилась въ уборную Смередева… Она вспомнила, что прежде тамъ были ружья и пистолеты, которыя онъ ей когда-то показывалъ, и что есть одинъ всегда заряженный.
— Я отворю снова, я стану у окна. Я сама выйду къ нему на встрѣчу съ оружіемъ! рѣшила она и чувствовала, что это рѣшеніе ясно, непоколебимо. Да, все это даже не трудно сдѣлать. Это пустяки! Вѣдь это для него! за него!!
Пробѣжавъ темную столовую, она увидѣла свѣтъ, падавшій изъ пріотворенной двери уборной. Она быстро подошла, отворила дверь и глаза ея уже скользили по знакомымъ, хотя давно видѣннымъ стѣнамъ и искали оружіе. Но вотъ она опустила глаза ниже, глянула въ уголъ уборной и замерла… И сердце ея перестало, казалось, биться подъ стремительнымъ натискомъ нечаянной радости! Хорватъ былъ тутъ, предъ ней. Онъ глубоко и крѣпко спалъ, полулежа на большой оттоманкѣ; съ боку на выдвижной полкѣ горѣла свѣча, на колѣняхъ его была выпавшая изъ рукъ книга, обсыпанная пепломъ, а въ рукѣ разрѣзной ножикъ и сигара…
Княгиня стояла какъ статуя, наконецъ чувство радости прошло, и подъ вліяніемъ какого-то другого смутнаго чувства, она тихо опустила глаза, отвернулась и хотѣла уходить… но снова остановилась и простояла такъ нѣсколько мгновеній въ полоборота къ нему и все не подымая глазъ. Но и это смутное чувство улеглось постепенно и она съ яснымъ, спокойнымъ лицомъ взглянула на спящаго и сдѣлала къ нему нѣсколько шаговъ. Теперь она снова боялась, страстно боялась, но не ночного бродяги… Она боялась разбудить его!
Медленно приблизилась она и, постоявъ минуту у оттоманки невольно, не отдавая себѣ отчета, тихо опустилась на колѣни… Часъ назадъ она не повѣрила бы въ возможность этого движенія. Да въ иную минуту она никогда бы и не сдѣлала этого. Но послѣ всѣхъ мученій послѣднихъ дней, послѣ душевной бури, испытанной по дорогѣ въ этотъ домикъ, чувство, сказавшееся въ ней теперь, дозволяло, оправдывало это движеніе.
Теперь она почувствовала внезапно къ этому человѣку что-то совершенно иное, новое, дотолѣ незнакомое ей или знакомое на половину… Разумъ подсказалъ ей что съ такою тишиной, съ такою ясностью на душѣ, съ такимъ особымъ томленіемъ сердца, она могла бы стоять на колѣняхъ у люльки… гдѣ бы спалъ ребенокъ, ея собственный, вторая она сама?.. И это первое вполнѣ безотчетное движеніе ея смѣнилось другимъ, столь же безотчетнымъ. Когда она уже стала на колѣни, явилась забота тихонько, неслышно освободить его руку отъ ножа и сигары, потомъ принять книгу. Еслибъ она не боялась разбудить его, то поправила бы сафьянный валикъ подъ его головой и уложила бы эту милую голову спокойнѣе и осталась бы такъ около него хоть до утра. Она чуть ли не желала даже этого, глядя на него.
И вотъ это спокойно спящее лицо любимаго человѣка будто сказывало ей теперь что-то новое, чего никогда не говорило прежде; оно открывало ей будто другой неизвѣстный уголокъ житейскаго міра, приподнимало завѣсу предъ картиной иного, неизвѣданнаго существованія, но возможнаго, зависящаго теперь отъ ея воли, отъ единаго ея слова.
Она сама не могла уловить и точно уразумѣть это чувство, вдругъ заколыхавшееся въ груди ея. Чувство это была тихо, ясно, ново, вполнѣ ново. Быть-можетъ такъ именно мать любитъ своего ребенка. Это не тотъ бурный приливъ кипучей страсти, что охватилъ ее въ каретѣ. Это чувство не клокочетъ въ ней бурей, не заливаетъ грудь горячею волной, а будто мирно и тепло охватываетъ сердце.
И она сладко, безъ борьбы, всею душой отдалась упоенью этого новаго для нея чуднаго чувства.
Прошло нѣсколько минутъ. Хорватъ спокойно дышалъ, его красивое лицо съ рѣзкимъ южнымъ оттѣнкомъ казалось менѣе рѣзко теперь во снѣ, будто моложе. Несмотря на небольшую бороду, онъ смотрѣлъ теперь юношей, въ слегка разомкнутыхъ губахъ будто скользила улыбка, добродушная, беззаботная, полудѣтская. Она все глядѣла въ это лицо не спуская глазъ, и незамѣтно для себя, безсознательно, все нагибалась надъ этимъ дѣтски улыбающимся лицомъ, все ниже и ниже, и наконецъ губы ея беззвучно коснулись и приникли къ его лбу.
Онъ шевельнулся, открылъ глаза и, вскрикнувъ, вскочилъ на ноги. Княгиня быстро поднялась и невольно отвернулась.
— Marie! Что жъ это?.. Я заснулъ. Я спалъ?!
— Да, милый мой… Я ждала и потомъ…
— Вотъ видишь… зашепталъ онъ, страстно цѣлуя ея руки. — Это судьба!.. Да! Сама судьба привела тебя сюда. Въ тотъ разъ я не заснулъ и ты не искала меня… А вотъ сегодня судьба распорядилась… Вѣдь ты у меня въ гостяхъ…
Княгиня безсознательно слушала, думая о другомъ, думая, что «вотъ онъ уже и не тотъ, что былъ сейчасъ во снѣ!»
Хорватъ отошелъ отъ нея и она услыхала какъ звякнулъ въ двери замокъ, и эхо будто отдалось въ ней самой. Она вдругъ вспыхнула и, когда онъ обернулся снова, быстро спросила:
— Что это за комната? Тутъ пусто. Что-то перемѣнилось. Я помню все иначе…
— Это моя комната, Marie. Иванъ Максимычъ уступилъ мнѣ.
— Гдѣ же твои вещи?
— Я еще не переѣхалъ совсѣмъ. Это была уборная Ивана Максимыча, а теперь она наша, прибавилъ онъ.
— Ахъ Юрій, тихо вскрикнула она. Лицо ея загорѣлось румянцемъ, она закрыла его руками и двинулась къ двери.
Онъ остановилъ ее, заслоняя отъ нея двери.
— Marie! Это ребячество… Или… что же это? Притворство…
— Пусти меня… Я не знаю… Я чувствую… Это ужасно… Это низко!.. Нѣтъ! Нѣтъ!
— Marie, Бога ради! Что же тебѣ надо? Вѣдь князь теперь знаетъ все…
— Да. Но что жъ?
— Вѣдь онъ согласился! тихо проговорилъ Хорватъ.
Она вскинула на лицо его свои большіе глаза, сжатыя губы слегка разомкнулись, румянецъ исчезъ и полуизумленье, полуужасъ странно исказили на мгновенье черты ея красиваго лица.
— Юрій, Юрій! шептала она.
— Да… Развѣ ты не знаешь?
— Юрій?! громче, отчаяннѣе, будто изъ глубины души вырвалось у нея.
— Что съ тобой? Ты ничего…
Но Хорватъ запнулся.
Она недвижно стояла предъ нимъ, грудью подавшись впередъ и вытянувъ къ нему скрещенныя руки, вглядывалась въ его лицо пристально, будто во что-то незнакомое, страшное, что вдругъ, сразу, предстало предъ ней. Она онѣмѣла, застыла въ своемъ движеньи. И ея тяжелое прерывистое дыханье казалось готово было оборваться сейчасъ и перейти мгновенно въ страшное рыданье.
— Князь? Соглас… глухимъ шепотомъ пролепетала она ему въ лицо, но губы ея задрожали и она смолкла.
Хорватъ тоже молчалъ и замиралъ отъ боязни, глядя на нее. Онъ чуялъ что-то страшное, неожиданное, непонятное для него въ этомъ тихомъ лепетѣ.
— Позволилъ! вскрикнула она вдругъ. — Мы здѣсь. А онъ знаетъ… У себя сидитъ и знаетъ все… думаетъ о томъ что здѣсь…
Княгиня схватила себя за голову руками и слегка пошатнулась.
Хорватъ въ испугѣ двинулся удержать ее.
— Оставь… быстро, твердо произнесла она, отстраняя его руку.
— Marie! Богъ съ тобой… Ты будто… Я не пойму тебя!.. Все слава Богу уладилось, а ты…
— Молчи! Ахъ,Юрій, Юрій… Молчи… Молчи… вскрикнула она и порывомъ всплеснувъ руками высоко надъ головой, отвернулась отъ него и скрыла свое лицо въ широкихъ черныхъ рукавахъ.
— Marie! Marie! въ отчаяніи воскликнулъ онъ.
Въ этомъ движеніи ея сказалось что-то ужасное для него, вдругъ ясно понятое, почувствованное имъ какъ уколъ.
— Господи! За что же это все такъ? И что же это? Какъ это вышло? Кто это сдѣлалъ? шептала она почти безсмысленно, тихо опуская руки и закрывая лицо ладонями. — Кто же виноватъ? Я?.. Нѣтъ! Нѣтъ! Не я… Я хотѣла же уйти? Бѣжать! Такъ что же? Господи! Что же это!
— Маша! Бога ради успокойся. Скажи только…
— Не знаю ничего… глухо прошептала она, но будто себѣ самой. — Я голову теряю. Я все путаю. Все… разбилось! Все… Я кажется умираю. Эдакъ умираютъ. Она ощупала себѣ голову и сверкающимъ взоромъ глянула ему въ лицо.
— Marie… Вѣдь ты сама… воскликнулъ Хорватъ.
— Скорѣе… Уйдемъ… перебила она, задыхаясь, и двинулась къ двери.
— Но подумай… Вѣдь ты…
— Пустите! Пустите! вскрикнула она, вдругъ озираясь кругомъ себя, какъ если бы, кромѣ Хорвата, ей чудились еще другіе въ комнатѣ.
— Marie! Успокойся! Пойдемъ! Пойдемъ! испуганно вымолвилъ онъ, быстро отворяя дверь.
Княгиня шмыгнула въ двери, стремительно миновала столовую и вдругъ безсознательно бросилась къ своей шляпкѣ и шали, лежавшимъ на диванъ.
— Нѣтъ! отчаянно вскрикнулъ за ней Хорватъ уже въ порывѣ гнѣва. — Нѣтъ! Нѣтъ! И онъ выхватилъ шаль у нея изъ рукъ и отбросилъ ее. — Нѣтъ, не дамъ. Не пущу! Опомнись! Это пытка! Я готовъ бы убить тебя!.. закричалъ онъ внѣ себя и тутъ же въ отчаяніи, схвативъ себя за голову, безъ силъ опустился на диванъ.
— Ахъ Юрій… Да это бы лучше! Лучше… нежели… уже грустно, со слезами въ голосѣ, шепнула она.
Наступившее молчаніе продолжалось нѣсколько минутъ. Онъ сидѣлъ на диванѣ, такъ же закрывъ лицо свое. Она все такъ же стояла надъ нимъ, шагахъ въ двухъ, неподвижно и грустно, и слезы тихо катились по блѣднымъ щекамъ. Она глядѣла на его опущенную голову, на руки его, которыми онъ сейчасъ будто задушилъ въ себѣ клокотавшій страстный гнѣвъ… И опять твердила она мысленно:
— Кто же виноватъ?.. Нѣтъ! Нѣтъ! Не Юрій! Никто! Никто!
Онъ всталъ наконецъ, двинулся къ ней, протянулъ руки и выговорилъ съ чувствомъ:
— Marie! Прости меня. Прости! Успокойся! Ну да! Мы здѣсь теперь. Не бойся. Я въ твоей волѣ… Но ради Бога прости… Да? Простила?
— Ахъ Юрій… Какъ могло все это… такъ…
— Marie… Оставь… забудь… Все будетъ по-твоему. Я все понялъ. Прости меня… за эту ошибку. Я буду ждать сто лѣтъ! Когда онъ умретъ, ты будешь моя, по-твоему, по Божьему!.. Милая? Святая моя!
И Хорватъ вдругъ восторженно опустился передъ ней на колѣни, судорожно схватилъ самый край ея чернаго платья, лежавшій на полу, и прижалъ его себѣ къ лицу, покрывая безумными поцѣлуями.
— Mane! Машуня! вскрикнулъ онъ вдругъ страстно, смѣясь и подымая къ ней лицо въ слезахъ. — Посмотри! Посмотри? Я расплакался. Какъ и ты! Маша, у меня, кажется, сердце… сейчасъ разорвется на части… Оно…
Онъ порывисто поднялся на ноги и, мѣняясь въ лицѣ, выговорилъ глухо:
— Не могу. Я уйду! Прощай! Я не могу… Прощай. Разстаться… или убить себя — это ужасно, но вѣдь минута… А это… Чувствовать что теперь… Ахъ, нѣтъ, нельзя… Не могу я!.. Прощай… Прощай!..
И онъ быстро, но будто не помня себя, нетвердыми шагами двинулся къ дверямъ.
— Юрій! вскрикнула она и во мгновенье стремительно бросилась за нимъ.
Онъ обернулся и она была уже у него на груди и тихо шептала, будто въ испугѣ прижимаясь къ нему:
— Да. Да. Юрій мой! Да! Я твоя! Но не теперь… Пойми. Я ненавижу ихъ, презираю… Я хочу мстить имъ всѣмъ. Я хочу позора теперь! Я хочу, чтобы вся Москва… Позоръ не такъ ужасенъ, какъ все, что они придумали. Завтра я буду у тебя… Я поѣду домой только взять батюшкинъ образъ… Завтра я буду у тебя, твоя… Мы уѣдемъ далеко, куда хочешь… на край свѣта!..
— Нѣтъ! Не вѣрю! Довольно мученій… Оставь! Пусти… Богъ съ тобой! У тебя любовь не все… У тебя другое сильнѣе и всегда одолѣетъ… Прощай.
И онъ сталъ освобождать себя отъ нея.
— Юрій!.. Завтра!
— Нѣтъ! Нѣтъ! Прощай. Ни секунды.
И онъ принялъ съ плечъ своихъ ея руки.
— Умоляю тебя… Клянусь тебѣ, что завтра!
— Завтра меня не будетъ на свѣтѣ… чрезъ силу вымолвилъ онъ.
Она вскрикнула въ безумномъ испугѣ, судорожно стиснула его руки и молча съ ужасомъ глядѣла ему въ лицо.
— Да… Я давно думалъ… И теперь пора…
— Дай мнѣ… глухо выговорила она наконецъ, какъ-то задвигавшись, будто впотьмахъ. — Одѣнь меня. Я не вижу.
И она, блѣдная, дико озиралась кругомъ и слегка шаталась. Онъ поддержалъ ее, подалъ шляпку и дрожащими отъ восторга руками быстро кое-какъ окуталъ шалью ее голову и грудь.
Она двинулась къ дверямъ сама, прежде него.
— Безъ батюшкина образа! прошептала она чуть слышно себѣ самой.
— Мы его достанемъ. Я хоть украду его тебѣ.
— Идемъ… Идемъ… Но… Юрій… Она снова стала уже предъ дверями, выходившими въ садъ.
— Что же?
— Слушай меня. Одно слово. Мнѣ ихъ не жаль… Не страшно стыда… Я боюсь… Если это счастье, это будущее… Все это… Будетъ не то…
— Пойдемъ!.. Слышишь! Твоя карета подъѣхала. Иванъ Максимычъ сейчасъ вернется!..
Хорватъ быстро вывелъ ее чрезъ корридоръ въ садъ и, поддерживая, повелъ боковою дорожкой, которая зизгагомъ вилась среди чащи пахучей сирени и бузины… онъ боялся встрѣчи съ людьми Смередева. Когда они были въ концѣ сада, княгиня вдругъ остановилась и шепнула задыхаясь:
— Погоди. Дай мнѣ… Погоди.
— Что?… Устала… но…
— Поглядѣть…
Она обернулась на огонекъ въ домикѣ, свѣтившійся сквозь чащу, ближе, крѣпче прижалась къ нему и вымолвила страннымъ, не своимъ голосомъ:
— Она тамъ осталась…
— Что ты? Кто?
— Я говорю: она тамъ осталась… Еще тише, смущеннѣе прошептала она и показала на огонекъ дрожащею рукой.
— Но кто она?
— Она же, княгиня Агарина…
— Ахъ полно! Время ли! Господь съ тобой, почти нетерпѣливо произнесъ онъ.
— Ты не понимаешь. Это хорошо. Такъ и надо, заговорила она уже такимъ голосомъ, что Хорватъ невольно слегка смутился.
— Успокойся. Ты бредишь. Ты заболѣешь. Успокойся.
— Я спокойна. Пойдемъ, пойдемъ, и она двинулась быстрѣе его, почти побѣжала…
Пройдя большой пустырь, который былъ за садомъ Смередева, они вышли на Дѣвичье Поле. Среди ясной, тихой и слегка посвѣжѣвшей ночи вся окрестность далеко кругомъ, покоилась недвижно, безмолвно и утопала таинственно въ мерцаніи звѣздъ и въ полумглѣ.
Княгиня освободила изъ-подъ шали одну руку и прижала, ее къ глазамъ.
— Знаешь что… Тамъ все падаетъ, какъ-то странно зашептала она скороговоркой. — Понимаешь! будто все падаетъ. Будто все разрушается… Ну и хорошо. И хорошо…
Голосъ ея звучалъ съ оттѣнкомъ робкаго, безпомощнаго отчаянія.
— Гдѣ, милая? Что ты говоришь? гдѣ!
— Тамъ, за нами. Тамъ… А вернуться нельзя? Вѣдь нельзя? Скажи мнѣ, нельзя вернуться? Ну да, да… И я говорю… Нельзя… Нельзя…
— Господь съ тобой. Успокойся. Черезъ мѣсяцъ мы будемъ далеко отсюда и ты будешь смѣяться надъ всѣмъ этимъ.
Они молча подвигались по полю нѣсколько минутъ, но уже медленнѣе. Вдали выдѣлялась изъ мглы маленькая бѣлая церковь на углу поля и переулка.
— Ахъ Юрій, Юрій, вдругъ вскрикнула она и, схвативъ, себя за голову, остановилась.
— Что ты?
— Ахъ Юрій! Что мы дѣлаемъ!
Но онъ уже, не отвѣчая, снова повлекъ ее за собой. Она повиновалась чрезъ силу и, едва передвигая ногами, все что-то шептала сама себѣ, чуть слышно, безъ связи…
Когда чрезъ полчаса Иванъ Максимычъ вернулся домой, и, тщетно прокашлявъ въ сосѣдней гостиной, вошелъ въ свой кабинетъ, потомъ прошелъ столовую, заглянулъ наконецъ въ бывшую свою уборную, то вдругъ воскликнулъ, громко, замѣтя настежь растворенныя въ садъ двери:
— Что я? Ошалѣлъ что ли! Просто гулять вздумали. Охъ молодежь!
Однако смущенный и взволнованный онъ тотчасъ бросился въ садъ. Обѣжавъ его скоро кругомъ, онъ вернулся блѣдный, руки его тряслись до того, что онъ не могъ запереть дверь за собой:
— Господи помилуй! крестился онъ. — Охъ! Охъ! Стыдно! Стыдно!.. Меня-то… Я вѣдь хотѣлъ… Старался отъ сердца. Меня-то…
И онъ тяжело опустился на стулъ среди кабинета и сталъ, тереть себѣ виски.
— Грѣхъ! Грѣхъ тебя, княгиня… И что же теперь будетъ? Разорвутъ… И по-дѣломъ!.. Ахъ Марья Лукьяновна. Вѣкъ живи, вѣкъ учись. Ангелъ святой. Меня-то, за всю мою любовь. И онъ! Онъ! Онъ тоже меня…
Смередевъ вскочилъ вдругъ и крикнулъ на весь свой домикъ:
— Подлецъ! Да! Ты подлецъ! Не пожалѣлъ ее. Мы такъ не дѣлали! Мы кого любили — чтили свято… Правда ли это, моя родная? Правда ли?..
И голосъ Смередева задрожалъ. Онъ говорилъ это, уже поднявъ глаза полные слезъ на дорогой портретъ.
Она такъ же ясно, мирно, наивно смотрѣла на него изъ золотой рамки, и глаза, эти, вмѣстѣ съ кроткою улыбкой, будто отвѣчали:
— Да, правда… Мы такъ не дѣлали… Мы умирали…
Карета княгини вернулась домой пустая, лакей привезъ записку отъ Ивана Максимыча князю:
"Княгиня была, да сплыла. Поминай какъ звали. Марьей Лукьяновной Сабакиной. Безъ вины виноватъ предъ тобой. Прости. Уѣзжаю сейчасъ въ Донское имѣньишко, къ казакамъ. Авось тамъ живутъ еще по-старому.
Князь не сразу понялъ, переспросилъ лакея, но по лицу его догадался, понялъ все…
Всю ночь до утра просидѣлъ князь въ креслѣ и на разсвѣтѣ только прилегъ на диванъ… За одну ночь сталъ онъ совсѣмъ дряхлымъ старикомъ. Днемъ вошелъ къ нему Андріанъ, и князь, завидя его, какъ бы пришелъ въ себя и махнулъ рукой, прибавивъ тихо, но твердо:
— Уходи! Уходи! Скорѣе…
Андріанъ вышелъ, пораженный видомъ своего дорогого князиньки.
Чрезъ два дня князь рано утромъ выѣхалъ къ другу своему архимандриту… Онъ рѣшилъ безповоротно уйти въ монастырь и раздать все свое громадное имѣніе по монастырямъ. Такъ можно было уйти отъ позора, отъ любопытныхъ, глазъ, отъ насмѣшки и въ то же время въ новой обстановкѣ найти быть можетъ успокоеніе, примириться со странною судьбой своею.
За нѣсколько домовъ отъ своихъ палатъ, онъ увидалъ старинную церковь, ихъ приходъ, въ который такъ часто ѣздили они съ женой въ будни, гдѣ хоронила она своего отца, гдѣ говѣла всегда и причащалась… Маленькая церковь была теперь въ оградѣ обсажена молодыми деревьями, и все это сдѣлала она, его бывшая подруга жизни.
— А теперь! Теперь! воскликнулъ тихо князь. — Богъ съ ней!..
Когда карета поровнялась съ церковью, князь грустно сталъ оглядывать ее… Въ оградѣ пусто, только трое ребятишекъ играли въ бабки около паперти.
Но вотъ въ углу, недалеко отъ двухъ могильныхъ памятниковъ, на скамьѣ, придѣланной къ стволамъ двухъ большихъ кленовъ, онъ увидалъ сидящую спиной къ нему женскую фигуру въ черномъ платьѣ. Женщина сидѣла прислонясь бокомъ къ стволу дерева и припавъ къ нему же щекой… Въ ея станѣ, въ ея позѣ, въ бѣлыхъ полоскахъ подъ флеромъ, нашитыхъ на суконномъ платьѣ, князю сказалось сразу знакомое… Онъ вздрогнулъ и отвернулся.
— И она такъ же одѣта!.. Но она зато въ сердцѣ траура не носитъ! подумалъ онъ.
Карета проѣхала, но чрезъ нѣсколько секундъ князь вдругъ крикнулъ остановиться и, не давая времени кучеру удержать лошадей и лакеямъ соскочить съ запятокъ, чтобъ отворить дверцу, самъ растворилъ ее и собирался лѣзть вонъ.
— Ваше сіятельство! Убьетесь… Захарка! Стой! Стой! кричалъ какъ потерянный одинъ изъ лакеевъ.
Чрезъ минуту, бросивъ карету средь улицы, князь велѣлъ дожидаться и поспѣшно одинъ быстро зашагалъ къ церкви.
— Это она! повторялъ онъ дрожащимъ голосомъ и ускоривая шагъ. — Oui, c’est elle… Le bonheur ne nous chasse pas à l'église… Еслибъ она была счастлива, contente de soi même, она не прибѣжала бы сюда… въ эту церковь… Не сидѣла бы такъ за оградой.
И опытъ жизни подсказалъ князю вѣрно. И князь былъ убѣжденъ, что это она тамъ сидитъ, удивлялся, что сразу не догадался. И онъ былъ равно убѣжденъ, что какая-нибудь катастрофа могла только привести ее чрезъ два дня въ эту церковь, вмѣсто того, чтобы быть съ нимъ въ упоеньи первыхъ дней. И онъ былъ еще болѣе убѣжденъ, что найдетъ отчаянье, стыдъ, горькое раскаянье въ этой такъ сидящей женщинѣ.
Поровнявшись съ церковью, онъ въ рѣдкую сквозную ограду увидѣлъ ее снова, на томъ же мѣстѣ, въ той же позѣ, и вдругъ остановился.
— Что же будетъ, si elle me dit: non, je suis heureuse. Оставьте меня! Si je la perd encore une fois… Опять перечувствовать то же? У меня силъ не хватитъ!..
И князь стоялъ въ нерѣшимости и глядѣлъ на нее. Но эта поза?.. Это плечо прислоненное неподвижно къ дереву! Эта голова тоже безсильно припавшая щекой къ стволу.
Князь двинулся, готовый на все… вошелъ въ ворота и приблизился къ ней съ какою-то дрожью въ сердцѣ.
Это была она. Блѣдная, съ полузакрытыми глазами, въ полузабытьи, руки безсильно лежатъ на колѣняхъ. Онъ сталъ предъ ней, но она очевидно не замѣчала его.
— Marie… чрезъ силу позвалъ князь.
Она открыла глаза, поглядѣла пристально; ахнула тихо, будто отъ простой нечаянности, но даже не шевельнулась и стала глядѣть на него будто вспоминая… Но какая-то слабость сказывалась и въ лицѣ и въ глазахъ и мѣшала будто вспомнить.
— Marie… Dites moi… началъ князь, но дрожащій голосъ оборвался… Онъ собрался съ силами и выговорилъ тверже. — Я все понимаю, если вы здѣсь теперь… Что-нибудь страшное произошло… Я все вижу по лицу вашему. Я благодарю Бога, если все это такъ, если я не ошибаюсь… Vous l’avez perdu? Онъ вѣрно надѣялся, наконецъ, что вы бѣжите съ деньгами? Такъ! Marie, je pardonne tout… Вернитесь ко мнѣ… Уѣдемъ изъ Россіи и забудемъ все… Marie…
— Да, это вы… Съ вами можно найти… кротко и тихо сказала она. — Съ вами хорошо… Ахъ какъ я рада васъ видѣть. Пойдемте. Ну вотъ и хорошо.
Но она, говоря это, не шелохнулась, даже не отняла щеки, приложенной къ стволу дерева.
Князь пристальнѣе поглядѣлъ ей въ лицо и отчаянно всплеснулъ руками. Изъ глазъ его вдругъ брызнули слезы.
Онъ понялъ теперь, что ошибся. Онъ не нашелъ тутъ прежней жены.
Да, она была права, когда говорила милому, что княгиня Агарина осталась тамъ, въ домикѣ Смередева.
Чрезъ часъ князь уже привезъ жену домой, ее уложили какъ ребенка въ постель… Она кротко и ласково смотрѣла, на всѣхъ, даже улыбнулась разъ и прошептала:
— Тутъ хорошо… Вотъ я найду, тогда будетъ хорошо..
И она вскорѣ заснула спокойно, сладко.
Когда князь вошелъ въ домъ и вводилъ жену, то шелъ опустя голову и не глянулъ никому въ лицо, но затѣмъ, когда, онъ вышелъ изъ спальни ея, то замѣтилъ на всѣхъ лицахъ такую неподдѣльную радость, даже счастье, что поднялъ бодро голову и тоже радостно смотрѣлъ всѣмъ въ глаза. Слуги, чувствовали такъ же, какъ и князь, и безсознательно оправдывали поступокъ барина. Но у нихъ удвоилась у всѣхъ ненависть «къ тому злодѣю», которой не было теперь въ сердцѣ князя.
Князь надѣялся, что у жены все пройдетъ. Онъ смутно боялся только, что когда пройдетъ болѣзнь, придетъ сознаніе, то вернется пожалуй прежнее чувство… Докторъ пріѣзжалъ два раза, но княгиня спала спокойно и онъ уѣхалъ, обѣщаясь быть на утро.
На другой день княгиня, проснувшись утромъ, смотрѣла такъ же кротко и просто, только на мгновенье взоръ ея становился задумчивѣе, будто туманился, будто она силилась, вспомнить что-то… или же, вспомнивъ, старалась тщетна понять… Но чрезъ минуту взоръ снова прояснялся и она свова смотрѣла кротко, ласково и неразумно, какъ смотритъ, новорожденный ребенокъ…
На вопросы князя и доктора о томъ, какъ она себя чувствуетъ, она только улыбнулась молча и только разъ сказала:
— Тутъ хорошо, хорошо…
Середи дня къ ней вошла тихонько Люба и осталась, чтобы ухаживать за больной.
Князь, думая угодить женѣ, самъ послалъ къ ней прежнюю ея любимицу.
Когда княгиня открыла глаза и увидѣла у своей постели сидящую Любу, то пристально и испуганно устремила на нее широко раскрытые глаза. И вдругъ она измѣнилась въ лицѣ,. тихо ахнула и, быстро поднявшись, сѣла на постели. Чрезъ мгновенье она протянула на Любу руку, какъ бы отстраняя ее отъ себя…
— Что вы, моя родная?.. Это я… Около васъ сидѣть пришла, кротко сказала Люба.
— Ты… Ты?.. Да… Вѣрно… Ты!.. съ большими паузами, прошептала княгиня, какъ бы вспоминая что-то…
И вдругъ она вскрикнула:
— Да! Это ты сказала! Ты тогда говорила. Ты увѣрила…Вотъ! Вотъ здѣсь! У окна! Я помню… Ты!..
Княгиня смолкла на мгновенье и прибавила тише.
— И все убила! Все… Все это хорошее, святое… Я виновата… Я повѣрила…
И она вдругъ понурилась, сидя на кровати, закрыла лицо руками и тихо закачала головой, какъ бы отъ мучительной боли.
— Что съ вами, княгинюшка… испуганнымъ голосомъ повторяла Люба, не понимая ничего.
Княгиня снова открыла блѣдное лицо и, уронивъ на одѣяло ослабѣвшія руки, сверкающими глазами взглянула на Любу…
— Для васъ это — счастье!.. съ горечью прошептала она. — Вамъ, людямъ… Но и онъ тоже!.. И онъ не понимаетъ… Неужели я одна!
— Успокойтесь, моя родная… Приляжьте…
— Уйди! Уйди отъ меня! Все ты! Мнѣ больно видѣть тебя! Ты все убила!.. И что-жъ теперь? Зачѣмъ жить? Трудно. Не надо!.. Никому!
И княгиня, тихо опрокинувшись въ подушки, закрыла глаза и начала шепотомъ медленно бредить безъ связи, безъ смысла.
Но Люба, грустно нагнувшись надъ изголовьемъ больной, по нѣсколькимъ едва слышнымъ словамъ вдругъ смутно поняла всю грустную тайну ея мученій…
Да, тутъ, у окна, недавно, она разспрашивала Любу о томъ, чего не извѣдала сама, чего жаждала и для себя, какъ великаго чуднаго таинства… Но извѣдавъ, «Мадонна» не нашла того, чего искала…
Въ этотъ день вечеромъ на дворѣ и въ домѣ поднялась вдругъ суматоха… Князь услышалъ шумъ и говоръ, вышелъ изъ кабинета и хотѣлъ уже строго наказать за такую дерзость…
Къ нему навстрѣчу бѣжалъ дворецкій и почти кричалъ, задыхаясь:
— Андріана Егорыча… Ведутъ… Съ солдатами ведутъ… Сказываютъ, сейчасъ топоромъ изрубилъ Юрья-то Петров… Злодѣя-то нашего… Хочетъ токмо проститься съ вами.
Князь ахнулъ, вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и тотчасъ перекрестился. А глаза дворецкаго сіяли радостью.
— Прикажите допустить?..
Князь махнулъ рукой и тихо побрелъ въ кабинетъ.
«Если она поправится и узнаетъ?» думалъ онъ съ ужасомъ.
Въ ту же ночь, ясную, теплую, безмолвную, все было тихо въ палатахъ и на большомъ дворѣ князя. Молодой мѣсяцъ обливалъ блѣднымъ свѣтомъ и стѣны дома, и мостовую двора, и ворота, гдѣ стояли, поддерживая княжій гербъ, два алебастровые льва съ хвостами закорючкой.
Все спало и въ домѣ, и во флигеляхъ… Одинъ только сторожъ, недавно взятый изъ деревни, не спалъ, сидя у калитки, охалъ и вздыхалъ о своемъ деревенскомъ житьѣ.
Среди безмолвной ночи звякнуло что-то рѣзко въ домѣ, и сторожъ увидѣлъ отворяющееся окно въ верхнемъ этажѣ… Кто-то въ бѣломъ сталъ у окна, перевѣсился, смотритъ въ небо… Голова и грудь будто серебромъ отливаетъ въ мерцаніи звѣзднаго неба.
Чрезъ нѣсколько мгновеній эта серебристая фигура поднялась выше… И вотъ уже стоитъ на окнѣ!
Сторожъ ахнулъ невольно отъ эдакой смѣлости на такой вышинѣ.
Вотъ она тихо протянула руки вверхъ, будто къ мѣсяцу и звѣздамъ, вотъ заколыхалась… И вдругъ мелькнула въ воздухѣ уже ниже окна.
Странный, мягкій, ужасный звукъ нарушилъ безмолвіе ночное!..
Сторожъ закричалъ, бросился подъ окно и увидѣлъ на сѣрыхъ каменныхъ плитахъ бѣлую женщину, всю въ серебристыхъ косахъ.
Чрезъ нѣсколько минутъ подняли и внесли въ домъ трупъ. Только мертвые глаза, все-таки чудные, красивые, смотрѣли изумленно и печально, будто спрашивали что-то, будто упрекали…