Магистр и Фрося (Шабельская)/РМ 1883 (ДО)

Магистр и Фрося
авторъ Александра Станиславовна Шабельская

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru • Ихъ первые шаги въ жизни.
Текст издания: журнал «Русская Мысль», №№ 8—9, 1883.

МАГИСТРЪ и ФРОСЯ.
Ихъ первые шаги въ жизни.

ПОВѢСТЬ.

I.

Въ то время, когда маленькія государства южной Германіи старались переварить добровольный союзъ съ Пруссіей, отеческая любовь которой простиралась до того, что нѣкоторые государи въ случаѣ несогласія съ ней не смѣли назначать даже офицеровъ въ отрядъ, дежурившій у ихъ собственнаго кабинета, — они должны были назначаться изъ Берлина, гдѣ происходила безпрестанная муштровка войскъ, — вся Пруссія представляла страну, наполненную воинственными кликами, точно наканунѣ похода или на другой день послѣ побѣды. Такъ оно въ дѣйствительности и было. Недавно только смолкли пушки въ Богеміи, а французскіе шовинисты съ горечью задавали себѣ вопросъ: когда они потерпѣли пораженіе — при Ватерло или подъ Садовой? Бисмаркъ начиналъ затмевать Наполеона III, и въ Берлинѣ не даромъ рисовали его съ громадною головой; весь онъ представлялъ одну каску, а изъ-за его плеча выглядывало лицо очень напоминавшее будущаго германскаго императора. Если парижскій властелинъ думалъ только объ укрѣпленіи своей династіи, то берлинскій — о возвеличеніи Пруссіи на счетъ закабаленной Германіи. Въ этомъ случаѣ онъ исполнялъ единственно божественную волю Провидѣнія, и потому побѣда витала надъ его головой.

Пруссаки выпили все пиво въ Богеміи, но она не унывала; она варила новое и радовалась, что его можно будетъ наконецъ влить въ новые мѣха, — конечно, если Венгрія вмѣстѣ съ Австріей не наступитъ на нее. А Венгрія имѣла много причинъ ненавидѣть славянское племя.

Вѣна еще носила трауръ по своимъ безславно погибшимъ сынамъ, и шумная жизнь ея была отравлена воспоминаніемъ о недавнемъ пораженіи; но Бейстъ предлагалъ реформу за реформой и народъ встрепенулся, онъ украсилъ вѣнками и засыпалъ розами могилу, гдѣ были погребены борцы за народныя права въ 1848 году, — теперь онъ получилъ ихъ. И когда сгорѣла дочь Альбрехта, среди народа ходили толки о томъ, что Богъ покаралъ принца за то, что онъ первый скомандовалъ стрѣлять въ ихъ представителей, собравшихся передъ дворцомъ.

Такъ вотъ въ такое-то именно время Петръ Ивановичъ и Евфросія Васильевна совершали свое путешествіе по Европѣ. Курьерскій поѣздъ примчалъ ихъ изъ Швейцаріи въ Вѣну, и въ дождливый, пасмурный вечеръ маленькая каретка подвезла ихъ къ одной изъ лучшихъ гостиницъ на Грабенъ. Кучеръ соскочилъ съ козелъ, позвонилъ и отперъ дверцы.

— Brrr… verfluchtes Wetter! — пробормоталъ онъ, сливая воду съ широкихъ полей своей шляпы.

Въ это время цѣлая стая голодныхъ кельнеровъ устремилась внизъ по лѣстницѣ, готовая самымъ любезнымъ образомъ обобрать пріѣзжихъ. Петръ Ивановичъ, зная по опыту, какъ дорого обходится извощикъ, если съ нимъ расплачивается швейцаръ, подалъ возницѣ два флорина. Тотъ, порывшись въ портмоне, вынулъ оттуда цѣлую ленту маленькихъ запачканныхъ бумажонокъ.

— Что это? — спросилъ Соколовъ.

— Ochtzig kreizer^[1], — отвѣтилъ извощикъ.

Въ нимъ подошелъ одинъ изъ кельнеровъ и, тыкая жирнымъ пальцемъ въ бумажки, обязательно пояснилъ, что теперь, послѣ войны, они имѣютъ «cupferpapiere», ассигнаціи въ десять крейцеровъ. Петръ Ивановичъ съ видомъ отвращенія сжалъ въ рукѣ эти бумажонки. «Несчастная Австрія! — сказалъ онъ, оборачиваясь къ Фросѣ. — Она должна погибнуть, а славянскія племена отойти къ намъ!» И онъ, гордо поднявъ голову, пошелъ вверхъ по лѣстницѣ, точно побѣдитель.

Кельнеры, слѣдовавшіе за нимъ съ его маленькими чемоданами и саками, пересмѣивались: даже на нихъ отразилось возбужденіе, охватившее разбитый при Садовой народъ; они инстниктивно поняли Петра Ивановича и не хотѣли вторично никому покоряться. Одинъ изъ нихъ забѣжалъ впередъ и распахнулъ передъ Соколовымъ дверь роскошнаго помѣщенія.

Петръ Ивановичъ чуть не вскрикнулъ отъ удивленіи, когда кельнеръ объявилъ ему цѣну. Ища подходящаго по своимъ средствамъ номера, они поднимались все выше и выше, съ каждою лѣстницей гордая осанка его исчезала и передъ дверью номера въ третьемъ этажѣ онъ сгорбился и едва переводилъ духъ отъ усталости. «О, эти проклятые австрійцы! — думалъ онъ. — Нѣтъ, они должны погибнуть!»

Когда кельнеръ удалился, Петръ Ивановичъ, обернувшись въ своей спутницѣ, сердито проговорилъ:

— Отвратительно, что васъ въ вашей гимназіи ничему не учатъ! Ты такъ выражаешься по-нѣмецки, что насъ тотчасъ вездѣ принимаютъ за русскихъ.

Фрося съ удивленіемъ посмотрѣла на него.

— Да вѣдь я ничего не говорила! Говорилъ ты одинъ.

— Ну, не теперь, такъ прежде, — замѣтилъ Петръ Ивановичъ: — это все равно.

Онъ бросилъ на столъ шляпу и бумажникъ, потомъ взялъ въ руки эти злополучные «achtzig kreizer» и, разсматривая ихъ, презрительно замѣтилъ:

— Австріи не спасетъ и Бейстъ отъ подобной дряни! Эти жалкіе австрійцы для того и созданы, чтобъ ихъ колотили.

Фрося вспомнила, что на какой-то станціи она видѣла каррикатуру: Бейстъ только-что проснулся, съ широко раскрытыми глазами, съ всклокоченной головой; въ одной рукѣ онъ держалъ что-то, а другую высоко поднялъ со знаменемъ, на которомъ красовалось слово: «Beformen!» А надпись внизу гласила… Впрочемъ, надписи она не поняла.

Я не стану описывать наружность моихъ героевъ, — я оставлю это до болѣе удобнаго времени, потому что въ номерѣ стояла одна только свѣча, да и та на низенькомъ столикѣ, вслѣдствіе чего голова Фроси вытянулась на стѣнѣ, носъ и губы представляли подобіе консоля, а изогнутая спина Петра Ивановича напоминала верблюда. Онъ усердно возился съ саками. Всю дорогу отъ Montreux онъ былъ страшно не въ духѣ. «Что бы это значило?» — думала Фрося. Она смертельно устала и не чувствовала ни малѣйшей охоты нагибаться и возиться съ чѣмъ бы то ни было.

— Да помоги же! — проговорилъ Петръ Ивановичъ такимъ тономъ, что Фрося быстро вскочила и стала помогать ему.

— Фи! — брезгливо протянулъ онъ. — Я выпачкалъ обо что-то пальцы! Что это?

И онъ поднялъ вверхъ какую-то вещь.

— Это мой дождевой плащъ, — отвѣчала она поспѣшно. — Я должно-быть выпачкала его, когда выходила изъ кареты.

— Твой дождевой плащъ, — замѣтилъ Петръ Ивановичъ, — совершенно новая вещь! Нѣтъ, я начинаю думать, что аккуратность — не женское свойство.

Фрося молчала.

Этотъ плащъ была первая вещь, которую подарилъ ей Петръ Ивановичъ. Вѣдь они были всего два мѣсяца женаты. И Фрося невольно вспомнила, что, надѣвая ей плащъ, онъ имѣлъ такой торжествующій видъ, точно накидывалъ ей на плечи порфиру. Ей сдѣлалось неловко и она молчала.

— Ты сердишься? — спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Не знаю! — отвѣчала она.

— Но согласись со мной, что ты очень неаккуратна, — продолжалъ онъ: — я вѣчно долженъ былъ убирать за тобой. Развѣ это моя обязанность?

«Положительно онъ невыносимъ сегодня, — думала Фрося. — Что за мелочность! И что можетъ быть хуже — напоминать другъ другу о взаимныхъ обязанностяхъ по поводу разныхъ мелочей!» Главное, что ее разсердило, это — упрекъ, относящійся къ тону времени, когда она чувствовала себя такой счастливой и думала, что онъ испытываетъ то же самое, а между тѣмъ онъ сердился на нее и, если не дѣлалъ замѣчаній, то, быть-можетъ, только изъ вѣжливости.

Человѣку ужасно непріятно разочаровываться въ настоящемъ; но если тѣнь падаетъ на то прошлое, воспоминаніе о которомъ намъ особенно дорого, тогда это становится невыносимымъ.

Фрося испытывала недоумѣніе и какой-то еще не ясно сознанный страхъ вередъ чѣмъ-то.

Петръ Ивановичъ молча ходилъ по комнатѣ, пока кельнеръ принесъ подносъ съ кофейникомъ.

— Я буду наливать кофе, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, это моя обязанность, — отвѣчала Фрося.

— Ну, ну, ишь какая сердитая, — сказалъ онъ, улыбаясь: — сейчасъ, точно порохъ, вспыхнетъ! Вѣдь ты знаешь, и хочу тебя видѣть совершенствомъ.

— И потому стану тебя донимать мелочами, не правда ли? — отвѣчала она.

— Мелочи! — заговорилъ Петръ Ивановичъ. — Да вѣдь вся жизнь слагается изъ мелочей, и намъ, какъ бѣднымъ людямъ, нельзя забывать этого.

— Но я не хочу такой жизни! — съ жаромъ заговорила Фрося. — Я бывала бѣдна, очень бѣдна, но я этого не чувствовала. Мы съ братомъ не ссорились, а смѣялись надъ нашей бѣдностью.

— Не сравнивай меня, пожалуйста, со своимъ братомъ! — замѣтилъ онъ раздражительно.

Фрося откинулась на спинку дивана, а Петръ Ивановичъ молча пилъ свой кофе большими глотками. Потомъ онъ всталъ, взялъ шляпу и вышелъ изъ комнаты.

«Вотъ и исторія!» — думала она, глядя ему вслѣдъ.

У нея не было ни отца, ни матери; у нея былъ только братъ, котораго она страстно любила. Какъ могло случиться, что эти двое людей, которые были ей такъ дороги, ненавидѣли другъ друга? А между тѣмъ это былъ фактъ, который не составлялъ для нея тайны. Она уживалась съ нимъ, зная прекрасно, что именно она-то и была причиной дурныхъ отношеній между ними, и до сегоднешняго дня сознаніе это было единственнымъ темнымъ облакомъ на свѣтломъ горизонтѣ ея счастья; но въ ней жила увѣренность, что отношенія эти измѣнятся, какъ только они узнаютъ другъ друга, и онъ, ея братъ, убѣдится, что она счастлива. Конечно, пасмурная погода виновата въ томъ, что онъ не въ духѣ. Только зачѣмъ онъ на нее сердится! Она не можетъ платить ему тѣмъ же, — она не можетъ даже заставить себя сердиться на человѣка, котораго любитъ и которому вѣритъ.

Какая-то невѣроятная усталость чувствовалась ею во всемъ тѣлѣ. Они ѣхали двое сутокъ и эту послѣднюю ночь совсѣмъ не спали: было такъ холодно; имъ безпрестанно приходилось мѣнять вагоны, баварскіе кондуктора грубы и не поддаются даже на взятки.

Она подошла къ окну, открыла его, сѣла на широкій подоконникъ и стала смотрѣть внизъ. Посреди площади, противъ оконъ, возвышалась колонна; ея фантастическіе барельефы, освѣщенные мерцающимъ свѣтомъ фонарей, загадочно рисовались на темномъ фонѣ ночи. На противоположной сторонѣ виднѣлись широкія окна кофейной, залитыя яркимъ свѣтомъ, и мокрая мостовая отражала ихъ въ себѣ, точно кофейная продолжалась на улицу или улица входила въ нее.

Съ тѣхъ поръ, какъ за молодою женщиной захлопнулась дверца вагона въ Петербургѣ, это былъ первый вечеръ, что она оставалась одна, обуреваемая какими-то смутными, неуловимыми, но все же непріятными чувствами. Сырость отъ падающаго дождя коснулась ея обонянія, и она вспомнила Петербургъ, своего брата, своихъ пріятелей съ такой поразительной ясностью, на какую способно только сердце, удаленное отъ близкихъ, дорогихъ людей. На мгновенье она совершенно забылась.

— Kann ich gnädige Frau alles weg nehmen! — раздался за ней голосъ.

Фрося обернулась. Передъ ней стоялъ кельнеръ. Ей надо было отвѣчать по-нѣмецки, и затрудненіе, съ какимъ она произнесла фразу, тотчасъ напомнило ей, что она чужая въ городѣ.

Петръ Ивановичъ не возвращался еще.

Фрося подошла къ дивану и въ изнеможеніи опустилась на него. Свѣтъ отъ фонарей, освѣщавшихъ колонну, рисовалъ на противоположной стѣнѣ узоры колеблющейся отъ вѣтра ажурной занавѣски: они то двигались, расплываясь, то замирали безъ движенія. Подобно имъ и мысли Фроси переходили съ предмета на предметъ, но, покорныя недавно пережитому счастью, онѣ безпрестанно рисовали ей картину путешествія изъ Петербурга на Женевское озеро. Неужели это она, Фрося, была такъ счастлива и видѣла такъ много прекраснаго? Неужели это она?

Вотъ передъ нею разстилаются необозримыя болотистыя равнины, покрытыя то льдомъ, то снѣгомъ. Сѣрый тусклый день окуталъ тощіе остатки вырубленнаго лѣса и маленькія, черныя избы; онѣ уныло смотрятъ на проѣзжающихъ. Какое-то щемящее чувство непреодолимой тоски охватываетъ при видѣ этихъ печальныхъ равнинъ, точно туманъ, покрывающій ихъ, нависъ надъ всѣми вашими помыслами и заслонилъ всѣ ваши надежды, вы мало-помалу начинаете чувствовать себя безпомощною частицей этого неизмѣримаго болота. Неужели-жь вамъ никогда не вынырнуть изъ него?

Но вотъ природа постепенно мѣняется. Снѣга совсѣмъ нѣтъ. Весна даетъ себя чувствовать и въ крикѣ птицъ, и въ мягкой, нѣжной, чуть пробивающейся зелени, которая подобно моху лѣпится по отлогостямъ холмовъ, обращенныхъ на югъ. Ландшафтъ безпрестанно мѣняется: вотъ долина, усѣянная избами, вотъ холмы, поиъкрытые густымъ лѣсомъ, а вотъ и единственный въ то время тоннель въ Россіи, который сдѣланъ былъ на утѣху проѣзжающей публики; вотъ старый городъ съ узкими улицами: это — древняя столица Литвы; изъ вагона видна зубчатая верхушка Остробрамы.

Темнѣетъ. Входитъ чиновникъ и отбираетъ паспорты. Они подъѣхали къ Вержболову. Ихъ заперли въ вагонахъ и у дверей стали жандармы съ обнаженными шашками.

Что такое? Что случилось? — испуганно спрашиваютъ со всѣхъ сторонъ.

Кто-то бѣжалъ изъ Россіи, кого-то ищутъ.

Вошли жандармы и стали сурово спрашивать у каждаго его фамилію. Фрося замѣтила, что не только она, но многіе не сразу могли сказать свое имя. Жандармы удалились, и всѣ тревожно переглянулись. Со всѣхъ сторонъ слышатся вопросы: «Гдѣ онъ? Это онъ? Нашли ли?… Нѣтъ, видно раньше проскользнулъ».

Какой-то господинъ, стоя у окна, вздохнулъ и перекрестился.

Конецъ роднымъ картинамъ!

Эйдкуненъ. Высокая темная зала со сводами. Петръ Ивановичъ ушелъ мѣнять деньги. Фрося была единственная женщина, переѣхавшая въ этотъ день границу. Она сидитъ одна. Противъ нея нѣмецкіе офицеры пьютъ пиво изъ большихъ высокихъ кружекъ.

Вдругъ раздалось: «Виватъ, виватъ!» Какого-то господина ведутъ подъ руки, множество кружекъ поднялось вверхъ, и пиво плещетъ черезъ ихъ края. Фрося съ любопытствомъ подходитъ ближе.

Виновникъ торжества былъ берлинскій студентъ, пріѣхавшій повидаться съ родными, и его за непрописку паспорта въ Петербургѣ задержали на границѣ. Онъ почти не говорилъ по-русски. «Verfluchtes Bussband! Verfluchtes slavisches Land!» — кричалъ онъ, потрясая кулакомъ въ воздухѣ. «Hoch, hoch! — раздается со всѣхъ сторонъ. — Виватъ, виватъ!»

Одинъ изъ нихъ бросилъ кружку на полъ и при взрывѣ общаго восторга съ остервенѣніемъ сталъ топтать ее ногами. У Фроси мурашки забѣгали по спинѣ при видѣ этого нѣмецкаго ликованья.

Какъ жаль, что они переѣхали границу ночью! Ей думается, что потому-то не находитъ она въ душѣ своей отголоска тѣхъ восторговъ, какимъ она предавалась въ Петербургѣ при одной только мысли о своей поѣздкѣ. Но сонъ насильно закрываетъ ей глаза.

«Кёнигсбергъ!» — прокричалъ кондукторъ. Фрося проснулась и всматривается въ этотъ первый чужой городъ, но, кромѣ станціи, ничего не видитъ. Еще очень рано, и густой туманъ повисъ надъ окрестностью. Дальше Фрося жадно смотритъ на прусскую землю: какъ она желта, глиниста и однообразна. Да почему пруссаки теперь такъ сильны, если у нихъ земля сѣрая, а природа жалкая и даже убогая? Этотъ вопросъ невольно возникъ въ ея душѣ; и, какъ бы въ отвѣтъ на него, раздается: «Виватъ, виватъ!» Съ ними ѣдетъ прусскій генералъ и кажется ей, что и желѣзная дорога, и станція, и даже сама Пруссія — все это создано для него. Какъ только длинная, остроносая фигура его показывалась на платформѣ, всѣ бѣжали и кричали: «Виватъ, виватъ!» Въ Крейцѣ его встрѣтилъ цѣлый полкъ драгунъ; окна дрожали отъ ихъ оглушительныхъ возгласовъ.

А вотъ и Берлинъ, который прежде, по выраженію Гейне, былъ только мѣстомъ для города; однако съ тѣхъ поръ, какъ Бисмаркъ началъ отливать свинцовыя голушки, а вся Европа съ напряженіемъ слѣдить, кто ими подавится, Берлинъ несомнѣнно сталъ городомъ. Интересно знать, подавится ли когда-нибудь Бисмаркъ и чѣмъ именно?

Они ночевали въ старой, узкой улицѣ противъ заброшеннаго монастыря. Въ гостиницѣ было такъ холодно, что только любовь могла согрѣть ихъ. Рано утромъ они спѣшатъ на дебаркадеръ, чтобъ ѣхать во Франкфуртъ.

О, чудное время! О, дивныя мѣста!… Фрося впивается глазами въ эти горы, въ эти развалины замковъ на горахъ. Никакая картина, никакое описаніе не можетъ дать понятія объ этихъ мѣстахъ. Съ одной стороны Рейнская долина, вся зеленая, цвѣтущая, гдѣ человѣческія жилища тонутъ въ роскошныхъ садахъ и виноградникахъ, безконечно тянется по правую сторону дороги и тамъ, далеко, сливается съ голубымъ горизонтомъ. Налѣво видъ безпрестанно мѣняется: вотъ городъ съ красивыми остроконечными крышами, а вотъ три горы и на вершинѣ каждой изъ нихъ развалины древнихъ замковъ.

Отсюда хищные бароны властвовали надъ народомъ. Спускаясь внизъ изъ своихъ замковъ, они наводили ужасъ на долины. Съ тѣхъ поръ прошло много вѣковъ, неумолимое время засыпало рвы, народъ засадилъ неприступныя горы виноградинками. Нѣмецкіе поэты воспѣли любовь и свободу въ самыхъ чудныхъ, сладкихъ стихахъ, а широкій полукафтанъ, длинныя кудри и черная шляпа съ перомъ обольщали не только Гретхенъ, но даже и баронессъ. Почему, однако, бритыя баронскія головы такъ страстно лѣзутъ подъ желѣзную шапку? Почему для нихъ гронъ пушекъ пріятнѣе музыки Бетховена? — Это видъ развалинъ поддерживаетъ въ нихъ воинственный духъ… Нѣтъ, нѣтъ, нужно срыть ихъ до основанія, а то поэты начнутъ воспѣвать кривыя ноги кавалериста и статую Гете придется одѣть въ военный мундиръ.

Розовыя, прозрачныя облака ходили въ этотъ день по небу. Какъ живо она помнитъ однѣ развилины, гдѣ солнце, ворвавшись въ полуразвалившуюся башню, освѣтило ихъ такимъ яркимъ заревомъ, что это былъ точно пожаръ безъ дыма и пламени. И эти горы, эти замки, эта роскошная Рейнская долина — все проносится, какъ дивный сонъ, подъ сладкій шепотъ любви.

Поѣздъ мчится, какъ стрѣла. Она до того жадно смотрѣла изъ окна вагона, что у нея голова закружилась отъ усталости. И теперь передъ ея умственнымъ взоромъ проносится еще разъ эта чудная картина.

Во Франкфуртѣ они ѣдутъ осматривать Жидовскую улицу. Вѣка столпились на ней и угрюмо смотрятъ съ узкихъ, потемнѣвшихъ зданій. Они тѣсно прижались другъ къ другу; здѣсь прятались такъ же тѣсно сомкнутые, вѣками гонимые сыны Израиля, безъ связи съ настоящимъ, съ проклятымъ прошедшимъ, одушевленные однимъ страстнымъ желаніемъ вырвать у будущаго право на существованіе. Думали ли они тогда, что потомки ихъ такъ тѣсно сомкнутся съ гонителями подъ однимъ непобѣдимымъ знаменемъ: «биржа, спекуляція?» А здѣсь все говоритъ о ихъ прежней жизни: все бѣдно, все печально! Вонъ на стѣнѣ одного дома въ видѣ барельефа изображена цапля: она склонила голову и приподняла одну изъ своихъ длинныхъ лапъ; никогда свѣтъ не видывалъ болѣе печальной птицы. Это умоляющій еврей передъ средневѣковымъ судилищемъ.

Этажи нависаютъ одинъ надъ другимъ. Она съ трепетнымъ недоумѣніемъ смотритъ на эту старину, и чудится ей, что эти хмурыя верхушки рухнутъ когда-нибудь и погребутъ подъ своими развалинами такихъ праздныхъ зѣвакъ, какъ они. Скорѣй, скорѣй отсюда, — туда, гдѣ новый городъ разбѣжался во всѣ стороны отъ старыхъ воротъ, которыя одиноко стоятъ теперь! Валы снесены и на мѣстѣ ихъ воздвигнуты прекрасныя зданія, а дикій, вѣчно юный, вѣчно зеленый виноградъ непроницаемою шапкой прикрылъ эту сѣдую старую дверь.

Майнъ все такъ же покоится въ гранитныхъ берегахъ, все то же свѣтитъ солнце, но Франкфуртъ уже не тотъ — не вольный городъ свободной Германіи! Въ гостиницѣ, гдѣ они остановились, они видѣли Пруссію: она представляла бочку Данаидъ, куда старикъ Франкфуртъ, тряся головой, вмѣстѣ съ Германіей несъ свои сокровища.

За Франкфуртомъ природа разнообразна и капризна. Поѣздъ мчится. Жадные взоры путешественниковъ перебѣгаютъ съ одной стороны на другую. Картины быстро мѣняются; вдали — то справа, то слѣва — виднѣются горы.

Солнце садится.

— Рейнъ! — закричалъ кто-то и всѣ бросились къ окнамъ.

Съ одной стороны отвѣсная крутизна, а съ другой, внизу, далеко сверкающая полоска воды, освѣщенная пурпурными лучами заходящаго солнца.

Въ Базелѣ Рейнъ шумно катится въ каменныхъ берегахъ; онъ ежеминутно напоминаетъ о своей силѣ и быстротѣ; онъ боится, чтобъ его не прогнали изъ этого города, гдѣ каждая пядь земли цѣнится на вѣсъ золота и гдѣ дома, подобно вавилонской башнѣ, стремятся къ небу. Здѣсь давно произошло смѣшеніе языковъ, но ни одна башня не рухнула. За Базелемъ горы тѣснились со всѣхъ сторонъ; онѣ то какъ будто приближались, то убѣгали и точно громоздились одна на другую, «чтобъ увидать, какъ мы счастливы», говорилъ ей Петръ Ивановичъ.

Весь этотъ день Фрося находилась въ сильномъ возбужденіи; она ожидала чего-то удивительнаго и безпрестанно испытывала то сильную радость, то какой-то неизъяснимый страхъ.

Начались тоннели. Передъ послѣднимъ изъ нихъ въ вагонахъ зажгли огонь, и, когда поѣздъ вылетѣлъ изъ мрака насильственной ночи, она вскрикнула и закрыла глаза. Это было дѣйствительно грандіозное зрѣлище: они находились высоко надъ землей; къ югу вершины Савойскихъ горъ, покрытыя снѣгомъ, отливали всѣми цвѣтами радуги; внизу узкою полосой сверкало Женевское озеро; Dent du Midi, высоко поднявъ свою голову, вѣчно закутанную бѣлымъ покрываломъ, замыкалъ на востокѣ сжатый горизонтъ; а на западѣ, гдѣ заходящее солнце разсыпало свои лучи по снѣжнымъ верхушкамъ, нельзя было ничего разсмотрѣть: тамъ стояли огненные столбы и миріады искръ вертѣлись и кружились въ нихъ.

Они медленно спускались внизъ и наконецъ поѣхали по берегу Женевскаго озера. Ночь сгущалась. Вершины горъ точно сомкнулись надъ ихъ головами. Когда поѣздъ останавливался и оглушительный стукъ колесъ смолкалъ, какіе-то неясные голоса неслись отовсюду: это было безконечное эхо звуковъ; имъ некуда было уйти и они, чаруя слухъ, нѣжно дрожали въ воздухѣ.

Представьте себѣ молодую, впечатлительную женщину, которая никогда не выѣзжала изъ Петербурга, которая ничего не видѣла, кромѣ кочковатыхъ равнинъ Новгородской губерніи, и вдругъ въ продолженіе четырехъ дней она переносится въ Швейцарію, изъ зимы въ лѣто, отъ убогой природы къ роскошнымъ картинамъ. Здѣсь, на берегу озера, которое точно сжато со всѣхъ сторонъ, она ощутила непреодолимый страхъ: эти горы задавили ее, и, не имѣя силъ справиться съ массой впечатлѣній, нахлынувшихъ на ея молодую душу, она почувствовала тоску. Ночью въ Montreux ей приснились родныя безконечныя равнины, а когда она подбѣжала къ окну и увидала Савойскія горы, то невольно отъ души воскликнула:

— Уѣдемъ, уѣдемъ отсюда!

Но они остались.

Черезъ три недѣли, когда она взошла на Гліонъ и горизонтъ раздвинулся передъ ея восхищеннымъ взоромъ, она поняла, что люди здѣсь, подобно итицамъ, должны были возлюбить свободу и скорѣй умереть, чѣмъ отдать ее.

Спустившись въ подземелье Шильонскаго замка, она могла убѣдиться, какъ чудно описалъ Байронъ видъ съ бойницъ на озеро, — эту воду, которая яркою полосой точно поднимается туда, къ западу, и сливается съ Юрою. Имя Байрона высоко вырѣзано на колоннѣ, у которой каменный полъ вытоптанъ былъ подъ ногами Бонивара; а выше имени Байрона красуется имя М…на. Бѣдный М.!.. онъ подставилъ деревянную лѣстницу и написалъ свое пустое имя выше имени Байрона. Онъ уподобился тому пауку, который орломъ былъ занесенъ на вершину горы. И не нужно порыва вѣтра, чтобы сдуть его, — тряпка его сниметъ!… Путешественники хохотали, а провожатый увѣрялъ всѣхъ, что это имя написалъ русскій. Неизвѣстно, былъ ли то русскій, но несомнѣнно, что то былъ жалкій человѣкъ.

Два мѣсяца въ Montreux прошли какъ сладкій сонъ. Любовь и удивленіе Фроси къ Петру Ивановичу не только не уменьшились, но, напротивъ, еще болѣе усилились. Они были неразлучны. Онъ познакомилъ ее съ исторіей Швейцаріи; онъ такъ много говорилъ и ей такъ сладко было слушать его.

Когда они сѣли въ вагонъ, чтобъ ѣхать въ Вѣну, Петръ Ивановичъ торжественно произнесъ:

— Теперь праздникъ кончился, и мы примемся за работу.

Фрося не испугалась этихъ словъ: праздникъ ли, работа ли — все ей улыбалось вмѣстѣ съ нимъ, все должно было быть прекрасно. Она написала нѣсколько писемъ въ Петербургъ, гдѣ безсвязно описывала природу и на каждой страницѣ прибавляла: «Я счастлива, счастлива, счастлива!» Въ этотъ короткій промежутокъ времени они не успѣли задать другъ другу никакихъ серьезныхъ вопросъ. Онъ считалъ себя призваннымъ совершать великія дѣла, и она, конечно, не сомнѣвалась въ этомъ.

Въ Цюрихѣ, гдѣ они остановились на нѣсколько часовъ, былъ купленъ дождевой плащъ и возложенъ ей на плечи. Этотъ первый подарокъ роковымъ образомъ нарушилъ гармонію ея отношеній въ Петру Ивановичу.

Порывъ вѣтра вздулъ занавѣску, тѣни на стѣнѣ затрепетали, задвигались и приняли самыя фантастическія очертанія. Мысли Фроси закружились и потеряли всякую связь. Въ ушахъ ея поднялся шумъ и звонъ. Она въ горахъ. Громъ и молнія. Dent du Midi закачалъ своею верхушкой, — онъ силился сбросить съ себя сѣрое облако. Это не громъ гремитъ, а Петръ Ивановичъ ссорится съ ея братомъ. Вотъ молнія сверкнула передъ самыми ея глазами. Она съ усиліемъ открываетъ ихъ.

Петръ Ивановичъ нагнулся надъ ней съ лампой въ рукахъ.

— Ты бредила, — сказалъ онъ.

Фрося встала, но голова ея кружилась, и она повалилась на диванъ.

Петръ Ивановичъ засуетился и, сильно встревоженный, помогъ ей раздѣться. Она горѣла, какъ въ огнѣ, и едва могла держать прямо голову.

Призванный докторъ посмотрѣлъ ея горло и объявилъ, что это только маленькая простуда, что назавтра die gnädige Frau будетъ здорова и весела, какъ майскій день.

Майскій день проснулся пасмурнымъ и слезливымъ и, когда послѣ трехъ часовъ появилось солнце и заглянуло въ комнату на третьемъ этажѣ, обитательница ея сидѣла задумавшись на диванѣ. Передъ нею лежала почтовая бумага, и она грызла перо. Она хотѣла написать брату что-нибудь такое, что бы навѣкъ успокоило его.

Но развѣ онъ имѣлъ причину безпокоиться?

Конечно.

II.

Теперь при свѣтѣ дня я постараюсь описать наружность Евфросіи Васильевны. Она была сильная блондинка съ роскошными свѣтлыми волосами, которые, увы, она всегда стригла и только теперь, по просьбѣ мужа, стала отпускать въ косу. У нея были большіе, выразительные глаза неопредѣленнаго цвѣта и черныя, почти сросшіяся, брови. Эти рѣзко очерченныя брови и легкая складка надъ переносицей составляли странный контрастъ съ почти дѣтскимъ очертаніемъ ея губъ и подбородка; но это же придавало особенную прелесть и измѣнчивость ея физіономіи. Когда она закрывала глаза, на ея лицо точно падала тѣнь отъ бровей и рѣсницъ, и въ гимназіи, гдѣ она воспитывалась, дѣти, умѣющія подмѣчать всѣ особенности, говорили въ такихъ случаяхъ, что ея лицо посыпалось пепломъ. Когда же она поднимала глаза, они очаровывали своимъ блескомъ и прелестью выраженія. Ростъ и сложеніе ея не возбуждали никакихъ споровъ и замѣчаній, — они вполнѣ гармонировали съ ея наружностью, съ ея походкой, легкой и граціозной.

Отца она лишилась очень рано; мать умерла, когда ей исполнилось тринадцать лѣтъ, и она осталась на попеченіи своего брата Пимена. Онъ былъ десятью годами старше ея и только-что кончилъ въ то время курсъ въ технологическомъ институтѣ. Послѣдніе три года своего ученья Фрося провела въ одномъ изъ лучшихъ петербургскихъ пансіоновъ.

Что это стоило ея брату, достаточно сказать, что года два послѣ ея выпуска онъ все еще выплачивалъ долги. Но ему никогда ни на минуту не пришлось пожалѣть объ этомъ: она оказалась прекрасной сестрой, нѣжной и любящей. Горячее чувство взаимной привязанности между этими двумя молодыми людьми воспитало въ нихъ готовность въ жертвамъ и чуткое отношеніе ко всѣмъ своимъ недостаткамъ. Каждый изъ нихъ старался не оказаться ниже того высокаго уваженія, какое они чувствовали другъ къ другу.

Пименъ Васильевичъ былъ сосредоточенъ и молчаливъ. Трудовая жизнь рано наложила на него свою печать. Онъ не искалъ ни съ кѣмъ сближенія, никогда не старался проникнуть въ чужую душу, не напрашивался на довѣріе; онъ жилъ своей собственной жизнью, понять которую никого не звалъ. Онъ производилъ впечатлѣніе человѣка физически сильнаго, но не умнаго и даже грубоватаго. Когда онъ надѣвалъ свою рабочую кожанную куртку, его легко было принять за простого работника, и въ этомъ отношеніи онъ рѣзко отличался отъ сестры своей: ее нельзя было смѣшать съ толпой. Легкая, гибкая, нѣсколько застѣнчивая, она съ первыхъ минутъ знакомства уже заставляла чувствовать присутствіе той женственной нѣжности и почти дѣтскаго довѣрія къ людямъ, которое такъ чаруетъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ часто заставляетъ страдать обладательницъ этихъ свойствъ. Ее считали умной дѣвушкой, но наивной. Наивностью находили въ ней способность все идеализировать и самые обыкновенные поступки объяснять необыкновенными причинами, конечно, всегда хорошими. Въ ней жило какое-то безпокойное стремленіе къ совершенствованію и постоянное недовольство собою, вслѣдствіе чего всѣ, окружающіе ее, казались ей гораздо лучше, чѣмъ они были на самомъ дѣлѣ. Еще въ гимназіи, гдѣ она училась серьезно и старательно, она пріобрѣла фанатическую вѣру въ то, что образованіе ведетъ къ совершенству и что если наука сама по себѣ высока и священна, то всякій жрецъ науки стоитъ уже на извѣстной высотѣ и имѣетъ право на особенныя почести и уваженіе.

Въ то время еще не было высшихъ курсовъ, и дѣвушка не могла воочію убѣдиться, какъ мало величія у большинства оффиціальныхъ представителей науки. Этой вѣры еще ничто не поколебало въ ней въ то время, когда она въ первый разъ встрѣтилась съ Петромъ Ивановичемъ. Это случилось въ одномъ домѣ, гдѣ она часто бывала, потому что сдружилась въ гимназіи съ дочерью хозяина. Еще до знакомства съ нимъ ей уже говорили о Петрѣ Ивановичѣ, какъ о человѣкѣ очень образованномъ. Онъ былъ магистръ, пріѣхавшій въ Петербургъ защищать докторскую диссертацію.

Въ ту пору, въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, русское общество далеко не представляло тѣхъ рѣзкихъ разграниченій, которымъ оно подверглось въ позднѣйшее время. Можно было встрѣтить людей уважающихъ другъ друга съ совершенно различными политическими мнѣніями. Съ положительностью можно сказать, что все тогдашнее общество, въ которомъ еще не умеръ пылъ первыхъ преобразованій, вѣрило въ свои силы, въ свою коллективную честность, въ свое презрѣніе въ нечистымъ способамъ наживы и подсаживанію другъ друга. Конечно, и тогда уже намѣчались тѣ характерныя черты, которыя потомъ раздѣлили общество на двѣ половины: одна — честная, трудолюбивая, проникнутая серьезною любовью къ обществу и его интересамъ, другая — развращенная, хищная, сильная своей многочисленностью, а главное — своей беззастѣнчивостью въ выборѣ средствъ для побѣды надъ противниками. Это роковое недоумѣніе образовало цѣлую пропасть, гдѣ тонетъ все, что дорого для каждаго культурнаго русскаго человѣка, глядя въ которую, чувствуешь невыразимый ужасѣ и свое полное безсиліе засыпать эту пропасть, или перекинуть черезъ нее мостъ.

Фрося не имѣла еще ровно никакихъ установившихся убѣжденій. Для нея Петръ Ивановичъ явился жрецомъ науки, молодымъ, блестящимъ, красивымъ, и нѣтъ ничего удивительнаго, что раньше, чѣмъ она его узнала близко, она уже смотрѣла на него съ благоговѣніемъ и страхомъ. Да и почему ему было и не быть тѣмъ Моисеемъ, который долженъ вести ее въ обѣтованную землю знаній и совершенствованія: она никогда не смотрѣла на жизнь какъ на арену только однихъ удовольствій и наслажденій.

Все способствовало къ укрѣпленію въ ней высокаго мнѣнія о Петрѣ Ивановичѣ. Въ домѣ, гдѣ она часто встрѣчала его, всѣ, начиная съ хозяина, были отъ него въ восторгѣ и считали чуть ли не геніемъ. Даже Пименъ нашелъ его умнымъ и пріятнымъ человѣкомъ. Нельзя было не поддаться этому общему настроенію, тѣмъ болѣе, что Петра Ивановича окружалъ ореолъ особенной таинственности. О немъ говорили какъ о человѣкѣ, который никогда не женится; онъ самъ о себѣ туманно выражался, что никогда не свяжетъ ни съ кѣмъ своей трудовой жизни. Ну, развѣ это не заманчиво для горячей женской головы? А воображеніе у Фроси было самое пылкое; она безпрестанно забѣгала впередъ во всѣхъ своихъ предположеніяхъ. Все таинственное и непонятное возбуждало въ ней какой-то священный трепетъ. Когда въ дѣтствѣ нянька разсказала ей о Страшномъ Судѣ, то Богъ представился ей такимъ неумолимымъ и страшнымъ, что она почувствовала себя великой грѣшницей. Она боялась войти въ церковь, — ей все представлялось, что правосудіе небесное должно разразиться надъ ней; она горячо отмаливала всѣ свои грѣхи и преступленія. Въ двѣнадцать лѣтъ ее первый разъ повели смотрѣть восковыя фигуры. Вошедши въ залу, гдѣ помѣщались статуи, ей почудилось, что она встряла въ какой-то невѣдомый ей міръ, гдѣ всѣ эти люди живутъ своей собственной жизнью, таинственной и непонятной ей. Она долго не могла уснуть и когда заснула, то ей приснилось, что она сама стоитъ окаменѣлая въ нишѣ.

Вслѣдствіе этой особенности своего характера, она оцѣнивала людей и поступки ихъ съ чисто-субъективной, иногда черезчуръ идеализированной точки зрѣнія: она смотрѣла на все своими внутренними глазами. Сама склонная къ жертвамъ, чего только не воображала она, узнавъ, что Петръ Ивановичъ не можетъ ни на комъ жениться. То думала она, что онъ, защищая какое-нибудь любимое существо, убилъ врага своего и теперь подъ гнетомъ тайны не желаетъ связать свою жизнь съ другою; то онъ посвятилъ свою жизнь на служеніе обществу; то влюбился онъ въ науку до того, что не хочетъ связать себя съ женщиной. Сначала въ ея мысляхъ Петръ Ивановичъ всегда былъ одинъ, но потомъ мало-помалу, совершенно незамѣтно для самой себя, она уже не могла думать о немъ иначе, какъ въ связи со своей собственной особой. Малѣйшее облачко на челѣ его заставляло ее задумываться.

Когда онъ явился въ ней просить благословенія для защиты диссертаціи, она преисполнилась гордостью и хотѣла, во что бы то ни стало, идти съ нимъ вмѣстѣ, чтобы первой его поздравить, но Петръ Ивановичъ не позволилъ ей этого сдѣлать.

Она осталась и ждала его, какъ побѣдителя; но вечеромъ того же дня онъ явился блѣдный, взволнованный и началъ громить университетъ.

— Это ничтожная корпорація оффиціальныхъ юристовъ! — говорилъ онъ. — Вмѣсто того, чтобъ идти на встрѣчу человѣку съ живыми мыслями, она готова собственноручно задушить его!… Я могу перенести, — воскликнулъ онъ, — всякое горе, всякій ударъ судьбы, если его мнѣ не причинили люди вслѣдствіе злобы я зависти, вслѣдствіе тупоголоваго невѣжества!… Вы видите передъ собой человѣка несчастнаго, но несчастнаго не отъ собственной слабости, а потому, что онъ дерзнулъ поднять завѣсу и освѣтить тотъ мракъ, откуда вышли всѣ эти корифеи, всѣ эти цѣнители. Думаете ли вы, Евфросія Васильевна, что можно быть сколько-нибудь выдающимся изъ ряда убогой дѣйствительности и что вамъ не усѣютъ путь терніями? — Никогда, никогда!

Ну, извольте остаться равнодушной къ подобнымъ словамъ и какъ не захотѣть раздѣлить судьбу этого великаго страдальца! Она готова была кинуться передъ нимъ на колѣна и плакать отъ умиленія. А онъ, видя, какое дѣйствіе производятъ слова его, продолжалъ:

— Но мы поборемся, — мы покажемъ, что мы такое! Мы поѣдемъ за границу и напишемъ вотъ едакую книгу!

Онъ развелъ ладони рукъ вершка на четыре: книга обѣщала быть дѣйствительно объемистой.

— Пусть они закусятъ себѣ языки до крови, тупоголовые зоилы! Вы мнѣ вѣрите? — спросилъ онъ въ заключеніе.

Еще бы она ему не вѣрила, — ему, магистру, который изъ любви къ чему-то не хочетъ даже жениться! Да еслибъ онъ сказалъ, что захватитъ всѣхъ въ свою ладонь, она бы только пожелала сама попасть въ число тѣхъ жалкихъ песчинокъ.

Всю ночь послѣ его ухода она не могла сомкнуть глазъ: сознаніе, что онъ ѣдетъ за границу писать свою книгу, а она остается одна, убивало ее. И наконецъ, когда она совершенно измучилась отъ любви къ нему, онъ объявилъ, что женатъ и не можетъ назвать ее своей женой. Бѣдная дѣвочка! Извѣстіе это не испугало, но, напротивъ, обрадовало ее: она увидѣла, что отъ нея зависитъ облегчить ему бремя его тяжелой жизни, и почти со слезами на глазахъ умоляла его не отталкивать ея, позволить любить себя. И Петръ Ивановичъ позволилъ; но братъ… Ахъ, какой это былъ ужасный день! Они ушли въ кабинетъ, а она осталась въ столовой. Что они тамъ говорили, неизвѣстно, только Пименъ вышелъ блѣдный, съ трясущейся челюстью. Братъ и сестра нѣсколько минутъ молча стояли другъ противъ друга.

— Ну что? — спросила Фрося и голосъ ея дрожалъ, какъ натянутая струна.

— Онъ тебя не любитъ. Онъ отказывается отъ тебя, — произнесъ Пименъ Васильевичъ.

Фрося протянула руки впередъ. Она хотѣла что-то сказать, зрачки ея расширились, губы поблѣднѣли и она, какъ подкошенный цвѣтокъ, повисла на его рукахъ,

Когда она открыла глаза, то увидала надъ собой испуганныя лица Пимена и Петра Ивановича. Братъ ея тотчасъ ушелъ, а онъ сталъ увѣрять, что съ нимъ обошлись грубо и дерзко, но что теперь онъ никому не отдастъ ея.

Пименъ не оправдывался. Онъ ничего не говорилъ. Она не знала, что произошло между ними, но видимо братъ боялся за нее и не довѣрялъ ему. Ее это ужасно огорчало. Она ни на секунду не раскаявалась, что рѣшилась на такую трудную жизнь, ей только хотѣлось навсегда успокоить брата; и именно теперь, когда Петръ Ивановичъ опять ушелъ куда-то, ни слова ей не сказавши, и когда она сама точно чего-то начинала бояться, ей хотѣлось успокоить брата. Какъ она его любила въ настоящую минуту! Она вынула недавно полученное письмо и поднесла его къ губамъ. Нѣтъ, письма его, какъ ни были они для нея дороги, очень мало удовлетворяли ее, — Пименъ не умѣлъ писать такъ, чтобы письмо отразило его всего. Въ этомъ отношеніи они были необыкновенно похожи другъ на друга: Фрося тоже не умѣла писать. Въ глубинѣ души ея жило что-то такое, чего она никакъ не могла вытащить наружу и передать бумагѣ.

Можетъ-быть этимъ нѣсколько объясняется ея чрезмѣрное восхищеніе Петромъ Ивановичемъ: тотъ говорилъ какъ соловей; нѣсколько писемъ, которыя онъ написалъ ей, представляли его во весь ростъ. Конечно, здѣсь нужно принимать не обыкновенную мѣру, а ту, которая существовала въ воображеніи одного и преданномъ сердцѣ другого.

Пробило четыре часа, когда Петръ Ивановичъ явился. Онъ былъ очень удивленъ, узнавъ, что она до сихъ поръ не обѣдала.

— Что ты дѣлала? — спросилъ онъ.

— Я хотѣла писать брату, но голова у меня трещитъ и я не въ состояніи написать ему такъ, чтобъ это письмо успокоило его окончательно на мой счетъ.

— Я думаю, ему нечего безпокоиться… Разъ ты рѣшилась со мною ѣхать, ты за себя никому не отвѣчаешь.

Онъ пожалъ плечали и отошелъ къ окну.

Фрося съ удивленьемъ посмотрѣла ему вслѣдъ: о какой отвѣтственности говоритъ онъ? Она положила перо и, откинувшись на спинку кресла, не сводила глазъ съ его фигуры. Петръ Ивановичъ обернулся и поймалъ ея взглядъ:

— Каково тебѣ, Фрося? — спросилъ онъ.

— Мнѣ ничего. А ты, кажется, не въ духѣ?

— Я, дѣйствительно, не въ духѣ, — отвѣчалъ онъ

— Можно мнѣ узнать причину?

— Если хочешь или, лучше сказать, если можешь меня выслушать, я скажу тебѣ, такъ какъ это болѣе всего тебя касается.

У Фроси забилось сердце и она слегка поблѣднѣла.

Петръ Ивановичъ замѣтилъ это.

— Ты заранѣе пугаешься, моя милочка, — сказалъ онъ, проведя рукою по ея лбу. — Голова твоя такъ горяча, что мнѣ не слѣдовало бы говорить тебѣ объ этомъ сегодня.

— Ахъ, нѣтъ, пожалуйста, непремѣнно сегодня, — я не могу, не хочу ждать! Я такъ странно настроена. Я точно въ ожиданіи чего-то ужаснаго.

— Не безпокойся, ради Бога, не безпокойся! Все дѣло въ томъ, что я сейчасъ встрѣтилъ нѣкоторыхъ моихъ знакомыхъ. У меня съ ними ѣсть дѣла и они будутъ приходить ко мнѣ, а мнѣ не хотѣлось бы ставить тебя въ неловкое положеніе: имъ извѣстна моя печальная обстановка. Если ты будешь здѣсь, со мной, это неизбѣжно поведетъ къ разнымъ двусмысленностямъ, которыя ни въ какомъ случаѣ не должны тебя касаться.

— Что же мнѣ дѣлать? — спросила она.

— Я думаю нанять для тебя въ какомъ-нибудь семействѣ комнату. Ты поживешь тамъ одна и потомъ мы опять поселимся вмѣстѣ. Ахъ, милочка, ты не можешь себѣ представить, какъ мнѣ непріятно все это и съ какой гордостью я бы представилъ тебя всякому, какъ жену свою!

Этихъ словъ, сказанныхъ съ неподдѣльнымъ чувствомъ, было достаточно, чтобы всѣ тревожныя ожиданія и опасенія мгновенно рушились. Она увидала, что представляется случай доказать Петру Ивановичу, что она можетъ стать выше всякихъ маленькихъ неудобствъ и что у нея хватитъ мужества перенести даже что-нибудь худшее.

— Ты напрасно такъ сильно безпокоишься о моей репутаціи, другъ мой! Я съумѣю такъ себя поставить, что твои товарищи должны будутъ держать себя въ моемъ присутствіи какъ въ присутствіи всякой благовоспитанной женщины… Право, не стоитъ тратить деньги для того, чтобы гости твои не подумали обо мнѣ чего-нибудь оскорбительнаго. Ужь если я рѣшилась раздѣлить съ тобою счастье и несчастье, ты напрасно хочешь оберегать меня, какъ неразумнаго ребенка. Право, — съ увлеченіемъ продолжала она, — тѣ женщины, о которыхъ ты мнѣ разсказывалъ и которыя шли за своими мужьями и въ изгнаніе, и на смерть, навѣрное отвернулись бы отъ той, которую могутъ смутить такіе пустяки. Я ничего не боюсь, увѣряю тебя. Не думай обо мнѣ дурно!

— О, голубушка, именно потому, что я высокаго о тебѣ мнѣнія, что я такъ сильно люблю тебя и уважаю, я не хочу подвергать тебя разнымъ случайностямъ. Ты такъ молода еще и такъ полна самоотверженности, что я не считаю себя въ правѣ причинять тебѣ огорченія. Твое положеніе очень трудное…

— Но если я не чувствую этой трудности?

— Скажи лучше, что умѣешь съ достоинствомъ переносить, а не сознавать его нельзя.

Фрося задумалась.

— Видишь, — начала она, — я какъ-то не могу понять, почему ты желаешь оградить меня отъ того, чего я совсѣмъ не боюсь? Почему ты хочешь, чтобъ я жила отдѣльно?… Тогда моя жизнь будетъ тяжелѣе теперешней. Самое дорогое для меня — это возможность всегда тебя видѣть и всегда говорить съ тобой. Я легко себѣ представляю, какъ странно я буду себя чувствовать, когда ты станешь приходить ко мнѣ урывками, и я не буду знать, радоваться ли твоему приходу или печалиться, что черезъ нѣсколько часовъ ты уйдешь. Нѣтъ, для меня послѣднее будетъ хуже перваго и потому лучше оставимъ говорить объ этомъ.

Она зажала ему ротъ рукою.

— Я никого и ничего не боюсь, потому что, по моему убѣжденію, я не дѣлаю ничего дурного.

И въ самомъ дѣлѣ, почему ей было не вѣрить, что Петръ Ивановичъ имѣлъ въ виду только одну ее? Она вполнѣ вѣрила ему и чувствовала, что можетъ многое принести ему въ жертву; но въ настоящемъ случаѣ она считала лишнимъ заставлять себя страдать, — кому отъ этого какая польза?… Она поняла и оцѣнила его деликатность, — поняла, какъ тяжело ему было сообщить ей, что имъ нужно разстаться. Но развѣ человѣкъ, такъ много учившійся и съ такими высокими стремленіями, можетъ бояться за себя? — Конечно, нѣтъ. Только такую ничтожную дѣвочку безъ всякихъ знаній можетъ возмущать несправедливость общественнаго мнѣнія. Но она желаетъ быть достойной его и тѣхъ высокихъ цѣлей, къ которымъ онъ стремится.

Она была не мало удивлена, когда Петръ Ивановичъ отвелъ ея руку отъ своихъ губъ и сказалъ:

— Дорогая моя, я вполнѣ тебя понимаю, но есть причины, о которыхъ ты позволишь мнѣ умолчать, — эти причины обязываютъ насъ на время разстаться.

И Фрося умолкла.

Вечеромъ они долго бродили по улицамъ Вѣны. Когда Фрося, по возвращеніи домой, принялась снова за письмо, то она почувствовала, что хотя голова ея освѣжилась послѣ прогулки на свѣжемъ воздухѣ, однако ей было труднѣе прежняго написать брату. Что за таинственныя причины? Почему ей нельзя узнать ихъ? Въ чемъ она можетъ помѣшать ему? Развѣ она не лозинка, укрывшаяся подъ тѣнью дуба?

Фрося сидѣла молча и думала.

Петръ Ивановичъ, ходившій по комнатѣ, вдругъ остановился противъ нея.

— Ты желаешь знать, зачѣмъ намъ нужно на время разстаться?

— Конечно, хочу, — проговорила она съ живостью.

— Здѣсь, въ Вѣнѣ, теперь жена моя. Я бы не желалъ дать ей поводъ уличить меня въ чемъ-нибудь. Ты понимаешь?…

Фрося ничего не поняла. Эта жена его представлялась ея воображенію какимъ-то миѳическимъ чудовищемъ, чѣмъ-то въ родѣ Минотавра. Съ ней нужно было открыто бороться, а никакъ не дѣлать ей уступокъ. Еслибъ она знала, что во всей Вѣнѣ нельзя было отыскать госпожи Соколовой и что Петръ Ивановичъ призвалъ на помощь ея имя, чтобы лучше обставить необходимость поселиться съ ней на разныхъ квартирахъ!…

На другой день онъ опять съ утра скрылся. Въ два часа онъ явился и объявилъ, что комната для нея отыскана. Они наскоро пообѣдали и отправились на ея новую квартиру въ Alserstrasse.

Имъ отворила дверь молоденькая, красивая дѣвушка; но, увидавъ ихъ, она вдругъ ахнула, закрыла лицо передникомъ и убѣжала. На смѣну ей явилась женщина въ темномъ платьѣ. У нея были большіе черные глаза и блѣдное лицо. Она молча повела ихъ въ приготовленныя комнаты.

— Это сестра моя, — обратился къ ней Петръ Ивановичъ, когда они переступили порогъ большой комнаты, довольно опрятно меблированной; изъ этой комнаты вела дверь въ небольшую конурку безъ печи, носившую названіе кабинета.

Фрося, не приготовленная въ подобной рекомендаціи, вспыхнула и отвернулась.

Хозяйка отвѣтила что-то и упомянула фамилію «Сватекъ».

Петръ Ивановичъ протянулъ Фросѣ руку, поклонился хозяйкѣ и, любезно улыбаясь, скрылся изъ комнаты.

Госпожа Творшекъ пошла провожать его.

Молодая дѣвушка, убѣжавшая при ихъ появленіи, влетѣла въ комнату, встала противъ Фроси, подбоченилась и торжественно проговорила:

— Вы совсѣмъ не похожи на своего брата! Aber gar keine Aenlichkeit!

Фрося покраснѣла до корней волосъ. Она закусила губы и слезы выступили на ея глазахъ.

III.

Петръ Ивановичъ съ юношескою поспѣшностью сбѣжалъ съ лѣстницы въ Alserstrasse, гдѣ осталась его подруга. У него было очень много дѣла и потому онъ могъ позволить себѣ избавиться отъ Фроси на нѣкоторое время, — не торчать же ему вѣчно при ней, да еще въ такомъ глупомъ положеніи, когда никто не можетъ зайти къ нему!

Онъ вспомнилъ, что не сообщилъ ей адреса своей квартиры; а о томъ, что онъ неожиданно отрекомендовалъ ее сестрой, онъ даже и не думалъ: развѣ иначе могло быть? Она ко многому должна будетъ привыкать, если рѣшилась раздѣлить судьбу такого удивительнаго, но несчастнаго человѣка. Да, онъ считалъ себя гонимымъ судьбой: онъ могъ по справедливости воскликнуть: «Гдѣ тотъ домъ, въ которомъ я родился?» — и даже болѣе: «Гдѣ тѣ бронзовые амуры, которые поддерживали пологъ надъ моей колыбелью?» — и еще: «Гдѣ моя геніальность?» Но этого послѣдняго вопроса онъ не задавалъ себѣ, — онъ считалъ себя достаточно геніальнымъ.

Когда узнали, что у Ивана Петровича Соколова, предсѣдателя гражданской палаты въ большомъ губернскомъ городѣ, родился сынъ, Петръ Ивановичъ Соколовъ, всѣ поспѣшили въ тотъ же день поздравить дорогого, милаго, гостепріимнаго Ивана Петровича. Подчиненные явились въ полной формѣ. Купцы принесли даяніи. Всѣ тяжущіяся стороны вздохнули и перекрестились: если онъ, не имѣя дѣтей, дралъ съ живого и съ мертваго, — что же будетъ теперь? Гастрономы заранѣе смаковали обѣдъ на предстоящихъ крестинахъ. Крестить долженъ былъ самъ «ихъ превосходительство» губернаторъ съ женой богатаго откупщика.

Старый Соколовъ нѣсколько дней плакалъ отъ умиленія. Отъ перваго брака у него не было дѣтей, а теперь молодая, прекрасная Серафима поднесла ему наслѣдника. «Да какъ страдала, голубушка, какъ страдала!» — всхлипывая, разсказывалъ онъ болѣе важнымъ гостямъ и тутъ же развертывалъ бумагу и показывалъ дарственную запись женѣ на пять сотъ душъ.

Сынъ росъ. Уже съ двухъ лѣтъ онъ былъ геніемъ. Дивлюсь, право, откуда берется у насъ такъ много ординарныхъ и даже пошлыхъ людей, когда съ незапамятныхъ временъ въ каждой культурной русской семьѣ росло по генію, а иногда даже и по два! Можно безъ преувеличенія сказать, что какъ только стало извѣстно слово геній на Руси, ими можно было огородъ городить.

Итакъ, Петръ Ивановичъ росъ геніемъ. Въ три года онъ декламировалъ стихи «Муха»; въ семь лѣтъ онъ получилъ трехъ гувернеровъ, между которыми не было ни одного русскаго; въ восемь лѣтъ его повезли въ Москву показать столицу или, лучше, столицѣ показать его. Тамъ, указывая на памятникъ Минину и Пожарскому, отецъ воскликнулъ:

— Тебѣ тоже воздвигнутъ подобный памятникъ!

Сынъ былъ не прочь отъ этого, — онъ желалъ только, чтобъ его памятникъ былъ весь вылитъ изъ золота. И, должно-быть, отецъ принялъ это желаніе близко къ сердцу и задумалъ воздвигнуть ему на свой счетъ золотую статую, потому что взяточничество его достигло своего полнаго апогея. Стоны и мольбы раздавались ежедневно въ палатѣ, пока, въ одинъ прекрасный день, министръ, вслѣдствіе безчисленнаго множества доносовъ, не удалилъ его. Иванъ Петровичъ, получивъ это роковое извѣстіе, легъ на диванъ, да такъ и не всталъ съ него: онъ былъ тученъ и умеръ отъ удара.

Петру Ивановичу было тогда одиннадцать лѣтъ. Его мать, красивая и еще молодая женщина, завертѣлась въ вихрѣ удовольствій, помѣстила сына въ пансіонъ, а сама уѣхала въ Петербургъ, гдѣ безумно расточала награбленное богатство. Она была полной, безконтрольной попечительницей своего ребенка и такъ усердно опекла его, что послѣдніе годы въ гимназіи мальчикъ жилъ на правахъ репетитора въ пансіонѣ. Сознаніе того, что онъ геній, спасло Петра Ивановича отъ многихъ искушеній. Самолюбію его не было границъ, и онъ учился по ночамъ, чтобы быть первымъ. Никто не могъ сравниться съ нихъ въ умѣньѣ декламировать и говорить; директоръ называлъ его «нашъ славный витія». Когда онъ узналъ о погибели всего своего достоянія, онъ плавалъ навзрыдъ и возненавидѣлъ мать. Онъ не пошелъ проститься съ нею, даже когда она передъ смертью умоляла его объ этомъ.

Онъ кончилъ гимназію съ первой золотой медалью. Ему ненавистенъ сталъ городъ, гдѣ нѣкогда его родители жили богато и гдѣ онъ остался одинокимъ, безпріютнымъ молодымъ человѣкомъ; онъ уѣхалъ въ другой университетскій городъ и тамъ поступилъ на филологическій факультетъ. Въ это время онъ былъ вполнѣ убѣжденъ въ своей геніальности и мнилъ сдѣлаться поэтомъ. Идеала у него никогда не было, потому что съ самаго юнаго возраста онъ привыкъ восхищаться собой и своими талантами.

Впослѣдствіи, уже на студенческой скамьѣ, онъ безъ малѣйшей борьбы и разочарованій достигъ увѣренности, что все, что бы онъ ни дѣлалъ, прекрасно и что, кромѣ того, онъ, какъ человѣкъ много потерявшій, имѣетъ болѣе другихъ правъ на завоеваніе себѣ самаго высокаго положенія въ свѣтѣ. Жизнь представлялась ему ареной борьбы не изъ-за идей, а только изъ-за личнаго удовлетворенія. Для него одинаково были велики и Вашингтонъ, и Наполеонъ; нѣтъ, Наполеонъ былъ выше, потому что онъ болѣе понималъ честолюбіе въ достиженіи чего-нибудь, чѣмъ въ отреченіи. Отрекаться онъ ни отъ чего никогда не желалъ; и слезы волненія, и стыдъ за самого себя, и стремленіе быть лучше никогда не посѣщали его. Онъ любилъ себя такимъ, каковъ онъ есть, и не сомнѣвался, что жизнь создана для людей подобныхъ ему. Онъ ненавидѣлъ тѣхъ смѣшныхъ субъектовъ, которые никакъ не умѣютъ вколотить себя въ извѣстныя рамки и вѣчно куда-то стремятся и чего-то ищутъ. Онъ всегда опредѣленно зналъ, что ему нужно и, имѣя иногда самыя маленькія побужденія, никогда не переставалъ считать себя большимъ человѣкомъ. Сказать, что центръ міра находился въ немъ самомъ, это — слишкомъ: въ груда его было мало простора, и его маленькое сердце билось своими собственными печалями и радостями. Міръ могъ волноваться, страдать, жить и умирать, а онъ бралъ только то изъ него, что было ему выгодно, что могло удовлетворить его тщеславіе. Онъ ненавидѣлъ мать за потерю состоянія: она помѣшала ему еще въ гимназіи сдѣлаться знаменитымъ, онъ долженъ былъ работать, а работа, какъ извѣстно, убиваетъ геній. Онъ чувствовалъ себя способнымъ мстить ей даже за гробовой доской.

Когда въ пансіонѣ онъ писалъ стихъ къ именинамъ директора, услужливый учитель пѣнія перекладывалъ ихъ за музыку, и, слушая свое творчество, онъ чувствовалъ себя великимъ поэтомъ. Онъ не могъ запретить существовать Байрону и Пушкину, но онъ считалъ себя имъ равнымъ, и кто не восхищался его стихами, того онъ презиралъ. Всѣ восхищались его произведеніями, потому что въ пансіонѣ никто, кромѣ его, и писать не умѣлъ. Его маленькое «я» вѣчно въ немъ скакало, кукурекало и стремилось раздуться изъ лягушки въ вола; въ немъ вѣчно бился непризнанный геній. Что можетъ быть ужаснѣе этого?

Бѣда, если вы человѣкъ нервный, горячій, и вамъ дорого что-нибудь въ этомъ мірѣ: передъ подобными господами вы будете или тупо молчать, или отвѣчать невпопадъ, потому что они оглушительно прогорланятъ надъ самымъ вашимъ ухомъ о своихъ вожделѣніяхъ. И все-то имъ извѣстно, все они знаютъ, все взвѣсили и перечувствовали. Они безъ церемоніи доберутся до самаго больного мѣста въ душѣ вашей и станутъ теребить его своими холодными пальцами. Самая живая въ нихъ струнка — это поклоненіе силѣ, противъ которой нельзя возстать безъ самопожертвованія. Это люди, которые никогда не борются; но если побѣда одержана, они съ ловкостью клоуна могутъ вскочить въ колесницу и беззастѣнчиво направить ее по своему собственному усмотрѣнію. Ничего, что дверь, куда они стремятся, узка и низка, — они обрубаютъ верхъ и постромки и сдѣлаютъ это съ тѣмъ большею легкостью, что вѣдь не они провели ее черезъ всѣ трудности тернистаго пути. Самое сильное чувство, которое они могутъ проявить, это — злоба, которая родилась въ нихъ изъ источника самообожанія; эта злоба жестокая, неумолимая; ее все питаетъ и ничто не можетъ насытить, потому что не во власти человѣка дать другому то, чего въ немъ нѣтъ, влить душу въ пустое пространство, разогрѣть ледъ, зажечь искру Божію, гдѣ ничто не теплится. И всегда кто-нибудь долженъ за это отвѣчать, потому что ихъ маленькое «я» хочетъ быть великимъ, хочетъ силы, ищетъ поклоненія и не можетъ отрѣшиться отъ себя.

Находясь на филологическомъ факультетѣ и видя, что всѣ устремляются на юридическій и медицинскій, Петръ Ивановичъ возмечталъ, что жертвуетъ собой для блага Россіи, и, конечно, она, эта Россія, должна ему воздать сторицею за всѣ его труды. Онъ носился съ филологіей и до того лѣзъ съ нею въ глаза одному своему товарищу, что тотъ возненавидѣлъ ее и сталъ заниматься медициной. Между тѣмъ самъ онъ сдѣлался филологомъ только изъ-за того, что получилъ стипендію. Петръ Ивановичъ былъ, кромѣ того, человѣкъ съ изящной внѣшностью; это изящество и было причиной его женитьбы.

На третьемъ курсѣ онъ давалъ уроки въ одномъ богатомъ, знатномъ домѣ, и дочь хозяевъ, засидѣвшаяся въ дѣвахъ барышня, обратила на него свои благосклонные взоры. Петръ Ивановичъ, по свойственной ему самонадѣянности, просмотрѣлъ самое главное, а именно, что Полина Ивановна считала его самымъ подходящимъ колпакомъ для избавленія себя отъ докучливой дѣвичьей жизни. Въ городѣ перестали восхищаться ею; хотя она была еще очень хороша, но она присмотрѣлась всѣмъ и не была замужемъ. А главное — она сгорала любовью къ одному важному сановнику, и ей нуженъ былъ мужъ, и этимъ мужемъ сталъ Петръ Ивановичъ. Совершилось все это безъ шума, почти безъ огласки, и ему предложили сдѣлаться сверхштатнымъ чиновникомъ особыхъ порученій при губернаторѣ. Петръ Ивановичъ согласился, но съ тѣмъ, что онъ будетъ готовиться по юридическому факультету и выдержитъ впослѣдствіи экзаменъ.

Никто ему не воспрепятствовалъ достигать какой угодно ученой степени, ему только нельзя было оставаться студентомъ; конечно, о гражданскомъ подвигѣ пребывать на филологическомъ факультетѣ не было и помину, — ему представлялась болѣе блестящая перспектива.

Петръ Ивановичъ не былъ влюбленъ въ свою невѣсту. Замѣтивъ расположеніе къ себѣ Полины, онъ взвѣсилъ всѣ выгоды женитьбы на барышнѣ, которая хотя и была много старше его, но имѣла хорошую родню и большое состояніе; а главное — онъ былъ убѣжденъ, что ни одна женщина не можетъ остаться къ нему равнодушной, и дѣйствовалъ вполнѣ разсчетливо. Какъ ни была испорчена его невѣста, но когда послѣ вѣнца дверцы кареты захлопнулись за ними, сердце ея невольно забилось и неиспытанное ею чувство страсти и робости охватило ее, и еслибы Петръ Ивановичъ хотя на время вышелъ изъ состоянія самонаблюденія и не съ достоинствомъ и самонадѣянностью, а со страстью и самозабвеніемъ предъявилъ ей права мужа, можетъ-быть она-бъ не устояла, и сановникъ, если не навсегда, то на время могъ бы исчезнуть изъ ея помысловъ.

Ничего подобнаго не случилось. Полина, думавшая, что внушила ему серьезную страсть, поняла свою ошибку и возненавидѣла его съ первыхъ дней замужства, какъ человѣка протянувшаго черезъ нее руку къ ея состоянію и положенію въ свѣтѣ. Она сразу поставила его въ невозможное положеніе. Родители ея едва удостоивали его вниманіемъ. Товарищей своихъ онъ не рѣшался принимать иначе, какъ у себя въ кабинетѣ. Нечего перечислять тѣ маленькія непріятности изъ-за разныхъ мелочей, которымъ нѣтъ названій, но которыя тѣмъ несноснѣе, что ихъ нельзя ни предвидѣть, ни предотвратить; но вмѣстѣ взятыя онѣ безпрестанно напоминаютъ человѣку о его ложномъ положеніи. Петръ Ивановичъ силился держать себя съ достоинствомъ; онъ часто протягивалъ руку, и рука оставалась висѣть въ воздухѣ, — ее не пожимали; или небрежно приглашалъ обѣдать кого-нибудь и получалъ въ отвѣтъ насмѣшливую улыбку.

Цѣлый годъ прошелъ для него въ кропотливой борьбѣ безъ взрывовъ отчаянія и злобы. Это была не буря, — для бури не было достаточной глубины, — это было волненіе въ грязной лужѣ, неспособное подвинуть человѣка ни на что рѣшительное, сегодня ухватиться за эферменное право супруга для того, чтобы завтра увидать его растоптаннымъ ногой чужого. Въ этой лужѣ нужно было или потонуть, или выйти запачканнымъ, но Петръ Ивановичъ все еще колебался. Онъ грозилъ, бѣсновался, плакалъ, просилъ прощенья и до того надоѣлъ женѣ, что она предложила ему деньги съ требованіемъ, чтобъ онъ немедленно уѣхалъ. Петръ Ивановичъ возмутился, но деньги все-таки взялъ и отправился въ другой университетскій городъ.

Тутъ онъ едва съ ума не сошелъ отъ отчаянія, но злоба противъ жены поддержала его. Это было второе несчастье въ его жизни. Ну, развѣ судьба была къ нему благосклонна?

Упорно работая надъ юридическими науками, онъ вышелъ побѣдителемъ изъ своего положенія. Экзаменъ держалъ онъ блистательно, а его кандидатскую диссертацію потомъ, немножечко добавивши и подправивши, засчитали за магистерскую и выбрали доцентомъ. Онъ читалъ лекціи не только за одного, но даже за двухъ профессоровъ, потому что въ русскихъ университетахъ каѳедры часто пустуютъ и послушный доцентъ, подобно тихому теленку, всегда можетъ сосать двухъ матерей.

Сначала все шло прекрасно. Умѣнье говорить гладко и хорошо привлекло въ его аудиторію толпу студентовъ, и въ это время своей популярности одну лекцію онъ началъ словами:

— Мнѣ дорога русская молодежь!

Цѣлый взрывъ аплодисментовъ былъ отвѣтомъ на это заявленіе молодого доцента, и казалось, что его послѣдующіе шаги должны были уподобиться шествію тріумфатора; но аудиторія къ концу года стала замѣтно рѣдѣть, — поговаривали, что онъ совсѣмъ не готовится къ лекціямъ, что онъ выѣзжаетъ больше на фразахъ. Студенты раздѣлились на соколистовъ и антисоколистовъ; обращеніе Петра Ивановича съ ними радикально измѣнилось: онъ уже не начиналъ своихъ лекцій словами: «Мнѣ дорога русская молодежь», — а когда разыгралась студенческая исторія вслѣдствіе тѣхъ вѣчныхъ недоразумѣній, которыя яркою полосой проходятъ черезъ исторію всѣхъ русскихъ университетовъ, Петръ Ивановичъ держалъ себя такъ двусмысленно, что возбудилъ противъ себя и студентовъ, и профессоровъ. Соколисты быстро превратились въ трехъ солистовъ, которые продолжали пѣть ему гимны и приводить на лекціи студентовъ первокурсниковъ, благо что всегда есть такіе, которые присматриваются и прислушиваются, пока рѣшатъ выбрать себѣ подходящій факультетъ. Петръ Ивановичъ чувствовалъ, что почва колеблется подъ его ногами. Въ душу его стала закрадываться нелюбовь къ молодежи. Уязвленное самолюбіе не давало ему покоя.

Подъ вліяніемъ всего этого онъ задумалъ написать грандіозную диссертацію. Она должна была называться «основы государственности». Въ ней онъ силился доказать необходимость строжайшаго отношенія къ молодежи, и, дѣлая логическіе выводы изъ его посылокъ, можно было придти къ блистательному выводу, что молодежь слѣдуетъ держать чуть ли не въ желѣзныхъ клѣткахъ. Но вѣдь это была не юридическая диссертація? — Вѣрно; но развѣ Петръ Ивановичъ былъ простой юристъ? — Онъ былъ юристъ, подбитый классическимъ образованіемъ. Онъ говорилъ, что прошелъ основательно два факультета и потому могъ черпать свѣдѣнія для подтвержденія своихъ доводовъ изъ двухъ различныхъ міровъ. Не въ его характерѣ было рыться и копаться въ источникахъ, — онъ считалъ себя призваннымъ освѣтить сферу интересовъ болѣе близкихъ къ новѣйшему времени, сферу болѣе жизненную, затрогивающую самыя насущныя потребности общества и гдѣ болѣе пытливый и дальновидный умъ могъ открыть комбинаціи, долженствующія принесть въ будущемъ обновленіе. Если при началѣ своей профессорской дѣятельности онъ мечталъ быть кумиромъ молодежи, то теперь мысли его парили гораздо выше. Иногда онъ видѣлъ себя во главѣ людей, стоящихъ несравненно выше тѣхъ жалкихъ профессоровъ, которые дерзали игнорировать его. Диссертація его принадлежала всѣмъ факультетамъ; она должна была возвѣстить міру еще неслыханныя вещи; она могла сдѣлать переворотъ въ умахъ людей, власть имѣющихъ.

Одно только смущало его: гдѣ ему защищать свою диссертацію? Университетъ, пріютившій его, въ послѣднее время сталъ на него коситься: здѣсь не было надежды на успѣхъ, ему оставалось мало выбора. Онъ былъ въ двухъ провинціальныхъ святилищахъ науки, въ третій не хотѣлъ ѣхать, — тотъ находился въ его родномъ городѣ. Однако изъ этого родного города пришла ему помощь. Разоренное состояніе отца его попало въ конкурсъ и послѣ того, какъ уже многіе успѣли обогатиться имъ, два члена конкурса поссорились, вслѣдствіе чего нужно было вспомнить о наслѣдникѣ и прислать ему три тысячи, сохранившіяся отъ расхищенія. Петръ Ивановичъ, несказанно обрадованный, уѣхалъ въ Петербургъ защищать диссертацію.

Профессора петербургскаго юридическаго факультета пришли въ великое недоумѣніе, прочитавши этотъ удивительный трудъ. Многіе утверждали, что это даже не диссертація, а скорѣе журнальная статья съ претензіей на ученую подкладку. Голоса раздѣлились, и Петръ Ивановичъ былъ допущенъ къ защитѣ; но, взошедши на каѳедру, онъ выказалъ столько же наглости, сколько невѣжества. Профессора увидѣли, что это та бодливая корова, которая, къ счастью, не имѣетъ еще рогъ; но онъ подавалъ всѣ надежды пріобрѣсть ихъ, и если ужь суждено этому случиться, то пусть профессора не приложатъ къ этому рукъ своихъ. И ему не дали докторской степени.

Мы знаемъ, какъ принялъ это Петръ Ивановичъ и какъ эта неудача послужила только къ увеличенію въ душѣ Фроси благоговѣйнаго удивленія къ нему.

Но каковы были его отношенія къ Фросѣ и вообще къ женщинѣ? Онъ, подобно большинству мужчинъ, никогда серьезно не задумывался надъ другой половиной рода человѣческаго. Если онъ встрѣчалъ двухъ грязныхъ субъектовъ: мужчину и женщину, то послѣдняя возбуждала въ немъ гораздо больше отвращенія, чѣмъ первый. Его взглядъ на женщинъ можно было формулировать приблизительно слѣдующими ходячими фразами: женщина должна смягчать, одушевлять, вліять на мужчину посредствомъ душевныхъ силъ. Какого рода эти душевныя силы, откуда она должна черпать ихъ, онъ никогда объ этомъ не думалъ; одно ему было ясно, что эти душевныя силы были что-то особое отъ ума и образованія, точно душа существуетъ сама по себѣ, и одной половинѣ рода человѣческаго суждено развить умъ и голову, а другой — душу. И мужчины всегда въ правѣ располагать этой женскою душой по своему произволу… Отдѣливъ душу отъ головы, ее трудно подвергнуть правильному, систематическому анализу, и въ опредѣленіи свойствъ ея каждый мужчина дѣлаетъ такія произвольныя умозаключенія, что можно прослѣдить душу въ коротенькихъ юпкахъ и обтянутыхъ трико ножкахъ канканерки и въ жизни самоотверженной матери семейства. Выходитъ на повѣрку, что по понятіямъ одного — есть душа, а по понятіямъ другого — совсѣмъ бездушіе, и такъ далѣе до безконечности; и что хотя въ принципѣ душа и признается чѣмъ-то болѣе высокимъ и прекраснымъ, но на практикѣ всѣ эти высшія свойства должны иногда подчиняться самой грубой физической силѣ, и надъ бѣдными женщинами издавна тяготѣетъ желѣзный законъ, по которому всѣ ихъ будто бы высокія свойства вполнѣ подчиняются силѣ лицемѣрнаго послушанія и самаго рабскаго страха передъ мужчинами. И душа мгновенно низводится въ прахъ, если женщина преступитъ хоть одну изъ безчисленнаго множества заповѣдей, начертанныхъ на скрижаляхъ завѣта, дарованныхъ ей сильными. Было бы странно думать, что существуютъ одинаковые законы и приличія для всѣхъ людей. Законъ — вещь крайне эластичная, и если одна половина людей пишетъ законы для другой, то тѣмъ несчастнымъ, для которыхъ они пишутся, приходится выносить на своей спинѣ не только свои, но и пороки пишущихъ.

Петръ Ивановичъ думалъ, что хорошо знаетъ женщинъ. Онъ дѣлилъ ихъ на четыре разряда: на свѣтскихъ, къ которымъ принадлежали двѣ ненавистныя ему тигрицы, мать и жена; второй разрядъ — провинціальныя кисейныя барышни, которыя вѣчно хихикаютъ, садятся по нѣскольку штукъ въ одно кресло и часто цѣлуютъ другъ друга за неимѣніемъ мужчинъ; третій разрядъ — нигилистки: этихъ онъ зналъ больше изъ романовъ; наконецъ, женщины полусвѣта, которыхъ онъ презиралъ, потому что потерялъ состояніе, а его лично онѣ не могли оцѣнить.

Фрося съ перваго же знакомства озадачила и сбила его съ толку: она не подошла ни подъ одинъ изъ этихъ типовъ; и онъ передъ ней невольно задумался. Было что-то чарующее въ ея неподдѣльной простотѣ и той твердости, съ какой она отстаивала свои симпатіи. Сначала ему захотѣлось только узнать ее, а потомъ онъ почувствовалъ страстное желаніе овладѣть этой дѣвственной натурой, добиться любви ея. Хотя онъ чувствовалъ, что для итого ему слѣдуетъ держаться на извѣстной высотѣ, но развѣ онъ былъ не достаточно высокъ? Она отдавала ему только должное, и притомъ какая другая женщина подходила больше ея къ его несчастному положенію: она была молода, неопытна и способна на самоотверженную любовь. Петръ Ивановичъ это прекрасно чувствовалъ. Конечно, не будь онъ женатъ, сталъ бы онъ обращать вниманіе на женщинъ, подобныхъ Фросѣ! Для него были открыты двери болѣе фешенебельныхъ гостиныхъ, чѣмъ гостиная Пимена. Но онъ былъ женатъ, онъ жаждалъ болѣе человѣческихъ отношеній въ женщинѣ, онъ зналъ, гдѣ нужно искать такую, которая съумѣетъ пойти за нимъ, несмотря на его женитьбу, и нашелъ. Пимена, до послѣдняго столкновенія съ нимъ, онъ считалъ человѣкомъ ограниченнымъ и потому игнорировалъ его, — съ этой стороны онъ не боялся помѣхи, — и хотя Фрося представлялась ему женщиной, въ душѣ которой онъ могъ твердою рукой начертить всѣ свои взгляды и убѣжденія, онъ трусливо откладывалъ признаніе въ своей женитьбѣ. Сознательно увлекая ее, ему и въ голову не приходило, что онъ, какъ хищникъ, подстерегалъ дѣвочку, заранѣе зная, что сладость побѣды достанется только ему одному. Но вѣдь ему предстояла поѣздка за границу, слѣдовательно на время они спрячутся, а о дальнѣйшемъ что заботиться? Если какое сомнѣніе и закрадывалось ему въ душу, онъ эгоистично прогонялъ его, вооружаясь различными оправданіями. Вѣдь онъ столько лѣтъ велъ отшельническую жизнь, онъ такъ глубоко несчастливъ, и неужели ему отказаться отъ любви, которая сама стучится къ нему?

И между тѣмъ, какъ будущее представлялось Петру Ивановичу въ туманѣ и чувство къ Фросѣ носило на себѣ отпечатокъ слѣпой страсти и желанія во что бы то ни стало овладѣть ею, она была преисполнена горячей вѣры въ него. Шесть недѣль, проведенныхъ имъ съ нею въ Швейцаріи, прошли, какъ для всѣхъ новобрачныхъ, — они не разставались. Онъ жалѣлъ, что средства не позволяютъ продлить съ нею путешествіе, — такъ много оно представляло ему заманчивости. А главное — она умѣла его слушать, и, когда онъ говорилъ ей, то чувствовалъ себя геніальнымъ и никогда въ жизни не встрѣчалъ онъ болѣе пламеннаго и восторженнаго слушателя.

Однако ему нужно было ѣхать въ Вѣну, — онъ имѣлъ туда рекомендательныя письма; потомъ ему нужно было приняться за работу, чтобы наказать юридическій факультетъ Петербургскаго университета. Теперь онъ чувствовалъ ненависть не только къ Петербургскому, но и ко всѣмъ университетамъ Россійской имперіи. О, еслибъ его спросили, что съ ними дѣлать, онъ стеръ бы ихъ съ лица земли, а на мѣсто Петербургскаго университета поставилъ бы себѣ памятникъ. Онъ былъ несчастный человѣкъ! Еще не остыли первые порывы страсти, какъ онъ долженъ былъ приниматься за работу.

Въ Вѣнѣ онъ сталъ даже сердиться на Фросю: ему хотѣлось быть съ ней, но не хватало твердости признать открыто въ ней свою жену; между тѣмъ онъ убѣдился, что Фрося не такая женщина, съ которой можно поступать, какъ ему вздумается.

Повидавшись по рекомендательному письму съ однимъ изъ немаловажныхъ русскихъ людей въ Вѣнѣ, онъ встрѣтилъ тамъ цѣлую толпу своихъ соотечественниковъ. Это была, по-истинѣ, компанія, созданная для Петра Ивановича. Тутъ былъ и литераторъ, несомнѣнно убѣжденный въ своей геніальности. Было здѣсь и нѣсколько русскихъ докторовъ, слушая которыхъ, не знаешь чему дивиться: ихъ невѣжеству или той наивной дерзости, съ какой они судили и рядили о томъ, что имъ было совершенно неизвѣстно. Ихъ присылали учиться медицинѣ, но вѣнскія «fäsche Mädeln» имѣли объ этомъ предметѣ свое собственное мнѣніе. Былъ тутъ и придурковатый русскій князь, что носился съ проектомъ объединенія всѣхъ славянскихъ земель и постоянно посѣщалъ сходки. Все это были люди геніальные, убѣжденные въ томъ, что трудъ есть удѣлъ людей посредственныхъ и бездарныхъ. Ихъ окружала свита, состоящая изъ братьевъ славянъ, которые подобострастно внимали имъ въ чаяніи разжиться хоть двадцатью флоринами.

Петру Ивановичу вся эта компанія особенно нравилась: на него здѣсь смотрѣли вверхъ, его слушали, ему аплодировали. Его познакомили съ однимъ очень важнымъ сановникомъ, который удивился, зачѣмъ ему оставаться въ скромной роли доцента, когда его способностямъ можетъ открыться широкая дорога.

Петръ Ивановичъ тотчасъ почувствовалъ необходимость скрыть свои отношенія къ Фросѣ. За эти нѣсколько дней онъ пріобрѣлъ даже нѣкоторую небрежность относительно ея: такъ, онъ не только не навѣшалъ ея, но не послалъ даже своего адреса.

Однажды князь уговорилъ его идти на частный митингъ, куда должны были собраться славяне всѣхъ національностей. Здѣсь, на огонь митингѣ, много толковали о томъ, что чехи должны завоевать себѣ права, что теперь самое подходящее для этого время, что пока еще политика реформъ Бейста не ослабѣла и Венгрія… и т. д., и т. д.

Послѣ нѣсколькихъ ораторовъ князь пространно говорилъ о сліяніи славянскихъ племенъ въ одно цѣлое. Петръ Ивановичъ воодушевился, вышелъ на каѳедру и произнесъ рѣчь. Онъ совѣтовалъ всѣмъ славянамъ принять одинъ языкъ — русскій, подобно тому, какъ одно время французскій языкъ былъ не только европейскихъ, но почти всемірнымъ. Онъ говорилъ увѣренно, громко и заслужилъ аплодисменты. Когда онъ сошелъ съ каѳедры, къ нему приблизился старичокъ съ сѣдой бородой и заговорилъ на ломанномъ русскомъ языкѣ:

— Вы намъ, молодой человѣкъ, предлагаете принять русскій языкъ и ссылаетесь на то, что одно время почти весь міръ говорилъ по-французски. Но Франція подарила міру великія идеи — и міръ заговорилъ ея языкомъ. А что же сдѣлала для насъ Россія? За что мы примемъ ея языкъ?

— Мы васъ объединили! — съ гордымъ достоинствомъ отвѣчалъ Петръ Ивановичъ.

Но старикъ заговорилъ что-то такое, что Петръ Ивановичъ возмутился и прекратилъ разговоръ.

Никто изъ его знакомыхъ не могъ сказать, кто былъ этотъ старикъ, и Петръ Ивановичъ рѣшилъ, что, вѣрно, «проклятый поляхъ».

Это былъ какъ разъ пятый день, что онъ не былъ у Фроси.

А что она?

IV.

Увы, она уже плакала. Слова молодой дѣвушки оскорбили ее. Какъ могъ онъ рѣшиться поставить ее въ такое двусмысленное положеніе? Развѣ могла она не покраснѣть, если ее, не предупредивши, отрекомендовали сестрой? Развѣ деликатно было оставить ее одну среди незнакомыхъ женщинъ? Она была разсержена, оскорблена и твердо рѣшила не позволять въ другое время производить надъ собой подобные безцеремонные эксперименты и не входить ни въ какія сношенія съ этой противной дѣвчонкой. Она заперлась и вплоть до самаго утра ничего не требовала и не позволяла никому войти въ свою комнату.

На другой день она только-что успѣла умыться и одѣться, къ ней постучались, и противная дѣвчонка, улыбающаяся и вся красная, внесла ей кофе.

— Тетки моей нѣтъ дома, — объявила она тотчасъ и, немного помолчавъ, спросила: — вы — барышня?

Фрося отвѣтила утвердительно.

— О, какъ вы мнѣ нравитесь! — воскликнула она на ломанномъ нѣмецкомъ языкѣ. — Какіе у васъ чудные волосы!

Она вдругъ подсѣла къ Фросѣ на диванъ и, заглядывая ей въ глаза, причемъ ея хорошенькое личико освѣтилось дѣтской довѣрчивой улыбкой, проговорила:

— Будьте моимъ другомъ!

Фрося нѣсколько отодвинулась и съ улыбкой смотрѣла на нее.

— Сколько вамъ лѣтъ? — спросила она.

— Мнѣ восемнадцать.

— И мнѣ восемнадцать!

— Ахъ, какъ это хорошо! — воскликнула дѣвушка и, сжавъ Фросю въ объятіяхъ, наивно спросила: — У васъ есть geliebter^[2].

Вопросъ этотъ такъ смутилъ и озадачилъ Фросю, что она не нашлась что отвѣтить; а дѣвушка значительно прошептала:

— У меня есть!

И тутъ же пояснила, что ея geliebter — двоюродный братъ-студентъ, Herr Сватекъ. Онъ ходитъ къ ея теткѣ и думаетъ, что та оставитъ ему все свое состояніе; но этого никогда не будетъ, потому что состояніе тетка отдастъ ея родному брату, Августу, а студенту достанется только семьсотъ гульденовъ, ей самой — тысяча и все, что находится въ домѣ.

— Все это будетъ мое, — сказала она, обводя глазами комнату, — и я буду такъ счастлива со своимъ Бардомъ! Онъ меня любитъ.

Раздался звонокъ. Терезія, — такъ звали дѣвушку, — вскочила и бросилась въ переднюю. Фрося осталась одна. Она уже не думала, что та хотѣла оскорбить ее: повидимому, это былъ совершенно простосердечный ребенокъ. Петръ Ивановичъ не шелъ. Что ей было дѣлать? Она не боялась одиночества, — въ Петербургѣ она всегда была одна, такъ какъ братъ ея находился вѣчно на работѣ; но тамъ она имѣла книги, имѣла занятія, она знала, наконецъ, городъ, имѣла знакомыхъ подругъ; а здѣсь что она будетъ дѣлать? Она начала ходить изъ одной комнаты въ другую. Окна ея помѣщенія были обращены на югъ; въ двѣнадцать часовъ жара стала нестерпимой. Она завѣсила шторы и, стоя посреди комнаты, невольно задала себѣ вопросъ: «Неужели подобное одиночество долго продлится? Эта жена его, которая ничего не дала ему кромѣ страданій, съумѣла однако стать поперекъ ихъ взаимному благополучію; но зачѣмъ поддаваться ей, зачѣмъ?»

Постучалась хозяйка и спросила, желаетъ ли она кушать отдѣльно, или пойдетъ на ихъ половину.

Опять сюрпризъ, къ которому Фрося не была приготовлена. Значитъ онъ не придетъ за ней, чтобъ идти куда-нибудь вмѣстѣ обѣдать. Она колебалась, но изъ-за плеча тетушки выглядывало личико племянницы: она сложила руки и посылала ей умоляющій взглядъ; и Фрося рѣшила идти къ нимъ. За обѣдомъ она невольно наслаждалась той радостью, какую она доставляла Терезіи; это проглядывало во всѣхъ поступкахъ дѣвушки. Она быстро подала ей кресло, развернула ей салфетку и, хотя держала себя серьезно, но каріе глаза ея улыбались и она безпрестанно опускала подъ столъ руку и трогала колѣни Фроси.

Видно было, что эту дѣвушку не баловали: она получила меньше другихъ супу, самый дурной кусокъ мяса, а отъ послѣдняго блюда должна была встать, потому что не кончила заданнаго ей урока. Фросѣ стало ужасно неловко видѣть взрослую дѣвушку наказанной; она ѣла не поднимая глазъ и боясь взглянуть на Терезію, которая у станка дошивала палевую лайковую перчатку. Когда Фрося кончила обѣдъ и уходила къ себѣ, Терезія только мелькомъ взглянула на нее, но ея выразительные каріе глаза сказали многое сердцу Фроси.

Вечеромъ, когда Терезія принесла ей опять кофе, Фрося, не зная, чѣмъ бы доказать дѣвушкѣ, что она ей сочувствуетъ, подарила ей голубую ленту. Подарила и даже испугалась своего поступка, потому что Терезія пришіа въ такой восторгъ, что подхватила ее на руки и, несмотря на сопротивленіе, протащила нѣсколько разъ по комнатѣ.

Весь вечеръ эта богемская дѣвушка не покидала ея мыслей. Она только недавно была привезена изъ своего родного края въ Вѣну: тамъ у нея умерла мать, о которой она не могла говорить безъ слезъ; тамъ былъ просторъ для нея, ласки и свобода, а здѣсь — эта суровая тетка, эта жизнь полная труда; здѣсь, несмотря на то, что она уже выросла и у нея есть женихъ, ее наказываютъ въ присутствіи постороннихъ лицъ.

На другой день Петръ Ивановичъ не приходилъ и не прислалъ даже своего адреса. Фрося начинала волноваться. Неужели это можетъ продолжаться долго? Вѣдь она такъ одинока, поставлена въ такое глупое положеніе… Быть въ совершенно чужомъ городѣ, безъ всякихъ занятій — вѣдь это равняется тюремному заключенію! Если онъ не идетъ, значитъ у него есть какіе-нибудь интересы, есть знакомства; а она сидитъ тутъ одна и вечеромъ ей даже не съ кѣмъ прогуляться.

На третій день съ самаго утра жара была невыносимая. Фрося, какъ только увидала Терезію, тотчасъ стала жаловаться на духоту. Терезія очень внимательно выслушала ее и куда-то исчезла. Черезъ полчаса она уже тащила маленькую жестяную ванну, а еще черезъ нѣскольо минутъ на собственной спинѣ внесла цѣлую путень^[3] воды. Фрося ахнула отъ удивленія и благодарности; но Терезія объявила, что она ежедневно должна таскать воду, а когда тетка моетъ бѣлье, то ей приходится разъ шесть спуститься внизъ и обратно, такъ что ночью у нея спина болитъ. Бѣдная дѣвочка! Она могла болѣть только ночью. Терезія не придавала ровно никакого значенія тому, что сдѣлала для иностранки, которая… ахъ! какъ ей нравится; она будетъ таскать ей воду каждый день и ей не нужно никакой за это платы. Нельзя было не тронуться этимъ наивнымъ проявленіемъ любви, и Фрося до глубины души была имъ тронута. Обѣ молодыя и нѣжныя, съ большой наклонностью къ самоотверженности, онѣ на порогѣ жизни уже столкнулись съ суровой дѣйствительностью, и это связало ихъ.

На четвертый день Фрося увидала, что Терезія надѣла шляпку и собиралась выйти.

— Вы куда? — спросила она ее.

— Я за виномъ.

— И я съ вами, — проговорила Фрося.

— За виномъ? — воскликнула Тереаіа.

— За виномъ, — отвѣчала Фрося, надѣвая шляпку.

Терезія запрыгала отъ восторга.

— Всегда будете ходить со мной? — спросила она, когда онѣ очутились на улицѣ.

— Всегда, пока я живу у васъ, — отвѣчала Фрося.

— О-о, — воскликнула Терезія, — если мы замѣшкаемся въ городѣ, тетка не будетъ бранить меня, — я не могу очень скоро идти, потому что вы со мной. Правда, не могу?

— Конечно, не можете, — отвѣчала Фрося.

— Теперь, — продолжала Терезія, — я все буду смотрѣть на часы и ждать вечера.

Улица, на которой онѣ жили, находилась въ форштадтѣ. Имъ предстояло пройти гласисъ, который въ то время между Gothische Kirche и Mariahilfstrasse былъ совсѣмъ еще не застроенъ и почти не освѣщенъ. Вдали темной, безформенною массой возвышался городъ, а двойной рядъ фонарей на Ringstrasse, подобно огненной лентѣ, обвивалъ его. Терезія болтала безъ умолку; Фрося мало ее слушала, — она чувствовала безпокойное возбужденіе, точно она затерялась среди невѣдомой ей пустыни, гдѣ есть, однако, одна свѣтлая точка, одна путеводная звѣзда, но ей неизвѣстно было, гдѣ она; и эта точка былъ Петръ Ивановичъ. Гдѣ онъ? Почему онъ ее покинулъ? Она безпокойно всматривалась въ каждаго проходящаго мужчину: не онъ ли, не онъ ли? Какъ жаль, что она не могла разсмотрѣть тѣхъ, которые шли но ту сторону улицы. Нѣкоторые нагибались и нагло заглядывали ей въ лицо.

— Не смотрите по сторонамъ, и васъ никто не тронетъ, — замѣтила ей Терезія.

Она приняла сосредоточенный видъ простой крестьянской дѣвушки, которая отлично понимаетъ намѣреніе господъ-мужчинъ, но готова всегда отразить ихъ и, если понадобится, то даже и кулаками.

— Пойдемте на Грабенъ, — попросила ее Фрося.

На улицахъ была такая толкотня, что Терезія взяла ее подъ руку, чтобъ имъ не потерять другъ друга. Фрося, которая дома относилась покровительственно къ своей спутницѣ, теперь чувствовала, что находится подъ ея охраной. Терезія съ серьезнымъ видомъ, съ корзинкой на рукѣ, безцеремонно расталкивала толпу; раза два она рѣзко огрызнулась на толкавшихъ ее мужчинъ, но никто не сказалъ ей ни одной любезности.

На Грабенъ онѣ пошли медленнѣе. Фрося увидала колонну, которая такъ поразила ее своей странной формой и безчисленнымъ множествомъ барельефовъ. Она засмотрѣлась на нее, когда Терезія толкнула ее локтемъ и, указывая глазами въ глубь ярко освѣщенной кофейной, произнесла:

— А вонъ и братъ вашъ!

Фрося вздрогнула.

Онѣ остановились и она изъ-за плеча Терезіи съ сильно бьющимся сердцемъ разсматривала общество, въ которомъ онъ находился.

Общество было не маленькое; между ними находилось нѣсколько женщинъ. Петръ Ивановичъ казался необыкновенно оживленнымъ; онъ разсказывалъ что-то съ особыми жестикуляціями, которыя были свойственны ему одному. На столѣ, у котораго они сидѣли, стояло множество бутылокъ.

— Хотите, я позову его къ вамъ? — обратилась къ ней Терезія. — Я войду и скажу: сестра ваша здѣсь.

— Уйдемте, — проговорила Фрося, — ради Бога, уйдемте! Насъ замѣтятъ…

Первая жгучая мысль, охватившая ее, была: отчего этимъ женщинамъ можно быть въ его обществѣ, а ей нельзя? Отчего она должна стоять въ сторонѣ отъ его интересовъ и его знакомыхъ? «Неужели только потому, что она не обвѣнчана съ нимъ?»

Рука ея, лежавшая на рукѣ Терезіи, дрожала, губы ея были сжаты. Онѣ миновали еще одну освѣщенную кофейную и углубились въ узкую темную улицу. Фросѣ казалось, что тамъ за ними остался свѣтъ и жизнь, остались ея права на радости, а она идетъ въ могилу, — идетъ туда, гдѣ ее ждетъ тоска и одиночество.

— Какъ онъ смѣетъ такъ поступать со мной? — воскликнула она по-русски.

Терезія оглянулась на нее.

— Что вы сказали? — спросила она и, не дождавшись отвѣта, прибавила: — Тетка съ самаго начала не вѣрила, что онъ братъ вашъ.

— А, не вѣрила? — повторила Фрося машинально.

— А я сейчасъ повѣрила.

— Вы сейчасъ повѣрили? — сказала Фрося і подумала: «хоть бы она замолчала!»

— Если-бъ онъ былъ вашъ, geliebter, — продолжала невозмутижо Терезія, — онъ не кидалъ бы васъ одну, онъ бы вами гордился, — вы очень хорошенькая! Я всегда иду съ Карломъ подъ руку, и онъ такъ гордо выступаетъ.

Она подхватила Фросю и, поднявъ вверхъ свой маленькій носикъ, зашагала, представляя, какъ ходитъ съ ней ея Карлъ. Онѣ шли по гласису, и потому можно было себѣ позволить маленькую вольность. Фрося, хотя на сердцѣ ея скребли кошки, не могла не разсмѣяться.

Когда онѣ вернулись домой, тетушка замѣтила, что Fräulein совсѣмъ разбалуетъ ея племянницу; но сквозь ея неудовольствіе проглядывала явная радость: ей льстили хорошія отношенія иностранки къ ея племянницѣ.

Фрося, оставшись одна, бросилась на кровать, закинула вверхъ руки и предалась горькимъ думамъ:

Вотъ какую жизнь она сама себѣ избрала! Она шла наперекоръ желаніямъ брата: развѣ не говорилъ онъ ей, что она слишкомъ молода для такой трудной жизни? Какія трудности подразумѣвалъ онъ?… Она была очень неопытна въ подобныхъ вещахъ, — не знала, какимъ образомъ живутъ люди, судьба которыхъ не была настолько благопріятна, чтобы позволить имъ обойти три раза вокругъ аналоя… Неужели они обречены на вѣчную ложь, на вѣчно-скучное существованіе вдали отъ всѣхъ живыхъ интересовъ? Она не можетъ, она неспособна лгать, — всякая ложь будетъ медленно отравлять ее. Она способна взойти на башню и всему свѣту закричать: «Я — его любовница, — я, Евфросія Акимова, и горжусь тѣмъ, что люблю его, — люблю, несмотря на то, что онъ женатъ!» Отчего, если она не можетъ быть Соколова, не оставаться ей Акимовой? А то сдѣлаться ничѣмъ, ничѣмъ, — прозябать въ качествѣ никому ненужной сестры, съ которой онъ стыдится показаться людямъ!… Она хотѣла жить съ нимъ, знать его интересы, дѣлить съ нимъ его радости и горе. Какъ можетъ онъ быть веселъ въ то время, когда она — одна, одна, брошенная, никому ненужная? Развѣ она хуже тѣхъ женщинъ, которыя сидѣли съ нимъ тамъ, въ кофейной? Она лучше ихъ! Онъ говорилъ, что она лучше всѣхъ въ мірѣ. Неужели это тотъ крестъ, который ей придется нести всю жизнь? Нѣтъ, она его не хочетъ, не хочетъ такого креста: онъ черезчуръ малъ и черезчуръ больно давитъ. Но не жена разлучила ихъ, — нѣтъ, онъ самъ ушелъ, потому что ему скучно съ ней, потому что онъ не желаетъ ввести ее въ общество; она это чувствуетъ, она не можетъ помириться съ этимъ. Какъ можно привыкнуть къ унизительной мысли, что два мѣсяца тому назадъ она была Акимова и куда бы она ни явилась въ сопровожденіи брата или Петра Ивановича, ее спокойно рекомендовали ея именемъ; а теперь избѣгаютъ ввести ее въ общество, теперь она — ничто! Но какое ей дѣло до того, что объ ней думаютъ, — какое ей дѣло? Пусть о ней говорятъ, что она безнравственна, но пусть она имѣетъ извѣстное имя. Она должна жить съ нимъ, а приходящіе къ нему могутъ думать о ней, что имъ угодно. Она не уронитъ себя никакимъ безтактнымъ поступкомъ. Да если онъ разъ рѣшился имѣть другую жену, онъ долженъ взять на себя долю неудобствъ, какими сопровождается подобная рѣшимость. Когда она думала о предстоящей ей жизни съ Петромъ Ивановичемъ, она никогда не воображала, что жизнь ея будетъ усѣяна розами; мысли ея о неудобствахъ предстоящаго ей пути принимали часто грозный характеръ: она приготовилась къ граду насмѣшекъ и оскорбленій; но все же она надѣялась открыто имѣть право укрываться на груди своего возлюбленнаго. Если же человѣкъ, которому она отдала свою жизнь, ставитъ ее въ ложное положеніе и даже, какъ ей казалось, избѣгаетъ показаться съ ней на улицѣ, то не значитъ ли это, что онъ стыдится своихъ отношеній къ ней?… Придя къ такому печальному выводу, она уткнулась лицомъ въ подушки и рыдала, рыдала горько и больно, пока не почувствовала полнаго изнеможенія и пока сонъ не овладѣлъ ею.

Наконецъ Петръ Ивановичъ явился. Онъ разсыпался въ тысячѣ извиненій, увѣрилъ ее, что прислалъ ей черезъ посыльнаго адресъ, но не знаетъ, почему она не получала его, говорилъ громко, двигался шумно, но, видя, что Фрося холодно принимаетъ его оправданія, онъ обиженно замѣтилъ:

— Ты вѣчно на меня за что-нибудь сердишься. Зайдешь къ тебѣ, чтобъ отдохнуть, освѣжиться, а встрѣчаешь только недовольныя мины!

Фросю это взорвало.

— Я никогда не обѣщала служить для тебя какимъ-то освѣжающимъ средствомъ. Если ты можешь цѣлый день дѣлить время занятій съ друзьями, то и освѣжаться можешь съ ними же!

— Это упрекъ? — спросить онъ.

Фрося подошла къ нему близко; гіаза ея сверкали.

— Я желаю знать, — начала она, — почему ты пять дней оставлялъ меня совершенно одну въ незнакомомъ мнѣ городѣ? Чѣмъ я заслужила подобное обращеніе?

— Я былъ очень занятъ.

— Ее вы имѣли время бесѣдовать въ кофейной съ вашими друзьями и знакомыми дамами.

— Ты ревнуешь? — проговорилъ онъ. — Ревнуетъ, ревнуетъ дѣвочка! — добавилъ онъ, улыбаясь, и протянулъ къ ней руки.

Но Фрося отстранила ихъ.

— Я не ревную, — отвѣчала она все такъ же запальчиво, — но я не хочу, чтобъ меня прятали! Я хочу считаться или женой вашей, или Акимовой, — слышите? Я не потерплю другихъ отношеній, — другія отношенія унижаютъ женщину!

Петръ Ивановичъ насильно привлекъ ее къ себѣ. Онъ соскучился; онъ скоро избавитъ себя отъ этихъ несносныхъ знакомствъ. Всѣ они — пошляки. Онъ поселится съ ней, и они заживутъ прекрасною жизнью, — такой, о которой она мечтаетъ. Она будетъ изучать языки, — вѣдь она, глупенькая, ни одного не знаетъ, какъ слѣдуетъ. Завтра онъ принесетъ ей нѣмецкіе лексиконы и договоритъ учителя.

Онъ такъ много говорилъ, что подъ конецъ Фрося даже почувствовала себя пристыженной: какъ могла она сомнѣваться въ немъ? Все это — отъ бездѣлья; еслибъ она была занята эти дни, она бы не замѣтила, какъ пролетѣло время. Онъ оставилъ ее совершенно успокоенной, несмотря на то, что въ этотъ разъ не было ничего сказано о его женѣ. Причина ея переселенія на другую квартиру канула въ вѣчность, — о ней не вспоминалось больше; это былъ точно подводный камень, который обѣ стороны, не сговариваясь, старались обойти.

V.

На другой день, — это было воскресенье, — Петръ Ивановичъ не пришелъ и книгъ никакихъ не прислалъ. За то Терезія влетѣла, какъ вихрь, въ ея комнату и объявила, что сегодня они идутъ на славянскій балъ, и что ее, Фросю, вѣроятно, братъ поведетъ туда.

Фрося удивилась, — она ничего не слышала объ этомъ балѣ.

Терезія даже руками всплеснула.

— Сорокъ лѣтъ австрійское правительство запрещало славянамъ собираться вмѣстѣ. Тамъ будутъ славяне не только со всей Вѣны, но и изъ окрестныхъ городовъ. Это будетъ нашъ праздникъ! — воскликнула она. — Вы должны идти съ нами, вы должны услышать наши пѣсни! Вы увидите, какъ чехи будутъ танцевать «бесѣду». Тутъ она нагнулась къ уху Фроси и стала шептать:

— Ея тетенька, вѣдь, тоже богемка, но она скрываетъ это. Здѣсь многіе чехи отреклись отъ своихъ, но Августъ, братъ ея, говоритъ, что лучшіе работники въ Вѣнѣ — богемцы.

Явилась г-жа Творшекъ и въ свою очередь начала уговаривать Фросю идти съ ними; она увѣряла, что весь домъ пойдетъ и что ей даже опасно оставаться одной. Нельзя было не согласиться съ справедливостью ея доводовъ, она только не знала, какъ посмотритъ на это ея братъ.

— О, не безпокойтесь, — воскликнула г-жа Творшекъ, — мы сейчасъ пошлемъ Августа спросить объ этомъ.

Господина Соколова не застали дома и Фроси рѣшилась уже идти безъ его согласія.

Ей никогда не случалось бывать на общественныхъ балахъ, но въ пансіонѣ и потомъ на вечеринкахъ у своихъ знакомыхъ она всегда танцевала съ большимъ увлеченіемъ. Теперь она невольно улыбалась, думая о томъ, что ея хозяйка, которую она не могла себѣ иначе представить, какъ въ кухонномъ передникѣ или за перчаточнымъ станкомъ, вдругъ вывезетъ ее на первый балъ. «Смѣшно будетъ». Но она не знала заграничной жизни. Тамъ даже дѣйствительно кухарки умѣютъ, если захотятъ, быть изящными и нарядными, а г-жа Творшекъ, въ своемъ лиловомъ шелковомъ платьѣ и кружевной шляпѣ, имѣла очень внушительный видъ. Терезія была, точно весенняя бабочка, вся свѣтлоголубая, воздушная. Фрося, увидавъ ихъ, почувствовала необходимость вынуть изъ сундука свои лучшіе наряды. Она разсердилась, надѣвая свое свѣтлосиреневое платье, отдѣланное бѣлыми лентами: оно оказалось и узко, и коротко. Зеркало отразило въ себѣ ея прекрасную грудь и плечи, — они были окружены теперь горячей кистью любви, которая есть лучшій художникъ, — но Фрося не умѣла собою любоваться. Она торопилась, раскраснѣлась, даже шея ея покрылась красными пятнами, но все же, когда она перевязала свои прекрасные, вьющіеся волосы черною лентой и вышла къ своимъ спутницамъ, Терезія всплеснула руками и поцѣловала ее. Г-жа Творшекъ посмотрѣла на двухъ молодыхъ дѣвушекъ торжествующимъ взглядомъ, который ясно говорилъ: «Какова дѣвушка, которую я поведу на балъ!» Гг. Карлъ и Августъ, оба завитые, раздушоные, въ свѣтленькихъ панталончикахъ и синенькихъ сюртучкахъ, поняли свою тетеньку и почтительно поклонились Фросѣ.

Они отправились пѣшкомъ, и долго же пришлось имъ идти — цѣлыхъ два часа! Августъ, ведшій Фросю, просилъ ее какъ можно крѣпче опираться на его руку, а Терезія для примѣра висѣла на рукѣ своего жениха. Бѣдная Фрося нѣсколько разъ садилась на тумбу и отказывалась идти дальше; но сегодня было воскресенье и мѣста въ общественныхъ каретахъ нельзя было достать ни за какія блага міра. Пришли они къ Швендеру всѣ сѣрые отъ пыли, измученные и красные.

Нижняя зала была уже биткомъ набита народомъ. Обязательный распорядитель, пробираясь въ толпѣ и безпрерывно извиняясь, провелъ ихъ къ лѣстницѣ, ведущей наверхъ. Нѣсколько мужчинъ тотчасъ встали и уступили свои мѣста на широкихъ каменныхъ ступеняхъ дамамъ. Вечеръ давно начался: пѣлись богемскія, моравскія и польскія пѣсни, а въ антрактахъ играла прекрасная музыка. Фрося съ наслажденіемъ отдалась обаянію того веселаго оживленія, которымъ были проникнуты всѣ, и среди нѣсколькихъ тысячъ славянъ въ первый разъ въ жизни она почувствовала наслажденіе исчезнуть въ толпѣ и раздѣлить съ ней всѣ ея радости и всѣ ея симнатіи.

Толпа вдругъ разступилась, — кто-то вошелъ; всѣ встали и раздалось оглушительное: «Слава, слава, слава!» Фрося тоже поднялась и кричала: «Слава, слава!» Г-жа Творшекъ, какъ истая онѣмеченная богемка, съ улыбкой снисхожденія посмотрѣла на нее, но она этого не замѣтила; ей хотѣлось знать, кого привѣтствуютъ. Это оказался Палацкій.

Опять кто-то вошелъ и опять раздалось: «Слава, слава», но уже не такъ оглушительно, какъ прежде. Пѣвцы запѣли слышанный ею отъ Терезіи чешскій патріотическій гимнъ: «Гдѣ домъ мой, гдѣ земля моя!» Одушевленіе охватило всѣхъ, со всѣхъ сторонъ слышалось подтягиваніе этому гимну, и Фрося вторила всѣмъ съ никогда неиспытаннымъ энтузіазмомъ. Какъ хорошо!

Но вотъ раздались два-три аккорда. Она вздрогнула и быстро вскочила на ноги. И понеслась пѣсня заунывная, грустная; она дышала безнадежностью необъятнаго пространства, точно что-то великое было погребено въ ней. Точно кто-то стоналъ въ ней и плакалъ. Это была пѣсня ея родины. Печальныя, снѣжныя равнины, тяжелая жизнь, безсильные порывы, тупое отчаяніе — все соединилось вмѣстѣ и вылилось въ тѣ звуки, которые заставляютъ дрожать русское сердце. Фрося была охвачена глубокимъ волненіемъ, слезы стояли въ глазахъ ея и родныя картины носились передъ ея отуманеннымъ взоромъ.

Но еще послѣдніе звуки не замерли, дрожали въ воздухѣ, а въ верхней залѣ уже раздавалась полька Штрауса: «Wein, Weib und Liebe!» Толпа хлынула туда и унесла съ собою Фросю. Взволнованная, съ незасохшими слезинками на рѣсницахъ, съ душой потрясенной грустными аккордами родной пѣсни, очутилась она совершенно одна среди возбужденныхъ красныхъ лицъ. Три молодыхъ человѣка подлетѣли въ ней просить ее на польку. Она, сконфуженная, оглядывалась подъ впечатлѣніемъ только-что слышанной русской пѣсни; она забыла нѣмецкую рѣчь, — это всегда съ ней случалось, если воспоминанія родины овладѣвали ею. Произошла маленькая ссора. На выручку къ нимъ подошелъ какой-то господинъ съ почтенной наружностью и молодые люди отдались ему на судъ. Онъ взялъ Фросю подъ руку, вынулъ носовой платокъ и кинулъ жребій. Каждый кавалеръ послѣ тура польки возвращалъ Фросю подъ покровительство старика. Обращеніе его съ ней было исполнено такой граціозной предупредительности и чисто-отеческой заботливости, что Фрося склонна была думать, что стоитъ подъ руку съ какимъ-нибудь богемскимъ княземъ, или ужь по крайней мѣрѣ съ нѣмецкимъ барономъ.

Когда полька кончилась, онъ подъ руку съ ней прошелся нѣсколько разъ по залѣ.

— Вы англичанка? — спросилъ онъ ее, и когда узналъ, что она русская, то посмотрѣлъ на нее съ такимъ удивленіемъ, что Фрося невольно разсмѣялась.

Въ концѣ залы она увидѣла свою хозяйку, окруженную своими спутниками. Она имъ такъ обрадовалась, что даже захлопала въ ладоши. Г-жа Творшекъ искала ее, и всѣ они очень безпокоились. Тутъ покровитель Фроси съ одушевленіемъ разсказалъ, какъ молодые люди поспорили, кому танцевать съ ней, и какъ онъ помирилъ ихъ, причемъ иностранка вполнѣ отдалась на его судъ. Всѣ слушавшіе пришли въ восторгъ. Фрося, смутно понимавшая, что дѣло идетъ о ней, весело засмѣялась. Потребовали пива, и нѣсколько молодыхъ людей со старымъ джентльменомъ во главѣ выпили «брудершафтъ» и поклялись доставлять иностранкѣ самыхъ лучшихъ кавалеровъ и защищать ее, хотя никто не зналъ — отъ кого и отъ чего. Началась кадриль. Старикъ скомандовалъ привести распорядителя.

Явился молодой красавецъ-русинъ съ краснымъ бантомъ на рукавѣ, въ бѣлой сорочкѣ, вышитой заполочьемъ, въ широкихъ шароварахъ и лакированныхъ сапогахъ, точь-въ-точь какъ одѣваются малороссы.

— Малороссъ! — вскричала Фрося въ восторгѣ.

— Малороссъ, — отвѣчалъ тотъ и увелъ ее танцевать кадриль.

Русинъ восхищался праздникомъ, восхищался русскими. Фрося увидѣла, что это одинъ изъ тѣхъ добрыхъ славянъ, которые ненавидятъ нѣмцевъ и готовы признать надъ собой владычество Россіи.

— Вы хотите быть нашимъ поданнымъ? — спросила она.

Да, онъ желаетъ быть поданнымъ Россіи вообще и ея поданнымъ въ частности. Фрося благосклонно принимаетъ его подданство и обѣщаетъ самое широкое гостепріимство всѣмъ добрымъ славянамъ, которые предпочтутъ русскихъ этимъ противнымъ нѣмцамъ. Въ концѣ кадрили они оба до такой степени ненавидѣли нѣмцевъ, что готовы были тотчасъ вступить съ ними въ сраженіе.

Русинъ, согласно приказаніямъ ея защитниковъ, привелъ Фросю въ царство ея поданныхъ. Началось опять пивопитіе за ея здоровье. Фрося должна была пригубить одну изъ кружекъ, и эту кружку всѣ, перебивая другъ друга, распили. Всѣмъ было необыкновенно весело. Это было какое-то опьяняющее веселье.

На слѣдующую кадриль ей опять подвели красавца-распорядителя, находя, вѣроятно, что прекрасная иностранка можетъ танцевать только съ избранными.

Фрося была увѣрена, что новый ея кавалеръ-чехъ — тоже вѣрный ея поданный; и какъ же она удивилась, когда, въ отвѣтъ на ея покровительственныя заявленія сочувствія, добрый чехъ разразился потокомъ ругательствъ противъ Россіи. Фрося мгновенно почувствовала себя точно въ непріятельскомъ лагерѣ и въ концу кадрили должна была выслушать неопровержимыя доказательства того, что чехамъ незачѣмъ лѣзть къ народу, который при всемъ своемъ богатствѣ мретъ съ голоду. Патріотическое чувство Фроси было сильно возбуждено и она протестовала.

— Я былъ въ Россіи! — воскликнулъ чехъ: — я знаю, что у васъ не существуетъ средняго рабочаго класса. Какъ вы думаете, кто васъ окружаетъ?

— Князья, графы и бароны! — отвѣчала Фрося шутя.

— Васъ окружаютъ ткачи, шапочники, башмачники и столяры. Этотъ старый джентльменъ — ткачъ изъ Weringer Strasse, а молодые люди — подмастерья и работники. Попробуйте въ Россіи явиться куда-нибудь одной и окружить себя подобнымъ обществомъ.

Не знаю, было ли сильно въ Фросѣ демократическое чувство, но я съ достовѣрностью могу сообщить, что веселость ея не уменьшилась отъ того, что ее окружали ткачи и башмачники и что не всѣ добрые славяне желаютъ быть ея поданными.

На третью кадриль ей подвели русскаго князя. Этотъ послѣдній, какъ свойственно всѣмъ нашимъ соотечественникамъ, тотчасъ сталъ распрашивать, кто она, и Фрося невольно пожалѣла, зачѣмъ ей не привели какого-нибудь сапожника, — тотъ, по крайней мѣрѣ, толковалъ бы о политикѣ, а ее оставилъ въ покоѣ. Она отвѣчала нехотя и въ первый разъ во весь вечеръ начала скучать. Князь разсказалъ ей, что онъ тотчасъ плясалъ съ богемской кухаркой, которая безпрестанно кидалась въ его объятія. Фросѣ оставалось только похвалить его за такой демократическій поступокъ. Онъ распространился, кромѣ того, о томъ, какъ онъ съ однимъ русскимъ пріятелемъ были выбраны въ распорядители, и прибавилъ, что она видитъ передъ собой истиннаго поклонника и защитника славянскаго элемента и что Россіи стоитъ только кивнуть пальцемъ, чтобы Чехія кинулась въ ея объятія, — должно-быть подобно той богемской кухаркѣ, которая постоянно кидалась въ объятія князя. Свѣтъ не видывалъ подобнаго сочетанія: русскій князь и — чешская кухарка! Европа должна была проникнуться благоговѣніемъ отъ столь невиданнаго зрѣлища и толкнуть демократическую чехію въ объятія царственной Россіи! Подъ конецъ онъ затянулъ пѣсню на тему, какое наслажденіе встрѣтить соотечественницу въ лицѣ таинственной незнакомки, отъ которой всѣ распорядители безъ ума.

Фрося несказанно была рада, когда кадриль кончилась. Она не пожелала идти съ княземъ внизъ познакомиться съ русскими и вернулась опять къ своимъ защитникамъ, гдѣ объявила, что не желаетъ больше танцевать съ русскими князьями. За этими словами послѣдовалъ взрывъ общаго восторга и Herr Августъ, вѣроятно вслѣдствіе убѣжденія въ несомнѣнныхъ демократическихъ чувствахъ Фроси, заявилъ со слезами на глазахъ, что она должна протанцевать съ нимъ «вальцекъ»^[4] и что если она не согласится, то онъ… Слезы помѣшали договорить, что произойдетъ съ нимъ, бѣднымъ юношей. Госпожа Сватекъ имѣла торжествующій видъ, — она нѣкоторымъ образомъ вывезла Фросю въ свѣтъ и юноши, приходящіе отъ нея въ восторгъ, должны проникнуться немалымъ удивленіемъ къ ея особѣ.

Фросю уговорили танцевать совершенно незнакомый ей чешскій танецъ — «бесѣду», причемъ былъ брошенъ жребій всѣми присутствующими кавалерами, и счастье выпало на долю распорядителя, не желающаго быть поданнымъ Россіи. Остальная компанія возымѣла желаніе окружить танцующую пару; но пожилой ткачъ изъ Weringer Strasse воспротивился этому самымъ настоятельнымъ образомъ и, ставъ позади танцующей пары, имѣлъ случай убѣдиться, что чехъ хотя и не желаетъ быть поданнымъ Россіи, но совершенно напрасно, потому что молодая русская могла бы повести его за собой куда угодно. Фросю смущалъ этотъ танецъ «бесѣда», гдѣ въ концѣ каждой фигуры музыка быстро играла, танцующіе плясали съ бѣшенымъ одушевленіемъ, причемъ объятія чеха были такъ близки и дыханіе его такъ горячо, что она невольно оглядывалась назадъ и каждый разъ встрѣчала ободряющій взглядъ стараго ткача, который говорилъ ей: «не смущайтесь, не смущайтесь, молодая дѣвица, — я за вами».

По окончаніи бесѣды ткачъ подалъ Фросѣ руку; молодой чехъ не посмѣлъ противиться и ушелъ внизъ, а старикъ, вернувшись на мѣсто, шепнулъ хозяйкѣ на ухо: «Die jungen sind ganz in sie verliebt!»

Началась мазурка. Фросѣ подвели только-что кончившаго курсъ доктора-поляка. Одинъ изъ молодыхъ людей вышелъ впередъ и произнесъ рѣчь. Фрося поняла только, что онъ приказывалъ поляку не бунтовать, покориться въ лицѣ прекрасной русской Россіи. Полякъ съ комичной покорностью преклонилъ передъ ней колѣно. Она величественно подала руку, и всѣ они цѣлою гурьбой отправились внизъ.

На эстрадѣ, окруженный мужчинами, стоялъ Петръ Ивановичъ въ черномъ фракѣ, съ краснымъ бантомъ, ясно обличавшимъ въ немъ распорядителя. Онъ весь вечеръ находился въ нижней залѣ, и до него смутно доходили отъ распорядителей слухи о какой-то русской красавицѣ. Теперь онъ съ кѣмъ-то серьезно разговаривалъ. къ нему подошелъ князь и фамильярно хлопнулъ его по плечу. Въ это самое мгновеніе грянула музыка, и пары понеслись.

— Вы здѣсь разсуждаете о важныхъ матеріяхъ, — сказалъ онъ, — и не знаете, что одна изъ нашихъ соотечественницъ произвела революцію въ сердцахъ славянскихъ братьевъ.

— Гдѣ она? — поспѣшно спросилъ Петръ Ивановичъ.

— А вонъ она несется въ первой парѣ.

«Какъ она неграціозно машетъ рукой, — думалъ князь про себя съ неподдѣльнымъ огорченіемъ, — совсѣмъ неграціозно».

Петръ Ивановичъ глянулъ и обомлѣлъ. Еслибы пары вдругъ понеслись передъ нимъ внизъ головами, еслибы потолокъ обрушился надъ его толовой, и тогда-бъ онъ не былъ такъ пораженъ, какъ теперь. Въ первую минуту всѣ предметы точно закружились и запрыгали въ его глазахъ вмѣстѣ съ танцующими. Онъ напрягалъ зрѣніе, не смѣя вѣрить, она ли это, Фрося ли это, и убѣдился, что, дѣйствительно, это она. Онъ видалъ ее такой, сверкающей неподдѣльною веселостью и очаровательною простотой; но тогда никто не смотрѣлъ на нее, а теперь она — предметъ общаго вниманія; даже простенькое платье особенно выдѣляло ее изъ толпы. Мысль, что въ эту минуту всѣ спрашиваютъ о ней и восхищаются ею, сверкнула въ его умѣ, какъ молнія, и зажгла мучительное чувство ревности, доходящее до бѣшенства. Губы его дрожали, когда онъ говорилъ князю: это — моя родственница. Я совсѣмъ не зналъ, что она здѣсь.

Въ это время Фрося выдѣлывала какую-то замысловатую фигуру со своимъ кавалеромъ, который не уступалъ ей въ красотѣ и молодости и тоже обращалъ на себя вниманіе. Раздались позади ихъ легкія рукоплесканія; князь вторилъ имъ, а Петру Ивановичу хотѣлось разможжить голову этому поляку. Имъ овладѣло бѣшеное желаніе отнять Фросю у ея кавалера и отвести домой.

Съ этою цѣлью онъ сталъ пробираться среди толпы, что было не совсѣмъ легко сдѣлать, потому что толпа все тѣснѣе сдвигалась, а мѣсто для танцующихъ все болѣе и болѣе съеживалось. Протолкавшись кое-какъ, онъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Фроси наткнулся на г-жу Творшекъ, видъ которой немного отрезвилъ его. Она очень любезно пропустила его впередъ. Herr Карлъ, знавшій Петра Ивановича и стоявшій возлѣ Фроси, шепнулъ ей:

— Вашъ братъ здѣсь.

Фрося обернулась и протянула ему руку. Глаза ея говорили: «Мнѣ очень весело, но я тебя не забыла». Она опять понеслась, а Петръ Ивановичъ стоялъ и соображалъ, что ему дѣлать. Онъ осмотрѣлъ молодыхъ людей, окружающихъ Фросю, и увидавъ, что между ними не было ни одного русскаго, рѣшилъ увести ее. Когда она вернулась на свое мѣсто, онъ сказалъ ей по-французски, что немедленно уходитъ и желаетъ ее проводить. Фрося охотно повиновалась, — она утомилась отъ танцевъ и рада была освѣжиться, особенно если съ нею пойдетъ Петръ Ивановичъ. Защитники ея воспротивились этому самымъ настоятельнымъ образомъ: Herr Августъ объявилъ, что онъ умретъ, если она не протанцуетъ съ нихъ «вальцекъ», а мазуристъ-полякъ наговорилъ цѣлую кучу чего-то такого, чего никто не понялъ; сюда же вмѣшались г-жа Творшекъ и старый ткачъ: они стали доказывать, что иностранка устала и что братъ имѣетъ полное право увести ее, особенно если она сама этого желаетъ.

Итакъ, Фрося съ Петромъ Ивановичемъ удалились. Когда оба распорядителя узнали, что ее увелъ какой-то братъ, то выразили положительное сомнѣніе, чтобъ это былъ братъ ея, на что г-жа Творшекъ и старый ткачъ сильно разсердились, а Herr Августъ разбилъ кружку и объявилъ, что никогда никого на свѣтѣ не любилъ такъ, какъ ее, и что онъ желалъ бы на ней жениться. Товарищи стали подразнивать его и одинъ изъ нихъ воскликнулъ:

— Такая принцесса не станетъ сама стряпать и мыть тебѣ рубашки.

На это Herr Августъ отвѣтилъ:

— Sie wird scho^[5] lernen! О, sie wird scho lernen!

Когда Петръ Ивановичъ вышелъ съ Фросей на свѣжій воздухъ послѣ душной бальной атмосферы, она не думала его допрашивать, отчего онъ былъ на балѣ и отчего не сказалъ ей объ этомъ. Она довѣрчиво оперлась на его руку и, выслушавъ исторію, какъ онъ нечаянно попалъ сюда, увѣряла, что ей потому было такъ весело, что онъ невидимо для нея присутствовалъ здѣсь.

Воздухъ былъ такъ упоительно свѣжъ, небо глубоко и звѣздно, луна скрылась и разсвѣтъ занимался уже на востокѣ. Петръ Ивановичъ, на котораго общественный приговоръ имѣлъ громадное вліяніе, съ гордостью сжималъ руку Фроси. Онъ любилъ ее, какъ никогда прежде, и съ восхищеніемъ думалъ, что она его, его безраздѣльно.

Въ этотъ вечеръ онъ увидалъ ее въ совершенно новомъ для себя свѣтѣ. Онъ никогда не подозрѣвалъ, что эта робкая Фрося, чуждая всякаго тщеславія и, повидимому, не подозрѣвавшая о своей красотѣ, вдругъ привлечетъ на себя вниманіе такого многочисленнаго и разнообразнаго общества. Онъ менѣе всякаго простодушнаго ткача могъ понять, что прелесть ея заключалась не въ красотѣ, — ея въ строгомъ смыслѣ слова не было совсѣмъ, — но въ ея неподдѣльной простотѣ, въ отсутствіи гордаго сознанія своего превосходства, въ умѣньи поддаваться общему настроенію, въ дѣтской довѣрчивости и той почти геніальной способности вдругъ, точно по какому-то вдохновенію, понять смыслъ народнаго увлеченія. Въ этотъ вечеръ, когда она опиралась на руку стараго ткача и танцевала съ подмастерьями, она ближе была къ народному празднику, чѣмъ многорѣчивый князь и Петръ Ивановичъ, и ей, не понимавшей славянскаго вопроса, всѣ охотно повѣряли свои симпатіи и антипатіи. Петръ Ивановичъ, увидавъ ее, почувствовалъ всю невыгоду своего положенія, какъ человѣка женатаго.

На дорогѣ у нихъ происходилъ слѣдующій разговоръ:

— Я, милочка моя, никакъ не подозрѣвалъ, что ты умѣешь такъ хорошо танцевать, право. Гдѣ ты этому научилась?

— Я и сама не знаю. Сегодня я все дѣлала точно по вдохновенію.

— Тебѣ, я думаю, надоѣли съ комплиментами?

— Кажется, мнѣ никто не говорилъ никакихъ комплиментовъ, — я по крайней мѣрѣ не замѣтила, — но я отъ души веселилась. Я не помню, чтобы мнѣ когда-нибудь было такъ весело, какъ сегодня. А между тѣмъ я шла неохотно, — потому только, чтобы не остаться одной въ домѣ.

— Я жалѣю, что не видалъ тебя въ началѣ вечера, — сказалъ Петръ Ивановичъ.

— О, это было уморительное начало! — отвѣчала Фрося и подпрыгнула, вспоминая добродушное лицо стараго ткача.

Петръ Ивановичъ выспросилъ все до мельчайшихъ подробностей. Фрося изъявила желаніе ближе познакомиться съ этими добрыми славянами. Это желаніе показалось Петру Ивановичу очень опаснымъ, и теперь онъ еще болѣе желалъ удалить се отъ постороннихъ взглядовъ. Его всю ночь мучила ревность. Опасности покуда еще не было; но опасность могла и можетъ быть, если она захочетъ воспользоваться всѣми своими свойствами.

Онъ упрекалъ себя, что все это время въ Вѣнѣ неглижировалъ ею, что въ головѣ ея могли помимо ея самой возникнуть разныя сравненія, разныя желанія и тому подобное. Въ концѣ концовъ онъ рѣшилъ уѣхать съ нею куда-нибудь хоть на время. Князь пришелъ къ нему на помощь: онъ уѣзжалъ на двѣ недѣли въ Парижъ и предложилъ Петру Ивановичу занять его дачу въ Дорнбахѣ. Петръ Ивановичъ съ радостью согласился и тотчасъ побѣжалъ сообщить объ этомъ Фросѣ.

Фрося въ немногіе часы, остававшіеся до утра, заснула сномъ праведницы. Ей и въ голову не приходило, чтобы балъ этотъ имѣлъ какое-нибудь вліяніе на чувства къ ней Петра Ивановича.

VI.

Дорнбахъ — это прелестное подгородное имѣніе графа Шварценберга — находится верстахъ въ трехъ отъ Вѣны. Скоро, вѣроятно, городъ подойдетъ къ нему очень близко. Оно столько же уединенно, какъ и многолюдно. Въ праздникъ, когда вся рабочая Вѣна устремляется сюда по желѣзноконной дорогѣ, его парки и лѣса наполняются шумной праздничною толпой, и любители уединенія могутъ спрятаться только въ своихъ собственныхъ дачахъ. Даже палисадники передъ домами, окруженные прозрачными рѣшетками, становятся доступными если не для ногъ, то для взглядовъ любопытныхъ.

Одну изъ такихъ дачъ съ хорошенькимъ палисадникомъ, всю розовую, обвитую плющомъ и дикимъ виноградомъ, занялъ Петръ Ивановичъ съ Фросей. Первая недѣля пролетѣла необыкновенно быстро. Они иногда бродили по лѣсамъ до изнеможенія. Петръ Ивановичъ все больше говорилъ; они не захватили съ собой ни одной книги и только прочитывали Петербургскія Вѣдомости, получаемыя княземъ. Въ концѣ второй недѣли Петръ Ивановичъ сталъ задумываться, а Фрося тревожно спрашивала себя, какъ они вернутся въ Вѣну и какъ станутъ жить опять. Дорнбахъ терялъ для нея всякую прелесть вслѣдствіе той неопредѣленности, какая предстояла ей. Петръ Ивановичъ всячески избѣгалъ говорить объ этомъ предметѣ, и когда Фрося однажды замѣтила, что такъ жить скучно, онъ обрушился на нее цѣлымъ потокомъ фразъ.

— Это потому происходитъ, — восклицалъ онъ, — что въ тебѣ мало поэзіи! Ты не умѣешь отдаться всецѣло какому-нибудь чувству такъ, чтобъ оно заглушило въ тебѣ всѣ остальныя требованія. Ты никогда не поймешь наслажденія переѣзжать съ мѣста на мѣсто, черпать новыя впечатлѣнія, наблюдать новыя лица и новые обычаи.

— Но, другъ мой, — воскликнула Фрося, — развѣ мы что-нибудь наблюдаемъ? Развѣ мы къ чему-нибудь присматриваемся? Во все пребываніе наше здѣсь мы не сказали двухъ словъ ни съ однимъ нѣмцемъ, если не считать нашей кухарки. Ты чувствуешь отвращеніе къ нѣмецкимъ газетамъ. До сихъ поръ я живу здѣсь, въ Вѣнѣ, какъ жила въ Петербургѣ; тѣ же Петербургскія Вѣдомости, но тамъ онѣ были отраженіемъ жизни, насъ окружающей, а здѣсь кругомъ меня кипитъ жизнь, которой я совсѣмъ не понимаю, къ которой я даже подойти не могу, потому что ты презираешь ее.

— И имѣю на это полное право… Я презираю нѣмцевъ и знать не хочу ихъ нѣмецкой жизни! У меня есть свои заботы, свои интересы и стремленія, меня наконецъ занимаетъ природа, я упиваюсь ея прелестями и счастливъ; а вы этого не понимаете, и это есть недостатокъ поэзіи въ человѣкѣ, недостатокъ непосредственной наблюдательности, отсутствіе способности почувствовать прелесть чего-нибудь, дтимъ страдаетъ вся наша теперешняя молодежь.

— А ты самъ, ты не принадлежишь къ теперешней молодежи? — спросила Фрося.

— Нѣтъ, ужь извините, пожалуйста, — я иначе воспитанъ. Я умѣю откликнуться на все прекрасное. Во мнѣ нѣтъ того тупого непониманія красоты, какимъ вы отличаетесь и даже гордитесь.

— Кого ты подразумѣваешь подъ этимъ «вы»?

— Я?… Кого я подразумѣваю? — началъ Петръ Ивановичъ протяжно. — Тебя, твоего братца…

Фрося нетерпѣливо повела плечами, а онъ продолжалъ:

— Твоихъ пріятельницъ. Я, видите, не знаю молодежи!… Да я ее изслѣдовалъ вдоль и поперекъ: я возился съ нею цѣлыхъ пять лѣтъ.

— И къ чему же ты пришелъ? — спросила Фрося серьезно.

Она начинала раздражаться.

— Я пришелъ къ очень интересному выводу. Я дѣлю молодежь на два разряда: мы, то-есть я и подобные мнѣ, составляемъ, если можно такъ выразиться, начало положительное, а вы — отрицательное. Вы вѣдь отворачиваетесь отъ всего, что носитъ названіе чувства; вы не ищете объясненія тому, чего вы не понимаете, — вы просто попираете его ногами; по-вашему древность — хламъ, красота — игрушка праздныхъ людей, любовь — никому ненужная роскошь. Вы, однимъ словомъ, реалисты, — закончилъ онъ, — или нигилисты: это все равно!

Фрося смотрѣла на него широко открытыми глазами. То смутное чувство страха передъ чѣмъ-то, которое она впервые почувствовала въ гостиницѣ на Грабенъ, теперь въ эти нѣсколько мгновеній выросло въ ней. Его тонъ оскорблялъ ее. Ей стало больно за себя, но особенно за своего брата: онъ ли не умѣетъ любить, онъ ли не готовъ на всѣ жертвы! Неужели восхищаться природой — это такое великое свойство, что кто его не имѣетъ можетъ возбуждать справедливое негодованіе въ другихъ? Да притомъ онъ совсѣмъ не знаетъ Пимена, — какъ же можетъ онъ съ такой увѣренностью судить о немъ, если даже она, сестра его, не можетъ ничего утверждать въ этомъ отношеніи?

И она поспѣшила высказать свою мысль Петру Ивановичу.

— Я не могу судить?! — воскликнулъ онъ тономъ непреоборимаго авторитета. — Это для тебя нужно знать человѣка цѣлый годъ, со всѣхъ сторонъ разсмотрѣть и обнюхать его, а я рѣшаю по тѣмъ даннымъ, которыя сложились у меня въ умѣ, и я говорю, что братъ твой — реалистъ.

— Да что такое реализмъ, наконецъ? Объясни мнѣ, пожалуйста, какъ ты это понимаешь?

— Какъ я понимаю?… Я достаточно высказалъ свой взглядъ на этотъ предметъ. Это — извѣстное исканіе всюду и во всемъ полезности, это — желаніе все взвѣшивать, все мѣрить на аршинъ будто-бы общественной, а въ сущности — своей личной выгоды; это — сованье носа въ предметы всѣми уважаемые, отсутствіе образованнаго уваженія къ преданіямъ и извѣстнымъ традиціямъ, выработаннымъ цѣлыми поколѣніями. Вы даже Бога способны третировать en canaille.

Фрося вспыхнула.

Какое непонятное противорѣчіе составляло все то, о чемъ онъ говорилъ прежде, съ тѣмъ, что она сейчасъ отъ него слышала! Она живо вспомнила его мысли, которыя онъ высказывалъ о нѣкоторыхъ людяхъ; даже выраженія его врѣзались ей въ память и просились теперь на языкъ.

— Ты помнишь, — перебила она его, — что ты мнѣ говорилъ о Лютерѣ? Развѣ онъ не имѣлъ дерзости запустить руку, куда его предшественники не смѣли заглянуть, и произвелъ цѣлую революцію? Развѣ ты не говорилъ, что онъ отодралъ плѣсень, вѣками накопившуюся на католической религіи? А ты самъ, наконецъ, развѣ не хотѣлъ ты приподнять завѣсу и показать свѣту…

— Пожалуйста, пожалуйста, — остановилъ ее Петръ Ивановичъ рѣзко, — не сравнивай меня и Лютера съ русскими нигилистами! Прежде всего мы съ Лютеромъ — люди ученые, останавливаемся на серьезныхъ предметахъ, на такихъ предметахъ, отъ вѣрнаго пониманія которыхъ зависитъ благосостояніе государства; а вы, вы… копаетесь въ вашихъ личныхъ неудовлетвореніяхъ. Мы съ Лютеромъ подойдемъ къ чему-нибудь, вооруженные наукой; а вы, вы — голые люди, свободные отъ всякаго знанія, васъ мучитъ собственное неудовлетворенное самолюбьице, желаніе все попирать ногами, желаніе поставить свое «я» впереди всего! Вотъ хоть ты, напримѣръ: у тебя страсть копаться въ собственныхъ ощущеньицахъ; ей-богу, ты способна разрывать всякую навозную кучу. Ну, чего проще: я прихожу въ восторгъ отъ этихъ прелестныхъ горъ, отъ этого чуднаго воздуха, отъ того, что я весь могу отдаться наслажденію природой и любви къ тебѣ; тебя же точно червякъ какой-нибудь подтачиваетъ и вѣчно заставляетъ передъ всякимъ своимъ чувствіемъ поставить знакъ вопросительный и поломать надъ нимъ голову. Это ничего болѣе, какъ страсть въ резонерству, глупая страсть, ничѣмъ не объяснимая, такъ какъ у тебя никогда не найдется прямого отвѣта на вопросы, которые ты вѣчно задаешь себѣ; но это постоянное теребенье себя и другихъ доставляетъ немало неудобствъ людямъ, живущихъ съ тобой.

Онъ стукнулъ кулакомъ по столу и сталъ ходить по комнатѣ.

— Мы вѣчно ссоримся изъ-за пустяковъ, — сказала Фрося, подавляя въ себѣ волненіе и стараясь быть хладнокровной. — Это всегда происходитъ между людьми, которые не хотятъ прямо высказываться другъ другу. Предпринимая эту поѣздку, ты, вѣроятно, хотѣлъ именно мнѣ доставить этимъ удовольствіе. Я жалѣю, что раньше не догадалась объ этомъ. Можетъ-быть, дѣйствительно, ты поэтичнѣе меня и можетъ-быть я со своей грубой натурой совсѣмъ не заслуживаю такихъ изящныхъ и дорогихъ наслажденій, — что же мнѣ дѣлать съ собой? Но вѣдь мы вернемся въ Вѣну: ты — мужчина, ты можешь найти себѣ и общество, и развлеченія, а я?… Мнѣ опять предстоитъ сидѣть одной въ четырехъ стѣнахъ и ждать твоего прихода. Ты отлично знаешь, чего я боюсь и почему не могу восхищаться природой…

Петръ Ивановичъ безнадежно махнулъ рукой. Поѣздка эта не принесла желанныхъ результатовъ, — онъ думалъ, что она вполнѣ успокоитъ Фросю. Но насколько простиралось его пониманіе Фросиной натуры, онъ почувствовалъ, что въ эту поѣздку еще настоятельнѣе поставился вопросъ: какимъ образомъ обставить эту безпокойную натуру такъ, чтобъ она не останавливалась слишкомъ долго на его особѣ и вообще на ихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Притомъ послѣднія ея слова показали, какъ далеко способна эта дѣвочка проникать въ его собственныя мысли, и такъ какъ Петръ Ивановичъ всегда желалъ имѣть умственный перевѣсъ надъ ней, то его ужасно непріятно поразило это открытіе.

Имъ однако предстояло вернуться въ Вѣну, но какъ вернуться и какимъ образомъ повести жизнь?… Всѣ эти мысли невольно лѣзли ему въ голову, и весь слѣдующій за тѣмъ день прошелъ безъ всякихъ восторговъ съ обѣихъ сторонъ. Фрося все думала о послѣднемъ разговорѣ. Петръ Ивановичъ представился ей совсѣмъ въ новомъ свѣтѣ. Почему онъ можетъ и думать, и говорить, и даже бранить всѣхъ и все, а другіе не смѣютъ никуда совать свой носъ, какъ онъ выражается? Неужели Пименъ настолько хуже его, что о немъ можно говорить только съ пренебреженіемъ, — этотъ дорогой, благородный Пименъ?! Какъ она его теперь любила! А онъ презрительно смелъ ихъ всѣхъ въ одну кучу, — развѣ это не обидно? Конечно, Петръ Ивановичъ — человѣкъ недюжинный, но полководецъ не долженъ презирать своихъ солдатъ, съ которыми идетъ наказать врага или защитить угнетенныхъ. Она готова была нести за нимъ оружіе и кинуться по его первому слову на врага; но если онъ съ презрѣніемъ отнесется къ ней, будетъ ли это справедливо?… Какимъ-то холодомъ повѣяло на нее отъ Петра Ивановича. Она думала, что стоитъ ниже его, но она никакъ не желала всегда оставаться такой; а между тѣмъ слова Петра Ивановича безапелляціонно причисляли ее къ какой-то точно низшей породѣ людей, которымъ никогда не достигнуть высоты, на которой онъ находился. Да и высота ли это наконецъ? — Нѣтъ, нѣтъ! Прочь сомнѣнія!… Если отнять эту увѣренность, что же останется ей?

На другой день имъ предстояло возвратиться въ Вѣну. За чаемъ она робко спросила Петра Ивановича, какъ устроится ихъ будущая жизнь.

Петръ Ивановичъ не сразу нашелся, что отвѣтить. Приходилось говорить прямо, — вилять не было никакой возможности. Его поэтической душѣ стало тѣсно въ грудной клѣткѣ, нёбо высохло и онъ, запинаясь, объявилъ ей, что жить вмѣстѣ имъ неприлично, что имъ нужно скрывать свои отношенія, а иначе это дурно отзовется на его карьерѣ. Тутъ онъ распространился насчетъ разныхъ положеній, въ какихъ когда-либо находились различныя женщины, но Фрося первый разъ въ жизни совсѣмъ не слушала второй половины его разглагольствованій и, когда Петръ Ивановичъ хотѣлъ въ заключеніе своей рѣчи приласкать ее, отстранила его руку.

— Подожди, — сказала она, — я должна серьезно подумать объ этомъ, Я не была къ этому приготовлена.

И въ глазахъ ея сверкнуло что-то, еще невѣдомое для него.

Фрося надѣла шляпу и вышла изъ дому, не позволивъ Петру Ивановичу слѣдовать за собой. Онъ повалился на диванъ и думалъ, думалъ, но ничего не выдумалъ больше того, о чемъ тотчасъ сказалъ ей.

А она направилась въ паркъ.

Она шла быстро, никого не замѣчая. Ей встрѣчались цѣлыя толпы мужчинъ и женщинъ. Нѣкоторые останавливались, смотрѣли на нее и невольно думали, куда спѣшитъ въ такую пору эта одинокая, цвѣтущая женщина? Наконецъ, когда гуляющіе стали попадаться рѣже, Фрося свернула съ аллеи, углубилась въ чащу, гдѣ упала на траву и зарыдала.

Итакъ, все, что она смутно предчувствовала, стало для нея теперь дѣйствительностью: ее обманывали въ Вѣнѣ, ее привезли сюда, чтобъ оттянуть или позолотить горечь дѣйствительности, ее обрекаютъ на жизнь полную обмана и горечи. Для чего, для чего нужно прибѣгать къ этому, когда ихъ никто не преслѣдуетъ, когда они свободно отдались другъ другу? Для какого великаго дѣла, передъ которымъ она непремѣнно должна преклониться, нужна эта жертва? — Для того, что ему обѣщали мѣсто товарища прокурора, если онъ захочетъ, и только!

Боязнь общественной морали, боязнь того самаго общества, надъ которымъ онъ не разъ глумился, заставляетъ обречь ее на вѣчную ложь. Такъ вотъ къ чему привели ее надежды на жизнь съ нимъ, исполненную подвиговъ! Нѣтъ, нѣтъ, она не можетъ перенести этого! Всѣ лучшія силы души ея погибнутъ въ мучительномъ усиліи помириться съ постыдною ролью женщины, къ которой приходятъ тайкомъ и потомъ стыдятся показаться съ нею въ обществѣ. Она не дойдетъ до этого!

И, встряхнувъ волосами, она гордо подняла голову. Нѣтъ, нѣтъ! — твердила она и сжимала пальцы. Но глаза ея, устремленные въ даль съ сознаніемъ силы и рѣшимости, вдругъ точно померкли. Какая-то отдаленная мысль, какое-то невыясненное сознаніе чего-то, подобно страшному призраку, стало подыматься изъ глубины души ея и наконецъ превратилось въ увѣренность. Да, здѣсь, въ тиши лѣса, одинокая, въ глубокой тоскѣ, она въ первый разъ сознала, что будетъ матерью и что задача ея жизни еще болѣе усложняется…

Когда она опять входила въ розовый домикъ, свѣчи уже были зажжены и Петръ Ивановичъ очень обрадовался, увидавъ ее; особенно пріятно поразило его выраженіе ея лица: ни тѣни суровости, — оно было мягко и кротко.

— Милый мой, — сказала Фрося, подходя къ Петру Ивановичу и кладя ему обѣ руки на плечи, — я не могу согласиться на подобную жизнь. Я прошу тебя серьезно подумать объ этомъ. Женщина, у которой есть хоть какое-нибудь самолюбіе, никогда не приметъ на себя такой унизительной роли. Представь, что я такое? Каждая самая простая работница, въ какихъ бы отношеніяхъ ни стояла она къ мужу, не теряетъ связи съ обществомъ, и ей есть названіе. Ты же меня обрекаешь на жизнь безъ имени!

— Фрося, ты съ ума сошла!… Что ты говоришь? — вскричалъ Петръ Ивановичъ. — Какъ тебѣ могутъ придти въ голову подобныя глупости? Вѣдь ты знаешь, что я не могу на тебѣ жениться, я неумышленно поставилъ тебя въ такое положеніе, и всѣ это знаютъ.

— Конечно, пусть всѣ это знаютъ. Но если мы будемъ жить вмѣстѣ, ты этимъ покажешь, что готовъ всегда защищать меня и самъ лично признаешь меня женой своей, дѣлая участницей всѣхъ твоихъ интересовъ.

— Но, голубушка, мое положеніе не позволяетъ мнѣ этого сдѣлать. Я самъ отъ того глубоко страдаю. Мнѣ нельзя опять вернуться въ университетъ, да я и самъ не захочу, развѣ только въ крайнемъ случаѣ. Мнѣ предлагаютъ мѣсто при петербургскомъ окружномъ судѣ; я могу сдѣлать блестящую карьеру, но для этого моя репутація должна быть безупречна, ничто, ни одна былинка сомнительности не должна прилипнуть ко мнѣ!

— Такъ ты лучше вернись въ университетъ, — заговорила Фрося, — продолжай работать. Вѣдь ты хотѣлъ заниматься, хотѣлъ писать книгу. Зачѣмъ тебѣ мѣнять болѣе благородный трудъ на карьеру? Не ты ли говорилъ, что истинную свободу и истинное удовлетвореніе слѣдуетъ искать въ научныхъ занятіяхъ? Ахъ, — сказала она, сжимая руки, и лицо ея освѣтилось какимъ-то кроткимъ свѣтомъ, вышедшимъ изъ глубины души ея, — быть-можетъ я — слабая, ничтожная женщина, требующая большой поддержки, но я этого прошу не для себя, а для нашего ребенка…

Наступила мучительная пауза, въ продолженіе которой Петръ Ивановичъ всталъ и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, а Фрося сидѣла, закрывъ лицо руками.

Первый разъ въ жизни онъ услышалъ отъ женщины, что она будетъ матерью его ребенка, но это извѣстіе, увы, не заставило его родительское сердце забиться отъ радости. Зачѣмъ этотъ ребенокъ? Онъ не желалъ его!… Что онъ будетъ дѣлать съ нимъ?… Въ немъ происходила сильная борьба отчаянія и жалости къ ней, и сквозь все это ясно пробивалось сознаніе, что если онъ теперь не успокоитъ ея, не приласкаетъ, она навсегда для него погибла.

Онъ подсѣлъ къ ней, положилъ ея голову въ себѣ на плечо и высушилъ ея слезы.

Было рѣшено, что они опять возвратятся въ Вѣну. Фрося поселится у своей прежней хозяйки и, если предположеніе ея о материнствѣ станетъ несомнѣнно, они переѣдутъ въ другой городъ и тамъ будутъ ждать… Петръ Ивановичъ не выговорилъ даже, кого они будутъ ждать: языкъ его точно прилипъ къ гортани. Бѣдный отецъ! Даже поэзія и Лютеръ не пришли къ нему на помощь.

VII.

Возвратясь въ Вѣну, Фрося застала свою комнату убранной къ ея пріѣзду; чья-то заботливая рука, какъ видно, тщательно стирала каждую пылинку, на столѣ красовался букетъ свѣжихъ цвѣтовъ. Терезія прыгала вокругъ нея и хлопала отъ радости въ ладоши.

Но что все это значило передъ ощущеніемъ той страшной пустоты, какая образовалась въ душѣ ея? Пьедесталъ, на которомъ стоялъ Петръ Ивановичъ, рушился въ эту поѣздку окончательно. И такъ скоро! Еще нѣтъ трехъ мѣсяцевъ, и уже цѣлая пропасть легла между ея прошлымъ и настоящимъ. Двѣ недѣли тому назадъ она, счастливая, веселая, собиралась ѣхать въ Дорнбахъ; она съ наслажденіемъ думала о томъ, что опять они будутъ вмѣстѣ, опять повторится то счастливое время, какое они пережили въ Швейцаріи, и вдругъ тотъ, до котораго ей нужно было возвыситься, предсталъ передъ ней маленькимъ чиновникомъ съ тѣмъ почти дѣтскимъ испугомъ, какой изобразился на лицѣ его, когда она сказала ему, что будетъ матерью. Ужасъ охватывалъ ее при воспоминаніи объ этомъ; она никакъ не могла прогнать отъ себя этотъ жалкій, перепуганный образъ. Теперь всѣ его стремленія стали казаться ей ничтожными и призрачными. Неужели человѣкъ, честно идущій на борьбу за правое дѣло, можетъ бояться того, чего не испугалась она, дѣвочка? Нѣтъ, должно-быть и жизнь его будетъ такая же маленькая, какъ и онъ самъ.

И этотъ человѣкъ — отецъ ея ребенка! Но она сама его выбрала, сама! Теперь всѣ ея мечты о жизни съ нимъ, исполненной борьбы и стремленія къ совершенству, становились прошедшимъ, сладкимъ, но утраченнымъ сномъ. Навсегда утрачено то обаяніе его особы, которое было ей такъ дорого, которое согрѣвало ее, мирило ее съ ея ложнымъ положеніемъ. Она чувствовала невыразимую пустоту и холодъ вокругъ себя; даже состояніе борьбы и переходы отъ сомнѣнія къ вѣрѣ были гораздо отраднѣе. Первые дни по пріѣздѣ въ Вѣну она испытывала такое острое страданіе, что готова была кричать отъ боли. Неужели вся жизнь ея будетъ полна усилій подавить въ себѣ всякія стремленія, убить требованія, предъявляемыя природой, помириться съ отцомъ своего ребенка?

Какой ужасъ заключается въ сознаніи, что онъ трусъ! Боязнь общественной морали убила въ немъ проявленіе человѣческихъ инстинктовъ. Она не можетъ любить труса, никогда!

Письма ея въ Петербургъ сдѣлались сжаты и сухи; теперь она не повторяла на каждой страницѣ: «Я счастлива, счастлива, счастлива!» Какъ мучительно для нея было то, что она никакъ не могла оторвать своихъ помысловъ отъ своей теперешней обстановки и думать о чемъ-нибудь другомъ! Сознаніе этого несчастья точно стало поперекъ ея жизненнаго пути и захватило всѣ ея помыслы. Передъ ней лежали двѣ дороги: одна — съ нимъ, гдѣ она должна была ежеминутно чувствовать горечь разочарованія, ежеминутно сознавать, что человѣкъ, котораго она избрала, трусъ и имѣетъ мелкую душу; другой путь — это избавленіе отъ него, это возможность стряхнуть съ себя страданіе, и пусть оно только послужитъ ей очищеніемъ отъ всѣхъ ея недостатковъ, пусть укрѣпитъ и закалитъ ее на жизнь, достойную названіи человѣка… Но ея ребенокъ, ея несчастный ребенокъ!… Въ правѣ ли она отнять у него отца? Вѣдь она и безъ того ничего не можетъ дать ему… И опять — холодъ, опять пустота кругомъ, опять отчаяніе…

Часто, просыпаясь поутру, ей еще въ забытьи казалось, что кто-то умеръ недавно. Она старалась припомнить все свое знакомство съ Петромъ Ивановичемъ до мельчайшихъ подробностей, силилась увѣрить себя, что не все потеряно, что, можетъ-быть, онъ только не любитъ дѣтей, а во всемъ остальномъ онъ окажется достойнымъ любви ея; но ей это не удавалось: въ ней умерла вѣра въ него, умерла любовь, а то, что осталось въ душѣ, это — жалкія лохмотья, которыя не могутъ прикрывать наготы дѣйствительности.

Отношенія къ Петру Ивановичу совершенно измѣнились. Она не задавала ему никакихъ вопросовъ, и онъ не старался подняться въ глазахъ ея: онъ сдѣлался угрюмъ и молчаливъ; онъ почти уже не любилъ ея; его угнетала теперь лишь одна забота; онъ весь былъ поглощенъ желаніемъ избавиться отъ нежданнаго ребенка. Трудно маскировать свои отношенія къ такой женщинѣ, какъ Фрося, но еще труднѣе, если у нея будетъ ребенокъ; нужно во что бы то ни стало избавиться отъ него. Онъ силился увѣрить себя, что она виновата въ томъ, что онъ не желаетъ имѣть потомства; въ другомъ случаѣ онъ могъ проявить отеческую любовь, но съ ней, съ ней все трудно, и лучше разстаться совсѣмъ, чѣмъ имѣть ее съ ребенкомъ. Родившееся дитя не вырвешь у нея изъ рукъ, — онъ отлично понималъ это, — поэтому не слѣдуетъ допустить ему родиться. Какъ онъ раскаявался теперь, что заварилъ всю эту кашу! Ни съ одной женщиной въ мірѣ, думалъ онъ, не было бы у него столько хлопотъ, какъ съ этой дѣвчонкой, которая все взвѣшиваетъ, которая слова не проронитъ, чтобы не разобрать его до ниточки. Такъ ли онъ думалъ провести свое время за границей? Теперь придется застрять въ какомъ-нибудь городѣ, а потомъ, вернувшись въ Россію, имѣть дѣло съ такимъ братцемъ, какъ Пименъ Васильевичъ, который, несмотря на свой либерализмъ, укорялъ его въ томъ, что онъ завлекъ его сестру, и доказывалъ, что онъ обязанъ былъ при первомъ знакомствѣ объявить всѣмъ о своей женитьбѣ. Какъ онъ ненавидѣлъ этого Пимена Васильевича и какъ онъ ошибся въ сестрѣ его!…

Злость душила его, но нужно было дѣйствовать: каждая недѣля, каждый день приближалъ его къ роковой развязкѣ. Однако онъ принялъ твердое рѣшеніе и ничто не могло поколебать его. Онъ рѣшилъ поселиться вмѣстѣ съ ней у г-жи Творшекъ, — кстати тамъ еще есть одна комната, которая отдается, — и если ему удастся уговорить ее, они поѣдутъ въ другой городъ и отдѣлаются отъ этой непріятной исторіи.

Фрося ничуть не обрадовалась извѣстію, что Петръ Ивановичъ переѣзжаетъ къ ней. Она совершенно безучастно смотрѣла на возню, какая поднялась въ квартирѣ вслѣдствіе прибавленія новаго жильца. Терезія имѣла глубокомысленный видъ; обращеніе ея съ Фросей сдѣлалось почтительно, глаза, устремленные на нее, точно говорили: «я знаю вашу тайну, но я съумѣю хранить и уважать ее!» И Фросѣ часто казалось, что не будь этой дѣвушки, положеніе ея было бы еще ужаснѣе. Петръ Ивановичъ продолжалъ называть ее сестрой своей. Онъ пригласилъ г. Карла давать ей уроки нѣмецкаго языка, а самъ часто запирался въ своей комнатѣ, но Фрося ежедневно слышала сѣтованіе его на то, что онъ не можетъ работать, не можетъ заниматься. Чаще всего онъ уходилъ изъ дому, причемъ попрежнему избѣгалъ брать ее съ собой.

Фрося занималась машинально, чтобы только убить время; но вскорѣ она возненавидѣла своего учителя. Произошло это слѣдующимъ образомъ:

Однажды она услыхала пронзительный крикъ Терезіи. Полагая, что съ ней случилось что-нибудь необыкновенное, она стремглавъ бросилась въ комнату г-жи Творшекъ. Картина, представившаяся ея глазамъ, заставила ее остановиться въ ужасѣ: Терезія, стоя на колѣнахъ, старалась отразить удары своего брата Августа, а Карлъ, прислонившись къ дверямъ, смотрѣлъ на эту сцену. Фрося, хотя мелькомъ взглянула на него, не могла потомъ забыть выраженіе его лица: это была покорность собаки, которую бьютъ. Г-жа Творшекъ съ поднятой вверхъ кухонной ложкой шипѣла. Неожиданное появленіе Фроси прервало эту отвратительную сцену. Августъ поблѣднѣлъ и бросился въ другую комнату: вѣдь она, эта иностранка, поразила когда-то его сердце. Терезія, пользуясь общимъ смятеніемъ, убѣжала вслѣдъ за Фросей.

Онѣ заперли двери, и Фрося съ сверкающими глазами объявила, что будетъ защищать ее и не дастъ въ обиду. Она была исполнена негодованія и ужаса, — ей первый разъ въ жизни случилось видѣть, какъ бьютъ взрослаго человѣка, да еще такую прелестную дѣвушку. Онѣ сидѣли на диванѣ обнявшись и обѣ горько плакали. Какъ онѣ были обѣ несчастливы!

Терезія силилась убѣдить Фросю, что всему виной тетка, что дома никогда никто въ ней пальцемъ не притронулся: она была самая маленькая, и ее всѣ любили. О, какъ ее всѣ любили, еслибъ только она знала!… И дѣвушка захлебывалась отъ слезъ.

— Отчего же Карлъ не защищалъ васъ?

— Защищать! — вскричала она наивно: — развѣ онъ смѣетъ? Онъ боится потерять семьсотъ гульденовъ, обѣщанныхъ теткой.

Фросю больше всего возмущалъ Карлъ. Карлъ, этотъ ничтожный юноша, не смѣлъ защитить дѣвушку, которую любитъ, изъ боязни потерять семьсотъ гульденовъ! Это красивое, вѣчно улыбающееся лицо, эта привычка поддакивать всѣмъ и каждому были ей до крайности противны. Августъ — тотъ по крайней мѣрѣ былъ убѣжденъ, что тетка имѣетъ право учить его сестру; а Карлъ молчалъ и послѣ всякой непріятности совалъ ей въ руку леденецъ или пряникъ. Бѣдная дѣвушка вполнѣ удовлетворялась даже этимъ жалкимъ выраженіемъ участія. Любовь ея къ Фросѣ сдѣлалась восторженной послѣ этого происшествія.

Однажды Петръ Ивановичъ, указывая на уродливаго Карла глазами, проговорилъ:

— Вотъ какъ здѣсь учатъ! Этотъ молодой человѣкъ умѣетъ стенографировать по-гречески и по-латыни. Это не то, что наши классическія гимназіи!

— И прекрасно, что у насъ не то, — отвѣчала Фрося: — греческая и латинская стенографія убила человѣка въ этомъ юношѣ.

— Перестань! — неистово вскричалъ Петръ Ивановичъ. — Перестань, — я не могу переносить подобнаго невѣжества!

— Я всегда говорю, что думаю, — отвѣчала Фрося: — я имѣла случай наблюдать.

— Что же ты наблюдала? — спросилъ онъ. Въ голосѣ его слышалась насмѣшка и презрѣніе.

Фрося передала ему сцену съ Терезіей.

— Ну, такъ что-жь? — началъ Петръ Ивановичъ. — Все, что ты сейчасъ сообщила мнѣ, показываетъ только, что онъ понимаетъ силу обстоятельствъ и, не имѣя возможности управлять ими, переноситъ ихъ съ твердостью, не теряетъ любви въ дѣвушкѣ. Героизмъ иногда заключается въ терпѣніи и покорности.

Послѣднюю фразу онъ выговорилъ особенно торжественно, потому что адресовалъ ее Фросѣ; но она этого не поняла.

— Вотъ ужасъ! — горячо восиливнула она: — неужели ты желаешь и для русскихъ юношей такого умѣнья переносить силу обстоятельствъ — видѣть, какъ любимую дѣвушку бьютъ, и молчать изъ боязни потерять семьсотъ гульденовъ?

— Да, желаю, — отвѣчалъ Петръ Ивановичъ твердо. — Нашимъ юношамъ не мѣшаетъ отбросить лишнюю самонадѣянность и грубый эгоизмъ. А по-вашему сейчасъ возмутиться, разыграть сцену, закидать тетку каменьями, наговорить цѣлый коробъ разныхъ разностей, можетъ-быть составить по этому поводу сходку и выбрать предсѣдателя?…

Фрося молчала; онъ казался ей отвратительнымъ въ эту минуту. Петръ Ивановичъ продолжалъ:

— Вамъ нужно смириться, — всѣмъ вамъ нужно смириться!

— И достигнуть этого можно посредствомъ умѣнья стенографировать на древнихъ языкахъ?

— Непремѣнно; посредствомъ строго проведеннаго классическаго образованія, — отвѣчалъ онъ величественно.

— А я бы, — воскликнула Фрося, — скорѣй желала видѣть своего брата или сына простымъ дровосѣкомъ, чѣмъ классикомъ, подобнымъ этому Сватеку, который умѣетъ стенографировать на двухъ древнихъ языкахъ и виляетъ изъ-за денегъ передъ тетенькой. Какая тутъ нравственность? Такой юноша будетъ способенъ на всякую гадость; онъ продастъ все, что ему дорого, за мѣдный грошъ; такой юноша…

— Перестань, ради Бога перестань! — вскричалъ Петръ Ивановичъ, затыкая себѣ уши. — Твои разсужденія могутъ самаго покойнаго человѣка съ ума свести. Этакое невѣжество! Этакій нигилизмъ!

Онъ взялъ книгу и сдѣлалъ презрительный жестъ рукой, желая этимъ показать, что разговоръ конченъ.

Въ душѣ Фроси поднялась цѣлая буря противъ этого человѣка. О, сколько бы она могла наговорить ему, — ему, который очаровалъ ее напускнымъ благородствомъ своихъ стремленій, — ему, который струсилъ того, чего не испугался бы, быть-можетъ, простой поденщикъ.

Она встала и, хлопнувъ дверью, ушла въ свою комнату.

— Фурія! — пробормоталъ онъ себѣ подъ носъ.

Петръ Ивановичъ каждый день собирался приступить къ задуманному плану, но съ негодованіемъ замѣчалъ, что боится. Онъ почти пересталъ любить Фросю. Прежде она представлялась ему доброй, мягкой и покорной, — теперь, глядя иногда на ея красивыя черныя брови и складку, еще рѣзче обозначившуюся надъ переносицей, онъ бывалъ пораженъ ея сходствомъ съ Пименомъ; это обстоятельство увеличивало его нерѣшимость. Но времени нельзя было терять.

Онъ ежедневно жаловался, что не можетъ работать; Фрося не обращала на это никакого вниманія, и это его бѣсило до изступленія.

— Я погибаю, — воскликнулъ онъ однажды, бросая книги на полъ, — я положительно погибаю!

Фрося съ удивленіемъ подняла на него глаза.

— Ты будешь виновата, — заговорилъ онъ, — если я ничего за границей не сдѣлаю. Ты парализуешь ною энергію!

— Я тебя не просила переѣзжать сюда, — отвѣчала Фрося. — Живи себѣ отдѣльно; мнѣ теперь все равно.

— Конечно, вамъ теперь все равно, конечно! Разъ вы имѣете возможность удерживать меня при себѣ, вамъ не зачѣмъ заботиться о моей карьерѣ и о томъ, чтобъ я достигъ чего-нибудь. Я теперь закабаленный вами человѣкъ!

Фрося молчала: что могла она сказать на все это?

— Я не могу имѣть ребенка, слышите? — заговорилъ онъ злобно. — Я не хочу его! Вы должны меня отъ него избавить, иначе я погибну!

Фрося вскочила и съ испугомъ смотрѣла на него. Она почувствовала дрожь во всемъ тѣлѣ, точно прикоснулась къ чему-то отвратительному, и, не имѣя силъ справиться съ охватившимъ ее волненіемъ, быстро отошла къ окну.

Въ ней бушевала глубокая ненависть къ этому человѣку, кровь стучала въ виски. Она безсознательно смотрѣла на противоположный домъ; окна, двери — все слилось въ неопредѣленную картину; она крѣпко ухватилась за подоконникъ. Какой обезображенной, скомканной ей показалась ея жизнь! Какое поруганіе всѣхъ человѣческихъ чувствъ! Ребенокъ, для котораго она силилась помириться съ нимъ, — онъ не хочетъ этого ребенка. И какъ грубо, какъ ужасно!

Точно чья-то желѣзная рука сдавила ей горло и ей нечѣмъ было дышать. Она безумно новела глазами и распахнула окно. На одно мгновенье перспектива тотчасъ покончить съ собой, бросившись изъ окна, показалась ей безконечно привлекательной; еще секунда — и она, какъ снопъ, свалилась на полъ.

Когда она пришла въ себя послѣ продолжительнаго обморока, въ комнатѣ происходила суета невообразимая. Голова ея лежала на поду въ цѣлой лужѣ воды, руки ея держалъ какой-то незнакомый человѣкъ, а въ комнатѣ кто-то навзрыдъ плакалъ. Это была Терезія. Фрося попросила, чтобъ всѣ ушли и оставили ее одну.

Она очень медленно поправлялась и чувствовала себя разбитой, точно послѣ тяжелой болѣзни. Петръ Ивановичъ съ волненіемъ въ голосѣ разсказывалъ ей, какъ они долго не могли привесть ее въ чувство, какъ докторъ объявилъ, что, по всей вѣроятности, у нея лопнула артерія. Онъ просилъ ее простить ему, не помнить того, что произошло между ними. Фрося чувствовала полную апатію, — ей было все равно, что бы ни говорилъ этотъ человѣкъ. Одного желала она — спокойствія, полнаго спокойствія, а этого-то ей и не давали.

VIII.

Опять потекли дни за днями, однообразные, скучные, не принося съ собой никакой перемѣны въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Петръ Ивановичъ былъ задумчивъ и подавленъ. Когда онъ увидалъ Фросю распростертой на полу, мысль, что быть-можетъ онъ убилъ ее, заставила его сердце забиться страхомъ и любовью, но это продолжалось не долго. По мѣрѣ ея выздоравливанія имъ по-прежнему овладѣло нежеланіе имѣть ребенка. Съ какой стороны ни разсматривалъ онъ свое положеніе, онъ думалъ, что ему нужно проститься съ надеждой сдѣлать блестящую карьеру, — отъ Фроси не отдѣлаешься, какъ отъ всякой другой женщины. За ней стоялъ братъ. Мысль его, безпрестанно вертясь около этого предмета, представляла ему Фросю виновницей всѣхъ его разбитыхъ надеждъ. Ему казалось непростительнымъ эгоизмомъ съ ея стороны не хотѣть пожертвовать ребенкомъ его будущему благополучію.

А Фрося? Материнство спасало ее отъ взрывовъ отчаянія и горя, но по временамъ ею овладѣвало такое страстное желаніе ѣхать тотчасъ въ Петербургъ въ брату, что она едва могла справляться съ нимъ. Каждое письмо, получаемое ею съ своей далекой родины, заставляло ее на мгновеніе переживать всю горечь испытанныхъ разочарованій.

Теперь впервые, со всею впечатлительностью молодого, разбитаго сердца, она поняла, какая маленькая доля людей живетъ счастливо и какое ничтожное зернышко представляютъ ея страданія въ массѣ безконечно тяжелыхъ страданій людскихъ. Здѣсь, въ этомъ чуждомъ для нея городѣ, билась сильная, могучая жизнь, ничѣмъ не задерживаемая; она проявлялась и въ быстро растущихъ домахъ, и въ тѣхъ удобствахъ, какія невольно испытываетъ на себѣ всякій, и въ блѣдныхъ губахъ женщинъ, и съ мольбой устремленномъ взглядѣ нищаго. Какъ бы хотѣла она прислушаться къ этой жизни и потопить свое личное горе въ страданіяхъ массы. Къ несчастью, она стояла въ сторонѣ отъ всякой жизни, такъ одиноко, въ такой невозможности близко подойти къ ней, какъ можетъ только стоять женщина въ чужомъ городѣ и въ такомъ грустномъ положеніи.

Прошелъ августъ со своими знойными днями, когда не знаешь куда дѣться отъ жары, когда въ открытыя окна льется воздухъ подобно раскаленной лавѣ, и даже прохладныя ночи не могутъ остудить камня и желѣза. Ужасенъ городъ въ это время! Но вотъ наступила безконечная дивная южная осень. Мясники стали жаловаться, что очень мало продаютъ говядины. Вся Вѣна питалась фруктами. Цѣлыя горы сливъ, грушъ, яблокъ и винограда, рдѣя на солнцѣ и отливая золотомъ, возвышаются на базарахъ и на всѣхъ перекресткахъ. Школяры отпущены на виноградный сборъ. Какое-то ликованіе чувствуется въ воздухѣ, точно всѣ вдругъ насытились и повеселѣли. Г-жа Творшекъ предпринимала безпрестанныя прогулки за городъ. Фрося присоединилась къ нимъ. Петръ Ивановичъ не препятствовалъ ей въ этомъ, — это избавляло его отъ обязанности сопровождать ее самому. И куда-бъ они ни отправились, вездѣ они встрѣчались со школьниками. Если это случалось на конкѣ, кондукторы спѣшили затормозить вагоны, чтобъ остановить ихъ, а встрѣчный поѣздъ, украшенный разноцвѣтными флагами, торжественно проходилъ мимо. Женщины махали платками, мужчины бросали вверхъ шапки, радостныя привѣтствія наполняли воздухъ, представители молодого поколѣнія, увѣнчанные виноградными листьями, ликующіе и счастливые, уносились дальше. Завтра ихъ опять повезутъ куда-нибудь. Они — цвѣтъ и надежда общества: въ лицѣ ихъ оно привѣтствуетъ свою будущность. Фрося никогда не видала ничего подобнаго у себя на родинѣ. Послѣ каждой такой встрѣчи она чувствовала приливъ бодрости; она забывала свои страданія и въ такія минуты очень ловко умѣла отпарировать Петру Ивановичу, особенно если онъ начиналъ свои издѣвательства надъ русскою молодежью. Какъ онъ бывалъ несносенъ!

Наступилъ ноябрь, дожливый, пасмурный съ безконечными вечерами. Единственное развлеченіе для Фроси было блуждать съ Терезіей по освѣщеннымъ улицамъ столицы. Ея квартира, съ полинялой шерстянной обивкой на мебели, съ темными закопченными потолками, казалась ей нестерпимой душной клѣткой; въ ней все напоминало объ ея разбитыхъ мечтахъ, объ ея утраченномъ идеалѣ. Петръ Ивановичъ никогда не бралъ ее съ собой, да она и не просила его объ этомъ; она по большей части находилась въ апатичномъ состояніи, только тѣ вечера, которые Петръ Ивановичъ проводилъ дома, составляли для нея истинную пытку. Они сидѣли обыкновенно въ одной комнатѣ за однимъ столомъ, такъ какъ имѣли всего одну лампу, и Петръ Ивановичъ ни за что не хотѣлъ купить другую. Теперь, поселившись съ ней, онъ проявлялъ самую мелочную, самую позорную скупость. Фрося ходила въ порванныхъ ботинкахъ, чтобы не унижать себя просьбой купить ей другіе. Петръ Ивановичъ въ вечера, о которыхъ я говорю, находилъ особенное наслажденіе раздражать ее. Онъ начиналъ обыкновенно сравнивать себя съ нею и ея братомъ; при этомъ онъ приписывалъ имъ то, чего у нихъ никогда въ мысляхъ не бывало. Фрося старалась выдержать подобную атаку хладнокровно, но иногда она уходила въ темную комнату и тамъ ложилась. Петръ Ивановичъ слѣдовалъ за ней и подъ прикрытіемъ мрака доходилъ до паѳоса въ самовосхваленіи, а Фрося съ ненавистью думала въ такія минуты: «Если ты будешь властелиномъ міра и мнѣ предложишь раздѣлить судьбу твою, я откажусь отъ подобнаго счастья». Самый его голосъ, звучный, гибкій, манера говорить убѣдительно и красиво — все это возбуждало въ ней отвращеніе и она часто дрожала отъ ненависти къ нему. къ этому присоединилось еще безпокойство о братѣ. Цѣлыхъ три недѣли не получала она писемъ, а потомъ пришла изъ Петербурга маленькая записочка, въ которой Пименъ извѣщалъ ее, что вѣроятно онъ скоро пріѣдетъ въ Вѣну.

Фросю такъ испугало это извѣстіе, что она готова была убѣжать куда-нибудь изъ Вѣны. По какому-то необъяснимому чувству, она не рѣшилась сообщить объ этомъ Петру Ивановичу, и съ ужасомъ ждала пріѣзда брата. Какъ она предстанетъ предъ нимъ, что онъ скажетъ? Какое горе причинитъ ему ея несчастье! Всѣ эти мысли, не переставая, волновали ее, и вотъ однажды вошла Терезія и объявила, что какой-то бѣлокурый господинъ изъ Петербурга спрашиваетъ ее. Ей потребовалось не мало времени собраться съ духомъ и выйти въ гостиную. Ноги ея подкашивались; она опустилась въ кресло прежде, чѣмъ успѣла разсмотрѣть лицо пріѣзжаго.

Гость былъ дѣйствительно блондинъ, но страхъ Фроси скора прошелъ: то не былъ ея братъ, а человѣкъ совершенно незнакомый.

— Извините, пожалуйста, — заговорилъ онъ быстро: — по вашему волненію я могу заключить, что вы не меня ожидали видѣть. Всему причиной мое неумѣнье выражаться хорошо по-нѣмецки. Я такъ разсѣянъ, что забылъ взять свои карточки и, поднимаясь къ вамъ на лѣстницу, вспомнилъ, что даже письма къ вамъ не захватилъ съ собою.

При этомъ онъ еще разъ пошарилъ въ карманахъ, точно все еще сомнѣваясь въ своей разсѣянности.

— Но вы извините мою безцеремонность: сегодня я непремѣнно долженъ писать Пимену Васильевичу; я не могъ отложить моего визита, такъ какъ мнѣ велѣно было тотчасъ явиться къ вамъ и отрапортовать ему, что я видѣлъ васъ совершенно здоровой.

Выговоривъ залпомъ всю эту тираду, гость перевелъ духъ и засмѣялся. Его каріе глаза смотрѣли просто и весело. Фрося, думавшая сначала, что не совсѣмъ было деликатно не предупредивъ, прямо ввалиться въ комнату и причинить ей столько тревогъ, теперь сама засмѣялась, и пригласила его садиться.

— Мнѣ очень пріятно будетъ сообщить вашему брату, что вы совершенно здоровы, — сказалъ онъ.

— Но вы даже не спросили меня, здорова ли я?

— Я это вижу! Я, знаете, докторъ и могу положительно утверждать, что физически вы совершенно здоровы.

Фрося сдѣлала нетерпѣливое движеніе, а докторъ поспѣшно прибавилъ:

— Конечно, я этимъ не хотѣлъ сказать, что предполагаю въ васъ какой-нибудь нравственный недугъ. На столько еще наша наука не шагнула, чтобы заглядывать въ душу человѣка. — И онъ опять засмѣялся.

«Какъ онъ много смѣется», — подумала Фрося.

— А братъ мой здоровъ? — спросила она, желая перемѣнить разговоръ.

— Вашъ братъ, — отвѣчалъ онъ, глядя на нее, — былъ боленъ, но теперь онъ внѣ всякой опасности.

— Вы говорите: внѣ опасности, — развѣ была опасность?

— Онъ перенесъ тифъ.

— Это ужасно! — вскричала Фрося и откинулась на спинку кресла. — Мнѣ никто ничего не писалъ объ этомъ… Это ужасно!

— Вы тревожитесь, когда онъ совершенно здоровъ, — что же было бы, еслибъ вамъ написали о томъ, что онъ боленъ?

— Такъ вы говорите, что братъ мой перенесъ тифъ? — спросила она опять.

— Да, тифъ у него былъ порядочный, но онъ перенесъ его безъ всякихъ послѣдствій, а это самое главное. Я боялся одно время за его легкія и вслѣдствіе этого вамъ, по всей вѣроятности, написали, что онъ будетъ въ Вѣнѣ. Мы думали послать его въ Швейцарію.

— Значитъ, вы лѣчили Пимена? — спросила Фрося.

— Да, преимущественно я. Мы съ нимъ большіе пріятели.

Фрося протянула гостю руку. Тотъ крѣпко пожалъ ее и прибавилъ:

— Пименъ Васильевичъ просилъ передать вамъ, что онъ будетъ совершенно покоенъ, если вы въ случаѣ надобности обратитесь ко мнѣ за совѣтомъ или за помощью.

«На что онъ намекаетъ?» — подумала Фрося.

— Но, конечно, — продолжалъ докторъ, — пока вы совершенно здоровы, моя помощь вамъ не понадобится.

— Благодарю васъ, — отвѣчала она.

— А теперь до свиданья, Евфросія Васильевна! — сказалъ онъ, вставая и ища шляпу. — Завтра я вамъ принесу письма. Но если желаніе прочесть ихъ въ васъ очень сильно, то я могу сдѣлать это и сегодня. Вотъ горе — всю жизнь искать шляпу! Не правда ли, дурной знакъ терять покрышку съ головы?… Такъ я сегодня принесу письма. До свиданья!

— Не безпокойтесь, пожалуйста, я подожду.

Онъ было вышелъ, но опять вернулся.

— Софья Петровна блистательно выдержала экзаменъ изъ стенографіи и ей ужь обѣщали мѣсто.

— Видите, сколько вы знаете хорошихъ вещей и такъ быстро уходите. Посидите еще, — просила она.

— Завтра, — отвѣчалъ докторъ, — завтра мы съ вами потолкуемъ обо всемъ обстоятельно, а теперь до свиданія. Вѣдь я только сегодня пріѣхалъ въ Вѣну.

Онъ ушелъ, а Фрося продолжала сидѣть въ креслѣ. Чѣмъ-то безконечно дорогимъ и милымъ повѣяло на нее. Родина предстала предъ ней и точно укоризненно спрашивала: «что ты тутъ дѣлаешь? Тамъ женщины борятся, учатся, держатъ экзамены, а ты что? Молодыя силы души твоей тратятся на то только, чтобы помириться съ нимъ». Какой она жалкой и ничтожной казалась себѣ въ эту минуту, гдѣ были глаза ея! Какъ могла она увлечься подобнымъ человѣкомъ! «О, если я стряхну съ себя это иго, — думала она, — я никогда никому не отдамся, Я посвящу жизнь свою работѣ. Лучше переносить тяжелый трудъ, холодъ и голодъ, чѣмъ такое униженіе».

Пришелъ Петръ Ивановичъ. Ему еще въ передней сообщили о томъ, что кто-то былъ у нихъ. Когда Фрося отвѣчала на его вопросы, ей казалось, что она оскорбляетъ себя и тѣхъ — своихъ, и то, что ей было такъ дорого въ настоящую минуту.

— Надѣюсь, онъ не станетъ надоѣдать намъ своими визитами, — сказалъ Петръ Ивановичъ, высокомѣрно надувъ губы.

— Быть-можетъ онъ совсѣмъ не захочетъ бывать у насъ, — отвѣчала Фрося.

— Навѣрное знаю, что захочетъ, и если только дать поблажку, то сейчасъ же начнетъ просвѣщать васъ насчетъ вашего ужаснаго положенія.

— Какъ это возмутительно! — вскричала Фрося. — Меня совершенно незачѣмъ просвѣщать, — вы и такъ достаточно надъ этимъ поработали!

Она встала и ушла въ себѣ въ комнату.

Петръ Ивановичъ злился. «Еще недоставало, чтобъ сюда пріѣзжали разные пріятели братца! — думалъ онъ. — Знаю я, что это за народъ… Нужно его сразу отчалить такъ, чтобъ онъ не смѣлъ другой разъ явиться…» И Петръ Ивановичъ рѣшилъ весь день завтра не уходить изъ дому, чтобы не пропустить докторскаго визита.

Пробило двѣнадцать часовъ и раздался звонокъ. Петръ Ивановичъ такъ наэлектризовался предстоящимъ свиданіемъ, что даже вздрогнулъ.

— Никита Сергѣевичъ Гордѣевъ, — сказалъ докторъ, входя въ комнату, и быстро снявъ шляпу, сталъ вытирать потъ, собравшійся на лбу его крупными каплями.

«Вотъ мужицкое имя!» — подумалъ Петръ Ивановичъ и величественно протянулъ ему руку.

— Вамъ нужно сестру мою? — быстро спросилъ онъ.

Гордѣевъ вскинулъ на него глазами. Петръ Ивановичъ сконфузился, и сцена, вмѣсто величественной, вышла комичная. Чтобы скрыть свое смущеніе, онъ чуть не въ припрыжку подскочилъ къ двери и крикнулъ: — Фрося! — такимъ неестественнымъ голосомъ, что Гордѣевъ едва не прыснулъ отъ смѣха, а вошедшая Фрося очень удивилась, увидавъ улыбающееся и нѣсколько саркастическое выраженіе лица доктора и сконфуженную фигуру Петра Ивановича.

— Вотъ я и явился, — сказалъ Гордѣевъ улыбаясь. — Я спѣшилъ вручить вамъ письма, навѣрное зная, что вы горите нетерпѣніемъ скорѣй прочесть, что вамъ пишутъ.

Фрося распечатала конвертъ и принялась сейчасъ же за чтеніе. Щеки ея покрылись яркимъ румянцемъ.

— Фрося! — внушительно замѣтилъ Петръ Ивановичъ, — ты можешь прочесть письма и послѣ. Не хорошо оставлять такимъ образомъ гостя.

Фрося подняла глаза, докторъ тоже взглянулъ на него, и оба они невольно улыбнулись.

— Я васъ попрошу, Евфросія Васильевна, читайте. Иначе, занимая меня съ письмомъ въ карманѣ, вы мысленно будете прогонять меня прочь, а я бы этого не желалъ.

— Конечно, вы правы, — сказала она и принялась снова за письмо.

Петръ Ивановичъ сидѣлъ на окнѣ и хлопалъ тросточкой по сапогу. Онъ хотѣлъ уничтожить доктора своей неприступностью и величіемъ, но первая фраза, сорвавшаяся съ его языка, была такъ не кстати, такъ неумѣстна, что онъ именно ей приписывалъ будто бы нахальную манеру, съ какой докторъ держалъ себя. А докторъ между тѣмъ ходилъ по комнатѣ, обмахиваясь платкомъ, и на лицѣ его ничего не выражалось, кромѣ легкой усталости и самаго невозмутимаго спокойствія.

— А, вотъ вы и кончили! — воскликнулъ онъ, останавливаясь и опускаясь въ кресло подлѣ Фросн. — Если что-либо требуетъ конентаріевъ, я къ вашимъ услугамъ. Право, Евфросія Васильевна, вы посмотрѣли бы теперь на Софью Петровну, сколько у нея дѣла! Осенью проектируется чтеніе публичныхъ лекцій, которыя прямо поведутъ въ университетъ.

— Но университета для нихъ не откроютъ, — замѣтилъ Петръ Ивановичъ.

— Отчего же? Цюрихскій давно открытъ! Можно надѣяться, что со временемъ ихъ откроютъ много.

— Вы, конечно, принадлежите къ числу поборниковъ женскаго вопроса? — спросилъ Петръ Ивановичъ, насмѣшливо улыбаясь.

— А вы не принадлежите?

— Я понимаю этотъ вопросъ гораздо шире ходячихъ, грошевыхъ мнѣній о немъ. Я понимаю, что женскій вопросъ еще не разрѣшится тѣмъ, что женщинамъ позволятъ ходить въ университетъ и слушать лекціи; напротивъ, эта мѣра скорѣй оттянетъ женщинъ отъ того дѣла, къ которому онѣ призваны самой природой и на правильное исполненіе котораго должны быть прежде всего обращены всѣ ихъ нравственныя силы.

«О, Господи, какъ высокопарно!» — подумалъ докторъ и только что открылъ ротъ, чтобъ отвѣтить ему, какъ вниманіе его было привлечено Фросей.

Глаза ея сверкали, ноздри слегка вздрагивали. Она подошла къ Петру Ивановичу и твердымъ голосомъ спросила:

— Скажи, въ чемъ по-твоему разрѣшеніе женскаго вопроса и отъ чего университетъ можетъ на время отодвинуть женщину?

— Въ семьѣ и отъ семьи! — сказалъ Петръ Ивановичъ, не сморгнувъ, только легкая судорога скривила его ротъ.

Фрося нервно засмѣялась и вышла изъ комнаты.

Петръ Ивановичъ не ожидалъ подобной выходки. Онъ остался съ глазу на глазъ съ докторомъ. Этотъ послѣдній взялся за шляпу; лицо его уже не улыбалось.

— Вы пріѣхали сюда учиться? — спросилъ его Петръ Ивановичъ.

— Учиться, — отвѣчалъ онъ.

— Мы тоже постоянно заняты и потому не будемъ мѣшать другъ другу.

— Меня просилъ Пименъ Васильевичъ навѣщать его сестру. Если Евфросія Васильевна скажетъ, что не желаетъ видѣть меня, я долженъ буду повиноваться ея приказанію.

— Вашъ адресъ? — спросилъ Петръ Ивановичъ.

Докторъ вынулъ изъ кармана карточку и, написавъ на ней адресъ, вышелъ изъ дому.

«Что-жь это такое? — думалъ онъ. — Дѣла идутъ, кажется, хуже, чѣмъ Пименъ думаетъ. Что онъ такое: ревнивый деспотъ, или подлецъ?… Называетъ ее сестрой, а между тѣмъ она беременна… Какъ мнѣ написать Пимену? Чортъ знаетъ, гдѣ у нея были глаза выбрать такую дубину! А сама, кажется, имѣетъ еще дѣтское сердце. Нечего дѣлать, буду ждать, что она мнѣ напишетъ».

Когда Петръ Ивановичъ вошелъ въ комнату Фроси, она лежала на диванѣ вытянувшись, съ полуоткрытыми глазами.

— Ты какъ смѣешь устраивать мнѣ скандалы? — закричилъ онъ.

Фрося ничего не отвѣчала.

— Я знаю, — продолжалъ Петръ Ивановичъ, — что вашъ братецъ прислалъ этого соглядатая для того, чтобы слѣдить за мной и доносить ему… Встаньте сейчасъ и напишите ему, чтобъ онъ не смѣлъ являться къ намъ! Я его не желаю видѣть, — слышите? — не желаю!

Фрося продолжала лежать. Его грубый голосъ дѣйствовалъ на нее подавляющимъ образомъ.

— Слышите, что я вамъ говорю, — заревѣлъ Петръ Ивановичъ, — или прикажите васъ поднять?

— Если вы не уйдете отсюда, я не встану съ мѣста и не напишу ничего, — отвѣтила Фрося твердо.

— Сволочь! — прошипѣлъ онъ и хлопнулъ дверью.

Фрося не вскрикнула и не заплакала, — она продолжала попрежнему лежать съ вытянутыми ногами. Ея сухіе глаза смотрѣли въ пространство, но внутреннія слезы, болѣе жгучія и горькія, текли въ ней; это были слезы, которыя уносятъ красоту и молодость; эти слезы оставляютъ кровавые слѣды и ничѣмъ потомъ ихъ не изгладишь.

Прошелъ часъ прежде, чѣмъ она могла встать и написать письмо. Когда она опять легла, вошелъ Петръ Ивановичъ.

— О, Господи! — простонала Фрося. — Неужели она должна подвергнуться униженію примириться съ нимъ?

Онъ стахъ у ея кровати на колѣна и началъ говорить жалобныя слова, которыя казались ей въ эту минуту ужаснѣе всякой брани. Вѣдь онъ знаетъ, что ея братъ ненавидитъ его, что онъ нарочно подослалъ этого доктора. Ну, половинъ, не подослалъ, а тотъ самъ пріѣхалъ учиться; но развѣ можно не предупредивши ворваться въ чужой домъ? Развѣ не могъ Пименъ сдѣлать это деликатнѣе? Онъ, Петръ Ивановичъ, знаетъ, что не можетъ ничего дать ей, Фросѣ, но онъ не переставалъ любить ее, а она его ненавидитъ; онъ это чувствуетъ, онъ не можетъ не сознавать этого. Онъ боится этого доктора, — боится потому, что она можетъ совсѣмъ отъ него отвернуться. Нехорошо, что она такая злопамятная и не желаетъ забыть того, чего онъ никогда болѣе не повторить ей.

— Прости меня, моя голубушка? — заключилъ онъ свои разглагольствованія. — Я такъ несчастливъ, что часто не помню самъ, что говорю. Хочешь, мы куда-нибудь уѣдемъ?

Фрося ничего не хотѣла. Самое сильное желаніе ея было не видѣть его никогда, а если это невозможно, то умереть.

Петръ Ивановичъ, однако, не успокоился. Этотъ Гордѣевъ не покидалъ его ни на минуту; онъ чувствовалъ къ нему такую же ненависть, какъ къ ея брату. Выйдетъ ли Фрося погулять, онъ видитъ его около нея; раздастся ли звонокъ, ему кажется, что докторъ пришелъ. Это не была ревность, — это былъ страхъ, обиженное самолюбіе, сознаніе, что Гордѣевъ принадлежитъ къ нимъ, этимъ Пименамъ, Фросямъ, Сонямъ, которые стали ему на дорогѣ съ своими особыми взглядами, съ своими требованіями, которыя онъ не можетъ и не хочетъ признать. И онъ рѣшилъ бѣжать отъ Гордѣева.

Когда Фрося узнала объ этомъ, она пришла въ ужасъ. Какъ! опять новый городъ, гдѣ она не будетъ даже знать, что есть человѣкъ, къ которому, въ случаѣ невыносимаго страданія, она можетъ обратиться. Она, какъ утопающая, хваталась теперь за Гордѣева и Терезію. Если ихъ не будетъ, она не можетъ жить. Жизнь съ Петромъ Ивановичемъ въ чужомъ городѣ казалась ей могилой.

Это не было только разочарованіе въ человѣкѣ, — нѣтъ, послѣдняя сцена показала, что онъ можетъ употребить противъ нея даже насиліе. Зачѣмъ онъ везетъ ее изъ Вѣны? Что онъ задумалъ? Она ему больше не вѣрила, она боялась его, — боялась его безсердечнаго отношенія къ себѣ и своему ребенку. Она уговаривала его остаться, ссылалась на свое положеніе, на то, что ей нужна будетъ помощь знакомыхъ женщинъ, — все напрасно; и даже чѣмъ больше она его убѣждала, тѣмъ непреклоннѣе стоялъ онъ на необходимости уѣхать, какъ онъ выражался, «изъ этого проклятаго города. Ему нужно работать, а вѣнская атмосфера мѣшаетъ ему».

Разговоръ этотъ могъ опять кончиться какой-нибудь грубой сценой и потому Фрося умолкла, но ею овладѣло отчаяніе. Она задыхалась въ его присутствіи; она видѣла, что не можетъ уже больше оставаться съ нихъ съ глазу на глазъ. Нужно было предпринять что-нибудь, нужно было бѣжать, но какъ?… Она не смѣла сообщить ему, что желаетъ уѣхать, что не можетъ переносить его больше; она не могла заранѣе сказать, на что способенъ этотъ человѣкъ въ минуту гнѣва. Потомъ у нея не было ни гроша денегъ. Подъ вліяніемъ всего этого она рѣшилась повидаться съ Гордѣевымъ; ей нужно было опереться на кого-нибудь, — она была слишкомъ одинока.

Гордѣевъ, получивъ письмо, въ которомъ она его просила не приходить къ нимъ, не зналъ, что ему дѣлать. Онъ не любилъ мѣшаться въ чужія дѣла, особенно семейныя: «Кто ихъ тамъ разберетъ?» — думалъ онъ, но все же писать Пимену объ этомъ обстоятельствѣ не рѣшился. Онъ медлилъ. Слѣдующіе затѣмъ дни принесли ему столько хлопотъ, что онъ совсѣмъ забылъ о Фросѣ, когда, сидя за завтракомъ, получилъ отъ нея записку:

«Приходите въ 5 часовъ въ Volksgarten. Я буду ждать васъ въ храмѣ Тезея. — Фрося Акимова».

День былъ холодный и пасмурный. Онъ рѣшился идти раньше на свиданіе, чтобы не заставить ее ожидать себя и продрогнуть. Однако ему пришлось очень долго ходить взадъ и впередъ у храма, — такъ долго, что онъ начиналъ сердиться. «Должно-быть что-нибудь ее задержало», — успокоивалъ онъ себя и ужь совсѣмъ было собрался уходить, какъ на поворотѣ въ алею, ведущую къ выходу, вдругъ увидалъ ее. Она шла тихо, видимо утомленная, и имѣла такой видъ, что Гордѣевъ поспѣшно приблизился въ ней и взялъ ее за руку. Фрося слегка отшатнулась, — она его не тотчасъ узнала. Потомъ лицо ея вспыхнуло и она устремила на него свои большіе глаза, лишенные блеска. У Гордѣева заныло сердце. Подобный взглядъ былъ ему очень, очень знакомъ. Такъ смотритъ больной на доктора передъ мучительной операціей. Во взглядѣ ея выражалась надежда, страхъ и дѣтское довѣріе. Вѣдь онъ не растеребитъ ея душевной раны больше, чѣмъ слѣдуетъ; онъ пойметъ, какъ ей трудно было рѣшиться позвать его. Движимый братскимъ состраданіемъ, онъ бережно ее обнялъ и повелъ дальше. Они молча взошли въ средину храма; она слегка дрожала въ рукахъ его. Тусклый свѣтъ, падающій сверху, освѣщалъ колоссальную фигуру Тезея, которая застыла точно отъ холода, господствовавшаго здѣсь. Гордѣевъ снялъ пальто, разостлалъ его на мраморныхъ ступеняхъ и пригласилъ ее сѣсть. Садясь, она закашлялась.

— Вы кашляете, — сказалъ онъ съ участіемъ. — Это нехорошо. Ваша жизнь нужна теперь не однимъ вамъ, но и вашему ребенку.

— О, мой ребенокъ, — прошептала Фрося и, какъ дитя, припавъ къ нему на плечо, зарыдала.

Часовой, ходившій на площадкѣ и остановившійся было противъ входа, быстро отошелъ прочь и, нахмурясь, что-то пробормоталъ себѣ подъ носъ.

Докторъ сжималъ ея руку, но ничего не говорилъ, ничѣмъ не утѣшалъ ея, — онъ зналъ, что слезы облегчатъ ее, что онѣ были лучше того состоянія, въ какомъ она находилась. Онъ далъ ей вволю наплакаться. Онъ снялъ съ нея шляпу и растегнулъ воротъ бурнуса. Черезъ нѣсколько минутъ Фрося подняла голову.

— Вы такъ добры ко мнѣ, а я такъ несчастна, — сказала она.

— Я это вижу, — отвѣчалъ онъ.

— Но я сама, сама во всемъ виновата.

— Полноте, не будемъ говорить о томъ, кто правъ, кто виноватъ. Лучше потолкуемте, что можно сдѣлать, чтобъ облегчить васъ. Ни призвать ли вашего брата?

— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно, — воскликнула Фрося, — не дѣлайте этого! Я не хочу заставлять другихъ страдать. Скажите, вы ничего ему не писали?

— Ничего, — отвѣчалъ докторъ.

— Знаете, мы ѣдемъ изъ Вѣны. Здѣсь я еще могу выносить эту жизнь, но тамъ, въ чужомъ городѣ… я не знаю, что со мной будетъ! Я такъ одинока, — сказала она и опять заплакала.

Гордѣеву было больно смотрѣть на эту страдающую женщину, еще почти ребенка.

— Уйдемте отсюда, — сказалъ онъ, — здѣсь очень холодно и сыро, а вы кашляете.

Онъ помогъ ей встать. Они вышли изъ сада и направились черезъ гласисъ.

— Куда вы ѣдете? — спросилъ докторъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Я не знаю, — отвѣчала Фрося поспѣшно. — Я и знать объ этомъ не буду. — И она умолкла.

Они молча продолжали свой путь. У воротъ дома, гдѣ она жила, они остановились.

— Вы придете, если я позову васъ? — спросила его Фрося чуть слышно.

— Я прибѣгу на вашъ зовъ, — отвѣчалъ онъ поспѣшно. — Помните, Евфросія Васильевна, что я считаю вашего брата лучшимъ изъ людей и онъ другъ мнѣ!

Фрося вздохнула. Она чувствовала невѣроятную усталость и такую острую боль въ спинѣ, что та заглушила въ ней на время всѣ душевныя муки. Гордѣевъ не посмѣлъ проводить ее до дверей квартиры. Онъ почтительно поцѣловалъ ея руку и они разстались.

IX.

Петръ Ивановичъ вернулся домой ровно въ 6 часовъ. Узнавъ, что Фроси нѣтъ и что она ушла куда-то совершенно одна, онъ пришелъ въ ярость. Для него не было никакого сомнѣнія въ томъ, что она видѣлась съ Гордѣевымъ раньше и ушла теперь на свиданіе съ нимъ. Самолюбіе его было оскорблено. Онъ считалъ себя поруганнымъ въ самыхъ святѣйшихъ своихъ чувствахъ. Можетъ ли онъ любить и уважать женщину, которая нарушила святость семейнаго очага? — Никогда! Между ними все кончено, все… Онъ ходилъ по комнатѣ и величественно разводилъ руками. Зритель со стороны могъ принять его за сумашедшаго. То онъ вдругъ останавливался посреди комнаты въ трагической позѣ, складывалъ на груди руки и укоризненно смотрѣлъ въ пространство, то дѣлалъ величественный знакъ по направленію къ двери и прозносилъ почти вслухъ: «Вы можете возвратиться туда, откуда пришли, — я васъ больше не удерживаю». Да, онъ имѣетъ право сказать ей это, имѣетъ полное право. Она ругается надъ нимъ. Между ними все кончено, все, навсегда… Пусть братецъ беретъ ее къ себѣ… Это плоды его воспитанія… И онъ шагалъ по комнатѣ. Онъ дышалъ свободно послѣ столькихъ мѣсяцевъ напряженнаго состоянія. Не онъ, а она порвала отношенія. Онъ — не мальчишка; у него есть принципы, нарушить которые онъ не позволитъ никогда никому!… Вдругъ какая-то мысль осѣнила его голову. Онъ зажегъ лампу, пріотворилъ дверь и позвалъ Терезію. Терезія вошла смущенная. Она не любила и боялась его.

— Куда ушла Freuten? — спросилъ онъ te грозно.

— Не знаю, — отвѣчала она чуть слышно.

Петръ Ивановичъ подошелъ въ ней и взялъ ее за руку. Она испуганно попятилась назадъ.

— Nisht gut, — сказалъ онъ убѣдительно, — es ist sehr schlesht. — Голосъ его вибрировалъ.

Терезія, видѣвшая, какъ Фрося передавала записку коммиссіонеру, покраснѣла до корней волосъ и готова была расплакаться. Петръ Ивановичъ торжествовалъ. Ему не нужно было никакихъ доказательствъ больше. Теперь онъ зналъ все.

— Идите, дитя, — сказалъ онъ протяжно и кротко, качая головой, — идите къ себѣ.

Терезія закрыла лицо передникомъ и уничтоженная бросилась вонъ изъ комнаты. Петръ Ивановичъ опять началъ ходить. Онъ испытывалъ даже нѣкоторое умиленіе, онъ думалъ: «я любилъ ее, но теперь долженъ разстаться, долженъ, — моя честь того требуетъ». Послышался слабый звонокъ, не дошедшій до его слуха, и черезъ нѣсколько минутъ въ комнату вошла г-жа Творшекъ. Она имѣла чрезвычайно странный видъ.

Петръ Ивановичъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее.

— Мнѣ вамъ нужно что-то сказать, — произнесла она тихо. Краска залила ея блѣдное лице.

У Петра Ивановича мурашки заходили по спинѣ, въ головѣ его пошло все вихремъ, а г-жа Творшекъ переминалась съ ноги на ногу и видимо подыскивала слова для объясненія своего прихода.

— Нужно послать за докторомъ или за акушеркой, — выговорила она наконецъ.

Все запрыгало внутри Петра Ивановича, точно его окатили холодною водой.

— Гдѣ она? — спросилъ онъ поспѣшно.

Г-жа Творшекъ отворила дверь въ переднюю и Петръ Ивановичъ увидѣлъ Фросю: она стояла прислонившись въ стѣнѣ, лицо ея было исіажено страданіемъ. Терезія одною рукой поддерживала ее, а въ другой держава свѣчу. Ея широко открытые глаза смотрѣли съ такимъ ужасомъ на Петра Ивановича, что тотъ засуетился какъ школьникъ и началъ кричать: «доктора, доктора». Призванный докторъ съ печальнымъ видомъ объявилъ, что начинаются преждевременные роды вслѣдствіе смерти ребенка. Петръ Ивановичъ тоже вытянулъ лицо и заплатилъ доктору больше, чѣмъ слѣдовало. Сознаніе, что ребенка не будетъ, придало ему бодрости и онъ очень усердно ухаживалъ за роженицей. Старая акушерка имѣла свое собственное мнѣніе объ этомъ предметѣ. Она безпрестанно говорила доктору: «цѣлую вашу руку и слушаюсь», а матери шепнула на ухо, что ребенокъ живъ и что это такъ же вѣрно, какъ ея тридцатилѣтняя практика. И дѣйствительно, на вторыя сутки послышался слабый пискъ маленькаго созданьица. Петръ Ивановичъ, сидѣвшій въ смежной комнатѣ и съ жадностью прислушивавшійся къ тому, что происходило у Фроси, обомлѣлъ, услыхавъ этотъ жалкій голосокъ.

Итакъ, то, чего онъ ужасно боялся, свершилось: ребенокъ родился и былъ живъ. Онъ оперся головой на руку и чуть не скрежеталъ зубами; и въ то время, какъ торжествующая акушерка хлопотала около дѣвочки, стараясь какъ можно теплѣе укутать ее въ пуховую подушку, отецъ былъ въ отчаяніи; онъ готовъ былъ проклинать часъ, въ который зародился этотъ младенецъ, — онъ совсѣмъ не желалъ его, и къ тому же былъ такъ увѣренъ, что судьба сжалится надъ нимъ и ребенокъ родится мертвымъ. Вдругъ такое страшное разочарованіе!

Сначала Фрося ничего не чувствовала, кромѣ наслажденія избавиться отъ физическихъ мукъ. Въ первыя минуты послѣ родовъ ее не могло бы огорчить извѣстіе о смерти ребенка, но когда дѣвочку прибрали и положили къ ней на кровать и она, слегка приподнявшись, взглянула на это маленькое сморщенное личико, въ ней вдругъ загорѣлась такая страстная любовь къ ней, что она готова была жизнь свою отдать за это безпомощное созданіе.

Въ комнатѣ никого не было; всѣ, уставшіе послѣ безсонной ночи, розбрелись отдыхать. Петръ Ивановичъ не являлся. Фрося лежала и думала: «если онъ придетъ теперь, и, склонившись надъ ней, скажетъ хоть одно ласковое слово, хоть взглянетъ на свое слабое дитя, она проститъ ему многое». Но онъ не являлся. Фрося смотрѣла на дверь и ждала. Тамъ былъ свѣтъ, она слыша его шаги, но онъ не входилъ… Въ эту минуту она желала быть женой простого поденщика, — и тотъ, вѣроятно, былъ бы человѣчнѣе относительно ея. Она нагнулась въ дѣвочкѣ: малютка высвободила свои ручонки; маленькіе ея пальчики были безобразно худы; она вытягивала ихъ и при этомъ личико ея выражало страданіе. Двѣ крупныя слезы скатились ей на лобикъ.

Вошелъ Петръ Ивановичъ. Онъ медленно, держа руки въ карманахъ, приблизился къ кровати и имѣлъ такой видъ, точно сейчасъ получилъ пощечину.

— Ну, вотъ, и родила! — сказалъ онъ протяжно.

Фрося съ испугомъ посмотрѣла на него. Это былъ точно не его голосъ. «Что съ нимъ?»

— Жалкое созданіе… — прибавилъ онъ. — Ты не привязывайся въ ней слишкомъ.

— Ахъ, ради Бога, уйди, уйди! — проговорила она быстро. Она чувствовала, что сердце ея сильно забилось и кровь прилила къ головѣ.

Ребенокъ сталъ теперь для нея еще дороже. Она подозвала къ себѣ акушерку.

— У меня будетъ молоко? — спросила она.

— Конечно. А если нѣтъ, я вамъ доставлю прекрасную кормилицу, — отвѣчала старушка.

Фрося откинулась на изголовье. Ее начинала тревожить мысль, «будетъ ли у нея молоко». Эта мысль не покидала ее ни на мгновенье; она бросала ее то въ жаръ, то въ холодъ. Прошло два дня, въ продолженіе которыхъ Фрося чуть ли не сто разъ предлагала акушеркѣ этотъ роковой вопросъ. Ребенокъ безпрестанно икалъ и плакалъ, — его заливали ромашкой. Всѣ надежды были возложены на третій день, но и этотъ третій день не принесъ ей никакого утѣшенія. Женщины, окружавшія ее, приняли торжественный, сосредоточенный видъ. Фрося читала на ихъ лицахъ смертный приговоръ своему ребенку. Она выслала всѣхъ изъ комнаты и велѣла позвать къ себѣ Петра Ивановича.

— Намъ нужно взять кормилицу, — проговорила она голосомъ, въ которомъ слышались мольба и страхъ.

— Я не имѣю возможности этого сдѣлать, — отвѣчалъ онъ. — У насъ маленькія средства и ты это прекрасно знаешь.

— Но ребенокъ умретъ, если его не покормить сегодня же.

— Для этого есть коровье молоко.

— Семимѣсячное дитя не вынесетъ искуственнаго кормленія. Акушерка говорила мнѣ объ этомъ.

— Не вынесетъ, такъ что-жь дѣлать?… — отвѣчалъ онъ и махнулъ рукой.

У Фроси потемнѣло въ глазахъ, въ головѣ поднялся звонъ какой-то, холодъ и жаръ быстро смѣнялись въ ея тѣлѣ и ей казалось, что она ежеминутно можетъ потерять сознаніе.

— Успокой меня! — обратилась она въ Петру Ивановичу и протянула къ нему руки.

— Я говорю тебѣ, что ничего не могу сдѣлать. Намъ жить нечѣмъ.

— На колѣняхъ умоляю! Ради всего святого, успокой меня, — я съ ума схожу!

Она приподнялась и хотѣла встать съ постели.

Акушерка, видѣвшая изъ другой комнаты всю эту сцену, вбѣжала и насильно уложила ее.

Фрося сдѣлала движеніе рукой, чтобы Петръ Ивановичъ удалился, — она не могла его видѣть. Ее пронизала мысль, что онъ хочетъ уморить голодомъ ея ребенка. Кровь стучала въ вискахъ. Она на мгновеніе забывалась и когда приходила въ себя, то напрасно силилась что-то вспомнить. Память измѣняла ей. Только что она начинала неясно припоминать себѣ, что ей нужно, какъ опять забывалась. Наконецъ она почти крикнула:

— Подайте мнѣ мое платье!

Никто ее не понялъ.

— Подайте мнѣ платье! — уже шипѣла она съ сверкающими глазами. Она забыла всѣ нѣмецкія слова. Акушерка и г-жа Творшекъ метались по комнатѣ какъ угорѣлыя и не знали, что имъ дѣлать.

— Терезія, Терезія! — кричала Фрося.

И дѣвушка, которую чуть не привязывали въ сосѣдней комнатѣ, чтобъ она не торчала безпрестанно у больной, влетѣла въ комнату. Она съ участіемъ нагнулась къ Фросѣ; ея каріе глаза впились въ нее, точно она желала прочесть въ глубинѣ ея души, что ей нужно.

— Доктора Гордѣева, позовите мнѣ доктора Гордѣева! — говорила Фрося такимъ страшнымъ шепотомъ, отъ котораго у Терезіи волосы подымались на головѣ. Несчастная мать вся вылилась въ этой мольбѣ.

— Доктора Гордѣева, — повторила Терезія. — У Ритгофа докторъ Гордѣевъ, — позвать?

Фрося кивнула головой и, схвативъ руку дѣвушки, прильнула въ ней горячими губами.

Терезія бросилась изъ комнаты. Она бѣжала такъ быстро, какъ только позволяли ея молодыя ножки, и громко повторяла: «докторъ Гордѣевъ, докторъ Гордѣевъ». Она боялась забыть это имя. Она съ инстинктомъ любящей женщины поняла, что Фросѣ грозитъ опасность отъ Петра Ивановича. Какая это опасность, она не знала. Она стрѣлой летѣла позвать другого на помощь.

Послѣ ухода Терезіи Фрося не теряла ужь больше сознанія, — ее ни на минуту не покидала мысль, что Петръ Ивановичъ хочетъ уморить голодомъ дѣвочку, и ей нужно сообщить объ этомъ Гордѣеву. Тамъ, въ глубинѣ ея самой, точно что-то двигалось, переливалось и шумѣло. Это что-то безпрестанно подступало къ ней и хотѣло охватить ее со всѣхъ сторонъ. Она силится успокоить себя, — ей нужно защитить свою малютку. Она всматривается въ противоположную стѣну и страстно, съ мучительною поспѣшностью, начинаетъ считать клѣтки узоровъ: «разъ, два, три, — разъ, два, три, — разъ, два, три». Ей кажется, что этимъ она продлитъ время и помѣшаетъ этому чему-то охватить себя. Въ залѣ раздаются шаги Петра Ивановича, и по мѣрѣ того, какъ они удаляются, она чувствуетъ себя покойнѣе; но вотъ шаги его приближаются, ее охватываетъ бѣшеное желаніе вскочить съ постели и преградить ему путь, и она торопливо считаетъ: «разъ, два, три, — разъ, два, три». Ребенокъ пищитъ; она нагибается къ нему и шепчетъ слова любви и нѣжности. Она защититъ ее; ее не дадутъ въ обиду; если не она, то другіе спасутъ ее. Сердце, какъ молотъ, до боли стучитъ въ ея груди. Она опять наклоняется къ дѣвочкѣ, и на этотъ разъ ей уже кажется, что та сложила ручонки и безмолвно молитъ ее о защитѣ. «О, какъ мучительно-долго тянется время!» — думаетъ она и безумно поводитъ глазами.

Вдругъ раздается звонокъ. Она приподнялась. На порогѣ показался Петръ Ивановичъ. Это что-то мгновенно охватило ее, она вскочила съ постели, схватила стулъ и бросилась на него. Изъ другой двери вбѣжали Гордѣевъ и Терезія.

Когда ее привязали къ кровати, Гордѣевъ вышелъ и обвелъ глазами комнату. Петра Ивановича нигдѣ не было. Минуту спустя, онъ увидалъ, что тотъ, скорчившись, прижался за диваномъ. Доктору такъ стало гадко, что онъ незамѣченнымъ хотѣлъ проскользнуть изъ комнаты, но Петръ Ивановичъ вылѣзъ, лицо его было блѣдно и нижняя челюсть тряслась.

— Куда вы уходите? — спросилъ онъ жалобнымъ голосомъ.

— Не бойтесь, — отвѣтилъ Гордѣевъ, — теперь она ужь больше не встанетъ: вы ее убили!

Петръ Ивановичъ сѣлъ на диванъ. Лицо его искривилось судорогой. Онъ не могъ ничего сказать.

— Я иду телеграфировать Пимену Васильевичу, — сказалъ докторъ.

— Но вы не скажете ему, — безсвязно заговорилъ Петръ Ивановичъ, — тѣхъ жестокихъ словъ, что вы сейчасъ здѣсь говорили. Вѣдь вы ничѣмъ не можете доказать, ничѣмъ.

Изъ другой комнаты послышался прерывистый, горячечный бредъ Фроси. «Уморитъ голодомъ, убьетъ, убьетъ!» — твердила она. Петръ Ивановичъ опять задрожалъ.

— Спасите ее, докторъ, спасите, — говорилъ онъ и, схвативъ руку Гордѣева, прильнулъ къ ней губами.

Гордѣевъ выбѣжалъ изъ комнаты. Въ немъ бушевало чувство глубочайшаго презрѣнія къ етону человѣку. Онъ нѣсколько разъ вытеръ платкомъ руку, къ которой прикоснулись холодныя губы Петра Ивановича. Тотъ остался на диванѣ и вперилъ глаза въ свои бѣлые, красивые, длинные пальцы.

— Что дѣлать съ ребенкомъ? — спросила, подойдя къ нему, акушерка.

Петръ Ивановичъ вздрогнулъ, но не разслышалъ вопроса.

— Докторъ велѣлъ привесть кормилицу, — продолжала старуха.

На этотъ разъ Петръ Ивановичъ понялъ, что она говорила.

— Да, да, приведите, непремѣнно приведите! — отвѣчалъ онъ поспѣшно. — Я самъ пойду съ вами.

— Ее нельзя оставить одну.

Петръ Ивановичъ замялся, — ему стыдно было сознаться, что онъ боится оставаться съ ней.

— Что у нея? — спросилъ онъ тихо, указывая глазами на дверь.

Старуха покачала головой и заплакала. Ей было дѣйствительно жаль этой молодой погибающей жизни.

— Und sie war so geduldig, — добавила она съ нѣжностью въ голосѣ.

Петръ Ивановичъ отвернулся. Теперь онъ рѣшился остаться.

До когда старуха вышла, на него опять напалъ страхъ: изъ сосѣдней комнаты доносился голодный крикъ дѣвочки и слабый бредъ матери: «убьетъ, убьетъ» — шептала она.

Петръ Ивановичъ сѣлъ въ уголъ и зажалъ себѣ уши. Лицо его выражало безсильную борьбу съ самимъ собой.

Въ такомъ положеніи засталъ его Гордѣевъ.

Петръ Ивановичъ все время былъ мраченъ и задумчивъ. Самое осязательное чувство въ немъ была боязнь столкновенія съ Пименомъ. Всѣ въ домѣ были противъ него. Г-жа Творшекъ взяла ребенка на свое попеченіе и совершенно игнорировала Петра Ивановича.

Гордѣевъ сзывалъ консиліумы и распоряжался, какъ у себя дома. Петръ Ивановичъ не смѣлъ протестовать. Онъ все собирался переговорить съ нимъ, но страхъ мѣшалъ ему. Онъ чувствовалъ себя совершенно чужимъ въ своей собственной квартирѣ. Никто не хотѣлъ брать отъ него даже денегъ. Гордѣевъ платилъ за все, и Петръ Ивановичъ покорялся. Онъ безпрестанно ловилъ себя на счетѣ дней, когда долженъ пріѣхать Пименъ Васильевичъ, и, по его соображеніямъ, при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ нельзя было ждать его раньше недѣли. Къ этому времени она могла умереть и онъ успѣетъ объясниться съ Гордѣевымъ. Вдругъ въ этотъ же самый день Пименъ вошелъ въ его комнату. Петръ Ивановичъ подбѣжалъ къ нему и съ нервною поспѣшностью сталъ стягивать съ его плечъ пальто, самъ едва сознавая, что онъ дѣлаетъ.

— Ради Бога, Петръ Ивановичъ, у васъ такой страшный видъ, что съ ней?

Петръ Ивановичъ молчалъ.

— Умерла? — задыхаясь, тихо спросилъ Пименъ.

— Нѣтъ.

Пименъ сѣлъ. Онъ чувствовалъ, что хотя она жива, но теперешнее состояніе ея равняется смерти.

Они молча сидѣли нѣсколько минутъ другъ противъ друга.

— Гордѣевъ что говоритъ? — спросилъ Пименъ.

— Говоритъ: плохо.

— Я пойду къ ней. Я хочу ее видѣть. Гдѣ она лежитъ?

— Нѣтъ, не нужно, ради Бога не нужно! — торопливо заговорилъ Петръ Ивановичъ, ловя его руку и насильно усаживая его въ кресло. — Не ходите, докторъ запретилъ. Когда она видитъ кого-нибудь, сейчасъ начинаетъ бредить, а это ей вредно. Она такъ страшно бредила и только недавно успокоилась.

Въ это время кормилица пронесла черезъ комнату ребенка. Пименъ вскользь взглянулъ на нее.

— Что было причиной ея болѣзни? — спросилъ онъ.

— Преждевременныя роды, — отвѣчалъ Петръ Ивановичъ.

Пименъ Васильевичъ поблѣднѣлъ.

— Я думалъ, вы знаете объ этомъ, — сказалъ Петръ Ивановичъ, глядя на него съ недоумѣніемъ.

Пименъ Васильевичъ не зналъ даже о ея беременности, — Гордѣевъ телеграфировалъ ему только, что Фрося опасно больна. Онъ былъ такъ взволнованъ, что не рѣшался распрашивать дальше, боясь услышать что-нибудь ужасное.

— Хотите, я велю вамъ принесть дѣвочку? — спросилъ Петръ Ивановичъ и вышелъ изъ комнаты.

Черезъ минуту онъ возвратился и заявилъ, что ребенокъ спитъ и они могутъ идти посмотрѣть на него.

Тамъ, сидя у колыбели ребенка, эти двое людей, ненавидѣвшіе другъ друга, мирно бесѣдовали. Пименъ искренно жалѣлъ, что его дурныя отношенія въ Петру Ивановичу быть-можетъ лишили сестру многихъ удобствъ. Ей Петръ Ивановичъ не позволялъ брать отъ него денегъ. Онъ казался убитымъ и растеряннымъ, и Петръ Ивановичъ, глядя на него, испытывалъ что-то вродѣ душевнаго удовлетворенія. Это былъ первый день, что онъ дышалъ свободно. Онъ больше не боялся Гордѣева, — онъ былъ увѣренъ, что тотъ, видя ихъ хорошія взаимныя отношенія и горе Пимена, не захочетъ еще больше огорчать его. И онъ не ошибся.

Вотъ что чувствовали эти двое людей, когда въ заключеніе протянули черезъ колыбель другъ другу руки въ знакъ примиренія.

Пименъ не могъ долѣе двухъ дней оставаться въ Вѣнѣ. Дѣла призывали его въ Петербургъ, и, уѣзжая, онъ оплакивалъ сестру свою какъ мертвую, — въ это время не было никакой надежды на ея выздоровленіе.

Пока Фрося лежала на смертномъ одрѣ, Петръ Ивановичъ суетился и хныкалъ. Онъ даже мечталъ о томъ, какъ будетъ убитъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ ея смертью, и безсознательно радовался такому исходу. Пименъ беретъ ребенка себѣ и никогда не узнаетъ истины. А свѣтъ Божій такъ великъ! А совѣсть человѣческая такъ покладиста!

Но Фрося передышала всѣ сроки, назначаемые ей докторами для кончины, и наконецъ восторжествовала надъ смертью. Чего только не вынесетъ молодой женскій организмъ! Появилась надежда на ея выздоровленіе. Всѣ въ домѣ подняли головы, а Петръ Ивановичъ опустилъ свою долу. «Что-то будетъ? — думалъ онъ. — Какъ она встанетъ, съ какими мыслями и требованіями?» — И его сентиментальныя чувства смѣнились страхомъ; опять она стала ему грезиться съ поднятымъ стуломъ и онъ считалъ себя несчастнѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ.

Въ одинъ изъ такихъ тяжелыхъ для него дней была получена телеграмма изъ Италіи: жена его умерла. Онъ съѣздилъ туда я вернулся въ Вѣну съ совершенно чистою совѣстью. Послѣ долгихъ колебаній и желанія даже скрываться нѣкоторое время, онъ рѣшилъ однако жениться на Фросѣ. Вѣдь, если Пименъ Васильевичъ захочетъ, чтобъ онъ обвѣнчался съ его сестрой, то отъ него никуда не уйдешь, такъ лучше самому зажать всѣмъ рты своей благородной рѣшимостью. Мысль о женитьбѣ была ему очень непріятна, — онъ не любилъ Фросю, — но теперь онъ былъ по крайней мѣрѣ увѣренъ, что заставитъ ее повиноваться себѣ. Она должна будетъ выкинуть изъ головы всѣ свои бредни… На его рѣшеніе жениться имѣло вліяніе еще то обстоятельство, что Пименъ выразилъ желаніе подѣлиться съ сестрой своими средствами, а средства его обѣщали быть не маленькими. Конечно, Петръ Ивановичъ игнорировалъ послѣднее обстоятельство, — онъ черпалъ силы на этотъ подвигъ изъ болѣе благороднаго источника. Какъ бы то ни было, но, вернувшись въ Вѣну, онъ поражалъ всѣхъ своимъ нахальствомъ и требованіями.

Софья Байкова, пріѣхавшая ухаживать за Фросей по просьбѣ Пимена, чуть не вернулась обратно въ Петербургъ, — до того онъ былъ грубъ и неуступчивъ.

X.

Фрося открыла глаза точно послѣ долгаго томительнаго сна. Сонъ ея былъ дѣйствительно дологъ: онъ продолжался недель шесть. Въ теченіе этого времени она находилась между жизнью и смертью. Наконецъ, она сознательно открыла глаза. Взглядъ ея упалъ на противоположную стѣну, гдѣ рисовалась тѣнь отъ чьей-то наклоненной фигуры. Слабый свѣтъ разливался по комнатѣ. Она хотѣла что-то сказать, сдѣлала движеніе языкомъ и губами, но сама не слышала того, что говорила. Она машинально водила рукой по своему одѣялу и смотрѣла на освѣщенную стѣну, пока вѣки ея отяжелѣли и она опять заснула не тревожнымъ, мучительнымъ, но покойнымъ сномъ.

Проснулась она опять среди глубокаго нрава, царившаго въ комнатѣ. Теперь она испытывала величайшее наслажденіе сознавать и чувствовать себя. Она подняла руку, подержала ее въ воздухѣ и уронила потомъ какъ можно дольше въ сторону. Рука ея упала на что-то твердое, холодное, круглое. Фрося ощупала эту вещь со всѣхъ сторонъ и рѣшила, что это опрокинутая чашка; ей захотѣлось подвинуть ее и она такъ усердно это сдѣлала, что чашка полетѣла на полъ и разбилась, но Фрося не слышала стука разбитой посуды, за то особа, спавшая въ ея комнатѣ, проснулась и черезъ минуту въ комнатѣ опять разлился слабый свѣтъ. Къ кровати ея подошла женская фигура. Фрося всматривается и узнаетъ Соню. Она ее позвала по имени, но та спокойно продолжала поправлять одѣяло; тогда Фрося улучила свободную минуту, поймала ея руку и поднесла къ губамъ. Соня, обрадованная, нагнулась въ ней и что-то говорила, но Фрося опять ничего не слышала; она повела плечами и указала на свои уши. Фрося не была удивлена тѣмъ, что увидала около себя свою подругу. Все недавно прошедшее испарилось изъ ея памяти. Соня своимъ появленіемъ напомнила ей Пимена и Петербургъ. Ее занималъ вопросъ, почему она лежитъ и лишилась слуха. Когда Соня говорила, звуки ея голоса долетали до нея въ видѣ отдаленнаго безсвязнаго шума. Наконецъ Соня закрыла рукой ей глаза, показывая этимъ, что ей слѣдуетъ спать, и удалилась.

Фрося слегка дремала; она лѣниво подымала вѣки и наблюдала все происходящее въ комнатѣ. Неизвѣстно, много ли прошло времени, но въ комнату вошелъ какой-то господинъ и сталъ конически съ кѣмъ-то раскланиваться; она не видѣла другой фигуры, только на противоположной стѣнѣ вытягивались и изгибались двѣ тѣни. Онѣ напомнили ей пантомиму, видѣнную ею когда-то давно, въ дѣтствѣ. Она тихо смѣялась.

Потомъ господинъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руку. Это былъ Гордѣевъ, но Фрося не узнала его и рѣшила, что это должно-быть докторъ и что у него очень смѣшное лицо.

Ей безпрестанно хотѣлось говорить и она очень сердилась, что всѣ тотчасъ уходили и оставляли ее одну. Она отъ скуки выдергивала нитки изъ своего пикейнаго одѣяла и царапала ногтемъ стѣну, а узоры на стѣнѣ подъ вліяніемъ ея пристальнаго взгляда принимали самыя фантастическія очертанія. Она видѣла и спину женщины, и хоботъ слона, и гигантскій безформенный цвѣтокъ. Физическое ея здоровье быстро возстановлялось; она много ѣла и часто порывалась встать, но голова ея была слаба и мало способна комбинировать то, что она видѣла вокругъ себя. Отдѣльныя явленія были для нея ясны, но она не могла послѣдовательно связать ихъ въ одно цѣлое и уловить нить тѣхъ смутныхъ отрывочныхъ воспоминаній, которыя вдругъ иногда подобно молніи прорѣзывали ея умъ и опять исчезали. Она безпрестанно спрашивала, почему не приходитъ Пименъ, и потомъ, когда начала слышать, ее очень удивило, что дѣвушка, прислуживавшая ей, не умѣетъ говорить по-русски.

Однажды она уснула и долго, долго спала. Вдругъ до ея слуха, сквозь смѣшанный шумъ, долетѣлъ сдержанный голосъ Сони, она открыла глаза и съ напряженіемъ стала прислушиваться. Разговоръ происходилъ въ ея комнатѣ за ширмами. Соня говорила:

— Уйдите, ради Бога, вѣдь вы знаете, что она еще очень слаба… Нужно остерегаться напоминать ей о прошломъ.

— Но теперь она спитъ. Я, кажется, имѣю больше другихъ правъ посмотрѣть на нее, — отвѣчалъ сердитый мужской голосъ.

При звукѣ этого голоса сердце Фроси затрепетало и изъ глубины души ея поднялась цѣлая толпа смутныхъ воспоминаній: развалины замковъ на горахъ, столбъ искристаго свѣта надъ Женевскимъ озеромъ, фантастическая колонна на Грабенѣ, чехи, музыка, храмъ Тезея, старушка-акушерка и наконецъ ребенокъ. Все это вихремъ пронеслось въ ея умѣ, она громко заплакала и отчаянно стала звать Терезію.

Опять наступилъ мракъ и опять явилась опасность за ея умственныя способности.

И вотъ, когда она вторично пришла въ себя, около нея никого не было, двери въ сосѣднюю комнату были отперты и тамъ возлѣ окна сидѣла женщина и кормила грудью ребенка. Фрося приподнялась на постели и напряженно смотрѣла на группу у окна. Она съ поразительной отчетливостью припомнила все прожитое ею съ Петромъ Ивановичемъ, и эти воспоминанія ужь больше не потрясли ее. Когда вошла Соня, она спокойно сказала:

— Подайте мнѣ моего ребенка.

Соня стремительно заперла двери и подошла къ ней.

— Подайте мнѣ моего ребенка, — повторила Фрося.

Когда, наконецъ, послѣ долгихъ просьбъ, ей положили дѣвочку на колѣни, она тихо заплакала и съ этой минуты установилась полная надежда на ея выздоровленіе.

Однако здоровье ея очень медленно возстановлялось. Она была задумчива и молчалива и вѣчно погружена въ самое себя, только одна Терезія умѣла вызвать улыбку на ея лицѣ. Гордѣевъ боялся, чтобъ она не впала въ меланхолію. При сильной физической слабости, въ ней видимо происходила какая-то борьба и ломка чего-то. Видно было, что она переживала трудное время. Всѣ съ напряженіемъ слѣдили за ней. На нее было больно смотрѣть. Ноги ей совсѣмъ не служили. Свѣтлые, вьющіеся волосы были сбриты во время болѣзни, заостренный носикъ рѣзко выдѣлялся на исхудаломъ лицѣ, глаза утратили свой блескъ и смотрѣли почти сурово, только пухлыя, дѣтски очерченныя губы выдавали ея крайнюю молодость.

— Соня, — сказала она однажды своей подругѣ, — если мои ноги откажутся служить мнѣ, я погибла. — И въ голосѣ ея слышалось отчаяніе.

Черезъ нѣсколько дней послѣ этихъ словъ, когда въ комнатѣ никого не было, Фрося встала съ постели и, держась за мебель, прошла черезъ всю комнату. По мѣрѣ того, какъ она подвигалась впередъ, лицо ея прояснялось и, дойдя до кресла, стоявшаго у самой двери, она опустилась въ него сіяющая и счастливая. Теперь она спасена. О, какъ она страдала все это время! Она боролась съ призраками прошедшаго, и эти призраки одолѣвали ее; была роковая связь между ними и ея несчастными ногами. Она чувствовала, что пока не начнетъ ходить, ей не стряхнуть съ себя прошлаго, а съ другой стороны это прошлое какъ будто парализовало ея ноги и ея способность владѣть ими. Она ежедневно то умирала, то воскресала духомъ.

Каждый разъ, когда никого не было въ комнатѣ, она пробовала ходить, и послѣ каждой неудачной попытки передъ нею возникалъ грозный вопросъ: неужели она не встанетъ? Неужели ей суждено лежать, окруженной страшными призраками своей разбитой молодости?… Но вотъ сегодня ей ноги повинуются. Она спасена. Чтобы снова убѣдиться въ этомъ, она встала и направилась въ кровати поперекъ комнаты; ноги не измѣнили ей, — она дошла до цѣли и опустилась въ кресло, благоговѣйно скрестивъ руки. Бѣлыя оборки кисейнаго чепца окружали подобно сіянію ея личико. Глаза ея кротко свѣтились. Она могла думать теперь о себѣ безъ страха и смущенія. Призраки прожитаго страданія разсѣялись, а будущее слилось въ одинъ обѣтъ: никогда, никогда она никого не полюбитъ, никому не дастъ она власти надъ собой. Ея жизнь будетъ полна труда и самоотверженности. Такъ сидѣла она, проникнутая экстазомъ. Это былъ экстазъ молодой монахини, отрѣшившейся отъ всѣхъ земныхъ благъ и перенесшей много страданій. Силы ея съ этого времени стали быстро возстановляться и вскорѣ она настолько окрѣпла, что сама пожелала объясниться съ Петромъ Ивановичемъ.

Тотъ вошелъ къ ней самонадѣянно, безъ малѣйшей любви, съ однимъ желаніемъ поразить ее благородствомъ своего намѣренія. Но при видѣ этого нѣжно вспыхнувшаго личика, этихъ большихъ сѣрыхъ глазъ, гдѣ свѣтилось еще пережитое страданіе, онъ, совершенно неожиданно для самого себя, почувствовалъ, что пришелъ къ женщинѣ, которую онъ когда-то любилъ и отъ которой ему трудно оторваться. Вмѣсто приготовленной напыщенной тирады, онъ быстро подошелъ къ ней и взялъ ее за руку.

— Фрося, — заговорилъ онъ, — тебя хотятъ оторвать отъ меня, тебя хотятъ вооружить противъ меня! Я знаю, мнѣ трудно было бы бороться съ твоими друзьями, еслибъ обстоятельства мои не измѣнились, еслибъ я не могъ сказать тебѣ: Фрося будь моей женой, — да, будь моей законной женой!

Фрося нѣсколько отодвинулась и смотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Я такъ и зналъ, что тебя это удивитъ; но это правда: жена умерла еще во время твоей болѣзни. Я не хотѣлъ говорить никому объ этомъ. Я ждалъ твоего выздоровленія, — я ждалъ, пока ты въ состояніи будешь разсуждать. Скажи, будешь моей женой?

— Нѣтъ, — отвѣчала она твердо.

Петръ Ивановичъ отшатнулся отъ нея и смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.

— Почему? — глухо спросилъ онъ.

— Потому, что я больше не люблю васъ, — отвѣчала она.

— Слушай, Фрося, — заговорилъ Петръ Ивановичъ, садясь ближе къ ней и стараясь не смотрѣть ей въ лицо: — всякое общество управляется извѣстными законами, безъ которыхъ немыслимы никакія человѣческія отношенія. Это чувство законности и незаконности нашихъ поступковъ до такой степени вкореняется въ убѣжденія и совѣсть большинства людей, что иногда помимо воли управляетъ не только нашими поступками, но даже и чувствами.

Фрося сдѣлала нетерпѣливое движеніе. Онъ такъ живо напомнилъ ей того Петра Ивановича, который мучилъ ее осенними вечерами.

— Я не скажу, — продолжалъ онъ, — чтобы всѣ законы были хороши: противъ нѣкоторыхъ изъ нихъ можно возмущаться, — я хочу доказать тебѣ, совершенно неопытной въ жизни, смотрящей на нее сквозь идеальныя очки, — хочу доказать, что человѣку, который подобно мнѣ строго относится къ жизни, который проникнутъ уваженіемъ къ законности, трудно было отрѣшиться отъ всего того, что вкоренилось въ мои убѣжденія помимо меня самого. Нѣкоторыя правила, — сказалъ онъ торжественно, — я всосалъ съ молокомъ матери. Вотъ почему я не могъ не чувствовать неловкости въ положеніи непризнаннаго отца семейства. Но я всегда былъ проникнутъ уваженіемъ и любовью къ тебѣ. 9то доказываетъ…

— Довольно, довольно! — заговорила Фрося, сжавъ виски и силясь не разрыдаться: каждое его слово причиняло ей страданіе. — Я не хочу ничего больше слышать о законности и незаконности чувствъ вашихъ. Вы бы могли избавить меня отъ подобныхъ разсужденій.

— Нѣтъ, не могу! Я долженъ объяснить свои поступки. Я долженъ попросить тебя забыть то ложное положеніе, въ которое я тебя невольно поставилъ. Мы оба страдали, и я быть-можетъ страдалъ больше тебя. Теперь, несмотря на то, что всѣ противъ меня, я пришелъ сказать тебѣ: будь моей женой. Я радъ, что это теперь въ моей власти.

— Но мнѣ этого не нужно, мнѣ ничего отъ васъ не нужно, — сказала она и встала съ мѣста. — Я совершенно сознательно шла съ вами на трудную жизнь. Я любила васъ. Мнѣ пріятно было пренебречь ради васъ тѣмъ чувствомъ законности, которое, какъ вы говорите, укореняется въ понятіи каждаго человѣка. Я могла все вынести кромѣ того, что вы заставили меня испытать. Я ничего отъ васъ не хочу, мнѣ ничего не нужно.

Ноги ея дрожали. Она не могла бѣжать отъ него. Она должна была его выслушать.

— Нѣтъ, нѣтъ, — заговорилъ Петръ Ивановичъ, — ты не имѣешь права разсуждать такимъ образомъ. Въ тебѣ говоритъ женское легкомысліе. Ты не знаешь, какъ свѣтъ относится къ женщинамъ въ твоемъ положенія. Лишая своего ребенка отца, ты воспитаешь врага себѣ, который никогда не проститъ твоего отказа выйти за меня замужъ.

— Оставьте, Петръ Ивановичъ, — вскричала Фрося, — вы ни въ чемъ меня не убѣдите. Мой ребенокъ никогда не станетъ врагомъ матери, которая сдѣлаетъ для него все, что въ ея власти. А если это случится когда-нибудь, у меня хватитъ силы отвернуться отъ нея такъ, какъ я отворачиваюсь теперь отъ васъ. Оставьте меня. Я сказала вамъ все, что могла сказать. Мнѣ больше нечего говорить вамъ. Уйдите, ради Бога, — я не могу васъ слушать.

Она встала и хотѣла уйти, но Петръ Ивановичъ схватилъ ее за руку и насильно усадилъ въ кресло. Въ немъ происходила страшная борьба любви, злобы, ненависти и отчаянія.

— Я не выпущу тебя такимъ образомъ, — говорилъ онъ задыхаясь, — ты должна меня выслушать. Ты — слабая женщина, ты можешь идти въ жизнь, опираясь на чью-нибудь руку, и я самый близкій къ тебѣ человѣкъ. Я — мужъ твой, я отецъ твоего ребенка. Я одинъ могу тебя вывести изъ того ложнаго положенія, въ какомъ ты находишься. Что ты значишь безъ меня? Дѣвушка съ ребенкомъ… Никто не станетъ разбирать нашихъ отношеній. Между тѣмъ я могу тебѣ доставить хпюгое. Я получилъ мѣсто. Мнѣ предстоитъ блестящая карьера и ты, какъ жена моя, будешь пользоваться почетомъ и уваженіемъ. Неужели можно предпочесть жизнь темную безъ имени тому, что я тебѣ предлагаю? Ты не найдешь себѣ мужа, который могъ бы уважать тебя, потому что общество противъ тебя, оно ужъ тебя заклеймило.

— Я не буду искать себѣ мужа, я не стану просить, какъ подаянія, уваженія отъ того общества, которое ужь заклеймило меня, — у меня найдутся друзья. Но если я даже останусь одна, если мнѣ придется просить милостыню, я не протяну вамъ руки. Зачѣмъ вы мнѣ все это говорите? Вѣдь вы не разувѣрите меня въ томъ, что вы трусъ, что боязнь общественной морали заглушила въ васъ всѣ человѣческія чувства. Зачѣмъ вы стараетесь запугать меня? Я васъ больше не люблю, а главное — я не могу ужь больше вѣрить тому, что вы говорите. Если я уступлю вамъ теперь, миръ между нами не долго продержится. Почемъ я знаю, какимъ вы будете общественнымъ дѣятелемъ? мнѣ все это неизвѣстно. Вы могли проявить неслыханную жестокость даже относительно вашего собственнаго ребенка. Ваше будущее для меня — потемки, но я отлично знаю, что рука, на которую вы мнѣ предлагаете опереться, можетъ наносить удары только слабымъ и беззащитнымъ. И я васъ презираю за это, презираю, — слышите?… Уйдите! — Она встала и ноги ея больше не дрожали.

Петръ Ивановичъ тоже всталъ и выпрямился. Лицо его поблѣднѣло и губы тряслись.

— Васъ, сударыня, окружаютъ люди, которые готовы утопить меня въ стаканѣ воды, — заговорилъ онъ. — Вы сами дѣвчонка съ превратными понятіями о жизни, а друзья ваши не имѣютъ никакого уваженія къ семьѣ и не понимаютъ ея святости, — они нигилисты! я, какъ благородный человѣкъ, даю вамъ возможность выйти изъ вашего ложнаго положенія. Еслибы вы были честной матерью, вы бы думали теперь о своемъ ребенкѣ. Еслибы вы были хорошею христіанкой, вы бы постарались освятить нашъ союзъ. До вамъ этого ничего не нужно. Думаете ли вы, что господинъ Гордѣевъ или кто другой не предпочтутъ вамъ честной дѣвушки? Вы горько ошибаетесь. Я исполнилъ свою обязанность; но если вамъ нравится, вы можете оставаться во мнѣніи свѣта развратницей. Я больше не приду къ вамъ!

— Терезія, Соня! — закричала Фрося, дрожа отъ ужаса и негодованія.

Петръ Ивановичъ выбѣжалъ изъ комнаты. Онъ прибѣжалъ въ свой номеръ, кинулся на диванъ и зарыдалъ отъ ярости.

— Убить, — кричалъ онъ, потрясая кулакомъ въ воздухѣ, — убить, растерзать!…

Онъ не любилъ ее, но еслибы была сила, которая бы заставила ее выйти за него, онъ бы женился на ней, чтобы тиранить ее, чтобы медленно убивать ее. Но нѣтъ, нѣтъ такого закона. «О, будьте прокляты законы, не могущіе отдать ее мнѣ въ руки, — шипѣлъ онъ, — будьте прокляты!» Онъ задыхался въ своемъ номерѣ. Фрося стояла передъ нимъ, и не одна, — за нею былъ цѣлый сонмъ: братъ, Гордѣевъ, Соня, даже та плеяда лицъ молодыхъ, дурно одѣтыхъ, которыя осмѣлились когда-то не слушать его лекцій; всѣ они теперь точно столпились и смѣялись надъ нимъ. «Какова!… Она не протянетъ ему руки за милостыней, она, опозоренная въ глазахъ свѣта, отворачивается отъ него!… Она не знаетъ, какой онъ будетъ дѣятель… Ха-ха-ха!… Онъ покажетъ ннъ, каковъ онъ будетъ. Ни одинъ Пименъ Васильевичъ не выйдетъ у него изъ суда оправданнымъ…»

Онъ жаждалъ сочувствія; ему нужно было вылиться передъ кѣмъ-нибудь, и вотъ онъ побѣжалъ къ своему пріятелю князю, кинулся къ нему на шею и опять зарыдалъ.

— Убить ихъ! — кричалъ онъ. — Нигилисты, скоты, измѣнники!… Разнузданность, распущенность, беззаконіе!… Душить, душить ихъ всѣхъ, чтобъ ни одного не осталось!…

И, всхлипивая, съ проклятіями на устахъ, онъ разсказалъ князю исторію о дѣвушкѣ, которую онъ хотѣлъ вырвать изъ вертепа нигилистическаго разврата; онъ любилъ ее, и ее отняли, отняли, отняли!

— Семьи они не знаютъ, любовь имъ незнакома. Въ нихъ Бога нѣтъ, понимаете? — твердилъ онъ, — въ нихъ Бога нѣтъ!

— Horible, horible, — повторялъ князь, пораженный всей этой исторіей.

Петръ Ивановичъ продолжалъ:

— Я посвящу жизнь свою на преслѣдованіе этихъ людей, — они у меня все отняли, что я любилъ.

Князь, чтобы развлечь какъ-нибудь этого благороднаго страдальца, потащилъ его въ театръ.

Пименъ Васильевичъ не могъ пріѣхать за Фросей и потому ее и Соню провожалъ въ Петербургъ Гордѣевъ. На границѣ ихъ заарестовали и подвергли самому строжайшему обыску. Такой же точно обыскъ былъ произведенъ въ квартирѣ Пимена. Ни тамъ, ни здѣсь ничего не нашли. Что бы все это значило?… Пименъ и Гордѣевъ догадывались, но молчали, — они боялись огорчить молодую мать: маленькая, черноглазая дѣвочка очень напоминала ей своего отца.

Исторія моихъ героевъ только начинается. Когда-нибудь я разскажу о нихъ.

А. Шабельская.

"Русская Мысль", №№ 8—9, 1883

---

1. Въ Вѣнѣ простой народъ говоритъ о вмѣсто а.
2. Любезный.
3. Родъ ушата, которымъ въ Вѣнѣ носятъ воду изъ фонтана.
4. Вальсъ — по-чешски.
5. Богемцы простолюдины говорятъ вмѣсто schon — «scho».