Л. Н. Толстой — объ И. С. Тургеневѣ.
(Письмо къ А. Н. Пыпину).
править
Въ январѣ 1884 года Александръ Николаевичъ Пыпинъ обратился къ Льву Николаевичу Толстому съ слѣдующимъ письмомъ:
У меня есть къ Вамъ очень большая просьба, я просилъ ее предварительно передать Вамъ черезъ одного изъ московскихъ знакомыхъ, чтобы затѣмъ обратиться и самому къ Вамъ, но случившаяся болѣзнь глазъ до сихъ поръ мѣшала мнѣ сдѣлать это послѣднее. Просьба эта относилась къ письмамъ Тургенева, Я хотѣлъ просить Васъ сообщить мнѣ на короткое время тѣ письма Тургенева къ Вамъ, какія у Васъ имѣются, и которыя могутъ представлять интересъ по отношенію къ тѣмъ или другимъ литературнымъ вопросамъ, Вашимъ и его литературнымъ мнѣніямъ, согласіямъ или спорамъ. Цѣль моей просьбы слѣдующая. У меня давно была мысль въ видѣ продолженія моихъ прежнихъ работъ остановиться на литературѣ конца 40-хъ и 50-хъ годовъ, тѣхъ годовъ, которые отчасти памятны мнѣ и по собственнымъ воспоминаніямъ. Вамъ эти годы также очень хорошо памятны, къ нимъ относится начало Вашей дѣятельности, а также и первыя отношенія съ Тургеневымъ. Я не стану говорить Вамъ комплиментовъ, чтобы объяснять, что эта пора Вашихъ трудовъ и отношеній играетъ большую роль въ моихъ историческихъ представленіямъ о томъ, да и позднѣйшемъ времени; Вамъ и безъ того оно будетъ понятно. Свойство моего изложенія, быть можетъ, Вамъ не безызвѣстно, — предполагается чисто историческое, относящееся или, по крайней мѣрѣ, всегда желающее относиться къ фактамъ спокойно и безпристрастно. Конечно, я считаю очень не безполезнымъ для массы общества, это обновленіе литературныхъ преданій.
Что касается употребленія того матеріала, который я надѣялся бы отъ Васъ получить, я моту сказать, что, кажется, хорошо понимаю ту границу, которая дѣлитъ историческій интересъ отъ чисто личныхъ потребностей, для которыхъ еще нѣтъ мѣста въ печати. На этотъ послѣдній случай Вы могли бы дать, если понадобится, и прямыя указанія. Вмѣстѣ; съ тѣмъ, я поручусь, конечно, и за полную сохранность матеріала, который возвратилъ бы (Вамъ въ самомъ непродолжительномъ времени, пересмотрѣвши его. Если бы Вы прибавили къ нему еще какія-нибудь фактическія разъясненія, это было бы для меня величайшимъ одолженіемъ.
Обращаясь теперь къ Вамъ, я позволю себѣ сдѣлать Вамъ еще вопросъ, относящійся уже не къ старинѣ, а къ самой настоящей современности. Вамъ, вѣроятно, достаточно хорошо извѣстно, какой живѣйшій интересъ возбуждаютъ у всѣхъ, кому только извѣстно Ваше имя, Ваши новыя работы въ теченіе послѣднихъ годовъ. Онѣ не являлись въ печати, но имѣли, несмотря на то. очень многихъ читателей. Я, какъ и очень многіе другіе, чрезвычайно сожалѣлъ, что этимъ произведеніямъ не суждено было до сихъ поръ явиться въ литературѣ общедоступной и вызвать отзывы общественной мысли и критики, которые, безъ сомнѣнія. и для Васъ были бы любопытны въ большой степени. Многіе, конечно, не согласились бы съ Вашимъ взглядомъ на вещи, но всѣхъ глубоко интересовала и возбуждала самая постановка. высочайшихъ нравственныхъ, вопросовъ, которые Вы дѣлали съ такой энергіей и смѣлостью. Къ судьбѣ Вашихъ новыхъ трудовъ въ этой области и относится мой вопросъ. Въ какомъ положеніи относится дѣло о Вашемъ новомъ изданіи, которому даютъ названіе «нагорной проповѣди»? По слухамъ, Вы хотѣли предпринять печатаніе этого труда. Дѣлается ли оно или уже сдѣлано и чѣмъ кончилось? Повторяю Вамъ, что это вопросъ не празднаго любопытства, а самаго живого участія, которое раздѣляется многими и многими.
Въ отвѣтъ на свою просьбу А. Н. Пыпинъ получилъ отъ Л. Н. слѣдующее письмо;
Очень радъ случаю вступить съ Вами въ личныя сношенія. Я давно васъ знаю и уважаю. Письма Тургенева съ удовольствіемъ вамъ сообщу. Боюсь, что многихъ не найду. Я очень неряшливъ. Около масляницы поѣду въ деревню, и что разыщу, то пришлю вамъ. Секретовъ, т, е. такого, что бы я скрывалъ отъ другихъ, у меня нѣтъ никакихъ. И потому дѣлайте изъ писемъ, что хотите. Теперь же посылаю одно письмо, которое мнѣ здѣсь передала сестра. Мнѣ кажется, что оно вамъ будетъ интересно. Сестра моя. гр. Марья Николаевна Толстая (Москва, гостиница Метрополь), была дружна съ Тургеневымъ: онъ полюбилъ меня по писаньямъ моимъ, познакомился съ ней прежде нашего знакомства, и писалъ ей обратитесь къ ней. У нея, кромѣ этого письма, должны быть интересныя письма. Очень сочувствую вашей работѣ и очень интересуюсь ей. Я ничего не пишу о Тургеневѣ, потому что слишкомъ много и все въ одной связи имѣю сказать о немъ. Я и всегда любилъ его; но послѣ его смерти только отмѣнилъ его, какъ слѣдуетъ. вѣренъ, что вы видите значеніе Тургенева въ томъ же, въ чемъ и я, и потому очень радуюсь вашей работѣ. Не могу, однако, удержаться не сказать то, что я думалъ о немъ. Главное въ немъ это его правдивость. По моему, въ каждомъ произведеніи словесномъ (включая и художественное) есть три фактора: 1) кто и какой человѣкъ говоритъ; 2) какъ? — хорошо или дурно онъ говоритъ, и 3) говоритъ ли онъ то, что думаетъ, и совершенно то, что думаетъ и чувствуетъ. — Различныя сочетанія этихъ 3-хъ факторовъ опредѣляютъ для меня всѣ произведенія мысли человѣческой. Тургеневъ прекрасный человѣкъ (не очень глубокій, очень слабый, но добрый, хорошій человѣкъ), который хорошо говоритъ всегда то самое, то, что онъ думаетъ и чувствуетъ. Рѣдко сходятся такъ благопріятно эти три фактора, и больше нельзя требовать отъ человѣка, и потому воздѣйствіе Тургенева на нашу литературу было самое хорошее и плодотворное. Онъ жилъ, искалъ и въ произведеніяхъ своихъ высказывалъ то, что онъ нашелъ — все, что нашелъ. Онъ не употреблялъ свой талантъ (умѣнье хорошо изображать) на то, чтобы скрывать свою душу, какъ это дѣлали и дѣлаютъ, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу. Ему нечего было бояться. По-моему, въ его жизни и произведеніяхъ есть три фазиса: 1) вѣра въ красоту (женскую любовь — искусство). Это выражено во многихъ и многихъ его вещахъ; 2) сомнѣніе въ этомъ и сомнѣніе во всемъ. И это выражено и трогательно, и прелестно въ «Довольно», и 3) не формулированная, какъ будто нарочно изъ боязни захватить ее (онъ самъ говоритъ гдѣ-то, что сильно и дѣйствительно въ немъ только безсознательное), не формулированная, двигавшая имъ и въ жизни, и въ писаніяхъ, въ добро — любовь и самоотверженіе, выраженная всѣми его типами самоотверженныхъ и ярче, и прелестнѣе всего въ «Донъ-кихотѣ», гдѣ парадоксальность и особенность формы освобождала его отъ его стыдливости передъ ролью проповѣдника добра. Много еще хотѣлось бы сказать про него. Я очень жалѣю, что мнѣ помѣшали говорить о немъ. Нынче первый день, что я не занять корректурами того, что я печатаю. Я вчера снесъ послѣднее въ топографію. Не могу себѣ представить, что сдѣлаетъ цензура. Пропустить нельзя. Не пропустить тоже, мнѣ кажется, въ ихъ видахъ нельзя. Жму вамъ дружески руку.