Л. Н. Толстой (Арабажин)/ДО

Л. Н. Толстой
авторъ Константин Иванович Арабажин

Опубл.: 1909. Источникъ: az.lib.ru • (Как личность, художник и мыслитель).

К. И. АРАБАЖИНЪ.

ПУБЛИЧНЫЯ ЛЕКЦІИ О РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЯХЪ.

(Народный Университетъ) Книга первая. С.-ПЕТЕРБУРГЪ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО «ЯСНАЯ ПОЛЯНА». 1909.

Вмѣсто предисловія.

Печатаемыя въ этой книгѣ очерки по литературѣ составляютъ часть прочитанныхъ авторомъ въ 1907—1908 гг. публичныхъ лекцій въ С.-Петербургѣ въ большой аудиторіи Тенишевскаго училища отъ имени «С.-Петербургскаго Общества Народныхъ Университетовъ», а также и въ другихъ залахъ столицы (въ Соляномъ Городкѣ, театрѣ Комиссаржевской, Александровскомъ залѣ Городской Думы, Каменномъ театрѣ за Невской заставой, въ Народномъ Домѣ Нобеля, въ залѣ Гражданскихъ Инженеровъ, въ Петровскомъ Коммерческомъ Училищѣ, въ Смоленской школѣ, на Нарискихъ рабочихъ курсахъ и въ нѣкоторыхъ рабочихъ клубахъ. Эти-же лекціи были прочитаны и въ другихъ городахъ: въ Ригѣ, Митавѣ, Вильнѣ Двинскѣ, Псковѣ (отъ мѣстнаго «Общества Народныхъ Университетовъ»), Витебскѣ, Новгородѣ, Минскѣ, Гатчинѣ, Ревелѣ, Юрьевѣ, Кеммернѣ и пр.

При составленіи лекцій имѣлось въ виду — соединить научность содержанія съ общедоступностью изложенія; эта цѣль была, повидимому, до извѣстной степени достигнута, если судить по тому, что лекціи посѣщались самой разнообразной по составу публикой и почти всѣ были повторены по нѣсколько разъ. Такъ, напримѣръ, лекція о Л. Андреевѣ была прочитана въ Петербургѣ 10 разъ, о Л. Н. Толстомъ 7 разъ^[1], о М. Горькомъ 3 раза, о Чеховѣ 3 раза, о Вопросахъ пола 4 раза и т. д.

Самый интересъ къ лекціямъ по литературѣ свидѣтельствуетъ о созрѣвшихъ потребностяхъ всѣхъ классовъ населенія въ самообразованіи. Передъ русскимъ лекторомъ открылась, теперь еще не такъ давно запечатанная семью замками — громадная всероссійская аудиторія, на встрѣчу которой онъ и долженъ итти. Высшіе художественные и научные интересы вышли изъ тѣснаго круга академическихъ твердынь и становятся доступными массамъ.

Въ единеніи съ этими массами, современный лекторъ «народныхъ» университетовъ почерпнетъ новую энергію для дѣятельности и найдетъ новый источникъ независимости для служенія свободной наукѣ.

К. Арабажинъ.

Л. Н. ТОЛСТОЙ.

(Какъ личность, художникъ и мыслитель).

I.

По вѣрному замѣчанію H. К. Михайловскаго «великіе люди не сваливаются къ намъ съ небесъ, но отъ земли подымаются къ небу». Горныя вершины не стоятъ на болотѣ. Очевидно, не случайность и появленіе Л. Н. Толстого на русской почвѣ. Оно подготовлено всѣмъ ходомъ русской исторіи и, создавшейся подъ ея вліяніемъ, расовой психологіей. Русскому народу искони присуще правдоискательство. Можетъ-быть это просто свойство юности, которая ярче воспринимаетъ всѣ противорѣчія жизни и тѣмъ сильнѣе ищетъ правды. Еще B. С. Соловьевъ обратилъ вниманіе на то обстоятельство, что изъ массы произведеній церковной византійской литературы, нахлынувшихъ къ намъ вмѣстѣ съ принятіемъ христіанства, русскій человѣкъ выбиралъ себѣ по преимуществу тѣ, которыя трактовали вопросы морали и гораздо-меньше интересовался эсхатологическими и догматическими вопросами. Въ народной поэзіи тоже любимые герои Илья Муромецъ, который не мыслитъ зломъ и на татарина, всегда глубоко правдивъ, и Иванушка-дурачекъ, который глупъ на болѣе, чѣмъ Чацкій сумасшедшій, но за то онъ не отъ міра сего, чуждъ практическихъ расчетовъ и обмана.

Если съ одной стороны Толстого подготовляла народная, психика, то съ другой онъ явился блестящимъ завершеніемъ расцвѣта русской литературы — эпохи Пушкина, Герцена, Тургенева, Достоевскаго.

Въ русскую литературу шли по закону движенія. въ сторону наименьшаго сопротивленія лучшія силы русскаго общества, энергіи и таланту которыхъ не было выхода въ общественной и государственной. дѣятельности. Все лучшее въ Россіи устремлялось въ литературу. Въ результатѣ небывалый разцвѣтъ ея и на вершинѣ его — могучая фигура Л. Н. Толстого, огромнаго художника и неутомимаго правдоискателя. Толстого сравниваютъ съ Гомеромъ и Шекспиромъ.. Это сравненіе не вполнѣ вѣрно. Гомеръ пластичнѣе. Онъ сливается съ тѣмъ міромъ, который изображаетъ до полной неотдѣлимости отъ него. Шекспиръ вполнѣ отдѣлимъ отъ своихъ героевъ и вполнѣ заслоняется ими. Мы можемъ не знать, кто былъ Шекспиръ и жить въ мірѣ его созданій. Это самый объективный изъ эпическихъ писателей. Толстой — самый субъективный. Толстой неотдѣлимъ отъ К. Левина, Иртеньева, Неклюдова («Утро помѣщика»); въ его творчествѣ всегда силенъ, а часто преобладаетъ элементъ автобіографическій. Въ могучемъ анализѣ Толстого этотъ субъективный, автобіографическій элементъ — самая сильная сторона его творчества и одинъ изъ главныхъ источниковъ глубины его анализа. Толстой великъ въ творчествѣ образовъ, близкихъ его душѣ, родственныхъ ему. Чужихъ ему онъ не любитъ и не всегда понимаетъ. Толстой не понимаетъ Шекспира и потому отвергаетъ его. Шекспиръ понялъ бы Толстого и оцѣнилъ бы его.

Это не мѣшаетъ быть Толстому одному изъ лучшихъ аналитиковъ и знатоковъ человѣческой души, и даже животныхъ. Извѣстенъ анекдотъ о томъ, какъ, гуляя въ полѣ съ Тургеневымъ, Толстой принялъ въ серьезъ шутливое предложеніе Тургенева и сталъ анализировать настроеніе клячи, стоявшей въ полѣ, — да такъ правдиво, что авторъ «Записокъ Охотника», всегда относившійся съ восхищеніемъ къ таланту Толстого, воскликнулъ не безъ доли досады: «должно быть у васъ, Левъ Николаевичъ, среди вашихъ предковъ была лошадь».

Существуетъ ложный взглядъ, что Толстой, какъ художникъ, и какъ моралистъ — два разныхъ человѣка, и что въ жизни нашего писателя былъ какой то огромный переломъ. Это не совсѣмъ такъ. Толстой, какъ личность, неотдѣлимъ отъ художника и моралиста, и вся жизнь Толстого — рядъ исканій и переломовъ, группирующихъ однако около единаго основанія — одного огромнаго психическаго центра — личности писателя. Толстой это полнѣйшее воплощеніе духовнаго, нравственнаго и физическаго здоровья. Это могучій дубъ, корни котораго глубоко вросли въ почву, а стволъ, непрерывно развиваясь изъ одного основанія, получилъ гигантскіе размѣры и рѣдкую мощь.

Вся жизнь Толстого, его художественное творчество, его проповѣдническая дѣятельность — одно замкнутое цѣлое, одна непрерывно-развивающаяся цѣпь настроеній, переживаній и взглядовъ.

Уже въ полуторагодоваломъ ребенкѣ намѣчается будущій геній. Толстой лежитъ въ пеленкахъ. Они связываютъ его движенія и непріятны ему. «Окружающимъ кажется, что это нужно, тогда какъ я, вспоминаетъ Толстой, знаю,^[2] что это не нужно, и хочу доказать это, и я заливаюсь крикомъ, противнымъ для самого себя, но неудержимымъ… Мнѣ хочется свободы, она никому не мѣшаетъ, и я — кому она нужна, — слабъ, а они сильны».

Какой символическій образъ гиганта, который, какъ въ сказкѣ, сразу возговорилъ голосомъ человѣческимъ и сразу же сталъ выпутываться и барахтаться! И вся жизнь писателя — рядъ усилій освободиться отъ путъ традицій, предразсудковъ и суевѣрій, — классовыхъ, религіозныхъ, общественныхъ, наслѣдственныхъ.

Какъ Гомеръ, и Толстой, прежде всего писатель, плотью и кровью связанный съ той средой, которую онъ изображаетъ, и изъ которой самъ вышелъ; но личность автора ни на минуту не исчезаетъ у Толстого и отношеніе его къ героямъ вполнѣ самостоятельное и часто очень критическое. Писатель силится высвободиться изъ подъ власти традицій и въ этомъ его огромная заслуга, и съ этой стороны усилія писателя представляютъ цѣннѣйшій матерьялъ для наблюденій за ростомъ и постепеннымъ освобожденіемъ личности.

Обыкновенно принято считать, что въ дѣятельности Толстого было два опредѣленныхъ періода, — одинъ до перелома, изображеннаго въ «Исповѣди», другой послѣ перелома.

Но это утвержденіе основано на слишкомъ довѣрчивомъ и не критическомъ отношеніи къ личнымъ признаніямъ самого Толстого.

Его «Исповѣдь», какъ и всякій автобіографическій источникъ, имѣющій всегда и публицистическія цѣли, написана односторонне и представляетъ дѣло не такъ, какъ оно было на самомъ дѣлѣ, а подъ угломъ переживаемыхъ авторомъ настроеній опредѣленнаго момента его жизни. Въ дѣйствительности и до «перелома», и послѣ него Л. Н. Толстой — это рядъ исканій, рядъ противорѣчій, которыя при всемъ своемъ многоразличіи имѣютъ одинъ и тотъ же психическій и этическій центръ.

Уже въ дѣтствѣ намѣчаются условія, которыя должны создать писателя съ вдумчивымъ, аналитическимъ умомъ, склоннымъ къ морализированію.

Некрасивый, несвѣтскій, неловкій, рано потерявшій мать и отца, немного одинокій въ своемъ сиротствѣ, Толстой рано проникается жаждой самоулучшенія и самосовершенствованія, рано обнаруживаетъ склонность къ размышленію, нѣкоторую подозрительность и мнительность. Настроенія Иртеньева всецѣло могутъ быть отнесены къ Толстому — «на меня часто, пишетъ онъ, находили минуты отчаянія. Я воображалъ, что нѣтъ счастья на землѣ съ такимъ широкимъ носомъ, толстыми губами и сѣренькими маленькими глазками, какъ я. Я просилъ Бога сдѣлать чудо — превратить меня въ красавца… и все готовъ былъ бы отдать я за красивое лицо».

Неудачная мазурка приводитъ Толстого въ самое мрачное настроеніе: «всѣ презираютъ меня и всегда будутъ презирать, — мнѣ закрыта дорога ко всему: къ дружбѣ, къ любви, почестямъ, — все пропало»!

Неудачи и маленькія дѣтскія огорченія усиливаютъ самоанализъ часто безпощадный, проникающій во всѣ тайные мотивы и настроенія, казнящій даже случайныя мысли, скользнувшія по поверхности души.

Очень рано сказывается склонность къ философскимъ размышленіямъ и въ связи съ ними — прямолинейная потребность сильной и здоровой души — реализовать выводы, осуществляя ихъ немедленно въ жизни. Толстой приходитъ къ мысли, что счастье обезпечивается умѣньемъ переносить страданія — и вотъ онъ уже терзаетъ себя по цѣлымъ часамъ, выдерживая на рукахъ до полнаго изнеможенія огромные фоліанты отцовской библіотеки. Черезъ нѣкоторое время онъ приходитъ къ новому выводу: жизнь коротка, она заканчивается смертью, поэтому нужно торопиться наслаждаться настоящимъ, и молодой философъ отшвыриваетъ учебники въ сторону и три дня валяется на диванѣ, читая романъ и поѣдая карамельки. То вдругъ ему приходитъ въ голову чисто шеллингіанская мысль, что предметы существуютъ только, какъ наше къ нимъ отношеніе, и юный философъ торопится такъ быстро оглянуться назадъ, что бы захватить пустоту до нашего къ ней отношенія^[3]. Очень рано обнаруживаетъ Толстой и нѣкоторыя странности. Не даромъ Брандесъ назвалъ его немного страннымъ человѣкомъ. Такъ напр. по разсказу одной изъ тетушекъ Толстого, онъ рѣшилъ, что кланяться слѣдуетъ наоборотъ, не такъ, какъ всѣ и вотъ въ одинъ прекрасный день появляется онъ въ гостиную задомъ на передъ и кланяется, откидывая голову къ затылку…

Вѣрилъ ли Толстой въ юности? — повидимому, не болѣе, чѣмъ всѣ дѣти нашей интеллигентной среды; то есть скорѣе довѣрялъ привычкамъ и традиціямъ среды, не придавая имъ серьезнаго значенія. Такая вѣра не крѣпко держалась въ дѣтской душѣ и при первомъ напорѣ скептицизма развѣивалась. Когда Толстому было немного болѣе 10 лѣтъ (1838), изъ гимназіи пришелъ Володя Милютинъ и сообщилъ о важномъ открытіи; открытіе состояло въ томъ, что Бога нѣтъ, и все чему насъ учатъ — однѣ выдумки. «Помню, пишетъ Толстой, какъ старшіе братья заинтересовались этой новостью и мы всѣ, помню, очень оживились и приняли это извѣстіе, какъ что то очень занимательное и возможное».

Это не мѣшало, конечно, дѣтской душѣ жаждать иной вѣры и любви.

Въ «Отрочествѣ» мы видимъ, какъ этотъ дѣтскій идеализмъ превращается у Иртеньева подъ вліяніемъ Неклюдова «въ восторженное обожаніе добродѣтели и убѣжденіи въ назначеніи человѣка постоянно совершенствоваться. Тогда исправлять все человѣчество, уничтожать всѣ пороки и несчастія людскіе казалось удобоисполнимой вещью, — очень легко казалось и просто исправить самого себя, усвоить всѣ добродѣтели и быть счастливымъ».

Будущій реформаторъ моралистъ намѣчался уже въ этихъ строкахъ, въ юношескіе годы Толстого. Вѣдь приведенныя выше строки, хотя въ нихъ и звучитъ легкій отзвукъ ироніи, — выражаютъ ту самую увѣренность Толстого, по которой и черезъ 65 лѣтъ онъ доказывалъ, что стоитъ только понять въ чемъ зло, гдѣ порокъ, а въ чемъ смыслъ жизни, что-бы легко отрѣшиться отъ всего сквернаго и найти внутри себя царство Божіе.

Эта жажда усовершенствованія привела Иртеньева и Неклюдова къ очень странному и вредному пріему — повѣрянія другъ другу самыхъ затаенныхъ мыслей, всего гадкаго, что закопошилось въ душѣ, пріемъ нравственнаго усовершенствованія чисто іезуитскій и, вѣроятно, заимствованный у гувернеровъ — французовъ, воспитанныхъ въ іезуитскихъ школахъ.

И вотъ то время, когда молодежь обыкновенно занимается общественнымъ идеализмомъ и строитъ свои планы лучшаго устроенія государства и общества,. — Толстой занимался личной моралью, смѣшивая, впрочемъ, моральное самоусовершенствованіе съ усовершенствованіемъ себя вообще во всѣхъ отношеніяхъ, — физическомъ, умственномъ, свѣтскомъ и т. д.

II.

Въ жизни Толстого было нѣсколько неблагопріятныхъ моментовъ. Къ числу такихъ нужно отнести поступленіе Толстого въ Казанскій университетъ. Въ то время, какъ вся литературная жизнь сосредоточилась въ московскихъ кружкахъ западниковъ и славянофиловъ, и имена Герцена, Бѣлинскаго, Хомякова, Аксакова повторялись съ восхищеніемъ и благоговѣніемъ во всѣхъ молодыхъ кружкахъ, Толстой попадаетъ въ захолустный университетъ, надъ которымъ витала еще зловѣщая тѣнь Магницкаго, — университетъ разгромленный, трепещущій и бездарный.

Толстому было 15 лѣтъ, когда онъ выдержалъ вступительный экзаменъ и по протекціи былъ принятъ въ университетъ; (1843 г.)., знанія его были очень жалки. Онъ самъ впослѣдствіи на доставленной ему вѣдомости его отвѣтовъ сдѣлалъ полныя юмора признанія. По исторіи общей и русской — единица. И Толстой пишетъ сбоку: «ничего не зналъ!». По статистикѣ и географіи тоже единица. И примѣчаніе Толстого гласитъ: «зналъ еще меньше». Не далъ юношѣ ровно ничего и Казанскій университетъ, о профессорахъ которого столько анекдотическаго разсказываетъ въ своей исторій Казанскаго университета профес. Загоскинъ. Это было нѣчто не вообразимое! Вотъ профессоръ Камбекъ, который не читаетъ, а диктуетъ: «Рымское право»! Р — большое, И — большое, — пунктумъ! И студенты записываютъ за нимъ такія изреченія: «Римляне имѣли своего орхіерея, котораго называли верховный жеребецъ».

Вотъ профессоръ Гельмуръ Винтеръ, который уже недовольствуясь рѣчью изображаетъ ртомъ канонаду при вступленіи союзныхъ войскъ въ Парижъ въ 1813 году.

Вотъ преподаватель уголовнаго права профессоръ Густавъ Фогель, въ угоду старому приказному строю, громящій судъ присяжныхъ слѣдующими неотразимыми фактическими доказательствами: «однажды гдѣ-то, когда-то, какая-то дѣвушка совершила какое-то преступленіе и присяжные оправдали ее!»

Учиться у такихъ господъ было нечему, не стоило. И Толстой, сидя въ карцерѣ, которымъ встарину поощрялось прилежаніе и усердное посѣщеніе университета, разражается горячей тирадой противъ университетской «науки»: «Исторія… собраніе басенъ… что вынесемъ мы изъ университета? Подумайте и отвѣчайте, допрашиваетъ онъ товарища по заключенію. Что вынесемъ мы изъ этого святилища, возвратившись во свояси въ деревню, на что будемъ пригодны? Кому нужны?». Быть можетъ именно въ эти годы зародилось въ немъ болѣе ярко сказавшееся впослѣдствіи отвращеніе къ «научной наукѣ» и ученымъ педантамъ.

Первая самостоятельно продѣланная работа — сличеніе «Esprit de lois» Монтескье съ «Наказомъ» Импер. Екатерины окончательно убѣдила его въ безплодности университета и послѣ неудачнаго экзамена онъ его покидаетъ.

Къ сожалѣнію за время пребыванія въ университетѣ Толстой не использовалъ другого источника образованія — общества развитыхъ товарищей. Подобно Лермонтову, Толстой замкнулся въ узкомъ кружкѣ товарищей аристократовъ и свѣтскихъ гостиныхъ. Онъ не прочь былъ помечтать вмѣстѣ со своей тетушкой о флигель-адъютантскихъ эполетахъ или карьерѣ дипломата. Тетушка мечтала и о выгодной женитьбѣ и твердо была увѣрена, что «ничто такъ не формируетъ молодого человѣка, какъ связь со свѣтской женщиной».

Самъ Толстой былъ твердо проникнутъ принципами comme il faut. Они состояли въ четырехъ заповѣдяхъ: 1) умѣньѣ чистить ногти и носить особаго покроя панталоны въ соотвѣтствіи съ особой формой сапога, 2) въ умѣньѣ кланяться, танцовать, разговаривать «непринужденно», 3) въ совершенномъ произношеніи по французски и 4) — самое важное въ особомъ тонѣ равнодушія и презрѣнія ко всему и всѣмъ.

Людей Толстой дѣлилъ на три группы, изъ коихъ первая — люди comme il faut, вторая — люди не comme il faut, которыхъ Толстой прямо ненавидѣлъ и третья — остальной, людъ, простой народъ, котораго Толстой просто не замѣчалъ.

Но рядомъ съ этими феодально аристократическими настроеніями въ душѣ Толстого совмѣщались и другія, несомнѣнно навѣянныя чтеніемъ. Въ возрастѣ 14—20 лѣтъ Толстой успѣлъ кое что прочитать. «Огромное» вліяніе имѣли на него произведенія Руссо, нагорная проповѣдь по евангелію Матвѣя, «очень большое» — «Записки охотника» Тургенева, «Антонъ Горемыка» Григоровича, «Герой нашего времени» Лермонтова, «Разбойники» Шиллера («очень большое впечатлѣніе!») и кое что Пушкина.

Выборъ чтенія небольшой, но очень характерный: три мотива будущей философіи: евангелическій, народническій, и анархическій — отражаются въ перечисленныхъ произведеніяхъ. Подъ ихъ вліяніемъ — усиленная жажда совершенствованія, потребность быть всѣми любимымъ, надежда на тщеславное счастье и отвращеніе къ самому себѣ и раскаяніе, «слитое съ надеждой на счастье и не заключающее въ себѣ ничего печальнаго». Это послѣднее признаніе очень характерно для переживаній Толстого. Въ самобичеваніи и жаждѣ усовершенствованія крылся какой то элементъ удовольствія, особеннаго барскаго наслажденія. Мечты о личныхъ подвигахъ и самоусовершенствованіи соединялись съ наивными планами помѣщика благодѣтельствовать своихъ крестьянъ. «Не моя ли священная и прямая обязанность, писалъ онъ своей теткѣ, заботиться о счастьѣ этихъ семисотъ человѣкъ, за которыхъ я долженъ буду отвѣчать Богу», — мысль очень близкая автору знаменитой «Переписки съ друзьями».

Оставляя университетъ (1847) Толстой озабоченъ составленіемъ правилъ поведенія, и за два года жизни въ деревнѣ предполагаетъ совершить массу дѣлъ, осуществить цѣлую программу занятій. Эта программа и наивна, и характерна: тутъ и громадная вѣра въ свои силы и полное незнаніе размѣровъ предполагаемаго труда. Задачи поставлены до смѣшного — огромныя: 1) изучить весь курсъ юридическихъ наукъ,

2) изучить практическую медицину и часть теоретической,

3) изучить языки: французскій, нѣмецкій, русскій, англійскій, итальянскій и латинскій, 4) изучить сельское хозяйство какъ теоретически, такъ и практически, 5) изучить исторію, географію и статистику, 6) изучить математику — гимназическій курсъ, 7) написать диссертацію, 8) достигнуть высшей степени совершенства въ музыкѣ и живописи, 9) написать правила (начало будущихъ моралистическихъ плановъ), 10) получить нѣкоторыя познанія въ естественныхъ наукахъ и 11) составить сочиненія изъ всѣхъ предметовъ, которые будутъ изучаться.

Планъ не маленькій — на долгую жизнь, а не на два года! Замѣчательно, что къ этому же времени опредѣляется и отношеніе Толстого къ женщинѣ. Въ запискахъ его мы находимъ слѣдующую тираду: «смотри на общество женщинъ, какъ на ту необходимую непріятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся отъ нихъ».

Отрицательное отношеніе къ женщинѣ проходитъ у Толстого черезъ всю его жизнь. Позднѣе онъ ненавидѣлъ Жоржъ-Зандъ и ея героинь, считая, что ихъ слѣдовало-бы предать публичному наказанію. Въ своихъ произведеніяхъ онъ даетъ намъ отрицательные типы женщинъ въ «Крейцеровой сонатѣ», во «Власти тьмы», въ разсужденіи солдата Митрича. Да и въ романахъ Толстого женщины изображены скорѣе со стороны физіологической красоты; нравственный міръ ихъ ничтоженъ. Отъ полового общенія съ ними лучше-бы воздержаться. Женщина причина многихъ нашихъ слабостей, грѣховъ и преступленій. Точка зрѣнія на женщину сильно отражаетъ византійскіе предразсудки «доброй» старины. Женщину Толстой признаетъ только, какъ мать и помощницу мужа. Она должна проникаться его взглядами, жить его интересами. Толстой крайне недоволенъ былъ Чеховымъ, который высмѣялъ въ «Душечкѣ» несамостоятельность женщины, трижды вышедшей замужъ и всегда смотрѣвшей на всѣ вопросы жизни глазами своего новаго супруга. Такой именно и должна быть женщина по мнѣнію Толстого.

Занятія философіей продолжаютъ привлекать Толстого. Восемнадцати лѣтъ онъ уже опредѣляетъ философію, какъ науку жизни.

Изъ сказаннаго ясно, что всѣ элементы будущаго Толстого мыслителя были уже на лицо въ 17 −20-лѣтнемъ юношѣ.

III.

Наступавшее десятилѣтіе жизни Толстого было самымъ бурнымъ для него періодомъ, временемъ исканій, порывовъ, кутежей, военной службы, подвиговъ и тщеславія, первыхъ литературныхъ успѣховъ и литературныхъ распрей, поѣздокъ заграницу и первыхъ впечатлѣній отъ западной цивилизаціи, общественныхъ и педагогическихъ начинаній и разочарованій. Но и въ это бурное и обильное впечатлѣніями время, о которомъ съ преувеличеннымъ отвращеніемъ вспоминаетъ Толстой въ «Исповѣди» — развивались все тѣ-же исконныя черты — религіозно-моралистическаго исканія. Толстой былъ все тотъ-же, вѣрный себѣ во всѣхъ своихъ порывахъ, исканіяхъ, противорѣчіяхъ, увлеченіяхъ.

Сначала Толстой увлекается барской филантропіей. Нечего, конечно, говорить, что 19-ти лѣтній благотворитель только все путаетъ и мѣшаетъ мужикамъ. Не безъ доли самобичеванія изображаетъ онъ всѣ свои наивные опыты и неудачи по части облагодѣтельствованія крестьянъ въ разсказѣ «Утро помѣщика». Начинаются кутежи, разгулъ, не переходившія однако границъ обычнаго кипѣнія юношеской крови. Толстой, конечно, преувеличиваетъ въ «Исповѣди» свою грѣховность. Но и тогда въ разгарѣ кутежей и разгула, нашедшихъ отчасти отраженіе въ «Запискахъ маркера», Толстой не перестаетъ томиться мучительнымъ сознаніемъ пустоты жизни.

Въ 1851-мъ году Толстой, послѣ одного проигрыша въ карты, переѣзжаетъ на Кавказъ. Край могучей красоты оказалъ цѣлительное вліяніе на Толстого, пробудилъ его творческія силы. Пребываніе на Кавказѣ богато многими эпизодами. Тутъ и боевыя схватки и увлеченіе казачкой и преклоненіе передъ сѣрымъ героизмомъ скромнаго солдата — простолюдина, которое содѣйствовало измѣненію взглядовъ Толстого на простой народъ; тутъ и тщеславныя, но не оправдавшіяся мечты объ орденѣ Георгія. Тутъ въ 1852-мъ году, желая заработать деньги, Толстой пишетъ «Дѣтство и отрочество» и 9-го іюня 1852 г. тріумфально вступаетъ на путь непрерывныхъ литературныхъ успѣховъ. Первая повѣсть была встрѣчена общими восторгами и единодушнымъ признаніемъ дарованія со стороны всего литературнаго міра. Представители четырехъ эстетическихъ школъ — Григорьевъ, Чернышевскій, Дружининъ, Анненковъ горячо привѣтствовали молодое дарованіе. Некрасовъ предсказалъ молодому автору его литературную будущность. Уже тогда подмѣчена была и основная особенность художественнаго реализма Толстого, которую кое-кто изъ современныхъ критиковъ принимаютъ за открытую ими Америку. Уже въ «Отечественныхъ запискахъ» за 1854 годъ отмѣчено, что отличительная особенность творчества Толстого, способность видѣть жизнь глазами его героя, — въ данномъ случаѣ ребенка, и сквозь призму его психологій рисовать и весь окружающій міръ_£ заставляя и читателя проникаться тѣмъ-же отношеніемъ къ жизни и, въ тоже время, оставаясь строгимъ реалистомъ въ отношеніи мельчайшихъ деталей жизни.

Въ 1853 г. Толстой переѣзжаетъ на театръ военныхъ дѣйствій противъ турокъ, принимаетъ участіе въ осадѣ Силистрій въ битвѣ подъ Балаклавой и въ защитѣ Севастополя, оставаясь на знаменитомъ 4-мъ бастіонѣ до августа 1855-го года. Толстой работалъ, какъ рядовой офицеръ, онъ отказался отъ выгодъ службы при генеральномъ штабѣ, онъ испыталъ на себѣ всѣ ужасы войны и потому говорилъ о ней впослѣдствіи съ полнымъ знаніемъ дѣла.

Трудно теперь передать то огромное впечатлѣніе, которое произвели на общество «Севастопольскіе разсказы». О немъ свидѣтельствуетъ, между прочимъ, Кропоткинъ, который былъ тогда 13 лѣтнимъ пажомъ. Передъ нами картины скромнаго величія гибнущихъ на бастіонахъ героевъ, и рядомъ ярмарка тщеславія, не покидающаго человѣка даже передъ лицомъ смерти, которая всѣхъ равняетъ. Психологія войны постигнута Толстымъ изумительно; глубоко уразумѣлъ Толстой и духъ русскаго солдата. Глубокой честностью и правдивостью разсказа вѣетъ отъ этихъ страницъ, посвященныхъ картинамъ севастопольской обороны. Что то таинственное и прекрасное учуялъ Толстой въ этой жизни, полной самоотреченія, безъ семьи, безъ личнаго счастья подъ вѣчнымъ дозоромъ ненасытной смерти. Но красота подвига не закрываетъ отъ Толстого ужасной сущности кровавой трагедіи, и онъ спрашиваетъ себя, «неужели мы христіане, неужели эти люди христіане, исповѣдывающіе одинъ великій законъ любви и самоотверженія, — глядя на то, что они сдѣлали, неужели не упадутъ на колѣна передъ тѣмъ, кто далъ имъ жизнь, любовь къ прекрасному, и со слезами радости и счастья не обнимутся, какъ братья».

Рядомъ съ этими серьезными мыслями — тщеславныя мечты флигель-адъютантскихъ эполетахъ, получить которыхъ неудалось, благодаря солдатской пѣсенкѣ, сочиненной Толстымъ по поводу подвиговъ Нашихъ генераловъ подъ Балаклавой и быстро облетѣвшей всю армію. Въ концѣ 1855-го года Толстой уже былъ въ Петербургѣ, навсегда покончивъ со своей военной дѣятельностью. Сравнивая впослѣдствіи два періода своей военной службы, Толстой съ радостью вспоминаетъ кавказскій періодъ своей службы, какъ одинъ изъ лучшихъ періодовъ своей жизни. Пребываніе же въ Петербургѣ Толстой разсматриваетъ, какъ эпоху своего крайняго паденія.

IV.

Пребываніе въ Петербургѣ было второй послѣ Казанскаго университета неудачей Толстого. Онъ былъ всюду принятъ съ распростертыми объятіями: герой, авторъ чудныхъ разсказовъ, свѣтскій человѣкъ, — передъ нимъ раскрывались двери редакцій и аристократическихъ салоновъ. Толстой предпочелъ эти послѣднія и цѣлыми недѣлями пропадалъ въ гостяхъ у своихъ аристократическихъ тетушекъ и знакомыхъ. Кромѣ того немало увлекался кутежами, цыганами, картами.

Въ литературныхъ кругахъ онъ бывалъ рѣдко и съ писателями не сошелся. Такимъ образомъ Толстой остался въ сторонѣ отъ того освободительнаго движенія, которое вело къ освобожденію крестьянъ и великимъ реформамъ, онъ былъ чуждъ литературнымъ традиціямъ, озареннымъ не умирающимъ духомъ Виссаріона Бѣлинскаго. Нѣтъ достаточныхъ данныхъ, что-бы съ увѣренностью сказать, что статьи Бѣлинскаго были знакомы Толстому. Но Герцена онъ зналъ и относился къ нему вполнѣ отрицательно. Тогда уже Толстой высказывался и противъ Шекспира, отрицалъ значеніе Пушкина, возмущался Жоржъ-Зандъ. Нельзя не сознаться, что на литературные кружки Толстой долженъ былъ производить не особенно выгодное впечатлѣніе. Самоувѣренный, рѣзкій, самобытный, со своими теоріями самосовершенствованія, равнодушный къ освободительному движенію, враждебный женской эмансипаціи, безъ капли піетета къ великимъ авторитета, — онъ не могъ не вызывать иногда чувствъ самаго искренняго раздраженія и антипатіи. Тщетно старался практичный Некрасовъ примирить всѣхъ сотрудниковъ своего журнала съ Толстымъ Его столкновенія съ Тургеневымъ подчасъ переходили въ открытую распрю и впослѣдствіи перешли въ прямую вражду и на многіе годы прервали связь между двумя замѣчательными писателями.

Толстой предпочелъ дружбу аристократа Фета, знакомство съ Катковымъ — тѣсной связи съ русскими прогрессивными кружками «разночинцевъ». Были многія причины, по которымъ Толстой остался въ сторонѣ отъ лучшихъ литературныхъ кружковъ и традицій 40-хъ и 50-хъ годовъ. Прежде всего — тотъ особый путь умственнаго развитія, которымъ шелъ Толстой; во вторыхъ разница лѣтъ: онъ былъ значительно моложе Тургенева и его друзей; эта вторая причина не мѣшала Толстому чувствовать себя въ кружкѣ нашихъ писателей большимъ, чѣмъ они, пессимистомъ. Усталость и мрачный взглядъ на жизнь, какъ результатъ духовнаго переутомленія ряда поколѣній, — лишали Толстого того юношескаго воодушевленія, которымъ горѣли сердца нашихъ писателей и общественныхъ дѣятелей 50-хъ годовъ. Цѣлая пропасть отдѣляла пресыщеннаго аристократа, съ безсознательнымъ въ крови лежащимъ презрѣніемъ къ людямъ не comme il faut, отъ молодой русской интеллигенціи, изъ среды которой уже вышли Рахметовы со своимъ ригоризмомъ и народническимъ подвижничествомъ. Толстой былъ знакомъ съ Чернышевскимъ, Добролюбовымъ, М. Л. Михайловымъ, но они остались чужды его душѣ. Даже Тургеневъ — изящный, образованный, культурный баринъ возмущалъ его своими «демократическими ляшками»! Кромѣ того Толстой отличался съ дѣтства большой мнительностью и подозрительностью. Эта послѣдняя черта сказывается не только въ личной жизни Толстого, но и въ его творчествѣ. У него даже воробей «сдѣлалъ видъ» что клюнулъ. Подозрительны казались Толстому и убѣжденія русскихъ писателей. Онъ имъ не вѣрилъ. «Я стою съ кинжаломъ или саблей въ дверяхъ и говорю: пока я живъ, никто сюда не войдетъ, — вотъ это убѣжденіе, а вы стараетесь другъ отъ друга скрывать свои мысли и называете это убѣжденьями» — такъ говорилъ Толстой своимъ литературнымъ противникамъ, и чувствовалъ себя правымъ, забывая, что дѣло писателя — это слово и что даже поэтъ внѣ своего призванія «межъ дѣтей ничтожныхъ міра», быть можетъ, самый ничтожный. Какъ извѣстно впослѣдствіи Толстой хотѣлъ встрѣтить жандармовъ на обыскѣ въ его домѣ съ пистолетомъ, въ рукѣ. Образованіе Толстого въ эту пору было очень недостаточнымъ: за время отъ 20 до 35 лѣтъ Толстой прочелъ «Германъ и Доротея» Notre Dame de Paris, Тютчева, Кольцова, Фета, «Федонъ» и «Пиръ» Платона и поэмы Гомера. Изъ этихъ произведеній стихотворенія нашихъ поэтовъ имѣли на него «большое вліяніе» а остальныя — «очень большое»^[4]. Вотъ и весь литературный багажъ Толстого. Это немного…

Недовольный собой, свѣтскими салонами и литературными кружками, Толстой покидаетъ Петербургъ. Впослѣдствіи онъ самъ вспоминаетъ объ этомъ періодѣ своей жизни съ чувствомъ величайшаго отвращенія. Люди ему опротивѣли и самъ онъ себѣ опротивѣлъ. Толстой ѣдетъ въ Ясную Поляну (гдѣ продолжаетъ писать), а оттуда дважды выѣзжаетъ за границу (1857 и 1859). Заграницей — рядъ интересныхъ встрѣчъ, посѣщеніе лекцій Дройзена, Дюбуа Реймона, знакомство съ Шульце-Деличемъ, Дистервегомъ, Ауэрбахомъ, Фребелемъ, изученіе педагогики. Въ общемъ, конечно, ничего систематическаго и послѣдовательнаго. Черезъ Герцена Толстой сближается съ Прудономъ, и, несомнѣнно, подпадаетъ подъ самое сильное вліяніе его анархическихъ идей, которыя, какъ нельзя болѣе, соотвѣтствовали и настроеніямъ Толстого, и его скептицизму къ общественной дѣятельности, и его вѣрѣ въ необходимость личнаго самоусовершенствованія и тѣмъ наслѣдственно пріобрѣтеннымъ предразсудкамъ, о которыхъ будетъ еще рѣчь ниже.

Пребываніе за границей связано съ двумя крупными для Толстого потрясеніями. Онъ присутствуетъ при смертной казни, и картина этого юридическаго злодѣянія потрясаетъ его до глубины души и заставляетъ его усумниться въ цивилизаціи. Существуетъ-ли прогрессъ, если и теперь возможны смертныя казни — вотъ вопросъ, который ставитъ себѣ Толстой и разрѣшаетъ, какъ вѣрный послѣдователь Руссо въ отрицательномъ смыслѣ. Вліяніе Руссо и Прудона — несомнѣнно самыя сильныя въ духовномъ развитіи писателя. Не даромъ въ 1901 году Толстой писалъ, что онъ перечиталъ всѣ 20 томовъ сочиненіи Руссо.

Второе сильное впечатлѣніе этой эпохи — смерть любимаго брата Николая, заставившая его задуматься о смыслѣ жизни и о смерти, опредѣлившая самымъ рѣшительнымъ образомъ весь послѣдующій пятидесятилѣтній путь его жизни.

Толстой задумывается надъ вопросами религіи. Его ясная, чуждая всякаго мистицизма мысль ищетъ примиренія религіи съ наукой. Это примиреніе возможно только путемъ отказа отъ всего таинственнаго и чудеснаго въ пользу этическихъ задачъ и цѣлей.

И вотъ въ дневникѣ отъ 5-го марта 1885 года Толстымъ записаны слѣдующія знаменательныя слова:

«Разговоръ о божествѣ и вѣрѣ навелъ меня на великую, громадную мысль, осуществленію которой я чувствую себя способнымъ посвятить жизнь, мысль эта — основаніе религіи, соотвѣтствующей развитію человѣчества, религіи Христа, но очищенной отъ вѣры и таинственности, религіи практической, не обѣщающей будущее блаженство на землѣ».

Въ этой записи Толстого — все содержаніе его будущихъ религіозныхъ исканій, весь его евангелическо-христіанскій символъ вѣры. Двадцати семи-лѣтній юноша уже точно и опредѣленно сформировалъ все содержаніе своей будущей проповѣднической дѣятельности послѣднихъ сорока пяти лѣтъ своей жизни. Настолько невѣрны утвержденія самого Толстого о переломѣ, совершившемся въ немъ въ эпоху написанія «Исповѣди». Отрывокъ изъ дневника — прекрасное доказательство той мысли, которую мы и отстаиваемъ въ нашемъ очеркѣ, — что проповѣдническая дѣятельность Толстого — явленіе не новое, не плодъ неожиданныхъ переломовъ, а прямое развитіе основныхъ настроеній Толстого, намѣчавшихся еще въ дѣтствѣ и вполнѣ созрѣвшихъ въ 27—28-лѣтнемъ молодомъ человѣкѣ.

«Громадная мысль» о созданіи новой религіи лежала подъ спудомъ около двадцати лѣтъ, отодвинутая въ глубь сознанія цѣлымъ рядомъ внѣшнихъ событій въ жизни Толстого. Прежде всего Толстой былъ, наконецъ, захваченъ потокомъ общественныхъ событій. Онъ дѣлается мировымъ посредникомъ, что вызываетъ только конфликты съ помѣщиками, доносы на Толстого и, въ концѣ концовъ, наѣздъ жандармовъ, которые, въ отсутствіи Толстого, рылись въ его бумагахъ, читали его письма и дневники. Это нарушеніе неприкосновенности жилища вызвало въ Толстомъ страшное негодованіе противъ администраціи. Въ Толстомъ заговорилъ старый баринъ, аристократъ, къ которому въ былое время исправникъ безъ разрѣшенія не смѣлъ явиться во дворъ…

Для характеристики Толстого болѣе цѣнна дѣятельность его по яснополянской школѣ. Здѣсь, какъ и всегда, Толстой выступаетъ вполнѣ самобытно и вопреки установившимся взглядамъ. Онъ оспариваетъ преимущества звукового метода и стоитъ за старый; но еще болѣе оригинально проявляетъ онъ себя въ школѣ, какъ педагогъ-анархистъ. Въ противуположность старой бюрократической школѣ, построенной на принципѣ повиновенія, дисциплины и полнаго умерщвленія въ дѣтяхъ самодѣятельности и духомъ свободнаго развитія способностей, Толстой строитъ школу на принципѣ полной свободы дѣтей и ихъ умственной самодѣятельности. Толстой учитель — не руководитель, а только другъ и совѣтникъ дѣтей. Въ школѣ нѣтъ обязательныхъ часовъ занятій, нѣтъ задаванія на домъ, нѣтъ вообще уроковъ, обязательныхъ предметовъ, нѣтъ усилій направить дѣтское вниманіе на какую нибудь продолжительную работу. Дѣтская мысль прыгаетъ съ вопроса на вопросъ, а учитель пассивно устремляется за ней по волѣ дѣтей. Въ классѣ полный безпорядокъ. Кто лежитъ на полу, кто сидитъ, кто нависъ надъ плечомъ учителя. Идетъ непринужденная бесѣда… Но вотъ занятія надоѣли, или вдругъ въ дверяхъ появится мальчуганъ и крикнетъ, не обращая никакого вниманія на учителя: «ребята, ай-да въ баню» и школа вдругъ пустѣетъ. Учитель не успѣваетъ даже закончить послѣднюю фразу…

Нечего, конечно, и доказывать, что такая школа, совершенно отрицая порядокъ, дисциплину воли и мысли, въ концѣ концовъ надлежащей пользы принести не могла-бы. Задача воспитанія и образованія не только пріобрѣтеніе знаній, изученіе которыхъ должны быть вполнѣ систематичными, но и воспитаніе мысли, воли, чувства, порядка, воспитаніе извѣстныхъ общественныхъ и соціальныхъ навыковъ, которые не совмѣстимы съ принципами анархизма. Школа Толстого могла держаться нѣкоторое время только благодаря необычайной энергіи ея руководителя, но она осталась скорѣе примѣромъ и образцомъ барской причуды, чѣмъ указаніемъ для истинной постановки дѣла. Многіе принципы Толстого заслуживаютъ полнаго признанія: требованіе Толстого, что бы на дѣтей смотрѣли, какъ на разумныхъ и мыслящихъ существъ, отрицательное отношеніе къ наказаніямъ, защита самодѣятельности — все это оцѣнено современной педагогикой. Послѣдніе десять лѣтъ на эту школу обратили вниманіе западные педагоги^[5], но тѣ начала свободы и самодѣятельности, которыя внесены въ современную «свободную» школу имѣютъ мало общаго съ анархической школой Толстого. Такая школа не могла долго существовать, не могла оказывать и серьезную пользу дѣлу просвѣщенія, которому она обязана была служить. Толстой строилъ ее такой, а не иной по своей потребности въ оригинальномъ. Этой потребностью, и только ей, объясняется и попытка Толстого оспорить выгоды звукового метода преподаванія начальной грамоты, вмѣсто котораго Толстой пользовался старымъ буквослагательнымъ способомъ.

Вѣроятно и самъ основатель почувствовалъ безплодность своихъ усилій и ясно-полянская школа какъ то сама собою прекратилась. Толстой объясняетъ это личнымъ разочарованіемъ въ самомъ главномъ: онъ не зналъ, чему, въ сущности, слѣдуетъ учить; его біографъ говоритъ, что дѣло было прикончено, потому что всѣ ученики обучились тому, что было нужно, — словно притокъ дѣтей школьнаго возраста навсегда прекратился… Намъ кажется, что Толстой усталъ отъ своей школы и къ тому-же былъ увлеченъ новыми интересами.

Въ 1862 году 23 сентября состоялась свадьба Толстого съ его неизмѣнной подругой до нашихъ дней С. А. Берсъ. Толстому было тогда 34 года, его невѣстѣ только 18 лѣтъ. Толстой былъ наверху блаженства. Всѣ подробности этой любви изложены съ глубоко-автобіографической вѣрностью въ романѣ Левина и Кити — вплоть до знаменитаго объясненія начальными буквами словъ довольно длинной фразы.

Началась новая жизнь. Семья, многочисленныя дѣти^[6], заботы о хозяйствѣ и поправленіи и улучшеніи матеріальныхъ средствъ — отвлекли Толстого отъ общественныхъ дѣлъ, отъ мыслей о новой религіи. Но за то семейное счастье пробудило творчество Толстого. Въ 1867—1869 годахъ онъ написалъ «Войну и миръ», въ 1873 году появился его второй романъ «Анна Каренина».

V.

Двѣ великосвѣтскія эпопеи, написанныя Толстымъ между 1867—1873 году — самыя крупныя и самыя замѣчательныя произведенія великаго писателя, разобраны уже достаточно подробно и не разъ въ русской критической литературѣ. Останавливаться на высокихъ художественныхъ достоинствахъ этихъ произведеній — это значитъ повторять уже не разъ сказанное. Розановъ въ своей статьѣ о Толстомъ приводитъ слова одной дѣвушки: какое счастье жить, когда можно читать «Войну и миръ» Толстого. Восклицаніе, при всей своей наивности, глубоко вѣрное и правдивое. Читать эти романы — большая радость: это все равно, что наслаждаться жизнью, ибо эти романы — сама жизнь… Насъ въ данномъ случаѣ занимаютъ эти произведенія по стольку, по скольку въ нихъ отражается личность Толстого, по скольку въ нихъ намѣчается уже будущій соціальный и религіозный реформаторъ и по скольку можно выяснить почти полное тожество психологіи Толстого, какъ автора этихъ романовъ и, впослѣдствіи, автора религіозной и анархической системы взглядовъ. Въ этомъ смыслѣ романы даютъ цѣнный матерьялъ; передъ нами живая хроника аристократическихъ семей, въ которыхъ выросъ Толстой. Мы знаемъ, что двѣ родовитѣйшихъ русскихъ фамиліи соединились для того, что-бы передать Толстому все свое духовное содержаніе. Съ одной стороны — графы Толстые, съ другой — князья Волконскіе, — Рюриковичи. Обѣ эти семьи дали цѣлый рядъ фамильныхъ воспоминаній, эпизодовъ и событій, цѣликомъ вошедшихъ, какъ матерьялъ, въ созданную Толстымъ грандіозную эпопею. Предки Толстого и ближайшіе родственники типичные аристократы — феодалы pur sang. Гордые, надменные и независимые — они косо смотрѣли на ростъ бюрократическаго централизма и были въ нѣкоторой оппозиціи Петербургу. Дѣдъ Толстого, со стороны матери, кн. Волконскій, изображенъ въ «Войнѣ и мирѣ», въ лицѣ старика Болконскаго, который половину жизни прожилъ у себя въ деревнѣ, потому что не хотѣлъ жениться на любовницѣ Потемкина. Онъ такъ и остался въ фрондѣ до самой смерти, — презирая даже сановнаго и родовитаго князя Василія за то, что онъ якшался съ сильными бюрократами столицы. Отецъ Толстого, изображенный имъ въ молодомъ Ростовѣ, добрый, и веселый малый тоже былъ немного либералъ и не считалъ возможнымъ служить при Александрѣ I и Николаѣ I. Одинъ изъ Волконскихъ прославился своимъ отвѣтомъ Наполеону I. Другой — извѣстный декабристъ.

Передъ нами старое стильное барство со строго опредѣленными, вполнѣ сложившимися отношеніями: бары и холопы. Бары барствуютъ въ наслѣдственной вотчинѣ, холопы служатъ и работаютъ. Деревенскій укладъ строго налаженный и въ немъ постороннимъ нѣтъ мѣста. Баринъ, сильный знатностью и связями, не давалъ въ обиду чиновникамъ, полиціи своихъ мужиковъ. Онъ самъ посылалъ ихъ «на конюшню», подвергая наказанію на тѣлѣ, но это въ счетъ не шло. Мужики не безъ гордости говорили «мы графскіе» и почесывая наказанныя части тѣла, знали, что за спиной у сильнаго барина, они какъ у Христа за пазухой. Баринъ накажетъ, баринъ и помилуетъ. Всѣ были сыты и болѣе или менѣе довольны. Всякій цѣльный укладъ жизни — стиленъ и въ этомъ его своеобразная красота. Въ старинной барской деревнѣ не чувствовалось государство съ его принудительными формами. Правительство, начальство было что то посторонее, непріятное и ненужное. Чиновничій механизмъ казался чѣмъ то искусственнымъ, условнымъ. Бары чуждались чиновника и презирали его. Служебные интересы карьеры казались чѣмъ то жалкимъ и призрачнымъ. Въ семьѣ Толстого никогда не бывали чиновники и съ ними не имѣли никакихъ сношеній. Истинная жизнь — только деревенская съ ея радостями и горемъ, трудомъ и весельемъ, и ея тяжелыми буднями, но и праздничными днями съ неизбѣжными качелями, хороводами и угощеніемъ орѣхами и сладкими пряниками. Совершенно правъ профессоръ Овсяннико-Куликовскій въ своей талантливой и тонкой книгѣ о Толстомъ, что тутъ, въ этой барско-мужицкой средѣ, сложился опредѣленный кодексъ мужицкой и барской морали, разцвѣла своя эстетика, свои духовные запросы. Весь соціальный строй выросъ изъ прочно-сложившихся отношеній баръ и рабовъ, имѣлъ свою логику и психологію, свое пониманіе «правъ человѣка» по отношенію къ барину и «правъ конюшни» по отношенію къ рабу. И съ этой именно точки зрѣнія написаны Л. Н. Толстымъ обѣ его эпопеи. И что еще важнѣе: эта точка зрѣнія, — помимо воли и сознанія Толстого, легла въ его оцѣнку жизни, какъ фундаментъ будущей религіозно-философской и соціальной системы Толстого. Отказавшись отъ привилегій барина, Толстой не могъ побѣдить въ себѣ безсознательныхъ психологическихъ навыковъ аристократической среды, и вотъ почему въ его будущемъ міровоззрѣніи мы не найдемъ ничего, выходящаго за предѣлы деревенскаго, земледѣльческаго горизонта: ни рабочихъ, ни фабрикъ, ни чиновника, ни интеллигента — разночинца, ни торгово-промышленнаго класса, ни государства со всѣми его органами власти не могъ и не хотѣлъ признавать независимый и гордый потомокъ феодала, привыкшаго къ полной независимости и свободѣ въ предѣлахъ своей наслѣдственной вотчины. Толстой могъ освободиться отъ идей господства, онъ съ негодованіемъ отвергъ впослѣдствіи все наслѣдіе барства, онъ охотно сталъ за уравненіе и баръ, и господъ передъ лицомъ одной морали и одинаково всѣмъ обязательнаго земледѣльческаго труда, но признать новыя соціальныя отношенія, новыя классовыя группировки онъ не могъ: инстинкты барина, психологическія настроенія, глубоко корнями вросшія въ подсознательной жизни человѣческой души — мѣшали ему раздвинуть рамки стараго стильнаго, барскаго уклада въ соотвѣтствіи съ новыми соціально-экономическими отношеніями.

Вотъ почему и въ своемъ романѣ «Война и миръ» Л. EL Толстой всюду, во всѣхъ мелочахъ, какъ и въ важномъ отражаетъ міровоззрѣніе своей среды.

Перечтите страницы, посвященныя изображенію Сперанскаго. Этотъ громаднаго ума государственный дѣятель въ изображеніи Толстого рисуется намъ надутымъ, нѣсколько пошловатымъ бюрократомъ съ изрядной примѣсью духовнаго мѣщанства. Князь Андрей одно время заинтересовался его работой и самъ принялъ въ ней участіе, но очень быстро разочаровался въ ней. Онъ тоже озабоченно возился съ переводомъ на русскій языкъ статей римскаго и французскаго кодекса, но когда онъ вспомнилъ впослѣдствіи объ этой работѣ, ему стало какъ то совѣстно самого себя. Ему живо представилась деревня Богучарово, мужики, староста Дронъ, и когда онъ приложилъ къ нимъ права лицъ… то понялъ, что занимался праздной работой.

И впрямь, какія-тутъ права лицъ, когда существуютъ иныя права — конюшни и барской милости. Гдѣ тутъ мѣсто идеѣ личнаго достоинства, когда остается ничѣмъ непоколебленной идея наказанія на тѣлѣ. Андрей Болконскій былъ умный и толковый хозяинъ, онъ былъ не злой человѣкъ, ему были присущи нѣкоторыя религіозныя и философскія исканія. Онъ уже хотѣлъ уважать людей не comme il faut, но возвыситься до полнаго признанія правъ человѣка и въ рабѣ, — онъ небыль въ силахъ. Рабъ оставался для него рабомъ, существомъ низшаго сорта. Онъ заботился о рабѣ, какъ умный хозяинъ заботится о скотѣ: и для скота необходимо хорошее теплое стойло, сѣно и коновалъ въ случаѣ болѣзни, — точно также въ извѣстныхъ матеріальныхъ удобствахъ нуждались и крестьяне. Для нихъ Андрей Болконскій кое что дѣлаетъ. Въ принципѣ онъ даже за освобожденіе крестьянъ отъ крѣпостной зависимости, но не не имя сантиментальной любви или народолюбія, а изъ классово-эгоистическихъ мотивовъ — въ интересахъ дворянства и его спасенія отъ растлѣвающаго вліянія тунеядства и самоуправства.

Крестьянъ Андрей Болконскій не уважаетъ и не любитъ. Наказаніе на тѣлѣ онъ не считаетъ для нихъ оскорбительнымъ: «Ежели ихъ бьютъ, сѣкутъ, посылаютъ въ Сибирь, говоритъ онъ, то я думаю, что. имъ отъ этого нисколько не хуже. Въ Сибири ведутъ они my-же скотскую жизнь, а рубцы на тѣлѣ заживаютъ, и они также счастливы, какъ были прежде».

Но Андрей Болконскій тронутъ и новыми идеями. Онѣ не могли не проникнуть въ барскую среду. Гувернеры иностранцы, знаніе языковъ, роскошныя библіотеки, книги на французскомъ и англійскомъ языкахъ, заграничныя путешествія — все это вводило людей аристократическаго круга въ міръ новыхъ демократическихъ идей и либеральныхъ настроеній. Старое барство сталкивалось съ новымъ міровоззрѣніемъ и какъ-то уживалось съ нимъ. Достаточно припомнить домъ Яковлева, гдѣ выросъ Герценъ, чтобы понять, какъ сумбурно, хаотично, внѣшне уживались въ одномъ барскомъ домѣ два уклада жизни — старинный крѣпостнически-барскій и новый либеральный, западно-европейскій. Несомнѣнно долженъ былъ возникнуть конфликтъ между психическими традиціями и навыками стариннаго барства и новыми освободительными идеями. Отсюда извѣстная нравственная раздвоенность, исканіе смысла и оправданія жизни и своего поведенія, отсюда нѣкоторая надломленность и неуравновѣшенность.

Андрей Болконскій, въ котораго Толстой вложилъ многія черты своего характера, человѣкъ прямой и честный, и не хочетъ знать компромиссовъ: независимый и гордый феодалъ, гордился всегда своей прямолинейностью, онъ имѣлъ возможность осуществлять свою волю, онъ не рвалъ органической связи между мыслью, словомъ и дѣломъ. Въ этомъ было его огромное преимущество передъ обыкновенными смертными, приниженными и смиряющими свои желанія передъ силой обстоятельствъ.

Феодалъ жилъ полной жизнью, дышалъ свободно; организмъ его работалъ сильно и властно. Онъ умѣлъ и любить и ненавидѣть, ставить цѣли и осуществлять ихъ. Феодально-крѣпостническій строй создавалъ для него эту счастливую возможность дышать полной грудью, жить цѣлостной жизнью. И когда стала, рушиться этотъ строй, — никто сильнѣе феодала не почувствовалъ измѣненія условіи жизни. Старыя потребности прямого и послѣдовательнаго дѣйствія, не знающаго компромиссовъ согнутой спины, — властно заговорили въ негибкой душѣ феодала, а новыя условія требовали гибкости, приспособленія, иной психологіи, иной дисциплины, иныхъ житейскихъ взаимоотношеній.

На этой почвѣ создается конфликтъ въ душѣ Андрея Болконскаго и ему подобныхъ, растетъ раздвоенность; совѣсть заговорила сильнѣе и властнѣе и требуетъ выхода изъ круга сомнѣній и недоумѣній. Отсюда духъ усталости и надломленности, усиливаемыхъ тяжелымъ наслѣдственнымъ грузомъ переживаній многихъ и многихъ поколѣній предковъ; отсюда — естественная потребность искать этотъ выходъ не въ приспособленіи къ новымъ непонятнымъ соціальнымъ условіямъ, а внутри себя, въ усиленной работѣ совѣсти, въ задачахъ самоусовершенствованія и моральнаго освобожденія отъ тяжелыхъ тисковъ жизни.

Въ Андреѣ Болконскомъ Толстой воплотилъ черты отживающаго властнаго барства, съ его властностью, честолюбіемъ, — силой воли, чувствомъ чести и долга, съ его несомнѣнно сильнымъ инстинктомъ государственнаго строительства. Въ лицѣ. Пьера Безухаго онъ воплотилъ другія лучшія свои черты. Пьеръ Безухій добрый малый съ чуднымъ сердцемъ, идеалистъ, мечтатель, съ гуманными настроеніями и склонностью къ философіи. Это богатая чувственная, страстная натура, нѣсколько безпутная, но по существу исполненная жажды добра и прекрасныхъ задатковъ. Не случайно Толстой влагаетъ въ душу Пьера и нѣкоторыя народническія настроенія. Такія настроенія были бы чужды сухому, практичному и надменному аристократу чистой воды, привыкшему взирать на народъ съ высоты своего аристократическаго презрѣнія. И потому Толстой съ большой художественною чуткостью даетъ новыя черты не родовитому аристократу. Пьеръ Безухій, хотя и графъ, но не изъ родовитой семьи. Его отецъ — «вельможа въ случаѣ» временъ Екатерины II. Съ точки зрѣнія старинной аристократіи такое жалованное графство ровно ничего не стоитъ. Оно просто игнорируется, и замѣчательно, что во всемъ романѣ Толстого Пьеръ Безухій фигурируетъ, какъ Пьеръ Безухій, а не какъ графъ Пьеръ Безухій.

И въ тоже время Андрей Болконскій всегда князь Андрей Болконскій; титулъ князя составляетъ неотъемлемую часть его имени и фамиліи. «Князь Андрей» --это звучитъ привычно и естественно; — «графъ Пьеръ» — странно и не натурально.

На плечахъ Пьера нѣтъ тяжелаго груза усталости многихъ поколѣній предковъ, и онъ идетъ бодрѣе и радостнѣе, чѣмъ Андрей, на встрѣчу новымъ запросамъ жизни и новымъ исканіямъ правды. Это натура дѣятельная экспансивная, воспріимчивая къ новымъ вѣяніямъ. Онъ быстро проходитъ всѣ идейныя увлеченія вѣка, патріотическія настроенія смѣняются масонствомъ; это послѣднее мистицизмомъ, филантропіей либерализмомъ, идеями декабристовъ. Пьеръ — здоровая натура, съ сильными нравственными запросами, съ большимъ чувствомъ демократизма. У него есть влеченіе къ народу, какая то безсознательная къ нему тяга. Онъ уже не такъ презираетъ чиновниковъ,^[7] какъ родовитые бары, онъ проще, добродушнѣе, доступнѣе.

Вполнѣ сознательно Толстой сближаетъ Пьера съ представителемъ народа, солдатикомъ Каратаевымъ, въ которомъ, по мнѣнію Толстого, воплощена вся народная мудрость. Каратаевъ — олицетвореніе духа простоты и нравственное сочетаніе жизнерадостности и покорнаго провидѣнію, пессимизма и смиренія.

Въ лицѣ Каратаева Толстой вступаетъ на путь идеализаціи народа и, слѣдовательно, народничества. Но народничество Толстого весьма своеобразное. Это, по мѣткому замѣчанію проф. Овсяннико-Куликовскаго, — барская разновидность народничества, при которой старыя соціальныя отношенія всего менѣе поколеблены: между бариномъ и мужикомъ, по прежнему, не стоитъ никакое третье лицо, идиллія не нарушена… «Мужичокъ» взятъ самый благонравный и крайне удобный для барскаго спокойствія. Толстой не видѣлъ трагедій въ отношеніяхъ господъ и рабовъ. Въ его произведеніяхъ нигдѣ нѣтъ картины ужасовъ крѣпостного права. На вопросы, почему онъ ихъ игнорировалъ, Толстой отвѣчалъ: «потому что я ихъ не видалъ, а чего не видалъ, того я изображать и не могу». Отвѣтъ правдивый и искренній. И дѣйствительно, Толстой не видалъ ужасовъ крѣпостного права въ своей средѣ. Въ дѣтствѣ онъ никогда не видѣлъ и не слышалъ про сѣченіе дворовыхъ крестьянъ. Но рядомъ съ этими законными основаніями отказа изображать то, что не видѣлъ, у Толстого были и другія инстинктивныя побужденія. Идиллія барско-крестьянскихъ отношеній была не чужда его психологіи. И это не случайность, что изъ массы крестьянскихъ типовъ Толстой обратилъ вниманіе на Каратаева, — скромнаго мужичка, настоящую божью коровку, тихаго и смиреннаго, покорнаго судьбѣ, неспособнаго воды замутить. Съ такимъ мужичкомъ пріятно и спокойно имѣть дѣло: ни совѣсти вашей онъ не взволнуетъ, ни амбаровъ не подожжетъ, ни бунта, ни аграрныхъ безпорядковъ не устроитъ. Недаромъ и славянофилы въ своемъ барскомъ народничествѣ охотно проповѣдовали смиреніе, будто-бы составлявшее самую истинно русскую и христіаннѣйшую особенность русскаго народа.

Согласно представленіямъ Толстого, Каратаевъ — фаталистъ. «Рокъ головы ищетъ» — говоритъ онъ: отъ судьбы не уйдешь; отъ сумы и тюрьмы не зарекайся." Каратаевъ такъ и сыплетъ народными пословицами, которыя освобождаютъ его отъ необходимости думать. За Каратаева думаетъ весь народъ и Каратаеву остается только сливаться въ своихъ настроеніяхъ и переживаніяхъ съ народомъ. Жизнь для него имѣла смыслъ только въ сліяніи съ цѣлымъ, которое онъ непрерывно чувствовалъ, и отъ котораго онъ получалъ свою радостную покорность судьбѣ. Каратаевъ былъ всегда радостенъ, веселъ, смиренъ, покоренъ провидѣнію, безъ воли котораго съ человѣческой головы не упадетъ ни одинъ волосокъ. Рокъ головы ищетъ! И это признаніе высшаго суда, эта покорность факту, эта пассивность и бездѣятельность восхищали Толстого, видѣвшаго здѣсь высшее разумѣніе смысла жизни.

Сліяніе съ цѣлымъ, радостное переживаніе за одно съ этимъ цѣлымъ всей его жизни и безропотное воспріятіе зла — вотъ настроенія Толстого, цѣликомъ предвосхищающія его будущія этическія и соціальныя теоріи «Исповѣди», «новаго толкованія евангелія»; они уже опредѣляются съ «Войнѣ и мирѣ» страницами, посвященными Каратаеву и всей философской конструкціей романа. Бездѣятельность, пассивное подчиненіе высшей волѣ Толстой считаетъ истинной мудростью. Поэтому выжившій изъ ума дряхлый Кутузовъ кажется Толстому воплощеніемъ мудрости, а сильный и энергическій Наполеонъ, въ своихъ усиліяхъ повернуть событія по своему желанію, кажется Толстому жалкимъ актеромъ, кривлякой и пустымъ, ничтожнымъ человѣкомъ.

Это влеченіе къ пассивности, бездѣятельности подмѣтилъ въ свое время нашъ критикъ консервативнаго лагеря Головинъ, который видѣлъ въ отсутствіи стойкости и иниціативы недостатокъ индивидуальной выдержки въ русскомъ народѣ. Личность была подавлена и угнетена, табунное начало было сильнѣе. У Толстого къ этой первой причинѣ симпатій къ пассивности нужно прибавить и вторую, лично свойственную Толстому: это тотъ грустный взглядъ на жизнь, который объяснялся усталостью и пресыщенностью жизнью цѣлаго ряда аристократическихъ предковъ нашего писателя.

Надо, однако, замѣтить, что философскій фатализмъ Толстого не находится въ полномъ согласіи съ художественными наблюденіями писателя. Какъ это часто бываетъ, у Толстого, художественные образы у Толстого живутъ своей самостоятельной жизнью, независимо отъ тенденцій и намѣреній автора. Это замѣтилъ еще Писаревъ, въ свое время, и въ этомъ громадная художественная заслуга Толстого. Когда мы читаемъ «Войну и миръ» мы можемъ не замѣчать тенденцій автора, и образы будутъ говорить намъ сами за себя. Картины массовой жизни, нарисованныя намъ Толстымъ, говорятъ намъ не о фатализмѣ и покорности судьбѣ, а о томъ, что личность играетъ ничтожную роль въ массовыхъ движеніяхъ и что она не можетъ измѣнить или направить событія, вопреки воли этихъ массъ и ихъ естественному движенію по опредѣленному руслу. Въ этомъ смыслѣ Л. Н. Толстой, отчасти, далъ своимъ романомъ полезный матеріалъ и для того направленія, которое Толстой отрицаетъ всей своей психикой — а именно марксизму.

Что касается «народничества» Толстого, по скольку оно выразилось въ Каратаевѣ, то здѣсь умѣстно сказать уже за одно, что народническія воззрѣнія Толстого не вылились въ опредѣленное міровоззрѣніе и пережили немало измѣненій. Аналитическій умъ Толстого лишенъ всякой способности синтеза и потому противорѣчія у него мирно уживаются другъ съ другомъ. Такъ въ «Казакахъ» Толстой съ симпатіей выводитъ въ противуположность Каратаеву яраго индивидуалиста Ерошку, который утверждаетъ, что все Богъ сдѣлалъ для человѣка. Ни въ чемъ нѣтъ грѣха. И Пьеръ Безухій отчасти близокъ и къ Ерошкѣ, когда утверждаетъ, что жизнь есть все, жизнь есть Богъ.

Ивановъ-Разумникъ въ своей книгѣ пытается опредѣлить народничество Толстого, какъ нѣчто среднее между почвенничествомъ Достоевскаго и критическимъ народничествомъ. Еще въ 1862 году Толстой въ статьѣ «прогрессъ и опредѣленіе образованія» предвосхитилъ основныя положенія критическаго народничества, подробно развитыя въ слѣдующемъ десятилѣтіи H. К. Михайловскимъ. Онъ первый послѣ Герцена и Чернышевскаго развилъ идею противуположности интересовъ націи и народа (народа т. е. трудящихся классовъ). Но вмѣстѣ съ Достоевскимъ Толстой признавалъ особый путь развитія для Россіи (id. народники съ B. В. во главѣ) и смѣшивалъ интересы народа съ его мнѣніями, считая нужнымъ держаться этихъ послѣднихъ. Какъ въ отношеніи народа, такъ и въ отношеніи идеи личности, Толстой пережилъ рядъ противорѣчій отъ яркаго индивидуализма до табуннаго начала, и оба эти настроенія совмѣстилъ и въ своей поздней проповѣднической дѣятельности.

VI.

Разбирать болѣе детально романъ «Война и миръ» у насъ нѣтъ никакой возможности. Это уже не разъ сдѣлано другими и не входитъ въ нашу задачу. Отмѣтимъ только глубокую художественность романа во всѣхъ тѣхъ его частяхъ, гдѣ передаются интимныя переживанія и настроенія стариковъ и молодыхъ, на удивительныя картины барской жизни въ семьѣ Ростовыхъ и у Болконскихъ, и свѣтской жизни Петербургскихъ салоновъ, на полныя глубокой наблюдательности картины военнаго быта и жизни офицеровъ арміи и гвардіи. Впервые въ русской литературѣ затронутъ и поставленъ на вѣрную почву вопросъ о нелѣпыхъ предразсудкахъ такъ называемой чести воинской части^[8]. Полна глубокаго пониманія психологіи толпы исторія Верещагина. Тонкой вдумчивостью проникнута характеристика генералъ-губернатора графа Ростопчина. Въ сценѣ съ Верещагинымъ уже явно выдвинута Толстымъ отрицательная точка зрѣнія къ государству и такъ называемому «порядку», во имя котораго приносятся жертвы. Картина получается въ высшей степени назидательная: графъ Ростопчинъ явно напуталъ; своими глупыми листками и воззваніями онъ успокоилъ москвичей и помѣшалъ ему во время убраться, — теперь, когда глупость его распоряженій стала очевидной для всѣхъ, — онъ не знаетъ, какъ выпутаться и придумываетъ отвратительный выходъ. Онъ зоветъ Верещагина, котораго Сенатъ уже осудилъ за распространеніе прокламацій къ четыремъ годамъ каторжныхъ работъ; но графу Ростопчину нужна искупительная жертва за собственную глупость. Онъ выдаетъ Верещагина толпѣ, онъ разжигаетъ ея страсти, увѣряя, что Верещагинъ виновникъзанятія французами Москвы и, устроивъ легенькій погромъ, жертвой котораго гибнетъ по его самовольному суду Верещагинъ, уѣзжаетъ успокоенный и удовлетворенный, въ коляскѣ, увѣряя себя, что все это было необходимо въ интересахъ «порядка»!

Очень цѣнны и тѣ страницы, гдѣ Толстой, вопреки установившемуся въ свое время взгляду, изображаетъ отношенія крестьянъ къ дворянамъ и французамъ далеко не съ общепринятой патріотической точки зрѣнія. Но ужасовъ крѣпостного права Толстой все-же не изображаетъ намъ въ своемъ романѣ: ихъ онъ не видалъ и не хочетъ знать…

Второй романъ «Анна Каренина» рисуетъ намъ тотъ-же великосвѣтскій міръ, но послѣ «катастрофы», то есть послѣ освобожденія крестьянъ. Передъ нами картина жизни великосвѣтскаго общества въ условіяхъ крушенія стараго соціальнаго строя. Новыя отношенія, легализованныя и юридически оформленныя «великими реформами», требовали приспособленія къ себѣ людей стараго уклада, или неизбѣжно вели ихъ къ гибели. Эту потребность приспособленія къ новымъ условіямъ жизни чувствуютъ всѣ; чувствуетъ и Л. Н. Толстой, но не знаетъ, какъ это сдѣлать. Старое исчезло въ своихъ юридическихъ, правахъ, но остается властнымъ въ своей психологіи. Для Толстого новые соціальные слои не существуютъ. Они ему прямо антипатичны. Онъ не хочетъ знать ни интеллигенціи изъ разночинцевъ, ни торгово-промышленнаго класса, ни новыхъ свободныхъ профессій, ни земства, ни фабрикъ, ни промышленности. Если появляется въ его романѣ представитель интеллигентной профессіи, то непремѣнно подмаранный, напр. адвокатъ — по бракоразводнымъ дѣламъ, если купецъ, то кулакъ, скупающій за дешево дворянскія помѣстья. Новые люди толькослучайные типы. Центральное мѣсто занимаютъ, по прежнему, люди бѣлой кости, — бары, и рядомъ съ ними — мужики. Среди баръ — самый симпатичный Толстому и близкій ему по крови и духу — Константинъ Левинъ, за которымъ стоитъ вре время самъ авторъ.

Романъ «Анна Каренина» носитъ на себѣ печать какой то общей грусти, надломленности и неудовлетворенности. Въ семьяхъ царитъ разладъ, въ настроеніяхъ — смутное сознаніе нескладности жизни. Вронскій во многомъ пошелъ дальше Андрея Болконскаго; онъ уже тяготится условностью и безсодержательностью свѣтскаго общества, онъ желалъ бы лучшей и болѣе разумной жизни. Онъ готовъ уйти изъ «свѣта», нарушить условность свѣтской морали и жить въ незаконномъ бракѣ съ любимой женщиной, но куда уйти, — онъ этого себѣ не представляетъ. Прилѣпиться душой къ новымъ классамъ онъ не можетъ: всѣми силами своей души, всей своей барской психологіей чуждъ онъ новымъ людямъ и новымъ интересамъ. И потому онъ пытается устроить счастье съ любимой женщиной въ атмосферѣ полной оторванности отъ общества. Но, разорвавъ всѣ соціальныя связи съ обществомъ онъ, какъ и Анна Каренина, не могутъ утвердить своей жизни на одномъ основаніи — личнаго чувства, и вотъ Анна Каренина лежитъ распластаннымъ трупомъ подъ колесами желѣзнодорожнаго поѣзда, а Вронскій уѣзжаетъ въ Сербію, не вѣря въ добровольческое движеніе.

Герой Толстого Левинъ. Онъ уже чуждъ барскаго презрѣнія къ мужикамъ, онъ ихъ и уважаетъ, и даже любитъ, но онъ не хочетъ, знать ни о какихъ новыхъ элементахъ общества и все еще не утерялъ надежды на устройство идиллическихъ отношеній съ крестьянами. Онъ глубоко презираетъ городъ, купцовъ; ему кажется возмутительнымъ то обстоятельство, что Стива Облонскій подаетъ руку купцу, покупающему землю и считаетъ этого купца не выше своего лакея, которому «не подаютъ руки».

Съ большой наивностью человѣка, который привыкъ жить настроеніями и психическими привычками болѣе, чѣмъ думать, онъ искренне убѣжденъ, что онъ по праву получилъ наслѣдственныя земли даромъ, по праву получаетъ въ сто разъ большій доходъ, чѣмъ мужикъ, а вотъ купепъ, скупающій дешево земли, поступаетъ и гнусно, и безнравственно. У Левина большая жажда правды, но его практическая мораль нѣчто чрезвычайно плоское, мѣщанское. Какъ наивно разсказываетъ намъ Толстой, что Левинъ, руководясь инстинктомъ правды, всегда зналъ, что хорошо и что дурно. И вотъ какъ онъ представлялъ себѣ это хорошее и дурное: Левинъ «зналъ; что нанимать рабочихъ надо было какъ можно дешевле; но брать въ кабалу ихъ, давая впередъ деньги, дешевле, чѣмъ они стоятъ, не надо было, хотя это и было очень выгодно. Продавать въ безкормицу мужикамъ солому, можно было, хотя и жалко было ихъ; но постоялый дворъ и питейный, хотя они и доставляли доходъ, надо было уничтожить… Петру, платившему ростовщику 10 процентовъ въ мѣсяцъ, нужно было дать взаймы, что-бы выкупить его; но нельзя было спустить и отсрочить оброкъ мужикамъ неплательщикамъ».

Такова нехитрая и поистинѣ чисто помѣщичья «правда» Левина. стоило-ли огородъ городить и копья ломать, что-бы прійти къ морали обычнаго помѣщика, не открытаго грабителя и кулака, а человѣка признающаго извѣстное джентельменство въ отношеніи къ придавленному нуждой крестьянству. Не устраивать питейный домъ, не прижимать въ расчетахъ голодомъ, не платить дешевле стоимости денегъ — вотъ какія скромныя глубины содержитъ «правда» Левина и отчасти тогдашняго Толстого. И если-бы за спиною Левина не стояла совѣсть великаго писателя, мы бы, несомнѣнно, признали въ Левинѣ обыкновеннаго помѣщика — аграрія съ нѣкоторой примѣсью идеализма и романтизма въ отношеніи къ крестьянамъ. И, конечно, этотъ романтическій идеализмъ не долго бы выдержалъ жестокія прикосновенія суровой дѣйствительности. Рознь между мужикомъ и бариномъ все-бы росла, противорѣчія между интересами того и другого все увеличивались бы и съ желѣзной необходимостью толкали бы барина — романтика на путь истинно дворянской политики по извѣстной программѣ — земскихъ начальниковъ, дворянскаго банка, а впереди, можетъ быть, и сотни казаковъ. Но совѣсть великаго художника не пустила Левина въ эту сторону, она смутила его покой картиной жизненныхъ противорѣчій, мыслью о неизбѣжной смерти и безсмысленности жизни, ушедшей на созиданіе себѣ одному семейнаго и матерьяльнаго благополучія. Вопросъ о смыслѣ и цѣляхъ жизни мучительно зазвенѣлъ въ совѣсти и Левина, толкалъ его на тяжелыя нравственныя страданія и муки, чуть не привелъ къ самоубійству и, наконецъ, направилъ его сначала въ лоно церковно — народныхъ традицій, откуда уже намѣчался выходъ въ сторону евангелическаго христіанства.

Еще H. К. Михайловскій въ своей замѣчательной статьѣ о Толстомъ («Десница и Шуйца Л. Н. Толстого») обратилъ вниманіе на тѣ страницы романа «Анна Каренина», которыя свидѣтельствовали не только о драмѣ жизни въ душѣ К. Левина, но еще въ большей степени говорили о драмѣ души великаго писателя. Эта драма могла привести обыкновеннаго человѣка къ самоубійству, но у недюжиннаго человѣка она могла разрѣшиться иначе, путемъ иныхъ болѣе жизненныхъ выходовъ. Толстой былъ достаточно сильнымъ человѣкомъ, чтобы покончить жизнь самоубійствомъ. Его спасла крестьянская масса, любовь къ которой зародилась у Толстого еще въ молодости. Онъ сталъ внимательнѣе всматриваться въ ихъ жизнь, и жизнь богатаго круга людей ему «не только опротивѣла, но и потеряла всякій смыслъ».

Несомнѣнно на Толстого повліяли и народническія движенія 70-хъ годовъ эпохи хожденія въ народъ. На русское общество не могли не произвести сильнаго впечатлѣнія и нѣкоторые политическіе процессы этого времени. Таковы напр. процессъ Долгушинцевъ въ 1875 году и въ особенности процессъ московскихъ «пятидесяти», среди которыхъ обращали на себя вниманіе Бардина, Любатовичъ и сестры Субботины. Это были дѣвушки, вышедшія изъ свѣтскаго общества. Несмотря на то, что родители ихъ были очень богатые люди, онѣ вели жизнь простыхъ рабочихъ дѣвушекъ, жили въ фабричныхъ казармахъ, работали по 14—16 часовъ въ день и переносили всѣ тягости труда только ради того, чтобы имѣть возможность жить среди рабочихъ и учить ихъ. Наконецъ въ 1878 году огромное впечатлѣніе произвелъ процессъ 193 и Вѣры Засуличъ. Всѣ эти народническія движенія не могли не найти отклика въ чуткой душѣ большого художника. Новыя настроенія отразились у Толстого въ рядѣ публицистическихъ статей и во всѣхъ новыхъ его художественныхъ произведеніяхъ.

VII.

Существуетъ предразсудокъ, который заслуживаетъ быть опровергнутымъ — это объ упадкѣ творческой дѣятельности Толстого въ періодъ увлеченія его религіозно-философскими настроеніями. Обыкновенно принято считать, что Толстой «Войны и мира» и «Анны Карениной», какъ художникъ, выше Толстого болѣе позднихъ произведеній; но это совершенно не вѣрно. Толстой, какъ художникъ, не утратилъ своихъ дивныхъ творческихъ силъ до глубокой старости. Правда есть разница въ произведеніяхъ болѣе раннихъ и болѣе позднихъ, но эта разница вовсе не во вредъ новому. Толстой сталъ еще строже относиться къ своему творчеству. Языкъ его сталъ проще, строже, разсказъ суровѣе и напряженнѣе. Толстой сталъ ярче и опредѣленнѣе, чѣмъ прежде, высказывать свои новые взгляды, удѣляя иногда имъ часть содержанія новыхъ разсказовъ, какъ сдѣлалъ онъ это и въ «Войнѣ и мирѣ», помѣстивъ цѣлый философскій трактатъ въ концѣ романа на тему о роли личности въ массовыхъ движеніяхъ. Но его теоретическіе взгляды никогда не вліяли на художественные образы. Его произведенія не стали болѣе тенденціозными.

Въ этомъ отношеніи Толстой рѣдкій примѣръ художественной честности и независимости. Образы, создаваемые имъ, живутъ своей особенной, вполнѣ самостоятельной жизнью и часто не подчиняются его выводамъ. Это въ высшей степени цѣнное свойство. Чувство правды и художественнаго такта ни на минуту не измѣняютъ Толстому. И потому, какъ художникъ, онъ всегда одинаково честенъ и вѣренъ себѣ. Такъ напр., еще въ старомъ разсказѣ «Люцернъ», написанномъ съ явной цѣлью разгромить цивилизацію богатыхъ, Толстой разсказываетъ, какъ онъ, возмущенный черствостью англичанъ, не пожелавшихъ ничего дать уличному пѣвцу, пригласилъ этого-пѣвца на зло надутымъ туристамъ за свой столикъ въ роскошномъ ресторанѣ и угощалъ виномъ. Толстому, конечно, хотѣлось показать, насколько мы выше черствыхъ представителей запада, но сила художественной правдивости такъ сильна въ Толстомъ, что, въ концѣ концовъ, разсказъ его приводитъ къ самымъ неожиданнымъ выводамъ. Оказывается, что пѣвецъ чувствовалъ себя очень неловко въ важномъ ресторанѣ за столомъ богатаго путешественника, что по всему видно было, какъ его стѣсняетъ неожиданное «благородство» русскаго господина, что, видимо, онъ съ большой охотой предпочелъ бы скромный кабачокъ и менѣе дорогое вино. Въ концѣ концовъ вы видите, что въ благородствѣ барина заключалась не малая доля рисовки и совсѣмъ мало было заботы о человѣческой личности. Чувство художественной правды у Толстого всегда побѣждаетъ тенденцію. Тоже мы видимъ и въ одномъ изъ произведеній Толстого девятидесятыхъ годовъ «Хозяинъ и работникъ»; здѣсь затрагивается очень важный вопросъ объ отношеніи работодателей къ рабочимъ. Какъ извѣстно, Толстой отрицаетъ классовую борьбу, не хочетъ и слышать о ней, и повѣсть написана съ явной цѣлью показать силу любви, торжествующей надъ силой классовой ненависти. Но Толстой чуткій и правдивый художникъ. Онъ не можетъ допустить лжи и даже преувеличеній. Онъ чувствуетъ, что картина нѣжной любви и самопожертвованія въ отношеніяхъ хозяина къ работнику покажется очень странной и неестественной въ обычныхъ условіяхъ городской и сельской жизни, и вотъ, съ геніальной находчивостью, онъ переноситъ событіе своего разсказа изъ условій опредѣленнаго времени и пространства въ обстановку исключительную.

Передъ нами безлюдная мѣстность, занесенная снѣгомъ. Нѣтъ здѣсь ни города, ни деревни, ни городовыхъ, ни старостъ, ни фабрикъ, ни экономій, — ни одного изъ признаковъ современнаго государства. И вотъ въ этой необычной обстановкѣ совершается великій, актъ любви: хозяинъ покрываетъ своимъ тѣломъ замерзающаго работника и спасаетъ его жизнь цѣной своей собственной. Остается глубоко-сильное и, съ тѣмъ, вполнѣ правдоподобное впечатлѣніе.

Только въ одномъ своемъ произведеніи Толстой впадаетъ въ шаржъ и погрѣшаетъ противъ истины. Въ забавной и умной комедіи «Плоды просвѣщенія», изображающей простоту и ничтожество высшаго общества, осмѣяна наука — въ лицѣ профессора, увлеченнаго спиритизмомъ. Рѣчь профессора представляетъ собою странное сочетаніе чрезвычайно вѣрныхъ и вполнѣ научныхъ догадокъ о природѣ силъ и энергіи, объ атомахъ и въ эти строго научныя соображенія искуссно вплетены чисто шарлатанскія утвержденія спиритовъ.

Впрочемъ, уклоненіе отъ истины оправдывается здѣсь легкимъ жанромъ творчества. При томъ ученый профессоръ легко могъ оказаться профаномъ въ жизни, а весь комизмъ именно въ томъ столкновеніи ученыхъ и просвѣщенныхъ людей съ жизнью, при которомъ бойкая дѣвушка изъ деревни можетъ водить за носъ людей высшей «культуры».

На почвѣ строгаго художественнаго реализма стоитъ Толстой въ своей драмѣ «Власть тьмы». Пьеса дорога для насъ, между прочимъ, и потому, что чужда всякаго сантимёнтализма, обычнаго въ народнической литературѣ. Несмотря на любовь Толстого къ народу, онъ не идеализируетъ его, и остается на почвѣ суровой и не подкрашенной правды жизни. Ужасъ власти тьмы захватываетъ и потрясаетъ насъ, и только безхитростный Акимъ, со своимъ «душа надобна» — спасаетъ въ насъ вѣру въ народъ. Л. Н. Толстому, рядомъ съ Успенскимъ, принадлежитъ великая заслуга изображенія русскаго крестьянства безъ всякаго подкрашиванія, такимъ, какимъ оно есть на самомъ дѣлѣ.

Сурово и безъ всякаго прикрашиванья изображаетъ Толстой и жизнь и смерть Ивана Ильича (Смерть Ивана Ильича). Безпощадный анализъ жизни не озаренной высшимъ пониманіемъ, чуждой высшихъ религіозныхъ и нравственныхъ задачъ, сдѣланъ съ такой суровой силой, съ такой неумолимой логикой и ясностью выводовъ, что впечатлѣніе отъ повѣсти остается на всю жизнь. Дѣлается до очевидности ясно, что такъ жить нельзя, и что современный человѣкъ со своими суетными заботами о комфортѣ, о внѣшнемъ благополучіи — жалкій, ничтожный и несчастный человѣкъ.

Въ своей статьѣ «объ искусствѣ» Толстой старается выяснить общенародное значеніе искусства и требуетъ отъ него высоко христіанскаго содержанія. Если принять во вниманіе то обстоятельство, что христіанство Толстой разумѣетъ, какъ вложенное самой природой въ нашу душу влеченіе къ добру, то съ этой точки зрѣнія вся художественная дѣятельность Толстого можетъ быть названа вполнѣ христіанскою и глубоко всенародною. Но, не довольствуясь этимъ, Толстой задумалъ цѣлый рядъ мелкихъ (по размѣрамъ) произведеній, въ которыхъ старался выразить свое христіанское настроеніе («Чѣмъ люди живы», «Много-ли человѣку земли нужно», «Богъ правду видитъ, да не скоро скажетъ», «Карма» и пр.), изъ этихъ маленькихъ разсказахъ онъ остается большимъ художникомъ.

Такимъ большимъ художникомъ является онъ и въ своемъ послѣднемъ романѣ «Воскресеніе». Юношеская энергія писателя поражаетъ насъ. Семидесятилѣтній авторъ пишетъ такъ, какъ если бы онъ самъ недавно переживалъ все то, что онъ разсказываетъ о своихъ герояхъ. Полна весенней свѣжести и поэзіи сцена увлеченія Катюши Нехлюдовымъ. Словно волна молодой здоровой чувственности хлынула изъ глубины сердца автора и все залила и захватила. Свѣтское общество изображено съ той-же неувядаемой яркостью красокъ, которыми написаны лучшія страницы «Войны и мира» и «Анны Карениной». Передъ нами громадное количество дѣйствующихъ лицъ и глубоко вѣрное пониманіе ихъ жизни и психологій.

Поражаетъ напримѣръ то безпристрастіе, съ которымъ Толстой изображаетъ террористовъ, хотя принципіально и является ихъ непримиримымъ врагомъ. Злой и мѣткой сатирой дышатъ страницы, посвященныя изображенію суда. Впрочемъ, судъ и судейскихъ Толстой всегда не могъ терпѣть. Это принципіальное отрицаніе суда поддерживалось и личными непріятностями, полученнымъ Толстымъ при столкновеніи его съ судейскимъ міромъ. Извѣстно его огорченіе и возмущеніе, когда судебный слѣдователь, изъ лишняго усердія, привлекъ Толстого къ слѣдствію по дѣлу о забоданіи мужика принадлежащей ему коровой. Тяжелыя впечатлѣнія вынесъ Толстой и отъ военнаго суда, въ которомъ онъ однажды выступалъ защитникомъ. Судъ и осужденіе отрицаетъ Толстой и съ точки зрѣнія своего пониманія евангелія. Потому то онъ и поставилъ въ центрѣ своего романа громадную, по своему существу, антитезу судящихъ и судимыхъ. Эта смѣлая антитеза не могла не произвести на всѣхъ огромное впечатлѣніе. Кто судьи? Кого судятъ!

Передъ нами несчастная Катюша, доведенная до проституціи и, по ошибкѣ слѣдователя, попавшая на скамью подсудимыхъ. А vis à vis на скамьѣ судей совѣсти — знатный и богатый человѣкъ, князь Нехлюдовъ — дѣйствительный виновникъ несчастій Катюши. Богатство и бѣдность. Сомнительная честность и неповинная преступность. Добро и зло. Правда внѣшняя и правда внутренняя — все стало тутъ одно передъ другимъ во всей своей обнаженности, переда, суровой, но безпристрастной оцѣнкой видящаго правду художника и поразило насъ, потрясло и взволновало неожиданностью положеній и выводовъ. Ужасъ жизни со всѣми ея противорѣчіями, условностью, ложью со всѣми ея дикими и непослѣдовательными, лицемѣрными отношеніями — всталъ передъ нами грознымъ кошмаромъ и требуетъ коренныхъ моральныхъ и соціальныхъ преобразованій общества. Такъ дальше жить нельзя — вотъ что слышится въ каждой строчкѣ геніальнаго произведенія Толстого, вотъ что даетъ, ему особенную глубину, живучесть и значительность. Совершенно правъ Кропоткинъ утверждая, что романъ «Воскресеніе» — одно изъ самыхъ интернаціональныхъ произведеній Толстого, и какъ вѣрно выразился одинъ французскій критикъ, «эта книга оставитъ свой глубокій слѣдъ на совѣсти вѣка».

Громадное значеніе будетъ имѣть и религіозно-философская проповѣдь Толстого, о которой мы будемъ говорить ниже. При всей ошибочности и непослѣдовательности Толстого, какъ моралиста и соціальнаго реформатора, при всемъ томъ, что на его воззрѣніяхъ замѣтенъ сильный слѣдъ его аристократическихъ настроеній, его произведенія уже потому цѣнны, что заставляютъ задумываться надъ коренными вопросами человѣческой жизни, и ставя ихъ ярко, рѣзко и смѣло, даютъ возможность и намъ искать на нихъ отвѣты яркіе, смѣлые и опредѣленные.

Въ Толстомъ — мыслителѣ мы увидимъ все тѣ-же черты Толстого человѣка и художника и благословимъ его жажду правды, его немеркнущую ясность духа, его великое негодованіе противъ всѣхъ неправдъ жизни, то святое, благородное негодованіе, въ которомъ, одномъ, уже залогъ будущихъ успѣховъ разума, справедливости и любви.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

Никто изъ критиковъ не обратилъ вниманія на поразительное сходство между Л. Н. Толстымъ и авторомъ «Божественной комедіи».

Когда Данту было тридцать пять лѣтъ, онъ проснулся послѣ долгаго жизненнаго сна и оказался въ дремучемъ лѣсу (чащѣ страстей). Такъ разсказываетъ поэтъ. Вдали виднѣлась ясная поляна, и крѣпко захотѣлось Данту выбраться изъ лѣсной чащи и отдохнуть на свѣтлой полянѣ.

Но путь изъ дикой лѣсной чащи былъ загражденъ волкомъ, пантерой и львомъ (символы главныхъ человѣческихъ грѣховъ — жадности, сладострастія, властолюбія). Тогда на помощь поэту, жаждущему тихаго счастья, приходитъ Виргилій — символъ здраваго смысла, — практической философіи. Онъ указываетъ поэту вѣрный, подлинный путь. Сначала Виргилій ведетъ поэта въ адъ по девяти кругамъ конусообразной воронки, съуживающейся книзу: поэтъ словно нисходитъ по кругамъ въ самые отдаленные уголки своей собственной грѣшной души, содрогается отъ своей грѣховности и жаждетъ пройти путь очищенія, ведущій черезъ все чистилище къ желанному раю на землѣ, озаренному свѣтомъ практической философіи. Здѣсь Виргилій покидаетъ Данта. Какъ человѣкъ, въ значительной степени еще средневѣковый, Дантъ не могъ удовлетвориться указаніями практическаго разума. Философія — только служанка богословія и Беатриса — символъ божественной премудрости (теологіи) ведетъ поэта въ эмпиреи, въ небесный рай, гдѣ Дантъ созерцаетъ Бога.

Совершенно то же случилось и съ Толстымъ. Мы уже указывали, что никакого спеціальнаго перелома въ жизни Толстого въ сущности не было. Но тотъ психологическій переломъ, который присущъ каждому человѣку въ зрѣломъ возрастѣ — имѣлъ мѣсто и въ жизни Толстого. Обыкновенно въ 30—35 лѣтъ человѣкъ впервые оглядывается на пройденный путь, свершенный подъ вліяніемъ страстей и кипѣнія крови, словно во снѣ: честолюбіе, страсти, политическая борьба застилаютъ отъ человѣка болѣе важные вопросы объ истинномъ смыслѣ жизни. Но когда поуходятся физическія силы, — открывается длинный и печальный путь къ могилѣ и хочется успѣть осмыслить жизнь, возможно умнѣе и толковѣе использовать вторую половину своего земного существованія. На смѣну и взамѣнъ уходящимъ силамъ приходитъ опытъ для мудраго пользованія своими жизненными рессурсами.

У Толстого этотъ обычный въ жизни каждаго человѣка переломъ нѣсколько затянулся. Онъ нашелъ свою, «ясную поляну» на 34-мъ году въ счастливой семейной жизни (не чуждой бурь), въ заботахъ по хозяйству, въ творчествѣ. Только къ пятидесяти годамъ Толстой особенно остро почувствовалъ приближеніе старости и съ новой силой захваченъ былъ вопросомъ о смыслѣ жизни.

Тихая поверхность яснополянскаго счастья заволновалась философскими тревогами. То, что такъ остро и больно терзаетъ обыкновеннаго человѣка въ Зб-лѣтнемъ возрастѣ, сломило могучаго писателя на 15—20 лѣтъ позже — соотвѣтственно могучему росту его долговѣчнаго организма. Словно природа знала, что въ 80 лѣтъ Толстой будетъ также силенъ и бодръ, какъ рѣдко бываютъ бодры и шестидесятилѣтніе старцы.

Толстой заглянулъ въ свою душу, сошелъ въ глубь по ея кругамъ, усмотрѣлъ тамъ много грѣховъ и ужаснулся. Явилась не новая, но съ новой силой мутившая потребность очищенія и нравственнаго возрожденія. Горячка семейныхъ заботъ, творчества, хозяйственныхъ волненій прошла; наступало удовлетвореніе жизненными благами и удачами, — впереди зіяла могила и съ непреодолимой силой толкала человѣка къ подведенію итоговъ жизни. Зачѣмъ жить? Какъ жить? Неужели для накопленія богатствъ, для славы, для обезпеченія семьи? Душа большого человѣка не мирилась съ такими тусклыми цѣлями жизни. Знакомство съ великими философами и художниками пессимистами — съ Шопенгауэромъ, Соломономъ и другими пробуждало страстную потребность разгадать загадку жизни.

Сегодня будетъ куплено имѣніе въ Саратовской губерніи, а завтра въ Самарской. А дальше что? И какъ жить среди вопіющихъ противорѣчій и неправдъ жизни?

Подобно Данту, Толстой пробовалъ опереться на теологію. Но у него не было своей Беатрисы. Онъ хотѣлъ слиться съ народомъ, съ его наивными традиціями церковной догмы и церковныхъ обрядовъ. Но пятьсотъ лѣтъ отдѣляло новаго Данта отъ его предшественника. За это время выросла наука и цѣликомъ свергла иго церковныхъ традицій и предразсудковъ. Толстой слишкомъ современный человѣкъ, натура глубоко разсудочная, чуждая всякаго мистицизма, тщетно навязываемаго ему нѣкоторыми критиками.

Попытка Толстого смириться передъ традиціонными формами религіи вызывала протестъ всего его существа, — его разума, его совѣсти, его художественной проницательности, доходящей до ясновидѣнія. Всплыла и должна была всплыть старая мысль, записанная въ дневникѣ отъ 5-го марта 1855 года о созданіи религіи Христа, очищенной отъ вѣры въ чудеса и всяческаго мистицизма. Навстрѣчу этой мысли шли и религіозныя исканія русскаго народа въ лицѣ его сектантовъ и настроенія, вызванныя картинами глубокаго разительнаго противорѣчія между оффиціальной, государственной церковностью и евангельскимъ ученіемъ^[9]. Открывалась настоятельная необходимость сличенія оффиціально признаннаго ученія съ его первоисточникомъ, — евангеліемъ.

Эту работу сличенія Толстой долженъ былъ продѣлать самъ, — цѣликомъ, всю, на своихъ могучихъ плечахъ. Громадныя физическія и духовныя силы давали ему вѣру въ себя. Мощная натура ставила Толстого непосредственно лицомъ къ лицу со всѣми задачами жизни. Его духовное «я» было такъ громадно, что требовало установленія прямыхъ отношеній къ жизни во всѣхъ ея проявленіяхъ — къ семьѣ, обществу, государству, религіи. Толстой долженъ былъ установить свое отношеніе къ Богу, долженъ былъ создать свою религію, свое пониманіе евангелія. Если бы Толстой былъ человѣкомъ западно-европейской культуры, эта работа была для него облегчена. Тамъ, на западѣ, изученіе и критика евангелія начались давно и со временъ Лютера получили право гражданства и широкое распространеніе въ условіяхъ полной религіозной свободы и терпимости. На западѣ, во многихъ странахъ, сравнительное изученіе религій вошло, какъ предметъ преподаванія, въ курсъ средней школы. А ужъ о богословской университетской наукѣ и говорить нечего. Достаточно вспомнить Фейербаха, Ренана, Штрауса и сотни другихъ ученыхъ изслѣдователей и коментаторовъ христіанства. Каждая строчка евангелія, каждый текстъ, каждый варіантъ изучены со всевозможной тщательностью. У насъ до послѣдняго времени воспрещались даже сочиненія Ренана; у насъ оффиціальное толкованіе вопросовъ религіи и евангелія было монополіей господствующей религіи и тщательно и ревниво оберегалось отъ свободныхъ изслѣдованій. Всякое дерзновеніе каралось, какъ государственное преступленіе, какъ политическая неблагонадежность. Полиція стояла на стражѣ благочестія, точнаго и неуклоннаго усвоенія религіозныхъ истинъ въ направленіи «вѣдомства православнаго вѣроисповѣданія». Это создавало лѣнивое бездѣйствіе оффиціально-православной науки, мѣшало свободному изслѣдованію и частныхъ лицъ.

Вотъ почему первыя же попытки свободнаго толкованія евангелія со стороны Толстого и другихъ вызывали смятеніе, ужасъ, крики негодованія, злобы и самое дикое преслѣдованіе. Вся бѣда въ томъ, что наша свѣтская наука освободилась на много лѣтъ раньше, чѣмъ религіозная ученость. И такъ какъ эта послѣдняя была подъ строгимъ надзоромъ невѣжественныхъ фанатиковъ и изувѣровъ, то интересъ къ ней не могъ развиваться и — въ результатѣ — глубокое равнодушіе нашего общества къ вопросамъ религіознаго сознанія.

Знаменитая реформа Петра I, фактически отмѣнившая живое соборное начало православной церкви и поставившая во главѣ ея чиновническую коллегію — сдѣлала свое дѣло. Духъ религіознаго изслѣдованія и ревности, горячая преданность религіозной идеѣ — были вытравлены изъ церкви. Она лишилась своей самостоятельности, была вомкнута въ кругъ государственныхъ учрежденій, смирилась передъ свѣтской властью, прониклась ея мѣняющимися интересами и настроеніями и утеряла душу живу^[10]. Восьмой членъ символа вѣры о соборности церкви (то-есть и о выборномъ началѣ въ отношеніи всѣхъ чиновъ церковной іерархіи) былъ отмѣненъ. А еще до конца XVII вѣка русскій народъ свято соблюдалъ это соборное начало, избирая священниковъ всѣмъ міромъ, а высшихъ іерарховъ соборами. Оттого-то возможна была встарину и ревность о вѣрѣ. Оттого-то и дерзалъ митрополитъ Филиппъ говорить съ амвона о злодѣйствахъ самого царя Ивана Грознаго.

Восьмой членъ символа былъ нарушенъ. А вѣдь ничтожнаго измѣненія одной запятой достаточно для отпаденія отъ истиннаго православія. Знаменитое включеніе слова, filioque раздѣлило всемірную церковь на Восточную и Западную. Гдѣ нарушенъ символъ, тамъ фактически отмѣнено и православіе. И старообрядцы это прекрасно понимали и понимаютъ… Ненормальное положеніе, въ которое поставлена было у насъ дѣло изученія религіи, отразилось и на дѣятельности Толстого въ этомъ направленіи.

Прежде всего ему пришлось работать по цѣлинѣ. Ни въ интеллигентномъ обществѣ, ни въ русской наукѣ онъ не нашелъ никакихъ матерьяловъ, никакой подготовленной почвы. Отсюда — необходимость громаднаго труда по собиранію матерьяловъ и изученію опыта западно-европейской науки.. Толстой не останавливается передъ трудностью задачи. Онъ любитъ итти по цѣлинѣ. Онъ слишкомъ вѣритъ въ свои силы, чтобы остановиться передъ громаднымъ трудомъ. Онъ готовъ личными своими силами выполнить работу всего человѣчества. Онъ никому не довѣритъ и части своихъ выводовъ. Толстой изучаетъ греческій языкъ, ѣздитъ въ Москву заниматься подъ руководствомъ раввина древне-еврейскимъ языкомъ, изучаетъ и сличаетъ рукописи и варіанты.

Можно было съ увѣренностью сказать напередъ, что, при всей талантливости великаго писателя и громадной его трудоспособности, работа не выйдетъ вполнѣ совершенной. Мало изучить языки. Нужно усвоить все богатство культуры народа, по скольку она отслоилась въ языкѣ. Слово, какъ виноградная лоза; на немъ виситъ огромное количество ассоціацій идей и впечатлѣній отъ каждой исторической эпохи.

Слово — спластанный, конденсированный конспектъ исторіи. Возьмите русское выраженіе подлинный (подъ линями), подноготная — какое разнообразное значеніе давалось этимъ словамъ въ разныя эпохи русской культуры. Старинное прелесть означало грѣховный соблазнъ. Еще Пушкинъ употребляетъ слово трудъ въ иномъ смыслѣ, чѣмъ обычный теперь:

Сулитъ мнѣ трудъ и горе,

Грядущаго волнуемаго море.

Разбираться въ толкованіи текстовъ съ лингвистической и историко-филологической точки зрѣнія громадный трудъ, предполагающій совмѣстную работу многихъ ученыхъ, поколѣній и школъ. Но Толстой желаетъ до всего дойти самъ. Нужды нѣтъ, если при этомъ приходится открывать америки и изобрѣтать порохъ. Амфитеатровъ разсказываетъ въ своей статьѣ о Толстомъ, какъ нашъ великій писатель прочелъ какъ-то свою статью о деньгахъ проф. Чупрову и проф. Янжулу, и крайне былъ удивленъ, когда узналъ, что его статья блестяще выражаетъ по данному вопросу давно устарѣвшія воззрѣнія физіократовъ. Не удивительно, если и въ изученіи и толкованіи евангелія Толстой не разъ открывалъ америку, а часто и ошибался. Толстой оправляется отъ каноническаго текста четвертаго пятаго вѣковъ, когда христіанство шло уже на буксирѣ у римскихъ императоровъ и подпадало вліянію римскаго закона, съ которымъ его сблизилъ Павелъ. Но крѣпко держась за евангельскій авторитетъ, Толстой не стѣсняется съ текстомъ. Его методъ возстановленія подлиннаго текста въ высшей степени оригиналенъ и простъ. Толстой создаетъ свое евангеліе не по авторитету откровенія, въ которое онъ не вѣритъ, а по сходству съ идеями добра у лучшихъ людей міра — Моисея, Конфуція, Будды, Сократа, Паскаля, Спинозы, Фейербаха, Лаотси, Марка Аврелія и др. Его толкованіе совершенно свободно отъ гностицизма и мистицизма. Догматическіе и мистическіе элементы отпадаютъ у него, какъ наросты, только вредящіе здоровому корню. Не будь ихъ, думаетъ Толстой, и даже не будь Христа, то тѣ, которые теперь считаютъ себя христіанами, были бы, можетъ быть, безъ Христа лучшими христіанами. Итакъ Христа, какъ богочеловѣка, Толстой не признаетъ, его евангеліе богооткровеннымъ не считаетъ. Но евангельскій текстъ, очищенный отъ всего, что не согласно съ разумомъ, онъ считаетъ нужнымъ привлечь для авторитетности своего ученія и своего толкованія истинной религіи. Въ этомъ нельзя не замѣтить противорѣчія. Догму и откровеніе Толстой отрицаетъ, а текстъ цѣнитъ, какъ незыблемый авторитетъ. Но при всемъ своемъ диллетантизмѣ Толстой совершилъ все же громадный и цѣнный трудъ. Многія ошибки, подлоги, намѣренныя искаженія въ евангеліи ему удалось выяснить^[11]. Для русскаго обывателя, совершенно незнакомаго съ исторіей и критикой текста, съ раціоналистическими религіозными толкованіями западныхъ церквей и евангелическихъ ученій, — все это можетъ показаться новымъ и пролить неожиданный и совершенно новый свѣтъ на многіе вопросы религіозной и церковной жизни. Нѣкоторыя догадки Толстого и указанія даже прямо проникновенны. Но утверждать, какъ дѣлаетъ это Минскій, что Толстой — Лютеръ русской жизни, — совершенно невозможно: время не то. Для роли Лютера нужно было родиться, по крайней мѣрѣ, на триста лѣтъ раньше.

Къ тому-же евангелическія воззрѣнія шли въ русскій народъ и непосредственно съ запада, гдѣ уже въ народныхъ движеніяхъ IX вѣка въ Арменіи, позже въ ученіи Виклефа и анабаптистовъ можно найти основныя черты евангелическихъ воззрѣній Толстого. У насъ уже въ XVI вѣкѣ было сильно социціанство. Раціоналистическіе секты стали быстро распространяться въ народѣ въ XIX вѣкѣ, несмотря на жестокія преслѣдованія со стороны духовенства и администраціи. Русскій штундизмъ опередилъ Толстого. Самъ Л. Н. Толстой указываетъ, что на его воззрѣнія имѣли громадное вліяніе два знаменитыхъ сектанта Сютаевъ и Бондыревъ.

Свои религіозныя воззрѣнія Л. Н. Толстой изложилъ въ массѣ солидныхъ трудовъ и брошюръ. Изъ нихъ болѣе важныя: «Исповѣдь» (1882), «Въ чемъ моя вѣра» (1884), «Такъ что-же намъ дѣлать» (1886), «Царство Божіе внутри насъ, или Христіанство, не какъ мистическое ученіе, а какъ новое пониманіе жизни» (1900), «Христіанское ученіе» (1902), краткій, но обстоятельный катехизисъ Толстого, — «жизнь и ученіе Христа», «Мой отвѣтъ Синоду», «Что такое религія», «О жизни» и проч.

Если подвести вкратцѣ итогъ религіозно философскимъ взглядамъ Толстого, то нельзя не констатировать, что они далеко отошли не только отъ взглядовъ синодальнаго православія, но почти ничего общаго не имѣютъ и съ тѣмъ подлиннымъ православіемъ, какъ оно слагалось въ первые вѣка христіанства и закрѣплено вселенскими соборами. Въ этомъ отношеніи нельзя не признать за Синодомъ права указать на полную непринадлежность Толстого къ руководимой Синодомъ церкви. Весь трагизмъ синодскаго отлученія — въ томъ, что, его при строгой послѣдовательности, пришлось-бы примѣнить ко всей русской интеллигенціи и всѣмъ, почти безъ исключенія, русскимъ писателямъ, начиная съ Пушкина, Бѣлинскаго, Тургенева и т. д.

II.

Въ главныхъ чертахъ воззрѣнія Толстого сводятся къ слѣдующимъ положеніямъ. Богъ — это существо вѣчное, живущее внутри насъ, требующее отъ насъ справедливости. Богъ — жизнь. Богъ — любовь или же идеалъ, носимый человѣкомъ въ самомъ себѣ. Онъ — міровое желаніе блага, являющагося источникомъ всей жизни. Богъ есть та сущность жизни, которую человѣкъ познаетъ въ себѣ и во всемъ мірѣ, какъ желаніе блага.

Такое пониманіе Бога чуждо антропоморфизма и, не противуполагая Бога Міру, явно носитъ въ себѣ черты пантеистическаго міровоззрѣнія.

Христа Толстой считаетъ человѣкомъ; его ученіе житейская мудрость, но не откровеніе.

По вопросу о безсмертіи души Толстой нѣсколько колеблется и двоится въ своихъ сужденіяхъ. Въ нѣкоторыхъ своихъ статьяхъ онъ признаетъ личное безсмертіе, въ другихъ онъ высказывается за безсмертіе человѣчества. «Большей достовѣрностью, чѣмъ индивидуальное безсмертіе, отличается идея сліянія нашей жизни съ жизнью всего человѣчества, всей вселенной»^[12]. Такимъ пониманіемъ безсмертія Толстой считаетъ возможнымъ придать болѣе глубокое значеніе жизни земной; а вѣдь все ученіе Толстого имѣетъ въ виду Царство Божіе на землѣ. Съ этой точки зрѣнія вѣра въ загробную жизнь, по мнѣнію Толстого, можетъ быть только препятствіемъ и тормазомъ для устроенія земной жизни на началахъ правды и добра.

Всѣ главныя положенія православной догмы Толстой отрицаетъ. Онъ не признаетъ чудесъ, догматовъ, заступничества святыхъ, церковной іерархіи, священниковъ, какъ посредниковъ между Богомъ и человѣкомъ. Разъ Богъ — есть живое начало добра, присущее нашей душѣ, какое же посредничество можетъ быть допущено человѣкомъ въ отношеніи къ самому себѣ, къ своей собственной душѣ. Между Богомъ и человѣкомъ третьему нѣтъ мѣста. Отрицаетъ Толстой также молитвы, жертвоприношенія, фиміамы, ибо служеніе Богу дѣйствительно только въ видѣ служенія Добру, Любви, Справедливости.

Раціоналистическій характеръ приводимыхъ нами воззрѣній не подлежитъ никакому спору.

Изъ этихъ религіозно-философскихъ взглядовъ вытекаютъ этическія правила Толстого — его заповѣди:

1) Любовь, единеніе, согласіе.

2) Непротивленіе злу.

3) Не гнѣваться.

4) Не клясться (и не присягать).

5) Оставаться вѣрнымъ одной женщинѣ.

6) Не судить никого.

7) Любить враговъ.

Если-бы Толстой опубликовалъ свои религіозныя воззрѣнія послѣ закона 1905 года о вѣротерпимости, то Синоду не было бы никакой необходимости и даже права отлучать Толстого отъ православной церкви. Онъ просто считался бы вышедшимъ изъ нея и могъ бы примкнуть къ штундѣ, или къ евангелическимъ, реформатамъ, церкви которыхъ не возбранно высятся на видномъ мѣстѣ Невскаго и другихъ улицъ столицы.^[13]

Въ связи съ философско-догматическими взглядами Толстого привлекаютъ вниманіе обывателя и даже больше занимаютъ его толстовскія правила практической жизни, которымъ однако не слѣдуетъ придавать существеннаго значенія. Несомнѣнно, Толстой является сторонникомъ ригористическихъ и даже аскетическихъ взглядовъ. Онъ выступаетъ противъ употребленія вина, табаку, противъ изнѣживающей человѣка роскоши. Онъ высказался противъ плотской жизни. Но вскорѣ смягчилъ свои взгляды по этому вопросу и призналъ свои требованія идеаломъ, къ которому только необходимо стремиться по мѣрѣ силъ. Самъ Толстой имѣлъ сына черезъ 1½ года послѣ написанія «Крейцеровой Сонаты» (чит. Андреевичъ, Толстой). Также ограничилъ онъ и толкованіе идеи непротивленія злу. Сначала идея непротивленія была близка старинной идеѣ смиренія; Толстой вноситъ въ эту формулу поправку — непротивленіе злу зломъ (т. е. насиліемъ). И дѣйствительно, самъ Толстой противится злу всѣми доступными ему средствами: словомъ, печатью, воздержаніемъ отъ всякаго участія въ насиліи. Вся его литературная дѣятельность послѣднихъ двадцати лѣтъ — сплошной протестъ противъ всѣхъ формъ насилія и зла. Видя вокругъ злодѣянія, Толстой разражается гнѣвнымъ: «не могу молчать!» Вся бѣда только въ томъ, что Толстой стоитъ на точкѣ зрѣнія абсолютнаго Добра, абсолютной Истины и съ этой высоты одинаково осуждаетъ и большое и малое. У него полное отсутствіе перспективы, полное отсутствіе критеріевъ — историческихъ, бытовыхъ, соціологическихъ, психологическихъ. Для Толстого лично одинаковый грѣхъ въ томъ, что онъ былъ тщеславенъ и владѣлъ рабами, въ томъ, что обнаруживалъ гордость и любострастіе и убивалъ людей. (Хотя это послѣднее преступленіе чистый поклепъ Толстого на самого себя; это скорѣе теоретическое бичеваніе себя за соучастіе въ военныхъ дѣйствіяхъ). Съ высоты абсолютнаго совершенства Толстой осуждаетъ всѣ устои культуры, цивилизаціи. Съ высоты Абсолюта нѣтъ большого или малого: смертная казнь, открытый грабежъ, карательная экспедиція, терроръ и судъ присяжныхъ — одинаковыя проявленія насилія и подлежатъ осужденію. Толстой самъ вступаетъ здѣсь съ самимъ собой въ теоретическое противорѣчіе. Разъ онъ призналъ свои взгляды идеаломъ, къ которому только необходимо всегда стремиться и по возможности приближаться, — то тѣмъ самымъ онъ призналъ и относительность добра и зла и, слѣдовательно, необходимость постепенности и въ утвержденіи и отрицаніи, — онъ долженъ былъ бы признать принципъ предпочтенія меньшаго зла большему и не отрицалъ бы возможнаго въ данныхъ условіяхъ добра во имя абсолютнаго. Разъ онъ призналъ, что всякое государство — организованное насиліе, но конституціонныя государства все-же пользуются болѣе мягкими формами насилія, онъ долженъ былъ бы признать за нами и право предпочтенія этихъ болѣе мягкихъ формъ государственности старымъ впредь до установленія еще болѣе совершенныхъ и, наконецъ, полнаго приближенія къ идеалу.^[14] Но Толстой не хочетъ знать степеней зла и, взбираясь на высоту абсолютнаго добра, возвращается къ старой излюбленной своей теоріи самоусовершенствованія, твердо вѣря, что стоитъ только всѣмъ людямъ понять, въ чемъ правда, что-бы зло было низвержено абсолютно и полностью. Конечно, съ высоты абсолютнаго Добра и абсолютной Свободы — единственнымъ допустимымъ строемъ жизни можетъ быть только евангелическій анархизмъ.

Къ нему неизбѣжно и долженъ былъ прійти Толстой, давно проникшійся анархическими настроеніями еще подъ вліяніемъ и произведеній Руссо, а потомъ Прудона и другихъ. Но свой анархизмъ Толстой сочеталъ съ евангелическимъ пониманіемъ религіи и цѣлымъ рядомъ аристократическихъ привычекъ и навыковъ, отъ которыхъ онъ не въ силахъ былъ отказаться, несмотря на могучую борьбу разума и сердца противъ всякихъ предразсудковъ, всякой предвзятости.

Л. Н. Толстой понялъ, что жизнь, организованная на эксплуатаціи бѣдныхъ богатыми, несправедлива. Его заповѣди запрещали ему жить на счетъ другого. Онъ понялъ, что земля должна принадлежать тому, кто обрабатываетъ ее, онъ возненавидѣлъ всѣми силами души современную организацію капиталическаго хозяйства, которое, по его мнѣнію, хуже прежняго рабства. Но выводы, которые онъ сдѣлалъ отсюда, были односторонни и несправедливы. Признавъ принципъ упрощенія жизни и физическій трудъ, какъ нравственную основу жизни, Толстой не съ одинаковой силой обрушился на формы эксплуатаціи — городскую (въ видѣ фабричной промышленности), и сельскую (въ видѣ владѣнія обширными помѣстьями и натуральнаго хозяйства). Въ отношеніи этой послѣдней онъ вспомнилъ свое ученіе о посильномъ приближеніи къ Идеалу. Онъ не порвалъ окончательно съ средой эксплуатирующихъ (мы его конечно и не винимъ за это). По справедливому замѣчанію Кнута Гамсуна, посѣтившаго Ясную Поляну, Толстой построилъ свою крестьянскую избу въ барскихъ хоромахъ…

Онъ сталъ заниматься физическимъ трудомъ, онъ лично отказался отъ собственности въ пользу любящей его семьи, онъ свелъ свои личныя потребности до minimum’а и, слѣдовательно, призналъ для сельской жизни тактику посильнаго приближенія къ идеалу. На привычныя недостатки и темныя стороны деревенскаго строя жизни онъ охотно закрылъ глаза. Но въ отношеніи къ городу, къ государству, къ капитализму онъ оказался абсолютно строгъ и неумолимъ. Тутъ онъ примѣнилъ всю полноту абсолютной мѣры. Тутъ онъ невольно поддался старой барской психологіи, не хотѣвшей знать ничего за предѣлами деревни: ни фабрикъ, ни рабочихъ, ни купцовъ, ни чиновниковъ, ни парламентаризма, ни новыхъ хозяйственныхъ формъ жизни, явившихся на смѣну натуральному хозяйству.

Анархизмъ Толстого получилъ своеобразную евангелическо-аристократическую окраску, онъ оказался несвободенъ отъ классовой психологіи. Толстой отвергъ то, что выходило за предѣлы его привычнаго поля зрѣнія, — что выходило за предѣлы родного поля и остался не чуждъ старымъ привычкамъ и взглядамъ, таившимся въ подсознательныхъ сферахъ душевной жизни человѣка.

Теперь намъ понятны всѣ основныя положенія и психологическіе источники его анархической системы.

Правительство Толстой отрицаетъ; оно является для него организаціей господства, союзомъ имущихъ для утвержденія своей власти не на основѣ права, а путемъ стройной системы насилія. «Можетъ быть государство когда нибудь и было полезно, но теперь, съ теченіемъ времени, оно стало излишнимъ, вслѣдствіе смягченія нравовъ». Поэтому не желательно никакое правительство, даже конституціонное. Все равно богатые сохраняютъ власть путемъ четырехъ способовъ поддержанія насилія: а) страха, б) подкупа, который распространяется на судей, чиновниковъ и другихъ лицъ, в) гипноза идей, поддерживаемаго школой, церковью, продажной прессой и цензурой и в) арміей. Особенно горячо возстаетъ Толстой противъ всѣхъ формъ религіознаго обмана. Его правдивой душѣ противна всякая эксплуатація религіознаго чувства, въ которомъ вѣдь проявляются высшія потребности нашей души въ правдѣ и добрѣ. Религіозные обманщики и сознательные потемнители велѣній совѣсти вызываютъ глубокое негодованіе Толстого. Физическое насиліе онъ порицаетъ во всѣхъ его проявленіяхъ. Войско, по его мнѣнію, существуетъ только противъ внутреннихъ враговъ. Никакія соображенія патріотическаго характера не кажутся ему искренними и убѣдительными. Самому патріотизму нѣтъ мѣста въ системѣ Толстого. Люди братья. Нѣсть Еллинъ, ни Іудей. Патріотизмъ противенъ закону любви къ ближнимъ и къ врагамъ. Толстому, конечно, не можетъ быть неизвѣстно то обстоятельство, что въ современной жизни народовъ патріотизмъ часто служитъ узкоклассовымъ интересамъ опредѣленной соціальной группы, что тамъ, гдѣ патріотизмъ не выгоденъ богатымъ, они забываютъ о немъ: французская аристократія конца XVIII вѣка призвала во францію иностранныя войска.

По отношенію къ собственности Толстой стоитъ на соціалистической точкѣ зрѣнія, признавая вслѣдъ за Джоржемъ, но съ нѣкоторыми поправками, націонализацію земли, каковая (націонализація) неизбѣжно сближается у него съ муниципализаціей: — государственную организацію жизни онъ вѣдь отрицаетъ. Но яснаго представленія о будущихъ формахъ производства и хозяйственныхъ отношеній Толстой не имѣетъ. Онъ не признаетъ государственной (коллективной) организаціи труда, не признаетъ и капитализма съ его индивидуальнымъ хозяйствомъ и принципомъ конкуренціи и борьбы. Толстому кажется, что въ будущемъ вся жизнь до чрезвычайности упростится. Люди будутъ вести простую здоровую жизнь, въ основѣ которой будетъ лежать физическій трудъ. Современная роскошь и разныя блага культуры излишни. Къ чему всѣ эти телефоны, телеграфы, электричество, выставки, если ⁹⁹/₁₀₀ людей должны отъ нихъ страдать. Возставая противъ излишествъ культуры и роскоши, Толстой высказывается и противъ науки и современнаго искусства. Люди науки кажутся Толстому шарлатанами, и онъ часто насмѣхается надъ ихъ надутой важностью и ученымъ невѣжествомъ: существеннаго-то они не знаютъ — смысла жизни, а это самое важное, и для познанія смысла жизни не требуется огромной эрудиціи. Истина ясна для каждаго, кто умѣетъ читать евангеліе.

Но отрицая «научную науку» и не признавая въ ней руководительницы жизни, Толстой, тѣмъ не менѣе, не отрицаетъ культуру, по крайней мѣрѣ въ отношеніи къ сельско-хозяйственному быту.

Здѣсь Толстой опять впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собой: онъ желаетъ, чтобы техника и улучшенные способы веденія хозяйства устранили всякую необходимость эксплуатаціи человѣка и, въ то же время, не замѣчаетъ, что примѣненіе этихъ требованій въ отношеніи къ сельско-хозяйственной культурѣ предполагаетъ широкое и всестороннее развитіе культуры вообще. Вѣдь для того, чтобы сдѣлать одинъ винтъ для хорошей сельско-хозяйственной машины необходимо развитіе желѣзнодѣлательной промышленности, достигнутое общимъ ростомъ культуры и техники за послѣднія двѣсти лѣтъ. Необходимы громадныя фабрики и заводы, техническіе институты, успѣхи физики и химіи, необходимы университеты съ ихъ научными лабораторіями и арміей ученыхъ. Необходимы тѣ же телеграфы, телефоны, желѣзныя дороги — все то, что содѣйствуетъ живому обмѣну идей, тому кипѣнію работы, которое невозможно безъ широкаго мірового обмѣна идеями, товарами и всѣми продуктами культуры. А если бы отказаться ютъ благъ культуры и всецѣло отдаться натуральному сельскому хозяйству, то на территоріи современной Франціи могло бы прокормиться не болѣе 500.000 человѣкъ, вмѣсто 40.000.000.

Исходя изъ положенія, что человѣческая личность выше всего, выше государства, науки, — она то «чему не можетъ быть оцѣнки, выше чего ничего нѣтъ», — Толстой отрицаетъ современную фабричную промышленность, такъ губительно дѣйствующую на здоровье рабочихъ.

По мнѣнію Толстого рабочіе сами виноваты въ своемъ положеніи. Они покинули землю и отдались въ рабство организованному правительствомъ насилію. И напрасно думаютъ они помочь себѣ, вступая на путь классовой и политической борьбы. Освобожденіе рабочихъ зависитъ отъ нихъ самихъ. Нужно уничтожить правительство, отказавшись отъ всякаго ему содѣйствія.

Люди съумѣютъ устроиться безъ всякой власти, создадутъ себѣ полезныя для общежитія учрежденія. Если бы не было земельной собственности, люди не селились бы скученно въ одномъ мѣстѣ, они разселялись бы по всему міру и всѣмъ бы хватило мѣста и земли. Нужно выйти изъ того круга насилія, которымъ охвачены всѣ слои населенія, благодаря правительственной организаціи. Съ большимъ воодушевленіемъ высказывается Толстой противъ всякихъ юридическихъ нормъ и въ особенности противъ суда.

Судъ вызываетъ въ Толстомъ особенно враждебныя чувства! Чиновникъ, да еще судейскій и въ старые годы былъ высоко антипатиченъ феодалу, какъ начало, ограничивающее его независимость. Толстой не чуждъ этихъ сословно-психологическихъ предубѣжденій противъ суда. Бирюковъ разсказываетъ намъ, какъ возмущенъ былъ Толстой, когда не въ мѣру ретивый судебный слѣдователь обязалъ Толстого подпиской о невыѣздѣ по дѣлу о забоданіи крестьянина принадлежащимъ графу быкомъ.

Судебный слѣдователь, конечно, переусердствовалъ, но и возмущеніе графа Л. Н. Толстого не знало границъ: онъ собирался даже переселиться навсегда въ Англію.

Съ особенной суровостью, незнающей жалости, изображаетъ Толстой судейскаго человѣка въ лицѣ Ивана Ильича; полны сарказма сцены суда въ «Воскресеніи», гдѣ не пощаженъ судъ присяжныхъ и изображенъ въ самомъ каррикатурномъ видѣ. Судьи — чиновники, совершенно равнодушны къ судьбѣ подсудимыхъ; у каждаго изъ нихъ въ головѣ свои мысли и заботы. Присяжные тоже неспособны разобраться въ преступной душѣ, да и какъ имъ разобраться, если среди нихъ именно и сидятъ дѣйствительные виновники преступленій.

Не судите, да не судимы будете, — вотъ евангельскій завѣтъ, которому должно слѣдовать по мнѣнію Толстого. Въ этомъ отношеніи анархизмъ Толстого идетъ дальше анархизма, многихъ европейскихъ анархистовъ. Большинство изъ нихъ, даже Кропоткинъ, мирятся съ необходимостью насилія по отношенію къ преступникамъ. Пусть они будутъ заключаемы не въ тюрьмы, а въ особыя лечебницы, — суть дѣла отъ этого не измѣнится: все равно ихъ будутъ запирать, держать подъ надзоромъ, подчинять особому режиму посредствомъ мѣръ принужденія и насилія.

Толстой, исходя изъ абсолютнаго неосужденія, не признаетъ, очевидно, и мѣръ противъ преступниковъ; исчезаетъ самое названіе преступника… Но не исчезнутъ, конечно, преступленія…

III.

Какія же мѣры рекомендуетъ Толстой для осуществленія своей программы? — Всѣ, вытекающія изъ программы, непротивленія злу. «Христіанское ученіе, пишетъ Толстой, — не предписываетъ людямъ никакихъ законовъ; оно не говоритъ людямъ: слѣдуйте всѣ подъ страхомъ наказанія такимъ и такимъ-то правиламъ, и вы всѣ будете счастливы, а объясняетъ каждому отдѣльному человѣку его положеніе въ мірѣ и показываетъ ему то, что для него лично неизбѣжно вытекаетъ изъ его положенія. Христіанское ученіе говоритъ человѣку, каждому человѣку, что жизнь его, если онъ признаетъ свою жизнь своею и цѣлью ея — мірское благо своей личности или личностей другихъ людей, не можетъ имѣть никакого разумнаго смысла… Разумный смыслъ жизнь получаетъ только тогда, когда человѣкъ понимаетъ, что призваніе своей жизни своею, и цѣлью ея — мірское благо личности, своей или другихъ людей, есть заблужденіе, а что жизнь человѣка принадлежитъ не ему, получившему жизнь отъ кого то, а тому, кто произвелъ эту жизнь, а потому и цѣль ея должна состоять не въ достиженіи блага своего или другихъ людей, а только въ исполненіи воли Того, Кто произвелъ ее… Человѣкъ христіанскаго пониманія не только знаетъ то, какъ ему надо поступать въ жизни, но знаетъ и то, что ему надо дѣлать. Ему надо дѣлать то, что содѣйствуетъ установленію царства Божія на земли»… то есть служить всегда и во всемъ добру. Поэтому то истинный христіанинъ не убьетъ даже разбойника, собирающагося умертвить неповиннаго младенца: «вѣдь убивая разбойника, онъ убиваетъ навѣрное, а не знаетъ еще навѣрное до послѣдней минуты, убилъ-ли бы разбойникъ ребенка, или нѣтъ, не говоря уже объ этой неправильности, кто рѣшилъ, что жизнь ребенка нужнѣе, лучше жизни разбойника».

«…Христіанинъ… какой бы страшный разбойникъ ни нападалъ на какого бы то ни было невиннаго и прекраснаго ребенка, онъ еще менѣе имѣетъ основанія, отступивъ отъ даннаго ему Богомъ закона, дѣлать надъ разбойникомъ то, что разбойникъ хочетъ сдѣлать надъ ребенкомъ».

Исходя изъ этихъ абсолютныхъ положеній, Толстой долженъ былъ прійти къ логическому выводу о полномъ отказѣ во всякомъ содѣйствіи правительству. Толстой выступаетъ сторонникомъ пассивнаго сопротивленія государству во всѣхъ сферахъ проявленія его дѣятельности. Пассивное сопротивленіе — единственная, нравственная, то есть христіанская мѣра; оно единственно возможное средство въ борьбѣ съ современнымъ правительствомъ, вооруженнымъ для борьбы со своими подданными всѣмъ могуществомъ современной техники и богатствомъ средствъ: однихъ оно обманетъ, другихъ запугаетъ, третьихъ уничтожитъ, четвертымъ представитъ дѣло съ помощью продажныхъ людей, школы, церкви, прессы, въ ложномъ свѣтѣ и вооружитъ ихъ противъ открыто дѣйствующихъ борцовъ за свободу. По мнѣнію Толстого, открытая революція не можетъ въ наше время имѣть успѣха.

У правительства слишкомъ хорошо обдуманная организація. И войско, и полиція подготовлены опытомъ многихъ поколѣній и спеціальнымъ обученіемъ для удачной борьбы съ уличнымъ движеніемъ и революціонерами. Террористическіе же акты, помимо того, что Толстой конечно отрицаетъ ихъ по существу — безцѣльны по результатамъ. Они направлены не противъ системы, а противъ отдѣльныхъ лицъ, которые вѣдь всегда замѣнимы.

Отсюда выводъ — пассивное сопротивленіе государству: «ни добровольно, ни по принужденію не слѣдуетъ принимать участія въ государственной дѣятельности и потому не надо быть ни солдатомъ, ни фельдмаршаломъ, ни министромъ, ни сборщикомъ податей, ни старостой общины, ни присяжнымъ засѣдателемъ, ни губернаторомъ, ни членомъ парламента и вообще не брать никакой должности, связанной съ насиліемъ…»

Человѣкъ не долженъ давать правительству налоговъ ни косвенныхъ, ни прямыхъ, а также не долженъ пользоваться деньгами, собранными при помощи податей, какъ то въ видѣ пенсій, эмеритуры, наградъ и т. п. принудительно съ народа… Человѣкъ, желающій работать не ради своего личнаго блага, но для улучшенія народнаго быта, не долженъ прибѣгать къ правительственнымъ насиліямъ для защиты земли и другихъ предметовъ ни ради личной безопасности, ни своихъ ближнихъ. Владѣть землей и предметами своего и чужого труда каждый имѣетъ право по стольку, по скольку другіе не питаютъ на нихъ претензіи".

Духовная дѣятельность, по глубокому убѣжденію Толстого, есть величайшая могущественнѣйшая сила. Она движетъ міромъ^[15]. Правительство понимаетъ это и не боится физическаго насилія, но чувствуетъ себя безсильнымъ противъ разумнаго убѣжденія. «Одинъ только отказъ отъ податей или воинской повинности на основаніи того закона религіознаго и нравственнаго, котораго не могутъ не признавать правительства, въ тысячу разъ сильнѣе и вѣрнѣе, чѣмъ самыя продолжительныя стачки, чѣмъ милліоны соціалистическихъ брошюръ, чѣмъ самые успѣшно организованные бунты или политическія убійства».

Этой цитатой Толстой отрицаетъ все соціалистическое движеніе съ его могучимъ общественнымъ рычагомъ — стачкой, отрицаетъ и революціонеровъ; отрицаетъ онъ въ брошюрѣ «къ политическимъ дѣятелямъ» и все либеральное и освободительное движеніе 1905—07 годовъ.

Пассивное сопротивленіе даетъ свои прекрасные плоды, какъ только люди поймутъ въ чемъ зло, «одумаются», устыдятся и откажутся итти по пути зла.

Стоитъ только всѣмъ понять, въ чемъ зло, а отрѣшиться отъ него вовсе не трудно…

Пассивное сопротивленіе Толстого вполнѣ единоличный актъ для каждаго, кто «одумался». Оно не имѣетъ ничего общаго напр. съ той всеобщей забастовкой, которая привела къ манифесту 17-го Октября, и была организована не безъ доли извѣстнаго принужденія.

Вѣря въ силу мысли, Толстой не признаетъ никакихъ объективныхъ законовъ экономической эволюціи. Для него смѣна хозяйственныхъ формъ быта — фактъ не существующій и во всякомъ случаѣ чуждый объективной необходимости. Стоитъ рабочимъ отказаться работать на фабрикахъ и заводахъ, и капитализмъ погибъ. Нужно только понять и захотѣть.

Такова система взглядовъ Л. Н. Толстого по вопросамъ политики и соціальнаго устройства. Она стройна и послѣдовательна, пока остается въ области абсолюта. Но практическіе пути для осуществленія намѣченнаго идеала совершенно не опредѣлены Толстымъ. Созданный Толстымъ міръ есть міръ абсолютной свободы и добра. Это по истинѣ царство не отъ міра сего. Мы люди жизни, дѣти возможнаго можемъ только приподнять завѣсу и заглянуть въ царство идеала, подобно узникамъ, глядящимъ въ дверную щелку на солнечный свѣтъ. Но жить въ этомъ мірѣ мы не въ силахъ, и дологъ безконечно трудный путь въ этотъ міръ, Прямая линія — самая кратчайшая дорога только въ геометріи. Но пути, ведущіе на вершину жизненной горы, идутъ зигзагами и длинными обходами и уклонами. Несмотря на кажущуюся простоту рекомендуемыхъ Толстымъ средствъ пассивнаго сопротивленія, въ дѣйствительности эти средства наиболѣе трудныя и самыя безплодныя и, въ тоже время, требуютъ огромнаго мужества и самопожертвованія.

Отказаться платить налоги — значитъ раззориться, — потому что за неплатежъ пойдетъ съ молотка ваше имущество.

Не платить косвенныхъ налоговъ — это значитъ отказаться отъ сахара, питательнаго продукта, отказаться отъ заграничнаго сукна и тысячи нужныхъ предметовъ, обложенныхъ пошлинами.

А почтовыя марки для писемъ тоже должны быть изгнаны изъ употребленія, какъ дающія доходъ казнѣ?

А отказъ отъ службы въ рядахъ бюрократіи и арміи (ни солдатомъ, ни фельдмаршаломъ, ни министромъ, ни сборщикомъ податей!) развѣ не приведетъ къ тому, что худшіе элементы, слабосильные и лѣнивые, станутъ у власти, не опасаясь ни съ чьей стороны конкуренціи.

А отказъ отъ службы въ арміи развѣ не приводилъ уже немногочисленныхъ поклонниковъ Толстого въ ужасное положеніе преслѣдуемыхъ, мучимыхъ жертвъ. Сколько разъ объ этомъ писалъ самъ Толстой.

А отказъ отъ привиллегіи положенія и капиталовъ развѣ не поставилъ бы самого Толстого въ тяжелое положеніе жалкаго поденщика, которому были бы почти совсѣмъ недоступны радости духовной жизни и дальнѣйшее умственное развитіе. Хорошо Толстому построить свою избу въ роскошныхъ барскихъ хоромахъ; ну, а если бы ей пришлось стоять подъ открытымъ небомъ съ разрушенной крышей, съ которой солома ушла на поддержаніе голоднаго скота, — что осталось бы отъ тѣхъ культурныхъ привычекъ, безъ которыхъ невозможна разумная жизнь для современнаго человѣка. Были эпохи, когда даже рабство являлось необходимостью. Что бы создали безъ рабства греки эпохи Софокла, Платона, Аристотеля?!

Такимъ образомъ ученіе Толстого не можетъ быть реализовано въ жизни. Оно осуществляется медленной работой сотенъ поколѣній по линіи приближенія къ идеалу, а разъ допущенъ принципъ приближенія, — мы стоимъ на правильномъ пути предпочтенія меньшаго зла большему и пользованія возможнымъ добромъ, пока недостижимо абсолютное добро.

IV.

Идеалъ анархизма, полной свободы высоко симпатиченъ каждому человѣку. Ни отъ кого не зависитъ никому не принадлежать, — «вотъ счастье, вотъ права», восклицалъ еще Пушкинъ въ стихотвореніи «Изъ Пиндемонте».

Но человѣкъ — животное общественное; онъ нуждается въ обществѣ себѣ подобныхъ — и въ интересахъ безопасности, и для наслѣдованія матерьяльнаго и духовнаго опыта предшествующихъ поколѣній, и въ цѣляхъ раздѣленія труда и во устраненіе страха одиночества.

Но гдѣ общество, тамъ и неизбѣжное стѣсненіе свободы личности въ пунктахъ столкновенія съ чужой волей. Гдѣ общество, тамъ и извѣстныя нормы жизни, — требованія порядка. Даже при самомъ идеальномъ устройствѣ общежитія эти нормы жизни — требованія порядка — неизбѣжны. Всегда будутъ и извѣстныя общественныя повинности, которыя прійдется можетъ бытъ распредѣлить между всѣми, или сдѣлать обязательными, какъ въ наше время обязательна воинская повинность, но для исполненія которыхъ, при всей ожидаемой въ будущемъ сознательности гражданъ, — все же необходима будетъ и извѣстная доля принужденія, — насилія.

Никому не пріятно дежурить ночью въ больницѣ, или на паровозѣ желѣзнодорожнаго поѣзда, или на спасательной станціи, или жить на маякѣ; но это необходимо, и общество съумѣетъ принудить своихъ членовъ къ исполненію общественно-необходимыхъ, хотя бы и непріятныхъ и даже вредныхъ для здоровья, обязанностей.

И такъ, принужденіе, — «насиліе» неизбѣжно даже при самомъ совершенномъ строѣ, даже при условіи паденія капитализма съ его безжалостной эксплуатаціей труда. Тѣмъ больше, конечно, принужденій въ современномъ обществѣ, въ основѣ котораго положенъ не добровольно установленный режимъ порядка и свободы, а организація господства немногихъ надъ многими. Но и эта организація господства неизбѣжно принуждена даже въ своихъ-же интересахъ къ организацію порядка и установленіи извѣстной доли свободы.

Между требованіями порядка и свободы устанавливается извѣстный компромиссъ, опредѣляемый опредѣленнымъ соотношеніемъ реальныхъ силъ. Наиболѣе правильный компромиссъ между требованіями порядка и потребностями свободы тотъ, который подсказывается хозяйственными формами быта. Когда условія порядка и свободы опредѣлены дѣйствительными удобствами сложившагося соціально-экономическаго уклада, наступаетъ наиболѣе желательный для общества компромиссъ между требованіями порядка и свободы, — иначе создается норма добра или общественной правды. Все то, что благопріятствуетъ веденію напр. натуральнаго хозяйства, то и есть добро: что мѣшаетъ — зло.

Большая семья, руководимая старѣйшимъ въ родѣ, — носителемъ всего земледѣльческаго опыта многихъ десятковъ лѣтъ, полезна для натуральнаго хозяйства, и она является основой земледѣльческаго быта: на родномъ полѣ необходимы и мудрость старца, стоящаго во главѣ семьи, и легкая услуга восьмилѣтняго мальчугана, погоняющаго лошадь въ сохѣ. Но вотъ съ объективной необходимостью формы экономическаго быта начинаютъ мѣняться; земля не кормитъ, отливъ въ городъ свободныхъ рукъ создаетъ мануфактуру и промышленность.

Младшіе члены семьи пробудились къ самостоятельности, индивидуальность развивается въ городѣ, гдѣ человѣкъ самъ себѣ голова, — и вотъ разлагается патріархальная семья, разлагается община, выростаютъ новыя условія порядка и новыя потребности свободы. Когда эти новыя взаимоотношенія свободы и порядка опредѣлятся и установятся, создастся новый жизненный компромиссъ между потребностями свободы и порядка, — явится новая правда, новое представленіе объ общественномъ добрѣ, а старая правда перестанетъ быть правдой, окажется тяжелымъ хомутомъ, мѣшающимъ свободному развитію общества.

Но раньше, чѣмъ сложится этотъ новый соціально-политическій у кладъ, — длится томительно долгая переходная эпоха. Старое ветшаетъ, стѣсняетъ, тяготитъ, а новое еще не оформилось, не отлилось въ новыя рамки. Въ эти переходныя эпохи всѣмъ тяжело: и тѣмъ, кто хотѣлъ бы сохранить завѣтныя нормы старины, и тѣмъ, кто ихъ уже не хочетъ.

Въ такія, именно, переходныя эпохи, люди совѣсти и мысли наиболѣе передового класса или передовые люди господствующаго класса ярко и сильно чувствуютъ неправду жизни. Общественныя и этическія противорѣчія встаютъ передъ вдумчивымъ и чуткимъ человѣкомъ во всей своей неприглядной наготѣ. Такъ дольше жить нельзя, думаютъ онѣ, такъ жить никто не хочетъ И вотъ, пока не вырисуется впереди берегъ, пока не обозначатся линіи и контуры новаго уклада жизни въ соотвѣтствіи съ ростомъ новыхъ соціальныхъ элементовъ (напр. буржуазіи, рабочаго класса), для людей, недовольныхъ условіями жизни, намѣчается два выхода: старое поколѣніе говоритъ: назадъ къ старымъ устоямъ жизни, къ завѣтамъ дѣдовъ и отцовъ. И оно готово отстаивать гибнущее прошлое всѣми дозволенными и недозволенными средствами. Во имя старины слагаются гекатомбы человѣческихъ жертвъ.

Рядомъ съ сторонниками старины являются люди чуткой совѣсти и чести, которыхъ неправды жизни терзаютъ, въ психологіи которыхъ еще много сложившихся въ прошломъ настроеніи и предразсудковъ, но которые, при всемъ томъ, не могутъ мириться со стариной. Не видя еще новыхъ общественныхъ и соціальныхъ напластованій, не замѣчая всходовъ молодой соціальной жизни, они лишены творческаго воображенія, чтобы по намекамъ новаго воспроизвести полную картину предстоящихъ соціальныхъ новообразованій. Но не видя выхода и въ возвратѣ къ старинѣ, они находятъ исходъ въ полномъ разрывѣ съ культурой и цѣпями общественнаго порядка. Долой всякое общежитіе, всякій порядокъ, всякое стѣсненіе человѣческой личности, когда она совершается во имя сомнительныхъ благъ государственной жизни! Цивилизація только развратила человѣка, сдѣлала его несчастнымъ, создала богатство и нищету, возбудила въ человѣкѣ всѣ дурные инстинкты. Только въ простотѣ первобытной жизни, въ трудѣ на лонѣ природы — истинное счастье и дѣйствительныя условія для добродѣтельной жизни.

Уже въ буколической поэзіи, въ эпоху гибели Греціи и Рима, чувствуются эти враждебныя культурѣ настроенія.

Когда въ XVIII вѣкѣ Ж. Ж. Руссо громилъ культуру и государственность, онъ не подозрѣвалъ, что на развалинахъ феодально — клерикальнаго строя, уже назрѣвало торжество буржуазіи и капитализма, и звалъ на лоно природы, искренне вѣря, что на его призывъ откликнутся народы.

Л. Н. Толстой тоже зоветъ на лоно природы, къ упрощеннымъ формамъ быта, во имя правды и добра, и не подозрѣваетъ, что и его проповѣдь только знаменуетъ назрѣвающій кризисъ капитализма и грядущее, хотя бы и не скоро, торжество новыхъ соціальныхъ формъ быта. Творчество жизни не прекратилось. Изобрѣтательность человѣка не уперлась въ стѣны тупика. Соціально-политическое строительство само собою прійдетъ къ замѣнѣ отживающихъ формъ быта другими лучшими.

Въ самомъ капиталистическомъ строѣ кроются уже его отрицанія и самъ онъ, и только онъ, организуетъ силы, которыя его замѣнятъ новыми общественными комбинаціями. Коллективизмъ можетъ быть только порожденіемъ капитализма. Вотъ почему капитализмъ и неизбѣженъ въ жизни общества, являясь факторомъ прогрессивнымъ и открывая впереди освободительныя перспективы. Отъ него нѣтъ возврата назадъ, но дорога къ лучшему и болѣе свободному будущему только черезъ него и впереди его. Онъ есть неизбѣжное зло, но онъ и условіе лучшаго, источникъ добра. Л. Н. Толстой не знаетъ законовъ или не имѣетъ никакой вѣры въ законы экономической эволюціи, въ смѣну хозяйственныхъ формъ быта, совершающуюся съ объективной необходимостью и думаетъ повернуть назадъ колесо исторіи, хочетъ разрубить гордіевъ узелъ запутанныхъ соціальныхъ отношеній полнымъ отказомъ отъ цивилизаціи и отъ ея тяжкихъ процессовъ развитія — путемъ возврата къ упрощеннымъ формамъ быта и полнаго отказа отъ всѣхъ формъ насилія. Во имя абсолютной свободы и любви онъ отказывается принять переходные фазисы развитія въ исторіи человѣчества, хотя-бы черезъ нихъ и приближалось общество къ идеалу абсолютной правды. Въ этомъ слабость ученія Л. Н. Толстого. У него нѣтъ практическихъ путей къ постепенному (и признанному имъ) приближенію къ идеалу. Онъ думаетъ, что достаточно твердить о добрѣ и любви, что-бы люди усвоили эти идеалы во всей глубинѣ и широтѣ ихъ содержанія. Онъ забываетъ, что однихъ голыхъ утвержденій-Добро, Любовь — не достаточно для выясненія ихъ содержанія; что каждая эпоха вкладываетъ въ нихъ свой соціальный смыслъ; что, напримѣръ, левинская правда — которой онъ искренне вѣрилъ, была только правдой порядочнаго помѣщика средней руки.

V.

Если бы удалось перескочить вмѣстѣ съ Толстымъ въ область абсолютнаго добра, то его царство было бы недолговѣчно. Обыкновенно анархисты указываютъ три положенія, на которыхъ покоится ихъ доктрина.

Первое это, что законъ санкціонируетъ только установившіяся отношенія. Но это утвержденіе не совсѣмъ вѣрно. Во первыхъ потому, что общество состоитъ изъ разныхъ группъ населенія, съ неодинаковымъ уровнемъ культуры и разными интересами. Прогрессивный подоходный налогъ безусловно" непріятенъ богатымъ, но полезенъ обществу и массамъ. Санитарныя требованія могутъ казаться излишними невѣжественной массѣ, но онѣ крайне желательны и часто вводятся принудительно. Когда на стражѣ закона стоитъ представительное учрежденіе (земство, дума, парламентъ), то законъ соблюдается съ большей тщательностью. Законы являются организующей силой, завершающей и закрѣпляющей процессы жизни. Но, — возражаютъ анархисты, — всякій парламентъ, даже избранный на основѣ всеобщаго избирательнаго права, давитъ меньшинство сплоченнымъ большинствомъ.

Конечно, это крупный недостатокъ парламентаризма, и не единственный, но критика этихъ недостатковъ давно уже началась, и соціальные и политическіе реформаторы видятъ уже выходы. Возникаетъ вопросъ и выясняется возможность огражденія правъ и интересовъ меньшинства, путемъ пропорціональнаго представительства, роста автономій и самоуправленій, наконецъ, изданіемъ законовъ и для большинства, и для меньшинства, — въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ это совмѣстимо. Конечно, и всеобщее избирательное право вовсе не гарантія справедливости при господствѣ денежнаго хозяйства. Примѣры Франціи и Америки показываютъ, что пока есть капиталы, тресты и блоки, — богатые люди имѣютъ массу преимуществъ, что-бы. создать желательное для себя большинство.

Пока царитъ капитализмъ и существуетъ купля-продажа, можно покупать и голоса, продавать большинство и меньшинство. Выходъ не въ отказѣ отъ парламентаризма, и не въ преждевременномъ отказѣ отъ капитализма, а въ преодолѣніи его болѣе сложными формами соціальной жизни, которыми была бы обезпечена личная независимость каждаго человѣка.

Третье соображеніе, высказываемое анархистами противъ государства, сводится къ утвержденію, что законы излишни и могутъ быть съ успѣхомъ замѣнены договорами при высокомъ уровнѣ умственнаго и нравственнаго развитія гражданъ..

Этотъ высокій уровень долженъ быть, очевидно, одинаковъ для всѣхъ. Но какъ создать его? Куда дѣваться съ атавизмомъ, съ неравенствомъ способностей, съ различіемъ климатическихъ и другихъ условій развитія? Какъ быть съ прирожденными преступниками? Вѣдь ихъ порождаютъ не однѣ неблагопріятныя условія соціальной жизни; иное идетъ отъ наслѣдственностію властвуютъ и инстинкты. Уничтоженіе законовъ и всякаго Принужденія поставило бы цѣлый рядъ общественно полезныхъ предпріятій въ очень неустойчивое положеніе. желѣзныя дороги, почта, телеграфъ, водопроводъ, освѣщеніе — требуютъ неустанной, отчетливой и неукоснительной работы. Здѣсь пріостановки быть не можетъ, и всякая единоличная неисправность можетъ отразиться гибельно на цѣломъ. Здѣсь соглашеній поддерживаемыхъ силою одного общественнаго мнѣнія недостаточно. Необходимо и принужденіе.

Если-бы принципы анархизма получили жизненное выраженіе, то послѣдствіемъ былъ бы возвратъ къ первоначальнымъ формамъ феодальнаго быта: болѣе сильный и нецеремонный подчинилъ бы себѣ болѣе робкихъ и слабыхъ. Своеволіе единицъ привело бы къ новой тираніи. Культура бы рухнула, а съ упадкомъ техники и науки человѣчество вернулось бы къ первоначальному состоянію дикарей. Пассивное сопротивленіе оказалось бы такимъ-же безплоднымъ, какъ и его антиподъ — терроръ. Христіанство съ своей проповѣдью моральнаго усовершенствованія ничего не съумѣло сдѣлать за двѣ тысячи лѣтъ существованія. Да и что такое моральное усовершенствованіе? И нѣмецкій «юнкеръ», и Константинъ Левинъ, и монахъ затворникъ думаютъ, что имъ вполнѣ ясны принципы моральнаго усовершенствованія, а между тѣмъ они у всѣхъ трехъ — разные.

Плехановъ, резюмируя свои возраженія противъ анархизма, утверждаетъ, что основныя требованія анархистовъ неосуществимы, ихъ идеалъ — утопія, политика вредна въ своей основѣ, а ихъ планы и мечты привели бы именно къ тому, что они сами отрицаютъ..

Съ этой точки зрѣнія положеніе Л. Н. Толстого, какъ создателя евангелическаго анархизма, очень трагично. Религіи онъ не создалъ; для этого необходимъ восторгъ вдохновенія и молитвы, необходимы мистицизмъ (credo quia absurdum est!) и жертвы. Но у Толстого слишкомъ ясный и трезвый умъ, чуждый поэзіи молитвенныхъ восторговъ. Самъ Толстой не принесъ жертвъ на алтарь своего ученія, не пострадалъ за него. Страданіе освящаетъ всякое религіозное ученіе. Быть можетъ, впрочемъ, Голгоѳой Толстого, по мѣткому замѣчанію Мережковскаго, и является то обстоятельство, что онъ никогда не зналъ Голгоѳы, не терпѣлъ страданій. И Толстой это чувствуетъ, и жаждетъ пострадать за свои убѣжденія. Не разъ онъ и обращался къ правительству съ требованіемъ, что-бы за его убѣжденія карали не его сторонниковъ, а его самого.

У Толстого, весь міръ — поклонники, но послѣдователей его взглядовъ почти нѣтъ. Два три пріятеля, два три Толстовскихъ кружка (земледѣльческія колоніи), которые быстро распались — вотъ и все, что дала Толстовская пропаганда. Изъ писателей Толстой имѣлъ нѣкоторое вліяніе на Чехова, но и онъ очень скоро освободился отъ этого вліянія. Даже въ собственной семьѣ Толстой одинокъ. Она любитъ его, но не раздѣляетъ его взглядовъ, а вѣдь кажется здѣсь, въ родной и нѣжно любимой и любящей семьѣ, Толстой имѣлъ возможность невозбранно и неустанно проповѣдовать свое ученіе. И любятъ Толстого, по крайней мѣрѣ у насъ въ Россіи, тѣ, кого онъ не признаетъ. Онъ отвергъ русскую революцію, а ея элементы преклоняются передъ нимъ. Толстой проклинаетъ всю нашу либеральную интеллигенцію, а она благословляетъ его и благоговѣетъ передъ нимъ; Толстой сурово осудилъ свою художественную дѣятельность, а мы восхищаемся ею. Толстой противъ рабочихъ организацій и классовой борьбы, но именно рабочіе несутъ свои гроши на организацію Музея Имени Толстого. Есть что то отрадное въ томъ фактѣ, что общественное движеніе, отрицаемое Толстымъ, тянется съ благоговѣніемъ къ великому проповѣднику: очевидно, обѣ стороны сближаетъ жизненная сила добра, присущая и тѣмъ и другимъ.

Насъ всѣхъ плѣняетъ и трогаетъ въ Толстомъ чуткая совѣсть, не знающая компромиссовъ, поражаетъ сила отрицательнаго анализа, глубокая и смѣлая критика неправдъ жизни; насъ восхищаетъ неувядающая красота его души, вѣчно ищущей правды, глубоко негодующей противъ всякой житейской мерзости. Его языкъ честенъ и правдивъ, какъ и его творчество; его поступки благородны; его мысли — мысли джентельмена въ лучшемъ значеніи этого слова. Въ Толстомъ восхищаетъ насъ это удивительно глубокое отвращеніе ко всякому насилію, неправдѣ, эксплуатаціи.

Стоя почти обѣими ногами въ могилѣ, не перестаетъ онъ возмущаться всякимъ злодѣяніемъ, и его честный голосъ далеко разноситъ по цѣлому свѣту негодующія рѣчи: «не могу молчать!»

Толстой — сама терпимость, сама гуманность, сама любовь. Передъ его лицомъ склоняется безсильная вражда, немыслима національная злоба, невозможно человѣконенавистничество. Это самый обаятельный и — хотя и самый одинокій, но и самый любимый человѣкъ нашего времени. День его 80-ти лѣтія былъ поистинѣ днемъ именинъ человѣчества, у котораго много именъ — и Софоклъ, и Шекспиръ, и Ньютонъ, и Марксъ и, самое молодое, но самое любимое имя — Левъ Николаевичъ Толстой. Старѣющее человѣчество любитъ Толстого, какъ пожилые родители — своего самаго младшаго сына.

Для насъ, русскихъ, Толстой вдвойнѣ дорога, и близокъ. Начиная съ Новикова, Радищева и Бѣлинскаго русская интеллигенція живетъ тѣми-же началами гуманности, человѣчности, которыя составляютъ сущность ученія Толстого. Уже Бѣлинскій говорилъ въ своемъ письмѣ къ Гоголю, что Вольтеръ, ненавидѣвшій католическихъ поповъ и ненавидимый ими, погасилъ въ Европѣ костры инквизиціи и былъ въ гораздо большей степени христіаниномъ, чѣмъ все католическое духовенство. Эту точку зрѣнія христіанства безъ догмы и обрядовъ проповѣдовалъ и Толстой. И когда мы читаемъ Толстого, мы испытываемъ глубокое нравственное утѣшеніе. Пусть дорога къ Добру иная чѣмъ та, которую указываетъ яснополянскій мыслитель — мы знаемъ, что великій идеалъ впереди насъ, и мы идемъ къ нему.

Пусть разбитъ и поруганъ святой идеалъ,

И струится невинная кровь —

Вѣрь, настанетъ пора и погибнетъ Ваалъ

И вернется на землю любовь.

Не въ терновомъ вѣнкѣ не съ крестомъ на согбенныхъ плечахъ

Въ міръ прійдетъ она въ силѣ и славѣ своей

Съ яркимъ свѣточемъ счастья въ рукахъ.

И мы вѣримъ, что не будетъ на свѣтѣ ни меча, «ни безкрестныхъ могилъ, ни позорныхъ столбовъ», и что-какъ бы ни падало низко человѣчество, оно никогда не утратитъ вѣры въ добро.

Но «міръ не захлебнется въ крови», и не потому что «утомится безумной борьбой», — прійдетъ къ началамъ добра и правды, — онъ шествуетъ къ нимъ путемъ разумной борьбы и соціальнаго творчества.

А теперь, когда ночь вокругъ такъ безотрадно темна, Л. Н. Толстой поддерживаетъ въ насъ вѣру въ грядущее торжество Добра. Онъ только повторилъ Христа, но повторилъ въ новыхъ близкихъ для насъ формахъ современной живой рѣчи, въ новыхъ близкихъ для насъ образахъ. Надъ сѣдою головою маститаго старца горитъ лучъ безсмертія, словно солнечный лучъ на бѣлоснѣжной вершинѣ горы. Въ долинѣ еще ночь, клубятся туманы, — «слышно злое ворчаніе псовъ» и поднимаются кверху предразсвѣтные міазмы. Но сквозь просвѣты мы видимъ сверкающій алмазами солнечный лучъ и знаемъ, что день настанетъ, солнце взойдетъ и разгонитъ тьму.

---

1. Въ Тенишевскомъ залѣ, въ театрѣ Комиссаржевской, въ залѣ Петровскаго Училища, въ залѣ Нобеля, въ Академіи Художествъ, въ Смоленской школѣ и на Нарискихъ курсахъ, а всего 17 разъ.
2. Курсивъ всюду нашъ. К. А.
3. И. Н. Бирюковъ. Біографія т. I. стр. 108 и др.
4. Бирюковъ т. I, стр. 270.
5. Кросби. Д. Н. Толстой, какъ школьный учитель.
6. У Толстого 9 человѣкъ дѣтей, изъ коихъ младшій сынъ родился въ 1891 году.
7. Замѣчательно, что въ романѣ Толстого это презрѣніе прямопропорціонально родовитости. Всего сильнѣе оно у старика Болконскаго, гораздо слабѣе у Ростовыхъ, совсѣмъ отсутствуетъ у Безухова.
8. Объ этомъ прекрасныя страницы въ книгѣ Драгомірова о «Войнѣ и мирѣ».
9. Ср. извѣстное письмо свящ. Григорія Петрова къ митрополиту Антонію.
10. Вскорѣ угодливость іерарховъ оказалась такъ велика, что при Александрѣ I одинъ изъ митрополитовъ былъ мистикомъ.
11. Что этихъ намѣренныхъ искаженій масса — достаточно судить хотябы только по сличенію церковно-славянскаго текста евангелія съ русскимъ переводомъ. Такое слово какъ дондеже съ совершенно точнымъ смысломъ всюду переводится правильно: пока не, а въ текстѣ: Марія не зна Іосифа дондеже и т. д. это слово переведено: какъ вдругъ.
12. Эту цитату приводитъ Кропоткинъ со ссылкой на сочиненіе «Въ чемъ моя вѣра». Но въ этомъ сочиненіи мы не нашли цитируемыхъ мѣстъ и, вѣроятно, Толстой исключилъ ихъ впослѣдствіи.
13. Въ настоящее время такіе молитвенные дома евангелистовъ существуютъ и въ провинціи, напр. въ Кіевѣ. Недавно возникла такая же Толстовскаго типа община и въ Петербургѣ. Ея исповѣданіе вѣры обстоятельно изложено въ журналѣ «Христіанинъ» № 5.
14. И можно указать нѣсколько статей Л. Н. Толстого, гдѣ онъ высказывается и за еще болѣе умѣренныя реформы. Такь напр. въ одной изъ своихъ статей 80-хъ годовъ онъ скромно выражаетъ пожеланія, чтобы уничтожены были земскіе начальники.
15. О революціи. В. Чертковъ и предисловіе Л. Н. Толстого, стр. VIII. 1904 г.