Лётные (Мамин-Сибиряк)/Версия 2/ДО

Лётные
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru • Из рассказов о жизни сибирских беглых.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ТОМЪ ЧЕТВЕРТЫЙ ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ ЛЁТНЫЕ*). Изъ разсказовъ о жизни сибирскихъ бѣглыхъ. *) Лётными на Уралѣ называютъ бродягъ.

I.

На Татарскомъ островѣ они прятались уже четвертый день. Весеннія ночи были свѣтлыя, теплыя; гдѣ-то въ кустахъ черемухи заливался соловей; рѣчная струя тихо-тихо сосала берегъ и ласково шепталась съ высокой зеленой осокой. По ночамъ, въ глубокой ямкѣ, выкопанной лётными въ срединѣ острова и обложенной изъ предосторожности со всѣхъ сторонъ большими камнями и свѣжимъ дерномъ, курился огонекъ; самый огонь съ берега нельзя было замѣтить, а виднѣлся только слабый дымокъ, который тянулся внизъ синеватой пленкой и мѣшался съ бѣлымъ ночнымъ туманомъ.

Конечно, лётные, изъ страха выдать себя, не разложили бы огня, но ихъ заставила неволя: одинъ изъ троихъ товарищей былъ боленъ и все время лежалъ около огонька, напрасно стараясь согрѣться. Въ партіи онъ былъ извѣстенъ подъ именемъ Ивана Несчастной-Жизни, какъ онъ называлъ себя на допросахъ у становыхъ и слѣдователей. Теперь онъ лежалъ у огонька, завернувшись въ рваную сермяжку, изъ-подъ которой глядѣло черными округлившимися глазами желтое, больное лицо. Изношенная баранья шапка закрывала лобъ до самыхъ бровей. Широкія губы запеклись, носъ обострился, глаза свѣтились лихорадочнымъ блескомъ. Иванъ сильно перемогался и отлеживался въ своей ямкѣ около огонька, какъ отлеживается отъ лихихъ болѣстей по ямамъ, логовамъ и «язвинамъ» разное лѣсное звѣрье. Онъ не жаловался, не стоналъ, а только иногда сильно бредилъ по ночамъ — кричалъ, размахивалъ руками и все старался куда-нибудь спрятаться. Въ больномъ мозгу несчастнаго бродяги безъ конца шевелилась мысль о преслѣдованіи.

— Опомнись, зелена муха, Христосъ съ тобой! — уговаривалъ Ивана товарищъ, длинный и костлявый «Іосифъ-Преврасный». — Ночесь въ воду было совсѣмъ бросился, ежели бы я тебя за ногу не сохватилъ… Какъ начнетъ блазнить, ты сейчасъ молитву и сотвори. Я такъ-ту въ тайгѣ безъ малаго недѣли съ три вылежалъ, и все молитвой больше…

Иванъ приходилъ въ себя, трясся всѣмъ тѣломъ и какъ-то разомъ весь опускался — это были послѣднія вспышки сохранившейся въ больномъ тѣлѣ энергіи, выкупаемыя тяжелымъ разслабленіемъ. Послѣ такихъ галлюцинацій больной долго лежалъ съ закрытыми глазами, весь облитый холоднымъ потомъ; онъ чувствовалъ, что съ каждымъ днемъ его все болѣе и болѣе тянетъ къ землѣ и онъ теряетъ послѣднія крохи живой силы. Но, какъ ни было тяжело Ивану, онъ никогда не забывалъ своей пазухи и крѣпко держался за нее обѣими руками; за пазухой у него хранилась завернутая въ тряпье завѣтная «машинка», т.-е. деревянная шкатулочка съ необходимымъ приборомъ для отливки фальшивыхъ двугривенныхъ.

— Иванъ, ты, того гляди, помрешь… —нѣсколько разъ довольно политично заговаривалъ Іоcифъ-Прекрасный. — Отдай загодя намъ съ Переметомъ машинку-то, — съ собой все одно не возьмешь.

— Поправлюсь, дастъ Богъ…

— Куды поправишься!.. Ей-Богу, Иванъ, помрешь, вѣрно говорю!.. А намъ съ Переметомъ далеко еще брести, веселѣе бы съ машинкой…

— Не мели!

— Ну, зелена муха, не кочевряжься… говорю, помрешь!

Хохолъ Переметъ не принималъ никакого участія въ этихъ переговорахъ, потому что вообще былъ человѣкъ крайне сдержанный и не любилъ болтать понапрасну. Въ партіи онъ былъ всѣхъ старше и въ свои пятьдесятъ лѣтъ сохранилъ завидное здоровье. Переметъ больше всего любилъ лежать на солнышкѣ, на самомъ припекѣ, закинувъ свою хохлацкую голову и зажмуривъ свои карія казацкія очи. Къ усахъ и въ давно небритой бородѣ у него уже серебрилась сѣдина. Въ трудныхъ случаяхъ своей жизни Переметъ говорилъ только одно слово: «нэхай», и тяжело принимался насасывать свою трубочку-носогрѣйку. Рядомъ съ нимъ Іосифъ-Прекрасный казался какимъ-то вихлястымъ и совсѣмъ несуразнымъ мужикомъ. Его рябое худощавое лицо, съ бѣлобрысыми подслѣповатыми глазками, отличалось необыкновенной подвижностью, точно Іосифъ-Прекрасный вѣчно къ чему-нибудь прислушивался, какъ заяцъ на угонкахъ. Въ немъ именно было что-то заячье.

— Бросится ужо въ воду, да и утонетъ вмѣстѣ съ машинкой, зелена муха… — нѣсколько разъ повѣрялъ Іосифъ-Прекрасный свои опасенія Перемету и зорко караулилъ больного товарища.

— Нэхай, — отцѣживалъ хохолъ.

— А куда мы безъ машинки?..

Не разъ, просыпаясь по ночамъ, Іосифъ-Прекрасный крѣпко задумывался надъ вопросомъ, какъ завладѣть машинкой, и ему приходили въ голову страшныя мысли: представлялись размозженная голова, окровавленное мертвое лицо, судорожно сжатыя безсильныя руки… Но эта картина пугала самого Іосифа-Прекраснаго, и онъ начиналъ молиться вслухъ, чтобы отогнать смущавшаго бѣса. Чтобы разсѣяться отъ накипавшихъ злыхъ мыслей, Іосифъ-Прекрасный по цѣлымъ днямъ бродилъ по Татарскому острову и по-своему изучалъ во всѣхъ тонкостяхъ этотъ клочокъ, а главнымъ образомъ — поселившихся на немъ птицъ. По этой части Іосифъ-Прекрасный былъ великій артистъ и отлично зналъ всякое птичье «обнакновеніе»: какая птица какъ живетъ, гдѣ вьетъ гнѣздо, какими способами обманываетъ своихъ враговъ.

Больной Иванъ подозрѣвалъ душевное состояніе своего пріятеля, но больше опасался молчаливаго хохла, особенно по ночамъ, когда тотъ, завернувшись въ старый полушубокъ, неподвижно лежалъ въ двухъ шагахъ отъ него. Кто знаетъ, что у такого человѣка на умѣ: молчитъ-молчитъ, да какъ хватитъ соннаго камнемъ по башкѣ — только и всего.

Сошлись они всѣ трое случайно, въ сибирской тайгѣ, и хотя общая бродяжническая жизнь, переполненная общими приключеніями и опасностями, сильно сближаетъ людей, но они все-таки мало знали другъ друга, потому что, по какой-то особенной бродяжнической деликатности, избѣгали интимныхъ разговоровъ о томъ прошломъ, которое всѣхъ ихъ загнало въ далекую и холодную Сибирь. Это послѣднее происходило отчасти потому, что бродяги рѣдко говорятъ правду о себѣ даже другъ другу, тѣмъ болѣе, что и сходятся они въ маленькія артельки только на пути черезъ Сибирь, а тамъ, какъ перевалятъ благополучно черезъ Уралъ, всякому приходится итти уже въ одиночку.

— Братцы, шли бы вы впередъ… своей дорогой… — нѣсколько разъ говорилъ слабымъ голосомъ Иванъ. — Я, можетъ, долго залежусь.

— Лежи, знай, зелена муха, а мы отдохнемъ малость, — отвѣчалъ Іосифъ-Прекрасный за всѣхъ. — Слышь, по дорогамъ лётныхъ не пропускаютъ… на трахту недавно человѣкъ двадцать пымали. Обождемъ, до осени далеко.

Разговоръ обыкновенно на этомъ обрывался, и лётные молча раздумывали, каждый про себя, свою думу.

Весеннія ночи были коротки, но для больного, которому приходилось сторожиться отъ своихъ товарищей, онѣ казались безконечными. Стоило закрыть глаза, и начинались самыя мучительныя грезы: представлялся опасный побѣгъ съ каторги, лица гнавшихся по пятамъ конвойныхъ солдатиковъ, догнанный солдатской пулей товарищъ по побѣгу, а тамъ дальше слѣдовало страшное блужданіе по тайгѣ, гдѣ приходилось дней по пяти сидѣть безъ куска хлѣба. Страшные таежные овода заѣдаютъ человѣка на смерть, какъ это и случается съ заблудившимися въ тайгѣ бѣглыми; рветъ его таежный звѣрь, но всѣхъ ихъ хуже таежный дикій человѣкъ, который охотится за «горбачомъ», какъ называютъ тамъ бѣглыхъ, съ винтовкой въ рукахъ… Все это представлялось больному бродягѣ съ мучительной ясностью, и онъ въ сотый разъ переживалъ всѣ муки и опасенія, перенесенныя имъ въ бѣгахъ: душилъ его прямо за горло таежный медвѣдь, выслѣживалъ бурятъ, верхомъ на лошади, нацѣлившись винтовкой… Видѣлъ онъ квадратное желтое лицо с.ъ косыми глазами, и кровь стыла въ жилахъ, потомъ видѣлъ громадную сибирскую рѣку, потонувшую въ плоскихъ мертвыхъ берегахъ; видѣлъ, какъ горами шелъ по ней весенній ледъ, а онъ самъ, съ шестикомъ въ рукахъ, прыгалъ съ одной льдины на другую, перебираясь на другой берегъ. Это была Обь… Иванъ Несчастной-Жизни навѣки было-скрылся подъ разступившейся обской льдиной, которая проглотила бы его вмѣстѣ съ машинкой, но близко былъ берегъ, и бродяга выплылъ. Пришлось итти въ мокрыхъ оледянѣвшихъ лохмотьяхъ: въ холодной Оби и зачерпнулъ Иванъ свою болѣзнь, которую несъ до самаго Зауралья, куда рвалась его душа. Еще въ тюремномъ казематѣ видѣлъ онъ вотъ этотъ самый Татарскій островъ и наконецъ добрался до него, но здѣсь послѣднія силы оставили Ивана, и онъ даже не могъ подняться на ноги, чтобы посмотрѣть на знакомый берегъ родной рѣки.

II.

Такъ прошло цѣлыхъ три дня. Запасы кое-какіе были, погода стояла отличная, и лётные пока ничего не предпринимали, наслаждаясь благословеннымъ покоемъ. Да и пора было отдохнуть, потому что всѣ они бродяжничали ужъ «близко полгода», — даже у здоровеннаго Филиппа Перемета, и у того по временамъ ныла каждая косточка.

На четвертую ночь Ивану пришлось особенно тяжело, и онъ лежалъ около огня въ тяжеломъ полузабытьѣ. Ночь выпала ясная, немножко холодная, съ сильной росой; надъ островомъ и надъ рѣкой стояла какая-то молочная мгла, чутко вздрагивавшая отъ малѣйшаго звука. Кусты тальника, смородины и вербы, которыми поросъ весь островъ, казались гораздо выше, чѣмъ днемъ, и сливались въ большія темныя массы. Гдѣ-то далеко, на берегу Исети, заливались два соловья. Иногда у самаго острова глухо всплескивала вода, — это металась въ заводи крупная рыба; гдѣ-то далеко-далеко, точно подъ землей, глухо лаяла собака. Иванъ иногда глядѣлъ на небо, усѣянное звѣздами, и ему оно казалось громадной синей трубой, опрокинувшейся широкимъ концомъ какъ разъ надъ самымъ Татарскимъ островомъ. Отяжелѣвшіе глаза слипались сами собой, но ухо чутко сторожило малѣйшій шорохъ, заставляя бродягу вздрагивать. То казалось ему, что къ острову осторожно подплываетъ лодка, то въ кустахъ слышались крадущіеся шаги и подозрительный трескъ. Больному «блазнило» вдвойнѣ, и онъ смѣшивалъ галлюцинаціи съ дѣйствительностью.

Передъ самымъ утромъ, когда небо начало заволакиваться туманомъ, больной началъ совсѣмъ засыпать, но надъ самой его головой жалобно пискнула маленькая птичка, выпугнутая изъ гнѣзда совкою. Это былъ скверный знакъ, и Иванъ только-что хотѣлъ разбудить спавшихъ товарищей, какъ на его плечо легла чья-то тяжелая рука.

— Не трожь… — прошепталъ чей-то голосъ, и изъ темноты надъ Иваномъ наклонилась сгорбленная широкая фигура. — Я съ хорошимъ словомъ къ вамъ пришелъ: миръ на стану!

— Садись, такъ гость будешь.

— Я и то въ гости пришелъ… — засмѣялся гость и усѣлся къ огню на корточки, по-татарски. — Сколько тутъ васъ: трое? Такъ и есть. Эхъ, вы, и бродяжить-то не умѣете: разѣ бродяги по ночамъ огни раскладываютъ, а? Наши парнишки всю деревню переполошили. Въ ночномъ лошадей стерегли, а на острову дымокъ; ну, сейчасъ въ деревню: «лётные на Татарскомъ острову…»

— Да вотъ неможется что-то, — около огонька все какъ будто способнѣе…

— Ну, это статья другая!.. — согласился гость и, не торопясь, принялся раскуривать свою трубку-носогрѣйку.

Спавшіе бродяги проснулись, по продолжали лежать съ закрытыми глазами, наблюдая ночного гостя съ волчьей осторожностью.

— Ишь дьявола, хотятъ дядю Листара оммануть! — весело проговорилъ гость и опять засмѣялся. — У меня такой пѣтушокъ былъ: засунетъ голову въ полѣнницу и думаетъ, что его не видно… занимательный былъ пѣтушокъ. А вы, братцы, не сумлѣвайтесь: дядя Листаръ самъ въ лётныхъ-то колотился годовъ съ пять и всю эту музыку произошелъ, какъ же!..

— Ты изъ Тебеньковой будешь? — спросилъ Иванъ,

— Тебеньковскій. Міръ меня, значитъ, послалъ испытать васъ, съ добромъ или съ худомъ вы пришли. Время лѣтнее, въ деревнѣ только старые да малые, ну, чтобы баловства какого не вышло. А я такъ про себя-то мерекаю: чистые дураки эти наши мірскіе мужики…

Дядя Листаръ однимъ движеніемъ головы молодцовато передвинулъ свою шляпенку съ уха на ухо и опять засмѣялся хриплымъ смѣшкомъ, прищуривъ свой единственный глазъ. Лицо у него было сильно изрыто оспой, одинъ глазъ вытекъ и былъ закрытъ ввалившимся вѣкомъ; жиденькая желтая бороденка глядѣла старой мочалкой. Одѣтъ онъ былъ въ изгребную синюю рубаху домашняго дѣла и такіе же порты. Широкая сгорбленная спина и длинныя руки выдавали деревенскаго силача, видавшаго виды, о чемъ свидѣтельствовалъ единственный глазъ дяди Листара, который смотрѣлъ какъ-то особенно воровски.

Іосифъ-Прекрасный и Переметъ поднялись со своихъ мѣстъ и подсѣли къ огоньку, разглядывая дядю Листара исподлобья.

— Издалече будете? — спрашивалъ старикъ тономъ своего человѣка.

— Ничего-таки… здорово отмахнули, — хвастливо отвѣтилъ Іосифъ-Прскрасный, грѣя свои длинныя руки надъ огнемъ. — Изъ-подъ Иркутскова бурскимъ, третью тыщу доколачиваемъ.

— Такъ… Мѣсто знакомое: самъ изъ-подъ Иркутскова уходилъ,

— Нно-о?

— Вѣрно… Я тутъ конокрадствомъ займовался, ну, одного человѣка и порѣшили грѣшнымъ дѣломъ. По этому самому случаю меня и засудили, старые тогда суды были. Было-таки всячины… охъ-хо-хо!

— А глазъ куда дѣвалъ? — спросилъ Іосифъ-Прекрасный.

— Это, милый другъ, одинъ кыргызь мнѣ замѣтку оставилъ… ха-ха!.. Въ ордѣ мы коней воровали у нихъ, ну и тово, прямо копьемъ да въ глазъ кыргызь проклятущій и угадалъ. Такъ вотъ, други милые, пришелъ я къ вамъ отъ своихъ: міръ послалъ… опасятся насчетъ баловства. Обыкновенно — дураки; я про мужиковъ-то: лётные, какъ зайцы, чего ихъ бояться… всякому до себя.

— Вѣрное твое слово… Намъ бы только до своихъ мѣстовъ пройти, а не до баловства. Да вотъ Иванъ что-то больно разнемогся дорогой, да и на трахту, сказываютъ, тово…

— Насчетъ трахту не сумлѣвайтесь: пустое… — успокоилъ дядя Дистаръ. — Конечно, не прежняя пора, ну, все-таки, ежели съ умомъ, такъ хошь на тройкѣ поѣзжай.

— А какъ въ Шадриномъ нонѣ? — полюбопытствовалъ Переметъ,

— Въ шадринсксмъ острогѣ? Дрянь дѣло: изгадили мѣсто совсѣмъ… Прежде шадринскій-то острогъ всѣ лётные даже весьма уважали: не острогъ былъ, а угодникъ. Первое — насчетъ харчу не стѣсняли, а второй — майданъ…

— Слыхивали и мы, какъ же.

— Какъ не слыхать: первое мѣсто было для лётныхъ… Сами бродяжки туда гли по осени, чтобы перезимовать. Шестьсотъ, семьсотъ душъ набиралось… А нынче шабашъ, строгости вездѣ пошли… начальство тоже новое…

Лётные разговорились съ дядей Листаромъ, какъ со своимъ братомъ, и разсказали, кто и куда пробирается: Іосифъ-Прекрасный шелъ на Волгу, въ свою Нижегородскую губернію, хохолъ Переметъ куда-то въ Черниговскую, Иванъ Несчастной-Жизни за Уралъ, въ Чердынскій уѣздъ. Собственно, говорилъ одинъ Іосифъ-Прекрасный, вообще большой краснобай по природѣ.

— Такъ, говоришь, ваши тебеньковскіе сильно испужались насъ, а? — спрашивалъ онъ дядю Листара въ третій разъ. — А ты имъ скажи, своимъ-то мірскимъ, что наше дѣло смиренное: передохнемъ малость и опять къ своимъ мѣстамъ поволокемся.

— Скажу, скажу… Дурачье эти наши мужики самые, правду надо говорить, — философски разсуждалъ дядя Листаръ, разставляя руки. — А того не сообразятъ, что всѣ подъ Богомъ ходимъ: сегодня я справный, самый естевой мужикъ, а завтра заминка вышла, и я самъ въ лётные попалъ… Это какъ? Понимать все это надо, а не то, чтобы бояться. У насъ въ Тебеньковой экъ-ту одинъ брательникъ другого топоромъ зарубилъ, ну, большая неустойка вышла; засудили сердягу, теперь тоже, поди, въ лётныхъ гдѣ-нибудь по Сибири мается.

— А много лётныхъ черезъ ваши мѣста проходитъ?

— Страсть сколько: день и ночь идутъ… по одному, по два, по три. У насъ насчетъ этого даже очень способно — никто пальцемъ не пошевелитъ бродяжку настоящаго, а еще кусочекъ хлѣба подастъ. Не какъ въ этой проклятущей Сибири — тамъ, братъ, травятъ горбачей, какъ зайцевъ. Эти желторотые сибиряки — сущіе псы… А у насъ у каждой избы такая полочка къ окну пришита, чтобы на ночь бродяжкамъ хлѣбъ выставлять. Бабы у насъ жальливыя насчетъ бродяжекъ… Вотъ разбойникамъ да конокрадамъ спуску же дадимъ, это ужъ точно!

Въ этой мирной бесѣдѣ не принималъ участія только одинъ больной Иванъ: онъ лежалъ съ закрытыми глазами и молча слушалъ болтовню лётныхъ съ дядей Листаромъ. Послѣдняго онъ узналъ по голосу и теперь старался не попадаться ему на глаза: еще узнаетъ, пожалуй, и разблаговѣститъ въ Тебеньковой.

— Вы-бы, черти, хоть землянку сдѣлали, что ли, — говорилъ дядя Листаръ, собравшись уходить. — Мало ли какая причина: дождичкомъ прихватитъ, росой тоже… невпримѣръ способнѣе землянка-то, а то попросту балаганъ оборудуйте. У насъ жить можно: народъ естевой, не чета сибирскимъ-то челдонамъ. Худого слова не услышите, ежели себя будете соблюдать… Только вотъ съ писаремъ надо будетъ маленько сладиться, и чтобы прижимки какой не вышло. Наши шадринскіе писаря, какъ помѣщики: приступу къ нимъ нѣтъ.

— Ужъ какъ-нибудь сладимся, зелена муха…

III.

Татарскій островъ издали походилъ на громадную зеленую піалку. Вѣка Исеть плыла здѣсь широкимъ плесомъ, точно въ пеленой бархатной рамѣ изъ вербы, ольхи, смородины и хмеля. Кругомъ, насколько хваталъ глазъ, разстилалась безъ конца-краю панорама полей, сливавшихся на горизонтѣ съ благодатной ишимской степью; два-три кургана едва напоминали о близкомъ Уралѣ, откуда выбѣгала красивая Исеть, вся усаженная богатыми селами, деревнями и деревушками, точно гигантская нитка бусъ. Мѣсто было широкое и привольное, какія встрѣчаются только въ благословенномъ Зауральѣ, гдѣ весело сбѣгаютъ въ Исеть рѣки: Теча, Синара и Міясъ, эти настоящія земледѣльческія артеріи.

Въ полуверстѣ отъ Татарскаго острова, внизъ по теченію Исети, на плоскомъ песчаномъ берегу, плотно усѣлось своими двумя сотнями избъ богатое село Тебеньково. Издали красовалась бѣлая каменная церковь; единственная широкая улица тянулась по берегу версты на двѣ, какъ это бываетъ въ настоящихъ сибирскихъ селахъ. Съ тебеньковской колокольни можно было разсмотрѣть нѣсколько другихъ селеній: верстахъ въ десяти вверхъ но теченію Исети горбились крыши деревни Чазевой; внизъ по теченію, прикрытое зеленымъ холмомъ, пряталось село Мутовкино; въ сторонѣ, гдѣ синѣлъ старинный башкирскій боръ, какъ свѣча, бѣлѣла высокая колокольня села Пятигорь. Эту картину портило отсутствіе лѣса — отъ прежнихъ вѣковыхъ лѣсныхъ дебрей, на пространствѣ сотенъ квадратныхъ верстъ, сохранился только пятигорскій боръ, жиденькіе березовые перелѣски, гривки и островки изъ смѣшанной зелени, прятавшіеся по логамъ и оврагамъ. Зато полямъ не было краю — точно на диво развернулась сказочная скатерть-самобранка: ярко зеленѣли озими, желтѣли, какъ давно небритая борода, прошлогодніе пары, черными заплатами вырѣзывались яровыя.

— Эхъ, мѣста-то, мѣста сколько… — повторялъ съ какимъ-то сожалѣніемъ. Іосифъ-Прекрасный, въ которомъ сказывался великорусскій пахарь. — Не то, что въ нашей Нижегородской губерніи… кошку за хвостъ повернуть негдѣ. Тутъ помирать не надо: во какіе луга-то…

Татарскій островъ получилъ свое названіе въ темныя времена башкирскихъ бунтовъ, когда на немъ отсиживались воевавшіе съ русскими насельниками башкиры. Преданіе гласило, что эти защитники своей родины полегли костями на Татарскомъ островѣ, всѣ до послѣдняго. Вообще, цвѣтущій бассейнъ p. Исети въ теченіе цѣлаго столѣтія, начиная съ перваго башкирскаго бунта, вспыхнувшаго въ 1662 г. подъ предводительствомъ башкирскаго старшины Сеита, и кончая пугачовщиной, служилъ кровавой ареной, и весь этотъ благословенный просторъ залитъ рѣками башкирской крови. Послѣ окончательнаго замиренія Башкиріи прошло не болѣе ста лѣтъ, и эта «орда» превратилась въ настоящее русское приволье: на мѣстѣ башкирскихъ улусовъ, стойбищъ, тебеневокъ и кошевокъ, выросли русскія деревни и развернулись крестьянскія нивы, какъ на мѣстѣ скошенной травы вырастаетъ новая… Воспоминаніемъ о поэтическомъ и воинственномъ башкирскомъ племени сохранились въ Зауральѣ только жалкіе островки башкирскаго населенія да башкирскія названія русскихъ селъ, урочищъ, рѣкъ и озеръ.

Май былъ на исходѣ, и весна разливала кругомъ свои чудеса со сказочною щедростью. А давно ли все кругомъ было мертво, какъ пустыня. Долго хмурится апрѣльское небо и точно не хочетъ улыбнуться первымъ весеннимъ лучомъ; въ засвѣжѣвшемъ упругомъ воздухѣ иногда начинаютъ тихо кружиться пушистыя снѣжинки; но весна беретъ свое — на бугровыхъ проталинкахъ зеленой щетиной пробивается первая травка, вездѣ блестятъ на солнцѣ лужи вешней полой воды, сердито и весело буравятъ землю безчисленные ручьи, снѣгъ сползаетъ къ оврагамъ и водороинамъ, пухнетъ, чернѣетъ, покрывается ржавыми пятнами и ледяными кружевами. Дольше всѣхъ не сдается скованная толстымъ льдомъ рѣка, пока набивающаяся въ воздухѣ, томящая весенняя теплынь не выгонитъ поверхъ льда желтыя наледи, промоины и широкія полыньи. Первыми вѣстниками наступающей весны являются грачи, скворцы, жаворонки; за ними прилетаетъ разная водяная птица, какъ только рѣки и озера дадутъ закраины; за водяной птицей летитъ болотная, позже всѣхъ прилетаютъ лѣсныя птицы. Усталыя вереницы пролетаютъ тысячи верстъ, дѣлаютъ короткія становища, кормежки и высыпки, и опять летятъ впередъ, туда, на сѣверъ, гдѣ хмурится низкое небо и въ синеватой мглѣ тонетъ безконечная лѣсная полоса, которая разлеглась широкой зеленой лентой отъ одного океана до другого. Сколько милліоновъ перелетной птицы погибаетъ напрасною смертью въ этотъ длинный путъ черезъ моря, горы, пустыни и лѣса! Иная, выбившись изъ силъ, попадала въ море, иная погибла отъ голода, иная сдѣлалась жертвой тѣхъ хищниковъ, которые зорко стерегутъ перелетныя станицы на каждомъ шагу и провожаютъ почетнымъ конвоемъ. И хищная птица, и снѣгъ, и звѣрь, и холодный вѣтеръ, а всѣхъ больше человѣкъ — истребляютъ милліоны беззащитной твари; но могучій инстинктъ сильнѣе всѣхъ этихъ препятствій, и птичья армія каждый годъ съ точностью, которая недоступна даже лучшимъ машинамъ, начинаетъ свое переселеніе, точно двигается впередъ какая-то стихійная сила.

Теперь уральская весна была въ полномъ разгарѣ, и все кругомъ жило какою-то напряженною жизнью. Наперекоръ предсказаніямъ Іосифа-Прекраснаго, Ивану Несчастной-Жизни вдругъ полегчало — это было чудо животворящей весны… Больной могъ сидѣть, ѣлъ и вообще превращался въ здороваго человѣка. Онъ каждый день по нѣскольку разъ обходилъ Татарскій островъ, смотрѣлъ сквозь кусты на знакомый берегъ Исети, на разстилавшіяся родныя поля, тебеньковскую колокольню, и чувствовалъ, какъ по его желтому лицу катились счастливыя слезы, слезы безыменнаго бродяги, который имѣлъ такое же значеніе въ общемъ строѣ жизни, какъ фальшивый двугривенный или письмо, отправленное по почтѣ безъ адреса. Но вѣдь и онъ, Иванъ Несчастной-Жизни, могъ, сколько душѣ угодно, слушать, какъ по ночамъ жалобно курлыкали журавли, бродившіе по тебеньковскимъ пашнямъ, какъ на зарѣ кричали на Исети своимъ дикимъ крикомъ лебеди, какъ куковала гдѣ-то далеко-далеко сирота-кукушка; могъ смотрѣть, какъ надъ деревней, надъ полями, надъ рѣкой широкимъ винтомъ поднимались злые коршуны, зорко выглядывавшіе свою добычу. На Татарскомъ островѣ тоже день-деньской копошилась разная птичья мелюзга, заливаясь своими пѣснями; ласточки, синички, малиновки, черемушники гнѣздились въ кустахъ; по песчаной отмели проворно бѣгали черныши-бекасы и сѣрые зуйки, граціозно покачиваясь на своихъ тонкихъ, какъ проволока, ножкахъ; въ прибрежномъ коряжникѣ было два утиныхъ гнѣзда, въ осокѣ по ночамъ долго скрипѣлъ коростель. У Іосифа-Прекраснаго была вся птица на счету, какъ у хорошаго хозяина; лётные не трогали птицы.

— Это господамъ забава — беззащитную тварь бить, — любилъ разсуждать Іосифъ-Прекрасный, сидя у огонька. — Птица-то проснется и сейчасъ Бога славитъ — вотъ ты на нее и гляди, что она названіемъ-то птица. Звѣрь — тотъ не умѣетъ угодить Богу, потому, какая у него пѣсня: либо завоетъ, либо залаетъ, либо захрюкаетъ, а птица на всѣ голоса выводитъ. Птица, братъ, вольная тварь — первая родня нашему брату, лётному… Ее Господь умудряетъ за ея простоту, потому она и мѣсто свое знаетъ лучше другого человѣка — самая махонькая птичка, и та во какъ знаетъ. Нѣтъ, ее, братъ, не обманешь. Кому, значитъ, что дано: одному такая часть, другому другая; а мѣсто у каждаго свое должно быть; ну, его къ этому самому мѣсту и волокетъ, потому какъ божеское произволенье…

Дѣйствительно, между перелетной птицей и лётнымъ существуетъ роковая аналогія: та же стихійная тяга къ своему мѣсту, тѣ же становища, высыпки, кормежки, съ тою разницей, что для каждаго лётнаго опасность этого рокового пути удесятеряется тысячью препятствій спеціально-человѣческаго существованія. Самая хитрая и вороватая птица, по сравненію съ самымъ простымъ и глупымъ человѣкомъ, является полнѣйшимъ ничтожествомъ и выкупаетъ свое глупое птичье существованіе только колоссальной плодливостью; параллельно съ этимъ, и опасности птичьяго перелета въ милліонъ кратъ меньше того, что выносятъ лётные. Мы приведемъ только страшную цифру ежегодно ссылаемыхъ въ Сибирь въ каторгу и на поселеніе, именно 15.000 человѣкъ, и такъ идетъ изъ года въ годъ; а между тѣмъ, изъ всѣхъ ссыльныхъ, но вычисленіямъ сибирской статистики, въ Сибири остается всего 5 %… Куда же дѣваются остальные 95 %? Мы можемъ сказать утвердительно, что большинство бѣжитъ… И если первый путь въ Сибирь является специфическимъ русскимъ vіа dolorosa, то этотъ второй, обратный путь является безпримѣрнымъ явленіемъ, получающимъ, благодаря своей численности, правильности и постоянству, глубокое историческое значеніе. И такъ каждый годъ, точно льется широкая рѣка…

Въ общемъ, лётные — самый жалкій и забитый народъ, такъ что въ деревняхъ ихъ не боится никто. Встрѣчаясь на дорогѣ съ проѣзжающими, бродяги еще издали снимаютъ шапки, кланяются и — самое большое — попросятъ хлѣба. Среди сельскаго населенія у бродягъ создалась извѣстная репутація, которою всѣ они страшно дорожатъ. Мы отмѣтимъ здѣсь тотъ знаменательный фактъ, что едва ли гдѣ-нибудь такъ хорошо относятся къ бродягамъ, какъ въ богатомъ Зауральѣ. Въ коренной Сибири бродягъ недолюбливаютъ, называютъ обиднымъ именемъ «варнаковъ» и эксплоатируютъ всякими способами; въ свою очередь, бродяги ненавидятъ желторотыхъ сибиряковъ и называютъ ихъ «челдонами». Зато въ Зауральѣ имъ настоящій отдыхъ; а рѣка Исеть представляетъ собою настоящій бродяжническій трактъ. Бѣглыхъ вы здѣсь встрѣтите на каждомъ шагу, и это самый безвредный народъ, несмотря на тѣ страшныя преступленія, за которыя нѣкоторые изъ нихъ пошли въ Сибирь. Здѣсь самъ собой выступаетъ вопросъ о преступленіи и наказаніи, и важно то, какъ онъ разрѣшается людьми образованными и народомъ. Не безнадежная испорченность или неисправимо-злая воля толкаетъ большинство преступниковъ на путь преступленія, а сцѣпленіе роковыхъ случайностей, которыми такъ богата на каждомъ шагу наша русская жизнь… Только крайнее меньшинство лётныхъ, именно лётные-разбойники, представляются исключеніемъ изъ общаго правила, и къ нимъ примѣнима тяжелая кара закона. Какая масса никому ненужныхъ страданій устранилась бы сама собой, если бы, съ одной стороны, русская жизнь поменьше создавала роковыхъ случайностей, а съ другой — наши слѣдователи, судьи, прокуроры и присяжные умѣли и могли отличить дѣйствительно несчастнаго преступника отъ закоренѣлаго злодѣя. Простой народъ понялъ и разрѣшилъ этотъ вопросъ съ присущимъ ему здравымъ смысломъ: женская рука, которая каждый вечеръ кладетъ на полочку къ окну кусокъ хлѣба лётному, въ этомъ простомъ человѣческомъ движеніи неизмѣримо чище и выше всѣхъ мудрыхъ и сильныхъ.

Намъ нужно сдѣлать оговорку, именно, что не слѣдуетъ смѣшивать лётныхъ разбойниковъ и лётныхъ бродягъ. Разбойники держатся особнякомъ, какъ своего рода аристократія, и «работаютъ» каждый въ свою голову. Это слишкомъ сильный народъ для стаднаго образа жизни, притомъ разбойники всегда стараются замаскировать себя: купцомъ, писаремъ, солдатомъ, мужикомъ и т. д. Лётные бродяги совсѣмъ другое дѣло: они являются подъ своимъ собственнымъ именемъ: бродяга, такъ бродяга…

IV.

При помощи дяди Листара, у лётныхъ быстро завязались правильныя сношенія съ деревней. Первымъ отправился въ Тебеньково, конечно, Іосифъ-Прекрасный и первымъ дѣломъ зашелъ въ кабакъ къ Родькѣ Безпалому, гдѣ его уже поджидалъ дядя Листаръ. Кабакъ стоялъ на выѣздѣ; вывѣской ему служила прибитая къ коньку и давно порыжѣвшая елка.

— Добро пожаловать… — здоровался Безпалый, разглядывая Іосифа-Прекраскаго своими быстрыми, совсѣмъ круглыми глазами. — Сусѣди, видно, будемъ?

Безпалый засмѣялся жиденькимъ, тонкимъ смѣхомъ, который ужъ совсѣмъ не шелъ къ его толстому брюху и широкому, лоснившемуся бородатому лицу; свое прозвище онъ получилъ за отрѣзанные на лѣвой рукѣ два пальца.

— У генерала Кукушкина служитъ въ полку… — поддерживалъ веселый тонъ сидѣльца дядя Листаръ. — Дай-ка намъ чего потеплѣе, чтобы добрымъ людямъ завидно было.

Кабакъ помѣщался въ обыкновенной крестьянской избѣ, а для удобства посѣтителей, дверь была продѣлана прямо на улицу. Несмотря на то, что, по лѣтнему времени, дверь стояла настежь, въ кабакѣ было темно, особенно, когда войдетъ человѣкъ съ улицы. Страшная грязь, вонь, избитый, какъ въ конюшнѣ, полъ, грязная стойка, грязные стаканчики изъ пузыристаго мутнаго стекла и у стѣны грязная лавка, на которой сидѣли посѣтители… Чаще другихъ бывалъ здѣсь, конечно, дядя Листаръ: охотникъ онъ былъ выпить, особенно на чужой счетъ, такъ какъ свои деньги не держались у старика. «Не съ деньгами жить-то, а съ добрыми людьми…» — говорилъ дядя Листаръ, подмигивая своимъ единственнымъ глазомъ.

— Мимо меня лётные-то не проходятъ, — говорилъ Безпалый, когда Іосифъ-Прекрасный спросилъ для куражу цѣлый полштофъ. — Охъ, много ихъ идетъ изъ Сибири… Ну, съ устатку и завернутъ къ Родькѣ нутро поправить. Тоже назябнутся да наголодаются, да натерпятся всякой муки-мученицкой, оно живого человѣка и тянетъ къ теплу… Другому и такъ подашь стаканчикъ.

— Изъ сливокъ^[1], — поправилъ дядя Листаръ.

— Всяко бываетъ… другой разъ цѣльнаго отломишь.

Въ кабакѣ Безпалаго Іосифъ-Прекрасный познакомился съ разными тебеньковскими мірянами, и все оказался народъ самый хорошій: два брательника Гущиныхъ, рыжій и весноватый Миронъ-кузнецъ, обдерганный и забитый мужичонка Сысой, два Гаврилы, степенный и обстоятельный мужикъ Кондратъ и т. д. Сначала мужики немного косились на Іосифа-Прекраснаго, а потомъ разговорились, и только одинъ Кондратъ, засунувъ руку за опояску, какъ-то загадочно улыбался въ свою окладистую русую бороду.

— Какъ съ вами быть-то: живёте пока… — говорилъ кузнецъ Миронъ, а ему поддакивали другіе мужики. — Кругомъ лётные перебиваются по лѣтамъ: кто на покосахъ по избушкамъ, кто себѣ балагунку пригородитъ.

— Лётные, какъ комары: до осени… — смѣялся Родька Безпалый. — Первымъ снѣжкомъ ихъ, какъ метлой, вымететъ. Всѣ въ Шадриномъ будутъ… Угодникъ на угодникѣ: Елкинъ, Кустовъ, Кольцовъ — не найти концовъ.

Мужики добродушно смѣялись надъ лётными, выпили лишній стаканчикъ по такому случаю, и знакомство завязалось.

— Вотъ какъ насчетъ бабъ?.. — замѣтилъ Кондратъ въ самый разгаръ бесѣды. — Лѣтняя пора — и за грибами и за ягодами ходятъ… Чтобы неустойки не вышло какой.

Іосифу-Прекрасному ничего не оставалось, какъ божиться и клясться, что они и близко къ бабамъ не подойдутъ, что имъ это самое дѣло наплевать, а ужъ если такая нужда застигнетъ, такъ и Шадринскъ не за горами — тамъ этого харчу сколько угодно. Дядя Листаръ кусалъ свою бороду и ничего не говорилъ, потому что настоящему мужику не хорошо болтать о такомъ пустомъ предметѣ — ему даже было немножко совѣстно за степеннаго Кондрата, которому не слѣдовало себя срамить. Эка невидаль — бабы!.. Ужъ тутъ что ни говори, а если тебеньковскія бабенки гуляютъ со своими парнями, такъ будутъ и съ лётными гулять: солдатка Степанька, кривая вдова Фимушка, замотавшаяся дѣвка Улита, да мало ли ихъ наберется по деревнямъ?

За Іосифомъ-Прекраснымъ къ Безпалову пришелъ Филиппъ Переметъ и сразу понравился всѣмъ, потому видно, что обстоятельный человѣкъ: напрасно слова не молвитъ и компанію поддержать можетъ. Особенно близко Преметъ сошелся съ кузнецомъ Мирономъ, потому что и самъ близко зналъ всякую кузнечную работу.

Одинъ Иванъ Несчастной-Жизни оставался все еще на Татарскомъ островѣ, потому что едва ходилъ, да и то задыхался черезъ каждые десять шаговъ. Отъ-нечего-дѣлать онъ городилъ вмѣстѣ съ Іосифомъ-Прекраснымъ лѣтній балаганъ, въ которомъ можно было скрыться, по крайней мѣрѣ, отъ дождя.

Первыми на Татарскій островъ явились деревенскіе бѣлоголовые ребятишки; они сначала наблюдали лётныхъ съ берега и только потомъ рѣшились переправиться на островъ. Это были самые бойкіе изъ всей деревенской дѣтворы: Семка, сынишка старшаго брательника Гущина, Авдошка Сысойкинъ, Булка Родькинъ, и съ ними же приплелась семилѣтняя дѣвчурка Сонька. Мальчишки совсѣмъ не замѣтили, какъ она перебрела за ними черезъ рѣку на островъ, и были очень сконфужены ея обществомъ.

— Сонька, подъ домой… прибьемъ!.. — кричалъ Булка, первый озорникъ. — Ишь, сопливая, туда же за ребятами…

Онъ схватилъ дѣвочку за тонкое плечо и больно ее толкнулъ. Сонька заревѣла, но за нее вступился Іосифъ-Прекрасный, умѣвшій ладить съ ребятишками.

— Не трожь ее, ребята, — говорилъ онъ буянамъ. — Ты чья будешь, дѣвонька, а?.. Ахъ, ты, зелена муха…

— Ѳе…ее…кли-и…стина, — всхлипывая и закрывъ лицо руками, отвѣтила Сонька. — Къ мамкѣ хочу…

Дѣвочка опять расплакалась. Но Іосифу-Прекрасному не стоило особеннаго труда утѣшить ее: онъ посадилъ Соньку къ себѣ на колѣни и принялся выдѣлывать на губахъ такія трели, что дѣвочка сейчасъ же засмѣялась чистымъ и довѣрчивымъ дѣтскимъ смѣхомъ. Иванъ лежалъ въ балаганѣ и видѣлъ всю сцену: имя Ѳеклисты заставило его вздрогнуть; но онъ не вышелъ изъ балагана и только издали разглядывалъ бѣлокурую головку дѣвочки съ заплаканными глазами. Сонька была въ одной старой выбойчатой рубашонкѣ, открывавшей до самыхъ колѣнъ исцарапанныя, желтыя отъ грязи и загара ноги; на спинѣ у нея болталась скатавшаяся косичка; тонкая шея была совсѣмъ коричневая, лицо запачкано, и только одни глаза, какъ двѣ звѣздочки, сіяли тихимъ, яснымъ взглядомъ.

Эта дѣтвора быстро освоилась на Татарскомъ островѣ и съ дѣтскимъ эгоизмомъ одолѣвала Іосифа-Прекраенаго тысячью просьбъ: наладить удочки, поймать птаху, поиграть на губахъ, вырѣзать пикульку помудренѣе, разсказать сказку пострашнѣе. Перемета и Ивана ребята боялись и только съ любопытствомъ поглядывали на нихъ издали. Угощая ребятишкамъ, Іосифъ-Прекрасный черезъ нихъ быстро разузналъ всю подноготную Тебеньковой: какой попъ, кто богатые мужики, какой писарь, когда лётные проходили и т. д.

Изъ мужиковъ раньше другихъ пришли брательники Гущины, здоровые и молчаливые мужики, про которыхъ шла не совсѣмъ хорошая молва, особенно про большака: знались брательники съ башкирскими конокрадами и съ трактовыми ворами, пошаливавшими на шадринскомъ трактѣ. Гостей лётные угощали водкой.

— Ничего, славно здѣсь у васъ, — говорилъ меньшакъ Гущинъ, заглядывая въ, балаганъ къ Ивану. — Лѣтомъ-то даже очень любопытно… тоже вотъ балагушку приспособили. Ну, Иванъ, какъ ты здоровьемъ-то?

— Да ничего… полегчало будто.

— Чердинскій, говоришь?

— Съ той стороны…

— Та-акъ, — недовѣрчиво протянулъ меньшакъ и переглянулся съ большакомъ. — Только говорьё-то у тебя не подходитъ маненько…

— Смѣшались мы говорьёмъ-то… — подхватилъ Іосифъ-Прекрасный, желая выручить товарища. — Въ острогѣ-то всякаго жита по лопатѣ наберется, — ну, какое ужъ тамъ говорье.

Послѣ Гущиныхъ приходилъ кузнецъ Миронъ, Сысой, и даже заглянулъ степенный Кондратъ, обнюхавшій весь островъ. Лётные принимали всѣхъ мужиковъ одинаково и всѣхъ угощали водкой. Водка выпивалась исправно, и мужики повторяли: «ничего, живите пока». Дядя Листаръ, конечно, навѣдывался чаще другихъ и самъ припрашивалъ водки. Пьяный, онъ разбалтывалъ все, что говорятъ въ деревнѣ мужики относительно лётныхъ.

— Тебѣ бы, Иванъ, показаться въ дерёвнѣ-то… — совѣтовалъ старикъ. — А то сумлѣваются мужики-то… Конечно, по глупости по ихней, — не понимаютъ, что хворый человѣкъ… Заверни, какъ ни на есть, къ Родькѣ, только и всего. Поглядятъ и отстанутъ… дураки, одно слово.

Иванъ такъ и сдѣлалъ — сходилъ въ кабакъ показаться тебеньковскимъ мужикамъ, и этимъ устранились всѣ подозрѣнія: его никто не узналъ, да онъ и самъ себя, вѣроятно, не узналъ бы — такъ болѣзнь его перевернула.

— Обличьемъ-то ровно бы ты на одного нашего мужичка подходишь… — замѣтилъ одинъ Родька Безпаловъ, вглядываясь въ Ивана. — Брательники тутъ у насъ были, Егоръ да Иванъ; еще неустойка у нихъ тутъ большая вышла: Иванъ-то порѣшилъ Егора, топоромъ зарубилъ.

— Бываетъ… — глухо соглашался Иванъ, желая сохранить спокойствіе: — мало ли человѣкъ на человѣка походитъ. Въ чужую скотину вклепываются.

— Да вѣдь я такъ, къ слову сказалъ.

Иванъ произвелъ на тебеньковскихъ мірянъ извѣстное впечатлѣніе, какъ человѣкъ особенный и ужъ совсѣмъ не чета Іосифу-Прекрасному. Мужики умѣютъ сразу опредѣлить новаго человѣка по самымъ ничтожнымъ признакамъ, и въ этомъ случаѣ не ошиблись. Иванъ рѣзко выдѣлялся своей спокойной увѣренностью, извѣстнымъ мужицкимъ тактомъ, и особенно тѣмъ, что умѣлъ быть самимъ собой. Онъ не заискивалъ, не поддѣлывался подъ чужой тонъ, а держался просто, какъ всякій другой мужикъ. Иванъ отлично понималъ, что, какъ бы хорошо къ нему ни относились тебеньковскіе мужики, для нихъ онъ отрѣзанный ломоть, чужой человѣкъ, котораго терпятъ изъ милости, и что при первомъ «поперечномъ» словѣ его выгонятъ въ шею. Эта мужицкая милость была ему тяжела, какъ медвѣжья лапа, которая можетъ раздавить каждую минуту. Однимъ словомъ, онъ какъ-то сразу не взлюбилъ этихъ тебеньковскихъ мужиковъ, которые могутъ такъ свободно расхаживать у себя по деревнѣ, заходить къ Безпалову и вообще держать себя совсѣмъ независимыми людьми. А главное, что имъ отъ него нужно: бродяга, и конецъ дѣлу.

По вечерамъ на Татарскомъ островѣ часто собиралась цѣлая компанія, особенно «частили» брательники Гущины, приносившіе съ собой свою водку. Около огонька просиживали до зари и болтали о разныхъ разностяхъ, причемъ лётные разузнавали все, что имъ нужно было знать: какіе и когда лётные прошли черезъ Тебеньково, кто содержится въ шадринскомъ острогѣ, кто изъ лётныхъ перебивается по окрестнымъ деревнямъ, на покосахъ въ избушкахъ, какія партіи прошли въ Сибирь и т. д. Центромъ этихъ извѣстій служилъ кабакъ Родьки Безпалова, куда захаживали почти всѣ бѣглые.

— А сколько знакомыхъ наберется, зелена муха, — умилялся Іосифъ-Прекрасный, перебирая клички лётныхъ. — Только вотъ этихъ Елкиныхъ да Ивановъ-Неномнящихъ больно ужъ много развелось, и не разберешь.

Когда компанія развеселялась, Іосифъ-Прекрасный затягивалъ сибирскую острожную пѣсню, которая обошла, кажется, всю Россію:

Какъ по рѣчкѣ, по быстрой,

Становой ѣдетъ приставъ…

Охъ, горюшко-горе,

Великое горе!..

А съ нимъ письмоводитель —

Страшенный грабитель.

Охъ, горюшко-горе,

Великое горе!..

Ѣдутъ по великому дѣлу:

По мертвому тѣлу…

Голосъ у Іосафа-Прекраснаго былъ высокій, нѣжный, какъ поютъ одни нижегородцы, и онъ выводилъ заунывныя рулады съ особеннымъ усердіемъ, а остальные подхватывали припѣвъ, такой же печальный и тяжелый, какъ непривѣтлива необозримая Сибирь съ ея тайгой, болотами, степями, снѣгами, пустынными рѣками и угрюмымъ населеніемъ неизвѣстнаго происхожденія.

— Охъ, и люблю я эту пѣсню… — какимъ-то слезливымъ голосомъ признавался дядя Листаръ и всякій разъ лѣзъ цѣловаться съ Іосифомъ-Прекраснымъ. — Огонь по жиламъ идетъ…

— Отцѣпись, зелена муха!.. — протестовалъ Іосифъ-Прекрасный, защищаясь отъ этихъ ласкъ. — Развѣ я дѣвка… тьфу!

V.

У дяди Листара своей избы не было, онъ ее давно промоталъ и жилъ теперь у вдовы Ѳеклисты, которой помогалъ управляться съ хозяйствомъ. Въ кабакѣ Безпалаго иногда лукаво подмигивали насчетъ отношеній Листара къ Ѳеклистѣ, хотя всѣмъ было хорошо извѣстно, что Ѳеклиста баба строгая и содержитъ себя «матерней вдовой» крѣпко-накрѣпко. Это была видная, высокая женщина лѣтъ подъ сорокъ, съ загорѣлымъ лицомъ и плоской грудью, какая бываетъ вообще у деревенскихъ бабъ, истомившихся на тяжелой крестьянской работѣ. Ходила Ѳеклиста въ темныхъ ситцевыхъ сарафанахъ или попросту въ изгребномъ синемъ дубасѣ, а голову по-вдовьи прикрывала темнымъ платочкомъ съ бѣлыми горошинами.

Ѳеклиста держала за собой мірскую землю и потому вытягивалась на работѣ, какъ лошадь, чтобы управляться и съ домомъ, и съ пашней, и съ покосомъ. Въ домѣ не было мужика, и Ѳеклиста прихватила дядю Листара, который хотя и пьянствовалъ большую половину года, но все-таки помогалъ въ такую пору, какъ деревенская страда.

— Погоди, вотъ Пимка подрастетъ, тогда не пойду въ люди кланяться, — грозилась Ѳеклиста, когда дядя Листаръ очень ужъ надоѣдалъ ей своимъ пьянствомъ. — Чтой-то и за мужикъ: либо лодарничаетъ, либо въ кабакѣ губу мочитъ… Одно божеское наказанье, а не работникъ.

— Ну, ну, размыргалась… — ворчалъ дядя Листаръ, стараясь куда-нибудь уйти съ глазъ отъ Ѳеклисты. — На свои пьемъ… а работа отъ насъ не уйдетъ, еще почище другого трезваго-то сробимъ.

Съ работой Ѳеклиста кое-какъ справлялась, хотя колотилась, какъ рыба объ ледъ; но ее сокрушало то, что ея вдовьи руки никакъ не доходили до дома — изба и дворъ, все начинало медленно разрушаться, какъ это бываетъ въ захудавшихъ сиротскихъ домахъ. Некому было поправить валившуюся верею, приколотить отставшую «досточку», наладить расползавшіяся на крышѣ драницы, починить прясло въ огородѣ, а тутъ еще амбарушка покосилась, на сѣновалѣ обвалились стрѣхи и т. д. Мало ли въ крестьянскомъ хозяйствѣ такихъ мелочей, за которыми нуженъ хорошій хозяйскій глазъ, а гдѣ же одной бабѣ управиться? Постоянно болѣло Ѳеклистипо сердце отъ этихъ хозяйственныхъ прорѣхъ по дому, и всѣ надежды возлагались ею на девятилѣтняго Пимку — «вотъ Пимка подрастетъ, тогда все выправимъ».

У Ѳеклисты послѣ мужа осталось пять человѣкъ дѣтей; но трое умерли: Господь сжалился и прибралъ сиротъ, какъ говорила Ѳеклиста. Оставалось всего двое, мальчикъ и дѣвочка, «красныя дѣтки», какъ говорятъ крестьяне. Маленькую Соньку мы уже знаемъ, братъ Пимка былъ старше сестры всего года на два, но онъ, какъ всѣ деревенскіе сироты, глядѣлъ гораздо старше своихъ девяти лѣтъ и держался настоящимъ мужикомъ. Съ деревенской дѣтворой онъ почти не связывался совсѣмъ, а больше промышлялъ около дома, помогая матери своими дѣтскими руками. Нужно было видѣть, съ какимъ сердитымъ видомъ онъ ходилъ у себя по двору, когда обряжалъ лошадь, задавалъ скотинѣ корму и вообще хозяйничалъ, какъ настоящій большой мужикъ. Дѣтскіе сѣрые глаза смотрѣли серьезно, говорилъ Пимка мало, съ тѣмъ мужицкимъ тактомъ, чтобы не сказать слова зря, и очень рѣдко улыбался. Сонька, по глупости, еще бѣгала но улицѣ съ другими деревенскими ребятишками, а Пимка только по праздникамъ выходилъ за ворота и то больше смотрѣлъ, какъ играютъ другіе.

— Работника себѣ растишь, Ѳеклистушка, — говорили тебеньковакіе мужики, и эта мужицкая похвала заставляла ее краснѣть. — Славный у тебя парнишка выравнивается, не чета нашимъ-то сорванцамъ.

Всего интереснѣе было, какъ Пимка держалъ себя съ дядей Листаромъ. Когда старикъ приходилъ домой пьяный, мальчикъ дѣлалъ такой видъ, что совсѣмъ не замѣчаетъ Листара, хотя тотъ изо всѣхъ силъ старался передъ нимъ выслужиться.

— Ишь, опять шары-то (глаза) какъ налилъ, — говорилъ Пимка, смягченный пьяной угодливостью старика. — Добрыхъ людей не совѣстно, такъ хоть бы стѣнъ постыдился, пропащая башка.

— А я, думашь, радъ этому самому вину? — объяснялся дядя Листаръ коснѣющимъ языкомъ. — Да я не знаю, что отъ себя отдалъ бы, чтобы не видать его, вина-то… отрава это нашему брату… Да…

— Никто не неволитъ отраву-то лопать…

— А-ахъ! Ббожже мой!.. Да я… да мнѣ плевать… Трекнусь (отрекусь) отъ водки — и конецъ дѣлу!.. Вотъ какой дядя-то Листаръ, вотъ ты и гляди.

— Какъ же, сказывай, трекнулся… такой и человѣкъ, — съ невыразимымъ презрѣніемъ говорилъ Пимка.

Ѳеклиста часто посмѣивалась про себя, слушая откуда-нибудь изъ-за косяка, какъ Пимка доѣзжаетъ пьянаго Листара, точно комаръ, который жужжитъ надъ одурѣвшей отъ лѣтняго жара скотиной. Но это была одна видимость, а въ сущности Пимка и Листаръ были большіе друзья, и Пимка больше льнулъ къ пьяному мужику, чѣмъ къ матери, перенимая отъ него всякую мужицкую ухватку. Дядя Листаръ по-своему очень любилъ «мальца» Пимку и училъ его всякому мужицкому дѣлу, какъ по дому, такъ и въ полѣ. За это пьяницѣ Листару спускалось Ѳеклистой очень многое, хотя она не одну сотню разъ клялась выгнать его изъ избы.

Извѣстіе о лётныхъ, засѣвшихъ на Татарскомъ островѣ, въ избу Ѳеклисты принесла бѣлоголовая Сонька, а потомъ дядя Листаръ. Ѳеклиста отнеслась къ этому событію совершенно равнодушно, потому что мало ли лётныхъ бредетъ по Исети каждое лѣто.

— Поживутъ да и уйдутъ… — говорила Ѳеклиста съ сосѣдками, забѣгавшими подѣлиться деревенской новостью.

— Двое-то были въ кабакѣ у Безпалова, — тараторили бабенки передъ Ѳеклистой. — А третій, баютъ, хворый лежитъ; Гущины пирога съ морковью послали, молодайка-то, которая за Митреемъ.

Но потомъ къ Ѳеклистѣ зашла Степанида Обросимовна, жена богатаго мужика Кондрата, и засидѣлась дольше обыкновеннаго. Правда, старуха закинула какое-то задѣлье, но Ѳеклиста сердцемъ почуяла, что Степанида Обросимовна не спроста раздабариваетъ съ ней о разныхъ пустякахъ. Да и какая у нихъ компанія: семья Кондрата богатая, а Ѳеклиста — бѣдная. Конечно, и раньше Степанида Обросимовна не брезгала Ѳеклистиной бѣднотой, потому какъ еще со стариками дружила сильно, ну, а все-таки недаромъ накинула она на себя простоту. Только когда «вѣжеватая» и степенная старуха заговорила о лётныхъ, Ѳеклиста поняла сразу, куда гнула она, и ее точно что укололо въ самое сердце.

— Это ты насчетъ нашего-то Ивана рѣчь закидываешь? — предупредила Ѳеклиста вопросъ.

— Нѣтъ, я такъ, къ слову молвила. Можетъ, и вашъ-то Иванъ тоже съ лётными гдѣ-нибудь бродяжитъ.

Этотъ же разговоръ повторился съ Аксиньей, женой кузнеца Мирона; потомъ съ сосѣдкой Фролихой, у которой двое сыновей было въ солдатахъ, со стряпкой попа Ампадиста, Егоровной, съ полюбовницей волостного писаря Калинина, извѣстной въ Тебеньковой подъ именемъ Лысанки, потому что она зачесывала свои рыжіе волосы назадъ, по-городскому.

«Да что онѣ, въ самомъ дѣлѣ, пристали ко мнѣ, верченыя? — раздумалась Ѳеклиста не на шутку и даже всплакнула про себя. — Дался имъ этотъ Иванъ… Можетъ, и бродяжитъ, я почемъ знаю!..»

Но, какъ ни старалась Ѳеклиста отогнать безпокоившія ее мысли, — онѣ лѣзли ей въ голову, какъ лѣтній оводъ.

Разыгравшаяся въ семьѣ Корневыхъ тяжелая драма была очень несложнаго характера, какъ всѣ крестьянскія драмы.

Ѳеклиста выросла въ сиротствѣ и была единственной дочерью Никитичны, больной старухи, изморившейся на работѣ по чужимъ людямъ. Эта Никитична всегда на что-нибудь жаловалась, и не проходило дня, чтобы не попрекнула свою дочь, что вотъ другимъ Богъ посылаетъ же парней, а у нея всѣхъ-на-всѣхъ одна дѣвка. Ну, куда дѣвку повернешь? Корми и воспитывай, а потомъ, глядишь, дѣвка и улетѣла. Чужой товаръ эти дѣвки, и больше ничего.

— Вонъ у Корневыхъ двухъ сыновей растятъ, замѣна будетъ старикамъ-то, — жаловалась Никитична и тяжело вздыхала.

Корневы были сосѣди. Семья у нихъ была небольшая, но достаточная, — мужъ съ женой, старикъ, дѣдушка Аѳоня (по деревенскому прозвищу: Корень) и двое ребятишекъ: Егоръ да Иванъ. Дѣти маленькими выросли вмѣстѣ, на одной деревенской улицѣ, и Ѳеклиста часто бывала у Корневыхъ. Когда она сдѣлалась подросткомъ, меньшакъ Иванъ былъ уже шестнадцати лѣтъ. Дѣтское знакомство перешло въ привязанность, а затѣмъ въ болѣе сильное чувство. Часто имъ приходилось вмѣстѣ и работать, и хороводы водить, и на супрядкахъ сидѣть. Ѳеклиста была смирная и работящая дѣвка, а къ шестнадцати годамъ она расцвѣла тѣмъ трудовымъ здоровьемъ, какое Богъ посылаетъ иногда сиротамъ. Красива она не была, но деревенскіе парни не обѣгали ея своимъ вниманіемъ, и Ѳеклиста износила много синяковъ отъ деревенскихъ кавалеровъ, какъ и они отъ нея. Иванъ Корневъ былъ все-таки на особомъ счету, и деревенскія свахи въ одинъ голосъ повторяли, что быть Ѳеклистѣ за Иваномъ Корневымъ. То же думали и сама Ѳеклиста и старая Никитична, хотя послѣдняя и любила поговорить, что Корневы найдутъ невѣсту побогаче Ѳеклисты.

Корневы, дѣйствительно, заслали къ Никитичнѣ сватовъ, только присватались за большака Егора, а не за Ивана. Взвыла и забунтовала Ѳеклиста на первыхъ порахъ, не хотѣлось итти за немилаго, но ничего не подѣлаешь — старики столковались между собой, и Ѳеклисту никто не спрашивалъ: хочетъ она итти за Егора или нѣтъ. Корневымъ нужна была въ домъ хорошая работница, потому что сама старуха начала сильно прихварывать и не успѣвала справляться съ хозяйствомъ. Такъ и вошла Ѳеклиста въ новый домъ, и сейчасъ же была завалена такой кучей новой работы, что ей даже дохнуть некогда было, не то, что раздумывать о своемъ миломъ. Однихъ мужиковъ въ домѣ было четверо, да еще свои дѣти пошли, тутъ приходилось вертѣться колесомъ цѣлые дни напролетъ, какъ работаютъ однѣ деревенскія бабы. Мужъ у Ѳеклисты былъ хорошій, работящій мужикъ, хотя и крутенекъ, особенно подъ пьяную руку.

Иванъ молчалъ и, видимо, старался избѣгать Ѳеклисты, хотя сдѣлать это было и трудно, особенно по зимамъ, когда вся семья скучивалась въ одной избѣ. На счастье или на несчастіе, подвернулась рекрутчина, и Корневымъ приходилось выставлять солдата, а на очереди былъ Егоръ. Вся семья взвыла; у Ѳеклисты уже было двое ребятишекъ, и она ходила по дому съ опухшими отъ слезъ глазами. Крѣпко задумался Иванъ надъ нежданной страшной бѣдой и порѣшилъ итти въ солдаты за Егора — все равно, только бы дальше отъ Ѳеклисты. Когда онъ объявилъ свое рѣшеніе семьѣ, — первая, съ воемъ и причитаньемъ, повалилась ему въ ноги Ѳеклиста вмѣстѣ съ ребятишками.

— Не для васъ иду, а для себя… — отвѣтилъ Иванъ и даже отвернулся.

Крѣпкій былъ парень этотъ Иванъ, какой-то совсѣмъ особенный противъ другихъ деревенскихъ парней, но, видно, ужъ такая судьба задалась, чтобы быть ему подъ красной шапкой. Такъ онъ и ушелъ на тяжелую солдатскую службу и цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ тянулъ свою лямку гдѣ-то въ уѣздномъ городишкѣ. Даже на побывку онъ не ходилъ въ Тебеньково, чтобы напрасно не тревожить себя и Ѳеклисту, а черезъ пятнадцать лѣтъ вышелъ въ чистую, да еще фельдфебелемъ. Дѣдъ Корневъ и старики успѣли къ этому времени умереть, а всѣмъ хозяйствомъ «руководствовалъ» Егоръ съ Ѳеклистой. Жили они исправно, и Иванъ поселился на первое время у нихъ, потому что куда же солдату дѣваться въ деревнѣ. Дѣло было какъ разъ зимой, работы никакой не было, и Иванъ отдыхалъ послѣ солдатчины, да, сказать правду, онъ и отвыкъ за время службы отъ тяжелой крестьянской работы. Сначала все шло хорошо, Егоръ былъ радъ благополучно вернувшемуся брату, пока кто-то не намекнулъ ему на преленія отношенія Ивана къ Ѳеклистѣ. Однимъ словомъ, между братьями пробѣжала черная кошка, хотя оба молчали и старались не подать виду.

Какъ теперь Ѳеклиста помнитъ тотъ роковой день, когда корневскій домъ пошатнулся до основанія и она осталась вдовой съ пятью ребятишками на рукахъ. Это было въ воскресенье, сейчасъ послѣ зимняго Николы. Братья, оба, только-что пришли отъ обѣдни, и Ѳеклиста подала имъ горячій пирогъ съ соленымъ максуномъ. Егоръ что-то былъ не въ духѣ и все косился на брата.

— Ты что это на меня такъ глядишь? — спросилъ наконецъ Иванъ.

— А то и гляжу, что мастеръ ты, Иванъ, чужой хлѣбъ ѣсть, — отрѣзалъ Егоръ, да еще прибавилъ: — работы пока отъ тебя не видали, а за столъ садишься первый…

Это несправедливое слово обожгло Ивана, какъ огнемъ, но онъ сдержался и промолчалъ. Егоръ не унимался и началъ прямо ругаться. Между братьями завязалась тяжелая мужицкая ссора. Слово за слово, а потомъ ссора перешла съ драку. Ѳеклиста бросилась-было разнимать братьевъ, но Иванъ успѣлъ схватить лежавшій подъ лавкой топоръ и раскроилъ имъ черепъ брательнику.

Дальше все было въ какомъ-то туманѣ: слѣдствіе, судъ, потомъ каторга. Корневскій домъ однимъ ударомъ точно раскололся на-двое: большакъ Егоръ убитъ, меньшакъ Иванъ ушелъ въ Сибирь, а Ѳеклиста опять осталась сиротой, и не одна, а съ цѣлой оравой ребятъ.

— Прости меня, ради Христа, Ѳеклиста… — повалился Иванъ въ ноги снохѣ, когда его съ партіей отправляли по этапу. — Бѣсъ попуталъ…

— Богъ проститъ, Иванушка… глотая слезы, отвѣтила Ѳеклиста. Она не жаловалась, не плакала, а точно вся застыла.

Съ тѣхъ поръ объ Иванѣ не было ни слуху ни духу.

VI.

Разговоры тебеньковскихъ бабъ растревожили Ѳеклисту, и она начала чего-то бояться, хотя сама не знала, чего. Даже работа валилась у нея изъ рукъ, а по ночамъ она тяжело стонала.

Дядя Листаръ часто возвращался домой поздно ночью и, чтобы не тревожить Ѳеклисты, уходилъ въ старую избу, гдѣ раньше по зимамъ держали телятъ. Разъ, проснувшись ночью, Ѳеклиста услыхала, что въ задней избѣ какъ будто кто-то потихоньку разговариваетъ. Она сначала подумала, что это бормочетъ Листаръ самъ съ собой, но потомъ ее взяло большое сомнѣніе — пьяный человѣкъ, приведетъ кого-нибудь съ собой; пожалуй, еще избу подпалятъ съ пьяныхъ-то глазъ.

— Пьянчугу какого-нибудь привелъ, кривой песъ… — ругалась Ѳеклиста, направляясь въ сѣни.

Дѣйствительно, въ задней избѣ разговаривали двое — одинъ голосъ былъ Лкстаровъ, а другой… Прислушавшись, Ѳеклиста вся вздрогнула и едва устояла на ногахъ: она узнала голосъ Ивана. Да, это былъ онъ, Иванъ… Ѳеклиста нѣсколько разъ уходила изъ сѣней въ свою избу и пробовала даже уснуть, но тутъ было не до сна, и она рѣшилась наконецъ войти къ Листару.

— Ты что это полуночничать-то вздумалъ? — сердито заговорила Ѳеклиста, отворяя дверь въ заднюю избу. — Нѣтъ тебѣ, пьяницѣ, дня-то?..

— Вѣдь встала-таки, учуяла-таки… а?.. — удивился дядя Дистаръ, стараясь загородить локтемъ стоявшую на лавкѣ посудину съ водкой. —Ну, чего ты пришла? чего не видала?.. Думаешь, больно испугались?.. Вотъ сидимъ и водку пьемъ… а?.. Шла бы ты лучше, Ѳеклиста, да спала бабьимъ дѣломъ…

— Не мели, мелево… Здравствуй, родимый, — поздоровалась она съ Иваномъ Несчастной-Жизни, который сидѣлъ у окна. — Съ острову, видно?

— Съ острову… лётный, — глухо отвѣтилъ Иванъ и какъ-то весь побѣлѣлъ, точно его ударило чѣмъ прямо въ сердце.

— Дружокъ мой! объяснялъ дядя Листаръ, ожидавшій отъ Ѳеклисты большаго гоненія. — Я самъ, Ѳеклиста, опять бродяжить пойду… вѣрно!.. Да ты это что, Иванъ, помучнѣлъ весь?..

— Такъ… неможется все… ослабѣлъ я…

— И то отъ хвори… это бываетъ.

— Дальній будешь? — спрашивала Ѳеклиста, чтобы вывести лётнаго изъ неловкаго положенія.

— Не такъ, чтобы очень… а порядочно-таки… — занялся Иванъ.

— Такъ онъ тебѣ и сказалъ, Ѳеклиста… какъ же!.. — бормоталъ дядя Листаръ, болтая головой. — Хошь стаканчикъ колупнуть бы за компанію?

— Отстань… Не привыкла я зря вино-то изводить, да и какая-такая радость у тебя, Листаръ, чтобы внномъ-то наливаться?

— Вотъ и пошла взъѣдаться… Ступай спать, Ѳеклиста, ей-Богу…

Изба была освѣщена сальнымъ огаркомъ, и въ первую минуту Ѳеклиста не могла узнать Ивана и даже подумала, что ей просто «поблазнило» со сна. Но, вглядѣвшись въ сидѣвшаго у окна лётнаго, она больше не сомнѣвалась — это былъ Иванъ, только такой худой, желтый, — краше въ гробъ кладутъ. На немъ былъ надѣтъ подержаный чекмень; на лавкѣ лежала войлочная шляпа, какую носятъ мужики. У Ѳеклисты весь страхъ какъ рукой сняло, когда она увидѣла Ивана, — не прежняго молодого Ивана, а вотъ такого больного и жалкаго. Только одни темные глаза у него свѣтились попрежнему: «ндравный» былъ человѣкъ, «карахтерный».

— А ты бы, Листаръ, еще полштофчикъ выправилъ… —говорилъ бродяга, приглядывая пустую посудину къ свѣту. — Вотъ и деньги…

— Но-оо? И то выправлю… Поди, спитъ Безпалый-то, дьяволъ, да я у него изъ горла выну.

Дядя Листаръ полетѣлъ въ кабакъ, какъ былъ — безъ шапки, на босу ногу и въ одной рубахѣ. Въ избѣ нѣсколько времени длилось тяжелое молчаніе.

— Узнала? — первымъ спросилъ Иванъ.

— Узнала, родимый, по голосу узнала и до смертушки устрашилась, а взглянуть на тебя охота. Охъ! Страсть-то какая!.. Да и передъ Листаромъ-то боялась ошибиться, больно ужъ онъ на языкъ-то слабъ… Не узнали тебя наши-то… деревенскіе?

— Нѣтъ, Безпалый маненько вклепался-было, да потомъ отсталъ… Да и гдѣ узнать: мало ли нашего брата, лётныхъ, въ кабакѣ у него перебываетъ за лѣто!

— Узнаютъ, родимый, безпремѣнно узнаютъ…

— Ну, и пусть узнаютъ: все мнѣ едино… Убѣгъ, и все тутъ.

Ѳеклиста продолжала смотрѣть на него пристальнымъ, упорнымъ взглядомъ и не замѣчала, какъ по ея загорѣлому лицу катились крупныя слезы.

— Ну, перестань ревѣть, Ѳеклиста… — сурово оговорилъ ее Иванъ. — Дѣло надо говорить… Не прогонишь меня-то?

— Чего мнѣ тебя гнать-то, Иванушка: самъ уйдешь… Не таковское твое дѣло, чтобы разживаться въ деревнѣ-то… Царица небесная, заступница, вотъ какъ довелось свидѣться-то! То-то у меня все сердечушко истосковалось да исщемилось… бабы все тутъ болтали про лётныхъ, а на меня тоска напала, страхъ, сама не своя стала. Вотъ и теперь… поговорить бы надо, а въ головѣ-то все измѣнилось…

— Второй разъ я убѣгъ съ каторги-то… — говорилъ Иванъ, опустивъ голову. — Въ первый-то разъ смѣнялся за пять цѣлковыхъ, ну, да бѣгать еще не умѣлъ — скоро пымали и опять въ острогъ. Непомнящимъ сказался… Иванъ Несчастной-Жизни. До осени проживу на острову, а тамъ видно будетъ… Трое насъ.

— Слышала, все слышала…

— Шелъ сюда, думалъ, спокой себѣ найду, а тутъ другое… Не глянутся мнѣ мужики ваши, Ѳеклиста, сейчасъ терпятъ, а чуть что — въ шею… Пожалуй, не зачѣмъ было бѣжать такую даль… Ну, а ты какъ тутъ живешь?..

— Охъ, не спрашивай: плохое мое дѣло, руки не доходятъ, а помощники-то сами до чужого хлѣба. Видѣлъ Соньку? Ну, Пимка старше будетъ года на два, а другихъ ребятишекъ прихоронила. Охъ, плохо, Иванушка, къ кому это сиротство привяжется: сиротой выросла, сиротой и помру.

Вернувшійся изъ кабака Листаръ прервалъ этотъ разговоръ. Ѳеклиста еще немного посидѣла въ избѣ и собралась уходить.

— Засидѣлась я съ вами, полуночниками, — проговорила Ѳеклиста. — Ты, Листаръ, не гони лётнаго-то, пусть переночуетъ въ избѣ али въ сараѣ, коли глянется…

— И то, Иванъ, заночуй у насъ, ишь Ѳеклиста-то какъ размякла для тебя… она вѣдь баба добрая, только ругаться больно люта.

— Ну, замололъ!.. — остановила его Ѳеклиста.

— Нѣтъ, я на островъ уйду, — рѣшилъ Иванъ. — Еще увидятъ мужики-то, болтать будутъ… Спасибо на добромъ словѣ, Ѳеклистушка.

Дядя Листаръ былъ въ самомъ веселомъ настроеніи, размахивалъ руками и постоянно подмигивалъ своимъ единственнымъ глазомъ. Ивану было не до водки, и Листаръ за разговоромъ пилъ стаканчикъ за стаканчикомъ, облизывался, и наконецъ заявилъ, что онъ самъ уйдетъ въ лётные.

— Ей-Богу, уйду, Иванъ!.. — кричалъ онъ и хохоталъ хриплымъ хохотомъ. — Что мнѣ, плевать на все… погуляю еще. У насъ тоже былъ экъ-ту одинъ случай! И смѣху только… Ха-ха!.. По осени какъ-то на трахту ловило бродяжекъ, ну, для порядку, значитъ. Ну, въ одной деревнѣ и пымали отставного солдата… Каковъ человѣкъ есть? Ну, обнакновенно: Иванъ-Кругомъ-Шажнадцать… А стали его обыскивать, у его солдатскій пачпортъ, правильный пачпортъ. Оказія!.. «Зачѣмъ ты, служба, лётнымъ сказался?» Тутъ ужъ онъ и повинился во всемъ: «Я, баитъ, въ чистую вышелъ, пошелъ въ свое мѣсто, ну, дорогой-то обносился! Да и пить-ѣсть надо… А какія у солдата средствія! Помаялся-помаялся и придумалъ: скажусь лётнымъ, потому лётному-то скорѣе подадутъ»… Такъ и шелъ въ свою сторону… Ха-ха! Вотъ оно, какъ бываетъ, Иванушка… И я тоже бродяжить пойду, плевать!..

Ѳеклиста слушала всю эту пьяную болтовню и не могла никакъ заснуть. Очень ужъ тяжело ей стало, даже слезъ не было, а такъ — давитъ всю, точно камнемъ.

«Убивецъ вѣдь онъ, Иванъ-то, а я его пожалѣла… — раздумывала Ѳеклиста на тысячу ладовъ, и ей опять дѣлалось страшно. — Мнѣ и глядѣть-то на него не слѣдовало, а я пожалѣла… Владычица небесная, заступница, прости Ты меня, окаянную!.. Измѣшалась я разумомъ…»

Дальше Ѳеклистѣ представлялись лица Соньки и Пимки, которыхъ Иванъ осиротилъ, и ей дѣлалось совѣстно передъ собственными дѣтьми, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, накипало у нея на самомъ сердцѣ мучительное чувство разраставшейся жалости къ несчастному бродягѣ. Богъ его наказалъ и люди тоже, а какая она ему судья? Второй разъ изъ каторги убѣгъ, развѣ легко ему, а что онъ за человѣкъ: не къ шубѣ рукавъ. Пришелъ поглядѣть на свои мѣста, а вотъ снѣгъ падетъ, и всѣ лётные по острогамъ разбредутся, кто куда. Ѳеклистѣ мерещилось это больное желтое лицо, темные упрямые глаза, и, сквозь ворохъ безпорядочно шевелившихся въ ней мыслей и чувствъ, начинало просачиваться сознаніе того, что ежели разобрать правильно, такъ она, Ѳеклиста, виновата во всемъ. Вѣдь не выйди тогда она за Егора, жили бы братья какъ слѣдуетъ, а тутъ родители захотѣли на бѣду по-своему сдѣлать. Не переступила Ѳеклиста родительской воли, покорилась да цѣлую семью и извела. Великій, незамоленый бабій грѣхъ… Припомнились ей темныя ночи, когда она выходила къ Ивану въ огородъ, цѣловалась и миловалась съ нимъ, потомъ лѣтніе хороводы, зимнія посидѣлки, нечаянныя встрѣчи на покосѣ, когда ночь казалась короткой, и вотъ чѣмъ все это кончилось.

Страшное отчаяніе напало на Ѳеклисту, и она была на волосокъ отъ сумасшествія. Всю ночь она продумала до зари, и чѣмъ дольше думала, тѣмъ тяжелѣе ей дѣлалось.

VII.

Ивану Несчастной-Жизни было не легче Ѳеклисты, хотя его горе было нѣсколько другого характера.

Наученный горькимъ опытомъ неудачнаго побѣга, онъ въ теченіе шести лѣтъ прошелъ цѣлый подготовительный курсъ, какъ бѣжать, куда, какими дорогами. На каторгѣ были настоящіе профессора по части бродяжничества, которые выходили изъ заключенія десятки разъ. Иванъ терпѣливо ждалъ своей очереди и наконецъ выждалъ удобнаго случая для бѣгства.

Мы уже говорили выше, съ какимъ трудомъ и опасностями сопряженъ путь черезъ тайгу, горы, пустыни и сибирскія рѣки, пока Иванъ добрался до своего мѣста, добрался больной, разбитый, полуживой.

Но именно здѣсь, въ своемъ мѣстѣ, съ Иваномъ случилось нѣчто такое страшное, что было ужаснѣе самой каторги и чего онъ не разсчиталъ раньше, какъ не разсчитываютъ этого всѣ тысячи лётныхъ. Онъ почувствовалъ это страшное въ избѣ Ѳеклисты, когда она ему сказала: «самъ уйдешь». Въ самомъ дѣлѣ, куда и зачѣмъ шелъ. Иванъ Несчастной-Жизни? Вотъ и свое мѣсто — родныя нивы, рѣка, деревня, мужики, — и что же?.. На каторгѣ Ивану было лучше, и онъ даже пожалѣлъ, что бѣжалъ. Въ каторгѣ было, конечно, тяжело, но скитаться лётному съ мѣста на мѣсто было еще тяжелѣе, потому что онъ, Иванъ, не былъ ни разбойникомъ ни завзятымъ бродягой. Его тянуло на волю, на просторъ, какъ тянетъ всякое живое существо, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, эта воля для него заключалась тамъ, въ своей деревнѣ. Теперь деревенскій міръ являлся передъ его глазами во всей своей трудовой-обстановкѣ, какъ онъ строился еще дѣдами и прадѣдами, — ничего не было здѣсь лишняго, каждый винтъ дѣлалъ свое дѣло, а отдѣльный человѣкъ являлся только ничтожной частицей громаднаго живого цѣлаго и только въ этомъ цѣломъ имѣлъ смыслъ и значеніе, какъ нитка въ пряжѣ или звено въ цѣпи. Каждая крестьянская душа выстраивается по этому порядку и только благодаря этому порядку знаетъ, что хорошо, что дурно: радуется, горюетъ, надѣется, плачетъ, молится и — главное — чувствуетъ себя на своемъ мѣстѣ. А что же такое онъ теперь? Ивана давила не внѣшняя обстановка бродяжнической жизни, а сознаніе, что онъ лишній человѣкъ на бѣломъ свѣтѣ, какъ выдернутый зубъ или какъ отвалившійся отъ горы камень, и что у него даже настоящаго горя не можетъ быть, какъ у той же Ѳеклисты.

— Ты чего это, Иванъ, какъ будто не въ себѣ? — спрашивалъ Іосифъ-Прекрасный. — Скучный такой…

— Нездоровится…

— Попользоваться можно… Старушка такая есть въ Пятигорахъ; сказываютъ, въ лучшемъ видѣ можетъ хворь изъ человѣка выжить.

— Ну ее къ чорту!

— А то вонъ кузнецъ Миронъ тоже мерекаетъ малость, ежели человѣкъ съ глазу мается или чѣмъ испорченъ.

Іосифъ-Прекрасный и Переметъ, кажется, чувствовали себя очень хорошо и совсѣмъ не торопились уходить съ Татарскаго острова, ссылаясь на равные предлоги; они были счастливы именно тѣмъ, что впереди у нихъ оставалась надежда дойти до своего мѣста, и совсѣмъ не разсуждали о томъ, что ихъ ждетъ въ этомъ своемъ мѣстѣ, какъ больные, которые живутъ изо дня въ день. Переметъ пристроился къ кузнецу Мирону, у котораго и работалъ въ кузницѣ; Іосифъ-Прекрасный промышлялъ по-своему около тебеньковскихъ мужиковъ, а больше сидѣлъ въ кабакѣ у Безпалаго.

Сначала лётные жили на счетъ тебеньковской милостыни, которую обыкновенно Іосифъ-Прекрасный раздобывалъ черезъ сердобольныхъ бабъ. Такъ прошло недѣли двѣ, бабы привыкли къ лётнымъ, и милостыня пошла туже. Пришлось пустить въ ходъ завѣтную машинку, хотя Иванъ прибѣгалъ къ этому средству только въ самыхъ критическихъ случаяхъ. Производствомъ двугривенныхъ онъ занимался всегда секретно и не любилъ, чтобы за нимъ подглядывали. Заберется, какъ волкъ, куда-нибудь въ чашу, разведетъ огонекъ въ ямкѣ и орудуетъ. Да и фальшивыхъ двугривенныхъ онъ отпускалъ какъ разъ столько, сколько было необходимо, что особенно возмущало Перемета.

— И чего винъ ее берегетъ, тую машинку! — удивлялся хохолъ и ругалъ Ивана «пранцеватымъ кацапомъ».

Фальшивую монету сдавать въ Тебеньковой было очень опасно: какъ разъ узнаютъ; поэтому съ оловянными двугривенными отправлялся обыкновенно Іосифъ-Прекрасный куда-нибудь въ окрестныя деревни, гдѣ были кабаки побойчѣе. Предварительно эти двугривенные вымазывались дегтемъ или вылеживались въ сыромъ мѣстѣ, и только когда они принимали видъ подержаной монеты, Іосифъ-Прекрасный пускалъ ихъ въ оборотъ, причемъ весь секретъ заключался въ томъ, чтобы какъ можно больше получить сдачи мѣдными. Про эти операціи какъ-то пронюхалъ Родька Безпалый и сейчасъ же предложилъ свои услуги: онъ бралъ оловянные двугривенные исполу съ большимъ удовольствіемъ.

— Что вы мнѣ раньше-то, дьявола полосатые, не сказали? — ругался Родька, пересыпая на рукѣ фальшивую монету.

— Ишь ты, зелена муха, какой гладкій: тоже всяко бываетъ съ такимъ монетомъ: въ другой разъ и въ шею накладутъ. А намъ что за расчетъ съ острову-то уходить…

— Да развѣ я стану ихъ въ Тебеньковой мѣнять-то? Тоже и у насъ не двѣ головы…

— Ну, ну, зелена муха, смалкивай…

— То-то смалкивай… Вѣдь это фартъ^[2]!

Какъ политичный человѣкъ, Родька Безпалый совсѣмъ не полюбопытствовалъ, откуда у лётныхъ оловянные двугривенные. Впрочемъ, кто же скажетъ на свою голову, да и Родькѣ это былъ «одинъ чортъ»…

Точно также обойденъ былъ и другой щекотливый вопросъ, о которомъ говорилъ Кондратъ: ни Переметъ ни Іосифъ-Прекрасный даже близко не подходили къ деревенскимъ бабамъ и дѣвкамъ, но зато по ночамъ на Татарскомъ островѣ появлялись то Улита, то кривая Фимушка. Деревенскіе парни, конечно, знали объ этомъ, но не подавали никакого вида, что подозрѣваютъ что-нибудь, потому что кому охота вязаться за такихъ пропащихъ бабенокъ и срамить себя. Иванъ обыкновенно уходилъ куда-нибудь, когда на островѣ появлялись эти пріятельницы лётныхъ.

Съ Ѳеклистой Иванъ видѣлся довольно часто, хотя старался бывать у нея такъ, чтобы не особенно бросалось въ глаза постороннимъ. Обыкновенно онъ отправлялся изъ кабака вмѣстѣ съ Листаромъ. Придетъ въ избу къ Ѳеклистѣ, сядетъ куда-нибудь на лавочку и молчитъ, какъ пень. О прошломъ не было сказано ими ни одного слова, точно это прошлое вовсе не существовало. Только иногда Иванъ замѣчалъ, что Ѳеклиста со стороны слѣдитъ за нимъ такимъ жалостливымъ взглядомъ и точно немножко опасается его. Когда Ѳеклисты не было дома, лётный любилъ заниматься съ ребятами, особенно съ бѣлоголовой Сонькой, которая напоминала ему его собственное дѣтство, когда Ѳеклиста была такой же маленькой дѣвчуркой и бѣгала по улицѣ съ голыми ногами, въ такой же выбойчатой рубашонкѣ.

— Дяденька, тебя почто лётнымъ зовутъ? — спрашивала иногда Сонька, забавно вытараща свои свѣтлые глазенки.

— А хорошо летаю, Сонька, вотъ и сталъ лётный… отшучивался Иванъ.

— А кусочки ты берешь, которы мамка на полочку къ окну кладетъ?

— Нѣтъ… другіе берутъ.

Иногда Сонька своими дѣтскими вопросами заставляла бродягу краснѣть — ей все- нужно было знать. Пимка, наоборотъ, держался съ Иваномъ¹⁼ настоящимъ волчонкомъ и все хмурился; въ немъ уже проявлялась скрытая мужицкая хитрость даже тогда, когда онъ смѣялся своимъ дѣтскимъ смѣхомъ. Иванъ понималъ, что сойтись ему ближе съ Пимкой было невозможно: въ этомъ мальчикѣ, какъ въ каплѣ воды, отражалось то органическое недовѣріе къ лётному, какимъ была пропитана вся деревня, несмотря на видимую доброту и снисходительность. Этотъ маленькій мужикъ въ незамѣтныхъ мелочахъ умѣлъ показать свое мужицкое превосходство надъ бездомнымъ бродягой и давилъ его своими дѣтскими ручонками. Между Иваномъ и Пимкой завязалась глухая, молчаливая борьба, совсѣмъ незамѣтная для посторонняго глаза. Мальчикъ умѣлъ во-время обидно промолчать, иногда сосредоточенно ухмылялся про себя, а при случаѣ отвѣшивалъ крупную мужицкую грубость.

Разъ, напримѣръ, Пимка накладывалъ въ телѣгу навозъ, что было еще совсѣмъ не подъ силу его дѣтскимъ рукамъ: Иванъ взялся за лопату и хотѣлъ ему помочь.

— Не трожь!.. — закричалъ Пимка и весь покраснѣлъ отъ охватившей его злости.

— Тебѣ же хотѣлъ помочь… какъ знаешь.

— Знаемъ мы вашего брата, помочниковъ! Тоже выпекался!

— Да ты что, Пимка, въ самъ-то дѣлѣ зря лаешься?

— Уди отъ грѣха… объ тебѣ давно сибирскіе-то остроги плачутъ. Кольемъ васъ надо попужать, варнаковъ. Хлѣбъ чужой только задарма ѣдите. Я вотъ и Листара въ три шеи выгоню… Ишь, нашелъ себѣ дружковъ, одноглазый дьяволъ.

Ѳеклиста, понятно, не могла не видѣть такого поведенія Пимки, и къ ея сердцу подступала самая глухая тоска, Указать сыну она въ этомъ дѣлѣ не могла, какъ не могла объяснить ему все на чистоту. Кривой Листаръ пробовалъ по-своему уговаривать Пимку, но изъ этого ничего не вышло, — Пимка такъ «разстервенился», что бросился на старика съ палкой и даже ударилъ его.

— Осатанѣлъ, пострѣленокъ… — добродушно смѣялся Листаръ, почесывая спину въ томъ мѣстѣ, по которому ударилъ Пимка. — Ишь вѣдь, какое собачье мясо уродилось!.. И что это помѣшалъ ему Иванъ?.. Оказія, ребята, да и только… Глазенки-то такъ и горятъ, вотъ поди ты съ нимъ.

Однимъ словомъ, съ появленіемъ Ивана въ Ѳеклистиной избѣ началось то «неладное», что отравляло жизнь всѣмъ.

— Боюсь я этого Пимки, рожденія своего боюсь… — стыдливымъ шопотомъ говорила Ѳеклиста Ивану. — Вѣдь все я слышу, какъ онъ фукаетъ на тебя… надо бы закликнуть, выдрать, а я не могу. Сама же и боюсь его, а велико ли мѣсто еще и весь-то парнишка… И что это онъ привязался къ тебѣ, Иванушка?.. Такъ я думаю: чуетъ сердчишко у Пимки отцовскую-то кровь… вотъ онъ и встаетъ на дыбы передъ тобой. Сонька-то вонъ совсѣмъ еще несмысленная, а тоже какъ глядитъ глазенками-то на тебя… да и на меня глядитъ. Въ другой разъ даже совѣстно станетъ.

— Уйду я, Ѳеклиста, отъ грѣха… — говорилъ Иванъ, опустя голову. — Можетъ, тебѣ легче будетъ… Не могу я… тошно мнѣ.

Разговоръ происходилъ ночью, въ огородѣ. Небо было точно подернуто легкой синеватой дымкой, звѣзды искрились, съ рѣки тянуло сыростью. Ѳеклиста стояла, прислонившись къ пряслу спиной; Иванъ сидѣлъ на травѣ. При колебавшемся мѣсячномъ свѣтѣ, онъ могъ отлично видѣть это загорѣвшее грубое женское лицо, которое вдругъ точно дрогнуло. Ѳеклиста глухо рыдала. Она слишкомъ долго крѣпилась, и теперь ее разомъ прорвало.

— Перестань, Ѳеклиста, ну тебя… — заговорилъ Иванъ, чувствуя, какъ у него слезы подступаютъ къ горлу и душатъ ого. — Уйду, и все тутъ… Свѣтъ-то не клиномъ сошелся.

— Иванушка, голубчикъ, куда ты уйдешь-то?

— Въ скиты къ кержакамъ уйду… а то поверну обратно въ Сибирь, тамъ богатые челдоны любятъ держать бѣглыхъ, ежели у кого рукомесло… Не пропаду, не бойсь.

— Сказываютъ, на золотыхъ промыслахъ въ ордѣ^[3] много летныхъ-то укрывается.

— Нѣтъ, на промысла не рука нашему брату… Въ тайгѣ этого добра много: битва, а не житье. У кержаковъ въ скитахъ лучше будетъ.

— Иванушка, не гоню я тебя… охъ, тошнехонько!.. И что я за несчастная такая уродилась… Мнѣ и жалѣть-то грѣшно тебя, а я еще стою вотъ съ тобою здѣсь!.. Моченьки моей не стало… А какъ подумаю, что ты, Иванушка, убивецъ, да еще какой убивецъ-то — страшно слово вымолвить! Теперь вотъ передъ своими дѣтишками казнюсь я денно и нощно!

— Все одно: въ Тебеньковой мнѣ не жить, Ѳеклиста. Обидно на другихъ-то глядѣть. Пока мужики не трогаютъ, а все въ виноватыхъ состоишь. Ужъ лучше въ чужомъ мѣстѣ маячить…

— До осени-то хоть оставайся…

— До перваго снѣга проживу на острову.

Долго Ѳеклиста плакала и не стыдилась своихъ слезъ.

VIII.

Наступила страда. Травы уродились хорошія, погода стояла ведреная, и всякая рабочая рука цѣнилась на вѣсъ золота. Лётные съ острова перебрались на покосы, и теперь вездѣ ихъ принимали, какъ дорогихъ гостей. Переметъ работалъ на покосѣ у своего благопріятеля, кузнеца Мирона, Іосифъ-Прекрасный переходилъ отъ Родьки Безпалаго къ брательникамъ Гущинымъ, отъ Гущиныхъ къ Кондрату, отъ Кондрата къ писарю Калинину. Деревни стояли пустыми, а зато на всѣхъ покосахъ, по низинамъ и поймамъ, широкой волной катился настоящій праздникъ — съ утра до вечера сверкали косы; ровными рядами, покорно ложилась высокая, душистая трава; отъ свѣжаго сѣна далеко несло ароматной струей, точно самая земля курилась благовоніями. Народъ трудился по берегамъ Исети, на заливныхъ лугахъ, по мочежинамъ, въ ложкахъ. По ночамъ, какъ свѣтляки въ травѣ, мигали веселые огоньки; около нихъ собирались семьи, тутъ же бродили спутанныя лошади, стояли телѣги съ поднятыми оглоблями, и весело катилась отъ одного покоса къ другому проголосная пѣсня.

— Ну-ка, Иванушка, поробимъ, благословясь, — весело говорилъ дядя Листаръ, принимаясь за косу. — Нонѣ Господь уродилъ не траву, а шелкъ.

Въ страду даже Листаръ «трекался» отъ водки и работалъ, какъ медвѣдь, за исключеніемъ «помочей», когда онъ исправно напивался до полнаго безчувствія. Иванъ Несчастной-Жизни работалъ съ Листаромъ на покосѣ Ѳеклисты. Мѣсто было отличное, на самомъ берегу Исети; расчистилъ его еще старикъ Корневъ. Широкій лугъ, копенъ на восемьдесятъ, однимъ краемъ упирался въ рѣку, гдѣ подъ прикрытіемъ развѣсистой вербы былъ устроенъ балаганъ. Рядомъ шелъ покосъ старика Гаврилы, который вышелъ въ поле самъ-пятъ: самъ да четыре сына. Семья была на подборъ, и весело было смотрѣть, какъ Гаврилычи поворачивали тяжелую страдную работу. Въ крестьянской страдѣ таится великая трудовая поэзія, которая охватываетъ даже самыхъ лѣнивыхъ. Бродяги давно отвыкли отъ нея, но и ихъ захватилъ общій потокъ, и въ каждомъ заговорила мужицкая кровь. Особенно радъ былъ Иванъ, взявшійся за косу со слезами на глазахъ. Съ него точно спала какая шелуха. Онъ теперь былъ такой же мужикъ, какъ и всѣ другіе — страдная работа всѣхъ сровняла, какъ траву подъ косой. Первые дни Иванъ замѣтно отставалъ отъ Листара, а потомъ началъ работать наравнѣ съ нимъ и даже перегналъ его. Самъ старикъ Гаврила похвалилъ бродягу за чистую работу, а такая похвала дорого стоила — нужно быть артистомъ страдной работы, чтобы понимать всѣ ея тонкости;

— Гдѣ это ты наловчился… а?.. — спрашивалъ старикъ Гаврила, внимательно поглядывая на бродягу. — Въ острогѣ-то у васъ трава не растетъ… Чистенько робишь, хошь кому впору. Загонялъ совсѣмъ Листара-то.

— Тебя бы, дѣдка, столько-то колотили, какъ меня, такъ ты и косу-то позабылъ бы, какъ въ рукахъ держать, — оправдывался Листаръ. — Мѣста вѣдь живого во мнѣ нѣтъ…

— За дѣло колотили — не балуй.

Ѳеклиста была тоже весела и работала наравнѣ съ мужиками; Иванъ часто любовался, какъ она шла по полосѣ рядомъ съ нимъ — дерево-деревомъ, а не баба. Настоящая работница, не чета другимъ бабенкамъ, которыя полѣнивались-таки изъ-за мужей. Пимка не могъ косить, а больше управлялся около лошади, помогалъ ворошить подсыхавшую траву и съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда поспѣетъ гребь. Возить копны на старомъ гнѣдкѣ было для него настоящимъ торжествомъ. Онъ теперь не косился больше на Ивана — очень ужъ хорошо работалъ бродяга, недаромъ похвалилъ дѣдка Гаврила. Маленькая Сонька тоже льнула къ Ивану и часто засыпала гдѣ-нибудь въ травѣ около него. Вообще, на Ѳеклистиномъ покосѣ царилъ тоже праздникъ, какъ и на другихъ, хотя она сама не вѣрила своему счастію и ждала какой-то бѣды, какъ всѣ много выстрадавшіе люди.

И бѣда была не за горами. Половина покоса была убрана, оставалась вторая. Ѳеклиста стала замѣчать, что дядя Листаръ какъ будто что-то держитъ у себя на умѣ. Старикъ пересталъ работать попрежнему, нѣсколько разъ добывалъ себѣ гдѣ-то водку и видимо перемѣнился къ Ивану. Раза два онъ приходилъ на покосъ совсѣмъ пьяный и пролежалъ въ кустахъ цѣлый день.

— Ты никакъ, Листаръ, рехнулся умомъ-то? — замѣтила ему Ѳеклиста.

— Смалкивай… У Листара побольше твоего ума-то, — огрызнулся старикъ, а потомъ засмѣялся. — Что выпучила на меня бѣльмы-то?.. Нѣтъ, братъ, Листара не проведешь… не объѣдешь на кривой кобылѣ… Рехнулся… Да у меня ума-то на всю деревню хватитъ, да еще останется. Вотъ онъ какой, Листаръ-отъ.

Ѳеклиста поругалась, махнула рукой и отступилась: кривой чортъ, видимо, сбѣсился. Да теперь съ Иваномъ и безъ него можно управиться. Оставалось подкосить копенъ на десять да убрать старую кошенину, которая сохла четвертый день.

— Какъ это я раньше-то не договорился… а? — бормоталъ про себя Листаръ, посасывая трубочку. — Свалялъ дурака… Ловкіе тоже эти лётные!.. Видно, хлѣбцемъ вмѣстѣ, а табачкомъ врозь… Право, псы! хоронятся отъ Листара, а его не проведешь… Теперь прямо сказать: откудова у нихъ деньги? Ну-ка, скажи! Нѣтъ, братъ, тутъ фартъ! Ишь, богачи завелись… Должно-быть, у кого-нибудь машинка, а у другого не у кого быть, какъ у Ивана… ужъ это вѣрно. Самъ лётнымъ былъ, тоже понимаю… Право, варнаки послѣ этого… Нѣтъ, чтобы съ кривымъ Листаромъ подѣлиться. «На, старичина, получай свою плепорцію…» Вотъ онъ какой, дядя-то Листаръ!.. А Ѳеклиста — дурища, и больше ничего.

Подвернулась помочь у писаря Калиныча. Всѣ лётные работали у него два дня и ничѣмъ не выдѣлялись отъ другихъ тебеньковскихъ мужиковъ. Дядя Листаръ, конечно, напился, какъ стелька, и явился на покосъ Ѳеклисты въ лучшемъ видѣ, напѣвая какую-то мудреную пѣсню:

Дѣвки въ лѣсъ по хворосъ,

Я за ними пополозъ…

— Экъ налакался, кривой песъ… — ворчала Ѳеклиста. — Обрадѣлъ чужому-то вину, безстыжіе шары!..

Иванъ хотя былъ на помочи, но вернулся не пьяный и отдыхалъ въ балаганѣ.

— Иванъ, а Иванъ, — приставалъ къ нему Листаръ. — Нехорошо, братъ… Охъ, какъ нехорошо… Я говорю: омманывать Листара нехорошо…

— Да кто тебя омманываетъ?..

— А лётные надуваютъ дядю Листара… H-нѣтъ, братъ, не на таковскаго напали! Напрямки надо говорить-то, Иванъ… да. Первое дѣло: есть у тебя машинка?

— Ну, есть, а тебѣ какая забота?

— Мотри, Иванъ, та не того… — бормоталъ Листаръ заплетавшимся языкомъ и закончилъ очень рѣшительно: — давай на полштофа…

— Не дамъ.

— А… такъ та вотъ какъ? Ну, ладно, пусть будетъ инъ по-твоему. Такъ не дашь?

— Отвяжись, смола!..

— Такъ… ладно… Ну, смотри, Иванъ, не покайся.

— Не твоя забота…

Не спалось эту ночь бродягѣ Ивану. Онъ не боялся кривого Листара, а вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что вотъ одинъ этакій дрянной мужичонка можетъ испортить ему все… Душистая лѣтняя ночь была хороша; любовно глядѣли съ синяго неба частыя звѣзды, гдѣ-то въ прибрежной осокѣ скрипѣлъ коростель, наносило дымкомъ, который мѣшался съ ночною сыростью и запахомъ свѣжаго сѣна. Давно смолкли пѣсни, и надъ безконечной равниной тихо вѣялъ трудовой сонъ. Когда-то Иванъ тоже пѣвалъ здѣсь и съ замиравшимъ сердцемъ вслушивался, не отдастся ли на его голосъ звонкая дѣвичья пѣсня. Вотъ въ этихъ вербахъ миловались они съ Ѳеклистой, пока старики спали мертвымъ сномъ, а Исеть была закутана бѣлымъ туманомъ. Ничего не осталось, все пошло прахомъ, и только на душѣ, какъ смола, накипало одинокое, тяжелое горе.

«Хоть бы умереть…» — думалъ бродяга, прислушиваясь къ храпѣнью пьянаго Листара, который забрался въ балаганъ къ ребятишкамъ.

— Ты не спишь, Иванъ? — окликнулъ бродягу въ темнотѣ голосъ Ѳеклисты.

— Нѣтъ… не спится.

Они подсѣли къ огню, который совсѣмъ потухалъ. Изъ пепла только изрѣдка съ шипѣніемъ поднималась струйка синяго дыма.

— Слышала я давѣ, какъ этотъ змѣй приставалъ къ тебѣ… — заговорила Ѳеклиста, подпирая щеку рукой. — Не отстанетъ онъ, не таковскій.

— Знаю, что не отстанетъ… Только, вишь, дать-то ему, дьяволу, нельзя; дай разъ, а тамъ не развяжешься съ нимъ…

— Нельзя ему давать — одолѣетъ. Уродится же этакій человѣкъ!

Они долго молчали. Иванъ поправилъ огонь. Въ воздухѣ метнулась ночная птица и неслышно пропала, какъ тѣнь. Ѳеклиста нѣсколько разъ оглянулась, придвинулась ближе къ Ивану и прошептала:

— Иванушка, голубчикъ, все мнѣ представляется тотъ… помнишь лётнаго-то Антона, котораго дѣдушка Корень пристрѣлилъ? Ну, онъ мнѣ все и мерещится… Охъ, не къ добру это! Третьяго-дня только стала я засыпать, а Антонъ-то и идетъ ко мнѣ. Будто какъ отъ Гаврилы съ покосу и прямо къ намъ. «Узнала?» — говоритъ, а самъ мнѣ рѣпку показываетъ. У меня со страховъ и языкъ отнялся, словечка вымолвить не могу. Ну, онъ поглядѣлъ и засмѣялся таково нехорошо. — «Попомни, говоритъ, дѣдушкину-то рѣпку». Проснулась я, никого нѣтъ, а меня всю такъ и трясетъ, боюсь дохнуть.

— Плохо… — согласился Иванъ, — не къ добру; уходить надо, Ѳеклиста.

Ѳеклиста опять заплакала, закрывъ лицо руками. Живутъ же другіе люди, отчего же ей нѣтъ счастья на бѣломъ свѣтѣ? Хоть сейчасъ бы умерла, ежели бы не ребятишки… Жаль тоже, больно мало мѣсто, да и куда они дѣнутся сиротскимъ дѣломъ? Увлекшись своимъ горемъ, Ѳеклиста даже возроптала, но Иванъ остановилъ ее.

— Не нашего ума это дѣло… — проговорилъ онъ. — Кому что на роду написано, тому такъ и быть.

Исторія съ лётнымъ Антономъ принадлежала къ одному изъ самыхъ необъяснимыхъ проявленій спеціально-деревенской жестокости, безсмысленной и звѣрской, какъ всякое стихійное зло. Дѣдко Корневъ былъ сгорбленный и худой старикъ со ввалившимися глубокими глазами и лысой головой; Иванъ и Ѳеклиста знали его уже дряхлымъ, выжившимъ изъ ума старикомъ, который впалъ въ дѣтство. По зимамъ старикъ не сходилъ съ печи, а лѣтомъ выползалъ непремѣнно куда-нибудь на солнышко и здѣсь по цѣлымъ днямъ грѣлъ свои старыя кости. Деревенская дѣтвора, какъ стая воробьевъ, обсыпала полоумнаго старика и вѣчно просила его разсказать, какъ онъ убилъ лётнаго Антона «за рѣпку».

— Рѣпку онъ у меня воровалъ изъ огорода-то, этотъ Антонъ самый… — хрипло шамкалъ Корневъ своимъ беззубымъ ртомъ. — Я садилъ рѣпку-то, а лётный ее упалъ воровать. Я зарядилъ турку^[4] жеребьемъ и караулилъ его по три ночи сряду; ну, и укараулилъ: какъ пальну изъ турки-то, лётный и покатился горошкомъ, а рѣпку мою въ рукѣ держитъ.

Старый дѣдка смѣялся хриплымъ смѣхомъ и долго моталъ своей лысой головой.

— Развѣ тебѣ не жаль было его, лётнаго-то? — спрашивалъ кто-нибудь изъ ребятишекъ. —Не больно дорога рѣпка-то…

— Да вѣдь она моя была! Послѣ-то жаль было, когда онъ приползъ ко мнѣ же на дворъ… Кровища изъ него такъ и хлещетъ, потому я угодилъ ему жеребьемъ-то прямо подъ сердце въ болонь… До вечера маялся, сердяга… На подмостки его во дворѣ положили, ну, онъ тутъ и докончился! Вся деревня сбѣжалась во дворъ-то: бабенки ревутъ, мужики меня ругаютъ, а моей тутъ причины никакой не было. Ну, какъ сталъ Антонъ отходить совсѣмъ, народъ-то бросился прощаться съ нимъ — всѣ въ ноги кланяются и въ одинъ голосъ: «прости, миленькій». Ну, и я подошелъ къ нему; узналъ онъ меня и вымолвилъ: «будешь меня ты помнить, старикъ… напрасную кровь пролилъ». Такъ мы его и похоронили въ лѣску; ямку вырыли, да въ ямку и положили, а сами молчимъ, потому что по судамъ будутъ таскать. Попу послѣ покаялся за Антона-то…

IX.

Благодаря вёдру тебеньковцы скоро убрались съ сѣномъ, а жнивье еще не поспѣло, такъ что можно было немножко передохнуть, особенно по праздникамъ. Переметъ и Іосифъ-Прекрасный обыкновенно исчезали въ эти дни и пропадали гдѣ-нибудь по укромнымъ мѣстамъ, въ обществѣ гулящихъ бабенокъ — солдатка Степанида путалась съ Переметомъ, а Іосифъ-Прекрасный поперемѣнно дарилъ своимъ вниманіемъ то кривую вдову Фимушку, то заблудящую Улиту. Разъ пьяные тебеньковскіе парни для потѣхи устроили на нихъ цѣлую облаву и для потѣхи же порядкомъ намяли бока всѣмъ; особенно досталось упрямому хохлу Перемету, который вздумалъ защищать свою Степаньку.

— Здорово взбодрили… — отзывался послѣ этой шутки Іосифъ-Прекрасный, щупая избитые бока. — Ишь, дьявола, тоже расшутились!..

Переметъ пролежалъ безъ движенія на островѣ дня три, а потомъ вышелъ на работу, какъ ни въ чемъ не бывало, и его опять видѣли въ обществѣ шатуньи Степаньки.

Въ этихъ тайныхъ удовольствіяхъ не принималъ участія одинъ Иванъ. Онъ по праздникамъ оставался обыкновенно на островѣ и по цѣлымъ днямъ раздумывалъ свою безконечную бродяжническую думу. Да и было о чемъ подумать: осень стояла не за горами. Къ Ѳеклистѣ Иванъ заходилъ теперь рѣдко. Онъ не то, что боялся Листара, который продолжалъ дуться на него, — это само собой, но была и другая причина. Въ послѣднее время Иванъ сталъ замѣчать, что Ѳеклиста начала какъ будто припадать къ нему: то расплачется ни съ того ни съ сего, то сунетъ ему какую-нибудь деревенскую постряпеньку, взглянетъ таково нехорошо. Иванъ испугался, испугался за самого себя, что не выдержитъ и приголубитъ Ѳеклисту, и въ его душѣ тихо поднималось старое наболѣвшее чувство. Съ другой стороны, предательское желаніе отдохнуть, согрѣться, услышать теплое слово, неудержимо влекло его впередъ, какъ сладкій сонъ замерзающаго въ снѣгу. Нужно было имѣть желѣзную силу воли, чтобы не поддаться этому искушенію и стряхнуть съ себя находившую дурь. Чтобы отогнать отъ себя эти мысли, Иванъ обыкновенно думалъ о Пимкѣ и Сонькѣ: дѣти являлись предъ нимъ защитниками пошатнувшейся матери и вызывали тѣнь убитаго отца.

Разъ, послѣ Ильина дня, Иванъ, по обыкновенію, остался на Татарскомъ островѣ одинъ и лежалъ съ утра въ своемъ балаганѣ, какъ волкъ въ логовѣ. Наканунѣ палъ небольшой дождь, и день выдался такой свѣтлый, теплый, какіе подвертываются только на исходѣ короткаго уральскаго лѣта, когда лѣтнее солнце точно прощается съ землей. Со всѣхъ сторонъ тянуло праздничными звуками: бойко катились по проселку телѣги съ загулявшими мужиками и бабами; съ веселымъ говоромъ и дружной пѣсней возвращались съ работы помочане; на лугу, у самой деревни, развернулся пестрый дѣвичій хороводъ, а тамъ дальше гудѣло и шевелилось все село, точно растревоженный пчелиный улей. По Исети непрерывной волной катился несмолкаемый праздничный гамъ, но это трудовое мужицкое веселье ложилось лишнимъ камнемъ на душу одинокаго бродяги: работа ровняла его съ другими мужиками, а веселье рознило.

Весь день и весь вечеръ Иванъ невольно прислушивался къ праздничнымъ звукамъ, а потомъ заснулъ тяжелымъ сномъ больного человѣка. Ему мерещились и пьяный Листаръ, и Ѳеклиста, и бѣгство съ каторги, и убитый братъ Егоръ, и лётный Антонъ съ дѣдушкиной рѣпкой. Ночью его кто-то разбудилъ.

— Эй, Иванъ, вставай, зелена муха… — тащилъ его за плечо едва стоявшій на ногахъ Іосифъ-Прекрасный. — Гостинца я тебѣ приспособилъ…

— Какого гостинца? Отвяжись…

Слабый стонъ гдѣ-то въ кустахъ, заставилъ Ивана вскочить, а пьяный Іосифъ-Прекрасный только показать ему въ тальникъ и безсильно сѣлъ на траву.

— Тамъ… зелена муха… — бормоталъ оръ, покачиваясь всѣмъ своимъ длиннымъ туловищемъ. — Ну, и штука только, зелена муха…

— Да кто тамъ? Говори толкомъ…

— А она… Дунька… бродяжка. Ну, и зелена муха…

Не добившись толку отъ пьянаго бродяги, Иванъ отправился прямо въ кусты, гдѣ чуть не наступилъ на какую-то бабу, которая ползала и корчилась на землѣ, какъ раздавленный червякъ. Въ первое мгновеніе бродяга испугался и даже попятился — онъ не ждалъ именно того, свидѣтелемъ чего пришлось сдѣлаться такъ неожиданно. Потомъ ему вдругъ сдѣлалось какъ-то совѣстно, и онъ хотѣлъ вернуться, но Дунька опять застонала, жалобно цѣпляясь одной рукой за что-то невидимое въ воздухѣ. Иванъ только теперь, при колеблющемся мѣсячномъ освѣщеніи, разсмотрѣлъ смертельно-блѣдное молодое женское лицо, точно вспыхивавшее неровными пятнами горячаго румянца; узкій бѣлый лобъ закрытъ спутавшимися волосами, а небольшіе сѣрые глаза остановились на немъ въ смертельной истомѣ…

— Батюшки… батюшки… ой, батюшки… — захлебываясь, стонала Дунька и ползала по травѣ на однѣхъ рукахъ,

Иванъ все понялъ и опрометью бросился въ балаганъ, откуда вернулся со своей сермяжкой. Дунька присмирѣла и лежала подъ кустомъ съ закрытыми глазами, а около нея, прямо на травѣ, копошился и вспискивалъ, какъ мышь, только-что родившійся ребенокъ. Бродяга перекрестился и бережно прикрылъ Дуньку своей сермяжкой. Изъ кустовъ въ этотъ моментъ показалось хихикавшее птичье лицо Іосифа-Прекраснаго.

— Уйди… убью! — закричалъ Иванъ и даже бросился на товарища, но тотъ уже былъ далеко.

Черезъ полчаса Дунька уже лежала въ балаганѣ на Ивановомъ мѣстѣ, прижимая къ своей груди слабо кряхтѣвшаго ребенка. Иванъ то входилъ въ балаганъ, то выходилъ и, видимо, не зналъ, что ему дѣлать.

— Бабушку-то позвать, что ли? — сурово спросилъ онъ, не глядя на больную.

— Нѣтъ… не надо… такъ управлюсь… — шопотомъ отвѣтила Дунька, не имѣя силъ открыть глаза. — Охъ, смертонька моя приходила… испить бы…

Иванъ принесъ воды въ деревянномъ ведеркѣ и поставилъ ее къ изголовью Дуньки, которую вмѣстѣ съ ребенкомъ прикрылъ полушубкомъ Перемета; потомъ онъ развелъ огонь около входа въ балаганъ, чтобы хоть часть тепла попадала на больную. Ночь была не холодная, но на Дунькѣ, кромѣ ситцеваго сарафанишка, ничего не было. Въ дырявый платокъ, который былъ у нея на головѣ, она завернула своего ребенка. Бродяга просидѣлъ у огонька цѣлую ночь, не смыкая глазъ. Къ немъ самомъ происходило что-то такое необыкновенное, чего онъ еще никогда не испытывалъ, — ему и жутко было, и какъ-то легко, и что-то такое хорошее теплилось у бездомнаго бродяги на самомъ днѣ его души, именно то свѣтлое человѣческое чувство, котораго не въ состояніи вытравить никакая каторга. Вотъ здѣсь, почти у него на глазахъ, родился новый человѣкъ, и бродяга смутно сознавать все величіе свершившагося акта природы: новая жизнь теплилась въ балаганѣ, какъ блуждающій огонекъ… Небо точно выше поднялось надъ грѣшной землей, тонувшей во мракѣ бродившихъ по ней ночныхъ тѣней, и частыя звѣздочки глядѣлись съ него такъ привѣтливо и чисто, какъ дѣтскіе глазки.

«Это ангелы Божіи… святыя душеньки, — думалъ бродяга, глядя на звѣзды, и торопливо творилъ какую-то молитву. — У кажнаго человѣка, сказываютъ, своя звѣзда обозначена… и у Дунькина робенка тоже хошь маленькая звѣздочка, да есть, — вѣдь тоже живая душа».

А Дунька, эта женщина, полная грѣха, крѣпко прижимала къ своей груди новое маленькое существо и съ какимъ-то страхомъ ощущала теплоту маленькаго тѣльца, точно у нея на груди шевелился цѣлый необъятный міръ.

Рано утромъ, когда Исеть была еще закутана густымъ бѣлымъ туманомъ, явился протрезвившійся за ночь Іосифъ-Прекрасный. Онъ не рѣшался подойти въ Ивану прямо, а только показалъ издали жестяной чайникъ и глиняную чайную чашку. Ему было совѣстно за свое вчерашнее глупое поведеніе, да онъ и побаивался Ивана, который шутить не любилъ.

— Ну, давай сюда чайникъ-то, да смотри у меня… — пригрозилъ Иванъ.

— И чаю раздобылся и комышекъ сахару, во… Дунька насчетъ чаю большая охотница, ужъ я знаю. Сластена она, зелена муха.

— Да гдѣ ты ее добылъ вечоръ-то?..

— Гдѣ?.. А я въ Пятигорахъ былъ съ Улитой, ну, она осталась, а я домой пошелъ. Бреду это пьяный-то, а Дунька, какъ зайчиха, подъ кустомъ мается — разродиться, значитъ, не можетъ. Ну, я ее тогда пожалѣлъ да на островъ и приволокъ. На себѣ тащилъ черезъ рѣку-то… тоже живой человѣкъ, не помирать же подъ кустомъ-то. Померла бы безпремѣнно, кабы не я. А только и Дунька эта самая, вотъ придумала штуку.

Іосифъ-Прекрасный никакъ не могъ удержаться отъ душившаго его смѣха и только закрывалъ свое птичье лицо локтемъ.

— Чему ты смѣешься-то, дуракъ? — озлился на него Иванъ.

— А то какъ же? По всѣмъ этапамъ эта самая Дунька извѣстна, до самаго Омскова: и рестанты, и солдаты, и лётные — всѣ ее очень хорошо знаютъ. Сволочь она, эта Дунька самая, а тутъ дитё.

— Дитё не виновато.

— Знамо, не виновато… А я про Дуньку.. Сказывали, зиму-съ въ Камышловѣ болталась, ну, тамъ, значитъ, и приспособила себѣ это самое дитё… И я и Переметъ знавали ее еще въ острогѣ… какъ же! Она за отраву въ каторгу ушла… мужа, значитъ, сулемой стравила. А теперь въ бѣгахъ который годъ шляется. Спроси хоть кого про Дуньку Непомнящую, всякъ скажетъ. Ну и Дунька, выкинула колѣно, зелена муха! Я Перемету сказывалъ — ругается и меня ругаетъ, зачѣмъ я Дуньку пожалѣлъ…

— Дураки вы оба съ Ререметомъ-то!

— Можетъ, и дураки… Я вѣдь такъ молвилъ.

Измученная родами, Дунька проспала въ балаганѣ цѣлый день, а съ ребенкомъ поперемѣнно возились то Иванъ, то Іосифъ-Прекрасный. Послѣдній сбѣгалъ въ деревню за молокомъ и за соской, но ребенокъ плакалъ и не хотѣлъ брать соски. Бродяги ругались и грѣли плаксу передъ огнемъ.

— Прокоптимъ его хорошенько, такъ дольше проживетъ… — добродушно смѣялся Іосифъ-Прекрасный.

Къ вечеру Дунька проснулась, но долго притворялась, что спитъ: ей было совѣстно возившихся съ ея ребенкомъ бродягъ. Только когда стемнѣло, она подала голосъ и приняла ребенка. Цѣлуя его, бродяжка тихо плакала.

— Меня-то узнала, Дунька, а? — спрашивалъ Іосифъ-Прекрасный, просовывая голову въ балаганъ.

— Убирайся къ чорту, лѣшакъ…

— Славнаго ты мальчонку приспособила, зелена муха. А чаю хошь?

Дунька больше не откликалась. Она лежала, повернувшись лицомъ къ стѣнѣ балагана, и не смѣла пошевелиться, чтобы не растревожить ребенка, жадно припавшаго къ материнской груди.

Появленіе Дуньки какъ-то вдругъ оживило Ивана, и онъ точно позабылъ про свое собственное горе. Да если разобрать, какое его горе было, по сравненію вотъ съ этой самой Дунькой, которую всякій обижалъ, а потомъ надъ нею же ругался? Въ острогѣ, по этапамъ, въ бѣгахъ, Дунька вездѣ оставалась Дунькой — самой послѣдней тварью, которая бродила, сама не зная куда, какъ бездомная собака, чтобы получать новые пинки, ругань и всяческое поношеніе. Положеніе лётнаго мужика въ тысячу разъ легче, и Иванъ теперь стыдился за собственное малодушіе. Кромѣ того, у него явилась смутная цѣль, неясная и сбивчивая, но все-таки цѣль: онъ, бродяга Иванъ Несчастной-Жизни, нуженъ вотъ той же Дунькѣ, которая пропала бы безъ него, какъ подстрѣленная птица. Кто бы сталъ за ней ходить? Лежала бы гдѣ-нибудь въ ямѣ и сгнила бы заживо. Ивану доставляло удовольствіе ухаживать за больной Дунькой — кипятить чайникъ съ водой, прикрывать ее по ночамъ полушубкомъ, подкладывать огня къ самому балагану, придумывать новую ѣду.

Черезъ три дня Дунька настолько оправилась, что могла выйти изъ балагана и посидѣла у огонька съ полчаса. Она была совсѣмъ не такая, какою показалась Ивану ночью — курносая, съ веснушками, темноглазая и еще очень молодая. Загорѣлое лицо Дуньки точно просвѣтлѣло отъ перенесенной муки, глаза смотрѣли чистымъ взглядомъ, и только запекшіяся губы придавали лицу болѣзненное выраженіе. Она видимо стѣснялась и все повторяла:

— Не заживусь я у васъ тутъ: только поправлюсь малость и уйду.

— Да куда ты уйдешь-то, глупая?

— Надо… нельзя мнѣ. Я не одна… Бродяжка тутъ есть, «Носи-не-потеряй» прозывается, такъ я съ нимъ. Онъ теперь въ Камышловомъ содержится: отъ него дитё-то.

При послѣднихъ словахъ Дунька вся застыдилась, точно боялась, что Иванъ ей не повѣритъ относительно происхожденія ребенка: у этого новорожденнаго бродяги былъ отецъ, и Дунька гордилась, что могла назвать его — это было самое большое счастіе въ ея собачьей жизни.

X.

Неожиданное появленіе Дуньки на Татарскомъ островѣ произвело въ Тебеньковой настоящее волненіе, особенно среди тебеньковскихъ бабъ, которыя совсѣмъ «рѣшились ума», какъ говорилъ Родька Безпалый. Въ обсужденіи этого важнаго вопроса приняли горячее участіе рѣшительно всѣ, начиная съ солидной Степаниды Обросимовны и кончая Фимушкой. Всякая разница между настоящими бабами и «путаными бабенками» на время совершенно исчезла: снохи стараго Гаврилы, жёны брательниковъ Гущиныхъ, Аксинья-кузнечиха, поповская стряпка Егоровна не только якшались съ писарской «Лысанкой», но и съ Фимушкой, съ заблудящей Улитой и даже съ солдаткой Степанькой.

— Статочное ли это дѣло, чтобы бабы бродяжили, — съ негодованіемъ говорила Аксинья-кузнечиха. — Ежели мужики бѣгаютъ изъ остроговъ, такъ это еще не указъ бабамъ: одна мужичья часть, другая — бабья…

— Гдѣ ужъ съ мужиками тягаться: первое дѣло — забрюхатитъ, --прибавила жена Сысоя, испитая, лядащая бабенка.

— Теперь куда съ дитёмъ-то повернется эта самая отчаянная Дунька?

— А вотъ поправится послѣ сносей, такъ нашихъ мужиковъ станетъ сманивать къ себѣ на островъ.

— Ужъ это какъ есть. Разорвать ее, стерву, мало. Листаръ сказывалъ, что Дунька-то свово мужа сулемой стравила… ужо нашихъ мужиковъ чѣмъ бы не напоила тоже, — вѣдь у мужиковъ-то не много ума.

Дядя Листаръ принималъ самое живое участіе въ общей бабьей суетѣ и по возможности старался растравить бабъ, чтобы хоть этимъ путемъ насолить Ивану за его машинку. Черезъ Іосифа-Прекраснаго дядя Листаръ зналъ всѣ подробности появленія Дуньки на Татарскомъ островѣ и то, какъ отнесся къ ней Иванъ. Все было на-руку хитрому Листару, и онъ втихомолку поджигалъ взбѣленившихся бабъ.

— Погодите, выправится Дунька-то, такъ она всѣхъ вашихъ мужиковъ перепортитъ, — предупреждалъ онъ особенно податливыхъ бабенокъ. — Подсунетъ какого приворотнаго зелья, тутъ и шабашъ… всю деревню стравитъ.

Этотъ бунтъ тебеньковскихъ бабъ противъ Дуньки Непомнящей являлся одного изъ тѣхъ необъяснимыхъ житейскихъ несообразностей, которыя такъ заразительно дѣйствуютъ на массы. Отсутствіе логики и самыхъ обыденныхъ человѣческихъ чувствъ служитъ только къ развитію тѣхъ мелкихъ глупостей и нелѣпостей, которыя выплываютъ, какъ соръ, на поверхность вскрывшейся текучей воды. Всего естественнѣе было ожидать, что именно бабы пожалѣютъ Дуньку, тѣмъ болѣе, что она находилась въ такомъ исключительномъ бабьемъ положеніи, но выходило какъ разъ наоборотъ. Тѣ самыя бабы, которыя каждый вечеръ клали лётнымъ кусочки, теперь готовы были разорвать Дуньку въ клочья. Женщины-бродяги — большая рѣдкость, и это одно могло служить нѣкоторымъ объясненіемъ къ вспыхнувшему недоразумѣнію, а тутъ Дунька поселилась вдругъ подъ самымъ носомъ и всѣмъ мозолила глаза своимъ присутствіемъ. Самые обстоятельные деревенскіе мужики чувствовали себя какъ-то неловко и даже замѣтно конфузились, когда заходилъ разговоръ о Дунькѣ. Большинство старалось не обращать вниманія на ополоумѣвшихъ бабъ, и только самые рѣшительные изъ мужиковъ осмѣливались замѣтить: «Будетъ вамъ, бабы, языки-то чесать… право, сороки вы короткохвостыя!» Но такія замѣчанія только подливали масла въ огонь, и бабы, кажется, готовы, были выцарапать глаза каждому, кто скажетъ слово за ненавистную Дуньку.

А виновница этого переполоха продолжала лежать въ балаганѣ у лётныхъ, пластъ-пластомъ. Сначала ей какъ будто полегчало, а потомъ наступила страшная слабость, — ныла и болѣла каждая косточка, и Дунька на всѣ разспросы о болѣзни отвѣчала только одно: «вся не могу». Да и къ себѣ она относилась какъ-то совсѣмъ равнодушно, сосредоточивъ всѣ помыслы и желанія на своемъ ребенкѣ.

Такъ прошла незамѣтно цѣлая недѣля. Иванъ попрежнему ухаживалъ за больной, хотя чувствовалъ, что кругомъ творится что-то неладное. Перемета совсѣмъ не показывался на островѣ, Іосифъ-Прекрасный тоже начиналъ, видимо, сторониться, являлся на островъ только затѣмъ, чтобы передать, что говорятъ про Дуньку въ деревнѣ. Ивана злило это, и, улучивъ минуту, когда Дунька могла остаться одна, онъ отправился въ деревню, чтобы повидать Ѳеклисту. Жнивье уже поспѣло, и весь народъ былъ въ полѣ. Иванъ дождался Ѳеклисты, и первое, что поразило его, было то, что Ѳеклиста сильно смутилась передъ нимъ и даже покраснѣла.

— Ну, какъ поправляешься?.. — спросилъ Иванъ, стараясь не глядѣть на нее.

— Да ничего… по малости управляемся. Сѣно все поставили, теперь за жнивье принялись.

— Я ужо какъ-нибудь на недѣлѣ приду помогать.

Ѳеклиста совсѣмъ смѣшалась и, запипаясь, проговорила:

— Нѣтъ, Иванушка, ужъ лучше ты не ходи…

Этимъ было все сказано. Ѳеклиста была противъ Дуньки, а Иванъ не хотѣлъ ей объяснять, почему и какъ попала Дунька къ нимъ на островъ, потому что это было бы безполезно. «Это другія бабы настроили Ѳеклисту…» — думалъ бродяга, выходя изъ Ѳеклистиной избы. На дворѣ онъ встрѣтился съ Пимкой, который запрягалъ лошадь въ телѣгу.

— Здорово, малецъ… — проговорилъ Иванъ и хотѣлъ потрепать мальчика по головѣ, какъ иногда дѣлалъ.

— Не трожь!.. — закричалъ Пимка, и глаза у него засверкали, какъ у настоящаго волчонка. — Ты вотъ Дуньку-то свою гладь по головѣ… Погоди ужо, наши мужики доберутся и покажутъ тебѣ Дуньку.

— Сильно грозятся?..

— Башку, баютъ, отвернемъ…

Иванъ понималъ, что Пимка говоритъ съ чужого голоса и что его, очевидно, научилъ кривой Листаръ, но все-таки бродягѣ сдѣлалось ужасно обидно. Что, въ самомъ дѣлѣ, сдѣлала Дунька имъ всѣмъ? И Ѳеклиста заодно съ другими бабами… Куда же ее, хворую, дѣть, не въ Исеть же спустить, да и дитё тутъ примѣшалось. Дѣло было подъ вечеръ, и Иванъ зашелъ въ кабакъ къ Безпалому.

— Давай полштофъ… — заявилъ онъ, не здороваясь.

— Что больно угорѣлъ? — засмѣялся Родька.

— И то угорѣлъ…

Въ кабакѣ было пусто, только на лавкѣ спалъ пьяный старикъ-нищій, да на крылечкѣ сидѣли двое обратныхъ ямщиковъ. Иванъ безъ передышки выпилъ два стаканчика и сразу захмелѣлъ — давно онъ не пилъ водки настоящимъ образомъ. Родька дѣлалъ видъ, что будто переставляетъ у себя за стойкой какую-то посудину, а самъ все время не спускалъ глазъ съ бродяги.

— Иванъ, а Иванъ… — окликнулъ Родька вполголоса.

— Ну?

— Мотри, худо твое дѣло… Изъ-за самой этой Дуньки примешь большое горе — мужики сильно серчаютъ…

— Пусть… хворая она лежитъ, такъ не за ноги мнѣ ее тащить съ острова.

— Она точно, что тово…

Наступило тяжелое молчаніе. Иванъ налилъ третій стаканчикъ и долго смотрѣлъ осовѣлыми глазами куда-то подъ лавку, гдѣ валялся разный кабацкій соръ. Родька попрежнему наблюдалъ его своими лукавыми глазами и наконецъ проговорилъ:

— А куда твои-то дружки ушли?

— Какіе дружки?

— Ну, Переметъ и этотъ Іосифъ-Нрекрасный. Вечоръ заходили выпить по шкалику и болтали, что на островѣ больше не останутся: мужиковъ нашихъ устрашились, чтобы за Дуньку чего не было…

— Устрашились, говоришь?..

— Да разѣ они сами-то тебѣ ничего не сказывали?

Иванъ тяжело ударилъ кулакомъ по стойкѣ и сердито плюнулъ на полъ. Это была явная измѣна со стороны товарищей. И кого устрашились? — тебеньковскихъ бабъ…

— А ты, Иванъ, въ самомъ дѣлѣ, поберегайся: неровенъ часъ… Теперь будто жнивье подоспѣло, всѣ въ полѣ, а вотъ праздникъ подвернется, такъ жди гостей.

— Ладно… Куда же ушли мои-то дружки?

— Переметъ поколь у кузнеца Мирона приспособился, а Осипъ махнулъ прямо на трахтъ…

— Подлецы они, дружки-то… А я Дуньку не выдамъ. Что она имъ далась, чертямъ?.. Нашему-то брату, мужику, каково достается бродяжить-то? Въ другой разъ жизни своей постылой не радъ, а бабѣ въ тыщу разъ потяжельше нашего достается.

— Ужъ это что и говорить: больно слабо мѣсто… Только вотъ наши-то тебеньковскія бабенки ощетинились: такъ и рвутъ!..

— Ну, и пусть рвутъ… Робеньчишка у Дуньки-то, а малость выправится — сама уйдетъ.

Дѣйствительно, лётные ушли съ Татарскаго острова, и Иванъ остался въ балаганѣ съ глазу на глазъ съ Дунькой. Она женскимъ чутьемъ догадалась, въ чемъ дѣло, и порывалась тоже уйти, хотя сама не могла еще держаться на ногахъ.

— Уйду я, Иванъ, а то, въ самъ-дѣлѣ, мужики тебя еще, пожалуй, изувѣчатъ… — говорила она, собирая какое-то тряпье.

— Перестань, дура… Куда ты уйдешь-то?.. Никого я не боюсь.

Въ ближайшій праздникъ, къ берегу Исети съ утра начали собираться деревенскіе ребятишки, а это было дурнымъ знакомъ. Иванъ узналъ своихъ старыхъ знакомыхъ — и Авдошку, и Кульку, и Семку. Съ ними толклась бѣлоголовая Сонька, сосредоточенно засунувъ пальцы въ ротъ. Такъ продолжалось до самаго вечера, когда со стороны деревни показалась толпа мужиковъ. Иванъ понялъ, что они шли на Татарскій островъ, и сунулъ за пазуху короткій ножъ. Живымъ онъ не хотѣлъ отдаваться въ руки.

Толпа подошла къ берегу и, засучивъ порты выше колѣнъ, побрела къ острову. Впереди всѣхъ шелъ безъ шапки сѣдой сгорбленный старикъ, извѣстный въ деревнѣ подъ именемъ Вилка. Это былъ самый вздорный и зубастый мужичонка, горланившій на волостныхъ сходахъ до хрипоты. За нимъ шли: кузнецъ Миронъ, Сысой, Кондратъ, Родька Безпалый, а позади всѣхъ — степенный старикъ Гаврила съ двумя старшими сыновьями.

— Въ гости къ тебѣ пришли… — заявилъ Вилокъ своимъ скрипучимъ голосомъ, заглядывая въ балаганъ.

— Милости просимъ… — отвѣтилъ Иванъ и прибавилъ: — насчетъ Дуньки?

— Видно, что такъ, милый другъ… Гдѣ она у тебя спрятана, принцесса-то твоя?

— Чего мнѣ ее прятать… въ балаганѣ лежитъ.

Мужики немного замялись и переглядывались между собой. Родька Безпалый первый вошелъ въ балаганъ, но Дунька сама вышла оттуда съ ребенкомъ на рукахъ и молча поклонилась міру.

— Ишь, змѣя, съ дитёмъ тоже… — обругался Вилокъ и даже плюнулъ.

— Ужъ ты, Иванъ, какъ хошь, а ослобони насъ отъ Дуньки… — заговорилъ Кондратъ изъ-за спины Гаврилычей. — Мы лётныхъ не гонимъ, живите, Христосъ съ вами, а главная причина, что вотъ бабенка у васъ объявилась на острову. Очень это неспособно.

— Насъ бабешки-то наши поѣдомъ съѣли… —вставилъ свое слово смирный Сысой. — Житья не стало.

— А ежели Дунька хворая? — спросилъ Иванъ спокойно.

— Знамо, что хворая… — загалдѣли мужики, почесывая въ затылкахъ. — Обнаковенно бабье дѣло. Оченно хорошо понимаемъ…

— Ну, такъ зачѣмъ пришли, коли знаете? — огрызнулся Иванъ.

— А ты что больно ощетинился-то? — началъ задирать Вилокъ, угрожающимъ образомъ наступая на бродягу. — Не больно великъ въ перьяхъ-то… Тебѣ міръ приказываетъ, а ты щетинишься…

— Ужъ это, какъ міръ хочетъ, а я Дуньку не дамъ въ обиду… — заявилъ поблѣднѣвшій Иванъ и инстинктивно положилъ руку за пазуху.

— Такъ и сказать?

— Такъ и скажите…

— Ну, мотри, парень… — грозился Вилокъ, потряхивая своей сѣдой головой.

— И то смотрю, какъ вами бабы помыкаютъ…

— Ребята, пойдемте домой… — неожиданно заявилъ старикъ Гаврила, и «ребята» безъ слова пошли за нимъ, какъ оглашенные. — Дѣло вѣдь бродяга-то говоритъ…

Мужики ругались всю дорогу, пока шли до Тебеньковой. Неожиданный отпоръ бродяги сбилъ ихъ съ толку, а съ другой стороны, этотъ Гаврила сомустилъ всѣхъ.

— Одинъ противъ міра идетъ, стерва!.. — ругали мужики бродягу. — Кольемъ его съ острова-то, варнака… Вишь, какой выискался дошлый!..

— Онъ не противъ міра, а маненько будто насчетъ бабъ… — спорилъ старикъ Гаврила. — Правильное слово сказалъ: все изъ-за бабъ загорѣлось, ну ихъ къ ляду!.. Жили лётные цѣльное лѣто, а по заморозкамъ-то сами уйдутъ.

Дядя Листаръ тоже приходилъ вмѣстѣ съ другими, но благоразумно остался съ ребятишками на берегу, пока мужики были на островѣ. Онъ ругался больше всѣхъ, но его никто не слушалъ.

XI.

Что-то такое страшное и неумолимое чувствуется въ словѣ «осень». Это — медленная агонія умирающей природы… Безконечныя темныя ночи, голыя поля, осиротѣвшій печальный лѣсъ, темная вода въ рѣкѣ, мертвый шорохъ валяющихся на землѣ желтыхъ листьевъ, дождь, грязь и вѣчная пѣсня осенняго вѣтра, который разгуливаетъ съ жалобными стонами по раздѣтой землѣ. Особенно печальна осень въ Зауральѣ, гдѣ мертвыя поля тянутся на сотни верстъ и, послѣ короткаго сѣвернаго лѣта, кажутся такими жалкими, точно оставленное поле сраженія. Хорошо тому, у кого есть свой теплый уголъ, своя семья, свое мѣсто, гдѣ самъ большой, самъ маленькій.

Около Тебеньковой теперь вездѣ красуются клади хлѣба и стога сѣна, а на гумнахъ начинается съ ранняго утра громкая молотьба, точно землю клюютъ сотни громадныхъ птицъ своими деревянными носами. Тукъ, тукъ, тукъ… А вонъ веселый дымокъ стелется надъ овиномъ — сушится мужицкое богатство. Зато Исеть стала такая темная, бурливая; она поднялась отъ дождей въ горахъ и теперь крутится въ пологихъ берегахъ съ глухимъ ворчаньемъ. Валы такъ и хлещутъ, особенно по ночамъ, когда поднималась настоящая сиверка. Татарскій островъ сдѣлался точно ниже, желтый листъ сохранился въ кустахъ только кое-гдѣ, какъ позабытые лохмотья, голыя вѣтви черемухи, вербы и тальника жалко топорищлись во всѣ стороны, и глазу неловко за ихъ наготу послѣ бывшаго лѣтняго наряда. Съ дороги въ Тебеньково можно разсмотрѣть балаганъ, устроенный летными на островѣ, и курившійся передъ нимъ огонекъ. Дунька все еще лежала больная въ балаганѣ и только изрѣдка выползала погрѣться къ огоньку; она любила смотрѣть на чернѣвшую рѣку и задумчиво говорила:

— Иванъ, вонъ ужъ птица стала грудиться…

— Это она къ отлету въ стаи сбиваетъ, — объяснялъ Иванъ.

Лѣсная птица уже улетѣла, за ней двинулась болотная. Дольше всѣхъ держалась водяная — утки, гуси, лебеди. У бродяги Ивана щемило на сердцѣ, когда по небу съ жалобнымъ курлыканьемъ неслись въ теплую сторону колыхавшіеся косяки журавлей, точно они съ собой уносили послѣднее тепло. На Исети появлялись отдѣльныя стаи чирковъ, крахалей, гоголей, черняди, кряковыхъ; пара лебедей долго плавала у самой деревни. Разъ ночью, захваченный холоднымъ вѣтромъ, на Татарскій островъ налъ цѣлый гусиный перелетъ. Птица выбилась изъ силъ и была такая смирная, хоть бери ее руками. За день гуси успѣли отдохнуть, покормились и съ веселымъ гоготаньемъ двинулись впередъ.

— Ну, видно, и намъ скоро пора, Дунька, тепла искать, — заговаривалъ нѣсколько разъ Иванъ, провожая глазами улетавшія птичьи станицы. — Ты куда думаешь итти?

— А мнѣ въ Камышловъ… Боюсь, чтобы «Носи-не-потеряй» куда въ другое мѣсто не услали. Вѣсточку хотѣлъ прислать.

— Да гдѣ онъ тебя искать будетъ, глупая?

— Найдетъ… Вотъ только бы поправиться. Другой разъ цѣльный день здоровая бываю, а тутъ точно вся размякну: ноженьки не держатъ.

— Въ силу еще не вошла, оттого и не держатъ. Поправляйся скорѣе.

Странная была эта Дунька, какая-то совсѣмъ безотвѣтная, и точно она боялась Ивана все время. Бродяга это чувствовалъ и не могъ понять, зачѣмъ Дунька боится его. Раньше ему было жаль ее, какъ больного человѣка, а теперь онъ жалѣлъ просто замотавшуюся бабу, которая переносила свою судьбу съ непонятнымъ равнодушіемъ. Дунька никогда не жаловалась, не плакала, а только изрѣдка вполголоса затягивала какую-то печальную пѣсню:

Не взвивайся, мой голубчикъ,

Выше лѣсу да выше горъ…

Иванъ зналъ только, что Дунька откуда-то съ уральскихъ горныхъ заводовъ, а откуда именно — она не говорила.

— Твой-то «Носи-не-потеряй» тоже заводскій? — спрашивалъ Иванъ.

— А я почемъ знаю…

Прошло уже недѣль пять, какъ Дунька поселилась на Татарскомъ островѣ. Время летѣло какъ-то незамѣтно. Дунькинъ ребенокъ понемногу росъ и уже могъ улыбаться, когда Иванъ бралъ его къ себѣ на руки.

— Бродяжить пойдемъ, пострѣлъ… а?.. — говорилъ Иванъ, подбрасывая ребенка кверху.

Съ половинѣ сентября на Татарскій островъ неожиданно явился Іосифъ-Прекрасный, худой, мокрый, грязный, такъ что Иванъ едва его узналъ.

— Откудова это тебя принесло? — спрашивалъ Иванъ недовѣрчиво.

— Гдѣ былъ, тамъ нѣтъ… Мнѣ бы зелену муху повидать, Дуньку. Вѣсточку принесъ ей… Мѣсилъ-мѣсилъ отъ Шадрина-то, просто хоть умереть, а нельзя: больно просилъ «Носи-не-потеряй». Онъ въ Шадринѣ теперь, въ острогѣ, такъ наказывалъ, чтобы Дунька безпремѣнно къ ему шла… серчаетъ.

Это извѣстіе и обрадовало и смутило Дуньку, хотя она ждала его съ часу на часъ. Она даже не разспрашивала про своего возлюбленнаго, что онъ и какъ, а знала только одно: ей непремѣнно нужно итти въ Шадрино и повидаться съ «Носи-не-потеряй». Иванъ молчалъ и только исподлобья поглядывалъ на Іосифа-Прекраснаго, точно сердился на него.

— Ты чего на меня буркалы-то выворачиваешь? — спросилъ Іосифъ-Прекраеный.

— А смотрю, гдѣ у тебя совѣсть, у анаѳемы. Зачѣмъ тогда убѣгли, дьявола?

— Извѣстно, не отъ радости ушли… экъ присталъ!.. Все Переметъ сманивалъ…

— Да вѣдь ты одинъ ушелъ на трахтъ?

— Ну, сначала одинъ, а потомъ и Переметъ пришелъ… опь и сомустилъ тогда меня, а то я бы ни въ жисть не поддался тебеньковскимъ-то мужикамъ.

— Перестань врать. А гдѣ теперь Переметъ?..

— Переметъ, братъ, на казенное тепло перебрался… И прокуратъ только этотъ самый хохолъ!.. Какъ холода начались, онъ маханулъ на Шадрино и прямо къ слѣдственнику: такъ и такъ, бродяга, не помнящій родства, желаю поступить въ острогъ. Молодой слѣдственникъ-то, славный такой, ну и говоритъ Перемету: «Мнѣ сейчасъ некогда тебя въ острогъ садить — мертвое тѣло производить ѣду, а ты меня обожди — пріѣду, тогда въ лучшемъ видѣ тебя въ острогъ предоставлю». Ну, Переметъ и ждалъ до самыхъ вечеренъ, а потомъ забрался въ кухню къ слѣдственному-то, да тамъ и заснулъ. Слѣдственникъ-то пріѣзжаетъ ночью, ему и говорятъ: «Бродяга васъ дожидаетъ, вашескородіе». — «Какой бродяга?» — «А что давѣ приходилъ». — «Да гдѣ онъ?» — «Да въ кухнѣ у васъ спитъ». Ну, разбудили Перемета, слѣдственникъ записалъ его въ бумагу и съ бумагой послалъ въ острогъ одного, потому казака не случилось. Переметъ и говоритъ: «Не сумлѣвайтесь, вашескородіе, не заблудимся…» Такъ и представился самъ въ острогъ съ бумагой, зелена муха!

— А много лётныхъ идетъ въ острогъ?..

— Идутъ помаленьку… по двое, по трое идутъ. Больше-то не видно. Ну, да еще и настоящаго холоду не было: крѣпятся, которые въ полушубкахъ.

— Ну, а ты какъ со своей головой полагаешь?

— Да что полагать-то, одинъ конецъ…

Іосифъ-Прекрасный неожиданно захохоталъ и долго не могъ успокоиться.

— Чего ржешь-то, дьяволъ? — спрашивалъ Иванъ.

— Охъ, и потѣха только была… Вѣдь я сюда прибѣгъ съ веревочки, ей-Богу!.. Вотъ сейчасъ провалиться!.. Шатался я, шатался по трахту, заморозки пошли, и такъ это мнѣ тошно сдѣлалось, такъ тошно: н-на, ложись да помирай. Листъ это кругомъ облетѣлъ, птица всякая потянула въ теплую сторону, всѣ по своимъ угламъ схоронились, одни лётные замѣшкались. Ни ты человѣкъ, ни ты звѣрь, ни ты птица какая… всѣмъ свое мѣсто есть, одному лётному земля — клиномъ. Ахъ, ты, зелена муха, пошелъ въ первую деревню да прямо въ волость и объявился; такъ и такъ, молъ, Іосифъ-Прекрасный… А ужъ въ волости-то штукъ восемь лётныхъ до меня сидѣло — кого пымали, кто самъ пришелъ. Ну, насъ всѣхъ, рабовъ божіихъ, на веревочку да къ ундеру, а ундеръ насъ и повелъ въ Шадрино… И смѣхъ только: насъ восьмеро, и такіе все орлы — упаси Боже, а ундеръ-то одинъ. Мы его, ундера, на смѣхъ и подняли дорогой: «Куда ты, кислый чортъ, ведешь насъ?» Онъ насъ варнаками креститъ, а мы хохочемъ. Только тутъ ужъ я вспомнилъ про Дуньку-то, что ей наказывалъ «Носи-не-потеряй», ну, развязался и удралъ отъ ундера, а остальные за мной. Ундеръ-то съ палкой за нами гнался верстъ съ пять…

— Ну, а теперь какъ думаешь насчетъ своей глупой головы?

— Къ тебѣ пришелъ: прогонишь — уйду, не прогонишь — останусь.

— Чего мнѣ тебя гнать: оставайся, коли глянется, только уговоръ дороже денегъ — съ кривымъ Листаромъ не якшаться.

— Ну вотъ, зелена муха, да съ чего я полѣзу къ нему!..

— А отъ большого ума и полѣзешь… Этотъ самый Листаръ унюхалъ про машинку-то и все зубы грызетъ на меня съ тѣхъ поръ.

— Н-но?

— Вѣрно… Да ты же, поди, проболтался тогда ему. Ну, да все равно… Листаръ тогда и бабъ настроилъ противъ Дуньки, и мужиковъ подсылалъ на островъ, чтобы я Дуньку прогналъ. Знаетъ, песъ, чѣмъ насолить..

Иванъ сначала былъ сердитъ на Іосифа-Прекраснаго, потомъ ему было жаль этой безпутной головы, да и Дунька уйдетъ — вдвоемъ веселѣе будетъ горе горевать. Такъ Іосифъ-Прекрасный и поселился снова на Татарскомъ островѣ, какъ настоящая перелетная птица.

— Мы еще ребенка у Дуньки крестить будемъ, — говорилъ онъ. — Такъ, Дунюшка… ась?..

— Отстань, сѣра горючая…

— Стосковалась, поди… а?.. А мы вотъ съ Иваномъ возьмемъ да и не пустимъ тебя, ха-ха!.. Можетъ, мы еще лучше твоего «Носи-не-потеряй»… Погляди-ка на меня-то, а?..

XII.

Начались крѣпкіе заморозки. Земля по утрамъ глухо гудѣла подъ ногой, какъ прокованная полоса желѣза. На Исети образовались закраины; послѣдняя зеленая травка, топорщившаяся кое-гдѣ отдѣльными кустиками, замерзла, и только однѣ утки продолжали кружиться на самой срединѣ рѣки. Передъ Покровомъ выпалъ первый «гнилой» снѣжокъ и черезъ три дня растаялъ. Сейчасъ послѣ Покрова Дунька собралась уходить, несмотря ни на какіе уговоры лётныхъ повременить еще.

— Нельзя… надо… — твердила Дунька, собирая свои тряпицы.

— Да вѣдь ты замерзнешь, окаянная!

— Нѣтъ, ждетъ онъ меня.

Такъ Дунька и не сдалась на уговоры, собралась и въ одно холодное осеннее утро отправилась въ путь, поблагодаривъ лётныхъ за хлѣбъ-соль и за ласковое слово. Іосифъ-Прекрасный, въ видѣ послѣдней любезности, перенесъ Дуньку на спинѣ черезъ рѣку и долго смотрѣлъ ей вслѣдъ, повторяя: «Ахъ ты, зелена муха… право, зелена муха!». Иванъ тоже слѣдилъ глазами съ острова за уходившей Дунькой, и его сердце ныло, точно онъ провожалъ ее на прямую погибель.

— Охъ, не надо бы пущать Дуньку-то… — говорилъ вечеромъ Іосифъ-Прекрасный, когда они варили на огнѣ кашу. — Погинетъ она, а бабенка-то ужъ больно безотвѣтная. Какъ собачонка ходитъ за этимъ «Носи-не-потеряй» а онъ же ее и колотитъ… Видѣлъ я его въ острогѣ-то, такой угланъ.

— Самимъ надо уходить…

— Въ скиты?

— Да, въ скиты къ раскольникамъ… за Верхотурье…

Лётные рѣшили уйти съ острова дня черезъ три. Ивану хотѣлось проститься съ Ѳеклистой, и онъ все собирался къ ней каждый день. Можетъ, теперь баба опомнилась, а ссориться съ ней Иванъ не хотѣлъ. Онъ былъ даже доволенъ, что, благодаря Дунькѣ, они на время разошлись съ Ѳеклистой: врагъ силенъ — мало ли что могло быть. Выбравъ подходящій вечерокъ, Иванъ отправился въ деревню. Съ рѣки дулъ сильный вѣтеръ, по небу бѣжали свинцовыя тучи, осенняя непроглядная темь захватила все кругомъ, точно могила. Иванъ пробрался къ Ѳеклистиной избѣ задами, но, на бѣду, Ѳеклисты не случилось дома: она ушла куда-то въ сосѣди, а въ избѣ оставалась одна Сонька. Иванъ подождалъ съ полчаса, а потомъ пошелъ обратно.

— Скажи мамкѣ, что Иванъ прощаться приходилъ, — наказывалъ онъ бѣлоголовой дѣвчуркѣ. — Скажешь?..

— Скажу… — лѣниво отвѣтила Сонька; она давно хотѣла спать и готова была разревѣться.

Иванъ шелъ назадъ старой дорогой, и, когда подходилъ уже къ самому острову, небо вдругъ освѣтилось горячимъ заревомъ — горѣло Тебеньково съ самой середины, и вѣтеръ гналъ колыхавшееся пламя въ обѣ стороны.

— Здорово запаливаетъ… — говорилъ Іосифъ-Прекрасный, изъ-подъ руки разсматривая пожаръ. — Страшенное пальмо занялось… Вонъ у Гущиныхъ изба горитъ, къ Кондрату пошло. Охъ, страсть какая: такъ и деретъ пальмо-то… Развѣ сбѣгать въ деревню-то?

— Ну, придумалъ… — остановилъ его Иванъ. — Не до насъ мужикамъ-то, неровенъ часъ, пожалуй, и въ шею накладутъ.

— Въ лучшемъ видѣ… потому какъ народъ одурѣетъ совсѣмъ. Вонъ какъ поворачиваетъ огонь-то, на обѣ стороны пошелъ…

Деревенскій пожаръ, особенно въ ночную пору — страшная вещь. Черезъ какихъ-нибудь полчаса половина Тебенькова была въ огнѣ: одна изба горѣла за другой, и страшное «пальмо» съ ревомъ кружилось по улицѣ, прахомъ пуская нажитое потомъ и кровью крестьянское добро, отъ котораго оставались только однѣ головни да густая полоса чернаго дыма. По небу разлилось кровавое зарево и далеко освѣтило окрестности своимъ зловѣщимъ свѣтомъ, точно къ небу вставала сама мужицкая кровь. Вой вѣтра сливался съ ревомъ скотины, метавшейся по конюшнямъ и пригонамъ. Спавшій народъ выскакивалъ на улицу, кто въ чемъ былъ: мужики — босые, простоволосыя бабы — въ однѣхъ рубахахъ, ревѣвшіе ребятишки — полураздѣтые. На церкви лихорадочно звонили во всѣ колокола, у воротъ вездѣ стояли старухи съ иконами въ рукахъ и громко читали молитвы; со всѣхъ сторонъ въ Тебеньково летѣли крестьянскія телѣги съ мужиками. Мирное село превратилось въ адъ. Народъ совсѣмъ обезумѣлъ, и мужики метались по селу вмѣстѣ съ одурѣвшей скотиной, которая обрывала привязи и рвалась въ горѣвшія стойла. Коровы бросались прямо въ огонь. Ополоумѣвшія бабы растеряли своихъ ребятишекъ и еще болѣе увеличивали общую суматоху своимъ воемъ и причитаньями. Какой-то слѣпой и глухой старикъ ни за что не хотѣлъ выходить изъ горѣвшей избы, и его должны были вытащить на рукахъ силой.

Когда пожарище охватило полдеревни, у мужиковъ опустились руки: нечего было спасать и некуда. Единственная пожарная машина сгорѣла вмѣстѣ съ волостнымъ правленіемъ, да и какая машина могла остановить это море бушевавшаго огня. Отъ избы Гущиныхъ остались однѣ трубы, догорала новая изба Кондрата, у Сысоя его плохая избенка загоралась уже два раза, но онъ съ топоромъ въ рукахъ отстаивалъ свое послѣднее добро. Рядомъ съ нимъ работалъ дядя Листаръ, подставляя огню свою горбатую спину.

— Господи, да откуда это началось-то? — голосили бабы.

У дяди Листара, какъ молнія, мелькнула мысль, и онъ закричалъ съ крыши одурѣвшей толпѣ:

— Кому поджигать-то, окромя лётныхъ!..

Эта мысль, какъ искра, упавшая въ порохъ, произвела въ головахъ обезумѣвшихъ мужиковъ и бабъ другой пожаръ. «Лётные подожгли… лётные!» — ревѣла вся деревня, какъ одинъ человѣкъ. Выискался кто-то, кто видѣлъ, какъ вечеромъ Иванъ пробирался задами къ Ѳеклистиной избѣ — сейчасъ послѣ него и занялся пожаръ. Отыскали Ѳеклисту — она не видала Ивана, ей дали тумака и пообѣщали выдрать, зачѣмъ якшается съ лётными. Зато маленькая Сонька разсказала все, что знала.

— Это онъ изъ-за Дуньки деревню подпалилъ!.. — кричалъ сѣдой Вилокъ, выскакивая изъ толпы. — Робята, тащите ихъ, варнаковъ, суды…

Толпа мужиковъ бѣгомъ бросилась къ Татарскому острову… Іосифъ-Прекрасный думалъ спастись бѣгствомъ, но его поймали верховые и потащили по землѣ за волосы, какъ теленка. Иванъ не сопротивлялся и шелъ въ деревню среди толпы остервенившихся мужиковъ, съ побѣлѣвшимъ мертвымъ лицомъ.

— Куда Дуньку дѣлъ?.. — ревѣли голоса, и на бродягу посыпались удары.

— Ушла… третьево-дня ушла.

— Такъ и есть! Дуньку спровадили, а сами деревню подпалили! Вашихъ рукъ дѣло, варначье… кайтесь!..

— Братцы, Христосъ съ вами… опомнитесь!.. — умолялъ Иванъ, но его голосъ замиралъ въ общемъ гвалтѣ, какъ крикъ ребенка.

— Мы тебя живо разсудимъ, стерва!.. — кричалъ Вилокъ, стараясь ударить Ивана кулакомъ по лицу. — Листаръ все видѣлъ…

Іосифъ-Прекрасный былъ уже на пожарищѣ, когда привели въ деревню Ивана. Бродяги были въ разорванныхъ рубахахъ и оба въ крови, которая струилась у нихъ по лицамъ.

— Вотъ они… поджигатели!.. — ревѣла деревня.

Въ толпу протолкался дядя Листаръ и закричалъ, указывая на Ивана:

— При мнѣ онъ грозился на деревню…

Изба Сысоя горѣла, какъ снопъ соломы: онъ, захлебываясь отъ ярости, пробился тоже къ бродягамъ и вцѣпился въ Ивана, какъ кошка.

— Это онъ поджегъ!.. — неистово голосилъ Сысой, стараясь укусить бродягу за плечо. — Своими глазами видѣлъ…

— Въ огонь ихъ!.. — пронеслось въ толпѣ.

Этотъ страшный крикъ стоилъ пожара. За Ивана схватились разомъ десятки рукъ, и, несмотря на самое отчаянное сопротивленіе, онъ повисъ въ воздухѣ — его тащили къ первой горѣвшей избѣ.

— Батюшки… батюшки… батюшки!.. — отчаянно вопилъ Иванъ, напрасно цѣпляясь за чужія руки, шеи, головы.

— Въ огонь!..

Въ воздухѣ мелькнулъ какой-то живой комъ, болтавшій ногами и руками, и бѣглый попалъ въ самое пекло. Черезъ нѣсколько секундъ онъ выкатился оттуда, обгорѣлый, окровавленный, продолжая лепетать: «батюшки… батюшки…». Но толпа не знала пощады, и бродяга полетѣлъ въ огонь во второй разъ, а чтобы онъ не выползъ оттуда, кто-то придавилъ его тяжелой слегой.

Къ утру Тебеньково представляло собой дымившееся пожарище, а отъ Ивана Несчастной-Жизни не осталось даже костей. Іосифъ-Прекрасный черезъ день, отъ полученныхъ на пожарѣ побоевъ, умеръ въ кабакѣ Родьки Безпалова.

1886.

---

1. Сливками называютъ въ деревенскихъ кабакахъ недопитые остатки, которые изъ стакановъ и шкаликовъ сливаются въ особую посудину.
2. Фартъ — прибылъ, фартить — везетъ.
3. Ордой въ Зауральѣ называютъ башкирскія земли и земли Оренбургскаго казачьяго войска
4. Турками называются большекалиберныя винтовки, а жеребьемъ — медвѣжья пуля.