Ляйкодж (Арсеньев)/ДО

Ляйкодж
авторъ Флегонт Арсеньевич Арсеньев

Опубл.: 1864. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ОХОТНИЧЬИ РАЗСКАЗЫ
Ф. А. АРСЕНЬЕВА. САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Н. Тиблена и комп.
1864.

ЛЯЙКОДЖЪ.

I.

Наступилъ сѣрый, сырой, скучный мѣсяцъ сентябрь. Подкрался онъ въ этотъ годъ какъ-то незамѣтно: все было тепло и ясно, во весь августъ шли чудные лѣтніе дни, какъ вдругъ вмѣстѣ съ сентябремъ круто свернуло на осень и загудѣлъ неумолкаемо сѣверный вѣтеръ; загудѣлъ — и гудитъ себѣ не перемежаясь, крутитъ, перевиваетъ пожелтѣлые обвалившіеся листья и хлещетъ въ окна голыми вѣтвями рябины, обивая кисти спѣлыхъ ея ягодъ. Хвойный лѣсъ, зеленѣвшій по ту сторону Вычегды, какъ-то почернѣлъ вдругъ и притуманился, и даже луговая пожня, раскинувшаяся такимъ широкимъ привольемъ за рѣкою Сысолой, зарябѣла какими-то грязножелтыми цвѣтами. Все завяло, засохло, опустилось, охохлилось. Вонъ ѣдетъ зырянинъ на двуколескѣ съ возомъ ячменныхъ сноповъ. Лѣниво, понуривъ голову, выступаетъ его тощая лошаденка. Лѣниво шагаетъ за нею и зырянинъ, принарядившійся по осеннему времени въ теплую шапку-ушанку, сшитую изъ молодыхъ оленятъ, извѣстныхъ подъ именемъ пыжиковъ и въ зипунъ изъ толстаго домашняго сукна коричневаго цвѣта съ искрой. За возомъ бѣжитъ клокастая исхудалая собака съ опущеннымъ хвостомъ, а за собакой какой-то вертлявый мальчуганъ въ дырявыхъ сапогахъ, изъ-за голенищей которыхъ трепещутся полосатые клочья зырянскихъ чулковъ. У повалившагося забора стоитъ корова что-то не въ духѣ, смотритъ пристально на почернѣвшую ботву картофеля въ огородѣ да пожевываетъ. Надъ всѣмъ этимъ пасмурное, сердитое небо, съ изорвавшимися, точно послѣ драки, облаками, которыя несутся скоро-прескоро куда-то безъ оглядки. Мелкій ненастный дождикъ однообразно падаетъ на влажную землю, и, брызгая въ окна, пускаетъ по стекламъ извилистыя дорожки. Грустное, невыносимо тяжелое, гнетущее время! Куда ни посмотришь, вездѣ все скучно, неприглядно, неопрятно.

Чу! скрипнула дверь: кто-то идетъ. Непремѣнно разговоръ начнется о погодѣ; вотъ утѣшеніе! Или это Абрамъ? Пришелъ и остановился у косяка, заложивши руки за спину; вѣрно на умѣ есть какая-нибудь затѣя.

— Что, Абрамъ, скажешь хорошенькаго?

— Да что сказать-то? ничего не скажу; все хорошо.

— Ужь будто ничего не скажешь! Видишь, погода какая мерзѣйшая: дождь мороситъ, вѣтеръ свищетъ…

— Погода бы нешто! что намъ погода? пускай дождитъ! не сахарные…

— Не растаемъ! добавилъ я: — знаю, братъ, я твою пословицу; ужъ ты, навѣрно, что-нибудь затѣялъ! На охоту чай?

— Да пожалуй изъ-за погоды и все сиди дома, да точи веретена, а время-то что ни-на-есть лучшее и пройдетъ.

— Какое же это такое лучшее время?

— А хоть бы пролетъ гусей. Они теперя валомъ валятъ. Такія-ли стада летитъ гуся, что уму невообразимо!

— Ну такъ что же?

— Ничего; на печь не прилетятъ; ѣхать надо на охоту.

— Вотъ какъ! А дождикъ-то, а вѣтеръ-то, а холодъ-то?

— Это што…. Это все пустое; потеплѣе одѣнемся….

— Не знаю, Абрамъ, тяжело какъ-то подыматься въ этакую погоду; да и будетъ ли удача?

— Не знаю; какъ хотите, а задача быть должна, потому погода этакая сумрачная, гусь летитъ низко и отдыхаетъ часто.

— Такъ ѣхать что-ли?

— Да поѣдемте! что тутъ долго думать-то?

— Куда-же. Въ Нидзесъ что-ли?

— Зачѣмъ намъ въ Нидзесъ? Поѣдемте въ Ляйкоджъ: тамъ мѣста не-впримѣръ притоманнѣе и подборы лучше.

— Да тамъ, вѣдь, говорятъ, охотника много?

— Што охотника! зырянскія-то мѣшалки намъ не помѣха. Изъ ихнихъ дудокъ не много напиликаешь.

— А дождь-то?

— Опять дождь! Экъ васъ дождь-то пугаетъ, точно впервые!

— А лѣнь-то?

— А лѣнь-то оставьте на стулѣ. Безъ нея обойдемся.

— Такъ ѣхать?

— Ѣхать! отвѣчалъ утвердительно Абрамъ и выразительно тряхнулъ при этомъ головою.

— Ну, ужъ быть такъ; излаживай же лодку.

— Коли ѣхать, такъ въ ночевку!

— Конечно въ ночевку, такъ и готовь; да проворнѣе!

— Живо будетъ готово; излаживайтесь сами, а за мной дѣло не станетъ. — Абрамъ торопливо скрылся хлопотать объ отъѣздѣ.

II.

Лѣниво поднялся я съ креселъ, на которыхъ такъ покойно и хорошо меня пригрѣло, и отправился начинять патроны. Всѣ они были перебиты и разрознены; надо было привести въ порядокъ, заряды увеличить, потому что стрѣльба предстояла дальняя, и набить нѣсколько патроновъ картечами для гусей. Пока я это все излаживалъ, входитъ Александръ Ивановичъ В., мой прошлогодній спутникъ въ охотѣ на черныхъ утокъ.

— Что вы? на охоту?

— Да вотъ, все Абрамъ: говоритъ, гусей много набьемъ….

— А меня возьмете?

— Съ удовольствіемъ. Да вамъ можно-ли? мы вѣдь будемъ ночевать.

— Отчего же нельзя? Завтра праздникъ, можно.

— Ну, такъ ѣдемъ вмѣстѣ, веселѣе будетъ.

— Такъ подождите меня: я сбѣгаю за ружьемъ, да за запасомъ; живой рукой ворочусь…

— Бѣгите, бѣгите! Подождемъ.

Александръ Ивановичъ убѣжалъ. Работа моя подвигалась понемногу впередъ. А дождь все гвоздитъ себѣ, да гвоздитъ въ окна, вѣтеръ все свищетъ, да свищетъ, наводя на душу какое-то уныніе. Лучше бы въ такую погоду быть дома, въ мягкомъ креслѣ да въ тепломъ халатѣ, передъ тлѣющимъ каминомъ! — скажетъ иной зажирѣвшій сидѣнь: а то поди, дрожи тамъ подъ дождемъ и холодомъ! Но, вѣдь не даромъ сказано, что «охота пуще неволи». Хороша и покойна халатная жизнь, но въ груди охотника есть сила, которая неудержимо влечетъ его на открытую природу, не смотря ни на слякоть, ни на дождь, ни на злую вьюгу.

Скоро возвратился Александръ Ивановичъ, еще скорѣе изладился Абрамъ; позамѣшкался только я одинъ, но при пособіи В. и мое дѣло кончено было въ нѣсколько минутъ. Мы сѣли перекусить на дорогу. Къ столу явилась Діана, моя охотничья сука, отъ кровныхъ маркловскихъ собакъ.

— Все любуюсь на вашу собаку: что за стати! сказалъ Александръ Ивановичъ, съ трудомъ прожевывая бифштексъ, на который, помахивая хвостомъ, умильно поглядывала Діанка.

— Да, хороша; у стола только канючитъ; это несносно.

— Ну, это пустяки, это ничего! что, Діанушка? На охоту, на охоту поѣдемъ, каналья! Вишь, какъ пересѣмениваетъ, работу чуетъ! Можно ей кусочекъ хлѣба?

— Отчего же нѣтъ? можно.

— Абрамъ, чай, съ своимъ Султаномъ поѣдетъ?

— Не знаю, возьметъ ли онъ своего Султана; я думаю возьметъ. Абрамъ! Ты возьмешь Султашку? — спросилъ я своего ретиваго охотника, зашнуровывающаго чемоданъ, въ который взято было теплое платье для ночлега.

— Безпремѣнно возьму. Безъ Султашки никакимъ способомъ не обойтись въ теперешнее время; утку убьешь — не самому же лѣзть…

— А какъ мѣшать станетъ?

— Султашка-то? что-вы! да онъ даромъ что оболтусъ толстоголовый, а только что не говоритъ; что прикажешь, то и дѣлаетъ.

— Ужъ будто что прикажешь, то и дѣлаетъ?

— А вотъ, ужо сами увидите; не даромъ я его шпиговалъ.

— Что ваша собака, Александръ Ивановичъ? — обратился я къ В., у котораго былъ тоже пёсъ одного гнѣзда съ Султаномъ.

— Что моя собака! Горе, а не собака: не по слухмяна, блудня, и въ полѣ нѣтъ никакого иска.

— А какой знатный щенокъ былъ! изо всѣхъ! подите, вотъ, угадайте!

— Да у меня ее избаловали домашніе, а то, можетъ быть, и порядочная бы вышла.

— Какіе вы охотники! вмѣшался Абрамъ: — собаки не съ умѣли выходить. Вотъ у меня какой Микитка головастикъ, а вѣдь пріучилъ же къ дѣлу. Старанье, батюшка, надо имѣть, да присмотръ; безъ этого никакая собака не будетъ путной.

— Да, тебѣ хорошо разсуждать: у тебя только и дѣла-то, что охота; а тутъ уйдешь на службу — братишки маленькіе и поднимутъ возню съ собакой; всю перепортили, пострѣлы!

— Конечно, да все же своей заботливости мало: не на руки попала! — стоялъ на своемъ Абрамъ, всегда любившій подтрунить надъ неопытными охотниками и вплести въ свою рѣчь хвастливое слово.

III.

Вышли. Сырой вѣтеръ таково непріятно пахнулъ намъ въ лицо. Дождь пересталъ, только сѣрыя облака низко тянулись надъ нашими головами, да вся даль какъ-то туманилась, будто задернута была дымкой, чрезъ которую мутно сквозили окрестности съ полями, лугами и темнѣющимъ лѣсомъ. На востокѣ, на самомъ краю горизонта, просвѣчивалась голубая полоска неба. Абрамъ пристально посмотрѣлъ на нее и рѣшилъ, что оттуда непремѣнно къ вечеру разнесетъ, и завтрашній день будетъ ясный.

Сдернули лодку съ берегу, уложились, сѣли: я на корму, Абрамъ въ весла, а Александръ Ивановичъ по серединѣ, на чемоданъ; собаки улеглись ему въ ноги.

— Черезъ Копанецъ? спросилъ Абрамъ.

— Конечно черезъ Копанецъ: ближе; придется лодку тащить, да не бѣда! отвѣчали мы.

Поѣхали внизъ но Сысолѣ. Быстрое теченіе воды, значительно поднявшейся отъ осеннихъ паводковъ, скоро повлекло нашу лодку, подгоняемую дружными веслами. Вотъ миновали мы инвалидные амбары съ полосатою будкою и мѣрно шагающимъ часовымъ; вотъ промелькнули мимо насъ жалкіе, искривившіеся два овинишка, срубленный на берегу Сысолы въ какія-то давнія времена лѣнивою рукою зырянина; вотъ и деревня Кулига, разбросанная затѣйливымъ безпорядкомъ по подгорью; вотъ и Вычегда… а тамъ, дальше, на высоко и круто приподнятомъ берегу ея мелькнула нижнеконская часовня! Пристально взглянулъ я въ эту мглу, въ которой едва замѣтно бѣлѣлись стѣны часовни, а въ густомъ сѣромъ туманѣ тускло свѣтился ея крестъ, и предо мной начали проходить живою толпою воспоминанія о недавно прожитомъ, прожитомъ всею силою молодости, съ полнымъ захватомъ жизни; и далеко далеко увели меня мои мысли…

— Что это, батюшка, куда вы правите? вѣдь надо вверхъ теперь подниматься! прервалъ мои разбродившіяся мечты Абрамъ, сильно загребая правымъ весломъ и поворотивъ такимъ образомъ лодку противъ теченія Вычегды, въ которую мы успѣли уже въѣхать.

Я спохватился, поставилъ лодку по направленію нашего пути, и мѣсто пріятныхъ воспоминаній осталось за спиною.

— О чемъ это вы такъ замечтались? спросилъ меня Александръ Ивановичъ.

— О быломъ и суетѣ міра сего, отвѣчалъ я ему, невольно, но тяжело вздохнувши.

— Стоитъ! Что прошло, того не воротишь; а что идетъ, того не измѣнишь.

— Правда; объ этомъ-то именно я и думалъ, что прошедшаго не воротишь, а идущаго не измѣнишь.

— Такъ не для чего попусту и голову ломать; а вотъ, поболтаемте-ка лучше объ охотѣ: хоть время какъ-нибудь скоротаемъ.

— А пожалуй поболтаемъ и объ охотѣ! Вотъ Абрамъ можетъ что-нибудь намъ разскажетъ. Ну-ка, Абрамъ, разводи бобы!..

— Развелъ бы, да не о чемъ: все переговорилъ.

— Ужъ и не о чемъ! Покопайся въ памяти, авось что нибудь и найдешь, сказалъ Александръ Ивановичъ.

— Оно, конечно, какъ не найти. Разсказать развѣ о лисицѣ, что прошлой зимой изъ-подъ дула у меня улизнула?..

— Какая такая лисица? съ любопытствомъ спросилъ В.

— Хорошая лисица, чернобурая, изъ рукъ просто ушла; вспомнить не могу безъ болѣсти сердечной… да вѣдь вы слышали?

— Нѣтъ, не слыхалъ, сказалъ В.; ну-ка разскажи,

IV.

А вотъ слушайте, какъ дѣло было. Весь великій постъ бродилъ я прошлый годъ за волками. Много ихъ было тогда: по городу шатались, собакъ съ крылецъ таскали. Въ двухъ мѣстахъ положены были у меня пропадины, на сторожку ходилъ, да хитры оченно: точно кто имъ скажетъ, — ни за что не придутъ въ ту ночь, когда сидишь; а послѣ придутъ безпремѣнно и пропадину сожрутъ всю, и кости растаскаютъ. Ставилъ я около притравы капканы, но и тутъ никакого толку не выходило; чуютъ желѣзо, что-ли, или постановка нечиста, только каждый разъ обойдутъ то мѣсто, гдѣ стоитъ капканъ, и подойдутъ къ пропадинѣ съ другой стороны; или вовсе не подходятъ; побродятъ только около, да и уйдутъ въ уйму. Опять раздирательные уды вѣсилъ съ кусками говядины, и то вздорнымъ дѣломъ выходило: утренникъ такъ заморозитъ говядину, что всѣ уды на плотно свяжутся и вовсе не дѣйствуютъ. Такимъ-то манеромъ я и провозился дармя до пятой недѣли, не добывши ни на грошъ. Время подходило къ веснѣ, теплѣе сдѣлалось, ночи стали такія звѣздныя, свѣтлыя, зори такія длинныя, ясныя.

Какъ теперь помню, въ воскресенье вечеромъ были у насъ гости, просидѣли за картами часовъ до двухъ. Вышелъ я ихъ провожать; слышу — воймя воетъ волкъ на Сысолѣ, прямехонько противъ собора. Такіе тоны заунывные выводитъ, будто съ него, проклятаго, чортъ лыки деретъ. Я скорѣе за ружье (картечами давно приготовлено было), и побѣжалъ на голосъ. Добѣжалъ я до спуску, гдѣ дорога на Оысолу черезъ рѣку идетъ, спустился до половины взвоза, и сталъ подъ навѣсъ сарая, который подъ горой-то стоитъ. Ночь была тихая, звѣздная. Видѣть можно было далеко; только противъ меня густая тѣнь падала на дорогу отъ сарая и застилала ее. Это-то мнѣ всю статью и испортило. Вотъ, стою я этакъ подъ навѣсомъ-то и слышу волкъ гоняетъ что-то по Сысолѣ: внизъ угонку сдѣлалъ, да заворотилъ, назадъ погналъ, потомъ опять внизъ, а тутъ опять вверхъ и все чуть мнѣ, какъ взвизгиваетъ онъ и рѣется. Я съ мѣста не двинулся, не шевелюсь, жду, что будетъ дальше. Вдругъ вижу — по дорогѣ-то, прямо съ этой стороны, какъ клубъ катится, несется ко мнѣ что-то небольшое. А, думаю, собака! видно ее и гонялъ волкъ; вотъ и онъ вслѣдъ за ней пожалуетъ. Поднялъ ружье, взвелъ курки, дожидаюсь. Только эта собака какъ мятель поднялась по взвозу, пробѣжала мимо меня саженяхъ въ двухъ и сѣла не подалеку, — такъ шагахъ въ двадцати; но въ тѣни никакъ не можно было разсмотрѣть хорошенько; видно только было, что мордочка такая тоненькая, ушки востренькія; посматриваетъ туда подъ гору. Что за чудо, думаю: на соёаку какъ будто не похоже; дай-ка я ее тяпну! Приложился, совсѣмъ хотѣлъ курокъ спустить, да опять раздумалъ: что же, молъ, убью я собаку, а волкъ сей часъ долженъ быть слѣдомъ за ней; только вспугаю его, вернется. Опустилъ ружье, да и мызгнулъ я этой собакѣ. Какъ она услыхала мое мызганье, — повернула назадъ, да мимо меня опять подъ гору-то шмыгъ! а волкъ-то ей на встрѣчу прямехонько и выкатилъ; она видитъ что дѣло не минучее, какъ кинется съ дороги на-лѣво черезъ бугоръ снѣгу, хвостъ-то и развился, пушистый такой, толстый. Тутъ-то я и догадался, что это была лисица. Волкъ за ней прыжокъ, да такъ наддалъ, что вотъ чуть-чуть не сѣлъ ей на шиворотокъ; въ это самое время я приложился по волку — бацъ! Откачнулся онъ въ сторону, палъ и началъ кататься. Я изъ другаго ствола, — осѣчка. Справился волкъ и утянулъ черезъ рѣку. Вотъ я скорѣй бѣжать домой (близко тутъ), ногъ подъ собой не слышу луплю, да самъ себя ругаю за просакъ: лисица въ шести саженяхъ сидѣла, сама въ руки давалась, и не съумѣлъ я дѣла обдѣлать! Какой я есть охотникъ!.. Мозжухой такого охотника прфвѣнчать. Прибѣжалъ домой, зарядилъ ружье, засвѣтилъ фонарь, и опять на то мѣсто гдѣ стрѣлялъ волка. Освѣтилъ, вижу — кровь, и таково много; видно сильно поранилъ. Отлегло немного отъ сердца: хоть волка-то удорожилъ, и то добыча. Пошелъ я по слѣду — вездѣ кровь, и не то, чтобы каплями, а такъ, дорожкой: видно струей била изъ раны. Версты я двѣ этакъ прошелъ. Во многихъ мѣстахъ волкъ катался, гдѣ и лежалъ, и все кровь. Пересталъ я его слѣдить, оставилъ до утра, потому свѣчка въ фонарѣ догорѣла, темно стало слѣды разбирать. Воротился домой, легъ, но не спалъ; съ ума не сходила лисица, все такъ и мечется въ глаза, какъ она бѣжала мимо меня, какъ сидѣла передо мной, какъ тѣнь эта проклятая отъ сарая помѣшала мнѣ разсмотрѣть ее, какъ она побѣжала назадъ, прыгнула черезъ бугоръ, только хвостомъ своимъ пушистымъ подразнила, точно медомъ по губамъ помазала. Всю ноченьку пролежалъ въ думѣ, съ боку на бокъ ворочаясь и себя ругаючи. Лишь начало брезжиться, пошелъ я волка искать. Лыжъ хорошихъ въ тотъ годъ у меня не было: дѣло, вишь, вскорѣ по пріѣздѣ сюда случилось, не успѣлъ запастись, просто ходилъ на лямпахъ^[1]; а на нихъ сами знаете какая ходьба: чуть горка маленькая, сугробъ-ли — скидывай съ ногъ, да и ползи на четверенькахъ, потому нисколько не держатъ, не то, что заправскія лыжи, подбитыя оленьими кисами; на тѣхъ хоть на какую огромнѣйшую гору полѣзай, вершка не сдадутъ назадъ. Вотъ на этихъ самыхъ лямпахъ пустился я слѣдить волка. Верстъ шесть или семь прошелъ я съ того мѣста, гдѣ вчера оставилъ его слѣдъ, и всё кровь урѣзная хлестала изъ него неперемежаючись, а въ коихъ мѣстамъ лежалъ, такъ снѣгъ до самой земли протаялъ отъ крови. Диву дался я, какъ онъ не подохъ окаянный отъ потери столька руды!.. И гдѣ онъ только не шелъ: и косогорами-то, и въ буераки-то спускался, въ надуви залѣзалъ, сквозь чащи продирался. Тошно, видно, было сердечному; вездѣ облегченья искалъ. Вижу, впереди два зорода (стога) сѣна стоятъ, слѣдъ прямёхонько къ нимъ. Думаю, не залегъли онъ тутъ; дай брошу обходную лыжницу^[2]! Только хотѣлъ я сдѣлать кругъ, а онъ и выскочилъ изъ огородовъ-то. Такіе прыжковъ десять отмахалъ, что какъ будто никогда раненъ не былъ; а потомъ таково легонько и покойно похрёмалъ впередъ, оборачивая свою толстую голову на меня. Какой волчина былъ здоровенный! хвостище какъ помело волочится, лапищи, грудь! Стрѣлять было далеко, я прнударилъ за нимъ въ догонку, да нѣтъ, ничего не могъ подѣлать, утёкъ. Такъ я слѣдилъ его до — поздка, съ наволоку сбилъ въ лѣсъ и оставилъ опять до утра. На другой день нашелъ я его на лежкѣ, въ чащѣ, подъ выворотью; ужъ окоченѣлъ. Верстъ пятнадцать отошелъ онъ отъ того мѣста, гдѣ я его вчера оставилъ, и протянулъ ноги. Тутъ я его, голубчика, оснималъ и на-радостяхъ возвратился домой съ добычей. Но пока я за волкомъ-то тратилъ время, другую добычу-то, дорогую-то, потерялъ: не мнѣ досталась. Не хватило у меня догадки послѣдить хотя немного лисьимъ слѣдомъ съ того мѣста, гдѣ я стрѣлялъ по волку; а штука-то такая вышла, что не отошла лиса пятидесяти саженъ, какъ дала кровь. На слѣдъ ея, день спустя, попалъ Никита изъ Тентюкова, охотникъ. Сдогадался онъ и давай слѣдить. Дошелъ только до первыхъ кустовъ, что за Сысолой, и нашелъ ее подъ елью подохшею. Конечно, другой бы честный человѣкъ не воспользовался, но, говорятъ, честь-то прежде почитали здѣсь, а теперь она не въ ходу: вишь честь не спѣсь, поклономъ ее не чествуютъ и держаться, значитъ, ея незачѣмъ, накладисто. А лисица-то вышла чернобурая, за тридцать цѣлковыхъ продалъ; нашему брату не шутка такія денежки. Досадно было, что добычей не попользовался. Однимъ выстрѣломъ двумъ звѣрямъ отходную пропѣлъ, а на руки попалъ только одинъ, и то дешовый: за волка взялъ только три съ половиною цѣлковыхъ. Вотъ какъ иной разъ, батюшка, можно проштыкнуться и промѣнять кукушку на ястреба!

— Да, это ты ужъ маху далъ! Что бы тебѣ было хоть немного пройти лисьимъ слѣдомъ? тѣмъ болѣе, если оба звѣря при выстрѣлѣ были на одну мишень; не вѣсть какая хитрость догадаться, что и лисицу могъ ранить! Жалко, братъ Абрамъ! съ участіемъ сказалъ Александръ Ивановичъ.

— Чего не жалко, батюшка! ужъ такъ ли жалко, что и сказать нельзя, да дѣлать-то нечего: близокъ локоть, да не укусишь; чернобурая была…

— Ну хоть не чернобурая, сиводушка^[3] можетъ. Чернобурая стоитъ рублей шестьдесятъ, и сто и полтораста бываетъ. Нынче объ ярмаркѣ видѣлъ я пару чернобурыхъ лисицъ продавали… что за лисицы! Шерсть какъ шелковая, густая!

— Видѣлъ, да это выкормыши; выкормыши стоятъ дешевле, выкормыши дрянь противъ гульной! отвѣчалъ Абрамъ съ замѣтнымъ пренебреженіемъ къ искусственному откармливанью звѣрей.

— Что бы ты, Абрамъ, заговорилъ я, — попробовалъ лисенятъ поискать, да самъ бы занялся выкормкой? Вѣдь прибыльно!,

— Прибыльно, батюшка, да несвычно; возни съ ними много, а пуще отыскивать очень трудно; не нашихъ рукъ дѣло.

— Да, вѣдь, не боги же горшки дѣлаютъ! возразилъ Александръ Ивановичъ: — какъ-нибудь отыскиваютъ.

— Знаю я, какъ и отыскиваютъ-то, да та статья, что мѣстъ здѣшнихъ не знаю. Кто ихъ вѣдаетъ, гдѣ они здѣсь гнѣздятся. Хитрѣющій звѣрь, добавилъ Абрамъ.

— Да ты когда нибудь вынимывалъ-ли лисятъ-то? спросилъ Александръ Ивановичъ.

— Вынимать-то не вынималъ, а какъ дѣлаютъ это, знаю; штука не то чтобы больно замысловатая. Звѣрь самъ скажетъ, гдѣ у него гнѣздо, нора, значитъ: лисицы все въ норахъ щенятся. Искать ихъ надо по послѣднимъ настамъ, послѣ благовѣщеньяго дня. Въ нашей ярославской губерніи въ густомъ лѣсу лисьей норы не ищи, а гдѣ-нибудь на спольѣ, въ кустерькахъ, въ заврагахъ, или, тамъ, на берегу ручья, въ старой угольной ямѣ. Здѣсь другое дѣло: или въ самую трущобу, въ ломъ, гдѣ старыя деревья спустили корни и отпали большія выбило въ берегахъ весенней водой. Здѣсь въ такомъ мѣстѣ ищи лисью нору! Версты полторы и двѣ не доходя, уже ты замѣтишь, что лиса гнѣздится гдѣ-нибудь тутъ. Слѣды ея это обозначаютъ. Какъ она вылѣзетъ изъ норы и отправится на добычу, для дѣтокъ или тамъ для себя пропитанье искать, песокъ-то съ ногъ на снѣгу и останется: сейчасъ и видно, что гнѣздовка ходитъ, потому что самецъ не живетъ никогда по зимамъ въ норахъ, и холостая тоже не живетъ. Какъ найдешь такіе слѣды, и или къ норѣ. Отнорки^[4] всѣ забей наплотно, да и раскапывай. Лисята въ то время бываютъ у нея самые маленькіе; иной разъ вынутъ такихъ, что молочкомъ съ рожка приходится кормить, ну, а потомъ запрутъ въ сарай и бросаютъ разную живность: тутъ ужъ дѣло нетрудное. Только надо, чтобы сарай съ поломъ былъ, а то непремѣнно подкопаются подъ стѣну и дадутъ тягу. Когда выкунѣютъ и вычистятся совсѣмъ по зимнему (около рожества это бываетъ), убиваютъ и тащатъ на продажу; но ужъ выкормыши выкормыши и есть; сейчасъ имъ различіе найдешь: шерсть не мягкая и не ровная, подбрюшье жидковато, хвостъ закомелистой. То-ли дѣло словленная лисица! Не въ тѣснотѣ какой-нибудь выросла! Вишь у Бога сарай-то какой: глазомъ не окинешь!

— Оно конечно бы такъ, Абрамъ, сказалъ В., — но вѣдь ловить-то ихъ, окаянныхъ, бѣдовое дѣло; хитрый звѣрь!

— Звѣрь хитрѣющій, и говорить нечего, но и между зырянами есть такіе истошники, что найдутъ только слѣдъ лисы, ужъ и ихняя. Ловли тутъ никакой не надо устраивать: капканы, петли, кляпоы или, тамъ, западни какія, хлопушки, ямы ни къ чему на лису не пригодны; она въ нихъ не пойдетъ ни за какіе здобники. Надо дѣйствовать отравой; но и тутъ все со сноровкой, а не то — чтобы такъ, спроста, напихалъ мышьяку или сулемы въ кусокъ говядины, да и бросилъ; — нѣтъ, она эдакъ не возьметъ ни за что, этимъ ее не поддѣнешь, — воровата. А, вишь, какъ надо: нашелъ лисій слѣдъ и дѣлай лыжницу^[5]. Все ужъ послѣ и ходи по ней; слѣдовъ не клади много, а то сейчасъ звѣря отвадишь, сдается отъ этого мѣста прочь. По обѣимъ сторонамъ лыжницы накидай кусочковъ говядины, да подальше отбрасывай, и кусочки чтобы были маленькіе, въ орѣхъ грецкой — не больше. Можно, пожалуй, бросить и пропадину, только небольшую. Иной вворотитъ цѣлую лошадь и кормитъ звѣря до отвалу. Плохая тутъ задача бываетъ. Звѣрь-то привадится, объ этомъ и говорить нечего, да взять-то его не возьмешь: на отраву онъ не кинется, — и безъ нея много говядины, въ капканъ не попадетъ, хоть на часто наставь ихъ около пропадины; такъ знатно обойдетъ, что только руками разведешь, будто при немъ было ставлено, или, тамъ, кто сказалъ ему, что вотъ, молъ, тутъ капканъ стоитъ. Особо мастерица на это россомаха: той хоть на тропу^[6] ставь, — отвернетъ отъ капкана въ сторону; такое чутье сильное! Одинъ разъ у меня что россомаха сдѣлала: шла по тропѣ таково смѣло (пороша была въ ночи; видно было по слѣдамъ), дошла до капкана и остановилась, поприсѣла, да какъ махнетъ черезъ — и прямо къ пропадинѣ; нажралась и опять также. А ужъ какъ чисто было поставлено! И лапки были выдѣланы на снѣгу, и около лапушечкой сровняно и подметено; самому трудно узнать, гдѣ стоитъ капканъ. Вдругорядь россомаха не дошла аршина два, начала выгребать снѣгъ, и такъ подрылась подъ капканъ, проклятая, что онъ весь на вѣсу очутился и сдалъ. Такъ поди вотъ и лови ихъ!

— Желѣзо чуетъ! замѣтилъ Александръ Ивановичъ.

— Какъ ей чуять-то, диковина! Каждый день обтираешь капканы пихтой и ставишь не голыми руками. Ужъ такой смысленный звѣрь! Ничѣмъ другимъ его не возьмешь, какъ отравой. Лиса тоже. Накидалъ кусочковъ около лыжницы, и посматривай этакъ черезъ день, беретъ ли? Сперва лиса будетъ ходить около лыжницы несмѣло, потомъ начнетъ выгребать куски изъ снѣгу и ѣсть. Опять ей новыхъ подбрось, да кусочка два вмѣстѣ съ другими отравы. И брось ихъ такъ, чтобъ пали на пустое мѣсто, а не около куста или дерева. Случись вѣточка или былиночка тоненькая, гдѣ падетъ кусокъ, конечно лисица ужъ не возьметъ. Но и въ томъ есть хитрина, какъ отраву приготовить. Не всякому это извѣстно, а промежь зырянами есть такіе дошлые люди, что съумѣютъ статью эту обдѣлать на издивленье. Берутъ сулему что ни-на есть самую лучшую, и въ воскъ или сѣру завертываютъ — не знаю навѣрное, а потомъ какъ-то заливаютъ въ масло. Шаричекъ будетъ величиною съ каленый орѣхъ. Такъ и бросай его вмѣстѣ съ кусками говядины, отъ лыжницы эдакъ саженъ на пять. Ужъ лисица тамъ найдетъ по духу безпремѣнно, и коли съѣла — вѣрная добыча: иди и ищи по слѣду. Саженъ сто отойдетъ, начнетъ кровь изъ себя выбрасывать: забрало значитъ, скоро ляжетъ. Но бываетъ и такъ, что уйдетъ верстъ на двадцать и на тридцать, особенно если отрава попала въ сытый желудокъ; и потомъ ужъ издохнетъ. Россомаха еще дальше уходитъ; та выносливѣе.

V.

Пока длились разсказы Абрама, мы огибали песчаный мысъ лѣваго берега Вычегды. Мысъ этотъ прибавлялъ намъ рѣчнаго пути версты на четѣіре и состоялъ изъ наноснаго крупнаго хряща, положеннаго грядами, обросшими тощими кустиками сѣверной ивы, молодые, голые побѣги которой сквозили на снѣгу какъ тонкая растянутая сѣть. Такіе мысы, или правильнѣе сказать отмели, не прерываются по Вычегдѣ. Переходя то на ту, то на другую сторону, они съ каждымъ годомъ наростаютъ все болѣе и болѣе, заставляя рѣку мѣнять свой фарватеръ, а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ образовывать и цѣлые острова. Замѣчаніе Абрама о погодѣ оказалось справедливымъ: день въ самомъ дѣлѣ началъ разгуливаться. Весь восточный бокъ неба совершенно очистился отъ облаковъ, туманная мгла разсѣялась и явственно выступила окрестная даль съ темною, непрерывною массою лѣса. По лѣвому берегу рѣки разстилались пожни, прорѣзанныя во многихъ мѣстахъ глубокими логами, идущими параллельно рѣкѣ. Судя по формѣ этихъ логовъ, по ихъ развалистому ложу, не трудно догадаться, что они обязаны своимъ существованіемъ своенравному теченію Вычегды.

Не богата красами здѣшняя сѣверная природа: широкая извилистая рѣка въ плоскихъ берегахъ, направо лѣсъ, налѣво тоже лѣсъ безъ конца. Кой-гдѣ разбросаны луга, по нимъ разбросаны кустарники, вдали видѣнъ нагорный берегъ Вычегды, а на немъ снова тотъ же темный лѣсъ. Изрѣдка встрѣтятся двѣ-три березы, стоящія гдѣ-нибудь особнякомъ на берегу небольшаго озера, затянутаго водорослями, двѣ, три плакучія ивы, въ полулежачемъ положеніи, съ раскидистыми вершинами, да нѣсколько тощихъ рябинокъ съ красными кистями ягодъ. Вотъ и вся картина!

Показался Копанецкій перешеекъ, черезъ который мы должны были тащить лодку. Мы перевалили на другую сторону Вычегды и поѣхали подлѣ самаго берега. Здѣсь теченіе рѣки безпрестанно прерывалось маленькими водоворотами и заводями отъ неровностей крутаго берега, острыми углами вдавшагося въ рѣку. Лодка наша, вплывши въ заводи, пошла свободнѣе и скорѣе; только по временамъ набѣгала она на струю, бившую съ какого-нибудь остраго мыса, и ее отбрасывало быстриною назадъ; но отъ трехъ, четырехъ дружныхъ ударовъ веселъ она снова попадала на спокойную воду и легко летѣла вверхъ. Такъ добрались мы до волока, проѣхали нѣсколько десятковъ саженъ небольшимъ заливомъ и подняли лодку на берегъ. Тащить приводилось сажень сто. Мы перетянули это пространство въ три пріема, подкладывая подъ лодку палки и тонкіе обрубки кряжей, по которымъ она катилась довольно легко и скоро. Съ другой стороны волока былъ тоже заливъ, нѣсколько глубже перваго; въ него и спустили мы лодку. Отъ залива до залива чрезъ волокъ шла извилистая рытвина, промытая какъ видно переваломъ воды во время весеннихъ разливовъ. Нѣтъ сомнѣнія, что чрезъ нѣсколько десятковъ лѣтъ Вычегда пробьетъ себѣ этою рытвиною цѣлый рукавъ, сокративъ свой путь верстъ на двадцать. Такихъ сокращеній въ своемъ теченіи эта прихотливая рѣка уже сдѣлала много, отсѣкая мысы и образуя изъ нихъ острова. Такъ произошелъ островъ, находящійся противъ города Устьсысольска и имѣющій въ окружности около двадцати пяти верстъ. Здѣсь Вычегда прорыла рукавъ въ Сысолу, соединившись съ послѣднею выше ея устья шестью верстами.

VI.

— Вотъ и Ляйкоджъ! сказалъ Абрамъ, указывая на противоположную сторону рѣки, когда мы выбрались изъ залива и выѣхали на Вычегду; по рѣкѣ было бы верстъ около тридцати, а чрезъ Копанецъ близехонько. Вонъ и баня: видите на пригоркѣ стоитъ, подъ сосной? Тутъ ночевать будемъ.

— Что за баня? да и къ чему она здѣсь? спросилъ я Абрама.

— Баня не баня, а просто избенка съ каменкой, для ночлега зырянами сдѣлана, а только такъ она прозывается баней; вотъ увидите.

Мы спустились внизъ по теченію саженъ сто и передо мною открылся весь разрѣзъ мѣстности, которая слыветъ здѣсь подъ названіемъ Ляйкоджа. Это широкій плоскій мысъ, обращенный подъ пожню и изрѣзанный на часто продольными логами, берега которыхъ то круто приподняты, то развалисты, какъ у блюда. Мѣстами по пожнѣ прошли полоски еловаго лѣса, съ смѣсью рябины и осины; послѣднія ярко краснѣли осеннею листвою на черномъ фонѣ хвои. Прямо черезъ мысъ, между прогалинами лѣса, сквозило верхнее плёсо Вычегды, дѣлавшей въ этомъ мѣстѣ крутой полукругъ. Основаніемъ своимъ мысъ Ляйкоджа упирался въ крутой увалъ, поросшій большимъ сосновымъ лѣсомъ. Такой же увалъ виднѣлся на другомъ берегу рѣки. Между ними образовалась лощина, посрединѣ которой крючила Вычегда. Взглянувъ попристальнѣе на такую мѣстность, не трудно догадаться, что увалы были первоначальными окраинами береговъ Вычегды, а долина дномъ ея, выступившимъ на степень суши въ позднѣйшія времена, Таковы прибрежья почти всѣхъ сѣверныхъ рѣкъ. Двина, Мезень, Печора имѣютъ подобныя же параллельныя гряды возвышенностей; нынѣ они отстоятъ на нѣсколько верстъ другъ отъ друга, но безъ сомнѣнія прежде омывались струями этихъ рѣкъ, которымъ они служили берегами въ эпоху высокаго стоянія водъ.

Скоро перемахнули мы чрезъ рѣку, спустились по противоположному берегу около четверти версты, заѣхали въ небольшой заливецъ и пристали къ тому пригорку, на которомъ подъ раскидистою густою сосною пріютилась крошечная избенка, срубленная на скорую руку. Собаки весело выскочили на сушу и начали строить козлы, радуясь, что наконецъ кончили долгій искусъ неподвижнаго сидѣнья въ лодкѣ. Абрамъ сбросилъ весла, бережно, съ признаками особеннаго уваженія вытащилъ свое ружье изъ чехла, отеръ его полою, хотя оно этого не требовало, потому что было совершенно чисто, пощупалъ въ выходѣ дула пальцемъ, крикнулъ, промолвивъ: «ружьецо, смертодавчикъ, догоняло сердечный, не выдай!» поставилъ его къ соснѣ и предложилъ намъ помочь ему вытащить находящуюся въ лодкѣ поклажу, что сейчасъ же и было исполнено.

VII.

Во время нашего переѣзда до Ляйкоджа мы видѣли не одно стадо летящихъ гусей. Пока день былъ пасмуренъ, вереницы ихъ тянулись низко, пробираясь между вершинами деревъ, какъ будто выплывая изъ глубины лѣса. Но по мѣрѣ того, какъ погода прояснялась, какъ напало проглядывать и пригрѣвать солнышко, стаи гусей поднимались все выше, летѣли быстрѣе и стройнѣе, звонко оглашая воздухъ своимъ металлическимъ говоромъ. Каждую стаю Абрамъ далеко провожалъ глазами и заранѣе опредѣлялъ ей мѣсто ночлега.

— Вотъ эти, говорилъ онъ, на Сидоръ-Вичъ опустятся, а эти на Бѣломъ Бору жировать будутъ. Посмотрите, эка стая-то! на версту растянулась, въ Систы-Божъ летитъ, тамъ ночевать нарохтится!

— Да почему ты знаешь, гдѣ какая стая сядетъ? спрашивалъ Александръ Ивановичъ.

— По полету видно.

— Какъ же можно по полету видѣть?

— Да ужь видно! отвѣчалъ на подобные вопросы обыкновенно уклончиво и коротко Абрамъ.

Но предреканія Абрама чаще всего не сбывались, и гуси садились вовсе не на тѣ мѣста, которыя онъ имъ указывалъ. Впрочемъ онъ этимъ нисколько не смущался: "не сѣли на Сидоръ-Вичъ, ну такъ значитъ полетѣли дальше, въ Нидзесъ, тамъ отдыхи дѣлать будутъ, « обыкновенно рѣшалъ онъ дальнѣшій вопросъ о будущемъ притонѣ летящей стаи.

VIII.

Я полюбопытствовалъ заглянуть въ хату: маленькія дверцы, сколоченныя щиткомъ и укрѣпленныя на деревянныхъ петляхъ, визгливо заскрипѣли и на меня пахнуло какимъ-то вонючимъ, затхлымъ воздухомъ и запахомъ копоти, которою покрыты были стѣны и потолокъ ночлежной зырянской бани. Согнувшись въ три погибели, я пролѣзъ въ дыру дверецъ и очутился въ тѣсной клѣтушкѣ, съ отдушиной вмѣсто окна и съ грудою мелкаго булыжника, сложеннаго въ безпорядкѣ въ уголъ, вмѣсто печи. Противъ дверей устроены были нары, аршина въ полтора шириною; на нихъ валялось сѣно, тощая подстилка ночлежниковъ, перетертая отъ долгаго употребленія въ труху. Вотъ и все внутреннее содержаніе и удобство дырявой и грязной хаты, скорѣе похожей на хлѣвъ, чѣмъ на баню.

— Почему же это названо баней, Абрамъ? допытывался я послѣ осмотра ночлежной клѣтушки, находя названіе бани вовсе для нея неумѣстнымъ.

— Да потому и названо, что каменка въ углу есть, видѣли? Зырянскія бани, гдѣ парятся, точнехонько такія-же крошеваточныя подгузки: десятокъ на одной плѣши умѣстится. Полокъ подъ потолкомъ, а въ углу груда камней, сожгутъ три, четыре полѣна на нихъ, накалятъ, бросятъ на паръ, запрутся и жарятся пихтовыми вѣниками. Часа черезъ два тепло все выйдетъ, сдѣлается поморозня; ну тогда опять калить каменку; такъ и пробавляются. Такое же дѣло и здѣсь: зимой или, тамъ, по глухой осени, застигнетъ зырянина нужда ночевать, — придетъ онъ въ ночлежную баню, накалитъ каменья, самъ задыхается отъ дыму, когда топится избенка, ничкомъ въ это время на нарахъ лежитъ, или дожидается за дверьми, пока протопится и дымъ повытянетъ, а потомъ закупоритъ окна, затворитъ двери на-плотно, и на боковую! Сначала теплота сдѣлается такая, что хоть въ нагомъ тѣлѣ спи, но къ утру безпремѣнно выстынетъ, и случается такъ, что цыганскій потъ до костей проберетъ. Вотъ, вѣдь, лѣсная сторона здѣсь считается, строеваго не оберешься, а банишки сдѣлать лѣнь, овинишки сколочены на скорую руку и кое-какъ теньзятъ, да и жилыя-то избы построены такъ, что смѣхъ въ люди сказать. Тунеядливый народецъ эти зыряне, нерачивъ больно, акуратности въ жизни никакой нѣтъ и окромя того, что безтолковъ…

— Коли пріѣхали, Абрамъ, такъ надо за дѣло приниматься, лясы-то точить здѣсь нечего, пора ужь, вечеръ скоро! прервалъ Александръ Ивановичъ словоохотливость нашего неистощимаго разскащика.

— А вотъ сейчасъ сложимъ поклажу, да и маршъ въ разныя стороны. Давайте-ка сюда чемоданъ-то!..

Абрамъ залѣзъ въ баню; мы съ трудомъ протискали къ нему чемоданъ сквозь узкое отверстіе дверецъ и подали туда же самоваръ и корзину съ припасами. Онъ все это запихалъ подъ нары и прикрылъ сѣномъ.

— Вотъ и совсѣмъ. Вы куда пойдете?

— Мы здѣшнихъ мѣстъ не знаемъ; ты намъ растолкуешь, отвѣчалъ я.

— А по моему разумѣнью вотъ какъ: я поѣду на ту сторону, особнякомъ отъ васъ, чтобъ не мѣшать. Вамъ идти въ мысъ къ Вычегдѣ: тамъ много озеръ найдете, утки есть, да и гуси мѣстами пристаютъ. Александру Ивановичу идти къ лѣсу; тутъ около опушки лощина идетъ, по ней тоже озера, утокъ много. Дальше по лощинѣ пойдете, песокъ къ Вычегдѣ будетъ, гуси каждый разъ тутъ стануютъ; а въ лѣсу водятся рябчики. Дудка съ вами есть?

— Какъ же, есть, только сиповато что-то пищитъ, отвѣчалъ Александръ Ивановичъ.

— Вотъ, возьмите мою, хорошая. Да коли найдете выводокъ рябчиковъ, не разганивайте ихъ очень, хорошенько разглядывайте: они съ подъему садятся низехонько: всѣхъ перебить можно; а какъ будете съ дерева на дерево перегонять, въ вершину забьете, ничего не подѣлаете. Гусей опять найдете, осторожнѣе подбирайтесь. Этотъ народецъ вороватый, мигомъ оглядитъ. Ну, теперь съ-богомъ; да рано не возвращайтесь: по зарѣ-то самая лучшая охота и будетъ; до-позда надо быть въ полѣ. Ономеднись, совсѣмъ ужъ темно было, мишени не видать, я убилъ гуся.

Изладившись, мы пошли по указаніямъ Абрама, который, отчаливъ лодку и усадивъ въ нее своего Султашку, началъ торопливо переправляться на другую сторону Вычегды.

— Александръ Ивановичъ! закричалъ я своему товарищу, отошедшему отъ меня уже шаговъ на сто: — вѣдь Абрамъ-то насъ надулъ!

— Какъ надулъ? спросилъ тотъ остановившись.

— Да вѣдь онъ, плутъ, поѣхалъ на ту сторону потому, что гуси, должно быть, здѣсь не садятся, а все тамъ.

— Не можетъ быть, садятся и здѣсь: посмотрите, какое мѣсто!

— А вотъ увидите, что надулъ; впрочемъ пойдемте.

— Эй, Александръ Ивановичъ! Александръ Ивановичъ! раздался голосъ Абрама, подъѣзжавшаго уже къ другому берегу Вычегды: — держитесь все такъ, чтобъ солнце-то въ правое ухо било! чтобъ все въ правое ухо! А вы, закричалъ онъ мнѣ, — чтобъ всё въ затылокъ, въ затылокъ-бы солнце-то!

— Ладно! отвѣчали мы и разошлись.

IX.

Параллельно съ Вычегдой, на моемъ пути, тянулся глубокій логъ, наполненный водой. Правый берегъ лога былъ крутъ и оканчивался хребтомъ или валомъ, за которымъ была лощина, на столько низкая, что могла скрывать свободно идущаго по ней человѣка. Я направился по этой лощинѣ, по временамъ выходя на хребетъ и высматривая на логу утокъ, но, къ моей досадѣ, ничего не могъ оглядѣть на узкой лентѣ мутной воды, тянувшейся отъ меня въ даль версты на полторы и пропадавшей тамъ въ какомъ-то кочковатомъ болотѣ. Собака моя шла по лощинѣ и искала, но лѣниво; она видимо скучала отсутствіемъ дичи. Такъ прошелъ я около версты. Выглянувши изъ-за хребта въ послѣдній разъ на логъ, я увидалъ, въ самомъ концѣ его нѣсколько черныхъ точекъ. Сначала принялъ я ихъ за кочки, но потомъ, послѣ внимательнаго разглядѣнья, убѣдился, что это были утки. Подойти къ нимъ изъ-за вала было удобно и ловко; я подкрался на самую близкую дистанцію и, держа ружье наготовѣ, поднялъ голову. Штукъ шесть или семь кряковней рылись на берегу, въ грязи, и съ десятокъ плавало ихъ на водѣ, безпрестанно въ нее кувыркаясь. Оглядѣвши меня, утки всполошились и вытянулись. Я выстрѣлилъ въ тѣхъ, которыя сидѣли потруднѣе. Двѣ остались на мѣстѣ; всѣ остальныя поднялись и полетѣли въ разсыпную, такъ что, сдѣлавши второй выстрѣлъ въ угонъ, на лету, я убилъ только одного кряковня. Удачное начало охоты меня потѣшило: осенняя утка, когда и самецъ и самка, совершенно перелинявши, успѣли одѣться въ свое перо, очень жирна и можетъ считаться всегда за хорошую добычу, которую не побрезгаетъ никакой егерь.

Подобравши утокъ, я пошелъ далѣе уже по низменности самаго лога, перешедшаго въ ржавое болото, или, лучше сказать, паточину, съ мелкимъ кочкарникомъ и мочевинами, поросшими тонкой осокой. Именно такого мѣста давно я искалъ въ здѣшнихъ окрестностяхъ. Подобное болото — истинное наслажденіе для охотника на красную дичь, такъ рѣдкую на здѣшнемъ далекомъ сѣверѣ. Бекасъ, дупель, гаршнепъ, курохтанъ, при своихъ перелетахъ въ теплыя страны, большими высыпками опускаются на ржавыя мочевины на роздыхъ, и живы въ моей памяти тѣ счастливыя поля, когда, бывало, въ ярославской губерніи, попавши на подобный высыпокъ, по пятидесяти выстрѣловъ выпускалъ я въ нѣсколько часовъ, наполняя ягдтажъ голенастиками. Зырянская же сторона не дала мнѣ подобнаго удовольствія ни разу.

Я радъ былъ встрѣтить хоть мѣстность съ тѣми признаками, которые указываютъ на присутствіе красной дичи. Діанка, вступивши въ болото, тоже какъ будто ожила и перемѣнила искъ. Вотъ она начала дѣлать крутые вольты, вотъ потянула и картинно остановилась. Сорвался бекасъ и, привѣтствуемый двумя выстрѣлами, перемѣстился на другой конецъ лощины. Опять стойка — гаршнепъ, убитъ; три, четыре вольта, снова стойка, тоже гаршнепъ и этотъ убитъ. Изъ густаго хохолка осоки поднялись вдругъ два курохтана: одинъ спущенъ на повалъ, другой повалился съ перешибеннымъ крыломъ. Далѣе — еще бекасъ, еще курохтаны, гаршнепы; и я, не пройдя и половины болота, выстрѣлялъ весь мой запасъ мелкой дроби. Принялся за крупную, но тутъ начались безпрестанные промахи, дичь полетѣла, собака стала горячиться, надо было кончить безполезное пуханье; я вышелъ изъ лощины на высокій крутой горбъ, которымъ оканчивалась здѣсь окраина лѣваго берега Вычегды, и сѣлъ отдохнуть.

Предо мною открылся удивительно знакомый видъ. Широкая рѣка величаво и спокойно катила свои воды. Круто поворачивая за острый мысъ, обросшій густымъ еловымъ лѣсомъ, она вдругъ пропадала на довольно значительное пространство и потомъ, выбѣжавши снова на первое свое направленіе, свѣтилась своею глянцовитою поверхностью уже вдали, нѣсколькими верстами ниже. На другой сторонѣ рѣки возвышался пригорокъ, обросшій курчавыми кустиками; съ одной стороны онъ постепенно понижался и переходилъ въ ровную, гладкую пожню со множествомъ зырянскихъ зородовъ, съ другой обрѣзывался крутымъ оврагомъ, который рѣзко упирался въ Вычегду, образовывая по обѣимъ сторонамъ своимъ остроконечные холмы. Подъ голового праваго холма, подъ высокою курчавою березою, пріютилась маленькая бревенчатая лачужка, съ крышею на одинъ скатъ. Все это было чрезвычайно мнѣ знакомо; точно такую же мѣстность я видѣлъ, но гдѣ и когда — никакъ не могъ припомнить. Вотъ ясно, отчетливо рисуется въ моей памяти такая же широкая рѣка, тотъ же темный лѣсъ, изъ котораго она выходитъ, тотъ-же холмъ, тотъ же оврагъ, даже береза, даже старая хижина и закатъ солнца, сквозь рѣдкую занавѣсь тонкихъ облаковъ блѣдно освѣщавшій своими послѣдними лучами бѣдную, но мягкую въ очертаніяхъ, скромную въ краскахъ сѣверную картину.

Но гдѣ же, когда же я видѣлъ эту картину? Дакъ ни силился я допытать свою память, какъ ни ломалъ я голову, рѣшительно не могъ вспомнить. Должно быть подобная мѣстность удержалась во мнѣ изъ давно-прошедшаго, изъ далекаго, но всегда живаго и впечатлительнаго дѣтства. Иначе я припомнилъ бы по той очень естественной и простой причинѣ, которая кроется въ зрѣломъ возрастѣ, когда на все окружающее смотришь сознательнѣе.

Наступили сумерки, пасмурныя, сырыя осеннія сумерки. И даль, и лѣсъ, и пожни начали мѣшаться между собою, сливаясь во что-то одно цѣлое, тусклое и безраличное.

Въ небольшомъ отъемцѣ хвойнаго лѣса трещали дрозды, перелетая съ одного дерева на другое; гдѣ-то далеко слышенъ былъ стукъ топора, да скрипъ веселъ плывущей по Вычегдѣ лодки.

Вотъ несется стая мелкихъ куличковъ, со свистомъ разсѣкая воздухъ; за ними какъ стрѣла мчится ястребъ, вотъ онъ ударилъ въ самую стаю, но прошибся, взвился на воздухъ, остановился на немъ и однообразно замахалъ крыльями, держась въ одной точкѣ. А кулички полетѣли все далѣе и далѣе и наконецъ пропали изъ виду.

Раздался выстрѣлъ; эхо глухо на него откликнулось. Послышался говоръ гусей, ему вторило карканье цѣлаго стада воронъ, да сиплый голосъ всполохнувшейся кряковой утки.

Вотъ надъ лѣсомъ. показался какой-то черный движущійся клинъ. Гуси летятъ низко, плавно. Я сбѣжалъ съ холма и спрятался за высокую дуплистую ветлу. Стая тянула прямо на меня; я приготовилъ ружье и дожидался съ замирающимъ сердцемъ, съ тѣмъ поглощающимъ волненіемъ, которое такъ понятно въ этомъ случаѣ охотнику.

Но передовой гусь взялъ вправо и вся стая пошла въ сторону. Досадно. Однако-жь они какъ-будто спускаются. Вотъ залетѣли за кустъ, промелькнули между деревьями, поднялись, сдѣлали кругъ и сѣли тихо, молча.

Я переждалъ нѣсколько минутъ, чтобы дать гусямъ обсидѣться, перерядилъ одинъ стволъ картечами, другой дробью безъимянкой и пошелъ подбираться. Діанка шла сзади. Между тѣмъ вечерѣло, темнота сгустилась, наступила ночь, звѣздочка зàcвepкaлa въ небѣ, филинъ заухалъ на лѣсу.

Впереди длинная узенькая полоска лѣса. Казалось гуси спустились за него. Тихо подошелъ я къ полоскѣ, осторожно пробрался въ частый осинникъ, которымъ она заросла, и началъ всматриваться.

Широкая равнина пожни тонула въ темнотѣ. Нѣсколько отдѣльныхъ кустовъ ивняка, да три высокихъ березы, да два свѣтлыя пятна отъ озеръ — только и видны были на всемъ пространствѣ, открывшемся передо мною.

Стараясь оглядѣть гусей, я взлѣзалъ на дерево, припадалъ къ землѣ, прислушивался къ малѣйшему шороху, но ничего не могъ ни увидѣть, ни услышать: темнота поглощала все, и глубокая тишина только и нарушалась однообразно — дикимъ голосомъ филина, доносившимся изъ далека. Я пошелъ наудачу къ одному изъ ивовыхъ кустовъ. Вдругъ собака моя причуяла, круто повернула вправо и повела. Въ это самое время мѣсяцъ, пробившись сквозь облака, бросилъ на пожню блѣдную полосу свѣта. Я легъ на землю, и въ томъ направленіи, которое указывала Діанка, оглядѣлъ огромнѣйшее стадо гусей, бродившихъ по лугу саженяхъ въ семидесяти отъ меня.

Тихо, тихо поползъ я къ нимъ. Вотъ встрѣтилась рытвина, вотъ маленькій логъ, далѣе пригорокъ; вотъ мышь шмыгнула изъ подъ клочка завалявшагося сѣна, лягушка скочила въ сторону, полуночникъ пролетѣлъ надъ головой, всхлопывая крыльями; я все подаюсь впередъ, осторожно, безъ малѣйшаго шума, самъ не слыша своихъ движеній. Еще далеко, а ужъ сторожевой гусь зыкнулъ; опасность замѣчена; я не выдержалъ и началъ торопиться. Еще поданъ голосъ, затѣмъ еще звучнѣе и какъ-то рѣшительнѣе — и вотъ все стадо заговорило; пора стрѣлять: иначе гуси снимутся и полетятъ. Вставши на одно колѣно, я выпалилъ на удачу картечами въ средину движущагося чернаго пятна. Съ громкимъ крикомъ и шумомъ поднялись испуганные гуси и скрылись въ темнотѣ.

Прибѣжавши на мѣсто, гдѣ сидѣло стадо, я нашелъ уже тамъ мою Діанку. Она возилась съ гусемъ, который, въ послѣднихъ предсмертныхъ усиліяхъ, ползалъ по землѣ. Я отозвалъ ее и послалъ поискать еще; она сдѣлала кругъ, потомъ другой и снова воротилась къ прежнему гусю, лежавшему уже безъ движенія. Убѣдившись, что въ добычу достался только одинъ, я прицѣпилъ его въ торока моей ягтажки и отправился обратно къ банькѣ. На охотѣ я пробылъ въ полномъ смыслѣ до-позда.

Во время возни моей съ гусями я таки достаточно позакружился и не попалъ на обратный путь; чтобы выйти оставалось одно средство: выбраться на Вычегду, и, огибая по ея теченію большой песчаный мысъ, добраться такимъ образомъ до баньки. Но и на Вычегду попасть было не легко. Утвердительно я не зналъ въ которой она сторонѣ; однакожъ на половину по соображеніямъ, на половину на удачу, пошелъ вправо.

Сдѣлавши около полуверсты, я увидѣлъ въ темнотѣ небольшую ночлежную баньку, и вскорѣ до меня дошли довольно громкіе голоса разговаривающихъ въ ней.

Обрадовавшись, что встрѣтился случай поразспросить о пути, я подошелъ къ банькѣ и постучался.

— Кто тамъ такой? спросилъ меня дряблый, старческій голосъ.

— Отвори, голубчикъ, пожалуста! мнѣ нужно поговорить съ тобой, отвѣчалъ я.

— Да ты кто такой?

— Да вотъ выйдешь сюда, такъ увидишь.

Слышно было, какъ заскрипѣли нары отъ встающаго съ нихъ человѣка, потомъ заунывно заголосила дверь и передо мной явился высокаго роста плечистый старикъ, съ длинною, окладистою бородою и широкой лысиной.

— Что тѣ, родимый, надо? спросилъ онъ меня, почесывая колѣнко.

— Да вотъ, голубчикъ, скажи, какъ мнѣ попасть въ баньку, что на этомъ мысу, на самомъ берегу Вычегды выстроена — подъ кужлявой такой сосной? Тамъ мои товарищи.

— Это, значитъ, въ Лысухинскую баню? А вотъ или все прямо, такъ въ нее и упрешься; да вонъ никакъ огонекъ тамъ мелькаетъ.

Я посмотрѣлъ по указанному направленію и въ самомъ дѣлѣ увидѣлъ очень слабый огонекъ, чуть чуть мерцающій въ кромешной тьмѣ осенней ночи.

— Такъ это огонекъ-то у нея и есть?

— У нея, родимый, у самой у нея; такъ все и ступай прямо.

— Хорошо, дойду теперь; спасибо, голубчикъ.

— Да ты самъ-то отколь? Изъ Усть-сысолы^[7] чтоли? спросилъ меня старикъ.

— Да, я оттуда, дѣдушка; а вы зачѣмъ здѣсь? прохожіе что-ли?

— Нѣтъ, кормилецъ, мы рыбу со внучкомъ лучить пріѣхали; да, вишь, еще раненько, такъ соснуть съ вечера-то часокъ на другой прилегли, отвѣчалъ старикъ.

— Прощай, дѣдушка.

— Съ-богомъ, родимый.

X.

— Ну, ты, что ершишься? кушь! закричалъ Абрамъ на своего Султана, который, почуявъ мои шаги, сердито смотрѣлъ въ темноту и ворчалъ.

— Гопъ! гопъ! окликнулъ меня Александръ Ивановичъ.

— Гопъ! отвѣчалъ я, подходя къ огню.

На толстомъ сосновомъ обрубкѣ Абрамъ чистилъ леща; Александръ Ивановичъ рубилъ дрова и подбрасывалъ ихъ на огонь, отчего пламя на нѣсколько секундъ заглушалось, потомъ ярко вспыхивало и поднималось кверху языкомъ.

— Наипочтительнѣйше поздравляю васъ съ богатымъ полемъ! привѣтствовалъ меня В. съ веселой усмѣшкой, изъ чего я заключилъ, что и его охота была не дурна.

— Съ полемъ, батюшка, съ полемъ, съ удачной охотой, значитъ! воскликнулъ въ свою очередь Абрамъ.

— Спасибо, спасибо! ну, а какъ ваши дѣлишки? спросилъ я, сбрасывая съ себя егерскіе доспѣхи и усаживаясь къ огню.

— А наши дѣла по пути шли, отвѣчалъ Абрамъ.

— Рыбу-то гдѣ досталъ?

— Рыбу у знакомаго рыбака на утку вымѣнялъ, вотъ теперь знатную уху себѣ скострячимъ.

— Уху, это хорошо, что ты догадался; ушки поѣсть на чистомъ воздухѣ, послѣ трудовъ тяжкихъ — дѣло вельми пріятное…

— Я знаю, что вы любите, вотъ и добылъ. Знатный лещъ, свѣжій. При мнѣ изъ мережи вынятъ.

— Ну, разсказывайте же мнѣ, какъ вы охотились? Александръ Иванычъ, начинайте свое повѣствованіе.

— Да моя добыча скромная; но, ничего, пріятная. Я охотился нынче хорошо.

— Что же убили?

— А убилъ я тетерьку, да пару рябчиковъ, да валюшня…

— Это хорошо! Какъ вамъ удалось вальдшнепа-то подцѣпить?

— Вѣдь я по лѣсу ходилъ, изъ-подъ ногъ сорвался, я его и хлобыснулъ; какъ тряпка!.. и В. сдѣлалъ выразительный жестъ рукою, досказывающій какъ повалился вальдшнепъ.

— Вы спросите-ка Александра-то Ивановича, какъ онъ проудилъ глухаря! Вы вотъ объ этомъ-то его спросите! сказалъ Абрамъ.

— А глухаря проудилъ, и таить нечего; досада была страшная! Видите, походивши, я значительно проголодался и вздумалъ закусить. Середка пирога была въ ягтажѣ. Я закинулъ ружье на плечи, и началъ преапетитно ее убирать, а самъ иду. Сосенки, знаете, этакія, люшокъ, болотовинка. Только вдругъ откуда ни возьмись передо мной огромнѣйшій глухарина!.. Выбѣжалъ изъ-за кочки и остановился шагахъ въ пятнадцати. Я такъ и ошалѣлъ: въ рукахъ кусокъ пирога, ружье за плечами, не знаю, что дѣлать! а онъ посидѣлъ себѣ довольно долгонько, да и полетѣлъ; я схватился было за ружье, да ужъ поздно было: улетѣлъ, проклятый.

— И по-дѣломъ, батюшка! помните мою пословицу: что на охотѣ за успѣхи, когда собака ищетъ мышей, а охотникъ щелкаетъ орѣхи! подтрунилъ Абрамъ.

— Ну, а какъ твои успѣхи?

— Мои? а мои вотъ смотрите! — И Абрамъ вытащилъ изъ баньки связку дичи^, состоящую изъ трехъ гусей и нѣсколькихъ паръ утокъ.

— Э! да это цѣлый возъ дичи. Ну, Абрамъ, знатное поле! Ты лучше всѣхъ насъ поохотился.

— Охулки на руку не положилъ, хорошо-то хорошо, а все бы лучше надо…

— Помилуй! да чего же тебѣ еще больше?

— Эхъ, батюшка! еслибъ вы видѣли, что гуся-то было — тучи! Я только переѣхалъ отъ васъ на ту сторону, такъ съ разу и наткнулся на стадо: ходятъ по лощинѣ, подборъ чудный, давай ползти! ужь я ползъ-ползъ, корячился-корячился, добрался до куста, гуси отъ меня саженяхъ въ тридцати, точно овцы бродятъ и траву пощипываютъ. Дерябнулъ картечами — ни одного! На подъемѣ еще разъ — тоже ни одного. Полетѣло стадо ничемъ невредимо…

— Что же такъ? Тридцать саженъ картечами недалеко; трудно пропуделять по стаду, замѣтилъ я.

— Не задача; объ томъ-то я и толкую, что больше бы убить слѣдовало!.. Опять, какъ вы мнѣ досадили, такъ и сказать нельзя.

— Я? вотъ это мило! Какъ я могъ тебѣ помѣшать, если былъ совсѣмъ на другой сторонѣ?

— А вотъ какъ. Увидѣлъ я — большущее стадо гусей сѣло за кустъ. Подобрался близко, смотрю сквозь вѣтви: ходятъ кучно, положить можно не одного. Сталъ просовывать ружье, только вдругъ вы какъ — разъ противъ меня на здѣшней сторонѣ — бацъ, бацъ! Гуси и поднялись, въ летъ изъ кустовъ было нельзя; такъ и улетѣли. Экая досада была! Не повѣрите, — слезы проступили!

— Чѣмъ же я, Абрамъ, виноватъ? я стрѣлялъ по бекасамъ и вовсе не зналъ, что ты подъ гусями.

— Конечно не знали, грѣхъ ужъ такой; невзначай досадили; ну, да и я же двумъ здѣшнимъ охотникамъ насолилъ.

— Какъ насолилъ?

— Иду, знаете, лощиной такой. Ужъ гусь, да пара утокъ были убиты у меня. Иду, да посматриваю на отпесокъ (мысомъ такимъ вдался въ Вычегду): нѣтъ-ли, думаю гусей? Пристаютъ они на этакихъ мѣстахъ. Впереди меня горбъ. Вдругъ откуда ни возьмись тройка пилохвостовъ — прямехонько на меня такъ и дерутъ; я впоперечь — бацъ но одному! — скатился; бацъ по другому — лежитъ; а изъ-за горба-то, саженяхъ въ сорока отъ меня, какъ оболоко, гуси и поднялись. Вижу — и два охотника встаютъ: Пашка, да Ванька Коданевъ; рожи вытянулись длинныя такія, постныя. Ну, говорятъ, Абрамъ, какъ же ты насъ обидѣлъ: — съ полдёнъ, говорятъ, подъ гусями лежимъ; а ты, нако-поди, спугнулъ». — Да чорта ли же вы тутъ дѣлали? отчего не стрѣляли? спрашиваю. — Мы, говоритъ, все ждали, чтобы потруднѣе сошлись; а тутъ вдругъ тебя и выдернуло! — Коли ждали, молъ, такъ сами виноваты; стрѣляли бы, благо подобрались такъ близко. А они къ гусямъ-то были саженъ въ десять. Ужъ бранили меня, бранили…

— Еще бы не бранить! Вѣдь ты досадовалъ же на меня…

— Дѣло понятное! я много съ ними и разговаривать не сталъ, скорѣе прочь; еще въ задоръ войдутъ, пожалуй, по загривку наудятъ. А гуси-то перелетѣли съ версту и опустились на песокъ. Мѣсто я запримѣтилъ и и подобрался къ нимъ ловко: пару положилъ. Одного по сидячимъ, да на подъемѣ одного.

— Отчего же охотники не подбирались къ перемѣстившемуся стаду? По всѣмъ правамъ это имъ слѣдовало бы? спросилъ Александръ Ивановичъ Абрама.

— Да они, какъ ругались со мной, такъ и не замѣтили, что гуси сѣли. А я что за дуракъ, чтобы сказать имъ?… Самъ, батюшка, охотникъ.

— И то дѣло. Теперь ваша очередь разсказывать намъ о своихъ подвигахъ въ сегодняшнее поле, — обратился ко мнѣ В.

Я передалъ послѣдовательно все, что уже извѣстно читателю изъ предыдущихъ страницъ.

Между тѣмъ уха поспѣла. Мы усѣлись кругомъ котелка и начали ужинать.

— А водочки по чапорухѣ, вѣдь слѣдуетъ? спросилъ Александръ Ивановичъ.

— Подобаетъ — для возбужденія аппетита и подкрѣпленія силъ! отвѣчалъ я.

Добыли изъ погребца флягу и, пропустивши по стаканчику, передали Абраму.

— Пошла душа въ рай! проговорилъ онъ, выпивая свою порцію.

Принялись за ужинъ. Уха показаласъ для всѣхъ удивительно вкусною; молча углубились мы въ опорожниваніе котелка.

А надъ нами и кругомъ стояла глухая, темная, тихая ночь. Ни звука, ни движенія, ни малѣйшаго шороха, ни на землѣ, ни на водѣ, ни на лѣсу, ни въ воздухѣ.

Много ночей на разныхъ широтахъ Россіи проводилъ я подъ открытымъ небомъ, но не запомню я такой страшной мертвенности, такого полнаго отсутствія жизни, какое было въ этотъ разъ. Въ самыхъ дикихъ мѣстахъ, въ глухую полночь, когда погружается въ сонъ вся природа, хоть какой-нибудь неясный, неопредѣленный звукъ, откуда-то доносившійся, — жужжаніе ночной бабочки или жука, глухой гулъ въ лѣсу отъ крика далекаго полуночника, трескъ лопнувшей коры на деревѣ, шорохъ мыши въ кустѣ или тихій всплескъ рыбы, — что-нибудь да изобличало живыя силы; а здѣсь все было мертво какъ въ могилѣ; казалось вся природа перешла въ непробудное оцѣпенѣніе…

XI.

— Здѣсь встрѣтилась мнѣ удивительно знакомая мѣстность, Абрамъ, — сказалъ я, развалясь передъ тлѣющими угольками, послѣ совершеннаго удовлетворенія аппетита ухою.

— Кое мѣсто? спросилъ тотъ, старательно обчищая голову леща.

— Да вонъ тамъ, за логомъ, на выходѣ къ Вычегдѣ, съ горба: за рѣкою ровъ, на крутоярѣ этого рва береза, а подъ ней избушка маленькая…

— А, знаю, знаю! Этакое мѣсто, какъ изъ рѣпки вырѣзанное — похожее, есть на Шекснѣ близь села Разваляева, гдѣ вы жили маленькій, годовъ шести; вотъ оно вамъ и памятно.

— А избушка подъ березой? И она что-то мнѣ мерещится.

— А избушка подъ березой такая же была и тамъ у рыбака дѣдушки Михея; помните — такой старикъ высокій, сѣдоволосый съ большой плѣшью; еще рыбу къ вамъ на домъ нашивалъ. Дѣдушку Михея я знавалъ хорошо! И — и какой старикъ былъ умный, царство ему небесное!

— Постой, Абрамъ: съ нимъ случилась какая-то исторія, дочь погибла… что-то такое страшное было?

— Да, батюшка, страшное съ нимъ было. Исторію эту я знаю всю до ноготка.

— Разскажи, Абрамъ, пожалуста; мнѣ помнится что-то не ясно.

— А вотъ слушайте. Дѣдушка Михей былъ крѣпостной помѣщика Н. Старикъ онъ былъ суровый, умный, уважаемый старикъ, при разваляевскомъ приходѣ старостой церковнымъ двѣнадцать годовъ служилъ. Остался онъ бобылемъ, выстроилъ по близости села хату, поселился въ ней съ дочкой и началъ рыбачить. Дочка его, Анна Михеевна, волга была дѣвка: полная, высокая, бѣлая, статная, идетъ, точно лебедь плыветъ; изо всего села дѣвка! Этакихъ хорошихъ дѣвокъ я ни допрежъ, ни послѣ не видывалъ, да кажись и не увидишь никогда. На рѣчахъ умница, въ хозяйствѣ рачивая, старательная; знатная была дѣвка! Жениховъ куча сватались и съ воли было много; да за вольныхъ выходить и думать было нечего: баринъ не позволилъбы; ну, а за своихъ не хотѣлось ей что-ли, или по сердцу не приходился ни одинъ, не знаю ужъ; только не торопилась она замужъ. Такъ старикъ съ дочкой и жили, ни о чемъ не тужили, хорошо и покойно. Онъ ѣздилъ на рѣку ловить рыбу переметами, самоловами и канатами; она мастерица была мережи вязать, плиски сучить, во всемъ была правой рукой отцу, подмогой доброй.

У Н. лакей былъ Семенъ, дѣтина ражій, съ лоскомъ. Грубое слово сказалъ онъ своему барину что-ли, или тамъ проступокъ какой сдѣлалъ, только сослалъ его Н. на Разваляево за какую-то провинность. Семенъ поселился у своихъ сродственниковъ, началъ себѣ жить да поживать, да къ дѣдушкѣ Михею частенько похаживать. Вишь, Анна крѣпко пришла ему по сердцу, онъ и сталъ увиваться около дѣвушки, какъ хмѣль около тычинки. А про Анну опять же ничего нельзя сказать было такого, чтобъ въ чемъ видно было ея согласье съ Семеномъ; держала она себя поодаль и особой ласки къ нему не оказывала. Не то, чтобъ онъ ей претилъ очень, да и любъ видно особенно не былъ, а такъ, что называется, «и милъ, да не по сердцу, и хорошъ да не по любѣ». Прошло у нихъ многонько времени ни въ томъ, ни въ семъ. Семенъ сильно врѣзался въ дѣвку и исхудалъ. Пошло сватовство. Дѣдушка Михей не прочь, а Анна сказала: «какъ хочетъ батюшка». Написали къ барину. Н. въ тѣ поры въ Питерѣ былъ, кружился тамъ, говорятъ, въ мотовствѣ, отвѣта никакого не далъ; написали вдругорядь, опять никакого отвѣта нѣтъ. Староста поѣхалъ въ Питеръ съ оброкомъ къ барину; съ нимъ приказали. Возвратился; говоритъ, самъ будетъ въ разваляевскую усадьбу. Вы усадьбу-то помните? Домина ужастеннѣйшій былъ, двухъ-этажный, со столбами и съ балхономъ.

— Чуть-чуть припомню; она послѣ сгорѣла, кажется.

— Сгорѣла. Ну, вотъ пріѣхалъ баринъ. Время было великимъ постомъ, поостань пути. Пріѣхалъ, да сразу же и закутилъ. Ухо былъ человѣкъ!.. Кличъ подалъ сельскимъ бабамъ и дѣвкамъ, цѣлую вотчину ихъ созвалъ и пошла изба по горницѣ: пѣсни, скачъ, плясъ, гамъ, крикъ, дымъ коромысломъ въ домѣ. Въ это время къ нему и приступу не было; знали ужъ, и дѣдушка Михей зналъ тоже, не смѣлъ просить, пока не устоится, въ разумъ свой, значитъ, не войдетъ. Чрезъ недѣлю времени оправился, — и пошелъ по селу шляться каждый вечеръ, ради здоровья. Въ тѣ-поры и мнѣ не однажды доводилось его встрѣчать, годовъ четырнадцати ужъ я былъ, помню его хорошо: попадется во тмѣ перекрестишься; такой былъ красавецъ писаный помеломъ изъ лахани! Высокій, черный, рябой, носъ горбатый и вострый, какъ у волжской расшивы. И овороватый же онъ былъ человѣкъ, большой обидчикъ и придира. Какъ теперь помню, какъ онъ медвѣжатниковъ проучилъ. Видите-ли, два нижегородца на Разваляево пришли съ ручными медвѣдями. Село сбѣжалось смотрѣть; особо бабы и мальчишки по глупости своей большое удовольствіе находятъ позѣвать на медвѣдя, тащатъ вожакамъ печенаго и варенаго, масла и яицъ, всячины. Такъ было и о ту пору: бабья и ребятишекъ куча набралось около медвѣдей. Началось преставленье: стали показывать, какъ малые ребята горохъ воруютъ, какъ красныя дѣвицы передъ зеркаломъ сидятъ одѣваются, чистою водицею умываются, алыми румянами натираются; какъ старыя старухи и бѣлолицы молодухи на барщину идутъ хромаючи, а съ барщины — припѣваючи, — а медвѣдь все это выдѣлываетъ: на барщину идетъ, — подпирается палкой, ногу волочитъ, прихрамываетъ; а съ барщины бѣгомъ, въ припрыжку… Вдругъ откуда ни возьмись на это самое мѣсто Н. «Вы, говоритъ вожакамъ, что за народъ такой? Вы, говоритъ, какъ смѣете крестьянъ моихъ смущать, да вмѣстѣ съ ними надъ барщиною потѣшаться? Я, говоритъ, покажу вамъ, какъ ходить на барщину! Эй! берите, говоритъ, ихъ, да въ хлѣвъ; да сейчасъ дать знать становому и исправнику; надо проучить хорошенько этихъ негодяевъ. Тѣ въ ноги. Батюшко, говорятъ, помилуй! Мы твоей чести обижать не хотѣли; отпусти ты насъ Христа-ради! сей часъ уйдемъ изъ села вонъ. — Э, нѣтъ, говоритъ, други любезные! я вамъ дамъ себя знать, вы у меня дешево не раздѣлаетесь! Въ хлѣвъ, говоритъ, ихъ, да медвѣдей отобрать, да сейчасъ къ становому. Взвыли бѣдняги мужики: — „возьми, говорятъ, съ насъ что хочешь, только отпусти!“ Ну, онъ ихъ и облупилъ же: какія деньжонки были, полотнишки, даже масло-то, яйца-то, все обобралъ, бездушникъ, и чистехонькихъ изъ села вонъ прогналъ. А дѣло-то ихъ бѣдное, промыселъ этотъ самый горькій: хоть и съ медвѣдями, а все равно, что нищіе, по міру же ходятъ, по копѣйкамъ да по грошамъ сбираютъ, во всю зиму-то какихъ-нибудь по полусотнѣ рублишковъ наколотятъ, и тѣ для оброка. Онъ этимъ не сжалился: выпотрошилъ у бѣднягъ карманы и прогналъ. Вотъ каковъ былъ сахаръ медовичъ!

— Помилуй, Абрамъ, да вѣдь это чортъ знаетъ что такое! Ну, пусть посылаетъ за становымъ, — противозаконнаго тутъ нѣтъ ничего, замѣтилъ Александръ Ивановичъ.

— Эхъ, батюшка! вы это по нынѣшнему говорите, а въ тѣ годы было не то; пріѣхалъ бы становой, стали бы орать два голоса вмѣсто одного и еще больше бы вожаковъ настращали; такъ лучше отступиться отъ грѣха.

— Опять весной съ мужиками охотниками какія штуки выкидывалъ. Мѣста около Разваляева привольныя; утки въ водополицу тьма-тьмущая, а все держатся около полей. Вотъ, крестьяне, у кого ружьишки есть немудрыя, и позалягутъ съ вечера въ межи; особо передъ праздникомъ, когда дичинки-то и для кашицы, и для жарковца хочется. На ночь вся утка сплывается къ берегамъ на старую жниву кормиться; охотники и дожидаются, пока вплоть до дула налѣзетъ утки по десятку, чтобъ однимъ выстрѣломъ положить нѣсколько паръ. Какъ только провѣдаетъ Н., что мужички по межамъ разлеглись на сторожку утокъ, и отправится въ поле съ собакой. Песъ у него былъ лягавый страшной величины, Ерусланомъ кликали. Выйдетъ баринъ на самую середину поля, схватитъ своего Еруслана за шиворотокъ и давай вздувать нагайкой; а горло-то у того было, какъ кадка, и заоретъ; а онъ его нагайкой-то еще больше, а тотъ еще пуще; утки и взлетятъ со всѣхъ мѣстъ, вслѣдъ за ними и охотники начнутъ подниматься съ длинными рожами; а Н. покатывается со смѣху: весело, что начудесилъ.

— Пошелъ дѣдушка Михей поговорить съ бариномъ насчетъ своего дѣла. Тотъ ничего, выслушалъ и, какъ быть слѣдуетъ, разспросилъ обстоятельно обо всемъ, потомъ пожелалъ повидать невѣсту, Анну Михевну, значитъ. Привелъ старикъ дочку, баринъ взглянулъ на нее и глаза у него замаслились, какъ у голоднаго волка на лакомый кусокъ. „Хорошо, говоритъ, Михей, я подумаю, еще время не ушло; все, говоритъ, устроимъ; ступайте съ богомъ!“

— Постой, Абрамъ: ты не сказалъ, женатый былъ баринъ-то или холостой? спросилъ Александръ Ивановичъ.

— Былъ женатъ, да жену въ могилу свелъ; милостивая, говорятъ, и добрая была барыня, — въ чахоткѣ сгинула; двое дѣтокъ остались, по пансіонамъ распихалъ; мать старуха была, барыня такая высокая, горбоносая, сухая, точно вяленый судакъ, между своими была строгая, на сусѣдствѣ уважаемая: ту почиталъ и побаивался ее. Пристрастье къ церкви старуха имѣла, стращала имѣнія лишить, такъ онъ у нея былъ постоянно на притужальникѣ, при ней и остерегался… Да дома-то она мало живала: по монастырямъ больше, да у дочери; замужъ была выдана, въ Тверскую губернію за богатаго барина; такъ все больше тамъ проживала; а когда наѣзжала на Разваляево — шелковый при ней дѣлался. Хитеръ, бѣсъ!

— Пашня наступила. Весна въ тотъ годъ была благодать божія: теплая, ясная, тихая. Старуха Н. пріѣхала въ усадьбу къ сыну съ какой-то богомолкой, трясучкой, да съ блаженнымъ странникомъ. Любила, покойница, всѣхъ этихъ божьихъ людей. Пріѣхала и появилась въ домѣ неугасимая лампадка; а самъ къ хозяйству усердный такой сдѣлался: съ утра до вечера въ полѣ. Дѣдушка Михей къ старухѣ опять насчетъ своей просьбы. Та на отрѣзъ сказала: не мое дѣло; сынъ всѣмъ у меня завѣдываетъ, къ нему ступай; я, говоритъ, ни во что сама не вступаюсь! Такъ старикъ не причемъ опять и остался. А Семенъ все больше и больше любитъ дѣвку, все худалъ и сохъ. Анна же, какъ пташечка, распѣвала себѣ пѣсенки, и по праздникамъ весело водила хороводъ, ни о чемъ не горюючи; да и горевать-то, правда, было не о чемъ: на счетъ замужества отецъ больше хотѣлъ, а ей до Семена, кажись, и дѣла никакого не было; значитъ все шло по пути, и дѣвка жила во всемъ своемъ желаньи.

— Баринъ же тѣмъ временемъ на Анну тоню сталъ закидывать; смущалъ ее подарками, подсылалъ Микитиху (старуха такая на селѣ жила, семьдесятъ ужъ ей было, а еще козыремъ смотрѣла, старая вѣдьма, и всѣми этими дѣлами мастерица была заправлять); дѣвка не поддавалась, не шла ни на какія приманки, потому, значитъ, на чести хотѣлось ей жить и худой славы про себя не прокладывать. Барина это сильно занозило; давай онъ дѣломъ вертѣть круто. Семена отослалъ въ другую усадьбу на жительство, а дѣдушкѣ Михею объявилъ, что беретъ онъ его и съ дочкою во дворъ. Такъ бы это дѣло и было, еслибъ не старуха Н. Пришелъ къ ней дѣдушка Михей и сталъ просить милости. — „Чѣмъ я, говоритъ, сударыня, прогнѣвилъ барина? Какой я работникъ во дворѣ, коли кости отъ старости въ тѣлѣ совсѣмъ порасхлябались и скрипѣть начали? Помилуйте, говоритъ, матушка, заставьте за себя Бога молить…“ ну, и такъ упросилъ старуху; она сказала: „хорошо!“ а ужь коли сказала это, значитъ и будетъ такъ. Ушолъ Михей. Старуха призвала сына и такъ на него, говорятъ, зыкнула, что тотъ сразу осѣлъ; блѣдный отъ нея вышелъ, точно въ холодной водѣ выкупался; однакожъ намѣренія своего на счетъ Анны не оставилъ, только другимъ манеромъ дѣло повелъ. Прикинулся мелкимъ бѣсомъ и давай за дѣвкою ухаживать: пойдетъ-ли на охоту или въ поле, старается съ ней встрѣтиться, и какъ будто это невзначай; при встрѣчѣ ласковое слово ей скажетъ, пошутитъ весело, и та ничего, остановится съ нимъ, пошутитъ и посмѣется: дѣвка была бой, развеселая дѣвка, нисколько не застѣнчивая.

— Поразъ поѣхали мы съ дѣдушкой Михеемъ переметы кидать, и Анна была съ нами. Дѣдушка сидѣлъ на кормѣ, я подсаживалъ червяковъ на крючья, Анна была въ веслахъ. Только это мы уставились на рѣкѣ, а дѣдушка Михей спустилъ первый камень, — изъ-за мыса показалась шлюпочка. Лодочка была такая раскрашенная, маленькая; въ ней все разваляевскій баринъ и ѣздилъ. На кормѣ правитъ прикащикъ его Давидъ Ипатычъ (тоже кровопійца былъ покойникъ, не тѣмъ будь помянутъ, царство ему небесное!), въ веслахъ гребетъ молодой лакей Андрюха, а самъ сидитъ посереди лодки, точно гагара длинную-то шею свою вытянулъ. Поровнялся онъ съ нами и закричалъ Михею: „Богъ помощь, ловъ на рыбу!“ Михей снялъ шляпу и поклонился, Анна тоже поклонилась. Въ это самое время изъ бичевника съ берегу вдругъ поднялась тетерѣка: барскія собаки должно быть ее сполохнули, по берегу бѣжали; поднялась и потянула на ту сторону, прямо черезъ наши головы. Н. вскинулъ ружье и выстрѣлилъ; тетерька кубаремъ скатилась въ нашу лодку, въ ноги дѣдушкѣ Михею. — „Возьми себѣ на кашицу! закричалъ баринъ, — и ѣшь за мое здоровье“. Анна удивилась такому ловкому выстрѣлу и посмотрѣла на Н. таково открыто, во всѣ глаза, потомъ какъ будто что-то хотѣла сказать ему, заикнулась, покраснѣла и ничего не сказала. Проѣхалъ Н., а мы долго еще болтались на рѣкѣ, кидавши переметы, и все дѣдушка Михей подсмѣивался надъ Анной; дѣвка вдругъ такая странная сдѣлалась, какъ-будто кто ее ошпарилъ кипяткомъ: безпрестанно задумывается, гребетъ не тѣмъ весломъ, какимъ нужно, переметъ спутала, поднаплавицу не сбросила съ лодки, такъ что ужъ подъ конецъ дѣдушка Михей закричалъ на нее: „что ты, говоритъ, чѣмъ думаешь-то?“ Ну, она послѣ этихъ словъ какъ бы и очнулась ненадолго, а потомъ опять въ думу впала…

— Послушай, Абрамъ, — неужели ты думаешь, что Анна полюбила Н. именно съ той минуты, какъ тетерька свалилась въ лодку къ Михею? спросилъ я.

— А то какъ же? Знамо дѣло съ той самой минуты. Злаго народу, батюшка, много на бѣломъ свѣтѣ. Иные сухоту пущаютъ на платно: кто найдетъ платно, у того и сухота на сердцѣ заведется; иные на цвѣтокъ, на вѣточку черемуховую; есть такіе, которые наговоръ дѣлаютъ на рыбу, на хлѣбъ, на воду, а всего дѣйствительнѣе на птицу. По всему видно, не спроста свалилась эта тетерька въ Михееву лодку…

— Если не спроста, Абрамъ, прервалъ Александръ Ивановичъ, — то всего вѣроятнѣе приключиться сухотѣ у дѣдушки Михея, потому что тетерька упала къ нему въ ноги, а не къ Аннѣ?

— Да ужъ вы тамъ какъ ни разсуждайте, а притча въ томъ, что съ той самой минуты дѣвка сильно начала отыскать сердцемъ по Н. И вскорѣ стали говорить въ народѣ, что она къ нему по вечерамъ похаживаетъ, что у нихъ ужъ завелись шуры-муры, и что дѣдушку Михея обо всемъ этомъ скорбь беретъ непроходимая. Прошло лѣто и осень прошла; по зимѣ еще виднѣе всѣмъ стало, какъ Анна ходитъ къ барину и цѣлыя ночи съ нимъ проводитъ. И какъ-же она измѣнилась! Узнать ее трудно было супротивъ прежняго: такъ спала она съ лица! Худая стала, блѣдная, рѣчи все такія печальныя, а иной разъ и совсѣмъ отъ нея никакихъ рѣчей не добьешься. Въ церковь перестала ходить, нигдѣ въ народѣ не показывалась; на посидѣлкахъ во всю зиму не видали ее ни разу; совсѣмъ отлученной какой-то сдѣлалась. Съ весной, замѣтно стало что Аннѣ въ тѣлѣ спорынью богъ даетъ, забеременѣла, значитъ. Какъ только узналъ это Н., началъ ее отъ себя отваживать; говорятъ, гонялъ даже, и одинъ разъ Еруслана своего науськнулъ на нее: тотъ укусилъ ее въ ногу. Черствый былъ человѣкъ! чай, на томъ свѣтѣ сидитъ теперь у чорта въ сибиркѣ. Анна же, на погибель свою, привязалась къ нему всѣмъ своимъ помышленіемъ, души своей не чаяла, простаивала на пролетъ ночи у его крыльца, да подъ окномъ.

— Какъ теперь помню, около ильина дни было дѣло Встрѣтилъ я Анну, — идетъ утромъ рано отъ барина. Поздоровался я съ ней, окликалъ было ее, хотѣлъ спросить что-то о дѣдушкѣ Михеѣ: старика давно почему-то не видать было, но она ничего мнѣ не сказала, не поклонилась даже, только посмотрѣла на меня, и посмотрѣла-то таково не хорошо, таково дико. Послѣ слышно было, что въ это самое утро Н. Анну сильно чѣмъ-то обидѣлъ, потаскушкой назвалъ, прогналъ и настрого запретилъ людямъ пускать къ себѣ; сказалъ, чтобъ ни подъ какимъ видомъ нога ея на дворѣ барскомъ не была, чтобъ она и на глаза ему нигдѣ не смѣла показываться.

— Дни три спустя послѣ этого, бѣгутъ мальчишки съ рѣки и кричатъ благимъ матомъ; вслѣдъ за мальчишками бабы что-то защебетали — смотрю и много народу взбузыкалось, и всѣ бросились, что было мочи къ Шекснѣ; побѣжалъ и я. Прибѣжалъ къ перевозу, вижу — большая толпа народу собралась подъ горой; шумятъ, иные бѣгаютъ около берега, да въ трехъ лодкахъ разъѣзжаютъ по рѣкѣ, а Петро, Пятелинъ сынъ (удалой такой былъ дѣтина на Разваляевѣ, отлично плавалъ и нырялъ), спускается, около плота въ воду. Спрашиваю, что такое случилось, утонулъ что-ли кто? Говорятъ, Анна Михеева утопилась! Какъ такъ утопилась? — „А такъ, бросилась съ плота, да и утопилась; ребята видѣли.“ — Что за оказія! а дѣдушка Михей гдѣ? — „А дѣдушка Михей, говорятъ, вонъ тамъ, на плоту“. Прибѣжалъ я туда; дѣдушка Михей стоитъ на плоту, а противъ него безперечь ныряетъ въ воду Петро. Дѣдушка Михей проситъ его, чтобъ онъ всѣ силы свои употребилъ, сыскалъ Анну, проситъ и тутъ же указываетъ, какъ по струѣ тѣло надо искать, а у самого голосъ такой ровный, такой твердый и покойный голосъ, не воетъ и не стонетъ, только лицо поблѣднѣло очень, бѣлое сдѣлалось, какъ писчая бумага, да на рѣсницѣ крупная, крупная слеза дрожитъ.

— Долго искали Анну, и невода закидывали, но никакимъ способомъ не могли попасть на тѣло. Одинъ разъ тащили было въ неводѣ что-то тяжелое, думали, что это она; подтащили къ берегу — пусто; одна только свѣтленькая-пресвѣтленькая сорожечка запуталась было въ чучѣ, да пробилась сквозь ячею и нырнула въ воду. Бабы плели, что это ея душенька была, простилась со свѣтомъ и обратилась опять въ рѣку, гдѣ судилъ ей

Господь пробыть до тѣхъ поръ, пока грѣхи ея тяжкія не омоются.

— Уже вечеромъ поздо разошелся весь народъ по домамъ; одинъ только дѣдушка Михей остался на рѣкѣ. Сѣлъ, сердечный, на плоту, опустилъ голову свою сѣдую на локотки и все смотрѣлъ на воду, на то самое мѣсто, гдѣ утонула Анна. Такъ онъ просидѣлъ всю ночь и весь другой день, и опять всю ночь, и просидѣлъ бы можетъ еще долго, глазъ на спускаючи съ воды, еслибъ его не увели домой…

— А что же, Абрамъ, Н.-то? неужели его совѣсть не мучила? спросилъ Александръ Ивановичъ.

— Захотѣли! Нашли у человѣка совѣсть. Когда ему сказали — Анна утопилась, нисколько злое его сердце не скрянулось, только промычалъ: „утопилась? А! ну, ладно, туда ей и дорога“, взялъ ружье, мызгнулъ Еруслану и пошелъ на охоту; вотъ вамъ и вся совѣсть.

— А послѣ-то, Абрамъ, неужели онъ никогда объ ней не вспомянулъ? допытывался В.

— А вотъ слушайте до чего дойдетъ. Недѣлю спустя послѣ этого поѣхалъ Н. въ городъ. Дорога туда шла черезъ Веригино: большое такое село въ сѣрока верстахъ отъ Разваляева, ниже по Шекснѣ стоитъ. День былъ дождливый и холодный. Проѣзжаетъ Н. селомъ Веригинымъ и видитъ у Старостина крыльца два тарантаса стоятъ. Спрашиваетъ: „кто здѣсь такой?“ Говорятъ, исправникъ, становой, стряпчій, лекарь, — временное отдѣленіе, значитъ. Все это люди свои Н., пріятели закадычные; приворотилъ. Входитъ въ избу, а тамъ пиръ горой: всѣ ужъ подъ порядочнымъ хмѣлькомъ; особо исправникъ да становой молодцы были выпить; какъ, бывало, съѣдутся, такъ ужъ каждый разъ какъ стельки и накатятся. Исправникъ былъ такой высокій, тучный, обрюзглый, плѣшь у него сіяла, какъ солнце, говорилъ онъ обыкновенно громко и слюнами при этомъ брызгалъ, и носомъ присвистывалъ. А становой низенькій, рыженькій; волосы у него были коротко выстрижены и стояли на головѣ щетинкой; глаза такіе большіе, сѣрые и всегда гноились; въ рѣчи былъ частоплетъ и заика; пятаго слова ужъ у него бывало никогда не поймешь: заикается, губу нижнюю вытянетъ, глазами поведетъ, хлебнетъ водки и ужъ тогда только справится, будетъ говорить порядкомъ, а потомъ опять на пятомъ словѣ заикнется, опять за водку; все такъ и пробавляется бывало. Исправникъ со становымъ, когда выпимши, превеселые люди дѣлались и большой руки проказники. Помню я, какъ-то были они въ Разваляевѣ на слѣдствѣ, порубку кажется свидѣтельствовали. Иду я, знаете, полемъ; вижу на одной лошади два человѣка ѣдутъ верхомъ. Лошаденка такая тощая, одеръ-одромъ, едва двигаетъ ноги; а они-то ее хлещутъ по чемъ ни попало. Кто бы это, думаю? Кажется не изъ сельскихъ, по барски одѣты? А это пьяные исправникъ со становымъ! И какъ же угораздило ихъ усѣсться: одинъ, исправникъ-то, какъ и слѣдуетъ быть, лицомъ впередъ, къ головѣ, а становой-то лицомъ къ хвосту, держится за него одной рукой, а другой клячу-то такъ и наяриваетъ, такъ и наяриваетъ. Повстрѣчался я съ ними, не могъ утерпѣть, покатился со смѣху; а исправникъ кричитъ: „что ты, дуракъ, смѣешься?“ Ну, и зѣло же они оба тогда были! — Вотъ хорошо. Входитъ Н. въ избу. На столѣ самоваръ бурлитъ, исправникъ со стряпчимъ пунштъ распиваютъ. Становой со своимъ письмоводителемъ да съ лекаремъ въ карты задуваются. Лекарь этотъ былъ изъ нѣмцевъ. Я и его хорошо помню: на низенькихъ ножкахъ, такой пузатенькой человѣчикъ, въ бѣлыхъ панталонахъ все ходилъ, зеленыя большія очки носилъ, и еще до простокваши съ сахаромъ да съ корицей былъ большой охотникъ. Всѣ встрѣтили Н. съ радостью, какъ дорогаго гостя, съ обниманьемъ, да цѣлованьемъ, и сейчасъ же пуншту крѣпкаго ему закатили. Вотъ и пошли у нихъ лясы да балясы, тары да бары, да дешевые товары; спрашиваютъ разваляевскаго барина: „куда, молъ, ты ѣдешь?“ — Въ городъ, говоритъ; а вы зачѣмъ здѣсь?» — «Да вотъ по дѣлу, говорятъ: утопленницу съ подозрительными признаками прибило на песокъ къ Веригину, такъ слѣдство производить пріѣхали.» — «Утопленницу? спрашиваетъ Н.: — да не моя-ли это дѣвка? прераспутная была, съ недѣлю тому назадъ утопилась въ Разваляевѣ, дайте взглянуть.» — А вотъ, говорятъ, сейчасъ Карлъ Адамычъ будетъ натомить ее, увидите."

— Какъ время-то стояло дождливое, то тѣло съ берегу перенесено было въ избу, — черезъ сѣни отъ той избы, гдѣ времянное отдѣленіе помѣщалось: всѣ и взошли въ нее. Н. вошелъ со стаканомъ пуншту въ рукахъ и съ цыгаркой. Трупъ лежалъ на рогожкѣ, посинѣлый; вздуло его страшнымъ манеромъ, и смрадомъ несло непомѣрно. На лбу была глубокая преглубокая рана: видно она, сердечная, бросимніись въ воду, ударилась съ размаху головой объ тычку. Н. заглянулъ трупу въ лицо и сразу же призналъ Анну: «она, говоритъ, и есть; экъ ее вспучило!» Отошелъ къ сторонѣ, и какъ ни въ чемъ не бывало, сталъ себѣ прихлебывать изъ стакана и покуривать цыгарку, хоть бы бровью шевельнулъ, хоть бы отворотился!.. Только и было, говорятъ, что судорога губы свела на одну минуточку; а то все стоялъ покойно, поглядывалъ себѣ таково равнодушно, прихлебывалъ изъ стакана пунштъ, да цыгару курилъ… Такъ вотъ, батюшка, какой онъ былъ человѣкъ; а вы еще спрашиваете, мучила ли его совѣсть за Анну, да вспомянулъ ли онъ ее когда нибудь!..

— Что же случилось послѣ съ дѣдушкомъ Михеемъ?

— А что? ничего, умеръ съ горя.

— Куда же Н. дѣвался? Живо еще это сокровище? продолжалъ спрашивать В.

— Вотъ про Н.-то, батюшка, что съ нимъ послѣ этого случилось, я подробно разсказать и не умѣю. Знаю только, что года черезъ два послѣ всѣхъ этихъ дѣлъ съ Анною умерла горбоносая старуха, мать его, а потомъ погорѣлъ домъ на Разваляевѣ. Приказчикъ донесъ — отъ божьяго милосердія; бабы же на селѣ плели другія басни: говорили, будто бы, что грѣшная душенька Анны странствовала по ночамъ около дома, что плачъ и стонъ слыхали противъ кабинета, гдѣ, бывало, Анна простаивала цѣлыя ночи. И въ самыхъ покояхъ-то будто бы огни видали въ неуказанное время, верескъ ребенка слышали, старую барыню на колѣняхъ въ образной на молитвѣ замѣчали. Въ домѣ-то послѣ никто не жилъ: пустой стоялъ и окна были заколочены, такъ и плели, что въ немъ чудится. А въ ту ночь, какъ ему погорѣть, — случилось же это, какъ-разъ въ годину по Аннѣ, — видѣли сѣдаго старика, украдкой къ дому пробирался; всѣ подумали на дѣдушку Михея. Потомъ будто бы и Анну видѣли; такъ и положили, что мертвецы домъ сожгли. Старая Ульяна, такая дошлая женщина жила на Разваляевѣ, у кіевскихъ чудотворцевъ семь разъ была, къ соловецкимъ ходила, — она при всѣхъ разсказывала, что собственными глазами видѣла, какъ душеньки дѣдушки Михея и Анны во время пожара поднялись въ полымѣ къ небу… И мало-ли чего не болтали, всѣхъ рѣчей не переслушаешь! А инымъ дѣломъ домъ-то и въ самомъ дѣлѣ, сгорѣлъ отъ божья милосердія, потому гроза въ ту ночь была большая. Можетъ и то, что подожгли сами крестьяне изъ своихъ расчетовъ. Н. какъ только услыхалъ, что домъ сгорѣлъ, сейчасъ же прикатилъ на Разваляево, выпустилъ всѣхъ барщинскихъ крестьянъ на оброкъ, усадьбу порѣшилъ и опять возвратился на житье въ Питеръ. Былъ потомъ слухъ, что онъ поступилъ на службу, гдѣ наша земля сходится съ нѣмечиной, въ какіе-то чиновники… Ну, такъ вотъ и былъ слухъ, что онъ тамъ служилъ, и служилъ-то сначала хорошо; а потомъ замѣченъ въ чемъ-то нехорошемъ начальствомъ; нарядили судъ; а Н. возьми да и сбѣги, да и свяжись съ какими-то жуликами, и долго съ ними жилъ онъ, говорятъ, за одно, вмѣстѣ мошенничали; такъ и сгибъ. Такъ про него разсказывали.

— Достойный конецъ такому человѣку! глубокомысленно замѣтилъ В.

XII.

Пора было на ночлегъ. Дрова на нашемъ пожкѣ уже всѣ погорѣли и едва тлѣющія головешки густо подернулись пеленою бѣловатаго пепла. Мѣсяцъ склонялся къ закату: одна рогатая половина его уже спряталась за лѣсъ, другая же выставлялась изъ-за темныхъ елей острымъ клиномъ, какъ сошникъ зырянской косули. Издалека доносилось однообразное трещаніе козодоя и заунывное вабенье зайца въ лапу, первые звуки, нарушившіе тишину глухой, осенней ночи.

— Ишь его косого забираетъ, какіе тоны выводитъ! сказалъ Абрамъ, прислушиваясь къ заячьему вабенью. — Съ полуночи своротило, пойдемте-ка на боковую.

— Ты почему знаешь, что съ полуночи своротило? спросилъ В.

— А, вишь, заяцъ надоланиваетъ въ лапу: это онъ утреннюю зорю бьетъ.

— Будто это заяцъ? Непохоже что-то. Не ошибаешься ли ты, Абрамъ? Птица, можетъ, какая-нибудь? возразилъ опять В.

— Я вамъ говорю — заяцъ. Ужъ это я доподлинно знаю, потому самъ видѣлъ, какъ онъ это выдѣлываетъ. А вотъ какъ и видѣлъ-то: случилось мнѣ быть на тягѣ валюшней въ даниловскомъ уѣздѣ — въ березовыхъ полоскахъ. Только позапоздалъ я, знаете. Ужъ штуки три было у меня убито, пора бы домой, да еще одинъ валюшень леталъ, такъ вздумалось его подождать съ полчасика; стою у густой такой ели, да слушаю, какъ соловушко распѣваетъ. Вдругъ около самого меня: «ва-ва-ва, ва-ва!» и смолкло. Я оглянулся — ничего нѣтъ. Потомъ погодя немного опять заголосило; опять осматриваюсь — опять ничего. А ужъ темненько было, заря потухала и звѣздочки на небѣ рѣденько свѣтились. Минуточку спустя зашабостило что-то въ кустѣ, заяцъ выскочилъ, матерой такой; присѣлъ подлѣ самого меня, поднялъ переднюю лапу, и давай себя колотить по мордѣ, а самъ «ва-ва-ва-ва-ва!» Э, думаю, штукарь; такъ это ты запускаешь такіе тоны! Прежде, знаете, я слыхивалъ часто по зарямъ этотъ голосъ, и, какъ ваше-же теперь дѣло, недоумѣвалъ, чей бы это былъ? А вышло вотъ чей, — заячій. Ну вотъ стою я, не шевелюсь, дожидаюсь, что будетъ дальше. Долго косой вабилъ въ лапу и послѣ каждаго раза въ промежутки станетъ на заднія лапы и прислушивается. Вдругъ другой заяцъ, самка должно быть, выскочила изъ полоски къ этому и давай съ нимъ козлы строить. Бѣгали, бѣгали и легли другъ противъ дружки, какъ щенки, когда розыграются. Въ это самое время откуда ни возьмись лисица, и крадется къ нимъ, и крадется какъ кошка подъ воробьевъ, а у самой глаза-то такъ и сверкаютъ, какъ двѣ огненныя искорки. Одинъ косой увидалъ и шмыгнулъ въ кусты. Другой только приподнялся на заднія лапы, должно быть послушать хотѣлъ, какъ она и сѣла ему на шиворотокъ, да тутъ же въ одну минуту и свернула его…

— Что же ты не стрѣлялъ по лисѣ-то, Абрамъ, коли все это передъ тобою происходило? спросилъ Александръ Ивановичъ.

— Эхъ, батюшка, да вѣдь я же говорю вамъ, что это случилось на тягѣ валюшней, значитъ, ружье было заряжено бекасинникомъ; а бекасинникомъ-то ей ни рожна не подѣлаешь. Да если бы и не бекасинникомъ, не сталъ бы стрѣлять: что занапрасно звѣря губить! Весной лиса клокастая: отеребокъ — отеребкомъ, никуда негодная, не-почто, значитъ, и бить ее.

Забравшись въ баньку и изладивъ на нарахъ постель, мы улеглись на нее всѣ трое въ ловалку. Александръ Иванычъ заснулъ скоро, потомъ захрапѣлъ Абрамъ, затѣмъ и я впалъ въ какое-то полузабытье, въ полусонъ. Мнѣ было отчего-то тяжело и душно, голова горѣла, въ вискахъ стучало и все тѣло какъ-то болѣзненно ныло. Такого состоянія я никогда на себѣ не испытывалъ: меня клонило ко сну, но лишь только я засыпалъ, какъ непомѣрною тяжестью начинало давить грудь, дыханіе становилось труднымъ и, при странномъ замираніи сердца, всего меня невольно прохватывалъ какой-то ужасъ. Я чувствовалъ, что это во снѣ и хотѣлъ пробудиться, но не могъ пошевелить ни рукой, ни ногой, ни языкомъ. Лишь только удавалось мнѣ сбросить съ себя сонъ, снова томительная дремота, снова страшно тяжелое состояніе сна, спираніе дыханія, невыносимо-мучительное страданіе въ сердцѣ и болъ но всемъ тѣлѣ.

Послѣ нѣсколькихъ напрасныхъ попытокъ уснуть здоровымъ крѣпкимъ сномъ, я вышелъ изъ баньки на свѣжій воздухъ, который сейчасъ же оживилъ меня, и я почувствовалъ себя хорошо.

Ночь все еще была очень темна, звѣзды заволокло облаками; только едва замѣтный свѣтъ утренней зари, предвѣстникъ наступающаго дня, протянулся на востокѣ узенькой красноватой ленточкой. По Вычегдѣ въ разныхъ направленіяхъ путешествовали огни, отражаясь въ водѣ длинными мерцающими полосами; ихъ медленное движеніе безъ звука, безъ малѣйшаго шума, среди черной, тихой ночи, представляло изъ себя какое-то чудесное, таинственное явленіе изъ сверхъ-естественнаго міра. Вотъ цѣлый снопъ яркаго пламени тихо ползетъ около того берега рѣки. Свѣтъ его переливами дрожитъ и играетъ на водѣ, длиннымъ столбомъ бѣжитъ на другую сторону и острыми, раскаленными иглами вонзается въ берегъ. Вдругъ крутой поворотъ, часть огня заслонена; противъ него обрисовался черный силуэтъ человѣческой фигуры, на одно мгновеніе, и снова яркій пылающій снопъ, сыплющій милльоны искръ въ черную тьму.

То разъѣзжали рыбаки съ лучемъ: способъ ловли рыбы самый добычливый, общеупотребительный и распространенный между всѣми зырянами.

Но диво-дивное творилось въ воздухѣ. Волны неисчислимыхъ звуковъ неслись на землю, будто шли надъ головою невидимыя дороги, по которымъ путешествовали съ неимовѣрною быстротою несмѣтные полки воздушныхъ странниковъ. Говоръ гусей, свистъ и звонъ крыльевъ несущихся стай утокъ, заунывное курлыканье журавлей, разнородный пискъ куликовъ мѣшался съ пронзительными переливами трубнаго лебединнаго голоса.

Въ невольномъ изумленіи стоялъ я передъ этимъ дивнымъ явленіемъ птичьяго отлета. Никогда не случалось мнѣ быть его свидѣтелемъ. Я вперилъ глаза вверхъ, но, за темнотою ночи, ничего не могъ разглядѣть. Между тѣмъ звуки раздавались все громче и громче; всё плыли и плыли стаи, все гуще становилось ихъ въ воздухѣ, такъ что чувствовалось вѣяніе звенящихъ отъ быстраго полета крыльевъ, какъ будто надъ головою вились и парили духи.

Вдругъ я замѣтилъ въ темнотѣ, почти около самаго меня, неподвижно стоящую человѣческую фигуру. Подхожу — Абрамъ.

— Абрамъ, это ты? что ты тутъ дѣлаешь?

— Слушаю и не могу наслушаться, что это такое дѣлается тамъ! шепотомъ отвѣчалъ онъ, ткнувши въ воздухъ указательнымъ пальцемъ.

— Да давно ли ты здѣсь?

— Да ужъ давно, еще до васъ. Птицы-то, птицы-то сколько! Господи! сродясь такого чуда не видывалъ.

А свистъ, говоръ, шумъ, — какъ будто на разные голоса пѣлъ самъ воздухъ, — все оглушительнѣе и разнороднѣе становился въ вышинѣ.

Въ этомъ общемъ птичьемъ хорѣ голосовъ слышны были звуки, о которыхъ трудно было сказать, къ какой породѣ дичи они относятся: пѣвчія ли то птицы, водяная ли дичь, или кулики, обитатели болотъ и прибрежныхъ песковъ.

Я побѣжалъ въ баньку и началъ толкать разоспавшагося В.

— Александръ Ивановичъ! Александръ Ивановичъ!

— Что вамъ? Дайте поспать.

— Полноте спать, вставайте!

— Зачѣмъ?

— Вставайте, вставайте скорѣй. Пойдемте чудо слушать.

— Какое еще тамъ чудо? Спать хочется.

— Да отстаньте вы съ вашимъ сномъ! Говорятъ, пойдёмте! До сна-ли?

В. поднялся, зѣвнулъ протяжно и громко и наконецъ полѣзъ изъ баньки.

— Эка темень! Какъ рано разбудили! Гдѣ же чудо-то? спросилъ онъ недовольнымъ голосомъ, все еще не приходя совершенно въ себя.

— А вотъ слушайте, что въ небесахъ творится. Это совершенно особый міръ жизни. Слышите-ли, слышите ли, какіе тамъ голоса?

— Э-э! вотъ что! Ну, это валовой отлетъ. Здѣсь въ это время всегда такъ бываетъ.

— Экъ варитъ! экъ тамъ варитъ, точно въ котлѣ! проговорилъ Абрамъ.

— Да и ты здѣсь, Абрамъ! а я тебя и не замѣтилъ. Видалъ-ли ты такой пролетъ? спросилъ его В., уже совершенно отрезвившійся отъ сна.

— Гдѣ, батюшка, видать. И не слыхивалъ даже. Что это, нагонъ что ли?

— Какой нагонъ! Просто дичь съ поморья летитъ въ теплыя страны, холодъ чуетъ!

— Да ужь что-то ее безъ числа много?

— Да потому и много, что птица разная. Вотъ, слышишь-ли точно серебряные позвонки бряцаютъ? Это ржанки летятъ, такія маленькія красивенькія курицы, весною — встрѣчаешь иногда ихъ на поляхъ, по озимямъ.

— Знаю, знаю! сѣменнухи по нашему, сказалъ Абрамъ.

— Ну да, но вашему сѣменнухи, а здѣсь зовутъ ихъ еще ячменниками. Летятъ они всегда большимъ стадомъ на ужасной высотѣ и постоянно при этомъ пищатъ своими серебряными голосками. А чу — и черная утка отправилась съ сѣверныхъ рѣкъ. Слышишь ли свистъ, похожій на то, какъ ребятишки въ глиняныя дудки наигрываютъ? Это ихъ голоса.

— Ну, дичи! ну, дичи! И во снѣ про столько не снилось! Экъ какая пропасть помѣщается ее на матушкѣ землѣ русской! сказалъ въ изумленіи Абрамъ и можетъ быть сказалъ великую истину…

— Дичи много. Мѣста на поморьѣ удивительныя: много тинистыхъ и чистыхъ озеръ, болотъ, трясинъ, разныхъ потныхъ мѣстъ, мшеринъ непроходимыхъ и всякаго приволья, а на отмеляхъ чудные жиры, потому разная птица и любитъ держаться около тѣхъ мѣстъ, продолжалъ Александръ Ивановичъ. Вотъ опять вслушайся-ка, какіе звуки: точь въ точь какъ на водоносѣ ведра поскрипываютъ: это петрули летятъ, маленькія морскія чайки, сущіе, говорятъ, разбойники по своему быстрому полету и ловкости. Ихъ иначе называютъ буревѣстниками, потому что поморье всегда по нимъ предъузнаетъ бурю.

— Да гдѣ же это такое поморье есть, Александръ Ивановичъ? спросилъ Абрамъ.

— А поморьемъ называется вся сторона, которая идетъ по морю отъ Архангельска и дальше туда по Ледовитому океану. Вотъ бы гдѣ, братъ Абрамъ, поохотиться то! Разсказывали мнѣ бывалые люди, что это тамъ за охота! Два раза въ сутки дѣлается въ морѣ приливъ и отливъ. Во время отлива образуются огромнѣйшія отмели, покрытыя гдѣ иломъ, гдѣ пескомъ, со множествомъ лужъ и разныхъ ложбинокъ, по которымъ сбирается на кормежку утки, гуся, лебедя и разныхъ куликовъ и морскихъ птицъ видимо-невидимо. Особо привольно птицѣ по иламъ; потому море во время отлива оставляетъ на иловой отмели морскихъ червячковъ и разную питательную шмару. Чтобы попасть на отмели, нужно съ берега переѣзжать на нихъ черезъ глубину въ лодкѣ. Худо знающему время морскихъ приливовъ и мѣстность отмелей пущаться на эту охоту опасно, — можно поплатиться жизнью: заберешься глубоко въ отмели, застанетъ приливъ, сорветъ съ песку лодку, море начнетъ хлестать убѣгающаго охотника по пятамъ и наконецъ снесетъ въ глубину. Такъ погибло много изъ горяченькихъ. Но между поморами есть много опытныхъ и сметливыхъ охотниковъ, въ случаѣ надо имъ поручить себя; ужъ они знаютъ, какъ поступать, потому цѣлую жизнь обходятся съ моремъ, понимаютъ всѣ его причуды и не выдадутъ товарища. Обыкновенно въ вечерній отливъ, передъ зарей, отправляются на отмели. Выберутъ удобныя мѣста, самыя становища дичи, выкопаютъ ямы и позасядутъ въ нихъ. Птицы по зарѣ налетаетъ несмѣтное количество, особо много наплекой утки морянки, гусей и разнаго вида куликовъ. Стрѣльба приводится все въ летъ больше. У поморъ ружья харчистыя, по горсти пороху засыпаютъ въ зарядъ. Какъ изъ этакой фузеи дохнетъ по летящему стаду, такъ и вырветъ въ немъ окошко. Убитую птицу не сбираютъ до самаго окончанія охоты, до тѣхъ поръ, пока поморецъ не подастъ сигнала, что нора уже съ отмелей убираться на берегъ. Тогда зажигай фонарь, если тихо — лучину, и ужъ съ огнемъ сбирай свою добычу; а ее въ удачный летъ набиваютъ иногда на одно ружье такъ много, что не подъ силу человѣку стащить. Чего, говорятъ, не перечувствуетъ въ этой охотѣ новичекъ-охотникъ: и радость, когда разноголосая дичь близится цѣлымъ облакомъ, и страхъ, когда море стонетъ и реветъ! Помору же дѣла нѣтъ до моря. Чудный народъ эти поморы!..

И за тѣмъ Александръ Ивановичъ началъ Абраму длинный разсказъ о неустрашимости приморскихъ жителей, о ихъ смѣлыхъ поѣздкахъ по промышленнымъ дѣламъ на далекіе острова, о зимовкахъ на Новой Землѣ и охотѣ тамъ на моржей и тюленей, о посѣщеніи промышленниками Калгуева и Вайгача и истребленіи на этихъ островахъ гусей, лебедей, гагъ и утокъ. Много интересныхъ подробностей передалъ въ своемъ разсказѣ В., много и красныхъ словцовъ для эффекта было имъ ввернуто. Онъ видимо подбиралъ свое повѣствованіе въ томъ содержаніи, чтобъ поразить чудесами охотничью любознательность Абрама и не остаться у него въ долгу по розсказнямъ. А тотъ слушалъ и удивлялся, ахалъ и хлопалъ руками…

Между тѣмъ разсвѣло на-бѣло. Красно и широко разлилась заря по небу, заходилъ туманъ по рѣкѣ и озерамъ, а пожни убѣдились инеемъ перваго крѣпкаго осенняго утренника. Мелкая птица провалила; только небольшія станички курохтановъ и зуекъ, то свиваясь клубкомъ, то разсыпаясь сѣтью, мчались въ южныя страны съ неимовѣрною быстротою, какъ будто торопились они изо всѣхъ силъ догнать своихъ улетѣвшихъ товарищей. Огромныя же отдѣльныя вереницы гусей и лебедей видны были во всѣхъ направленіяхъ. Они летѣли на страшной высотѣ стройными трехугольниками, громко перекликаясь между собою.

— Не ѣхать ли домой, Абрамъ? Утреннее поле сегодня не можетъ быть удачно: вся дичь въ отлетѣ, — сказалъ я.

— Тоже и я мекаю; да немного-то походимте.

— Походить, пожалуй, походимъ; да, вѣдь, понапрасну будетъ.

— А кто знаетъ! «На грѣхъ и курица чихнетъ»; можетъ и убьемъ что-нибудь.

Разошлись. Я отправился на вчерашнія мѣста, пронялъ насквозь все болото, гдѣ такъ удачно охотился на бекасовъ и курохтановъ, обошелъ нѣсколько озеръ тинистыхъ и чистыхъ, но не видалъ, что называется, ни пера. Около полдня Абрамъ подалъ голосъ къ домамъ. Онъ также не убилъ ничего; одинъ только Александръ Ивановичъ, бродивши но лѣсу, заполевалъ пару рябчиковъ.

XIII.

На возвратномъ пути разговорились о зырянскихъ преданіяхъ. Александръ Ивановичъ, какъ мѣстный урожденецъ, хорошо знающій Зырянъ, былъ на этотъ разъ нашимъ главнымъ разсказчикомъ.

— Преданіями зырянская жизнь бѣдна, повѣствовалъ онъ. — Одно изъ самыхъ древнихъ, это преданіе о Ягъ-Мортѣ^[8].

— «Ягъ-Мортъ» значитъ «лѣсной человѣкъ». Разсказываютъ объ немъ такъ:

— "Въ самыя отдаленныя времена, когда еще Зыряне были язычниками, появился на берегахъ рѣки Кучи, впадающей въ Ижму, страшный человѣкъ, такой человѣкъ, который если по лѣсу шелъ — руками сосны разводилъ, голосомъ говорилъ — буйный вѣтеръ заглушалъ. Ужасную образину имѣлъ Ягъ-Мортъ: обросшее черными волосами лицо, кровяные глаза и медвѣжья шкура, изъ которой сшита была его верхняя одежда, дѣлали великана похожимъ скорѣй на звѣря, чѣмъ на человѣка. Никто не зналъ откуда пришло на берега Кучи это чудовище. Обыкновенно говорили, что Ягъ-Мортъ выросъ вмѣстѣ съ дремучими лѣсами Запечорья и ему было столько же лѣтъ, сколько и этимъ лѣсамъ. Жилъ онъ одиноко, въ неприступныхъ мѣстахъ, за непроходимыми болотами, и появлялся между зырянскими селеніями только для разбоя и убійствъ.

"Для нападеній своихъ Ягъ-Мортъ выбиралъ темныя ночи, при чемъ поджигалъ деревни, и въ общей суматохѣ пожара безчинствовалъ, сколько того кровожадная душа его хотѣла. Онъ уводилъ женъ и дѣтей, угонялъ скотъ или просто рѣзалъ его на мѣстѣ. Ненависть Ягъ-Морта ко всему живущему доходила до того, что онъ часто безъ всякой надобности убивалъ встрѣчнаго и поперечнаго. Зыряне, выведенные изъ терпѣнія злодѣйствами разбойника, старались всѣми способами извести его. Они начинали ловить его, какъ дикаго звѣря, т. е. строили засады, выкапывали громадныя ямы, — но ничто не помогало. На хитрость Ягъ-Мортъ былъ самъ хитеръ; открытая же схватка съ нимъ была не но плечу робкимъ, мѣшковатымъ

Зырянамъ; во всемъ Запечорьѣ не находилось молодца, который-бы осмѣлился помѣряться съ нимъ силами. Къ тому же Ягъ-Мортъ слылъ въ народѣ великимъ колдуномъ. Оспу, болѣзни всякія, скотскій падежъ, бездождіе, безвѣтріе, лѣсные пожары, — вообще разныя физическія бѣдствія и необыкновенныя явленія природы суевѣрные Зыряне приписывали мрачнымъ волхвованіямъ Ягъ-Морта. Онъ повелѣвалъ стихіями, помрачалъ солнце, луну и звѣзды и, по понятіямъ народа, не было предѣла темному могуществу чародѣя — разбойника, и потому онъ чудесилъ себѣ на полной свободѣ въ мрачныхъ лѣсахъ Запечорья.

"Разъ у старшины одного изъ зырянскихъ селеній пропала безъ вѣсти единственная дочь, красавица Райда. Это была такая дѣвка, какой еще не видывали между Зырянами. Проходитъ день, два, проходитъ цѣлая недѣля — Райды нѣтъ какъ нѣтъ! Мать ея выплакала глаза отъ слезъ, отецъ съ женихомъ своей дочки выходили всѣ ближнія селенія, всѣ лѣса окрестные, но ненашли нигдѣ Райды. Вотъ кликнули кличъ, созвали народъ на совѣтъ, объявили свое горе — и всѣ, отъ стараго до малаго рѣшили общимъ голосомъ, что Райдѣ самой негдѣ потеряться, а что это должно быть дѣло Ягъ-Морта: вѣроятно онъ похитилъ зырянскую красавицу, и увлекъ ее въ свою звѣриную берлогу. А на Ягъ-Морта кого просить будешь? Гдѣ на него судъ найдешь? Погибла Райда! Такъ потолковали, пошумѣли и разошлись по домамъ, не сдѣлавъ ничего путнаго. Но неудовольствовался этимъ рѣшеніемъ удалой женихъ Райды. Онъ съ прочею молодежью, своими товарищами, снова кликнулъ кличъ, взволновалъ все Запечорье, собралъ нѣсколько десятковъ удальцовъ и въ общемъ совѣтѣ положили, во что бы то ни стало отыскать жилище Ягъ-Морта, схватить его живаго или мертваго, извести окаяннаго колдуна или самимъ погибнуть! Составилось ополченіе: ратники вооружились стрѣлами, копьями, пѣшнями, вилами, кто чѣмъ могъ, и двинулись въ походъ сто противъ одного. Хоть ихъ и много было, но не безъ страха ожидали они встрѣчи съ Ягъ-Мортомъ, съ силачемъ разбойникомъ и колдуномъ. Нѣсколько сутокъ прошло въ напрасныхъ поискахъ злодѣя; нигдѣ онъ не попадался Зырянамъ; но они и не думали отступать отъ своего намѣренія; о возвращеніи домой не было и слова. Пошли они на тропу Ягъ-Морта, по направленію къ рѣкѣ Ижмѣ. Долго искали они ее и наконецъ въ темномъ, дремучемъ лѣсу напали на торную дорогу, пробитую чудовищными ножищами колдуна. Зыряне рѣшили, что онъ часто долженъ ходить по этой дорогѣ и засѣли близъ нея, въ густую трущобу лѣса, на угорѣ рѣки Ижмы. Долго-ли, коротко ли таились они въ засадѣ, но вотъ однажды видятъ — Ягъ-Мортъ переходитъ въ бродъ рѣку Ижму, прямехонько противъ того мѣста, гдѣ спрятались товарищи. Тутъ вѣрно не одно зырянское сердце ушло въ пятки и замерло тамъ отъ страха, но отступать было уже поздно; Зыряне, волей или неволей, а должны были сдѣлаться храбрыми, и лишь только Ягъ-Мортъ ступилъ на сухой берегъ — копья, стрѣлы, каменья градомъ посыпались изъ чащи лѣса въ его мохнатую шкуру. Озадаченный первыми ударами, разбойникъ на минуту остановился, но не отступилъ ни шагу… Онъ грознымъ, кровавымъ своимъ взглядомъ искалъ враговъ въ чащѣ лѣса и измѣрялъ пространство, отдѣлявшее его отъ нихъ, — а удары непрерывно сыпались на его грудь и голову, стрѣлы вонзались въ бока и даже въ лицо… Наконецъ взревѣлъ Ягъ-Мортъ, взмахнулъ тяжелой своей палицей, ворвался въ средину нападающихъ и пошелъ косить на-право и на-лѣво. А Зыряне не отступали, окружили его со всѣхъ сторонъ, разили разбойника, кто какъ могъ — и началось страшное побоище! Ягъ-Мортъ долго съ необычайнымъ ожесточеніемъ и силою отбивался отъ многочисленной толпы своихъ противниковъ, палица его размозжила много головъ, многихъ изуродовала на-смерть, но изнемогъ же онъ и самъ; усталость и раны до того его обезсилили, что онъ грохнулся на землю. Тогда товарищи схватили Ягъ-Морта, отсѣкли ему руки, грозили снести и голову, если онъ не откроетъ имъ своего жилища. И вотъ обезоруженный и изуродованный силачъ — колдунъ долженъ былъ покориться волѣ своихъ побѣдителей. Онъ повелъ ихъ далѣе въ самую чащу лѣса, гдѣ въ высокомъ отвѣсномъ берегу рѣки Кучи выкопана была просторная пещера, убѣжище великана Ягъ-Морта. Неподалеку отъ входа въ пещеру, на большой грудѣ разнаго хлама и костей лежалъ полуистлѣвшій трупъ человѣческій… Это были обезображенные остатки нѣкогда прекрасной Райды. Во внутренности пещеры Зыряне нашли множество разной добычи, сложили ее въ кучу и сожгли, а страшный притонъ Ягъ-Морта засыпали землей, забросали каменьями и заклали бревнами. Затѣмъ привели обратно своего плѣнника на то мѣсто, гдѣ съ нимъ бились, отрубили ему голову, въ спину забили осиновый колъ, чтобы еретикъ, по зырянскому повѣрью, не могъ встать изъ мертвыхъ, и закопали трупъ разбойника въ глубокую могилу. Такъ разсказываютъ о Ягъ-Мортѣ между ижемскими Зырянами, — заключилъ Александръ Ивановичъ, — и до сихъ поръ показываютъ тамъ, близь свѣтлой рѣки Кучи, на одинъ курганъ, называя его могилою Ягъ-Морта. Всякій проходящій мимо этого кургана долженъ бросить на него камень, хворостину, или что нибудь, и плюнуть. Это обыкновеніе ведется у ижменцевъ съ незапамятныхъ временъ и обратилось у нихъ въ привычку. Если кто пренебрежетъ этимъ обыкновеніемъ, то тутошные старики какъ разъ осудятъ. «Не видать ему добра, говорятъ они о такомъ человѣкѣ, онъ даже не плюетъ на могилу Ягъ-Морта».

— Объ этомъ курганѣ, продолжалъ В. — много басенъ ходитъ въ народѣ и всѣ онѣ основаны на чертовщинѣ. Старики увѣряютъ, что въ прежнее время въ темныя осеннія ночи запоздалые промышленники встрѣчали тамъ какихъ-то ужасныхъ страшилищъ, видали синеватый огонь, исходящій изъ кургана и часто слыхали страшныя вопли и завыванія. Бабы особенно вѣрятъ этимъ розсказнямъ и боятся подходить близко къ проклятой могилѣ Ягъ-Морта.

— Не знаете вы, Александръ Ивановичъ, повторяется ли басня о Ягъ-Мортѣ въ другихъ мѣстахъ Зыряндіи? спросилъ я.

— Вотъ въ томъ-то и статья, что преданіе объ этомъ господинѣ распространено очень широко: въ верховьяхъ Вычегды есть свой Ягъ-Мортъ, объ томъ разсказывается иначе; на Удорѣ, въ Яренскомъ уѣздѣ, туда къ Мезени — есть свой Ягъ-Мортъ, объ томъ опять своя басня: а отъ Ижмы выше по Печорѣ, около печорскаго погоста — Ягъ-Мортъ просто значитъ лѣсовикъ, т. е. лѣсничій. Тамъ про него и пѣсня колыбельная поется для неугомонныхъ дѣтей:

"Ягъ-Моргъ, ыджыдъ, кыдзь буръ козъ,

"Ягъ-Мортъ сіодъ, кыдзь падь томъ.

"Энъ бордъ, ціо! Ягъ-Мортъ воасъ,

«Кутанъ — бордны — тöнö сёясъ!»

Это значитъ: «Ягъ-Мортъ высокъ какъ большая ель, Ягъ-Мортъ черенъ какъ печной уголь. Не плачь, замолчи! Ягъ-Мортъ придетъ; станешь плакать — съѣстъ!»

— Вѣдь съ чего нибудь да взято это преданіе о Ягъ-Мортѣ? замѣтилъ я.

— Конечно съ какого-нибудь дѣйствительнаго случая: можетъ, въ старину и въ самомъ дѣлѣ былъ какой-нибудь силачъ — бродяга, настращалъ трусливыхъ Зырянъ своими проказами, вотъ оно имъ и памятно! — рѣшилъ Александръ Ивановичъ.

XIV.

Въ это время мы въѣхали въ «Потеряй», въ широкій рукавъ, соединявшій Вычегду съ Сысолой. До Устьсысольска оставалось не болѣе шести верстъ.

— Чу! Зыряне по волчьи развылись! экъ ихъ прорвало! проговорилъ съ досадою Абрамъ, заслышавъ какіе-то дикіе протяжные голоса, похожіе скорѣй на вой и причитанье, чѣмъ на пѣніе.

— Что это такое? Это что-то не похоже на пѣсни, сказалъ я Александру Ивановичу, вслушиваясь въ нестройныя мужскія и женскія завыванья, заглушаемыя по временамъ громкимъ говоромъ.

— А свадьба должно быть! догонимте, любопытное увидимъ, отвѣчалъ В.

Абрамъ поналегъ на весла; я дружно помогалъ ему съ кормы. Лодка быстро понеслась внизъ, разсѣкая на обѣ стороны журчащую воду. Черезъ нѣсколько минутъ, обогнувши Артемьевскій мысъ, мы въѣхали въ Сысолу. Сверху спускалось до десятка зырянскихъ лодокъ, съ разряженнымъ по-праздничному народомъ. Мы примкнули къ нимъ.

Въ самомъ дѣлѣ это была свадьба. Везли невѣсту къ вѣнцу. На лодкѣ жениха шла попойка; на чистенькой новенькой лодочкѣ невѣсты пѣлись прощальныя свадебныя пѣсни съ воемъ и всхлипываньемъ.

Покрытая большимъ бѣлымъ платкомъ, кивая головой направо и налѣво, и нещадно хлопая себя руками по толстымъ лядвеямъ, невѣста пѣла свое слезное слово:

Спасъ и пречистая благословите! (*)

Боже, благослови Полною житницей!

Отецъ, благослови

Полной набирушкой (корзиной) хлѣба!

Небо, благослови

Зеленою травою!

Вода, благослови

Живою рыбой!

Лѣса, благословите

Лѣсною птицей!

(*) Это слезное слово невѣсты въ большомъ ходу между зырянскими свадебными припѣвами, особенно въ печорскомъ краю. Оно поется порусски и не лишено нѣкоторыхъ поэтическихъ уподобленіи, почему мы и приводимъ его здѣсь цѣликомъ.

По-божью я сидѣла

На чистомъ полѣ;

По-людскому сидѣла

На зеленомъ мѣстѣ;

Подъ ногами, какъ сидѣла,

Помостъ былъ…

Большимъ камнемъ сидѣла,

Не двигаясь;

Смолянымъ пнемъ сидѣла,

Не отрывайся!

Охъ! не хотѣла бы я въ вѣкъ

Отрыватися!

Желѣзный ломъ меня бы

Не выворотилъ!

Человѣкъ отцовскій сынъ

На домъ пришелъ:

Его мягкій языкъ

Поднялъ меня!

На горѣ сѣсть —

Осыпается;

На берегъ сѣсть —

Берегъ въ воду ползетъ;

Середь Вычегды сѣсть —

Въ Двину несетъ;

На Двину попасть —

Въ море уплывешь;

Средь моря попасть —

Всю жизнь плавать,

По волнамъ щепкой мыкаться,

Краевъ не видать!

Я надъ омутомъ сижу,

Держусь крѣпко;

Я, какъ ель сижу,

Почернѣвши;

Какъ береза сижу,

Побѣлѣвши;

Какъ осина сижу,

Пожелтѣвши;

Какъ сосна сижу,

Растрепавъ вѣтви.

Ой! сегодняшній день

Молодое дерево согнулось;

А согнувшись оно

Затрещало и сломалось.

Ой! сегодняшній день

Воля дѣвичья прошла:

Красно солнышко —

Воля дѣвичья!

Свадебный поѣздъ привѣтствовалъ насъ очень добродушно. Вообще Зыряне гостепріимны, разговорчивы и ласковы. Насъ подчивали пивомъ и шаньгами (ячменными лепешками на молокѣ). Абрамъ разрѣшилъ даже стаканчикъ водочки, поднесенный ему дружкою. Дружка былъ молодой, красивый и ловкій парень, хорошій промышленникъ и страстный охотникъ. Онъ разсказывалъ намъ много интереснаго объ охотѣ на оленей и выдръ.

Такъ мы среди разговоровъ и пѣсенъ, свадебныхъ причитаній и добросердечнаго угощенія, незамѣтно доплыли до города.

↑ Лямпами въ Зырянской сторонѣ называются простыя лыжи, необитыя оленьей шкурой.
↑ Обойти кругомъ на лыжахъ.
↑ Съ рыжеватостью и просѣдью.
↑ Побочные выходы.
↑ Сдѣлать лыжницу — пройти на лыжахъ по прямой линіи до извѣстнаго пункта.
↑ Постоянная дорога звѣря отъ логовища къ корму.
↑ Такъ зовется въ просгонародьи между Зырянами здѣшній городъ Устьсольскъ.
↑ См. «В. Г. В.» сороковыхъ годовъ, стг. г. Мельникова: «Ягъ-Мортъ». Въ изложеніи преданія мы слѣдуемъ порядку этой статьи, исключая изъ нея поэтическія вольности и исправляя ошибочно переданныя мѣста. Мы имѣли случай провѣрить сказаніе о Ягъ-Мортѣ въ разныхъ углахъ зырянскаго населенія и теперь передаемъ его съ самою точною вѣрностію.

[1] Лямпами въ Зырянской сторонѣ называются простыя лыжи, необитыя оленьей шкурой.

[2] Обойти кругомъ на лыжахъ.

[3] Съ рыжеватостью и просѣдью.

[4] Побочные выходы.

[5] Сдѣлать лыжницу — пройти на лыжахъ по прямой линіи до извѣстнаго пункта.

[6] Постоянная дорога звѣря отъ логовища къ корму.

[7] Такъ зовется въ просгонародьи между Зырянами здѣшній городъ Устьсольскъ.

[8] См. «В. Г. В.» сороковыхъ годовъ, стг. г. Мельникова: «Ягъ-Мортъ». Въ изложеніи преданія мы слѣдуемъ порядку этой статьи, исключая изъ нея поэтическія вольности и исправляя ошибочно переданныя мѣста. Мы имѣли случай провѣрить сказаніе о Ягъ-Мортѣ въ разныхъ углахъ зырянскаго населенія и теперь передаемъ его съ самою точною вѣрностію.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]