(1820—1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдѣева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
VIII.
ЛЮДИ 60-ХЪ ГОДОВЪ.
править
Мы только что разобрали Базарова, примату, первородышъ новаго человѣка, схваченный кистью великаго мастера. Но немного спустя, послѣ появленія этой приматы, широкій приливъ тѣхъ людей, которыхъ она была лучшимъ предвозвѣстникомъ, заставилъ себя чувствовать какъ въ хорошемъ, такъ и въ дурномъ вліяніи. Молодыя силы, всегда честныя въ своихъ стремленіяхъ, пора освободительныхъ преобразованій, всегда возвышающая народной духъ, не могли не отозваться выгодно на нравственномъ состояніи общества; съ другой стороны приливъ людей, выросшихъ въ неблагопріятной обстановкѣ и почувствовавшихъ потребность въ знаніи и болѣе здравыхъ понятій о жизни, не могъ не понизить уровня обращенной преимущественно къ нему литературы, которая должна была приноравливаться къ его средствамъ и вкусамъ, заговорить такимъ языкомъ, популяризировать такія понятія, которыя давно уже были пережиты образованнѣйшимъ меньшинствомъ. Экономическое положеніе прилившаго поколѣнія и встрѣча его съ тѣмъ, которое было до сихъ поръ руководительнымъ, не могло не остаться безъ послѣдствій и выразилось въ сектаторской нетерпимости и подозрительности. Все, что имѣло тѣнь сочувствія къ старому, что пыталось смягчить рѣзкость и крайность, что единой буквой не подходило подъ требованія новаго кодекса, считалось враждебнымъ, безчестнымъ или, по меньшей мѣрѣ, отжившимъ.
Надобно сказать правду, что дошедшая до полнаго разложенія гниль стараго времени и бѣшенство глубоко уязвленнаго отживающаго порядка, естественно вызывали эту нетерпимость. Но мы здѣсь говоримъ о новыхъ людяхъ, и потому останавливаемся на достоинствахъ и недостаткахъ новыхъ, а не старыхъ людей. Недостатокъ и достоинства эти явились какъ необходимое послѣдствіе экономическихъ и другихъ причинъ и весьма естественны, но они были и мы говоримъ о нихъ. Таковы были и нетерпимость и болѣзненная подозрительность ко всему прежнему. Въ критикѣ это направленіе прежде всего отразилось на томъ произведеніи Тургенева, которое пыталось изобразить новаго человѣка. Произведеніе это было заподозрѣно въ желаніи набросить невыгодную тѣнь на новое поколѣніе. Типъ, нами только что разобранный, въ которомъ такими рѣзкими и ясными чертами обрисована сила и трезвость его свѣжаго взгляда, казался недостаточно чистымъ и безукоризненнымъ. Потребовались новые чистѣйшіе образцы — и такіе образцы явились и явились во множествѣ. Въ этихъ образцахъ, которые мы находимъ излишнимъ перечислять, взглядъ опытнаго читателя тотчасъ замѣчаетъ безжизненность, ихъ теоретичность. Видно было, что это не живые образы, выхваченные цѣликомъ изъ жизни, а именно образцы, — примѣрные люди. Мы высказываемъ это вовсе не съ цѣлью сужденія о степени художественности произведеній, а просто какъ фактъ, имѣющій свое значеніе. Этотъ фактъ указываетъ на то, что въ самой жизни еще недостаточно сложились и не обрисовались люди новаго типа, не стали еще полными дѣятелями, и что молодое поколѣніе именно нуждалось въ этихъ новыхъ образцахъ, нуждалось въ указаніи какъ жить, къ чему стремиться, чему подражать; ему не было дѣла до художественной жизненности образцовъ, ему были нужны ясныя и положительныя указанія тѣхъ новыхъ правилъ жизни, по которымъ оно хотѣло устроиться и оно ихъ получало.
Разсмотримъ же эти образцы. Въ нихъ, въ этихъ образцовыхъ «новыхъ людяхъ», какъ называли они себя, поражаетъ страшная самоувѣренность, на которую ни ихъ познанія, ни опытъ, повидимому, но даютъ имъ права. Люди эти воображали, что ими открытъ новый міръ, доселѣ никому не вѣдомый и никѣмъ не замѣченный, что они пролагаютъ новый путь, по которому никто еще не ходилъ. Правила, которыя проповѣдываютъ они, безусловно честны и разумны, но эта проповѣдь дѣлается, доказывается и объясняется съ такими подробностями, какъ будто до тѣхъ поръ не было ни честныхъ людей, ни разумныхъ поступковъ, что возможно только объяснить именно ихъ поучительной цѣлью и уровнемъ читателей, для которыхъ они назначались. Новые люди весьма строги къ себѣ; они регламентируютъ жизнь съ аккуратностью и научностью, достойною нѣмецкихъ филистеровъ и входятъ по этому случаю, въ подробности, вызывающія своею наивностью улыбку; общественныя слабости имъ какъ бы недоступны и единственная ихъ ахиллесова пятка., единственный искусъ, ими не выдержанный — это сигара.
Вообще характеръ этой литературы честный и наивный — напоминаетъ первое движеніе 20 годовъ, когда появились люди, думавшіе добродѣтелью и правдой исправить нравы и истребить зло и образовавшіе съ этой цѣлью союзъ благоденствія.
Люди 20 годовъ, побывавъ во время войны за границей, увлеклись порядками, тамъ введенными. Вновь выступившіе изъ низшей среды, люди 60 годовъ, познакомясь съ нѣкоторыми недоступными дотолѣ для нихъ заграничными сочиненіями, увлеклись ихъ новизною. Разница состояла въ томъ, что первые знали болѣе жизнь, были просвѣщеннѣе и зажиточнѣе, и не нуждались въ тѣхъ элементарныхъ воспитательныхъ свѣдѣніяхъ, которыя оказались необходимыми для послѣднихъ.
Враги такъ называемыхъ «новыхъ людей», говорятъ, что они, какъ и члены общества «всеобщаго благоденствія» въ своихъ цѣляхъ пошли далѣе и за предѣлы правительственнаго дозволенія, но мы не находимъ въ литературѣ никакихъ на это доказательствъ и потому считаемъ излишнимъ отъискивать въ ней черты, подлежащія вѣдѣнію цензорскаго и полицейскаго надзора; но мы хотимъ указать на другую ея особенность.
Какъ ясны и послѣдовательны повидимому ни были правила, которыми руководствовались литературные герои, но видно жизнь не такая простая штука, какою имъ казалась, если самые образцы, въ своихъ измышленныхъ дѣйствіяхъ, далеко расходились съ проповѣдываемыми ими правилами. Такъ напримѣръ Лопуховъ для того, чтобы помочь нравящейся ему дѣвушкѣ вырваться изъ тяжелой семейной обстановки, бросаетъ науку, которой занимался и дѣятельность, къ которой приготовлялъ себя и собственно для ея освобожденія женится на ней какъ будто все его назначеніе было помочь одной дѣвушкѣ вырваться изъ семьи! Такъ въ другой разъ тотъ же Лопуховъ жертвуетъ своимъ дѣломъ для того, чтобы дать своей женѣ возможность выйдти замужъ за любимаго человѣка, (о чемъ мы подробнѣе поговоримъ въ статьѣ о женщинахъ). Въ этомъ случаѣ Лопуховъ дѣйствовалъ какъ какой нибудь князь Гремичъ или графъ Звѣздичь Мардинскаго, которые готовы были весь свѣтъ перевернуть для любимой женщины. Но у Звѣздичей и Гремичей любовь и любовь именно безумная была ихъ спеціальностью, да и для общества не было большой потери, еслибы они дѣйствительно сломали для какой нибудь женщины свою шею. Между тѣмъ у Лопуховыхъ есть дѣла посущественнѣе и они, разсуждающіе о всякомъ своемъ поступкѣ, должны были понять, что жертвовать собою для одной дѣвушки, лишая тѣмъ своей дѣятельности все общество, крайне неразумно. Мы обходимъ молчаніемъ вызывающія часто улыбку приготовленія себя къ дѣятельности какого-то необычайнаго человѣка Рахмѣтова, но его отзывъ о достаточности знакомства съ пятью-шестью существенными сочиненіями (которыя и понять дѣльно нельзя безъ хорошей подготовки), чтобы не имѣть нужды въ другихъ — успѣхи Лопухова, который безъ спеціальныхъ знаній легко получаетъ мѣста и становится распорядителемъ огромнаго завода; его надежды и мечтанія — все это внушаетъ легкость отношенія къ наукѣ, внушаетъ полузнанію или лучше сказать полуневѣжеству ту самоувѣренность, на которую, какъ мы сказали, оно не имѣло права[1].
Дѣйствительная жизнь, къ несчастій, скоро и сурово доказала это.
Слѣдя за новыми людьми по современнымъ литературнымъ источникамъ, мы замѣчаемъ, что по мѣрѣ удаленія отъ эпохи преобразованія самоувѣренность надежды и кругъ дѣятельности новыхъ людей все уменьшались, видно было, что борьба съ старымъ порядкомъ становилась для нихъ все труднѣе и труднѣе — хотя они все еще держались, все давали видъ, что поле сраженія за ними. Но вдругъ въ половинѣ десятилѣтія изъ самой среды этихъ новыхъ людей мы слышимъ стонъ, глухой и мучительный стонъ безвыходнаго отчаянія, стонъ, который можетъ издать только человѣкъ окончательно обезсиленный въ борьбѣ, — разочаровавшійся. во всѣхъ вѣрованіяхъ и убѣжденіяхъ и въ отчаяніи опустившій руки! Мы говоримъ о повѣсти г. Слѣпцова «Трудное время», самомъ талантливомъ и исполненномъ жизненной правды произведеніи поздней литературы и потому остановимся на немъ.
Молодой, довольно образованный землевладѣлецъ Щетининъ и его жена проживаютъ въ деревнѣ, хозяйничаютъ, помогаютъ по мѣрѣ средствъ крестьянамъ, относятся къ нимъ мягко и полагаютъ, что они совершаютъ все, чего можно требовать въ сей юдоли зла и плача отъ либеральныхъ землевладѣльцевъ. Но къ нимъ пріѣзжаетъ отдохнуть на лѣто университетскій товарищъ Щетинина, Рязановъ, занимающійся литературой, и нарушаетъ весь строй и порядокъ ихъ жизни. Совершается это совершенно помимо намѣреній Рязанова. Рязановъ ни во что, повидимому, не вмѣшивается, ни чему не учитъ, но онъ только не можетъ удержаться, чтобы не указывать на непослѣдовательность, которая проявляется въ каждомъ словѣ и дѣйствіи Щетининыхъ; онъ не протестуетъ, но въ каждомъ его словѣ, въ его молчаніи даже, слышится горькая, плохо затаенная насмѣшка; Рязановъ сбиваетъ своихъ хозяевъ съ толку, а между тѣмъ не даетъ никакого совѣта, никакой руководящей нити, за которую бы они могли держаться. Щетининъ, напримѣръ, жалуется на прислугу. Рязановъ говоритъ, что это война двухъ сословій.
"Такъ по твоему хорошей прислуги незачѣмъ и желать. Такъ что ли?
— Отчего же? Желать никому не воспрещается. Можешь желать все, что тебѣ угодно.
— Но ты находишь, что это желаніе безразсудно.
— Нѣтъ. Я нахожу только, что оно немножко оригинально. Это все равно, еслибы пожелать, напримѣръ, чтобы у тебя вдругъ вскочилъ хорошій волдырь на лицѣ, или чтобы ты схватилъ хорошую горячку. Согласись, что это вѣдь было бы оригинальное желаніе!
Щетининъ нанимаетъ плотниковъ, которые пришли къ нему оборванные и Христа ради просили работы. Онъ имъ даетъ плату дороже чѣмъ другіе, а тѣ его надули и изъубыточили рублей на пятьдесятъ. Щетининъ ихъ разбранилъ, но не жалуется. Рязановъ доказываетъ ему, что онъ виноватъ, что бранить ихъ не имѣлъ права, а обязанъ былъ жаловаться, и что прощеніе его есть поощреніе къ плутовству.
--Да развѣ это хорошо жаловаться въ судъ? спрашиваетъ жена.
— А вы находите, что не хорошо? Почему же.
— А потому, что ихъ наказывать будутъ…
Я не знаю…
— Ну такъ что-же съ?
— Какъ, ну такъ что же? — Ихъ посадятъ въ тюрьму… вообще это…
— Можетъ быть и посадятъ. Если увѣщаніе не подѣйствуетъ и мѣрами кротости нельзя будетъ склонить…
— Но вѣдь они бѣдные. Вы забываете… откуда же они возьмутъ пятьдесятъ рублей.
— Ежели наличныхъ денегъ не имѣютъ, то можетъ окажутся движимость, скотъ.
— Ну, и…
— Продадутъ-съ! Что имъ въ зубы-то смотрѣть.
— Да вѣдь это я не знаю что такое… Это варварство!
— Очень можетъ быть-съ.
— Такъ какъ же вы предлагаете такія средства?
— Я никакихъ средствъ не предлагаю, я только напоминаю.
— Что же вы напоминаете?
— Я ему напоминаю его обязанности. Всякое право налагаетъ на человѣка извѣстныя обязанности. Пользуешься правомъ — исполняй и обязанности.
Словомъ, Рязановъ говорилъ, какъ бы говорилъ всякій реакціонеръ, и доказываетъ Щетинину, что его помѣщичій либерализмъ непослѣдователенъ.
Точно также относится онъ и къ затѣямъ молодой помѣщицы. Та говоритъ, что хочетъ затѣять школу. Съ какою же цѣлью? спрашиваетъ онъ. «Странный вопросъ! обыкновенно для чего: это полезно». И скоро? спрашиваетъ онъ. «Я завтра хочу начать. Мнѣ знаете, хотѣлось бы поскорѣе». — То-то не опоздать бы! прибавляетъ Рязановъ.
Молодая женщина, вѣрившая въ Рязанова, добивается его мнѣнія о школѣ.
— Что-жъ я могу думать? отвѣчаетъ онъ. Знаю я теперь, что вамъ хотѣлось завести школу и заведете. Я и буду знать, что вотъ захотѣли — и завели школу. Больше я ничего не знаю, слѣдовательно и думать мнѣ не о чемъ.
— А если я васъ прошу подумать, сказала Марья Николаевна, слегка покраснѣвъ.
— Это еще не резонъ, садясь напротивъ нея отвѣтилъ Рязановъ. Почему школа, для чего школа, зачѣмъ школа, — вѣдь это все неизвѣстно. Вы вѣдь и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу нужно заводить. Вонъ вы говорите — полезно. Ну и прекрасно. Да вѣдь мало ли полезныхъ вещей на свѣтѣ. То же вѣдь и польза-то бываетъ всяческая.
Такъ Марья Николаевна и не добилась отъ него отвѣта.
Разъ Марья Николаевна, желающая добиться отъ него его положительныхъ мнѣній, проситъ его наконецъ не говорить съ ней этимъ тономъ, и Рязановъ объясняетъ нѣсколько почему онъ принялъ его.
— Да вѣдь тонъ… какъ вамъ сказать? Это такая вещь, которая зависитъ не отъ одного желанія.
— Отчего же.
— Да больше, я полагаю, отъ окружающей насъ жизни.
— Вы хотите сказать, что въ этой жизни диссонансы.
— Нѣтъ, я хочу сказать, что тонъ задается жизнью, а мы только подпѣваемъ. Пожалуй, можно и повыше поднять, да что толку? Жизнь сейчасъ и осадитъ.
Это признаніе силы установившейся жизни, весьма знаменательно въ устахъ одного изъ новыхъ людей, которые думали устроить новую жизнь.. Между тѣмъ чрезъ нѣсколько страницъ, тотъ же самый Рязановъ на вопросъ Марьи Николаевны, что же остается дѣлать тому, который видитъ всю неурядицу и противорѣчіе этой жизни — отвѣчаетъ — «остается… остается выдумать, создать новую жизнь, а до тѣхъ поръ»… и онъ махнулъ рукой.
Какъ вамъ это нравится? Безполезно поднять тонъ, потому что жизнь осадитъ — и въ то же время надо создать новую жизнь?… Замѣчательно, что эти слова — суть вмѣстѣ единственныя положительныя слова, высказанныя Рязановымъ во всей повѣсти! Въ нихъ онъ въ первый разъ отступаетъ отъ своего постояннаго ироническаго отрицанія, и какъ нарочно самъ противорѣчитъ себѣ и выказываетъ несостоятельность своего идеала.
Молодая женщина не замѣчаетъ этого противорѣчія; она полагаетъ, что Рязановъ создалъ себѣ такую жизнь и живетъ-ею, и она пристаетъ къ нему, чтобы онъ сказалъ ей, какою жизнью живетъ онъ.
— Напрасно. Не стоитъ! отвѣчаетъ Рязановъ.
— Но почему же?
— А потому, что это и не жизнь, а такъ, чортъ знаетъ что, дребедень такая же, какъ и всѣ прочія.
Марья Николаевна не вѣритъ — и напрасно. Жизнь Рязанова дѣйствительно должна быть безотрадная и мелкая жизнь.
Но отчего же? спрашиваетъ читатель, также какъ спрашивала Марья Николаевна. Гдѣ же эта стройная новая жизнь, жизнь труда и борьбы, разумная положительная жизнь? Гдѣ эти люди, которые по ихъ сказанію умѣли устроить себѣ такую жизнь и другихъ научили жить ею? Гдѣ вся эта жизнь и эти люди, которыхъ такъ долго и настойчиво описывала литература? На это отвѣчаетъ намъ самъ Рязановъ, допрашивающій Марью Николаевну, куда и зачѣмъ она собирается ѣхать изъ деревни.
— Зачѣмъ вамъ хочется туда? Что васъ влечетъ dahin, dahin? Уже не думаете ли вы серьезно, что тамъ растутъ лимоны?
— А знаете ли, въ самомъ дѣлѣ, какъ я представляю себѣ, что такое «тамъ?» отвѣчаетъ молодая женщина. Я всегда воображала, что тамъ, гдѣ-то, живутъ такіе отличные люди, такіе умные и добрые, которые все знаютъ, все разскажутъ, научатъ какъ и что надо дѣлать, помогутъ, пріютятъ всякаго, кто къ нимъ придетъ… однимъ словомъ, хорошіе, хорошіе люди…
— Да, въ раздумья говорилъ Рязановъ, хорошіе, хорошіе люди… Да, были люди. Это правда.
— А теперь?
— И теперь пожалуй еще съ пятокъ наберется.
— Какъ? Отчего такъ мало? Гдѣ же они?
— Гм! Странно какъ вы спрашиваете! Да развѣ они не люди? Развѣ они то же не подвержены разнымъ человѣческимъ слабостямъ? Одни умираютъ, а другіе не умираютъ…
— Такъ что-же?
— Такъ просто погибаютъ.
— Какъ погибаютъ?
— Да такъ вотъ, пропадаетъ — и копчено. Вотъ какъ въ балетахъ: всетанцуетъ, танцуетъ, найдетъ на такое мѣсто — вдругъ хлопъ! — пропалъ.
— Да! подобрались покрупнѣе-то которые, подобрались, разсуждалъ Рязановъ какъ бы самъ съ собою, осталась одна мелкота. Впрочемъ, вы на нее не смотрите, что она мелкота. Это нужды нѣтъ. Она, мелкота-то эта, всѣ дѣла справитъ и всѣ эти артели заведетъ… на законномъ основаніи; они васъ тамъ пріютятъ и всѣ порядки вамъ разскажутъ какъ и что… да впрочемъ сами увидите.
— А вы? съ удивленіемъ спросила Марья Николаевна.
— Н-нѣтъ, я ужъ такъ какъ-нибудь обойдусь собственными средствами.
И Рязановъ такой же худой и жолчный, какимъ пріѣхалъ, отказавшись отъ спокойной деревенской жизни, отъ дружбы и любви прелестной женщины, въ дождь, въ грязь, захвативъ бѣднаго семинариста, желающаго учиться, садится въ телегу и уѣзжаетъ…
Куда, зачѣмъ?
— Да это смотря потому, какъ… вообще въ разныя мѣста, говоритъ онъ, больше къ югу… Онъ, кажется, и самъ не знаетъ, куда и зачѣмъ ѣдетъ!…
Трудно представить себѣ впечатлѣніе болѣе тяжелое, чѣмъ-то, которое оставляетъ по себѣ Рязановъ, такъ полно заканчивающій собою время броженія и надеждъ начала шестидесятыхъ годовъ. Вы видите человѣка, который разбитъ жизнью въ дребезги. Все, во что онъ вѣрилъ, на что надѣялся — разбито до тла, вырвано съ корнемъ; а эти надежды и вѣрованія были не его частныя, личныя, не о себѣ думалъ онъ въ нихъ! Это были надежды и вѣрованія всего поколѣнія. Его горе — не горе старыхъ героевъ, навѣки утратившихъ свою возлюбленную… Какъ ничтожна и жалка та утрата въ сравненіи съ рязановскою. И за то Рязановъ до того подкошенъ этою неудачею, что лично о себѣ и недумаетъ, и когда ему почти навязывается любовь прекрасной, пылкой и энергичной женщины, когда ему стоитъ только сказать слово, протянуть руку за этой любовью — онъ тяжело опускаетъ голову: онъ и ей не вѣритъ, онъ и въ ней видитъ любовь не къ себѣ, а къ идеѣ, которая его обманула и можетъ еще обмануть… Да! Рязановъ иногда выводитъ читателя изъ терпѣнія своимъ грубымъ тономъ, своимъ постояннымъ лаконическимъ, иногда весьма жидкимъ, но всегда сбивающимъ съ толку отрицаніемъ. Но когда дашь себѣ трудъ попристальнѣе вглядѣться въ этого человѣка, то невольно прощаешь ему всѣ его недостатки, ради его великихъ страданій!
Рязановъ человѣкъ недюжинный, онъ вѣроятно одинъ изъ тѣхъ пощаженныхъ судьбою людей, которые были «побольше», какъ онъ выразился. Но особенная заслуга его состоитъ въ томъ, что когда все ломалось подъ его ногами, всѣ мечты, надежды, убѣжденія, судьба безпощадно разрушила, онъ имѣлъ твердость взглянуть прямо въ лицо вещамъ и сознать, что дѣло его было дѣло проигранное, потому что оно было выше возможности, потому что подъ основаніемъ его не было твердой земли и никто этой земли ему не дастъ ни вершка. Не смотря на всю близость и сродство съ погибшими людьми, не смотря на недавность пораженія, взглядъ Рязанова уже много отрезвленъ и поражаетъ часто своей вѣрностью и правдой, особенно если припомнить, что онъ является непосредственно за эпохой всеобщаго увлеченія. Но въ то же время вы замѣчаете, что это взглядъ человѣка, еще оглушеннаго ударомъ, непришедшаго въ себя, неуспѣвшаго стать снова на ноги, оглядѣться и выбрать какую либо дорогу. Туманъ прошелъ, предметы выступаютъ ясно; какъ человѣкъ озлобленный, но честный, Рязановъ одинаково безпощадно относится и къ старымъ разрушившимся вѣрованіямъ и къ новымъ вѣрованіямъ, не выдержавшимъ пробы, но своихъ онъ не успѣлъ еще создать и опредѣлить и въ этомъ случаѣ, когда дѣло коснется опредѣленности, взглядъ его выказывается еще вполнѣ шаткимъ. Напримѣръ Рязановъ скептически отозвался о школѣ, заведеніе которыхъ и доднесь составляетъ любимое занятіе и «дѣло» такъ называемыхъ мыслящихъ людей новѣйшихъ романовъ, которые въ ней видятъ главный якорь спасенія и экономическаго благоденствія, забывая, что наши школы приготовляютъ большей частью только писарей.
Съ насмѣшкой относится Рязановъ и къ затѣямъ, какъ онъ выразился «мелкоты, которая всѣ дѣла справитъ, порядки укажетъ и всѣ эти артели заведетъ»… Рязанова уже не занимаютъ, ему даже пошлы эти затѣи; онъ, судя по отзыву, который дѣлаетъ о «тонѣ», понялъ силу вѣками сложившейся жизни; — но въ тоже время этотъ же Рязановъ, недовольный настоящею жизнью, говоритъ, что «остается выдумать, создать новую жизнь». Выдумать и создать новую жизнь! Понятно послѣ этого безвыходное положеніе Рязанова. Старую жизнь, по его мнѣнію, исправлять не стоитъ Она сложилась на началахъ захвата, войны, силы, на законѣ борьбы за существованіе, съ нею ничего не подѣлаешь; нужно выдумать и создать иную жизнь на иныхъ основаніяхъ. Но выдумать пожалуй и можно, да пересоздать то, что сложилось вѣками и сложилось не въ силу той или другой теоріи, а въ силу жизненной необходимости; въ силу осадка и механическаго взаимнаго тренія тысяче образныхъ личныхъ требованій — къ несчастію нельзя! Наслоеніе геологическихъ породъ, составляющихъ земную кору, могло бы быть также полезнѣе придумано. Соль, металлы, каменный уголь и еще невѣдомыя намъ богатства, которыя зарылись въ нѣдрахъ земли — желательно было бы выдвинуть на поверхность вмѣсто голыхъ гранитныхъ скалъ — да что съ этимъ подѣлаешь, коль уже земля такъ наслоилась! И приходится рыться въ глубь.
И такъ, вотъ какова самая замѣчательная и выдающаяся личность, которую выставила намъ позднѣйшая литература и на которой мы и заканчиваемъ наше изслѣдованіе. Эта личность сильнѣе чѣмъ всѣ нападки враждебнаго ей направленія, говоритъ, что ея мечтанія и замыслы были неудобоприложимы. Неудача всегда виновна. Она всегда доказываетъ или что самая мысль, задача была ложна, нежизненная, или что при приведеніи ея въ исполненіе не приняты въ соображеніе всѣ противодѣйствующія силы. Настоящее крушеніе — и самъ Рязановъ, этотъ уцѣлѣвшій и выброшенный на берегъ морякъ, чаявшій открыть новую землю, доказываютъ, что въ предпріятіи было и то и другое. Если-бы буря не разбила ихъ корабль, они послѣ долгаго и тяжкаго скитанія вѣроятно возвратились бы сами, и не мечтая о новой землѣ подумали бы какъ лучше устроиться на старой. Но какъ бы путешествіе ни было неудачно задумано и исполнено, оно всегда приноситъ какую нибудь пользу; изъ него выносится опытность, выносится хоть то открытіе, что избранный путь не ведетъ къ избранной цѣли…
Если бы мы пожелали отчетливѣе разъяснить себѣ причину, по которой молодая, честная, исполненная лучшихъ желаній молодежь задалась неосуществимой цѣлью, мы, я полагаю, нашли бы ее въ экономическомъ и общественномъ положеніи этой молодежи.
Ей недоставало силы, которой былъ силенъ Инсаровъ. Новые люди, какъ и тѣ не старые люди, которые дѣйствовали во времена Шубина, не были связаны съ землею, не поняли требованій минуты и живая вода не только народа, но и той части общества, которая составляетъ его дѣйствующую и главную силу, въ нихъ не влилась… Но было бы несправедливо возлагать на одно молодое поколѣніе причины неудачи, лежащія во всемъ строѣ общества. Если молодое поколѣніе не угадало требованій времени, значитъ требованія эти не выяснились опредѣленно въ самомъ обществѣ, не сложились въ немъ, не перешли въ сознаніе хоть большинства. Шубинъ правду говорилъ про Инсарова, что его задача легче, удобопонятнѣе нашей русской задачи, потому что ему сочувствуетъ вся земля, что его дѣло — дѣло каждаго болгарина! Не будемъ же винить молодое поколѣніе въ ложномъ пониманіи того, до чего недодумалось само общество, не будемъ винить его, что оно предложило лекарство больному свыше его средствъ или не по болѣзни, когда этотъ больной еще думаетъ, что лечиться вовсе не надо и что всякая болѣзнь — какъ выразился одинъ военный фельдшеръ — проходитъ " партикулярно "…
Послѣ Рязанова новые люди окончательно стушевываются. Позднѣйшая литература не дала ни одного типа, который бы показалъ въ какую форму выльются люди настоящаго времени. Но одно становится замѣтно: они, кажется, не питаютъ замысловъ стать еще какими нибудь особенными новѣйшими людьми да и не имѣютъ къ тому поводовъ, а стремятся просто быть разумными, честными и образованными смертными. И этого вполнѣ достаточно: лишь бы ихъ было побольше — да конецъ ихъ стремленій былъ-бы не такъ печаленъ.
- ↑ Настоящія замѣчанія вовсе не указываютъ на мнѣніе наше о романѣ, изъ котораго беремъ примѣры. Оцѣнка этого произведенія, какъ и всѣхъ источниковъ, которыми пользуемся, вовсе не входитъ въ нашу задачу.