ЛЮДИ И НРАВЫ.
правитьI.
правитьБыло часовъ восемь темнаго августовскаго вечера. Деревня затихала, гасили огни и собирались спать. Съ каждой минутой становилось все тише и тише: царство непробуднаго сна приближалось быстрыми шагами; еще часъ и тогда «не добудишься», «не достучишься», «не докричишься». Въ такіе мертвые часы, волки утаскиваютъ и рѣжутъ овецъ и коровъ — и никто не слышитъ рева и блѣянья, узнавая о несчастіи только на другой день; въ такіе часы никто не слышитъ, какъ кричитъ и мучается неожиданно начавшимися родами женщина, не видитъ, какъ она въ горячечномъ состояніи слѣзла съ печки, съ лавки, пошла сама не зная куда; никто не поможетъ ей, не образумитъ ея, и она, полупомѣшанная, стеная и вскрикивая, шатается гдѣ нибудь по грязному двору, невѣдомо какъ попадаетъ въ хлѣвъ, не помня себя родитъ ребенка, который иной разъ задыхается тутъ же въ грязи, иной разъ расшибаетъ голову о какое-нибудь бревно, иной разъ обращаетъ на себя вниманіе и аппетитъ какого-нибудь животнаго… На утро, разумѣется — ужасъ, зарываніе мертваго въ песочекъ; рядъ мучительныхъ дней, оканчивающихся уголовнымъ дѣломъ и тюрьмой, большею частью, благодаря собакѣ или свиньѣ, которыя обыкновенно и дѣлаютъ открытія въ темную ночь зарытыхъ дѣтей… «Ничего не слыхали, нѣтъ, крику не было, не слыхали что-то!» — показываютъ потомъ на судѣ крѣпко спавшіе сожители или родственники подсудимой. И въ самомъ дѣлѣ, день-деньской намаявшись, умѣютъ спать деревенскіе жители: одни спятъ «какъ убитые», другіе «какъ мертвые», третьи говорятъ: «заснулъ, братецъ ты мой — какъ ко дну пошелъ», а есть и такіе, что спятъ «какъ зарѣзанные»…
Огни погасали. Вонъ побродилъ зачѣмъ-то по комнатамъ со свѣчкой въ рукахъ лавочникъ, и задулъ огонь; теперь чуть теплится свѣтлая точка въ господскомъ домѣ, да въ волостномъ правленіи догораетъ огарокъ… Писарь съ помощникомъ — во всю мочь выспавшіеся послѣ обѣда — сидѣли на сырыхъ ступеняхъ крыльца, вспыхивая папиросами… Кто можетъ представить себѣ подавляющую силу этой «мертвой» тиши, этой «мертвой» тьмы, за которыми долженъ слѣдовать «мертвый» сонъ, тотъ пойметъ, что мысли человѣческой, — имѣвшей къ тому же полное удовольствіе, вовсе не дѣйствовать въ теченіи цѣлаго дня, — въ такія мертвыя минуты, нѣтъ никакой возможности воображать что нибудь, кромѣ представленія смертнаго часа. Человѣкъ, который не можетъ въ такія минуты спать (онъ ужь послѣ обѣда выспался), долженъ чувствовать какъ эта тьма, этотъ надвигающійся со всѣхъ сторонъ сонъ, горы сна, зарываютъ его, живого человѣка, въ могилу, а если не въ могилу, то въ какое-то такое мѣсто, гдѣ ничего не видать, ничего не слыхать, и гдѣ надобно перестать думать, гдѣ даже нельзя думать, еслибы и хотѣлъ.
— Нѣтъ! послѣ упорнаго молчанія и куренія, произнесъ довольно рѣшительно одинъ изъ собесѣдниковъ: — переведусь я отсюда, непремѣнно переведусь.
— Я самъ тоже уйду…
— Чортъ съ ними…
И помощникъ, сказавшій это, заплевалъ и затопталъ огонь папиросы…
— Я самъ тоже не останусь… Чего тутъ?.. прибавилъ и молодой писарь.
— Какого чорта? вызывающимъ голосомъ продолжалъ помощникъ, очевидно придавленный пустыми днями и мертвыми ночами, но, какъ человѣкъ солидный, практическій, не могъ ограничиться въ доводахъ своему бѣгству отсюда однимъ только сознаніемъ пустоты и гнетущей тоски, не могъ удовольствоваться ощущеніемъ могилы, навѣваемымъ сномъ и тьмой, а долженъ былъ искать, самъ для себя, какого-нибудь болѣе существеннаго, практическаго довода къ бѣгству…
— Что мнѣ тутъ? розыскивая этотъ доводъ и оглядываясь въ непроницаемой темнотѣ: — что я здѣсь? за какимъ чортомъ?..
Но темнота до такой степени осадила собесѣдниковъ, что какъ будто бы даже касалась щекъ, рукъ, точно это была какая-то особенная, черная какъ уголь и тяжолая масса. Вотъ почему помощникъ долгое время не могъ прибрать ничего путнаго въ объясненіе своего желанія и повторялъ:
— Чего я тутъ не видалъ? Славу Богу!.. точно свѣтъ клиномъ сошелся! авось…
— Въ самомъ дѣлѣ… поддакивалъ писарь.
— Что я тутъ? Семь-то рублей, что ли? Такъ я въ Ендовѣ добуду восемь… коего дьявола…
Доводъ былъ найденъ: мало жалованья — вотъ главное, а вовсе не эта тьма и сонъ, похожій на смерть.
— Ну, да! обрадовался и писарь. — Что я-то смотрю? Я самъ могу больше десяти добыть, ежели захочу.
— Семь-то рублей! продолжалъ философствовать помощникъ: развѣ это деньги? Тамъ, въ Ендовѣ-то, по крайней мѣрѣ, все-таки, большая дорога.
— Да вѣдь и здѣсь большая?
— Здѣсь! здѣсь — не дорога, а свинство одно. Развѣ такая дорога-то большая? Ты спроси сначала, а потомъ и говори. Настоящая дорога-то идетъ, какъ война воюетъ — вотъ какая дорога, а это что? Почта только… Это чертовщина, а не дорога… Я тамъ однихъ писемъ на пятнадцать цѣлковыхъ накатаю, въ мѣсяцъ-то, потому народъ, суета, а здѣсь что?
Долго разрисовывалъ помощникъ свои будущія благополучія, зная въ тоже время, что все это только такъ, и никуда онъ не перейдетъ, покуда, въ самомъ дѣлѣ, не засохнетъ и не задохнется отъ тоски и однообразія, или не подвернется случай жениться, не подойдетъ какая-нибудь невѣдомая теперь, но хорошая «линія». И писарь впалъ, что все это вздоръ, но «доходъ», но «деньги» были столь уважительными у всей этой тьмы предметами, что никто не чувствовалъ себя глупымъ, позволяя себѣ фантазировать на этотъ счетъ. О деньгахъ, о доходахъ можно размечтаться, можно дозволить себѣ безнаказанно поврать даже — это ничего. А вотъ раздумывать о томъ, почему скука, почему «дѣло, не дѣло», раздумывать о томъ, вѣкъ бы получше было жить на свѣтѣ, словомъ — размышлять и фантазировать, основываясь на своей внутренней, сердечной тоскѣ и заботѣ — вотъ это ужь глупость и вздоръ, потому что тогда «всякій» также начнетъ фантазировать, всякій полѣзетъ съ своими сердцами, а ужь это Богъ вѣсть что.
Торопливое чавканье чьихъ-то лаптей, послышавшееся въ темнотѣ прервало фантазіи и разговоры двухъ хорошо выспавшихся людей…
— Кто тутъ? радуясь живому существу, спросилъ темноту писарь.
— Бертище!.. весело и рѣзво отвѣчалъ голосъ изъ тьмы.
— А!.. обрадовались собесѣдники.
— Бертище, продолжалъ голосъ, быстро приближаясь: — захотѣлъ винища, бѣжитъ въ кабачище, во второй, братцы писари, рразище. Какъ это вамъ покажется?
Тьма и сонъ, и смерть огласились вдругъ радостнѣйшимъ смѣхомъ. Въ голосѣ «Бертищи» было нѣчто до того смѣшное, комическое, что, кажется, самыя обыкновенныя слова, сказанныя имъ, непремѣнно бы возбудили веселое расположеніе духа и улыбку въ самомъ скучномъ человѣкѣ. Слышались въ немъ и беззаботность, и веселье, и насмѣшка, и симпатія, и почти юношеская веселость, хоть «Бертище» былъ старикъ пятидесяти лѣтъ. Это былъ маленькій, жилистый, проворный и нервный до послѣдней степени человѣкъ съ широкимъ смѣшнымъ утинымъ носомъ и проворными крошечными безцвѣтными глазами; человѣкъ, занимающійся кузнечнымъ мастерствомъ поденно — день тутъ, недѣлю тамъ, словомъ сколько ему понравится и гдѣ понравится. Но гдѣ бы онъ ни пристроился, тотчасъ начинался смѣхъ и живой, остроумный крестьянскій разговоръ. Остроты, пѣсенки, анекдоты, у него были «все свои» особенные, никѣмъ, нигдѣ, никогда не слышанные. И эти остроты и прибаутки сыпались градомъ въ то время, когда маленькія, жилистыя руки Бертищи проворно работали молоткомъ. И работалъ-то онъ, точно комедію представлялъ: раскаливъ конецъ желѣзной полосы и выхвативъ его изъ горна, онъ, по дорогѣ къ наковольнѣ, непремѣнно испугаетъ бабу, ткнувъ огнемъ по направленію къ ней и прибавивъ, конечно, смѣшное, хотя и сальное словцо; ожидая, пока разгораются въ горнѣ уголья, онъ попляшетъ и опять разскажетъ исторію или подсмѣется надъ кѣмъ-нибудь; выдалась среди жаркой работы коротенькая минутка передышки, Бертище не упустить ея, чтобы не хлопнуть водки въ торопяхъ, въ попыхахъ, и все съ разными гримасами, прибаутками, позами и т. д. и т. д. Неистощимый родникъ юмора, веселости и наблюдательности таится въ этомъ человѣкѣ, но случайность среды не дала ничему развиться какъ слѣдуетъ, и талантливый человѣкъ этотъ осужденъ на то, чтобы выдѣлывать «колѣна», пить и, разумѣется, спиться съ кругу.
— Тебѣ не дадутъ топерь водки. Запрещено, сказалъ писарь.
— Мнѣ-то? Да ты знаешь, кто я такой?
— Кто?
— Я — Бертъ! Понимаешь это! Знаешь въ Петербургѣ заводчикъ, Бердъ, милліонеръ?
— Ну?
— Ну, это я и есть! Это вы только, глупые, необразованные люди, собачьи клички носите, Свиньинъ, да Балванскій, да Зайцевъ… Я, брать, этого съ собой не позволю дѣлать… Я себя самъ произвелъ въ иностранцы.
— А твоя какъ фамилія то настоящая?
— Кукушка! Ну, что это за названіе? Какая я кукушка? Я — человѣкъ; вѣдь это срамъ, съ этакимъ именемъ… Нѣтъ, братъ, думаю, шалишь не проведешь! Я-те дамъ кукушка.. Бертъ! Объявилъ — и шабашъ… И въ думѣ такъ сказалъ — никакого, говорю, Кукушки нѣтъ, и билета съ кукушкой не возьму… Три цѣлковыхъ далъ; теперь пишутъ Бертъ. Да какого чорта? Я по кузнечному, и онъ, петербургскій-то Бертъ — тоже по кузнечному. Вотъ и произвелъ! А то кукушка! Я тебя за эти слова… Ты что-жь меня садиться не приглашаешь? Что ты за дубина такая, что я долженъ стоять предъ тобой?
Что ты, Аннушка, форсишь
Да къ себѣ не приглашаешь
"А чего ты косишься…
«Что ко мнѣ не просишься…»
Подплясывая въ грязи, пропѣлъ Бертище и вскочилъ на крыльцо.
— Что орете тутъ? среди смѣха писарей послышался голосъ выступившей на крыльцо жены учителя. — Дѣтей перебудите…
— Милая моя мамочка!.. не давая сказать ей слова, заговорилъ Бертъ и въ риѳму сказалъ такое словцо, отъ котораго всѣ, и писарь, и жена учителя, какъ говорится, «сгорѣли со стыда».
— Тьфу ты, пьяница! почти убѣгая, произнесла жена учителя.
— Ай не любишь! сказалъ ей въ слѣдъ кузнецъ. — Поди я еще тебя попотчую.
Смѣхъ, охватившій писарей, былъ, по истинѣ, невообразимый. Они то закатывались до перхоти, до удушья, то, не выдержавъ и чуть не задохнувшись, оглашали тишину и тьму громовыми раскатами хохота. Бертъ также смѣялся и все прибавлялъ по словечку, благодаря чему, по крайней мѣрѣ, четверть часа никто изъ смѣявшихся не могъ придти въ себя. «О-охъ! о-охъ!» стонали они, хватаясь за грудь, и вдругъ опять пускались хохотать, какъ помѣшанные.
— Уйди ты отсюда, балалайка безструнная! кое-какъ опомнившись, сказалъ писарь: — измучалъ совсѣмъ.
— Я, братъ, и такъ скоро уйду! Оставайтесь одни, безъ меня, пьянствовать. Чортъ съ вами!
— Ты ужь никакъ второй мѣсяцъ идешь, все ни съ мѣста.
— А ты вели стаканчики въ кабакахъ побольше давать!.. да! Какъ же я уйду-то? Меня, вонъ, на станцію приглашаютъ, мнѣ надо двугривенный, а вы тутъ избаловали кабакъ — мнѣ и не справиться… Наливай онъ стаканъ форменный, мнѣ бы четырехъ-то стакановъ за глаза хватило.
— Ну!
— Ну, конечно, съ посторонними… Ты поднесешь, Евсей поднесетъ, тотъ, другой, третій… само собой. А то онъ наливаетъ — наперстокъ: вмѣсто четырехъ и пьешь шесть… Остается изъ сорока копеекъ, поденныхъ, всего двугривенникъ — развѣ на это уѣдешь? Мнѣ нуженъ двугривенный… А гривенникъ куда а дѣну? Хочешь не хочешь, надо пропить. Стало-быть, седьмой и восьмой. Вотъ и не на что идти… А то бы я отъ васъ давно ушелъ…
— Все не протрезвишься никакъ?
— Говорю, заведи законный стаканъ…
— Ну, будетъ врать-то. Какой стаканъ ни дай, все восемь выпьешь, покуда всего не пропьешь. Любишь. Охотникъ…
— Охъ, братецъ ты мой! вздохнувъ, сказалъ кузнецъ. — И то люблю.
— Очень нравится?
— Охъ, какъ нравится, братцы! Вино-то? Такъ нравится, такъ… Кузнецъ что-то чмокнулъ губами.
— Что это ты?
— Бутылку, братцы мои, поцѣловалъ. Я завсегда сначала бутылку поцѣлую, а потомъ налью… А пустую, когда окончу, то къ сердцу прижимаю: милая моя мамочка. Ахъ, и люблю же я ее!.. водочку, матушку… страсть господняя! Чистая страсть!..
— А запоемъ пьешь?
— Нѣтъ, запою нѣтъ у меня. Я ее постоянно обожаю… Не будь водки, да я сейчасъ утоплюсь… Передъ Богомъ. Она — моя отрада, за подвиги награда.
— Давно-ли пьешь то?
— Я пью, кумовья, лѣтъ десять. Прежде я не пилъ. О, поглядѣлъ бы ты на меня прежде-то! У меня въ городѣ восемь кузницъ было; часы, цѣпочка… полное почтеніе… А тамъ вдругъ и одолѣло меня… Непремѣнно меня испортили — ужь это вѣрно. Ужь тутъ кто нибудь подмѣшалъ мнѣ, потому вдругъ. Не пилъ, не пилъ, все честно, благородно жилъ, наживалъ, вдругъ все мнѣ опротивѣло. Все не по мнѣ стало; думаю: за какимъ а шутомъ женился? Зачѣмъ цѣпочки, часы, что такое? Захотѣлось мнѣ все раскассировать, и тутъ я пошелъ; все рѣшительно, вотъ, все, что подъ руку подвернется все сталъ пропивать; что было дома — пропилъ, чужое — экипажи, коляски тамъ, все продалъ, пропилъ, и что дальше пью, все того интереснѣй… Жена — Боже мой! Боже милостивый! И дерется, и жалуется, и сынъ бьетъ и оретъ, смѣхъ мнѣ — больше ничего… Доберусь до дому, какъ песъ въ грязи, пьяный, заберусь на печку — ха-ха-ха!.. а они то зудятъ, орутъ, Боже мой… Вотъ любопытно мнѣ, да и только, а зла нѣту… Потомъ они меня вонъ выгнали. Жена съ любовникомъ, съ купцомъ — ничего это мнѣ нисколько. Веселье меня обуяло, какъ птицу небесную. Изъ хозяевъ пришлось въ работники — еще того веселѣй стало. Полтинникъ выковалъ, пропилъ, повалился подъ заборъ — сплю. Надоѣло мнѣ въ городѣ, ушелъ безъ шапки и безъ всего въ другое мѣсто. Вездѣ смѣются надо мной, и я смѣюсь, не только думаю одно — какъ бы мнѣ безъ водки не остаться. Это для меня — ядъ, смерть… Чего-жь это я тутъ съ вами время теряю? вдругъ какъ будто опомнившись и вскочивъ, сказалъ Бертъ.
— Куда-ты?
— А въ кабакъ-то! Пожалуй, въ самомъ дѣлѣ заснутъ… А мнѣ это нельзя. Я имъ тогда всѣ стекла переколочу. Мнѣ давай вина…
— Ты воротись, приди.
— Ну, ужь нѣтъ. Я тамъ подъ кусточкомъ лягу съ моей милой, съ бутылочкой, тамъ и засну.
— А сопьется? вопросительно произнесъ писарь, когда кузнецъ ушелъ.
— Конечно, сопьется. Еще бы ему не спиться. Пьетъ безъ отдыху.
— А вѣдь не дуракъ?
— Ну, ужь уменъ!.. Имѣлъ заведеніе, а теперь самъ поденщикомъ… Какой же тутъ умъ? Умный человѣкъ такъ не сдѣлаетъ. Просто пьяница и балалайка. Ишь, вонъ, жена и сынъ, прогнали его. Умный человѣкъ до этого не допуститъ.
Писарь молчалъ и внималъ, а помощникъ продолжалъ философствовать.
— Ты изъ ничего выйди въ люди, пріобрѣти, ухитрись — вотъ тутъ ты покажешь своей умъ… А готовое прожить всякій умѣетъ. Это что! Вотъ, напримѣръ, Иванъ Иванычъ (учитель мѣстной школы) — вотъ это умный человѣкъ, прямо можно сказать, что шельма. Онъ, положимъ — подлецъ-то подлецъ, а нельзя отнять — уменъ! Что правда, то правда. Что онъ такое? Нигдѣ не кончилъ; ни родни, ни руки нигдѣ не было, а вылѣзъ же въ люди. Теперь вонъ учитель, жалованье получаетъ, и деньжонки…
— Эка важность: на старухѣ жениться.
— Тебѣ не важность, потому что ты ничего не понимаешь. У старухи-то два дома, видишь ты это, да деньги; да дѣтскія деньги также на его рукахъ, потому онъ же — и опекунъ, видишь ты это али нѣтъ? Ты думаешь, онъ не съумѣетъ какъ слѣдуетъ этими деньгами то орудовать — сдѣлай милость! старуха-то, можетъ, и году не проживетъ, анъ у него и дома, и деньги, а съ деньгами все, братъ, можно…
— А ежели она пятьдесятъ лѣтъ проживетъ?
— Да хоть двѣсти живи. Разъ онъ забралъ ее въ руки, ему-то что? Онъ и теперь вонъ преспокойно живетъ, съ поповской кухаркой, и вниманія не обращаетъ — живи, сдѣлай милость, хоть тыщу лѣтъ: онъ, братъ, заручился, теперь его не сшибешь…
— А какъ узнаетъ старуха-то, да прогонитъ?..
— Да гони, сдѣлай милость! Это ему еще лучше: положилъ деньги въ карманъ — и пошелъ… Она же останется безъ копейки… Нѣтъ, брать, его теперь не ссадишь съ позиціи; ужь онъ, братъ, запустилъ корни ловко…
— А плутъ!..
— Ну!.. Плутъ! Мало чего нѣтъ! Ты ужь, чортъ знаетъ, чего хочешь… Такъ нельзя… А еще вотъ Андріанъ? Это развѣ не умный человѣкъ? Отъ отца отошелъ съ пятіалтыннымъ, а теперь вотъ черезъ шесть лѣтъ, домъ двухъ-этажный, пять лошадей, да денегъ, поди, не одна сотня…
— Все черезъ жену.
— Черезъ кого бы ни было, а добился…
— Жену продалъ барину.
— Продалъ ли тамъ, нѣтъ ли, а домъ вотъ, и деньги, и скотъ… Да хоть и продалъ, что-жь такое? Можетъ, она ему не мила была? Отчего жь, ежели, напримѣръ, на время, и черезъ это можно на ноги стать… Вѣдь такъ нельзя судить: продалъ. Что у кого есть подъ руками. Ужь лучше же съ выгодой, чѣмъ безъ выгоды; такимъ дурамъ, вонъ, какъ Акулька, безъ всякаго разсчету… Ежели идетъ линія, такъ, напротивъ того, умная женщина должна способствовать, потому что вотъ, напримѣръ, Андріанъ этотъ… Вѣдь ужь онъ непремѣнно въ купцы выйдетъ — ужь это какъ богъ святъ. А вышелъ въ купцы — никто тамъ этого знать не будетъ; а будетъ эта тайна промежду мужемъ и женой… Ежели бъ она наживала такимъ манеромъ деньги, да въ домъ бы не несла, ну, тогда мужъ можетъ претендовать… А ужь ежели между ними согласіе, тогда чего же? Только промежду нихъ и будетъ…
— А грѣхъ-то?
— Ну, братъ, всѣ грѣшны. Я думаю, и у тебя не сочтешь грѣховъ-то, а тебѣ вонъ еще и двадцати лѣтъ нѣту… Всѣ грѣшны. Всякій дастъ отвѣтъ Богу самъ. Это не наше дѣло судить. Не осуждай! А про то я говорю, что умный человѣкъ, съумѣеть извлечь, а дуракъ — нѣтъ.
— Подлостію.
— Чѣмъ пришлось. Чѣмъ Господь привелъ, а ужь достигнетъ, — а дуракъ никогда, и даже, вотъ какъ Бертъ, потеряетъ состояніе…
Въ это время почти неслышными шагами — чему способствовали резиновыя калоши — выдѣлилась изъ тьмы и вступила на крыльцо какая то фигура.
— Кто это? спросила она шопотомъ.
— Это мы, громко отвѣчали писаря. Это вы, Иванъ Ивановичъ?
— Я — я! точно задыхаясь, шепталъ учитель.
— Гдѣ вы до сихъ поръ?..
— Тутъ… у батюшки… предписаніе… Который-то часъ?
— Не знаемъ. Ваши ужь легли.
— Ну, и слава Богу. Пусть… опоздалъ…
Манера говорить и интонація голоса учителя были кротки, монашески умилительны.
— Ты, Иванычъ! появилась на крыльцѣ жена учителя.
— Я я-я… Запоздалъ… У батюшки… бумаги…
— Иди ужинать… Десятый часъ.
— Иду, иду, иду!
И супруги ушли.
— Вотъ плутъ-то! У батюшки!.. Этакая шельма! восторженно произнесъ помощникъ.
— А гдѣ-жь, по твоему?
— Да все время, съ семи часовъ, съ ней, съ кухаркой, я самъ видѣлъ… Вотъ поди узнай, гдѣ былъ? Предписаніе! Развѣ она что понимаетъ? А ты говоришь — дуракъ?
— Когда говорилъ? Я говорю, что плутъ!
— Да! Плутъ, это такъ… А я думалъ, ты дуракомъ его назвалъ… Такъ вонъ онъ какой дуракъ-то!… Предписаніе да предписаніе, поди-ко ухвати его!.. Нѣтъ, не дуракъ, далеко не дуракъ…
— А взять да разсказать ей все?
— Ну, и втѣшешься. Противъ тебя-жь дѣло. Ты какое имѣешь право нарушать союзъ? Гдѣ у тебя документы? нѣтъ, братъ, тутъ со всѣхъ сторонъ законопачено… Тутъ не съ твоимъ умомъ соваться. Ужь ты лучше помалчивай, да присматривайся, какъ люди живутъ… Посильнѣй насъ — и то молчатъ?..
II.
правитьДолго разговаривали и потомъ фантазировали, ложась спать, даже грезили во снѣ наши собесѣдники на тэму о выгоднѣйшемъ пріобрѣтеніи наилучшихъ средствъ въ жизни, т. е., въ сущности, на тэму пріобрѣтенія денегъ. Но мы не будемъ передавать ни этихъ фантазій, ни грезъ — утомительны онѣ, а, главное, обидны. Неопредѣленно, хотя и довольно осязательно, тоскующій, необезпеченный русскій человѣкъ не можетъ не видѣть своего спасенія только въ одномъ — въ возможности имѣть въ карманѣ кушъ денегъ. Вотъ тогда думаетъ онъ, когда у него будетъ этотъ кушъ въ рукахъ, тогда, кажется, онъ разберетъ и пойметъ все, что теперь его только томитъ и чего онъ теперь иначе и не объясняетъ, какъ тѣмъ, что жалованья ему — семь рублей, а не десять. Правда, разговоръ, приведенный выше, происходить между людьми, непринадлежащими собственно къ простому народу — и писарь, и помощникъ происходятъ изъ той безчисленной еще на Руси массы людей, которая ростетъ въ убѣжденіи, что она почему-то можетъ разсчитывать на вознагражденіе и средства къ жизни, не зная и не трудясь, въ увѣренности, что ей должно получать, должно жить, пить, ѣсть и наполнять землю, не становясь въ ряды народа, не заработывая хлѣба на фабрикѣ, на пристани съ кулькомъ на плечахъ, или на желѣзной дорогѣ съ лопатой въ рукахъ и т. д. Такого народу, воспитаннаго на жирныхъ крохахъ, падавшихъ съ жирнаго стола крѣпостного права, на Руси великое множество: въ чиновничествѣ, въ мѣщанствѣ, въ духовенствѣ, вездѣ нарождено много беззе мольнаго народа, громадному большинству котораго нѣтъ ужь средствъ получить ни знаній, ни умѣнья, дающихъ право требовать свою порцію хлѣба, но неубѣжденнаго еще въ томъ, что не сегодня такъ завтра «трудъ», только одинъ онъ и будетъ раздавать большія и малыя порціи. У бабушекъ, у деверьевъ, у безчисленныхъ родственниковъ этихъ невинно привилегированныхъ бѣдняковъ, еще есть кое-какія средства прокормить какого-нибудь малаго, некончившаго нигдѣ курса лѣтъ до двадцати, есть еще кой-какія связи, позволяющія всунуть его въ учителя, въ писаря, въ писцы на желѣзную дорогу, въ пѣвчіе и т. д.; но все это не можетъ удовлетворить большинство, по незначительности своей и скудости и при изобиліи, такъ сказать, исключительно «съѣстныхъ» идеаловъ, такъ какъ никакихъ другихъ не полагалось во многихъ поколѣніяхъ предковъ. Но кромѣ съѣстныхъ идеаловъ, нонѣшнее время несетъ на всякаго человѣка, даже на всякую дубину въ человѣческомъ образѣ, если не новые, не съѣстные идеалы, то, навѣрное, не бывшія прежде въ ходу, не съѣстныя исключительно мысли. Двадцатилѣтній человѣкъ не можетъ не думать о томъ, напримѣръ, что ему трудно когда-нибудь законнымъ и надежнымъ путемъ удовлетворить свой аппетитъ, ему не можетъ не приходить въ голову, что у чего вѣдь нѣтъ ничего, кромѣ почерка, что этого товару вездѣ много и онъ ужь не въ цѣнѣ, не можетъ онъ не видѣть, что кромѣ почерка, у него нѣтъ никакой другой заручки, что, волей-неволей, онъ долженъ терпѣть, нести свой крестъ, зависѣть отъ всякаго, кто можетъ ему приказывать — словомъ, не можетъ не чувствовать себя скверно; съ другой стороны, онъ не можетъ не видѣть, что этотъ всякій, которому онъ «подверженъ» въ волостномъ правленіи, въ желѣзно-дорожной конторѣ, словомъ — на всѣхъ поприщахъ своего заработка, также большею частію человѣку случайный, также попалъ на мѣсто и цапаетъ кушъ не по праву знанія, не по праву труда, а, въ большинствѣ случаевъ, также только потому, что его бабушки, его тетки и деверья вращаются въ болѣе высшихъ сферахъ, что они могутъ «кому угодно» доставить мѣсто посредника, директора дороги и т. д. — Глядя на все это и мѣряя свое незнаніе съ незнаніемъ имѣющихъ власть, свое невѣжество съ таковымъ же тѣхъ, кто можетъ приказывать, свои аппетиты съ аппетитами людей привилегированныхъ, онъ не находить между собой и человѣкомъ, поставленнымъ выше, получающимъ больше, никакой разницы и все долженъ, невольно долженъ убивать въ себѣ зародившуюся мысль о цѣнѣ знанія и умѣнія и о необходимости ихъ въ человѣкѣ, не желающемъ быть паразитомъ, а во-вторыхъ объяснять все дѣло — какъ оно и есть на самомъ дѣлѣ — только тѣмъ, что вся суть въ средствахъ, что при средствахъ и низшій невѣжа можетъ сдѣлаться высшимъ невѣжей, ничего отъ своего невѣжества не терять. Вся разгадка успѣха: «рука», «случай» «то, что хорошо подвернулось подъ руку»… И, какъ ни грустно это вымолвить, а еще не одинъ десятокъ лѣтъ предстоитъ намъ присутствовать при все болѣе и болѣе имѣющемъ возростать стремленіи къ наживѣ во что бы то ни стало — стремленіи, которому едва ли не придется, на нѣкоторое время, дать дорогу, передъ которымъ надобно будетъ посторониться другимъ, неменѣе основательно вытекающимъ изъ условій русской жизни стремленіямъ. «Сначала деньги, а потомъ ужь разберемъ въ чемъ дѣло, въ чемъ вся суть»! Вотъ что принесено, между прочимъ, въ современную русскую жизнь человѣческими остатками крѣпостного права и нравственности и что принесутъ, съ еще большею, чѣмъ теперь, настойчивостью, цѣлыя массы этихъ остатковъ, въ безчисленномъ множествѣ залегающихъ въ разныхъ углахъ русской жизни…
Фраза «во что бы то ни стало» будетъ имѣть для читателя надлежащій смыслъ только тогда, когда онъ дастъ себѣ трудъ подумать, какая такая сила, кромѣ квартальнаго надзирателя, прокурорскаго надзора и суда, можетъ стать на пути человѣку, разъ увѣровавшему, что «сначала нужно добыть, а потомъ разбирать?»…
Долго, очень долго сидѣли наши пріятели на крылечкѣ волостного правленія и вели разговоры все на одну и ту же тэму, т. е. о томъ, что вся задача жизни человѣка умнаго должна состоять въ томъ, чтобы «зацѣпить» гдѣ-нибудь, откуда-нибудь «выхватить» кушъ или, проще, толстую пачку денегъ и положить ее себѣ въ карманъ — вотъ сюда, въ боковой, чтобы онъ вздувался отъ толстоты. На что имъ нужна была такая пропасть денегъ, куда и какъ намѣревались они употребить ее, объ этомъ разговора не было. — «Только бы сюда-то залучить, а тамъ ужь оно само собой разберется!» говорилъ главный ораторъ, помощникъ волостного писаря, похлопывая себя по карману, и при словѣ «разберется» махнулъ рукой въ невѣдомую даль. Жажда именно только одного — имѣть въ карманѣ пачку — была такъ велика (и не утаю — законна), что, даже улегшись, наконецъ, спать въ другой комнатѣ волостного присутствія, наши пріятели продолжали грезить исключительно о какихъ-то бумажкахъ, пачкахъ билетовъ, причемъ помощникъ неоднократно даже хватался за бокъ.
Какъ ни грустно признаться, а признаться надо — такое настоятельное стремленіе къ кушу, такое поклоненіе пачкѣ денегъ, безъ разбора средствъ, какими достается она (на томъ свѣтѣ всякъ дастъ отвѣтъ за себя), и куда она уйдетъ (потомъ само собой разберется), обуреваетъ въ Слѣпомъ Литвинѣ не однихъ нашихъ пріятелей, писарей. Увы! не одна крестьянсмя голова, большею частію самая талантливая, самая умная, точно также работаетъ всѣми силами ума надъ мыслью объ этомъ же кушѣ, объ этой же пачкѣ. «Только бы ее-то заполучить, а тамъ…». А о томъ, что тамъ — никто не думаетъ. Нетолько отъ крайней нужды, отъ недостатка въ самомъ необходимомъ развивается такая жажда къ деньгамъ: сѣрый слѣпинскій мужикъ, какъ увидимъ ниже, добивается денегъ только на то, чтобы перебиться, и хотя чтитъ рублевую бумажку, но еще не выучился забывать все на свѣтѣ для того, чтобы во что ни стало получить ее. Онъ еще, къ счастію, не сообразилъ своего положенія и все думаетъ, что поправится то осенью послѣ уборки, то зимой на свободѣ, то по веснѣ, ежели Богъ дастъ. Но на то онъ и «сѣръ», чтобы не имѣть возможности во вѣки-вѣковъ придти въ себя. Тотъ же, кто не сѣръ, у кого нужда не съѣла ума, того случай или что другое заставило подумать о своемъ положеніи, это чуть-чуть понялъ траги-комическія стороны крестъянскаго житья, тотъ «не можетъ» не видѣть своего избавленія исключительно только въ толстой пачкѣ денегъ — только въ пачкѣ, и не задумается ни предъ чѣмъ, лишь бы добыть ее.
Въ прошломъ отрывкѣ изъ деревенскаго дневника было представлено, хотя, говоря по правдѣ, и довольно поверхностно, кое-что изъ той путаницы, среди которой живетъ мужикъ. Если читатель припомнитъ все, что записано тамъ насчетъ докторовъ, учителей, насчетъ всякихъ мѣстныхъ имущихъ власть лицъ, то онъ, надо думать, согласится, что только забитый, сѣрый мужицкій умъ можетъ не видѣть полной беззащитности своего положенія. Во всемъ, что только ни окружаетъ его, не видно ни тѣни вниманія, добраго слова. Жизнь его, съ самаго дѣтства преполнена угрожающими случайностями: переѣдетъ лошадь, потому что «вино попалось дюже хорошо», съѣстъ свинья, потому что родильница лежитъ въ обморокѣ, и домашніе такъ крѣпко спятъ, что ничего не слышатъ, «хоть въ барабанъ колоти», задохнется отъ угару, который каждую зиму наполняетъ на пять, на шесть часовъ въ день аккуратно всякую избу, потому что ни въ одной избѣ нѣтъ двойныхъ рамъ и потому что тепло надо беречь… Не говоря объ этихъ, ежедневно и ежеминутно висящихъ надъ крестьянскимъ ребенкомъ опасностей — поможетъ ли ему докторъ, если захватитъ его болѣзнь, эпидемія? Можетъ лы онъ разсчитывать на помощь родного отца, который, ничего не зная ни въ какихъ болѣстяхъ, не имѣетъ, къ тому же, иной разъ, пятака серебромъ, чтобъ купить деревяннаго масла, уксусу? Выведетъ ли его на свѣтъ Божій грамата, если, преодолѣвъ всѣ смертоносныя случайности дѣтскихъ годовъ, изъ ребенка выйдетъ парнишка, имѣющій еще вырости въ человѣка? Дастъ ли что-нибудь хоть капельку стоящаго школьная наука, за которою приходится бѣгать четыре-пять зимъ, иной разъ босикомъ, иной разъ за пять, за шесть верстъ? А когда онъ выростетъ, сдѣлается самъ большой — не вѣчный ли онъ слуга и работникъ, не вѣчный ли борецъ съ недоимкой? словомъ — можетъ ли онъ существовать на свѣтѣ иначе, какъ вполнѣ отдавшись на волю Божію? Всѣ, отъ кого зависитъ попеченіе объ участи крестьянской души, крестьянскаго существованія, дѣлаютъ свое дѣло, пожалуй, и добросовѣстно: учитель учить такъ, что на экзаменѣ ребята отвѣчаютъ на разные хитрые вопросы; онъ въ потѣ лица «обламываетъ» эти полѣнья такъ, что, въ концѣ концовъ, они умѣютъ спѣть гимнъ и «Царю небесный» — онъ не даромъ получаетъ деньги; не даромъ получаетъ деньги и лекарь, который даже охрипъ отъ хлопотъ и не знаетъ покою ни днемъ, ни ночью; не даромъ получаютъ деньги всѣ прочіе печальники, строящіе мосты и проч., проч.; но все это мало, ничтожно, сравнительно съ тѣмъ, что нужно; все это пришлое исполняетъ обязанность какъ нанятый человѣкъ, какъ человѣкъ, которому, нуженъ кусокъ хлѣба для своей семьи, для себя, человѣкъ, которому впору исполнить форму обличья дѣла; словомъ, все это такіе люди, на которыхъ деревня не можетъ смотрѣть, какъ на своихъ, на людей, которые бы понимали, «какъ свои», всѣ деревенскія нужды. Когда придетъ въ деревню учитель — не отставной солдатъ, и не полуграматный, дешевый педагогъ, оболванивающій деревенскія полѣнья, а умный, вполнѣ образованный человѣкъ, проникнувшійся важностію дѣла и рѣшающійся получать за свой подлинно-добросовѣстный и труднѣйшій подвигъ не обременительные для деревни шестнадцать рублей жалованья и тѣ же самыя яйца и курочку, какими довольствуется отставной солдатъ граматный — только тогда деревня можетъ разсчитывать на то, что ребятишки ея узнаютъ, въ самомъ дѣлѣ, что нибудь путное. Когда, вмѣсто тысячи рублей жалованья за удовольствіе вѣчныхъ разъѣздовъ по громадной территоріи цѣлаго уѣзда и за глубокое неудовольствіе безпрестаннаго сознанія своей полной безполезности, когда образованный докторъ рѣшится дѣлать подлинное добро въ маленькомъ уголкѣ одной, двухъ деревень, обрекая себя на всевозможныя лишенія и не разсчитывая ни на какія опредѣленныя вознагражденія, кромѣ тѣхъ же яицъ и курочекъ — тогда только деревенскій ребенокъ можетъ разсчитывать на существенную помощь… Но будетъ ли это когда-нибудь? Придетъ ли когда-нибудь въ русскую глухую деревню такой человѣкъ, который рѣшился бы отдать ей свои знанія, стать, несмотря на эти знанія, въ общія условія бѣдности крестьянской жизни, рѣшился бы «не благодѣтельствовать», а существовать на тѣ, только на тѣ средства, которыя, безъ принужденій волостного начальства, а по силѣ помочи, дадутъ ему «за его трудъ» сами крестьяне, и только тѣ крестьяне, которымъ онъ помогъ, пособилъ, научилъ?
Когда-нибудь такой человѣкъ непремѣнно придетъ въ деревню; теперь же покуда его что-то не видно. Мѣсто его занимаетъ человѣкъ служащій, чужой, нанятой, какой случится, какой попался, и деревня живетъ безъ всякаго призора и безъ единого добраго слова, если не считать священника, каждый грошъ дохода котораго видѣнъ крестьянину — а это много значитъ — который, будучи понятенъ крестьянину, какъ человѣкъ, зарабатывающій свое пропитаніе (не больше), хорошъ для него и тѣмъ трудомъ, который даетъ ему пропитаніе. Трудъ этотъ облегчающій — такъ думаетъ крестьянинъ — положеніе крещенаго человѣка: онъ отпускаетъ его прегрѣшенія, лечить молебнами и акаѳистами; масло изъ лампады помогаетъ отъ тысячи недуговъ, крестный ходъ годится для урожая, отъ засухи для дождя. Даже скотъ и тотъ можетъ разсчитывать на помощь во время эпидемій только отъ молебна: не даромъ же, какъ писали недавно въ газетахъ крестьяне одной деревни, Тульской Губерніи, просили отца своего духовнаго отслужить молебенъ всему православному скоту «и помянуть» каждую скотину, то есть, мою телушку-бѣлушку, егорову вороную кобылку и т. д. Теперь же, когда въ деревнѣ нѣтъ человѣка, который бы, будучи выше по развитію, умнѣй, знающѣй всего міра деревенскаго, рѣшился бы зарабатывать себѣ скудный хлѣбъ своими знаніями, какъ зарабатываетъ его священникъ молитвами — теперь всякому, мало-мальски очувствовавшемуся деревенскому жителю не можетъ представиться ни въ чемъ спасенія, кромѣ пачки денегъ за пазухой. Она можетъ вывести его изъ этой курной, ужасной избы, изъ подъ этого безпрестаннаго гнета ничегонезнанія; за деньги онъ достанетъ и доктора, и учителя, и откупится отъ солдатчины. Онъ Такъ мало знаетъ, мало понимаетъ, что кругомъ его дѣлается, что только деньги и могутъ помочь ему выбраться на Божій свѣтъ. А разъ онъ убѣдится, что дѣло его плохо и что ему трудно, неловко и глупо живется, что ему надо и нужно выбраться, разъ онъ понялъ, что выбраться можно только деньгами — ни передъ чѣмъ, ни передъ какимъ средствомъ задуматься онъ не можетъ. Мгновенно начинаетъ вырабатываться не философъ, не «буржуа» (выраженіе И. С. Тургенева), а просто страстно влюбленный въ деньги, въ бумажки, въ пачки человѣкъ. Такихъ влюбленныхъ въ деньги людей, въ настоящіе дни, полны всѣ углы и закоулки земли русской, благодаря только неожиданности, внезапности всевозможныхъ перемѣнъ въ условіяхъ русской жизни. Никакія службы на вновь открытыхъ дорогахъ, никакія воинскія повинности, никакія училища, всѣ вмѣстѣ взятыя, не въ силахъ поглотить и дать хлѣбъ народу, который никогда не разсчитывалъ на то, что ему придется остаться безъ хлѣба. Этого народа, въ мелкопомѣстномъ дворянствѣ, въ чиновничествѣ, въ поповствѣ, въ городскомъ полумѣщанствѣ, полукупечествѣ — непочатые углы, и всѣ они понимаютъ, что ихъ положеніе плохо; всѣ они ужасно мало могутъ и ужасно много жаждутъ, и вотъ, по всѣмъ угламъ земли русской, на крылечкахъ волостныхъ правленій, въ дьячковскихъ, дьяконскихъ и священническихъ домахъ, въ этихъ безчисленныхъ домишкахъ уѣздныхъ и губернскихъ переулковъ, домишкахъ «вдовы надворнаго совѣтника», «потомственнаго гражданина» — вездѣ и всюду тысячи людей, положительно обиженныхъ своимъ положеніемъ, неумѣньемъ взяться, невозможностью разсчитывать на помощь, людей, видящихъ спасеніе въ случайномъ эаполученіи куша, который одинъ только и можетъ ихъ выручитъ изъ бѣды.
И въ Слѣпомъ Литвинѣ есть уже не мало мужичковъ, сообразившихъ, что дѣло — въ кушѣ, въ пачкѣ. Упомяну въ особенности объ одномъ, о которомъ читатель имѣетъ уже понятіе. Это — староста, Петръ Михайловъ, понимающій человѣкъ. Человѣкъ онъ молодой; въ послѣдніе дни крѣпостного права, онъ былъ мальчикомъ лѣтъ восьми; отецъ его — тотъ самый мужикъ, у котораго старый баринъ четыре раза сломалъ конюшню. Характеръ этого мужика, позволявшаго себѣ воевать съ господскими управляющими и даже съ самимъ бариномъ, человѣка, который, несмотря на всѣ невзгоды, съумѣлъ иной разъ постоять на своемъ, былъ характеръ крутой, деспотическій. Когда молодой Петръ Михайловъ, по освобожденіи крестьянъ, задумалъ ѣхать въ Питеръ, противъ чего отецъ возсталъ, ему пришлось извѣдать на себѣ всю силу этой крутости и дикость необузданнаго ея проявленія. Терпѣливо ждалъ онъ отцовской смерти. Ждалъ два года и, только дождавшись ея, могъ добиться права уйдти въ Питеръ на заработки. Крутой отецъ, вида непокорность сына, которую тотъ не могъ утаивать въ теченіи 2-хъ лѣтъ жданья, сохранилъ свой отцовскій норовъ до конца дней и, умирая, оставилъ Петру всего пятнадцать копеекъ, за непочтеніе, тогда какъ старшіе братья получили все. Должно быть, отцовскій норовъ не миновалъ и сына, и Петръ Михайловъ не задумался пуститься въ дальнюю дорогу почти безъ грбша. Въ Питерѣ онъ сразу попалъ на отличное мѣсто, къ хорошимъ господамъ, изъ числа тѣхъ быстро народившихся. которые, наживаясь изъ чужого кармана, не считали ни того, что имъ самимъ попадется подъ руку, ни того, что уйдетъ у нихъ изъ подъ рукъ. Петру Михайлову жилось хорошо, но онъ былъ еще мужикъ и «глупъ» и, накопивъ сотню, другую рублей, по глупости, воротился въ деревню. Думалъ, что для него, какъ для мужика, этихъ денегъ видимо-невидимо. Тотчасъ по возвращеніи, онъ женился и «подхватилъ» истинную красавицу и, какъ самъ онъ говорилъ, первую умницу. Но послѣ Питера «крестьянство» показалось ему труднымъ и глупымъ дѣломъ. «Изъ чего биться?» Этотъ вопросъ сталъ возникать у него въ головѣ поминутно, при каждомъ шагѣ въ крестьянскомъ дѣлѣ. Отвѣдавъ легкаго столичнаго труда, хорошей ѣды, спокойнаго сна въ волю, тепла, теплой одежды, цѣльныхъ сапоговъ, онъ уже не могъ понять удовольствія биться какъ рыба объ ледъ для того, чтобы ничего подобнаго не имѣть… У Петра Михайлова родился первый ребенокъ и померъ — «незнамо отъ чего». Петръ Михайловъ съ женой стояли надъ нимъ дни и ночи, почти цѣлый мѣсяцъ, не зная, что съ нимъ дѣлается и чѣмъ помочь; онъ оралъ безъ умолку отъ какой-то страшной боли, противъ которой нигдѣ, на сто верстъ кругомъ, не было помощи. Барыня-помѣщица знала въ медицинѣ только двѣ вещи — деревянное масло и спускъ. Батюшка зналъ: масло изъ лампады, спускъ, просвиру за здравіе и молебенъ о здравіи; деревня знала много другихъ средствъ, въ родѣ того, что кричащаго ребенка надо вынести на морозъ и держать его на холоду до тѣхъ поръ, пока онъ не почнетъ затихать, и потомъ нести въ горницу, гдѣ онъ непремѣнно заснетъ отъ такой внезапной встрепки. Ему вправляли животъ, трясли за ноги къ низу головой, поили оттопленнымъ въ печкѣ чернобыльникомъ, поили лампаднымъ масломъ — онъ все оралъ и вопилъ безъ всякаго милосердія и, наконецъ, умеръ. Жаль было ребенка — перваго ребенка — Петру Михайлову, и эта смерть разъяснила глупость его положенія едвали не сильнѣе отцовскаго самодурства и петербургской привольной жизни. Мужики, у которыхъ мрутъ дѣти точно также чуть не каждый годъ и которые все-таки продолжаютъ пользовать ихъ средствами, ведущими ко гробу, стали представляться ему чистыми глупцами, и ему было обидно, до крови больно, что и онъ — такой-же глупецъ, какъ и они. Надо къ этому прибавить, что, воротясь изъ столицы, онъ вынесъ нѣкоторое понятіе вообще о порядкѣ, необходимомъ въ дѣлахъ для того, чтобы дѣла шли успѣшно: взялъ — отдай, нанялся — работай, подрядился — исполни, что слѣдуетъ — получи. Деревня же, въ которой ему пришлось жить своимъ хозяйствомъ, послѣ такихъ питерскихъ порядковъ, ничего подобнаго знать не хотѣла; время послѣ крѣпостнаго права стояло запутанное, положеніе дня не выяснилось для крестьянъ, и эта путаница была Петру Михайлову невыносима. У него, напримѣръ, подряжаются строить избу за тридцать рублей, подряжаются безъ бумаги, на совѣсть, и уходятъ, получивъ задатки, потому что вдругъ на нихъ нахлынула откуда-то практическая струя новаго времени, гласящая, что «безъ росписки ноне ничего не подѣлаешь», а между тѣмъ, «по той же самой совѣсти» — они же, за одну только водку, дѣлаютъ въ пять разъ труднѣйшую работу дьячку, потому молъ, что добрый человѣкъ. То въ ножки кланяются по старой памяти, то сами же высѣкутъ въ волости. Все это Петру Михайлову было не по нутру. Смерть перваго ребенка еще болѣе ожесточила его на безтолочь, окружающую его, и на его собственную безтолочь, отъ которой онъ не могъ выбиться, какъ мужикѣ. Онъ, какъ умный человѣкъ, сразу понялъ, что ему нужны деньги и больше ничего, чтобы не тянуть этой лямки, чтобы не покоряться случайностямъ отъ забитыхъ, запутанныхъ людей и случайныхъ порядковъ, чтобы не вредить себѣ своимъ собственнымъ невѣжествомъ. «Выбираться» — вотъ что сдѣлалось его задачей, а умная жена тотчасъ сполна поняла и прониклась этой задачей. Какъ хорошая, умная подруга, она знала одно — что ей изо всѣхъ силъ надо подсоблять мужу.
Они опять хотѣли-было въ Петербугъ ѣхать, но, на счастье, въ деревню назначено было человѣкъ двадцать молодыхъ людей какой-то спеціальной школы: они должны были въ теченіи лѣта производить съемки, нивелировать и т. д. Народъ навалилъ веселый, большею частію состоятельный и, на счастье Петра Михайлова, именно въ его домѣ помѣстилось пятеро самыхъ богатенькихъ.
Съ двухъ часовъ ихъ пребыванія Петръ Михайловъ замѣтилъ, что жена его произвела впечатлѣніе. «Лучше этой нѣтъ!» говорили молодые люди, въ самое короткое время успѣвшіе произвести съемку всѣмъ деревенскимъ дамамъ… И Петръ Михайловъ понялъ это, да и Аграфена только взглянула ему въ глаза, тоже поняла, въ чемъ теперь дѣло. И «не какъ-нибудь, не зря», стала Аграфена заниматься этимъ дѣломъ, а такъ, что самый разсчетливый, самый основательный человѣкъ, осуждая ея поведеніе, могъ, въ концѣ концовъ, только похвалить ее, признать въ ней необыкновенный умъ, направленный, безъ всякихъ послабленій и увлеченій, только къ одной цѣли, которую она и достигала не какъ-нибудь, а съ толкомъ, умно, разсчетливо. Она съумѣла вытянуть изъ всѣхъ пятерыхъ все, что у нихъ было, вытягивала все лѣто, всѣми возможными цѣнностями, причемъ вниманіемъ удостоивала далеко не всѣхъ, довела ихъ до ссоры, чуть не до дуэли, и въ тоже время нетолько не измѣнила своего обличья крестьянской жены, работящей, молчаливой, но даже и тѣни гордости не выказывала передъ завидовавшими ей пріятельницами. Вставала она попрежнему въ три часа утра, гнала коровъ, шла на рѣчку съ тяжелыми ведрами, жала въ полѣ, ходила босикомъ по грязи, словомъ ни на волосъ не давала замѣтить ни господамъ, что они ей нужны, ни своимъ деревенскимъ соперницамъ, что дѣла ея блистательны. Напротивъ, разъ понявъ въ чемъ дѣло, инстинктивно угадавъ тотъ образъ дѣйствій, который какъ нельзя лучше привязываетъ къ ней мужа, она, при каждомъ успѣхѣ, стала чувствовать только одно, что «мало», надо больше, надо поступать настойчивѣй, добиваться энергичнѣй.
— Къ намъ опять, баринушки, милости просимъ! Не оставьте ужь насъ опять-то, оченно мы вами благодарны!.. Какъ простая деревенская баба, говорила она, кланяясь и держа конецъ фартука у губъ, когда баринушки осенью разъѣзжаіись по домамъ, унося, быть можетъ, истинную любовь въ сердцѣ.
— Непремѣнно! Непремѣнно! кричали ей самымъ искреннѣйшимъ образомъ баринушки и махали шапками…
— Присылайте другихъ побогаче! прибавила она грубо и искренно-безсердечно, когда баринушки умчались, и Аграфена осталась съ Петромъ Михайлычемъ съ глазу на глазъ. Она еще съ секунду подержала на своемъ лицѣ это грубое выраженіе, но вдругъ взглянула на улыбавшагося Петра Михайлова — и такъ сама улыбнулась, такими громадными и громадно-веселыми глазами мелькнула на мужа, что у того только дыханье захватило отъ удовольствія. Никакихъ больше разговоровъ, ни воспоминаній, ни даже именъ этихъ баринушекъ не повторялось. Точно ничего не было такого, о чемъ можно бы шепнуть другъ другу пару словъ. Веселая и радостная послѣ отъѣзда постояльцевъ, Аграфена тотчасъ поставила самоваръ и сама начала такую рѣчь…
— А ты вотъ что, Пётра, ты вотъ лошаденекъ парочку безпремѣнно у Барсукова купи… Лошади первый сортъ…
— За лошадьми надоть въ Почивалово… У Барсукова что?
И пошелъ дѣловой изъ дѣловыхъ разговоръ… Петръ Михайловъ тоже не зѣвалъ съ господами. Пользуясь вліяніемъ жены, о которомъ господа и понятія не имѣли, полагая, что Петръ Михайловъ — не болѣе, какъ ловко обманываемый мужъ, онъ бралъ съ господъ и за провозъ, и за отвозъ, и за рыбку, и за пивцо — «наше деревенское ужь какое есть» — и гривеннички, и рублевики, и такъ попрашивалъ на лаптишки, что, въ концѣ-концовъ, въ ту же осень онъ принялся строить большущій домъ, купилъ скотины и единогласно былъ выбранъ въ сельскіе старосты. Вся деревня знала, что они съ женой пошли въ ходъ съ нехорошаго, но эта самое умѣнье, это знаніе, «какъ пойти», какъ повернуть дѣлами — это-то и побѣждало всѣхъ; всѣ сознавали, что сдѣлано дѣло умно, ловко, хорошо, не какъ-нибудь, не зря, не дуромъ… Такъ-то, дуромъ-то, мало ли поступаетъ и постула на своемъ вѣку не одна крестьянская жена, особливо мастерицы онѣ поступать дуромъ «не въ домъ, а изъ дому», а эта Аграфена — нѣтъ… Такъ думали критики-мужчины и женщины, глядя на степенную, безъ гордости, Аграфену, истово кладущую въ церкви поклоны… Грѣлъ! Это — такъ! Да кто не грѣшенъ-то? Аграфена небось говѣетъ, и кается, да къ тому же, у ней есть чѣмъ хорошо заплатить за грѣхи-то… И будетъ такая же, какъ и всѣ православные христіане, а у Петра-то Михайлова, между прочимъ, домъ вонъ ростетъ не по днямъ, а по часамъ, скота прибавляется, да на мирскія деньги, которыя у него иной разъ по мѣсяцамъ лежать на рукахъ безъ движенія" обороты дѣлаетъ.
Къ веснѣ слѣдующаго года у Петра Михайлова былъ, въ самомъ дѣлѣ, готовъ отличнѣйшій домъ. Онъ раздѣлялся на двѣ половины; внизу — кладовыя (такъ строятся всѣ дома въ прилежащихъ къ Петербургской губерніяхъ), вверху — двѣ половины горницъ. А въ самомъ началѣ лѣта Господь послалъ и новую практику. Въ помѣщицѣ пріѣхалъ гостить братъ, старый, лѣтъ подъ 50, холостякъ, отставной военный. Онъ пріѣхалъ подышать сельскимъ воздухомъ и тотчасъ же, конечно, сталъ заговаривать съ бабами…
— А матка гдѣ? спрашивалъ онъ отечески у малыхъ ребятъ.
— У полѣ…
— А молодая у тебя мамка-то или старая?
— Старая…
— Э… какой же ты бутузъ!..
Итакъ, по отечески разговаривая, любитель природы направлялся въ поле… Здѣсь онъ останавливался передъ каждой согнутой въ три погибели женской фигурой, снисходительно отвѣчалъ на земные (по старой памяти) поклоны, но долго не находилъ того, что именно и было любезно ему на лонѣ неискуственной природы… Наконецъ, онъ встрѣтилъ Аграфену. Она работала вмѣстѣ съ Петромъ Михайловымъ. Поклона земного онъ не получилъ отъ нея, а тотчасъ остановился, какъ вкопанный, держа руки съ палкой за спиной. Онъ даже сѣлъ отдохнуть на первый камень и заговорилъ… Ошибался онъ, надѣясь на легкую побѣду и на свою боевую опытность. Интересъ въ немъ Аграфена возбудила съ разу и съ разу же поняла, какъ надо поступать. Они съ Петромъ Михайловымъ привели ветерана почти въ изступленіе, понемногу, по вершочку, они завладѣвали имъ, его волей, его мыслями, и прежде, нежели ветеранъ могъ одобрительно отозваться о проведенномъ лѣтѣ, онъ долженъ былъ переплатить Петру Михайлову и Аграфенѣ кучу денегъ: то впередъ давалъ подъ ѣзду рублей двѣсти, а Петръ Михайловъ обязывался отработать, то Петръ Михайловъ подбивалъ его купить лошадь, говоря, что она будетъ, молъ, ваша, а только-что «покэдова» поработаетъ, то Аграфена просила эту лошадь подарить. На этотъ разъ изъ ветерана была сдѣлана продолжительная доходная статья. Онъ совершенно влюбился и въ Аграфену, и въ Петра Михайлова, въ его порядочность, пониманіе, въ его отсутствіе мужичьяго разгильдяйства, пьянства… Онъ помогалъ достроивать ему домъ съ такимъ усердіемъ и интересомъ, какъ будто это былъ его собственный домъ.
— Да сдѣлай ты каменный фундаментъ! говорилъ онъ Петру Михайлову. — Ну, какъ же можно строить на грязи.
— Ваше превосходительство! Откуда-жь намъ камню то взять! Я бы и радъ.
— Да я тебѣ дамъ, возьми… Чортъ знаетъ, что такое, строитъ домъ въ лужѣ!
Никакимъ слухамъ, никакимъ наговорамъ, касавшимся Петра Михайлова, ветеранъ не вѣрилъ; онъ нашелъ въ Аграфенѣ и даже въ Петрѣ семью, заботу, дѣло, вниманіе и деревенскую простоту, охоту выслушать совѣтъ, благодарность — все, что съ избыткомъ наполняло его холостые, старые дни. Петръ Михайловъ не прерывалъ сношеній съ ветераномъ и по отъѣздѣ его осенью въ столицу, да и самъ ветеранъ не желалъ этого. Онъ самъ скучалъ о нихъ, больше всего, конечно, объ Аграфенѣ, и все справлялся, не позовутъ ли его крестить. Его позвали, дѣйствительно, и онъ нарочно пріѣхалъ зимой, чѣмъ несказанно обидѣлъ сестру. Но Петръ Михайловъ далъ ему понять кое-что насчетъ ребенка, упомянувъ мелькомъ, что за этимъ малюткомъ (простъ онъ, не умѣетъ по умному говорить) надо ходить по божески, не такъ, чтобы какъ-нибудь, и ветеранъ понялъ, что этотъ ребенокъ — его, хотя все это былъ вздоръ. Онъ далъ слово вывести мальчишку въ люди и навѣрное сдѣлаетъ это…
Но, несмотря на успѣхъ, и Аграфена, и Петръ Михайловъ съ каждымъ днемъ все дѣлаются ненасытнѣе въ достиженіи, а главное, въ желаніи еще большихъ успѣховъ. «Мало», «мало» все сильнѣе давитъ на ихъ общій умъ (они, дѣйствительно — одно тѣло и одинъ духъ), и они рвутся, какъ горячія лошади, все дальше и дальше, не зная, куда примчатъ ихъ рѣзвыя и вовсе не усталыя еще ноги… Очень можетъ быть, что эта жажда денегъ и приведетъ ихъ обоихъ къ чему-нибудь недоброму: и Аграфена, и Петръ Михайловъ все-таки темные люди, зарвутся, не съумѣютъ остановиться — и погибнутъ. Все это случится; но теперь они, по уму, по опредѣленности задачи и по энергіи, съ которою стремятся достигнуть ее — первые люди деревни; имъ завидуютъ всѣ, мало-мальски вышедшіе изъ туманнаго существованія сѣраго мужика; всѣ такіе слѣпинцы стремятся подражать, то-есть идутъ тою же дорогой — но увы! успѣха того не имѣютъ. Правда, они не церемонятся ни передъ чѣмъ и поставляютъ всякій товаръ, лишь бы за него шли въ руки деньги — только товаръ ихъ, забитый и оборванный, и неумѣлый, не одерживаетъ такихъ побѣдъ, какъ умная и хитрая Аграфена.
«Шибко» нуждается въ деньгахъ и простой, сѣрый мужикъ и также желалъ бы заполучить въ свои корявыя руки какіе-нибудь кредитные знаки, но, глядя на его старанія въ этомъ отношеніи, ясно видишь, что успѣха они имѣть не могутъ. Тайна этого неуспѣха именно въ томъ и состоитъ, что мужикъ — человѣкъ сѣрый, что онъ еще не отвыкъ отъ «крестьянства», не умѣетъ жить иначе, какъ своимъ домомъ, своей семьей, и главное въ томъ, что плохо понимаетъ все происходящее за предѣлами его домишки. Онъ не можетъ, по неразвитости своей, — обобщить и привести въ систему осаждающія его явленія жизни, иначе онъ бы давно думалъ точь въ точь такъ, какъ думаетъ Петръ Михайловъ. Теперь же, не приведя ничего въ ясность, онъ чувствуетъ только, что ему нужны деньги, иной разъ до зарѣзу, но не какъ спасеніе отъ тьмы, не какъ средство вообще выйти изъ ничтожества, а только какъ средство удовлетворить кое-какимъ нуждишкамъ; о большемъ онъ не хлопочетъ и отвыкъ думать. Ему грезятся не куши, не капиталы, а деньжонки рублишки, необходимые только для того, чтобы покрыть крышу, починить сапоги, отдать два рубля лавочнику. Онъ хватается за всякое средство, лишь бы только добыть рубликъ, и за этотъ рубликъ платитъ трудомъ своимъ въ десять разъ больше и — это всегда, за каждый рубликъ. Если же онъ, т. е. настоящій сѣрый мужикъ, и сообразитъ, что хорошо бы было ему получить поболѣ, справиться сразу, и если къ этому представится даже случай, то и тутъ не всегда онъ съумѣетъ воспользоваться имъ, потому что сѣръ, потому что наполовину еще крестьянинъ, потому что еще «не насобачился», какъ говорятъ въ деревнѣ въ похвалу развитымъ и умнымъ людямъ.
Во время житья моего въ Слѣпомъ-Литвинѣ познакомился я съ однимъ изъ такихъ сѣрыхъ мужиковъ. Онъ постоянно нуждался въ самомъ необходимомъ, постоянно просилъ хлѣбушка, продавалъ теленка, не давъ ему, послѣ появленія на свѣтъ, поотходиться и двухъ недѣль, тащилъ цыплятъ въ продажу, когда они были еще жолты. У него во всемъ былъ недохватъ; о покупкѣ новыхъ сапоговъ онъ думалъ года по два; крышу собирался крыть лѣтъ пять и все-таки не могъ и т. п. Какая-то непоколебимая надежда на то, что онъ «вотъ, погоди, поправится», особенно поражала въ немъ, такъ какъ только она одна, какъ мнѣ кажется, и поддерживала его среди явнаго и полнаго разстройства всѣхъ его дѣлъ. Поддерживала она его до такой степени, что у Ивана Абрамова было гораздо больше веселыхъ минутъ въ жизни, чѣмъ у самаго исправнаго изъ мужиковъ. Лицо его было чаще другихъ запечатлѣно добродушнѣйшей успѣшной, шуткой. Чаще другихъ онъ думалъ о томъ, что вотъ придетъ праздникъ, наваримъ пива, словомъ, погуляемъ. Никогда на свою горькую участь онъ не озлоблялся и не срывалъ зла ни надъ кѣмъ изъ домашнихъ, какъ это частехонько водится и не въ одномъ крестьянскомъ быту; напротивъ, что весьма удивительно, дѣти, даже пріемышъ, взятый изъ воспитательнаго дома, составляли предметъ его особенной внимательности. Какъ самый тонкій наблюдатель, онъ день за днемъ мотъ разсказать, какъ начала говорить и ходить Машутка, какъ называла на своемъ дѣтскомъ нарѣчіи курицу, телегу, хлѣбъ, зналъ съ точностью повадку и натуру каждаго ребенка и даже весьма искусно велъ нравственное воспитаніе своихъ ребятишекъ…
— Меня Васька обидѣлъ, реветъ во всю мочь крошечная дѣвчонка, бросаясь головой между колѣнями Ивана Абрамова: — прибей его, тя-а-атька…
— Она щепку въ ротъ взяла, а я ее отнялъ отъ нея… Она и заревѣла…
— А-а! серьёзно тянетъ Иванъ Абрамовъ. — Какъ же онъ это, Васька, Машутку смѣетъ обижать… Да мы его вотъ сейчасъ высѣкимъ, погляди-ко какъ. Высѣчь его, Машутка?
— Выс-ссь…
— Ну, давай мы его высѣкимъ… Поди, волоки хворостину… Хорошую принеси, смотри. Мы его высѣчемъ съ тобой — небу будетъ жарко, ахъ, онъ такой-сякой! волоки, Машутка, скорѣй..
Вся въ слезахъ и во всякой грязи на лицѣ, тащитъ Машутка со двора громадную хворостину. Но покуда она дотащила, обида ея прошла.
— Давай, давай скорѣй, кричитъ, между тѣмъ, Иванъ Абрамовъ: — давай мы его… Ахъ онъ… Ну, Васька, ложись…
— Нина-а-а-да!.. реветъ Машутка — и вся исторія оканчивается самой задушевной мировой.
Не разъ приходила мнѣ въ голову мысль, что такому человѣку, какъ Иванъ Абрамовъ, во что бы то ни стало, необходимо помочь. У него, въ самомъ дѣлѣ, недоставало только денегъ, чтобы поправиться, стать на ноги, и тогда рѣшительно не было никакихъ основаній сомнѣваться, что онъ встанетъ на ноги. Онъ хорошій, даже образцовый семьянинъ. Человѣкъ, который пьетъ когда случится, когда поднесутъ, и вовсе не завзятый любитель вина. Самъ Иванъ Абрамовъ двадцать разъ заводилъ рѣчь о томъ, что хорошо бы добыть мѣстечко гдѣ-нибудь на сторонѣ, поработать годикъ, накопить рублей сто и потомъ взяться за крестьянство какъ слѣдуетъ, т. е. все починить, подпереть, покрыть и т. д.
Случайно мнѣ пришлось встрѣтить одного господина, моего хорошаго пріятеля, который нуждался въ человѣкѣ хорошаго поведенія, непьющаго и работящаго для своего имѣнія. Имѣніе это находилось верстахъ въ полутораста отъ Слѣпого-Литвина и въ семи или десяти верстахъ отъ желѣзной дороги. Состояло оно изъ построекъ: господскаго дома, службъ, бани и необходимыхъ хозяйственныхъ построекъ и лежало одиноко въ лѣсу, въ трехъ верстахъ отъ ближайшей деревни. Въ виду того, что зимой (а человѣка владѣлецъ нанималъ на зиму) мѣсто можетъ показаться глухимъ, владѣлецъ назначалъ желающему хорошее, слишкомъ хорошее жалованье. Мѣстные крестьяне, наперерывъ старавшіеся занять это мѣсто, не удовлетворяли владѣльца, какъ народъ подгородный, снисходительные взгляды котораго на исполненіе своихъ обязанностей, взятыхъ, разумѣется, при всевозможныхъ клятвахъ и тысячахъ «будьте покойны», «если мы», «Господи, сохрани, да мы тошь» и т. д. — были уже ему знакомы. Работа нанимаемаго должна была состоять въ надзорѣ за аккуратностію отправки изъ имѣнія сѣна на желѣзную дорогу, въ записываніи рабочихъ часовъ и въ надзорѣ за домомъ и скотомъ. Харчи полагались хозяйскіе и, кромѣ ихъ, жалованья пятнадцать рублей. Кромѣ этого, нанимавшійся могъ нанять плотника, на хозяйскій счетъ; конечно, и этотъ плотникъ долженъ былъ жить всю зиму, исполняя тѣ мелкія работы, которыя укажетъ хозяинъ и замѣтитъ самъ управитель.
Я предложилъ Ивану Абрамову, не хочетъ ли онъ занять такое мѣсто. Жить ему будетъ скучно, но за то къ веснѣ и рабочей порѣ онъ можетъ вернуться домой съ порядочными деньгами. Я подробно разсказалъ ему его обязанности, положеніе имѣнія, рисовалъ дорогу и лѣсъ, и домъ, и Иванъ Абрамовъ былъ радъ-радехонекъ.
— Лучше не надо! твердилъ онъ.
— А лѣсъ?
— Господи, помилуй! лѣсъ? Али мы лѣсовъ-то не видали! Я пяти годовъ заблудился въ лѣсу-то, двое сутокъ не ѣлъ… Авось теперь не махонькой…
На дичь были ружья, порохъ, дробь и пули; кромѣ того, тройка лошадей всегда находилась въ распоряженіи живущихъ на дачѣ; стало быть, въ случаѣ какой-нибудь опасности (а такой рѣшительно никто не запомнитъ), было чѣмъ защищать себя, а въ случаѣ болѣзни было можно послать работника на станцію, гдѣ была аптека и докторъ.
Я просилъ его подумать, сообразить, но онъ повторялъ только одно: — «лучше не надо!» «на гробъ буду помнить» и т. п. Владѣльцу я расписалъ Ивана Абрамова самыми превосходными красками. Въ честности его я не сомнѣвался ни капли. Владѣлецъ внимательно слушалъ меня, вѣрилъ мнѣ, но, наученный, должно быть, опытомъ, почему-то сказалъ въ концѣ-концовъ.
— О-охъ, смотрите!.. Впрочемъ, если все такъ, такъ я лучшаго не желаю.
Я опять разсыпался въ увѣреніяхъ.
Иванъ Абрамовъ получилъ — въ чемъ я убѣдилъ владѣльца самыми непреложными доводами — нѣсколько денегъ на поправку, еще нѣсколько денегъ для дому, десять рублей на подати — и дѣйствительно внесъ ихъ — и нѣсколько денегъ на дорогу. Все это было послано въ письмѣ послѣ моего отъѣзда изъ Слѣпова-Литвина. На мызу было послано увѣдомленіе оставлявшему ее прикащику, чтобы онъ къ такому-то дню (по приблизительному разсчету) ожидалъ прибытія новаго прикащика и потомъ уже, сдавъ ему все, оставилъ мѣсто.
Черезъ двѣ недѣли послѣ разсчитаннаго срока, получилось изъ деревни письмо, въ которомъ старый прикащикъ писалъ, что никто до сихъ поръ въ деревню не приходилъ, просилъ подыскать кого-нибудь другого, говоря, что дальше ждать не можетъ.
— Вотъ видите! съ легкимъ оттѣнкомъ насмѣшки сказалъ мой владѣлецъ. — Говорилъ я!..
Признаюсь, изумился я такой неаккуратности Ивана Абрамова, да мало того изумился — въ маловѣрную душу мою закралось сомнѣніе даже на счетъ безкорыстія Ивана Абрамова. Я столько навидался и наслышался на счетъ сомнительности этого безкорыстія, что невольно подумалось: "А ну-ко Иванъ Абрамовъ, уплативъ подати и забравъ кой-какія деньжонки, вдругъ раздумалъ ихъ отработывать, повѣривъ какому-нибудь деревенскому опытному-умному человѣку, что "бумагъ никакихъ не было, « а ноне безъ бумагъ ничего не возьмешь…»
Уже съ слабою или, по крайней мѣрѣ, съ поколебленною вѣрою въ правоту моихъ словъ я старался вновь увѣрить владѣльца, что это какое-то недоразумѣніе, что быть не можетъ, чтобы Иванъ Абрамовъ надулъ, что не такой онъ человѣкъ и т. д., и т. д.
— Хорошо, хорошо… Подождемъ немного…
А покуда было послано письмо къ одному, лучшему изъ мѣстныхъ мужиковъ — пожить въ мызѣ до прихода новаго прикащика. Къ неописанной моей радости — однако не раньше, какъ черезъ недѣлю — пришло другое письмо, на этотъ разъ прямо отъ Ивана Абрамова.
Оказывалось, что не ѣхалъ онъ по случаю того, что у него родила жена, а главное — потому, что справлялъ крестины, а крестины справлялъ потому, что сосѣдей не звалъ на прошлый праздникъ: стыдно, а еще главнѣе потому, что исхарчился на угощеніе «до послѣдняго», прибавляя при этомъ весьма категорически — «потому нельзя, никакъ невозможно» — продавалъ овецъ, но давали нестоющей цѣны, и теперь вотъ пришелъ потому, что, наконецъ, продажа состоялась удачная и, въ заключеніе, просилъ прощенія, говоря, что ужь теперь онъ всей душой разстарается…
Очень я былъ радъ этому письму. Всѣ нечистыя подозрѣнія разлетались сами собою, какъ дымъ, и Иванъ Абрамовъ выходилъ совершенно чистымъ. Меня только удивляло немного то обстоятельство, что онъ, бьющійся какъ рыба объ ледъ бѣднякъ, тратитъ послѣднее на угощеніе и, прежде чѣмъ выработать что-нибудь, т. е. прибавить къ своему имуществу, начинаетъ съ продажи овецъ, т. е. съ прямой отбавки, съ прямого убытка… Петръ Михайловъ не задумываясь взялся бы за дѣло, а угощать началъ бы послѣ, по окончаніи и полученіи чистыхъ барышей. Ивану же Абрамову, т. е. сѣрому русскому мужику, не отвыкшему ставить на первомъ планѣ интересъ своей семьи, надо сначала «до послѣдняго» убить свои ничтожныя средства на какія то формальности, которыя легко могутъ быть соблюдены и послѣ. Немного, чуть-чуть, я сердился на Ивана Абрамова: тутъ надо ковать желѣзо, пока горячо, а онъ двѣ недѣли возится съ угощеніемъ, добиваетъ все «до послѣдняго» и даже продаетъ овцу, чтобы тронуться въ путь, когда все это и безъ того было уже устроено.
Но все-таки я былъ радъ, что онъ — не обманщикъ.
Съ недѣлю съ дачи не было никакихъ извѣстій, какъ вдругъ, неожиданно, когда я случайно находился въ кабинетѣ владѣльца въ Петербургѣ (въ началѣ второй недѣли пребыванія Ивана Абрамова на новомъ мѣстѣ), вошла горничная и сказала: «изъ деревни, вотъ, мужикъ принесъ.»
На этотъ разъ письмо было отъ Ивана Абрамова. Къ неописанному нашему удивленію, Иванъ отказывался отъ мѣста, говорилъ, что ему надо «безпремѣно» идти домой, такъ какъ у него сгорѣлъ сарай, развалился овинъ и такъ какъ… Далѣе онъ такъ нагло лгалъ, выставлялъ такія невѣроятныя причины къ своему удаленію, что мы ужь болѣе не могли сомнѣваться въ способности Ивана къ надуванію: онъ сломалъ ногу, вывихнулъ бокъ, ему ударило «сверху» по головѣ балкой и словомъ — Богъ знаетъ что!…
— Вотъ! сказалъ мой собесѣдникъ, кладя письмо на столъ. — Какъ это вамъ покажется?
Я не зналъ, что и думать.
— Позвольте-ка мнѣ письмо, сказалъ я, не зная что сказать. Я еще разъ перечиталъ это истинно наглое вранье, еще разъ не могъ понять, что такое дѣлается съ Иваномъ Абрамовымъ, и, раздумывая объ этомъ, машинально перевернулъ письмо другой страницей (оно было на четверткѣ сѣрой, писчей бумаги). Эта другая страница также оказалась исписанной и, къ удивленію, письмо было адресовано прямо ко мнѣ. «Простите моей подлой глупости, что я съ господиномъ долженъ поступать обманомъ: ничего больше нѣту, какъ безъ своихъ жить не могу; все думается.» И затѣмъ шло полное признаніе въ томъ, что вся предшествовавшая страница наврана.
Я указалъ на это моему собесѣднику — и мы оба искренно расхохотались.
— Даже надуть-то какъ слѣдуетъ не умѣетъ! пришло намъ въ голову.
На одной и той же бумагѣ, въ одномъ и томъ же письмѣ, этотъ хитрецъ разоблачаетъ всѣ свои тайны.
— У него бумаги не было больше-то! объяснилъ намъ мужикъ, принесшій письмо. Мужикъ былъ присланъ мѣстнымъ крестьяниномъ, жившимъ на дачѣ до прихода Ивана, и удивительныя дѣла поразсказалъ про этого сѣраго мужика. Оказывалось, что жить не въ своей семьѣ, не въ своемъ дворѣ, для Ивана Абрамова — просто невозможно. Никакія деньги не въ силахъ удержать его въ дали отъ нея. Онъ дѣлается пугливъ, какъ ребенокъ, боится темной комнаты, «за тыщу» рублей не рѣшается выйдти на крыльцо ночью. Все ему — чужое, всего ему боязно, страшно, дико… Нѣтъ, подумалъ я, слушая эти разсказы, долго еще сѣрому мужику нашему не нажить «большихъ» капиталовъ!