ЛЮДИ БУДУЩАГО И ГЕРОИ МѢЩАНСТВА. править
Филистерство есть вполнѣ законное дѣтище окружающей насъ бстановки, при которой мелкое эгоистическое стремленіе человѣка тужитъ идеаломъ его соціальнаго воспитанія. Начиная школой и нашивая практической дѣятельностію, все направлено къ тому, тобы на мѣсто общественнаго чувства поставить и развитъ инстинкты, неспособные подняться выше личныхъ крошечныхъ интересовъ.
Изъ школы современный человѣкъ выходитъ со всѣми задатками благодушнаго филистера. Школа пріучаетъ его регулировать свою дѣятельность узкими разсчетами слѣпого эгоизма; она пріучаетъ его отдѣлять теорію отъ практики и, развивъ его на столько, что онъ уже въ состояніи понимать идею солидарности интересовъ гражданъ одного и того же гражданскаго общества, она въ то же время вкореняетъ въ немъ привычку всегда поступать такъ, какъ будто никого, кромѣ него, на свѣтѣ и не существуетъ; она пропитываетъ его насквозь великимъ и основнымъ правиломъ мѣщанской морали: chacun pour soi et Dieu pour tous. Вступая съ этой моралью изъ школы въ практическую жизнь, мы скоро оріентируемся въ этой новой для насъ сферѣ и съ необыкновеннымъ) тактомъ сейчасъ же попадаемъ въ унисонъ общему хору. Такимъ образомъ школа вполнѣ приготовила человѣка къ жизни, и привитыя ему правила и привычки находятъ въ ней самое всестороннее примѣненіе. Иначе и быть не можетъ. Принципы, лежащіе въ основѣ воспитанія, представляютъ собою только копію тѣхъ нравственныхъ началъ, которыя лежатъ въ основѣ всей соціальной жизни. Какова организація соціальныхъ отношеній, такова и организація воспитанія. Къ несчастію, эту истину обыкновенно забываютъ педагоги, воображающіе, будто педагогическія реформы могутъ осуществиться внѣ общественныхъ условій или наперекоръ имъ; связь, существующая между системою воспитанія съ одной стороны, и системою общежитія съ другой, ясно показываетъ, что послѣднія должны всегда предшествовать первымъ, и что педагогика только тогда имѣетъ значеніе, когда она разсматривается, какъ одна изъ частей соціологіи.
Привычки и правила, привитыя питомцу въ школѣ, оказываются, какъ мы сказали, весьма пригодными для жизни. Жизнь еще болѣе укореняетъ ихъ и только-что оперившійся филистеръ быстро преобразовывается изъ филистера неопытнаго и немножко увлекающагося въ филистера заматорѣлаго. Онъ замѣчаетъ, что всѣ житейскія отношенія опираются на тотъ несокрушимый законъ, по которому его личное счастіе дороже для него счастія всѣхъ его ближнихъ; онъ видитъ, что вся окружающая его обстановка держится на этомъ принципѣ, и что всякій, кто вздумалъ бы не подчиняться ему, долженъ будетъ погибнуть самымъ роковымъ и неизбѣжнымъ образомъ; онъ видитъ все это и, повинуясь съ одной стороны привычкамъ и побужденіямъ, привитымъ воспитаніемъ, съ другой непреодолимой силѣ обстоятельствъ, охотно и покорно втискиваетъ себя въ узкую рамку филистерской посредственности и не безъ удовольствія вступаетъ на ту торную дорожку, но которой идти, повидимому, такъ легко и привольно… Если, однако, все это такъ, скажутъ намъ, — если филистерство коренится такъ глубоко въ самыхъ основахъ нашей жизни, если оно обусловливается принципами всего нашего воспитанія и всего строя нашего экономическаго быта, то откуда же могутъ взяться люди будущаго, въ родѣ Лео, Туски и Гольта? Какою реальною потребностью жизни можно объяснить себѣ ихъ появленіе и существованіе, и какимъ образомъ можно сказать, какъ говорено было выше, будто эти люди будущаго составляютъ неизбѣжный результатъ современной цивилизаціи? Что это за странная цивилизація, которая въ своемъ логическомъ развитіи даетъ два совершенно противоположные результата? Какимъ образомъ одна и таже жизнь, однѣ и тѣже отношенія порождаютъ людей, такъ рѣзко непохожихъ другъ на друга по своему характеру и направленію своей дѣятельности? Изъ всѣхъ вопросовъ, возникающихъ по поводу «людей будущаго» мы считаемъ этотъ вопросъ однимъ изъ самыхъ существенныхъ, и потому попытаемся дать на него болѣе или менѣе удовлетворительный отвѣтъ.
Выше мы говорили, что для людей будущаго осуществленіе извѣстныхъ «хорошихъ идеи», роковою необходимостью выработанныхъ нашей цивилизаціею, составляетъ единственную цѣль и наслажденіе жизни. Здѣсь намъ нужно показать, что эти идеи, дѣйствительно, составляютъ неизбѣжный результатъ нашей цивилизаціи, что онѣ имѣютъ подъ собою реальную почву, что онѣ вызываются и обусловливаются тѣмъ самымъ строемъ общественной жизни, которымъ вызывается и филистерство. Объяснивъ это, мы надѣемся доказать реальность и практичность дѣятельности и міросозерцанія людей будущаго. Но этого еще мало: мы постараемся доказать, что ихъ дѣятельность и міросозерцаніе гораздо практичнѣе и реальнѣе той мѣщанской практичности и того грубо-циническаго реализма, которымъ такъ любятъ гордиться самодовольные филистеры.
Принципъ конкуренціи, лежащій въ основѣ всѣхъ нашихъ житейскихъ отношеній, порождаетъ между нами постоянную и непримиримую вражду, среди которой мы совершенно забываемъ о солидарности общественныхъ интересовъ и привыкаемъ противуполагать свои узко-эгоистическія выгоды выгодѣ всѣхъ остальныхъ людей. Эта борьба укореняетъ и поддерживаетъ въ насъ тѣ антисоціальныя привычки, которыя развиваетъ въ насъ наше воспитаніе. Но, съ другой стороны, тотъ же самый принципъ, обусловливаетъ и другія явленія, которыя должны служить краснорѣчивымъ обличеніемъ нашего самодовольнаго эгоизма. Мы говоримъ здѣсь о той массѣ соціальныхъ бѣдствій, о которыхъ знаетъ весь свѣтъ, которыхъ никто ни отъ кого не скрываетъ, о которыхъ всѣ говорятъ съ такимъ непонятнымъ равнодушіемъ, какъ будто дѣло идетъ о самыхъ обыкновенныхъ и совершенно неизбѣжныхъ вещахъ. Однако общеизвѣстность этихъ вещей не отнимаетъ отъ нихъ трагическаго колорита; и всякому мало-мальски развитому человѣку крайне тяжело и неловко жить съ ними въ близкомъ сосѣдствѣ. Никакіе софизмы и успокоительные выводы филистерской логики не въ силахъ уничтожить это почти безсознательное чувство нашей неловкости и тяжести. Лучшимъ доказательствомъ тому служитъ обиліе тѣхъ софизмовъ «и успокоительныхъ выводовъ», которыми наполнена голова каждаго филистера. Это уже не та идеальная, воображаемая скорбь, не та приторная сантиментальность, которая заставляетъ нѣкоторыхъ сердобольныхъ филантроповъ проливать слезы умиленія о прегрѣшеніяхъ заблудшихся Магдалинъ, и которая, однако, нисколько не мѣшаетъ имъ весьма вкусно обѣдать и весьма счастливо и весело проводить свои праздные досуги; нѣтъ, въ томъ болѣзненномъ чувствѣ, которое гложетъ современнаго человѣка, нѣтъ ничего идеальнаго и фантастическаго; оно глубоко-реально; отъ него ничѣмъ нельзя отдѣлаться; оно преслѣдуетъ насъ вездѣ и повсюду; оно служитъ вѣчнымъ протестомъ нашему самодовольному отупѣнію; оно отравляетъ всѣ наши самыя невинныя радости и наслажденія, и къ нашимъ праздничнымъ пѣснопѣніямъ примѣшиваетъ весьма грустныя и совсѣмъ уже не праздничныя элегіи. Но въ чемъ же заключается непобѣдимая сила этого неотвязчиваго чувства? Въ чемъ находитъ оно себѣ оправданіе? Вслѣдствіе чего оно возникаетъ въ насъ, на какія реальныя жизненныя отношенія опирается оно?
Страданія окружающихъ насъ Петровъ и Ивановъ не составляютъ случайныхъ явленій, а вытекаютъ изъ множества существенныхъ условій современной жизни. Въ Петрѣ и Иванѣ мы видимъ только наглядный примѣръ тѣхъ логическихъ послѣдствій, къ которымъ приводитъ соціальная жизнь; и этотъ примѣръ долженъ служить намъ весьма горькимъ напоминаніемъ и совершенно безполезнымъ предостереженіемъ, потому что почти никто изъ насъ не можетъ сказать себѣ: отъ судьбы Петра и Ивана ты застрахованъ на вѣки! Такого страхованія нѣтъ. Въ средніе вѣка еще можно было о немъ говорить; тогда дѣйствительно были цѣлыя группы людей, которыя могли считать себя застрахованными, и потому могли относиться совершенно равнодушно и безучастно къ участи тѣхъ несчастныхъ илотовъ, которыхъ, казалось, сама судьба обрекла на вѣчное рабство и страданія. Но теперь, какъ извѣстно, положеніе дѣлъ нѣсколько измѣнилось, и самый богатый сегодня можетъ сдѣлаться самымъ бѣднымъ завтра. Положимъ, сегодня у насъ есть работа, мы сыты; но вѣдь работа достается на рынкѣ труда съ бою; кто намъ поручится, что завтра мы также будемъ счастливы въ этомъ бою, какъ сегодня? Сегодня наши предпріятія идутъ прекрасно и приносятъ намъ высокій процентъ, — но кто намъ поручится, что завтра не обанкротится X, по падетъ курсъ на такіе-то и такіе-то фонды, и тогда мы раззорены въ пухъ и прахъ. Это говоритъ каждому изъ насъ его личная ежедневная опытность; потому самый недальновидный человѣкъ инстинктивно чувствуетъ страхъ и опасеніе даже тогда, когда онъ, повидимому, находится въ наиболѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ. Ріо, разумѣется, чѣмъ сильнѣе мы чувствуемъ этотъ страхъ и опасеніе, тѣмъ яснѣе мы понимаемъ всю шаткость и ненадежность нашего положенія. А такъ какъ въ настоящее время просвѣщеніе лѣзетъ къ намъ, что называется и въ окна и въ двери, такъ какъ оно, даже противъ нашей воли, освѣщаетъ наши потемки и заставляетъ насъ видѣть предметы въ ихъ настоящемъ свѣтѣ, то мы смѣло можемъ сказать, что теперь пробилъ послѣдній часъ нашему филистерскому самодовольству. Да, спокойное и безмятежное счастіе теперь немыслимо для себялюбиваго филистера, и если онъ кажется вамъ спокойнымъ и самодовольнымъ — не вѣрьте ему; одъ или обманываетъ васъ или самъ обманывается. Филистерство, создавшее и поддерживающее всю систему нашихъ житейскихъ отношеній, убито этою самою системою. Истинно-счастливымъ теперь, можетъ быть только тотъ человѣкъ, котораго не смущаютъ и не пугаютъ-филистерскіе страхи и опасенія. Но кого же изъ насъ не смущаютъ эти страхи и опасенія? Разумѣется тѣхъ, жизненныя цѣли которыхъ не имѣютъ ничего общаго съ мелко-эгоистическими цѣлями филистеровъ. Такимъ образомъ люди будущаго оказываются въ этомъ случаѣ счастливѣе, практичнѣе и дальновиднѣе филистеровъ. Только для нихъ однихъ и доступно истинное счастіе, только они одни могутъ стремиться къ осуществленію своихъ цѣлей и удовлетворенію своихъ потребностей, не чувствуя постоянно того страха и опасенія, которыя преслѣдуютъ благодушныхъ мѣщанъ. Правда они также очень хорошо видятъ и понимаютъ шаткость и ненадежность своего матеріальнаго благосостоянія и своихъ узко-эгоистическихъ наслажденій; но такъ какъ это благосостояніе и эти наслажденія они никогда не ставятъ послѣднею цѣлью своей жизни, то мѣщанскій страхъ и опасенія дѣйствуютъ на нихъ гораздо слабѣе. Онъ только усиливаетъ ихъ преданность идеѣ, возбуждаетъ ихъ страстность въ преслѣдованіи своихъ цѣлей, служитъ новымъ стимуломъ и постояннымъ оправданіемъ ихъ дѣятельности. Такимъ образомъ то чувство, которое для филистеровъ служитъ источникомъ вѣчнаго несчастія, для людей будущаго — служитъ источникомъ самаго чистаго наслажденія.
VI. править
Потокъ тѣхъ «хорошихъ идей», осуществленію которыхъ будущіе люди посвятили свою жизнь и свою дѣятельность и которыя являются, съ одной стороны, какъ результатъ даннаго экономическаго statu ejuo, съ другой, какъ послѣдній выводъ нашего умственнаго прогресса, этотъ потокъ захватилъ собою и филистеровъ. Помимо ихъ воли и желанія, «хорошія идеи» проникли въ ихъ головы и легли въ основу ихъ міросозерцанія. Вслѣдствіе этого положеніе бѣдныхъ филистеровъ становится еще безвыходнѣе. Между ихъ мыслію и дѣятельностію легла теперь непроходимая пропасть. Эту пропасть они стараются всячески прикрыть пошлыми софизмами своей рогатой логики, но эти софизмы не должны никого обманывать — лицемѣріе ихъ слишкомъ очевидно. Если они дѣйствительно глубоко усвоили себѣ «хорошія идеи» и искренно проповѣдуютъ ихъ, то они прежде всего должны покончить всѣ счеты съ филистерствомъ; потому что эти идеи прежде всего и болѣе всего отрицаютъ филистерство. Люди будущаго хорошо это поняли и всецѣло отдались своей идеѣ; въ одно время нельзя служить и Богу и мамону. Но филистеры упорно утверждаютъ, что можно, и называютъ героями или геніями, а иногда фанатиками и сумасбродами тѣхъ людей, которые считаютъ подобный дуализмъ вещью невозможною и посвящаютъ себя на служеніе одному только своему Богу. Горячность и страстность, съ которою "люди будущаго* стремятся къ осуществленію своихъ идей, возбуждаетъ въ филистерахъ озлобленіе и негодованіе. «Къ чему эта торопливость, говорятъ они; развѣ прогрессъ мирныхъ лавочниковъ и барышниковъ не приведетъ насъ гораздо вѣрнѣе и скорѣе къ торжеству тѣхъ идей, за которыя вы, люди будущаго, совершенно безъ толку и безъ пользы распинаетесь? Посмотрите на насъ, добродѣтельныхъ филистеровъ, мы стоимъ за тѣже идеи, какъ и вы, мы ничуть не менѣе васъ либеральны, однако взгляните, какъ мы умѣемъ примирять наши либеральныя воззрѣнія со всѣми радостями и утѣхами безмятежнаго мѣщанскаго существованія; мы не бьемъ тревоги, мы не перевертываемъ вверхъ, дномъ нашей жизни и жизни всѣхъ нашихъ родныхъ и знакомыхъ; вотъ видите ли, на сколько мы умнѣе и догадливѣе васъ». Но филистеры упускаютъ при этомъ изъ виду одно обстоятельство; они забываютъ, что человѣкъ, который можетъ съ такимъ пассивнымъ равнодушіемъ относиться къ своимъ идеямъ, лучше всего доказываетъ, что у него нѣтъ въ головѣ никакихъ идей. И развѣ сами филистеры соблюдаютъ проповѣдуемое ими благоразумное безпристрастіе и холодную сдержанность въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло идетъ о дѣйствительно дорогихъ ихъ сердцу интересахъ, о ихъ завѣтныхъ желаніяхъ? Когда они полюбятъ женщину, развѣ они ждутъ спокойно и безстрастно, пока ихъ любовь увѣнчается желаннымъ успѣхомъ и любимое существо само придетъ къ нимъ и бросится въ ихъ объятія? Нѣтъ, они мечутся, бѣснуются и всю свою жизнь наполняютъ ухаживаніями и воздыханіями, пока но добьются своей дѣли. Точно также, когда дѣло идетъ и о всѣхъ другихъ предметахъ, считаемыхъ филистерами за важные и драгоцѣнные въ ихъ филистерскомъ обиходѣ, они совсѣмъ не отличаются пассивнымъ безстрастіемъ и благоразумнымъ выжиданіемъ. Во всѣхъ этихъ случаяхъ они являются настоящими людьми, съ плотью и кровью, и не позволяютъ себѣ ниразу усумниться во всемогуществѣ индивидуальныхъ силъ человѣка. Но чуть только дѣло коснется тѣхъ "хорошихъ идей, " которыми они стали въ послѣднее время украшать свое убогое міросозерцаніе, тактика ихъ мгновенно измѣняется; они становятся вялыми, равнодушными, апатичными, ихъ одолѣваетъ трусость и въ ихъ сердце прокрадывается гибельное сомнѣніе на счетъ своихъ собственныхъ силъ. Одинъ человѣкъ тутъ ничего не можетъ сдѣлать; подождемъ пока всѣ… и т. д. Для того чтобы придать своему полнѣйшему равнодушію къ хорошимъ идеямъ благовидный и даже нѣсколько либеральный видъ, они стараются обыкновенно облечь это равнодушіе въ научную теорію, создать изъ него какую-то историко-философскую доктрину. Эта курьезная и истинно-филистерская доктрина развивается шпильгагенскими героями мѣщанства весьма подробно и обстоятельно. Прежде всего ее развиваетъ Вальтеръ передъ Лео при первой встрѣчѣ съ нимъ послѣ семилѣтней разлуки. «Повѣрь мнѣ, Лео, увѣряетъ его юный Вальтеръ, — я вовсе не тупоголовый филистеръ; и у меня есть сердце, способное биться восторженно, когда я читаю, какъ тотъ или другой изъ историческихъ героевъ шелъ къ безсмертію трудной, утомительной дорогой. Но если судить по всему насъ окружающему, героическія времена миновали; уже не вернется та почтенная эпоха, когда герои громили равнины своими страшными колесницами и трусливыя войска, не поднимая оружія, разбѣгались отъ нихъ съ безтолковымъ крикомъ. Теперь никто не долженъ нести болѣе того, сколько можетъ; въ наше время не нужны тяжелые кресты мучениковъ, не нужны Деціи Мусы, поражающіе издали непріятеля копьемъ и гибнущіе въ виду своей смѣлой цѣли. Нѣтъ, нѣтъ, Лео, тысячу разъ нѣтъ! Теперь намъ извѣстно, что но всѣхъ странахъ есть честные люди и эти-то честные люди составляютъ единственную великую армію; здѣсь одинъ человѣкъ тоже, что солдатъ въ шеренгѣ и никакъ не болѣе. Ощупывай товарища локтемъ, маршируй въ тактъ и, когда забьютъ къ атакѣ, съ громкимъ: ура! храбро бросайся на непріятеля, вотъ въ чемъ вся честь рядового, вся его сила. Какъ особнякъ, онъ ничего не значитъ, какъ членъ въ цѣломъ, онъ неприступная сила. Ядро можетъ повалить его на землю, но шеренга смыкается и колонна цѣла по прежнему… Вотъ какова, Лео, сила дисциплины и всякій честный человѣкъ, кто бы онъ ни былъ, долженъ этой дисциплинѣ покоряться. Если онъ одинъ силенъ, то въ ряду онъ будетъ еще сильнѣе, а если слабъ, то все-таки будетъ занимать мѣсто въ шеренгѣ. Въ этой мысли, которую я стараюсь представить тебѣ какъ можно осязательнѣе, мнѣ давно уже удалось найти для себя утѣшеніе, спокойствіе и радость». (T. I, стр. 247) Еще бы! да и всѣ филистеры находятъ въ этой мысли «утѣшеніе, спокойствіе и радость». Съ одной стороны, она льститъ ихъ либеральнымъ поползновеніямъ, съ другой снимаетъ съ нихъ всякую отвѣтственность и обрекаетъ на пассивную бездѣятельность. Мы, молъ, простые солдаты, а солдатъ не долженъ имѣть своей роли и своей иниціативы, куда всѣ, туда и онъ; если всѣ будутъ стоять на мѣстѣ и мы будемъ стоять; если всѣ пойдутъ, и мы пойдемъ.
Слѣдовательно филистерская философія Вальтера есть не болѣе, не менѣе, какъ одна изъ варіацій сказки про «бѣлаго бычка». Я пойду, когда ты пойдешь, ты пойдешь, когда я пойду, и т. д. до безконечности. Спору нѣтъ, пріятно сознавать себя членомъ какой-то воображаемой фаланги, которая строится, двигается, нападаетъ, атакуетъ, стрѣляетъ и совершаетъ всевозможныя военныя эволюціи; однако, было бы интересно знать, какая же это такая невидимая сила командуетъ ею, какая это невидимая рука указываетъ ей на непріятельскія укрѣпленія и ведетъ ее въ атаку? На вопросъ этотъ филистеры глубокомысленно отмалчиваются.
Тѣмъ не менѣе въ этой табунной философіи они обрѣтаютъ себѣ «радость, утѣшеніе и спокойствіе»; — но вѣдь нелѣпость ея до того очевидна, что на нее не иначе можно смотрѣть, какъ только на неискусный предлогъ оправдать въ своихъ собственныхъ глазахъ свою апатію и равнодушіе къ общественному дѣлу. Простой вопросъ Лео разрушаетъ эту философію и пристыжаетъ самодовольствіе филистера. «Что сталось бы, спрашиваетъ онъ Вальтера, выслушавъ его длинную тираду, — съ твоей же колонною безъ вождя, который управляетъ всѣми ея эволюціями, который въ благопріятную минуту подаетъ сигналъ къ нападенію, который своимъ только словомъ сообщаетъ смыслъ безсмысленной машинѣ?» (Стр. 247, т. I).
Эта одна только часть филистерской философіи; есть другая — столь же нелѣпая какъ и первая, хотя въ совершенно противуположномъ направленіи. Ее развиваетъ одинъ изъ вождей филистерской партіи докторъ На, улусъ, въ своей надгробной рѣчи Фрицу Гутману, — тоже добродѣтельному филистеру, только не изъ либераловъ, а изъ консерваторовъ. «Никто вамъ не поможетъ, говорилъ онъ собравшимся поселянамъ и работникамъ, — если вы сами себѣ не захотите помочь; никто не можетъ васъ выручить. Въ хозяйствѣ природы всякому предмету отведена его сила, которую онъ долженъ употреблять самостоятельно, чтобы не разрушиться. Точно тотъ же законъ господствуетъ и въ человѣческомъ быту. Одинъ человѣкъ не можетъ долго нести на своихъ рукахъ другого, колѣни его подломятся; точно также одинъ не можетъ поддерживать долго другого, потому что сила поддерживающаго подломится. Не нести мы должны одинъ другого на себѣ, но идти рука объ руку, опираться другъ на друга, какъ деревья въ лѣсу, какъ солдаты въ шеренгѣ. Когда каждый будетъ честно стараться помочь самому себѣ, тогда въ случаѣ надобности онъ поможетъ и другимъ. Тогда никто не упадетъ подъ тяжестью непосильной ноши, наваленной другими, какъ палъ этотъ несчастный (Фрицъ Гутманъ). Самый худшій упрекъ, какой только можно сдѣлать людямъ, заключается въ томъ, что они ищутъ для себя святыхъ заступниковъ и благодѣтелей. Будьте сами чисты и святы, тогда вамъ ненужны заступники, поступайте сами благородно, тогда вамъ не нужны благодѣтели, жертвующіе собою для васъ» (T. II, стр. 1158). Вотъ вамъ, въ популярномъ видѣ изложенная доктрина самопомощи — эта любимѣйшая и драгоцѣннѣйшая вокабула филистеровъ. О научномъ значеніи этой доктрины здѣсь, разумѣется, говорить не мѣсто; объ этомъ пусть пишетъ докторъ Паулусъ въ своихъ экономическихъ брошюрахъ для назиданія и поощренія глубокихъ Вальтеровъ, глубокомысленныхъ Ребейновъ и всей ихъ компаніи. Для насъ, собственно говоря, эта доктрина важна но опредѣленію и выясненію лицемѣрнаго характера современныхъ филистеровъ-либераловъ. Пусть читатель сопоставитъ прежде всего положенія, высказанныя здѣсь докторомъ Паулусомъ съ приведенными нѣсколько выше мыслями Вальтера. Очевидно, что между Вальтеровскою доктриною о шеренговой дисциплинѣ и солдатскомъ служеніи съ одной стороны, и философіею Паулуса о самопомощи — съ другой, нѣтъ рѣшительно ничего общаго. Одна обрекаетъ насъ на пассивное бездѣйствіе, на самоотреченіе отъ своего я, во имя требованій дисциплины: другая, напротивъ, убѣждаетъ насъ ни на кого не надѣяться, ждать себѣ помощи только отъ самого себя, — во всемъ полагаться на свои собственныя силы и т. п. Однако, не смотря на эту несомнѣнную противувоположность обѣихъ доктринъ, филистеры ухитрились извлечь изъ той и изъ другой весьма утѣшительные и полезные для себя выводы. Изъ первой доктрины они вывели то заключеніе, что, такъ какъ они только простые, рядовые солдаты, то самое лучшее что они, могутъ сдѣлать для общественнаго дѣла, это ничего не дѣлать. Изъ второй доктрины они вывели правило не менѣе благоразумное: всякій долженъ думать только самъ о себѣ, потому намъ нечего думать о другихъ; всякій долженъ трудиться только самъ за себя и самъ для себя, такъ какъ, трудясь для себя, онъ, въ то же время трудится и для другихъ, а потому не зачѣмъ мѣшаться въ чужія дѣла, а лучше позаботиться о своихъ собственныхъ. Такимъ образомъ и та и другая доктрина приводятъ филистеровъ къ полнѣйшему квіетизму и служатъ весьма благовиднымъ оправданіемъ ихъ безстрастнаго равнодушія къ общественному дѣлу. Все сдѣлается само собою, все придетъ и безъ нашего вмѣшательства, — будемъ ждать и ждать… Вотъ альфа и омега ихъ глубокомысленной философіи. «Мы дошли до того, восклицаетъ Лео въ одномъ собраніи почтенныхъ филистеровъ, — что прямо таки отрицаемъ то тождество мысли и дѣйствія, которое присуще всѣмъ трезвымъ народамъ, и которое они переводятъ въ практику безъ долгихъ размышленій; мы дошли до того, что у насъ ежедневно на всѣ лады ставится вопросъ: зачѣмъ намъ протягивать руку за плодами? созрѣютъ когда нибудь — сами упадутъ къ намъ на колѣни. И въ отвѣтъ на такія аксіомы, въ которыхъ оказывается ни болѣе, ни менѣе, какъ наше полнѣйшее, позорнѣйшее банкротство относительно всякой энергіи, всякой иниціативы, въ отвѣтъ на такіе аргументы, которые явно и нагло противорѣчатъ и ученіямъ философіи и примѣрамъ исторіи и даже простому человѣческому здравому смыслу, изъ рядовъ избранниковъ націи, хранителей ея умственнаго и матеріальнаго капитала, раздаются клики: Да и Аминь!» (Стр. 382, т. I). Вотъ это-то систематическое отрицаніе тождества между мыслію и дѣятельностію, вотъ это-то удивительное умѣнье разъединять до мельчайшихъ подробностей либеральную теорію отъ рутинной практики и составляетъ одну изъ самыхъ существенныхъ и выдающихся чертъ въ характерѣ филистеровъ-либераловъ. Сами, впрочемъ, они этого не замѣчаютъ; напротивъ, они смотрятъ на себя какъ на какихъ-то піонеровъ прогресса, какъ на какихъ-то великихъ и самоотверженныхъ дѣятелей, готовыхъ претерпѣть ради своихъ идей и убѣжденій всяческія гоненія и преслѣдованія. Это наивное самовосхваленіе они обыкновенно любятъ высказывать въ своихъ застольныхъ и погребальныхъ рѣчахъ. Шпильгагенъ, желая выдержать вполнѣ характеры своихъ героевъ мѣщанства, не упустилъ изъ виду и этой замѣчательной особенности. Его герои говорятъ длинныя погребальныя и застольныя рѣчи и во всѣхъ этихъ рѣчахъ наперерывъ стараются превозносить себя выше «облака ходячаго.» Послушайте, напримѣръ, какъ воспѣваютъ себя господа Паулусы, Вальтеры и Ребейны, на прощальномъ обѣдѣ, устроенномъ ими въ честь «пострадавшаго Вальтера». — «Мы не принадлежимъ къ тѣмъ дюжиннымъ людямъ, говоритъ Паулусъ, — которые не въ состояніи понять, что страданіе за истину составляетъ честь и обязанность хорошаго человѣка». — «Мы не должны жалѣть даже въ томъ случаѣ, если труды наши пропадутъ напрасно и я прекрасно знаю, пѣлъ голубоокій Вальтеръ, — что они (люди будущаго, реалисты) смѣются надъ нами, бранятъ насъ идеологами, непрактическими мечтателями, которые, забравшись въ свои воздушные замки, никогда не съумѣютъ ступить ни шагу но реальной почвѣ. Пусть ихъ! Только мы не такъ непрактичны, какъ они думаютъ». — «Стремленіе къ справедливости, продолжаетъ ораторъ, — дѣлаетъ насъ самыми счастливыми и, главное, самыми сильными людьми. Мы идеологи, мечтатели, жители воздушныхъ замковъ, мы безъ самохвальства можемъ назвать себя солью земли (какая простодушная скромность!) Не будь насъ — не только все прекрасное, но и самая жизнь поблекла бы на сухой, песчаной почвѣ эгоизма и въ скоромъ времени земля превратилась бы въ жилище дикихъ звѣрей и человѣкоподобныхъ фигуръ…» и т. д. (Стр. 938, т. II). Рѣчь эта представляетъ необыкновенно вѣрный и нисколько не каррикатурный образчикъ торжественныхъ застольныхъ рѣчей наивныхъ филистеровъ. Самохвальство, доходящее до полнѣйшаго самозабвенія, составляетъ, какъ видите, ихъ отличительный колоритъ. Ріо это самохвальство не напускное, оно совершенно искренно: либеральные филистеры дѣйствительно и вполнѣ чистосердечно воображаютъ, будто они «соль земли», будто не будь ихъ, то не только все прекрасное, но и самая жизнь погибла бы на сухой почвѣ эгоизма, будто они великіе идеалисты и мечтатели, а ихъ антагонисты, люди будущаго черствые, сухіе эгоисты. Въ этомъ взглядѣ филистеровъ на самихъ себя проглядываетъ такое полнѣйшее незнаніе предмета, о которомъ они взялись судить, и такое очевидное самообольщеніе, что мы даже и не стали бы здѣсь упоминать о немъ, если бы только намъ не было извѣстно, что многіе находятъ такой взглядъ совершенно справедливымъ и вполнѣ его раздѣляютъ. Ошибаться хуже этого едва ли возможно.
Мы уже показали, каковы доктрины, каковы принципы этихъ мечтателей, идеалистовъ и мучениковъ. Посмотримъ теперь, каковы ихъ дѣла. Нѣжный и кроткій Вальтеръ живетъ въ большей пріязни съ барономъ Тухгеймомъ, благоговѣйно созерцая въ немъ всѣ великія добродѣтели мѣщанскаго героизма; при этомъ его нисколько не отталкиваетъ то обстоятельство, что этотъ добродѣтельный мужъ, вмѣстѣ съ банкиромъ Зонненштейномъ, сознательно или безсознательно, но тѣмъ не менѣе весьма реально, эксплуатируетъ фабричныхъ, и раззоряетъ своихъ, и безъ того уже нищихъ, рабочихъ. Вальтеръ дѣлаетъ видъ, будто онъ ничего этого не знаетъ и не понимаетъ, и весьма простодушно расхваливаетъ барона своему товарищу дѣтства, Лео. Кто первый открылъ барону глаза на счетъ той грязи, въ которую онъ втянулся по уши? Эгоистъ ли Лео или добродѣтельный Вальтеръ? — Эгоистъ Лео. А кто возсталъ на Лео за это открытіе? — Добродѣтельный Вальтеръ. Вотъ что значитъ облагораживать жизнь! А какъ ведетъ себя докторъ Паулусъ? Онъ, который открыто проповѣдуетъ, что цѣль никогда не можетъ оправдать средствъ, который считаетъ себя другомъ рабочихъ и устроиваетъ даже среди ихъ какія-то ассоціаціи, на началѣ, вѣроятно, «самопомощи», онъ — этотъ безукоризненно нравственный и безконечно гуманный докторъ — считаетъ барона Тухгейма своимъ другомъ, а ростовщика Зонненштейна, корыстнаго, бездушнаго и до мозга костей развращеннаго буржуа, своимъ единомышленникомъ и собратомъ по политической дѣятельности. А Гарольдъ Трансомъ — этотъ англійскій радикалъ, — посмотрите, какъ онъ низокъ и грязенъ въ своей домашней жизни. Посмотрите на его поведеніе но отношенію къ Джермину, на его любовныя ухаживанья за Эстеръ, на его отношенія къ матери послѣ того, какъ онъ узналъ, что онъ не сынъ лорда Трансома и т. д., и вы еще разъ убѣдитесь, насколько либеральные филистеры облагораживаютъ свою жизнь либеральными идеями.
Что же касается до возвышенности ихъ идеаловъ, то въ предыдущей статьѣ мы уже представили образчики этой возвышенности, разобравъ разговоры Вальтера съ Лео по поводу любви и отношеній Лео къ Сильвіи. Теперь мы представимъ читателю маленькій образчикъ той непоколебимой твердости, съ которою либеральные филистеры осуществляютъ на практикѣ свои филистерскіе идеалы. Мы не говоримъ здѣсь объ ихъ политическихъ и соціальныхъ убѣжденіяхъ; но ихъ философіи, какъ мы видѣли, въ общественныя дѣла мѣшаться не нужно, потому что общественная жизнь развивается сама собою, но своимъ собственнымъ законамъ, и усилія единичнаго человѣка ни къ чему, кромѣ непріятности, не ведутъ и вести не могутъ. Такая ужь ихъ философія; значитъ объ ихъ политическихъ убѣжденіяхъ и толковать нечего. Относясь совершенно индиферентно къ общественному интересу, либеральные филистеры, однако, не вполнѣ и исключительно предаются безмятежнымъ радостямъ своей животной жизни. У нихъ есть также кое-какіе умственные коньки, на которыхъ они очень любятъ покататься въ часы досуга и отдохновенія. Однимъ изъ такихъ любимыхъ коньковъ является, разумѣется, какъ читатель и самъ можетъ догадаться, вопросъ о любви и о взаимныхъ отношеніяхъ двухъ любящихъ субъектовъ. Тема когда-то весьма плодовитая, но теперь, къ несчастію, почти совершенно истощенная неразсчетливою и слишкомъ уже неумѣренною эксплуатаціею мыслящихъ филистеровъ. Разумѣется и Вальтеръ занимается изслѣдованіемъ этого вопроса и пишетъ по этому поводу какой-то очень хорошій-романъ, за который его подвергли даже шестимѣсячному заключенію. Въ этомъ романѣ развивается весьма старая и престарая мысль, что любовь должна быть свободна и что два любящіе субъекта должны соединиться узами брака, презирая мнѣнія и обычаи свѣта. Мысль, какъ видите, прекрасная, но, разумѣется, если филистеры ограничиваются только тѣмъ, что публично высказываютъ ее, не мало не заботясь о томъ, чтобы приложить ее къ практической жизни, то они еще ровно ничего не дѣлаютъ. И безъ нихъ теперь всякій очень хорошо знаетъ, что приносить любовь въ жертву глупому капризу или пустому тщеславію — неразсчетливо и безсмысленно, точно также, какъ и безъ нихъ всякій знаетъ, что таскать платки изъ чужого кармана скверно, а лгать безнравственно. Но неужели вы назовете человѣка, который проповѣдуетъ неприкосновенность чужихъ платковъ, а при случаѣ весьма любезно таскаетъ ихъ изъ кармана своего ближняго, человѣкомъ, твердо проводящимъ въ жизнь свои убѣжденія и принципы? А между тѣмъ, совершенно также поступаютъ филистеры: они проповѣдуютъ, что любовь должна соединять любящія сердца, не смотря на мнѣнія и обычаи свѣта, но чуть дѣло касается ихъ собственныхъ особъ, они со слезами и воздыханіями приносятъ любовь въ жертву этимъ мнѣніямъ и обычаямъ. Такъ поступилъ Фрицъ Гутманъ и Шарлота, такъ готовы были поступить Вальтеръ и Амелія, если бы только баронъ Тухгеймъ во время и кстати не умеръ. Когда отецъ Амеліи дѣлаетъ Вальтеру намекъ, что онъ не потерпитъ неравнаго брака своей дочери-баронессы съ сыномъ лѣсничаго, Вальтеръ постыдно ретируется назадъ и перестаетъ являться къ барону. И такъ постоянно поступаютъ филистеры, и поступать иначе они едва ли могутъ, по самой сущности своего характера. Вся ихъ дѣятельность опредѣляется и регулируется потребностями и побужденіями почти одинаковыми по своему достоинству и значенію, вытекающими изъ одного и того же общаго источника — узкаго и недальновиднаго эгоизма; потому отдавать какое бы то ни было предпочтеніе одному побужденію предъ другимъ, считать одну потребность болѣе, а другую менѣе возвышенной, нѣтъ ни малѣйшихъ основаній. И вотъ филистеръ постоянно колеблется, борется, недоумѣваетъ и, вслѣдствіе этого, охаетъ и страдаетъ. Всѣ эти оханія и страданія придаютъ филистерамъ обыкновенно весьма трагическій характеръ. Глядя на нихъ и слушая ихъ элегическія тирады, въ самомъ дѣлѣ можно подумать, что это и ни вѣсть какіе мученики. А если разобрать дѣло хорошенько, то окажется, что все это мученичество и весь этотъ трагизмъ есть ничто иное, какъ весьма комическое недоумѣніе сытаго буржуа, ломающаго себѣ голову надъ рѣшеніемъ диллемы: ѣхать ли ему вечеромъ въ оперу или въ балетъ, заказать ли ему къ десерту такихъ фруктовъ или другихъ, явиться ли на балъ въ палевыхъ или въ бѣлыхъ перчаткахъ? Все это, разумѣется, такія мелочи, о которыхъ и говорить не стоитъ; но вотъ этими-то мелочами и наполнена вся жизнь добродѣтельныхъ филистеровъ и исчерпывается вся ихъ дѣятельность. И эти-то пустые и мелочные люди наивно считаютъ себя какими-то возвышенными идеалистами, какою-то «солью земли», и они имѣютъ наглость величать себя представителями и проводниками «хорошихъ идей», и они осмѣливаются воспѣвать хвалебные гимны любви къ человѣчеству. Когда они говорятъ о «хорошихъ идеяхъ», они не безусловно лгутъ; эти идеи дѣйствительно засѣли въ ихъ головѣ, хотя они относятся къ нимъ совершенно индиферентно; но когда они толкуютъ объ обуревающей ихъ любви къ человѣчеству, они клсвещутъ на себя самымъ безсовѣстнымъ образомъ. На могилѣ филистера-консерватора, барона Тухгейма, филистеръ-либералъ Вальтеръ восклицаетъ: «любовь, жившая въ этомъ сердцѣ (т. е. въ сердцѣ барона Тухгейма), которое когда-то билось такъ горячо и теперь смолкло на вѣки, не будетъ похоронена въ могилѣ; она живетъ во мнѣ, въ васъ, въ каждомъ человѣкѣ, котораго душа способна сочувствовать страданію, котораго рука открывается при голосѣ нищеты… Эта любовь — лучшее достояніе человѣчества, она безсмертна какъ само человѣчество!….» Можетъ быть, это и правда, но только идеальная любовь, вытекающая, впрочемъ, изъ факта весьма реальнаго: изъ сознанія и пониманія солидарности человѣческихъ интересовъ, чужда сердцу филистеровъ, потому что имъ чужда и самая идея о солидарности интересовъ. Правда, эта идея сидитъ въ ихъ головахъ, но они относятся къ ней, какъ къ какой-то отвлеченной формулѣ, они видятъ въ ней только научную проблемму, а не практическое правило жизни. Если бы любовь, о которой говоритъ Вальтеръ, дѣйствительно гнѣздилась въ сердцѣ барона Тухгейма, если бы его «душа способна была сочувствовать страданію и рука открывалась бы при голосѣ нищеты», то отчего бы обѣднѣть и раззориться его крестьянамъ и работникамъ? Еслибы эта любовь дѣйствительно жила въ самомъ Вальтерѣ, какъ онъ увѣряетъ, то могъ ли бы онъ негодовать на Лео за то, что послѣдній жертвуетъ этой любви своими личными привязанностями и связями? Могъ ли бы онъ находить «утѣшеніе, успокоеніе и радость» въ томъ пресловутомъ ученіи о шеренгѣ, до котораго додумался его бѣдный умъ? Могъ ли бы онъ считать господина Тухгейма своимъ другомъ и просить Лео примирить барона съ банкиромъ Зонненштейномъ? (Стр. 480, т. I).
VII. править
Мы видѣли, какъ относятся филистеры къ общественному дѣлу съ одной стороны, и къ практической рутинѣ съ другой. Для полноты паралели намъ слѣдуетъ теперь показать, какъ относятся филистеры къ нравственнымъ принципамъ и къ женщинамъ. Но мы думаемъ, что взгляды ихъ на нравственные принципы ужо достаточно выяснились изъ всего того, что было сказано объ нихъ выше. Они, какъ и люди будущаго, отдаютъ всегда предпочтеніе тому нравственному принципу, которымъ охраняется интересъ большей важности передъ принципомъ, охраняющимъ интересъ меньшей важности. А такъ какъ интересы, касающіеся ихъ личнаго комфорта и спокойствія, они считаютъ несравненно важнѣе всякихъ общественныхъ интересовъ, выходящихъ изъ тѣснаго круга ихъ узкоэгоистическихъ выгодъ, то, разумѣется, каждый разъ когда имъ приходится дѣлать выборъ между двумя сталкивающимися нравственными правилами, они, безъ колебанія, отдаютъ предпочтеніе тому, которое имѣетъ въ виду охраненіе интересовъ первого рода, а отнюдь не второго. Потому они негодуютъ на Лео, когда онъ обнародываетъ письмо принца, похищенное у послѣдняго Фердинандомъ Липпертомъ; они возстаютъ на него, когда онъ заставляетъ барона Тухгейма разорвать свои связи съ банкиромъ Зонненштейномъ; они считаютъ его испорченнымъ и неблагодарнымъ эгоистомъ, когда онъ, увлеченный идеями Туски, жертвуетъ собою, своею жизнію и карьерою ради совершенно, повидимому, чуждыхъ ему интересовъ тухгеймскихъ рабочихъ; они отворачиваются отъ него съ ужасомъ и презрѣніемъ, когда онъ рѣшается принести въ жертву общественному дѣлу любовь и репутацію Сильвіи. Съ мѣщанской точки зрѣнія это страстное желаніе стать выше мелкихъ привязанностей и личныхъ симпатій, чтобы свободнѣе идти къ осуществленію общественнаго блага, — дѣлается преступленіемъ.
Поэтому, когда Лео говоритъ Вальтеру, что онъ смотритъ на барона, какъ на орудіе для достиженія своихъ цѣлей, или правильнѣе для осуществленія своихъ политическихъ идей, Вальтеръ «въ горестномъ раздраженіи» восклицаетъ: «какъ, Лео, человѣкъ, которому мы такъ много обязаны…» «которому ты такъ много обязанъ», поправляетъ его Лео. — «Все равно, этотъ человѣкъ долженъ быть для тебя священнымъ, если ты еще сколько нибудь способенъ чувствовать но человѣчески!» (I. I, стр. 429). Вотъ вамъ образчикъ нравственной философіи этихъ добродѣтельныхъ идеалистовъ! Въ сущности вся эта философія сводится къ тому, что, молъ, своя рубаха къ тѣлу ближе и потому, пусть лучше человѣкъ утонетъ на нашихъ глазахъ въ рѣкѣ, лишь бы намъ не замочить рукава своей рубашки. Разсчетливо и дальновидно!
Въ тѣхъ же случаяхъ, когда сталкиваются нравственныя правила, относящіяся къ одному и тому же интересу, къ интересу индивидуальнаго, личнаго спокойствія, филистеры, какъ мы сказали выше, дѣйствуютъ въ потемкахъ и, не руководствуясь никакимъ твердымъ критеріумомъ, выбираютъ на удачу тотъ или другой принципъ. Иногда они жертвуютъ любовью къ какой нибудь прекрасной дѣвѣ родительской привязанности; иногда родительскую привязанность приносятъ въ жертву этой любви; иногда голосъ своего сердца они считаютъ болѣе важнымъ, чѣмъ голосъ общественнаго мнѣнія, — иногда на оборотъ. Но какъ бы они не поступали, они дѣйствуютъ при всѣхъ подобныхъ столкновеніяхъ исключительно подъ вліяніемъ узкихъ соображеній о своемъ личномъ счастіи, или о счастіи двухъ, трехъ близкихъ имъ лицъ. Поэтому, мы нисколько не негодуемъ на Фрица и Шарлотту, отказавшихся отъ любви, ради мнѣній и обычаевъ свѣта, но мы также нисколько и не восхищаемся Люси Бертенъ (въ «Возмутительномъ бракѣ»), которая пренебрегла этими мнѣніями и обычаями ради любви своей къ Франсуа. Когда Фрицъ Гутманъ отказывался отъ любви Шарлотты, онъ разсуждалъ такимъ образомъ: «женившись на сестрѣ барона, я долженъ буду поссориться съ ея гордымъ братомъ, къ которому я искренно привязанъ и вооружу противъ себя весь свѣтъ. Баронъ сгонитъ меня съ мѣста и ни одинъ дворянинъ не приметъ моихъ услугъ. Дерзкій плебей, оскорбившій вѣковыя преданія патриціевъ, отшатнувшійся отъ плебса, благодаря своему неровному браку, — ни въ комъ и нигдѣ не встрѣтитъ помощи и поддержки. Нищета и бѣдность съ одной стороны, презрѣніе и насмѣшки съ другой — вотъ жизнь, которую готовитъ мнѣ этотъ союзъ. По силамъ ли она будетъ Шарлоттѣ? Въ состояніи ли она будетъ выдержать постоянную борьбу съ людьми и нищетою? Не превратитъ ли подобная обстановка нашу поэтическую любовь — во взаимную вражду и даже ненависть»? Послѣ такихъ и подобныхъ имъ разсужденій онъ рѣшился отказаться отъ Шарлотты и удовольствовался Мальхенъ. Но нашему мнѣнію, рѣшеніе это было весьма благоразумно и разсужденія Фрица весьма основательны. Когда дворянка Люси Бертенъ рѣшилась выйдти замужъ за крестьянина Франсуа, она разсуждала такимъ образомъ: «мнѣ двадцать лѣтъ, я люблю и любима, теперь я только начинаю наслаждаться жизнію, зачѣмъ мнѣ отказываться отъ своего счастія? Отказавшись отъ Франсуа, я, правда, сохраню свою репутацію во мнѣніи моихъ родственниковъ, которыми я нисколько не дорожу, но за то я обреку себя и обреку безвозвратно на скучную, томительную, безсодержательную жизнь, на вѣчную тоску и одиночество; ко всему этому должно присоединиться еще неизбѣжное раззореніе моего бѣднаго семейства, гнушающагося полевою работою, какъ занятіемъ, несовмѣстнымъ съ дворянскимъ званіемъ. Напротивъ, если выйду замужъ за Франсуа, у меня явится цѣль въ жизни, передо мною откроется неизсякаемый источникъ семейныхъ радостей и утѣшеній; я не буду больше скучать, и мнѣ можно будетъ заниматься всѣмъ, чѣмъ я хочу. Франсуа и я будемъ вмѣстѣ трудиться и мы скоро поправимъ наше разстроенное состояніе. Поля наши уже никогда болѣе Не будутъ стоять невспаханными, огородъ невоздѣланнымъ, садъ не заростетъ травой. Отвратительная бѣдность изчезнетъ и мы заживемъ припѣваючи. Правда, надо мною будутъ смѣяться гг. Бурдоны, Гавели, Бокъ и Горены, но что общаго у меня со всѣми этими господами? Ихъ общество давно уже меня стѣсняетъ; поэтому, чѣмъ скорѣе я перестану туда являться, тѣмъ для меня будетъ лучше». Послѣ такихъ соображеній Люси не могла колебаться, и она вышла за Франсуа. Мы находимъ, что героиня «Возмутительнаго брака» разсудила весьма благоразумно и поступила весьма основательно, но мы все-таки не видимъ ничегогероическаго въ этомъ поступкѣ, и мы все-таки недоумѣваемъ, чѣмъ Люси отличается отъ Шарлотты Тухгеймъ и Фрица Гутмана, мы даже не понимаемъ, чѣмъ она отличается отъ своей кузины Орели-Бурдонъ, отъ своей сестры Клариссы, отъ мадмуазель Бокъ и отъ всей шаваньеской компаніи вообще. Все это одни и тѣже добродѣтельные мѣщане, вылитые но одной и той же мѣркѣ и смотрящіе на весь міръ съ точки зрѣнія своихъ узкихъ филистерскихъ интересовъ. Люси, въ надеждѣ доставить себѣ довольную и счастливую жизнь, выходитъ замужъ за Франсуа; Орели, въ той же надеждѣ, дѣлается женою Гавеля; Гавелъ, въ интересахъ своего комфорта, женится на. Орели; въ интересахъ своего личнаго счастія, заводитъ себѣ любовницу и потомъ отравляетъ ее; Горенъ, въ тѣхъ же интересахъ, копитъ деньги, обманываетъ крестьянъ и барышничаетъ, мадмуазель Бокъ — сплетничаетъ и шпіонитъ и т. д., и т. д. Всѣми этими людьми, какъ ни различны но внѣшнему виду ихъ дѣйствія, руководитъ исключительно узкій, себялюбивый разсчетъ, односторонній, недальновидный эгоизмъ, всѣ они относятся совершенно индиферентно ко всему, что лежитъ внѣ круга ихъ мелочныхъ интересовъ, что не касается непосредственно «ихъ рубахъ». Моралисты, обманываясь внѣшнею формою ихъ дѣятельности, не хотятъ ставить ихъ на одну доску, и считаютъ своею обязанностью награждать однихъ и порицать другихъ. Но моралисты ошибаются; они смотрятъ на. Филистеровъ совсѣмъ не съ той точки зрѣнія, съ которой были бы должны смотрѣть. Очень можетъ быть, что съ политической точки зрѣнія однихъ филистеровъ слѣдуетъ поощрять, другихъ карать и преслѣдовать; но съ нравственной, съ которой не долженъ сходить моралистъ, ихъ рѣшительно нельзя ни хвалить, ни порицать. Всѣ они служатъ и поклоняются одному мамону; всѣ они въ одинаковой мѣрѣ пошлы, мелочны и недальновидны.
Но если пошлость и мелочность филистеровъ такъ рѣзко выступаетъ наружу въ ихъ отношеніяхъ къ нравственнымъ правиламъ и принципамъ, то она еще рѣзче обнаруживается во взаимныхъ отношеніяхъ филистерствующихъ мужчинъ и женщинъ. Отношенія эти весьма назидательны и онѣ отчасти объясняютъ намъ, почему умственное развитіе и совершенствованіе мужской половины рода человѣческаго такъ туго и такъ мало распространяется на его женскую половину. Филистеръ, влюбившись въ женщину, или таетъ передъ нею въ восторгѣ и обожаніи и всѣ свои разговоры съ нею наполняетъ изліяніями нѣжныхъ чувствованій и описаніями различныхъ состояній своей взволнованной души; или же онъ относится къ ней свысока, какъ къ какому-то низшему существу, къ какому-то полу-идіоту, которому можно городить всякую чепуху, — не равно ничего но пойметъ, а благодарить за вниманіе будетъ.
Читатель, вѣроятно, не забилъ еще, какъ и о чемъ разговаривалъ Феликсъ Гольтъ съ Эстеръ. Изъ приведенной выше выписки онъ могъ видѣть, что здѣсь и помину не было ни о какихъ нѣжныхъ изліяніяхъ и трогательныхъ восхваленіяхъ. Гольтъ отнесся къ Эстеръ, такъ какъ долженъ относиться каждый болѣе развитый человѣкъ къ менѣе развитому, — безо всякихъ ужимокъ и кривляній. Не поддѣлываясь подъ ея вкусы, не льстя ея тщеславію, не кокетничая съ нею, онъ старается представить ей всю пошлость и мелочность ея стремленій, всю мизерность и ничтожность цѣлей ея жизни и указываетъ ей на цѣли болѣе человѣческія, болѣе возвышенныя. Онъ не изъясняется передъ нею въ любви, не экзальтируетъ ея чувственности, не забавляетъ ее той глупой, безцѣльной болтовнею, которая считается обыкновенно необходимымъ атрибутомъ всякихъ любовныхъ свиданій; онъ не хлопочетъ о томъ, чтобы внушить ей нѣкоторыя чувствованія къ своей особѣ, онъ хлопочетъ только о томъ, чтобы поставить ее на одинъ умственный уровень съ собою, чтобы сдѣлать свои стремленія и своя задачи — ея стремленіями, ея задачами, и онъ достигаетъ своей цѣли. Эстеръ начинаетъ размышлять и относиться критически къ своей собственной особѣ и къ окружающимъ ее явленіямъ; изъ пустой тщеславной дѣвушки, все честолюбіе которой состояло въ томъ только, чтобы вести себя по правиламъ чистокровной леди, она сдѣлалась мыслящею женщиною и стала стыдиться своихъ прежнихъ взглядовъ на жизнь. Вотъ настоящія отношенія мыслящаго человѣка къ любимой женщинѣ. Похоже ли это хоть сколько нибудь на ту милую, невинную, голубиную воркотню, которою обыкновенно тѣшатъ женщинъ влюбленные филистеры? Похоже ли это хоть сколько нибудь на отношенія къ той же Эстеръ влюбившагося въ нее Гарольда Трансома? Пробѣгите всѣ ихъ разговоры (стр. 436, 437, 447, 448 и др.) — и вы не найдете въ нихъ ни одного путнаго слова, не встрѣтите ни одной сколько нибудь серьезной мысли. Хорошо еще, что Эстеръ познакомилась съ Феликсомъ Гольтомъ раньше, чѣмъ съ Трансомомъ; только эта счастливая случайность и спасла се отъ этой прискорбной и пошлой роли, которую наставляютъ играть женщину влюбленные филистеры. Поэтому глупая болтовня Гарольда и та глупая обстановка, которою онъ окружилъ ее, уже не удовлетворяли Эстеръ. «Она не могла не сознавать, говоритъ авторъ, хотя и смутно, что любовь этого человѣка (Гарольда), хотя конечно нелишеннаго привлекательности, придавала всѣмъ ея мыслямъ о будущемъ какую-то нравственную мелочность. Она, быть можетъ, не была въ состояніи ясно опредѣлить то впечатлѣніе, которое производило на нее все окружающее, но ей невольно казалось, что неожиданное счастіе, улыбнувшееся ей, должно было навѣки уничтожить тѣ высшія стремленія, которыя мало по малу начинали пробуждаться въ ней. Вся жизнь какъ бы размѣнялась на мелкую монету; такъ чувствуетъ себя юный студентъ, который полагая, что для полученія ученой степени необходимо написать диссертацію и выказать всѣ свои способности, узнаетъ, что профессоръ ожидаетъ не ученой диссертаціи, а двадцать семь фунтовъ, десять шиллинговъ и шесть пенсовъ, на англійскія деньги» (стр. 434). Счастіе для Эстеръ, что она, хотя смутно, но все-таки могла еще это понять; но большинство женщинъ, при той обстановкѣ, которая обыкновенно ихъ окружаетъ, никогда этого не пойметъ. Филистерское воспитаніе и отстраненіе отъ общественной дѣятельности, дѣлаетъ ихъ весьма снисходительными слушательницами всякаго рода глупостей и пошлостей. Для нихъ, непривыкшихъ серьезно думать и неинтересующихся ничѣмъ, что выходитъ изъ круга самыхъ обыденныхъ и пошлыхъ мелочей домашней жизни, пріятно и весело слушать голубиную болтовню своихъ вздыхателей. Вздыхатели пользуются этимъ, и такимъ образомъ одинъ изъ лучшихъ и счастливѣйшихъ періодовъ въ жизни женщины — тотъ періодъ, когда всѣ силы ея психической природы возбуждены и наэлектризованы, когда она готова съ безусловнымъ довѣріемъ и полнымъ вниманіемъ выслушивать каждое слово любимаго человѣка, когда она всего способнѣе къ развитію, — этотъ періодъ тратится на пустяки, проводится въ безсмысленномъ варьированіи безсмысленныхъ любовныхъ романсовъ. Послушайте, напримѣръ, какія умныя рѣчи говорятъ два влюбленные героя мѣщанства въ романѣ Андре Лео: «Возмутительный бракъ.» Люси и Франсуа пылаютъ другъ къ другу нѣжною страстью, и, какъ всегда водится въ подобныхъ случаяхъ, назначаютъ другъ другу тайныя свиданія, — и вотъ въ какихъ назидательныхъ разговорахъ проводятъ они время на этихъ тайныхъ свиданіяхъ:
— "А вотъ и вы, восклицаетъ Франсуа при видѣ Люси, — «я боялся, что вы не придете! какъ вы добры, мамзель Люси!»
— «Я вамъ обѣщала», отвѣчаетъ она.
— «О, я не васъ обвинялъ! Я думалъ, что вамъ помѣшаютъ уйти, или что вы, можетъ быть, больны, словомъ я не могъ повѣрить, что я васъ увижу, потому что счастіе было слишкомъ велико!»
— «Вы слишкомъ восторженны», возражаетъ она на это трогательное изліяніе.
— «Вы находите? отвѣчаетъ герой, — скажите же мнѣ, какъ быть, чтобы вы не находили во мнѣ ничего дурного».
Но героиня, вмѣсто того, чтобы исполнить эту телячью просьбу своего скромнаго обожателя, считаетъ за лучшее вести разговоръ въ прежнемъ тонѣ и потому отвѣчаетъ ему:
— «Вы слишкомъ пылки во всемъ, это меня удивляетъ и безпокоитъ. Говорятъ, что пылко, то скоро проходитъ».
— «Это неправда, вскричалъ онъ, — и вы этого не думаете, мамзель Люси. Вы думаете, что любить много, значитъ скоро перестать любить? Ахъ, мамзель Люси, рѣки текутъ съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ міръ, и все-таки наполнены водою».
— «Наши чувства не неисчерпаемы, сказала Люси улыбаясь; мы очень измѣняемся — вы это знаете».
— «Нѣтъ я этого не думаю…» ну и такъ далѣе — нѣсколько страницъ все въ томъ же родѣ. Такъ бесѣдуютъ любовники, пока они еще не объяснились, — пока еще «роковое слово» не сорвалось съ ихъ губъ, пока еще, «роковая тайна» въ ихъ сердцахъ. Но вотъ «роковое слово» произнесено, «роковая тайна» — разоблачена, теперь, повидимому, не предстоитъ ни малѣйшей надобности говорить обиняками, аллегоріями и тратить свое остроуміе на весьма прозрачные намеки, теперь, повидимому, можно объясняться по человѣчески и выйдти изъ тупой роли заигрывающихъ голубковъ. Какъ же! Тутъ вотъ и начинается пѣніе романсовъ и однообразное варьированіе все одной и той же весьма неблагодарной темы о томъ, какъ «я тебя люблю и какъ ты меня любишь, и какъ хорошо и весело любить.» Герои «Возмутительнаго Брака», узнавъ, что они любятъ другъ друга, ведутъ между собою такую бесѣду.
— «Неужели это правда, мамзель Люси, что вы любите меня?..»
— «Да, Мишель! о! да, я васъ люблю! вы не хотѣли этого угадать и теперь развѣ не хотите вѣрить?»
— Да, я вѣрю! Я видѣлъ… я повторялъ себѣ это цѣлый день! Я снялъ со скамьи то, что вы написали и глаза мои не видятъ ничего другого, уши мои слышатъ только: Мишель, и я также васъ люблю!, а все-таки я не совсѣмъ это понимаю. Мнѣ кажется, что это сонъ. Скажите мнѣ опять, Люси, что вы любите меня. О! это однако справедливо, что такое великое счастіе досталось мнѣ! Когда я поцѣловалъ васъ сейчасъ, моя Люси, я почувствовалъ, что вы меня любите. Какъ это сдѣлалось, Боже мой! Неужели достаточно любить для того, чтобы быть любимымъ!
— «Да, Мишель, можетъ быть, я не знаю! о! какъ я счастлива, что вижу васъ такимъ счастливымъ!»
— «А гдѣ я найду возможность, чтобы доставить вамъ счастіе, моя Люси? О! я постараюсь, чтобы вамъ досталось лучшее счастіе на землѣ! Люси, Люси, моя Люси!»
— «Мишель, Мишель!..» ну и т. д., и т. д. Неправда ли, какъ все это занимательно и назидательно.
Еще трогательнѣе и назидательнѣе разсуждаютъ влюбленные герой и героиня въ послѣднемъ романѣ Жоржъ-Занда (мадмуазель Мерксмъ). Замѣтимъ при этомъ, что Жоржъ-Зандъ хочетъ представить свою героиню женщиною умною и съ возвышенными стремленіями; герой (отъ имени котораго ведется разсказъ) тоже считаетъ себя человѣкомъ умнымъ и съ возвышенными стремленіями; но, Боже мой, что за неподражаемыя глупости они говорятъ! Читая ихъ разговоры можно подумать, что читаешь переписку двухъ сумасшедшихъ. Герой напрягаетъ всѣ свои усилія, чтобы увѣрить героиню, что она совершенство, и что онъ пылаетъ къ ней самою восторженною любовью; героиня смущается, теряется и старается увѣрить его въ противномъ; но старается такъ неловко, что герой еще болѣе убѣждается въ своемъ возвышенномъ о ней мнѣніи. Потомъ наконецъ и сама героиня убѣждается, что она совершенство и принимаетъ любовь своего обожателя; тогда начинаются взаимныя изліянія въ родѣ тѣхъ, образцы которыхъ мы привели выше; разница только та, что Франсуа и Люси изъясняются простымъ и удобопонятнымъ языкомъ, а мадмуазель Меркемъ и ея женихъ — вычурнымъ и напыщеннымъ.
Теперь сравните отношенія влюбленнаго филистера къ любимой женщинѣ, съ отношеніями Лео и Сильвіи; съ перваго же раза Лео начинаетъ обращаться съ нею не какъ съ женщиною, способною быть только самкою, а какъ съ женщиною, способною мыслить. Онъ не таитъ отъ нея своихъ " хорошихъ идей "; напротивъ, онъ старается привить ихъ къ ней, и подъ его вліяніемъ она начинаетъ заниматься общественными вопросами и читаетъ политическія брошюры. Сильвія развивалась необыкновенно быстро, быстрѣе даже, чѣмъ думалъ Лео, — не прошло и года съ ихъ знакомства, а она уже была, какъ говорится, au courant всѣхъ тѣхъ вопросовъ и сомнѣній, которые волновали въ то время умы наиболѣе развитыхъ мужчинъ. «Кто подумалъ бы, съ удивленіемъ спрашивалъ себя Лео, — что изъ романической дѣвушки можетъ развиться политикъ? Но, разумѣется, продолжаетъ онъ, — серьезный умъ долженъ обратиться рано или поздно къ высшимъ вопросамъ, которые могутъ представиться человѣку; а кто разъ заглянулъ въ загадочное лицо сфинкса, — того приковываетъ какое-то обаяніе, онъ долженъ идти далѣе но опасному пути, долженъ подыматься выше и выше, какъ бы вороны и галки ни каркали вокругъ него, какъ бы грозно по раскрывалась пропасть подъ его ногами.»
А кто знаетъ, быть можетъ, и у Амеліи и у мадмуазель Меркомъ былъ умъ серьезный «который могъ бы обратиться рано или поздно» «къ высшимъ вопросамъ?» Кто знаетъ, быть можетъ, и онѣ, разъ заглянувъ "въ загадочное лицо сфинкса, " были бы также охвачены тѣмъ «обаяніемъ», о которомъ говоритъ Лео, — и также пошли бы но «опасному пути» и «подымались бы нее выше и выше», не обращая ни малѣйшаго вниманія на галокъ и воронъ. Но въ томъ-то и бѣда, что никто изъ ихъ поклонниковъ и обожателей не счелъ за нужное занимать ихъ умъ серьезными вопросами и показывать имъ «загадочное лицо» сфинкса. — Почему? Да потому, вѣроятно, что и сами-то вздыхатели и обожатели ни разу не заглядывали въ это загадочное лицо, потому что и сами-то они никогда серьезно не относились къ «высшимъ вопросамъ». Ихъ «хорошія идеи» — это только парадная одежда, противъ воли напяленная на ихъ плечи неумолимымъ случаемъ. Они смѣшны и отвратительны въ этомъ нарядѣ; быть можетъ, они сами инстинктивно это сознаютъ, и оттого предпочитаютъ являться къ своимъ любезнымъ не въ парадномъ костюмѣ, а въ простомъ, затрапезномъ халатѣ. Говоря по правдѣ, развѣ ихъ практическія стремленія, развѣ ихъ жизненныя задачи чѣмъ нибудь отличаются отъ практическихъ стремленій и жизненныхъ задачъ ихъ возлюбленныхъ? О чемъ же они будутъ проповѣдывать и чему учить? Имъ нечего проповѣдывать; имъ нечему учить.
Но, какъ бы то ни было, а все-таки благодаря филистерамъ, лучшій моментъ въ жизни женщины пропадаетъ за даромъ, — возбужденныя силы тратятся по пустякамъ, размѣниваются на мелкую монету, и одинъ изъ тѣхъ немногочисленныхъ шансовъ, которые имѣетъ въ настоящее время женщина — развиться и сдѣлаться полезнымъ членомъ общества, — теряется для нея безвозвратно. А между тѣмъ, примѣръ Сильвіи и Эстеръ весьма наглядно показываетъ, какъ легко женщина, подъ вліяніемъ хорошихъ идей, можетъ сдѣлаться хорошимъ человѣкомъ, какъ она воспріимчива къ этимъ идеямъ и съ какою глубокою искренностью и самоотверженностью она готова служить имъ. Но скажутъ филистеры, вѣдь это только частные и, быть можетъ, совершенно исключительные случаи; Сильвія и Эстеръ — избранныя натуры, личности, выдающіяся изъ ряда вонъ, ихъ нельзя ставить въ примѣръ обыкновеннымъ людямъ; неправда, это совсѣмъ не исключительные случаи, и Сильвія и Эстеръ совсѣмъ не избранныя натуры, это самыя обыкновенныя и незамѣчательныя личности, вся ихъ заслуга въ томъ только и состоитъ, что одна Изъ нихъ полюбила не доктора Паулуса, а доктора Лео, а другая — не Гарольда Трансома, а Феликса Гольта. Но объ этомъ мы скажемъ ниже, а теперь поговоримъ съ филистерами объ общей впечатлительности женщинъ къ воспріятію «хорошихъ идей».
VIII. править
Подъ общею впечатлительностью человѣка къ воспріятію «хорошихъ идей», мы будемъ подразумѣвать не только способность его легко и быстро усвоивать себѣ эти идеи теоретически, по и готовность осуществлять ихъ на практикѣ. Въ какой степени одарена современная женщина этой способностію? Чтобы отвѣчать на этотъ вопросъ, необходимо пояснить семейное и общественное положеніе женщины. Что даетъ наша жизнь мужчинѣ и что даетъ женщинѣ? Все, или почти все — первому; ничего, или почти ничего — второй. Главная роль въ семьѣ принадлежитъ мужчинѣ; онъ ее содержитъ, слѣдовательно, онъ и экономическій глава ея; на ея благосостояніе онъ смотритъ, какъ на созданіе своихъ рукъ, потому, разумѣется, онъ больше долженъ любить его и дорожить имъ. Эта любовь весьма естественна и понятна; и въ женщинѣ, живущей на чужой счетъ, она никогда не можетъ быть такъ сильна какъ въ мужчинѣ. Отсюда, быть можетъ, происходитъ то легкомысленное отношеніе къ семейному имуществу, за которое такъ часто упрекаютъ вѣтреныхъ женъ. Но развѣ, при настоящемъ экономическомъ положеніи женщины въ семьѣ, она можетъ относиться къ нему иначе? Пользуясь въ семьѣ властью, значеніемъ и вліяніемъ, пользуясь всѣми семейными радостями, утѣхами и наслажденіями, мужчина этимъ не ограничивается: семейныя радости и семейныя заботы наполняютъ только одну часть его жизни, и часть весьма незначительную; другая, болѣе значительная, наполняется другими интересами, другою дѣятельностью, представляющеюся несравненно болѣе привлекательною, чѣмъ дѣятельность въ узкой сферѣ чисто-семейныхъ отношеній. Онъ торгуетъ и ворочаетъ огромными капиталами, орудуетъ промышленными предпріятіями, занимается политикою, рѣшаетъ всѣ важнѣйшіе общественные вопросы, производитъ научныя изслѣдованія и открытія, однимъ словомъ, ему открыты всѣ сферы дѣятельности и теоретической и практической; самые разнообразные интересы наполняютъ его жизнь, ему почти некогда отдыхать, скучать и хандрить. Постоянно въ оживленіи, постоянно чѣмъ нибудь занятый, постоянно преслѣдуя какую нибудь цѣль, съ неистощимымъ запасомъ всевозможныхъ предпріятій и задачъ, онъ имѣетъ весьма много данныхъ для того, чтобы привязаться и страстно и нѣжно полюбить свое филистерское существованіе, для того, чтобы считать себя довольнымъ и счастливымъ. Но что имѣетъ женщина? Настолько ли разнообразна и оживлена ея жизнь, чтобы нѣжно и страстно она могла привязаться къ своему настоящему?
Большая часть интересовъ, волнующихъ и занимающихъ мужчину, совершенно чужда и недоступна для женщины. Изъ всѣхъ сферъ человѣческой дѣятельности ея вполнѣ открыта только одна чисто семейная; этою сферою ограничивается весь кругъ ея любви, привязанностей, заботъ и интересовъ. Привязанность къ родителямъ, дѣтямъ и супругу, любовь къ родителямъ, дѣтямъ и супругу, заботы о родителяхъ, дѣтяхъ и супругѣ; вотъ вамъ и всѣ ея жизненныя цѣли, вотъ вамъ всѣ радости я наслажденія ея существованія, Но что, если родители ея умерли, а мужа она себѣ еще не нашла? Что ей тогда дѣлать, чѣмъ заняться, какъ разнообразить свою монотонную жизнь? Искать мужа, искать любви и въ ожиданіи этой счастливой находки, развлекать себя всякими пустяками, къ которымъ нельзя, разумѣется, серьезно привязаться^ создавать себѣ мнимыя потребности и скучать, скучать, безнадежно скучать… Что можетъ быть ужаснѣе, невыносимѣе этой жизни? Однако, привычка заставляетъ ее только забывать о своихъ мучительныхъ и ни для кого невидимыхъ психическихъ страданіяхъ, но но уменьшаетъ ихъ тяжести. Бываютъ минуты, когда къ ней возвращается сознаніе ея ужаснаго положенія, когда она какъ будто пробуждается отъ соннаго отупѣнія и тогда она чувствуетъ ихъ во сто разъ сильнѣе; эти минуты сознанія съ лихвою искупаютъ часы и годы забвенія. Посмотрите на жизнь всѣхъ этихъ Амалій, Эммъ, Кларисъ, Люси, Орели и безчисленнаго множества другихъ героинь мѣщанскихъ романовъ: развѣ это жизнь, развѣ это человѣческая жизнь? Нѣтъ, это какое-то жалкое прозябаніе, полное скуки и однообразія; только любовь и является какимъ-то благословеннымъ оазисомъ среди этого утомительнаго странствованія но песчанымъ пустынямъ. Но вѣдь не всѣ же такъ счастливы, чтобы напасть на этотъ оазисъ; изъ пяти упомянутыхъ здѣсь женщинъ только двѣ удостоились этой встрѣчи. Да наконецъ, и оазисъ этотъ доставляетъ только временное облегченіе, временное утѣшеніе. Оставаться въ немъ вѣчно нельзя, нужно идти дальше, а дальше опять все таже степь, все таже однообразная, безплодная пустыня.
Однако, хотя любовь, какъ ненормальное, экзальтированное состояніе нашихъ чувствъ, не можетъ продолжаться постоянно, хотя наслажденія, доставляемыя ею, кратковременны, и не могутъ надолго поглощать собою всей жизни и дѣятельности человѣка, однако женщина ищетъ ея, какъ единственнаго спасенія, какъ единственнаго выхода изъ своего отвратительнаго положенія. «Если я не выйду замужъ, говорила сама себѣ Люси — героиня „Возмутительнаго брака“, — что же я буду дѣлать?» Мамзель Бокъ — старая дѣва, деревенская сплетница и наушница, отвратительнѣйшее и несноснѣйшее созданіе, представлялась ей, какъ первообразъ ея будущности. Она затрепетала отъ ужаса. Такимъ взоромъ, какимъ разсматриваютъ бездну, Люси мысленно стала разбирать теперь всѣ подробности этой отвратительной жизни, безъ любви, безъ радостей, безъ уваженія, безъ подноры, безъ счастія. «Какъ! говорила она: будущее, раздающее жизнь людямъ, ничего не принесетъ для меня! Всѣ дни и всѣ часы будутъ походитъ одни на другіе. И когда только я почувствую себя готовою для жизни — она уже кончится для меня! жить безъ цѣли!…» Люси пришла въ ужасъ, сердце ея сжалось и она заплакала…" Да, жить безъ цѣли невыносимо и мучительно, но видѣть эту цѣль въ любви, въ одной супружеской любви, неразумно и ошибочно. Влюбленная, глупенькая дѣвочка можетъ еще воображать, будто любовь никогда не кончится, будто она въ состояніи удовлетворить всѣмъ потребностямъ, всѣмъ стремленіямъ человѣческой природы; влюбленная, неопытная дѣвушка можетъ видѣть въ любви единственный исходъ изъ своего положенія; въ мужѣ — альфу и омегу своей жизни; но когда подобныя мысли и иллюзіи распространяются и проповѣдуются опытными и серьезными проповѣдниками, когда люди, взявшіе на себя роль учителей общества и истолкователей общественнаго мнѣнія, обращаются къ женщинѣ и говорятъ ей: женщина, ты создана для любви, ищи ее и наслаждайся ею, она должна быть твоимъ единственнымъ назначеніемъ въ жизни, твоимъ единственнымъ наслажденіемъ и утѣшеніемъ, мы становимся въ тупикъ и невольно спрашиваемъ себя: что это? — повальное ли тупоуміе, или всеобщій заговоръ противъ счастія женщины?
Никто теперь не сомнѣвается, что женщина также думаетъ, также чувствуетъ, какъ и мужчина, что тѣже физіологическіе и психологическіе законы, которые управляютъ дѣятельностью послѣдняго, регулируютъ и ея дѣятельностью, но романисты и большая часть публицистовъ все еще упорно продолжаютъ распѣвать старыя пѣсни на старую тему о любви. О публицистахъ говорить мы здѣсь не будемъ — женщины, впрочемъ, мало и читаютъ ихъ; но романисты — это ихъ наставники и оракулы, они начинаютъ слушать ихъ съ 10-ти лѣтняго возраста и не перестаютъ увлекаться ими до глубокой старости. А между тѣмъ посмотрите, какіе дикіе, нелѣпые и рутинные взгляды на женщину и ея назначеніе распространяются и пропагандируются этими оракулами! Если бы они осмѣлились высказать подобныя идеи въ серьезной статьѣ, ихъ бы сочли всѣ за невѣжественныхъ полу-помѣшанныхъ дураковъ; но они искусно прикрываютъ вздорность и нелѣпость своихъ мыслей поэтическою формою, художественнымъ изображеніемъ, и имъ все прощается и они даже чествуются и прославляются.
IX. править
Передъ нами четыре лучшихъ романа четырехъ лучшихъ романистовъ Франціи, Англіи и Германіи, и каждый изъ этихъ романовъ, не смотря на различіе ихъ основныхъ тенденцій, не смотря на различіе національностей, талантовъ и воззрѣній авторовъ, проводитъ совершенно одинаковые взгляды на назначеніе женщины, представляетъ совершенно одинаковые идеалы своихъ героинь. Взгляды эти резюмируются, какъ мы сказали, тремя словами: назначеніе женщины — любовь; сообразно съ этимъ идеаломъ счастливой будетъ та женщина, у которой вся жизнь, вся дѣятельность поглощается любовью. Такихъ женщинъ рисуютъ намъ Андрео Лео въ своемъ «Возмутительномъ бракѣ» и Жоржъ Зандъ въ послѣднемъ, своемъ романѣ «Мадмуазель Меркемъ».
Устами Люси, г-жа Андрео Лео высказываетъ великую истину, будто «главное мѣсто въ жизни человѣка должна занимать любовь». И въ доказательство этой мысли, она заставляетъ свою героиню страдать и мучиться до тѣхъ поръ, пока «священный огонь» любви не воспылалъ въ ея сердцѣ, а потомъ, когда онъ воспылалъ, испытывать радость и блаженство неописуемыя. Но такъ какъ степень женскаго блаженства и счастія, по понятіямъ романистовъ, должна быть пропорціональна силѣ горѣнія этого "божественнаго огня, " то истинная героиня должна непремѣнно не просто любить, а любить съ препятствіями: вѣдь сила огня опредѣляется только количествомъ разрушеннаго и сожженнаго матеріала. Если препятствій много и если любовь всѣхъ ихъ уничтожитъ и поборетъ, значитъ женщина возвышается до своего идеала и въ награду за это, она надѣляется многочисленнымъ семействомъ и всяческими радостями и утѣшеніями до «скончанія дній живота своего». По этому рецепту написанъ «Возмутительный бракъ». Люси тоскуетъ и горюетъ безъ любви. Влюбившись, она дѣлается вполнѣ счастливою. Но предметъ ея страсти — крестьянинъ, а она дворянка; любовь дворянки къ крестьянину — это, по понятіямъ той деревни; въ которой живетъ героиня, величайшій скандалъ, возмутительнѣйшее неприличіе. Противъ Люси возстаютъ ея родители, возстаютъ ея родственники, возстаютъ сосѣди, возстаютъ дворяне, возстаютъ крестьяне. Но любовь торжествуетъ надъ всѣмъ; родители склоняются, родственники примиряются; дворяне и крестьяне очаровываются и восхищаются. Побѣдивъ столько препятствій, Люси сочетается бракомъ съ Франсуа и теперь жизнь ея становится самою счастливою и радостною Въ семьѣ ея водворяется миръ и согласіе; родители ея изъ чванныхъ бездѣльниковъ превращаются въ трудолюбивыхъ и скромныхъ работниковъ, безплодныя ноля — въ плодоносныя нивы, садъ заростаетъ пахучими розами, прежняя бѣдность и нищета смѣняются радостнымъ довольствомъ. Нѣжные друзья и подруги, любящій мужъ, крошки-дѣти окружаютъ Люси, и каждый день приноситъ ей новыя наслажденія, новые восторги. Однимъ словомъ, въ эпилогѣ романа авторъ представляетъ широту счастія, и повергаетъ все это счастіе къ ногамъ своей героини. Отсюда вытекаетъ мораль: что женщина тогда только можетъ достигнуть полнаго счастія, когда она всецѣло отдается любви. Чтобы сдѣлать эту мораль удобопонятнѣе и очевиднѣе для своихъ юныхъ читательницъ, Андре Лео заставляетъ Клариссу, сестру Люси, умереть отъ чахотки, за то, что она дожила до 26-ти лѣтъ и «никто не шепнулъ ей ни одного слова любви». А Орели, колотя была неспособна къ глубокой и серьезной любви, наказуется авторомъ невѣрностью мужа и въ удѣлъ ей дается жизнь, преисполненная всяческихъ страданій и несчастій.
— Вотъ чему подвергается женщина, неисполнившая своего назначенія.
Таже тенденція, только въ другой формѣ, проводится и въ послѣднемъ романѣ Жоржъ-Занда.
Героиня романа, мадмуазель Меркемъ, женщина умная, независимая, пользующаяся уваженіемъ всѣхъ своихъ образованныхъ сосѣдей и любовью своихъ крестьянъ. Она живетъ въ своемъ замкѣ въ совершенномъ уединеніи, которое раздѣляетъ съ нею одно только существо — старый ученый Беллакъ. Объ этомъ Боллакѣ шла шва, что онъ все знаетъ и что это самый ученый человѣкъ во всей окрестности. Ему удалось внушить Меркемъ любовь къ наукѣ и научнымъ занятіямъ. Подъ вліяніемъ этихъ занятій, ея умственный кругозоръ постоянно расширялся и вмѣстѣ съ тѣмъ разширялся и кругъ ея интересовъ. Ко она не отдалась этимъ интересамъ такъ всецѣло и исключительно, какъ ея наставникъ. Научнымъ изысканіямъ она посвящала только свои досуги, главнымъ же предметомъ ея дѣятельности были хлопоты и заботы о судьбѣ «меньшей братіи». Вотъ что сама она говоритъ о своей жизни и дѣятельности въ своемъ Каніэльскомъ замкѣ. «Моимъ первымъ открытіемъ, когда я воротилась на мою родину и въ мой домъ, было чувство многочисленныхъ обязанностей, создаваемыхъ мнѣ моимъ богатствомъ и моей свободой. Я не имѣла извиненіемъ озабоченности собственной семьей. Чѣмъ болѣе я принадлежала себѣ, тѣмъ болѣе мнѣ слѣдовало посвящать себя другимъ. Мой дѣдъ, въ тѣ десять лѣтъ, въ которые онъ былъ здоровъ и которые провелъ въ отставкѣ, сдѣлалъ много добраго. Его поразительная доброта и его великіе инстинкты давали ему достаточно познаній. Онъ составилъ маленькую колонію въ Каніэллѣ, набранную между отборными людьми, изувѣченными въ войнѣ и возвратившимися къ домашней жизни. Въ свободное время своей старости онъ старался возвысить ихъ умственный уровень, и ему это удалось; но, во время его болѣзни и во время моего отсутствія нѣсколько прекрасныхъ стариковъ, его современниковъ умерли, и новое поколѣніе уже начинало упадать. Пора было заняться ими; дѣти и внуки, которыхъ благословилъ мой дѣдъ, сдѣлались моими. Я это чувствовала и знала, что съ этими людьми слѣдуетъ дѣйствовать убѣжденіемъ и дружбою. Я сдѣлала привычку подъ предлогомъ прогулки отъ нечего дѣлать проводить каждый день по нѣскольку часовъ у нихъ, т. е. на морѣ и вмѣстѣ съ ними. Они меня не забыли, но думали, что я уѣхала навсегда. Когда же, напротивъ, они увидѣли, что я воротилась навсегда, они отдались мнѣ, какъ отдавались адмиралу и сдѣлались для меня не только обществомъ и привычкою, но средою и семьей, которой я, не колеблясь ни разу, пожертвовала моею наклонностью къ книгамъ и уединенію». Такъ она упрочила матеріалѣное благосостояніе колоніи и, посредствомъ лекцій, старалась возвысить умстпештый уровень ея жителей. Подъ ея вліяніемъ они образовали «братское общество», девизомъ котораго было любить другъ друга и помогать другъ другу, не принимая другой награды, кромѣ «радости сердца». — "Но, продолжаетъ мадмуазель Мерксмъ, это вормская Каніэлльская деревушка не была единственнымъ уголкомъ земли, требующимъ моей заботливости. У меня есть большія фермы, которыя я отдаю въ аренду настоящимъ крестьянамъ и гдѣ я уничтожила эксплуатацію богатыхъ надъ бѣдными. Кромѣ того, у меня есть подъ рукою множество семействъ, разбросанныхъ въ тѣхъ восхитительныхъ оазисахъ, углубленныхъ въ отлогостяхъ нашихъ обширныхъ равнинъ, въ гнѣздышкахъ зелени, тѣни и свѣжести, — притонъ нищеты и суевѣрія; тамъ-то живетъ настоящій мелкій землевладѣлецъ, почти столь же бѣдный и столь же одинокій, какъ поденьщикъ. Я должна была заниматься этими людьми; я сдѣлала ихъ благоразумнѣе и счастливѣе. Наконецъ, у меня есть маленькій кружокъ друзей моего дѣда между здѣшнимъ дворянствомъ и буржуазіей. Я не хотѣла прервать знакомства съ этими семействами, которыхъ адмиралъ любилъ и которымъ онъ покровительствовалъ. Я посвящала имъ нѣсколько дней и нѣсколько часовъ. Тутъ-то, признаюсь, я потеряла почти мое время и имѣла наименѣе вліянія, — я думала, что примѣръ доброй жизни, уединенной, занятой серьезно, кротко-счастливой, былъ бы, по крайней мѣрѣ, зрѣлищемъ, которое заставило бы подумать нѣсколько молодыхъ головокъ. Я старалась заставить полюбить во мнѣ истину: я обратила немногихъ. Я только замедлила погибель нѣсколькихъ, на которую надо смотрѣть болѣе съ огорченіемъ, нежели съ негодованіемъ. Со всѣми этими обязанностями, рѣшительно принятыми, мнѣ оставалось для науки время очень короткое и довольно часто прерываемое, (Мадмуазель Меркемъ. «Собр. Ин. Ром.» № 4, стр. 166—167).
Изъ этого признанія вы видите, что мадмуазель Меркемъ вела въ своемъ уединеніи жизнь болѣе или менѣе человѣческую; — она не замыкалась въ узкой сферѣ своихъ чисто-эгоистическихъ, себялюбивыхъ инстинктовъ, она не чуждалась общественныхъ интересовъ; она умѣла разнообразить свою жизнь и доставлять себѣ, повидимому, счастіе, дѣлая счастливыми другихъ. Наконецъ-то, говорите вы, дождались мы героини, которая можетъ не только быть самкой, по и быть человѣкомъ, которая можетъ жить не одною только любовью, которая отыскала для своей дѣятельности болѣе возвышенный предметъ, чѣмъ любовныя ухаживанія за мужемъ и дѣтьми, которая нашла себѣ другой, болѣе глубокій и обширный источникъ счастія, Но, увы! читатель, вы скоро разочаруетесь. Жоржъ-Зандъ для того только заставила свою героиню прожить пятнадцать лѣтъ человѣческою жизнію, чтобы тѣмъ убѣдительнѣе доказать своимъ читательницамъ, что такая жизнь — совсѣмъ не для женщины. Для женщины только любовь, одна любовь… Думать объ улучшеніи участи своихъ ближнихъ, заботиться объ ихъ матеріальномъ благосостояніи и умственномъ совершенствованіи, заниматься разрѣшеніемъ общечеловѣческихъ вопросовъ и интересоваться наукою, развѣ это ея дѣло? Ея дѣло родить дѣтей и ухаживать за мужемъ. И истинное счастіе она познала только тогда, когда встрѣтила какого-то полу-помѣшаннаго шалопая, въ котораго она влюбилась и который говорилъ ей невообразимыя глупости. " Теперь, т. е. влюбившись, — писала она одной своей пріятельницѣ, я являюсь самой себѣ въ прошломъ, какъ очеркъ того, что я есть въ настоящемъ. Я прошла сквозь груду облаковъ, которыя все преобразовывались передъ моими шагами, нынѣ я иду при полномъ свѣтѣ, и это я сама, я не грежу, сердце мое бьется скоро и сильно. Все весело и румяно около меня, теперь я понимаю смыслъ слова, которое имѣло для меня только относительную цѣну быть счастливой… Послушайте, что говоритъ своему возлюбленному эта когда-то гордая, умная и независимая женщина: «Я часто тебѣ говорила, изъясняла она, что у меня прошлаго нѣтъ; я знаю только то, что осталась достойною быть любимой и способною любить (т. е. я отказываюсь отъ всего, что было но мнѣ человѣческаго и знаю только то, что я способна быть женою). У меня нѣтъ ни вкусовъ, ни привычекъ, ни привязанностей, ни удовольствій, кромѣ твоихъ. Если ты хочешь, чтобы я забыла все, чему научилась, я забуду даже, что я знала что нибудь и что любила науки. Для меня не существуетъ ничего, кромѣ тебя. Если когда нибудь найдешь мою нѣжность слишкомъ навязчивой или слишкомъ однообразной, я это увижу и ворочусь къ моимъ занятіямъ безъ досады и безъ сожалѣнія. Я была счастлива великимъ счастіемъ и съумѣю удовольствоваться меньшимъ. Если Господь даруетъ мнѣ дѣтей, я буду воспитывать ихъ на твоихъ глазахъ, по твоимъ идеямъ и, конечно, не буду достойна сожалѣнія, потому, что непремѣнно останусь твоимъ другомъ. Не забудь, что я долго была женщиною разсудительной и вспомни, что разсудокъ приказываетъ быть совершенно преданнымъ и покорнымъ тому, кого любишь выше всего. Я приняла любовь, не какъ заблужденіе и слабость, но какъ мудрость и силу, къ которымъ послѣ нѣкоторыхъ сомнѣній въ себѣ самой, я съ гордостью почувствовала себя способной. Каждый день, проходившій послѣ этого перваго дня довѣрія и радости, дѣлалъ меня болѣе увѣренной въ самой себѣ, болѣе гордой моимъ выборомъ, болѣе признательной къ тебѣ. Теперь приказывай мнѣ, что хочешь, такъ какъ я знаю на свѣтѣ только одно удовольствіе — повиноваться тебѣ». (Мадмуазель Меркемъ, Соб. Ин. ром. № 4, стр. 246, 247).
Нѣтъ сомнѣнія, свободный и разсудительный человѣкъ не можетъ говорить такимъ рабскимъ языкомъ. И эту-то безсмысленную любовь проповѣдуютъ женщинамъ, какъ единственную цѣль и назначеніе ихъ жизни! Посмотрите, говорятъ имъ, вотъ Вамъ женщина образованная, умная, богатая, независимая, дѣятельная; повидимому, она устроила свою жизнь самымъ разумнымъ образомъ; повидимому, она довольна и счастлива; но это только повидимому? она не можетъ быть счастлива и довольна, пока не полюбитъ какого нибудь дурака, со всею преданностью и безсмысліемъ рабы. Только тогда, когда этого глупою любовью наполнится вся ея дѣятельность, все ея существованіе — только тогда она пойметъ истинное счастіе, — только тогда жизнь ея сдѣлается вполнѣ завидною и блаженною. Вотъ то нравоученіе, вотъ та мораль, которую должна вывести всякая, даже и не проницательная читательница изъ послѣдняго романа Жоржъ-Занда. И подобныя-то мысли и подобные-то взгляды распространяются писательницами, считающимися, обыкновенно, защитницами женской свободы, поборницами женской эмансипаціи!
Шпильгагенъ и Элліотъ имѣютъ, повидимому, болѣе возвышенныя понятія о женщинѣ и ея назначеніи. Героини ихъ романовъ (Эстеръ и Сильвія) умѣютъ не только влюблаться и находить въ любви единственный источникъ своего счастія, онѣ умѣютъ также и мыслить и увлекаться интересами и идеями, выходящими изъ тѣснаго круга интересовъ и соображеній эротическаго свойства. Однако, если вглядѣться попристальнѣе въ этихъ героинь, то окажется, что и онѣ не Богъ знаетъ какъ далеко ушли отъ сантиментальной мадмуазель Люси и отъ разсудительной мадмуазель Меркемъ. Вся разница между ними только въ томъ, что Люси полюбила какого-то неразвитаго крестьянина, Меркемъ — какого-то неразвитаго шалопая, тогда какъ Эстеръ и Сильвія полюбили «людей будущаго».
Эстеръ, безъ сомнѣнія, сильно развилась подъ вліяніемъ Феликса Гольта; она, даже повидимому, до такой степени прониклась его идеями и стремленіями, что рѣшилась промѣнять роскошную и блестящую жизнь, которую ей сулило будущее, на незавидную участь бѣдной труженицы. Но вотъ вопросъ: во имя чего она принесла эту жертву? Потому ли, что она слишкомъ глубоко вѣрила въ хорошія идеи или потому, что она слишкомъ глубоко любила Гольта? По тѣмъ даннымъ, которыя находятся въ романѣ для рѣшенія этого вопроса, мы можемъ полагать, что Эстеръ жертвовала своею блестящею будущностью не столько во имя любви къ хорошимъ идеямъ, сколько во имя любви къ Гольту. Авторъ нигдѣ не представляетъ намъ свою героиню думающею и разсуждающею объ этихъ идеяхъ, но онъ часто показываетъ намъ ее думающею и разсуждающею о Гольтѣ. Эстеръ восхищается и увлекается имъ, и это восхищеніе и увлеченіе она высказываетъ и сама передъ собою и передъ другими; но она ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ не проявляетъ своего энтузіазма къ его идеямъ; когда ей приходитъ на умъ какая нибудь дурная мысль или когда она дѣлаетъ какую нибудь глупость, она думаетъ, что скажетъ Гольтъ, какъ посмотритъ онъ на это? Но она никогда не спрашиваетъ себя, разумно и полезно ли то, что я дѣлаю, съ точки зрѣнія тѣхъ хорошихъ идей, которыя проповѣдуетъ Гольтъ! Объ этихъ идеяхъ она, повидимому, нисколько не заботится, все ея вниманіе- поглощено Гольтомъ. Если бы она дѣйствительно твердо усвоила себѣ Гольтовскіе принципы, она непремѣнно должна бы была отнестись болѣе или менѣе критически къ самому Гольту, она непремѣнно захотѣла бы провѣрить, съ точки зрѣнія этихъ принциповъ, дѣятельность своего возлюбленнаго. Но такая мысль и на умъ ей никогда не приходитъ, — она, вѣритъ въ Гольта, вѣритъ безусловно, непоколебимо; она восхищается имъ, безъ всякой критики и изслѣдованія, восхищается даже тогда, когда онъ дѣлаетъ одну изъ величайшихъ глупостей, за которую впослѣдствіи платится продолжительнымъ тюремнымъ заключеніемъ. При такомъ отношеніи къ возлюбленному, она, разумѣется, едва ли могла смотрѣть на его идеи и стремленія трезвыми, неотуманенными глазами; личность Гольта заслоняла передъ нею его принципы; намъ скажутъ, пожалуй, что вопросъ этотъ не имѣетъ существенной важности; приняла ли Эстеръ «хорошія идеи» на вѣру, но увлеченію, или дошла до нихъ путемъ самостоятельнаго мышленія, путемъ собственнаго опыта и изслѣдованія, во всякомъ случаѣ, она отдалась имъ всецѣло, она подчинила имъ всю свою жизнь, регулировала по нимъ всю свою дѣятельность. Слѣдовательно, результатъ получился одинъ и тотъ же; слѣдовательно объ этомъ и говорить не стоитъ. Да, дѣйствительно, результатъ получился одинъ и тотъ же; но насъ теперь занимаетъ не результатъ, насъ занимаетъ личность героини. Для пользы того дѣла, которому служитъ Гольтъ, для пользы общества совершенно все равно, какія психологическія причины заставили Эстеръ промѣнять неразумную жизнь пустой и вѣтряной барышни на разумную жизнь мыслящей работницы; по для оцѣнки личнаго достоинства героини — это совсѣмъ не все равно. Если женщина всецѣло отдается «хорошимъ идеямъ», потому что, добравшись до нихъ собственнымъ умомъ, она глубоко убѣждена въ ихъ несомнѣнной истинности и полезности, тогда мы назовемъ эту женщину мыслящею и умною. Но если она отдается этимъ идеямъ, потому только, что ихъ придерживается ея возлюбленный, то мы ничего другого не сказали бы объ ней, какъ только то, что она способна сильно любить. Такимъ образомъ, и по понятіямъ англійскаго романиста, главное достоинство женщины состоитъ въ томъ, чтобы умѣть любить сильно и глубоко. Только любовь доставляетъ женщинѣ истинное счастіе, говорятъ г-жа Жоржъ-Зандъ и Андре Лео; только любовь дѣлаетъ ее умною, прибавляетъ Элліотъ. Не полюби Эстеръ Гольта, такъ бы она на весь свой вѣкъ и осталась дурочкой, — спѣшите же, женщины, любить, спѣшите… Любовь васъ осчастливитъ, любовь васъ разовьетъ; отдайтесь же ей всецѣло и беззавѣтно, и ни о чемъ другомъ не думайте, и ни о чемъ другомъ не хлопочите, вѣдь вы созданы только для любви, проникнитесь же этою голубиною мудростью, этой возвышенной куриной философіей, и «благо вамъ будетъ!»
X. править
Въ Сильвіи романистъ, повидимому, желаетъ представить намъ болѣе высокій и болѣе человѣческій идеалъ женщины. Сильвія не хочетъ ограничиться ролью постельной героини; она хочетъ жить человѣческою жизнью и принимать участіе въ человѣческихъ дѣлахъ не только въ качествѣ матери, кормилицы и няньки, но и въ качествѣ мыслящей женщины. Окружающія ее лица смотрятъ на нее, какъ на женщину очень умную и энергическую, какъ на натуру избранную. Видя ее скучающею, задумывающеюся и постоянно сосредоточенною, тетушка Шарлотта, какъ ни узокъ и ни ограниченъ ея умственный кругозоръ, но иначе можетъ объяснить себѣ эту задумчивость и сосредоточенность, какъ «глубиною» и «страстностью» натуры Сильвіи. «У Сильвіи, говоритъ она, слишкомъ глубокая, слишкомъ страстная натура, и ей не могло не придти желаніе попытаться отдѣлиться отъ всего существующаго и устроить себѣ свою жизнь на свой ладъ, устроить себѣ свободную, величественную жизнь, въ которой она могла бы свободно и на просторѣ развить неизмѣримыя силы своей головы и своего сердца; я уже много лѣтъ тому назадъ предвидѣла наступленіе этой минуты, и вотъ она наступила. Въ жизни ея происходитъ переломъ, но я надѣюсь на твердость и смѣлость ея натуры; она увидитъ, что судьба ея такова же, какъ и судьба всѣхъ людей; что никому изъ насъ не дано жить на просторѣ, что во многихъ случаяхъ намъ всѣмъ на худой конецъ остается только молча покориться». Амелія, какъ истинная героиня мѣщанства, до мозга костей пропитанная изреченіями и сентенціями куриной философіи, смотрѣла на это дѣло иначе. «Я всегда думала, возражаетъ она своей теткѣ, что все пошло бы хорошо, еслибы Сильвія могла полюбить…» Даже тетушка Шарлотта усмѣхнулась при этой наивной догадкѣ. «Ты думаешь, милое дитя, разсудительно объяснила она ей, что всѣ должны освѣжаться и и искать подкрѣпленія на жизненномъ пути у одного и того же источника. Если бы судьба и не была къ намъ такъ милостива, вамъ все-таки пришлось бы и безъ этого пробивать себѣ дорогу въ жизни. Я даже не знаю, могла ли бы личная любовь когда нибудь вполнѣ удовлетворить Сильвію. Такія идеальныя натуры, какъ она, постоянно стремятся къ великому и полному» и т. д. и т. д. (T. II, стр. 478—479).
Такого же точно мнѣнія о Сильвіи держится и Лео. Въ первомъ своемъ свиданіи съ нею послѣ семилѣтней разлуки, онъ прямо говоритъ ей: «Мнѣ на моемъ вѣку доводилось встрѣчать немногихъ, очень немногихъ людей, которые обнаруживали бы положительное стремленіе возвыситься надъ большинствомъ дюжиннаго человѣчества. Эти немногія личности всегда служили для меня утѣшеніемъ и поддержкою, когда безпечность и тупоуміе всего огромнаго стада приводили меня въ отчаяніе; къ этимъ немногимъ личностямъ принадлежишь и ты». (T. I стр. 272). Въ томъ же разговорѣ, когда Лео говоритъ ей о томъ, что онъ намѣренъ посвятить себя общественной и политической дѣятельности, Сильвія не только вполнѣ его одобряетъ, но и прибавляетъ еще, что такъ «по ея мнѣнію долженъ былъ бы мыслить и дѣйствовать всякій способный мужчина».
По всѣмъ этимъ и многимъ другимъ даннымъ, которыхъ мы за недостаткомъ мѣста не станемъ здѣсь приводить, можно съ увѣренностью сказать, что авторъ желалъ представить въ Сильвіи женщину съ болѣе или менѣе человѣческими стремленіями, женщину мыслящую и стремящуюся къ мірской, общественной дѣятельности. Ну теперь-то, наконецъ, мы дождались настоящей героини, радуется восхищенный читатель; нѣтъ, питатель, еще не дождались и радоваться рано. Какъ ни умна Сильвія, какъ ни возвышенны и благородны ея стремленія, но до ея встрѣчи съ Лео, этотъ умъ ни къ чему не прилагается, эти возвышенныя и благородныя стремленія ни въ чемъ не проявляются. Всѣ силы ея души находятся еще только in potentia; всѣ ея способности и энергія прибываютъ въ какомъ-то усыпленіи. Она скучаетъ, она недовольна окружающею ея обстановкою, она хочетъ возвратиться изъ шумнаго столичнаго свѣта въ уединенную, скромную хижинку своего отца лѣсничаго. «Я несчастна, говоритъ она Амеліи, — да и могло ли быть иначе? Я хотѣла бы играть роль не на подмосткахъ, представляющихъ жизнь, а въ самой жизни, и не только играть роль, но быть чѣмъ нибудь въ дѣйствительности, — а скажи-ка пожалуйста, чѣмъ можетъ быть наша сестра въ жизни?» (стр. 254, т. I). Она не видитъ ни малѣйшаго исхода изъ своего положенія. Она не знаетъ, что ей дѣлать, у нея нѣтъ опредѣленнаго міросозерцанія, нѣтъ опредѣленнаго плана. Но вотъ является Лео, возжигается «священный огонь» въ сердцѣ Сильвіи, и съ ней, какъ и съ Эстеръ, происходитъ радикальный переворотъ. У нея являются опредѣленныя стремленія и ея умственный взглядъ внезапно просвѣтляется. Она вполнѣ отдается идеямъ Лео, онъ представляется ей идеаломъ настоящаго дѣятеля и тѣ лица, которыхъ она прежде любила и уважала, теперь, по сравненію съ нимъ, кажутся ей жалкими и ничтожными. Паулуса она, до встрѣчи съ Лео, — считала своимъ другомъ и любила его, какъ "вдохновеннаго ходатая бѣдныхъ и угнетенныхъ, " а теперь она говоритъ о немъ: «нѣтъ; и Паулусъ не лучше ихъ всѣхъ; болтаетъ о добродѣтели, какъ и они; отдается истинѣ въ половину; да не таковъ-ли и самъ Вальтеръ? Что толку въ его доброй волѣ, если у него нѣтъ сознанія, нѣтъ кромѣ того страсти къ идеямъ; ея никогда у него и не было. Душа у него была любящая — это правда; но онъ въ концѣ-концовъ понималъ только ту мелкую, индивидуальную любовь, которая видитъ свои цѣли и свою границу во взаимной любви любимаго существа. Вальтеръ былъ способенъ на, жертвы — и это правда! но онъ до сихъ пори, еще постоянно умѣлъ примирять свои сердечныя наклонности съ своими убѣжденіями. Его любовь къ Амеліи осталась такою же, хотя онъ давно уже переросъ простую дѣвушку; его уваженіе къ барону не уменьшалось, хотя онъ уже давно во многомъ разошелся съ нимъ и хотя теперь разладъ между убѣжденіями обоихъ такъ рѣзко обнаружился. Вальтеръ никогда не понималъ словъ: кто не за меня, тотъ противъ меня!» (T. II, стр. 843).
Такимъ образомъ, подъ вліяніемъ Лео, Сильвія начала смотрѣть настоящими глазами на окружавшихъ ея героевъ мѣщанства. Она поняла всю пошлость и двоедушіе ихъ филистерскихъ натуръ; она поняла, что ихъ «хорошія идеи» ни мало не гармонируютъ «съ ихъ практическою дѣятельностью, и она отвернулась отъ нихъ съ такимъ же презрѣніемъ, какъ Лео. Но насколько же искренно сама Сильвія отдалась „хорошимъ идеямъ“, насколько сама она отрѣшилась отъ филистерскихъ наклонностей и побужденій своей природы? Рѣшившись помогать осуществленію плановъ Лео, дѣйствовала ли она изъ любви къ своимъ идеямъ, или только изъ любви къ Лео?
Посмотримъ, какія психологичееоія побужденія руководили ею, начиная съ перваго шага, имѣвшаго такое рѣшительное вліяніе на дальнѣйшую судьбу и ея самой, и Лео? Что заставило ее пойти къ тетушкѣ Сарѣ? Страхъ за Лео, какъ любимаго человѣка или страхъ за Лео, какъ за представителя дорогихъ ей идей? Прочтя въ газетѣ объ арестованіи Лео, „Сильвія, повѣствуетъ Шпильгагснъ, выронила ее изъ рукъ. Долго, долго просидѣла она, склонивъ голову и неподвижно устремивъ глаза на одну точку. — У нея была одна только мысль: Онъ въ заключеніи и никто не подходитъ къ нему! Они топчутъ его чистое имя въ грязь, и никто но говоритъ за него! Они позорятъ и опошляютъ его великую идею — и никто не кричитъ имъ: вы святотатствуете и лжете!“ (T. II, стр. 549). И такъ идея на второмъ планѣ; прежде всего онъ, онъ — возлюбленный Лео. Сильвія не говоритъ, что станется безъ него съ его великими планами, съ его возвышенными теоріями, ее занимаетъ только мысль, что онъ въ заключеніи, что его чистое имя топчется въ грязь, что къ нему никто не подходитъ.
Богъ она у тетушки Сары; король обратилъ на нее вниманіе; мало того, она пріобрѣла на него вліяніе, ей достаточно было сказать одно слово и всякая ея просьба тотчасъ была бы исполнена. Такое положеніе ея при дворѣ было въ высшей степени благопріятно для осуществленія идей Лео, и если Сильвія, дѣйствительно, дорожила этими идеями, если она считала ихъ своими идеями, если она видѣла въ торжествѣ ихъ свое собственное торжество, то, разумѣется, она должна была чувствовать» теперь себя довольною, почти счастливою, она должна была стараться упрочить свое вліяніе, ревниво охранять свое значеніе. Но мы видимъ, напротивъ; она почти но дорожитъ своимъ счастливымъ положеніемъ, она менѣе, чѣмъ когда бы то ни было, довольна собою, — она скучаетъ, мучится, колеблется и наконецъ добровольно покидаетъ короля и бѣжитъ къ своему отцу. Въ то время, когда «бѣдная дочка лѣсничаго» имѣла всѣ шансы сдѣлаться могущественною временщицею, — когда, благодаря ей, Лео сталъ другомъ и наставникомъ короля, — въ это время вотъ какія чувства и мысли наполняли ея душу: «самымъ сильнымъ чувствомъ Сильвіи, говоритъ Шпилыагспъ, было стремленіе вернуться къ отцу, желаніе обнять его колѣни и потомъ умереть, если возможно — то было единственная цѣль, для которой Сильвія еще жила. Она думала объ этомъ, просыпаясь послѣ короткаго, безпокойнаго сна, прерываемаго дикими сновидѣніями, думала объ этомъ, открывая глаза и глядя на золотыя полосы, которыми заботливо солнце пестрило ея комнату, пробиваясь сквозь скважины между гардинами; она думала объ этомъ до тѣхъ поръ, пока начинала чувствовать, что это единственная, преобладающая мысль почти сводитъ ее съ ума. — Она не могла плакать. Глаза ея были сухи и въ нихъ замерло одно неизмѣнное выраженіе, а между глазами она чувствовала такую боль, точно на это мѣсто приложили горячую печать; но это все происходило отъ того, что мысль постоянно, неизмѣнно вертѣлась около одного пункта. Зачѣмъ я еще здѣсь? Вотъ вопросъ, который Сильвія задавала себѣ каждый день. Она чувствовала себя слишкомъ виновною» и т. д. (T. II, стр. 048, 949, 950, 951 и др.)
Такое прискорбное душевное состояніе Сильвіи ясно показываетъ, что она дѣйствовала, такъ сказать, безсознательно, что она бродила въ потемкахъ, безъ опредѣленной идеи и плана, не умѣя даже себѣ отвѣтить: дурно или хорошо она поступаетъ. Не ясно ли, далѣе, что она стала въ то положеніе, которое давало ей возможность непосредственно вліять для осуществленія «хорошихъ идей» не ради какой нибудь сознательной мысли, а ради безсознательно-страстной любви? Этотъ выводъ можно бы было подкрѣпить многими разговорами Сильвіи съ Лео, многими размышленіями героини, въ родѣ только, что приведенныхъ, можно было бы указать на то колебаніе, которое она выказала, рѣшая при самомъ началѣ вопросъ, остаться ли во дворцѣ или вернуться къ отцу и т. п. Но мы полагаемъ, что читатели наши настолько еще помнятъ романъ Шпильгегена, что мы можемъ обойтись и безъ выписокъ. — Но отчего же прежде въ первое время своего пребыванія по дворцѣ, Сильвія, повидимому, дѣйствовала совершенно сознательно, твердо и рѣшительно, — не колеблясь и не пугаясь? «Прежде, говоритъ ІІІнильгагенъ, она такъ опредѣленно могла отвѣчать на вопросъ, зачѣмъ она здѣсь; теперь она не знала этого такъ твердо. Ей казалось, что все это происходитъ но снѣ, казалось потому, что она не въ состояніи одну причину отличать отъ другой, не въ состояніи сказать, какая причина настоящая, какая ложная, или одинаково ложны онѣ обѣ; казалось ей, будто стоитъ проснуться только на минутку и она все тотчасъ же пойметъ, все ей разъяснится, — а проснуться ей не удавалось, несмотря на всѣ ея усилія. — „Я не люблю тебя“! Ея собственный голосъ то и дѣло твердилъ это слово. Но какъ же она сама можетъ говорить это, когда это неправда? Когда она все-таки любитъ его со всѣмъ жаромъ своей души, со всею пожирающею страстностью своей натуры.»
Да ужь не разлюбила ли она его и въ самомъ дѣлѣ? Вѣдь было бы слишкомъ странно, еслибы голосъ ея съ такимъ упорствомъ произносилъ все одно и то же слово, незаключающее въ себѣ ни малѣйшей доли правды. Но, быть можетъ, голосъ выражался только неправильно и хотѣлъ сказать: я больше не люблю тебя. Да, да, вотъ это правда! Она не могла любить, она никогда не любила человѣка, который рѣшился назвать своею женою Жозефу, только потому, что этого требовала его политическая комбинація…" (T. И, стр. 950, 952). И такъ любовь помрачила всѣ мысли, всѣ планы и идеи Сильвіи! Любовь дала ей силу пренебречь для осуществленія плановъ Лео своей репутаціею, порвать всѣ связи съ домомъ барона и даже съ домомъ отца, любовь открыла ей глаза и показала всю мелочность и ничтожность мѣщанскихъ героевъ, умѣющихъ такъ искусно примирить свои «хорошія идеи» съ своими филистерскими поползновеніяцами. Но чуть только набѣжало облако на это «священное чувство», сила, которую Лео вдохнулъ въ Сильвію, начала покидать ее: великія задачи, которыя она ставила прежде предметомъ своей дѣятельности, смѣнились желаніемъ вернуться къ отцу, обнять его колѣни и потомъ умереть, если возможно — это была теперь единственная цѣль, для которой Сильвія еще жила" (Т. И стр. 948); теперь она почувствовала приливъ необычайной любви и нѣжности къ брату своему Вальтеру, о которомъ прежде имѣла не особенно высокое мнѣніе; она стала возвращаться къ идеямъ Паулуса, котораго считала прежде во всѣхъ отношеніяхъ ниже Лео; — однимъ словомъ, для нея наступила тяжелая реакція, реакція, которую рано или поздно переживаетъ всякій человѣкъ, сошедшій съ своей торной колеи, не но собственной иниціативѣ, не подъ вліяніемъ ясно обдуманнаго плана, сознательной мысли, — а подъ вліяніемъ какого нибудь сильнаго чувства, какого нибудь страстнаго увлеченія, затмившаго на время сознаніе. Но, скажутъ намъ, быть можетъ, то печальное умственное разстройство, въ которое впала Сильвія, было слѣдствіемъ не ослабѣвшей любви, а просто убѣжденія, вынесеннаго ею изъ всего того, что ее окружало, убѣжденія въ совершенной негодности и неудовлетворительности средствъ, избранныхъ Лео для осуществленія своихъ плановъ. Она увидѣла его и свою ошибку — и вотъ причина и вотъ достаточное оправданіе ея психическаго состоянія. Нѣтъ, эта причина недостаточна, это оправданіе не вполнѣ удовлетворительно. Когда человѣкъ, страстно преданный своей идеѣ, видитъ, что онъ ошибся въ разсчетѣ, что подъ вліяніемъ этой ошибки, онъ надѣлалъ бездну глупостей, онъ можетъ горько раскаиваться и роптать на себя, но онъ не впадетъ въ то отчаянное положеніе, въ которомъ мы видимъ Сильвію, не впадетъ, если только не считаетъ тотъ путь, на которомъ онъ стоитъ, и который оказался ложнымъ, единственнымъ путемъ, ведущимъ къ осуществленію его идей! Но, можетъ быть, Сильвія тоже считала избранный ею путь — единственнымъ путемъ? Можетъ быть; но это-то и доказываетъ, что любовь играла во всей ея исторіи главную роль. Отчаяніе Лео намъ понятно, потому что онъ уже испробовалъ и другіе пути, — Сильвія же еще ничего не пробовала и ничего не испытала. И если она дѣйствительно любила идеи Лео, больше чѣмъ любила его самого, если она ихъ любила не потому, что онѣ были его идеями, а потому, что была сознательно убѣждена въ ихъ истинности, — она никогда не стала бы такъ тѣсно связывать ихъ судьбу съ его судьбою. Тѣмъ болѣе, что она, какъ это видно изъ многихъ ея разговоровъ съ Лео, совсѣмъ не раздѣляла его мнѣній насчетъ благонадежности тѣхъ средствъ, которыми онъ думалъ достичь своей цѣли. Предсказанія ея сбылись, король оказался весьма плохою опорою, весьма плохимъ рычагомъ для приведенія въ исполненіе идей Лео. Прекрасно, но что же изъ этого? Развѣ это давало ей право совсѣмъ отказаться отъ самыхъ идей? Развѣ она могла идти только потому пути, по которому ея велъ Лео? Развѣ для нея не было другого исхода, какъ только или идти съ Лео, или похоронить себя въ глуши деревенскаго захолустья? Да, не было. Чуть только она пришла къ. убѣжденію, что путь, избранный Лео неудовлетворителенъ, она сейчасъ сдѣлала отсюда выводъ, что теперь ей остается жить только для того, «чтобы обнять колѣни своего отца и потомъ умереть». Не ясно ли послѣ этого, что и въ Сильвіи элементъ любви является преобладающимъ элементомъ ея жизни? Не ясно ли, что ея главнымъ двигателемъ была не любовь къ идеѣ, а любовь къ человѣку? «Если жизнь Лео, рззмышляетъ она, была однимъ огромнымъ заблужденіемъ, то и моя жизнь — пустая мечта, лишенная всякаго содержанія» (стр. 951). Вотъ до чего она отождествила Лео съ своими идеями.
Любовь къ человѣку, Сильвія въ душѣ своей всегда считала выше любви къ идеѣ. «Конечно, говоритъ она Лео съ волною увѣренностью, какъ бы ни было пригодно для твоихъ цѣлей, но ты не заключилъ бы брачнаго союза съ женщиною, которую ты не любишь всѣмъ сердцемъ.» А когда она узнала, что Лео не только въ состояніи это сдѣлать, но даже и сдѣлалъ, она. пришла въ ужасъ и негодованіе. Итакъ и этой героинѣ многаго не доставало, чтобы быть «женщиной будущаго»; подъ вліяніемъ любви, она усвоила идеи Лео, подъ вліяніемъ любви она стала заниматься политикою, любовь же заставила ее бѣжать изъ дворца въ хижину лѣсничаго. Но любовь не дала ей счастія; любовь довела ее до отчаянія, сдѣлала жизнь ея до того мучительною, что, когда Шпильгагенъ утопилъ свою героиню въ рѣкѣ, то это прискорбное событіе болѣе даже радуетъ, чѣмъ печалитъ читателя. Въ самомъ дѣлѣ, для чего ей было жить, когда она отказалась отъ Лео? Однако, скажетъ читатель, мораль этого романа противурѣчитъ морали предъидущихъ повѣствованій. Тамъ любовь награждала женщину счастіемъ неописуемымъ; здѣсь она ее мучитъ и убиваетъ. Но почему мучитъ и убиваетъ? Потому что Сильвія не предается ей всецѣло, потому что она старается подавить ее въ себѣ во имя другихъ болѣе высокихъ стремленій. Сильвія хочетъ раздѣлиться между политикою и любовью, — за это она и осуждается на тяжкія психическія муки и на преждевременную смерть.
Значитъ безъ любви нѣтъ счастія ни для одной женщины? Правда ли это? Неужели вся природа женщины исчерпывается только одной любовью къ тому индивидуму, который ей нравится? Неужели въ ней не можетъ быть другихъ побужденій, другихъ стремленій, кромѣ побужденій и стремленій, волнующихъ куръ, кошекъ и голубей.
Такъ думаютъ романисты. Но такъ ли думаете объ этомъ предметѣ, вы, читательницы?