Любовь царицы (Брахфогель)/ДО

Любовь царицы
авторъ Альберт Брахфогель, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1873. — Источникъ: az.lib.ru • Историческая повесть (о Клеопатре).
Текст издания: журнал «Нива», №№ 18-21, 1873.

ЛЮБОВЬ ЦАРИЦЫ.

Историческая повѣсть А. Брахфогеля.

I

Вскорѣ послѣ битвы при Филиппахъ, гдѣ Брутъ и Кассій, мечтавшіе отстоять въ Римѣ республику, поплатились за свои грезы полнымъ пораженіемъ своихъ войскъ и личною гибелью, — Маркъ Антоній, тріумвиръ и одинъ изъ ихъ побѣдителей, основалъ свое мѣстопребываніе въ Тарсѣ, въ Малой Азіи. Онъ былъ одинъ изъ трехъ подѣлившихъ между собою римскій міръ, наслѣдіе Цезаря.

Октавіанъ сталъ владыкой Италіи; Лепидъ получилъ Испанію и Африку; Антонію достался Востокъ, наиболѣе дивная треть этого міра. То была львиная доля добычи — но на гибель ему. Желѣзное сердце растаяло подъ знойнымъ небомъ, — и тотъ голосъ что гремѣлъ надъ израненымъ тѣломъ умерщвленнаго Цезаря, воспламеняя поголовно духъ мщенія во всемъ народѣ римскомъ, теперь едва уловимо и томно звучалъ среди разнѣживающей обстановки чувственной жизни.

Далеко не охотно переселившись въ Тарсъ и не будучи вѣнчаннымъ властителемъ, онъ тѣмъ не менѣе окружилъ себя дворомъ, затмѣвавшимъ роскошью всѣ царскіе. Повелители Востока стекались сюда толпою, повергая къ ногамъ тріумвира дары и знаки покорности; а онъ, откинувшись на подушкахъ золотаго трона и полусомкнувъ вѣки, выслушивалъ ихъ. Гордость цѣлаго Рима витала на челѣ его. Едва удостоивая взгляда нагроможденныя у ногъ его сокровища, играя кистями тоги, онъ легкимъ наклоненіемъ головы принималъ присягу. А они, уходя, разносили въ отдаленнѣйшіе предѣлы славу равнаго богамъ всемилостивѣйшаго повелителя. Да, равнаго богамъ! Въ Аѳинахъ, гдѣ онъ провелъ послѣдній годъ, его именовали Діонисомъ (Вакхомъ) и рой вакханокъ окружалъ его плясками, когда онъ, увѣнчанный виноградомъ, съ леопардовой кожей на плечахъ, короталъ въ пирахъ аттическія ночи. Онъ всегда любилъ Аѳины. Тамъ, во всей силѣ еще неискаженной красоты, сказывался возвышенный духъ Фидія въ каждомъ камнѣ, въ каждомъ памятникѣ. Тамъ улыбки аѳинянокъ еще вѣяли чарующей прелестью и граціей, унаслѣдованной отъ Аспазіи. Но докучливыя дѣла правленія звали его на востокъ. Досадуя, простился онъ съ колонадами Минервина града и отплылъ на кораблѣ въ Тарсъ.

Этотъ городъ лежалъ на южномъ берегу Малой Азіи, неподалеку отъ моря, нѣсколько выше устья рѣкиКидна. Онъ былъ основанъ въ глубокой сѣдой древности Сарданапаломъ, послѣднимъ царемъ вавилонскимъ, который оставилъ по себѣ не только улицы, дворцы и храмы, но и превосходный совѣтъ гражданамъ:

Упивайтесь, пируйте, любите —

Остальное не стоитъ труда.

Не мудрено угадать, что царь, основавшій городъ единственно ради такого классическаго завѣщанія обывателямъ, конечно не пустыню выбралъ мѣстомъ его построенія.

Такъ и было на самомъ дѣлѣ. Киднъ шумно струилъ свои свѣтлыя волны къ близкому устью. На полночь высились горы, преграждая доступъ холоднымъ дуновеніямъ сѣвера. Къ югу разстилалось море — чудное, тихое кипренское море. Воды его были такъ же прозрачны, какъ въ тѣ времена, когда изъ лона ихъ возникла Венера Анадіомене (водою-рожденная). По отлогимъ склонамъ береговъ обильно произрастала виноградная лоза; померанцовыя деревья толпились тѣнистыми чащами; розы выглядывали въ разсѣлинахъ скалъ и напояли воздухъ благоуханіями вѣчной весны. Майскія ночи оглашались звонкой соловьиною трелью изъ каждаго куста — и кроткій, пригожій народъ въ мечтательной задумчивости внималъ этимъ брачнымъ напѣвамъ.

Въ этомъ-то миломъ, но тихомъ Тарсѣ основалъ свое мѣстопребываніе великій тріумвиръ Маркъ Антоній. И пока Октавіанъ втайнѣ питалъ честолюбивѣйшіе замыслы, забирая мало по-малу въ свои руки всю власть надъ Римомъ, — пока Лепидъ былъ въ походѣ на варваровъ, — онъ, сильнѣйшій изъ трехъ, нѣжилъ свое тѣло, натертое благовонными мазями, на ложѣ восточной лѣни. Красивѣйшіе изъ его рабовъ пѣли ему стихи Анакреона, красивѣйшія изъ рабынь тѣшили его сладострастными круговыми плясками. По временамъ, какъ уже сказано, принималъ онъ царственныхъ данниковъ или производилъ смотры своихъ легіоновъ, — но ничто не помогало. Повелитель Востока скучалъ.

Имъ овладѣвала смертная скука.

Ему ничего не стоило начать любую войну и приковать цѣпями цѣлые народы къ тріумфальной колесницѣ побѣдителя. Отдавъ своимъ когортамъ хлѣбъ уже покоренныхъ провинцій, онъ могъ бы доставить имъ и зрѣлища новыхъ завоеваній.

Но сладострастье аѳинскихъ ночей и любовный шопотъ этого изнѣженнаго города — шутя обезоружили мощную длань, поднимавшую филиппинскій мечъ, и совлекли съ широкой груди панцырь, носимый при Мутинѣ. Антоній жаждалъ флейтъ Эллады, грохотъ азіатскихъ тимпановъ былъ ему противенъ. Какое-то гнетущее затишье, овладѣло имъ, — обезсиливающее, томительное затишье, какъ тѣ, что наступаютъ передъ сильнѣйшими грозами.

Впрочемъ онъ-бы давно уже снялъ свой лагерь и вернулся въ излюбленную Грецію, еслибъ его не удерживалъ въ Тарсѣ нѣкоторый долгъ, своего рода гордость. Въ числѣ властителей, вытребованныхъ имъ туда на судъ, была и Клеопатра египетская, послѣдняя царица изъ дома Птоломеевъ. Она одна еще не поспѣшила заявить свою покорность — и брови тріумвира мрачно хмурились, когда въ его присутствіи упоминали о Египтѣ. Самъ онъ, разумѣется, былъ слишкомъ гордъ, чтобы проронить хоть слово досады или удивленія касательно отсутствія этой данницы, уловившей нѣкогда волшебными сѣтями великаго Цезаря; — онъ и другимъ не дозволилъ бы произнести при немъ подобное слово.

Онъ еще никогда не видалъ царицы. Но слыхалъ о ея чарующей силѣ. Онъ думалъ о Цезарѣ — и любопытство боролось въ душѣ его съ неудовольствіемъ. То что дѣлало Птоломейку такою гордою и самоувѣренною, даже явно дерзкою, — отнюдь не настроивало его къ снисходительности. Въ отвѣтъ на всѣ росказни объ ея сверхъестественномъ дарѣ обольщенія, онъ только надменно поднималъ чело.

Онъ понималъ лишь уступчивую, предающуюся красоту женщины, цвѣтокъ предназначенный быть сорваннымъ рукою мужчины.

Царицы, подчиняющей неотразимою властью, не встрѣчалъ онъ еще ни въ одной женщинѣ. Такимъ образомъ, тлѣющее неудовольствіе на отсутствующую разгоралось съ каждымъ днемъ — и съ каждымъ днемъ созрѣвала въ немъ твердая рѣшимость подготовить этой женщинѣ пріемъ настолько суровый, чтобы весь Востокъ со страхомъ взиралъ на прославленнаго имъ милостивца.

Такъ и сегодня, въ зловѣщемъ молчаніи, возлежалъ онъ за обѣдомъ. Прохладный вѣтерокъ съ моря врывался въ отворенную залу съ цѣломъ роемъ лепестковъ померанцеваго цвѣта и осыпалъ ихъ бѣлоснѣжными хлопьями курчавые волосы тріумвира.

Антоній гнѣвно отряхалъ ихъ, вымѣщая на безвинныхъ цвѣткахъ дурное настроеніе духа. Приближенные безмолствовали. Повелитель оттолкнулъ поданный ему кубокъ — огненная струя кипрскаго вина не манила его устъ. На всемъ лежала свинцовая печать унынія и раздражительности. Въ сосѣднемъ покоѣ звучали струны греческой цитры и переливчатый голосъ отрока, пѣвшаго строфы изъ Сафо. Въ порывѣ внезапнаго бѣшенства, тріумвиръ сорвалъ съ себя вѣнокъ изъ розъ, по эллинскому обычаю надѣваемый къ столу, и пустилъ имъ вдоль колоннады въ пѣвца. Полный звукъ пѣсни мигомъ затихъ. Всѣ въ смущеніи встали съ мѣстъ, изрѣдка лишь осмѣливаясь бросить робкій взглядъ на гнѣвное лицо тріумвира.

Вдругъ онъ обратился къ Персандеру, придворному врачу своему:

— Какое ощущеніе овладѣваетъ человѣкомъ, который видитъ нѣчто неслыханное, сверхъестественное?

Но не дождался отвѣта. Проведя рукой по лбу, онъ продолжалъ глухимъ голосомъ:

— Должно быть похоже на смерть.

И трепетъ пробѣжалъ по всему стану героя.

Въ это мгновеніе съ нарѣчной стороны города поднялся нестройный гулъ. Онъ приближался къ дворцу и походилъ на радостные клики восторженной толпы. Клики восторга? тріумвиръ прислушался. Кого же могъ привѣтствовать народъ, когда Онъ не показывался изъ глубины своихъ покоевъ? Онъ слегка приподнялся съ триклиніума навстрѣчу возраставшему шуму. Приближенные вздохнули свободнѣй. Гроза на челѣ повелителя нашла себѣ исходъ, ей было надъ чѣмъ разразиться, — и когда онъ далъ знакъ освѣдомиться о причинѣ смятенія, всѣ поспѣшили вонъ, радуясь возможности подъ предлогомъ повиновенія укрыться отъ начинавшейся бури. Грозный остался одинъ.

— Не она ли наконецъ, пробормоталъ онъ, — эта скользкая нильская змѣйка? И вставъ изъ-за стола, онъ прислушивался къ набѣгавшимъ волною радостнымъ кликамъ, которые потрясали окрестный воздухъ. Сердце ему стѣснила яростная зависть и нѣкоторая, доселѣ невѣдомая, боязнь. Спѣшно вернувшійся любимецъ его, Макробій, отступилъ, замѣтивъ мрачное облако на челѣ повелителя.

— Что же тамъ такое?

Тотъ пролепеталъ дрожащими устами:

— Это Венера Водою-рожденная… снова выходитъ изъ волнъ и желаетъ привѣтствовать Марса.

— А! богиня красоты, преклоняющаяся предъ богомъ войны! скажи ей, Марсъ идетъ… А про себя прибавилъ: во всеоружіи!

Судя по его внѣшнему виду, онъ вовсе не намѣревался благосклонно встрѣтить богиню благосклонности. Быть можетъ, онъ хотѣлъ предъ глазами ликующаго народа показать ей, что здѣсь, кромѣ его самого, никому не подобаетъ ликованій. Онъ накинулъ пурпурную тогу, опоясалъ мечъ съ драгоцѣнной рукоятью, и накрывъ широкое чело сіяющимъ шлемомъ, поспѣшилъ дворцовыми садами къ берегу Кидна.

Солнце клонилось къ закату, воспламеняя близкое лоно морское волшебнымъ огнистымъ блескомъ. Вверхъ по рѣкѣ плыла небольшая флотилія, впереди всѣхъ корабль подъ парусомъ изъ чистаго пурпура. Его складки напоены были благоуханіями, и вѣтеръ на далекое разстояніе несъ ихъ ароматъ. На палубѣ сверкала громадная раковина изъ разноцвѣтнаго мрамора. Дѣвы и отроки въ свѣтлыхъ одеждахъ, по видимому неся на плечахъ, окружали ее живыми каріатидами. Въ самой же раковинѣ, на ложѣ изъ розъ, покоилась женщина въ бѣлоснѣжномъ одѣяніи, опоясанномъ и расшитомъ по краямъ серебромъ. въ распущенныхъ волосахъ сіяли жемчужины. Грудь и плечи ослѣпляли собственнымъ блескомъ, едва отдѣляясь отъ края бѣлой одежды. Всю ее обливалъ какой то матовый свѣтъ. Она лежала въ живомъ пурпурѣ цвѣтовъ, какъ звѣзда, скатившаяся съ неба въ чашечку розы.

На верхней ступени широкаго мраморнаго схода къ рѣкѣ стоялъ Маркъ Антоній.

Вѣтерокъ, напрягавшій паруса волшебной галеры, развѣвалъ и перья на его шлемѣ. Заходящее солнце отражалось въ сверкающихъ доспѣхахъ мужественнаго стана. Тогу же относила вѣтромъ назадъ, какъ бы для того чтобы не стѣснять дыханія этой мощной груди. Корабль сталъ на якорѣ, среди кликовъ толпы, словно въ опьяненіи тѣснившейся къ невиданному великолѣпію. Дивный образъ женщины въ раковинѣ слегка восклонился. Потомъ она медленно приподняла лѣвую руку по направленію къ полководцу, стоявшему на берегу, какъ бы моля поддержать ее при сходѣ съ высокаго ложа.

А онъ — гнѣвный богъ? не волшебство ли вдругъ осѣтило его своими чарами? Онъ повинуется знаку. Со ступени на ступень сходитъ онъ внизъ къ мосткамъ корабельнымъ, покрытымъ сидонской ковровою тканью отъ нижной ступени мраморной лѣстницы до самой палубы. Какъ во снѣ, ослѣпленный, обезсиленный, переходитъ онъ мостки. Всѣ разступаются передъ нимъ — и вотъ онъ уже стоитъ у края раковины — крошечная, какъ снѣгъ бѣлая рука женщины дрожа принимаетъ уже опору его руки, — а темные глаза ихъ разгораются огнемъ, впиваясь очи въ очи, подобно солнцамъ, взаимно палящимъ другъ друга жгучами перекрестными лучами. Вотъ онъ снялъ блистательную красавицу съ цвѣточнаго ложа, и горделиво закинувъ голову, рука въ руку ведетъ ее съ палубы, по мосткамъ, на лѣстницу, — она слѣдуетъ за нимъ съ приподнятымъ челомъ и возводя взоръ къ лицу его, межь тѣмъ какъ изъ устъ ея вырывается подавленный вздохъ. Волнистыя складки ея длинной одежды змѣятся далеко позади на ступеняхъ, сверкая искрящимся шитьемъ, словно расплавленное серебро выступаетъ изъ земли подъ пятой чародѣйки.

Народъ затихъ. Восторженные клики замерли на губахъ. Какъ-бы уничтоженные зрѣлищемъ этого единственнаго въ мірѣ явленія двойственной красоты, предстоящіе затаили дыханіе — и подобострастное безмолвіе смѣнило шумные возгласы изумленной толпы. Пока божественная чета шествуетъ берегомъ ко дворцу, сонмъ дѣвъ и отроковъ съ палубы сыплетъ въ народъ золотыя и серебряныя деньги, кольца и прочія драгоцѣнности. Сладчайшіе голоса отроковъ, неслыханные на берегахъ Кидна, поютъ хоромъ:

Слава тебѣ, тріумвиръ, грозной стопою

Бога войны попиравшій Востокъ,

Знамя свое водрузившій на Киднѣ

И съ торжествомъ подъ пяту низложившій

Въ рабство тебѣ обращенныхъ царей!

А дѣвы продолжаютъ отвѣтнымъ хоромъ:

Дважды хвала повелителю боя,

Свѣтлому Марсу, когда снизойдетъ

Съ пыльной своей колесницы, къ подножью

Дивной богини, Водою-рожденной,

Въ даръ повергая кровавый трофей.

II.

Хвалебная пѣснь тріумвиру съ египетской царицей — замолкла, и сумерки осѣнили своимъ покровомъ возволнованный городъ. На улицахъ, вблизи дворца, тѣснились толпы, приливая и вновь отливая на подобіе морскаго прибоя. Потѣшные огни были зажжены въ честь богини любви, вновь рожденной моремъ, — и всѣ считали себя осчастливленными зрѣлищемъ, котораго удостоились. Съ горячихъ устъ юношей срывались вздохи о чарующемъ образѣ, дѣвы стыдясь прятали лица въ подушки, — стыдясь того, что нѣкогда считали себя прекрасными.

Между тѣмъ, въ дворецъ тріумвира казалось переселился Олимпъ со всѣми богами, съ тѣхъ поръ какъ серебряный край одеждъ египтянки прошумѣлъ на мраморномъ полу. Не сводя глазъ съ блистательной гостьи, повелитель провелъ ее въ роскошныя залы. Тамъ указалъ онъ ей сѣсть на собственное его тронное кресло, — и только тутъ, когда она движеніемъ руки отклонила милостивое приглашеніе, онъ впервые нашелъ нѣсколько словъ, чтобъ воскликнуть:

— Привѣтствую тебя, богиня, явившаяся намъ изъ пѣны морской! прими покорность твоего…

Она не дала ему кончить своей рѣчи. Взявъ его за руку, она начала тихимъ голосомъ:

— Нѣтъ, воевластитель, не ты явился сюда во имя покорности. Здѣсь я преклоняю колѣна. Ты вызвалъ меня своимъ повелѣніемъ. Дозволь же мнѣ прикоснуться губами къ рукѣ побѣдителя, пока мои спутники вручатъ ему вѣнецъ побѣжденной.

Внезапнымъ напоминовеніемъ забытой дѣйствительности отдались эти слова въ ушахъ очарованнаго. Онъ слегка вздрогнулъ.

Ему живо припомнилось, что онъ намѣревался уничтожить эту женщину, — а теперь онъ уже не въ силахъ быть отнять у нея своей руки. Точно скованная покоилась эта рука въ ея рукѣ, а прелестныя уста такъ близко наклонились къ ней, что ее жгло горячее дыханіе, межь тѣмъ какъ рѣчь ихъ лилась дальше…

— Ахъ, не всевластную безсмертную богиню видишь ты передъ собою! Это бѣдная земная женщина — нѣкогда царица, нынѣ прибывшая сюда заплатить дань слезами и — какъ избѣжать ей ужасной мысли? — быть можетъ принять оковы цѣпей. Не Водою-рожденная говоритъ съ съ тобою, тріумвиръ преисполненный власти, — это Клеопатра египетская… Клеопатра…

Голосъ ея пресѣкся, а съ нимъ порвалась и нить прежнихъ мыслей Антонія. Уста ея коснулись его руки. Жгучій, палящій зной цѣлой Африки сосредоточился въ этомъ прикосновеніи. Трепетъ охватилъ полководца. Вотъ она склонилась впередъ, какъ-будто хотѣла пасть къ его ногамъ. Сильной рукой подхватилъ онъ изнеможенную красавицу — ивзявъвѣнецъ Египта, поданпый ему сребробородымъ царедворцемъ, возложилъ его на чело очарова тельной просительницы. Имъ овладѣло какое-то призрачное бытіе, блестящее яркими красками дѣйствительности. Онъ оглядывался вокругъ, недоумѣвая, та ли это зала, тѣ ли сады, то ли самое небо надъ ними, что прежде: да, все было то же самое, и сіяющій взоръ его вновь обратился къ солнцу, озарявшему всю это дѣйствительность инымъ, волшебнымъ свѣтомъ. Губы его прошептали:

— А все же Водою-рожденная!

Но она снова его прервала, кротко пояснивъ, что для того только и выбрала парадъ пресвѣтлой богини, чтобы получить безпрепятственный доступъ къ нему.

— Всему свѣту извѣстно, что Маркъ Антоній чтитъ небожителей. Имя, которое я заимствовала у богини, давало мнѣ увѣренность, что ты встрѣтишь меня пріязненнымъ взглядомъ.

— Заимствовала? страстно перебилъ онъ, — она должна быть у тебя въ долгу то, за что ты ею одолжалась. Ты лищь возвратила себѣ свое достояніе. Боги вновь сходятъ на землю, царица, — къ чему имъ занимать свою сущность?

— Это твои слова, не мои. О, мой тріумвиръ, что остается Рожденной отъ пѣны морской, кромѣ блаженной покорности вѣщимъ рѣчамъ грознаго Владыки войнъ! Да, ты правъ, боги сходятъ на землю — да будетъ же наше время временами боговъ!

И голосъ ея звучалъ музыкой при этихъ словахъ, не совсѣмъ ясныхъ, но разнѣживающихъ мужское сердце.

Не звонко-веселою трелью жаворонка лился этотъ голосъ; онъ походилъ на соловьиную пѣснь, приглушенную далью, страстную какъ въ послѣдніе дни весны, предъ замолканіемъ….

Чудный день смѣнился дивною ночью. Весь дворецъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ неказистыхъ покоевъ удержанныхъ для себя тріумвиромъ, былъ предоставленъ египетской царицѣ. Опочивальню ей отвели въ помѣщеніи, выходившемъ на море. По ту сторону этого моря, вѣдомой ей, простиралось ея царство. Ея царство, лѣтъ за одинадцать унаслѣдованное отъ отца, четыре года спустя полученное въ подарокъ отъ Цезаря, а семь часовъ тому назадъ отвоеванное у Марка Антонія. Семь часовъ тому совершилось второе великое торжество въ ея жизни. За семь лѣтъ передъ тѣмъ, самъ Цезарь, всемогущій владыка Рима, явился на берега Нила, намѣреваясь у юной царицы, тяжущейся съ братомъ своимъ за вѣнецъ, отнять ея царство. Вмѣсто того, онъ загостился тамъ на цѣлые мѣсяцы, опутанный сѣтями вѣнчанной чародѣйки, пренебрегалъ побѣдами ради ея улыбокъ — и вдругъ возвѣстилъ міру, что египтянка родила ему сына, Цезаріона. Наслѣдникомъ, котораго не могли дать ему римлянки, въ довершеніе полноты его счастія подарила его первая красавица Востока. Прощаясь съ Египтомъ, онъ оставилъ его двадцатилѣтней царицѣ съ прибавкою цѣлыхъ провинцій.

Семь лѣтъ протекло съ тѣхъ поръ. Красота Клеопатры достигла зенита. Съ этимъ соединялся блестящій даръ женственной прелести. Каждое движеніе ея было запечатлѣно поцѣлуемъ граціи, осанка поражала совершенствомъ изящества и величія. Даже сильнѣйшія проявленія страстей не могли исказить разлитаго въ ней благородства. Высокій санъ ея сказывался не только въ каждой чертѣ лица, отъ каждой складки ея одежды вѣяло величествомъ. Притомъ она превосходила всѣхъ женщинъ умѣньемъ и навыкомъ сводить съ ума мужчину. Глаза ея горѣли пожирающимъ пламенемъ. Темные и свѣтящіеся въ одно и то же время, они ежеминутно мѣнялись въ цвѣтѣ: обращаясь къ небу, сіяли чистѣйшею синевой этого южнаго неба; скользя по зелени садоваго дерна, вспыхивали искрящимся блескомъ изумруда; покоясь на темныхъ предметахъ, загадочно мерцали, словно сама ночь разстилала въ нихъ глубоко-таинственный покровъ свой. Уста ея, съ одинаковой непринужденностью выражавшія неудержимую веселость и строжайшую недоступную сдержанность, казалось были на то и созданы, чтобы навѣки лишать разсудка тѣхъ, кого удостоятъ поцѣлуя. Очаровательнѣйшее лукавство, трогательнѣйшая мольба слабой женщины, самыя увлекательныя остроты и опьяняющіе звуки необузданной страсти — все это въ равной степени присуще было божественнымъ устамъ. Но сверхъ того, Клеопатра владѣла однимъ несравненнымъ даромъ. Она не только сама была красавицей — она умѣла возвысить до красоты все, что ее окружало. Весь свѣтъ порицалъ ея расточительность, но всѣ причуды ея были запечатлѣны благородствомъ и поэзіей. Съ дѣтства привыкла она не знать желаній, которыхъ нельзя было бы тотчасъ же удовлетворить. Подданные ея трепетали передъ малѣйшей морщинкой на челѣ ея; за малѣйшую улыбку предавали себя на распятіе. Она ни въ чемъ не встрѣчала себѣ отказа, никогда не слыхивала противорѣчія. Казначеи охотно допускали безмѣрную роскошь, которой окружала себя царица. Этой роскошью она заявляла свое повиновеніе тому великому закону, который повелѣваетъ украшать бытіе, потому-что этимъ оно облагороживается. Царица и владѣтельница неисчислимыхъ богатствъ, она такъ и поступала, преобразивъ свою жизнь въ поэму, гдѣ будничное являлось сказочнымъ, неслыханное — обыденнымъ.

Сегодня свершилось второе великое торжество въ ея жизни. Она очень хорошо знала, что собственно предстоитъ ей. Она такъ хорошо понимала это, что держала соглядатаевъ даже за обѣденнымъ столомъ и въ опочивальнѣ враждебнаго ей воителя. И все же рѣшилась на борьбу. Правда, что тріумвиръ не укрылся бы шлемомъ и панцыремъ отъ того всеоружія, которое было въ ея распоряженіи. И вотъ, она побѣдила. На что ни взглянетъ она — все предвѣщало ей торжество. Надо лишь довершить коварствомъ сирены то, что начато ея обаяніемъ. И однакожь, не одна гордая радость побѣды заставляла ее вспыхивать яркимъ румянцемъ. Еще выше вздымалась грудь и гораздо сильнѣе билось сердце при мысли о томъ воинѣ съ богоподобнымъ челомъ, который встрѣтилъ ее на берегахъ Кидна, — при мысли о томъ, что воинъ этотъ и Маркъ Антоній тріумвиръ — одно и то же лицо!

Безмолвно сидѣла она въ своей опочивальнѣ, на рѣзномъ изъ слоновой кости креслѣ съ высокою спинкою. Шея и плечи царицы были обнажены. Вмѣсто низпавшей одежды ихъ затопили волны распущенныхъ волосъ. Ира, когда-то подруга дѣтскихъ игръ, нынѣ наперсница, опрыскивала эти волосы нардомъ изъ золотаго сосуда коринѳской работы. Молча, по примѣру своей повелительницы, медленно и заботливо расчесывала она ихъ гребнемъ, предварительно погруженнымъ въ благовонную мазь.

Вдругъ царица отбросила назадъ темный ливень волнистыхъ кудрей и, схвативъ руку наперсницы, воскликнула порывомъ:

— Ира, донынѣ я никогда еще не видывала мужа!

— Какъ? возразила та — и долго помолчавъ, прибавила: — а Цезарь?

— Не хочешь ли ты унизить меня этимъ напоминаніемъ? гнѣвно проговорила повелительница: — развѣ ты забыла, какой ужасъ возбуждали во мнѣ его лысый черепъ и тощія губы?

— Но онъ былъ величайшій человѣкъ на свѣтѣ, и ты, — послѣ богини побѣдъ, Паллады-Аѳины, была единственной женщиной, которую онъ любилъ.

— Любилъ? перебила царица. — Нѣтъ, любить ему не было дано богами. Хвастливость и тщеславіе — вотъ что держало у ногъ моихъ маленькаго великаго человѣка, который даже лавры носилъ для того только, чтобъ прикрыть свою лысину, — суетное тщеславіе — вотъ и все. Ниломъ клянусь, въ этомъ онъ былъ ниже всякой женщины. Міру слѣдовало бы сказать про него, что онъ все могъ, всѣмъ владѣлъ, — и какъ въ юности былъ первымъ плясуномъ и декламаторомъ, а въ позднѣйшемъ возрастѣ величайшимъ полководцемъ и правителемъ, такъ же точно хотѣлъ онъ обладать прелестнѣйшей въ свѣтѣ женщиной и возбудить зависть всѣхъ смертныхъ. Но я-то знаю, что онъ называлъ любовью! Его объятія…

Она умолкла. Трепетъ отвращенія прервалъ ея рѣчь.

— А ты, несносная, снова начала она, помолчавъ, — развѣ тебѣ не о чемъ и поговорить со мною, кромѣ Цезаря? Лучше верни мнѣ назадъ мою молодость, принесенную въ жертву ему. О, Ира!.. и страннымъ огнемъ загорѣлись очи царицы, — теперь, только теперь настало бы время для этой жертвы! Да будутъ прокляты дни, въ которые этому сердцу когда либо грезилась любовь! Проклятіе всѣмъ, кто осмѣливался простирать ко мнѣ свои желанія! Будь жизнь ихъ въ моихъ рукахъ, я стерла бы ихъ съ лица земли, всѣхъ до единаго!..

И снова стыдливая краска вспыхнула на блѣдномъ лицѣ царицы.

— Ты жалуешься, царица, на времена, безвозвратно минувшія, шепнула ей наперсница, — и только что одержала побѣду, достойную зависти грацій Олимпа!

Клеопатра порывисто встала. Одежды ея пали долу, обнаживъ сокровенную, сказочную красоту. Царица сложила руки на груди и голосомъ, прерывающимся отъ радостныхъ слезъ, воскликнула:

— Потому-то и жалуюсь. Побѣду — да! но съ смертельною раной въ груди!….

А что же Антоній?

Въ безпокойномъ снѣ разметался онъ на взбитыхъ подушкахъ своего ложа. Онъ грезилъ. Вокругъ него гудѣла дикая суматоха битвы. Вихри пурпуровой пыли взвивалась волнистымъ облакомъ. Кто-то скрытый въ этомъ облакѣ стремительно несся вдаль, непреоборимо увлекая за собою. Вдругъ облако потонуло въ морѣ. Антоній кинулся за нимъ. Волны шумно сомкнулись надъ его головой — и онъ съ ужасомъ пробудился. Въ страхѣ привставъ съ ложа, онъ лишь мало по малу приходитъ въ себя. При блѣдномъ свѣтѣ ночника съ высокой бронзовой стойки, онъ узналъ Макробія, своего любимца, на стражѣ не подалеку отъ ложа, и подозвалъ его наклоненіемъ головы.

— Что случилось? воскликнулъ онъ, и какъ будто вспомнивъ, что именно-случилось, прибавилъ: — она дѣйствительно здѣсь?

— Ты о богинѣ говоришь? спросилъ Макробій.

Тріумвиръ громко засмѣялся.

— Стало быть о царицѣ египетской? продолжалъ тотъ.

— О царицѣ и богинѣ! воскликнулъ Антоній: — она въ самомъ дѣлѣ здѣсь?

— Она явилась — и немилость твоя миновала.

— Да, перебилъ тріумвиръ, — моя немилость… Суровъ я былъ съ вами? съ тобой тоже, Макро? онъ положилъ руку на плечо любимца.

— Вонъ тамъ стоитъ мой шлемъ — возьми его себѣ. Мѣдь его драгоцѣнна, работа единственная. Возьми его и забудь, что я грубо съ тобой обошелся.

— А что же отроку Люцію, сказалъ Макробій, — котораго ты такъ гнѣвно прервалъ за трапезой? Онъ до сихъ поръ еще дрожитъ отъ страха; что будетъ съ его серебристымъ голосомъ, если ты не ободришь его улыбкой?

— Отдай ему тогу. Правда, грань камня въ наплечной застежкѣ стоитъ цѣлой провинціи — но все же отдай ему. А чтобъ онъ могъ носить ее, когда возмужаетъ, — заутра онъ болѣе не рабъ.

Антоній снова прилегъ на подушки.

— Она здѣсь, прошепталъ онъ, — она, Клеопатра! и по всему стану его пробѣжалъ тотъ же трепетъ, какъ вчера, когда онъ спрашивалъ у врача: каково ощущеніе человѣка, предъ которымъ стоитъ смерть.

Жизнь достойная боговъ!

Таково было завѣтное слово Клеопатры египетской повелителю и рабу своему Марку Антонію римскому. Слову предстояло осуществиться на дѣлѣ. Триремы воевластителя примкнули къ египетскимъ кораблямъ въ устьѣ Кидна. Съ сѣвера подулъ попутный вѣтеръ — и соединенный флотъ понесся къ югу, съ пурпурнымъ парусомъ царицы во главѣ. Этотъ царственный корабль таилъ въ своихъ нѣдрахъ похищеніе плѣннаго тріумвира прелестнѣйшей въ свѣтѣ царицей, уносилъ новыхъ боговъ изъ міра греческихъ колоннъ на родину сфинксовъ. Какъ тихо плескало море, какъ благопріятствовалъ вѣтеръ! Вѣдомо ли имъ было, что за царство страсти несли они въ страну солнца?

Антоній и Клеопатра! Въ полномъ цвѣтѣ бытія, въ зенитѣ жизненнаго пути, судьба свела ихъ на одну дорогу.

Она созналась, что до него не видывала мужа. Онъ хранилъ молчаніе, но безмолвно, покорно сложилъ гордую голову къ ея ногамъ и позволилъ увезти себя, какъ живой трофей, на берега Нила. Минулъ мѣсяцъ со времени первой ихъ встрѣчи. Оба любили. Не томясь въ слезливой юношеской мечтательности. Она давно была пережита вмѣстѣ съ весеннимъ разцвѣтомъ ихъ бытія. Теперь настало знойное лѣто жизни — зноемъ дышала и любовь, овладѣвшая ими. Страсть, жаркая какъ дневное свѣтило, которое жгло ихъ отвѣсными лучами, безпредѣльная какъ море, укачивавшее ихъ на лонѣ своемъ по пути къ югу. Куда дѣвалось блѣдное прошлое предъ пыломъ настоящаго? Позади ихъ все являлось тяжелымъ сномъ; теперь только жили они. Два метеора встрѣтились на пути своемъ. Непреоборимо тяготѣя другъ къ другу, съ тѣхъ поръ они не разставались; за то все небо цѣликомъ принадлежало новому двойному свѣтилу. Нѣсколько кораблей было услано впередъ возвѣстить въ Александріи прибытіе повелителя. Весь Нижній Египетъ столпился въ пристани на встрѣчу входящему флоту. Прежде всѣхъ присталъ царицынъ корабль. Рѣзко выдѣляясь отъ свиты, еще издали виднѣлась чета властителей, стоявшимъ рука объ руку на краю палубы. Передъ ними, на берегу, словно живой пальмовый лѣсъ, волновалась непроглядная толпа народа, махавшая громадными листьями царственной пальмы въ защиту отъ солнца и привѣтствуя гостей — съ восторженными кликами, какихъ не удостоивались ни Цезарь, ни Александръ Македонскій.

— Они молятся тебѣ! воскликнула Клеопатра.

— Потому что я твой, было ей отвѣтомъ.

Они ступили на землю. Вдругъ чей-то голосъ тихо, но четко, шепнулъ надъ ухомъ военачальника: «Маркъ Антоній тріумвиръ, подъ тобою то самое мѣсто, гдѣ убитъ тріумвиръ Кай Помпей!»

Онъ оглянулся въ изумленіи, — но со всѣхъ сторонъ устремлялись къ нему лишь радостные взоры, лишь восторженныя ликованія отовсюду привѣтствовали его. Однакожъ онъ явственно разслышалъ тѣ слова — и мысль темнѣе ночи омрачила ему эти свѣтлыя мгновенія. Помпей! да, это вѣрно: на этомъ самомъ берегу былъ онъ убитъ ради его сотріумвира Цезаря. И — что же? у него такой же сотріумвиръ въ Римѣ, Октавіанъ, племянникъ Цезаря, правда не герой, но скрытный и болѣе всѣхъ смертныхъ снѣдаемый тайнымъ честолюбіемъ!.. Губы Антонія крѣпко стиснулись, глаза мрачно и неподвижно уставились въ землю, напитанную кровью его предшественника. Не надолго впрочемъ. Нѣжная рука, проворно скользя, разгладила нахмуренное чело. Онъ снова глядѣлъ въ очи царственной сирены — куда дѣлись воспоминанія и предчувствія? Развѣ не его эти глаза и сквозящая въ нихъ любовь? Развѣ не его эта царица со всѣми областями ея прелестей? О чемъ еще стоило думать, кромѣ ея одной? И онъ упивался полнымъ забвеніемъ въ чашѣ красоты. Одинъ глотокъ изъ этого кубка — и Рима какъ небывало!.

Да, жизнь достойная боговъ!

Тарсъ оказывался лишь жалкимъ прологомъ къ Александріи. Празднества шли за празднествами безконечной вереницей. Поэты истощали свое воображеніе, придумывая новое. На минутную прихоть расточались груды сокровищъ. Невѣроятное становилось будничнымъ для того только, чтобъ стереть съ лица земли все обыкновенное.

Однажды Клеопатра сказала:

— Надо тебѣ посмотрѣть Египетъ. Это страна чудесъ.

И когда гость возразилъ:

— Развѣ ты не Египетъ?

Царица несказанно развеселилась и воскликнула:

— Пойдемъ, я его покажу тебѣ; мемноновы столбы и пирамиды падутъ къ твоимъ ногамъ, ибо ты любимъ Египтомъ.

И вотъ они отправились на югъ. Цѣлый народъ, въ ослѣпительныхъ нарядахъ, сопутствовалъ имъ. Пустынные храмы Мемфиса вновь огласились пѣснопѣніями — конечно иными чѣмъ тѣ, что во времена Сезостриса отражались отъ гранитныхъ ихъ стѣнъ. Сфинксы съ изумленіемъ поднимали головы въ наносныхъ пескахъ пустыни. Какъ отлично было это великолѣпіе отъ видѣннаго ими за тысячелѣтія! Они пережили свой вѣкъ — эти пирамиды и каменные великаны. Пробужденные вновь, они отряхали прахъ Сахары съ своихъ неуклюжихъ членовъ и, не вѣря глазамъ, косились на вихри мятущейся вокругъ нихъ роскоши. Какимъ весельемъ вѣяло отъ этихъ образовъ, нарушавшихъ ихъ покой! какъ легко падали складки нынѣшнихъ греческихъ одеждъ, въ сравненіи съ долгополыми ѳаларами минувшаго времени! У ногъ Озирисова истукана чудовищной величины, гдѣ нѣкогда въ громадныя порфировыя чаши лилась кровь сотни жертвенныхъ животныхъ, — нынѣ на изящномъ золотомъ треножникѣ шаловливо вспыхивало и переливалось яркое пламя; шутя приближалась влюбленная чета и разсыпала предъ грознымъ идоломъ пригоршню цвѣтущихъ розъ.

Лучъ эллинскаго свѣточа озарилъ и темныя преддверія храма въ Филахъ, но проникнувъ въ самый храмъ онъ угасъ въ его величественномъ сумракѣ, едва досягнувъ по колѣна обитавшихъ тамъ гранитныхъ великановъ. Лучъ такъ и остался лучомъ, мимолетнымъ, скоропреходящимъ, — а въ той каменной лѣтописи Египта гнѣздилась вѣчность. И вотъ, самой граціи, легкомысленно хотѣвшей украсить все это мрачное величіе цвѣточными вѣнками, скоро наскучилъ неблагодарный трудъ, ей взгрустнулось, она понурила голову и затосковала по своей столицѣ.

— Ты теряешь свою веселость, сказалъ ей однажды тріумвиръ. — Вернемся. Я жажду солнечнаго свѣта.

— Истый орелъ! воскликнула царица: — будь по твоему, я насыщу тебя его лучами.

И они вернулись въ лучезарную Александрію. Прежняя жизнь началась съизнова. Все что могло лишь изобрѣсти самое пресыщенное воображеніе — тотчасъ осуществлялось, осыпая опьяняющими цвѣтами фантазіи ту жизнь, которую нильская царица называла жизнью боговъ.

Надо разсказать про закладъ, объ которомъ побилась Клеопатра съ тріумвиромъ. Выигрывалъ тотъ, чей праздникъ обойдется дороже. Антоній по условію долженъ былъ устроить свой впередъ. Онъ не щадилъ усилій. Каждый часъ однихъ приготовленій былъ уже самъ по себѣ праздникомъ. Наконецъ, насталъ назначенный день.

Ареной торжества былъ пловучій шатеръ, раскинутый посрединѣ рѣки. Столбы и подставки его были обложены слоновой костью, а пологомъ и стѣнками служилъ фіолетовый тирскій пурпуръ. Серебряные снуры поддерживали великолѣпную ткань, распредѣляя ее во всѣ стороны широкими складками. Гирлянды бѣлыхъ розъ обвивали колонки. Полъ усыпанъ былъ мягкимъ серебрянымъ пескомъ. Ставка эта могла помѣстить въ себѣ триста человѣкъ. Водолазы, нарядясь тритонами, плавали вокругъ блистательнаго зданія, подавая гостямъ кораллы, жемчугъ и рѣдкія раковины, казалось, только что наловленные въ глубинѣ. Множество островковъ, искуственно образованныхъ изъ сплавнаго лѣса, окружали шатеръ. Усаженные цвѣтущимъ кустарникомъ и низенькими пальмами, они походили на громадные букеты, опущенные въ воду. Въ самомъ шатрѣ, отворявшемся съ южной стороны толпѣ гостей, а съ восточной обоимъ предсѣдательствующимъ на праздникѣ божествамъ, было устроено возвышеніе для этихъ послѣднихъ. Надъ троннымъ кресломъ царицы пылало золотое солнце, серебряный мѣсяцъ освѣщалъ кресло ея друга, а надъ ложами гостей мерцали звѣзды. Гостей прибыло болѣе двухсотъ, такъ какъ тріумвиръ со всего Востока созвалъ царей, градоправителей и военачальниковъ, въ свидѣтели его любовнаго безумства. Со всѣхъ сторонъ свѣта стеклись они, каждый гость въ сопровожденіи собственныхъ тѣлохранителей, дабы явить собою достойное созвѣздіе спутниковъ двумъ главимъ свѣтиламъ этого дня. На пирѣ были чернокожіе князья эфіоповъ съ золотымъ пескомъ въ курчавыхъ волосахъ, смуглые старшины арабовъ и бѣлолицые правители сосѣднихъ греческихъ провинцій. Столы ломились подъ тяжестью серебряныхъ сосудовъ, кубковъ и чашъ. Ихъ наполняли рѣдчайшія яства, сласти и пряности, съ несказанными усиліями добытыя изъ отдаленнѣйшихъ земель. Всюду сверкало серебро, разливая матовый свѣтъ. Каждый гость получалъ въ подарокъ сосуды, служившіе ему за трапезой. Громадныя амфоры, кубки и чаши были погружены на дно Нила, въ даръ признательности старому богу-рѣкѣ, за гостепріимный пріютъ на волнахъ его.

Сверхъ того, въ память этого дня, посвященнаго своей владычицѣ, Антоній велѣлъ перевезти изъ Мемфиса въ Александрію обелискъ, всемірное чудо по его громадности и великолѣпію работы. Онъ приказалъ поставить его на приморской площади города. Это стоило жизни множеству людей и скота. И вотъ, острый каменный лучъ вонзился въ небо, словно стоялъ здѣсь цѣлыя тысячелѣтія. Клеопатра изумилась удачѣ предпріятія, не имѣвшаго себѣ подобнаго въ минувшіе вѣка.

— А не правда ли, онъ похожъ на иглу?! воскликнула она.

Въ это время тріумвиръ любовно игралъ прядями ея волосъ.

— И довольно драгоцѣнную для того, чтобъ заколоть тебѣ косы!

Игла Клеопатры — слово это уцѣлѣло, вмѣстѣ съ самымъ камнемъ и памятью о тѣхъ, кто могъ такъ говорить, забывая весь міръ въ грезахъ любви.

Таковъ-то былъ праздникъ Антонія. Мѣсяцемъ позже, за нимъ долженъ былъ послѣдовать и Клеопатринъ. Но прошелъ этотъ мѣсяцъ, — а тріумвиръ, подвигшій небо и землю на приготовленія къ своему, съ удивленіемъ замѣчалъ, что его соперница по закладу такъ безпечна, какъ будто совсѣмъ забыла объ условіи. Назначенный день приближался, но нигдѣ еще не виднѣлось волшебныхъ садовъ или пловучихъ дворцовъ, нигдѣ не громоздилось искусственныхъ горъ или сказочныхъ сооруженій. Никакихъ гостей не ждали съ предѣловъ извѣстнаго міра, никакихъ кораблей съ грузомъ серебряной утвари не являлось изъ Греціи. Да и могъ ли Египетъ побѣдить послѣ того, что было предложено ему Римомъ?

А все же онъ побѣдилъ.

У царицы былъ сельскій домикъ, неподалеку отъ Александріи, въ которомъ она имѣла обыкновеніе проводить исполненные глубокой тайны, блаженнѣйшіе часы ея любви. Какимъ-то лучезарнымъ гнѣздышкомъ пріютился онъ въ тѣни царственныхъ пальмъ и тамариндовъ. Ни одинъ звукъ изъ шумнаго города не долеталъ въ это затишье. Только море гудѣло у подножья садовъ. Прибой его волнъ, да шорохъ вѣтра по верхушкамъ пальмъ — лелѣяли усыпляющимъ напѣвомъ то счастье, которое такъ часто искало прибѣжища въ этихъ стѣнахъ.

Сюда-то привезла царица своего гостя. Она сама правила парѳянской колесницей съ ловкостью амазонки. Удивленіе тріумвира еще болѣе возросло, по прибытіи на мѣсто. Ни одинъ рабъ не встрѣтилъ ихъ, не слышно было ни малѣйшей музыки, ни одного свѣтильника не виднѣлось въ наступающемъ сумракѣ ночи. Тихой идилліей, а не гамомъ вакханаліи вѣялъ этотъ пріемъ. Въ залѣ, напоенной благоуханіями нильскихъ лилій, стоялъ древній тронъ египетскихъ царей. Его принесли сюда изъ ѳивскаго храма Озириса. Вокругъ поставлены были старинные, необычайной формы, высокіе свѣтильники того же храма. Жрецы раздрали свои одежды, жалуясь на кощунство, похитившее эти священные предметы у Солнца. На что доселѣ не дерзалъ еще ни одинъ изъ завоевателей персидскихъ, македонскихъ или римскихъ — на то, ради неистовой прихоти, осмѣлилась законная владычица страны, всѣхъ болѣе обязанная воздавать полную мѣру уваженія божествамъ ея предковъ.

Къ этому трону привела Клеопатра своего тріумвира, собственноручно воспламенивъ высокіе свѣтильники. Этимъ поступкомъ она воистину оскорбляла святыню. Единожды въ годъ, на праздникъ разлитія Нила, возжигались эти свѣтильники рукою старѣйшаго гіерофанта, и народъ повергался ницъ на все время, пока они горѣли. Что ей было до того? Она разграбила могильные склепы предковъ, чтобы купить улыбку обожаемаго римлянина.

Какъ свѣтильники возжигала она сама, такъ теперь собственноручно собрала простую трапезу, плоды и вино. Первые подавала она ему въ изукрашенныхъ чашахъ, второе лила изъ легкаго сосуда. Все поражало противоположностью его празднику. Тамъ сотни гостей — здѣсь они двое и никого болѣе. Тамъ сокровища и сласти со всего міра — здѣсь чаша съ плодами да кубокъ вина. Но она самолично прислуживала ему за скудной трапезой, въ вѣнцѣ нильскаго царства, подвернувъ пурпурную одежду широкими складками вокругъ бедръ наподобіе рабыни. А онъ принималъ ея услуги, лежа въ креслѣ Озириса, озаряемый свѣтильниками, стоявшими доселѣ вокругъ жертвенниковъ.

Тріумвиръ понялъ свою подругу. Не праздникъ она давала ему — она боготворила его. Взявъ кубокъ онъ воскликнулъ:

— Жалкій Юпитеръ, тебѣ служитъ Геба — мнѣ Клеопатра!

Но этого мало. Царица хотѣла и расточительностью взять верхъ надъ полководцемъ. Закладъ надо было выиграть вдвойнѣ.

На власахъ ея горѣлъ вѣнецъ Египта. Сотни лучей, подобно цвѣтнымъ молніямъ обвивая чело ея, сверкали въ драгоцѣнныхъ камняхъ клейнода. Вершину его составляла грушевидная жемчужина, чудо чудесъ, когда либо исхищенныхъ у моря. Еще Цезарь хотѣлъ увезти это диво въ Римъ, дабы украсить имъ сокровищницу Юпитера Капитолійскаго. За дальнѣйшее обладаніе этимъ сокровищемъ и властью, которой оно было символомъ, богоподобная жена принесла себя въ жертву лысому владыкѣ міра. По преданію, сама Изида, матерь Египта, нѣкогда носила этотъ клейнодъ — и цари всѣхъ династій съ почтительнымъ трепетомъ склоняли голову, возлагая на себя это диво морской бездны. Пророчества, изсѣченныя гіероглифами на груди сфинксовъ, гласили, что «послѣднимъ царемъ Египта будетъ тотъ, при комъ утратится эта жемчужина». Жрецомъ, приносившимъ въ то утро вѣнецъ, овладѣла дрожь при передачѣ его изъ рукъ въ руки, слеза повисла на рѣсницахъ старца — и онъ шатаясь вышелъ изъ дворца.

Эта жемчужина сіяла теперь въ волосахъ Клеопатры, рабски служившей тому человѣку, за чей взглядъ она отдала бы все свое царство. Отдала бы? она уже отдала его! Ибо, когда Антоній, подъ конецъ трапезы, протянулъ ей кубокъ, чтобъ выпить за его здоровье, она совершила неслыханное въ лѣтописяхъ любовной страсти. Быстро сорвала она съ вѣнца жемчужину — и прежде чѣмъ изумленный тріумвиръ успѣлъ помѣшать ей, столкла сокровище въ прахъ на днѣ золотой иготи. Вотъ, порошокъ его шипя опустился на дно полнаго кубка — и царственная вакханка осушила безцѣнную чашу.

— Тебѣ, мой тріумвиръ, — Египетъ со всѣмъ его сонмомъ боговъ и царей, во благо твое!

Безмолвно заключилъ онъ въ свей объятія побѣдительницу. Пораженіе его было полное, уничтожающее. Уничтожающее блаженство, блаженнѣйшее ничтожество! Жарко пылали уста на устахъ, въ открытыхъ аркахъ колоннадъ порхалъ ночной вѣтерокъ, сѣя ливнемъ миртовыхъ лепестковъ, а волны морскія звучали тихимъ брачнымъ гимномъ…

— Дай мнѣ, шептала Клеопатра, — дай изойти кровью моего сердца, дай умереть, уничтожиться на твоемъ сердцѣ!…

— Но не одной, моя страшная, дивная, сладчайшая побѣдительница! Уничтожимся другъ въ другѣ — что намъ осталось еще?

IV.

«Уничтожимся другъ въ другѣ — что намъ еще остается?» такъ сказалъ тріумвиръ своей царицѣ.

Что оставалось имъ?

Конечно — еслибъ ихъ путемъ не правило ничто кромѣ взаимной страсти, въ такомъ случаѣ имъ ничего болѣе не оставалось. Но царская діадема — бѣдствіе. Что разрѣшается пастырямъ, винодѣламъ, даже рабамъ — недозволено властителямъ. Съ этимъ-то воспрещеніемъ на устахъ должна было постучаться судьба у дверей Александрійскаго дворца — и очень невдолгѣ.

Минулъ годъ съ тѣхъ поръ, какъ въ Александрію прибылъ Маркъ Антоній, — а письма его друзей, сначала лишь звавшія его въ Римъ, потомъ молившія о пріѣздѣ, становились все настоятельнѣе. Уже Сенатъ, разгнѣванный праздной жизнью тріумвира, грозилъ объявить его лишеннымъ власти, если онъ не поспѣшитъ оставить Александрію и не приведетъ въ покорность мятежные народы Востока, — такъ какъ множество малаоазіатскихъ племенъ, съ воинственными парѳянами во главѣ, наскучивъ римскимъ игомъ, открыто возмутились. За дерзостью послѣдовалъ успѣхъ. Они осмѣлились издѣваться надъ Тѣмъ, чье одно имя нѣкогда приводило ихъ въ трепетъ, и теперь хотѣли его, обезумленнаго чарами любви, низвести до тѣни прежняго героя. Правда, гнѣвъ Сената почти не имѣлъ значенія. Съ тѣхъ поръ какъ Цезарь на изгнаніе его Сенатомъ отвѣтилъ переходомъ чрезъ Рубиконъ, это высокое собраніе сановниковъ было развѣнчано до машины, всегда готовой повиноваться планамъ единичныхъ че столюбцевъ. Теперь имъ управлялъ Октавіанъ. За сенатскими приговорами скрывался онъ съ его неистощимымъ коварствомъ. Нельзя допустить, что онъ въ самомъ дѣлѣ сердился на неслыханное нерадѣніе своего сотріумвира, такъ какъ оно слишкомъ помогало уронить его въ глазахъ Рима. Но это нерадѣніе начинало колебать римскую власть на Востокѣ, а кромѣ Антонія никто не сумѣлъ бы поддержать зыблющееся зданіе. Трудно рѣшить, имѣлъ ли Октавіанъ въ виду свое конечное единовластіе уже въ это время.

Для этого такъ много еще нужно было сдѣлать, что онъ не могъ обойдтись безъ помощи Антонія, какъ ни настоятельно требовали личныя его выгоды елико-возможно умалить всеобщее уваженіе къ своему помощнику. И вотъ, по его настоянію, Сенатъ отправилъ наконецъ въ Египетъ цѣлое посольство, съ тѣмъ чтобы напомнить нерадивому тріумвиру его долгъ и вызвать его на усмиреніе Малой Азіи.

Сами по себѣ послы были очень хорошо приняты въ Александріи. Что же касается доставленнаго ими приказа за подписью отцовъ отечества, то надъ нимъ полководецъ громко расхохотался, — и когда царица, пораженная внезапнымъ предчувствіемъ разлуки, поблѣднѣла, онъ, все еще смѣясь надъ Сенатомъ, поцалуями согналъ блѣдность съ ея щокъ.

Но пришла пора замолкнуть его смѣху. Къ повелителю прибылъ еще посолъ, потребовавшій пріема втайнѣ и ночью. Прислалъ его Долабелла, испытанный другъ Антонія. Доставленное письмо ясно свидѣтельствовало объ честолюбіи Октавіана.

Все болѣе и болѣе овладѣвалъ онъ властью надъ умами, по мѣрѣ возрастанія общаго ропота на безумства Антонія въ Александріи. Безнаказанное возстаніе Парѳянъ вмѣняется ему въ смертную преступленіе — и скоро же никакая мудрость съ его стороны не помѣшаетъ врагамъ его выступить открыто съ своими злыми умыслами.

Если они боялись этого до сихъ поръ, то это слѣдуетъ приписать ихъ неспособности подавить возстаніе малоазіатовъ безъ Антонія. Какъ только онъ это совершитъ — дни его сочтены. Но прежде всего долженъ онъ имѣть въ виду, что каждый часъ, теряемый имъ въ Александріи, усиливаетъ враждебное настроеніе противъ него и облегчаетъ игру Октавіану.

— Добро же! воскликнулъ тріумвиръ, прочитавъ это, — Долабелла правъ. Я покину Александрію. Но не въ Парѳію отправлюсь я — туда довольно и Вентидія моего военачальника — я ѣду въ Римъ! Они увидятъ, что я все тотъ же Антоній, котораго они знали! Ты же, сладчайшая царица, не плачь. Если Октавіанъ дерзаетъ простирать виды на вселенную, такъ Антоній и подавно! Развѣ не вмѣстѣ учились мы въ школѣ у Цезаря? А затѣмъ, ты знаешь, кто со мной раздѣлитъ міръ.

Клеопатра только вздохнула въ отвѣтъ.

— И тебя бранятъ они, диво Востока, продолжалъ онъ, — а между тѣмъ, въ цѣломъ Римѣ нѣтъ ни одной женщины, достойной произнесенія ея имени тѣми устами, которыхъ касались твои.

Царица все еще безмолствовала. Вдругъ, какъ бы пораженная внезапнымъ безуміемъ, она схватилась руками за грудь.

— Что съ тобой? вскричалъ Антоній.

Въ дикомъ ужасѣ сорвала она съ груди одежду, словно подъ нею скрывалось что-то чудовищное. Потомъ едва выговорила съ усиліемъ:

— Вотъ здѣсь… и тутъ… точно змѣя шевелилась на груди… впиваясь ядовитыми зубами…

— Змѣя — на этой груди?… воскликнулъ тріумвиръ и прижалъ въ ней уста: — не змѣямъ — Антонію принадлежитъ она!..

И все же онъ оторвалъ уста свои отъ этой груди и отплылъ въ Римъ. Десять дней спустя, римскій флотъ, съ крутобортнымъ кораблемъ воевластителя во главѣ всѣхъ, вышелъ изъ устьевъ Нила. Кормовая часть корабля съ позлащенной головой окна блистала на солнцѣ, а съ самой высокой мачты развѣвался пурпурный стягъ Клеопатры. Увы, лишь стягъ одинъ, а не парусъ — не парусъ, уносившій ихъ нѣкогда изъ Тарса!

Корабль только что отвалилъ отъ берега. На палубѣ стоялъ тріумвиръ. На мосткахъ у самой воды — царица. Колѣна ея дрожали подъ бременемъ горя. Словно лаская возлюбленнаго, простираетъ она руки въ воздухъ, — тотъ воздухъ, которымъ онъ еще дышалъ мигъ тому назадъ… Но вотъ ихъ раздѣлило пространство, недоступное объятьямъ. Она склоняется всѣмъ станомъ, чтобъ хоть на пядь одну приблизиться къ удаляющемуся.

Какъ тихо стало въ этомъ дворцѣ! — точно въ храмѣ, лишенномъ божества. Осиротѣвшая жрица сидитъ на ступеняхъ разграбленнаго алтаря и смотритъ вдаль на сѣверъ, за море, омраченная необузданной ревностью, завидуя праху римскихъ плитъ, попираемыхъ ногою тріумвира.

Но этого мало, что онъ отсутствовалъ. Проходили мѣсяцы, — онъ не подавалъ вѣсти. Ужь не море ли, завидуя ихъ любви, поглощало его пословъ? Въ довершеніе всего молва доносила ей странные слухи. Болѣе чѣмъ странные — ужасные, жизнь отравляющіе, міръ возмущающіе слухи. Насколько было въ нихъ правды?

Антоній, къ изумленію всего народа и величайшему неудовольствію Октавіана, явился въ Римъ. Общая злоба на него была въ самомъ разгарѣ. Нѣкогда необозримая толпа его друзей и приверженцевъ таяла съ каждымъ днемъ. Жалкая кучка оставшихся ему вѣрными встрѣтила его ворчливыми упреками. Давно пора было ему пріѣхать. Промедли онъ еще мѣсяцъ — и дѣло его могло быть спасено развѣ силой оружія. Ему надо было бы вести Римъ на Римъ, какъ нѣкогда Цезарю. Теперь же всѣ нареканія сводились къ одному имени — Клеопатры. Онъ отправился на Востокъ съ тѣмъ чтобы подчинить ее и обратить Египетъ въ Римскую провинцію. Вмѣсто того, онъ лобзалъ полы одеждъ ея — и ради ея потерялъ Азію. Пока онъ не показывался въ Римъ, думали, что не найдется мѣры наказанія за подобную слабость. Нынѣ, когда онъ снова явился среди нихъ во всемъ своемъ обаяніи, давно уже покорившемъ ему сердца всѣхъ, — они только изыскивали предлогъ для его оправданія и радовались возможности проклинать Клеопатру какъ единственную виновницу.

Что касалось Октавіана — присутствіе Антонія въ Римѣ разрушало самые сокровенные его планы. Чего бы онъ не далъ, чтобы вырвать его изъ сердецъ народа! Одинъ торжественный выходъ Антонія, одна рѣчь къ черни въ Капитоліѣ — и прошлаго какъ не бывало. Умный и ловкій, недаромъ же онъ былъ сыномъ сестры Цезаря, Октавіанъ тотчасъ сталъ во главѣ общаго настроенія. Все что мало по малу создавалъ онъ въ видахъ будущаго — теперь было имъ покинуто. Онъ порѣшилъ точно такъ же ничего не щадить для сближенія съ своимъ совластителемъ, безъ котораго никакъ не могъ обойдтись, — какъ прежде старался погубить его въ глазахъ отечества. До сихъ поръ онъ съ тайнымъ злорадствомъ смотрѣлъ на то, какъ Антоній, въ полномъ забвеніи долга и чести, лежалъ у ногъ Клеопатры; теперь надо было не только изгладить это изъ памяти всѣхъ, но и въ будущемъ сдѣлать навсегда невозможнымъ. И вотъ, развился цѣлый замыселъ, который, созрѣвая во мракѣ лукавой души, пользовался и мракомъ ночи съ ея темными путями для того чтобы въ самое сердце поразить тѣхъ, противъ кого былъ направленъ. Гонцовъ царицы — она каждую недѣлю отправляла ихъ — перехватывали; точно такъ же и повѣренныхъ Антонія, которыхъ онъ посылалъ къ своей царицѣ. Оба ждали ихъ напрасно. Въ душѣ тріумвира закипало гордое негодованіе; царица предавалась глухому, безвыходному отчаянію. Увы! между ними лежало море, широкое, жестокосердое море!

Прошло полгода. Военачальники Антонія положили предѣлъ распространенію мятежа въ Малой Азіи. Окончательное подавленіе возстанія составляло личную его задачу въ ближайшемъ будущемъ. Но прежде того, въ Римѣ съ большимъ торжествомъ праздновалось примиреніе обоихъ тріумвировъ. Сенатъ и народъ пѣли гимны въ честь возсоединенныхъ. Геніемъ же прочнаго мира, между обоими властителями стояла Октавія, сестра Октавіана. Рука ея, при радостныхъ кликахъ цѣлаго Рима отданная Марку Антонію, долженствовала навѣки запечатлѣть ихъ дружескій и родственный союзъ. Строгая и доблестная душа этой женщины приносила себя въ жертву. Она была невысокаго мнѣнія о человѣкѣ, ставшемъ ея мужемъ. Но надѣялась и за него и за себя; да, и за себя ибо даже она — римлянка съ головы до ногъ — не могла безнаказанно противиться этой мужественной красѣ. Теперь она стала его женой. Но ей и въ голову не приходило, кого она замѣняла. Она не знала, что строгій строй мыслей и недоступная добродѣтель ея отнюдь не обладаютъ той волшебной силой, которая могла бы изгладить въ сердцѣ Антонія обольстительный образъ царственной сирены.

Какъ только первая смутная вѣсть о томъ проникла въ Египетъ, Клеопатра вспыхнула въ лицѣ. Конечно, она не повѣрила слуху.

— Его хотятъ отнять у меня? воскликнула она: — Добро же — Римъ вступаетъ со мною въ борьбу за него. Но я сильнѣе!

Но душу ей стѣснила внезапная скорбь — и въ невольномъ раздумья о томъ невниманіи съ его стороны, которое она претерпѣвала со времени его отъѣзда, царица прибавила:

— Сильнѣе? О, Ира! точно ли я сильнѣе Рима?

Затѣмъ послѣдовали подтвержденія ужасной новости.

На первыхъ порахъ, удрученная любовнымъ недугомъ царица хотѣла идти на Италію и отбить своего тріумвира силой. Она отдала повелѣніе снарядить свой флотъ. На златоносыхъ корабляхъ и сама сражаясь впереди всѣхъ, хотѣла она потопить Западъ, отнявшій у нея избранника ея души. Потомъ она одумалась — и рядомъ съ ревностью, жестоко язвившей все существо ея, пробудилась гордость. Царица въ Клеопатрѣ была поражена на смерть — но еще не умерла окончательно. Не все могла она простить. При томъ — развѣ все это пока не слухъ одинъ? Даже болѣе того, если судить хладнокровно: развѣ это не внѣ предѣловъ возможнаго? Что же осталось бы ложнаго на свѣтѣ, еслибъ это могло быть правдой?

Но и этому утѣшенію скоро насталъ конецъ. Долабелла, повѣренный Антонія, прибылъ въ Александрію — и въ качествѣ посла Римскаго передалъ Египетской царицѣ уничтожающее извѣстіе.

Онъ очень удивился, видя царицу такою болѣзненною и тоскующей. Въ Римѣ говорилось — и какъ-же при этомъ скрежеталъ Антоній! — что на берегахъ Нила живется блистательнѣй и веселѣе чѣмъ когда либо: наслажденье за наслажденьемъ, безумныя празднества за празднествами и — о вѣроломство! — любовь за любовью.

Онъ исполнилъ свое посольство. Клеопатра безмолвно стояла передъ нимъ. Когда-же онъ сталъ оправдывать, пытался утѣшить, — царская кровь вспыхнула и заговорила въ ней, она согласилась съ римскимъ посломъ.

День спустя, она позвала своихъ строителей. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ, восемь мѣсяцевъ тому назадъ, отъѣзжавшій далъ ей послѣднее лобзанье, изъ плитъ темнаго порфира воздвигалась теперь громадная гробница.

Каждый день приходила сюда царица надзирать за работами. Но взоръ ея лишь скользилъ надъ гробницей и надъ волнами морскими, устремляясь къ той точкѣ небосклона, гдѣ нѣкогда — исчезъ ея пурпурный стягъ.

V.

Тріумвиръ сочетался бракомъ. Знатнѣйшая изъ женщинъ отдала ему руку — и тѣмъ поставила Антонія въ глазахъ Рима на прежнее мѣсто. Ея строгой красотѣ, всесвѣтной дани уваженія, благородству ея образа мыслей — даже онъ дивился, ощущая нѣкоторое успокоеніе въ томъ, что можетъ назвать все это своимъ. Въ шумной драмѣ его жизни насталъ эпизодъ какъ нельзя болѣе непохожій на прежніе — но въ самомъ несходствѣ этомъ таилось нѣчто умиротворящее и привлекательное. Отъ перваго брака съ Фульвіей у него былъ сынъ, къ судьбѣ котораго до сихъ поръ онъ питалъ почти полное равнодушіе. Октавія, сама не подарившая его наслѣдникомъ, ввела этого мальчика въ домъ отца — какъ нѣчто новое, внезапно удостоенное признанія. Она взрастила и воспитала его, какъ истая римлянка, какъ нѣкогда Корделія своихъ І'ракховъ — и такимъ образомъ заставила мужа ощущать отеческія гордость и надежды. Словомъ, римская семейная идиллія, наставшая вслѣдъ за египетской вакханаліей, на время остепенила волненіе крови въ тріумвирѣ и содѣйствовала возстановленію хотя отчасти прежнихъ силъ его духа.

На время! Развѣ такое прошлое, какъ у этого мужа призваннаго стать на землѣ полубогомъ, могло быть забыто? Какъ ни вѣялъ на него римскій воздухъ новымъ честолюбіемъ, какъ ни возстановляла Октавія давно утраченное имъ общее уваженіе — онъ уже не могъ быть прежнимъ Антоніемъ. Онъ заваливалъ себя правительственными дѣлами всякаго рода, приходилъ во всевозможныя столкновенія съ народомъ, принуждалъ себя играть роль заботливѣйшаго главы семейства — и все-же кралъ у дѣлъ правленія, кралъ у своихъ приверженцевъ, кралъ у своей семьи каждый выпадавшій ему часокъ уединенія. Въ удаленномъ покоѣ, куда не проникалъ ни одинъ звукъ изъ внѣшняго міра, лелѣялъ онъ въ себѣ цѣлой міръ воспоминаній, средоточіемъ которыхъ была сказочная красавица береговъ Нила. Что-то охватывало его тамъ, словно мягкими жаркими объятьями, словно разливался вокругъ упоительный запахъ цвѣтовъ, губы его горѣли лихорадочнымъ огнемъ, тяжело смыкались и рдѣли его вѣки, точно съ роду невѣдомыя ему слезы готовы были хлынуть потокомъ. И когда кроткая красота Октавіи появлялась въ этомъ затишьи — удивительно-ли, что онъ, пробуждаясь отъ грезъ, глядѣлъ на нее какъ на мраморное божество, вызывающее молитву, а не жажду обладанія?

Впрочемъ, онъ совершилъ и великое дѣло. Секстъ Помпей, сынъ низверженнаго Цезаремъ Помпея, стоялъ въ главѣ значительнаго войска и еще значительнѣйшаго флота, грозя тріумвирату Октавіана, Антонія и Лепида. Особенно страшенъ былъ онъ съ моря. Онъ препятствовалъ ввозу хлѣба въ Римъ — и громадному городу предстоялъ голодъ. Народъ ропталъ, угрожало возстаніе. Антоній, по прежнимъ отношеніямъ стоявшій къ противнику ближе Октавіана, предотвратилъ враждебное столкновеніе переговорами, не ронявшими римскаго достоинства. Бѣдствіе междоусобной войны было отклонено, и пышныя празднества, данныя другъ другу примирившимися, скрѣпили ихъ соглашеніе.

Около того же времени возобновленъ былъ раздѣлъ римскаго міра. Востокъ остался за Маркомъ Антоніемъ въ прежнихъ границахъ. Онъ порѣшилъ управлять своими владѣніями изъ Аѳинъ. Мѣсяцемъ позже, флотъ, долженствовавшій доставить его и Октавію въ Пирей^[1], вышелъ изъ устьевъ Тибра.

Западъ скрылся позади его. Снова повѣяло на него благораствореннымъ воздухомъ Востока. Снова плылъ онъ къ своей погибели. Греція встрѣтила его съ восторгомъ. Но душѣ его были чужды эти радостные клики; она вся погружалась въ то прошлое, на почву котораго онъ ступилъ теперь, — а сдѣлать это прошлое вновь настоящимъ… Тутъ онъ взглянулъ на Октавію и впервые понялъ, что уваженіе можетъ быть совмѣстно съ ненавистью. И могло-ли это имѣть иной исходъ? могла-ли красота весталки, могъ-ли возвышенно-строгій разумъ римлянки надолго удержать за собою побѣду въ борьбѣ съ воспоминаніями и чарами этихъ странъ — въ борьбѣ за обладаніе тѣмъ человѣкомъ, который даже въ Римѣ, посреди волненій и занятій дѣлами правленія, не могъ вполнѣ быть самимъ собою, — тогда какъ здѣсь каждый звукъ, каждый порывъ вѣтерка шепталъ ему о восторгахъ, послѣдовавшихъ за первымъ его посѣщеніемъ Аѳинъ? Правда, Октавіи еще разъ представился случай помирить между собою мужа и брата, такъ какъ союзникамъ грозила новая размолвка. Но что ему было до Рима? Онъ едва поблагодарилъ ее за самопожертвованіе. Оно все сильнѣй и сильнѣй угнетало ему душу невыносимымъ бременемъ, крѣпче и крѣпче стягивала прежняя неизъяснимая сила свои путы вокругъ попавшагося въ ея сѣти. Тенета стали такъ тѣсны, что онъ пересталъ уже биться въ нихъ. Онъ только поднималъ руку и потрясая грозилъ ею небу. Что разлучало его съ прошлымъ? Гдѣ эти препятствія, которыхъ нельзя устранить?

Однажды онъ прогуливался вдоль аѳинской пристани. Какъ разъ въ это время прибыло египетское торговое судно, котораго хозяинъ знавалъ тріумвира въ Александріи. Антоній стиснулъ губы, узнавъ этого человѣка. Тотъ поспѣшилъ къ нему на встрѣчу и склонился предъ повелителемъ. Антоній прошелъ молча, неудостоивая даже взглядомъ смиреннаго гостя. Но вернувшись въ дворецъ и оставивъ свою свиту въ переднемъ покоѣ, онъ позвалъ Макробія и велѣлъ ему привести египетскаго купца, какъ только стемнѣетъ къ ночи. Любимецъ понялъ своею повелителя: «ты хочешь разпросить объ Египтѣ»? прошепталъ онъ.

Тріумвиръ не отвѣтилъ и только судорожно сжалъ руку повѣреннаго.

Было за полночь. Макробій заднимъ входомъ провелъ александрійца во дворецъ. Встрѣченный на первыхъ порахъ такъ немилостиво и теперь такъ странно вытребованный, купецъ трепеталъ и тѣломъ и душою. Страхъ его усилился при видѣ высокаго полководца, стоявшаго передъ нимъ во весь ростъ. Окончательно сробѣвъ, онъ упалъ къ ногамъ Антонія, словно глядя въ лицо самой смерти. Но какъ изумили его милостивый пріемъ, полные участія разспросы и увѣренія въ неограниченной благосклонности! Болѣе часу долженъ былъ онъ разсказывать внимающему тріумвиру про берега Нила. Его распрашивали о каждомъ знакомцѣ, о каждомъ товарищѣ въ пирахъ. Лишь одно имя оставалось неупомянутымъ, имя сквозившее во всѣхъ разспросахъ, — имя Клеопатры не было произнесено. Боязливый гость не осмѣливался назвать его, гордый хозяинъ не хотѣлъ выговорить его первымъ. Тѣмъ не менѣе, онъ узналъ достаточно. Отпуская купца, онъ подалъ ему свитокъ, обвязанный золотыми снурами:

— Черезъ часъ ты съ твоимъ кораблемъ будешь вдали отъ Пирея. Грузъ твой принадлежитъ мнѣ. Макробій заплатитъ тебѣ за него до послѣдней мелочи. Это письмо — ты знаешь кому оно — возьми съ собою. Тебѣ извѣстно — если только ты правду разсказывалъ мнѣ о запустѣніи и вдовьемъ видѣ александрійскаго дворца — кто наградитъ тебя съ олимпійскою щедростью. Самъ я черезъ мѣсяцъ отправляюсь въ Азію — тамъ я буду ближе къ Египту и легче получу отвѣтное посланіе. Ты-же исполни свое порученіе и разскажи тамъ у себя дома, что за всѣ эти мѣсяцы и годы истинное мое я не покидало Алексадріи…

Черезъ мѣсяцъ — говорилъ Антоній. Мѣсяцъ этотъ прошелъ. Александрійскій купецъ давно уже бросилъ якорь въ родимой пристани. Онъ разсказывалъ о Маркѣ Антоніи, превознося его любовь къ Египту. Не прошло и дня, какъ слухъ объ этомъ проникъ въ дворецъ, и еще до захода солнца необычайный гонецъ былъ туда потребованъ.

Но этого мало. Забывъ все царское достоинство, Клеопатра сама кинулась встрѣчать его въ преддверіи дворца. Она вырвала изъ рукъ его подаваемый свитокъ. Прочтя письмо и окончательно утративъ силы, царица опустилась на мраморныя ступени, которыхъ даже нога ея никогда не касалась, — и сѣла тамъ, слушая необычайнаго посла. Что значили всѣ хвалебныя пѣсни, когда либо ласкавшія ея слухъ на высотѣ престола, въ сравненіи съ упоительной нѣгой и музыкой тѣхъ вѣстей, которыя сообщалъ этотъ человѣкъ, а она слушала сидя на ступеняхъ своею дворца?!

Въ свиткѣ начертаны были только три слова, безъ всякой подписи. Но царица знала этотъ почеркъ — и все существо ея трепетало при мысли: не сонъ-ли, не обманъ-ли это чувствъ? Крѣпко прижавъ къ своей груди, держала она безцѣнную рукопись. Нѣжно привлекши къ себѣ Пру, она прошептала: — его истинное я никогда не покидало Александріи? О, Пра! и мы могли такъ страшно и такъ долго грезить съ тѣхъ поръ какъ онъ уѣхалъ?

Тутъ она велѣла принести себѣ свитокъ папируса, чтобъ отвѣтить на три слова своего тріумвира. Эти три слова были: «Смѣю-ли я возвратиться»?

Ея-же отвѣтъ, начертанный дрожащею отъ счастья рукою, гласилъ:

«Пріѣзжай»!

Антоній между тѣмъ, согласно заявленіямъ александрійскому купцу, покинулъ Аѳины, спѣша на помощь къ Вентидію, который считалъ себя не въ силахъ противостоять новому напору парѳянъ. Письмо египетской царицы дошло къ нему въ то самое время, какъ онъ всходилъ на корабль въ Аѳинской пристани. Съ желѣзнымъ сердцемъ, вдвойнѣ радуясь возможности наконецъ бѣжать отъ Октавіи, вырвался онъ изъ ея объятій. Письмо Клеопатры было спрятано у него на сердцѣ. Аѳины скрылись позади его — и когда послѣдняя вершина гористыхъ береговъ Аттики потонула въ волнахъ морскихъ, онъ свободно вздохнулъ, словно это сброшенныя оковы звеня погрузились въ пучину.

Настала пятая ночь этого странствія по морю. Истома желаній не давала покою полководцу на мягкомъ ложѣ. Онъ короталъ ночь на палубѣ, то крупными шагами измѣряя ее длину, то склоняясь на бортъ корабля и глядя въ волны. Далеко-далеко свѣтилось море, словно силясь пристыдить самое небо съ необозримымъ роемъ мерцающихъ звѣздъ. Вдругъ на южномъ небосклонѣ вспыхнула зарница.

— Все пламенѣетъ! воскликнулъ онъ, съ любовью прижимая свертокъ папируса къ своему сердцу. Потомъ, все еще глядя на югъ, гдѣ уже снова стемнѣло, онъ обратиласъ- къ кормчему.

— Какъ обстоитъ вѣтеръ, кормчій?

— Надо свернуть паруса и удвоить весла. Попутный западный вѣтеръ въ Азію перемѣнился — и неожиданный вѣтеръ съ сѣвера несетъ насъ прямо къ Африкѣ.

И подтверждая слова свои дѣломъ, кормчій сильно повернулъ руль. Антоній схватилъ его за руку.

— Это богъ напрягаетъ мои паруса! Это его знаменіе влечетъ насъ къ югу — послѣдуемъ же ему!

И доставъ спрятанное на груди письмо египетской царицы, онъ указалъ свиткомъ на юго-востокъ, гдѣ новая зарница только что сверкнула надъ свинцовой чертой моря.

Макробій подошелъ къ повелителю.

— Знаешь, куда мы плывемъ, Макро?

Тотъ едва слышно отвѣтилъ:

— Вонъ изъ Греціи — вонъ изъ объятій Октавіи… И когда Антоній молча пожалъ ему руку, шепнулъ, — въ объятья…

— Клеопатры! воскликнулъ тріумвиръ, и указывая на паруса, напрягаемыя перемѣнившимся вѣтромъ, прибавилъ: — развѣ ты не видишь, что такъ угодно самимъ богамъ?

Между тѣмъ боги, волю которыхъ обезумѣвшій тріумвиръ прозрѣлъ въ порывахъ сѣвернаго вѣтра, повидимому перемѣнили намѣреніе. Попутный его желаніямъ вѣтеръ перешелъ въ бурю. Гроза, предвозвѣщенная дальними молніями, разразилась — и трирема Антонія, чуть не въ дребезги разбитая, къ утру выброшена была малоазіатскій берегъ. Въ этомъ грозный повелитель ужъ конечно не умѣлъ прочесть высшей воли. Онъ признавалъ божественное знаменіе лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда оно не противорѣчило демону, овладѣвавшему его сердцемъ. Въ Ефесѣ, собравъ потерпѣвшихъ крушеніе своихъ спутниковъ и велѣвъ чинить пострадавшія суда, онъ написалъ на клочкѣ пергамента: «Маркъ Антоній до наступленія осени пробудетъ въ Тарсѣ Киликійскомъ». Этотъ свитокъ онъ какъ какъ-бы шутя сунулъ въ руку Макробію, а тотъ, не требуя дальнѣйшихъ приказаній повелителя, даже не простясь съ нимъ, къ вечеру плылъ уже въ открытомъ морѣ. За ужиномъ тріумвиръ его хватился. Онъ спросилъ о любимцѣ, и узнавъ объ его отъѣздѣ на югъ, только прошепталъ: «развѣ я посылалъ его? Это боги ведутъ его въ Египетъ».

Онъ и самъ не зналъ, что и сколько могъ возлагать на рамена боговъ.

Онъ отправился въ Тарсъ. Какія воспоминанія встрѣтили его тамъ, какія надежды окрыляли каждое движеніе его души! Безцѣльно влачилъ онъ время въ киликійскомъ городѣ, не придумывая даже оправданій этому новому медленію, новому бездѣйствію. Загадкою былъ онъ для всѣхъ. Не спѣшить къ легіонамъ, требовавшимъ, его появленія во главѣ воспомогательнаго войска, было явною измѣною Риму, — а между тѣмъ они тщетно призывали его. Правда, онъ послалъ имъ подкрѣпленія, но недостаточно сильныя, да еще подъ началомъ неспособныхъ предводителей. Самъ-же оставался въ Тарсѣ и проводилъ время на дворцовомъ крыльцѣ, посматривая на югъ, не вынырнутъ-ли съ краю небосклона наподобіе пурпурныхъ лебедей паруса Клеопары. Три года прошло съ тѣхъ поръ, какъ она посѣтила эти берега. Ему-же казалось, точно это вчера только было. Каждый камень, который они попирали ногою, каждый кустарникъ, цѣплявшійся за ея одежды, каждая струйка рѣчная, носившая ихъ, — все говорило объ ней. Письма Октавіи, извѣщавшія о тоскующей вѣрной супругѣ и объ успѣхахъ его сына, бросалъ онъ не читая. Наконецъ, даже не велѣлъ пускать къ себѣ на глаза ея гонцовъ, или хотя въ нѣсколькихъ словахъ докладывать ему объ нихъ. Такъ, мало помалу, вторично спускался онъ въ объятья прежняго губительнаго блаженства — и часъ конечной гибели былъ уже не далекъ.

Солнце клонилась къ закату. Тріумвиръ только-что вернулся съ бѣшеной скачки верхомъ вдоль по морскому берегу. Тѣмъ не менѣе, онъ все-таки спросилъ: — не приходило-ли кораблей на пристань за наше отсутствіе?

— Только одно торговое судно изъ Финикіи.

— Объ этомъ ужь докладывали мнѣ шесть часовъ тому назадъ. Съ чѣмъ?

— Драгоцѣнный грузъ пурпура, ковровъ и Сидонскихъ тканей. Хозяинъ, родомъ изъ Египта, молитъ о дозволеніи предстать предъ лицо твое и похвалиться своимъ товаромъ.

— Допустить! Я полагаю, намъ пригодится его драгоцѣнный грузъ. Кто-бы повѣрилъ, въ какомъ нищенскомъ гнѣздѣ я живу здѣсь?.. И онъ указалъ на дворецъ позади его. — Весь товаръ сюда!

При этихъ словахъ, спутники его едва могли сдержать выраженіе крайняго изумленія, чуть не ужаса. Ежечасно ждали они приказа выступать въ походъ — и вмѣсто того сидѣли теперь въ повелителѣ желаніе за-ново отдѣлывать домъ свой, какъ-бы для продолжительнаго пребыванія въ немъ.

Къ чему приведетъ это въ такое время, когда Римъ ежечасно ждетъ вѣсти о подавленіи возстанія парѳянъ?

Давно уже не бывалъ повелитель такъ разговорчивъ и веселъ, какъ въ этотъ вечеръ за ужиномъ. Что за мысль мелькала въ улыбкѣ на устахъ его и тайно сказывалась въ каждой веселой шуткѣ, срывавшейся съ этихъ устъ? Эти ковры и ткани для нея! Ея нога будетъ попирать эту роскошь! На радость ея глазамъ, избалованнымъ созерцаніемъ всевозможной красоты, ниспадутъ широкія складки этого пурпура съ вершинъ карнизовъ и колоннъ! Съ такими-то мыслями, каждымъ біеніемъ сердца предчувствуя близкое будущее, бродилъ онъ послѣ пира въ чащѣ садовъ, сквозящихъ и мерцающихъ отблесками луннаго сіянія. Съ наслажденіемъ вдыхалъ онъ свѣжій воздухъ, который сегодня былъ такъ же тихъ и пріятенъ, какъ въ тотъ вечеръ, когда нильская Венера выплывала изъ устьевъ Кидна. Въ то время онъ велѣлъ художнику, который всюду за нимъ слѣдовалъ, изваять статую богини, въ совершенствѣ передававшую черты и формы египетской царицы. Мраморное изваяніе было поставлено въ бесѣдкѣ изъ миртъ, которыя, находясь въ запустѣніи со времени отъѣзда Антонія изъ Тарса, разрослись и покрыли произведеніе искусства густымъ естественнымъ навѣсомъ перепутанныхъ вѣтвей. По прибытіи въ Тарсъ, тріумвиръ прежде всего пошелъ къ этой статуѣ. Мечемъ проложилъ онъ себѣ дорогу въ чащѣ молодой заросли, чтобъ насладиться хоть изображеніемъ того лика, объ утратѣ котораго такъ болѣла его душа. Никому изъ приверженцевъ его не дозволялось входить въ эту часть сада. Одинъ одинехонекъ, никѣмъ невидимый, приносилъ онъ всего себя въ жертву къ подножію безжизненнаго мрамора, не передававшаго и тысячной доли тѣхъ сокровищъ, которыми нѣкогда обладалъ онъ и нынѣ томительно жаждалъ этого обладанія.

Такъ было и теперь. Въ колеблющихся вѣтвяхъ миртовой чащи мерцалъ и переливался на статуѣ серебристый свѣтъ мѣсяца. Богиня была изваяна лежащею. Склоненная на руку, голова ея была слегка приподнята. Длинный покровъ облегалъ все тѣло, такъ какъ художникъ — желая ли польстить, или въ самомъ дѣлѣ считая это внѣ предѣловъ своего искусства — отказался воспроизвести образъ богини въ дивной наготѣ, которой не въ силахъ передать никакая пластика.

Тріумвиръ остановился у входа въ бесѣдку. Въ трепетной игрѣ луннаго сіянія, ему вдругъ почудилось (и какъ охотно отдался онъ этому обману глазъ!), будто бы покровъ статуи слегка приподнимается и вновь опускается, словно дивныя формы колышется дыханіемъ жизни, словно мраморныя уста эти дышатъ какъ живыя.

— Клеопатра! воскликнулъ онъ.

Въ отвѣтъ ему послышался вздохъ.

Онъ ринулся впередъ — и чудо свершилось въ глазахъ его. Онъ замеръ на мѣстѣ въ блаженномъ восторгѣ, а статуя вдругъ восклонилась и приняла его въ живыя объятья.

То былъ драгоцѣнный грузъ, прибывшій на финикійскомъ кораблѣ. То былъ отвѣтъ на письмо, посланное съ Макробіемъ мѣсяцъ тому назадъ изъ Эфесской гавани. Сердце къ сердцу, душа въ душу, снова приникли другъ къ другу римскій тріумвиръ и египетская царица. И звѣзды небесныя, словно понимая всю полноту счастья этихъ двухъ смертныхъ созданій, взирали на нихъ съ высоты, искрясь лучами страстнаго блеска. Счастье? Нѣтъ! нѣчто другое было написано въ этомъ звѣздномъ свиткѣ. То была гибель ихъ, скрѣпленная тьмами темъ огненныхъ печатей.

VI.

Въ тѣхъ же звѣздахъ, которыя озаряли свиданье влюбленныхъ, написана была гибель Антонія и Клеопатры. Всякій страхъ мірскаго приговора, всякій стыдъ предъ законами нравственности, всякое повиновеніе долгу и чести — все исчезло въ объятіяхъ возсоединенной четы. И если впослѣдствіи, среди упоеній, въ душѣ тріумвира повременамъ еще вспыхивалъ лучъ сознанія — одного мига было достаточно для возстановленія божественно-сладкихъ потемокъ. Онъ только проводилъ рукой по челу и вновь отдавался во власть прежнихъ чаръ. Правда, на первыхъ порахъ возсоединенія ихъ, онъ еще настолько признавалъ свои повинности Риму, что открылъ военныя дѣйствія противъ парѳянъ. Но, не одушевляемый ничѣмъ кромѣ желанія вернуться къ прежнему блаженству въ Египтѣ, онъ наскоро собрался въ походъ и едва не погибъ самъ. Происходили стычки, къ которымъ онъ не былъ достаточно приготовленъ, да и прежній орлиный взоръ полководца измѣнялъ ему нынѣ при построеніяхъ легіоновъ въ боевой порядокъ. Исходу войны предстояло безславіе. Главныя силы врага заключались въ конницѣ, до того грозной и опасной, что страхъ, наводимый ею, еще во времена Цезаря обратился въ пословицу. Антоній встрѣтилъ въ ней непреоборимаго врага. Внезапно, подобно тому какъ грозовыя тучи въ лѣтній зной мчатся по небу, со всѣхъ сторонъ налетали ихъ конные отряды, устилая равнину. Подъ напоромъ этихъ центавровъ гнулись колѣна римской пѣхоты. Шлемы и панцири трещали подъ копытами коней. Облако пыли застилало смѣшанные ряды опрокинутаго строя — и прежде чѣмъ войско могло сознать свое пораженіе, нанесшіе его всадники уже исчезали на краю небосклона. Къ этому присоединялись ненастное время года, коварство союзныхъ данниковъ и губительныя лихорадки въ войскахъ. Антоній, жаждавшій лишь предлога къ возвращенію въ Египетъ, тотчасъ ухватился за эти препятствія дальнѣйшему походу. Онъ приказалъ возвѣстить въ Римѣ, что слѣдующей весной онъ предприметъ изъ Египта новый походъ противъ парѳянъ и ихъ союзниковъ и тогда уже цѣлые народы прикуетъ къ своей побѣдной колесницѣ. А между тѣмъ его отступленіе, продолжавшееся двадцать семь дней, весьма походило на бѣгство — и не смотря на хвастливыя обѣщанія, стоило ему военной его славы. Во все время этого отступленія, онъ отбивался отъ преслѣдовавшихъ его отрядовъ конницы, боролся противъ враждебной природы и противъ тяжкаго недостатка во всемъ, что требуется для продовольствія войска. Возвратный путь тріумвира съ парѳянскихъ полей въ объятія своей царицы былъ отмѣченъ двадцатью тысячами труповъ.

Опять Александрія стала мѣстопребываніемъ Антонія. Все въ немъ умерло, кромѣ его страсти. Эта страсть была для него рокомъ. Она была пучиною, въ которую онъ топилъ все: и послѣднюю искру достоинства римскаго гражданина, и любовь супруги, и прежнюю свою славу, и будущее всемірное владычество. Очарованный, обезсиленный, онъ жилъ и глядами красавицы, которая, воздавая ему божескія почести, угнетала его какъ раба. Изнемогая въ знойномъ блаженствъ, которому вѣчно новою нищею служило то, что должно бы было охладить его, они въ какомъ-то самозабвеніи стремились къ погибели. Этому такъ и надлежало быть. Колесо катилось съ горы — то было тріумфальное шествіе смерти. Развѣвался пурпуръ, курился ѳиміамъ, алмазы сіяли, звенѣли чаши, увѣнчанныя цвѣтами, — а міръ въ безмолвномъ ужасѣ смотрѣлъ на это величіе, могущество и красоту, безъ удержу мчавшіяся въ пропасть.

Да, въ пропасть. Пока Антоній въ Египтѣ всѣмъ жертвовалъ своему любовному опьяненію, одиночество покинутой Октавіи въ Римѣ накликало на него тысячи проклятій и приговоровъ. Въ то же время сила Октавіана съ каждымъ днемъ возрастала и всѣ уже видѣли въ немъ единственное спасеніе, единственную будущность римской державы. Самъ же онъ все болѣе и болѣе открыто выступалъ со своими замыслами сосредоточенія въ своихъ рукахъ всеміраго владычества. Секста Помпея, вслѣдствіе возникшихъ новыхъ непріязненныхъ столкновеній, онъ уничтожилъ, при мощномъ содѣйствіи третьяго тріумвира, Лепида, въ большомъ морскомъ сраженіи при Милеѣ. Какъ бы для того, чтобъ довершить побѣду, судьба толкнула его бѣжавшаго противника на финикійскій берегъ, въ руки римскихъ наемныхъ войскъ, которыя не задумались заслужить награду, обѣщанную за эту знаменитую голову. А когда вскорѣ послѣ того Лепидъ, за оказанную помощь. потребовалъ себѣ во владѣніе островъ Сицилію, Октавіанъ, спѣшившій отъ успѣха къ успѣху, ни минуты не колебался обратить оружіе противъ своего союзника. Дѣло не дошло до настоящей воины. Войска Лепида чувствовали, подъ чьимъ главенствомъ ихъ ожидаютъ въ будущемъ побѣды и добыча. Они передались Октавіану, — а покинутый вождь ихъ, и безъ того уже утомленный треволненіями, неразрывными съ его положеніемъ, рѣшился удалиться чъ частную жизнь и предоставить болѣе счастливому товарищу свою долю римской державы. Это случилось семь лѣтъ спустя послѣ битвы при Филиппахъ, которая повлекла за собою раздѣлъ римской державы между Октавіаномъ, Антоніемъ и Лепидомъ, а въ слѣдующемъ году Октавіанъ почувствовалъ себя уже достаточно сильнымъ и самостоятельнымъ, чтобы въ первый разъ открыто выступигь противъ Антонія. Позорное обращеніе Антонія съ его сестрою и пораженія въ Малой Азіи, которыя вовсе не были заглажены, согласно обѣщанію, послѣдующими побѣдами, — подали къ тому достаточный поводъ. На первый изъ этихъ упрековъ Антоній отвѣтилъ громогласнымъ отреченіемъ отъ Октавіи и объявленіемъ Клеопатры своею законною супругою. На второй упрекъ отвѣтилъ онъ тѣмъ, что слѣдующею весною выступилъ въ походъ въ главѣ блестящей рати и, нимало не заботясь о главныхъ врагахъ римлянъ — парѳяняхъ, пошелъ войною на армянскаго царя Артавазда. Этотъ царь былъ однимъ изъ союзниковъ парѳянъ — и тріумвиру легко далась побѣда надъ отрѣзаннымъ отъ союзниковъ непріятелемъ, далеко уступающимъ ему боевыми силами. Пышнымъ тріумфальнымъ шествіемъ, съ плѣннымъ царемъ, шедшимъ впереди его колесницы, онъ вступилъ въ Александрію. Словно будучи только полководцемъ Клеопатры и побѣдивъ лишь во имя ея, они положилъ вѣнецъ къ ея ногамъ, и прибавилъ Армянское царство къ областямъ, подвластнымъ Египту. Всѣ эти самоуправства отозвались въ Римѣ однимъ общимъ воплемъ негодованія. Но самой ѣдкой насмѣшкой и тяжкой виной было сочтено ему то, что онъ дерзко присвоилъ себѣ почести тріумфатора, когда настоящій непріятель, парѳяне, уже нѣсколько лѣтъ совсѣмъ почти стряхнулъ съ себя римское иго, и подбивалъ другія племена къ столь же успѣшному отпаденію. Сенатъ и народные трибуны открыто требовали отъ Октавіана, чтобъ онъ отъ имени Рима привлекъ къ отвѣтственности безумца, который на смерть оскорблялъ его — въ лицѣ его сестры, оскорблялъ государство — предоставленіемъ цѣлыхъ отластей на произволъ мятежниковъ, наконецъ оскорблялъ каждаго римлянина — доходящимъ до государственной измѣны поклоненіемъ египетской царицѣ.

Около этого времени, Октавія въ послѣдній разъ вмѣшалась въ дѣла своего супруга. Она продала свое частное имущество и выручила отъ этой продажи большія суммы. На эти деньги она собравъ снарядила войска и рѣшилась сама ему передать ихъ съ рукъ на руки. Если бы ей удалось подстрекнуть его къ походу и если бы походъ удался, тогда по крайней мѣрѣ его положеніе было бы спасено. За себя же она давно перестала чего нибудь желать или надѣяться.

Она доѣхала до Греціи, а тамъ ее встрѣтили приказанія Антонія отказаться отъ своего намѣренія лично съ нимъ видѣться гдѣ бы то ни было, такъ какъ онъ занятъ приготовленіями къ новому походу противъ парѳянъ — и исходъ дѣла покажетъ, имѣетъ ли Римъ причины обвинять его въ изнѣженности. «Но, присовокупилъ онъ, — я не намѣренъ насыщать своими будущими завоеваніями жадность Римской черни — другое божество ожидаетъ моихъ жертвоприношеній».

На это посланіе, разрывавшее сердце какъ супруги, такъ равно и римлянки, Октавія отвѣтила собственноручнымъ письмомъ.

"Ты знаешь такъ же хорошо какъ и пишущая эти строки, " писала она, «что эти слова — послѣднія съ которыми супруга обращается къ супругу. Любви твоей я лишилась. Но ничто не можетъ меня принудить считать твою честь чужою для себя. До тѣхъ поръ пока я дышу — буду стараться ее охранять. Безропотное молчаніе мое до сихъ поръ доказывало тебѣ это. Все мое имущество я продала — ты это знаешь. Что мною выручено — я привезла тебѣ, чтобъ помочь тебѣ въ твоихъ приготовленіяхъ. Вотъ и все. Лица твоего зрѣть я и не надѣялась. Я знаю, что римлянкѣ, родственницѣ Юлія Цезаря, законной твоей женѣ, въ твоемъ домѣ нѣтъ мѣста. Одно прошу тебя принять къ сердцу и молю боговъ, чтобъ они присоединили свои увѣщанія къ моему голосу: помни, что въ Римѣ у тебя есть сынъ, и что ты не вправѣ оставить ему память объ отцѣ, какъ о мужѣ бывшемъ героемъ и кончившемъ измѣною Риму. Во имя его и его будущности вручаю тебѣ эти деньги, эти войска, эти боевые припасы. Ты полководецъ — по крайней мѣрѣ ты былъ однимъ изъ величайшихъ полководцевъ — и знаешь, что со всѣмъ этимъ дѣлать. Распорядись, кому все передать, и да увѣнчаетъ давно желанная побѣда твои знамена свѣжими лаврами!»

Когда посланный съ этимъ письмомъ прибылъ въ Александрію, онъ засталъ тріумвира и царицу за странною забавою. На мосткахъ, далеко вдавшихся въ Нилъ, сидѣла державная чета, окруженная шумною, блестящею толпою, и удила рыбу. Каждый разъ какъ особенно большая рыба клевала приманку, воздухъ оглашался радостными криками. До сихъ поръ царицѣ больше везло счастье. Въ серебряныхъ лохапяхъ возлѣ нея трепетали самыя крупныя, рѣдкія рыбы. Вдругъ тріумвиръ воскликнулъ:

— На моей удѣ сокровище! и съ трудомъ сталъ тащить что-то тяжелое. — Посмотримъ, что тамъ попалось. Это самъ старый богъ рѣки даритъ насъ этимъ сокровищемъ! — И надъ водой показалась лучезарная діадема. Водолазы, по приказанію Антонія, прикрѣпили ее къ удѣ. Царица улыбаясь приняла неожиданный подарокъ. Приглашеніе-же въ свою очередь попытать счастья у стараго бога рѣки — она отклонила.

— Мое счастье давно довершено! воскликнула она, — развѣ мнѣ не досталась драгоцѣннѣйшая добыча изъ всѣхъ когда либо выпадавшихъ въ удѣлъ смертной?

Въ это самое время, когда веселье достигло высшей степени, явился посолъ съ письмомъ Октавіи. Антоній прочелъ — и темныя тучи осѣнили его чело. Довольно долгое время мрачно и досадливо смотрѣлъ онъ на шумную суматоху крутомъ — и вдругъ отвернулся, точно ужаленный. Клеопатра-же, заглянувъ черезъ плечо его въ посланіе и узнавъ почеркъ, содрогнулась въ глубинѣ сердца. Она ничего не страшилась кромѣ этой римлянки, ни къ чему кромѣ ея не питала ненависти. Злая змѣя ревности шипя поднимала голову въ груди ея, когда случайно произносили имя Октавіи; судорожный трепетъ охватывалъ нарицу, когда тріумвиру чѣмъ-бы то ни было напоминали о супругѣ. Такъ было съ нею теперь — и не безъ причины.

— Антоній! вырвалось у нея невольно, и въ страхѣ она положила руку на плечо его. Онъ подался шагъ назадъ и, не замѣчая царицы, шепталъ:

— Она уничтожаетъ меня…

— Антоній! повторила царица съ оттѣнкомъ мольбы.

Онъ-же, быстро повернувшись, бросилъ на нее мрачный, почти враждебный взглядъ, отъ котораго она вся затрепетала. Потомъ тихими шагами позіелъ прочь, оставивъ свою подругу.

— Антоній! воскликнула она слабѣющимъ голосомъ, но онъ уже не слыхалъ ея.

За цѣлые годы еще не было у него подобной минуты. До сихъ поръ еще однимъ звукомъ своею голоса она умѣла разогнать всякое неблагопріятное ей настроеніе его духа. Что-же произошло сегодня? Обуреваемая глубоко-уязвленною гордостью и смертельнымъ страхомъ спѣшитъ она во дворецъ — и дрожа всѣмъ тѣломъ, падаетъ на руки прислужницъ.

— Это смерть, я чувствую ея приближеніе. Пошлите за Антоніемъ, хочу видѣть его въ послѣдній разъ.

Недвижимо лежала она на коврахъ своею ложа, когда онъ вошелъ. Безпомощная, блѣдная — но вдвое опаснѣй, вдвое привлекательнѣй въ этой безпомощности. «Я знаю — ты ѣдешь… въ Грецію…» шептала она угасающимъ голосомъ.

Но онъ не дать ей договорить. Въ безумномъ страхѣ приподнялъ онъ дивную красавицу и положилъ себѣ на колѣна. «Прости, прости меня, молилъ онъ: — я былъ не въ себѣ, когда огорчилъ тебя. Возвратись въ жизнь или возьми меня съ собой въ жилище тѣней». Иногда она взглянула на него съ просіявшимъ лицомъ, онъ обратился къ Макробію, который послѣдовать за нимъ до порога.

— Макро, сжечь то письмо!

На другой день, онъ далъ обоимъ сыновьямъ, которыхъ имѣлъ отъ Клеопатры, гордый титулъ: царя царей. Въ торжественномъ народномъ собраніи александрійцевъ, онъ объявилъ Клеопатру законною своей супругой. Онъ призналъ ее властительницей Египта, Ливіи, Кипра и Сѣверной Аравіи — и клялся въ качествѣ ея полководца защищать права ея противъ всего міра. А для того, чтобъ возможно глубже оскорбить Октавіана. — Цезаріону, сыну Цезаря и Клеопатры, далъ онъ титулъ «законнаго сына и наслѣдника Юлія Цезаря», наичувствительнѣйше поразивъ такимъ образомъ права Октавіана, который наслѣдовалъ послѣ Цезаря въ качествѣ племянника и пріемыша его.

Такъ раздувалъ онъ пламя вспыхнувшей въ Римѣ ненависти къ нему къ грозный пожаръ, не принимая никакихъ мѣръ для того чтобы полный разгаръ ея не засталъ его врасплохъ.

Онъ расчитывалъ на сокровища Египта и, на то, что Италія, какъ онъ зналъ, истощена войнами и непосильными налогами. Даже въ слѣдующемъ году, когда Октавіанъ объявилъ войну — не ему, а Клеопатрѣ, — онъ съ царицею совершалъ пышныя поѣздки по Востоку, вмѣсто того чтобъ съ флотомъ и войскомъ спѣшить обратно въ Италію. Въ Патрахъ, гдѣ они провели зиму, они предавались ряду изысканнѣйшихъ безумствъ. Точно оставалось только праздновать побѣду, а не предстояла рѣшительная борьба за обладаніе всѣмъ тогдашнимъ міромъ, — вакханалія слѣдовала тамъ за вакханаліею, съумасбродство за сумасбродствомъ. Пока Октавіанъ въ Римѣ употреблялъ всѣ усилія, чтобъ достойнымъ образомъ приготовиться къ бою, и втайнѣ все-таки не могъ не трепетать, поцѣлуи Клеопатры изгладили въ Маркѣ Антоніѣ — послѣдній остатокъ мужества и геройства. Спасенія для нихъ не было болѣе. Сами себя украшая, жертвы собственной страсти въ какомъ-то одурѣніи шли на встрѣчу жертвенному ножу.

VII.

Настала пора рѣшительнаго исхода — четырнадцатый годъ послѣ убіенія Цезаря, одиннадцатый годъ тріумвирата Октавіана, Антонія и Лепида. Маркъ Антоній опоздалъ годомъ. Если-бы оно тогда-же, какъ Октавіанъ, вынужденный къ тому негодованіемъ Рима и безпримѣрными дерзостями своего противника, объявилъ войну ему или, вѣрнѣе, египетской царицѣ, — если-бы онъ тогда же съ флотомъ поспѣшилъ въ Италію, то онъ бы могъ сразиться съ своими соперникомъ еще, такъ сказать, у воротъ его дома, и сраженіе могло бы рѣшить дѣло иначе, нежели ему предстояло рѣшиться теперь. Да и теперь онъ еще могъ бы обезпечить себѣ успѣхъ, если бы боги не ослѣпили обреченнаго темнымъ силамъ и не предоставили простому случаю распорядиться двумя царственными судьбами. То что Марку Антонію, располагавшему сокровищами Египта, ничего не стоило, а именно: собрать какъ бы волшебствомъ флоты и превосходно снаряженныя рати, — то самое Октавіаву, послѣ столькихъ войнъ, при пустой казнѣ, съ истощенными и разграбленными народами, представляло почти непобѣдимыя трудности. Пока онъ еще напрягалъ всѣ свои силы, чтобъ справиться съ необходимыми приготовленіями, Антоній уже явился въ Средиземномъ морѣ съ такимъ флотомъ, великолѣпнѣе котораго еще не бывало на этихъ волнахъ. Впереди прочихъ судовъ и на этотъ разъ блисталъ высокій, издалека замѣтный, великолѣпный корабль царицы съ пурпуровыми парусами, золотымъ килемъ и увѣнчанными бортами.

— Теперь мы будемъ давать славныя битвы!… воскликнула Клеопатра, когда послѣдніе верхи Александріи исчезли позади ихъ, — и пустимъ Западъ ко дну!

Зачѣмъ они такъ и не сдѣлали! Но самая война должна была для нихъ облечься въ одѣжды праздничнаго ликованія и звяканье оружія смягчиться пѣніемъ нѣжныхъ флейтъ. Въ Патрахъ, какъ мы уже сказали, они пробыли зиму и въ увеселеніяхъ пропустили пору слабости противника. Наконецъ, когда и Октавіанъ со своимъ флотомъ явился въ греческихъ водахъ, они поднялись и поплыли въ бой на пышно убранныхъ корабляхъ, съ пѣснями любви на устахъ.

При мысѣ Акціумѣ, на западномъ берегу Греціи, столкнулись владыки римскаго міра — нѣкогда друзья, товарищи по власти и по оружію, нынѣ жаждущіе лишь истребленія одинъ другаго. Крикъ изумленія и смущенія пронесся по рядамъ римскихъ гребцовъ, когда стала подплывать роскошная флотилія Антонія, сіяя въ солнечныхъ лучахъ. Его корабли были вдвое выше кораблей его противника, и если за послѣдними оставалось превосходство относительно числа и проворства, за то Антоніевы корабли болѣе чѣмъ вознаграждали эти качества тяжестью и силою напора, дѣлавшими ихъ непреодолимыми въ столкновеніяхъ. Въ то же время на берегу сошлись и сухопутныя рати противниковъ и громкій радостный возгласъ привѣтствовалъ великолѣпныя суда Антонія, тогда какъ легіоны Октавіана молча и озабоченно глядѣли на свои суда съ высокаго, крутаго берега.

Военный совѣтъ, созванный Антоніемъ и Клеопатрою, былъ того мнѣнія, что слѣдуетъ начать бой на сушѣ. За это стоялъ Вентидій, Долабелла тоже, даже самъ тріумвиръ (лежа на леопардовой кожѣ, головою въ колѣнахъ царицы) соглашался съ ними. Но Клеопатра порывисто встала:

— Нѣтъ, воскликнула она, — на морѣ! Побѣдимъ разомъ и навсегда. Волны — мое царство. Развѣ сама я не стану сражаться на нихъ вмѣстѣ съ вами? Ни слова о битвѣ на сушѣ!

Слова ея рѣшили дѣло — и слѣдующее утро узрѣло начало морской битвы, имѣвшей рѣшить участь міра. Съ палубы высокихъ судовъ, нерѣдко, для большаго удобства, вооруженныхъ деревянными башнями, бойцы Антонія метали на непріятельскія суда стрѣлы, камни, заостренныя бревна. Множество кораблей пустили они ко дну, пронизывая ихъ своими коваными килями и топя, подобно тому, какъ всадники мчатся на пѣхотинцевъ и топчутъ падшихъ копытами коней. Другія суда губили они, напирая съ двухъ сторонъ и сдавливая ихъ между своими бортами: суда съ трескомъ разсѣдались и погружались въ море. Множество веселъ, обломковъ, парусовъ и труповъ уже носилось окрестъ по волнамъ. Антоній, чувствуя, какъ пробуждался въ немъ прежній боецъ-исполинъ, съ собственнаго корабля управлялъ боемъ, какъ подобаетъ вождю и герою. Духъ минувшихъ временъ посѣтилъ его вновь. Съ вершины деревянной башни, на которой онъ стоялъ, взоръ его гордо стремился къ пурпуровому парусу своей властительницы. Тамъ ему виднѣлась награда. Для нея надо было завоевать царство, какимъ донынѣ еще не владѣла женщина, — съ нею предстояло наслаждаться до конца упоеніемъ высшаго могущества и высшаго блаженства на землѣ!

Битва была въ самомъ разгарѣ. Еще одинъ часъ — и, казалось, она рѣшится въ пользу Востока. Сухопутная рать Антонія уже ликовала на хребтѣ скалистаго берега. На корабль Клеопатры уже явился посланный извѣстить ее, чтобъ она готовила побѣдные лавры на чело своего тріумвира.

Но вѣнокъ былъ сплетенъ слишкомъ рано. Солнце стояло надъ Акціумомъ въ высшей точкѣ своего пути — это былъ зенитъ и успѣха Антонія. Пылающая стрѣла, попавъ на башню его корабля, измѣнила весь ходъ битвы — и все рѣшила. Пламя незамѣтно сообщилось деревяннымъ снастямъ. Раздуваемое вѣявшимъ съ сѣвера вѣтромъ, оно въ нѣсколько мгновеній охватило пожаромъ весь корабль. Самому вождю, оглушенному паденіемъ горящаго бревна, которое тяжело ударило его въ високъ, лишь съ трудомъ удалось перебраться на другой корабль. Многіе видѣли, какъ онъ упалъ, а бывшіе на дальнемъ разстояніи сочли ударъ опаснѣе, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, даже смертельнымъ — это обстоятельство разнесло ужасъ и смятеніе въ средѣ его воиновъ — и придало новое мужество бойцамъ Октавіана. И до царицына корабля дошла роковая вѣсть, подтверждаемая пожаромъ на антоніевомъ кораблѣ, который носился безъ кормчаго среди остальнаго флота, всюду распространяя бѣдствіе. Царица, ждавшая побѣдителя, въ пышномъ нарядѣ, съ лавровымъ вѣнкомъ въ рукѣ, прекрасная и ликующая какъ въ день прибытія на берега Кидна, — замерла на мѣстѣ, когда чудовищная молва впервые прозвучала въ ея ушахъ. Когда же стали приходить вѣсти за вѣстями, подтверждающія ужасный слухъ, — когда она увидѣла, что объятый пламенемъ корабль вождя носится съ пылающими парусами, — когда она примѣтила смятеніе, распространившееся кругомъ, — когда, наконецъ, часть римскаго флота на всѣхъ парусахъ и веслахъ повернула въ ту сторону, гдѣ стоялъ ея царскій корабль; — тогда исчезло послѣднее сомнѣніе. Вѣнокъ, не нужный болѣе, выскользнулъ изъ рукъ ея на палубу, а на него склонилась и сама царица.

Ира заговорила: — Онъ палъ! спасайся! прикажи отступать! Клеопатра ее поняла, но изъ груди ея, какъ бы на смерть пораженной, тяжкимъ усиліемъ вырвался отвѣтъ:

— Умереть мы должны, но не въ лапахъ у римскаго пса! Назадъ! Въ Египетъ!

И мигомъ повернули руль. Сѣверный вѣтеръ напрягалъ пурпуровые паруса, корабль царицы какъ на крыльяхъ рѣзалъ волны — исходъ битвы при Акціумѣ былъ рѣшенъ!

Рѣшенъ исходъ — и бой проигранъ Маркомъ Антоніемъ. Все что когда либо ставилось на ставку одной битвы — было потеряно здѣсь. Мракомъ ночи застлались очи тріумвира, когда онъ увидѣлъ бѣгство Клеопатры. Убійственная боль охватила его раненую голову. Изъ всего свершагося окрестъ, онъ видѣлъ только бѣглянку — и слѣпо, въ припадкѣ начинающагося безумія, приказалъ слѣдовать за нею. Тщетно молили его военачальники. Глухой ко всему, въ тупомъ отчаяніи, онъ не сводилъ неподвижнаго взора съ уносящейся вдаль полосы пурпура. Недавно еще герой — теперь снова безсильный рабъ своей страсти, утратившій всякую власть надъ собою, погибшій человѣкъ, — не взирая на свѣжую рану, онъ самъ бросился къ рулю, собственной дланью принудилъ кормчаго повернуть, — и не прошло получаса, какъ онъ уже плылъ въ открытомъ морѣ, лихорадочнымъ взглядомъ мѣряя пространство, которое еще отдѣляло его отъ опередившей губительницы. Позади его сгинула побѣда, которую онъ почти что держалъ въ рукахъ, — передъ нимъ зіяла гибель — и, хватаясь за край одеждъ своей царицы, онъ безумно ринулся въ бездну…

И вотъ опять вступили они въ Александрію. Какъ бы не оставивъ за собою Акціума, истребленнаго флота, покинутой вождемъ и побитой рати, — какъ будто не висѣлъ надъ ними мечъ настигающаго съ тыла, побѣдоноснаго врага: такъ вступили они въ городъ, бывшій въ теченіи почти цѣлаго десятилѣтія свидѣтелемъ ихъ безмѣрнаго безумія, ихъ безмѣрной любви. Безмѣрной? Нѣтъ, на землѣ нѣтъ ничего неизсякаемаго, ничего неизмѣннаго. Такъ и кубокъ этой любви источалъ послѣднія капли, а на днѣ его зіяла смерть. Чувствуя это, они хотѣли извлечь изъ немногихъ пѣнистыхъ капель десятикратную сладость и упоеніе. Послѣдніе вѣнки вили они другъ для друга — порицать ли ихъ, если въ эти вѣнки они вплетали все, что было самаго благоуханнаго, самаго опьяняющаго? Смерть и жизнь сливались въ ихъ пламенныхъ поцѣлуяхъ, надежда и отчаяніе, южная страстность въ наслажденіи бытіемъ и холодный ужасъ въ виду завѣдомо-неизбѣжной участи.

Октавіанъ явился на рубежѣ Египта. Пелузій, пограничная твердыня, растворилъ предъ нимъ врата. Еще разъ Антоній ринулся ему на встрѣчу съ небольшимъ, наскоро собраннымъ войскомъ — и въ нѣсколько часовъ былъ разбитъ. Въ сопровожденіи горсти вѣрныхъ воиновъ, онъ бѣжалъ назадъ въ Александрію, чтобъ умереть въ объятіяхъ своей царицы. Но смерть сама поспѣшила ему на встрѣчу. Случай, однажды уже такъ пагубно повліявшій на его судьбу, слѣпой, безсмысленный случай, долженъ былъ нанести ему и послѣдній ударъ. Его встрѣтили гонцы съ извѣстіемъ, что Клеопатра, прійдя въ ужасъ отъ исхода послѣдняго сраженія, сама лишила себя жизни. Онъ выслушалъ чудовищную вѣсть, но съ устъ его не сорвалось ни вопроса касательно обстоятельствъ ея кончины, ни горестнаго вздоха. Онъ выхватилъ свой короткій мечъ и вонзилъ его себѣ въ грудь. Если бы Макробій съ быстротою молніи не схватилъ его за руку, и тѣмъ не ослабилъ бы силу удара, — нѣкогда могущественнѣйшій, а нынѣ послѣдній изъ мужей своего времени испустилъ бы духъ въ открытомъ полѣ. Такимъ образомъ, другу удалось если не спасти его, то по крайней мѣрѣ донести еще живаго въ городъ.

Тамъ смятеніе и испугъ передъ ожидаемымъ прибытіемъ побѣдителей разсѣяли всякое подобіе порядка. Царица искала убѣжища въ той гробницѣ близъ устья Нила, которую она воздвигла въ то время, когда Антоній сочетался бракомъ съ Октавіею. Но не бездыханнымъ тѣломъ, какъ гласила молва, покоилась она въ жилищѣ смерти. Она жила, хотя и въ безднѣ горя. Къ ней принесли умирающаго тріумвира. Но такъ какъ ворота гигантскаго зданія были завалены громадными каменными плитами, на удаленіе которыхъ потребовалось бы слишкомъ много времени, то Антонія подняли прямо на верхъ на веревкахъ. Царица наклонилась къ нему съ плоской кровли и сама обхватила его, помогая перенести черезъ перила. Желанія его сбылись: уста ея приняли его послѣдній вздохъ. Она же и мертваго все еще крѣпко держала въ объятіяхъ, прильнувъ къ его хладѣющимъ устамъ, и только это леденящее кровь ощущеніе во всемъ ея тѣлѣ заставило ее медленно опустить его наземь. Безъ слезъ и тупо глядѣла она на боготворимаго ею въ живыхъ, всецѣло ей принадлежавшаго — и нынѣ отшедшаго безъ нея. Внезапно взоръ ея палъ на кровавыя пятна его одежды. Она приподняла ее — и хриплый звукъ вырвался изъ груди ея, когда глазамъ ея предстала зіяющая, смертельная рана. Широко раскрытые глаза мгновенно вспыхнули дикимъ блескомъ, она нагнулась къ уху мертвеца и шепнула ему:

— Еще есть одно средство отомстить — попытаемся. Ты не заждешься меня! Поглядѣвъ еще нѣсколько мгновеній на рану, она тихо прикрыла ее одеждою и сказала:

— Да, и я умру. Но не мечъ, не кинжалъ свершитъ это славное дѣло. Ранамъ не подобаетъ безобразить красоту, любимую тобою. Ядъ смертельнаго лобзанія сведетъ меня въ твои объятія, единственный изъ всѣхъ сыновъ земли достойный имени мужа.

Приближенные протѣснились въ гробницу, намѣреваясь побудить свою повелительницу къ бѣгству въ Мемфисъ или Ѳивы. Она отказалась — и ничто не могло поколебать ея рѣшенія. Безжизненное тѣло тріумвира она приказала передать тѣмъ жрецамъ, должность которыхъ состояла въ бальзимированіи египетскихъ царей. Потомъ она знакомъ подозвала одного изъ царедворцевъ, велѣла принести себѣ письменный приборъ и написала письмо слѣдующаго содержанія:

Клеопатра Египетская Каію Октавіану Римскому.

«Пишу эти строки у тѣла Марка Антонія, котораго ты побѣдилъ. Какъ рѣшилъ ты насчетъ меня? Чего мнѣ ждать — вѣнца или цѣпей? Чѣмъ быть — царицей или рабой».

Письмо она отдала царедворцу.

— Спѣши съ этимъ къ римскому полководцу. Пока онъ будетъ читать, не спускай съ него глазъ, впейся взоромъ въ его черты, и передай мнѣ малѣйшее мановеніе его бровей, каждую его мысль со дна его души.

Царица осталась одна.

— Антоній! простонала она надорваннымъ голосомъ — и съ распростертыми объятіями упала на каменный полъ, на которомъ покоилось его тѣло.

Настало слѣдующее утро.

Царица все еще была въ гробницѣ. Она сидѣла въ ослѣпительномъ уборѣ. На щекахъ еще виднѣлись слѣды засохшихъ слезъ. У ногъ ея стояла золотая плетеная корзина, наполненная розами. Нѣжная зелень вдругъ зашевелилась въ ней, приподнялась; что-то прошелестило подъ нею, словно вешній вѣтерокъ взыгралъ въ листьяхъ. Еще шелестъ — легкое шипѣніе — вдругъ изъ пурпура розъ выгибаясь развертывается черное кольцо, — поднимается влажная змѣиная головка.

Царица мрачно усмѣхается. Въ этой усмѣшкѣ и безконечная скорбь и безконечная радость. Улыбкой этой она поминаетъ своего Марка Антонія, божественныя празднества, которыя онъ для нея затѣвалъ, богатыя области, которыми онъ отдаривалъ ее за страстный шепотъ и ласки. Охладѣла теперь расточительная десница; тотъ же, кто сокрушилъ ее, стоитъ у воротъ. Она ждетъ гонца, котораго послала къ нему съ вопросомъ: сулитъ ли онъ ей вѣнецъ или оковы? Но вотъ и онъ. Языкъ его долго не повинуется ему, когда царица велитъ говоритъ. Собравшись съ духомъ, онъ черезъ силу произноситъ:

— Холодно дрогнули углы жестокосердо-стиснутыхъ губъ его по прочтеніи твоего письма. Онъ промолчалъ; но въ грозныхъ тучахъ его чела прочелъ я участь, тебя ожидающую.

— Какую же? воскликнула царица. — Но довольно! Римскій орелъ затѣмъ опускаетъ здѣсь крылья, чтобы въ сокровищахъ Египта почерпнуть силу для новыхъ пареній къ побѣдамъ. Знаетъ онъ, твердо знаетъ, что я, въ осмѣяніе его Запада, на одномъ празднествѣ Марка Антонія, носила вотъ въ этихъ волосахъ то, что дважды купило бы весь его Римъ. О, алчность! Но пусть — я дамъ за себя выкупъ, какого не давалъ еще ни одинъ царь. Готовьте жертвенники, пусть заклубится къ небу дымъ, — но не внутренности жертвенныхъ животныхъ тащите на сожженіе новому божеству — а гекатомбы золота.

Она прервала свою рѣчь. Взоръ ея остановился на лицѣ посланнаго, глядѣвшаго на нее со страхомъ и страданіемъ.

— Но… что съ тобою? Зачѣмъ ты протягиваешь ко мнѣ руки? Какіе ужасы таятся еще за твоими устами? Открой мнѣ все — я не казню тебя. Смерть онъ изрекъ мнѣ? или ему надо выкупъ и меня въ придачу? Мало того, зловѣщій? А! понимаю… теперь — разверзайся земля!

Всѣ фибры въ ней напряглись оскорбленной гордостью, негодованіемъ, злобнымъ смѣхомъ. Она продолжала:

— Живымъ трофеемъ были бъ я угодна ему, надменному побѣдителю съ мѣднымъ челомъ — не такъ ли? Въ подобранной одеждѣ, какъ рабыня, въ вѣнцѣ фараоновъ на обезчещенной главѣ, предстоитъ мнѣ идти впереди его побѣдной колесницы? Мнѣ, передъ которою весь Востокъ склонялся челомъ во прахъ? Клянусь Ниломъ, хитеръ тотъ мозгъ, что породилъ подобные замыслы! Заковать въ цѣпи ту руку, которую цѣловалъ нѣкогда Цезарь, полубогъ твоего Рима, — эту руку, когда Антоній умащалъ ее всѣми благовоніями Аравіи, — вотъ чего захотѣлъ ты, Октавіанъ, побѣдитель и глупецъ!

Посланный утвердительно склонилъ голову. Царица приблизилась къ нему. Она распустила обхватывавшій стапъ ея поясъ, сверкавшій драгочѣнными камепьями.

— Не дрожи: не твои уста изрекли безумное кощунство. Возьми это — иди!

Онъ вышелъ. Она не удостоила даже взглянуть ему вслѣдъ. Неподвижный взоръ ея уставился на корзину съ розами. Грудь ее высоко вздымалась, въ полусомкнутыхъ глазахъ ея вспыхивалъ дивный огонь, точно вселенная пылала въ нихъ.. Вдругъ царица подняла руку къ небу…

— Цари Египта, вставайте изъ каменныхъ гробовъ! Разверзайтесь пирамиды отъ Мемфиса до Мероэ! готовьте пріемъ божественной жертвѣ, которая сохранивъ еще розы ланитъ убираетъ ихъ роскошными вешними розами, дабы, нисходя къ вамъ, удвоить свою прелесть.

Пока она говоритъ, глаза ея загораются какъ бывало въ то время, когда судьба народовъ зависѣла отъ мановенія ея бровей. Она вся трепещетъ въ какомъ-то сладостно-священномъ ужасѣ, подобно герою, котораго боевые, звуки зовутъ къ неслыханному подвигу. Вотъ она наклоняется — поднимаетъ съ пола корзину съ шевелящимися розами — судорожно прижимаетъ ее къ груди своей…

И эта грудь, на которой когда-то Цезарь забывалъ о грядущихъ побѣдахъ, а Маркъ Антоній въ блаженныхъ грезахъ проспалъ всемірное владычество, — эта грудь становится ложемъ алчныхъ ехиднъ! Шипя выползаютъ онѣ изъ цвѣточной засады, любовно впиваются въ тѣло ихъ смертоносные зубы. Незримо, но безпощадно, жало за жаломъ вонзается въ жарко-волнующуюся, бѣлоснѣжную эту грудь. Быстро и губительно, какъ нѣкогда любовь къ тріумвиру, ядъ проникаетъ въ сердце царицы — и вотъ, въ блѣднѣющихъ ланитахъ, въ потухающемъ взорѣ, гаснетъ… угасъ дивный метеоръ Востока.

"Нива", №№ 18—21, 1873

---

1. Аѳинская пристань.