Любовь повесы (Гор)/ДО

Любовь повесы
авторъ Кэтрин Гор, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Cecil, or Adventures of a Coxcomb, опубл.: 1841. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Сынъ Отечества», № 5, 1843 (авторство приписано Эдуарду Бульвер-Литтону).

ЛЮБОВЬ ПОВѢСЫ.

РОМАНЪ БУЛЬВЕРА.

Біографы ужасно любятъ придавать своимъ сюжетамъ героическое происхожденіе. Рокъ судилъ и мнѣ написать собственную свою исторію, но я не хочу подражать другимъ и напишу по-своему. Признаюсь, что отличительная черта моего характера образовалась въ то время, какъ я впервые взглянулъ на свою особу въ трюмо, въ будуаръ моей матери; мнѣ было тогда не больше года, и съ-тѣхъ-поръ на всю жизнь остался я повѣсой. Съ вашего позволенія, почтенные читатели, прибавлю, что я былъ прехорошенькій мальчикъ. Правда, водились за мною маленькіе капризы и прихоти; но къ счастію, скоро открыли средство утишать меня самимъ-собою; когда мой крикъ или слезы наскучатъ моей маменькѣ, то, чтобъ успокоить меня, она, бывало, скажетъ: «Кормилица, поставь ребенка передъ зеркаломъ.»

Рано допущенный въ святилище туалета, первыми своими игрушками я имѣлъ цвѣты и всѣ драгоцѣнныя бездѣлки такой модной леди, какъ, моя матушка, леди Ормингтонъ. Надо замѣтите, что я первый изъ ея дѣтей пользовался такой привиллегіею, которую впрочемъ раздѣлялъ съ нѣсколькими гвардейскими офицерами и молодыми членами парламента. У меня были братъ и сестра; братъ, какъ старшій, наслѣдовалъ всѣ титла фамиліи, но достопочтенный Джонъ Дэнби имѣлъ несчастіе родиться косымъ, а у достопочтенной Джуліи были рыжіе волосы, и леди Ормингтонъ до того не терпѣла этихъ двухъ своихъ дѣтей, что обращалась съ ними какъ съ подкидышами.

Напротивъ, со дня моего рожденія, всѣ няньки, мамки и вся дворовая челядь, безпрестанно, въ одинъ голосъ толковали, что я былъ живымъ портретомъ моей прекрасной маменьки. Прекрасная моя маменька, дочь деревенскаго помѣщика, не имѣла за собой никакого приданаго, кромѣ красоты, по-этому очень простительно было ей выказывать материнское участіе къ своему миніатюрному портрету.

Моя матушка только и знала, что занималась своимъ туалетомъ, и, кажется, думала, что мало еще заботится о тѣхъ прелестяхъ, которыя оцѣнены сердцемъ, или лучше, рукою лорда. Воображеніе ея не знало отдыха; она безпрестанно придумывала новыя украшенія для исключительнаго предмета своего обожанія, и многія ея изобрѣтенія имѣли честь быть образцомъ моды. Если бы выходили тогда кипсеки, портретъ леди Ормингтонъ послужилъ бы первымъ и лучшимъ ихъ украшеніемъ: написанный Косвеэмъ и выгравированный Бортолоцци, портретъ ея, выставленный въ окнахъ магазиновъ, возбуждалъ удивленіе всѣхъ.

Грѣшно было бы умолчать и о моемъ знаменитомъ отцѣ, лордъ Ормингтонъ. Онъ имѣлъ сильный голосъ въ парламентѣ, но въ будуарѣ, гдѣ я проводилъ первые годы своего дѣтства, объ немъ едва было слышно. Черезъ нѣсколько времени, онъ сдѣлался единственною виною моего изгнанія; меня отправили въ чесвикскій пансіонъ, настоящее чистилище, гдѣ, какъ въ сумашсдшемъ домѣ, обрѣзали мои прелестные свѣтлорусые локоны и одѣли въ отвратительную униформу. Ненавистное воспоминаніе! Я бы, вѣрно, испугался, еслибъ удалось мнѣ взглянуть на себя, въ такомъ превращенномъ видѣ, въ трюмо моей доброй, милой матушки. Что за несчастная была моя жизнь до самаго перехода въ этонскую коллегію! Хотя противъ этого протестовала леди Ормингтонъ, но здѣсь стало мнѣ нѣсколько получше. Чрезвычайно также не хотѣлось моей матушкѣ, чтобы меня записали въ оксфордскій университетъ: университетское воспитаніе было очень полезно для моего старшаго брага, но какая мнѣ нужда знать по-гречески и по-латинѣ? Чтобъ носить эполеты, нѣтъ никакой необходимости набивать голову такими пустяками. Развѣ, не хотѣли ли сдѣлать изъ меня приходскаго священника? Но видѣть себя матерью проповѣдника, одѣтаго въ черное платье и толкующаго съ каѳедры о мірской суетѣ! Какой ужасъ для леди Ормингтонъ! Отъ одной мысли она падала въ обморокъ, и нужны были всѣ спирты и соли ея будуара, чтобы привесть ее въ чувство. Понятно, что она никогда не навѣщала въ Оксфордѣ своего несчастнаго сына Сесиля, чтобъ полюбоваться на него; правда, и во время четырехъ-лѣтняго здѣсь пребыванія Джона, старшаго моего брата, она также не думала никогда быть въ Оксфордѣ, и позволяла ему на свободѣ успѣвать въ наукахъ и мудрости. Равно и сестра моя Джулія оставалась забытою въ своемъ пансіонѣ, въ ожиданіи, пока красные волосы ея примутъ свѣтлорусый оттѣнокъ.

Зная все нерасположеніе моей матери къ университетскому образованію, я умѣлъ сократить свое пребываніе на берегахъ Изиса, классической рѣки Оксфорда: въ началѣ втораго года меня выгнали изъ университета. Почти въ восторгѣ отъ такого отличія, я возвратился подъ отеческій кровъ. Матушка, въ самомъ дѣлѣ, приняла меня чудесно, замѣтивъ, что ея миніатюръ сдѣлался очаровательнымъ Адонисомъ, въ двадцать лѣтъ; но отецъ не хотѣлъ и взглянуть на негодяя, который въ одно время и лишился школьныхъ титуловъ и потерялъ церковное мѣсто, искони предоставленное младшему брату въ семействѣ, съ доходомъ, по-крайней-мѣрѣ, двухъ-тысячъ фунтовъ стерлинговъ въ годъ, кромѣ того, что могъ открыться счастливый случай засѣдать въ верхнемъ парламентѣ, на епископской скамьѣ. Онъ не хотѣлъ больше заботиться о моей участи, и отослалъ меня къ своимъ повѣреннымъ. господамъ Ганмеру и Сначу, которые жили въ неслишкомъ аристократическомъ кварталѣ, извѣстномъ подъ названіемъ Соутгамптонъ-Бильдингсъ. «Отъ нихъ узнаешь, сказалъ онъ, окончательное мое рѣшеніе.» Я немного струхнулъ этой угрозы, и, не желая долго оставаться въ недоумѣніи, въ тотъ же день отправился узнать свой приговоръ отъ почтенныхъ повѣренныхъ.

Писарь или лакей, — въ подъяческихъ пещерахъ нельзя отличить этихъ чиновъ, — вмѣсто того, чтобы ввесть въ контору, попросилъ меня войти въ залу перваго этажа. Зала!…. и эти люди смѣютъ называть залою огромный сарай. Я бросилъ кругомъ презрительный взглядъ; но вдругъ замѣтилъ, что у стола возлѣ камина, — это было въ Апрѣлѣ, — сидѣла за шитьемъ молодая дама. Принявъ ее за дражайшую половину одного изъ повѣренныхъ знаменитаго моего родителя, я хотѣлъ-было выразить свое презрѣніе самымъ наглымъ образомъ; но молодая дама повернула ко мнѣ свою головку, и я почувствовалъ, что надо быть поснисходительнѣе при видѣ самаго поэтическаго въ мірѣ личика. Какіе глаза! какіе волосы! какая кожа! сколько изящества въ простотѣ! сколько прелести въ движеніи и сколько достоинства! Не обращая вниманія на мою покровительственную снисходительность, на мой тонъ, съ какимъ я произнесъ: «Не безпокойтесь, сударыня», она уничтожила меня. «Садитесь, сударь», сказала она, какъ-будто леди Ормингтонъ своему аптекарю, и ушла.

Лишь только она оставила комнату, первымъ моимъ движеніемъ было посмотрѣться въ зеркало, но не длятого, чтобы, по обыкновенію, любоваться собою, а чтобы спросить себя съ сомнѣніемъ, ужели какая-нибудь женщина можетъ устоять противъ убійственныхъ прелестей моей особы. Нѣтъ; узелъ моего галстуха высокъ, манжеты бѣлы какъ снѣгъ, все на своемъ мѣстѣ. Словомъ, ни одна женщина не могла не разчувствоваться, если только не хотѣла жестоко обидѣть меня.

Мои размышленія прерваны были приходомъ старика Ганмера; онъ потиралъ руки и отдувался, какъ обыкновенно входятъ всѣ дантисты, адвокаты и другіе уборщики человѣческаго тѣла или мысли. Мой поклонъ долженъ былъ показать ему все мое презрѣніе онъ протянулъ ко мнѣ руку съ небрежностію человѣка, который чувствовалъ власть надо мною, но я не принялъ его наглаго привѣтствія. Ганмеръ не смутился. Удивительно, какъ эти люди умѣютъ переносить всѣ оскорбленія; онъ посмотрѣлъ на меня съ улыбкою сожалѣнія.

— Любезный молодой джентльменъ, сказалъ онъ: мнѣ непріятно, но долгъ велитъ высказать неудовольствіе знаменитаго моего кліента лорда Ормингтона.

Я избавлю читателей отъ рѣчи, которую пришлось мнѣ выслушать, и передамъ ее въ немногихъ словахъ. «Духовнымъ лицомъ вы уже не можете быть, господинъ Сесиль Дэнби, продолжалъ Ганмеръ, а вашему батюшкѣ не угодно, чтобъ вы были военнымъ; но если хотите занять дипломатическій постъ, министръ, съ которымъ мы въ хорошихъ отношеніяхъ, соглашается принять васъ въ свою канцелярію, и если будете вести себя хорошо, мы похлопочемъ, чтобы вамъ шли тѣ же четыреста гиней, которыя вы получали до-сихъ-поръ, въ Оксфордѣ.»

Это пріятно изумило меня: я ожидалъ, что надо мною разразится вся строгость отцовскаго гнѣва; думалъ, что батюшка сошлетъ меня въ наши ирландскія помѣстья, тогда какъ передо мною только-что стали открываться салоны большаго свѣта. Впрочемъ, желая тотчасъ начать роль настоящаго дипломата, я не обнаружилъ чувствъ, и вмѣсто того, чтобы съ восторгомъ принять свой окончательный приговоръ, отвѣчалъ, что подумаю. «Черезъ нѣсколько дней я увѣдомлю васъ о своемъ рѣшеніи, сказалъ я. Жалѣю только, милостивый государь, что я обезпокоилъ сегодня мистрисъ Ганмеръ».

Не найдете ни одного стараго хрыча, въ шестьдесятъ-пять лѣтъ, холостаго или женатаго все равно, котораго не задѣло бы за живую струну, когда надѣляете его хорошенькою женою, въ осьмнадцать лѣтъ.

— Мистрисъ Ганмеръ! вскричалъ старикъ съ восхищеніемъ. Миссъ Эмилія, хотите вы сказать. Эхъ, дурно же съ ея стороны, что нынѣшнимъ утромъ она была въ залѣ: вѣдь, знала, что я васъ ожидалъ здѣсь.

Дурно! а на мои глаза это грѣхъ весьма позволительный. Миссъ Эмилія, — другаго имени ей и не надо, — безъ сомнѣнія, думала поговорить съ изящнымъ Сесилемъ Дэнби, и хотѣла узнать не слишкомъ ли льститъ ему молва. Но почему она была такъ холодна? Любопытство мучило меня. Впрочемъ, я притворился и выдержалъ тонъ! молча распростившись съ Ганмеромъ, вышелъ съ видомъ самаго аристократическаго равнодушія.

Мой отецъ былъ такой человѣкъ, какихъ не много сыщешь внѣ Англіи: осторожный безъ дальновидности, въ хорошемъ обществѣ, но безъ друзей; неподозрительный, но и недовѣрчивый; холодный и слишкомъ не разговорчивый; самыя мелочныя житейскія обязанности выполнялъ онъ съ такою важностію, какъ-будто шло дѣло о цѣлой Англіи; этой-то важностію и скупостью на слова, онъ придавалъ своему ничтожеству видъ какой-то таинственности; казалось, боялся чтобы не угадали его плановъ, и между тѣмъ, чего ему было опасаться? Богъ знаетъ, сдѣлалъ ли онъ что-нибудь такое, о чемъ бы стоило труда говорить! Впрочемъ, онъ былъ человѣкъ нравственный Его отношенія къ Ганмеру, къ своему банкиру, или къ-министру могли бы трактоваться публично, на площади, безъ ущерба его репутаціи или политической добродѣтели; однако, онъ остерегался, чтобъ его камердинеръ не узналъ во вторникъ, что онъ имѣлъ намѣреніе въ среду увидѣться съ кѣмъ-нибудь изъ трехъ. Что касается до супруги, онъ имѣлъ достаточныя причины быть осторожнымъ при ней.

Послѣ двухневнаго размышленія, я отправился къ батюшкѣ съ намѣреніемъ доложить, что принимаю его рѣшеніе, и не удивился, что онъ вторично послалъ меня къ своему повѣренному: «По всѣмъ дѣламъ, сказалъ онъ, я стану сноситься съ тобою черезъ посредника.» Сказать правду, если бы я не предвидѣлъ такого отвѣта, едва ли бы сталъ и относиться къ лорду Ормингтону. Но теперь я смѣло отправился къ Ганмеру, чтобы еще разъ увидѣть миссъ Эмилію.

Ганмера не было дома, его товарищъ также куда-то уѣхалъ.

— Доложите миссъ Эмиліи, сказалъ я писарю, что я отъ лорда Ормингтона, и мнѣ нужно поговорить съ ней.

Это имя, имя знатнаго кліента ихъ конторы, произвело свой эффектъ, меня ввели въ залу. Миссъ Эмилія нисколько не растерялась отъ вторичнаго моего посѣщенія, не знаю, ожиданнаго или нѣтъ; съ гордостію привстала она и ждала моей рѣчи. Я, заикаясь, проговорилъ ей:

— Извините, миссъ, если я осмѣлюсь просить васъ передать нѣсколько словъ вашему батюшкѣ.

Батюшкѣ! Да увѣренъ ли я, что она дочь старика Ганмера? По ея румянцу, смущенію взгляда, изумленію, даже по самому негодованію можетъ-быть, я видѣлъ, что попалъ въ просакъ. Она не отвѣчала, и я до того смѣшался, что не зналъ, нужно ли еще разъ повторить свою дерзкую просьбу. Мнѣ пришлось играть роль лисицы, попавшейся въ западню.

— Что хотите вы сообщить господину Ганмеру? наконецъ сказала она, послѣ минутнаго молчанія, и такимъ снисходительнымъ тономъ, что, казалось, забыла и обиду, если только была какая-нибудь обида съ моей стороны.

— Скажите, пожалуйста, просто, что я принимаю тѣ условія, какія предложены мнѣ, отвѣчалъ я, не смѣя распространяться болѣе, опасаясь открыть, что она и господинъ Ганмеръ, единственное средство сообщенія, какое существуетъ между перомъ королевства и его сыномъ, живущимъ подъ одною съ нимъ крышею.

— Я имѣю честь говорить съ господиномъ Дэнби? спросила она холодно.

Я сдѣлалъ утвердительный знакъ.

— Непремѣнно исполню ваше порученіе, продолжала она, протягивая руку къ колокольчику, какъ-бы давая тѣмъ знать, что аудіенція кончилась. Мнѣ нечего было больше дѣлать, какъ ретироваться, чтобы не унизить себя въ глазахъ Эмиліи и въ своихъ собственныхъ, вынуждая ее продлить свиданіе.

— Дочь или племянница подъячаго! пробормоталъ я презрительнымъ тономъ, стараясь хоть этимъ отмстить за себя, и поспѣшилъ скрыться въ будуарѣ своей маменьки. Увы! пока я жилъ въ Этонѣ и Оксфордѣ, ея годы летѣли, блестящая леди Ормингтонъ стала отцвѣтшею кокеткою, и хоть принимала еще нѣкоторыхъ при своемъ туалетѣ; но часто одна моська оставалась ея наперсницей. Я объявилъ ей о намѣреніи отца и о своемъ согласіи.

— Ну, сказала она: со-временемъ, ты можешь быть посланникомъ. Между-тѣмъ, останешься въ городѣ, я дамъ тебѣ ложу въ оперѣ и представлю герцогинѣ Монеймескъ. Постарайся смести съ себя университетскую пыль; но избѣгай особенно двухъ вещей: игры и политики. Игра и политика достаются на долю старшихъ сыновей. Если бы Джонъ не былъ такъ глупъ, онъ могъ бы заставить говорить о себѣ въ Ньюмеркетѣ или въ парламентѣ; но Джонъ только и знаетъ, что читаетъ книги; ему не суждено играть роли джентльмена.

— А какъ вы посовѣтуете мнѣ проводить время? спросилъ я, принаровляясь къ ея легкомысленнымъ понятіямъ; но въ эту минуту кто-то вошелъ въ будуаръ.

— Ахъ, милая леди Генріетта! сказала моя мать; вы уже готовы ѣхать къ герцогинѣ, а я еще не одѣвалась. — Такъ поспѣшите, отвѣчала молодая дама; взяла стулъ и сѣла возлѣ камина, какъ-будто дома. Вы забыли объ этомъ, разсуждая съ своимъ сыномъ; то и другое имѣетъ свою пріятность. Прошу васъ, сказала она мнѣ, сдѣлавъ знакъ, чтобъ я подалъ ей экранъ. Вѣдь, вы тотъ самый молодой джентльменъ, котораго выгнали изъ Оксфорда?

Я узналъ тогда молодую леди, которая была моложе моей матери двѣнадцатью годами.

— Да, сударыня, вы угадали; но я не печалюсь о своемъ неожиданномъ увольненіи, которое доставило мнѣ честь представиться нынче леди Генріеттъ Банделеръ.

Говоря это, я подалъ ей экранъ со всею вѣжливостью свѣтскаго человѣка, какъ казалось мнѣ. Она взяла экранъ съ громкимъ смѣхомъ и осмотрѣла меня съ ногъ до головы.

— Значитъ, въ нашихъ университетахъ еще въ модѣ пріемы a la Grandison? сказала она. Милая леди Ормингтонъ, поспѣшите надѣть другое платье, а между-тѣмъ, я займу ваше мѣсто возлѣ молодаго человѣка. Это не дурно для университетскаго медвѣженка. Повѣрьте, я увижу, что можно изъ него сдѣлать.

Я хотѣлъ было еще отпустить академическій комплиментъ, чтобы выразить удовольствіе, что попалъ въ руки такой наставницы; но строгій взглядъ заставилъ меня остановиться. Леди Генріетта была Ирландка, женщина съ открытымъ, если не наглымъ характеромъ. Да! въ безобразной женщинѣ такой характеръ назвали бы наглостію, но прекрасной леди Генріеттѣ это придавало еще больше прелести.

— Медвѣженокъ долженъ стоять или сидѣть? или позволите ему стать на колѣни у вашихъ ногъ? спросилъ я, когда матушка вышла изъ будуара, и въ-самомъ-дѣлѣ, сталъ на колѣни.

— У моихъ ногъ! сказала она: положеніе не дурное, но это необдуманно. Вы, кажется, хотите сказать, что я никогда не могу быть серьёзною. Ну, встаньте же…. половчѣе, не показывайте, что вашъ галстухъ слишкомъ накрахмаленъ.

Обдуманная или нѣтъ была эта выходка молодой вдовушки, но она заставила меня замолчать. Я присмирѣлъ. Такъ львы и тигры усмиряются хладнокровіемъ своихъ сторожей. Леди Генріетта дала мнѣ время поправиться, бросая замѣтки на меблировку будуара, которую находила слишкомъ отсталою отъ вѣка; потомъ, удостоила спросить меня, какую я избралъ дорогу въ жизни, и не дѣлала возраженій противъ дипломаціи.

— А вы поѣдете нынче съ нами къ герцогинѣ? спросила она.

— Въ этомъ случаѣ, вы можете дать мнѣ наставленіе, отвѣчалъ я: долженъ ли я имѣть эту честь? Ожидаю вашихъ приказаній, миледи.

И я смотрѣлъ на нее какъ-то слишкомъ не ловко.

— Моихъ приказаній! Ну такъ я приказываю вамъ остаться: гораздо лучше вамъ оставаться дома, пока не будете въ состояніи выйдти въ общество. Васъ еще надо воспитать; вы въ тысячи лье отъ каждой вещи, самой незначительной, и между-тѣмъ самой необходимой, чтобъ быть терпимымъ въ нашемъ кругу. Можетъ-статься, вы возбудили бы сочувствіе къ себѣ; но надо еще поддержать его, и длятого вамъ надо будетъ ходить на головѣ, говоря нравственно; а такое положеніе, какъ и все принужденное, будетъ трудно для васъ и смѣшно для другихъ. Главное — поддержать благосклонность къ себѣ, какъ прилично воспитанному человѣку, а для этого требуется небольшая частичка ума. Надо, молодой мой другъ, отбросить чванство и учиться, какъ держать себя въ обществѣ.

— Я готовъ изучать все, въ чемъ вы удостоите наставитъ меня, сказалъ я; но какъ подавить въ себѣ гордостъ, когда одно ваше вниманіе во сто разъ увеличило мое самолюбіе.

— А, это, кажется, изъ логики. Значитъ, вы не вовсе потеряли время въ университетѣ, молодой студентъ; а я думала, наша молодежь ѣздитъ въ Оксфордъ, чтобы забыть и то, что хоть немножко знала… Однако жъ не для васъ, а для себя, я хочу заняться вами; если уже мнѣ придется видѣть, и можетъ-быть не рѣдко, любимаго сына моей лучшей подруги, то для меня будетъ ужаснымъ наказаніемъ, когда каждый разъ я стану встрѣчать такаго чваннаго, необразованнаго повѣсу, какъ сегодня. Не храбритесь такъ, будто пѣтухъ передъ дракой. Этимъ ничего не выиграете, надъ вами же будутъ смѣяться. Повторяю вамъ, свобода въ обращеніи иногда немного и дерзкая, которая такъ идетъ ко мнѣ, молодой вдовѣ, то есть, къ моимъ прекраснымъ глазамъ и прекраснымъ глазамъ моего кошелька; эта свобода невыносима въ молодомъ человѣкѣ, у котораго глаза не лучше другихъ, а кошелекъ… кошелекъ младшаго члена фамиліи, очень незавидный. Чтобы имѣть успѣхъ въ нашемъ кругу, вамъ надо перемѣнить свой смѣхъ въ одну улыбку; вмѣсто того, чтобы покрывать всѣхъ своимъ голосомъ, надо пріучиться говорить въ полголоса, и ваши положительныя, диктаторскія мнѣнія замѣнить только предположеніями, намеками. Еще нѣсколько лѣтъ вы не должны имѣть своего мнѣнія; легкій кашель старшихъ остановитъ вашу рѣчь. Право судить принадлежитъ людямъ, которые старше васъ, по-крайней-мѣрѣ, девятью годами. Какъ скоро мы становимся поумнѣе, то дѣлаемся и болѣе снисходительными, — свидѣтель я: мнѣ уже тридцать-три года А указывая въ васъ недостатки, я отъ души желаю вамъ исправиться; прощайте. Матушка ваша идетъ уже, я слышу шорохъ ея платья, и очень рада этому, потому-что вы, кажется, готовы разразиться возраженіями. Я не люблю шума.

Въ-самомъ-дѣлѣ, сколько ни старался я перебить ее, но все напрасно. Не было средства остановить потокъ такой очаровательной дерзости.

— Добраго вечера, прибавила она, прикладывая, по-итальянски, руку къ губамъ; вы еще не заслужили такой милости, чтобъ я позволила вамъ проводить меня до коляски. Докажите ваше послушаніе, останьтесь здѣсь, пока мы будемъ у герцогини терять свое время и деньги. Читайте какую-нибудь полезную книгу, напримѣръ, Записки Граммона, или романъ госпожи Сузы; вы можете встрѣтить въ нихъ полезныя наставленія.

Съ досады, я нарочно проводилъ ее до воротъ дома, и пожалъ ей руку, когда она, садясь въ коляску, оперлась на мою.

— Какъ такъ! думалъ я послѣ всего этого, мнѣ, одному изъ самыхъ модныхъ университантовъ столько нагрубила молодая женщина! И за всѣмъ тѣмъ, она подала мнѣ нѣкоторую надежду, занималась мною, она не влюбилась еще въ меня, но вѣдь и не сказала, что никогда не полюбитъ. И это, быть-можетъ, служило вызовомъ! О, я непремѣнно заставлю полюбить себя, клянусь, она влюбится въ меня, будетъ обожать и даже выйдетъ за меня за-мужъ. Незнаю навѣрное, употребилъ ли я въ тотъ вечеръ именно глаголъ выйти за-мужъ; по-крайней-мѣрѣ было что-то подобное. Дѣло въ томъ, что младшій братъ, двадцати съ половиною лѣтъ, не смѣлъ надѣяться на такую богатую партію.

На другой день, я былъ еще въ счастливомъ расположеніи духа; вдругъ подали мнѣ письмо, которое возбудило во мнѣ совсѣмъ другое чувство: письмо было отъ старика Ганмера. Я не могъ и думать, чтобы почтенный Ганмеръ упомянулъ тутъ имя Эмиліи, а впрочемъ, какъ-будто надѣялся, и обманулся въ надеждѣ. Наконецъ, я сказалъ съ Гэфисомъ: Я не роза, но жилъ съ нею. Письмо отъ дѣловаго человѣка! Есть ли что въ мірѣ менѣе поэтическаго, болѣе сухаго и скучнаго? Пусть такъ! а это письмо, прежде чѣмъ я развернулъ его, благоухало для меня всею роскошью цвѣтовъ, казалось небесною вѣстью. Но когда я пробѣжалъ его, нашелъ въ немъ ни больше ни меньше, какъ объявленіе, что предоставляется въ полное мое распоряженіе, у банкира моего отца, одна часть моего пансіона, и что министръ иностранныхъ дѣлъ, лордъ Вотфильчъ, въ слѣдующій понедѣльникъ ожидаетъ меня въ свою канцелярію. Сто гиней почти въ рукахъ, и дверь почестей отворяется передо мною! Будучи школьникомъ въ двадцать лѣтъ, я видѣлъ въ этомъ поэзіи больше, чѣмъ во всѣхъ сочиненіяхъ Крабба, Скотта, Бэйрона, Водсворта, Мура и прочихъ.

Въ слѣдующій понедѣльникъ я поступилъ въ число невольниковъ, которые каждый день по пяти часовъ сидятъ на одномъ мѣстѣ, рѣжутъ перья, да рисуютъ лошадокъ, собачекъ, карикатуры и прочее, и прочее, на казенной бумагѣ, въ Доунниской Улицѣ. Я былъ молодъ, здоровъ и полонъ надеждами на будущее; казалось, я самъ себѣ господинъ. Скоро протекли пять часовъ. Послѣ должностной неволи я отправлялся въ любовное рабство; потому-что, по крайней-мѣрѣ, три раза въ недѣлю, изъ канцеляріи его высокопревосходительства, я заходилъ въ очаровательные салоны Гросвеноръ-Пласа, гдѣ предсѣдательствовала леди Генріетта Банделеръ. Эту милую тиранку нельзя было видѣть раньше четырехъ часовъ. Она вставала въ полдень: тогда занимается заря прекрасныхъ женщинъ. Я спрашивалъ иногда самъ себя, что она дѣлаетъ до того времени, пока не открываются двери ея залы. Видалъ я въ дѣтствѣ, что леди Ормингтонъ шесть часовъ сряду посвящала туалету; но то было другое время, тогда нарядъ въ женщинѣ считался важнымъ дѣломъ; на одно шнурованье шло не меньше часа; между-тѣмъ леди Генріетта была въ головѣ школы Déshabillé, которая на всѣ наряды требовала времени не больше тридцати минутъ. Леди Генріетта постоянно носила бѣлое кисейное платье, волосы всегда были причесаны чрезвычайно просто, безъ лентъ и другихъ мелочей. Въ счастливую минуту, когда я наслаждался ея присутствіемъ, она имѣла веселый видъ, который выражалъ сердечное удовольствіе; глаза свѣтились умомъ, и во всемъ лицѣ выказывалось сознаніе своей красоты. Нѣтъ, съ такимъ выразительнымъ лицомъ, женщинѣ нельзя укрыться отъ ревнивыхъ глазъ, если въ ваше отсутствіе она занята была какими-нибудь нѣжностями.

Я не находилъ случая разрѣшить свои сомнѣнія. Въ первое наше свиданіе случай благопріятствовалъ мнѣ быть съ нею наединѣ; но съ-тѣхъ-поръ я не видалъ ее больше ни разу одну. Мы встрѣчались съ нею у другихъ, а если и у ней, то не иначе, какъ между четырьмя и пятью часами, когда собиралось уже общество. Однажды, я четвертью часа пораньше убрался изъ канцеляріи, за пять минутъ до четырехъ часовъ былъ въ Гросвеноръ-Пласѣ, и нашелъ уже тамъ полковника Морлея, самаго безобразнаго, по и самаго любезнаго и очаровательнаго изъ всѣхъ гвардейскихъ офицеровъ. Не скажу, что онъ очаровалъ и меня; напротивъ его пронзительный благородно-насмѣшливый взглядъ леденилъ меня; тогда я чувствовалъ, что умъ мой испаряется, и всѣ острые анекдоты вылетаютъ изъ памяти. Могъ ли я не возненавидѣть такого человѣка? Онъ былъ моимъ злымъ геніемъ.

Мнѣ никакъ не удавалось пріѣхать прежде всѣхъ въ Гросвеноръ-Пласъ; разъ, я рѣшился пробыть дольше всѣхъ; мой маневръ удержать эту землю за собою былъ такъ тихъ и остороженъ, что леди Генріетта, разставляя вазы съ цвѣтами, отломила мнѣ въ подарокъ вѣтку геліотропа.

— Вы таки успѣваете, господинъ Сесиль Дэнби; примите это въ знакъ одобренія и поощренія, сказала она: я вижу, вы затвердили почти наизусть самый трудный урокъ, который даетъ вамъ право быть частью великаго цѣлаго, однимъ изъ тысячи колецъ общественной цѣпи. Съ-этихъ-поръ, вы не должны отдѣляться отъ другихъ, вамъ нужно жить, дѣйствовать и чувствовать согласно съ обществомъ.

— Въ нѣкоторомъ отношеніи, дѣйствительно, я чувствую то же что чувствуетъ общество, отвѣчалъ я: именно, я обожаю васъ…

— Моя коляска подана уже, перебила леди Генріетта; а если вы будете благодарить меня за мою снисходительность подобными плоскостями…

— Вашу снисходительность! вскричалъ я съ нѣжнымъ упрекомъ.

— Не будьте такъ легкомысленны, возразила она: не думайте, что я хвалю васъ, въ самомъ дѣлѣ, за ваши какія-нибудь заслуги, нѣтъ, это просто, по своей снисходительности. Вы попали на хорошую дорогу: умѣете прилично одѣться и держаться на второмъ планѣ картины; но еще много надо учиться вамъ, надо пріобрѣсть свѣтскую опытность. Вы слишкомъ много говорите, и смѣетесь безъ мѣры. Правда, у васъ прекрасныя зубы, нѣтъ недостатка и въ умѣ; но всё-таки это не извиняетъ вашего желанія господствовать своимъ голосомъ въ салонѣ, гдѣ ваша болтливость заставляетъ молчать людей, которые гораздо умнѣе васъ, но, къ несчастію, не имѣютъ такого сильнаго голоса, чтобы заглушить вашъ крикъ. Посмотрите на полковника Морлея.

— Покорно васъ благодарю, леди; я люблю лучше его слушать, чѣмъ смотрѣть на него.

— Онъ рѣшительно не похожъ на васъ, продолжала леди Генріетта, думая наказать меня за грубость: вамъ бы очень не мѣшало поучиться у него, взять себѣ за образецъ беззаботность воспитаннаго человѣка; онъ не выставляетъ себя, и уступаетъ поле повѣсѣ, только-что вступающему въ свѣтъ.

Я едва могъ снесть такую обиду, но при всей желчности сарказма, на устахъ прелестной молодой вдовы скользила такая очаровательная улыбка, и для усиленія словъ, она такъ мило разводила своею миніатюрною, бѣленькою ручкою, что я не-хотя далъ ей волю продолжать.

— А гдѣ цвѣтокъ, который я вамъ дала? спросила она.

Я отвѣчалъ, положивъ руку на сердце.

— Вдѣньте его, пожалуйста, въ петличку, продолжала леди Генріетта, холодно. Я дала вамъ цвѣтокъ, какъ Наполеонъ жалуетъ орденъ. Если бы крестъ почетнаго-легіона стали носить въ карманѣ, онъ не произвелъ бы ни одного героя.

Вскорѣ по возвращеніи изъ Оксфорда, желаніе выставить полученный изъ ея руки цвѣтокъ на-показъ, польстило бы моему самолюбію, но теперь я былъ уже не новичекъ. Я раскланялся, и только вышелъ на улицу, бросилъ вѣтку геліотропа на мостовую, въ надеждѣ, что леди Генріетта, садясь въ коляску, увидитъ ее.

Молодые люди, которые любятъ впервые, почти такъ же подозрительны, столько же боятся насмѣшекъ, какъ и старики, влюбившіеся въ послѣдній разъ. Я былъ взбѣшонъ. Быть игрушкою кокетки и предметомъ насмѣшекъ полковника Марлея! Цѣлыхъ десять дней, которые отъ скуки показались мнѣ за пятнадцать, я не ходилъ въ Гросвеноръ-Пласъ. Являясь въ Оперѣ и въ другихъ мѣстахъ, гдѣ надѣялся встрѣтить леди Генріетту, я мечталъ получить одинъ изъ тѣхъ красивенькихъ билетовъ, которыми я такъ любовался въ ея салонѣ. Напрасная надежда, безполезная мечта! Наконецъ я потерялъ терпѣніе; общество леди Генріетты Банделеръ сдѣлалось для меня необходимымъ.

— Давно ли вы возвратились въ городъ, господинъ Дэнби! спросила она тономъ покровительства, когда я вошелъ.

— Я не выѣзжалъ изъ Лондона, отвѣчалъ я, досадуя, что долженъ былъ говорить во всеуслышаніе.

— А я такъ полагала. Значитъ вы были больны, не правда ли?

— Я былъ совершенно здоровъ, миледи; три дня назадъ, видѣлъ въ Оперѣ, что и вы наслаждаетесь полнымъ здоровьемъ.

— Ахъ, какъ несносна въ нынѣшнее время Опера! Если не станутъ давать чего-нибудь лучше, я отдамъ свою ложу, сказала леди Генріетта, обращаясь къ маркизѣ Деврё, недавно вышедшей за-мужъ.

— Это всегда такъ говорятъ, замѣтила улыбаясь молодая маркиза: а потомъ и снова абонируютъ. Кажется нельзя обойтись безъ спектакля, какъ бы онъ ни былъ дуренъ.

— Да, въ началѣ и въ концѣ года, подхватила леди Генріетта: когда нельзя найти ничего лучшаго; но чтобы ѣздить въ Оперу нынче, кромѣ времени, надо еще терпѣніе, котораго я не имѣю.

Лицемѣрка! Она не пропускала ни одного представленія. Въ тотъ же вечеръ я отправился въ Оперу и расположился прямо противъ ея ложи. Какъ ожидалъ, такъ и случилось: она пріѣхала; но никакъ не ожидалъ, чтобы она пріѣхала съ прекрасною маркизою; въ глубинѣ ложи я замѣтилъ полковника Морлея. Леди Генріетта бросила на меня одинъ изъ самыхъ насмѣшливыхъ взглядовъ. Я рѣшился показать свою холодность, наводилъ лорнетку на всѣ ярусы ложъ, всматриваясь въ хорошенькіе личики, съ нахальствомъ новичка.

Вдругъ глаза мои остановились на одной полузанавѣшенной ложѣ, въ третьемъ ярусѣ… Да, это была она или ангелъ Миссъ Эмилія казалась прекраснѣе обыкновеннаго.

Мною овладѣла одна мысль, мысль видѣть ее ближе, и, если можно, поговорить съ нею. Я поднялся въ третій ярусъ, и напередъ увѣрился нѣтъ ли тутъ Ганмера, не стережетъ ли онъ ту, которая, по какому-то глупому предубѣжденію казалось мнѣ, принадлежала его семейству. Но ей надзирательницею была довольно пожилая дама, одѣтая также въ черное платье. Цѣлый мѣсяцъ я останавливалъ взоръ только на тѣхъ жалкихъ картинкахъ модной жизни, которыя, въ толпѣ, съ свѣжею краскою своихъ румянъ, не возбуждаютъ ни удивленія ни отвращеніи. Видъ этой юной, блестящей, чистой красоты, поразилъ меня. Какъ было устоять противу искушенія вблизи полюбоваться этимъ ангеломъ? Я пошелъ въ ея ложу и началъ разговоръ распросомъ о здоровьѣ господина Ганмера. Эмилія отвѣчала коротко и холодно. Послѣ каждаго ея отвѣта, я опять долженъ былъ начинать разговоръ. Наконецъ замѣтивъ, что я не намѣренъ скоро оставить ея ложу и все продолжаю дѣлать ей вопросы, она вдругъ оборотилась къ своей почтенной компаньонкѣ и начала съ нею разговоръ на какомъ-то незнакомомъ языки. Невѣжа какъ и всѣ молодые дипломаты, едва вышедшій изъ-за оксфордскихъ скамеекъ, я зналъ только, что онѣ говорили не по-англійски, ни по-французски, ни по-нѣмецки; и я не могу сказать, было ли то по-русски, по-венгерски, по-польски, по-испански, или по-португальски. Въ устахъ старой дамы, языкъ этотъ былъ важенъ и звученъ; изъ устъ Эмиліи вылетали звуки легкіе, пріятные, мелодическіе, очаровательные. Я былъ вдвойнѣ обвороженъ; слухъ и зреніе впивались въ эту усладительную гармонію прелести звуковъ съ красотою лица. Я хотѣлъ удалиться, и не могъ. Даже имѣлъ дерзость пересѣсть на другой стулъ, возлѣ самой очаровательницы, чтобы вполнѣ упиться своимъ восторгомъ. Ей собесѣдница не хотѣла выставлять изъ ложи своего довольно скромнаго платья, середи богатыхъ и роскошныхъ аристократическихъ нарядовъ, и какъ-будто нарочно для меня оставила этотъ стулъ. Занявъ выгодную позицію, я съ торжествомъ посматривалъ въ залу, и думалъ, что леди Генріетта и всѣ мой пріятели замѣтили меня здѣсь Эта мысль родила во мнѣ прежнюю дерзость, и я выразилъ Эмиліи сожалѣніе, что нахожу ее въ такой дурной ложѣ.

— Позволите ли, продолжалъ я самымъ обольстительнымъ тономъ, на одинъ изъ такихъ вечеровъ предложить вамъ ложу моей матушки? Изъ нашей ложи самый лучшій видъ на сцену.

Эмилія скромно посмотрѣла на меня; на ея лицѣ мелькнуло изумленіе, но она не отвѣчала ни слова; я продолжалъ, намекая на связь, какая существовала между ей и мною.

— Если бы лордъ Ормингтонъ зналъ, что вы любите оперу, я увѣренъ, онъ давно бы имѣлъ честь предложить господину Ганмеру нашу ложу.

Увѣрень-то правда, я не былъ. Лордъ Ормингтонъ не имѣлъ никакого права распоряжаться ложею моей матери; но мнѣ хотѣлось, чтобы дочь или племянница стараго подъячаго вспомнила вниманіе, какое оказалъ ей сынъ знаменитаго лорда.

Эмилія поблагодарила меня легкимъ наклоненіемъ головы, обратилась къ своей собесѣдницѣ и снова начался разговоръ на неизвѣстномъ языкѣ. Я догадывался, что разговаривали обо мнѣ и счелъ неприличнымъ оставаться тутъ долѣе; всталъ, вышелъ изъ ложи и спустился въ первый ярусъ. Замѣтивъ, что Морлея не была возлѣ леди Генріетты, я занялъ его мѣсто.

Здѣсь, по крайней-мѣръ, я наслаждался полнымъ успѣхомъ. Никогда леди Генріетта не была столько снисходительна. Вѣрно, замѣтили меня въ третьемъ ярусѣ, то есть, возлѣ очаровательнѣйшей красавицы во всей залѣ; можетъ быть даже, за мой успѣхъ наказанъ и полковникъ удаленіемъ изъ ложи. Эта мысль снова возродила во мнѣ все самолюбіе. На открытое кокетство я отвѣчалъ необыкновенною любезностію. Впрочемъ, я скрылъ свою неудачу въ третьемъ ярусѣ, и благодаря модному искуственному языку, которому такъ же легко научиться какъ искусству лгать, я казался чрезвычайно веселымъ.. Сказать правду, я вдохновлялъ самое леди Генріетту: она сдѣлалась для меня феею, изъ устъ который сыпались жемчугъ и алмазы; но мнѣ хотѣлось отмстить за свое пораженіе; теперь она моя жертва, а я не выходилъ изъ границъ самой нѣжной учтивости. Истинная моя любовь была тогда въ другомъ мѣстѣ. За пять минутъ до окончанія балета, посреди перекрестнаго огня остротъ и анекдотовъ, я всталъ, вспомнивъ свое обѣщаніе, раскланялся самымъ почтительнымъ образомъ и удалился.

Нѣтъ ничего досаднѣе для свѣтской женщины, какъ быть оставленною мужчиною, который пользовался прекраснымъ пріемомъ въ ея ложѣ. Не значить ли это прямо сказать ей, что онъ презираетъ удовольствіе проводить ее до коляски.

Смѣясь въ душѣ надъ собою, я полетѣлъ въ третій ярусъ; мнѣ очень хотѣлось видѣть, кто будетъ провожать Эмилію. Народъ уже началъ расходиться, и я едва могъ пробиться сквозь толпу, когда поднялся въ третій ярусъ, вся эта часть залы была почти пуста.

Всякая женщина, имѣющая несчастіе посѣщать лондонскіе театры, съ негодованіемъ замѣчаетъ, какъ грубы посѣтители галлерей, и какъ неучтивы тѣ, которые быть-можетъ, выше по рожденію, но такъ же худо воспитаны, какъ первые; которые ловкость свою выражаютъ наглыми и безстыдными взглядами на женщину и считаютъ высшимъ геройскимъ поступкомъ убить на дуели человѣка.

Ложа Эмиліи была осажена толпою ловеласовъ послѣдняго разряда; они ожидали, когда выйдетъ красавица; но Эмилія, изъ боязни подвергнуться оскорбленіямъ, оставалась въ засадѣ. Небольшимъ маневромъ мнѣ удалось пройти сквозь ряды осаждающихъ, и я предложилъ руку обѣимъ дамамъ; но мое предложеніе было принято не прежде, какъ Эмилія сказала нѣсколько отрывистыхъ фразъ своей спутницѣ; я слышалъ, что она упоминала имена лорда Ормингтона и Ганмера, вѣроятно объясняя, кто я такой,

— Я очень опасаюсь, сказалъ я, замѣтивъ ея растроганный видъ: не испытали ли уже вы какой-нибудь непріятности, прошу васъ только указать мнѣ того, кто…

Эмилія прервала меня.

— Если я принимаю вашу услугу, сказала она, то съ условіемъ не обращать никакого вниманія на то, что могло или можетъ случиться съ нами. Болѣе всего я считаю для себя оскорбительнымъ, сдѣлаться предметомъ разговоровъ общества.

Все это происходило на порогѣ ложи, и одинъ видъ извѣстнаго и сильнаго покровителя разсѣялъ толпу нахаловъ. Мы спустились, не задѣвши локтемъ ни одного ротозѣя. Немного успокоившись, Эмилія продолжала:

— Насъ всегда провожалъ прежде мужъ госпожи д’Акунча, — такъ она назвала старую даму, — но теперь, по какому-то случаю онъ оставилъ насъ однѣхъ. Обыкновенно, онъ садится въ партерѣ и передъ концемъ балета приходитъ сюда, чтобы проводитъ васъ изъ театра.

— Я увѣренъ, что сегодня вы испытали какое-нибудь оскорбленіе. Не запирайтесь, сказалъ я, видя, что передъ нашимъ выходомъ прежняя же толпа наглецовъ, насмѣшливо поглядывая на насъ, составила двойную ограду Безъ сомнѣнія, васъ ожидаетъ коляска?

— У меня нѣтъ коляски, отвѣчала Эмилія, безъ малѣйшаго замѣшательства. Можетъ-быть, вы будете такъ добры, продолжала она, потребуете для насъ наемную карету, какъ бы сдѣлалъ господинъ д’Акунча, если бы онъ былъ здѣсь.

Я ужаснулся, но клянусь, не тому, что пришлось нанимать грубую, грязную извощичью карету; нѣтъ, я боялся оставить Эмилію и госпожу д’Акунча однѣхъ, въ театральныхъ корридорахъ, пока я пошелъ бы на площадь за каретой.

— Я не смѣю васъ оставить, сказалъ я; пойдемте со мною въ наружную галлерею, придверникъ доставитъ вамъ карету.

Придверники, въ то время, были золотомъ для людей, пріѣзжающихъ въ театръ безъ лакея и безъ коляски.

— Коляску, коляску! кричала полдюжины этихъ молодцовъ своими визгливыми голосами.

— Коляску! коляску! нагло повторили въ то же время позади насъ полдюжины кавалеровъ, отъ оскорбленій которыхъ я спасъ Эмилію.

Когда подали карету, та же толпа окружила ее; они вырвали у прислужниковъ факелы и свѣтили намъ съ оскорбительнымъ, наглымъ любопытствомъ:

— Необходимо, сказалъ я тихо Эмиліи, чтобы вы позволили мнѣ проводить васъ до дому, хоть на козлахъ.

Эмилія не отвѣчала ни слова, я растолковалъ ея молчаніе за знакъ согласія. Она плакала. Только-что сѣли въ карету, куда помѣстился и я, она зарыдала и съ какою-то болѣзнію прижималась къ своей компаніонкѣ.

Я хорошо понималъ, что мои увѣщанія тутъ неумѣстны, и могли бы еще увеличить ея смущеніе. Мнѣ нужно было разыгрывать роль молчаливаго и скромнаго зрителя.

Но мадамъ д’Акунча не боялась разлиться бурнымъ потокомъ женскаго краснорѣчія. Она съ жаромъ и безъ умолку говорила почти во все время нашего путешествія. Жесты ея и особенная напряженность произношенія явно показывали, что предметомъ этой ораторской рѣчи были непріятности настоящаго вечера. Я думаю, что любезный д’Акунча не избѣжалъ должнаго мщенія дражайшей своей половины, при личномъ свиданіи, если только онъ не представилъ достаточныхъ причинъ своей оплошности, не сослался на апоплексію или что-нибудь подобное, Я едва было не расхохотался, представивъ положеніе бѣдняка д’Акунча предъ лицомъ гнѣвной Юноны; только печаль Эмиліи заставила меня удержаться отъ неприличной веселости. Мало-по-малу Эмилія приходила въ себя.

— Надѣюсь, что вы чувствуете себя лучше, спросилъ я Эмилію, сохраняя самое скромное и почтительное положеніе.

— Мнѣ очень непріятно, что я надѣлала столько не удовольствій моимъ сопутникамъ. Господинъ Ганмеръ не даромъ упрекалъ меня, что я ѣзжу въ Оперу, съ людьми, которые ни слова ни понимаютъ по-англійски. Впрочемъ, ни разу еще не случилось со мною подобныхъ непріятностей; я постоянно посѣщала театръ и никто меня не преслѣдовалъ.

— Вашъ батюшка предвидѣлъ опасность, почему жъ бы ему не проводить васъ въ театръ?

— Другой разъ уже вы говорите со мною, какъ-будто я дочь господина Ганмера, замѣтила Эмилія. Конечно я никогда бы не рѣшилась открыть свое состояніе иностранцу; но ваша вѣжливость даетъ полное право узнать всю истину. Я не дочь Ганмера, а только нѣсколько мѣсяцовъ живу подъ его опекою; меня зовутъ Эмилія Барнетъ.

— Вы, кажется, довольно знаете наши фамильныя отношенія къ господину Ганмеру, сказалъ я; можно ли послѣ этого имѣть мнѣ удовольствіе быть постояннымъ вашимъ товарищемъ вездѣ, гдѣ только нужна вамъ будетъ помощь?

— Вы крайне обязательны; но извините, если я скажу вамъ, что мой опекунъ будетъ слишкомъ дурно смотрѣть на наши болѣе короткія отношенія.

Это значило бросить мнѣ перчатку. Но я не имѣлъ больше времени продолжать разговоръ. Слезы Эмиліи не кстати такъ долго лились, что мы были уже у воротъ Ганмера. Въ это время я замѣтилъ, что позади насъ ѣхала другая карета, вѣроятно, въ ней сидѣла разгульная молодежъ. Наша карета остановилась. Я хотѣлъ-было выскочить, чтобы подать руки двумъ своимъ инфантинамъ, но Эмилія остановила меня.

— Сдѣлайте милость, сказала она: проводите еще до дому госпожу д’Акунча, въ Бертонъ-Кресчентъ. Если она останется здѣсь, чтобы избавить васъ отъ лишняго труда, господинъ Ганмеръ догадается, что съ нами вышелъ какой-нибудь непріятный случай, и въ другой разъ будетъ безпокоиться. Мадамъ д’Акунча не -говоритъ по-англійски, а то она сама попросила бы васъ.

При этомъ словѣ Эмилія выпорхнула изъ кареты; кучеръ постучался у воротъ. Писарь-слуга господъ Ганмера и Снача встрѣтилъ Эмилію съ свѣчою. Мнѣ оставалось съ такою же скоростію раздѣлаться со старухою, какъ со мною раздѣлалась молодая; досадно только было, что не удалось проучить скотовъ, которые гнались за нами.

Оставшись наединѣ съ мадамъ д’Акунча, я почувствовалъ пріятное благоуханіе ванили, которая служитъ естественною атмосферою всѣхъ португальскихъ женщинъ, и досадовалъ, что ни слова не зналъ изъ языка Камоэнса, чтобы поболтать съ нею объ Эмиліи Бэрнетъ. Передъ домомъ почтенной наружности, я молча раскланялся съ своею спутницею, и отправился въ Ганноверъ-Скверъ, въ свой скромный пріютъ, размышляя о вечернихъ приключеніяхъ.

Я не могъ пожаловаться на себя.

Леди Генріетта меня обласкала; съ очаровательныхъ губокъ маркизы Дерве я успѣлъ сорвать улыбку; отъ миссъ Эмиліи Бэрнетъ заслужилъ сердечную благодарность. Этого слишкомъ довольно, чтобы вскружить голову и покрѣпче моей.

Назавтра, въ девять часовъ, я еще былъ въ постелѣ; пріятныя воспоминанія вчерашняго вечера лелѣяли мои чувства, мечта за мечтою вились около моего изголовья и уносили меня въ міръ блаженства; мнѣ не хотѣлось выйти изъ этого состоянія; только несносная должность, на которую слѣдовало явиться въ десять часовъ, заставила меня очнуться. Тимъ, мой мальчикъ, тогда не называли еще ихъ тиграми, открылъ занавѣски и положилъ на моемъ изголовьи сложенную треугольникомъ записку.

— Камердинеръ леди Генріетты, сказалъ онъ, ожидаетъ отвѣта.

Леди Генріетта! Да, вотъ наконецъ этотъ билетъ, вѣстникъ счастія. Я увѣренъ, что она затронута за живое! Читаемъ. Почтенные читатели и милыя читательницы, я молодой левъ, двадцати лѣтъ и семи мисяцовъ, лежу на мягкомъ пуховикѣ изъ гагачьяго пуху, ужели вы будете считать низкою измѣною, если я прочитаю вамъ эту записку?

«Не угодно ли вамъ сегодня обѣдать вмѣстѣ съ нами въ Ричмондѣ. Если въ четыре часа будете у насъ, леди Девре предлагаетъ вамъ мѣсто въ своемъ экипажъ. Мы отправимся пораньше, чтобы передъ обѣдомъ погулять по полямъ; можетъ-быть, впрочемъ, цвѣты еще не совсѣмъ распустились, въ угодность соловьямъ и дамамъ лучшаго круга. Кстати, я хочу вамъ сдѣлать выговоръ; но уже въ Ричмондѣ мы откроемъ баталію.»

Выговоръ! Сердце шептало мнѣ, что это изъ-за Эмиліи. Леди Генріетта узнала, что въ прошлый вечеръ я провожалъ изъ театра прекрасную незнакомку и впрочемъ, не видѣла ли она меня въ ложѣ третьяго яруса! Пріятное торжество!

— Ожидаютъ отвѣта, повторилъ Тимъ.

— Отвѣчу послѣ, сказалъ я, рѣшившись не отвѣчать прежде завтрешняго дня, и отвѣчать такъ, чтобы привесть въ отчаяніе мою прелестную вдову. Десять леди Генріеттъ и столько же маркизъ Девре не соблазнили бы меня отправиться въ Ричмондъ.

Приглашеніе леди Генріетты заставило меня отказаться отъ него, а отказъ Эмиліи подстрекалъ меня побывать въ Соутгамптонъ-Билдингсѣ, побывать въ тотъ же день, по выходѣ изъ канцеляріи, именно въ пятомъ часу, когда назначено было свиданіе въ Гросвеноръ-Пласѣ. Въ самомъ дѣлѣ, въ концѣ пятаго, я явился передъ домомъ старика Ганмера.

— Скажите, вскричалъ я самымъ громкимъ голосомъ управляющему конторою, что Сесиль Дэнби приходилъ освѣдомиться о всемъ семействѣ господина Ганмера, и отдайте мой билетъ.

Я навѣрное полагалъ, что мой крикъ былъ слышенъ на весь домъ, и ушелъ, оставя писаря съ разинутымъ ртомъ отъ удивленія, что такая особа, какъ Сесиль Дэнби, оказываетъ необыкновенное уваженіе незначительному его хозяину.

Послѣ завтра былъ оперный день; я отправился въ театръ, и съ безпокойнымъ сердцемъ приготовлялся снова взглянуть за сцену происшествій послѣдняго вечера. Я зналъ, что леди Генріетты не будетъ въ Оперѣ, и весь вечеръ хотѣлъ посвятить воспоминаніямъ о прелестной Эмиліи, занявъ пустынную ложу вдовушки.

Но къ величайшему своему удивленію, едва я поднялъ глаза, увидѣлъ, что мадамъ д’Акунча въ сопровожденіи своего дражайшаго супруга вошла въ ложу; вскорѣ, въ глубинѣ ложи показалась и Эмилія, она не могла укрыться отъ моего взора. Въ ту же минуту я взлетѣлъ въ третій ярусъ и растворилъ эту ложу, жилище блаженства.

— Надѣюсь, сказалъ я, обращаясь къ Эмиліи: вы позволите узнать о вашемъ здоровьѣ послѣ неудовольствій прошлаго вечера.

Она слегка улыбнулась и чуть замѣтный румянецъ пробѣжалъ по ея лицу.

— Должно быть для васъ очень странно, пролепетала она, еще разъ встрѣтить насъ здѣсь; но господинъ д’Акунча далъ обѣщаніе не оставлять насъ болѣе однѣхъ, и мы намѣрены выйти изъ театра прежде окончанія балета, поэтому, я не имѣла столько твердости, чтобы лишить себя удовольствія видѣть Flaulo madieo.

Я началъ что-то говорить объ томъ объ другомъ, свелъ на музыку Моцарта; но Эмилія, не слушая моей болтовни, представила меня господину д’Акунча. Д’Акунча предложилъ мнѣ передній стулъ въ ложѣ. Я отклонился отъ его вѣжливости и остался на четвертомъ стулѣ возлѣ Эмиліи. Здѣсь, благодаря вниманію д’Акунчовъ къ гадкой игрѣ Трамеццани, я былъ почти наединѣ съ миссъ Бэрнетъ.

Эмилія была такъ же просто одѣта, какъ и во вторникъ, въ предшествовавшее представленіе; ни одного бантика не было на ея черномъ платьѣ, ни одна кокетливая букля не завивалась на ея прекрасныхъ волосахъ ея улыбка придавала ей въ моихъ глазахъ еще больше прелести.

— Вамъ, жителямъ Англіи, сказала она во время антракта: трудно понять какое пристрастіе къ музыкѣ рождаетъ въ насъ климатъ и мѣстныя впечатлѣнія южныхъ странъ. Для васъ музыка — роскошь; для насъ она составляетъ необходимость въ жизни. Я не хочу говорить вамъ о томъ, что домъ моего опекуна чистая тюрьма для воображенія. Вотъ уже три мѣсяца, какъ я заключена въ Англіи, холодной, торжественной и печальной Англіи; самой строгій монастырь родной моей стороны съ гармоніею его религіозныхъ обрядовъ и благоуханіемъ его атмосферы, въ сравненіи съ вашею, такъ называемою свѣтскою жизнію, покажется вторымъ раемъ.

— Вы взяли слишкомъ тѣсный кружокъ, отвѣчалъ я, можно ли судить обо всемъ Лондонѣ, тѣмъ больше объ Англіи, по одному Соутгамптонъ-Бильдингсу? Наше лѣто такъ же имѣетъ свои померанцовые цвѣты, какъ и ваше; наши…

— О нѣтъ, нѣтъ; вы и не думайте, что въ васъ кипитъ хоть половина того музыкальнаго чувства, какимъ воодушевляется бѣдный лиссабонскій водовозъ. Я постоянно посѣщала Оперу, и думаю, едва ли гдѣ можно встрѣтить театральную залу столько холодную и невнимательную. Впрочемъ у васъ, быть-можетъ, такъ много удовольствій другаго рода, что некогда вамъ и находить особенныхъ достоинствъ въ музыкѣ; вы столько выказываете роскоши въ театрѣ и пышности во всемъ, что прямо можно сказать, вы не находите въ музыкѣ удовольствія; она существуетъ у васъ въ слѣдствіе требованія моды. Другое дѣло у насъ: она составляетъ часть нашей религіи, предвкушеніе нашего неба, бальзамъ въ печали, и можетъ замѣнить всѣ наслажденія и причуды богача.

Я не хотѣлъ возражать.

— Долго ли вы намѣрены пробыть въ Лондонѣ? спросилъ я.

— Кто знаетъ! Мы бѣжали. Отецъ мой, лиссабонскій негоціантъ, живетъ въ Синтрѣ. Политическое волненіе Португаліи принудило его воспользоваться отъѣздомъ своихъ друзей, господъ д’Акунча, чтобы доставить мнѣ безопасное убѣжище въ Англіи. Но, можетъ-быть, изъ опасенія, что они не знаютъ обыкновеній этой страны, черезъ нихъ же самихъ, онъ поручилъ меня своему корреспонденту, господину Ганмеру, который и сдѣлался моимъ опекуномъ. Двадцать лѣтъ, какъ отецъ мой оставилъ Англію, потому не могъ вполнѣ понять въ какую жалкую страну онъ отослалъ меня. Я писала къ нему, умоляла, чтобы или вызвалъ меня домой, или выбралъ для меня лучшее убѣжище.

Я тѣмъ больше очарованъ былъ ея откровенностію, что видѣлъ, съ какою благоразумною осторожностію, безъ малѣйшей опрометчивости, она удостоила меня своей довѣренности. Разговоръ нашъ становился все сердечнѣе и откровеннѣй, наконецъ я осмѣлился упрекнуть ее за ея гордость при первыхъ нашихъ свиданіяхъ.

— Но скажите, могла ли я быть въ другихъ къ вамъ отношеніяхъ? Не выказалось ли въ вашихъ пріемахъ какого-то покровительства, какъ-будто вы дѣлали большую честь женщинѣ, которая, по-видимому, зависѣла отъ простаго повѣреннаго вашего благороднаго отца?

Послѣ притворныхъ учтивостей, какія я всегда слышалъ въ салонахъ леди Ормингтонъ и леди Генріетты, это искреннее объясненіе очаровало меня. Я невольно оставилъ свой поддѣльный характеръ, забылъ смѣшныя учтивости, и сталъ такъ же откровененъ какъ и Эмилія.

Въ пріемахъ Эмиліи обнаруживалась врожденная грація. Оскорбленная, она была царицею, а въ часы забавы, походила на дитя. Она не знала многихъ условій общества. Всѣ ея идеи о приличіи происходили изъ ея природной скромности. Она такъ же мало понимала мое волокитство, какъ мало понялъ бы дикарь устройство какой-нибудь мудреной машины. Но если мои слова пробуждали въ ней симпатію; ея глаза подергивались влагою; а если какой-нибудь сарказмъ, какая-нибудь выходка забавляла ее; прелестная улыбка позволяла мнѣ видѣть перлы ея зубовъ.

Съ этого дня въ каждое представленіе я являлся въ Оперѣ. Мало-по-малу семейство д’Акунчи сблизилось со мною. Я узналъ отъ Эмиліи, что у нихъ были общіе интересы съ ея отцомъ, и что несчастная судьба ихъ отечества грозила большою опасностію этимъ интересамъ. Все ихъ время поглощали хлопоты на счетъ финансовъ Португалліи; у нихъ не было другаго развлеченія, кромѣ двухъ музыкальныхъ вечеровъ, которые давались каждую недѣлю въ Оперѣ. Наконецъ, они не согласно жили съ Ганмеромъ, съ которымъ разладили по опекунскимъ дѣламъ надъ миссъ Бэрнетъ.

Къ моему счастію, Опера была открыта только два раза въ недѣлю, иначе это измѣнило бы всю мою будущность, какъ свѣтскаго человѣка. Больше времени, проведеннаго въ обществѣ этой умной женщины, угрожало опасностію и моему волокитству и моему сердцу. Съ другой стороны, для меня довольно было и двухъ счастливыхъ вечеровъ. Въ двадцать-одинъ годъ не знаешь разницы между нынѣ и завтра. Нынѣ — вотъ все, что въ моей власти.

Эмилія любила разсказывать про свое дѣтство, описывала мнѣ домъ своего отца, въ Синтрѣ, его померанцовыя сады, горы, миртовыя рощицы, пѣніе соловьевъ, разсказывала о своемъ отчаяніи, когда узнала, что должно было оставить все это, и отправиться въ чужіе края, въ сѣверное государство, въ страну протестантскую. А между-тѣмъ, прибавляла она съ улыбкою, я не могла и подозрѣвать всѣхъ ужасовъ Англіи, или представить себѣ тѣсной клѣтки подъячаго въ Соутгамптонъ-Бильдингсѣ.

— Батюшка отзывался о Ганмерѣ, какъ о человѣкѣ чрезвычайно богатомъ. Но какія у него удовольствія? какія умственныя занятія? Въ его домѣ не найдете ни книгъ, ни музыки, ни цвѣтовъ. Мой батюшка тоже человѣкъ дѣловой, простой купецъ, а между-тѣмъ, нашъ домъ украшенъ картинами, наши сады убравы цвѣтами. День, проведенный безъ музыки или безъ чтенія, считали мы потеряннымъ временемъ. Ужели всѣ должностные люди у васъ также угрюмы, холодны, такіе же враги искусствъ, какихъ я встрѣчала до сихъ-поръ? Ужели во всѣхъ вашихъ обществахъ бесѣда считается тратою словъ?

— Бесѣду съ вами умѣли бы цѣнить вездѣ, отвѣчалъ я.

Но я не могъ не пожалѣть, что этому южному растенію душно въ прозаической жизни вашихъ среднихъ классовъ, занятыхъ исключительно матеріальнымъ существованіемъ или эгоистическимъ умноженіемъ богатства. Я старался, по-крайней-мѣрѣ, подавить въ ней тяжкое чувство ея уединенія, описывалъ ей нашъ аристократическій міръ; рисовалъ ей салоны моей матери со всѣми мелочными подробностями. Странно! я имѣлъ въ виду помирить ее съ Англіею, и заставить ее разыгрывать свою роль въ томъ мірѣ, откуда ея вліяніе могло бы удалить и меня самаго. До моего знакомства съ ней, я дѣйствовалъ только подъ вліяніемъ другихъ, существовалъ, какъ листокъ на деревѣ; теперь же я созналъ свою силу, которою я былъ одолженъ существу столько же милому, сколько и опасному.

Одна непріятная новость привела меня къ другимъ ощущеніямъ. Между нашей аристократической вѣтреной молодежью мой братъ составлялъ исключеніе, отдѣльное существо, которое готовилось надѣлать когда-нибудь много шума въ свѣтѣ.

— Я видѣла вашего брата, сказала мнѣ Эмилія въ одинъ вечеръ, когда я сидѣлъ вмѣстѣ съ нею.

— Надѣюсь, отвѣчалъ я съ гордостію свѣтскаго человѣка, онъ имѣлъ честь вамъ понравиться. А гдѣ онъ имѣлъ счастіе встрѣтиться съ вами?

— Какой церемонный языкъ у васъ въ нынѣшній вечеръ! возразила Эмилія. Я слышала, что господинъ Дэнби въ салонѣ и не зная, что у лорда Ормингтона два сына…

— Вы хотѣли видѣть, всегда ли я такъ неловокъ, какъ былъ въ первый разъ, когда увидѣлъ васъ, возлѣ камина?

— О нѣтъ, что подумалъ бы господинъ Ганмеръ, если бы замѣтилъ наше близкое знакомство! Я хотѣла удовлетворить своему любопытству, выглянувъ изъ окна, когда бы вы должны были проходить мимо, и подумала, что ошиблась; такъ мало вы походите другъ на друга. Но за ужиномъ господинъ Ганмеръ, говорилъ намъ, прибавила она, что онъ видѣлъ старшаго сына лорда Ормингтона, который шелъ въ парламентъ.

Въ парламентъ! Дэнби въ парламентѣ! Ужели всѣ извѣстія о моей фамиліи я долженъ узнавать въ Соутгамптонъ-Бильдингсѣ!

Это размышленіе вырвалось у меня въ-слухъ; меня раздражила перспектива свѣтскихъ отличій, предоставленныхъ моему брату.

Не неизбѣжное ли это слѣдствіе паденія человѣка, что братья такъ часто бываютъ врагами, начиная съ Каина и Авеля, Іакова и Исава, до двухъ Шенье и двухъ Дэнби? Признаюсь, съ самаго малолѣтства я ненавидѣлъ этого негодяя Джона, не потому, что онъ былъ старшимъ братомъ; нѣтъ, я не согласился бы, если бы и нужно было сдѣлаться старшимъ братомъ съ косыми глазами, отвратительнымъ станомъ, узкими плечами, длинными, гладкими руками и волосами Іуды. Нѣтъ, за такую цѣну я бы не захотѣлъ быть и герцогомъ.

Извѣстіе Эмиліи тѣмъ не менѣе было справедливо; на другой день, министръ, принимая изъ моихъ рукъ бумаги, сказалъ что-то на счетъ моего брата. Я улыбнулся; но улыбнулся значительно.

Министръ можетъ-быть понялъ меня; онъ важнымъ тономъ отвѣчалъ на мою улыбку:

— Но у насъ есть ручательство за талантъ господина Дэнби.

— Безъ сомнѣнія, лордъ Ормингтонъ рекомендовалъ вамъ его, милордъ?

— Нѣтъ, милостивый государь; но рекомендуя мнѣ своего младшаго сына, онъ предложилъ услуги старшаго.

Я закусилъ губы.

— Мы согласились, продолжалъ его высокопревосходительство: въ Кембриджѣ, господинъ Дэнби слылъ когда-то отличнымъ ораторомъ.

Чрезъ нѣсколько дней я получилъ шумныя поздравленія отъ своихъ товарищей. Почтенный Дэнби говорилъ удивительную рѣчь. Какая честь для меня! Казалось, я былъ осужденъ блистать свѣтомъ, падавшимъ на меня отъ славы брата. Въ тотъ день я не хотѣлъ и обѣдать въ клубѣ; я боялся, что и тамъ станутъ указывать на меня пальцами, какъ на политическое созвѣздіе Кастора и Поллукса. Въ своемъ припадкѣ я рѣшился обѣдать дома.

Я не забуду радости, какая блистала въ глазахъ лорда Ормингтона. Онъ гордился своимъ сыномъ ораторомъ, и говорилъ только объ немъ, не замѣчая никого. Ни леди Ормингтонъ ни я не произнесли ни одного слова.

Ужели леди Ормингтонъ была не довольна успѣхами старшаго сына? Безъ сомнѣнія, нѣтъ; но у ней была маленькая досада. Въ то же самое утро прибыла изъ графства Девонъ въ Лондонъ, молодая особа, которая по выходѣ изъ пансіона жила у тетки, и которую вызвали принять участіе въ торжествѣ достопочтеннаго Джона. То была моя сестра Джулія, сдѣлавшаяся красавицею съ-тѣхъ-поръ, какъ красноогненный цвѣтъ ея волосъ получилъ свѣтлорусый оттѣнокъ. Очевидно, царство матери теперь кончилось, скипетръ должно было уступить дочери.

Два дни спустя, я получилъ приглашеніе на праздникъ въ Карльтонъ-Гоусъ, къ принцу валлійскому. На этомъ пиру тоже говорили о моемъ братѣ. Новый ораторъ въ парламентѣ встрѣчаетъ больше уваженія въ противной партіи, чѣмъ въ своей. Виги съ безпокойствомъ спрашивали другъ. друга. Кто такой этотъ молодой Дэнби? Чей онъ сынъ? Въ какомъ университетѣ воспитывался? Кто былъ его учителемъ? и прочая. Наконецъ, какая-нибудь вдовушка или дѣвица, пораженная бѣлизною моего бѣлья или черными моими волосами, говорила: Что это за молодой человѣкъ прислонился къ двери? И я выдерживалъ пытку, слушая отвѣтъ: Вы не знаете? Это братъ Дэнби, о которомъ всѣ говорятъ!

Боже мой! быть дополненіемъ Джона Дэнби! быть хвостомъ кометы! Теперь, я готовъ презирать условныя отличія. Благородная Эмилія такъ переродила меня, что истина, существенность начали пріобрѣтать цѣну въ моихъ глазахъ. Но въ ту минуту, какъ я увидѣлъ себя на второмъ мѣстѣ, во мнѣ родилось самолюбіе отличиться.

Но какъ отличиться? какъ? Гладіаторъ не могъ одержать побѣды безъ боя; гдѣ же найти арену?

Въ моей головѣ блеснула мысль, которую я имѣлъ и прежде, но безъ серьёзной цѣли. Если бы я женился на леди Генріеттѣ Вандезеръ! Если бы я заставилъ говорить всю столицу своими балами и обѣдами! Восемь-тысяіъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода не значили бы ничего въ рукахъ такого игрока, какъ Марлей; но при моей геніальной администраціи, я сдѣлалъ бы изъ нихъ чудо. Послѣ всего этого, — такъ разсуждалъ я самъ съ собою, уѣзжая съ бала, — я любилъ бы отъ всего сердца эту вдовушку дѣвушку, которую Эмилія представляла мнѣ красивою куклой. Для меня слишкомъ небольшое пожертвованіе сдѣлаться ея мужемъ. Правда она старше меня двѣнадцатью годами, но за то у меня только шестьсотъ фунтовъ дохода, а это важная разница. Доставляя мнѣ средства блистать въ свѣтѣ, она внушила бы мнѣ самую нѣжную признательность къ ней… За любовью не станетъ дѣло. Рѣшительно, я женюсь на ней. Новый Язонъ, я стану искать другаго золотаго руна.

На другой день давали Оперу; я рѣшился прервать свои посѣщенія въ ложу Эмиліи, хотя не вдругъ, изъ опасенія произвесть тревожную пустоту въ ея существованіи. Я хотѣлъ удалиться отъ нея мало-по-малу. Въ тотъ вечерь я не долго посидѣлъ въ ложѣ третьяго яруса. Впрочемъ я самъ того желалъ. Семейство д’Акунча довольно научились англійскому языку, чтобы наскучить своими вопросами.

Что касается до Эмиліи, я не боялся въ нашихъ свиданіяхъ съ ней пустаго любопытства. Эмилія не читала журналовъ и не слушала сплетней. Она замѣтила во мнѣ какую-то усталость.

— Я быль на великолѣпномъ балѣ, въ Карльтонъ-Гоузѣ, отвѣчалъ я.

— Что такое Карльтонъ-Гоузъ? Театръ?

— Нѣтъ дворецъ наслѣдника престола, принца валлійскаго.

— Принцъ Валлійскій! я слышала отъ Ганмера, что этотъ принцъ прекрасный человѣкъ. Онъ молодъ и красивъ собою.

— Напротивъ, онъ толстый, сорока лѣтъ, съ хохломъ.

— Какое разочарованіе? вскричала Эмилія. Почему же вы такъ долго пробыли на балѣ сорокалѣтняго, толстаго принца.

— Потому-что балъ былъ молодъ и очарователенъ, отвѣчалъ я съ энтузіазмомъ.

Вѣрно, глубокій вздохъ вырвался изъ груди бѣдной Эмиліи, потому-что господинъ д’Акунча повернулъ въ нашу сторону свое свинцовое лицо, какъ-будто съ вопросомъ, о чемъ идетъ дѣло.

Одна изъ самыхъ обворожительныхъ прелестей Эмиліи Бэрнетъ была прекрасная лебединая шейка, немножко длинная, какъ шейка Анны Болэйнъ; она придавала особенную грацію всѣмъ ея движеніямъ. Но что я говорю? все въ ней было прелесть и грація. Я видѣлъ ее всегда въ томъ же мѣстѣ, въ томъ же нарядѣ, въ томъ же положеніи, и между-тѣмъ, во всемъ этомъ было что-то привлекательное. Эта темная, безмолвная ложа, черный костюмъ трехъ особъ, которыхъ я встрѣчалъ тамъ, особенности ихъ физіономій и языка имѣло торжественный, пустынный видъ, совершенно противоположный съ шумными блестящими ложами, которыя я посѣщалъ. Когда переступалъ черезъ порогъ этой ложи, я чувствовалъ вліяніе какихъ-то чаръ.

Нѣтъ, нѣтъ, говорилъ я самъ себѣ, медленно выходя изъ этого, совершенно другаго міра, изъ ложи д’Акунчовъ: быть не можетъ, чтобы Эмилія мечтала о будущности, которая связала бы ваши интересы. Она ненавидитъ Англію, думаетъ только о томъ, какъ бы возвратиться въ Португалію. Ея слезы непрестанно напоминали мнѣ пѣснь Миньоны:

Das Land, wo die Citroncn bliihn!

Земля, гдѣ цвѣтутъ лимоны.

Что могло связать судьбу сына пера Англіи и дочери лиссабонскаго купца, дипломата Доунингъ-Стрига и дѣвочки дряхлаго повѣреннаго Соутгамптонъ-Бильдингса! Я перестану видѣться съ нею, не подамъ ей руки въ корридорахъ и на лѣстницахъ театра. Пора разорвать связь, которая ue можетъ соединитъ насъ навсегда. Разсуждая такимъ образомъ, я вошелъ въ ложу леди Генріетты.

Въ слѣдующій вторникъ, я заглянулъ на одну минуту въ ложу д’Акунчовъ, и не входилъ въ партеръ, опасаясь встрѣтиться съ Португальцемъ.

Мой маневръ вызвалъ Эмилію на переднее мѣсто въ ложѣ; она заняла это мѣсто въ первый разъ съ роковаго вечера, когда я сдѣлался ея рыцаремъ. Я могъ слѣдить за ея взглядами, которыя искали меня по всей залѣ. Эмилія вооружилась даже лорнеткою.

Все это благопріятствовало моимъ видамъ, я былъ возлѣ Генріетты Банделеръ, какъ змѣй возлѣ Еввы; и общее вниманіе, которое обратила на себя красота Эмиліи, меня нисколько не безпокоило. Объ ней заговорили невольно, потому-что она была прекрасна и таинственна. Весь модный свѣтъ зналъ ее подъ именемъ анонима Сесиля Дэнби; одинъ только я могъ входить въ ея ложу, одинъ я могъ говорить съ нею. Наконецъ, безъ сомнѣнія, по милости негодяевъ, преслѣдовавшихъ насъ каждый вечеръ, пронеслась неопредѣленная молва, что она жила въ темной улицѣ квартала Блумсбери-Скверъ. Виноватъ ли я, если на такихъ шаткихъ основаніяхъ люди строили свои нескромныя предположенія.

Слѣдствіемъ всего этого было то, что въ моемъ присутствіи никто не смѣлъ произнести имени Эмиліи, безъ уваженія, такъ же какъ имя моей сестры. Въ тотъ вечеръ, разговаривая съ леди Генріеттою, я замѣтилъ, что жеманная вдовушка часто поглядывала въ верхніе ложи, гдѣ прелестная головка Эмиліи выказалась изъ-за красныхъ занавѣсокъ. Я хорошо понималъ, что мое присутствіе возлѣ нея льстило ея самолюбію; она гордилась тѣмъ, что сдѣлала меня невѣрнымъ такому очаровательному существу; быть можетъ это было не столько гордость, сколько тщеславіе; гордость — чувство болѣе возвышенное; а она восхищалась одной пустой мыслью, что въ когортѣ повѣсъ шептали другъ другу: «Ба! Сесиль Дэнби бѣжалъ нынче изъ общества высшихъ боговъ! — Сесиль спустился къ божествамъ низшаго міра!»

Да, Сесиль бѣжалъ изъ общества боговъ; но если Юпитеръ, оставивъ божественный тронъ, превратился въ аиста, то новый Юпитеръ, желая подражать ему, былъ только гусенкомъ.

— Мнѣ очень жаль леди Ормингтонъ, вдругъ сказала Генріетта, замѣтивъ, что я слѣдилъ за ея взглядами: она опять захворала. Я хотѣла привезть ее въ Оперу, но не могла.

По сыновнему долгу защищать свою матушку, я намекнулъ на лѣтніе жары, хотя зналъ, что нездоровье леди Ормингтонъ должно продолжаться до-тѣхъ-поръ, пока дочь ея Джулія будетъ жить въ столицѣ.

— Я хотѣла также пригласить ее, продолжала леди Генріетта, на нашу прогулку по водѣ, въ будущую субботу.

— На прогулку по водѣ! сказалъ я, понявъ, что этимъ намекомъ она ожидала отъ меня вызова на приглашеніе. Какъ же вы вздумали предложить это удовольствіе какой-нибудь француженкѣ, самой водобоязливой изъ всѣхъ твореній, женѣ Лота послѣ превращенія.

Леди Генріетта съ досадою возразила на мое замѣчаніе:

— Вы слишкомъ замысловаты нынѣшній вечеръ.

Моя матушка, сказалъ я, принадлежитъ къ числу тѣхъ дамъ въ Англіи, которыя до того засиживаются въ салонахъ, что теряютъ способность дышать чистымъ воздухомъ. Въ своей молодости наши прекрасныя дамы никогда не гуляли пѣшкомъ…

Я забылъ, что юность леди Генріетты ближе подходила къ юности матушкиной, чѣмъ къ моей.

— Въ нашу экспедицію отправятся не многіе, перебила она; впрочемъ быть-можетъ леди Ормингтонъ хорошо сдѣлала, что отказалась; братъ и сестра ваши будутъ съ нами.

— О, сказалъ я съ горькой улыбкой, леди Ормингтонъ должна гордиться чудесами, которыя надѣлалъ ея сынъ! Кажется, тріумфы парламентскіе имѣютъ силу приближать и отдалять горы. Я очень хорошо помню, вы отказались отъ обѣда, за которымъ должны были встрѣтиться съ Дэнби… вы не могли смотрѣть на человѣка, который постоянно косится.

— Да, господинъ Джонъ Дэнби не красивъ на-взглядъ, за то онъ доказалъ, что его надо слышать, и тогда забываешь его глаза. Что за важность въ фигурѣ, сдѣланной на носу корабля, который несетъ по волнамъ богатый грузъ?

— Миледи, видно, краснорѣчіе бываетъ заразительно! Вы тоже употребляете ораторскія фигуры. Жаль, что здѣсь нѣтъ ни одного стенографа; вы сдѣлались бы страшной соперницей нашихъ поэтовъ и ораторовъ.

— А у васъ нѣтъ другаго соперника, кромѣ себя; Криспинъ соперникъ Криспина.

Меня какъ-будто оглушило! Она заняла и наступательную и оборонительную позицію вмѣстѣ съ моимъ братомъ, въ ту минуту, какъ я хотѣлъ нѣсколько поладить съ ней. Она продолжала мстить за общество ричмондское, тогда какъ я хотѣлъ разорвать для нея свое знакомство съ Соутгамптонъ-Бильдингсомъ Или она надѣялась тѣмъ вынудить у меня согласіе войти съ стадомъ безчисленныхъ животныхъ въ ковчегъ ея водянаго общества?

— Очень жаль, сказалъ я, что вы не убѣдили лорда Ормингтона сдѣлаться членомъ вашего общества; вы имѣли бы всѣ дроби благороднаго и сильнаго дома Дэнби.

— Не всѣ еще, замѣтила леди Генріетта, приготовляясь, какъ хитрая кошка, сдѣлать мнѣ другую царапину.

— Какой же дроби недостаетъ вамъ?

— Той, которая считается больше всѣхъ, отвѣчала она саркастически, и, замѣтивъ мое недоумѣніе, прибавила васъ самихъ.

— О, сказалъ я, напрасно. Я просто нуль въ своемъ семействѣ. Между-прочимъ, ужели не знаете вы, что всѣ друзья принца валлійскаго приглашены въ субботу въ Гриничъ? А я имѣю честь стоять въ этомъ спискѣ.

Это кольнуло леди Генріетту; къ ея великому неудвольствію, она не принадлежала къ обществу Карльтонъ-Гоуза.

Да, ее кольнуло это, какъ избалованнаго ребенка, которому сказали, что есть кукла гораздо больше, чѣмъ его.

— Вы уже были на прошлой недѣлѣ тамъ, на балѣ, сказала она. По-совѣсти, Сесиль, какъ соглашаете вы эти блестящіе праздники двора съ вашимъ вкусомъ къ скромнымъ пастушкамъ? Наводя свой лорнетъ на ложу д’Акунчовъ, она прибавила: кстати, скажите, пожалуйста, имя этой знаменитой незнакомки верхняго яруса, которая, кажется, наблюдаетъ за нами съ такимъ вниманіемъ?

Я не ожидалъ такого прямаго вопроса.

— Прелестную дѣвушку, въ трауръ? отвѣчалъ я. Это Португалька, я думаю; но чтобы узнать объ ней вѣрнѣе, вамъ лучше спросить у моего брата; онъ знакомъ ближе моего съ тѣмъ домомъ, гдѣ я впервые встрѣтилъ красавицу, которая, кажется, такъ занимаетъ васъ.

Леди Генріетта еще меньше ожидала, чтобы за такими свѣдѣніями я отослалъ ее къ брату. Полковникъ Морлей вошелъ тогда въ ложу, а я тотчасъ же удалился, радуясь, отъ души окончанію моего дежурства.

Я не былъ ни на водѣ ни въ Ричмондѣ; ко мнѣ не прислали ни одного пригласительнаго билета, думая, что я отправлюсь въ Гриничъ. Меня вполнѣ замѣнилъ косой мой братъ.

На другой день, въ воскресенье, подходя къ двери будуара леди Ормингтонъ, я узналъ звуки ея голоса, который показался мнѣ очень одушевленнымъ. Я подумалъ, что она бранила свою собачку, и вошелъ въ комнату, но обманулся. Растянувшись на диванѣ, собака безъ всякаго участія смотрѣла на происходившую сцену. При моемъ появленіи, мой братъ — опять братъ!…. всталъ и вышелъ, сдѣлавъ мнѣ холодный поклонъ à la Grandison, то есть, церемонно шаркнулъ ногою по ковру. Членъ парламента поклонился бы такъ моему министру въ знакъ, покорности; но этотъ же поклонъ, обращенный къ секретарю его высокопревосходительства, выражалъ гордость.

Краска выступила на моемъ лицѣ. Это не была краска гнѣва, нѣтъ, я рѣшительно былъ подавленъ хладнокровіемъ Джона Александра Дэнби! Прежде чѣмъ я успѣлъ сказать слово, онъ былъ за дверями.

— Прекрасное дѣло сдѣлалъ ты, сказала мнѣ матушка, когда мы осталась одни.

— Дѣло! чтобъ я дѣлалъ дѣла, и еще въ воскресенье! вскричалъ я, стараясь принять шутливый тонъ.

— Тутъ не чѣмъ забавляться, Сесиль. Скажу откровенно, что ты смертельно оскорбилъ твоего брата.

— Смертельно? Въ добрый часъ! Я не люблю дѣлать въ-половину.

— Ты еще шутишь, Сесиль? Развѣ забылъ, что вполнѣ зависишь отъ лорда Ормингтона и его старшаго сына? Тебѣ надо повторять, что цифру твоей законной части могутъ утвердить только они? Джонъ жаловался мнѣ; а если бы онъ сталъ жаловаться отцу, ты думаешь, что лордъ Ормингтонъ принялъ бы, какъ и я, сторону молодаго повѣсы?

— Вы правы, миледи. Но что я сдѣлалъ этому большому ребенку? Не плакалъ ли онъ о томъ, что я, по неосторожности, разорвалъ его бумажнаго змѣя или разбилъ какую-нибудь игрушку?

Матушка выразила свое нетерпѣніе съ такимъ повелительнымъ видомъ, что заставила меня почтительно молчать.

— Сесиль, сказала она: не смотря на все твое притязаніе на ловкость и остроуміе, Джонъ показалъ себя болѣе, чѣмъ ты. Онъ пришелъ ко мнѣ, какъ моему лучшему, единственному другу, чтобы я внушила тебѣ то же уваженіе въ отношеніи къ нему, какое онъ оказываетъ тебѣ. Мнѣ хочется, чтобы вы встрѣчались въ обществѣ какъ два пріятеля, и сохраняли взаимное уваженіе, какъ старшій и младшій братья.

— Но сначала скажите, пожалуйста, противу какой статьи этого чрезвычайнаго трактата я сдѣлалъ промахъ?

— Ты виноватъ въ своемъ неуваженіи.

— Какъ это?

— Ты представилъ его леди Геиріетгѣ, какъ участника въ своихъ пошлыхъ связяхъ.

— Клянусь вамъ, сказалъ я, не безъ угрызенія совѣсти вспомнивъ свой опрометчивый, обоюдный отвѣтъ, который далъ за нѣсколько дней, по случаю вопроса объ Эмиліи: клянусь, что леди Генріетта растолковала не въ мою пользу нѣкоторыя слова. Такъ возлѣ леди Генріетты я могъ нарушить уваженіе къ достопочтенному моему старшему брату! прибавилъ я съ улыбкою, прикрывая небольшую досаду.

— Да, возлѣ вѣтреной леди Генріетты; она и поссорила черезъ это твоего брата съ леди Суссаною Тейдонъ, на которую мѣтитъ Джонъ.

— Джонъ мѣтитъ на леди Суссану Тейдонъ! Повѣса! Впрочемъ, это одна изъ самыхъ очаровательныхъ наслѣдницъ во всей Англіи.

— Да, Сесиль, и она, вѣрнятно, прежде шести недѣль будетъ леди Суссана Дэнби если только Джону удастся изгладить непріятное впечатлѣніе насмѣшекъ леди Генріетты надъ матерью, отчаянной пуристкой. Такъ впередъ, Сесиль, обдумывай слова, когда придется говорить о братѣ.

Я не зналъ бы что отвѣчать на это, если бы слуга не показался въ дверяхъ будуара, и не доложилъ мнѣ, что лордъ Чиппенгамъ дожидается меня ѣхать въ Пютней.

Какъ долго преслѣдуютъ насъ, въ нашемъ воспоминаніи, первыя непріятности въ жизни! Я испыталъ много горькаго; но никогда не могъ забыть оскорбленія, которое нанесли мнѣ, и упрямство леди Генріетты Банделеръ, и презрѣніе полковника Морлея, а больше всего холодная учтивость моего брата!

Бываютъ минуты, когда маленькія непріятности гораздо труднѣе перенесть, чѣмъ важное несчастіе. Говорятъ, нѣкоторые умираютъ отъ укушенія комара. Но странное дѣло, тотъ, на комъ я хотѣлъ отмстить всѣ свои непріятности, ничѣмъ, никогда не оскорбилъ меня. Своею жертвою я выбралъ Эмилію!…. Меня не тронули ни ея блѣдное лицо, ни ея безпокойные взгляды, которые, въ продолженіе двухъ представленій сряду, искали меня вездѣ, съ самаго пріѣзда въ театръ, до конца балета. Она была печальна, какъ блѣдная роза на могилѣ. Я оставался непреклоннымъ, какъ великій инквизиторъ или реввивая женщина.

Я не посѣщалъ ея ложи. Бѣдная Эмилія! Я почти отказался отъ своихъ видовъ на леди Генріетту; но мое самолюбіе не позволяло признать себя побѣжденнымъ. Впрочемъ, отъ меня зависѣло, если бы мнѣ захотѣлось видѣться съ нею… Въ этомъ заключалась вся тайна моей низкой безчувственности. Мы становимся холодны къ благодѣяніямъ, — въ продолженіи которыхъ увѣрены, — какъ къ свѣту солнца, къ роскошному наряду весны, ко всѣмъ восхитительнымъ явленіямъ природы. Быть-можетъ, на четвертый вечеръ я бы рѣшился войти въ ложу д’Акунча, если бы зналъ, что не увижу тамъ Эмиліи. Въ самомъ дѣлѣ, она не показывалась болѣе: ложа была пуста. Я утѣшился тѣмъ, что не видѣлъ въ ней постороннихъ лицъ; ее откупили на весь сезонъ д’Акунчи и не перепродавали снова.

Съ того вечера, какъ я не замѣчалъ ихъ больше въ Оперѣ, съ какимъ любопыствомъ я глядѣлъ на эту самую ложу! Астрономъ не ожидаетъ съ такимъ тревожнымъ чувствомъ восхожденія своей новооткрытой кометы. Я ходилъ въ партеръ, недѣлю, двѣ нѣтъ Эмиліи. Сезонъ приходилъ къ концу; поглощенный этимъ ожиданіемъ, я чуждался всѣхъ удовольствій. Настало послѣднее представленіе Оперы. На послѣднее представленіе собираются всѣ, кто бываетъ въ Оперѣ; я былъ увѣренъ, что увижу Эмилію; взялъ съ собою одинъ изъ любимыхъ ея цвѣтковъ. Мои щеки горѣли, когда я поднималъ, по обыкновенію, глаза. Морлей былъ въ ложѣ леди Генріетты; я не смотрѣлъ туда; я думалъ только объ Эмиліи.

Но ложа всё еще пуста; въ этотъ вечеръ она походила на могилу. Я терялъ послѣдній случай увидѣться съ Эмиліей. Въ продолженіе шести смертельныхъ мѣсяцовъ Опера закрыта. Въ продолженіе шести смертельныхъ мѣсяцовъ, эта ложа, которая такъ долго была эдемомъ должна была оставаться пыльнымъ, сырымъ и темнымъ жилищемъ пауковъ. Я вошелъ въ нее, чтобы побывать тамъ еще разъ, сѣлъ на стулъ Эмиліи, за занавѣску, положилъ на красную подушку тюльпанъ. Запахъ ванили еще носился въ ложѣ, какъ-будто д’Акунчи только-что оставили ее. Мое воображеніе вызывало ихъ образы, и въ иную минуту, думалъ, что они были въ ложѣ.

Я не могъ долѣе оставаться въ нерѣшимости. На другой день я пошелъ въ Саутгамптонъ-Бильдингсъ. Разговаривая съ писаремъ, я спросилъ, гдѣ миссъ Бэрнетъ. Я былъ въ отчаяніи.

Мой вопросъ не удивилъ этого юношу. Казалось, онъ былъ приготовленъ, былъ увѣренъ, что одинъ изъ кліентовъ Ганмера постучится въ дверь и спроситъ объ Эмиліи. Съ видомъ какого-то удовольствія онъ отвѣчалъ: — Миссъ, Эмиліи нѣтъ уже.

— Она у господина д’Акунчи?

— Быть-можетъ, тамъ, быть-можетъ, нѣтъ. Я не могу вамъ сказать.

Натурально, всего пріятнѣй мнѣ было спросить объ этомъ у самаго д’Акунчи. Я побѣжалъ въ Бертнъ-Кресчентъ. На ворогахъ билетъ съ надписью: Сей домъ отдается въ наемъ. Я прошелъ уже улицу; но вдругъ вернулся назадъ, потребовалъ, чтобы показали мнѣ домъ, и спросилъ женщину, которой было поручено смотрѣть за домомъ, гдѣ теперь прежніе постояльцы. Она могла сказать мнѣ только, что они уѣхали на свою сторону.

Я сталъ несчастнымъ человѣкомъ. Я почувствовалъ свое одиночество. Все кончено. Эмиліи не только не было въ домѣ, но и въ Лондонѣ. Въ клубѣ, въ тотъ вечеръ, едва, была одна душа. Я почти не замѣтилъ, что чиновники были исключительнымъ народонаселеніемъ Доунингъ-Стрита, что всѣ почти выѣхали на озера, или бѣжали на жгучіе пески острова Вайта, между тѣмъ какъ государственный чиновникъ продолжалъ обмакивать свое перо въ государственныя чернила. Одинъ я, надувшись, сидѣлъ на софѣ клуба, какъ единственный обладатель всего окружавшаго меня; я думалъ подать въ отставку. Воспоминаніе объ условіяхъ, на какихъ лордъ Ормингтонъ давалъ мнѣ небольшой бюджетъ придало еще больше эффекта моему негодованію на родъ человѣческій. Наконецъ, и мой отецъ, какъ всѣ государственные люди и всѣ политики, уѣхалъ въ деревню.

Кто по неволѣ остается въ Лондонѣ послѣ этого полугодія, по обязанностямъ ли службы, за долгами, или по сердечнымъ обстоятельствамъ, долженъ вспомнить, какъ странно замѣтить вдругъ, подобно Аладдину, что великолѣпные чертоги исчезли. Въ послѣдній мѣсяцъ весело потянутся повозки путешественниковъ. Меланхолики и старики выбираются прежде всѣхъ. Въ іюнѣ и іюлѣ еще остаются нѣсколько избранныхъ, чтобы задавать чудесные обѣды, составлять тѣ партіи, о которыхъ не знаетъ толпа. Надо имѣть большія отличія, чтобы допустили васъ къ игрѣ въ этихъ домахъ. Послѣднія двѣ недѣли наконецъ походятъ на прекрасныя лѣтнія ночи, когда можно замѣтить только звѣзды первой величины. Но скоро настала совершенно темная ночь. Тогда, какъ мы дивимся своему одиночеству въ блестящемъ и пыльномъ городѣ, когда воробьи безстрашно прыгаютъ и щебечутъ на улицахъ, когда прикащики, заложивъ за ухо перо, сидятъ не за конторкою, а за дверьми, когда уѣздные театры пестрятъ стѣны разноцвѣтными афишками; — тогда мы спрашиваемъ самихъ себя: куда дѣвались люди? и и эхо вторитъ намъ: куда?

Уединеніе никогда не тяготило такъ моего сердца; на просторѣ я проклиналъ слѣдствія перваго полугодія. Косой мой братъ былъ на-верху счастія; женихъ принятый леди Сусанною, самой миленькой и самой богатой наслѣдницею въ Лондонѣ, онъ замѣтилъ, что въ домѣ Генріетты Банделеръ оказываютъ ему предпочтеніе предо мною, и рѣшился ѣхать въ Варбертонъ-Лоджъ и примириться со вдовою леди Тейдонъ.

Размышляя объ этихъ низкихъ планахъ, иногда я готовъ былъ обвинять Эмилію въ моихъ неудачахъ; во изъ глубины сердца укоряющій голосъ говорилъ мнѣ; «Неблагодарный, не проклинай Соутгамптонъ-Бильдингса, даже въ мысли твоей!» Грустное предчувствіе соединялось съ этимъ ангельскимъ личикомъ, которое, три вечера сряду, печально выглядывало изъ ложи и смотрѣло въ партеръ Оперы.

Это впечатлѣніе не изглаживалось съ наступленіемъ осени. Дни слѣдуютъ одинъ за другимъ, а не походятъ другъ на друга: пословица, кажется, вовсе несправедливая въ Лондонѣ, послѣ лѣтнихъ мѣсяцовъ, когда тамъ настаетъ скучное однообразіе, похожее на однообразіе морскаго путешествія. Моя должностная жизнь стала втрое глупѣе, чѣмъ прежде, во время парламентскихъ засѣданій. Боги, эти выспренніе геніи, которые сообщали нѣсколько жизни моимъ трудамъ, выѣхали изъ города; со мной остался одинъ Герріесъ, труженикъ Герріесъ, — молчаливый, старый служака, родъ ариѳметической машины; и еще два или три сверхкомплектныхъ чиновника, у которыхъ, такъ же какъ и у меня все удовольствіе ограничивалось возможностью зѣвать на просторѣ. Въ общественныхъ паркахъ стлался туманъ, городъ дремалъ на берегахъ Темзы. Онъ походилъ на городъ зачумленый, если еще не хуже. Въ печальныхъ картинахъ Фое и Боккачіо есть что-то возбуждающее два самыхъ сильныхъ чувства: состраданіе и страхъ. Лондонъ, въ осеннюю пору, наводитъ только скуку.

Я разсказывалъ это длятого, чтобы объяснить свое безуміе, съ какимъ погружался въ воспоминаніе объ Эмиліи Бэрнетъ. О, какъ много придавало бѣдной Эмиліи далекая перспектива прошедшаго! Какое очарованіе я находилъ въ словахъ и взглядахъ, воскреснувшихъ въ моей памяти! Ея уста высказывали только благородныя, нѣжныя чувства, пріемы ея могли бы служить образцомъ для художника. Ее окружала какая-то поэтическая атмосфера, и сообщала прелесть всему, чего она ни касалась, о чемъ ни говорила. Я вспомнилъ оригинальность ея мыслей, свѣжесть ея идеи, картинность ея выраженій. Я не удивлялся болѣе, что подобное общество увлекло меня изъ пустоты большаго свѣта. Леди Генріетта тоже была прекрасна, даже больше чѣмъ прекрасна; но въ ней не было ни одной натуральной черты, ни одного изъ тѣхъ проблесковъ божественнаго свѣта, которые позволяютъ сравнить женщину съ ангеломъ.

И это небесное твореніе погибло для меня навсегда, какъ призракъ, какъ идолъ мечты, какъ идеальная эгерія. При этой мысли у меня горѣла голова, я желалъ, чтобы она была феей, адской игрой моего воображенія. Мои мечты переносили меня то въ адъ, то въ рай. Но я не зналъ, что дѣлать въ моемъ отчаяніи. Байроновская поэзія не вошла еще въ моду, блѣдная муза Чайльдъ-Гарольда, съ своимъ чернымъ флеромъ, не ввела еще въ свѣтъ разочарованія и риѳмованныхъ строфъ.

Настала зима; я не выздоравливалъ отъ своей болѣзни, и какъ-будто въ сомнамбулизмѣ продолжалъ заниматься дѣлами по службѣ. Если бы не приходили корабли съ депешами изъ Лиссабона, я не принималъ бы ни малѣйшаго участія въ публичныхъ дѣлахъ. Прошло нѣсколько мѣсяцовъ въ разсѣянности, и я становился болѣе и болѣе своенравнымъ, слабымъ въ здоровьѣ и чувствовалъ отвращеніе къ этому прекрасному міру, для котораго я жилъ. Герои салоновъ и парламента возвратились въ городъ; но ихъ возвращеніе для меня ничего незначило. Тяжелый туманъ лежалъ на моей душѣ. Я сталъ въ половину похожъ на себя, сталъ въполовину повѣсой.

Однажды, — за недѣлю, до открытія засѣданій, — я ожидалъ уже лорда Ормингтона и моего брата, чтобы довершить мои неудовольствія. Герріесъ, рабочій Герріесъ, вышелъ изъ кабинета министра, съ вытянувшимся лицомъ.

— Чортъ возми, въ чемъ дѣло, Галь! закричалъ ему нашъ товарищъ Чиппёнгамъ. Вѣрно, Грюмгруффингонъ, — это было насмѣшливое прозвище его высокопревосходительства, — не въ духѣ нынче? Не отыскалъ ли онъ какой орфографической ошибки въ твоей запискѣ, или….?

Къ величайшему нашему удивленію, образецъ секретарей и самый кроткій человѣкъ отвѣчалъ тѣмъ, что бросилъ на столъ бумаги, и сказалъ одно изъ тѣхъ междометій, которыхъ не найдете ни въ одномъ словарѣ.

— Другъ мой, вы, кажется, ужасно встревожены, сказалъ я ему въ свою очередь, почти съ завистію, что онъ имѣетъ счастіе сердиться на статсъ-секретарскую палату.

— И вы были бы также встревожены, вскричалъ Герріесъ, блѣднѣя отъ ярости: если бы проработали четырнадцать мѣсяцовъ сряду, не имѣя ни одного свободнаго дня, и въ ту минуту, какъ вы проситесь въ отпускъ на шесть недѣль, для но кому какое дѣло для чего.

— Разумѣется, кому какое дѣло.

— Ну, что бы вы сказали, если бъ въ Декабрѣ мѣсяцѣ послали васъ въ Бискайскій Заливъ къ сэру Чарльзу Стуарту съ депешами, которыя можно довѣрить какому-нибудь коммиссіонеру?

— Лиссабонъ! вскричали Чиппенгамъ, Перси, всѣ секретари, въ томъ числѣ и я. — Счастливецъ! прибавилъ я тихомолкомъ.

— Счастливецъ! возразилъ мнѣ Герріесъ: я желалъ бы видѣть васъ или кого другаго на своемъ мѣстѣ. Но старый Грумгруффингонъ одумался! Это значило бы обратиться спиною къ отцамъ и матерямъ, или лучше ко всему парламенту, гдѣ засѣдаютъ ваши батюшки или дядюшки. Но у меня нѣтъ ни одного родственника ни въ верхнемъ, ни въ нижнемъ парламентѣ, потому и выбрали меня Генри Герріеса.

Тоіда какъ одни сочувствовали отчаянію Герріеса, а другіе смѣялись надъ нимъ, я размышлялъ въ сторонѣ. Вдругъ блеснула мнѣ мысль.

— Герріесъ, сказалъ я ему: если вы говорите по-совѣсти, если не разыгрываете комедіи дипломатичаскаго nolo episcoрагі, пойдемте вмѣстѣ къ министру; я нахожу ваше порученіе пріятнымъ; я знаю немного по-португальски; путешествіе, быть-можетъ, поправитъ мое разстроенное здоровье.

Герріесъ согласился. Министръ сначала нахмурилъ брови; я показался ему дерзкимъ, потому-что осмѣлился опровергать министерскій выборъ; но я далъ ему замѣтить, что на Герріесѣ лежала обязанность привесть въ порядокъ нѣкоторые оффиціальные документы, необходимые къ наступающему открытію парламента. Это доказательство было сильно, и я получилъ приказаніе быть въ готовности отправиться въ Фальмутъ въ тотъ же вечеръ. Ни одно существо не знало тайны моей любви. Мой отъѣздъ былъ громовымъ ударомъ для всѣхъ сослуживцевъ: самъ Герріесъ считалъ меня глупцомъ. Къ счастію, лорда Ормингтона не было въ городѣ, онъ попрепятствовалъ бы моему отъѣзду. Но я легко увѣрилъ матушку, что правительство дало мнѣ очень важное порученіе. Она немножко поплакала, просила меня не подвергаться опасностямъ заразы и желтой горячки, поговорила нѣсколько о землетрясеніяхъ, и утѣшилась, когда я обѣщалъ прислать ей съ первымъ курьеромъ изъ Лиссабона цѣпочку и парочку обезьянъ. Отдавъ приказанія Тиму, который долженъ былъ ѣхать со мною, я уложилъ въ чемоданъ все нужное.

Спустя нѣсколько часовъ, я былъ на дорогѣ къ Фальмуту, и на другой день Morning Post, не пропускающій ни одной важной новости, возвѣстилъ своимъ читателямъ, что почтенный Сесиль Дэнби наканунѣ оставилъ министерство иностранныхъ дѣлъ и отправился съ депешами къ посланнику ея величества въ Лиссабонѣ. Это извѣстіе принесло мое прости всѣмъ моимъ друзьямъ и кредиторамъ.

Я летѣлъ на курьерскихъ, и съ удовольствіемъ представлялъ себѣ изумленіе, которое ожидало лорда Ормингтона въ городѣ, когда онъ узнаетъ, что, не разрывая своихъ отношеній, я успѣлъ ускользнуть отъ него, Ганмера и Снача. Я радовался еще тому, что избѣжалъ опасности быть забытымъ или приглашеннымъ, — что все равно, — на свадьбу моего брата, Джона, который, по извѣстіямъ журналовъ, долженъ былъ жениться вскорѣ послѣ Рождества на своей богатой невѣстѣ. Какъ настоящій Парѳянинъ, я летѣлъ, счастливый тѣмъ, что оставилъ за собою раны или, по-крайней-мѣрѣ, царапины.

Мое путешествіе продолжалось три недѣли. Опасности и скука подобной поѣздки легко помирили бы меня съ отцовскимъ домомъ. Никогда не забуду, съ какимъ усердіемъ я благодарилъ Провидѣніе, когда очутился на возахъ Таго.

Вотъ я на сушѣ. Служба ея величеству!…. Какъ не вспомнить, что я со всѣмъ своимъ богатствомъ принадлежалъ ея величеству, то есть, я и мой портфейль съ депешами? Я долженъ былъ торжественно вручить мои дипломатическія письма и вѣрительныя ноты въ руки посланника.

Какъ выразить это несносное положеніе, когда васъ, какъ очевидца парламентскихъ засѣданій, поперемѣнно спрашиваютъ посланникъ, первый секретарь, чиновникъ по особымъ порученіямъ и еще три чиновника? Сначала, всѣ эти лица держатъ на умѣ, какъ бы вызнать маленькія тайны ихъ отношеній къ министру, отъ котораго они зависѣли въ Лондонѣ; потомъ, они предлагаютъ вамъ вопросы о всѣхъ мелочахъ, которыя становятся столь важными, съ-тѣхъ-поръ какъ за отдаленностію они не могутъ участвовать въ каждодневной болтовнѣ столицы. Эти убійственные вопросы были самымъ непріятнымъ случаемъ послѣ отвратительнаго запаха Белемской набережной, непроходимой грязи и оборваннаго народонаселенія, которое скитается тамъ.

Не думайте, впрочемъ, чтобы двадцати-одного года я былъ довольно молодъ, и дѣлалъ самъ опрометчивыя вопросы. Ни за что въ свѣтѣ я не измѣнилъ бы ни малѣйшей тайнѣ, касавшейся кого-нибудь или чего-нибудь въ Лиссабонѣ. Отъ моихъ несносныхъ товарищей по дипломаціи, я имѣлъ въ виду разузнать, что дѣлалось на театрѣ войны; я хотѣлъ показать имъ, что было тогда и какихъ надо было ожидать слѣдствій; представилъ имъ состояніе партій въ Лиссабонѣ въ такой вѣрной картинѣ, что они слушали меня съ неограниченнымъ довѣріемъ.

Слѣдовало ли разсказывать этимъ господамъ, какъ въ прошлое лѣто, я проводилъ вечера съ такими лицами, для которыхъ счастіе Португалліи было такъ же дорого, какъ и собственная жизнь, и которые говорили о прелестяхъ Таго съ священнымъ благоговѣніемъ?

Гордый утесъ Лиссабона, какъ описывала его мнѣ Эмилія въ своихъ поэтическихъ бесѣдахъ, былъ знакомъ мнѣ раньше, чѣмъ увидѣлъ я волны, омываюія его берега; я узналъ даже величественныя стѣны монастыря Маоры. Задолго прежде, чѣмъ бросили якорь въ Таго, я могъ нарисовать башню Санъ-Хуліана и замокъ Белема, бѣлѣющіе кинты, — увеселительные дворцы, — и монастыри, выглядывающіе изъ-за зеленыхъ листьевъ, дворецъ Ахуды, порталъ святаго Іеронима и высокія башни каѳедральнаго собора, отражающіяся въ прозрачной волнѣ.

Признаюсь, я желалъ знать всѣ эти мѣста только по одному описанію; Богъ знаетъ, много ли выигрывала живая сцена отъ шума и запаха, поразившихъ мой слухъ и обоняніе. Нельзя вообразить народъ грязнѣе и отвратительнѣе черни, бродившей по набережной Белема. Послѣ моего прибытія, въ продолженіе нѣсколькихъ дней, я искалъ благовонія померанцовыхъ цвѣтовъ, и звуковъ гитары, которыми романтическіе Португальцы въ Лондонѣ украшали свои описанія. Крики нищихъ, хрюканье свиней, вонь отъ этихъ и другихъ нечистыхъ животныхъ истощили мое терпѣніе.

Во все время ужасно страдало мое чувство обонянія. Открытое менѣе другихъ, оно также хорошо воспринимаетъ впечатлѣнія. Странная вещь, что мы не придумаемъ названія для несовершенства или полнаго отсутствія этого чувства. Есть названіе для глухихъ, для слѣпыхъ есть и для близорукихъ, но какимъ именемъ назвать тѣхъ счастливцевъ, которые не поморщившись проходятъ по рыбному рынку, и въ-добавокъ безъ удовольствія прогуливаются по благовоннымъ оранжереямъ или рощамъ? Я думаю, что живѣйшее предвкушеніе эдемскихъ удовольствій мы находимъ въ этомъ ароматическомъ вѣтеркѣ, который, по словамъ пѣвца Рая, можетъ изцѣлить отъ всѣхъ болѣзней, кромѣ отчаянія.

Не смотря на ужасную пытку, какой подвергался мой органъ обонянія, я былъ вполнѣ вознаграждннъ свѣжимъ вѣтеркомъ, когда проходилъ роскошныя долины береговъ Мондего, гдѣ благоухали лаванда и розмаринъ; то рощицы лимонныхъ деревьевъ, розовыхъ лавровъ, кипарисовъ или кедровъ, ласкаемыя лучами палящаго солнца, разливали въ атмосферѣ запахъ восточныхъ странъ. Но три дня, проведенные въ гостинницѣ, зараженной чеснокомъ и табакомъ, подъ окнами которой осьмнадцать разъ каждые сутки проходитъ военный народъ съ барабанами и флейтами, я почувствовалъ себя нездоровымъ. Я смѣялся надъ мыслію захворать, и первые три или четыре дня, послѣ моего прибытія, я приписывалъ свое нездоровье перемѣнѣ климата, пищѣ или усталости.

Я почти обидѣлся, когда посовѣтовали мнѣ видѣться съ докторомъ посланника, и еще болѣе оскорбило меня, когда докторъ вошелъ въ мою комнату съ однимъ изъ чиновниковъ, предложилъ бросить кровь и употреблять супъ изъ цыплятъ. Мое негодованіе не послужило ни къ чему: черезъ три дня открылась во мнѣ желчная лихорадка; я потерялъ сознаніе и не зналъ, что дѣлали со мною. Вмѣсто того, чтобъ ѣхать въ Синтру, я оставался въ своей посгелѣ; обнаружился бредъ и всѣ лихорадочные припадки.

Бѣдная леди Ормингтонъ! Когда она, прощаясь со мною, совѣтовала мнѣ предохранять себя отъ заразы и желтой лихорадки, и не подозрѣвала, что ея Веніаминъ уносилъ съ собою зародышъ болѣзни не менѣе опасной! Коротко, вмѣсто того, чтобы съ пакетбота, который привезъ вѣсть о моемъ прибытіи, получить обезьяну и цѣпочки изъ Лиссабона, моя матушка могла узнать, что я сплю непробуднымъ сномъ на кладбищѣ Санъ-Херонима.

Во всякомъ случаѣ, не стали бы долго грустить обо мнѣ. Я пролежалъ три недѣли въ безпамятствѣ; не зналъ даже, что я страдалъ, хотя, по слѣдствіямъ, надо думать, что я страдалъ очень сильно; когда миновалась опасность, я былъ слабъ какъ ребенокъ. Съ перваго раза., послѣ того, какъ возвратилось ко мнѣ сознаніе, меня заняла мысль, что захворавши въ чужой сторонѣ, находясь на два пальца отъ смерти, я нашелъ столько заботливости, столько сочувствія, какъ-будто я былъ на родинѣ, подъ кровомъ отцовскаго дома.

Мой современникъ, поэтъ съ необыкновеннымъ воображеніемъ, стихотворенія котораго быть-можетъ служили образцомъ для Байрона, объяснилъ намъ одну психологическую тайну; онъ написалъ чудесное произведеніе своей мечты въ слѣдствіе пріема опіума. Но недавній путешественникъ, лордъ Линдсей, увѣряетъ, будто это произведеніе представляетъ вѣрную картину ливанскихъ горъ; когда путешественникъ отдыхалъ подъ кедрами древняго міра и вздумалъ описать мѣстность, бывшую передъ его глазами, то не могъ сдѣлать ничего лучше, какъ повторить чудные стихи Кольриджа. Не надо ли заключить изъ этого, что вдохновенный поэтъ получилъ буквальное откровеніе природы Востока? «Да, говорилъ Гамлетъ, и на небъ и на землѣ есть что-то болѣе, чѣмъ можетъ мечтать философія». И въ человѣческой душѣ найдется побольше, чѣмъ могъ мечтать Гамлетъ или самъ Шекспиръ. Кто знаетъ, нѣтъ ли въ насъ чувствъ, неопредѣленныхъ психологіею? Не скрываются ли въ душѣ тайны, еще безвѣстныя школьной метафизикѣ, но очень понятныя для людей съ нѣжною организаціею, которые сознаютъ магнетическія вліянія? Вліянія, заставляющія вѣрить въ сообщеніе съ міромъ невидимымъ, если наша бренная и жалкая природа можетъ быть достойною какого-нибудь сообщенія съ сверхъестественными существами.

Что мнѣ обманывать и себя и другихъ, но, клянусь, въ продолженіе болѣзни моя комната превратилась въ жилище привидѣній. Во все время, покуда, по словамъ доктора., я былъ въ бреду, я видѣлъ мѣста, воспоминанія о которыхъ врѣзались въ мою душу, мѣста, которыхъ я не могъ бы придумать съ моими небольшими понятіями о живописи, въ Англіи, я видѣлъ графства самыя прозаическія. Клода, Пуссэна и Сальватора, я считалъ геніальными живописцами. И три недѣли я прожилъ въ странахъ самыхъ живописныхъ, середи кустарниковъ и пальмъ Азіи, въ горахъ покрытыхъ бамбукомъ, въ поляхъ, окруженныхъ кактусами и алоэ. Матеріалисты говорятъ объ обманахъ чувствъ; быть-можетъ, это утонченная воспріимчивость чувствъ! На дни моего существованія, съ самымъ полнымъ сознаніемъ, я не промѣняю ни одной ночи, ни одного часа этого бреда, въ продолженіе котораго какой-то добрый геній, какая-то фея увлекали меня въ чудныя страны.

Не смотря на свою увѣренность въ дѣйствительномъ существованіи воображаемаго міра, я не забылъ, что могъ бы показаться смѣшнымъ, если бы сталъ хвалиться видѣніями. Почувствовавъ себя здоровымъ, я разспрашивалъ о себѣ своего служителя только длятого, чтобы узнать, до какой степени мои восклицанія, въ мнимомъ бреду, могли обнаружить мои тайны, я спрашивалъ вѣрнаго Тима, который не отходилъ отъ меня, и день и ночь просиживалъ въ ногахъ моей постели. Къ счастію, я убѣдился въ совершенной своей скромности; изъ моихъ перерывистыхъ словъ никто ни чего не могъ понять.

Между-тѣмъ, курьеръ изъ Англіи привезъ мнѣ кипу бумагъ; письма съ упреками на розовой бумажкѣ, и письма не такъ привлекательныя на штемпелеванной бумагѣ. Наконецъ, на простой бумагѣ письмо отъ Ганмера и Снача, которые, отъ имени лорда Ормингтона, объявили мнѣ все его неудовольствіе по случаю моего отъѣзда изъ Англіи въ ту самую минуту, какъ вся фамилія приготовлялась къ свадьбѣ моего брата.

Это еще не все. Патентованный домъ Соутгамптонъ-Бильдингса, получивъ отъ его достопочтеннаго сеньорства привиллегію называться по его имени, удостоилъ еще написать мнѣ, что если мое путешествіе въ Португалію имѣло цѣль возобновить мои отношенія съ извѣстною фамиліей, то мнѣ рѣшительно откажутъ въ пансіонѣ, какъ скоро получатъ малѣйшія свѣдѣнія, что я запутался въ какія-нибудь нѣжныя связи.

Старый подъячій открылъ сильный огонь и стрѣлялъ прежде сраженія. Я прожилъ уже больше мѣсяца въ Лиссабонѣ, и нисколько не думалъ разузнавать о тѣхъ лицахъ, съ которыми запрещали мнѣ видѣться и запрещали въ такихъ суровыхъ выраженіяхъ. Что касалось до фамиліи Акунча, я зналъ, что въ Лиссабонѣ много домовъ съ этимъ прозвищемъ, какъ въ Лондонѣ домовъ Смита. Объ Эмиліи также я не могъ разсказывать молодымъ людямъ въ желтыхъ перчаткахъ, которые переписывали депеши, приходившія изъ Англіи.

Лиссабонъ и его окрестности были заселены тогда англійскими купцами. Герметическая блокада Французскихъ портовъ сдѣлала Испанію и Португалію нашимъ единственнымъ убѣжищемъ отъ сыраго климата Великобританіи. Я рѣшился отложить мои поиски, покуда буду въ состояніи ѣхать въ Синтру. Непрестанныя запрещенія въ письмахъ Ганмера и Снача пробудили во мнѣ нетерпѣніе скорѣе вырваться изъ своей комнаты, по-крайней-мѣрѣ недѣли за двѣ до срока, назначеннаго для моей первой прогулки на свѣжемъ воздухѣ.

Какое счастіе выздоровѣть! Сократъ описалъ восторгъ заключенника, вырвавшагося изъ темницы. По переходъ изъ запертаго комнатнаго воздуха на чистое поле, удаленіе отъ этихъ погребальныхъ физіономій, печально спрашивающихъ о вашемъ здоровьѣ, и видъ пташекъ, которыя поютъ и порхаютъ по деревамъ; этотъ переходъ не менѣе восхитителенъ: въ такомъ состояніи предчувствуешь удовольствіе возврата въ садъ эдемскій.

Но я, особенно я, человѣкъ, уѣхавшій въ страну померанцевъ и лимоновъ, осмѣлившійся забыть уваженіе къ отцу и его повѣреннымъ единственно длятого, чтобы хоть еще разъ взглянуть на прелестнѣйшее личико на землѣ, — не вдвойнѣ ли имѣлъ причины восхищаться близкимъ освобожденіемъ, которое наконецъ настало, и я могъ достигнуть существенной цѣли моего путешествія.

Я не могъ ѣхать въ Синтру въ первый день моей свободы, и даже въ продолженіе всей первой недѣли. Но пройдетъ восемь дней и я буду въ Ричмондѣ Лиссабона. Пройдетъ восемь дней, и я сожму руку Эмиліи въ своей рукѣ.

Сколько разъ я пересчитывалъ часы этихъ осьми дней!

Какъ возрастало мое нетерпѣніе съ каждымъ утромъ! сколько новыхъ порывовъ моей страсти придалъ бредъ горячки! Наконецъ новый свѣтъ открылся глазамъ моимъ. Я сталъ разсматривать достоинства Эмиліи, какъ будто я никогда не думалъ объ этомъ прежде; благородство характера, безкорыстная довѣрчивость сердца, отсутствіе всѣхъ претензій и всякаго жеманства; эти совершенства казались мнѣ еще привлекательнѣе послѣ того, какъ испыталъ обманчивые пріемы большаго свѣта. Я не могу понять, какъ люди съ чувствомъ, съ умомъ, могутъ плѣняться женщинами, которыя никогда не увлекаются внушеніями природы, никогда не высказываютъ своихъ настоящихъ чувствъ. По моему, нѣтъ такихъ непреодолимыхъ чаръ, какъ общество людей, у которыхъ физіономія отражаетъ всѣ движенія ихъ души, и у которыхъ всѣ замѣчанія, всѣ отвѣты выходятъ прямо отъ сердца. Я былъ увѣренъ, что явившись къ Эмиліи, съ перваго раза угадаю, по улыбкѣ или по холодному пріему, простила ли она меня или нѣтъ, и ея отъѣздъ изъ Англіи заставилъ ли ее грустить такъ, какъ меня.

Я размышлялъ, обдумывалъ все, какъ необъяснившійся любовникъ. Да, если узнаю, что ея грусть была такъ же тяжела, какъ и моя, я пожертвую всѣмъ свѣтскимъ самолюбіемъ, чтобы овладѣть сокровищемъ, которое угодно было Провидѣнію поставить на моемъ пути. Она будетъ моей, вскричалъ я, если я не придумалъ еще ничего другаго.

Эмилія носилась передъ моими глазами, какъ моя невѣста; ея портретъ во всей красѣ воскресъ въ моей памяти, красѣ свѣжей, свѣтлой и поразительной, какъ красота богини весны или юности. Передъ этимъ образомъ я терялся. Несчастный! на цѣлые мѣсяцы бросить ее глупымъ толкамъ толпы, вмѣсто того, чтобы дать, ей священное имя супруги.

Наконецъ день, назначенный для отправленія въ Синтру, насталъ.

— Сожгите всѣ ваши книги, любезный мой докторъ, сказалъ я моему вѣрному и заботливому эскулапу: у меня есть лекарство получше этихъ лѣсовъ хины и каскарили. Черезъ восемь дней даю вамъ слово, я не буду походить на себя, вы не узнаете меня. Во всякомъ случаѣ, я не узнаю насъ болѣе, и вы увидите, какъ быстро и гордо пройду я мимо васъ, словно этотъ весенній вѣтерокъ, который смѣется надъ вашими рецептами.

— Чѣмъ лучше, отвѣчалъ докторъ Арнольдъ: тѣмъ лучше. Но я бы желалъ чтобы эта угроза сказана была не съ такими сверкающими глазами и съ пульсомъ не такъ сильнымъ. Нынче утромъ, по приказанію сэра Чарльза Стуарта, я написалъ къ лорду Ормингтону торжественное отношеніе о вашемъ выздоровленіи. Если вы не умѣрите вашего жара и не понизите тона, я не отошлю своего письма до слѣдующаго мѣсяца.

Я не считалъ необходимымъ спросить эскулапа, отправилъ ли онъ свое докторское донесеніе къ лорду Ормингтону черезъ обязательный каналъ Соутгамптонъ-Бильдингсъ; коротко, я былъ очень счастливъ въ тотъ день, чтобы подумать о какомъ-нибудь родственникѣ въ мірѣ.

Очаровательное мѣстоположеніе Синтры! съ какимъ наслажденіемъ я угадалъ въ твоемъ живописномъ видѣ картины Эмиліи! Я въѣзжаю въ эту страну кинтовъ, бѣлыя стѣны и зелень блестятъ въ лучахъ солнца. Какое благовонное вѣяніе садовъ! Какая жизнь въ этомъ весеннемъ воздухѣ, какое величественное оживленіе всей природы! Вотъ я на верху первой возвышенности; надо мною поднимаются монастырскія башни de Nossa Senhora de Penha. Какъ облегчается тягость существованія! У меня какъ-будто сердце, если не крылья, птицы.

Одинъ молодой vinhuteiro встрѣтился вамъ на дорогѣ съ длиннымъ шестомъ на плечѣ и modinha въ зубахъ. Мой проводникъ, Португалецъ, спросилъ его: не можетъ ли онъ указать намъ кинту одного Англичанина.

— Англичанина! сказалъ онъ, послѣ обыкновеннаго привѣтствія: да здѣсь много Англичанъ. Есть генералъ, есть докторъ, есть двадцать другихъ, которые живутъ въ кинтахъ на горѣ.

— Этотъ Англичанинъ не военный.

— Такъ хидальго?

— Нѣтъ, и не хидальго, онъ живетъ тутъ ужъ давно; онъ купецъ.

— Сеноръ Бэрнетъ, сказалъ виноградарь съ радостію, какъ-будто это имя напоминало ему какое-нибудь благодѣяніе или богатство, соединенное съ добротою души: Nossa Senhora! Кто не знаетъ кинты Санъ-Хозе?

И тотчасъ, съ сердечнымъ удовольствіемъ, онъ указалъ дорогу, которая вела къ кинтѣ Санъ-Хозе. Мы ѣхали между монастырскихъ стѣнъ, черезъ которыя перевѣшивались вѣтви зеленыхъ дубовъ и лавровъ; мѣстами попадались намъ рѣшетки, черезъ которыя можно было заглянуть во внутренность сада и померанцовыхъ плантацій каждой кинты. Я попиралъ землю священную для меня. Я наслаждался уже изумленіемъ Эмиліи, ея благороднымъ пріемомъ, ея глазами, блестящими отъ удовольствія, или орошенными сладкой слезою наслажденія, ея нѣжной признательностію за всѣ мои пожертвованія. Мы приближались и волненіе мое возрастало. На послѣднемъ поворотѣ я едва могъ дышать; сердце мое хотѣло вырваться изъ груди.

Наконецъ, мы замѣтили рѣшетку, которая была красивѣе другихъ. Я угадалъ рѣшетку Санъ-Хозе, по рощицѣ зеленыхъ деревъ, надъ которыми господствовалъ старый одинокій кипарисъ необыкновенной высоты; Эмилія описывала его, какъ первый предметъ, который издалека указывалъ ей отцовскій домъ.

Мы подошли къ воротамъ: скромный, двухъ-этажный домъ не много отличался отъ другимъ кинтъ. Но никогда ни одинъ домъ не казался мнѣ прекраснѣе этого. Онъ былъ окруженъ миндальными деревьями, во всей роскоши ихъ разцвѣта. Миріады цвѣтковъ, какъ растительныя звѣздочки, рельефно отдѣляются отъ темныхъ листьевъ сосновой рощицы, разсаженной въ отдаленной части сада. Не употребляя во зло поэтическихъ фигуръ, этотъ красивый бѣлый домъ, среди цвѣтущихъ деревъ, позлащенный блестящимъ солнцемъ, можно сравнить съ невѣстою, убранною подъ вѣнецъ. Соловьи, которые нигдѣ не поютъ такъ мелодически, какъ на берегахъ Таго, начали свои гимны любви въ очаровательныхъ рощицахъ. Я никогда не могъ вообразить мѣстоположенія болѣе пріятнаго, чтобы взглянуть на прелестно улыбающееся личико Эмиліи.

Отворились рѣшетчатая вороты, но я не позволилъ въѣхать на дворъ своему экипажу. Мои отношенія къ этому дому, казалось мнѣ, не даютъ мнѣ права войти въ него, не спросивъ позволенія. Два человѣка прогуливались по широкой аллеѣ, усыпанной пескомъ, подъ тѣнью миндальныхъ деревъ. Вѣроятно, одинъ изъ нихъ былъ хозяинъ дома.

— Не господинъ ли это Бэрнетъ? спросилъ я у привратника, указывая на того, который остановился, оборотился, въ нашу сторону, заслышавъ скрипъ воротныхъ петлей, и смотрѣлъ съ такимъ вниманіемъ, что не дождавшись отвѣта, я поспѣшилъ подойти къ нему и объяснить причину моего посѣщенія. Онъ шелъ ко мнѣ на встрѣчу.

— Милостивый государь, сказалъ я, снявъ шляпу самымъ учтивымъ образомъ: я осмѣлился представиться вамъ, въ надеждѣ, что…

— Придетъ ли она? спросилъ онъ глухимъ голосомъ, какъ-будто боялся, чтобы не подслушалъ его товарищъ.

— Мое имя — Сесиль Дэнби; я не имѣю чести быть извѣстнымъ вамъ лично, сказалъ я, думая, что онъ принялъ меня за кого-нибудь другаго.

— Придетъ ли она? повторилъ онъ тѣмъ же тономъ, вонзивъ въ меня вопросительный взглядъ.

— Вы, кажется, ошибаетесь, сказалъ я; я имѣлъ честь знать вашу дочь въ Англіи, и я…

— Придетъ ли она? еще разъ повторилъ старикъ, все тѣмъ же тономъ и съ тѣмъ же вопросительныхъ взглядомъ, который возбуждалъ уже во мнѣ безпокойство.

Наконецъ, я не сомнѣвался что имѣю дѣло съ помѣшаннымъ, даже прежде, чѣмъ замѣтилъ знаки, которые дѣлалъ мнѣ его товарищъ.

Бэрнетъ замѣтилъ одинъ изъ этихъ знаковъ и, обративъ свой вопросительный взоръ на компаніона, спросилъ его:

— Придетъ ли она?

Этотъ простой вопросъ онъ повторялъ съ таинственнымъ видомъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, отвѣчалъ тотъ шутливымъ тономъ, какимъ обыкновенно обманываютъ дѣтей и сумасшедшихъ. Но мы такъ долго прогуливались, не лучше ли идти въ комнату и отдохнуть? Этотъ молодой человѣкъ обѣщаетъ посѣтить васъ въ другой разъ.

— Въ другой разъ! пробормоталъ старикъ, сложивъ руки съ выраженіемъ глубокаго отчаянія: у васъ все въ другой разъ.

Впрочемъ, онъ спокойно взялъ руку своего компаніона, который сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобъ я дождался его въ саду, — и оба пошли тихонько къ дому. Но вдругъ, какъ-будто пораженный новою мыслію, старикъ остановился, обратился ко мнѣ, все съ тѣмъ же взглядомъ и тѣмъ же тономъ сказалъ:

— По-крайней-мѣрѣ, прежде чѣмъ онъ уйдетъ, пусть скажетъ, придетъ ли она. — Потомъ, онъ подошелъ ко мнѣ, дружески положилъ мнѣ руку на плечо и сказалъ на ухо, еще тише прежняго:

— Я не стану разсказывать этого никому, но откройтетмнѣ истину Вы сказали, что знали Эмилію. Ну, придетъ ли она?

— Я думалъ найти ее здѣсь, отвѣчалъ я въ сильномъ волненіи, не смѣя отказаться отъ отвѣта; нѣсколько мѣсяцовъ, я видѣлъ ее. Съ удовольствіемъ узналъ я объ ея благополучномъ возвращеніи въ Португаллію; надежда увидѣться снова, главнымъ образомъ заставила меня предпринять путешествіе въ Лиссабонъ.

— Вы будете моимъ другомъ…. поможете мнѣ отыскать ее, вскричалъ онъ, въ порывѣ страстнаго чувства. Вы знали Эмилію, вы умѣли оцѣнить ее… быть-можетъ, вы любили ее. Но нѣтъ, вы не отецъ ей…. вы не могли любить ея такъ, какъ я любилъ! Вы не могли бы перенесть разлуки съ нею, удалить ее отъ себя, чтобы она могла жить спокойно въ Англіи, въ счастливой Англіи… Вдали отъ ужасовъ войны, вдали отъ развалинъ, которыя грозятъ поглотить Португалію и всѣхъ ея жителей. Знаете ли, какъ обошлись съ моею дочерью въ Англіи? съ моею прекрасною Эмиліею, моею гордостью, моею славою, утѣхою моей старости? Ее преслѣдовали, унижали, убили. Проклятіе на нихъ! Да накажетъ ихъ Богъ адскимъ пламенемъ!…. Но придетъ ли она, прибавилъ онъ, переходя изъ бѣшенства къ прежнему…. Я дрожу.

— Если вы станете такъ горячиться, господинъ Бэрнетъ, сказалъ его товарищъ повелительнымъ голосомъ, какъ смотритель въ домѣ умалишенныхъ: я не позволю вамъ завтра прогуливаться въ саду. Вы безпокоите этого господина, совершенно чужаго вамъ.

— Чужаго! нѣтъ, возразилъ бѣдный Бэрнетъ, снова положивъ руку на мое плечо; я хорошо вижу изъ его физіономіи, что онъ не чужой. Онъ жалѣетъ меня, онъ печалится обо мнѣ и объ Эмиліи… Онъ знаетъ, что еще долго не позволятъ возвратиться моей милой дочери. Видите, онъ не смѣетъ отвѣчать на мои распросы объ ней… Вы всѣ дѣлаете такъ… никто, никто не хочетъ сказать мнѣ, придетъ ли она… Но вы сейчасъ произнесли свое имя, продолжалъ онъ, обратившись ко мнѣ, со вниманіемъ.

— Дэнби, отвѣчалъ я: Сесиль Дэнби.

— Дэнби! Это имя должно быть знакомо мнѣ. Кажется, я зналъ его, вскричалъ онъ, пожимая плечами; не знаю, какъ все выходитъ у меня изъ памяти. У меня не остается ничего въ душѣ. И моя дочь не хотѣла остаться. Бѣдная Эмилія не хотѣла оставаться у Санъ-Хозе. Меня увѣряютъ, что я увижусь съ нею. Но когда можете ли вы сказать мнѣ, когда? Вы, вы Дэнби! Англичанинъ, не такъ ли? Что вы? придетъ ли она? Ахъ, придетъ ли она?

— Вамъ лучше уйти отсюда, сказалъ мнѣ смотритель Бэрнета, съ хладнокровіемъ человѣка, привыкшаго къ подобнымъ сценамъ; я найду васъ у воротъ; дайте мнѣ успокоить его немного: его всегда тревожитъ присутствіе постороннихъ.

При этихъ словахъ, старикъ обернулся къ нему съ сердцемъ:

— Какъ вы смѣете называть постороннимъ того, кто проситъ гостепріимства у Санъ-Хозе именемъ моей дочери? Развѣ вы не знаете, что Эмилія здѣсь хозяйка? вы не знаете, что если она возвратится, первымъ ея дѣломъ будетъ выслать изъ дома скотину, которая осмѣливается тиранить ея бѣднаго престарѣлаго отца? Колотить меня, какъ ребенка! у меня ужъ сѣдые волосы!…. Она любила меня нѣжно, продолжалъ онъ, обратившись вдругъ ко мнѣ; правда, она оставила меня, но она любила меня всей душою. Пойдемте со мною въ домъ: вы увидите тамъ мой портретъ, который написала она. Говорятъ, онъ не конченъ. Ей некогда было кончить его: ее отняли у меня. Но она возвратится и окончитъ. Ахъ, она бы уже должна быть здѣсь съ этого времени (онъ указалъ на цвѣтущія миндальныя дерева) и птички поютъ и солнышко свѣтитъ какъ-будто Эмилія еще здѣсь. Да, солнышко свѣтитъ очень, очень… Его лучи жгутъ мою бѣдную голову….. Печальное время — эта весна!…. Придетъ ли она, когда и вы явились, чтобы увидѣться съ нею? О, мы еще обманемъ ихъ… Они думаютъ, что ее похоронили, но я знаю, знаю, что она придетъ….

Онъ, такъ сказать, бросилъ свою руку въ мою, и его смотритель попросилъ меня тихонько, чтобы я помогъ ему успокоить старика, проводивъ его въ кинту. Я принялъ это предложеніе.

Мы подошли къ дому, двое слугъ отворили дверь и ввели насъ въ просторный залъ; занавѣсы были опущены, и я сначала ничего не могъ разглядѣть. Я сѣлъ въ кресла. Мнѣ стало тяжело. Если странное предчувствіе, вызванное бредомъ бѣднаго сумасшедшаго, оправдается на самомъ дѣлѣ. Если Эмилія умерла!….

Одинъ вопросъ смотрителю, который стоялъ передъ мною, разсѣялъ бы всѣ мои сомнѣнія, но я не смѣлъ спрашивать. Я не находилъ въ себѣ довольно силъ, чтобы узнать всю тягость своего несчастія. Я ослабѣлъ. Казалось, я чувствовалъ вокругъ это благовоніе ванили, которое любила Эмилія. Какъ старый ея отецъ, я не могъ удержаться отъ безсмысленнаго восклицанія: придетъ ли она? вскричалъ я и потерялъ сознаніе.

Черезъ нѣсколько минутъ я оправился. Когда я открылъ глаза меня обдало холодомъ. Я все сидѣлъ въ тѣхъ же креслахъ; съ одной стороны, старый отецъ Эмиліи уставилъ на меня свои глаза съ какимъ-то любопытствомъ; съ другой, его смотритель держалъ мои руки и слѣдилъ біеніе пульса. Боже мой, не вздумалъ ли онъ и надо мною употребить свои страшные пріемы?

Тогда смотритель обратился съ угрюмымъ видомъ къ несчастному старику:

— Онъ приходитъ въ себя. Я говорилъ вамъ, что вы измучите его своими странными вопросами. Какъ вы можете надѣяться, чтобы ваши друзья посѣщали васъ, когда вы такъ станете безпокоить ихъ?

— Онъ не мой другъ… другъ Эмиліи; а ея друзья всѣ будутъ снисходительны ко мнѣ, сказалъ несчастный старикъ и наклонился ко мнѣ съ такимъ жалобнымъ выраженіемъ, что я едва снова не потерялъ силъ. Я сидѣлъ неподвижно на креслахъ, какъ оглушенный ударомъ.

Между-тѣмъ мои глаза привыкли къ полу-свѣту комнаты. Мало по-малу я могъ разпознать признаки присутствія женщины; тутъ были музыкальные инструменты, книги, цвѣты. На столѣ лежали пяльцы для шитья; иволга, прикованная къ насѣсти; безпрестанно била крылышками, какъ-будто ей непріятна была темнота и безмолвіе зала. Мой страхъ началъ проходить. Для чего, думалъ я, толковать такъ опрометчиво безсвязныя слова помѣшаннаго? Вѣроятно, Эмилія была дома. Да, наконецъ и я въ свою очередь долженъ былъ предложить смотрителю Бэрнета вопросъ: придетъ ли она? съ опасностію подать подозрѣніе, что и я заразился сумасшествіемъ. Я всталъ съ креселъ, и…

— Это книги Эмиліи, это работа Эмиліи, сказалъ мнѣ старикъ, желая подвесть меня къ столу. Если бы она была здѣсь, она показала бы вамъ свои гравюры, свои книги; пропѣла бы что-нибудь въ знакъ удовольствія, что видитъ васъ. Вотъ закладка, оставленная ею въ любимой ея книгѣ.

Онъ показалъ мнѣ увядшую миртовую вѣтку въ листахъ Стихотвореній Бернса, автора, котораго мы часто читали вмѣстѣ.

— Странно, что она не придетъ окончить все, что оставила здѣсь неконченнымъ продолжалъ, онъ: нельзя же на цѣлую недѣлю такъ бросать свое шитье и закладку въ книгѣ. Я не могу сказать вамъ, сколько дней прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ я слышалъ музыку въ этомъ залѣ. Вы знаете, какъ она пѣла; никогда не слышали, на землѣ, голоса пріятнѣе! Nel Silenzio….. Вы никогда не слышали, какъ она пѣла Nel Silenzio?-- Ла-Банти никогда не осмѣливалась повторять этой пѣсни, послѣ того, какъ услышала мою Эмилію! А теперь ни одной ноты … ничего! Такая тишина, что съ утра до ночи вы услышите лишь звуки цѣпочки бѣдной иволги. Я выпустилъ бы на волю бѣдную птичку, если бы она не принадлежала Эмиліи. Она, кажется, ждетъ ея, какъ и я. Всѣ ждутъ ея здѣсь.

Я трепеталъ, выслушивая съ невольнымъ страхомъ слова сумасшедшаго; я колебался между сомнѣніемъ и надеждою.

— А если бы мы пошли къ ней? если бы мы отыскали ее? вскричалъ онъ, какъ-будто озаренный свѣтлою мыслію, но все съ блуждающею улыбкою глупости. Я знаю, куда увели ее, когда похитили у Санъ-Хозе. Если бы пойти намъ вмѣстѣ и позвать ее…. быть-можетъ, она дала бы намъ отвѣтъ; быть-можетъ, воротилась бы съ нами. Попросите этого господина проводить меня: съ этими словами онъ обратился къ своему смотрителю. Онъ откажется, если вы не попросите его вмѣстѣ со мною. Никто не смѣетъ здѣсь ничего дѣлать безъ вашего согласія, сказалъ онъ съ значительнымъ взглядомъ.

Смотритель отвѣчалъ очень умно:

— Обѣщаете ли мнѣ, милостивый государь, — если мы исполнимъ ваше желаніе, — спокойно возвратиться съ нами вмѣстѣ, и отдохнуть нѣсколько часовъ? Вы знаете, что вы не смыкали глазъ уже двѣ ночи.

Смотритель отвелъ меня въ сторону.

— Если вамъ угодно, сказалъ онъ: уважить эту прихоть, вы сдѣлаете доброе дѣло. Нѣсколько дней, пароксизмы Бэрнета стали ужасны, теперь онъ не такъ еще встревоженъ. Если бы я могъ заставить его пролить нѣсколько слезъ, какъ, обыкновенно случается, съ нимъ послѣ этого любимаго путешествія: то онъ заснулъ бы нынѣшнюю ночь.

Я сталъ извиняться: Я — такъ слабъ…..

— Слабъ! прервалъ старикъ, подхвативъ слова. Это ничего, вы можете опереться на мою руку, я поддержу васъ. Мы пойдемъ вмѣстѣ къ Эмиліи. Недалеко…. Алланъ, ключъ!…. Вы добрый человѣкъ, хоть скотина…. Вы пойдете съ нами…. тамъ…. тише… Не торопитесь… Ваше имя?…. Извините… А, господинъ Дэнби, не такъ ли? О, тише… Она станетъ ждать насъ идемъ… Она все такая добрая, такая терпѣливая!…. Она не сердилась даже на дворовую собаку. Она станетъ ждать насъ….. станетъ ждать.

Продолжая хвалить свою дочь, старикъ повелъ меня по комнатамъ; смотритель шелъ за нами. Въ одной комнатѣ лежали разныя принадлежности женскаго туалета; я догадался, что эта комната миссъ Бэрнетъ.

— Ея нѣтъ здѣсь, какъ видите, сказалъ старикъ, остановившись на минуту передъ уединеннымъ альковомъ. Она любила эту комнату. Смотрите, здѣсь и портретъ ея отца, противъ того мѣста, гдѣ она еще въ дѣтствѣ, исполняя послѣднее приказаніе матери, каждый вечеръ, каждое утро, на колѣняхъ молилась Богу обо мнѣ. Теперь обо мнѣ никто не молится. Богъ оставилъ мой домъ.

Смотритель думалъ, что теперь настали свѣтлыя минуты умственнаго пробужденія, безъ сомнѣнія, вызванныя впечатлѣніями той комнаты, гдѣ мы находились, и замѣтилъ старику:

— Господинъ Бэрнетъ, вы предлагали этому господину проводить васъ къ Эмиліи не надо измѣнять своему слову.

— Измѣнить моему слову! вскричалъ онъ, переходя къ другимъ ощущеніямъ: развѣ я не благородный человѣкъ? Моя дочь оставила меня, Французскіе солдаты сожгли мои магазины и опустошили мои виноградники….. они разорили меня разграбили Португалію, но я остался честнымъ человѣкомъ; и, надѣюсь, благороднымъ Англичаниномъ. Не торопитесь, Алланъ. Вы знаете, что я не люблю спѣшить. Я благородный, честный человѣкъ, и я никогда не измѣнялъ моему слову!

Въ такихъ разговорахъ, онъ вывелъ меня изъ комнаты; въ передней, которая выходила въ садъ, онъ пытался отворить стекляныя двери. Алланъ вынулъ изъ кармана ключъ, отперъ дверь, и мы вышли въ садъ. Мы прошли по крытой аллеѣ, которая тянулась до самаго конца сада. Смотритель отперъ калитку, и мы вступили въ померанцевую рощицу.

Что такое померанцовый лѣсъ въ глазахъ Португальца? Ему приглядѣлись эти свѣтлозеленые листья, эти золотистые плоды; онъ привыкъ къ благовонныхъ испареніямъ бѣлыхъ цвѣтовъ померанца; для Португальца это все равно, что для насъ садъ усаженный яблонями. Теперь мы очутились въ рощицѣ, которую такъ часто и картинно описывала Эмилія; это убѣжище, гдѣ она воспоминала забавы своего дѣтства.

Бэрнетъ доставилъ мнѣ удовольствіе полюбоваться нѣкоторыми померанцовыми деревьями.

— Эмилія тоже любовалась ими нѣкогда, сказалъ онъ: но пойдемъ дальше.

Въ эту минуту мы подошли еще къ двери, которую отворилъ Алланъ. Теперь мы очутились въ небольшой оградѣ. Мѣстами возвышались дерновые холмики особой формы. Но для чего описывать?..

Медленно, почтительно и торжественно повелъ меня старикъ въ самый отдаленный уголъ, гдѣ величавый лавръ бросалъ за стѣны кинты густую тѣнь своихъ вѣтвей. На землѣ лежала каменная плита, недавно положенная тутъ, потому-что взрытая по краямъ ея земля не покрылась еще зеленью, тогда какъ другіе дерновые холмы совершенно пожелтѣли.

— Вотъ здѣсь, какъ вы на-вѣрное знаете, кладбище Англичанъ, сказалъ мнѣ на ухо Алланъ. Я не могу позволить ему идти туда, не смѣю вводить его одного….. смотрите.

Бѣдный старикъ упалъ на колѣни; голова его склонилась на камень; онъ пробѣжалъ дрожащимъ пальцемъ всѣ буквы слѣдующей надписи:

Молитесь за душу Эмиліи Бэрнетъ. 18 лѣтъ. Умерла 17 Февраля, 1811 года. Ora pro me.

Три только недѣли въ своей могилѣ! Едва только окрѣпла земля надъ ея головою!…. Отчаяніе, отчаяніе! Если бы я поѣхалъ къ Санъ-Хозе, какъ только вышелъ на берегъ, я имѣлъ бы время спасти ее, сохранить отъ помѣшательства умъ ея отца. Для чего!…. для-чего я такъ медлилъ загладить свое преступленіе?….

Она умерла съ разтерзаннымъ сердцемъ! Вскорѣ я узналъ все отъ достойнаго человѣка, который въ другой разъ былъ призванъ къ моему изголовью, чтобы вырвать меня у смерти. Это былъ тотъ самый докторѣ, который заботился объ ней въ продолженіе болѣзни. Онъ былъ ея другомъ, повѣреннымъ ея тайнъ. На ложѣ смерти она призналась ему, что нечаянный пріѣздъ ея изъ Англіи въ Португалію былъ слѣдствіемъ безславной молвы, распущенной въ Лондонѣ одною благородною фамиліей, членъ которой оказывалъ ей особенное вниманіе и тѣмъ раздражилъ своихъ родственниковъ.

— Человѣкъ безъ сердца, которому ввѣрилъ меня батюшка, говорила умирающая Эмилія: получилъ совѣтъ отъ главы этой фамиліи, и не смѣя не уважить его, отправилъ меня изъ своего дома, чтобы оправдаться заразъ и передъ моимъ отцомъ и передъ своимъ кліентомъ; онъ осмѣлился даже обвинить меня въ вѣтрености, въ притворствѣ и… въ постыдномъ поведеніи. Но это не все. Онъ, даже тотъ, кто былъ виновникомъ такого оскорбленія, тотъ, кто обезславилъ меня своимъ несправедливымъ хвастовствомъ, — онъ въ тоже время оставилъ меня въ моемъ несчастіи, онъ не хотѣлъ даже узнать о той, которой заплатилъ такою оскорбительной неблагодарностію… Но все равно… Пусть простить его Богъ, какъ прощаю я.

Когда были пересказаны мнѣ эти слова, я чувствовалъ, что даже молитвы чистой души Эмиліи не могли примирить меня съ небомъ. Слезы текли изъ глазъ моего разтроганнаго доктора, когда онъ описывалъ ея печальную кончину. Все человѣческое знаніе было безполезно; она не искала утѣшенія, она презирала жизнь; но умерла въ мирѣ со всѣми людьми, какъ святая, какъ мученица!

Странное стеченіе обстоятельствъ! Докторъ Арнольдъ закрылъ ей глаза въ тотъ вечеръ, какъ позвали его ко мнѣ оказать свое пособіе. Спустя два часа послѣ того, какъ былъ свидѣтелемъ предсмертныхъ страданій жертвы, онъ пришелъ къ изголовью палача. Только-что оставилъ холодный трупъ Эмиліи, онъ держалъ мою горящую руку.

И я ничего не зналъ объ этомъ, тогда-какъ нарочно пріѣхалъ изъ такой дали, чтобы насладиться блаженствомъ свиданія… Я слышалъ звонъ колокола, который возвѣстилъ ея смерть и требовалъ молитвъ за усопшую. Я…

Съ-тѣхъ-поръ, я совсѣмъ перемѣнился.

"Сынъ Отечества", № 5, 1843