Любовь куклы (Мамин-Сибиряк)/Версия 2/ДО

Любовь куклы
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru

Любовь куклы.
(Повѣсть).

I.

Пароходный поваръ Егорушка волновался. Онъ, вообще, считалъ себя отвѣтственнымъ лицомъ за порядокъ на пароходѣ «Братъ Яковъ», дѣлавшимъ рейсы (по Егорушкину — бѣгавшимъ) по р. Камчужной, между уѣзднымъ городомъ Бобыльскомъ и пристанью Красный Кустъ. Ниже пристани начинались пороги, которые начальство старалось уничтожить въ теченіе ста лѣтъ, собирало на это предпріятіе деньги, получало какія-то таинственныя субсидіи и отчисленія изъ какихъ-то еще болѣе таинственныхъ «спеціальныхъ средствъ». На этихъ порогахъ воспитался цѣлый рядъ водяныхъ и «канальскихъ» инженеровъ. Самое дерзкое предпріятіе, совершенное этими неутомимыми тружениками, было то, что какой-то инженеръ Ефимъ Иванычъ взорвалъ порохомъ одинъ порожный камень. Камчужскіе сторожилы и сейчасъ вспоминаютъ объ этомъ удивительномъ событіи.

— И откуда онъ только взялся? — ворчалъ Егорушка, вытирая запачканныя стряпней руки о свою бѣлую поварскую куртку. — Когда выбѣжали изъ Краснаго Куста, его и въ помянѣ не было… Надо полагать, ночью сѣлъ на пароходъ, когда грузились дровами у Машкина-Верха.

Егорушка морщиль лобъ и усиленно моргалъ своимъ единственнымъ глазомъ, — другой глазъ вытекъ и былъ прикрытъ распухшимъ вѣкомъ. Ему было за шестьдесятъ, но старикъ удивительно сохранился и даже не утратилъ николаевской солдатской выправки. Онъ точно застылъ въ вѣчномъ желаніи отдать честь или сдѣлать на караулъ какому-то невидимому грозному начальству.

А «онъ» преспокойно разгуливалъ на палубѣ третьяго класса, ставя ноги по военному. По походкѣ и по замѣтной кривизнѣ ногъ Егорушка сразу опредѣлилъ отставного кавалериста. Видно птицу по полету… И ростомъ вышелъ, и здоровъ изъ себя, и вся повадка настоящая господская, хотя одежонка и сборная, — старый дипломатъ, какая-то порыжѣлая, широкополая половская шляпа, штаны спрятаны въ сапоги. Большіе усы и запущенная, жесткая борода съ легкой просѣдью тоже обличали военнаго. И красивъ былъ, надо полагать, а вотъ до какого положенія дошелъ. Много и изъ господъ такихъ-то бываетъ. Того гляди, еще мѣдную кастрюлю изъ кухни сблаговѣститъ, и поминай, какъ звали. Послѣдняя мысль пришла въ голову Егорушки рѣшительно безъ всякаго основанія, но тѣмъ не менѣе сильно его безпокоила.

— Навѣрно, лишенный столицы… — думалъ вслухъ Егорушка. — Другая публика, какъ слѣдоваетъ быть публикѣ, а этотъ какой-то вредный навязался…

Публика на пароходѣ, дѣйствительно, набралась обыкновенная. Въ первомъ классѣ ѣхалъ «предсѣдатель» Иванъ Павлычъ въ форменной дворянской фуражкѣ съ краснымъ околышемъ, потомъ земскій врачъ, два купца по лѣсной части, монахъ изъ Чуевскаго монастыря, красивый и упитанный, читавшій, не отрывая глазъ, маленькое евангеліе, потомъ бѣлокурая барышня, распустившая по щекамъ волосы, какъ болонка, и т. д. Изъ второго класса публика попроще: двѣ сельскихъ учительницы, о. дьяконъ изъ Бобыльска, ѣздившій на свадьбу къ брату, мелочной торговецъ изъ Краснаго Куста, ветеринарный фельдшеръ и мелкотравчатые чиновники разныхъ вѣдомствъ. Егорушкѣ нужно было знать наперечетъ публику этихъ двухъ классовъ. А вдругъ потребуютъ филейминьонъ или соусъ съ трюфелями? Ступайка, угоди на одного Ивана Павлыча… Утробистый баринъ, однимъ словомъ.

Стояла половина поля. День выдался жаркій, а рѣка стояла, какъ зеркало. Хоть-бы вѣтеркомъ дунуло. А тутъ еще въ кухнѣ, какъ на томъ свѣтѣ въ аду. Егорушка въ послѣднемъ былъ самъ виноватъ, потому что нещадно палилъ хозяйскія дрова съ ранняго утра. Да и кухня была маленькая, едва одному повернуться, и Егорушка выскакивалъ изъ нея, какъ ошпаренный. Впрочемъ, послѣднее объяснялось не однимъ дѣйствіемъ накаленной плиты, а также и неосторожнымъ обращеніемъ съ монополькой. По поводу послѣдней слабости Егорушка оправдывался тѣмъ, что николаевскому солдату полагается «примочка».

— У насъ какъ полагалось по артикулу? — объяснялъ Егорушка, вытирая потное лицо рукой. — Девять человѣкъ заколоти, а одного выучи… Каждый день вотъ какая битва шла, не приведи, Господи! Отдыхали-то на войнѣ… Раэѣ нынѣшній солдатъ можетъ что-нибудь понимать? Ну-ка, вытяни носокъ… ха-ха!..

Сегодня Егорушка особенно страдалъ отъ жары и на этомъ основаніи съ особеннымъ неистовствомъ ракаливалъ свою плиту. Онъ вытаскивалъ жестяной чайникъ съ кипяткомъ на скамейку у водяного колеса и отдувался чаемъ. Ничего не помогало… Да и скучно какъ-то одному. Въ третьемъ классѣ ѣхалъ монашикъ изъ неважныхъ, и Егорушка его пригласилъ.

— Не хочешь-ли, батя, чайку?

Монахъ имѣлъ необыкновенно кроткій видъ. Высокій, сгорбленный, съ впалой грудью и длипными натруженными руками. Худое и длинное лице чуть было тронуто боролкой, изъ подъ послушнической скуфейки выбивались пряди прямыхъ и сѣрыхъ, какъ ленъ, волосъ. Онъ отвѣтилъ на приглашеніе Егорушки немного больной улыбкой, но подошелъ и занялъ мѣсто на скамеечкѣ.

— Въ Чуевскій монастырь ѣздилъ, батя? — допрашивалъ Егорушка, наливая стаканъ чая.

— Такъ… вообще… — уклончиво отвѣтилъ послушникъ, поправляя расходившіяся полы заношеннаго подрясника.

— Я видѣлъ, какъ ты впередъ ѣхалъ… А какъ звать?

— Павлинъ…

— Значитъ, братъ Павлинъ. Такъ… Я самъ хотѣлъ поступить въ монахи, да терпѣнья не хватило. Вотъ табачишко курю, монопольку пью… А грѣховъ — неочерпаемо!

Егорушка въ отчаяніи только махнулъ рукой…

— Господь милостивъ, ежели покаяться… — робко посовѣтовалъ братъ Павлинъ, отхлебывая горячій чай. — Все отъ Господа.

— А ты изъ какого монастыря будешь?

— У насъ не монастырь, а обитель Пресвятыя Богородицы Нечаянныя Радости.

— Это на Бобыльскомъ?

— Недалече…

— И много братіи?

— Такъ, человѣкъ десяти не наберется. Я-то еще на послушаніи… Всего какъ три года въ обители.

— Строго у васъ, какъ я слышалъ?

— Нѣтъ, ничего… Для себя стараемся.

За чаемъ Егорушка довольно хитро навелъ разговоръ на таинственнаго незнакомца, который шагалъ цѣлое утро по палубѣ третьяго класса.

— Онъ съ тобой что-то разговаривалъ, братъ Павлинъ?

— А такъ… Разспрашивалъ объ обителяхъ… про нашего игумена…

— Такъ… гм… Ну, а потомъ?

— Потомъ ничего…

— А изъ какихъ онъ будетъ, по твоему?

— А кто его знаетъ… Такъ, трезвый человѣкъ.

Братъ Павлинъ просто былъ глупъ, какъ опредѣлилъ его про себя Егорушка. Овца какая-то… Прямо вредный человѣкъ, а онъ ничего не замѣчаетъ. Эхъ, ты, простота обительская…

Эта сцена мирнаго чаепитія была нарушена появленіемъ самого вреднаго человѣка. Онъ подошелъ какъ-то незамѣтно и спросилъ глуховатымъ баскомъ:

— Поваръ, можно у васъ получить картофель?

Егорушка вскочилъ и отрапортовалъ:

— Сколько угодно-съ… Картофель метеръ-дотель, картофель огратенъ, въ сметанѣ, о финъ-зебръ…

— Нѣтъ, просто горячій вареный картофель… — довольно сурово перебилъ его вредный человѣкъ.

— Значитъ, по просту вареная картошка?

— Вотъ именно…

— Этого никакъ невозможно, господинъ, а для буфетчика даже и обидно. Извините, у насъ не обжорный рядъ, чтобы на пятачокъ и картошка, и лукъ, и хлѣбъ. У насъ кушанья отпущаются по карточкѣ. Ежели желаете, можно антрекотъ зажарить, сижка по польски приготовить… Другіе господа весьма уважаютъ филейминьёнъ, баранье жиго… Можно соусъ бордолезъ подпустить, провансаль, ала Сущовъ…

— Хорошо, хорошо… А кашу можно получить?

— Въ какомъ смыслѣ кашу-съ, баринъ?

— Ну, напримѣръ, гречневую, размазню, изъ проса?

— Тоже по карточкѣ никакъ не выдетъ, господинъ. Вотъ ежели гурьевскую, съ цукатомъ и миндалемъ, подъ сахарнымъ колеромъ съ гвоздикой…

Вредный человѣкъ по военному круто повернулся на каблукахъ и зашагалъ къ себѣ на палубу, а Егорушка подмигнулъ своими единственнымъ окомъ брату Павлину и проговорилъ:

— Видѣлъ?

— Что-же, человѣкъ, какъ человѣкъ… Уважаетъ простую пищу. Давеча утромъ чай пилъ съ ситнымъ…

— То да не то… Разѣ онъ не понимаетъ, что такое буфетъ на пароходѣ? Оченно хорошо понимаетъ… А вотъ ежели мѣдныя кастрюли плохо лежатъ да поваръ воронъ считаетъ — ну, тогда и поминай, какъ звали.

— Вы это напрасно…

— Я?!.. Ого! Достаточно насмотрѣлись на тому подобныхъ лишенныхъ столицы… Скажите, пожалуйста, вареной картошки захотѣлъ и размазни?!.. Видалисъ и даже вполнѣ такихъ фруктовъ и вполнѣ можемъ ихъ понимать-съ. Картошка… размазня…

Егорушка серьезно разсердился и даже началъ плевать.

II.

«Онъ», повидимому, ничего не подозрѣвалъ и спросилъ себѣ приборъ для чая. Третьеклассный оффиціантъ въ грязной ситцевой рубахѣ и засаленномъ пиджакѣ подалъ чайникъ съ кипяткомъ и грязный стаканъ. «Онъ» брезгливо поморщился, не торопясь, досталъ изъ узелка полотенце и привелъ стаканъ въ надлежащій видъ. Изъ свертка выпалъ при этомъ узенькій желтоватый конвертъ, на которомъ тонкимъ женскимъ почеркомъ было написано: Михаилу Петровичу Половецкому. Онъ поднялъ его, пробѣжалъ лежавшее въ немъ письмо, разорвалъ и бросилъ въ воду.

— Михаилъ Петровичъ Половецкій… — повторилъ онъ про себя свое имя и горько улыбнулся. — Нѣтъ больше Михаила Петровича…

Онъ мысленно еще разъ перечиталъ строки брошеннаго женскаго письма, гдѣ каждая буква лгала… Да, ложь и ложь, безконечная женская ложь, тонкая, какъ паутина, и, какъ паутина, льнущая ко всему. А онъ такъ хорошо чувствовалъ себя именно потому, что ушелъ отъ этой лжи и переживалъ блаженное ощущеніе свободы, какъ больной, который всталъ съ постели. Будетъ, довольно… Прошлое умерло.

— Да, хорошо… — подумалъ вслухъ Половецкій, глядя на убѣгавшій берегъ рѣки. — Хорошо потому, что ничего не нужно.

Ни сама р. Камчужная, ни ея берега никакихъ особенныхъ красотъ не представляли, но Половецкому все теперь казалось въ какомъ-то особенномъ освѣщеніи, точно онъ видѣлъ эту блѣдную красками и линіями русскую сѣверную природу въ первый разъ. Да, онъ любовался красотами Капри, венеціанскихъ лагунъ, альпійскихъ ледниковъ, прибоемъ Атлантическаго океана, а своей родной природы не существовало. А вѣдь она чудно хороша, если хорошенько всмотрѣться, она — широкій масштабъ, по которому выстроилась русская душа. Что можетъ быть лучше этихъ блѣдныхъ акварельныхъ тоновъ сѣверной зелени, этихъ мягкихъ, ласкающихъ линій и контуровъ, этого блѣдно-голубого неба? О, какъ онъ отлично все это понималъ и чувствовалъ, и любилъ именно сейчасъ… Ему дѣлалось даже жаль ѣхавшихъ въ первомъ классѣ пассажировъ, которые такъ равнодушно относились къ окружавшему ихъ пейзажу.

Это созерцательное настроеніе было прервано громкимъ хохотомъ Егорушки, который хлопалъ себя по ляжкамъ и раскачивался всѣмъ корпусомъ.

— Да не игуменъ-ли… а? — повторялъ онъ, задыхаясь. Братъ Павлинъ сконфуженно улыбался.

Половецкій подошелъ къ намъ и спросилъ, въ чемъ дѣло.

— Нѣтъ, пусть онъ самъ разскажетъ… — отвѣчалъ солдатъ, продолжая хохотать. — Вотъ такъ игуменъ… Ловко!.. Ты, гритъ, съ молитвой работай?!.. Ха-ха…

— Это они даже совсѣмъ напрасно, — объяснялъ смущенный бhатъ Павлинъ. — Я имъ разсказалъ про обитель, а они смѣются…

— Ну, ну, разскажи еще разокъ?

— У насъ обитель небольшая, всей братіи семь человѣкъ, а я, значитъ, восьмой, — заговорилъ братъ Павлинъ уже безъ смущенія. — И обителъ совсѣмъ особенная… совсѣмъ въ болотѣ стоитъ, въ водополы или осенью недѣль по шести ни пройти, ни проѣхать. Даже на лодкахъ нѣтъ ходу…

— Зачѣмъ же въ болото забрались, батя, точно комары?

— А это ужъ не отъ насъ, а отъ божьяго соизволенія. Чудо было… Это когда царь Грозный казнилъ городъ Бобыльскъ. Сначала-то пріѣхалъ милостивымъ, а потомъ и началъ. Изъ Бобыльскаго монастыря велѣлъ снять колоколъ, привязалъ бобыльскаго игумна бородой къ колоколу и припечаталъ ее своей царской печатью, а потомъ колоколъ съ припечатаннымъ игумномъ и велѣлъ бросить въ Камчужную.

— Ловко! Ох-хо-хо… — заливался солдатъ.

— Ну, и братію монашескую началъ казнить немилостиво. Кому голову отрубитъ, кого въ воду броситъ. Изъ всего монашескаго состава спасся одинъ старецъ Мисаилъ. Онъ убѣжалъ въ болото и три дня просидѣлъ въ водѣ по горло. Искали, искали и никакъ не могли сыскать… Господь сохранилъ блаженнаго человѣка, а онъ въ память о чудѣ и поставилъ обитель Нечаянныя Радости. А царь Иванъ Грозный сдѣлалъ въ Бобыльскую обитель большой вкладъ на вѣчный поминъ своей царской души.

— Ты, батя, про игумена-то своего разскажи, — перебилъ Егорушка. — Вѣдь тоже Мисаиломъ звать…

— Что-же, игуменъ у насъ хорошій, строгій и милостивый, спокойно отвѣтилъ братъ Павлинъ. — Раньше-то я хаживалъ въ обитель по сапожному дѣлу, ну, а лѣтомъ помогалъ сѣно косить, дрова рубить… Очень мнѣ нравилось тихое монашеское житіе. Мѣсто глухое, передъ обителью озеро… Когда идетъ служба, такъ по озеру-то далеко несется дивное монашеское пѣніе. Даже слеза прошибаетъ… Такъ-то я лѣтъ пять ходилъ въ обитель, а потомъ о. игуменъ и говоритъ: «Павлинъ, оставайся у насъ… Будешь въ міру жить — осквернишься». Я по первоначалу испугался, потому какъ монашеское послушаніе строгое. Боялся не выдержать… Однако, о. игуменъ по добротѣ своей уговорилъ меня. Только и всего.

— А послушаніе-то? — допытывалъ Егорушка.

— Какое же послушаніе; дѣлаю то же самое, что и раньше.

— Вотъ, вотъ… Только даромъ работаешь на всю обитель, а братія спитъ. Ха-ха… Ловко приспособилъ игуменъ дарового работничка.

Обратившись къ Половецкому, Егорушка добавилъ:

— Да еще что дѣлаютъ съ нимъ: не даютъ отдыха и въ праздники. Въ церковь даже лѣтомъ некогда сходить… «Работа на обитель, гритъ игуменъ-то, паче молитвы»! Павлинъ-то и трубитъ за всю братію…

— Надо послушаніе до конца пройти, — кротко объяснялъ братъ Павлидъ.

— А потомъ-то?

— А потомъ приму окончательный постригъ, ежели Господь сподобитъ.

Голубиная кротость брата Павлина очень понравилась Половецкому, и даже его некрасивое лицо казалось ему теперь красивымъ. Когда Егорушка съ какой-то оторопью бросился къ себѣ въ кухню жарить антрекотъ для Ивана Павлыча, Половецкій разговорился съ братомъ Павлиномъ и узналъ удивительныя новости. Разговоръ зашелъ о городѣ Бобыльскѣ, исторія котораго являлась чѣмъ-то загадочнымъ и удивительнымъ. Онъ поставленъ былъ на границѣ новгородской пятины и московскаго рубежа. На этомъ основаніи его постоянно зорили московскіе воеводы, а когда онъ попадалъ въ московскій полонъ — зорили и грабили сами новгородцы. Кромѣ того, приложила свою руку Литва немилостивая, и даже татары.

— Татары не доходили до Бобыльска, — объяснялъ Половецкій, припоминая исторію.

— Сами-то они не приходили, а высылали стрѣлу… Значитъ, баскакъ наѣдетъ и заставляетъ выкупать стрѣлу. Много Бобыльскихъ денежекъ набрала орда въ разное время…

— Откуда вы все это знаете?

— Лѣтописцы были и все записали. Первый-то былъ тотъ самый игуменъ, котораго Иванъ Грозный съ колоколомъ утопилъ. Іоной Шелудякомъ назывался. У него про татарскую стрѣлу и было записано. Потомъ былъ лѣтописецъ, тоже игуменъ, Іакинѳъ Болящій. Онъ про Грознаго описалъ… А послѣ Грознаго въ Бобыльскѣ объявился самозванецъ Якуня и за свое предерзостное воровство былъ повѣшенъ жалостливымъ образомъ.

— Какъ это жалостливымъ образомъ?

— А не знаю… Я вѣдь не грамотный, да и лѣтописи всѣ пригорѣли. У насъ въ обители живетъ о. келарь, древній старичокъ, такъ онъ все знаетъ и разсказываетъ.

— Были и еще лѣтописцы?

— Былъ одинъ, ужъ послѣдній — Пафнутій Хроменькій. Ну, этотъ такъ себѣ былъ… Все о Петрѣ Великомъ писалъ, какъ онъ наѣзжалъ въ Бобыльскъ и весьма угнеталъ народъ своимъ стремленіемъ. Легко сказать, хотѣлъ оборотить Камчужную въ каналъ, чтобы изъ Питера можно было проѣхать водой вплоть до Кіева. Однако Господь отнесъ царскую бѣду… Ну, тогда царь Петръ поступилъ наоборотъ. Полюбилась ему заповѣдная липовая роща подъ Бобыльскомъ, которую развели монахи. Ну, онъ и велѣлъ всю рощу цѣликомъ перевезти къ себѣ въ Питеръ… Вотъ было горе, вотъ была битва, когда тыщи три деревъ нужно было тащить по болотамъ верстъ триста. Сколько народу погибло, сколько лошадей — и не пересчитать. А царь Петръ пріѣхалъ въ Бобыльскъ, поблагодарилъ жителей и на память посадилъ на мѣстѣ липовой рощи жолудь. Теперь вотъ какой царскій дубъ растетъ… Царь Петръ ѣздилъ по всему царству и всегда возилъ въ карманѣ желуди. Если городъ ему понравится, онъ сейчасъ и посадитъ желудь, чтобы помнили его. Ну, а послѣ царя Петра ужъ никакой исторіи не было, кромѣ пожаровъ да холерныхъ годовъ.

Братъ Павлинъ съ трогательной наивностью перепутывалъ историческія событія, лица и отдѣльныя факты, такъ что Половецкому даже не хотѣлось его разубѣждать. Вѣдь наивность — проявленіе нетронутой силы, а именно такой силой являлся братъ Павлинъ. Все у него выходило какъ-то необыкновенно просто. И обитель, и о. игуменъ, и удивительная исторія города Бобыльска, и собственная жизнь — все въ одномъ масштабѣ, и отъ всего вѣяло тѣмъ особеннымъ тепломъ, какое даетъ только одна русская печка.

— А знаете, господинъ… — заговорилъ братъ Павлинъ послѣ нѣкоторой паузы. — Извините, не умѣю васъ назвать…

— Называйте просто: братъ Михаилъ…

Будущій инокъ посмотрѣлъ на Половецкаго недовѣрчивымъ взглядомъ и улыбнулся.

— Да, просто братъ Михаилъ, — повторилъ Половецкій и тоже улыбнулся.

Странно, что улыбка какъ-то не шла къ его немного суровому лицу. Вѣрнѣе сказать, она придавала ему какое-то чуждое, несвойственное всему складу выраженіе.

— А я хотѣлъ сказать… (Братъ Павлинъ замялся, не рѣшаясь назвать Половецкаго братомъ Михаиломъ). Видите-ли, у насъ въ обители есть братъ Ираклій.. Большого ума человѣкъ, но строптивецъ. Вотъ онъ меня и смутилъ… Придется о. игумну каяться. Обманулъ я его, какъ невѣрный рабъ…

— Какъ-же вы его обманули?

— Охъ, случился такой грѣхъ… Братъ Ираклій все подзуживалъ. И то не такъ у насъ въ обители, и это не такъ, и о. игуменъ строжитъ по напрасну, и на счетъ пищи… и все хвалитъ Чуевскую обитель. Ужъ тамъ все лучше… И смутилъ меня. Я и сказалъ, что у меня дядя помираетъ, а дяди-то и не бывало. Развѣ это хорошо? Ираклій-же и научилъ… Ну, о. игуменъ отпустилъ меня, благословилъ на дорогу… Ахъ, какъ это совѣстно вышло все!.. Вотъ я и поѣхалъ въ Чуевскую обитель, прожилъ тамъ три дня и даже заплакалъ… Лучше нашей обители нѣтъ, а только строптивость брата Ираклія меня ввела въ обманъ.

— Ну, это грѣхъ не великъ. Всякій человѣкъ ищетъ, гдѣ лучше…

— Грѣхъ-то не великъ, а велика совѣсть.

III.

Ночь. Рѣка точно застыла, и только оставляемыя пароходомъ гряды волнъ тяжело бьются въ глинистые берега. Темное іюльское небо точно усажено звѣздами, блѣдными, трепещущими въ водѣ, не оставляющими послѣ себя слѣда и вѣчно живыми. Какъ ничтоженъ человѣкъ, когда онъ смотритъ на небо… Вѣдь отъ ближайшей звѣзды свѣтъ приходитъ только черезъ восемь лѣтъ, и небо, въ его настоящемъ видѣ, только блестящая ложь. И эти міры міровъ смотрятъ на насъ свѣтлыми глазами, и мы никогда не постигнемъ ихъ тайны. Половецкій долго смотрѣлъ на рѣку и на небо и переживалъ такое ощущеніе, какъ будто онъ поднимается кверху, какъ бываетъ только въ молодыхъ снахъ.

— Господи, вѣдь каждый день — чудо, — думалъ онъ. — И минута каждая — чудо… Каждый листочекъ на деревѣ — чудо, и травка, и козявка, и капля воды. Непрерывающееся вѣчное чудо, которое окружаетъ насъ, а еще большее чудо — внутри насъ. Бездна бездну призывающая…

Онъ долго стоялъ надъ люкомъ, въ который можно было разсмотрѣть работавшую пароходную машину. И пароходъ былъ скверный, старой конструкціи, и машина дрянная, но въ работѣ послѣдней чувствовалась все-таки могучая сила. Вѣдь работала не машина, т. е. извѣстная комбинація стальныхъ, желѣзныхъ и мѣдныхъ частей, и не вода, превращенная въ паръ, а вѣчно живая человѣческая мысль. Машиннымъ отдѣленіемъ пароходъ дѣлился на двѣ половины — носовая часть для сѣрой публики, а корма для привилегированной. Всего удивительнѣе было на этомъ утломъ суденышкѣ, какъ, впрочемъ, и на лучшихъ волжскихъ пароходахъ, распредѣленіе грязи, доведенное чуть не до математической точности, такъ что если бы разница въ цѣнѣ билета составляла всего одну копѣйку, то и грязи получилось бы въ одномъ классѣ на копѣйку больше, а въ другомъ меньше. Кажется въ этой системѣ распредѣленія грязи заключается единственная аккуратность русскаго человѣка.

Эта грязь коробила Половецкаго, когда приходилось вечеромъ пить чай за грязнымъ столикомъ и укладываться потомъ спать на грязной пароходной скамейкѣ. Братъ Павлинъ помѣстился напротивъ и наблюдалъ за Половецкимъ улыбавшимися глазами. Онъ понялъ, что барину претитъ непролазная пароходная грязь.

— Сѣрый народъ ѣдетъ… — объяснялъ онъ, точно стараясь оправдаться. — Привыкли къ грязи сызмала.

— Да, но все-таки… Мнѣ кажется, что можно бы обойтись и безъ грязи. Это вѣдь совсѣмъ нетрудно. Напримѣръ, вымыть вотъ этотъ столикъ, нашему офиціанту вымыть руки, повару не вытирать грязныхъ рукъ о свою куртку.

— Да, оно конечно… Только ужъ привычка… У насъ крестьяне даже избу не метутъ, чтобы теплѣе было.

— А въ обители у васъ чисто?

— Даже весьма строго по этой части…

Половецкій и братъ Павлинъ уже улеглись спать, какъ неожиданно явился поваръ Егорушка. Въ одной рукѣ онъ несъ жестяную лампочку, а въ другой чайникъ съ горячей водой.

— Батя, погоди спать… Давай, чайку попьемъ. Ухъ, умаялъ же меня сегодня Иванъ Павлычъ! Прямо безъ ногъ меня сдѣлалъ… За каждымъ соусомъ меня разъ по пяти гонялъ. А я унесу соусъ-то, постою съ нимъ за дверью и назадъ «Ну вотъ теперь хорошо», хвалитъ Иванъ Павлычъ. Ха-ха… Страшный привередникъ.

— А какъ его фамилія? — спросилъ Половецкій.

— Ну, этого ужъ не знаю, господинъ… Мы его предсѣдателемъ зовемъ.

— Гдѣ же онъ пресѣдательствуетъ?

— А кто его знаетъ… Просто предсѣдатель города Бобыльска.

Егорушка былъ замѣтно навеселѣ, хотя и держался на ногахъ твердо. Онъ нѣсколько разъ хлопалъ брата Павлина по спинѣ, безпричинно хихикалъ и, вообще, находился въ хорошемъ расположеніи духа.

— Вы какой губерніи-то, батя? — спрашивалъ онъ. — Да, изъ Ярославской… такъ… Всѣмъ бы хороши ваши ярославцы, да только грибовъ боятся… х-ха! Ярославецъ грибы не будетъ ѣсть, потому какъ черезъ грибъ полкъ шагалъ… Тоже вотъ телятины не уважаютъ… потому какъ теленокъ выходитъ по ихнему незаконорожденный… Мы, значитъ, костромскіе, дразнимъ ихъ этимъ самымъ. Баринъ, чайку съ нами? — предлагалъ онъ Половецкому.

— Нѣтъ, спасибо, я уже пилъ…

Неугомонный солдатъ продолжалъ болтать, поддразнивая брата Павлина.

— Хороша ваша обитель, батя, правильная, а только одно не хорошо… Зачѣмъ у васъ дѣвка была игуменомъ? Положимъ, не простая дѣвка, а княжиха, ну, а все-таки какъ будто не ладно…

— Это не у насъ, а въ женской Зачатіевской обители дѣйствительно былъ такой случай. Тамъ игуменьей лѣтъ тридцать состояла княжиха… Она прямо съ балу пріѣхала въ монастырь, какъ была, во всей бальной одежѣ. Ее на балу женихъ обидѣлъ, ну, она не стерпѣла и сейчасъ въ монастырь. Ндравная, сказываютъ, была, строгая. Померши ужъ теперь лѣтъ съ десять…

— А за поминъ души графа Евтихія Ларивоныча молитесь?

— Молимся… Отъ него у насъ вкладъ на вѣчныя времена.

— Больше молитесь, батя. Много на емъ нашихъ солдатскихъ грѣховъ… Охъ, трещала солдатская спинушка!..

— Давно это было… Еще при Александрѣ Благословенномъ.

— Давно-то оно давно, а память осталась. Вонъ на берегу, сейчасъ за мысомъ его хоромины стоятъ… И солдаты только были. Тридцать пять лѣтъ выслуга, а верстали мужиковъ сорока лѣтъ иногда… До смерти солдатъ. Я пятнадцать годовъ отбылъ. Поляка замирялъ…

— Страшно на войнѣ? — полюбопытствовалъ братъ Павлинъ.

— Это только думать страшно, а тамъ и бояться некогда. Ты палишь, въ тебя палятъ… х-ха!

— И… и вы убивали человѣка? — робко спросилъ братъ Павлинъ, съ трудомъ выговаривая роковое слово.

— И даже очень просто… Отечество, первое дѣло, а потомъ начальство. Такъ, ежели сосчитать, душъ пять порѣшилъ…

— И… и вамъ не страшно, т. е. тогда, когда вы…

— Чего бояться-то? Мы, напримѣрно, ихъ на острову устигли, польшу эту самую. Человѣкъ съ четыреста набралось конницы, а насъ лазутчикъ провелъ… Ночь, дождь — ну, ни одного не осталось живого. Въ темнотѣ-то гдѣ разбирать, убилъ или не убилъ… Меня по головѣ здорово палашомъ хлопнули, два мѣсяца въ больницѣ вылежалъ.

Лицо Егорушки оставалось добродушнымъ, точно онъ разсказывалъ самую обыкновенную вещь. Именно это добродушіе и покоробило Половецкаго, напомнивъ ему цѣлый рядъ сценъ и эпизодовъ изъ послѣдней турецкой войны, въ которой онъ принималъ участіе. Да, онъ видѣлъ всѣ ужасы войны и тоже былъ раненъ, какъ Егорушка, но не могъ вспомнить о всемъ пережитомъ съ его равнодушіемъ.

— Главное, непріятель… — объяснялъ Егорушка. — Онъ, вѣдь, меня не жалѣетъ, ну, и я его не жалѣю…

— Все-таки живой человѣкъ, и вдругъ…

— Ну, про это начальство знаетъ. Извѣстно, всѣ люди-человѣки. У насъ свое начальство, у нихъ — свое… А тамъ ужъ Господь разберетъ, кто и чего стоилъ.

— Богъ одинъ у всѣхъ… — тоскливо замѣтилъ братъ Павлинъ,

— А какъ же сказано: христолюбивое воинство? Богъ-то одинъ, а вѣра, значитъ, разная… Вотъ и вы молитесь по своимъ обителямъ объ одолѣніи супостата. И даже очень просто… Мы воюемъ, а вы за наши грѣхи Богу молитесь…

Егорушка долго еще что-то разсказывалъ, но Половецкій уже дремалъ, не слушая его болтовни. Въ ночной тиши съ особенной рѣзкостью выдавались и глухая работа машины, и шумъ воды. Тянулась смѣшанная струя звуковъ, и, прислушиваясь къ удушливымъ хрипамъ пароходной машины, Половецкій совершенно ясно слышалъ картавый, молодой женскій голосъ, который безъ конца повторялъ одну и у же фразу:

…А хр-рамъ оставленный — все хр-рамъ.

Кумир-ръ поверженный — все Богъ.

— Нѣтъ, не правда!.. — хотѣлось крикнуть Половецкому.

Развѣ вода можетъ говорить? Машина при всей ея подавляющей физической силѣ не можетъ выдавить изъ себя ни одного слова… А слова повторялись, онъ ихъ слышалъ совершенно ясно и даже могъ различить интонаціи въ произношеніи. Онъ въ какомъ-то ужасѣ сѣлъ на своей скамейкѣ и удивился, что кругомъ никого не было, а противъ него мирно спалъ братъ Павлинъ. Половецкій вздохнулъ свободно.

— Милый братъ… — подумалъ онъ, прислушиваясь къ ровному дыханію будущаго инока.

Начинало свѣтать. Всѣ кругомъ спали. Шумъ пароходной машины разносился далеко по рѣкѣ. На луговомъ берегу Камчужной бродилъ волокнистый туманъ. Половецкій долго ходилъ по палубѣ. Спать не хотѣлось. Онъ въ послѣднее время, вообще, спалъ плохо, а сегодня просто задремалъ и проснулся отъ слуховой галлюцинаціи, которая, какъ молнія, освѣтила все прошлое. Боже мой, какъ онъ жилъ, если бы можно было разсказать… И развѣ это былъ онъ? Какое-то полуживотное состояніе, затемнѣніе сознанія, полная разнузданность дурныхъ инстинктовъ, отсутствіе задерживающихъ нравственныхъ основъ. День шелъ за днемъ, какъ звенья роковой цѣпи. Не являлось даже мысли о томъ, что необходимо провѣрить себя, подвести итогъ, просто подумать о другой жизни. И крутомъ всѣ другіе жили такъ-же, т. е. люди извѣстнаго обезпеченнаго круга. У всѣхъ порядокъ жизни и логика были одинаковы. Сытая тоска, мучительная погоня за удовольствіями, пресыщеніе, апатія и недовольство жизнью. Мужчины искали развлеченія на сторонѣ, женщины — тоже. Это были два вѣчно враждовавшихъ лагеря, и семейная жизнь держалась только приличіями. Да и какая могла быть семейная жизнь при такихъ условіяхъ… Прибавьте къ этому дешевенькій скептицизмъ, презрѣніе къ остальнымъ людямъ, которые не могутъ такъ жить и въ лучшемъ случаѣ — общественная дѣятельность на подкладкѣ личнаго самолюбія. А главное, никакой серьезной работы и серьезныхъ интересовъ въ жизни…

— И это былъ я… — повторилъ Половецкій въ какомъ-то ужасѣ.

Смыслъ и цѣль жизни были затемнены, красота окружающаго проходила незамѣтной. А сколько можно было сдѣлать хорошаго, добраго, честнаго, любящаго…

— Папа, а какъ другіе живутъ? — спрашивалъ его дѣтскій голосъ.

— Каждый живетъ по своему, — уклончиво отвѣчалъ онъ, потому что нечего было отвѣчать.

Онъ лгалъ передъ ребенкомъ и не сознавалъ этого. Нужно было отвѣтить такъ:

— Твой папа, милая дѣвочка, дрянной человѣкъ и не знаетъ, какъ живутъ другіе, т. е. большинство, потому что думаетъ только о себѣ и своей легкой жизни.

Ахъ, какъ мучилъ его временами этотъ дѣтскій голосъ… И онъ его больше не услышитъ на яву, а только во снѣ. Половецкаго охватила смертная тоска, и онъ едва сдерживалъ накипавшія въ груди слезы.

Убѣдившись, что всѣ кругомъ спятъ, Половецкій торопливо развернулъ котомку, завернутую въ клеенку, вынулъ изъ нея большую куклу и поцѣловалъ запачканное личико со слезами на глазахъ.

— Милая… милая… — шепталъ онъ, прижимая куклу къ груди.

IV.

Утромъ пароходъ долго простоялъ у пристани Гребешки. Сначала грузили дрова, а потомъ ждали какую-то важную чиновную особу. Братъ Павлинъ началъ волноваться. «Братъ Яковъ» придетъ въ Бобыльскъ съ большимъ опозданіемъ, къ самому вечеру и придется заночевать въ городѣ, а всѣхъ капиталовъ у будущаго инока оставалось четыре копѣйки.

— Задастъ тебѣ жару и пару игуменъ, — поддразнивалъ поваръ Егорушка.

— Это ничего… По дѣломъ вору и мука. А лиха бѣда въ томъ, что работа стоитъ. Какое сейчасъ время-то? Страда стоитъ, а я цѣлую недѣлю безъ всякаго дѣла прогулялъ.

— Въ томъ родѣ, какъ барыня… Ахъ, ты, горе луковое!..

Егорушка продолжалъ все время слѣдить за Половецкимъ, даже ночью, когда тотъ бродилъ по палубѣ.

— Охъ, не простъ человѣкъ… — соображалъ Егорушка. — Его и сонъ не беретъ… Сейчасъ видно, у кого что на умѣ. Вонъ предсѣдатель, какъ только проснулся и сейчасъ подавай ему антрекотъ… Потомъ приговаривался къ пирожкамъ… А этотъ бродитъ, какъ неприкаянная душа.

За время стоянки набралась новая публика, особенно наполнился третій классъ. Чувствовалась уже близость Бобыльска, какъ центра. Ѣхали поставщики телятины, скупщики яицъ, сѣнные подрядчики и т. д. Между прочимъ, сѣли два солидныхъ мужичка и начали ссориться, очевидно продолжая заведенный еще въ деревнѣ разговоръ.

— Дураки мы, и больше ничего, — повторялъ рыжебородый мужикъ въ рваной шапкѣ. — Прямо отъ своей глупости дураки…

Его спутникъ, оборванный, сгорбленный мужичокъ, съ бородкой клинушкомъ угнетенно молчалъ. Изрѣдка онъ подергивалъ лѣвымъ плечомъ и слезливо моргалъ подслѣповатыми глазами.

— Да, дураки, — повторялъ рыжій. — Сколько берлоговъ мы оказали барину Половецкому? На, получай сотельный билетъ… Помнишь, какъ онъ ухлопалъ медвѣдицу въ восемнадцать пудовъ? А нынче цѣна вышла-бы по четвертному билету за пудъ… Сосчитай-ка… восемнадцать четвертныхъ… двѣсти пятьдесятъ да двѣсти — четыреста пятьдесятъ и выйдетъ. А мы-то за сотельный билетъ просолили медвѣдицу…

Половецкій даже покраснѣлъ, слушая этотъ разговоръ. Мужички — медвѣжатники, обкладывавшіе медвѣжьи берлоги, конечно, сейчасъ не узнали-бы его, хотя и говорили именно о немъ. Ахъ, какъ давно все это было… Да, онъ убилъ медвѣдицу и былъ счастливъ этимъ подвигомъ, потому что до извѣстной степени рисковалъ собственной жизнью. А къ чему онъ это дѣлалъ? Сейчасъ онъ рѣшительно не могъ бы отвѣтить.

Рыжій медвѣжатникъ только дѣлалъ видъ, что не узналъ Половецкаго, и съ расчетомъ назвалъ его фамилію. Ишь, какъ перерядился, точно собрался куда-нибудь на богомолье. Когда пароходъ, наконецъ, отвалилъ, онъ подошелъ къ Егорушкѣ и спросилъ:

— А давно вонъ тотъ баринъ ѣдетъ?

— А ты его знаешь? — обрадовался Егорушка.

— Случалось… На медвѣдя вмѣстѣ хаживали. Михайлой Петровичемъ звать. Ловкій, удалый баринъ… Онъ тогда служилъ офицеромъ, жена красавица, все было по богатому.

— Такъ, такъ… А я то и ни вѣсть чего надумался о немъ. Сѣлъ онъ прошлой ночью за Краснымъ Кустомъ. Такъ-съ… Ахъ, ты грѣхъ какой вышелъ…

— У него большущее имѣніе въ Тверской губерніи, да у жены два въ нашей Новогородской. Однимъ словомъ, жили свѣтленько…

— Проигрался въ карты — вотъ и все, — рѣшилъ Егорушка, махнувъ рукой. А я то, дуралей, всю ночь караулилъ… Думаю, сблаговѣститъ онъ у меня кастрюли.

— Куда бы ему, кажется, ѣхать, — соображалъ мужичокъ, подергивая бородку. — И съ котомкой ѣдетъ… Не спроста дѣло.

Егорушка только крутилъ головой. Нынче мудреные и господа пошли, не то, что прежде. Одинъ предсѣдатель изъ настоящихъ господъ и остался.

Половецкій видѣлъ особу, изъ-за которой пароходъ простоялъ на пристани цѣлыхъ пять часовъ. Это былъ брюзглый, прежде времени состарившійся господинъ въ штатскомъ костюмѣ. Онъ шелъ съ какой-то особой важностью. Его провожали нѣсколько полицейскихъ чиновъ и какіе-то чиновники не изъ важныхъ. Вглядѣвшись въ этого господина, Половецкій узналъ своего бывшаго пріятеля по корпусу. Боже мой, какъ онъ измѣнился и постарѣлъ за послѣдніе года, когда бросилъ Петербургъ и посвятилъ себя провинціальной службѣ. По женѣ Половецкій призодился ему дальнимъ родственникомъ. Передъ отъѣздомъ изъ Петербурга Половецкій прочелъ въ газетахъ о назначеніи Палтусова на выдающійся постъ, но не зналъ, котораго изъ братьевъ. «Предсѣдатель» Иванъ Павлычъ такъ и вытянулся предъ особой, но Палтусовъ едва отдалъ ему поклонъ. Это было олицетвореніе чиновничьяго тщеславія.

— «Вѣдь и я могъ быть такимъ же», — съ улыбкой подумалъ Половецкій, припоминая по ассоціаціи идей цѣлый рядъ пристроившихся по теплымъ мѣстамъ товарищей.

Ему почему-то сдѣлалось даже жаль этого важничавшаго господина. Сколько тутъ лжи, а главное — человѣкъ изъ всѣхъ силъ старается показать себя совсѣмъ не тѣмъ, что онъ есть на самомъ дѣлѣ. Всѣ это видятъ и знаютъ и стараются пресмыкаться.

Быть самимъ собой — развѣ это не величайшее счастье? О, какъ онъ доволенъ былъ теперешнимъ своимъ настроеніемъ, той согрѣвающей душевной полнотой, о которой еще недавно онъ не имѣлъ даже приблизительнаго представленія.

И все кругомъ было такъ тѣсно связано между собой, представляя собой одно цѣлое. Вотъ и поваръ Егорушка съ его краснымъ носомъ близокъ ему, и мужички медвѣжатники, и братъ Павлинъ. Здѣсь все такъ просто и ясно… Кстати, Егорушка нѣсколько разъ подходилъ къ нему и какъ-то подобострастно и заискивающе спрашивалъ:

— Не прикажете-ли чего нибудь, ваше благородіе?

— Почему ты думаешь, что я благородіе?

— Помилуйтесъ, сразу видно… Въ кирасирскомъ полку изволили служить?

— Въ кавалеріи…

— Такъ-съ. Лучше военной службы ничего нѣтъ. Благородная службасъ… У всякаго свой гоноръ-съ.

Егорушка уже успѣлъ сообщить брату Павлину все, что выспросилъ у медвѣжатника про Половецкаго, но братъ Павлинъ даже не удивился.

— У насъ въ обители жилъ одинъ баринъ въ этомъ родѣ, — кротко объясяялъ онъ. — Настоящій баринъ. Даже хотѣлъ монашество принять, но игуменъ его отговорилъ. Не господское это дѣло… Послушаніе велико, не выдеряшъ. Тяжело вѣдь съ гордостью-то разставаться… Ниже всѣхъ надо себя чувствовать.

— Да, трудновато… — согласился Егорушка. — Вотъ хоть до меня коснись — гордъ я и никому не уступлю. Игуменъ бы мнѣ слово, а я ему десять.

Половецкій заказалъ чай и пригласилъ брата Павлина, который счелъ долгомъ отказаться нѣсколько разъ.

— Мнѣ скучно одному, — объяснилъ Половецкій.

За чаемъ онъ подробно разспрашивалъ брата Павлина о всѣхъ порядкахъ обительской жизни, о братіи, игуменѣ и о всемъ обительскомъ укладѣ.

— У насъ обитель бѣдная, и все на крестьянскую руку, — объяснялъ братъ Павлинъ. — И самъ игуменъ изъ крестьянъ… Одинъ братъ Ираклій изъ духовнаго званія. Ну, и паства вся тоже крестьянская и работа…

— А посторонніе бываютъ?

— Конечно, наѣзжаютъ. Купчиха одна живетъ по цѣлымъ недѣлямъ. О мужѣ покойномъ все убивается… Страсть тоскуетъ. А, вѣдь, это грѣшно, т. е. отчаяніе, когда человѣкъ возлюбитъ тварь паче Бога. Онъ хоть и мужъ ей былъ, а все таки тварь. Это ей игуменъ объяснялъ при всей братіи. Онъ умѣетъ у насъ говорить. До слезъ доводитъ… Только съ однимъ братомъ Иракліемъ ничего не можетъ подѣлать. Строптивецъ и постоянно доносы пишетъ… И про купчиху архіерею жаловался, и меня тутъ же приплелъ… А я его все-таки люблю, когда у него бываетъ просвѣтлѣніе души.

— А новыхъ братьевъ принимаютъ въ обитель? — спросилъ Половецкій.

— А этого я ужъ не могу знать. Все зависитъ у насъ отъ игумена… Такъ пріѣзжаютъ и живутъ. Только больше мѣсяца оставаться игуменъ не позволяетъ.

Когда вечеромъ пароходъ подходилъ уже къ Бобыльску, Половецкій спросилъ брата Павлина:

— А если я приду къ вамъ въ обитель, меня примутъ?

— Даже очень хорошо примутъ… Игуменъ будетъ радъ.

— Вы будете ночевать въ городѣ?

— Придется… Одному-то ночью какъ-то неудобно идти.

— Пойдемте вмѣстѣ.

Братъ Павлинъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на Половецкаго и кротко согласился.

Когда Половецкій выходилъ съ парохода, на сходняхъ его догналъ поваръ Егорушка и, задыхаясь, проговорилъ:

— А, вѣдь, Павелъ-то Митричъ, г. Половецкій, померши… Ахъ, что только и будетъ!..

— Какой Павелъ Митричъ?

— А Присыпкинъ… Какой человѣкъ-то былъ!..

— Какой человѣкъ?

— А нашъ, значитъ, природный исправникъ… Семнадцать лѣтъ выслужилъ. Отецъ родной былъ…

— А какъ вы узнали мого фамилію?

— Помилуйте, кто-же васъ не знаетъ… Мужички медвѣжатники все обсказали. Да… Ахъ, Павелъ Митричъ, Павелъ Митричъ…

Половецкому было очень непріятно, что его фамилія была открыта. Егорушка страдалъ старческой болтливостью и, навѣрно, разскажетъ всему пароходу.

— Егорушка, вы молчите, что видѣли меня, — просилъ онъ.

— Помилуйте, баринъ, да изъ меня слова-то топоромъ не вырубишь… Такъ, съ языка сорвалось. Ахъ, Павелъ Митричъ…

Въ подтвержденіе своихъ словъ Егорушка бросился на пароходъ, розыскалъ «предсѣдателя» Ивана Павлыча и разсказалъ ему все о Половецкомъ, съ необходимыми прибавленіями:

— Въ обитель они пошли съ братомъ Павлиномъ… Надо полагать, постриженіе хотятъ принять.

— Половецкій… да, Половецкій… гмъ… — тянулъ изъ себя слова Иванъ Павлычъ. — Фамилія извѣстная… А какъ его зовутъ?

— А вотъ имя-то я и забылъ… Михайлой…

— Михаилъ Петровичъ?

— Вотъ, вотъ… Въ кирасирахъ служили, а сейчасъ съ котомочкой изволятъ идти на манеръ странника… А Павелъ то Митричъ?

— Да, приказалъ долго жить…

— Какой человѣкъ былъ, какой человѣкъ…

— Да, порядочный негодяй, — отрѣзалъ Иванъ Павлычъ, ковыряя въ зубахъ.

Егорушка даже отступилъ въ ужасѣ, точно «предсѣдатель» въ него выстрѣлилъ, а потомъ проговорилъ:

— Дѣйствительно, оно того… да… Можно сказать, даже совсѣмъ вредный былъ человѣкъ, не тѣмъ будь помянутъ.

Половецкій и братъ Павлинъ остановились переночевать въ Бобыльскѣ на постояломъ дворѣ. И здѣсь все было наполнено тѣнью Павла Митрича Присыпкина. Со всѣхъ сторонъ сыпались всевозможныя воспоминанія, пересуды и соображенія.

— И что только будетъ… — повторялъ рыжебородый дворникъ, какъ поваръ Егорушка.

Проѣзжаго нарола набралось много, и негдѣ было яблоку упасть. Братъ Павлинъ устроилъ мѣсто Половецкому на лавкѣ, а самъ улегся на полу.

— Вамъ это непривычно по полу валяться, а мы — люди привычные, — объяснялъ онъ, подмащивая въ головы свою дорожную котомку. — Что-то у насъ теперь въ обители дѣлается… Ужо завтра мы утречкомъ пораньше двинемся, чтобы по холодку пройти. Какъ разъ къ ранней обѣднѣ поспѣемъ…

Половецкій почти не спалъ опять цѣлую ночь. Въ избѣ было душно. А тутъ еще дверь постоянно отворялась. Входили и выходили пріѣзжіе. На дворѣ кто-то ругался. Ржали лошади, просившія пить. Все это для Половецкаго было новымъ, неизвѣстнымъ, и онъ чувствовалъ себя такимъ лишнимъ и чужимъ, какъ выдернутый зубъ. Тутъ кипѣли свои интересы, которыхъ онъ въ качествѣ барина не понималъ. На него никто не обращалъ вниманія. Лежа съ открытыми глазами, Половецкій старался представить себѣ будущую обитель, суроваго игумена, строптивца Ираклія, весь укладъ строгой обительской жизни. Онъ точно прислушивался къ самому себѣ и провѣрялъ мѣнявшееся настроеніе. Это былъ своего рода пульсъ, съ своими повышеніями и пониженіями. И опять выплывала застарѣлая тоска, точно съ нимъ рядомъ сидѣлъ его двойникъ, отъ котораго онъ не могъ избавиться, какъ нельзя избавиться отъ собственной тѣни.

Половецкій не зналъ, спалъ онъ или нѣтъ, когда братъ Павлинъ поднялся утромъ и началъ торопливо собираться въ дорогу.

— Охъ, не опоздать-бы къ обѣднѣ… — думалъ онъ вслухъ. — Братъ Ираклій вотъ какое послушаніе задастъ…

— Вѣдь онъ не игуменъ, — замѣтилъ Половецкій.

— Онъ и игумну спуску не даетъ… Особенный человѣкъ. Такъ смотрѣть, такъ злѣе его нѣтъ и человѣка на свѣтѣ. А онъ добрый. Чуть что и заплачетъ. Когда меня провожалъ — прослезился… А что я ему? Простецъ, прямо человѣкъ отъ пня…

Не смотря на раннее утро, городъ уже начиналъ просыпаться. Юркое мѣщанство уже шныряло по улицамъ, выискивая свой дневной трудъ. Братъ Павлинъ показалъ царскій дубъ и мостъ, съ котораго Иванъ Грозный бросалъ бобыльцевъ въ рѣку.

— Несчетное множество народу погубилъ, — объяснялъ онъ со вздохомъ. — Года съ три городъ совсѣмъ пустой стоялъ, а потомъ опять заселился.

Миновавъ грязное даже въ жаркую пору предмѣстье, они пошли по пыльному, избитому тракту. Кругомъ не было видно ни одного деревца. Сказывался русскій человѣкъ, который истребляетъ лѣсъ до послѣдняго кустика. Тощій выгонъ, на которомъ паслись тощія городскія коровенки, кое-гдѣ тощія пашни. Братъ Павлинъ шагалъ какой-то шмыгающей походкой, сгорбившись и размахивая длинными руками. Онъ теперь казался Половецкому совсѣмъ другимъ человѣкомъ, чѣмъ на пароходѣ, какъ кажутся въ полѣ или въ лѣсу совсѣмъ другими лошади и собаки, которыхъ глазъ привыкъ видѣть въ ихъ домашней обстановкѣ.

— А вотъ и наша монастырская повертка, — радостно проговорилъ братъ Павлинъ, когда отъ тракта отдѣлилась узенькая проселочная дорожка. — Половину дороги прошли…

Впереди виднѣлся тощій болотный лѣсокъ съ чахлыми березками, елочками и вербами. Почва замѣтно понижалась. Чувствовалась близость болота. Луговая трава смѣнилась жесткой осокой. Пейзажъ былъ незавидный, но онъ нравился Половецкому, отвѣчая его настроенію. Деревья казались ему живыми. Вѣдь никакое искусство не можетъ создать вотъ такую чахлую березку, безконечно красивую даже въ своемъ убожествѣ. Въ ней чувствовалось что-то страдающее, неудовлетворенное… Тощая почва, какъ грудь голодной матери, не давала питанія. Вѣдь у такой голодной березки есть своя физіономія, и она смотритъ на васъ каждымъ своимъ блѣднымъ листочкомъ, тянется къ вамъ своими исхудалыми, заморенными вѣточками и тихо жалуется, когда ее всколыхнетъ шальной вѣтерокъ. И сколько въ этомъ родного, сколько родной русской тоски.. А блѣдные, безымянные цвѣтики, которые пробивались изъ жесткой болотной травы, какъ заморенныя дѣти… Вѣдь и въ душѣ человѣка растетъ такая жесткая трава, съ той разницей, что въ природѣ все справедливо, до послѣдней, самой ничтожной былинки, а человѣкъ несетъ въ своей душѣ неправду.

Чахлый лѣсокъ скоро смѣнился болотными зарослями. Дорожка виляла по сухимъ мѣстамъ, перебѣгала по деревяннымъ мостикамъ и вела вглубь разроставшагося болота.

— Слава Богу! — проговорилъ братъ Павлинъ, откладывая широкій кресть.

— Что такое?

— А звонятъ къ заутрени…

Половецкому нужно было остановиться, чтобы разслышать тонкій пѣвучій звукъ монастырскаго колокола, протянувшійся надъ этимъ болотомъ. Это былъ мѣдный голосъ, который звалъ къ себѣ… Половецкій тоже перекрестился, не отдавая себѣ отчета въ этомъ движеніи.

— Радость-то, радость-то какая… — шепталъ братъ Павлинъ, ускоряя шагъ. — Это братъ Герасимъ звонитъ. Онъ у насъ одинъ это понимаетъ. Кажется, чего проще ударить въ колоколъ, а выходитъ то, да не то… Братъ Герасимъ не совсѣмъ въ умѣ, а звонить никто лучше его не умѣетъ.

Они прошли болотомъ версты четыре, пока изъ-за лѣсного островка блеснулъ крестъ монастырской колокольни. Братъ Павлинъ началъ торопливо креститься, а Половецкій почувствовалъ, какъ у него сердце точно сжалось. Возвращающійся изъ далекаго, многолѣтняго странствованія путешественникъ, вѣроятно, испытываетъ то же самое, когда увидитъ кровлю родного дома.

— Скоро будемъ и дома… — отвѣтилъ на его тайную мысль братъ Павлинъ.

Въ дорогѣ люди настолько сближаются, что начинаютъ понимать другъ друга безъ словъ.

Братъ Павлинъ прибавилъ шагу и нѣсколько разъ оборачивался, глядя на Половецкаго улыбавшимися глазами, какъ будто желалъ его ободрить.

Обитель точно утонула въ болотѣ. Дорога колесила, пробираясь сухими мѣстами. Перекинутые временные мостики показывали черту весенняго половодья. Неудобнѣе мѣста трудно было себѣ представить, но какая-то таинственная сила чувствовалась именно здѣсь. Есть обители нарядныя, показныя, которыя красуются на видныхъ мѣстахъ, а тутъ сплошное болото освѣщалось тихимъ голосомъ монастырскаго колокола, призывавшимъ къ жизни.

— Хорошо… — отвѣтилъ братъ Павлинъ на тайную мысль Половецкаго. — Лучше мѣста нѣтъ… Отишіе у насъ. Очень ужъ я возлюбилъ нашу тишину… Душа радуется къ молитвѣ.

Самая обитель показалась какъ-то сразу. Старинная бѣлая церковь занимала центръ, а вокругъ нея жались въ живописномъ безпорядкѣ низенькія каменныя и бревенчатыя пристройки. Была и монастырская стѣна съ узенькими оконцами, обрѣшетченными желѣзными прутьями. Виднѣлась немного въ сторонѣ другая церковка, низенькая, съ плоской крышей, тонкими главами и стоявшей отдѣльно колокольней. Хозяйственныя постройки помѣщались за монастырской оградой, образуя отдѣльный дворъ. Изъ-за монастыря, черезъ рѣдкую сѣтку сосенъ и елей, блестѣло озеро. Чѣмъ-то тихимъ и забытымъ вѣяло отъ этой обители, и Половецкій облегченно вздохнулъ. У открытыхъ монастырскихъ воротъ стояла крестьянская телѣга, въ которой лежала какая-то исхудалая баба съ лихорадочно горѣвшими глазами.

— Одержимая… — объяснилъ братъ Павлинъ. — У насъ много такихъ бываетъ, которые ищутъ благодати.

— «Вѣдь и я тоже одержимый»… — невольно подумалъ Половецкій. — «И тоже пришелъ искать благодати»…

VI.

Они вошли въ ворота на поросшій травой монастырскій дворъ. Изъ открытыхъ дверей маленькой церковки доносилось пѣніе. Кончалась заутреня. Братъ Павлинъ какъ-то весь съежился и показался Половецкому ниже ростомъ.

— А вонъ и братъ Ираклій… — какъ-то пугливо проговорилъ онъ, указывая глазами на стоявшаго у келарни худенькаго монаха въ черной островерхой скуфейкѣ.

Онъ, видимо, все свое вниманіе сосредоточилъ на Половецкомъ, и смотрѣлъ на него злыми черными глазками, глубоко засѣвшими въ своихъ орбитахъ. Узенькое, худое, нервное лицо чуть было тронуто жиденькой рыжеватой бобородкой и такими же усами. Контрастомъ на этомъ лицѣ являлись толстыя чувственныя губы. Братъ Павлинъ подошелъ къ нему, но встрѣтилъ довольно сухой пріемъ.

— Нашатался? — коротко спросилъ братъ Ираклій

— Да, Господь сподобилъ…

— А это еще какого сахара привелъ?

— Такъ, на пароходѣ познакомился… Они хотятъ у насъ въ обители пожить.

Братъ Ираклій издалъ неопредѣленный звукъ и самъ подошелъ къ Половецкому.

— Паспортъ имѣете? — спросилъ онъ какимъ-то непріятнымъ голосомъ, глядя въ упоръ.

— Имѣю, — отвѣтилъ спокойно Половецкій, разсматривая брата Ираклія съ ногъ до головы.

Брату Ираклію не понравился тонъ отвѣта и безцеремонное оглядываніе. Онъ круто повернулся, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и вернулся.

— Вы, можетъ быть, изъ корреспондентовъ?

— Нѣтъ…

— Бываютъ и такіе…

— Да, бываютъ…

— А что у васъ въ котомкѣ?

— Это ужъ мое дѣло…

Братъ Павлинъ съ какой-то печальной улыбкой наблюдалъ эту сцену и, когда братъ Ираклій ушелъ, проговорилъ:

— Вотъ онъ всегда у насъ такъ… Ни за что обидить человѣка.

— Нѣтъ, меня онъ не обидѣлъ пока ничѣмъ.

— Еще успѣетъ обидѣть… Вы меня подождите здѣсь, а я пойду поищу о. келаря, чтобы насчетъ страннопріимницы. Вонъ она…

Онъ указалъ на низенькій деревяяный флигелечекъ, выходившій окнами въ небольшой садикъ, пестрѣвшій цвѣтами. Видимо, что его устраивала любящая и опытная рука. Братъ Павлинъ скоро вернулся въ сопровожденіи низенькаго, коренастаго монаха, который молча поклонился и молча повелъ въ страннопріимницу. Это былъ очень уютный домикъ, гдѣ пахло еще деревомъ и свѣжей краской. О. келарь молча отворилъ одну дверь и молча пригласилъ Половецкаго войти.

— Нѣтъ, эта комната не годится, — раздался за спиной Половецкаго голосъ брата Ираклія. — Да, не годится…

Онъ повелъ въ дальній конецъ узенькаго корридора и отворилъ дверь маленькой полутемной комнаты, выходившей однимъ окномъ куда-то въ стѣну. Первая комната была свѣтлая, а въ окно можно было любоваться садикомъ. Половецкій посмотрѣлъ на о. келаря, но тотъ молчалъ.

— Здѣсь отлично будетъ, — объяснялъ братъ Иракдій. — И солнце не будетъ васъ безпокоить, и мухъ меньше…

Половецкій ничего не отвѣтилъ. Когда о. келарь и братъ Ираклій ушли, братъ Павлинъ проговорилъ:

— И вотъ всегда такъ… Суется не въ свое дѣло и вездѣ лѣзетъ, какъ осенняя муха. Никакого ему касательства до страннопріимницы нѣтъ, а онъ распоряжается. А o. келарь всегда молчитъ… Великій онъ молчальникъ у насъ… Ну вы тутъ пока устраивайтесь, а я пойду къ себѣ. Охъ, достанется мнѣ отъ о. игумена… Сейчасъ-то онъ еще въ церкви, а вотъ когда служба кончится.

Половецкій былъ радъ, что, наконецъ, остался одинъ Какое это счастье быть одному, только самимъ собой… Онъ снялъ котомку и проговорилъ вслухъ:

— Вотъ мы и дома…

Онъ въ послѣднее время часто говорилъ про себя, а не думалъ, и почти видѣлъ тѣ слова, которыми мысленно говорилъ. По привычкѣ къ чистоплотности онъ хотѣлъ умыться съ дороги и привести себя вообще въ порядокъ, но въ комнатѣ не оказалось умывальника. Половецкій вышелъ въ корридоръ и встрѣтилъ опять брата Ираклія.

— Вамъ, можетъ быть, не нравится ваша комната?

— Нѣтъ, ничего…

— А то у насъ есть помѣщеніе на скотномъ дворѣ, гдѣ живетъ братъ Павлинъ…

Половецкій покраснѣлъ и, сдерживая волненіе, проговорилъ, отчеканивая слова:

— Послушайте, вамъ-то какое дѣло? Оставьте меня, пожалуйста, въ покоѣ… Вѣдь страннопріимницей завѣдуетъ о. келарь, а не вы.

Братъ Ираклій нервно дернулъ тонкой шеей и улыбнулся.

— А дверь вы, все-таки, не имѣете права затворять… да. У насъ такое правило для мужского пола…

— Почему же такое правило?

— А вотъ по этому самому… Былъ такой случай… Тоже, вотъ какъ вы, пришелъ въ обитель нѣкоторый странникъ, и поселился въ страннопріимницѣ. Богомольный такой, всѣ службы выстаивалъ и молился со слезами, а потомъ оказалось, что онъ по дочамъ мастерилъ фальшивую монету…

Готовый вспылить, Половецкій невольно разсмѣялся.

— Нѣтъ, не безпокойтесь, я не фальшивый монетчикъ…

Для него было ясно, что братъ Ираклій истеричный субъектъ и, вѣроятно, алкоголикъ.

— А гдѣ у васъ можно умыться? — спросилъ онъ.

— Умыться? А въ кухнѣ виситъ рукомойка, тамъ и умоетесь, — объяснилъ братъ Ираклій простымъ тономъ. — Сейчасъ по корридору направо…

— Очень вамъ благодаренъ.

— Не стоитъ благодарности…

Пока Половецкій приводилъ свой костюмъ въ порядокъ и мылся, заблаговѣстили къ обѣднѣ. Онъ отправился въ церковь. Маленькая снаружи она оказалась внутри довольно просторной. Богомольцевъ было совсѣмъ мало. Какія-то убогія старушки, два мужика — и только. Служилъ самъ пгуменѣ, представительный старикъ съ окладистой бородой. На клиросѣ пѣлъ всего одинъ монахъ. Братъ Ираклій былъ въ церкви и торопливо перебѣгалъ съ мѣста на мѣсто. Половецкій по дѣтскимъ воспоминаніямъ особенно любилъ именно такія маленькія церкви, гдѣ такъ хорошо и чисто молилась дѣтская чистая душа. Онъ выстоялъ всю службу, и ему опять было хорошо.

Послѣ службы къ Половецкому подошелъ братъ Павлинъ и пригласилъ въ трапезную.

— Можете тамъ и чайку попить… У насъ это разрѣшается. И благословеніе отъ о. игумена примете.

Трапезная помѣщалась въ одномъ изъ каменныхъ флигелей старинной постройки. Вся обстановка состояла изъ одного длиннаго стола и приставленныхъ къ нему скамеекъ.

— Можно вамъ подать самоварчикъ и въ номеръ, — предлагалъ братъ Павлинъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ же… И здѣсь хорошо.

— У насъ сейчасъ будетъ обѣдъ, а чай пьютъ не всѣ.

Собравшіеся монахи ничего особеннаго не представляли.

У всѣхъ простыя русскія лица, какія можно встрѣтить на каждомъ шагу. И держали себя всѣ просто. Не чувствовалось дѣланнаго монашескаго смиренія. Одинъ братъ Иракліи представлялъ нѣкоторое исключеніе своей неестественной суетливостью. Онъ, очевидно, уже успѣлъ предупредить игумена о новомъ монастырскомъ гостѣ.

— Вы хотите у насъ пожить? — спросилъ о. игуменъ просто и спокойно, точно они только вчера разстались.

— Да, если вы позволите…

— Съ удовольствіемъ… Можете имѣть даже особую пищу, конечно, постную, какъ слѣдуетъ по уставу.

Трапеза продолжалась очень недолго, потому что состояла изъ картофельной похлебки и жареной рыбы. Игуменъ пилъ чай и предложилъ Половецкому.

— У насъ не всѣ пьютъ чай, — объяснилъ онъ. — Братія вся изъ простецовъ.

Монастырская простота очень понравилась Половецкому. Чувствовалось что-то такое трудовое, серьезное. Ничего лишняго. Это была настоящая крестьянская монашеская община.

Послѣ короткаго отдыха половина братіи отправилась на покосъ грести сѣно. Братъ Павлинъ чувствовалъ себя виноватымъ зя пропущенные рабочіе дни и только вздохнулъ.

— Ахъ, какъ все это нехорошо вышло! — сообщилъ онъ Половецкому. — Каялся я игумену, а онъ хоть бы слово… «Твое дѣло, тебѣ и знать». Вотъ и весъ разговоръ… Презираетъ онъ меня за мое малодушіе. А все Ираклій подбивалъ… Самъ-то не пошелъ, а меня подвелъ. Кого угодно на грѣхъ наведетъ, строптивецъ… И надо мной же издѣвается.

— Вы сейчасъ идете въ поле?

— Да.

— Можно мнѣ съ вами?

— Конечно… Только вамъ-то неинтересно будетъ смотрѣть на нашу мужицкую работу. Я-то ужъ себѣ придумалъ эпитимію… У насъ луга заливные, а есть одно вредное мѣстечко, называется мысокъ. Трава на немъ жесткая, осока да бѣлоусъ… Прошелъ рядъ и точи косу. Работа тяжелая, ну, я этотъ мысокъ и выкошу. Братіи-то и будетъ полегче.

— И для меня коса найдется?

— Конечно…

— Я когда-то умѣлъ косить, когда жилъ у себя въ имѣньи.

— Вотъ, вотъ…

Братъ Павлинъ провелъ Половецкаго сначала къ себѣ на скотный дворъ. Монашеское хозяйство было не велико: три лошади и десятка два куръ. За скотнымъ дворомъ шелъ большой огородъ со всякимъ овощемъ. Братъ Павлинъ, видимо, гордился имъ особенно.

— У насъ въ обители все свое, кромѣ молока и хлѣба. Пробовали разбивать пашенку, да земля оказалась неродимая… За то всякій овощъ превосходно идетъ, особенно капуста. Она любитъ потныя мѣста…

Заливнные луга облегли озеро зеленой каймой. Издали можно было видѣть четырехъ монаховъ, собиравшихъ готовое сѣно въ копны. Они работали въ однѣхъ рубашкахъ, и объ ихъ монашескомъ званіи можно было догадываться только по ихъ чернымъ скуфейкамъ. Мысокъ оставался нетронутымъ. Братъ Павлинъ смотрѣлъ недовѣрчиво, когда Половецкій брался за косу, но сейчасъ же убѣдился, что онъ умѣетъ работать.

— Потрудитесь на обитель, — замѣтилъ онъ, привычнымъ жестомъ дѣлая первый розмахъ.

Было жарко, и послѣ часовой работы Половецкій съ непривычки почувствовалъ сильную усталость. Правое плечо точно было вывихнуто. Братъ Павлинъ работалъ ровно и легко, какъ работаетъ хорошо сложенная машина. Половецкій едва тянулся за нимъ и былъ радъ, когда подошелъ братъ Ираклій.

— Изволите баловаться, баринъ?

— Да, немножко…

— Для аппетита?

— Да, для аппетита… А вотъ вы зачѣмъ не работаете?

— У меня совсѣмъ другая работа. Я по письменной части…

— Одно другому не мѣшаетъ.

Когда Половецкій началъ вытирать потъ съ лица, братъ Ираклій съ улыбкой проговорилъ:

— Что, видно, бѣлыми-то руками трудненько добывать черный хлѣбъ?

VII.

Въ теченіе нѣсколькихъ дней Половецкій совершенно освоился съ обительской жизнью, и она ему начинала нравиться. Между прочимъ, у него вышелъ интересный разговоръ съ игуменомъ, когда онъ предъявилъ ему свой паспортъ. О. Мисаилъ внимательно прочелъ паспортную книжку, до полицейскихъ отмѣтокъ включительно, и, возвращая ее, проговорилъ:

— Что-же собственно вамъ угодно, Михайло Петровичъ?

— Отдохнуть, т. е. собраться съ силами, провѣрить себя, подвести итогъ, успокоиться.. Вѣдь я жестоко измучился…

— Такъ, такъ… Но вѣдь по своему общественому положенію вы могли устроиться по желанію, какъ хотѣли?

— Вотъ я и устроился… Мнѣ нужно собраться съ мыслями, а главное — на время уйти отъ той обстановки, въ какой я жилъ до сихъ поръ и отъ тѣхъ людей, съ которыми я жилъ.

— Вижу, что у васъ какое-то большое горе…

— Да, было… Я доходилъ до послѣдней степени отчаянія и… и…

— Вижу: хотѣли лишить себя жизни? — договорилъ о. Мисаилъ засѣвшую у Половецкаго въ горлѣ фразу. — Великій и страшный грѣхъ отчаяніе, потому что онымъ отрицается безграничное милосердіе божіе. Страшно подумать, когда человѣкъ дерзаетъ идти противъ закона божія… Но есть и спасеніе для кающагося, если покаяніе съ вѣрой и любовью.

— А если этой-то вѣры и нѣтъ?

— Вѣра есть въ каждомъ, но она затемнена… Безъ вѣры не человѣкъ, а звѣрь. По нашей слабости намъ нужно великое горе, чтобы душа проснулась… Горе очищаетъ душу, какъ огонь очищаетъ злато.

Половецкому очень хотѣлось поговорить съ о. Мисаиломъ вполнѣ откровенно, раскрыть всю душу, но его что-то еще удерживало. Онъ точно боялся самого себя и откладывалъ рѣшительный моментъ.

— О. Мисаилъ, вѣдь въ человѣкѣ живутъ два человѣка, — замѣтилъ онъ. — Одинъ — настоящій человѣкъ, котораго мы знаемъ, а другой — призракъ, за которымъ мы гоняемся цѣлую жизнь и который всегда отъ насъ уходитъ, какъ наша тѣнь.

Игуменъ посмотрѣлъ на Половецкаго, пожевалъ губами и отвѣтилъ:

— Это уже умствованіе… Вы поговорите о семъ съ Иракліемъ. Онъ у насъ склоненъ къ преніямъ…

Но съ Иракліемъ Половецкій совсѣмъ не желалъ говорить. «Строптивецъ» преслѣдовалъ его по пятамъ. Даже по ночамъ Половецкій слышалъ его шаги въ корридорѣ, и какъ онъ прислушивался у дверей его комнаты.

Обитель «Нечаянныя Радости» представляла собой типичную картину медленнаго разрушенія и напоминала собой улей, въ которомъ жизнь изсякала. Мало было братіи и мало богомольцевъ. Но это именно и нравилось Половецкому, потому что давало ту тишину, которая даетъ человѣку возможность прислушиваться къ самому себѣ. Кромѣ Ираклія, всѣ остальные не обращали на него никакого вниманія. У каждаго было какое-нибудь свое дѣло. Половецкій являлся чужимъ человѣкомъ, и онъ это чувствовалъ на каждомъ шагу.

Эта отчужденность съ особенной яркостью почувствовалась имъ, когда въ страннопріимницѣ поселился какой-то купецъ, здоровый и молодой на видъ, что называется — кровь съ молокомъ. Вся обитель точно встрепенулась, потому что, видимо, пріѣхалъ свой человѣкъ, родной. Онъ говорилъ громко, ходилъ рѣшительными шагами и называлъ всѣхъ иноковъ по именамъ.

— Это Теплоуховъ, Никаноръ Ефимычъ… — объяснилъ братъ Павлинъ. — У нихъ кирпичные заводы около Бобыльска. Къ намъ раза два въ годъ наѣзжаютъ, потому какъ у нихъ тоска. Вотъ сами увидите, что они будутъ выдѣлывать вечеромъ.

— Онъ, вѣроятно, пьетъ запоемъ?

— Нѣтъ, этого нельзя сказать… Не слышно. А такъ, поврежденіе. О. игумена они очень ужъ уважаютъ…

Дѣйствительно, вечеромъ въ страннопріимницѣ произошла суматоха. Послышался истерическій плачъ и какія-то причитанья. Такъ плачутъ только женщины. Но это бѣсновался Никаноръ Ефимычъ, пока не пришелъ къ нему о. Мисаилъ.

— Тошно мнѣ, игуменъ… охъ, тошнехонько! — съ какимъ-то дѣтскимъ всхлипываньемъ повторялъ Теплоуховъ, не вытирая слезъ. — Руки на себя наложу…

— Успокойся, говорю тебѣ! — рѣшительнымъ тономъ говорилъ игуменъ. — Опять задурилъ…

— Тошно, тошно…

По мѣрѣ того, какъ игуменъ повышалъ голосъ, Никаноръ Ефимычъ стихалъ и кончилъ какимъ-то дѣтскимъ шопотомъ:

— Страшно мнѣ, игуменъ… Страшно!..

Утромъ на другой день Никаноръ Ефимычъ опять говорилъ громко, выстоялъ всю службу, пообѣдалъ съ братіей въ трапезной и, вообще, держалъ себя, какъ здоровый человѣкъ. Но вечеромъ припадокъ отчаянія повторился и еще въ болѣе сильной формѣ. Странно, что братъ Ираклій боялся Никанора Ефимыча и все время гдѣ-то скрывался. Половецкій тоже чувствовалъ себя нехорошо и былъ радъ, когда Никаноръ Ефимычъ черезъ три дня уѣхалъ къ себѣ, въ Бобыльскъ. Послѣ его отъѣзда братъ Ираклій снова показался и съ удвоенной энергіей началъ опять преслѣдовать Половецкаго.

Прошла недѣля. Разъ Половецкій возвратился въ свою комнату послѣ всенощной и пришелъ въ ужасъ. Его котомка была распакована, а кукла валялась на полу. Онъ даже побѣлѣлъ отъ бѣшенства, точно кто его ударилъ по лицу. Не было никакого сомнѣнія, что все это устроилъ братъ Ираклій Половецкій внѣ себя бросился разыскивать брата Павлина и сообщилъ ему о случившемся.

— Онъ, Ираклій… — согласился братъ Павлинъ. — Онъ и чужія письма читаетъ.

— Я… я не знаю, что сдѣлаю съ нимъ!.. Это… это… я не знаю, какъ это называется…

— Михайло Петровичъ, не сердитесь, — успокаивалъ его съ обычной кротостью братъ Павлинъ. — Это онъ такъ… въ изступленіи ума…

Братъ Ираклій прятался отъ Половецкаго дня два, а потомъ самъ явился съ повинной.

— Это я развязалъ вашу котомку, — заявилъ онъ, выправляя тонкую жилистую шею. — Да, я…

— Я знаю, что сдѣлали это вы, но не понимаю, для чего вы это сдѣлали.

— Я тоже не понимаю…

Братъ Ираклій съ виноватымъ видомъ стоялъ у дверей, а Половецкій шагалъ по комнатѣ, заложивъ по военной привычкѣ руки за спину. Онъ старался подавить въ себѣ накипавшее бѣшенство, а братъ Ираклій, видимо, не желалъ уходить.

— Самое лучшее, что вы сейчасъ можете сдѣлать — это уйти, — въ упоръ проговорилъ Половецкій, останавливаясь.

— Позвольте, но предметъ такой странный… — отвѣтилъ братъ Ираклій. — Наша обитель стоитъ триста лѣтъ, а такого предмета въ ней не случалось…

— Это ужъ мое дѣло, какой предметъ и для чего онъ у меня…

Братъ Ираклій продолжалъ оставаться.

— Надѣюсь, вы меня оставите одного? — рѣзко заявилъ Половецкій, поворачиваясь къ нему спиной.

— Что же, я и уйду… — кротко согласился братъ Ираклій. — Только вы напрасно сердитесь на меня… и презираете… А я могу понимать и даже весьма…

— Вы?! Понимать?!..

— И очень даже просто… Я могу и по философіи… Въ писаніи даже сказано: не сотвори себѣ кумира и всякаго подобія… Очень просто.

Половецкій остановился и отвѣтилъ:

— Представьте себѣ, что вы угадали… Въ этой смѣшной куклѣ, т. е. смѣшной для васъ — для меня вся жизнь… да. Она меня спасла… Въ ней еще сохраняется теплота тѣхъ дѣтскихъ рукъ, которыя ее держали… Она слышала первый лепетъ просыпавшагося дѣтскаго сознанія… На нее палъ первый лучъ дѣтскаго чувства… Она думаетъ, она говоритъ… Въ ней сосредоточился весь міръ. Понимаете вы меня?!

— Не скажу, чтобы понималъ совсѣмъ, а догадываюсь…

— Нѣтъ, не догадаетесь и не старайтесь догадываться…

Половецкаго начинало возмущать, что братъ Ираклій стоитъ и дергаетъ шеей. Онъ, наконецъ, не выдержалъ и проговорилъ:

— Да садитесь вы, наконецъ…

Братъ Ираклій покорно присѣлъ на краешекъ стула, поджалъ подъ себя ноги и замѣтилъ:

— А вѣдь вы вѣрно говорите… т. е. мнѣ не случалось объ этомъ думать. У васъ, вѣроятно, были дѣти?

— Да, были… т. е. былъ одинъ ребенокъ…

— И онъ… умеръ…

— Да… т. е. хуже… Ахъ, ради Бога, не пытайте меня?!.. Какое вамъ дѣло до меня?

— Извините, я это такъ-съ…

— Вы понимаете?!.. — продолжалъ Половецкій, снова начиная шагать по комнатѣ. — У меня была дочь… маленькая дѣвочка… и… о, Боже мой, Боже мой!.. На моихъ глазахъ, у меня на рукахъ начиналъ погасать свѣтъ сознанія… Почему? Какъ? На основаніи какихъ причинъ? Я ее по цѣлымъ днямъ носилъ на рукахъ, согрѣвалъ ее собственнымъ дыханіемъ, а она уходила отъ меня все дальше, дальше, въ тотъ невѣдомый никому міръ, гдѣ сознаніе уже не освѣщаетъ живую душу… Нѣтъ, сознаніе являлось отдѣльными вспышками, какъ блуждающій болотный огонекъ… И когда? Когда она брала на руки свою куклу… Между ними была какая-то таинственная связь… это необъяснимо, но я это чувствовалъ… Понимаете вы меня? Да, вотъ эта кукла вызывала послѣдніе отблески сознанія, какъ горныя вершины отражаютъ на себѣ послѣдніе лучи догорающей зари. И свѣтъ погасъ… о, Боже мой! Боже мой!.. Зачѣмъ я это говорю вамъ?!..

Братъ Ираклій сидѣлъ, сгорбившись, и слушалъ. Онъ умѣлъ слушать.

— Вы любили когда-нибудь женщину? — въ упоръ неожиданно спросилъ его Половецкій.

Братъ Ираклій испуганно выпрямился и посмотрѣлъ на Половецкаго непонимающими глазами.

— Я? Нѣтъ, не случалось…

— Самое лучшее… Это обманъ чувствъ, иллюзія… Зачѣмъ я васъ спрашиваю объ этомъ?

— Нѣтъ, отчего-же… Я еще не инокъ, а только на послушаніи, какъ и братъ Павлинъ. По моему, вы всѣ, т. е. мірскіе люди — не уважаете женщину…

Половецкій остановился и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на брата Ираклія. Это былъ совсѣмъ не тотъ человѣкъ, котораго онъ себѣ представлялъ и котораго видѣлъ эти дни.

VIII.

Въ обители было тихо. Это была чутко-дремлющая, жуткая тишина…

Половецкій прожилъ въ обители уже цѣлый мѣсяцъ и чѣмъ дольше жилъ, тѣмъ точно дальше уходилъ отъ нея. Это было странное, двоившееся чувство, въ которомъ онъ не могъ дать себѣ отчета. Ему казалось, что монахи сторонятся его, какъ чужого человѣка. А между тѣмъ, у нихъ была своя жизнь, и они понимали другъ друга съ полуслова. Какая то стѣна отгораживала Половецкаго отъ внутренняго міра этой монашеской крестьянской артели. Собственно даже не было и монаховъ въ общепринятомъ смыслѣ, а просто самые обыкновенные крестьяне въ монашескомъ платьѣ. У обители существовала своя живая связь съ окружающимъ крестьянскимъ міромъ. Каждый день у обительскихъ вратъ появлялись крестьянскія телѣги. Большинство приходило пѣшкомъ. У каждаго было свое дѣло. Стояла страдная пора, и попусту никто не отрывался отъ работы. Половецкаго особенно поразилъ одинъ бородастый типичный мужикъ, пріѣхавшій верхомъ. У него было такое простое славное русское лицо.

— Мнѣ бы игумна повидать… — обратился онъ къ Половецкому.

— А что? — невольно спросилъ тотъ.

— А такъ… поговорить… Значитъ, сынъ, большакъ, померъ… Двое ребятъ осталось… жена…

Игуменъ принималъ всѣхъ и во всякое время. Мужикъ прошелъ въ игуменскую келью, и Половецкій видѣлъ, какъ онъ возвращался черезъ полчаса, шагая по монастырскому двору тяжелой мужицкой походкой. Онъ шелъ, держа шапку въ рукахъ, и встряхивалъ головой, въ которой, видимо, плохо укладывались слова пастырскаго утѣшенія. Онъ неторопливо отвязалъ свою лошадь, тяжело подпрыгнулъ на нее и съ трудомъ сѣлъ. Половецкій долго смотрѣлъ, какъ онъ ѣхалъ, болтая руками и ногами.

Между прочимъ, особенностью обители «Нечаянныя Радости» было то, что въ ней рѣдко можно было встрѣтить профессіональныхъ странниковъ и богомолокъ, за исключеніемъ праздниковъ.

— Наша обительская пища скудная, вотъ и нечего здѣсь дѣлать, — коротко объяснилъ братъ Павлинъ. — Да и богатыхъ богомольцевъ совсѣмъ мало бываетъ…

Мѣсячный срокъ пребыванія Половецкаго прошелъ очень быстро.

— Вамъ ужъ пора домой, милостивый государь, — съ обычной дерзостью заявилъ братъ Ираклій. — У насъ уставъ…

Половецкій отправился переговорить съ о. игуменомъ и предложилъ уплатить деньги.

— Мнѣ хотѣлось бы пожить у васъ еще съ мѣсяцъ, если конечно, это васъ не стѣснитъ…

— По уставу не полагается, Михайло Петровичъ. А денегъ мы не принимаемъ, тоже по уставу… Для этого при страннопріимницѣ есть кружка.

— Но вѣдь я могу заболѣть, о. Мисаилъ?

— Конечно, можете…

— Я и сейчасъ серьезно боленъ…

— Дѣло ваше. Я не гоню, а только уставъ… Хотя апостолъ Павелъ и сказалъ, что по нуждѣ и закону премѣненіе бываетъ. Мое дѣло сказать вамъ…

Половецкій ушелъ отъ игумена ни съ чѣмъ. Братъ Ираклій уже поджидалъ его съ торжествующимъ злорадствомъ.

— Возжелали прельстить инока златомъ? Совершенно напрасно-съ… У насъ уставъ. Есть, конечно, одинъ способъ… да… Отправляйтесь въ Бобыльскъ денька на три, а потомъ и начнете снова свой мѣсяцъ въ обители.

— Благодарю васъ за хорошій совѣтъ…

Братъ Павлинъ взглянулъ на дѣло гораздо проще и посовѣтовалъ оставаться въ обители безъ всякихъ объясненій.

— А тамъ видно будетъ, что и какъ, — прибавилъ онъ съ кроткой улыбкой. — Вѣдь вы даже работали на обитель, такъ что къ другимъ нельзя приравнять.

Половецкому сдѣлалось грустно. Куда онъ могъ идти? Такого мѣста не было… Онъ уже начиналъ свыкаться съ обительской тишиной, съ длинными монастырскими службами, съ монастырской работой, которую велъ подъ руководствомъ брата Павлина. Всего больше ему нравились рыбныя ловли на озерѣ, хотя лѣтомъ рыба и ловилась плохо.

Въ дальнемъ концѣ озера было нѣсколько болотистыхъ островковъ, обложенныхъ озерными камышами. Сюда Половецкій и уѣзжалъ съ братомъ Павлиномъ иногда дня на три. Они ночевали подъ открытымъ небомъ около огонька, а въ ненастную погоду укрывались въ шалашикѣ изъ еловыхъ ъѣтвей, прикрытыхъ сверху берестой и еловой корой. Наступала уже осень, дни дѣлались короче, и Половецкій съ наслажденіемъ проводилъ около огня цѣлые часы въ созерцательномъ настроеніи. Ахъ, какъ все прошлое было далеко-далеко… Кругомъ ни души. Ночная тишина нарушалась только ропотомъ озерной волны да гомономъ разной птицы, гнѣздившейся по камышамъ. Братъ Павлинъ въ эти моменты дѣлался какъ-то особенно разговорчивъ, вѣрнѣе сказать — онъ любилъ думать вслухъ. Эта дѣтски-чистая душа воспринимала впечатлѣнія природы съ какимъ-то религіознымъ экстазомъ и видѣла вездѣ Бога, вездѣ чудо и вездѣ несказанное словомъ поученіе.

— А человѣку все мало… — думалъ вслухъ братъ Павлинъ. — А человѣкъ все неистовствуетъ въ своей неистовой слѣпотѣ… да. Пріѣзжалъ къ намъ въ обитель года два назадъ одинъ старичокъ и навелъ сомнѣніе. Очень даже вредно говорилъ. «Вы, говоритъ, спасаете душу, значитъ хотите непремѣнно быть лучше другихъ, и ваше монашеское смиреніе паче гордыни». Потомъ много говорилъ вреднаго на счетъ нашей монагаеской одежи и пищи… Зачѣмъ вотъ мы рыбу ѣдимъ. «Человѣку, говоритъ, этого нигдѣ не указано». Съ нимъ сцѣпился Ираклій и началъ говорить отъ писанія, а старикъ ему наоборотъ: «Все это, говоритъ, надо понимать иносказательно». И даже весьма ядовитымъ оказалъ себя, т. е. старичокъ. По писанію совсѣмъ загонялъ нашего Ираклія… А какъ вы полагаете, Михайло Петровичъ, на счетъ этой самой рыбки? Вѣдь она тоже чувствуетъ, хотя сказать этого и не умѣетъ…

— Право, не знаю, братъ Павлинъ. По моему, дѣло совсѣмъ не въ томъ, во что человѣкъ одѣнется и что онъ ѣстъ. Важно то, какъ онъ вообще живетъ, а ѣда и платье пустяки.

— Вотъ, вотъ… У насъ есть и деревенская поговорка такая: рыбку-то ѣшь, да рыбака не ѣшь.

— Если кто можетъ обойтись даже безъ рыбки — отлично. Я увѣренъ, что въ будущемъ не будутъ ѣсть ни мяса, ни рыбы, потому что это несправедливо, но дѣло все-таки не въ этомъ. По моему, это мести лѣсенку съ нижней ступеньки…

— А я опять такъ думаю, Михайло Петровичъ: ну, хорошо, никто не будетъ ѣсть говядину, а куда же тогда скотъ дѣнется? Зачѣмъ же я буду даромъ кормить бычка или свинушку?.. Куда, напримѣръ, дѣнутся лишніе пѣтушки, которые ежели сверхъ числа? Ну, на быкѣ еще можно и ѣздить, и землю пахать, а на пѣтухѣ или на свиньѣ далеко не уѣдешь.

— Тогда превратятся въ дикое состояніе, какъ сейчасъ есть дикіе олени или дикія утки и разная дичь.

— А что-же, вѣдь въ самомъ дѣлѣ все возможно, Михайло Петровичъ!.. И даже очень просто…

Эта мирная рыбная ловитва была нарушена неожиданнымъ появленіемъ брата Ираклія. Возвращаясь на свой островъ вечеромъ, когда всѣ сѣти были выметаны, Половецкій замѣтилъ горѣвшій у ихъ балагана огонь. Не нужно было говорить, какой гость пожаловалъ. Братъ Павлинъ только угнетенно вздохнулъ, предчувствуя непріятность. Дѣйствительно, это былъ братъ Ираклій, сидѣвшій около костра.

— Вы это зачѣмъ пожаловали къ намъ? — довольно сурово спросилъ Половецкій.

— Я-то? А пл серьезному дѣлу… Казусъ.

— Доносъ написали?

— Именно-съ…

— Очень интересно…

— Не знаю, какъ понравится, а только старался. Кстати я захватилъ и документикъ съ собой… Завтра пойдетъ къ владыкѣ. Нарочно пріѣхалъ, чтобы показать вамъ.

— Пожалуйста, избавьте меня, — замѣтилъ Половецкій, снимая промокшій кожаный рыбацкій фартукъ. — Я не страдаю любопытствомъ…

— Однако-же… Зачѣмъ я въ такомъ случаѣ ѣхалъ сюда и даже чуть не утонулъ?

Братъ Ираклій какъ-то весь сжался, ехидно улыбался и грѣлъ свои красныя руки надъ огнемъ. Братъ Павлинъ поставилъ надъ костромъ котелокъ съ водой для ухи. Гдѣ-то со свистомъ пролетѣло стадо дикихъ утокъ, отправлявшихся на ночную кормежку.

— Такъ я вамъ прочитаю… — продолжалъ братъ Ираклій, вынимая изъ-за пазухи свернутый въ четверо листъ бумаги.

Онъ присѣлъ на корточки къ огню и принялся за чтеніе, время отъ времени поглядывая на Половецкаго. Доносъ представлялъ собой самое нелѣпое произведеніе, какое только можно было себѣ представить, начиная съ того, что Половецкій обвинялся въ идололатріи, а его кукла называлась идоломъ. По пути обвинялся игуменъ, мирволившій занесенному въ обитель идолопоклонству и не въ примѣръ другимъ позволившему проживать идололатру въ обители свыше мѣсяца, положеннаго уставомъ. Заканчивался доносъ тѣмъ, что въ новое идолопоклонство вовлеченъ скудный умомъ братъ Павлинъ.

— Что-же, не дурно, — похвалилъ спокойно Половецкій, когда чтеніе доноса кончилось. — Скажу даже больше: мнѣ нравится стиль… Кстати, могу только пожалѣть почтеннѣйшаго владыку, который будетъ читать ваше произведеніе.

IX.

На озерѣ поднимался шумъ разгулявшейся волны. Это дѣлалъ первыя пробы осенній вѣтеръ. Глухо шелестѣли прибережные камыши, точно они роптали на близившугося осеннюю невзгоду. Прибережный ивнякъ гнулся и трепеталъ каждымъ своимъ листочкомъ. Пламя отъ костра то поднималось, то падало, разсыпая снопы искръ. Дымъ густой пеленой разстилался къ невидимому берегу. Братъ Ираклій по-прежнему сидѣлъ около огня и грѣлъ руки, морщась отъ дыма. Онъ показался Половецкому такимъ худенькимъ и жалкимъ, какъ зажаренный цыпленокъ.

— Вамъ не совѣстно, братъ Ираклій? — неожиданно спросилъ его Половецкій.

— Мнѣ? Нѣтъ, я только исполняю волю пославшаго мя и обличаю… Вамъ все это смѣшно, милостивый государь, потому-что… потому-что… Да, въ васъ нѣтъ настоящей вѣры.

— Позвольте…

— Нѣтъ, ужъ вы мнѣ позвольте… Вѣрующихъ въ Бога много, и таковые встрѣчаются даже между корреспондентами. А вотъ господа интеллигентные люди не желаютъ вѣрить въ бѣса… Не правится имъ. Да… А это невозможно. Ежели есть Богъ, долженъ быть и бѣсъ… Очень просто.

— Вы не правы. Есть цѣлый рядъ сектъ…

— Знаю-съ и даже очень. Напримѣръ, люциферіанизмъ, сатанизмъ, культы Изиды, Пана, Діониса — и еще много другихъ. Но это все другое… Тутъ важенъ только символъ, а не сущность. Діаволъ, демонъ, сатана, люциферъ, Мефистофель — это только отвлеченныя понятія… да. А бѣсъ живой, онъ постоянно около насъ, и мы постоянно въ его бѣсовской власти. Вотъ вамъ даже смѣшно меня слушать, а, между тѣмъ, въ Кормчей что сказано: къ простому человѣку приставленъ одинъ бѣсъ, къ бѣлому попу — семь бѣсовъ, а къ мниху — четырнадцать. А вотъ вы вѣрите въ куклу…

— Да, вѣрю. Я уже говорилъ вамъ… Для меня она нѣчто живое, даже нѣсколько больше, потому-что она живетъ и не умираетъ.

— Вотъ-вотъ, какъ бѣсъ… Въ ней сидитъ бѣсъ, принявшій образъ и подобіе.

Вопросъ о куклѣ не выходилъ изъ головы брата Ираклія все это время и мучилъ его своей таинственностью. Тутъ было что-то непонятное и таинственное, привлекавшее къ себѣ именно этими свойствами. Братъ Ираклій, конечно, докладывалъ о куклѣ игумену, но тотъ отвѣтилъ всего одной фразой:

— Не наше дѣло.

Уѣзжая на рыбную ловлю, Половецкій куда-то пряталъ свою котомку, и братъ Ираклій напрасно ее искалъ по всѣмъ угламъ страннопріимницы. Онъ жалѣлъ, что тогда не истребилъ ее, какъ слѣдовало сдѣлать по настоящему.

— Вѣры не хватило… — укорялъ самого себя братъ Ираклій.

Между прочимъ, и на острова онъ отправился съ тайной цѣлью отыскать на рыбачьей стоянкѣ проклятую куклу. Но ея и здѣсь не оказалось.

Братъ Павлинъ умѣлъ варить великолѣпную уху, а ceгодня она была какъ-то особенно хороша. Ѣли всѣ прямо изъ котелка деревянными ложками, закусывая монастырскимъ ржанымъ хлѣбомъ, тоже замѣчательнымъ произведеніемъ въ своемъ родѣ. Братъ Ираклій и ѣлъ, не какъ другіе: торопился, обжигался, жмурилъ глаза и крошилъ хлѣбъ.

— Зачѣмъ сорить напрасно даръ Божій? — сурово замѣтилъ ему братъ Павлинъ.

Это было еще въ первый разъ, что братъ Павлинъ сдѣлался строгимъ, а братъ Ираклій не нашелся, что ему возразить.

— Чайку бы хорошо теперь выпить… — какъ-то по-дѣтски проговорилъ братъ Ираклій, когда уха была кончена.

— Ничего, хорошо и такъ, — прежнимъ тономъ отвѣтилъ братъ Павлинъ. — Чревоугодіе.

Вечеръ былъ теплый. Ложиться спать рано никому не хотѣлось. Братъ Павлинъ нарубилъ дровъ для костра на цѣлую ночь и даже приготовилъ изъ травы постель для брата Ираклія.

— Настоящая перина… — похвалилъ онъ.

— Отлично, — согласился братъ Ираклій, вытягиваясь на своей перинѣ.

Половецкій сидѣлъ на обрубкѣ дерева и долго смотрѣлъ на огонь, въ которомъ для него всегда было что-то мистическое, какъ символъ жизни. Вѣдь и человѣкъ такъ же сгораетъ, какъ горѣли сейчасъ дрова. И жизнь, и обновленіе, и перемѣна только формы существованія.

— Вы видали, господа, фонографъ? — спросилъ Половецкій послѣ долгой паузы.

Братъ Павлинъ не имѣлъ никакого понятія о граммофонѣ, а братъ Ираклій видалъ его у покойнаго Присыпкина. Половецкому пришлось объяснить его устройство.

— Господи, до чего только люди дойдутъ! — удивлялся братъ Павлинъ. — Даже страшно подумать…

— Страшного, положимъ, ничего нѣтъ, а интересно, — продолжалъ Половецкій. — Благодаря телефону сдѣлано удивительное открытіе, на которое почему-то до сихъ поръ не обращено никакого вниманія. Именно, голоса своихъ знакомыхъ узнаешь, а свой голосъ не можешь узнать… Я самъ продѣлывалъ этотъ опытъ.

— И что-же изъ этого? — спрашивалъ братъ Ираклій. — По моему, рѣшительно ничего особеннаго…

— Нѣтъ, есть особенное. Этотъ опытъ доказываетъ, съ поразительной очевидностью, что человѣкъ знаетъ всего меньше именно самого себя. Скажу больше — онъ имѣетъ цѣлую жизнь дѣло съ собой, какъ съ таинственнымъ незнакомцемъ.

— Познай самого себя, какъ сказалъ греческій мудрецъ.

— Вотъ именно этого-то познанія человѣку и не достаетъ. Въ этомъ корень всѣхъ тѣхъ ошибокъ, изъ какихъ состоитъ вся наша жизнь. Найдите мнѣ человѣка, который въ концѣ своей жизни сказалъ бы, что онъ доволенъ вотъ этой прожитой жизнью и что если бы имѣлъ возможность прожить вторую жизнь, то не прожилъ бы ее иначе. Счастливѣйшій изъ завоевателей Гарунъ-аль-Рашидъ передъ смертью сказалъ, что въ теченіе своей долгой жизни былъ счастливъ только четырнадцать дней, а величайшій изъ поэтовъ Гете признавался, что былъ счастливъ всего четверть часа.

— Все зависитъ отъ того, какія требованія отъ жизни, — спорилъ братъ Ираклій. — Богатому жаль корабля, а нищему кошеля… Вотъ богатому-то и умному и трудно быть счастливымъ. Вотъ вы, напримѣръ — я увѣренъ, что вы были очень богатымъ человѣкомъ, все вамъ надоѣло и вотъ вы пришли къ намъ въ обитель.

— Вы почти угадали, хотя и не совсѣмъ. Относительно я и сейчасъ очень богатый человѣкъ, но въ обитель пришелъ не потому, что пресытился богатой жизнью.

— Извините, это я такъ, къ слову сказалъ… Не имѣю права допытываться. Павелъ Митричъ Присыпкинъ въ послѣднее время такъ вотъ какъ тосковалъ и даже плакалъ.

Половецкому хотѣлось что-то высказать, что лежало камнемъ на душѣ, но онъ почему-то удержался, хотя и подходилъ уже совсѣмъ близко къ занимавшей его всецѣло темѣ. Брату Ираклію надоѣло лежать, и онъ присѣлъ къ огню. Половецкій долго разсматривалъ его лицо, и оно начинало ему нравиться. Есть такія особенныя лица, внутренее содержаніе которыхъ открывается постепенно.

— А вы знаете, отчего погибнетъ Европа со всей своей цивилизаціей? — неожиданно спросилъ братъ Ираклій, обращаясь къ Половецкому.

— Мудреный вопросъ…

— И нисколько не мудреный… Я много думалъ объ этомъ и пришелъ къ своему собственному згключенію.

— Изъ газетъ вычиталъ, — замѣтилъ братъ Павлинъ.

— Кое-какіе факты, конечно, бралъ изъ газетъ. Люблю почитать, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ… Такъ не можете ничего сообразить? Такъ и быть скажу: Европа погибнетъ отъ чумы… да-съ.

— Почему-же именно отъ чумы, а не отъ какой-нибудь другой болѣзни? — полюбопытствовалъ Половецкій. — Кажется, нынче принимаются всѣ средства для борьбы съ чумой…

— У докторовъ свои средства, а у чумы свои. Прежде-то она пѣшечкомъ приходила, а нынче по желѣзной дорожкѣ прикатитъ или на пароходѣ пріѣдетъ, какъ важная генеральша. Очень просто… Тутъ ужъ ничего не подѣлаешь.

— Вотъ и послушайте его, — добродушно замѣтилъ братъ Павлинъ, качая головой. — Тоже и скажетъ человѣкъ…

— Я правду говорю… да. И всегда скажу. А, знаете, почему именно нашу Европу съѣстъ эта самая чума? А за наши грѣхи… Охъ, сколько этихъ грѣховъ накопилось… Страшно подумать… Вездѣ паровыя машины, телеграфы, пароходы, револьверы, швейныя машины, велосипеды, а черному простому народу все хуже да хуже. Богатые богатѣютъ, а бѣдные бѣднѣютъ. Все, кажется, придумали, а вотъ машину, чтобы хлѣбъ приготовляла — не могутъ… И никогда не придумаютъ. А почему? Ну-ка, братъ Павлинъ, раскинь умомъ? Нѣтъ, лучше и не безпокойся. А дѣло-то самое простое: хлѣбъ есть даръ Божій. Безъ ситца, безъ машины, безъ самовара можно прожить, а безъ хлѣба не проживешь.

Братъ Ираклій молчалъ, дожидаясь возраженій.

— А еще какіе грѣхи у Европы? — спросилъ Половецкій.

— Есть и еще грѣхи: оскверненіе женщины. Тутъ и дворцы, и желѣзная дорога, и броненосцы, и Эйфелева башня, и подводный телеграфь, а дѣвица осквернена. И такихъ дѣвицъ въ Европѣ не одинъ милліонъ да еще ихъ же разсылаютъ по всему свѣту на позоръ… да.

— Развратъ существовалъ всегда, въ самой глубокой древности.

— Развратъ-то существовалъ, но онъ прятался, его стыдились, блудницъ побивали каменьями, а нынѣшняя блудница ходитъ гордо и открыто. Гдѣ же любовь къ ближнему? Гдѣ прославленная культура, гуманизмъ, великія идеи братства и свободы? Вотъ для нея, для дѣвицы, не нашлось другого куска хлѣба… Она хуже скота несмысленнаго. Это нашъ грѣхъ, общій грѣхъ… Мы ее видѣли и не помогли ей, мы ее не поддержали, мы ее оттолкнули отъ нашего сердца, мы насмѣялись надъ ней.

Въ голосѣ брата Ираклія послышались слезы. По его тонкому лицу пробѣгала судорога, а длинныя руки дрожали.

— Все-таки, наука сдѣлала много, — заговорилъ Половецкій, глядя на огонь. — Напримѣръ, нѣтъ прежнихъ ужасныхъ казней, какъ сажанье на колъ, четвертованіе, сожженіе на кострахъ. Нѣтъ, наконецъ, пытокъ… Человѣкъ-звѣрь еще, конечно, остался, но онъ уже стыдится проявлять свое звѣрство открыто, всенародно, на площади. А это много значитъ…

— Нѣтъ, человѣкъ-звѣрь только притаился и сдѣлался хитрѣе, — спорилъ братъ Ираклій. — Вы только подумайте, что въ такихъ центрахъ цивилизаціи, какъ Парижъ или Лондонъ, люди могутъ умирать съ голоду. А всякая новая машина развѣ не звѣрь? Она у кого-нибудь да отнимаетъ хлѣбъ, т. е. работу. А польза отъ нея идетъ въ карманы богатыхъ людей. Египетскія работы, про которыя сказано въ писаніи, пустяки, если сравнить ихъ съ работой гдѣ-нибудь въ каменноугольной шахтѣ, гдѣ человѣкъ превращается въ червя. И еще много другихъ цивилизованныхъ жестокостей, какъ, напримѣръ, наши просвѣщенныя войны, гдѣ убиваютъ людей десятками тысячъ въ одинъ день. Ваша святая наука лучшія свои силы отдаетъ только на то, чтобы изобрѣтать что-нибудь новое для истребленія человѣчества.

— А Наполеонъ? — съ улыбкой спросилъ братъ Павлинъ.

Братъ Ираклій какъ-то весь встрепенулся и отвѣтилъ убѣжденнымъ тономъ:

— Наполеонъ — геній, и его нельзя судить простыми словами. Да… Это былъ бичъ Божій, посланный для вразумленія погрязшей въ грѣхахъ Европы.

— Любитъ онъ Наполеона, — объяснилъ братъ Павлинъ, обращаясь къ Половецкому. — Нѣтъ ему пріятнѣе, какъ прочитать про этого самаго Наполеона.

Время пролетѣло незамѣтно. Братъ Павливъ посмотрѣлъ на небо и сказалъ:

— Пора спать… Часовъ десять есть.

У Половецкаго давно смыкались глаза отъ усталости, и онъ быстро заснулъ. А братъ Ираклій долго еще сидѣлъ около огня, раздумывая относительно Половецкаго, что это за мудреный баринъ и что ему понадобилось жить въ ихъ обители. А тутъ еще эта кукла… Ну, къ чему она ему?

X.

Братъ Ираклій занималъ отдѣльную, довольно большую келью, служившую и монастырской канцеляріей. У него была «мірская» обстановка, т. е. на стѣнахъ картины свѣтскаго содержанія, на окнахъ цвѣты и занавѣски, шкафикъ со свѣтскими книгами и т. д. Впрочемъ, все это «свѣтское» ограничивалось культомъ Наполеона: библіотечка состояла исключительно изъ книгъ о Наполеонѣ, картины изображали его славные военные подвиги. На стѣнахъ висѣло до десятка портретовъ Наполеона въ разные періоды его бурной жизни. Но главной драгоцѣнностью брата Ираклія былъ бронзовый бюстъ Наполеона со скрещенными на груди руками. Это была своего рода реликвія. Почему и какъ образовался этотъ культъ, трудно сказать, и самъ братъ Ираклій вѣроятно, могъ бы объяснить меньше всѣхъ.

— Ты бы выбросилъ эту дрянь, — совѣтовалъ игуменъ, когда по дѣлу приходилъ въ келью Ираклія. — Не подобаетъ для обители…

Братъ Ираклій упорно отмалчивался, но оставался при своемъ. Игуменъ его, впрочемъ, особенно не преслѣдовалъ, какъ человѣка, который былъ нуженъ для обители и котораго считалъ немного тронутымъ. Пусть его чудитъ, благо, вреда отъ его причудъ ни для кого не было.

Второй слабостью брата Ираклія были газеты, которыя онъ добывалъ всѣми правдами и неправдами. Въ этомъ случаѣ онъ считалъ себя виноватымъ и хитрилъ. Онъ даже выписывалъ свою газету, которую получалъ на имя одного городского знакомаго. Для брата Ираклія было истиннымъ праздникомъ, когда онъ изъ Бобыльска получалъ съ какой-нибудь «оказіей» кипу еще нечитанныхъ газетъ. Этотъ зарядъ газетнаго яда онъ проглатывалъ съ жадностью, какъ наркотикъ. Читать приходилось украдкой, по ночамъ, съ необходимыми предосторожностями. Начитавшись, братъ Ираклій испытывалъ жгучую потребность съ кѣмъ-нибудь подѣлиться почерпнутымъ изъ газетнаго кладезя матеріаломъ, но братія состояла изъ еле грамотныхъ простецовъ, и жертвой являлся безотвѣтный братъ Павлинъ.

— Ничего я не понимаю… — кротко признавался братъ Павлинъ. — Темный человѣкъ…

— А ты слушай, — настаивалъ братъ Ираклій.

— Только не говори мудреныхъ словъ, Христа ради. Можетъ быть, и слушать-то тебя грѣшно… Вотъ ежели бы почиталъ божественное…

— Нѣтъ, ты слушай!.. Какая теперь штука выходитъ съ нѣмцемъ… Охъ, и хитеръ же этотъ самый нѣмецъ!.. Не дай Богъ… Непремѣнно хочетъ завоевать весь міръ, а тамъ американецъ лапу протягиваетъ, значитъ, не согласенъ…

Появленіе въ обители Половецкаго дало брату Ираклію новую пищу. Помилуйте, точно съ неба свалился настоящій образованный человѣкъ, съ которымъ можно было отвести душу вполнѣ. Но тутъ замѣшалась проклятая кукла… Заведетъ братъ Ираклій серьезный разговоръ, Половецкій дѣлаетъ видъ, что слушаетъ, а по лицу видно, что онъ думаетъ о своей куклѣ. И что только она ему далась, подумаешь!.. Разъ братъ Ираклій пригласилъ къ себѣ Половецкаго напиться чаю. Это было послѣ ночной бесѣды на островѣ. Половецкій сразу началъ относиться къ брату Ираклію иначе.

— Вотъ посмотрите, Михаилъ Петровичъ… — говорилъ братъ Ираклій, съ гордостью указывая на своихъ Наполеоновъ. — Цѣлый музей-съ. Одобряетесъ?

— Дѣло вкуса… Лично я въ Наполеонѣ уважаю только геніальнаго стратега, а что касается человѣка, то онъ мнѣ даже очень не нравится.

— Очень даже напрасно-съ… Великаго человѣка нельзя судить, какъ обыкновеннаго смертнаго. Ему данъ даръ свыше… И угодники прегрѣшали, а потомъ искупали свою вину великими подвигами.

Между прочимъ, одно пустое обстоятельство привлекло Половецкаго къ брату Ираклію, именно, будущій инокъ съ какой-то болѣзненной страстностью любилъ цвѣты, и всѣ обительскіе цвѣты были вырощены имъ. Половецкому почему-то казалось, что такой любитель цвѣтовъ непремѣнно долженъ быть хорошимъ человѣкомъ.

— Значитъ, по вашему, Наполеонъ просто геніальный разбойникъ, Михайло Петровичъ?

— Около этого…

— Такъ-съ… А какъ понимать по вашему господъ американцевъ?

Половецкій уже привыкъ къ неожиданнымъ вопросамъ и скачкамъ мысли въ головѣ брата Ираклія и только пожалъ плечами.

— Американцы — негодяи!.. — рѣшительно заявилъ братъ Ираклій, дергая шеей.

— Я не понимаю, какая-же тутъ связь: Наполеонъ и американцы?

— А есть и связь: Наполеонъ хотѣлъ завоевать міръ мечемъ, а гг. американцы своимъ долларомъ. Да-съ… Что лучше? А хорошія слова всѣ на лицо: свобода, братство, равенство… Посмотрите, что они продѣлываютъ съ китайцами, — нашему покойнику Присыпкину впору. Не понравилось, когда китаецъ началъ жать янки своимъ дешевымъ трудомъ, выдержкой, выносливостью… Ха-ха!.. На словахъ одно, а на дѣлѣ совершенно наоборотъ… По мнѣ ужъ лучше Наполеонъ, потому что въ силѣ есть великая притягивающяя красота и безконечная поэзія.

Они наговорились обо всемъ, т. е. говорилъ собственно братъ Ираклій, перескакивая съ темы на тему: о значеніи религіознаго культа, о таинствахъ, о великой силѣ чистаго иноческаго житія, о покаяніи, молитвѣ и т. д. Половецкій ушелъ къ себѣ только вечеромъ. Длинные разговоры его утомляли и раздражали.

Братъ Ираклій, проводивъ рѣдкаго гостя, не утерпѣлъ и прокрался черезъ кухню въ страннопріимницу, чтобы подсмотрѣть, что будетъ дѣлать Половецкій. Въ замочную скважину братъ Ираклій увидѣлъ удивительную вещь. Половецкій распаковалъ свою котомку, досталъ куклу и долго ходилъ съ ней по комнатѣ.

— Ты довольна? — говорилъ онъ такимъ тономъ, какъ говорятъ съ маленькими дѣтьми, — Тебѣ хорошо здѣсь? Ахъ, милая, милая…

Потомъ онъ усадилъ ее на столъ, а самъ продолжалъ ходить.

— Ты у меня маленькая язычница… да?.. — думалъ Половецкій вслухъ. — Нѣтъ, нѣтъ, я пошутилъ… Не слѣдуетъ сердиться. Мы будемъ всѣхъ любить… Вѣдь въ каждомъ живетъ хорошій человѣкъ, только нужно умѣть его найти. Такъ? Безконечная доброта — это религія будущаго и доброта дѣятельная, а не отвлеченная. Ты согласна со мной? Такъ, такъ… сейчасъ человѣкъ хуже звѣря, а будетъ время, когда онъ сдѣлается лучше.

— Да онъ сумасшедшій!.. — въ ужасѣ рѣшилъ братъ Ираклій, стараясь уйти отъ лвери неслышными шагами. — Да, настоящій сумасшедшій… Еще зарѣжетъ кого-нибудь.

Изъ страннопріимницы братъ Ираклій отправился прямо къ игумену и подробно сообщилъ о сдѣланномъ открытіи. Игуменъ терпѣливо его выслушалъ и довольно сурово отвѣтилъ:

— Не наше дѣло… Худого онъ ничего для насъ не дѣлаетъ. Человѣкъ сурьезный! А что касается этой куклы, такъ опять не наше дѣло. Доносъ-то послалъ, что-ли?

— Какъ же, отправилъ-съ…

— Вотъ это похуже куклы будетъ… Въ тебѣ бѣсъ сидитъ.

Братъ Ираклій ушелъ ни съ чѣмъ, обдумывая, какъ написать второй доносъ, чтобы онъ попалъ въ самую точку.

XI.

Самымъ непріятнымъ временемъ въ обители для Половецкаго были большіе годовые праздники, когда стекались сюда толпы богомольцевъ, а главное — страннопріимница наполнялась самой разношерстной публикой. Даже въ корридорѣ и на кухнѣ негдѣ было повернуться. Въ качествѣ своего человѣка въ обители, Половецкій уходилъ на скотный дворъ къ брату Павлину, чтобы освободить свою комнату для пріѣзжихъ богомольцевъ. Братъ Павлинъ ютился въ маленькой каморкѣ около монастырской пекарни. Здѣсь всегда пахло кожей, дегтемъ, веревками и дрочими принадлежностями конюшеннаго хозяйства.

— Потѣснимся какъ нибудь, — извинялся каждый разъ братъ Павлинъ. — Въ тѣснотѣ да не въ обидѣ…

Онъ уступалъ гостю свое мѣсто на лавкѣ, а самъ забирался на печку, не смотря ни на какой жаръ.

Въ обители большимъ праздникомъ считался Успеньевъ день, когда праздновался «престолъ» въ новой церкви. Впередъ дѣлались большія приготовленія, чтобы накормить сотни богомольцевъ. Вся братія была погружена въ хозяйственныя заботы, и даже братъ Ираклій долженъ былъ помогать на кухнѣ, гдѣ мѣсилъ тѣсто, чистилъ капусту и картофель. Половецкій забрался къ брату Павлину за два дня и тоже принималъ участіе въ общей братской работѣ въ качествѣ пекаря.

Наплывъ богомольцевъ нынче превзошелъ всѣ ожиданія. Между прочимъ, въ этой пестрой толпѣ Половецкій замѣтилъ повара Егорушку, который почему то счелъ нужнымъ спрятаться. Затѣмъ онъ встрѣтилъ Егорушку уже въ обществѣ брата Ираклія. Они о чемъ то шептались и таинственно замолчали, когда подошелъ Половецкій.

— Ты какъ сюда попалъ? — спросилъ Половецкій смущеннаго Егорушку.

— А такъ, ваше высокоблагородіе, — по солдатски вытянувшись, отвѣтилъ Егорушка. — Грѣхи отмаливать пришелъ. Значитъ, на нашемъ пароходѣ «Братѣ Яковѣ» ѣхалъ нашъ губернаторъ… Подаю ему щи, а въ щахъ, напримѣръ, тараканъ. Ужъ какъ его, окаяннаго, занесло въ кастрюлю со щами — ума не приложу!.. Ну, губернаторъ сейчасъ капитана, ногами топать, кричать, а капитанъ сейчасъ, значитъ, меня въ три шеи… Выслужилъ, значитъ, пенсію въ полномъ смыслѣ: четыре недѣли въ мѣсяцъ жалованья сейчасъ получаю. Вотъ и пришелъ въ обитель грѣхъ свой замаливать…

— Экъ тебя угораздило! — жалѣлъ братъ Ираклій.

— Куда же вы теперь? — спросилъ Половецкій.

— А вотъ ужъ этого, ваше высокоблагородіе, я никакъ даже не могу знать. Изъ всей родни есть у меня одинъ племянникъ, только не дай Богъ никому такую родню. Глазъ то вѣдь онъ мнѣ выткнулъ кнутовищемъ, когда я выворотился со службы… Какъ же, онъ самый!.. Я значитъ, свое сталъ требовать, что осталось послѣ упокойнаго родителя, разспорились, а онъ меня кнутовищемъ да прямо въ глазъ…

— Однимъ словомъ, веселый племянникъ, — подзадоривалъ братъ Ираклій.

Въ теченіе дня Половецкій нѣсколько разъ встрѣчалъ Егорушку въ обществѣ брата Ираклія, и Половецкому казалось, что солдатъ къ вечеру былъ уже съ порядочной мухой. У нихъ были какія то тайныя дѣла.

Комнату Половецкаго въ страннопріимницѣ занялъ бобыльскій купецъ Теплоуховъ, пріѣхавшій на богомолье съ женой, молодой и очень видной женщиной.

— Ну теперь онъ будетъ тише воды — ниже травы, — объяснилъ братъ Павлинъ, — потому боится своей Пелагеи Семеновны и въ глаза ей смотритъ. Очень сурьезная женщина, хотя и молодая…

Дѣйствительно, Теплоуховъ держалъ себя, какъ совсѣмъ здоровый человѣкъ. Онъ поздоровался съ Половецкимъ, какъ со старымъ знакомымъ.

— Ну, какъ вы тутъ живете? — довольно фамильярно спросилъ онъ Половецкаго. — Настоящее воронье гнѣздо… х-ха!..

— Кому что нравится, — уклончиво отвѣтилъ Половецкій. — Вотъ вы пріѣхали-же?..

— Жена притащила, а потомъ особливый случай вышелъ…

Половецкому совсѣмъ не хотѣлось разговаривать съ истеричнымъ купчикомъ, но Теплоуховъ не отставалъ. Они прошли на скотный дворъ, а потомъ за монастырскую ограду. День выдался теплый и свѣтлый, съ той печальной ласковостью, когда солнце точно прощается съ зеылей и даритъ ее своими послѣдними поцѣлуями. Въ самомъ воздухѣ чувствовалась близость холоднаго покоя.

— А все-таки хорошо… — думалъ вслухъ Теплоуховъ, когда они вышли на монастырскій поемный лугъ, выступавшій въ озеро двумя лѣсистыми мысками. — Вѣдь вотъ чего проще: заливной лугъ. Мало ли у насъ такихъ луговъ по р. Камчужной, а вотъ, подите, монастырскій лугъ кажется особеннымъ… да… И хлѣбъ обительскій тоже особенный, мы его съ женой домой увозимъ, и щи, и каша. Да все особенно…

Они прпсѣли на сваленное бревно, гннвшее безъ всякаго основанія. Теплоуховъ оглянулся и заговорилъ уже другимъ тономъ:

— А вѣдь я тогда обманулъ игумна… Ей Богу! Вѣдь нарочно пріѣзжалъ ему каяться, а словъ то и не хватило. Нѣту настоящихъ словъ — и шабашъ. У меня такая бываетъ смертная тоска… Слава Богу, кажется, все есть, и можно сказать, что всего есть даже черезъ число. Нѣтъ, тоска… А тутъ… Да, тутъ вышелъ совсѣмъ даже особенный случай…

Онъ сдѣлалъ остановку, перевелъ духъ, оглядѣлся кругомъ и заговорилъ уже шопотомъ:

— Мнѣ все исправникъ Палъ Митричъ представляется… Тогда ѣду въ обитель, а онъ спрятался за сосну и этакъ меня пальчикомъ манитъ. Въ такомъ родѣ, что вотъ-вотъ скажетъ: «Голубчикъ, Никаноръ Ефимычъ, выпьемъ по маленькой»… Ей Богу! Трясетъ меня, потомъ холоднымъ прошибло, а онъ все по сторонѣ дороги за мной бѣжитъ… И вѣдь какъ ловко: то за дерево спрячется, то за бугорокъ, то въ канавку скачетъ. Откуда прыть, подумаешь… А мой кучеръ какъ есть ничего не видитъ. Еле живъ я тогда до обители добрался. Ну, думаю, игуменъ отмолитъ навожденіе… Два дня прожилъ, а сказать ничего не могъ.

— Можетъ быть, вы много пили передъ этимъ? — спросилъ Половецкій безъ церемоніи.

— Напитки принимаемъ, это дѣйствительно, но только свою плепорцію весьма соблюдаемъ и никогда въ запойныхъ не состояли…

— А вашъ отецъ пилъ?

— Ну, это другой фасонъ… Тятенька отъ запоя и померши. Такъ это разсердились на кучера, посинѣлъ, пѣна изъ устъ и никакого дыханія. Это, дѣйствительно, было-съ. Тятенька пили тоже временами, а не то, чтобы постоянно, какъ пьютъ дьякона или вонъ поваръ Егорка. А я-то испорченъ… Была одна женщина… Самъ, конечно, виноватъ… да… Холостымъ былъ тогда, ну баловство… Она-то потомъ вотъ какъ убивалась и руки на себя непремѣнно хотѣла наложить. Ну, а добрые люди и научили…

Наступалъ тихій осенній вечеръ съ своей грустной красотой. Озеро чуть шумѣло мелкой осенней волной. Половецкій задумался, какъ это бываетъ въ такіе вечера, когда на душѣ и грустно, и хорошо безъ всякой побудительной причины. Его изъ задумчивости вывелъ Теплоуховъ.

— Смотрите, смотрите, какъ святой отецъ удираетъ… — шепнулъ онъ, показывая головой на кусты ивняка, обходившіе зеленой каймой невидимое моховое болотце.

Дѣйствительно, на опушкѣ стоялъ, покачиваясь, поваръ Егорушка, а между кустами мелькала сгорбленная фигура брата Ираклія.

— Эй, отецъ, куда ты торопршься? — окликнулъ его Теплоуховъ. — Иди къ намъ, поговоримъ… Соскучился я о тебѣ, братчикъ.

Братъ Ираклій нерѣшительно остановился, но, увидѣвъ Половецкаго, вышелъ изъ кустовъ. Очевидно, ему не хотѣлось показать себя трусомъ.

— Что же, я и подойду… — говорилъ онъ, дергая своей жилистой шеей. — Даже очень просто…

— Ну, садись рядкомъ да поговоримъ ладкомъ, — приглашалъ Теплоуховъ. — Про тебя все Палагея Семеновна спрашиваетъ… Соскучилась, говоритъ. Заходи ужо къ намъ чайку испить…

Присѣвшій было на бревно братъ Ираклій вскочилъ, какъ ужаленный. Онъ какъ-то жалко улыбался и смотрѣлъ на Теплоухова испуганными глазами.

— Да, пришелъ бы, братчикъ, — продолжалъ Теплоуховъ. — Палагея Семеновна малиновымъ вареньемъ угоститъ… А ты разсказалъ бы ей какой-нибудь сонъ.

Братъ Ираклій весь побѣлѣлъ, плюнулъ и бѣгомъ бросился къ монастырской оградѣ.

— Ей, отецъ, воротись! — кричалъ Теплоуховъ, надрываясь отъ смѣха. — Ха-ха… Не любитъ.

— Вы его чѣмъ-то обидѣли? — замѣтилъ Половецкій.

— Нѣтъ, такъ… къ слову… Вѣдь онъ дѣвственникъ и боится женщинъ. А Палагея Семеновна очень его любитъ. Она у меня особенная.. Весьма все божественное уважаетъ. Училась-то по псалтыри да по часовнику…

— А сны при чемъ?

— Ахъ, это совсѣмъ другое… Больной онъ, Ираклій, и человѣкъ строгой жизни. Я его тоже очень люблю… Днемъ-то ѵ него все хорошо идетъ но части спасенія души, а по ночамъ разные неподобные сны одолѣваютъ. И то, и другое приснится, и на счетъ женскаго полу случается… Ну, ему это и обидно, что благодать отъ него отступаетъ.

— Такого человѣка можно пожалѣть, а не смѣяться надъ нимъ…

— Совершенно вѣрно изволите выражаться. Но строптивецъ онъ, доносы разные пишетъ на всю братію… Ну, пусть и самъ потерпитъ. Въ ихнемъ званіи это даже полагается… Терпи — и конецъ тому дѣлу. Которая дурь-то и соскочитъ сама собой…

Половецкій потомъ видѣлъ мелькомъ Палагею Семеновну. Это была красивая, рослая молодая женщина, — не красавица, но съ однимъ изъ тѣхъ удивительныхъ женскихъ русскихъ лицъ, къ которымъ такъ идетъ эпитетъ «ясноликая». У нея всякое движеніе было хорошо, а особенно взглядъ большихъ, сѣрыхъ, глубокихъ глазъ. И говорила она особенно — ровно и пѣвуче, съ какими-то особенно-нѣжными воркующими переливами въ голосѣ.

XII.

По случаю «престола» въ обители публика толклась дня три. Половецкій съ европейской точки зрѣнія могъ только удивляться, сколько у этой публики свободнаго, ненужнаго времени. Между прочимъ, и Теплоуховы не представляли исключенія.

— Эхъ, пора домой! — повторялъ Теплоуховъ, когда встрѣчалъ Половецкаго. — И зачѣмъ только мы проѣдаемся въ этомъ вороньемъ гнѣздѣ?.. Терпѣть не могу монаховъ, всѣ они дармоѣды.

— Ну, это вы говорите лишнее и даже не думаете того, что говорите.

— А у меня разныя мысли: дома — однѣ, въ дорогѣ — другія, въ обители — третьи…

Когда Теплоуховы уѣхали, и ихъ комната въ страннопріимницѣ освободилась, Половецкій опять хотѣлъ ее занять. Онъ отыскалъ свою котомку, спрятанную подъ лавкой, за сундучкомъ брата Павлина. Котомка показалась ему подозрительно тяжелой. Онъ быстро ее распаковалъ и обомлѣлъ: куклы не было, а вмѣсто нея положено было полѣно. Свидѣтелемъ этой нѣмой сцены опять былъ братъ Павлинъ, помогавшій Половецкому переѣзжать на старую квартиру. Для обоихъ было ясно, какъ день, что всю эту каверзу устроилъ братъ Ираклій.

— Михайло Петровичъ, Богъ съ вами… — бормоталъ братъ Павлинъ, перепутанный случившимся.

А Половецкій стоялъ блѣдный, съ искаженнымъ отъ бѣшенства лицомъ и смотрѣлъ на него дикими, ничего невидѣвшими глазами. Въ этотъ моментъ дверь осторожно пріотворилась, и показалась голова брата Ираклія. Половецкій, какъ дикій звѣрь, однимъ прыжкомъ бросился къ нему, схватилъ его за тонкую шею, втащилъ въ комнату и, задыхаясь, заговорилъ:

— Гдѣ кукла, несчастный?!.. Гдѣ кукла?!..

— Я… я… ные зна…аю… — бормоталъ братъ Ираклій, безсильно барахтаясь въ желѣзныхъ рукахъ обезумѣвшаго Половецкаго. — Я… я…

— Гдѣ кукла?!..

— Ираклій, отдай… — дросилъ братъ Павлинъ. — Для чего она тебѣ?..

— Н-нѣ-ѣтъ у м-меня ничего… Отпустите меня…

— Гдѣ кукла?! — рычалъ Половецкій, не помня себя отъ ярости.

Брату Ираклію досталось-бы совсѣмъ плохо, если бы не вступился за него братъ Павлинъ.

— Михайло Петровичъ, опомнитесь… Михайло Петровичъ, Богъ съ вами…

Половецкій бросилъ брата Ираклія на лавку, какъ котенка, и загородилъ собою дверь.

— Ты отсюда живой все равно не выйдешь… — глухо говорилъ онъ. — Да, не уйдешь…

Братъ Павлинъ всталъ между ними и уговаривалъ брата Ираклія добромъ отдать куклу. Тотъ тяжело дышалъ и смотрѣлъ на Половецкаго злыми глазами.

— Нѣтъ у меня никакой куклы… — повторилъ онъ.

— А куда ее дѣлъ? — допытывалъ братъ Павлинъ. — Вотъ до чего довелъ Михайлу Петровича, строптивецъ… Ну, покайся добромъ, Ираклій…

На Ираклія напало непобѣдимое упрямство, и онъ даже улыбнулся кривой улыбкой, что опять взорвало Половецкаго.

— Га-а-а!.. — зарычалъ онъ, бросаясь опять къ нему. — Тебѣ смѣшно, негодяю? Га-а-а…

Брату Павлину стоило большого труда предупредить новую схватку. Половецкій весь трясся отъ охватившаго его бѣшенства, а братъ Ираклій забился въ передній уголъ и устроилъ баррикаду изъ стола.

— Ираклій, голубчикъ, покайся… — умолялъ его братъ Павлинъ. — Вѣдь ты это такъ сдѣлалъ, не отъ ума… Злой духъ напалъ на тебя…

Почувствовавъ себя до нѣкоторой степени въ безопасности, братъ Ираклій проговорилъ:

— Что вы привязались ко мнѣ съ куклой? Можетъ, она сама ушла изъ обители…

Половецкій по какому-то наитію сразу понялъ все. Въ его головѣ молніей пронеслись сцены таинственныхъ переговоровъ брата Ираклія съ Егорушкой. Для него не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія, что куклу унесъ изъ обители именно поваръ Егорушка. Онъ даже не думалъ, съ какой это цѣлью могло бытъ сдѣлано, и почему унесъ выкраденную Иракліемъ куклу Егорушка.

— Братъ Павлинъ, идемте… — рѣшительно заявилъ онъ. — Мнѣвасъ нужно…

Братъ Павлинъ повиновался безпрекословно. Когда они вышли изъ комнаты, Половецкій спросилъ, не видалъ-ли онъ, когда ушелъ изъ обители поваръ Егорушка.

— А недавно… Съ часъ время не будетъ, Михайло Петровичъ.

— Это онъ унесъ куклу… Ради Бога, пойдемте со мной, Мы его еще успѣемъ догнать…

Прошло минутъ десять, пока братъ Павлинъ бѣгалъ отпрашиваться къ игумену. Половецкій ждалъ его за воротами.

— Ради Бога, скорѣе, — умолялъ онъ. — Мы его догонимъ…

Они быстро зашагали по монастырской дорогѣ. Впереди никого не было видно. Половецкій молчалъ. Братъ Павлинъ едва поспѣвалъ за нимъ.

— Ахъ, какой случай… — повторялъ онъ. — Какой это вредный человѣкъ братъ Ираклій…

Такъ они прошли до самой повертки, гдѣ монастырскій: вроселокъ выходилъ на трактовую дорогу. Половецкій еще издали замѣтилъ курившійся подъ елью огонекъ и рѣшилъ про себя, что это сдѣлалъ привалъ поваръ Егорушка. Дѣйствительно, это былъ онъ.

— Да вѣдь это Егорка!… — изумился братъ Павлинъ. — Недалеко ушелъ…

Поваръ Егорушка лежалъ, уткнувшись лицомъ въ траву, и спалъ мертвымъ сномъ. Рядомъ съ нимъ въ качествѣ corpus delicti валялась пустая сороковка. Дорожная котомка замѣняла сначала подушку, а теперь валялась въ стбронѣ. Половецкій бросился къ ней и первое, что увидѣлъ — двѣ выставлявшихся изъ котомки кукольныхъ ноги.

— Я говорилъ… да… — радостно шепталъ Половецкій, торопливо развязывая котомку.

Проснувшійся Егорушка принялъ брата Павлина и Половецкаго за разбойниковъ и даже крикнулъ: караулъ! Но брать Павлинъ зажалъ ему ротъ рукой.

— Это моя кукла, зачѣмъ ты ее стащилъ? — строго заговорилъ Половецкій. — Какъ ты смѣлъ…

— Никакъ нѣтъ-съ, вашескороліе… Это мнѣ Ираклій подсунулъ, чтобы я съ бумагой владыкѣ передалъ. Моей причины тутъ никакой нѣтъ… А чья кукла — спросите Ираклія.

Половецкій торопливо завязалъ куклу въ платокъ, сунулъ какую-то мелочь Егорушкѣ и молча зашагалъ обратно къ обители. Братъ Павлинъ едва его догналъ уже версты за двѣ.

— Михайло Негровичъ, знаете, какую штуку устроилъ нашъ Ираклій? — говорилъ онъ, едва переводя духъ. — Онъ написалъ на васъ новый доносъ, а къ доносу приложилъ вашу куклу, чтобы Егорушка передалъ владыкѣ уже все вмѣстѣ. Вотъ вѣдь какую штуку удумаетъ вредный человѣкъ…

Половецкій ничего не отвѣчалъ. Онъ все еще не могъ успокоиться отъ пережитаго волненія.

Вечеромъ, оставшись одинъ въ своей комнатѣ, Половецкій развернулъ узелокъ, посадилъ, какъ дѣлалъ обыкновенно, куклу на столъ и побѣлѣлъ отъ ужаса. Ему показалось, что это была не та кукла, не его кукла… Она походила на старую, но чего-то не хватало. Вѣдь не могъ же Ираклій ее поддѣлать…

— Нѣтъ, не та… — шепталъ Половецкій побѣлѣвшими отъ волненія губами.

XIII.

Вернувшись въ обитель съ своей куклой, Половецкій цѣлыхъ три дня не показывался изъ своей комнаты. Братъ Павлинъ приходилъ по нѣскольку разъ въ день, но дверь была заперта, и изъ-за нея слышались только тяжелые шаги добровольнаго узника.

«А все строптивецъ Ираклій виноватъ, — со вздохомъ думалъ братъ Павлинъ. — Слѣдовало бы его на поклоны поставить, чтобы чувствовалъ»…

По вечерамъ можно было слышать, какъ Половецкій разговаривалъ самъ съ собой, и это особенно пугало брата Павлина, какъ явный признакъ того, что съ Михалъ Петровичемъ творится что-то неладное и даже очень вредное. Такъ не долго и ума рѣшиться…

Въ первый разъ Половецкій вышелъ изъ затвора ко всенощной. Братъ Ираклій увидѣлъ его издали и со свойственнымъ ему малодушіемъ спрятался.

— Что, не бойсь, совѣстно глазамъ то? — укорилъ его брать Павлинъ. — Знаетъ кошка, чье мясо съѣла…

— А твоей скорбной главѣ какое дѣло? — огрызнулся братъ Ираклій. — Вмѣстѣ идолопоклонству предаетесь… Все знаю и все отлично понимаю. Я еще ему одну штучку устрою, чтобы помнилъ брата Ираклія…

— Перестань ты, строптивецъ!..

— А вотъ увидишь…

— И откуда въ тебѣ столько злости, Ираклій? Бѣсъ тебя мучитъ… Живетъ человѣкъ въ обители тихо, благородно, никому не мѣшаетъ, а ты лѣзешь, какъ осенняя муха.

— Можетъ, я ему же добра желаю?

Прошло еще дня два. Разъ вечеромъ, когда братъ Павлинъ чинилъ у себя въ избушкѣ сѣти, Половецкій пришелъ къ нему. Онъ замѣтно похудѣлъ, глаза свѣтились лихорадочно.

— Не здоровится вамъ, Михалъ Петровичъ?

— Нѣтъ, такъ… вообще…

Онъ сѣдъ на лавку и долго наблюдалъ за работой брата Павлина. Потомъ поднялся и, молча простившись, ушелъ. Брату Павлину казалось, что онъ хотѣлъ что-то ему сказать и не могъ разговориться.

Черезъ полчаса Половецкій вернулся.

— Братъ Павлинъ, вы скоро кончите свою работу?

— Да хоть сейчасъ, Михайло Петровичъ… Работа не медвѣдь, въ лѣсъ не уйдетъ.

— Такъ пойдемте ко мнѣ…посидимъ… Мнѣ скучно… Да…

Онъ посмотрѣлъ кругомъ и спросилъ тихо;

— Братъ Павлинъ, вамъ бываетъ страшно? Вотъ когда обступитъ темнота, когда кругомъ дѣлается мертвая тишина…

— Чего же бояться, Михайло Петровичъ?

— А такъ… Сначала тоска, а потомъ страхъ… этакое особенное жуткое чувство… У васъ здѣсь хорошо. Простая рабочая обстановка…

— Да вы присядьте, Михайло Петровичъ.

Половецкій сѣлъ въ уголокъ къ столу и вытянулъ ноги.

По его лицу, какъ тѣнь, пробѣгала конвульсія.

— Надо сѣти выправить, — говорилъ братъ Павлинъ. — А озеро встанетъ — будемъ тони тянуть… Апостольское ремесло рыбку ловить.

— А вѣдь рыба чувствуетъ, когда ее убиваютъ?

— У ней кровь холодная, Михайло Петровичъ. Потомъ она кричать не умѣетъ… Заказано ей это.

Черезъ часъ Половецкій и братъ Павлинъ сидѣли за кипѣвшимъ самоваромъ. На окнѣ въ комнатѣ Половецкаго начали появляться цвѣты — астры, бархатцы, флоксы. Онъ думалъ, что ихъ приносилъ братъ Павлинъ, и поблагодарилъ его за эту любезность.

— Нѣтъ, это не я-съ, Михайло Петровичъ, — сконфуженно признался братъ Павлинъ.

— Значитъ, Ираклій?

— Больше некому… Онъ у васъ руководствуетъ по цвѣточной части.

Половецкій зашагалъ по комнатѣ. У него на лицѣ выступили отъ волненія красныя пятна.

— У него всю зиму цвѣты цвѣтутъ, ну, вотъ онъ и вамъ приспособилъ… Ужъ такой человѣкъ.

— Да, человѣкъ…

Послѣ чая Половецкій досталъ изъ своей котомки куклу, съ особеннымъ вниманіемъ поправилъ на ней костюмъ, привелъ въ порядокъ льняные волосы и посадилъ на кровать.

— Нравится она вамъ? — спросилъ онъ, улыбаясь. — Она умѣетъ закрывать глазки и говоритъ «папа» и «мама».

— Красивая кукляшка, — согласился братъ Павлинъ. — Тоже и придумаютъ… т. е. на счетъ разговору.

— Самая простая машинка…

Онъ дернулъ за ниточку и кукла тоненькимъ голоскомъ сказала «папа». Братъ Павлинъ смотрѣлъ на нее и добродушно улыбался. Половецкій съ особеннымъ вниманіемъ наблюдалъ за каждымъ его движеніемъ.

— Вы ничего не замѣчаете… особеннаго? — тихо спросилъ онъ.

— Нѣтъ, ничего, Михайло Петровичъ… Такъ, кукла, какъ ей полагается быть.

Этотъ отвѣтъ заставилъ Половецкаго поморщиться, и онъ подозрительно посмотрѣлъ на брата Павлина, изъ вѣжливости считавшаго нужнымъ улыбаться.

— А вы помните этотъ случай, — съ трудомъ заговорилъ Половецкій, усаживая куклу на кровать. — Да, случай… Однимъ словомъ, когда Ираклій въ первый разъ вытащилъ куклу изъ моей котомки?.. Она валялась вотъ здѣсь на полу…

— Какъ же, помилуйте, даже очень хорошо помнго…

— Отлично… Вы стояли вотъ здѣсь у дверей, она лежала вотъ здѣсь, и вы не могли ея не видѣть… да…

Для ясности Половецкій показалъ оба мѣста.

— Вотъ-вотъ, — согласился братъ Павлинъ, не понимая, въ чемъ дѣло, и еще больше не понимая, почему такъ волнуется Михайло Петровичъ изъ-за такихъ сущихъ пустяковъ.

— Она лежала съ закрытыми глазами, — продолжалъ Половецкій. — Лѣвая рука была откинута… да…

— Вотъ-вотъ… Какъ сейчасъ вижу, Михайло Петровичъ. А вы вотъ объ это мѣсто стояли…

Половецкій взялъ опять на руки куклу, показалъ ее брату Павлину и спросилъ:

— Вы увѣрены, что это та самая кукла?

— Та самая…

Этотъ отвѣтъ не удовлетворилъ Половецкаго. Онъ поставилъ брата Павлина на то мѣсто у двери, гдѣ онъ стоялъ тогда, положилъ куклу на полъ, придавъ ей тогдашнюю позу, и повторилъ вопросъ.

— Она самая, — увѣрялъ братъ Павлинъ.

— Зачѣмъ вы меня обманываете?!.

— Помилуйте…

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Вы заодно съ Иракліемъ… О, все я отлично понимаю!.. Это не моя кукла…

— Что вы, Михайло Петровичъ, да какъ это возможно… Конечно, поваръ Егорушка поступилъ неправильно, что послушался тогда Ираклія и поволокъ вашу куклу… А только другой куклы негдѣ въ обители добыть, какъ хотите.

— А въ Бобыльскѣ развѣ нельзя добыть?.. Перестаньте, пожалуйста, я не вчера родился… Вы всѣ противъ меня.

— Помилуйте…

— И не говорите лучше ничего… Вы не знаете, какъ я измучился за эти дни… Мнѣ даже больно видѣть васъ сейчасъ…

— Я уйдусъ, Михайло Петровичъ… Простите, что если что и неладно сказалъ. А только кукла та самая…

Увѣренный тонъ брата Павлина, а главное — его искренняя простота подѣйствовали на Половецкаго успокаивающимъ образомъ.

— Да, да, хорошо, — говорилъ онъ, шагая по комнатѣ, — да, очень хорошо…

Да, конечно, братъ Павлинъ съ его голубиной кротостью не могъ обманывать… Есть особенные люди, чистые, какъ ключевая вода. Половецкій даже раскаялся въ собственномъ невѣріи, когда братъ Павлинъ ушелъ. Развѣ такіе люди обманываютъ? И какъ онъ могъ подозрѣвать этого чистаго человѣка…

Наступала ночь. Половецкій долго шагалъ по своей комнатѣ. Кукла продолжала оставаться на своемъ мѣстѣ, и у Половецкаго явилась увѣренность, что она настоящая, та самая, которую онъ любилъ и которая его любила — именно, важно было послѣднее. Да, она его любила, какъ это ни казалось бы дикимъ и нелѣпымъ со стороны, для чужого человѣка… Вмѣстѣ съ этимъ Половецкій испытывалъ жуткое чувство, а именно, что онъ не одинъ, не смотря на завѣшанное окно и запертую дверь. Это его и возмущало, и пугало. Онъ прислушивался къ малѣйшему шороху и слышалъ только, какъ билось его собственное сердце. Ускоренно, повышеннымъ темпомъ, съ нервной задержкой отработавшаго аппарата. «Это бродитъ Ираклій» — рѣшилъ Половецкій.

Но онъ ошибался. Братъ Ираклій заперся у себя въ кельи и со всеусердіемъ писалъ какой-то новый доносъ на обительскую жизнь.

За послѣднее время у Половецкаго все чаще и чаще повторялись тяжелыя безсонныя ночи, и его опять начинала одолѣвать смертная тоска, отъ которой онъ хотѣлъ укрыться подъ обительскимъ кровомъ. Онъ еще съ вечера зналъ, что не будетъ спать. Являлась преждевременная сонливость, неопредѣленная тяжесть въ затылкѣ, конвульсивная зѣвота. Лѣтомъ его спасалъ усиленный физическій трудъ на свѣжемъ воздухѣ, а сейчасъ наступилъ періодъ осеннихъ дождей и приходилось сидѣть дома. Зимняя рубка дровъ и рыбная ловля неводомъ были еще далеко.

XIV.

Дня черезъ три Половецкій слегъ. Онъ ни на что не жаловался, а только чувствовалъ какое-то томящее безсиліе.

— Вы, можетъ, простудились, Михайло Петровичъ? — пробовалъ догадаться братъ Павлинъ. — Хорошо на ночь малинки напиться или липоваго цвѣту… Очень хорошо помогаетъ, потому какъ сейчасъ происходитъ воспареніе.

— Нѣтъ, спасибо, ничего мнѣ не нужно… Такъ, само пройдетъ помаленьку.

Половецкій смотрѣлъ на брата Павлина совсѣмъ больными глазами и напрасно старался улыбнуться.

— Вотъ пищи вы не желаете принимать — это главное, — соображалъ братъ Павлинъ вслухъ. — Это вотъ даже который ежели потеряетъ жаръ — очень нехорошо…

— Совершенно вѣрно…

— А ежели принатужиться, Михайло Петровичъ, и поѣсть? Можно шинкованной капустки съ лучкомъ, солененькихъ грибковъ, бруснички… рыбки солененькой…

Братъ Павлинъ самымъ трогательнымъ образомъ ухаживалъ за больнымъ и напрасно перебиралъ всѣ извѣстныя ему средства. Половецкій терпѣливо его слушалъ, отказывался и кончялъ очень странной просьбой:

— Братъ Павлинъ, мнѣ необходимо переговорить съ Иракліемъ… Позовите его ко мнѣ.

Эта просьба удивила брата Павлина до того, что онъ стоялъ, раскрывъ ротъ, и ничего не могъ сказать.

— Вы можете его предупредить, что я рѣшительно ничего не имѣю противъ него, — объяснялъ Половецкій. — Да, онъ можетъ быть совершенно спокоенъ… Скажу больше: я съ нимъ просто желаю поговорить по душѣ. Пусть приходитъ вечеркомъ, и мы побесѣдуемъ.

Это неожиданное приглашеніе не въ шутку перепугало трусливаго брата Ираклія.

— Онъ меня убьетъ! — увѣрялъ онъ, дергая шеей. — Благодарю покорно… Стара шутка. Недавно еще читалъ въ газетахъ, какъ вотъ этакъ же одинъ господинъ заманилъ къ себѣ другого господина и лишилъ его жизни черезъ удушеніе. Да вотъ точно такой же случай…

— Опомнись, Ираклій, какъ тебѣ не стыдно!..

— И даже весьма просто… Шея у меня тонкая, а онъ вонъ какой здоровенный. Какъ схватитъ прямо за шею… Нѣтъ, братъ, стара шутка! Это онъ мнѣ хочетъ за свою чортову куклу отомстить… А я ему покажу еще не такую куклу. Х-ха…

— Перестань молоть вздоръ…

— Я?!. А вотъ увидишь…

Братъ Ираклій постукалъ себя по лбу пальцемъ и, подмигнувъ, съ кривой улыбкой прибавилъ:

— О, на этомъ чердакѣ цѣлый ювелирный магазинъ… Надо это очень тонко понимать.

— А вотъ ты и покажи свой-то магазинъ Михаилу Петровичу… да. А трусость свою оставь.

— Я, по твоему, трусъ? Ахъ, ты, капустный червь… Да я… я никого на свѣтѣ не боюсь! Слышалъ? Ираклій Катановъ никого не боится и даже могъ бы быть великимъ полководцемъ… О, вы меня совсѣмъ не понимаете, потому что я пропадаю въ вашей обители, какъ подкопенная мышь.

Въ доказательство своего величія братъ Ираклій схватилъ со стола бюстъ Наполеона, выпрямился и, отступивъ нѣсколько шаговъ, проговорилъ:

— Ну, смотри: вѣдь два родныхъ брата…

— А къ Михайлу Петровичу все-таки трусишь идти?

— А вотъ и пойду, на зло тебѣ пойду… Михайло Петроровичъ, Михайло Петровичъ… Не велико кушанье.

— И все-таки не сходишь: душа у тебя, Ираклій, короткая.

Братъ Ираклій презрительно фыркнулъ и даже покраснѣлъ. Поставивъ бюстъ Наполеона написьменный столъ, онъ проговорилъ уже другимъ тономъ:

— Вотъ что, Павлинъ… да… Я пойду… да… а ты постоишь въ корридорѣ… Въ случаѣ, ежели онъ бросится меня душить, ты бросишься въ дверь…

— Непремѣнно…

— Ну, и отлично… Я закричу тебѣ, а ты стрѣлой и бросайся…

Какъ всѣ очень нервные люди, братъ Ираклій поступилъ совершенно неожиданно, неожиданно даже для самого себя. Онъ пришелъ къ Половецкому поздно вечеромъ, на огонекъ.

— Вы меня желали видѣть? — съ затаенной дерзостью спросилъ онъ, останавливаясь у двери.

— Ахъ, да… Садитесь, пожалуйста, къ столу. Встать я не могу, въ чемъ и извиняюсь…

— Такъ-съ… гмъ…

Братъ Ираклій подозрительно посмотрѣлъ на любезнаго хозяина, а потомъ на глазъ смѣрялъ разстояніе отъ стола до двери, мысленно высчитывая, можетъ-ли онъ убѣжать, если притворяющійся больнымъ гостепріимный хозяинъ вскочитъ съ постели и бросится его душить. Но Половецкій продолжалъ лежать на своей кровати, не проявляя никакихъ кровожадныхъ намѣреній.

— Можетъ быть, вы хотите чего, братъ Ираклій?

— Нѣтъ, благодарю васъ…

— Вѣдь вы любите варенье, и я угощу васъ поленикой. Мнѣ недавно привезли изъ города.

— Я уважаю сладкое, но во благовременіи…

Небольшая дешевенькая лампочка освѣщала только часть лица Половецкаго, и онъ казался брату Ираклію какимъ-то циклопомъ.

— Да, такъ я желалъ васъ видѣть, — заговорилъ Половецкій, облокачиваясь на подушкѣ. — Предупреждаю, что я совсѣмъ не сержусь на васъ, и вы спокойно можете забыть о послѣднемъ эпизодѣ съ куклой… да.

Братъ Ираклій сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и тревожно посмотрѣлъ на дверь.

— Меня удивляетъ только одно, что моя кукла такъ васъ интересуетъ, — продолжалъ Половецкій. — И мнѣ хотѣлось бы кое-что вамъ объяснить…

— Я приковываю мое ухо на гвоздь вниманія, какъ выразился одинъ философъ…

Половецкій сдѣлалъ паузу, подбирая выскальзывавшія изъ головы слова.

— Исторія моей куклы очень недлинная, — заговорилъ онъ, сдерживая невольный вздохъ. — Я даже не могу припомнить, какъ она попала ко мнѣ въ домъ, какъ множество другихъ совершенно ненужныхъ вещей… Кстати, у меня есть въ Петербургѣ собственный домъ особнякъ, т. е. два этажа, набитые совершенно ненужными вещами, т. е. вещами, безъ которыхъ совершенно легко обойтись и безъ которыхъ, какъ вы видите, я обхожусь сейчасъ совершенно свободно. Есть дурныя привычки богатыхъ людей, которыхъ они не замѣчаютъ… У меня было, напримѣръ, двѣнадцать или пятнадцать шубъ… Вѣдь я не могъ же ходить заразъ въ двухъ?.. Въ Москвѣ у меня тоже былъ домъ, — продолжалъ Половецкій, перемѣняя положеніе. — Т. е. не мой домъ, а домъ моей жены. И мнѣ было пріятно думать, что у меня два дома..

— И кромѣ того имѣнья?

— И имѣнья въ трехъ губерніяхъ. Тоже было пріятно думать, что гдѣ хочу — тамъ и живу. Даже думалъ о старости, которую мечталъ кончить добрымъ, старымъ помѣщикомъ въ какой-нибудь почетной общественной должности…

— Мысль весьма невредная, г. Половецкій. Я вѣдь давно знаю вашу фамилію, извините…

— Да, такъ было все, братъ Ираклій… Прибавьте къ этому молодость, кругъ веселыхъ товарищей по полку, безконечныя удовольствія… Жизнь катилась совершенно незамѣтно, какъ у всѣхъ богатыхъ людей. Моя жена очень красивая женщина, какъ она мнѣ казалась до женитьбы и какъ увѣряли потомъ другіе мужчины, но дома красивой женщины нѣтъ, потому что и красота пріѣдается. Но мы сохранили дружескія чувства… Это много значитъ.

Братъ Ираклій превратился весь во вниманіе. Онъ въ первый разъ видѣлъ предъ собой на такомъ близкомъ разстояніи настоящаго богатаго человѣка. Всѣ богачи представлялись въ его воображеніи какими-то полумифическими существами.

— Я сказалъ, что мы съ женой жили друзьями, — продолжалъ Половецкій. — На нашемъ языкѣ это значитъ, что мы жили каждый своей отдѣльной жизнью. У меня былъ свой кругъ знакомства, у нея — свой… Мы съ ней встрѣчались, главнымъ образомъ, за столомъ, а потомъ разыгрывали передъ добрыми знакомыми комедію счастливой парочки. Намъ завидовали, насъ ставили въ примѣръ другимъ, и никто не зналъ, какъ мы живемъ въ дѣйствительности. Однимъ словомъ, все шло хорошо, какъ понимается это слово въ нашемъ кругу. И вдругъ у насъ является ребенокъ… дѣвочка… При ея появленіи я получилъ анонимное письмо, что настоящій отецъ не я.

Послѣдовала длинная пауза. Братъ Ираклій задергалъ шеей, точно это анонимное письмо писалъ онъ. Половецкій лежалъ, запрокинувъ голову на подушку и закрывъ глаза.

— Да, это было тяжело… — глухо заговорилъ онъ. — Это въ сущности была первая серьезная непріятность въ моей жизни. И я выдержалъ характеръ — въ нашемъ кругу это считается величайшимъ достоинствомъ — т. е. я ничего не сказалъ женѣ и не подалъ ни малѣйшаго повода къ сомнѣнію. Раньше мы были счастливой парочкой, а тутъ начали разыгрывать второй актъ комедіи — счастливыхъ родителей…

— Михайло Петровичъ, почему вы мнѣ все это разсказываете? — неожиданно спросилъ братъ Ираклій. — Я вѣдь для васъ совершенно посторонній человѣкъ, и мнѣ даже какъ-то неловко слушать…

Половецкій улыбнулся больной улыбкой и перекатилъ голову на подушкѣ.

— Почему? — повторилъ онъ вопросъ брата Ираклія. — Я и самъ хорошенько не знаю, но мнѣ хочется выговориться… Можетъ быть, я ошибаюсь, но мнѣ кажется, что вы одинъ меня поймете — я веду свой разсказъ къ куклѣ. Введеніе немного странное и нелѣпое, но необходимое… Я, наконецъ, хочу, чтобы вы поняли мое сумасшествіе. Вѣдь въ вашихъ глазахъ я сумасшедшій, маньякъ…

— Не все-ли вамъ равно, что я думаю?

— Но вы существуете для меня не лично, какъ такой-то имярекъ, а такъ сказать собирательно… Можете, впрочемъ, не слушать, если вамъ скучно.

— Нѣтъ, отчего-же…

XV.

Братъ Ираклій сидѣлъ у стола, облокотившись на стулѣ, какъ обезьяна. Его страшно интересовала дальнѣйшая исповѣдь Половецкаго, и онъ терпѣливо ждалъ ея продолженія.

— Да, у меня была дѣвочка… звали ее Сусанной… — глухо заговорилъ Половецкій, подбирая слова. — Неправда-ли, какое красивое имя? Она росла какъ-то въ сторонѣ отъ нашей жизни, на попеченіи сначала бонны-швейцарки, а потомъ гувернантки-англичанки. Мать и отца она видѣла только утромъ, когда приводили ее здороваться, и вечеромъ, когда она прощалась. Весь ея дѣтскій день проходилъ среди чужихъ, наемныхъ людей… Что она думала, что она дѣлала — отецъ и мать не интересовались. Ребенокъ росъ хорошенькій, здоровенькій — и этого было достаточно. Но въ одно прекоасное утро англичанка съ большими предосторожностями объяснила мнѣ, что замѣчаетъ въ дѣвочкѣ кое-какія ненормальности: безцѣльное упрямство, вспышки безпричиннаго гнѣва, несвойственную ея возрасту апатію… Мы, конечно, не обратили на это никакого вниманія. Мало ли бываетъ дѣтей упрямыхъ, вспыльчивыхъ и, вообще, несносныхъ? Время шло, а вмѣстѣ съ нимъ разростались ненормальности, такъ что пришлось обратиться къ спеціалисту-врачу, который далъ намъ понять, что положеніе дѣвочки безнадежно…

Половецкій сѣлъ на кровати, спустивъ босыя ноги… Онъ сильно похудѣлъ за послѣдніе дни и показался брату Ираклію даже страшнымъ. Лицо осунулось, глаза округлились и казались больше.

— Это былъ ударъ грома, — продолжалъ онъ, растирая колѣни рукой. — Т. е. ударъ для меня. Я смутно почувствовалъ какую-то вину за собой… Не помню, въ который разъ, но мнѣ казалось, что я попалъ въ дѣтскую въ первый разъ и въ первый разъ увидѣлъ, что моя дѣвочка сидитъ вотъ съ этой самой куклой на рукахъ, улыбается и что то наговариваетъ ей безсвязное и любовное, какъ живому человѣку. Меня это почему-то кольнуло… Какая то безсмысленная кукла и безсмысленный дѣтскій лепетъ. Но больная не разставалась съ своей куклой ни днемъ, ни ночью… Ее и за границу повезли лѣчиться съ этой же куклой. Европейскіе корифеи науки только подтвердили діагнозъ нашего домашняго врача… Положеніе получалось самое безнадежное. Да… Жена воспользовалась имъ, чтобы изображать изъ себя жертву. Я ее возненавидѣлъ именно за эту послѣднюю ложь, хотя она и лгала цѣлую жизнь… Ничего нѣтъ ужаснѣе лжи, которая, какъ ржавчина, разъѣдаетъ и губитъ живую душу. Говорятъ о святости материнства, но я, къ сожалѣнію, видѣлъ другое, и мою душу постененно захватывалъ ужасъ… Мнѣ случалось участвовавать въ сраженіяхъ, переживать очень опасные моменты, но удивительно то, что настоящій страхъ появлялся уже въ то время, когда опасность миновала. Я хочу сказать, что жизнь, вообще, страшная вещь, но мы это не желаемъ замѣчать, а сознаніе является только заднимъ числомъ… Мы идемъ, какъ лунатики, по карнизу и не замѣчаемъ окружающей со всѣхъ сторонъ опасности… Вы согласны со мной?…

— Право, не знаю… Мнѣ кажется, что ничего ужаснаго нѣтъ.

— Нѣтъ, есть… Вы только подумайте, что каждый могъ бы прожить свою жизнь на тысячу ладовъ иначе, чѣмъ живетъ. Насъ опутываютъ тѣ мелочи, которыя затемняютъ нашъ день и даже преслѣдуютъ во снѣ.

Братъ Ираклій вскочилъ, но, взглянувъ на Половецкаго, опять сѣлъ. Онъ страдалъ галлюцинаціями не аскетическаго характера, надъ чѣмъ смѣялся Теплоуховъ. Половецкій не замѣтилъ его движенія и продолжалъ, глядя на полъ.

— И этотъ ужасъ разростался… Я бросилъ свою службу, прекратилъ ненужныя знакомства и заперся у себя въ квартирѣ. Я былъ убѣжденъ, что одной силой любви могу снасти свою дѣвочку, наперекоръ всѣмъ медицинскимъ діагнозамъ. Вѣдь одна любовь творитъ чудеса… Мнѣ стоило громаднаго труда принизиться до чарующей простоты дѣтскаго міросозерцанія, и я ползкомъ добирался до архитектуры дѣтскихъ мыслей. Я сказалъ: принизиться — это не вѣрно. Вѣрнѣе сказать: возвыситься, потому что всякая простота — это снѣговая вершина въ каждой области. Но я опоздалъ… Огонь уже потухалъ… Отдѣльные всполохи дѣтскаго сознанія говорили о какомъ-то другомъ мірѣ, невѣдомомъ, необъятномъ и безгранично-властномъ… Маленькая душа шла навстрѣчу этому міру, роняя только послѣднія искры сознанія для того маленькаго мірка, который оставляла. И я, такой большой и сильный, носилъ этотъ погасавшій свѣтъ въ маленькомъ существѣ… Полное безсиліе сильнаго… И тутъ у меня вспыхнула страстная, безумная любовь къ моему ребенку… До сихъ поръ я не зналъ даже приблизительно, что такое любовь, потому что не понималъ, что любовь есть правда жизни. То, что принято называть этимъ словомъ — одна мистификація… И тогда я полюбилъ вотъ эту куклу, которую держали холодѣвшія маленькія ручки, отдавая ей свою послѣднюю теплоту.

Сдѣлавъ паузу, Половецкій съ удивленіемъ посмотрѣлъ кругомъ, на сгорбленную фигуру брата Ираклія, на расплывавшееся пятно свѣта вокругъ лампы, на давно небѣленыя стѣны, на свои босыя ноги… Ему казалось, что онъ гдѣ-то далеко-далеко отъ обительской страннопріимницы, и что вмѣсто брата Ираклія сидитъ онъ самъ и слушаетъ чью-то скорбную, непонятную для него исповѣдь.

— Ваша дочка, какъ вы выражались раньше, изволила умереть? — почтительно рѣшился прервать молчаніе братъ Ираклій, исполнившійся уваженіемъ къ Половецкому.

— Ахъ, да… — отозвался Половецкій, точно просыпаясь отъ охватившаго его раздумья. — Да, изволила… И всѣ этого желали. Я переживалъ молчаливое отчаяніе, больше — я сходилъ съ ума… На меня напалъ паническій ужасъ, и я нигдѣ не могъ найти себѣ мѣста. У меня не было даже слезъ, и я прятался отъ всѣхъ, чтобы не видѣли моего горя… Эта дорогая смерть точно открыла мнѣ глаза на всю мою безобразную жизнь… Есть чудная русская поговорка: покойникъ у воротъ не стоитъ, а свое возьметъ. Какое прекрасное слово: покойникъ… Мой маленькій покойникъ стоялъ у моего сердца… Маленькія ручки точно указывали мнѣ на все безобразіе моей жизни. Ужасъ все сильнѣе охватывалъ меня, щемящая пустота, давящая темнота… Я плакалъ, я кричалъ — и отвѣта не было… Это ощущеніе заблудившагося въ лѣсу человѣка, потерявшаго всѣ силы и послѣднюю надежду когда-нибудь выбраться изъ этого лѣса… У меня явилось непреодолимое желаніе покончить съ собой, чтобы разомъ прекратить невыносимыя муки. У меня было обдумано и приготовлено все до мельчайшихъ подробностей, включительно до стереотипной записки: «Въ смерти моей прошу никого не обвивять», и т. д.

— Да, да, я мысленно простился со всѣмъ и совсѣми, — продолжалъ Половецкій. — Въ сущности, это былъ хорошій моментъ… Жилъ человѣкъ и не захотѣлъ жить. У меня оставалось доброе чувство ко всѣмъ, которые оставались жить, даже къ женѣ, которую ненавидѣлъ. Все было готово… Я уже хотѣлъ уйти изъ дома, когда вспомнилъ о дѣтской, освященной воспоминаніями пережитыхъ страданій. Я вошелъ туда… Комната оставалась даже неубранной, и въ углу валялась вотъ эта кукла…

Половецкій досталъ спрятанную подъ подушкой куклу и показалъ ее брату Ираклію.

— Вотъ эта самая… да… Она смотрѣла на меня живыми глазами и сказала… Вы не смѣйтесь — она, дѣйствительно, сказала… «Безумецъ, я тебя люблю». Понимаете?.. Да, она сказала, я это слышалъ… Никто не разувѣритъ меня въ этомъ. «Безумецъ, я тебя люблю»… Мнѣ трудно сейчасъ припомнить по порядку, что потомъ было, но у меня явилось такое чувство, точно отъ меня отвалилась каменная гора. И она дѣйствигельно меня любила, потому что спасла отъ самоубійства… Оставался всего одинъ моментъ — и меня бы не было. Это со стороны и нелѣпо, и смѣшно, и даже глупо, но это было… Она меня любила, и я это чувствовалъ. Вы этому не вѣрите? Вы слушаете меня, какъ человѣка, который бредитъ во снѣ?

— Нѣтъ, проще: я не понимаю, въ чемъ дѣло.

— А, не понимаете… Вѣдь вы учили въ вашей семинаріи философію? Да? Вѣроятно, знаете, что былъ такой нѣмецкій философъ Фихте?

— Очень просто… О немъ у насъ въ запискахъ была отдѣльная глава, которая начиналась такъ: «Фихте, замкнувшись въ свое „я“, разорвалъ всякую связь съ дѣйствительностью»…

— Вотъ, вотъ… этотъ философъ праздновалъ день, когда его дочь въ первый разъ сказала «я».

— Позвольте, при чемъ же тутъ кукла?

— А вы подождите… Когда человѣкъ родится, онъ не отдѣляетъ себя отъ остального міра. Онъ — весь міръ… А вся остальная жизнь заключается только въ томъ, что человѣкъ постепенно отдѣляетъ себя отъ міра. Смерть — это заключительное звено этого рокового процесса. Рельефнѣе всего первый зародышъ этого процесса проявляется у ребенка въ его куклѣ, въ которой онъ смутно начинаетъ чувствовать своего двойника… Это величайшій моментъ въ жизни каждаго, хотя мы и не даемъ себѣ въ этомъ отчета. Вѣдь всѣ дѣти любятъ куколъ. Изъ этихъ дѣтей потомъ выростаютъ и герои, и обыкновенные люди, и преступники…

— Все-таки мы понимаю…

— А почему дикарь лѣпитъ себѣ идола изъ глины, выстругиваетъ изъ дерева, выдалбливаетъ изъ камня, отливаетъ изъ металла? Вѣдь это продолженіе дѣтской куклы, въ которой человѣкъ ищетъ самого себя… Онъ помѣщаетъ именно въ ней самую лучшую часть самого себя и въ ней же ищетъ отвѣта на вѣчные вопросы жизни. Вотъ и моя кукла помогла мнѣ узнать хоть немного самого себя, оглянуться на свою безобразную жизнь, задуматься надъ самымъ главнымъ… Вѣдь она говоритъ со мной… Вотъ почему она мнѣ такъ и дорога. Въ ней мой двойникъ…

Братъ Ираклій все ждалъ вопроса о кражѣ куклы, но Половецкій ни однимъ словомъ не заикнулся объ этомъ трагическомъ обстоятельствѣ.

— Ну, я усталъ… — говорилъ Половецкій, укладываясь снова на кровать. — До свиданья… Извините, что побезпокоилъ васъ, братъ Ираклій.

XVI.

Осень выдалась суше и холоднѣе обыкновеннаго, такъ что не было даже осенняго водополья, и между обителью и Бобыльскомъ сообщеніе не прерывалось. Листъ на деревьяхъ опалъ, трава пожелтѣла, вода въ озерѣ сдѣлалась темной. Въ обители веселья не полагалось вообще, но сейчасъ воцарилось что-то унылое и безнадежное. Братія отсиживалась по своимъ кельямъ. Пріѣзжихъ было мало. Братъ Ираклій чувствовалъ себя особенно скверно и успѣлъ перессориться со всѣми, такъ что даже игуменъ счелъ нужнымъ сдѣлать ему серьезное впушеніе.

— Такъ нельзя, Ираклій… Понимаешь? Ты скоро, пожалуй, кусаться начнешь. А еще умный и начитанный человѣкъ, философію училъ…

Братъ Ираклій принялъ увѣщаніе съ подобающимъ смиреніемъ и заперся у себя въ кельѣ. Онъ обложился книгами и что-то такое писалъ. По вечерамъ онъ уходилъ къ Половецкому, и ихъ бесѣда затягивалась за полночь. Разъ вечеромъ, когда братъ Ираклій только-что собрался идти въ страннопріимницу, какъ къ нему въ келью вошелъ братъ Павлинъ. Онъ былъ чѣмъ-то взволновавъ и, осторожно оглядѣвшись кругомъ, шопотомъ сообщилъ:

— Ираклій, тебя желаетъ видѣть нѣкоторая госпожа…

— Какая-такая госпожа?

— А такая… Духъ отъ нея такой пріятный… идетъ, какъ отъ мощей. Сейчасъ только пріѣхала изъ Бобыльска, и прямо спросила тебя. «Мнѣ, гритъ, необходимо переговорить съ братомъ Иракліемъ»… Такъ и сказала. Она ждетъ въ страннопріимницѣ…

Братъ Ираклій тоже взволновался. Онъ наскоро переодѣлся, намазалъ рѣдкіе волосы деревяннымъ масломъ и отправился въ страннопріимницу. Кто была «нѣкоторая госпожа» — онъ догадался сразу.

Въ одномъ изъ номеровъ женской половины страннопріимницы нетерпѣливо ходила высокая красивая дама вся въ черномъ.

— Вы — братъ Ираклій? — довольно строго спросила она и, подавая смятое письмо, прибавила. — Узнаете, кто это писалъ?

— Точно такъ-съ… Это я писалъ, но писалъ по злобѣ…

— Мнѣ это рѣшительно все равно… Я желаю видѣть мужа.

— Михайло Петровичъ не здоровы и не могутъ сейчасъ принять. Впрочемъ, я могу къ нимъ сходить…

— Будьте любезны…

Когда братъ Ираклій уходилъ, «госпожа» невольно подумала: «Уродится же такой идіотъ»…

«Вотъ это такъ кукла налетѣла… — думалъ братъ Ираклій по дорогѣ. — И дернуло меня тогда ей письмо написать про Михайла Петровича… Охъ, грѣхи, грѣхи! А все виноватъ дурень Егорка… Ну, зачѣмъ онъ ей отдалъ мое письмо?»

Половецкій выслушалъ брата Ираклія совершенно спокойно и также спокойно отвѣтилъ:

— Передайте m-me Половецкой, что я ее видѣть не желаю… да. Она напрасно безпокоила себя, разыскивая меня. Я останусь жить въ обители… Мнѣ здѣсь нравится.

Д. Маминъ-Сибирякъ.

"Русское Богатство", №№ 7—10, 1902