Любовь Константиновна (Лазаревский)/ДО
| Любовь Константиновна |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 3. |
Жена податного инспектора Любовь Константиновна была рада, что осталась дома совершенно одна. Съ утра она нервничала и жаловалась на головную боль, хотя въ сущности была здорова и только на душѣ у нея было очень тяжело. Послѣ завтрака ея сынъ Костя и нянька, единственные люди, производившіе шумъ, наконецъ ушли на бульваръ и Любовь Константиновна могла спокойно обдумать все, что случилось. Вчера для нея стало очевиднымъ, что Михаилъ Павловичъ — ея мужъ — серьезно ревнуетъ ее къ доктору Швейковскому. Узнала она объ этомъ случайно. Роясь въ папкѣ мужа, чтобы найти чистый конвертъ, Любовь Константиновна обратила вниманіе на два полулиста бумаги, бывшіе еще вчера чистыми, а теперь исписанные рукой Михаила Павловича. Каждый изъ нихъ начинался одинаково, словами: «Милостивый Государь, Николай Ивановичъ!» Было много помарокъ, но почеркъ ея мужа, обыкновенно крючковатый и неразборчивый, какъ будто нарочно измѣненъ на четкій. Нѣсколько дугообразныя строчки доходили до самыхъ краевъ и потому сразу было видно, что это не дѣловыя бумаги, которыя, какъ она знала, пишутся съ полями. Часто бывавшаго у нихъ въ этомъ году Швейковскаго звали Николаемъ Ивановичемъ.
«О чемъ бы это Михаилъ Павловичъ могъ ему писать два такихъ большихъ письма и ни одного не отослать?» — подумала Любовь Константиновна и прочла оба листа. Когда она читала, ея синіе, умные глаза сперва засвѣтились недоумѣніемъ, а потомъ вдругъ потускнѣли, наполнились слезами и она почувствовала, какъ у нея на шеѣ стала подергиваться какая-то вена. Все, что мужъ хотѣлъ сообщить Швейковскому, показалось ей нелѣпымъ и обиднымъ. «Нужно быть сумасшедшимъ, чтобы писать такія вещи», — сказала она мысленно самой себѣ и заплакала на самомъ дѣлѣ.
Первая, особенно сильно перемаранная записка начиналась такъ: «М. Г. Николай Ивановичъ! Мнѣ очень не хотѣлось избирать именно этотъ способъ для выясненія вамъ всего того, о чемъ вы, вѣроятно, никогда не подумали хорошенько». Слово «того» было зачеркнуто и затѣмъ дописано «что составляетъ мое счастье… Я перехожу къ дѣлу. Вы очевидно умышленно развращаете мою жену. Вы ведете съ ней другіе разговоры безъ меня чѣмъ при мнѣ. Вы приносите ей читать Зола и Мопасана, которыхъ я считаю вредными, безнравственными, настраивающими воображеніе не такъ, какъ оно должно быть настроено у порядочной женщины»… Было написано еще строкъ десять о легкомысліи женщинъ вообще. Заканчивалось все фразой: «И какъ вы поцѣловали Любѣ руку, видѣла нянька, отчего вы ей не цѣлуете руку въ моемъ присутствіи?»
На второмъ листѣ никакихъ разсужденій не было. «Я не могу больше скрывать отъ васъ, что вы имѣете на Любу (Любу — зачеркнуто), на жену, вредное вліяніе, которая можетъ увлечься вами серьезно. Оставьте нашъ домъ, иначе для всѣхъ троихъ все можетъ окончиться грустно. Вы это понимаете»…
Закрывъ папку и оставивъ въ ней обѣ записки, Любовь Константиновна скоро перестала плакать и, поджавъ губы, долго сидѣла передъ письменнымъ столомъ не мѣняя позы. Услыхавъ, что часы пробили три, время, когда мужъ обыкновенно возвращался домой, она прошла въ спальню и, снявъ кофточку, стала умываться, чтобы скрыть слѣды слезъ. Вода въ умывальникѣ была нехолодная и не освѣжила лица. Взявъ съ оленьяго рога полотенце, Любовь Константиновна вспомнила, что обманутыхъ мужей почему-то называютъ рогатыми, и перешла вытираться къ зеркалу. Разсмотрѣвъ свое изображеніе, она нашла, что за послѣднее время подурнѣла: подъ глазами легли двѣ коричневыя полосы и на лбу появились прыщики. «Это пустяки. Пройдетъ», — подумала она, и, взглянувъ на свои круглыя плечи и почти дѣвственную грудь, улыбнулась, хотя ей и было грустно.
«Если Михаилъ Павловичъ ревнуетъ, значитъ онъ допускаетъ, что я могу принадлежать не только ему, — пронеслось у нея въ головѣ. — Не сказавъ мнѣ ни одного слова, онъ хочетъ выгнать Швейковскаго изъ-за того, что тотъ приноситъ иногда мнѣ книги и только разъ принесъ Мопасана. Швейковскій всегда много читаетъ, любитъ говорить о прочитанномъ и поэтому съ нимъ не скучно. Мопасана онъ называетъ великимъ художникомъ, это такъ и есть. Одинъ только учитель латинскаго языка Зелинскій при словѣ Мопасанъ начинаетъ подмигивать и называетъ его развратникомъ, потому что самъ развратенъ и глупѣе Швейковскаго». Невольно сдѣлавъ выводъ, что, слѣдовательно, и ея мужъ, Михаилъ Павловичъ также глупѣе Швейковскаго, Любовь Константиновна чуть было снова не заплакала, но удержалась и только ея лицо приняло еще болѣе сосредоточенное выраженіе, такое, съ какимъ она, будучи гимназисткой, ходила говѣть, и она подумала, что будетъ безполезно говорить съ мужемъ о видѣнныхъ въ папкѣ запискахъ. Потомъ ей стало страшно и казалось, что моментъ, когда она открыла эту папку, есть начало конца ея спокойствія. Скрутивъ волосы на затылкѣ потуже, вмѣсто того, чтобы сдѣлать свою любимую прическу, она надѣла блузу, въ которой ходила во время беременности, и рѣшила еще разъ, что не заговоритъ первая съ мужемъ ни о Швейковскомъ, ни о запискахъ, ни о ревности.
Въ домашней жизни Михаилъ Павловичъ такъ же какъ и отецъ Любови Константиновны выше всего ставилъ порядокъ и былъ скупъ. Денегъ не жалѣлъ только на обѣдъ, но предпочиталъ кушанья простыя и жирныя. Очень любя жену, онъ сердился, если та дарила свои старыя платья прислугѣ, и собиралъ чистыя четвертушки бумаги. За три года Любовь Константиновна не могла добиться, чтобы онъ ей купилъ дюжину черныхъ чулокъ вмѣсто бѣлыхъ, вышедшихъ давно изъ моды, полученныхъ ею въ огромномъ количествѣ въ приданое отъ матери. Михаилъ Павловичъ отшучивался и говорилъ, что подъ длиннымъ платьемъ ихъ все равно не видно. Симпатизировалъ онъ больше людямъ пожилымъ, въ числѣ которыхъ были военный докторъ и учитель латинскаго языка Зелинскій, замѣчательный разсказчикъ анекдотовъ. Когда же приходилъ докторъ Швейковскій, Михаилъ Павловичъ почти не принималъ участія въ разговорѣ, ходилъ взадъ и впередъ по гостиной или останавливался у окна и, подергивая ногою, наблюдалъ за прохожими.
Вспоминая теперь всю свою будничную жизнь въ замужествѣ, Любовь Константиновна вдругъ поняла, что самымъ интереснымъ и пріятнымъ въ этой жизни, дѣйствительно, были тѣ моменты, когда она могла разговаривать со Швейковскимъ въ отсутствіи мужа, но не могла отдать себѣ отчета, почему это стало для нея такъ ясно только послѣ прочтенія нелѣпыхъ и оскорбительныхъ писемъ мужа къ Швейковскому. Въ передней позвонили. Вернулась нянька съ Костей, потому что сталъ накрапывать дождикъ. Въ половинѣ четвертаго Любовь Константиновна сѣла обѣдать, не ожидая мужа, но почти ничего не ѣла. Все раздражало, а не успокаивало. Костя успѣлъ всунуть палецъ въ банку съ горчицей и готовился расплакаться. Слышно было, какъ на кухнѣ няня обозвала кухарку воровкой и та въ отвѣтъ ей завизжала что-то быстро-быстро. Предстояло идти туда мирить ихъ.
Михаилъ Павловичъ возвратился домой къ шести часамъ и сказалъ, что случайно остался обѣдать у городского архитектора, къ которому заходилъ по дѣлу. Замѣтивъ грустное выраженіе на лицѣ жены, онъ покривился и потомъ спросилъ няньку, кто приходилъ во время его отсутствія. Нянька отвѣтила, что ей это неизвѣстно, такъ какъ она гуляла съ Костей на бульварѣ. Любови Константиновнѣ захотѣлось крикнуть и назвать мужа подлецомъ и хамомъ, но она промолчала и только сильно покраснѣла. Михаилъ Павловичъ посмотрѣлъ на нее, посвисталъ и ушелъ въ кабинетъ. Вечеромъ пришелъ учитель Зелинскій и разсказалъ, что въ городъ пріѣхала сессія окружнаго суда и что первое засѣданіе назначено на слѣдующую пятницу. Будетъ разбираться дѣло о нанесеніи тяжкихъ побоевъ какимъ-то каменщикомъ своему товарищу, «послѣдствіемъ которыхъ была смерть послѣдняго». Это дѣло было замѣчательно, во-первыхъ, тѣмъ, что въ качествѣ обвиняемыхъ привлекались одновременно отецъ и сынъ и, во-вторыхъ, интересной судебно-медицинской экспертизой. Учитель сидѣлъ очень долго, прихлебывая изъ большой рюмки марсалу, и подъ конецъ началъ разсказывать двусмысленный анекдотъ о монахѣ. Любовь Константиновна ушла спать, не дождавшись окончанія анекдота. Укутавшись въ одѣяло съ головой, она долго не могла уснуть и слышала, какъ потомъ вошелъ мужъ и растиралъ себѣ грудь скипидаромъ. Она нарочно старалась дышать ровнѣе, чтобы казаться уснувшей, боясь, что Михаилъ Павловичъ можетъ съ ней заговорить и помѣшаетъ думать.
До замужества жилось не весело. Старикъ отецъ, молчаливый и строгій, вѣчно болѣвшій ревматизмомъ, установилъ въ семьѣ опредѣленный, до тошноты скучный, режимъ, которому должны были безпрекословно подчиняться и мать, и Любовь Константиновна, и братья гимназисты. Казалось, что семья живетъ для точнаго соблюденія порядка, а не этотъ порядокъ заведенъ для удобства семьи.
За обѣдомъ обыкновенно всѣ молчали и ѣли каждый день одни и тѣ же кушанья, очень похожія на больничныя. Въ театръ ходили во время Рождественскихъ праздниковъ и на Пасху, приглашая въ ложу еще знакомыхъ, и вступали въ препирательства съ капельдинеромъ, когда тотъ требовалъ плату за приставной стулъ. Новая одежда покупалась въ магазинѣ готоваго платья и лишь тогда, когда старая окончательно никуда не годилась. Жили въ своемъ большомъ каменномъ домѣ, приносившемъ до пяти тысячъ дохода, но Любови Константиновнѣ казалось, что они бѣднѣе фруктовщика, нанимавшаго въ подвальномъ этажѣ двѣ комнаты. На протесты братьевъ, что такъ жить скучно и тяжело, мать шепотомъ отвѣчала:
— Такъ живутъ всѣ честные люди, — и уходила къ себѣ въ спальню.
Гимназисткой восьмого класса Любовь Константиновна одно время думала, что влюбилась въ студента, который пѣлъ теноромъ въ университетской церкви, и считала себя великой грѣшницей, когда, слушая его голосъ, не могла молиться. Послѣ праздниковъ Пасхи этого студента она уже никогда больше не встрѣчала. Лѣтомъ у нихъ началъ бывать только что окончившій юридическій факультетъ ея теперешній мужъ Михаилъ Павловичъ. Онъ нравился ея отцу. Однажды за обѣдомъ послѣ второго блюда старикъ даже предложилъ ему закурить, чего не позволялъ никому. Лицомъ и бородкой Михаилъ Павловичъ очень напоминалъ студента-пѣвчаго и поэтому Любови Константиновнѣ было пріятнѣе проводить время съ нимъ чѣмъ съ другими знакомыми. Когда онъ вдругъ обнялъ ее на темной парадной лѣстницѣ, Любовь Константиновна хотѣла закричать, но вмѣсто этого только слабо отстраняла свои губы отъ его губъ и говорила:
— Зачѣмъ это, зачѣмъ это?..
Свадьба была осенью, сейчасъ же послѣ назначенія Михаила Павловича податнымъ инспекторомъ въ маленькій приморскій городокъ.
Квартиру Михаилъ Павловичъ нанялъ недорогую, но на главной улицѣ. Обстановку частью привезли съ собою, частью покупали по случаю.
Михаилъ Павловичъ находилъ, что устроились очень элегантно. Спальню ему хотѣлось сдѣлать какъ можно изящнѣе. Тамъ стояли двѣ огромныя купеческія деревянныя кровати съ рѣзьбой, было туалетное зеркало также въ рѣзной рамѣ, но нѣсколько неправильное, и мраморный умывальникъ.
Хотя жили и въ новомъ городѣ и возлѣ моря, котораго Любовь Константиновна раньше не видала, но въ сущности ея жизнь почти не измѣнилась. Такъ же одинъ день былъ похожъ на другой. Такъ же считалось роскошью пойти въ театръ не на праздникахъ, или купить книгу. Такъ же все сводилось къ тому, что въ жизни самое главное здоровье и деньги.
— Всѣ же иныя блага дадутся вамъ свыше, — говорилъ иногда Михаилъ Павловичъ, стараясь произносить слова по-славянски, и сердился когда ему замѣчали, что такого текста въ священномъ писаніи нѣтъ.
Первый годъ замужества прошелъ незамѣтно. Когда наступила беременность, Любовь Константиновна стала задумчивой, и случалось, что безъ всякой видимой причины плакала; на вопросы гостившей у нихъ матери, счастлива ли она, отвѣчала:
— Да, конечно, Миша такъ любитъ меня, — и вспоминала горячія объятія мужа, потому что вспоминать больше было нечего.
Послѣ рожденія сына Кости она ожила, точно проснулась послѣ безконечной спячки. Явилась масса заботъ. Думать о своей личной жизни не было времени, да и не хотѣлось. Любовь Константиновна удивительно похорошѣла и недовѣрчиво улыбалась, когда ей говорили объ этомъ. И этотъ годъ пробѣжалъ еще незамѣтнѣе перваго.
Костя началъ уже ходить, какъ вдругъ заболѣлъ скарлатиной. Лѣчившаго у нихъ старичка военнаго доктора не оказалось въ городѣ. Послали за молодымъ и незнакомымъ докторомъ Швейковскимъ. Во время остраго періода болѣзни онъ приходилъ два раза въ день, и случалось, что оставался обѣдать.
Когда Костя сталъ выздоравливать, Михаилъ Павловичъ уѣхалъ на двѣ недѣли въ командировку. Швейковскій продолжалъ бывать часто и также оставался иногда обѣдать, но за Любовью Константиновной не ухаживалъ и о чувствахъ не распространялся, а только не хотѣлъ брать денегъ за визиты. Говорили обыкновенно о дѣлахъ, о медицинѣ и о новыхъ романахъ. Разъ, когда у Кости снова повысилась температура, Швейковскій засидѣлся до двѣнадцати часовъ ночи и разсказалъ всю свою прошлую жизнь. Какъ во время университетскихъ окончательныхъ экзаменовъ умерла отъ скарлатины его невѣста и, не получивъ диплома, онъ едва дожилъ до слѣдующей осени, не имѣя ни денегъ, ни книгъ, ни уроковъ. Послѣ его разсказа Любовь Константиновна долго думала и потомъ вдругъ ласково сказала:
— Бѣдный вы, бѣдный, тяжело вамъ тогда было!.. — и совершенно неожиданно для себя погладила его по рукѣ, а Швейковскій взялъ ее за руку и нѣсколько разъ поцѣловалъ эту руку.
Затѣмъ онъ сталъ бывать у нихъ, какъ знакомый, но не чаще одного раза въ недѣлю. Когда онъ долго не приходилъ, Любовь Константиновна скучала, но думала, что скучаетъ безъ книгъ, которыя обыкновенно приносилъ съ собою Швейковскій. Иногда, прощаясь, онъ цѣловалъ ей руку, и это случалось большею частью тогда, когда Михаила Павловича не было дома.
Совѣсть Любови Константиновны была покойна. Послѣ прочтенія двухъ нелѣпыхъ писемъ, найденныхъ ею въ папкѣ мужа, чувство личной обиды улеглось скоро, но все время волновало любопытство. Хотѣлось еще разъ перечитать оба эти письма и сообразить, что могъ подумать и сдѣлать Швейковскій, получивъ ихъ, но Михаилъ Павловичъ заперъ папку къ себѣ въ столъ и теперь это было невозможно. Съ тѣхъ поръ, какъ Швейковскій былъ послѣдній разъ, прошло полторы недѣли, въ теченіе которыхъ Любовь Константиновна ни разу не встрѣчала его на улицѣ. Случайно услышавъ отъ жены нотаріуса, что онъ будетъ давать экспертизу по дѣлу объ убійствѣ, Любовь Константиновна рѣшила, что непремѣнно пойдетъ въ засѣданіе суда.
Въ пятницу она встала раньше обыкновеннаго и, на вопросъ мужа, почему надѣваетъ ботинки, а не туфли, отвѣтила, что идетъ въ судъ.
— Что тамъ интереснаго, не понимаю, — сказалъ Михаилъ Павловичъ.
— Я думаю, что очень много.
— Удивительныя, право, эти госпожи женщины; говорятъ будто онѣ нѣжныя, нервныя и сердобольныя созданія… А чуть только гдѣ-нибудь драка, похороны, убійство, сейчасъ же первыя тамъ онѣ. Имъ нужно видѣть все это, смотрѣть, какъ тамъ кто-то кому-то выворачиваетъ кишки, слушать истеричные крики…
Михаилъ Павловичъ наклонилъ голову на бокъ и засмѣялся. Видъ у него былъ профессора, удивляющагося наивному отвѣту студента первокурсника.
— Ну ужъ это мое дѣло, зачѣмъ я туда иду, — сказала Любовь Константиновна.
Тонъ ея голоса сталъ нетерпѣливымъ и злымъ.
— Да?
— Дда…
Михаилъ Павловичъ пожалъ плечами и подумалъ, что жена обидѣлась и ему не слѣдовало говорить ей устарѣлой проповѣди о страсти женщинъ къ происшествіямъ.
Выйдя на улицу, Любовь Константиновна взяла извозчика и поѣхала въ городскую думу, гдѣ засѣдала сессія суда. Ей пришло въ голову, что теперь, когда она спѣшитъ именно за тѣмъ, чтобы увидѣть Швейковскаго, мужъ этого, очевидно, и не предполагаетъ, а въ то время, когда она о Швейковскомъ и не вспоминала, Михаилъ Павловичъ успѣлъ выдумать и написать ему цѣлый рядъ нелѣпостей.
Въ судъ пускали по билетамъ. Узнавъ объ этомъ отъ швейцара, Любовь Константиновна растерялась и нѣсколько минутъ постояла на мѣстѣ, потомъ, увидѣвъ знакомаго ея мужа полицейскаго пристава, подошла къ нему и спросила, гдѣ можно купить билетъ для входа въ засѣданіе. Приставъ что-то промычалъ, улыбнулся и самъ ввелъ ее въ залъ безъ билета.
Предсѣдатель недружелюбно посмотрѣлъ на вошедшихъ, потому что въ это время приводили къ присягѣ свидѣтелей. Среди нихъ былъ и Швейковскій. Онъ подошелъ къ аналою послѣднимъ, перекрестился, поцѣловалъ крестъ и евангеліе и, какъ показалось Любови Константиновнѣ, что-то прошепталъ.
«Такъ можетъ подходить къ кресту только тотъ, кто вѣритъ», — подумала она, и отъ мысли, что Швейковскій вѣрующій, ей стало почему-то пріятно и весело.
— Громче говорите слово «клянусь», — обращаясь къ Швейковскому, сказалъ предсѣдатель.
— Клянусь, — повторилъ за нимъ Швейковскій, отошелъ отъ аналоя и, увидѣвъ среди публики Любовь Константиновну, прищурился, поднялъ голову и улыбнулся, какъ улыбаются изъ окна вагона пріѣзжіе, увидѣвъ на платформѣ близкихъ людей.
«Если бы я не знала, что мужъ писалъ ему письмо, то навѣрное у меня сейчасъ не билось бы такъ сердце», — подумала Любовь Константиновна, встрѣтивъ его взглядъ и садясь на лавку, потому что уже сѣли и всѣ судьи.
Свидѣтелей вывели изъ зала и стали допрашивать, вызывая по одному. Швейковскому предсѣдатель предложилъ остаться и слушать ихъ показанія. На скамьѣ подсудимыхъ сидѣли крестьяне Орловской губерніи Синегубовы, отецъ и сынъ. Отецъ обвинялся въ томъ, что, имѣя возможность не допустить драки, подзадорилъ сына погнаться и избить земляка, который потомъ умеръ въ больницѣ отъ воспаленія мозга. Свидѣтелей по дѣлу было пятнадцать человѣкъ, почти всѣ они были такіе же каменщики, пришедшіе на заработки, какъ и оба подсудимые. На судей и присяжныхъ засѣдателей они смотрѣли съ испугомъ и недоумѣніемъ, точно боясь, что и ихъ станутъ судить. Послѣ показаній первыхъ трехъ свидѣтелей Любовь Константиновна поняла, что драка между двумя пьяными товарищами произошла изъ-за того, что умершій, желая пошутить, сорвалъ фуражку съ Синегубова и бросился бѣжать. Случай произошелъ на крыльцѣ трактира. Отецъ крикнулъ погнавшемуся за обидчикомъ сыну: «Отыми картузикъ-то, отыми, а то изорветъ».
Догнавъ товарища, молодой Синегубовъ схватилъ его за руку и сталъ бить нераскупоренной пивной бутылкой по головѣ. Затѣмъ, сцѣпившись, оба упали на землю.
По дорогѣ въ судъ Любовь Константиновна думала увидѣть на скамьѣ подсудимыхъ двухъ глядящихъ изъ подлобья, почему-то непремѣнно черноволосыхъ людей, съ злыми лицами, и теперь была удивлена тѣмъ, что молодой безусый Синегубовъ почти все время плакалъ, вытирая рукавомъ арестантскаго халата свои красныя вѣки, а его отецъ, длиннобородый, сѣдой человѣкъ, одѣтый въ чуйку съ узкими рукавами и поэтому очень похожій на священника въ подрясникѣ, сидѣлъ совершенно спокойно. Сѣрые выцвѣтшіе глаза старика говорили, что онъ увѣренъ въ оправданіи ихъ обоихъ и больше недоволенъ малодушіемъ сына, чѣмъ судебной процедурой. И Любови Константиновнѣ было непонятно, почему сидитъ на скамьѣ подсудимыхъ этотъ спокойный, точно скучающій человѣкъ.
Послѣ допроса послѣдняго свидѣтеля, особенно словоохотливаго рабочаго въ синей косовороткѣ, предсѣдатель взглянулъ на часы и, точно испугавшись, что уже такъ поздно, объявилъ перерывъ на обѣдъ.
Выходя изъ зала вмѣстѣ съ толпой, Швейковскій остановился въ дверяхъ, чтобы подождать Любовь Константиновну. Подавая ей руку, онъ опять радостно улыбнулся и повелъ бровями. Любовь Константиновна почувствовала, что краснѣетъ, и подумала, что было бы хорошо, если бы этого не замѣтила шедшая за ней знакомая дама.
— Ужасно, ужасно давно не видѣлъ васъ, а сегодня меньше всего ожидалъ встрѣтить, и встрѣтилъ, — сказалъ Швейковскій и повелъ снова бровями.
— Я никогда не была въ судѣ, а мнѣ говорили, что это интересно; вотъ я и пошла.
— Ну ужъ нашли интересное, особенно въ такомъ дѣлѣ, какъ сегодняшнее. И зачѣмъ они его такъ тянутъ, просто не понимаю. Судебный приставъ мнѣ говорилъ, что сегодня могутъ даже и не кончить. Положительно не понимаю, зачѣмъ я здѣсь понадобился. Все ясно, какъ на фотографіи, нѣтъ, давай имъ еще экспертизу. Вѣдь была же экспертиза на предварительномъ слѣдствіи, а что же я еще могу сказать? Повторить то же?
— Вообще, сегодня вы, кажется, всѣмъ недовольны, — сказала Любовь Константиновна, когда они вышли на улицу.
— Далеко не всѣмъ.
Онъ остановился и, покрутивъ въ воздухѣ палкой, спросилъ уже другимъ серьезнымъ тономъ:
— Вы, что же, будете сидѣть до конца засѣданія?
— Право, еще и сама не знаю, хотѣлось бы до конца.
— Не знаете. Ну, хорошо. Такъ. А я бы вамъ посовѣтовалъ вотъ что, поѣзжайте-ка вы сейчасъ домой, да пообѣдайте, а потомъ приходите, а то вѣдь устанете, и такъ вы сегодня какая-то блѣдная. Послѣ перерыва будутъ читать всякіе документы. Потомъ начнется эта самая экспертиза, которую я давать буду не долго, а затѣмъ прокуроръ и защитникъ станутъ упражняться въ краснорѣчіи, и меня, вѣроятно, отпустятъ совсѣмъ. Если хотите, выйдемъ тогда вмѣстѣ, погуляемъ на бульварѣ, поболтаемъ…
Швейковскій вздохнулъ, и выраженіе его лица стало задумчивымъ.
«Онъ получилъ отъ Михаила Павловича то письмо и хочетъ говорить именно о немъ, но не теперь, а послѣ окончанія дѣла, когда можно будетъ говорить много и долго», — подумала Любовь Константиновна, и ей стало страшно предстоящаго разговора.
— Право, поѣзжайте-ка вы сейчасъ домой, а потомъ возвращайтесь, такъ будетъ лучше, — повторилъ Швейковскій.
— Да, пожалуй, что лучше, — отвѣтила Любовь Константиновна.
Потомъ, когда онъ, взявъ ее крѣпко за локоть, помогъ сѣсть въ извозчичій фаэтонъ, ея страхъ передъ предстоящимъ разговоромъ вдругъ прошелъ.
Проѣзжая мимо квартиры Швейковскаго, Любовь Константиновна, вспомнивъ выраженіе его глазъ, которое только что видѣла, подумала: «Должно быть, ему жаль меня. Онъ нарочно посовѣтовалъ ѣхать обѣдать, боясь, что Михаилъ Павловичъ устроитъ мнѣ сцену за долгое отсутствіе… Но если Швейковскому меня и жаль, то это еще не значитъ, что онъ меня любитъ… Хотя… сколько у него въ глазахъ сочувствія… Сколько мысли… Что-то необыкновенно ласковое есть въ немъ»… И ей опять стало страшно уже отъ мысли, что это «ласковое» можетъ охватить ее всю, и она не въ силахъ будетъ бороться сама съ собою, какъ никто не въ силахъ бороться съ болѣзнью, когда она овладѣетъ всѣмъ организмомъ.
Когда Любовь Константиновна позвонила у своего подъѣзда, у нея мелькнула мысль, что, можетъ быть, Михаилъ Павловичъ никакого письма Швейковскому и не посылалъ, а если послалъ, то Швейковскій первый никогда объ этомъ съ ней не заговоритъ.
Ей отворилъ самъ мужъ съ недовольнымъ видомъ человѣка, котораго оторвали отъ ѣды.
— Ты же знаешь, Люба, что я терпѣть не могу, если опаздываютъ къ обѣду. Я ждалъ, ждалъ тебя… — проговорилъ онъ и, не заперевъ двери, пошелъ въ столовую.
Супъ уже убрали. Костя, увидѣвъ мать, принялся слазить со своего высокаго стула.
— Не смѣй вставать изъ-за стола, — громко сказалъ ему Михаилъ Павловичъ и, опустивъ голову, сталъ ѣсть свиную котлету, выворачивая послѣ каждаго глотка нижнюю губу.
Костя хотѣлъ заплакать, но, почувствовавъ на своей головѣ поцѣлуй матери, успокоился.
— Если ты сердитъ на меня, то зачѣмъ же ты кричишь на Костю? — сказала она мужу.
— Ахъ, послушай, нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, не пріучать его къ порядку, да, наконецъ, я и не кричу, а говорю… Неужели ты до сихъ поръ была въ судѣ? — спросилъ онъ, проглотивъ кусокъ.
— Въ судѣ. И не только была, но сейчасъ опять пойду, засѣданіе еще не окончилось.
— У тебя какая-то новая манера разговаривать.
— Не знаю.
— Ты еще и завтра, можетъ быть, пойдешь въ судъ?
— Можетъ быть.
— Господи милостивый, да что же тамъ интереснаго?
— Если хочешь знать, прійди и посмотри.
— Ну, ужъ на счетъ этого, слуга покорный… Кофе мнѣ, пожалуйста, пришли въ кабинетъ.
Михаилъ Павловичъ всталъ и, разстегивая на ходу воротъ крахмальной сорочки, вышелъ изъ столовой.
Черезъ два часа, надѣвая перчатки, чтобы идти въ судъ, Любовь Константиновна почувствовала, какъ у нея дрожатъ руки, и подумала, что волнуется не потому, что мужъ говорилъ съ ней грубо, а отъ боязни опоздать къ началу засѣданія. Затѣмъ уже на улицѣ ей пришло въ голову, что она не виновата, если мужъ не пошелъ съ нею, а легъ спать.
Возвратившись въ судъ, она сѣла на послѣднюю лавку и на всякій случай дала стоявшему у дверей курьеру тридцать копеекъ. Засѣданіе началось сейчасъ же послѣ ея прихода. Секретарь, постоянно откашливаясь, сталъ читать протоколы осмотра мѣста, гдѣ упалъ Лашкаревъ, и вскрытія его трупа. Любовь Константиновна мысленно представила себѣ небольшую закрытую бесѣдку въ оградѣ городской больницы, гдѣ, какъ она знала, вскрываютъ трупы, и гдѣ, вѣроятно, рѣзали и убитаго каменщика. Когда секретарь умолкъ и сѣлъ, зачѣмъ-то опять передопросили словоохотливаго свидѣтеля. Потомъ предсѣдатель попросилъ Швейковскаго подойти ближе и разсказать, отчего, по его мнѣнію, могло произойти сотрясеніе мозга у покойнаго, — отъ ударовъ ли, нанесенныхъ бутылкой, или отъ паденія на мостовую.
Швейковскій осмотрѣлъ бутылку, стоявшую на столѣ для вещественныхъ доказательствъ, подбросилъ ее на рукѣ и началъ говорить. По его словамъ, рѣшить этотъ вопросъ, имѣя такъ мало данныхъ, невозможно. Сотрясеніе мозга могло произойти и отъ той и отъ другой причины, но больше вѣроятія, что оно могло быть результатомъ паденія, такъ какъ голова умершаго, который былъ высокаго роста, должна была описать большую дугу, прежде чѣмъ коснуться о камни мостовой.
Швейковскій говорилъ не долго, спокойно, ясно и просто. И публика, и присяжные слушали его внимательно съ серьезными лицами, какъ слушаетъ толпа человѣка, чувствуя, что онъ говоритъ искренно. Защитникъ послѣ каждой его фразы наклонялъ голову, точно желая сказать: «и я думаю совершенно такъ же». Товарищъ прокурора иногда кривился, подергивая своими рыжеватыми усами; вѣроятно, экспертъ казался ему слишкомъ молодымъ для того, чтобы говорить такъ авторитетно.
«Этого несчастнаго парня и его отца непремѣнно оправдаютъ, не могутъ не оправдать, — думала Любовь Константиновна. — Такъ вѣдь всякій можетъ стать убійцей… Какъ красиво говоритъ Швейковскій, и вся красота въ простотѣ: если бы онъ свою рѣчь пересыпалъ латинскими словами, то не вышло бы такъ хорошо». И потомъ ей въ первый разъ въ жизни пришло въ голову, что сила самыхъ талантливыхъ писателей и художниковъ въ простотѣ и ясности изображенія всего того, что дѣлается на свѣтѣ.
— Такимъ образомъ вы, господинъ экспертъ, прослушавъ эту часть судебнаго слѣдствія, не можете намъ отвѣтить опредѣленно на предложенный вамъ вопросъ? — спросилъ предсѣдатель и чмыхнулъ носомъ.
— Не могу, да я думаю и ни одинъ врачъ не можетъ, — сказалъ Швейковскій.
— Объ этомъ мы васъ не спрашиваемъ, — сказалъ предсѣдатель.
Товарищъ прокурора опять покривился и, не ожидая добиться выгодныхъ для себя отвѣтовъ, лѣниво началъ задавать Швейковскому вопросы. Такіе же вопросы потомъ задавалъ защитникъ, но постоянно вскакивая, и другимъ тоненькимъ голосомъ. Когда Швейковскаго отпустили, Любовь Константиновна, стараясь не шумѣть юбками, поднялась съ своего мѣста и подошла къ дверямъ. Курьеръ молча отворилъ ихъ. Швейковскій ожидалъ на крыльцѣ.
— Ну, что, правда, скоро отдѣлался? — спросилъ онъ, подходя и здороваясь еще разъ.
— Я думала, что скорѣе. Уже стемнѣло. Долго этотъ защитникъ приставалъ къ вамъ со своими вопросами. Вы хорошо говорили, этихъ Синегубовыхъ навѣрно оправдаютъ.
— Ну, это еще неизвѣстно, — сказалъ Швейковскій.
Отъ зданія, гдѣ помѣщался судъ, повернули влѣво; прошли по бульвару внизъ къ берегу. У самыхъ ихъ ногъ то подходила, то снова возвращалась назадъ, по мелкимъ камешкамъ, волна, точно желая и не рѣшаясь ихъ о чемъ-то спросить. На морѣ былъ туманъ. Невидимый маякъ мигалъ своимъ вертящимся фонаремъ, и казалось, что на самомъ небѣ поперемѣнно выступаютъ то зеленая, то бѣлая огненныя точки. Отъ воды пахло водорослями и іодомъ. Гдѣ-то очень далеко ревѣлъ пароходъ.
— Хорошо здѣсь, — сказалъ Швейковскій, — только вотъ скамейка, кажется, немного сыровата.
— Да, хорошо, я давно не была вечеромъ возлѣ моря, — отвѣтила Любовь Константиновна, подбирая платье и садясь на скамейку. — Послушайте, отчего вы у насъ такъ давно не были? Мы уже соскучились безъ васъ.
— Кто это «мы»? — спросилъ Швейковскій, дѣлая удареніе на словѣ «мы», и опустилъ голову.
— Я и Миша, да и Костя, онъ васъ такъ любитъ…
Швейковскій помолчалъ, потомъ поднялъ голову и раздраженно заговорилъ:
— Знаете, мнѣ всегда дѣлается ужасно больно, когда люди, къ которымъ я отношусь хорошо и искренно, вдругъ безъ всякаго повода говорятъ то, чего не думаютъ. Зачѣмъ это? Вѣдь вы отлично знаете, что Михаилъ Павловичъ меня терпѣть не можетъ, и для васъ это должно быть ясно, во всякомъ случаѣ гораздо яснѣе, чѣмъ для меня. Теперь дальше. Вамъ лично мое долгое отсутствіе, вѣроятно, также было не очень чувствительно, и вспомнили вы обо мнѣ только потому, что увидѣли въ судѣ. Такъ вѣдь? Зачѣмъ же говорить фразы? Тогда лучше говорить о погодѣ или о городскихъ новостяхъ.
— Вы меня обижаете.
— Ну вотъ и «обижаете», говорю только то, что знаю навѣрное.
Швейковскій опять опустилъ голову и досадливо почесалъ себѣ кончикъ носа.
— Я не знаю, какъ относится къ вамъ Михаилъ Павловичъ, а если и знаю, то могу ошибаться; но мнѣ самой пріятно всегда васъ видѣть и говорить съ вами и вы это также навѣрное знаете, а говорите другое.
Швейковскому показалось, что онъ дѣйствительно скрывалъ отъ себя сознаніе, что его присутствіе всегда доставляло ей радость, которая сквозила и въ тонѣ ея голоса, и во взглядѣ, и въ походкѣ, когда Любовь Константиновна шла изъ гостиной къ нему навстрѣчу. Помолчали.
— Допустимъ, что сейчасъ вы сказали искренно, но все ли?.. Скажите, Михаилъ Павловичъ говорилъ вамъ что-нибудь обо мнѣ на прошлой недѣлѣ?
— Нѣтъ.
— Ничего рѣшительно?
— Ничего рѣшительно.
— Ну, а вотъ это письмо онъ писалъ безъ вашего вѣдома?..
Швейковскій вынулъ изъ бокового кармана конвертъ и помахалъ имъ въ воздухѣ, и голосъ его сталъ прерывистымъ.
— Безъ моего вѣдома, но я, должно быть, знаю его содержаніе. Михаилъ Павловичъ проситъ васъ перестать бывать у насъ.
— Это интересно! Безъ вашего вѣдома, т.-е. вы его не читали и нигдѣ о немъ не слыхали, а знаете, что тамъ написано. Это интересно! — повторилъ онъ еще разъ и искривился, какъ товарищъ прокурора послѣ его экспертизы.
Любовь Константиновну всю передернуло.
— Не смѣйтесь. Я васъ прошу не смѣйтесь, — сказала она, заглядывая въ его лицо. — Если бы вы знали, какъ мнѣ стыдно, но не за себя, а за него — за мужа.
И волнуясь, и часто не находя подходящихъ выраженій, она разсказала о томъ, какъ прочла это письмо, роясь въ папкѣ на столѣ мужа.
— Видите, я не виновата. Теперь мнѣ легче, когда вы все знаете, но если бы вы знали, какъ я мучилась до этого разговора съ вами. Я никогда не говорила ему, что у меня на душѣ, а съ тѣхъ поръ, какъ прочла тѣ два листа, я не могу сказать ему ни одного слова и не скажу, потому что мнѣ противно съ нимъ говорить, и потому, что это безполезно и унизительно. Вѣдь вы сами знаете, что, разговаривая съ вами, мы ничего дурного не дѣлали и ничего у него не отнимали… Если же онъ вздумалъ писать вамъ по глупости, то это еще ужаснѣе.
Въ ея голосѣ послышались слезы.
— Ну, Богъ съ нимъ, Богъ съ нимъ; стоитъ ли такъ волноваться, — ласково заговорилъ Швейковскій. — Довольно объ этомъ, ну его!.. — и, взявъ обѣ ея руки, онъ сталъ крѣпко цѣловать ихъ горячими губами, потомъ приложилъ ея ладонь къ своему разгорѣвшемуся лицу и сидѣлъ уже не двигаясь.
Прошло минутъ пять. Любови Константиновнѣ показалось, что та ласка, которую она прежде слышала въ его голосѣ и видѣла въ его глазахъ, теперь подхватила ее, какъ подхватывала иногда во время купанья въ морѣ огромная масса воды, съ которой она вдругъ составила одно цѣлое.
— Зачѣмъ это, зачѣмъ это?.. не нужно, пойдемте отсюда, — вдругъ сказала она, вырывая свою руку, и встала.
«Въ самомъ дѣлѣ не нужно поддаваться соблазну», — подумалъ Швейковскій и, стараясь говорить ровнымъ и спокойнымъ голосомъ, что было очень трудно, отвѣтилъ:
— Ну, пойдемте.
На душѣ у него было тревожно и радостно отъ сознанія, что если бы онъ захотѣлъ, то могъ бы удержать ее здѣсь еще долго. Могъ бы обнять за талію и цѣловать въ губы. И ему казалось, что онъ не дѣлаетъ этого только потому, что онъ честный человѣкъ, и стало страшно отъ сейчасъ же мелькнувшей мысли, что эта честность можетъ отъ него уйти.
Пошли не подъ-руку и долго гуляли возлѣ зданія суда, стараясь убѣдить себя, что не прощаются, желая узнать резолюцію, такъ же какъ и другіе ожидавшіе здѣсь люди. Въ десять часовъ стало извѣстно, что старикъ Синегубовъ оправданъ, а его сынъ приговоренъ въ арестантскія роты и къ церковному покаянію. Участь осужденнаго парня не поразила Любовь Константиновну, и теперь ей только хотѣлось знать, когда она опять увидитъ Швейковскаго.
Въ слѣдующій разъ встрѣтились черезъ недѣлю и уже не могли скрыть другъ отъ друга своей радости. Потомъ также, въ темнотѣ, пошли на берегъ моря къ скамейкѣ и у ногъ ихъ также плескали волны, точно желая ихъ о чемъ-то спросить. Только пробыли здѣсь гораздо дольше и Любовь Константиновна, подъ конецъ, сидѣла не рядомъ съ Швейковскимъ, а у него на колѣняхъ и, крѣпко прижавшись къ его горячей щекѣ, говорила:
— Послушай, правда, если бы кто-нибудь изъ знакомыхъ увидалъ меня сейчасъ здѣсь съ тобою, то подумалъ бы: «вотъ она была честной женщиной, а теперь обратилась въ развратную, обманывающую своего мужа»… но вѣдь обманывать — значитъ лгать, а сегодня, именно сегодня, можетъ быть въ первый разъ за всю мою жизнь, я не сказала ни одного слова неправды, а лгала тогда, когда говорила мужу, что люблю его, лгала, сама этого не зная… Лгала, когда, цѣлуя руку отца, думала, что уважаю его… Лгала сама передъ собой, когда силилась убѣдить себя, что наша семья живетъ честною жизнью, и въ то же время ненавидѣла эту жизнь, и просыпаясь и засыпая. Въ моихъ отношеніяхъ съ мужемъ никогда не было ни одной хорошей, чистой минуточки. Въ первый годъ замужества какъ-то мы возвращались домой отъ знакомыхъ. Свѣтила луна и ночь была такая тихая, привѣтливая. Хотѣлось ласки, хотѣлось хорошихъ словъ. Я сказала ему: «посмотри, какъ красиво освѣщены деревья». «Да, когда свѣтитъ луна, тогда свѣтло, а когда луны нѣтъ, тогда темно, и какъ бы все это красиво ни было, но если ужъ двѣнадцатый часъ, то нужно идти спать», — отвѣтилъ онъ, ровно шагая по пыли пустынной улицы. Я чуть не расплакалась отъ этой фразы. Самое ужасное, что для него я только предметъ комфорта. Если онъ узнаетъ, что я принадлежу тебѣ, онъ испугается, но его страхъ будетъ точно такой же, какъ и въ томъ случаѣ, если бы вдругъ украли его любимый кожаный диванъ, на которомъ онъ спитъ послѣ обѣда. Моя жизнь до сегодняшняго дня была сномъ и самымъ ужаснымъ, похожимъ на летаргію. Теперь я проснулась, но проснулась уже послѣ погребенія… Тотъ, кто очнется въ могилѣ прежде чѣмъ умереть, долженъ вытерпѣть страшную муку… Нѣтъ, постой, не перебивай меня, ты уменъ и поймешь, что я не фантазирую… Въ романахъ это бываетъ иначе, — женщина бросаетъ мужа и уходитъ къ тому, кого любитъ. Я же этого не сдѣлаю потому, что у меня есть сынъ, котораго мужъ не отдастъ мнѣ никогда и ни за что… Не видѣть же тебя хоть разъ въ недѣлю, не принадлежать тебѣ, я уже не въ силахъ, и вотъ начнется новая, еще болѣе ужасная ложь… и въ этомъ та страшная мука, о которой я говорю…
Швейковскій слушалъ ея прерывистый, милый для его слуха, голосъ, и, глядя на темную массу воды, думалъ, что Любовь Константиновна права и счастья никакого у нихъ не будетъ, и что среди людей постоянно являются положенія, предупредить которыя никто не въ силахъ, хотя и кажется, что создаютъ эти положенія они сами.