Любительницы искусства (Пузик)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Любительницы искусства : Посвящается Мусѣ |
| Источникъ: Пузикъ В. В. Вечеромъ. — СПб.: Типографія «Трудъ», 1903. — С. 249. |
Соблазнительница
правитьБезоблачное небо залито багровымъ закатомъ. Образовавшіеся за день снѣжныя проталины и ручейки покрываются тонкимъ, какъ пленочка, льдомъ. Капли съ огромныхъ ледяныхъ сосулекъ на крышѣ падаютъ все рѣже и рѣже. Рыхлый, крупитчатый снѣгъ дѣлается тверже. Чувствуется легкій вечерній морозецъ, но, несмотря на это, приближающаяся весна даетъ о себѣ знать во всемъ: и въ особомъ освѣщеніи предметовъ, и въ весеннемъ запахѣ, и въ воркованьѣ голубей, и въ чириканьѣ воробушковъ, и въ отдаленномъ пронзительномъ концертѣ котовъ. Катя, дочь сапожнаго мастера Григорьева, хорошенькая, румяная, восьмилѣтняя дѣвочка, катается на дворѣ съ полурастаявшей и почернѣвшей ледяной горы на салазкахъ. Шубка, варяшки и даже платокъ на головѣ Кати въ снѣгу. Салазки частенько опрокидываются и Катя вверхъ тармашками слетаетъ въ сугробы. Но Катя не смущается. Она поднимется, отряхнетъ шубку, поправитъ платокъ и, взявъ за веревочку салазки, снова карабкается съ ними на гору. Въ наступающей тишинѣ сумерокъ все явственнѣе доносятся съ ярмарочной площади однообразные звуки шарманокъ, пискъ, визгъ, бряцанье бубновъ, оглушительные, какъ выстрѣлы, удары турецкихъ барабановъ, хохотъ и гулъ толпы. Катя останавливается по временамъ, выставляетъ изъ-подъ платка снѣжной варяшкой ухо, прислушивается и вздыхаетъ. Экіе счастливцы! Экое веселье! Только не для нея оно. Катѣ не позволяютъ даже на улицу выходить, — играй себѣ на дворѣ. На ярмаркѣ она всего два раза была въ своей жизни съ матерью: разъ въ третьемъ году, да разъ въ прошломъ. Въ третьемъ году Катя была совсѣмъ еще маленькая и, увидя издали размалеванную рожу клоуна, испугалась и расплакалась. «Какая была глупая!» — подумала она. Ее больше интересовали тогда румяныя, нарядныя куклы и всякія игрушки. Въ прошломъ году, заинтересованная балаганными чудесами разсказами брата, она попросила у матери позволенія зайти въ балаганъ, но мать сердито оглянула ее и дернула за рукавъ:
— Это ты што. это? Ошалѣла никакъ? И не заикайся у меня!
— Што же, мамаша? А какъ же Петя-то? — захныкала Катя.
— Поговори ищо! Ишь какая балаганница выискалась!
— А ка… какъ же Пе… Пе… Петя-то?
— Замолчи у меня, дурища! Постомъ великимъ по балаганамъ ходить… Хоть бы подумала, дура!
— А ка… какъ же Пе… Петя-то?
— Да хоть бы и не постомъ, — продолжала мать, — это я и позволю дѣвчонкѣ на всяку пакость глядѣть? Да што я обезумѣла, што-ли? Нѣтъ, матушка, пока жива и близко не подпущу!
— А ка… какъ же Пе… Петя-то?
— Што же, Петю-то не драли за вихры? Петя-то не стоялъ на колѣняхъ? Забыла?
— Н-ну, такъ што-же?
— А тоже! Забудь и думать, изъ головы выкинь! И родителей-то выпорола бы, которые пущаютъ дѣтей по представленьямъ!
Этимъ и закончилась Катина попытка попасть въ балаганъ.
Въ нынѣшнемъ году Катя еще ни разу не была на ярмаркѣ, да и мало было надежды на это въ будущемъ: купленный матерью въ прошломъ году ситецъ оказался весьма недоброкачественнымъ. Мать цѣлый годъ бранила пріѣзжихъ ярмарочныхъ торговцевъ и дала себѣ слово никогда ничего не покупать на ярмаркѣ. «У нашего Титова, — говорила она, — хоть и ругаютъ его, а все, за что ни возьмись, лучше. Онъ хоть и возьметъ копѣйку-другую лишнюю, за то ужъ не подсунетъ гнилья… По совѣсти торгуетъ!»
Между тѣмъ Петя успѣлъ уже нѣсколько разъ побывать съ товарищами на ярмаркѣ, купилъ тамъ крошечный перочинный ножичекъ и былъ въ балаганахъ. Послѣднее обстоятельство онъ, конечно, скрывалъ отъ родителей, особенно отъ богомольной матери, но передъ Катей не утаилъ этого и долго съ восторгомъ разсказывалъ ей о своихъ впечатлѣніяхъ. Балаганъ въ нынѣшнемъ году, по его словамъ, въ пятьсотъ тысячъ милліоновъ разъ лучше, чѣмъ въ предшествовавшіе годы. «Петрушка» выдѣлываетъ такія штуки, что просто «уморушка», а большого балагана и описать невозможно! Чего-чего только тамъ нѣтъ: и ученыя собаки, и фокусникъ, глотающій шпагу, и панорама, и куплетистъ-разсказчикъ, и акробаты, и насквозь прострѣленный турокъ…
— Насквозь?! — въ изумленьи спрашиваетъ Катя съ разгорѣвшимися глазами и личикомъ.
— Насквозь! Ей-Богу, право! — крестится Петя. — Прямо, вотъ, какъ отъ пупка, черезъ весь животъ, до спины, ей-Богу! Трубка такая вставлена… Посмотришь въ нее, а тамъ, съ другого конца, часы подставятъ или свѣчу…
— И живъ?!
— Живъ!
Глазенки Кати еще болѣе разгораются и она спрашиваетъ:
— Ну, а кишки-то какъ же? Я думаю, и ихъ видно?
— Нѣтъ, кишекъ не видать: кто ихъ знаетъ, какъ онѣ тамъ! Говорятъ, мошенничество просто, поддѣлали какъ-то, да и турокъ-то будто не турокъ, а служитель ихній же… Ну, да это что! А вотъ интересно, такъ интересно: какъ акробаты египетскую пирамиду дѣлаютъ!
— Какъ же это?
— А вотъ какъ. Возьмутъ, напримѣръ, столъ, вотъ такой же какъ нашъ, потомъ стулъ деревянный… Дай-ка мнѣ стулъ-то!
Катя съ готовностью подаетъ брату стулъ. Петя ставитъ его на столъ, влѣзаетъ и пытается изобразитъ «египетскую пирамиду».
Всѣ эти разсказы брата о балаганныхъ чудесахъ доводятъ Катю до того, что она спитъ и видитъ себя въ балаганѣ. Но матери она боится заикнуться…
Катя еще разъ выставляетъ ухо по направленію доносящагося ярмарочнаго гула, еще разъ глубоко вздыхаетъ и снова карабкается съ салазками на гору. Промчавшись стрѣлой, она, по обыкновенію, падаетъ въ сугробъ, поднимается и видитъ около себя свою подругу Олю, дочь портного Ѳедорова.
— Здравствуй, Катя. Катаешься? — говоритъ подруга.
— Катаюсь, — отвѣчаетъ дѣвочка, — давай вмѣстѣ, хочешь?
— А ты полно-ка, чего тутъ кататься! Я за тобой зашла, пойдемъ… — Оля при этомъ таинственно оглядывается вокругъ и плутовски улыбается.
— Куда? — изумленно спрашиваетъ Катя.
— Въ балаганъ!
Катя вспыхиваетъ, широко раскрываетъ глаза и выпускаетъ изъ рукъ веревочку отъ салазокъ. Нѣсколько мгновеній она безмолвно смотритъ на подругу, потомъ приходитъ въ себя и со вздохомъ говоритъ:
— Полно! Да развѣ мнѣ можно? Развѣ меня мамаша пуститъ? Что ты!
— И не надо, — шепчетъ Оля, опять озираясь вокругъ. — Пусть не пускаетъ, ты и не спрашивайся!.. Прямо сейчасъ, вотъ, выйдемъ за ворота и — маршъ!
Катя грустно улыбается и отрицательно качаетъ головой.
— Эхъ, ты, дурища! — укоряетъ ее Оля. — Да если бы мнѣ, да я бы, кажись, не знай куда побѣжала! Пойми ты, тетеха, вѣдь не куда-нибудь къ «Петрушкѣ», а въ самый большой балаганъ, на вечернее приставленье, которое бываетъ съ фиверками, да съ пантаминами! За Варюшкой зайдемъ, втроемъ и побѣжимъ… То-то веселье-то, мамыньки! Ну, пойдемъ что-ли?! Домой вернешься, — скажешь матери, у Варюшки была… Ну, дернетъ, можетъ быть, разъ-другой за ухо, да съ тѣмъ и останется. А зато смѣху-то што будетъ! Про меня-то не говори матери, что со мной была: меня она не любитъ, какъ разъ изъ-за меня и безъ ужина оставитъ, а про Варюшку ничего, Варюшка смирная…
— А деньги-то? — робко спрашиваетъ Катя.
— Ха-ха-ха-ха! — заливается Оля. — Деньги! Если бы за деньги, такъ ништо я-бы зашла за тобой? Я теперь, Катенька, — съ гордостью добавляетъ она, — совсѣмъ даромъ могу, да еще двухъ подругъ захочу такъ проведу!
— Н-ну?!
— Ей-Богу, право! Провалиться на этомъ мѣстѣ! — и для большаго убѣжденія подруга размашисто крестится на востокъ.
— Да какъ же это ты?
— Да такъ ужъ, счастье такое! Имъ безпремѣнно нужно было двухъ кошекъ на фокусы… Ну ужъ, а насчетъ кошекъ-то знаешь, чать, какая я дошлая… Вотъ я иду третьево дня мимо балагана… Да я тебѣ дорогой разскажу… Ну, идемъ что-ли?!
— Боязно, Оленька… А какъ увидитъ кто? — шепчетъ Катя, со страхомъ поглядывая на окна, въ одномъ изъ которыхъ, въ мастерской, затеплился уже огонекъ лампы.
— Ну, вотъ, что: идти, такъ идти! — рѣшительно заявляетъ подруга. — Надо еще за Варюшкой забѣжать, а то какъ разъ прозѣваемъ начало-то!
Катя дрожитъ, какъ въ лихорадкѣ, крестится и, искоса поглядывая на окна, какъ будто ни въ чемъ не бывало, идетъ съ подругой къ воротамъ и везетъ за собой салазки. Калитка чуть слышно щелкаетъ, салазки остаются на дворѣ и дѣвочки, съ сильно бьющимися сердчишками, бѣгомъ бѣгутъ по тротуару, желая скорѣе завернуть за уголъ и скрыться изъ виду. Черезъ нѣсколько минутъ онѣ добѣгаютъ до третьей своей подруги, толстенькой, веснусчатой Варюшки, которая, по обыкновенію, апатично сидитъ у воротъ на лавочкѣ и безмолвно лущитъ подсолнухи. Варюшка безмолвно, сходивъ только кой за какимъ дѣломъ за ворота, принимаетъ приглашеніе и идетъ съ подругами. Она переваливается, пыхтитъ, сопитъ и едва поспѣваетъ за ними.
— Постойте, дѣвыньки! — жалобно взываетъ она по временамъ. — Куды вы? я не поспѣю за вами…
— Иди, иди скорѣе! Чего тамъ? Опоздаемъ ищо! — съ веселымъ смѣхомъ въ одинъ голосъ отвѣчаютъ Катя и Оля.
Онѣ взяли другъ друга за руки и, раскачивая ими, быстро спѣшатъ впередъ. Катя крѣпко обнимаетъ иногда Олю, взвизгиваетъ и прискакиваетъ на одной ногѣ. Она съ отчаяніемъ махнула рукой на все «домашнее» и всецѣло отдалась своему счастью. Она безъ умолку разспрашиваетъ Олю, заглядываетъ ей въ глаза и съ каждою минутой чувствуетъ себя все счастливѣе. Вотъ промелькнули бульваръ, Семеновская улица, Ильинская… Звуки шарманокъ, барабанные удары, пискъ, визгъ и гулъ толпы приближаются… Каждую минуту приходится наталкиваться на возвращающійся съ ярмарки народъ. Слышатся пьяныя пѣсни, крики извозчиковъ. Гдѣ-то пиликаетъ гармоника, пищитъ пѣтушокъ. Въ сгущающихся сумеркахъ тамъ и сямъ вспыхиваютъ огоньки. Все ближе и ближе. Волны народа становятся гуще, грязь непролазнѣе. Вотъ мелькаютъ флаги и ярко освѣщенныя изнутри полотняныя крыши балагановъ…
— Торопитесь, господа, торопитесь! — слышится хриплый, пропитый голосъ. — Сичасъ начинается, сичасъ, сію минуту! Блестящее, разнохарактерное приставленье! Небывалыя чудеса чорной магіи и акробаты! Торопитесь: не хватитъ билетовъ! Совсѣмъ почти задаромъ: всего три копѣйки билетъ!
— Сюда, господа публика, пожалуйте, сюда, сюда! — съ ожесточеніемъ и необыкновенной жестикуляціей кричитъ у входа въ большой балаганъ толстый, красноносый человѣкъ въ мѣховой шапкѣ и рваномъ лѣтнемъ пальтишкѣ. — Сюда, сюда, здѣсь самый лучшій, большой балаганъ-театръ, извѣстный во всѣхъ частяхъ свѣта! Пожалуйте, господа, торопитесь! Сичасъ начинается эфектное вечернее приставленье въ трехъ отдѣленіяхъ по самой разнообразной программѣ!
Сюда, сюда, всѣ чудеса здѣсь!
Иди народъ что есть!
Всѣмъ мѣста хватитъ!
Кто пятачокъ заплатитъ!
Красноносый человѣкъ однимъ прыжкомъ подскакиваетъ къ кассовому столу, схватываетъ огромный колоколъ, какіе привязываются обыкновенно подъ дугами пожарныхъ лошадей, и начинаетъ звонить.
— Послѣдній звонокъ! Начинается! Пожалуйте! Торопитесь! — чуть слышится за звономъ его голосъ.
Катя, Оля и Варюшка протискались въ самый передъ и съ разинутыми ртами благоговѣйно внимаютъ толстому человѣку.
— Дяденька, а дяденька! — робко пытается Оля обратить на себя его вниманіе. — Дяденька, вы вчерась обѣщали…
Но толстый человѣкъ продолжаетъ кричать, размахивать руками и названивать.
На минуту на верхнемъ балкончикѣ балагана показывается клоунъ. Онъ раза два перекувыркивается, прокрикиваетъ по пѣтушиному и тотчасъ же исчезаетъ.
— Дяденька, а дяденька! — въ десятый разъ повторяетъ Оля.
— Чего пищишь? Чего лѣзешь? — прикрикиваетъ наконецъ на нее толстякъ.
— Я вамъ кошечекъ принесла… Пропустите, дяденька… Обѣщались… съ подружками…
— А-а, это ты? Ну, скорѣе! Сколько васъ тутъ? Цѣлый полкъ, чай, нагнала? Авдотья Ивановна, пропустите. Скорѣе, скорѣе!..
Оля съ Катей въ одинъ мигъ вспрыгнули на подмостки и очутились передъ Авдотьей Ивановной въ бархатной шубкѣ и въ шляпѣ съ цѣлымъ огородомъ яркихъ цвѣтковъ. Она сердито оглянула дѣвочекъ и молча указала рукой на входъ. Толстая, неповоротливая Варюшка заглядѣлась въ это время на чудовищную рожу, нарисованную на балаганной вывѣскѣ, и не успѣла за подругами. Когда она полѣзла на подмостки, ее кто-то оттолкнулъ изъ публики и она только увидѣла, какъ за подругами задернулась входная занавѣска. Варюшка затерла рукавомъ глаза и въ страхѣ отъ одиночества въ огромной, незнакомой толпѣ, кое-какъ выбралась изъ нея и бѣгомъ пустилась домой.
Катя съ Олей по указанію верзилы въ синемъ кафтанѣ, обшитомъ шнурами и позументами, садятся на самую послѣднюю скамейку. Народу довольно много. Шарманка съ шипѣньемъ и присвистомъ наигрываетъ какую-то унылую мелодію. На освѣщенной коптящими лампами сценѣ, обитой краснымъ кумачемъ, двое большихъ акробатовъ и одинъ маленькій — семейство «европейски-извѣстныхъ» эквилибристовъ Гавриловыхъ — продѣлываютъ знакомую Катѣ по разсказамъ брата «египетскую пирамиду». Глаза у Кати сдѣлались огромные, совсѣмъ черные, ротъ полураскрытъ. Она крѣпко прижимается къ подругѣ и держитъ ее за руку.
— Мамыньки, упадетъ! Милая, упадетъ! Ей-Богу, право, упадетъ! — шепчетъ она въ страхѣ.
— Тише, а ты! Молчи! Небось, они ужъ умѣютъ! — толкаетъ ее Оля.
— А Варюшка-то гдѣ? — вспоминаетъ вдругъ Катя.
Дѣвочки на минуту оглядываются, смотрятъ по сторонамъ и, не найдя подруги, тотчасъ же забываютъ о ней. Акробаты, между тѣмъ, съ честью выходятъ изъ своего рискованнаго положенія и подъ градомъ апплодисментовъ убѣгаютъ за кулисы. Фигуры ихъ, обтянутыя въ бѣлое трико съ темно-малиновыми опоясками, усѣянными блестками, долго еще стоятъ въ воображеніи дѣвочекъ, окруженныя непонятно-привлекательнымъ поэтическимъ ореоломъ. Вотъ на смѣну ихъ появляется толстый, рыжебородый господинъ въ потасканной фрачной парѣ и въ грязной сорочкѣ безъ галстука. Онъ начинаетъ стряпать яичницу въ шляпѣ, приглашая къ себѣ публику на ужинъ. Публика гогочетъ. Всюду веселыя, довольныя лица. Яичница готова. Фрачный господинъ дотрогивается до шляпы своей магической палочкой, съ разстановкой говоритъ: «разъ — два — три!» и вынимаетъ изъ шляпы одну изъ Олиныхъ кошекъ. Восторгу публики и особенно двухъ дѣвочекъ нѣтъ предѣла, Онѣ до слезъ заливаются звонкимъ смѣхомъ, хлопаютъ въ ладоши, подпрыгиваютъ.
— Это моя кошка-то, моя, — шепчетъ Оля сидящимъ впереди.
— Да, да, это ея! Это она принесла, ей-Богу, право! — съ гордостью поддерживаетъ подругу Катя.
Но господинъ уже покончилъ съ яичницей и выводить на сцену двухъ дрессированныхъ собакъ въ женскихъ платьяхъ и шляпкахъ. Шарманка начинаетъ играть «По улицѣ мостовой»[1]. Собаки становятся въ позиціи, встряхиваютъ платками и выступаютъ «павами-лебедками». Шумъ, крикъ, хохотъ.
— Куда же вы лѣзете-то? Погодите, успѣете! — слышится за входной занавѣской дерзкое замѣчаніе Авдотьи Ивановны.
— Да какъ-же, помилуйте! — горячится мужской голосъ. — Она здѣсь, я навѣрное знаю! Искали, искали, — съ ногъ сбились! Вѣдь ночь на дворѣ. Мать къ подружкѣ ея бѣгала, та и сказала. Съ ними была, — видѣла!
— Ну, такъ что-же такое? Не съѣдятъ ее тамъ! Дайте, вотъ, отдѣленіе кончится…Нельзя же нарушать!
— Пропустите, пожалуйста, сдѣлайте милость, я потихонечку, никого не обезпокою!
Катя прислушивается. Сердчишко ея на мгновеніе замираетъ. Голосъ ей кажется знакомымъ. Но, нѣтъ, этого не можетъ быть! Это просто ей кажется отъ страху, потому что убѣжала безъ спросу.
Собакъ смѣняютъ опять акробаты и маленькій, потѣшный клоунъ съ нарумяненными щеками и поддѣльнымъ аршиннымъ носомъ. Онъ лаетъ, кудахтаетъ, вертится колесомъ и мѣшаетъ акробатамъ, ежеминутно вскакивая то тому, то другому на плечи. Клоуна бьютъ, пинаютъ, и, наконецъ, всѣ въ общей свалкѣ исчезаютъ за кулисы. Хохотъ, апплодисменты. Занавѣсъ задергивается. Катя съ Олей въ неописанномъ восторгѣ прыгаютъ, визжатъ и стучатъ ногами. Катю кто-то дергаетъ за рукавъ. Она оборачивается и видитъ предъ собой отца. Катя блѣднѣетъ и замираетъ.
— А-а, ты вотъ гдѣ, мерзавка! — сердито шепчетъ отецъ. — Н-ну, погоди!
Онъ беретъ ее за руку и, не говоря больше ни слова, выводитъ изъ балагана.
Темная, звѣздная ночь. Морозитъ. Непролазная ярмарочная грязь немного застыла. Подъ ногами хруститъ ледокъ. Ряды лавокъ уже заперты. Прохожіе попадаются рѣдко. Тишина.
Катя едва успѣваетъ за отцомъ. Онъ идетъ быстро-быстро и тащитъ ее за руку. Сердце въ ней колотитъ, какъ молотокъ, слезы приступаютъ къ горлу, душатъ. Катя начинаетъ плакать. Плачетъ, плачетъ, — отецъ все молчитъ. Проходятъ Ильинскую, Семеновскую, бульваръ, у Кати и слезъ больше нѣтъ, а отецъ все молчитъ. Вотъ Рождественская площадь, вотъ Мѣшковъ переулокъ, — отецъ молчитъ. Вотъ и домъ… Во всѣхъ окнахъ огонь… Вотъ калитка. Отецъ сердито поднимаетъ защелку… У Кати замираетъ сердце…
Гастроль у фокусника
правитьНа сценѣ городского театра заѣзжій «профессоръ магіи, гипнотизеръ и предистирижаторъ» Фальке со своимъ помощникомъ дѣлаютъ кой-какія приспособленія къ вечернему представленію. Сцена освѣщена, но зрительный залъ зіяетъ темнотой. Отъ этого фигуры на сценѣ кажутся гораздо рѣзче, рельефнѣе. Фальке — неопредѣленной національности. Онъ сухощавъ, высокаго роста, съ крупными чертами лица, быстрыми, черными глазами, съ курчавой, полусѣдой шевелюрой, нафабренной эспаньолкой и въ коротенькой франтовской курточкѣ. Помощникъ его маленькій, прихрамывающій человѣкъ съ рыженькой, мочальной бородкой — изъ юркихъ, вездѣсущихъ ярославцевъ. Одѣтъ болѣе, чѣмъ печально. Фальке то и дѣло на него кричитъ, топаетъ ногами и ругаетъ «русскимъ осломъ». Ярославецъ, прихрамывая, суетливо бѣгаетъ по сценѣ и что-то бормочетъ себѣ подъ носъ. Фальке, развалившись сидитъ на стулѣ, спиной къ зрительному залу, и попыхиваетъ сигарой.
— Катова? — спрашиваетъ онъ помощника своимъ птичьимъ, гортаннымъ голосомъ.
— Кажись, будто все… — отвѣчаетъ тотъ, останавливаясь и оглядываясь кругомъ.
— Сторожъ! — на весь театръ вскрикиваетъ Фальке. — Сторожъ! Сторожъ!
Изъ за декораціи, изображающей средневѣковую улицу, показывается заспанная, давно небритая физіономія театральнаго сторожа Власыча. Позѣвывая, онъ приглаживаетъ ладонью всклокоченные волосы и довольно либеральнымъ тономъ спрашиваетъ:
— Чево вамъ угодно?
— Къ вечеръ таставай мнэ пожалистъ тэвочки.
Физіономія сторожа выражаетъ недоумѣніе.
— Три штуки, — вставляетъ ярославецъ, — лѣтъ, эдакъ, восьми-десяти…
— А-а-а! — произноситъ сторожъ. — Представлять, значитъ?..
— Да, да, намъ для живой картины нужно… Душъ изображать…
— Таставай нэнрэмѣнно. На вотка полючаешь! — добавляетъ Фальке и, надѣвъ пальто съ цилиндромъ, уходитъ изъ театра.
— Ишь ты, вѣдь, дѣло-то какое! — самъ съ собой разсуждаетъ сторожъ. — Гдѣ я тебѣ ихъ достану? Кабы свои были, такъ такъ! А то гдѣ ихъ взять-то? На водку-то оно, конечно, на водку… Безъ этого и думать нечего, а только, вотъ, гдѣ ихъ взять-то? Ба, да у Ѳедорова портного дѣвчонка есть! Бойкая такая дѣвчонка, вездѣ безъ призору бѣгаетъ… Пойду-ка поговорю съ ей, можа, и подругъ какихъ подберетъ, право! Бойкая такая дѣвченочка…
Сторожъ тушитъ лампы, запираетъ театръ и отправляется къ портному Ѳедорову.
Вечеръ. Театръ еще не освѣщенъ. Коптятъ только двѣ лампы у кулисъ, по бокамъ занавѣса. Въ райкѣ, съ правой стороны, опираясь подбородкомъ на барьеръ, сидитъ смазливенькая горничная и, пощелкивая подсолнухами, сплевываетъ кожурки прямо въ партеръ. Съ лѣвой стороны, какъ разъ противъ горничной, сидитъ напомаженный военный писарь съ серебряной цѣпочкой отъ несуществующихъ часовъ и, покручивая усъ, всѣми силами старается обратить на себя вниманіе vis-à-vis[2]. Но горничная всецѣло погружена въ свое занятіе и въ созерцаніе пустыхъ стульевъ партера.
По узенькой деревянной лѣстницѣ балкона раздается топотъ и дѣтскій смѣхъ.
— Вотъ и садитесь тутъ на первой-то лавочкѣ, — слышится голосъ сторожа, — ничего, садитесь, я скажу тамъ, никто васъ не тронетъ, а нужны будете, такъ я позову васъ… Садитесь, ничего!
Оля, Катя и Варюшка садятся на балконѣ, противъ сцены, и тотчасъ же перегибаются черезъ барьеръ со страхомъ и изумленьемъ заглядывая внизъ.
— Эка, дѣвыньки, страсть-то какая! — говоритъ Катя.
— Н-да, махина! — соглашается Оля.
— Не дай Богъ туды кувырнуться! — вставляетъ Варюшка и подальше отодвигается отъ барьера.
— Кого же это насъ заставятъ представлять? — съ улыбкой задумывается Катя. — Да и какъ мы будемъ-то, дѣвыньки? Ничего-то вѣдь не умѣемъ… Страхъ даже беретъ!
— Ну, вотъ! — отвѣчаетъ Оля. — Фокусники-то они дошлые: въ одну минуту всему научатъ! Можетъ быть, турками нарядятъ или пажами…
— Сторожъ-то говорилъ души представлять, — замѣчаетъ Варюшка. — А каки таки души, кто ихъ знаетѣ?
— Можетъ быть, — пытается разгадать Катя, — усопшія тѣни мертвецовъ…
— О, Господи! — вздыхаетъ Варюшка, — страсть-то какая! Боязно, дѣвыньки… Потомъ, пожалуй, всю ночь и не уснешь!
Подруги заливаются надъ Варюшкой звонкимъ, веселымъ смѣхомъ.
— Глупая! Кабы всамдѣлишные мертвецы, а то преставленье! Чего же бояться-то?
Варюшка съ сомнѣньемъ покачиваетъ головой и, позѣвывая, апатично оглядываетъ театръ.
Мало-по-малу публики начинаетъ прибавляться. Привалила цѣлая ватага семинаристовъ, мастеровые, приказчики, швейки. Лампы зажигаются. Въ оркестрѣ показывается голая, какъ колѣно, голова контрабасиста. Двѣ ложи подрядъ занимаются многочисленнымъ купеческимъ семействомъ. Въ партерѣ появляются офицеры, гимназисты, дамы. «Наголодавшись» послѣ разбѣжавшагося драматическаго товарищества, обыватели рады и черной магіи. На сценѣ раздается первый звонокъ. Изъ подземелья въ оркестрѣ длинной вереницей тянутся музыканты. Они разсаживаются за свои пюпитры, вынимаютъ изъ футляровъ скрипки, флейты, волторны, перелистываютъ ноты, протираютъ очки, сморкаются. Опираясь на загородку оркестра, два-три мѣстныхъ «льва» разглядываютъ въ бинокли публику и раскланиваются по сторонамъ. Сдержанный говоръ, смѣхъ, шуршанье платьевъ. Въ райкѣ тамъ и сямъ раздаются робкіе, одинокіе хлопки. Постепенно они дѣлаются дружнѣе и, наконецъ, разражаются однимъ могучимъ трескомъ. Въ отвѣтъ на сценѣ даютъ второй звонокъ. Музыканты нестройно пилятъ и пищатъ, настраивая инструменты и заглушая говоръ толпы. Появляется дирижеръ и взмахиваетъ своей палочкой.
Дѣвочки вздрагиваютъ отъ неожиданности и въ восторгѣ глядятъ другъ на друга.
— Эка онъ ка-акъ! — шепчетъ Варюшка. — Просто индо даже поджилки затряслись!
— А ловко все-таки, дѣвыньки! — улыбается Катя.
— Ужъ ищо бы, — авторитетно добавляетъ Оля, — они ужъ умѣютъ. Съизмалѣтства, можетъ, обучены къ этому!
По окончаніи музыки наскоро дребезжитъ третій звонокъ, занавѣсъ взвивается, и на сцену изъ средневѣковой улицы въ элегантной фрачной парѣ и бѣломъ галстухѣ выходитъ Фальке. Онъ съ озабоченнымъ видомъ осматриваетъ, все ли въ порядкѣ на длинномъ столѣ, покрытомъ краснымъ сукномъ съ золотыми кистями, и, обращаясь къ публикѣ на ломаномъ русскомъ языкѣ, начинаетъ показывать давно извѣстные, видѣнные и перевидѣнные всѣми фокусы.
Дѣвочки замираютъ и превращаются въ слухъ и вниманіе.
«Н-ну ужъ, это, вотъ, чудеса, такъ чудеса! — думаетъ Катя. — Это не то, что въ балаганѣ! Петя только хвастается всегда, что онъ все видѣлъ и знаетъ, а этакія чудеса ему, поди, и во снѣ не снились!»
Катя совершенно спокойна нынче и всецѣло отдается неизвѣданнымъ впечатлѣніямъ. Дома гости и уходъ ея «обстряпанъ» такъ, что никто ее не будетъ отыскивать.
— Пустите-ка, дѣвочки не на своихъ мѣстахъ сидите! — говоритъ имъ билетеръ, пропуская толстаго мужчину и женщину съ золотой брошкой.
— Насъ Власычъ посадилъ, — бойко заявляетъ Оля, — мы души будемъ представлять!
— Это все единственно: души ли, или чего тамъ, а проданы мѣста, такъ вы и должны ослобонить.
— Зачѣмъ же, дяденька? Власычъ сказалъ…
— Убирайтесь, убирайтесь, нечего тутъ! Вонъ на задней скамейкѣ слободно. Подите и сядьте тамъ.
Огорченныя «души» карабкаются черезъ перегородки и лѣзутъ на верхъ на заднюю лавочку. Но чрезъ минуту онѣ забываютъ о своемъ изгнаніи и съ разгорѣвшимися глазенками слѣдятъ за фокусами. Время для нихъ летитъ незамѣтно. Первое и второе отдѣленія, кажется имъ, заняли не больше какъ полчаса.
Вотъ показывается въ корридорѣ всклокоченная голова Власыча. Онъ манитъ дѣвчатъ пальцемъ и говоритъ:
— Скорѣе, дѣвчатки, скорѣе! Сичасъ вашъ чередъ. Бѣгите, бѣгите, тамъ ужъ декорацію переставляютъ!
Подруги, сломя голову, бѣгутъ съ лѣстницы, выбѣгаютъ на морозъ, на улицу, бросаютъ по пути комками снѣга въ фонарный столбъ и со смѣхомъ отыскиваютъ дверь, ведущую за кулисы.
— Погодите, дѣвыньки, на минуточку, погодите, одной-то боязно! — просить Варюшка. — Я сичасъ, скорехонько…
— Да, есть когда теперь! Хочешь, чтобы фокусникъ-то осерчалъ? Приспичило дурѣ! Послѣ-то не успѣешь? Иди, иди, нечего тамъ!
Варюшка пыхтитъ и бѣжитъ за подругами.
— Вы, что-ли? — лаконически обращается къ нимъ за кулисами ярославецъ.
— Мы, — за всѣхъ отвѣчаетъ Оля.
— Ну, подите вотъ сюда, переодѣвайтесь!
Онъ ведетъ ихъ въ одну изъ уборныхъ, освѣщенную стеариновымъ огаркомъ, и достаетъ изъ чемодана старые, затасканные костюмы.
— Одѣвайтесь скорѣе! — говоритъ ярославецъ. — Я потомъ приду посмотрю на васъ. Картина будетъ изображать побѣду добра. Ты, — обращается онъ, взглянувъ на Варюшку, — будешь въ середкѣ сидѣть и меня, злого духа, мечомъ пронзать, а вы двѣ одинакенькія, по бокамъ ея, цвѣты станете разсыпать. Торопитесь, торопитесь!
Ярославецъ уходитъ и затворяетъ за собой дверь. Подруги торопливо сбрасываютъ съ себя платьишки, шепчутся, спорятъ, надѣваютъ кисейныя рубашонки, потомъ какіе-то широкія красныя кальсончики, вродѣ турецкихъ шароваръ (почему это нужно было для безплотныхъ душъ — неизвѣстно!), голубыя мантіи съ золотыми блестками и пр., и пр.
— Готовы? — спрашиваетъ за дверью ярославецъ.
— Готовы! — весело отвѣчаютъ дѣвочки.
Онъ отворяетъ дверь и подруги въ изумленьи отступаютъ назадъ, Варюшка крестится. Передъ ними страшилище съ черной рожей, съ рожками, въ черной мантіи.
— Ну, пойдемте, сейчасъ начинается! — говоритъ ярославецъ. — Эхъ, да у тебя руки-то больно грязныя! — замѣчаетъ онъ Варюшкѣ. — Надо попудриться.
Онъ достаетъ изъ чемодана коробочку и пудритъ Варюшкѣ за одно съ руками лицо и шею.
— И насъ, дяденька, и насъ попудрите! — умоляютъ Катя съ Олей.
Ярославецъ осматриваетъ ихъ и также пудритъ.
— Ну, теперь совсѣмъ готовы, идемте!
Дѣвочки конфузливо хихикаютъ и идутъ за «чортомъ» на сцену. Ихъ размѣщаютъ въ грубо намалеванныхъ кучевыхъ облакахъ: Варюшку садятъ на какомъ-то фантастическомъ тронѣ (ящикѣ, оклеенномъ золотой бумагой) и даютъ въ правую руку длинный деревянный мечъ. Оля съ Катей встаютъ по бокамъ Варюшки, съ огромными картонными рогами изобилія и намѣреваются осыпать ее бумажными цвѣтами. Внизу, у ногъ Варюшки, ложится пронзенный злой духъ-ярославецъ и пытается изобразить на своей физіономіи страшную «демоническую» скорбь.
— Не шевелиться, нэ мигать ни одинъ глазъ! — сердито приказываетъ фокусникъ.
Дѣвочки смотрятъ на него съ благоговѣйнымъ страхомъ. Варюшка дрожитъ и перебираетъ въ головѣ молитвы.
— Разъ, два! — говоритъ фокусникъ, постепенно удаляясь за кулисы и ударяя потихоньку въ ладоши. — Три!
Занавѣсъ шумно взвивается и цѣлое море свѣта изъ зрительнаго зала и рампы мгновенно ослѣпляетъ дѣвочекъ. Съ обѣихъ сторонъ кулисъ на нихъ направленъ яркій красный свѣтъ бенгальскаго огня. Дѣвочки инстинктивно жмурятъ глаза и въ первую минуту ничего не видятъ, Мало-по-малу, какъ бы въ туманѣ, начинаютъ вырисовываться сотни человѣческихъ головъ и лицъ… Проходитъ минута, другая, третья. Дѣвочкамъ напрягшимъ всѣ свои силы и помыслы, чтобы не мигнуть, не шевельнуться, ни кашлянуть, минуты эти кажутся часами. Руки у нихъ дрожатъ, ноги подкашиваются, въ глазахъ темнѣетъ. Варюшка ни жива, ни мертва. Сердце у нея застыло. Она чувствуетъ только, какъ длинный мечъ прыгаетъ у нея въ рукахъ и невольно тычетъ въ спину ярославца. Ярославецъ что-то шипитъ, а сбоку у бенгальскаго огня морщится и сердито грозитъ пальцемъ фокусникъ. Варюшкѣ кажется, что еще минута и — она тутъ же умретъ на мѣстѣ. Но, вотъ, заскрипѣли блоки и занавѣсъ падаетъ. Слышится неопредѣленный гулъ и апплодисменты. Фокусникъ, какъ сумасшедшій, выбѣгаетъ на сцену и топаетъ ногами.
— На мѣстахъ! На мѣстахъ! Занавѣсъ! Занавѣсъ!
Варюшка мгновенно разражается плачемъ.
— Что ты? Что орешь? Что слючилось? — бѣсится фокусникъ.
Но Варюшка, приподнявъ мантію, съ позоромъ бѣжитъ со своего трона.
— У-у, безстыдница! — шепчутъ ей въ догонку подруги.
Говорящая голова
правитьОля, по справедливому замѣчанію Власыча, дѣйствительно, безъ всякаго призору бѣгаетъ вездѣ и всюду. Смотрѣть за ней некому. Родители ея работаютъ съ утра до ночи. Отецъ, портной, частенько «зашибаетъ»; мать ходитъ «по людямъ» стирать бѣлье. Воспитаніе Оли предоставлено волѣ Божіей. Десяти лѣтъ она не знаетъ ни одной буквы. Прошлой осенью Олю помѣстили въ городское училище, но черезъ два мѣсяца ее оттуда исключили за лѣнь и непозволительныя шалости. Оля цѣлые дни бродитъ по городу, дерется съ мальчишками. Страсть ея — всевозможныя зрѣлища, начиная съ уличныхъ скандаловъ, военныхъ парадовъ, торжественныхъ процессій и кончая всевозможными «представленіями». Кромѣ того, Оля страстная любительница пѣнія. Постоянно что-нибудь мурлычитъ. Слухъ и память у нея замѣчательные: разъ услышитъ — запомнитъ. Голосъ свѣженькій, звонкій.
— На клиросъ бы тебѣ, въ монахини! — говоритъ иногда отецъ, когда бываетъ «выпивши».
Оля скачетъ вокругъ него на одной ногѣ и, вдругъ, запѣваетъ: «разбивъ мое сердце безбожно, она мнѣ сказала: прости!»[3] или «праздникомъ свѣтлымъ вся жизнь предо мною»[4]… Отецъ укоризненно покачиваетъ головой, ударяетъ себя по ляшкамъ, а самъ колышется отъ сдерживаемаго пьянаго смѣха.
— Н-ну, дошлая!.. Н-ну, бой!.. Ахъ, штобъ-те тутъ! Н-ну, ну!
Таланты Оли дѣлаются извѣстными шарманщику, который живетъ съ Ѳедоровыми на одномъ дворѣ. Въ одинъ прекрасный вечеръ онъ заходитъ въ лачужку портного и предлагаетъ дѣвочкѣ два рубля въ мѣсяцъ съ тѣмъ, чтобы она ходила съ нимъ по дворамъ, и пѣла подъ аккомпаниментъ шарманки. Оля увлекается этимъ артистическимъ предложеніемъ и соглашается съ одного слова. Но отецъ опираетъ руки въ бока, покачиваетъ головой и пристально смотритъ поверхъ очковъ на шарманщика.
— Сошлись! Порѣшили! — презрительно говоритъ онъ, спустя нѣсколько мгновеній. — Н-ну, а я-то, такъ себѣ, швабра мочальная, а не отецъ родной? Меня-то не надо спросить, согласенъ я или нѣтъ?
— Да, вѣдь, что же, Тихонъ Палчъ, — почесывается шарманщикъ, — дѣвочка у васъ безъ дѣла бѣгаетъ, сами знаете, а тутъ…
— Это я, по-твоему, и допущу свою дочь до этакаго дѣла, а?
— Вѣдь я, Тихонъ Палчъ, не воровать ее нанимаю! Всякій по-своему заработываетъ, кто какъ можетъ: вы, вотъ, иголкой, я шарманкой, третій лопатой, а дѣвочкѣ даденъ отъ Бога голосъ…
— А?! — перебиваетъ Ѳедоровъ. — Чтобы моя единственная дочь трепалась съ тобой по дворамъ и которая на публичность глотку драла? Кто ты такой есть? Откуда ты взялся? Почемъ я тебя знаю? Да, можетъ, ты…
— Помилуйте, Тихонъ Палчъ, слава Богу, второй годъ живу въ городѣ и пашпортъ имѣю…
— Пашпортъ… А, можетъ, у тебя и нѣтъ его? Ну-ка, покажи!
Шарманщикъ съ готовностью вынимаетъ изъ бокового кармана кацавейки засаленную бумажку съ копченой печатью и пускаетъ въ ходъ все свое краснорѣчіе о томъ, что пѣть подъ шарманку нѣтъ никакого позора, что дѣвочка будетъ не какая-нибудь актерка или арфистка, а будетъ только при дѣлѣ и станетъ зарабатывать себѣ на башмачишки.
— Это на два цѣлковыхъ-то? — ехидно улыбается Ѳедоровъ. — Да она съ тобой на четыре истакаетъ! Мнѣ же придется доплачивать!
— Полноте, Тихонъ Палчъ, што же она безъ меня-то меньше бѣгаетъ? — убѣждаетъ шарманщикъ.
Начинается ряда. Рядятся, рядятся, наконецъ, соглашаются на двухъ съ полтиной и бутылкѣ водки на угощенье отца. Когда приходитъ мать съ работы и узнаетъ о заключенной сдѣлкѣ, то также предъявляетъ свои материнскія права. Она кричитъ на всю лачужку, безъ толку двигаетъ горшками, стучитъ ухватами, безжалостно отшвыриваетъ подвернувшагося подъ ноги котенка, бросаетъ на полъ какія-то тряпки, потомъ постепенно стихаетъ, выпиваетъ поднесенный стаканчикъ и, такимъ образомъ, признаетъ сдѣлку.
Съ слѣдующаго же дня начинается артистическая карьера Оли. Она въ одинъ вечеръ, со словъ шарманщика, разучиваетъ тѣ пѣсни и опереточныя аріи, которыя играетъ шарманка и съ утра отправляется съ нимъ по городу. Ходитъ она мѣсяцъ, другой, третій, ходитъ не только по дворамъ, но и по пивнымъ, и по харчевнямъ. Успѣхъ увлекаетъ Олю. Когда она поетъ, приподнимая тоненькими рученками юбочку, «смотрите здѣсь, глядите тамъ, нравиться-ль все это вамъ?», пьяная компанія гогочетъ, поощряетъ дѣвочку. Съ близкими своими подругами, Варюшкой и Катей, она видится теперь рѣдко и, когда встрѣчается, то съ жаромъ и гордостью разсказываетъ только о своихъ успѣхахъ, вставляя ежеминутно фразу «у меня талантъ!», пойманную гдѣ-то въ трактирѣ. Оля начинаетъ уже подумывать о хорошенькихъ мальчикахъ и «влюблена», какъ таинственно говоритъ подругамъ, въ какого-то Сему, молоденькаго трактирнаго полового. Шарманщикъ очень доволенъ Олей: дѣвчонка бойкая, «понимающая», съ хорошенькими глазенками и голоскомъ. Она замѣтно подняла его заработокъ. Шарманщикъ держится за нее крѣпко и въ будущемъ, когда ей минетъ четырнадцать-пятнадцать лѣтъ, возлагаетъ на нее самыя розовыя надежды. Онъ увѣренъ, что уговоритъ, къ тому времени, Олиныхъ родителей отпустить ее вмѣстѣ съ нимъ поѣздить по другимъ городамъ… Но, вотъ, черезъ годъ пріѣзжаетъ въ городъ музей съ восковыми фигурами, съ «секретнымъ» анатомическимъ кабинетомъ за особую плату, съ крокодилами, удавами и «говорящей головой».
Однажды вечеромъ Оля куда-то исчезаетъ и на утро заявляетъ шарманщику, что больше она у него не будетъ служить.
Шарманщикъ таращитъ глаза и глухо спрашиваетъ:
— Куда же ты?
— Въ говорящія головы поступила! Это не то, что съ тобой шататься по холоду… Сиди себѣ въ столѣ этакомъ, особенномъ, съ зеркалами, да съ благородной публикой разговаривай, разныя предсказанія дѣлай… Меня ужъ научили. Страсть занятно! Да и жалованье-то не два съ полтиной, а цѣлыхъ пять рублей! Прощайте, желаю здравствовать!
Шарманщикъ уныло побрелъ одинъ. Мечты его разлетѣлись.
Черезъ мѣсяцъ Оля уѣхала изъ родного города съ музеемъ.
Что съ ней теперь? Гдѣ она?