Лудовик Ариосто. Неистовый Роланд. Введение (Уваров)/ДО

Лудовик Ариосто. Неистовый Роланд. Введение
авторъ Сергей Семенович Уваров

Опубл.: 1855. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Пантеонъ Литературы», 1891.

ЛУДОВИКЪ АРІОСТО.

НЕИСТОВЫЙ РОЛАНДЪ.

Переводъ съ италіанскаго СЕРГІЯ УВАРОВА. Изданіе журнала «Пантеонъ Литературы». С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Вогельманъ, Невскій, д. 148. 1891.

ВВЕДЕНІЕ.

Предки Лудовика Аріосто были уроженцы Болоньи. Въ Болонской коммунѣ Піаноро находятся помѣстье и поселокъ Аріосто, давшіе фамильное имя роду нашего поэта. Маркизъ Феррары Обиццо IV-й влюбился въ Липну (Олилопію) изъ Болоньи, дочь Джакопа Аріосго. увезъ ее въ Феррару въ первыхъ годахъ XIV столѣтія, и имѣлъ отъ нея тринадцать сыновей, изъ коихъ трое были маркизами Феррары; на смертномъ одрѣ онъ узаконилъ бракомъ связь съ нею. Братья Липпы послѣдовой за нею. и отъ нихъ ведется феррарская отрасль рода Аріостовъ, родоначальникомъ и главою котораго считается Бонифаччо (Bonifaccio). Линія эта, а съ нею и потомство нашего поэта пресѣклись въ 1756-мъ году.

(Citadella (Luigi Napoleone) Memorie stoviche della nobile famiglia Ariosti, и его-же: Appunti iutorno agli Ariosti di Ferrara, coll’albero genealogico della nobil famiglia Ariosti, ramo di Ferrara. Ferr. 1874 см еще Pompejo Lita: Ariosti di Bologna).

Въ 1469-мъ году Императоръ Фридрихъ III-й, въ бытность свою въ Феррарѣ, даровалъ тремъ братьямъ Аріосто, Франческо, Лудовику. и Николо, и ихъ нисходящимъ титулъ графовъ священнаго Латеранскаго дворца (Sacri Palatii Lateranensis) и святѣйшей Римской Имперіи, съ правомъ поверхъ герба ихъ фамиліи (три серебрянныя полосы въ синемъ полѣ) носить въ золотомъ полѣ чернаго орла съ вѣнцомъ.

Въ 1473-мъ году, герцогъ Феррары Эрколэ І-й назначилъ Николо Аріоста комендантомъ въ Реджо (Capitaneus civitatellae Regiae). Въ томъ же году Николо Аріосто ясени лея на Даріи, дочери нобиле того же города Габріеля Малагуцци, врача и хорошаго поэта, и Таддеи (Taddea) Валери, изъ древняго благороднаго дома въ Пармѣ.. Нашъ поэтъ говорилъ, что получилъ даръ поэзіи отъ чрева матери. Онъ родился въ этомъ же городѣ въ домѣ Малагуцци, 8-го сентября 1474 года, старшимъ изъ 4-хъ братьевъ и 5 сестеръ, крещенъ въ церкви Іоанна Крестителя и внесенъ тамъ же въ церковные списки. (Ludovicus lohaimes filius D. Nicolai de Ariostis). Къ Реджо, своему гнѣзду родному, Аріосто всегда хранилъ горячую любовь, которую выразилъ во многихъ своихъ пѣсняхъ. (См. напр. Неист. Рол. III, 39). Мы имѣемъ много біографій творца Неистоваго Роланда. Вотъ нѣкоторыя изъ нихъ:

Во-первыхъ три, такъ называемыя классическія.

Giambatista Pigna, Ferrarese (1529—1575). I romanzi divisi in tre parti ne’quali della poesia e della vita dell’Ariosto con nuovo modo si parla; вновь издана въ Миланѣ, 1879. Пиньа былъ въ тѣсной дружбѣ съ сыномъ поэта Виргиніемъ (Virginio), который самъ оставилъ записки, какъ матеріалы для жизнеописанія отца. Этой дружбѣ мы, быть можетъ, обязаны нѣкоторыми характеристическими чертами въ этой біографіи. Въ ней же находится знаменитый анекдотъ, свидѣтельствующій о рѣдкой наблюдательности поэта, и о ранней наклонности его къ драмѣ, какъ однажды Аріосто, еще мальчикъ, на незаслуженные упреки отца хранилъ упорное молчаніе, а когда затѣмъ братъ его Габріель спросилъ его, почему, не будучи виноватъ, онъ не оправдывался, въ отвѣтъ брату признался, что, обдумывая роль раздраженнаго старика, онъ вслушивался въ слова отца, слѣдилъ за ходомъ возрастающаго негодованія, и какъ много лѣтъ спустя все тогда выслушанное Аріосто переложилъ на стихи и вложилъ въ уста сердитаго Эрифила въ комедіи своей La Cassaria (ларчикъ).

Simone Fornari: Vita di Lodovico Ariosto, Venez. 1568. Много говорить о любовныхъ похожденіяхъ Аріосто, за что его упрекаетъ въ нескромности одинъ изъ новѣйшихъ біографовъ — Angelo Fabroni.

Girolamo Garofolo, сынъ знаменитаго живописца Бенвенуто Тизи: Vita di Lodovico Ariosto, помѣщена въ Венеціанскомъ изданіи Неистоваго Роланда 1584 г.

Эти три біографіи появились еще въ столѣтіи нашего поэта, и авторы ихъ могли пользоваться словесными передачами отъ родственниковъ и друзей.

Изъ позднѣйшихъ можно еще привесть:

Girolamo Baruffaldi: Vita di Lodovico Ariosto, Ferr, 1807, богатая розысканіями и тщательно собранными документами, имъ впервые открытыми и изданными.

Antonio Panizzi, the Life of Ariosto, въ его изданіи Неистоваго Роланда, Лонд. 1834 г.

М. А. Mazuy, La vie de l’Arioste, передъ его переводомъ Неист. Роланда, Парижъ, 1839 г.

Francesco Barbi Cinti, Vita di Lod. Ariosto desunta da’suoi pin accreditati biografî antichi e modérai, corredata di note e documenti inediti, Ferr. 1874.

Отецъ нашего поэта часто мѣнялъ служебные посты; такъ, въ 1481-мъ году онъ переведенъ былъ комендантомъ же въ Ровиго; въ 1489 въ томъ же чинѣ въ Модену; одно время онъ былъ намѣстникомъ герцога въ Романіи; но, хотя состоялъ въ родствѣ съ герцогскимъ домомъ, и пользовался милостями своего государя, человѣкъ нрава тяжелаго и крутаго, онъ до того былъ неуживчивъ, что принужденъ былъ, наконецъ, отказаться отъ службы, и поселился въ домѣ тестя, домѣ, существующемъ еще и въ настоящее время. Строгость недовольнаго отца тяготѣла надъ его семействомъ и могла бы отравить молодые годы будущаго великаго поэта, если бы природа не надѣлила его удѣломъ истиннаго любимца музъ, неистощимою веселостью. Въ этомъ же городѣ молодой Аріосто посѣщалъ, прямо противъ дѣдовскаго дома, школу знаменитаго въ то время Luca della Ripa, прозваннаго «magister syllabarum»^[1], у котораго обучался элементамъ грамматики. Товарищемъ его въ этой школѣ былъ извѣстный впослѣдствіи латинскій поэтъ Эрколэ Строцци, съ которымъ онъ остался друженъ во всю жизнь. — Въ 1487-мъ году молодой Аріосто началъ изучать метрику у того же учителя. Объ успѣхахъ своихъ въ латыни онъ говоритъ самъ въ 6-й сатирѣ (посвященной кардиналу Пьеру Бембо), что на двадцатомъ году жизни онъ съ трудомъ понималъ латинскій переводъ Эзоповыхъ басенъ. Такое признаніе слѣдуетъ впрочемъ признать не болѣе какъ за шутку, которая не выноситъ критики. Такъ, при открытіи ученія въ его школѣ, Аріосто, еще мальчикъ, произнесъ латинскую рѣчц удивившую всѣхъ ученыхъ слушателей, которые тогда уже предсказали будущую славу молодаго оратора. Рѣчь была на тему — «что долженъ дѣлать человѣкъ, и какъ жить, чтобъ стать мудрымъ и великимъ мужемъ». Наконецъ его латинскія поэзіи опровергаютъ вышеприведенную выходку нашего поэта: равнѣйшія изъ нихъ принадлежатъ послѣднимъ годамъ XV-го ст., когда еще нашему поэту далеко не было двадцати лѣтъ. — Поэтическое вдохновеніе посѣтило его въ раннихъ лѣтахъ, и проявилось въ драматическихъ попыткахъ, какъ это часто бываетъ съ геніальными дѣтьми. Въ отсутствіи родителей юный поэтъ любилъ одѣвать братьевъ и сестеръ въ разное тряпье, какое только попадалось подъ руку, и розыгрывать съ ними имъ сочиненныя сцены. Такъ, въ Моденѣ, гдѣ отецъ его былъ комендантомъ, когда поэту было не болѣе 14-ти лѣтъ, онъ розыгралъ съ братьями и сестрами имъ же драматизированный эпизодъ Пирама и Тизбы. Этотъ разъ молодые актеры выступили предъ зрителями, въ числѣ ихъ и предъ строгимъ отцомъ. Всѣ зрители были поражены звучностью стиховъ, необыкновенными мыслями и картинами этого дѣтскаго произведенія, перваго опыта на томъ поприщѣ, на которомъ, при иныхъ обстоятельствахъ, Италія могла бы имѣть въ Аріосто своего Шекспира, первой пробы глубокаго и живаго драматизма, проявляющагося въ столькихъ мѣстахъ его безсмертной поэмы.

Однако, какъ ни радовался отецъ успѣхамъ сына, онъ не думалъ дѣлать изъ него поэта, а избралъ для него карьеру, какъ ему казалось, болѣе прибыльную, именно: адвокатуру, занятіе какъ нарочно самое ненавистное для свѣтлыхъ умовъ того вѣка въ Италіи. Какъ ни умолялъ отца бѣдный начинающій поэтъ, старый Аріосто поставилъ на своемъ и принудилъ сына поступить въ Феррарскій университетъ для изученія законовъ подъ руководствомъ Джованни Садолета, славнаго въ то время юриста. Это было въ 1489-мъ году, когда нашему поэту едва минуло 16 лѣтъ. Онъ конечно повиновался, но въ стихахъ и латинскихъ и итальянскихъ выражалъ, какъ неохотно переходилъ отъ классиковъ къ чтенію скучныхъ текстовъ и глоссъ, какое онъ ощущалъ отвращеніе отъ варварской латыни входу у тогдашнихъ юристовъ, — ничто не помогло: Аріосто поступилъ въ университетъ, и въ своей духовной, въ 1492-мъ году, неумолимый отецъ записалъ его студентомъ правъ (begum scholarem). Въ шестой своей сатирѣ, адресованной кардиналу Бембо^[2], нашъ поэтъ жалуется, что отецъ цѣлыхъ пять лѣтъ продержалъ его надъ противными титлами и глоссами, къ которымъ пригналъ его шпорами, коломъ и копьемъ (con isproni, spiedie, lancie). Наконецъ, послѣ долгихъ мучительныхъ лѣтъ, наступилъ часъ освобожденія; въ 1494-мъ году отецъ уступилъ посредничеству племянника своего Пандольфа и снялъ съ угнетеннаго поэта тяжелое ярмо тогдашняго правовѣдѣнія. За такое благодѣяніе, Аріосто, въ 7-й сатирѣ, называетъ, столь удачно вступившагося за него Пандольфа, не родственникомъ только, не только братомъ и другомъ, но душою, всей душою своей (anima mia, non mozza, no, ma intiera). Теперь онъ могъ свободно предаться своимъ любимымъ занятіямъ. Впрочемъ и въ тяжкую юридическую годину, музы и веселость не покидали своего любимца; сидя за corpus juris, Аріосто усердно писалъ стихи, и успѣлъ написать двѣ комедіи: La cassaria (ларчикъ) стихами, и прозою (впослѣдствіи переложенную на стихи), и J suppositi (подложные). Съ счастливаго этого года (1494), Аріосто, на 20-мъ году жизни, всецѣло предался изученію классиковъ, подъ руководствомъ знаменитаго гуманиста Сполетинца Григорія Элліо, или Элладіо (Elladio da Spoleto), къ которому онъ навсегда сохранилъ благодарную память. Пять лѣтъ продолжалось ученіе; но въ 1499-мъ году Элладіо былъ вызванъ въ Милана., въ качествѣ наставника сына герцога Лудовика Моро Франческо, чтобы въ томъ же году послѣдовать за сверженнымъ герцогомъ во Францію. Утрата любимаго и искуснаго учителя, какъ ни была грустна, не остановила успѣховъ нашего поэта; онъ остался вѣренъ приданному направленію, и, какъ истый сынъ вѣка возрожденія, жилъ и дышалъ поэзіею древнихъ. Такъ прошли нѣсколько счастливыхъ лѣтъ, которые онъ провелъ частью въ домѣ отца, частью, по сосѣдству любимаго своего Реджо, въ Мауриціано, прекрасной виллѣ, принадлежавшей Малагуцци, родственникамъ его матери.

Въ 1500 году умеръ отецъ поэта. Какъ ни былъ суровъ старый Аріосто, нашъ поэтъ былъ глубоко огорченъ его смертью и памяти отца, любимаго, сколь ни былъ строгъ онъ, посвятилъ много латинскихъ стиховъ, сохранившихся и до-нынѣ. За смертью отца послѣдовала вскорѣ и смерть того Пандольфа, которому нашъ поэтъ былъ обязанъ возможностью посвятить себя любимымъ занятіямъ. Поэтъ остался одинъ главой дома; двадцатипятилѣтнему молодому человѣку предстояли заботы и хлопоты, о которыхъ онъ никогда не думалъ, и не могъ думать: выдавать замужъ пятерыхъ сестеръ, давать приличное воспитаніе четыремъ братьямъ, и все это при очень скудныхъ средствахъ и едва ли не съ грустной перспективой разстаться надолго съ любимыми занятіями. Но и здѣсь ясная веселость не измѣнила ему, и вынесла его, хотя онъ по временамъ до того упадалъ духомъ, что взывалъ къ паркамъ прекратить нить его дней (che la сocca al suo fil fesse la Parca). Въ тотъ же роковой для поэта годъ, смерть похитила и учителя его Элладіо. Все накопившееся горе онъ вылилъ въ стихахъ на обоихъ языкахъ, въ стихахъ, которые по сладкой звучности сравниваютъ съ мелодіями Моцарта. Не одну только печаль въ стихахъ этихъ выражалъ Аріосто, и любовь занимаетъ видное мѣсто въ его лирикѣ, въ такъ наз. opere minori, вышедшихъ въ свѣтъ въ 1546-году, много лѣтъ послѣ смерти поэта. Слава его Роланда помѣшала, даже въ Италіи, его значенію, какъ лирическаго поэта, хотя его канцоны, элегіи, мадригалы, сонеты даютъ ему и на этомъ поприщѣ выдающееся мѣсто. Впрочемъ, именно его лирика обратила на него вниманіе двора. Въ 1502-мъ году онъ написалъ эпиталомъ на бракосочетаніе герцога Феррары Альфонса І-го Эсте съ Лукреціею Ворджія (Carme catulliano per le nozze di Lucrezia Borgia e Alfonso primo d’Este), и вскорѣ послѣ, въ томъ же году, онъ былъ назначенъ комендантомъ Каноссы (Capitano della Rocca di Canossa). Весь этотъ годъ онъ прожилъ въ любимомъ Реджо, или въ окрестностяхъ, и все пережитое описалъ въ 5-й сатирѣ.

Въ 1503-мъ году Аріосто поступилъ на службу къ брату герцога Альфонса, къ кардиналу Ипполиту. У Полидори можно прочесть характеристику обоихъ братьевъ; нравы ихъ, особенно Ипполитовы, далеко не образцовые. Здѣсь впрочемъ не мѣсто распространяться объ этомъ; лучше постараемся вникнуть въ положеніе Аріоста при дворѣ Ипполита, въ отношенія поэта-кліента къ меценату, князю церкви. Если меценатъ имѣлъ къ чему нибудь рѣшительный вкусъ, и къ чему либо ощущалъ особое призваніе, это было къ занятію артиллеріею, которую онъ довелъ до нѣкотораго совершенства. Надо сказать еще, что въ перечнѣ свойствъ кардинала, свойствъ часто весьма мало соотвѣтствующихъ его духовному сану, слишкомъ забываютъ его воинскую дѣятельность и даже подвиги его. Одно вѣрно: онъ не любилъ поэзію, хотя считался, и въ сладкой наивности и самъ считалъ себя знаменитымъ покровителемъ поэтовъ и ученыхъ. Да иначе и быть не могло. Въ вѣкъ Возрожденія, когда даже полуграмотный предводитель наемныхъ войскъ (condottiere) Францъ Сфорца считалъ себя обязаннымъ призрѣвать гуманистовъ и поэтовъ, могъ-ли князь церкви отказать имъ въ высокомъ покровительствѣ? Трудно опредѣлить въ точности, въ какомъ именно званіи состоялъ Аріосто при дворѣ кардинала. Скажемъ — въ качествѣ камергера. Нѣтъ также вѣрныхъ данныхъ о жалованіи поэту-камергеру отъ мецената кардинала. Самъ Ипполитъ пишетъ въ одномъ письмѣ, что Аріосто получаетъ отъ него 240 ливровъ (около 1200 франковъ) въ годъ; а поэтъ во второй сатирѣ говоритъ о 25 скуди въ треть (около 400 фр.), и что эти 25 скуди выдаются ему неохотно и не безъ вычетовъ и разныхъ препирательствъ: наконецъ, что за тяжелую службу онъ изъ милостей кардинала не получалъ еще столько, чтобы сдѣлать себѣ плащъ. И за такія милости Аріосто прослужилъ кардиналу цѣлыя 15 лѣтъ! Разъ только — это было въ 1514-мъ году — онъ отказался ѣхать за нимъ въ Римъ, извиняясь невозможностью на получаемое имъ жалованье прилично содержать себя при Папскомъ дворѣ, да и жалованье это не выдавали ему за два или за три года. Служба тяжелая и скудно вознаграждаемая отрывала его отъ любимыхъ занятій, отъ вѣковаго труда, начатаго съ цѣлью прославить тупаго мецената. Кардиналъ словно продолжалъ въ своихъ отношеніяхъ къ поэту роль его отца, суровой памяти Николо? и строго придерживалъ его за занятіями, поэту въ глубинѣ души противными. Какъ меценатъ, онъ, конечно, хвалился своимъ поэтомъ въ бесѣдахъ съ вельможами и потентатами, но дома онъ говаривалъ не рѣдко, что ему было бы пріятнѣе, еслибъ Мессере Лудовико прилежнѣе занимался дѣломъ, чѣмъ писаньемъ книгъ, хотя онъ не могъ не сознавать, какой блескъ это самое писаніе книгъ придавало его двору. Такъ, при этомъ дворѣ, въ самыхъ покояхъ кардинала, были представлены комедіи Аріоста: la Cassario на карнавалъ 1504 года, и «J supositti» въ 1509. Но потѣхѣ часъ, дѣлу время, — думалъ кардиналъ, и безжалостно отрывалъ поэта отъ его занятій и разсылалъ туда и сюда, съ порученіями, иногда пустыми, — напр. въ Манту у поздравить сестру свою Изабеллу, маркизу Гонзаго, съ рожденіемъ сына, — иногда съ другими далеко не легкими, и даже не безопасными. Такъ, въ 1509 году, Аріосто былъ посланъ въ Римъ къ папѣ Юлію ІІ-му просить субсидій и вспомогательнаго войска противъ Венеціанцевъ, грозно подступавшихъ подъ самую Феррару. Хотя папа, какъ членъ Камбрейской лиги, направленной противъ Венеціи, не могъ отказать въ помощи Феррарскому герцогу, союзнику Франціи, участницѣ въ той же самой лигѣ, тѣмъ не менѣе Феррарскаго посла принялъ очень неохотно, и въ особенности просьбу, съ которою онъ являлся: однако-жъ поэту удалось силою доводовъ и краснорѣчія одолѣть упрямаго владыку; но блестящая побѣда, одержанная кардиналомъ Ипполитомъ надъ Венеціанскимъ флотомъ при Полезеллѣ, на устьяхъ По (подвигъ, воспѣтый въ Неист. Рол. п. III, 57; XV, 2: XL, 4), сдѣлала помощь папы ненужною, и лишила Аріоста плодовъ его дипломатическихъ успѣховъ съ святѣйшимъ отцомъ. Вторичное посѣщеніе Рима въ 1510-мъ году едва не приняло роковой исходъ для нашего поэта. Кардинала Ипполита обвинили предъ папою въ принужденіи оружіемъ капитула Нонантолы избрать себя въ аббата. Не менѣе чѣмъ на кардинала папа былъ раздраженъ и на брата его, Феррарскаго герцога, остававшимся вѣрнымъ союзу съ Франціей), отъ котораго папа уже отступилъ; и такъ папа екскомуницировалъ обоихъ. Ни одинъ изъ прочихъ приближенныхъ герцога не рѣшался ѣхать умилостивлять раздраженнаго Юлія ІІ-го, questa bestia di Papa, какъ называлъ его Бенвенуто Челлини; отважился на подвигъ Аріосто. «Но», пишетъ объ этомъ посольствѣ къ пріятелю кардиналу самъ кардиналъ Ипполитъ, «мой камергеръ (Аріосто) не только не успѣлъ испросить прощенія или добыть что нибудь рѣшительное отъ его святости, а напротивъ ему было повелѣло удалиться немедленно подъ страхомъ быть брошену въ рѣку, съ угрозой, что непремѣнно брошенъ будетъ въ воду всякій изъ моихъ, кто бы дерзнулъ еще явиться предъ нимъ».

Въ седьмой своей сатирѣ Аріосто жалуется, что съ перваго же года понтификата Юлія ІІ-го, и много лѣтъ послѣ, кардиналъ Ипполитъ за скудное и не къ сроку выдаваемое вознагражденіе заваливалъ его разнообразнѣйшими порученіями, безпрестанно разсылалъ какъ какого нибудь гонца, никогда не оставлялъ его на-долго на одномъ мѣстѣ. Объ успѣхѣ въ выполненіи порученій не всѣ біографы Аріоста одного мнѣнія: Форнари напр. пишетъ, что умѣнье не всегда соотвѣтствовало усердію и вѣрности; усердіе же и вѣрность всѣ признаютъ единогласно. Впрочемъ, каковы бы ни были его служебныя и дѣловыя способности, Аріосто былъ принужденъ подчиняться требованіямъ небольшаго двора, при которомъ по сану, связямъ и значительной политической дѣятельности главы, дѣлъ было много, а раздѣленіе труда, по малочисленности состоящихъ при немъ дѣятелей, было не мыслимо. Дворъ мецената, щедраго до расточительности только для одного себя, походилъ на маленькій провинціальный театръ съ претензіями на обширный репертуаръ, такъ что на долю каждаго актера выпадаетъ, кромѣ главной роли, еще двѣ три побочныя; и если въ составъ такой роли, положимъ, посла для поздравленій и тому подобнаго, входили справки, кухонные счеты и такого рода иное, едва-ли было справедливо ставить кому въ особенно тяжкій упрекъ, если онъ не всегда имѣлъ желаемый успѣхъ во всѣхъ такихъ порученіяхъ.

Однако, какъ ни вѣренъ былъ Аріосто своему патрону, какъ ни старался на его службѣ, она" искала" и не могъ не искать какого либо пути, чтобъ выпутаться изъ стѣсненнаго положенія, тяжелаго какъ какой либо заколдованный кругъ. Такъ, въ 1511-мъ году, онъ обращался къ кардиналъ-легату Болоньи, Іоанну Медичи (впослѣдствіи Папа Левъ Х-й) за разрѣшеніемъ отъ 3 обѣтовъ и освобожденіемъ отъ принятія рукоположенія (ad tria incompatibilia et de non promovendo ad ordines sacros), съ цѣлью получить пользованіе церковными доходами (benefïcium) Св. Агаты (Sancta Agatha), которые тогдашній настоятель (Arciprete), родственникъ его, хотѣлъ ему уступить. Попытка не имѣла успѣха, а заколдованный кругъ становился все тѣснѣе. Кардиналъ, мало что въ такихъ широкихъ размѣрахъ пользовался и даже злоупотреблялъ его услугами, еще возлагалъ на него услуги брату, герцогу Альфонсу. Въ 1512-мъ году, Аріосто долженъ былъ провожать герцога въ Римъ и раздѣлять всѣ опасности и бѣдствія, чрезъ которыя онъ долженъ былъ пройти, не смотря на данный ему самимъ папою свободный пропускъ. Смерть не разъ грозила и герцогу и его спутнику. Вмѣстѣ съ своимъ высокимъ принципаломъ нашъ поэтъ долженъ былъ спасаться бѣгствомъ, три дня скрываться въ принадлежавшемъ семейству Колонна крѣпкомъ замкѣ Сан-Марино, часто мѣнять одежду, прятаться въ разныхъ лачугахъ и все время ожидать, а подчасъ и слышать за собою погоню. Всѣ эти ужасы передалъ самъ Аріосто въ письмѣ къ другу изъ Флоренціи.

Въ 1513 году, меценатъ послалъ его въ Римъ поздравить съ восшествіемъ на каѳедру св. Петра, подъ именемъ Льва Х-го, давнишняго покровителя его, Іоанна Медичи. Но кардиналъ-меценатъ забылъ дать приличную одежду своему послу, и поэтъ пишетъ, что онъ долженъ былъ цѣловать туфлю первосвященника въ платьѣ эстафета, крадучись подойти и также скрыться, такъ что папа, сидѣвшій безъ очковъ, и не разглядѣлъ того, чье имя онъ охотно слышалъ.

Хотя самъ поэтъ увѣряетъ и въ письмахъ, и сатирахъ, что нашелъ-бы болѣе признательности у патрона за всякія другія услуги, какъ поваръ, какъ, наконецъ, лакей, чѣмъ за службу перомъ, за стихи и поэзію, тѣмъ не менѣе его качество поэта было все-же главнымъ и даже непремѣннымъ условіемъ его пребыванія при кардиналовомъ дворѣ. Придворный поэтъ былъ въ тотъ вѣкъ неизбѣжною принадлежностью каждаго двора, большаго или малаго; поэтъ былъ необходимъ наравнѣ съ придворнымъ шутомъ или астрологомъ, и стихи (припомнимъ его эпиталомъ) открыли Аріосту доступъ къ его государю. Но отъ придворнаго поэта требовалось восхваленіе главы двора, и кардиналъ ожидалъ отъ Аріоста прославленія дома Эсте вообще, и самого себя въ особенности. Этому условію, повидимому убійственному для вдохновенія, мы однако обязаны поэмой, которой достоинство давно признано, любимой книгой трехъ слишкомъ вѣковъ, и всѣхъ народовъ, способныхъ любить и цѣнить истинную поэзію. Не вдругъ напалъ Аріосто на вѣрный слѣдъ; но задача прославлять своего патрона занимала его можетъ быть съ самаго перваго-же года поступленія его на службу къ кардиналу. Его Роланду предшествовали попытки съ этою-же цѣлью. Одна изъ нихъ дошла до насъ — отрывокъ, который можно найти въ нѣкоторыхъ изданіяхъ Неистоваго Роланда. Отрывокъ этотъ писанъ терцинами; героемъ выступаетъ въ немъ одинъ изъ предковъ кардинала, Обиццо да-Эсте: какъ союзникъ короля Франціи, Филиппа Прекраснаго, Обиццо вызвалъ на поединокъ Аремона Нероболандскаго (di Nerobolanda), рыцаря Эдуарда III. Этотъ Аремонъ выставляется Перуномъ на ратномъ полѣ. Чѣмъ кончилось дѣло, осталось для насъ неизвѣстнымъ. Аріосто оставилъ тему, а размѣръ, которымъ написанъ отрывокъ, терцины (которыми впрочемъ написаны его сатиры и элегіи) промѣнялъ на октаву, болѣе пригодную къ широкому взмаху и къ говорливости эпопеи, которую онъ уже задумалъ и для которой пріискалъ подходящій сюжетъ. Можно, означить приблизительно, когда онъ приступилъ къ поэмѣ, долженствовавшей прославить его имя. Въ прошломъ столѣтіи, въ библіотекѣ графа Баруффальди находился рукописный экземпляръ Фрецціевагр (Frezzi) Quadrireggio, экземпляръ, принадлежавшій Аріосту, а.по смерти поэта перешедшій къ его племяннику Ораціо. Рукопись эта во многимъ мѣстахъ отмѣчена рукою Аріоста; къ седьмой главѣ второй книги, тамъ, гдѣ Фрецци описываетъ уродовъ о семи головахъ на одномъ туловищѣ, нашъ поэтъ приписалъ: «questi mostri potraniio servil» per lo palazzo d’Alcina, nella battaglia di Ruggiero allo mio sesto". (Эти чудовища пригодятся въ замкѣ Альчины при битвѣ Рогера, въ моей шестой пѣснѣ)^[3] Феррацци относитъ эту приписку къ 1507 году; стало быть уже тогда поэтъ не только обдумывалъ планъ своей поэмы, но даже написалъ часть ея. Сюжетомъ ея онъ былъ обязанъ предшественнику на томъ-же поприщѣ эпической поэзіи. Влюбленный Роландъ, графа Бойардо былъ въ рукахъ у всѣхъ, для всѣхъ былъ любимымъ чтеніемъ. Смерть помѣшала автору довести столь всѣмъ нравившійся вымыслъ до конца; поэма Бойардо прерывается на самомъ затѣйливомъ мѣстѣ. Желаніе имѣть окончаніе, развязку столькихъ заложенныхъ авторомъ нитей и завязокъ было всеобщее. Нашлись и охотники удовлетворить ему, довесть любимую повѣсть до конца. Въ 1507 г. венеціанецъ Николо дельи Агостини издалъ продолженіе Влюбленнаго Роланда въ трехъ книгахъ; и продолженіе это, не совсѣмъ лишенное поэтическаго достоинства, имѣло большой успѣхъ. Паницци приводитъ еще одного, продолжавшаго трудъ Бойардо, нѣкоего, нынѣ уже вовсе забытаго, Вальчеко (Valicieco), и еще одного продолжателя, анонима, изъ котораго, благодаря быть можетъ опечаткѣ, сдѣлали какого-то небывалаго графа Скандіо. Успѣхъ такихъ попытокъ подалъ мысль и Аріосту приняться за матерію, изъ которой Бойардо заимствовалъ героя и героевъ своей повѣсти, вести далѣе судьбы Роланда, воспользоваться уже готовой, довольно извѣстной, хорошо расположенной фабулой; эта-же фабула могла служить къ выполненію возложенной на придворнаго поэта обязанности славить домъ своего патрона. Эсте считали своймъ предкомъ того Рогера, который и у Бойардо играетъ значительную роль, героя впрочемъ совершенно баснословнаго, миѳъ, сложившійся въ народныхъ сказаніяхъ изъ тусклыхъ воспоминаній объ отважныхъ норманнахъ этого имени, господствовавшихъ въ Сициліи и Неаполѣ въ XI и XII стол. Этой цѣли прославленія Аріосто удовлетворилъ и даже слишкомъ; но разъ обрѣтенная тема завлекла его далеко за предѣлъ перваго повода приступить къ ней. Какъ самый этотъ поводъ былъ для него только точкой отправленія, такъ и поэма Бойардо была для него не болѣе, какъ почва, на которой онъ возвелъ созданія своего генія, какъ сцена, на которую онъ вывелъ своихъ актеровъ. Аріосто не могъ работать, какъ какой-нибудь Агостини; додѣлать оставленное недодѣланнымъ дѣло другого, — это было задачею слишкомъ скромною для великаго поэта. Аріосто принимаетъ или нѣтъ, по своему усмотрѣнію, то, что находитъ у своего предшественника; свяжетъ свой разсказъ съ повѣстью его, подниметъ нить заложенную въ Влюбленномъ Роландѣ, но всегда оставляя за собою право порвать ее, какъ найдетъ лучшимъ. Неистовый Роландъ поэма сама для себя, а не часть другой поэмы. Что бы обѣ поэмы, и Бойардова и Аріостова, были половинами одного цѣлаго, ничего нѣтъ ложнѣе этого мнѣнія, которое первый пустилъ въ ходъ Бернардъ Тассо^[4], и которое слишкомъ долго пользовалось неоспоримымъ авторитетомъ. Попробуйте наложить поэму Аріоста на Бойардову, непремѣнно замѣтите несоотвѣтственность обѣихъ между собой, всегда окажется или недостатокъ, или излишекъ; окажется невозможнымъ свести на нѣтъ такъ называемыя обѣ половины. Такъ, въ самомъ началѣ: — Неистовый Роландъ открывается пораженіемъ при Бордо, а у Бойардо это пораженіе много раньше конца: онъ ведетъ мавровъ, побѣдителей подъ самый Парижъ, на приступъ къ его стѣнамъ, а Аріосто откладываетъ осаду Парижа до слѣдующей весны, послѣ битвы при Бордо. На многое подобное будетъ случай указать въ примѣчаніяхъ къ моему переводу. Не думая спаивать свою повѣсть съ Бойардовой, Аріосто начинаетъ тамъ, гдѣ это для имъ задуманнаго плана удобнѣе, не заботясь о томъ мѣстѣ, на которомъ прерывается разсказъ его предшественника. Связь между обѣими поэмами существуетъ конечно, но надо уяснить себѣ сущность этой связи. Аріосто строитъ далѣе на фундаментѣ, заложенномъ предшественникомъ, котораго однако нигдѣ не называетъ, обстоятельство, ради котораго Сперони (одинъ изъ впрочемъ немногихъ критиковъ, относившихся враждебно къ поэту) обвиняетъ его въ неблагодарности, даже въ много худшемъ. Между тѣмъ, нашъ поэтъ только имени не приводитъ, чего тогдашнія воззрѣнія не требовали; также, какъ онъ не называетъ ни Данте, ни Петрарку, когда беретъ у нихъ стихи цѣликомъ. Но если онъ не называетъ Бойардо, имя, которое всѣмъ было слишкомъ извѣстно, онъ открыто ссылается на его поэму, предполагая, что она знакома всѣмъ, у всѣхъ въ рукахъ, намекаетъ на цѣлые эпизоды Влюбленнаго Роланда, отсылаетъ къ нему съ оговоркой, къ чему пересказывать вновь, что всѣ знаютъ наизусть. Гдѣ-же тутъ завзятое умалчиваніе, и чего ради было быть ему?

И такъ предметъ поэмы былъ найденъ. Оставалось рѣшить, — какъ ни странно это можетъ казаться намъ — на какомъ языкѣ будетъ писана поэма. Не смотря на Данте, на Петрарку, на столько иныхъ поэтовъ, все еще существовали въ Италіи того вѣка, и были даже въ силѣ, предубѣжденія противъ роднаго языка, народнаго говора (sermo vulgaris), какъ его презрительно называли гуманисты. Конечно, Данте стояла" еще близко къ первому появленію литературнаго итальянскаго языка, и могъ, и даже долженъ была" бороться нѣкоторое время съ мыслью писать свою «Божественную Комедію» латинскими стихами; только пишущихъ латинскіе стихи считала" и Данте, какъ считали и всѣ, поэтами, а поэтовъ на родномъ языкѣ (въ числѣ ихъ едва-ли не самого себя) риѳмачами (rimatori). Съ. тѣхъ пора, многое, конечно, измѣнилось къ лучшему — изъ говора итальянскій языкъ произвели въ ново-латинскій (Neolatino). Однако Аріосто любилъ языкъ Виргилія, дорожилъ имъ, чувствовалъ на немъ, какъ истый сынъ вѣка Возрожденія. Мы видѣли, какъ онъ съ ранней молодости высказывалъ на немъ свои завѣтныя думы, выливалъ изъ сердца печали, жаловался на невзгоды. Для него это была" языкъ не мертвый. Кардуччи^[5] называетъ латинскія элегіи Аріоста «fiori della gioventù del grande poeta». говоритъ, что юность его «fututta. Latina». «Аріосто, продолжаетъ онъ, владѣетъ ямбическимъ сенаромъ, фалеками Катулла, алкаической строфой и асклепіадами Горація, кахъ не владѣла» ими никто другой въ Феррарѣ и не думала" владѣть, и какъ владѣть дано было въ его время не многимъ въ остальной Италіи". И независимо отъ совершенства формы, изящная отвага, лирическая быстрота въ его латинскихъ поэзіяхъ, счастливый выбора" выраженій, вѣрность пріемовъ, здравая сдержанность вездѣ какъ-бы обличаютъ кровъ и сокъ Горація и Катулла. тотъ самый Бембо, который въ «Неистовомъ Роландѣ» (XXXVII, 8; XLVI, 15) выставляется образователемъ и усовершенствователемъ народнаго языка, самый тотъ Бембо настаивала" у Аріоста, чтобы онъ сдѣлалъ Роланда героемъ эпопеи въ латинскихъ гекзаметрахъ. Искушеніе сильное, стать новымъ Виргиліемъ, быть прославленнымъ первыми гуманистами вѣка^[6]. Но добрый геній поэта охранилъ его отъ искушенія. Своего Роланда онъ началъ писать по итальянски, и мало-по-малу такъ полюбилъ родной, современный языкъ, что латинская муза посѣщала его уже рѣже, и около 1513 года почти совершенно замолкла. На итальянскомъ языкѣ писалъ «Неистоваго Роланда» Аріосто, и терцины (см. в. стр. XII) замѣнилъ октавами. Итальянскій языкъ его до того чистъ, что поискъ за идіотизмами, ломбардскими или спеціально феррарскими, которыми кишитъ Бойардовъ Роландъ, доставила" очень скудную добычу. При всей поэтичности изложенія, не смотря на порывы иногда какъ-бы необузданной фантазіи, нигдѣ въ поэмѣ Аріоста нѣтъ ничего недосказаннаго, ничего темнаго. Ясность отличительное свойство его дикціи, и Галилей, по собственному признанію, ясностью своего слога былъ обязанъ прилежному чтенію «Неистоваго Роланда». — Октавы въ немъ считаются перлами итальянской поэзіи, въ звучности онѣ не уступаютъ Тассовымъ, и превосходятъ ихъ выразительностью, гибкостью, легкостью, съ какою принимаютъ всѣ тоны, всѣ настроенія духа, отражаютъ явленія природы и отзываются на голоса ея; и при всемъ томъ нигдѣ нѣтъ напыщенности; онѣ льются, какъ изъ чистаго источника, всегда естественны, не замѣтно исканія, усилія. Между тѣмъ положительно извѣстно, какъ Аріосто старался усвоить себѣ механизмъ стиха, какъ трудился надъ своими октавами. По примѣру Виргилія, онъ любилъ утромъ набросать нѣсколько октавъ, а потомъ долго и часто передѣлывалъ и переправлялъ ихъ, пока не достигалъ той степени ясности, благозвучія, прозрачности, что ни самъ онъ, ни друзья, которымъ онъ имѣлъ обыкновеніе читать свои пѣсни по мѣрѣ того, какъ онъ писалъ, ничего не находили въ стихахъ непонятнаго, недосказаннаго, жосткаго. Въ семействѣ поэта долго сохранялся листъ бумаги, на которомъ его рукой нѣсколько разъ переписаны 142 и 143 окт. XVIII п., все съ новыми поправками; послѣдняя изъ нихъ явилась въ печати. Джиральди пишетъ, что уже съ готовою рукописью Роланда, какимъ онъ въ изданіи 1532 года, Аріосто, не довольствуясь одобреніемъ ученыхъ друзей, быть можетъ не вполнѣ имъ довѣряя, повторилъ опытъ Апеллеса, и выставилъ рукопись на обсужденіе всѣхъ приходящихъ въ одной залѣ своего дома, съ бѣлой книгой возлѣ, для желающихъ записать свое мнѣніе. Поэма эта брала теперь все время Аріоста, все свободное отъ скучныхъ занятій, разъѣздовъ, я невольныхъ отлучекъ.

Вообще Аріосто былъ домосѣдъ и ненавидѣлъ отлучки, какія-бы онѣ не были — однако на его долю выпала одна, совсѣмъ иная. 24 іюня, 1513 года, онъ посѣтилъ Флоренцію на празднованіе св. Іоанна Крестителя, патрона города. Здѣсь, среди церковныхъ торжествъ и шумныхъ свѣтскихъ увеселеній, нашъ поэтъ встрѣтилъ ту, которой было суждено на всегда привязать къ себѣ его сердце. А сердце это было не изъ самыхъ постоянныхъ. Онъ признается самъ, что присвоилъ себѣ право «d’eleger sempre о questa cosa о quello» {Избирать то эту вещь, то другую.

Этому же присвоенному праву посвятилъ онъ латинское двустишіе:

Est mea nunc Glycere, mea nunc est cura Lycorie,

Lyda modo mens est, est modo Phyllis amor.}. Но, хоть вѣтренъ былъ онъ, онъ умѣлъ хранить тайну; не даромъ на его письменномъ столѣ красовался бронзовый амуръ съ пальцемъ на устахъ въ знакъ безмолвія. Этому безмолвію про любовь, какъ кажется часто удачную, поэтъ былъ вѣренъ до того, что біографамъ, даже самымъ кропотливымъ, не удалось найти что-нибудь положительно о героиняхъ и предметахъ его чисто Катулловскихъ эллегій, въ которыхъ страсть, блаженство счастливой любви описаны съ такимъ жаромъ, съ такой живостью и искренностью ощущеній, что предъ читателемъ непремѣнно дѣйствительность, а не мечта, не грезы пылкаго воображенія, не наборъ звучныхъ стиховъ. Въ своихъ возлюбленныхъ болѣе чѣмъ красоты, чѣмъ даже ума, онъ искалъ сердечную доброту. Вездѣ и изо всего видно, что онъ любилъ и жалѣлъ женщинъ, возмущался несправедливостью къ нимъ, питалъ къ нимъ уваженіе, рѣдкое въ томъ вѣкѣ^[7]. Связи его не остались безплодными. Мать любимаго сына его Виргинія, родившагося въ 1509 году, была изъ знатнаго рода Орсолина Сассо Марино; имя ея однако не отыскано. Виргинія онъ узаконилъ не задолго до смерти. Другаго сына Джанбаттиста, впослѣдствіи капитана въ гвардіи герцога, онъ имѣлъ отъ оставшейся неизвѣстною. Эти двое были единственныя его дѣти. И такъ, въ Флоренціи нашелъ онъ ту, которой съ тѣхъ поръ всегда оставался неизмѣнно вѣрнымъ. Здѣсь, въ Флоренціи, онъ впервые увидалъ вдову знатнаго Феррареза Тито ди-Леонардо Строцци, прекрасную Александру, рожденную Бенуччи Цампелла (Benucci Zampella), изъ знатной Флорентинской фамиліи. Встрѣтился онъ съ нею по однимъ — въ домѣ Делапи (De Lapi), по другимъ — у Веспуччи (De Vespucci). Встрѣча эта, какъ самъ поэтъ говоритъ въ одной своей канцонѣ, раздула въ пламя давнюю искру, и это пламя уже болѣе не угасало; въ элегіяхъ, канцонахъ и прочихъ стихотвореніяхъ, онъ описалъ эту свою послѣднюю и самую искреннюю и сердечную любовь. Его избранная всегда въ умѣ у него и на сердцѣ, но имя ея онъ таитъ:

«Vo chè sempre uel cuor chiuso miresti».

Многіе думаютъ, что она изображена въ Женеврѣ («Неист. Рол.», п. IV и V); ея имя онъ далъ сострадательной дочери грозной царицы Амазонокъ (Тамъ-же, XX, 39), и намекаетъ на нее-же въ другихъ мѣстахъ поэмы. Счастливая встрѣча повела къ счастливѣйшему браку. Годъ свадьбы остался неизвѣстнымъ, и самый бракъ Аріосто содержалъ въ тайнѣ, чтобъ не лишиться возможности доискиваться пользованія пребенды св. Агаты, о которой уже была рѣчь (см. стр. XVII); одно время супруги жили даже въ разныхъ домахъ.

Три года послѣ веселой встрѣчи во Флоренціи, поэма, увѣковѣчившая имя ея творца, была окончена и 21 апрѣля 1516 года напечатана въ Феррарѣ, въ 40 пѣсняхъ^[8]. О громадномъ успѣхѣ «Неистоваго Роланда» сохранилось много свидѣтельствъ. Такъ, между прочимъ, Бернардо Тассо въ письмѣ къ Варки увѣряетъ, что книга эта въ рукахъ у всѣхъ и взрослыхъ и малыхъ, что никто не довольствуется прочесть ее разъ, что ее читаютъ, перечитываютъ, вытверживаютъ наизусть; что стансы Аріоста распѣваютъ по улицамъ, дорогамъ, полямъ, «не думаю», пишетъ далѣе Тассо, «что съ того вререни, какъ этотъ ученый „gentiluomo“ издалъ свою поэму, печаталось и продавалось столько Гомеровъ и Виргиліевъ, сколько Неистовыхъ (Furiosi)».

Поэма посвящена тому-же кардиналу Ипполиту и завершила ряд восхваленій, въ которыхъ поэтъ доходитъ до того, что называетъ борцемъ духовнымъ (mystica arma gerit) его, который мечталъ только о пушкахъ, что воспѣваетъ его цѣломудріе (Casto quis castior Hippolyto). Конечно, сквозь густое облако ѳиміама, проглядываетъ по временамъ нѣчто вовсе не хвалебное, даже въ самомъ Роландѣ (см. напр. XXXIV, 77, 79); самый парадъ предковъ кардинала и его брата (въ III пѣс.), парадъ, разыгрываемый чертями, будто отдаетъ сатирой. Самъ поэтъ не рѣдко показываетъ, какъ холодно его меценатъ относился къ поэзіи, и какъ смотрѣлъ на поэтовъ {Non vuol, chè laude sia da me composta,

Per opra degna di mercè si ponn;

De mercè degno è l’ir correndo in posta.

Se io l’ho con laude ne’mici wersi messo,

Dice ch’io l’ho fatto а pince re e in ozio;

Più grato fora essergli stato appresso.

Sat. II, 97 seg.}. Впрочемъ, было-бы несправедливо упрекать поэта въ пресмыкательствѣ и двуличіи: его патронъ небылъ совершенно лишенъ всякаго достоинства (см. стр. VIII), и поэтъ могъ по совѣсти оцѣнить хорошія стороны его характера; и наконецъ восхваленія, какъ ни негодовали за нихъ на Аріоста Бернардо Тассо и другіе современники, изобрѣтены не творцемъ «Неистоваго Роланда, датируютъ со временъ Виргилія и до того вошли въ нравы, что стали какъ-бы канцелярскимъ слогомъ поэтовъ того (и еще много позднѣйшаго) времени, формою, которой и восхваляемый меценатъ и хвалящій поэтъ едва-ли придавали много болѣе значенія, чѣмъ придаемъ мы разнымъ увѣреніямъ въ преданности и прочимъ формуламъ, которыми заканчиваемъ письма.

„Мессере Лодовико, откуда взяли вы всѣ эти вздоры“^[9]. Съ этими словами принялъ высокій покровитель поднесенную и ему посвященную поэму своего кліента. Такова была признательность за трудъ, въ который, какъ пишетъ авторъ, онъ вложилъ почти все, что зналъ, за которымъ, стараясь угодить Ипполиту, онъ просидѣлъ столько дней и ночей! „За этой книгой“, продолжаетъ поэтъ, „я затратилъ лучшее время по пустому“. Дѣйствительно, со дня поднесенія, отношенія между меценатомъ и его поэтомъ замѣтно охладѣли, и въ слѣдующемъ году рѣзко порвались и на-всегда. Въ 1517 году кардиналъ отправлялся въ Венгрію на архіепископскую каѳедру въ Гранѣ, и хотѣлъ взять съ собою Аріоста; но поэтъ извинился нездоровьемъ (онъ уже страдалъ катарромъ, который нажилъ отъ курьерской службы) и за невозможностью покинуть семью и домъ на произволъ судьбы. Но кардиналъ ничего не хотѣлъ слушать, осыпалъ поэта упреками въ неблагодарности, въ неспособности цѣнить его милости и т. д., и кончилъ заявленіемъ, что ненавидитъ и презираетъ его. Аріосто послѣ этой сцены не являлся больше на глаза бывшему патрону, но въ догоню ему послалъ къ кузену и другу своему Аннбалу, находившемуся въ свитѣ кардинала, сатиру (вторую), о которой уже была рѣчь (стр. VIII). Не смотря на все это, Аріосто все еще считался состоящимъ при дворѣ кардинала до самой его смерти въ 1520 г.; можетъ быть пользовался скудною пенсіей, хотя лишился доходовъ съ двухъ духовныхъ бенефицій. „Кардиналъ выщипалъ у меня лучшія перья“, говорилъ нашъ поэтъ, и увѣрялъ, что былъ готовъ возвратить все, что когда-либо получалъ отъ гордаго и скупого патрона, и всѣмъ жертвовать, чтобъ получить свободу и возможность безпрепятственно предаваться влеченію своего генія. Въ память этого грустнаго эпизода Аріосто избралъ эмблему: рой пчелъ, выгнанный изъ улья дымомъ отъ огня, который селянинъ (villano) разложилъ подъ ульемъ: надъ эмблемою надпись: „pro bono malum“. На пережитое при дворѣ кардинала и на ссору съ нимъ намекаетъ и эмблема, выбранная имъ для изданія „Неистоваго Роланда“ 1532 года (стр. XVIII пр.): двѣ зміи, спутавшіяся хвостами, порывающіяся жалить; сверху рука, вооруженная ножницами, которыми уже отрѣзала жало одной зміи, и грозитъ другой: внизу надпись: „Dilexisti malitiam super benegnitatem“. Въ зміяхъ нѣкоторые признавали шайку при дворѣ кардинала, шайку наушниковъ, старавшихся возбудить его противъ поэта. Такими намеками все и кончилось. Похвалы Ипполиту въ „Неистовомъ Роландѣ“, и самое посвященіе ему поэмы, незлобивый поэтъ не думалъ ихъ измѣнять, и по смерти бывшаго патрона все еще чтилъ или по меньшей мѣрѣ щадилъ память его.

Въ томъ-же 1517 году Аріосто ѣздилъ въ Римъ, какъ онъ самъ пишетъ въ одной своей сатирѣ (второй), на послѣдніе гроши (bajoechi), и то далеко не многіе, которые бралъ изъ Милана. Этотъ раза» Левъ X, давнишній его покровитель, узналъ его. «Онъ нагнулся ко мнѣ, пишетъ поэтъ, съ блаженнаго сѣдалища, взялъ меня за руку, потомъ за обѣ щеки и на обѣ даровалъ мнѣ святое лобзаніе» {Picgôjsi а me dalla bsa ta sede;

La mano e poi le goto ambe ml prése,

E il sunto boccio in entendus mi diede.

(Сатира 4).}. Извѣстно, какъ Левъ X любилъ поэтовъ и какъ щедро награждалъ ихъ. О немъ говорили, что онъ возобновилъ золотой вѣкъ Августа. Но для Аріоста главный поводъ посѣтить Римъ была надежда получить наконецъ тотъ бенефиціумъ св. Агаты, которымъ его такъ долго манили. Папа говорилъ не разъ, что онъ такъ-же любитъ его, какъ любилъ роднаго брата, извѣстнаго покровителя поэзіи и искусствъ, на смерть котораго нашъ поэтъ написалъ великолѣпную канцону. Упоенный надеждами Аріосто не малое время прожилъ въ Римѣ. Но, не смотря на благоволеніе самого папы, надежды эти опять разлетѣлись. Все, что онъ получилъ отъ первосвященника, который высоко цѣнилъ его поэму, ограничилось привиллегіею на печатаніе ея. Привиллегія эта выдана 21 іюня, содержитъ въ себѣ много лестнаго для поэта и, главное, запрещеніе всѣмъ и каждому печатать его поэму (на народномъ языкѣ — sermo vulgaris — и въ шутливыхъ стихахъ — versibus jocosis — говорится въ привиллегіи) безъ его на то согласія, грозя ослушникамъ отлученіемъ отъ церкви (excommunicatio). Привиллегія эта, кажется, имѣла особенную важность для Аріоста. Подобную-же выхлопоталъ онъ два года раньше отъ дожа Венеціи также съ огражденіемъ правъ на печать и продажу во всѣхъ земляхъ подвластныхъ республикѣ. На чей счетъ печатался «Неистовый Роландъ»? Кампори (Notizie per la vita di Lodovico Ariosto da document inediti, Modeno. 1871) думаетъ — на счетъ кардинала, и въ доказательство приводить письмо его отъ 15 сентября 1515 г. къ герцогу Мантуи съ просьбою отпустить ему изъ бумажной фабрики въ Сало (Salò) 1000 стопъ бумаги безъ взиманія пошлины. Кажется также, что кардиналъ предоставилъ Аріосту полное владѣніе всѣми экземплярами его поэмы и продажу ихъ въ его (автора) пользу. Главное подспорье состояло все-таки въ исключительномъ правѣ печати и продажи на все время жизни автора; о наслѣдникахъ его не говорится.

Аріосто оставилъ наконецъ Римъ и вернулся къ своимъ пенатамъ съ полной пазухой надеждъ, но измученный и пробитый на сквозь дождемъ {…Col sono е con la falda plena

Di speme, ma di piogga molle e brutto.

Sat. IV.}. Привиллегія, вотъ все, что онъ вывезъ изъ вѣчнаго города; мечтать о свободѣ, о независимости было невозможнѣе, чѣмъ когда-либо, и радъ долженъ былъ быть нашъ поэтъ, когда 23 апрѣля 1518 года герцогъ Альфонзъ записалъ его въ свиту какъ близкаго человѣка (famigliare) и камергера. Три первые года на новомъ постѣ Аріосто провелъ сравнительно спокойно. Досуговъ было довольно; Аріосто могъ окончить двѣ комедіи: J suppositi (подложные), представленная въ Ватиканѣ въ 1519 году, и Negromante (чародѣй), комедію, писанную по желанію Льва X, и ему-же посланную въ Римъ. Въ 1521 году вышло въ Феррарѣ второе изданіе «Неистоваго Роланда» у Джонъ Баттиста де-ла-Пинья (dalla Pigna), изданіе, ставшее большою библіографическою рѣдкостью. Въ этомъ изданіи все еще только сорокъ пѣсней, какъ въ «Неистовомъ Роландѣ» 1516 г., съ котораго перепечатано безъ измѣненій, вызвано оно было требованіемъ новыхъ экземпляровъ, прежнее изданіе вышло все. Къ особенностямъ этого изданія 1521 года принадлежитъ отсутствіе знаковъ препинаній; только запятыя замѣняются двумя горизонтальными точками, а заглавная буква стиха напечатана минускулой. И такъ, служба при новомъ патронѣ не очень обременяла поэта; герцогъ рѣдко отлучался изъ Феррары, что было особенно отрадно для Аріоста, не любившаго путешествій, развѣ только на картѣ. Многое заставляло также забывать личность и обращеніе герцога, государя образованнаго и привѣтливаго. Но и Альфонзъ не особенно заботился о житейскихъ нуждахъ своего поэта и друга. Жалованья Аріосто получалъ ежемѣсячно 7 дукатовъ золотомъ, на нынѣшнія деньги по 52 лиры, или, считая тогдашнюю цѣнность монеты вдвое противъ нынѣшней — 1,500 фр. въ годъ, и содержаніе на трехъ человѣкъ и двухъ лошадей. Жалованье незначительное: да кромѣ того оно не выдавалось прямо изъ казначейства герцога, но состояло большею частью въ переводахъ на таможенныя пошлины и въ доляхъ въ выручкѣ съ нихъ, и на канцелярію въ Миланѣ и другіе, часто ненадежные источники, подверженные разнымъ шансамъ, а порой и изсякавшіе, напр., въ войнахъ бывшихъ въ Ломбардіи, или вслѣдствіе административныхъ мѣръ, когда нѣкоторыя пошлины отмѣнялись. А въ самое это время нашъ поэтъ находился въ очень стѣсненныхъ обстоятельствахъ. Изъ наслѣдства послѣ отца, самого по себѣ незначительнаго, на долю поэта пала очень небольшая часть, а тутъ еще канцелярія самого герцога лишила его значительнаго имущественнаго приращенія. 7 іюля 1519 года умеръ, не оставивъ духовнаго завѣщанія (ab intestate), дядя его Ринальдо Аріосто. Наслѣдство его должно было перейти къ братьямъ Аріоста, сыновьямъ Николо: они были даже введены во владѣніе богатаго помѣстья Баньола (villa di Bagnola), называвшагося tenuta (леномъ) delle Arioste, дарованнаго отцу покойнаго Ринальда. Франческо Аріосто, герцогомъ Эрколе І-мъ, на правахъ эмфитевзы съ обязательнымъ взносомъ (канономъ). Тѣмъ не менѣе, спустя нѣсколько дней, законныхъ и уже введенныхъ во владѣніе наслѣдниковъ, выпроводилъ изъ наслѣдства агентъ и главный фискалъ герцога Альфонзъ (или Альфонзинъ) Тротти, который, не принимая къ свѣдѣнію отвѣтовъ изгнанныхъ изъ наслѣдія, объявилъ все оставшееся послѣ Ринальда Аріоста упраздненнымъ феодомъ, имѣющимъ возвратиться въ непосредственное распоряженіе герцога. Все, чего не пускали въ ходъ обиженные, пропало даромъ; напрасно даже самъ папа Левъ Х принималъ участіе въ дѣлѣ и поддерживалъ поэта и его братьевъ, — прекрасный ленъ Баньола былъ потерянъ для нихъ навсегда и поступилъ на приданое одной принцессы изъ дома Эсте, а отъ нея и ея мужа достался іезуитамъ. Поэтъ отмстилъ фискалу двумя ѣдкими сонетами: а впрочемъ упоминаетъ о немъ въ своемъ Роландѣ (XL, 4), какъ будто ничего между ними не было.

Какъ ни дорожилъ наконецъ добытымъ относительнымъ спокойствіемъ и досугомъ Аріосто, однако крайность принудила его обратиться къ герцогу съ просьбою рѣшительно улучшить его содержаніе при дворѣ, или уволить его отъ службы. Альфонзъ принялъ милостиво прошеніе поэта и назначилъ его на три года своимъ намѣстникомъ (comissario) въ Гарфапьано. Это была небольшая область, затерянная въ горахъ между Моденой. Луккой и Массой, принадлежавшая нѣкогда дому Эсте, потомъ подпавшая владычеству Папѣ.. По смерти Льва Х-го область эта возстала противъ папскаго намѣстника и возвратилась къ прежнимъ суверенамъ дома Эсте. Передъ отъѣздомъ на новый постъ поэтъ написалъ духовную, и не даромъ. Дикая мѣстность кишала разбойниками и терзалась ожесточенными политическими партіями. Всякіе споры рѣшались оружіемъ. Въ б-й сатирѣ новый намѣстникъ мрачными красками описываетъ Кастельново, свою резиденцію, какъ правителя угрюмой и суровой области. «Новость мѣстъ такъ поразила меня», пишетъ онъ, «что я чувствую себя какъ птица, которая перемѣнила мѣтку и затѣмъ много дней не поетъ» {La norite del loco è stata tanta,

Ch’ho fatto conie angel che muta gabbia,

Che inolti giorui resta chè nou canta.

Сат. 5.}. Сатиры, элегіи и письма даютъ возможность прослѣдить дѣятельность его въ Гарфаньанѣ почти день за день. Изъ всѣхъ, можно сказать, документовъ проглядываетъ сердечная доброта Аріоста; всѣ они свидѣтельствуютъ о его любви къ правосудію, о безпристрастіи, сметливости и политическихъ способностяхъ намѣстника въ должности, переполненной трудностями, благодаря ужасному состоянію провинціи. Каждое мѣстечко, каждое захолустье въ ней хотѣло жить по своему; 83 помѣстья состояли въ безпрестанной войнѣ отъ дѣятельнаго участія въ свирѣпствовавшихъ партіяхъ. — «Убійцы», пишетъ поэтъ {Qui vanno gli assassini in si gran schiera,

Ch’un altra che per penderli è posta,

Non osa trar del sacco la bandiera.

Saggio chi dal castel poco si scosta.

Сат. 5.}, «бродятъ здѣсь такими сильными отрядами и шайками, что другой отрядъ, высланный вѣшать разбойниковъ, не смѣетъ вынуть знамя изъ чехла. Уменъ, кто не далеко отлучится отъ замка». Пастыремъ такого стада былъ поставленъ незлобливый поэтъ! Какъ было жить ему съ такими людьми, которыхъ, казалось, пасла Цирцея («Circe gli avesse pasture»). «Не тотъ я человѣкъ», писалъ онъ, «чтобы править другими людьми; я слишкомъ жалостливъ, и мнѣ слишкомъ трудно отказывать, когда кто проситъ меня о чемъ бы то ни было». Подвластные и подчиненные скоро замѣтили, что правитель былъ слишкомъ добръ; тѣмъ не менѣе правосудіе и справедливость были единственною задачею его управленія. Но герцогъ мало поддерживалъ его въ выполненіи этой задачи, и часто даже прощалъ осужденныхъ своимъ намѣстникомъ, и позволялъ себѣ многое иное, что все усложняло еще и безъ того трудную дѣятельность добросовѣстнаго намѣстника. На многіе поступки герцога Аріосто жаловался съ откровенностью, рѣдкою у придворныхъ и чиновниковъ какого то ни было вѣка. «Покуда я останусь на этой должности», писалъ онъ между прочимъ своему государю, «не буду имѣть другаго друга, кромѣ правосудія»; не многія слова, замѣчаетъ Кампори, но они приносятъ Аріосту не меньше славы, чѣмъ самыя блестящія октавы его безсмертной поэмы. «Всѣ толкуютъ худо обо мнѣ», пишетъ онъ герцогу, «но еще хуже о Вашей Свѣтлости». Строгій правитель былъ однако-же популяренъ, даже снискалъ любовь своихъ подчиненныхъ. Это были бандиты, но какъ замѣтилъ кто-то, бандиты итальянскіе. Аріосто, пишетъ Гарофоло, возвращаясь съ свитою изъ пяти всадниковъ въ свой Кастельново, наѣхалъ, при мѣстечкѣ Родеа, на вооруженную шайку. Намѣстникъ проѣхалъ не безъ опасенія очень понятнаго, такъ какъ вся мѣстность была наполнена разбойниками, готовыми на все за своихъ вожаковъ, предводителей двухъ на смерть враждебныхъ партій, Доменика Маротто, главы одной, и другой Филиппа Пакіоне (Расінопе). Едва Аріосто успѣлъ отъѣхать на полетъ стрѣлы, какъ атаманъ шайки, остановивъ оставшаго слугу, спросилъ, кто его господинъ; и когда слуга назвалъ Л. Аріосто, атаманъ бѣгомъ пустился за нимъ, какъ былъ въ латахъ и при саблѣ. Поэтъ ожидалъ чего нибудь не добраго; но Пакіоне, это былъ атаманъ шайки, привѣтствовалъ его въ самыхъ вѣжливыхъ выраженіяхъ, расточался въ увѣреніяхъ преданности, благоговѣнія предъ его геніемъ, успѣлъ продекламировать нѣсколько стиховъ изъ его поэмы, назвался ему, умолялъ простить его, что не ранѣе оказалъ ему должное уваженіе, и, насмотрѣвшись вдоволь на творца Неистоваго Роланда, котораго зналъ наизусть, смиренно просилъ нашего поэта осчастливить его посѣщеніемъ.

Нашлись сострадательныя сердца, которыя хлопотали высвободить поэта изъ тяжкаго положенія, освободить отъ дѣлъ столь несовмѣстимыхъ съ его характеромъ {О siami in rocca, о voglia al l’aria uscire,

Accuse e liti sempre e gvidi ascolto,

Furti, omicidi, odi, vendette ed ire,

Si che or con chiaro ov con tuvbato volto,

Couvien che alcuno prieghi, alcun minacci,

Altri condanni, altri ne mandi assolto

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Si che i ladzon, ch’ho d’oqn intorno scacсi.

Сат. 5.}, вывесть какъ бы изъ мѣста ссылки, мѣста, меньше всякаго инаго приспособленнаго къ священнымъ трудамъ поэта, мѣста, лишеннаго всякой уютности, переполненнаго всевозможными ужасами {Dove altro albergo его di questo meno

Conveniente ai sacri studi, voto

D’ogui giocondiitl, p’ogni error pieno.

Сат. 5-я.}. Альфонзъ предложилъ ему постъ резидента при дворѣ новаго папы, также Медичи, Климента VII. Добрыя отношенія Аріоста къ дому Медичи вообще, и къ новому папѣ въ особенности, казалось, ручались за успѣхъ его въ Римѣ; тѣмъ не менѣе, какъ ни жаждалъ онъ свободы, Аріосто остался при своей тяжелой должности до истеченія трехъ лѣтъ, и покинулъ его, чтобы увидѣть вновь дорогія ему Ардженту и Бондино (Неист. Рол. XLIII, 54), не раньше, какъ исполнивъ принятую на себя обязанность умиротворить область едва не потерянную, вѣрный не разъ высказанной имъ готовности: «слѣдовать за своимъ герцогомъ въ огонь и въ полымя, идти на службѣ его не только въ Римъ, но во Францію, въ Испанію, наконецъ въ обѣ Индіи».

Аріосто возвратился въ Феррару, по сдачи намѣстничества, въ іюнѣ 1525-го года. Три тяжело прожитые годы были послѣднимъ испытаніемъ въ жизни поэта. Остальные дни онъ проводилъ въ положеніи для его души, чуждой честолюбія и многаго иного, важнаго въ глазахъ людей другаго пошиба, спокойномъ, беззаботномъ и счастливомъ. Съ герцогомъ онъ всегда стоялъ хорошо; вкусъ герцога Альфонза къ театру еще больше сблизилъ ихъ. На дворцовой сценѣ давались латинскія комедіи. При отцѣ Альфонза, герцогѣ Эрколе, на этой же сценѣ была представлена первая, по времени постановки, итальянская драма: Бойардовъ Тимонъ Аѳинскій. Эта сцена поступила теперь въ вѣдомство Аріоста. Бывшій намѣстникъ является режиссеромъ и директоромъ театра, который онъ расширилъ и украсилъ. Геній Аріоста, уже ознаменовавшійся въ лирикѣ и сатирѣ, ярко сіяетъ на двухъ зонтахъ поэтическаго неба Италіи, въ драмѣ и эпосѣ; Аріосто завершилъ рыцарскую эпопею въ Италіи, съ его именемъ связано возникновеніе италіянскаго театра; на драму и на эпосъ падаетъ свѣтъ возрожденной классической древности, — на эпосъ, какъ лучъ заходящаго солнца, на драму румяной утренней зарею. Конечно, кромѣ Бойардо, Аріосто имѣлъ еще другихъ предшественниковъ драматурговъ и въ той-же Феррарѣ: здѣсь Николо да Корреджо поставилъ свою «Аврору» (см. пр. къ XLII, 98); Пандольфъ Каленнуччо (Calenuccio) въ 1487 свой переводъ Плавтова Амфитріона (въ терцинахъ); Аріосто дебютировалъ здѣсь также переводами изъ Плавта и Теренція, а затѣмъ поставилъ 5 своихъ комедій^[10]. Комедіи эти давали съ необыкновеннымъ блескомъ. Второй сынъ герцога, принцъ Франческо, самъ произнесъ на сценѣ прологъ, написанный ad Мое поэтомъ, передъ первымъ представленіемъ La Lena въ 1628 году. Въ комедіяхъ Аріоста вѣрная характеристика, необыкновенный даръ описанія мѣстностей, нѣкоторыя (въ особенности Неграмонтъ) отличаются искусно заложенной интригой, во всемъ господствуетъ неподдѣльная веселость. Остается жалѣть, что на этомъ поприщѣ Плавтъ и Теренцій оказали вліяніе, столь подавляющая, что даже высоко даровитый поэтъ не могъ успѣшно бороться съ нимъ — Аристофанъ былъ едва ли знакомъ.

Наконецъ Аріосто обзавелся собственнымъ пепелищемъ, онъ выстроилъ домъ скромныхъ размѣровъ на участкахъ, скупленныхъ имъ въ разные сроки въ теченіи двухъ лѣтъ (1526 и 1527) на улицѣ Mirasole. Надъ входомъ красовалось имъ сочиненное двустишіе:

Parva, sed apla mihi, sed nulli obnoxia, sed non

Sordida, parta ineo sed tarnen cere domus ¹).

¹) Малъ этотъ домъ, во удобенъ онъ мнѣ, никому не заложенъ Также не плохъ, на мои средства выстроенъ онъ.

Къ двустишію Вирджиніо впослѣдствіи приписалъ еще:

Sic domus haec Areosten propitios habest deos, olini ufc Pindarica ¹).

¹) Да почіетъ благословеніе боговъ на этомъ Аріостовомъ домѣ, какъ древле на Пиндаровомъ Приписка сохранилась и до-нынѣ: двустишіе исчезло.

При домѣ былъ садъ, отрада хозяина. Сюда онъ входилъ никѣмъ не замѣчаемый, безъ всякихъ помѣхъ, прямо изъ кабинета, въ завѣтную, густо обсаженную бесѣдку. Здѣсь, скрытый отъ городскаго шума, онъ находилъ то уединеніе, которое такъ любилъ: здѣсь онъ просиживалъ долгіе, счастливые часы, прислушивался къ шелесту деревъ, какъ бы внималъ ихъ рѣчамъ, какъ-бы понималъ и перелагалъ ихъ на звучные, полные неподдѣльнаго чувства стихи, и стихи опять латинскіе, муза юныхъ лѣтъ вновь посѣтила безсмертнаго, хоть и старѣющаго поэта. Виржиніо, любимый сынъ Аріоста, пишетъ, что и въ домѣ и въ саду онъ также хозяйничалъ, какъ съ своими стихами; вѣчно все измѣнялъ, передѣлывалъ, ничего долго не оставлялъ на мѣстѣ; часто даже посадитъ косточки персиковъ или посѣетъ цвѣты, и черезъ немного дней опять откопаетъ, чтобъ видѣть, хорошій ли дали ростъ. Садъ, конечно, хранилъ слѣды такого нетерпѣнія; но поэтъ не признавалъ себя виноватымъ, и на вопросъ, отъ чего онъ съ меньшимъ успѣхомъ разводитъ сады, чѣмъ описываетъ ихъ въ своихъ стихахъ, — онъ отвѣчалъ, что на поэтическіе сады не нужны деньги. Домъ и садъ Аріосто во второмъ духовномъ завѣщаніи отказала, тому же Вирджиніо, который во всю жизнь хранилъ трогательное благоговѣніе ко всему, что осталось послѣ отца; въ завѣщаніи стояло еще запрещеніе отчуждать эту недвижимость. И домомъ и садомъ Вирджиніо занимался тщательно; садъ украсилъ пирамидами и статуями изъ караррскаго мрамора, а въ глубинѣ его устроилъ часовню подъ призываніемъ великомученика Лаврентія. Однако, не смотря на духовную, ни домъ, ни садъ не остались въ потомствѣ поэта. Они прошли чрезъ руки многихъ покупателей и эмфитевтовъ, изъ коихъ одинъ раззорилъ и часовню и самую бесѣдку, въ которой Аріосто любилъ трудиться надъ своей поэмой. Наконецъ 8 марта, 1815-го года, и домъ и садъ были куплены городомъ у нѣкоего Джузеппе Читалелла; но уже и въ самомъ домѣ исчезло многое, между прочимъ и двустишіе, о которомъ было говорено (см. XLV) въ эти послѣдніе годы Аріосту наконецъ дано было найти спокойствіе, и наслаждаться досугами, которые онъ столько лѣтъ искала напрасно. Отлучки изъ Феррары по порученіямъ герцога случались все рѣже и рѣже. Такъ, въ 1631 году онъ былъ посланъ герцогомъ въ Маншуу, привѣтствовать главнокомандующаго императорскихъ войскъ Альфонза Д’Аволо, Маркиза дель Васто. Маркизъ принялъ посланника-поэта въ Корреджо, въ домѣ знаменитой поэтесы Вероники Гамбара, и отказалъ ему сердечный пріемъ. При разставаніи, онъ подарилъ ему на память великолѣпное распятіе, осыпанное драгоцѣнными камнями, на золотой цѣпи для ношенія на шеи; подарокъ, которому много радовались и поэтъ, и его приближенные. Кромѣ того маркизъ, цѣнитель талантовъ и самъ поэтъ, назначилъ нашему поэту и его наслѣдникамъ сто дукатовъ ежегодной пенсіи. Впрочемъ, свиданіе это было, надо полагать, не первымъ, судя по похваламъ, расточаемымъ маркизу въ Неистовомъ Роландѣ еще 1516 года. Похвалы эти кажется невозможно приписывать заискиванью, или другимъ корыстнымъ мотивамъ; въ нихъ слышится задушевный тонъ, Д’Авало былъ кажется любимецъ поэта, честь которую заслуживалъ герой, прославленный столькими подвигами, между прочимъ побѣдою при Павіи, одержанной надъ Францомъ I королемъ Франціи; виновниками побѣды были Д’Аволо и родственникъ его Пескара. — Въ числѣ не многихъ, впрочемъ, благодѣтелей Аріосто выдавался еще сынъ и наслѣдникъ герцога Альфонза, принцъ Эрколе, пламенный поклонникъ музъ и латинской и итальянской, любившій Аріоста и ставившій его выше всѣхъ даровитыхъ ученыхъ и писателей того вѣка; а ихъ было не мало. О немъ, въ своихъ памятныхъ запискахъ объ отцѣ, Вирджиніо говоритъ, что онъ всегда поддерживалъ и ободрялъ его, умолялъ продолжать свой трудъ и даже приступить къ новому. Думаютъ, что вслѣдствіе такого лестнаго настоянія Аріосто набросалъ такъ называемые «Cinque canti» (5 пѣсней), которыя Вирджиніо издалъ въ 1545-мъ году. Въ этихъ наброскахъ еще Рушелли, одинъ изъ прежнихъ комментаторовъ нашей поэмы, за нимъ Canello, Ginguenë и другіе находили продолженіе Неистоваго Роланда вплоть до катастрофы при Ронцесвалѣ, продолженіе будто обѣщанное въ 74 окт. XXXIX п. — Гаспари пріурочиваетъ ихъ даже къ 45 окт. XL н. изданія 1516 года (63-й XLVI нашего распространеннаго); и думаетъ, что они были замѣнены препятствіями къ браку Брадамонты и Рогера. Все предположенія шаткія и мало удовлетворительныя. Лучше кажется пристать къ мнѣнію Райна, считать эти наброски началомъ совершенно новой поэмы, даже въ новомъ, болѣе строгомъ тонѣ, но скоро прерванной и оставленной поэтомъ вчернѣ, чѣмъ, между прочимъ, объясняется небрежность слога въ этихъ наброскахъ, когда, напротивъ, даже юношескія поэзіи отличаются тщательной отдѣлкой стиха.

Годъ спустя послѣдовала вторая отлучка изъ Феррары. 7-го ноября 1532 года Аріосто былъ представленъ императору Карлу V, остановившемуся въ Мантуѣ, и поднесъ ему свою поэму въ новою" (третьемъ), только что вышедшемъ въ свѣтъ изданіи, въ томъ видѣ, какъ мы имѣемъ ее теперь. Много спорили, и много ходило слуховъ и толковъ о томъ, какъ императоръ принялъ подношеніе и какъ отнесся къ поэту. Marco Guazzo, современный писатель, говоритъ, что императоръ, столько прославленный славнымъ поэтомъ, собственноручно возложилъ лавровый вѣнокъ (corona poetico) на его чело; а неутомимый въ изслѣдованіяхъ Apostolo Zeno утверждаетъ, что существуетъ даже «привиллегія императора на этотъ предметъ». Напротивъ, Вирджиніо пишетъ, что всѣ эти толки о лавровомъ вѣнкѣ не больше, какъ сказки и присказки. Достовѣрно одно: что императоръ думалъ, послѣ коронованія въ Римѣ, возобновить для Аріоста торжество, двѣсти лѣтъ передъ тѣмъ выпавшее на долю Петрарки: но коронованіе, какъ извѣстно, не состоялось и дѣло ограничилось выдачею изъ императорской канцеляріи диплома на званіе poeta laureatus. Не лишено, быть можетъ, интереса привесть именно здѣсь анекдотъ, который сообщаетъ намъ Чезаре Ломброзо, извѣстный поборникъ замысловатой, хотя далеко не новой, мысли: приводить къ одному знаменателю геній, безуміе и преступленіе. Въ своей книгѣ: «Геній и сумасшествіе» Ломброзо, въ подтвержденіе излюбленной тезы, пишетъ, будто нашъ поэтъ, удостоенный императоромъ лавроваго вѣнка, три дня сряду бѣгалъ какъ неистовый, съ этимъ вѣнкомъ на головѣ, по улицамъ города (имя котораго осторожный авторъ впрочемъ не упомитаетъ). Ломброзо ссылается и на какую-то книгу, изъ которой онъ якобы вычиталъ этотъ анекдотъ о небываломъ вѣнкѣ и о выходкѣ (на которую ни тѣни нѣтъ хотя-бы намека въ аккредитованныхъ біографіяхъ Аріоста), идущей въ разрѣзъ со всѣмъ, что намъ достовѣрно извѣстно о скромности, о совершенномъ отсутствіи пустаго честолюбія, существенныхъ чертахъ въ характерѣ нашего поэту. Не даромъ въ наше время относятся съ особою осмотрительностію къ анекдотамъ о великихъ людяхъ, и даже какъ-бы чуждаются ихъ.

Мѣсяцемъ раньше представленія императору, 7-го октября того-же 1532 года, напечатано третье^[11] изданіе Неистоваго Роланда, первое въ 46 пѣсней (см. стр. XVIII, выноска). Концепты ихъ и копіи съ нихъ на-бѣло подъ печать, все рукой самого автора, хранятся въ феррарской общественной библіотекѣ (bibl. del Comune;) на послѣднемъ листѣ: Vittorio Alfieri vide e venerô (видѣлъ и благоговѣлъ) 18 Giugno 1783.

Всѣхъ изданій Неистоваго Роланда Гвиди (Guidi) насчитываетъ съ 1516 до 1853 года — 431; но Феррацци думаетъ, что ихъ вышло больше. Да едва-ли есть возможность перечислить всѣ до настоящаго времени; въ ближайшее къ намъ, ежегодно выходятъ новые Роланды всѣхъ форматовъ и всѣхъ цѣнъ, обыкновенно къ концу года, какъ охотно принимаемые подарки къ Рождеству или къ новому году. Приведемъ нѣкоторыя чѣмъ-нибудь выдающіяся.

1556: Aldina, издалъ Джироламо Рушелли; изданіе едва не сдѣлавшееся роковымъ для поэмы, по дерзости, съ которою Рушелли посягаетъ на самый текстъ, подъ предлогомъ исправлять его. Покушенія эти онъ выдавалъ за лучшія чтенія, которыя будто-бы видѣлъ вписанныя рукою самого Аріосто въ экземпляръ изд. 1532 года, и видѣлъ будто этотъ экземпляръ у брата Аріостова Галассо. Многія изъ этихъ поправокъ упорно держались, покуда, наконецъ, графъ Гаетано Мельфи не возвратился къ непереправленному тексту 1532 г., ставшимъ уже очень рѣдкимъ, и не издалъ его, очищеннымъ отъ самозванныхъ поправокъ, въ 1800 году.

Приведемъ еще венеціанское изданіе 1584 года, съ многими комментаріями и съ гравюрами Джироламо Порро, изданіе рѣдкое и дорогое; особенно дороги тѣ немногіе экземпляры, въ которыхъ уцѣлѣла 34-я гравюра^[12]. Воспроизвести эти гравюры, хотя-бы только въ очеркахъ безъ шрафировокъ было-бы, думаю, библіографическою заслугою. Экземпляръ этого прекраснаго изданія я видѣлъ въ бывшей Голицынской библіотекѣ въ Москвѣ.

Венеціанское изданіе Неистоваго Роланда и всѣхъ прочихъ сочиненій Аріоста на обоихъ языкахъ, 1733 года.

Укажемъ еще на венеціанское изданіе Неистоваго Роланда 1772 г. съ портретомъ автора, изображеніями его дома, кресла, бронзоваго купидона на его чернильницѣ (см. стр. XXVIII) и могилы.

Изданіе Морали 1818 года, съ текстомъ изд. 1532 года, очищеннымъ отъ чтеній и поправокъ Рушелли, которыя всѣ приведены и опровержены. Нѣкоторыя изъ нихъ, впрочемъ, тѣ, которыя оказались въ текстѣ 1516 года, Антоніо Паницци вновь принялъ въ текстъ своего знаменитаго изданія 1834 г. Лонд.

Назовемъ еще два роскошныя изданія: пармезанское (Бодони) и миланское (Мусси).

Существуютъ изданія, приспособленныя къ чтеніямъ юнаго возраста и къ церковной проповѣди, можетъ быть вслѣдствіе папской привилегіи (см. ниже); таковы, напримѣръ: Il Furioso transportato in argumente spirituale da Goto da Collalto, Fir. 1589, и Scaniacca P. Ortensio, Gesuita, Orlando Furioso morale, Palermo, 1644.

Не много лѣтъ послѣ смерти поэта стали появляться комментаріи къ его поэмѣ. Такъ, еще въ 1540 году Fausto da Longiano издалъ свою: «Citatione de luochi, onde tolsero le materie il Conte Matteo Maria (Бойардо) e М. Ludovico». Между старыми комментаторами особенно замѣчателенъ Alberto Lavezuola; въ своихъ «Osservazioni sopra il Furioso di М. Lodovico Ariosto и проч. 1584 г., онъ проложилъ новый путь толкованій, обратившись, на сколько успѣлъ открыть ихъ, къ источникамъ, и указавъ, откуда черпалъ поэтъ и какъ пользовался заимствованнымъ. На эти заимствованія напираетъ съ явной враждебностію въ началѣ XVII столѣтія Benedetto Fioretti Udeno Nisiely въ одномъ изъ своихъ: Proginnasmi poetici^[13]. — Изъ новѣйшихъ особенно замѣчательны: профессоръ лондонскаго университета Antonio Panizzi. Въ примѣчаніяхъ къ изданному имъ (1834 г. Лонд.) Неистовому Роланду онъ первый обратилъ вниманіе на средневѣковые рыцарскіе романы, которыми пользовался Аріосто. И примѣчаніе, и самое изданіе (Orlando Furioso di L. Ariosto, with memoirs and notes by Antonio Panizzi, London, William Pickering 1834) составляютъ эпоху въ исторіи Аріостовой литературы. Книга эта, напечатанная на золото англійскихъ лордовъ, покровителей Паницци, продается также, можно сказать, на вѣсъ золота. Примѣчанія подобныя-же, съ обширными выписками изъ средневѣковыхъ французскихъ романовъ, преимущественно такъ называемаго круглаго стола, приложилъ Mazuy къ своему переводу Неистоваго Роланда: Roland Furieux, nouvelle traduction en prose, avec la vie de l’Arioste, et des notes sur les romans de Chevalerie, les traditions orientales, les chroniques, les chants des trouvères et des troubadours, comparés au poème de l’Arioste par М. А. Mazuy. Paris, Knabe, 1839 et 1840. Переводъ считается удачнымъ и вѣрнымъ. Тѣмъ не менѣе въ слишкомъ извѣстномъ изданіи 1879 года съ иллюстраціями Дорэ, для текста взять новый переводъ Du-Pays. — J. В. Bolza; Manuale Ariostesco, Venezia 1866, съ генеалогическими таблицами и географической картой. Наконецъ новѣйшее и едва-ли не самое важное сочиненіе на этомъ поприщѣ, назначавшееся, но опоздавшее къ юбилею Аріоста, книга профессора ново-латинскихъ литературъ при миланскомъ университетѣ Ріо Rajna: Le Fonti dell’Orlando Furioso. Firense 1876.

Наслаждаясь, наконецъ, спокойствіемъ и дорогой ему свободой посвящать досуги любимымъ занятіямъ, Аріосто доживалъ свой вѣкъ на родинѣ, въ своемъ домѣ съ любимой женой, двумя сестрами, отказавшимися отъ брака, чтобы не разставаться съ братомъ и съ сыномъ Вирджиніо, какъ и отецъ поэтомъ, всемъ сердцемъ привязаннымъ къ нему и способнымъ понимать и цѣнить его. Герцогъ Альфонзъ съ каждымъ днемъ болѣе привязывался къ нему, часто призывалъ его ко двору, но приглашалъ какъ друга дома, освободивъ отъ всякихъ церемоній тягостнаго этикета. Аріосто былъ въ дружескихъ сношеніяхъ и состоялъ въ перепискѣ со всѣми знаменитостями его времени. Многіе издалека спѣшили въ Феррару, на поклонъ феррарскому Гомеру, какъ его впервые прозвалъ Б. Тассо^[14]. Академіи наперерывъ избирали его въ почетные члены, со временные поэты расточали ему похвалы, что даже утомляло поэта, всегда чуждаго тщеславія. Нѣкоторые, въ числѣ ихъ Dolce, принимали на себя, въ сущности безполезный, трудъ защищать нашего поэта отъ нападокъ недовольныхъ тѣмъ, что ихъ, какъ они думали, онъ недостаточно хвалилъ въ своей поэмѣ, отъ придирокъ завистниковъ и педантовъ. Къ такимъ порицателямъ скромный поэтъ относился вовсе не непріязненно, внималъ имъ какъ римскій тріумфаторъ выслушивалъ сатирическія выходки, изрѣдка прерывавшія въ торжественномъ шествіи на капитолій, торжественные возгласы, которыми привѣтствовали своего побѣдоноснаго вождя его воины. Слава Аріоста гремѣла по всей Италіи, перешла вскорѣ и за предѣлы ея. Неистовый Роландъ сталъ появляться на другихъ языкахъ еще при жизни его автора и переложенъ на всѣ нарѣчія Италіи, переведенъ на всѣ литературные языки Европы^[15].

Вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ его поэмы, въ этомъ послѣднемъ, исправленномъ и дополненномъ видѣ, Аріосто сталъ ощущать необыкновенный упадокъ силъ, что побудило его написать вторую духовную. «Sanus mente et intellectu», какъ стоитъ въ этомъ документѣ, «sed corpore languens» онъ возлагаетъ на жену свою Александру обязанность, непосредственно послѣ смерти завѣщателя, всѣ книги, озаглавленныя «Orlando Furioso», находящіяся у нея, возвратить или доставить сыну его Вирджиніо. Забота о судьбахъ своего труда превышала, кажется, заботу о состояніи здоровья завѣщателя, которое, впрочемъ, никогда не было цвѣтущимъ. Но привычная ему болѣзнь, катарръ, теперь усилился и усложнился припадками изнурительной лихорадки. 25-го декабря надо было обратиться къ врачамъ. Его лѣчили друзья его и искусные врачи Лодовико Боначчоло, Джовани Манкардо и Антонъ Маріа Канани. И они, и двое изъ извѣстнѣйшихъ врачей въ Феррарѣ, съ которыми они совѣтовались, Валентино и Гвидо Сильвестро Постумо, хорошо знали комплекцію больнаго, знали, что онъ съ сороковаго года жизни страдалъ катарромъ и слабостью желудка, недуги, которые онъ приписывалъ частой ѣздѣ на почтовыхъ; знали, что ему нужно, предписывали ему діэту, описанную имъ во 2-й сатирѣ (ему запрещали жаркія бани, крѣпкое вино и пряныя кушанья); но болѣзнь не поддавалась, и смерть была ему уже намѣчена. До 6-го іюня 1533 г. трудились надъ нимъ врачи, впадая изъ одной ошибки въ другую. 6-го іюня 1533 г. въ 5 часовъ пополудни поэтъ, приготовленный къ роковому переходу духовникомъ своимъ и другомъ Альбертомъ Честеллари, на 59-мъ году жизни [онъ прожилъ 58 лѣтъ, 8 мѣсяцевъ и 28 дней] испустилъ духъ на рукахъ своей вѣрной жены и любимаго сына своего Вирджиніо. Пиньа входить въ многія подробности и о ходѣ его болѣзни, въ особенности объ ошибкахъ врачей, и о многомъ иномъ. Такъ, онъ между прочимъ пишетъ, что въ предпослѣднюю ночь 1532 года, когда состояніе его значительно ухудшилось и врачи начали отчаяваться въ его выздоровленіи, загорѣлись какія-то лавки вблизи герцогскаго дворца, огонь ворвался и въ самый дворецъ и истребилъ въ немъ театральную залу и сцену, на которой давались его пьесы.

Тѣло поэта было вынесено ночью, совершенно тихо въ церковь монастыря Св. Бенедикта и скромно опушено въ могилу (вырытую въ огороженной кельи, служившей входомъ на кладбище, противъ новой церкви Св. Бенедикта, мѣсто, нынѣ окруженное садомъ), съ избѣжаніемъ всякихъ лишнихъ церемоній, такъ какъ онъ это всегда желалъ. Въ своей духовной онъ проситъ не стоить никакого памятника на его могилѣ. 40 лѣтъ покоились его кости, какъ бы забытыя, и ни одинъ изъ Эстензовъ не подумалъ водрузить хотя бы памятный камень надъ могилой поэта, столько прославившаго ихъ домъ. Въ 1573-мъ году одинъ любящій ученикъ и ревностный поклонникъ почившаго поэта, Агостино Мости, сдѣлалъ то, на что, уважая послѣднюю волю славнаго покойника, не дерзнули ни сынъ его Вирджиніо, ни братъ Габріэль, и что забыли сдѣлать герцогъ Феррары и его преемникъ. Мости раскрылъ могилу, вложилъ тѣло въ саркофагъ работы Пирро Лигоріо (по другимъ — славнаго Ломбарди), украсилъ его надписями и изваяніями и помѣстилъ въ большей церкви того же монастыря. Такъ совершилось первое перенесеніе костей поэта однихъ костей, разрозненныхъ и плававшихъ въ глубокой водѣ. Кости были чрезвычайной бѣлизны и въ совершенной сохранности; въ головѣ сохранились всѣ зубы, и самъ Мости узналъ ее но высокому челу,

Въ 1612-мъ году правнукъ Феррарскаго Гомера, носившій то же имъ прославленное имя Лудовика Аріосто, вновь перенесъ эти кости въ другую часовню той же церкви, часовню, посвященную Св. Франциску ли Паола, и воздвигъ надъ прежнимъ саркофагомъ роскошный, разноцвѣтныхъ мраморовъ мавзолей работы Алессандро Нани изъ Мантуи, со статуетками по обѣ стороны, одной — славы, другой — поэзіи. Другой художникъ, Джузеппе Санти изъ Болоньи убралъ мавзолей группами фигуръ, выражающихъ романтическій, сатирическій и драматическій геній Аріосто. — Этотъ памятникъ посѣщали, въ продолженіе почти двухъ столѣтій, поклонники отовсюду, всѣхъ націй и призваній, также и вѣнценосцы. — Въ 1769 г. посѣтилъ его императоръ Іосифъ И, въ 1783 г. — нашъ императоръ Павелъ и въ томъ же году папа Пій VI. — Но превратности войны повели въ 1796 году къ закрытію церкви и монастыря, обращеннаго сперва въ арсеналъ, затѣмъ въ лазаретъ. 1801 г. 7 Іюня (по республиканскому, навязанному Сѣверной Италіи, тогдашней Цизальпинской республики, календарю 17 Pratile (Prérial), ann. IX), по декрету генерала Miollis, который уже предъ тѣмъ въ Мантуѣ почтилъ память Вергилія бронзовою статуею, останки поэта изъ упраздненной и поруганной церкви торжественно перенесены въ библіотеку Феррарскаго университета. Празднованіе длилось два дня, всѣ зданія украсились надписями, образовалась въ ознаменованіе событія академія имени поэта, вычеканено много медалей; привѣтствія праху славнаго поэта въ прозѣ и стихахъ (итальянскихъ, латинскихъ, греческихъ, даже на еврейскомъ языкѣ) напечатаны и составили цѣлую книгу. Къ патріотическому восторгу и благоговѣнію къ генію поэта, примѣшивалось и нѣчто иное. Генералъ коммиссаръ, правившій Феррарою отъ имени Франціи, совѣтовала, и даже просилъ, въ память дня принесть въ даръ великодушному покровителю города и республиканской независимости ея гражданъ, Бонапарту, два изъ драгоцѣннѣйшихъ сокровищъ общественной библіотеки: Аріостову рукопись Неистоваго Роланда и Pastor Fido съ примѣчаніями Сальвіати. Муниципальный совѣтъ не поддался однако просьбамъ, не безъ примѣси угрозъ, и драгоцѣнные кодексы были спасены.

Габріель, братъ поэта, поэтъ и самъ, посвятила" его памяти великолѣпный латинскій epicedium (надгробный плачъ) in obitu Ludovic! Areosti. Въ немъ онъ передалъ намъ нравственный портретъ его, и современники засвидѣтельствовали вѣрность портрета. Всѣ они упоминаютъ доблестный характеръ поэта и его привѣтливость. По единогласному отзыву всѣхъ, Лудовикъ Аріосто былъ любезенъ, чистосердеченъ, правдивъ и справедливъ, полонъ внимательности ко всякому, всѣмъ легко доступенъ, услужливъ, скроменъ, чуждъ тщеславія, врагъ почестей, которыя пришлось бы добывать раболѣпствомъ или хотя бы заискиваніемъ, дорожилъ только честно пріобрѣтенною достаточностію, былъ трезва" и воздерженъ, избѣгала" шумныхъ и роскошныхъ пировъ и банкетовъ: не терпѣлъ праздности, чванства, придворной лести; любилъ родину, вѣрно служилъ своему государю, былъ вѣрнымъ и надежнымъ другомъ для своихъ друзей; онъ любилъ уединеніе, гдѣ безпрепятственно уходила" въ свои думы, былъ даже наклоненъ къ грусти; однако блестящее остроуміе, которымъ онъ. былъ щедро одаренъ, дѣлали его любимымъ собесѣдникомъ, а разъ въ обществѣ, онъ оживлялъ его самыми веселыми выходками; но при всей живости, при всей бѣглости мыслей, онъ всегда былъ остороженъ, чтобъ какъ нибудь кого не опечалить необдуманной рѣзкостью, и въ самомъ разгарѣ самыхъ повидимому развязныхъ шутокъ никогда не ронялъ достоинство поэта; онъ былъ человѣкъ немногихъ, но вѣскихъ словъ, и говорила" какъ писалъ. Герцогу особенно нравился серьезный тонъ, подъ которымъ онъ маскировалъ свои шутливые вымыслы и бралъ его часто въ разъѣздахъ по окрестностями" Феррары. Аріосто былъ особенно милъ и любезенъ на небольшихъ дружескиха" вечерахъ.

Онъ былъ высокаго роста, съ лицомъ выразительнымъ, тощимъ и смуглымъ, высокимъ челомъ, съ вьющимися черными волосами. Черные, глубоко сидящіе глаза, подъ высокими бровями, сверкали добродушіемъ и живостью; большой, орлиный носъ, тонкія губы, зубы безукоризненной бѣлизны, рѣдкая борода придавали его лицу неотразимую привлекательность. Стройная шея, широкая грудь, хорошо очерченныя плечи, щегольскія руки и ноги, придавали особенную грацію всей фигурѣ, одной изъ тѣхъ, которыя нравятся женщинамъ. О немъ говорили, что онъ былъ создана" для счастливой любви.

Въ запискахъ Вирджиніо находятся многія черты, перешедшія во всѣ біографіи поэта. Но словамъ сына, онъ былъ сильнаго тѣлосложенія и вообще здоровъ, исключая наклонности къ катарру; вставала" рано, и любила" раннія прогулки, хотя бы въ саду, и гуляя мечталъ о своихъ стихахъ. Часто, погруженный въ думы, онъ выходилъ изъ дома; раза" въ утреннемъ туалетѣ пробрался онъ изъ Карни, гдѣ гостилъ у Альберта Піо, друга и товарища еще со времени ученія у Грегоріо да Сполето, до самой Феррары, гдѣ наконецъ очнулся отъ несознательной прогулки. Его поэма и предметъ ея, рыцарскій міръ, были причиною его разсѣянности. Съ жадностью, для насъ едва понятною, онъ пожиралъ рыцарскіе романы, особенно за обѣдомъ, а обѣдалъ всего охотнѣе одинъ; за столомъ онъ читалъ романы и французскіе и испанскіе, и иногда тутъ же переводилъ ихъ на родной языкъ. При такихъ занятіяхъ, пища ускользала отъ его вниманія; онъ или забывалъ про нее, или глоталъ, не жуя, что ни поставятъ на столъ. Эта застольная привычка приводила его подъ часъ въ странное положеніе. Такъ, разъ, въ жару разговора съ пріятелемъ, пріѣхавшимъ изъ-далека, когда въ домѣ Аріосто уже отобѣдали, онъ въ разсѣянности съѣлъ все, что подали для опоздавшаго гостя, и продолжалъ говорить съ такой увлекательной веселостію, что промаха не замѣтилъ ни гость, ни самъ онъ, доколѣ не явились новыя кушанья на столѣ. — Стихи были его любимымъ занятіемъ и главной заботой; но стихами своими онъ никогда не былъ доволенъ, и хотя въ шутку и жаловался, что дома ему труднѣе строить, чѣмъ стансы, но самые эти стансы онъ, по свидѣтельству Вирджиніо, перестраивала, безпрестанно, переправляя сотни разъ. Текстомъ послѣдняго изданія своей поэмы онъ все еще не былъ доволенъ окончательно и только смерть на допустила его до новыхъ переправокъ. Не смотря на такое упорное занятіе своими стихами, Аріосто никогда не помнилъ ихъ, и не могъ сказать наизусть ни одну изъ своихъ стансъ, а внезапная импровизація, если ему не удавалось записать ее, забывалась и исчезала безслѣдно. «Изъ такихъ потерь», пишетъ Вирджиніо, «всего болѣе жалѣлъ она, объ одной эпиграммѣ, которую сочинилъ для мраморной колонны, которая разбилась, когда ее везли на, Феррару. Эта колонна была одна изъ двухъ»… тутъ записка Вирджиніо прервана, по Кардуччи досказалъ исторію коллоны, которая, связанная съ памятью поэта, интересна и по рази-образности судебъ, которыми ей, или точнѣе сказать уцѣлѣвшей товаркѣ ея по назначенію, опредѣлено было пройти. Обѣ должны были поддерживать конную статую герцога Эрколе І-го; но одна, та, для которой Аріосто сочинилъ эпиграмму, при перевозѣ разбилась и ушла въ По; другая, благополучно доставленная, лежала безъ употребленія на нынѣшней Аріостовой площади (piazza Ariostea) до 1569-го года, когда ее поставили въ пьедесталъ статуи папы Александра VII-го. Въ 1796-мъ, республиканцы Циспаданы сняли статую папы, и въ присутствіи генерала Наполеона Бонапарта, поставили на колоннѣ гипсовую статую Свободы. Въ 1799 году, Австрійцы сняли гипсовую Свободу, и ничѣмъ не замѣнили ее. Но въ 1810-мъ году бывшіе республиканцы Циспаданы водрузили на ней статую Императора Наполеона; но и императоръ не долго устоялъ на роковомъ постаментѣ; статую его сняли въ 1814-мъ году. Наконецъ, все на той же колоннѣ воздвигнута въ 1833 году статуя Лудовика Аріосто, работы Франческо Видони; «твоя статуя», восклицаетъ въ заключеніе Кардуччи, «божественный поэтъ, написавшій Роланда, ты, который радовался росту бузины, принимая ее за каперцовое дерево^[16].

Слишкомъ много мѣста занялъ-бы перечень всего, что до настоящаго времени было сочинено, пѣто, писано, изваяно, вычеканено въ честь Аріоста, имя котораго дано было академіямъ, университетамъ, лицеямъ, улицамъ, площадямъ. Черты поэта переданы намъ во многихъ камеяхъ, медаляхъ, бюстахъ, статуяхъ и нѣсколькихъ портретахъ. На памятникѣ 1573 года красовался когда-то изъ каррарскаго мрамора его бюстъ работы Проспера Спани, прозваннаго Il Clemente^[17]. Бюстъ этотъ былъ будто-бы моделированъ съ Аріоста еще при жизни его. Этотъ самый бюстъ былъ найденъ въ старинномъ домѣ Помнили» Аріости, прямо противъ церкви св. Мартина; онъ былъ замурованъ въ нишѣ, по правую сторону лѣстницы. D. Maurelio Scutellari купилъ его у Biagio Pompili Ariosti, единственнаго и послѣдняго потомка поэта. Если бюстъ былъ дѣйствительно снятъ съ живого оригинала, онъ былъ-бы неоцѣнимъ; но обстоятельство это подвержено многимъ сомнѣніямъ.

Тиціанъ написалъ его портретъ въ бытность свою въ Феррарѣ, какъ говоритъ Баруффальди въ своей vita di Ariosto, къ которой приложена и гравюра съ этого портрета. Онъ хранится теперь въ National Gallery въ Лондонѣ. Подлинность его засвидѣтельствована современниками и кажется не подлежитъ сомнѣнію, несмотря на нѣкоторыя опроверженія (между прочимъ въ книгѣ Cvon и Cavalcaselli).

Были и еще портреты, между прочимъ снятый другомъ его Досси.

Въ 1874 г., сентября 7-го, наступилъ 4-й столѣтній юбилей со дня рожденія Аріосто. Празднованіе было впрочемъ отложено до 23 мая слѣдующаго года и состоялось въ той виллѣ Mauriziano, близь Реджо, въ которой поэтъ провелъ нѣсколько счастливыхъ дней (стр. VII). Торжество и почести юбилея онъ долженъ былъ однако дѣлить съ открытіемъ мѣстной земледѣльческой выставки (Concorso agrario regionale), а почему такъ, никто не потрудился объяснить. Въ тотъ-же самый день, 23 мая 1875 года, послѣдовало открытіе статуи Саванароло, тоже уроженца Феррары, который, какъ замѣчаетъ Шухартъ (Schuchard: Romanisches und Keltisches) потому только, вмѣстѣ съ книгами Петрарки и Боккаччіо, не сжегъ и Аріостовы, что при немъ онѣ еще не явились въ свѣтъ. День ознаменовался, какъ водится, стихами, надписями, медалями. Къ этому-же дню явилось новое изданіе Неистоваго Роланда 1516 года въ сорока пѣсняхъ; къ нему назначалась и книга Піо Райны (см. выше).

Вообще говоря, итальянцы не скупы на хвалебные эпитеты; однако божественными (divino, или даже divinissimo) они провозгласили только двухъ — Данте и Аріосто. «Ни одному поэту не уступаетъ Аріосто», говоритъ Vincenzo Gioberti (Dante, Ariosto e Tasso), «кромѣ творцу божественной комедіи, но отстоитъ отъ Данте очень не далеко». Кто-то сказалъ, что эти двое подѣлили между собою все: небо и загробную жизнь взялъ Данте себѣ, а Аріосто земную съ ея печалями и радостями. Трудно себѣ представить антитезу болѣе рѣзкую: съ одной стороны — Данте столь богатый мыслями, съ другой — Аріосто, мастеръ формы; однако, оба какъ-бы уживаются, принадлежатъ одной сферѣ. Оба возникли на одной почвѣ; — но одинъ высится и паритъ надъ нею, другой остался вѣренъ родинѣ. Данте, пишетъ Шухартъ, поэтъ міровой; едва-ли итальянцы лучше его понимаютъ, чѣмъ нѣмцы: въ ту же альпійскую высь ведутъ тропы и отсюда и оттуда. Аріостова поэма нѣчто совершенно иное. Галилей (G. Galilei: Considerationi al Tasso) видитъ въ ней роскошныя царскія палаты, наполненныя статуями и картинами величайшихъ художниковъ. украшенныя драгоцѣнными вазами, хранящія множество рѣдкихъ вещей… «Поэма Аріосто», говорить Шухартъ, «это гора, на которую легко взойти; склоны ея поросли роскошнымъ лѣсомъ, слышится сладкій ропотъ ручьевъ, на тысячи ладовъ раздается пѣніе скрытыхъ въ душистой чаще птицъ; тропинки бѣгутъ туда и сюда, сходятся, расходятся, перекрещиваются; сквозь прогалины взглядъ падаетъ на смѣющіяся равнины, или-же виднѣются кровли дворцовъ; всюду привѣтливая, отрадная тѣнь, дышится свѣжимъ, живительнымъ воздухомъ, но и воздухъ и небо все итальянское. Аріосто, по преимуществу, итальянскій поэтъ; думается, что онъ могъ явиться только въ Италіи, излюбленномъ краѣ красоты и изящнаго, гдѣ даже острая боль, нестерпимыя страданія вырываются наружу не въ хриплыхъ, нестройныхъ вопляхъ и завываніяхъ, какъ у насъ на сѣверѣ, а льются изъ души звучною волною».

Неистовый Роландъ Аріосто является послѣднимъ звеномъ въ цѣпи эволюцій, пройденныхъ фабулой, за 300 лѣтъ и болѣе, предъ тѣмъ занесенной въ Италію изъ Франціи, гдѣ слѣды ея восходятъ до XI столѣтія и еще выше. Rodert Wace (Roman de Roux), описывая битву при Гастингсѣ (1066 г.), говоритъ, что впереди строя норманновъ

Teillèfer qui moult bien chantoit

Sur un cheval qui tost alloit

Devant eus alloit chantant

De l’AIlemaigne et de Reliant

Eit d’Olivet ei de Vassaux

Que moururent à Rainchevaux.

Здѣсь не мѣсто распространяться о томъ, какъ послѣ многихъ поисковъ, въ сороковыхъ годахъ нашелся, наконецъ, (и при томъ въ разныхъ мѣстахъ, и въ разныхъ редакціяхъ) самый текстъ того, что распѣвалъ храбрый jongleur, какъ найдена пресловутая Chanson de Rollant et de Roncevaux. Эта chanson — прототипъ всѣхъ поэмъ, гдѣ выступаетъ Карлъ Великій съ своими паладинами въ борьбѣ съ врагами креста, или противъ мятежныхъ бароновъ, вассаловъ того же мудраго и верховнаго вождя, римскаго императора Карла. Карлъ — центръ, солнце этого поэтическаго міра, а паладины — лучи его… Карлъ — главный распорядитель, все движется, куда онъ укажетъ, по его мановенію подвизаются его паладины, а самъ онъ, какъ-бы въ неприступномъ величіи, отступаетъ на задній планъ. Турольдъ или Сгіне, или какъ-бы не назывался авторъ (trouvère) chanson de Rollant былъ поэтъ на самомъ дѣлѣ: его chanson истый эпосъ, въ которомъ главный, если, не единственный недостатокъ, это невыработанность языка и версификаціи. Въ немъ выступаютъ всѣ особенности этихъ поэмъ (chansons de geste), благодаря которымъ можно подвести ихъ подъ общее наименованіе Каролингскаго круга. Все въ нихъ движется и дѣйствуетъ на реальной почвѣ: рѣки, горы, города носятъ имена по большей части сохранившіяся до нашего времени. Какъ ни доблестны паладины, не въ ихъ рыцарскихъ подвигахъ главный интересъ разсказа. Рыцари какъ-бы теряются въ массѣ войскъ. Цѣлыя арміи выводятъ на поле битвы паладины, войны ведутся по всѣмъ правиламъ тогдашней стратегіи. Согласно съ такой трезвою дѣйствительностью, чудесное, сверхъестественное встрѣчается здѣсь рѣдко, и не иначе (какъ это и прилично искренней религіозности, которою проникнуты поэмы этого круга), какъ въ качествѣ проявленій Промысла, бодрствующаго надъ сподвижниками креста. Ангелы являются Карлу во снѣ, и т. п. Сарацины описаны самыми мрачными красками, такими, какими они являлись крестоносцамъ, или еще ранѣе, когда Исламъ началъ воевать народъ Христовъ. Такъ заняты паладины священною обязанностью защищать достояніе Христово противъ враговъ креста, что имъ какъ-бы некогда думать о турнирахъ, о выѣздахъ на приключенія, этихъ любимыхъ дѣлахъ рыцарей позднѣйшаго времени. Замѣчательно также, какъ мало мѣста отводится любви, какъ ничтожна въ этихъ поэмахъ роль женщинъ. Въ Chanson de Rollant славится Альда, какъ возлюбленная Роланда; царь. Сарагоссы Марсиль красотою дочери и обѣщаніемъ ея руки старается склонить къ измѣнѣ посла Карлова Ганелона, виновника погрома при Ронцесваллѣ — вотъ и все.

Не съ одними сарацинами имѣетъ дѣло Карлъ, не противъ однихъ ихъ высылаетъ онъ паладиновъ во главѣ многочисленныхъ войска", чтобы вытѣснить ихъ изъ Франціи, или въ отмщеніе ихъ набѣговъ, вторгаться въ ихъ предѣлы (pays de paganie). Въ самой Франціи не всегда все спокойно. Гордые и могущественные бароны не всегда слѣпо повинуются верховному вождю, императору и защитнику церкви; являются ослушники, нѣкоторые явно возстаютъ. Причины возстаній различны; но какъ въ войнахъ противъ сарацинъ первую роль играетъ Роландъ, такъ въ этой отрасли chansons de geste Ринальдъ (Renoud) и прочіе сыновья глубоки оскорбленнаго Карломъ Дордонскаго графа Эмона занимаютъ выдающееся мѣсто. Побѣда остается конечно за Карломъ, во побѣда только въ матеріальномъ порядкѣ вещей; симпатіи разсказчика и безъ сомнѣнія и слушателей на сторонѣ подавленныхъ перевѣсомъ силъ послѣ геройской обороны. Карлъ торжествуетъ, но нравственно падаетъ и пристыженъ. Ринальдъ остался любимцемъ народа и заставилъ забыть соперничествовавшихъ съ нимъ одно время Ghérard Fratta, Gérard de Roussilion, Olivier le Danois и не-вѣсть сколько другихъ. Въ этихъ gestes уже выдѣляются отдѣльныя личности изъ сонма паладиновъ, общій всепоглощающій интересъ, какъ это было въ chanson de Rollant, уступаетъ частнымъ; Карлъ много теряетъ своего величія, часто представляется несправедливымъ, вздорнымъ, поддающимся наушникамъ и льстецамъ, наконецъ слабымъ и даже смѣшнымъ — во всемъ, въ чемъ нѣкоторые (Vitet, épopeé Carlovinqienne) находятъ отраженіе судебъ Франціи при второй династіи: постепенное усиленіе большихъ вассаловъ на счетъ слабости и безпомощности позднѣйшихъ преемниковъ Карла Великаго. Есть еще третій отдѣлъ; есть gestes, въ которыхъ и герой и поэтъ какъ-бы совершенно покидаютъ прежнюю почву, гдѣ дѣйствіе переносится въ дальніе предѣлы, гдѣ встрѣчи съ великанами и чудовищами, чудесное и волшебное и тому подобное образуютъ переходъ къ другому сонму сказаній, которыя также можно подвесть подъ одно, благодаря выдающимся въ нихъ общимъ чертамъ, къ такъ называемому Бретонскому кругу. Если Каролингскій возникъ во Франціи, то самое названіе небольшихъ риѳмованныхъ повѣстей объ Артюрѣ и рыцаряхъ круглаго стола — lay, слово кельтическое, обязываетъ искать внѣ Франціи родину этой новой матеріи, въ Бретани или въ Англіи. Но уже въ XII ст. эта матерія совершенно усвоилась Франціею, такъ что вопросъ о долѣ бритовъ, островитянъ или Арморики, и того что на этомъ первоначальномъ слогѣ настроено во Франціи одинъ изъ труднѣйшихъ, породилъ много споровъ, и все еще ждетъ мало-мальски удовлетворительнаго отвѣта. Здѣсь достаточно намекнуть на ихъ происхожденіе и остановиться на фактѣ, что оригинальное въ нихъ уже въ XII ст. совершенно ушло въ формы langue d’oïl (нарѣчіе сѣверно-западной Франціи), и подъ пріемами поэтовъ этого языка труверовъ измѣнилось до неузнаваемости. Первобытный Кельтъ преобразовался въ Норманна или Пикарда, а герои его лэ (lay) являются полноправными рыцарями щегольскаго французскаго и англо-норманскаго общества конца XII и начала XIII ст. Это общество находило въ этихъ lays, или въ томъ, что изъ нихъ сдѣлали труверы, выраженіе своего быта, своихъ обычаевъ, отвѣтъ на свои воззрѣнія, осуществленіе своихъ мечтаній и стремленій, — идеалы, стоявшіе въ рѣзкой противоположности съ тѣмъ, что составляетъ господствующія черты пѣсней (gestes) про Карла и его паладиновъ. Въ этихъ gestes чудится, будто вступаешь подъ сводъ древняго готическаго храма: сквозь таинственный полумракъ рѣзкій лучъ падаетъ съ высоты на Распятіе и озаряетъ лики святыхъ на иконахъ стариннаго, суроваго письма; помостъ церкви усѣянъ изображеніями героевъ и богатырей, грубо высѣченными на каменныхъ плитахъ, подъ которыми покоятся поборники креста; кажется, они чаютъ трубнаго гласа, чтобы пробудиться отъ долгаго сна, воспряпуть въ прежнемъ величіи, взяться за обычное оружіе. Одно чувство, чувство благоговѣнія, овладѣваетъ сердцемъ, священный трепетъ Пробѣгаетъ по тѣлу и душѣ. Здѣсь все дышетъ религіей, все взываетъ къ борьбѣ за церковь. Совершенно иное видимъ на новомъ поприщѣ. Бретонская матерія также вѣрно отражаетъ общество, которому она полюбилась, стремленія и думы его, какъ зеркало, отражаетъ черты одинокой въ своей свѣтлицѣ смотрящейся въ немъ мечтательной дѣвушки, воображающей себя, то любящей, то принцессой, то похищенной великаномъ, то жертвою измѣны и коварства, то тѣмъ, то другимъ, смотря по тому, что взбрело въ любующуюся собою головку. Отсюда пестрое разнообразіе, господствующее въ этой матеріи, которая однако также имѣетъ свой постоянный и непремѣнный центръ: — король Артюръ и рыцари имъ установленнаго Круглаго Стола (Table Ronde). Но суть дѣла не въ Артюрѣ, и не въ уставахъ ордена Круглаго Стола. Право на существованіе, гарантія успѣха въ обществѣ, вообще, праздномъ, было обусловливалось безпрестаннымъ возбужденіемъ любопытства въ читателяхъ или скорѣй, по требованію того времени, слушателей. Средствомъ къ достиженію этой цѣли служили приключенія. Не даромъ въ Италіи повѣстямъ этого круга, романамъ Круглаго Стола, дали названіе: Romanzi d’avventura. Стимуломъ выѣзжать на поискъ за приключеніями (questo d’aventure) — любовь; любовь въ главѣ каждаго предпріятія, любовь — цѣль и завершеніе его. Такимъ образомъ, чувство, которое въ другомъ кругѣ уходитъ далеко на задній планъ, въ Бретонскомъ играетъ первую, главную роль. Въ романахъ этого круга господствующая нота — любовь, любовь во всѣхъ ея проявленіяхъ, отъ самой чистой и идеальной до самой грубой и плотской, и въ этихъ романахъ любовь впервыя облеклась въ сомнительную сантиментальность, она не то духовная, не то исключительно чувственная, заимствующая и отъ неба и отъ ада. Любовь — излюбленная тема этихъ романовъ, и всегда права; даже преступная любовь Тристана и Изольды, Ланцилотта къ Жиневрѣ не только находитъ извиненіе, но оправдывается, связь выставляется неизбѣжной. Церковный элементъ, преобладающій въ chansons de gestes, въ романахъ этого круга много утратилъ своей силы. Въ романахъ Круглаго Стола, церкви служатъ не больше, какъ декораціями сцены, анахореты являются въ видѣ статистовъ аббатства существуютъ будто единственно для того, чтобы принимать и угощать странствующихъ рыцарей и ихъ дамъ. Столь рѣшительная въ области другого круга, антитеза христіанъ и сарациновъ, въ романахъ Бретонскаго сгладилась до простыхъ эпитетовъ; трудно уяснить, въ чемъ собственно разнится напр. Паламидёсъ, который никогда не хотѣлъ принять крещеніе, отъ Ланцилотта, Гальвайна, Гирона, которые каждое утро бывали за мессой, также какъ и паладины Карла; только замѣтно, что такое присутствіе въ церкви для рыцарей Круглаго Стола не болѣе, какъ привычка, какъ соблюденіе внѣшней обрядности. Ревность къ церкви, это преобладающее чувство у паладиновъ, у рыцарей Круглаго Стола уступаетъ любви, какъ ее понимаютъ эти рыцари. Любовь, это ихъ верховный нравственный законъ, а рыцарство собственно — ихъ религія. Эти рыцари не признаютъ другихъ обязанностей, какъ покровительствовать слабымъ, вдовамъ и сирымъ, презирать опасность, быть вѣрнымъ своему владыкѣ (seigneur), гнушаться лжи и измѣны (félonie). Вотъ, напр., какъ-бы кардинальныя добродѣтели рыцаря: любовь, доблесть (gentilesse), мужество, вѣжливость (courtoisie). Главный стимулъ къ дѣятельности и предпріимчивости — любовь и преданность избранной дамѣ. Элементъ чудеснаго встрѣчается въ этихъ романахъ чаще, чѣмъ въ chansons de geste, и проявляется иначе. Реальная почва въ нихъ покинута, естественное теченіе вещей прерывается, но не повелѣнію небесъ, и не для вящшаго торжества церкви — здѣсь это дѣло волшебства и чаровъ. Что въ каролингскомъ кругѣ ангелы и святые, то для этого феи и колдуны, ихъ мановенія и операціи на благо или на гибель рыцарей. Въ самыхъ предпріятіяхъ и подвигахъ между рыцарями того и другого круга лежитъ цѣлая пропасть. Въ chansons de geste выступаютъ цѣлыя арміи, войны ведутся съ опредѣленною цѣлью. Такихъ генеральныхъ сраженій, такихъ воинскихъ плановъ, такихъ война, въ романахъ Круглаго Стола почти вовсе нѣтъ. Лртюровы рыцари любятъ выѣзжать на поиски за приключеніями безъ свиты, часто даже безъ оруженосца, всего чаще въ одиночку такъ, какъ это дѣлаетъ Морфиза въ Неистовомъ Роландѣ (XX, 103); ѣдутъ про себя, всегда готовые ставить жизнь на конъ, сразиться съ чудовищами и великанами, вызвать встрѣчнаго рыцаря такъ, изъ любви къ искусству, помѣриться силою и ловкостью; а каково-же, если предстанетъ случай спасти красавицу отъ гнета лукаваго рыцаря (chevalier filou), или снять какую-нибудь причудливую заставу съ пути (pas périlleux), разрушить замыслы колдуна и т. п. Нѣтъ подходящаго повода, — товарищъ вызоветъ товарища, другъ — друга. Звякъ оружія, парады, вольты, раны, самая смерть въ честномъ бою — все это насущная потребность, и этой потребности служатъ турниры (о которыхъ въ другомъ кругѣ нѣтъ и помину), и на нихъ рыцари этого круга могли на глазахъ у своихъ дамъ досыта ристать, сражаться, сбивать, убивать одинъ другого.

Бросимъ теперь взглядъ на судьбы романовъ обоихъ круговъ въ Италіи и прослѣдимъ за ихъ торжественнымъ шествіемъ до центровъ культуры Италіи XVI съ по обоимъ склонамъ Апениновъ до По и Арно. Въ концѣ XII-го ст. они уже перешагнули черезъ Альпы, и проникли въ сѣверо-западный уголъ Италіи, въ ту часть долины верхняго По, которая въ то время носила названіе Тревизанской украины (Marca Trevigiana). Здѣсь тогда уже обособилась политическая единица, и наступила та пора общественной жизни, когда уже пробуждается умственная дѣятельность, ощущается стремленіе къ блеску и изяществу, уже высказываются требованія роскоши, щегольства, празднествъ. Расцвѣтъ этотъ длился не долѣе какихъ нибудь восьмидесяти лѣтъ (отъ конца XII-го вѣка до средины XIII-го), но еще Данте помнитъ это блестящее время {In sill paese ch’Adice e Puriga

Solea valor e cortesia trovarsi.

Purg. XVI, 115, слѣд.} утонченной вѣжливости придворной жизни, служенія дамамъ, баловъ, праздниковъ, турнировъ, всего, чѣмъ занимались вельможи и рыцари, и чему радовался народъ, ибо въ Италіи уже и въ тѣ отдаленныя времена не существовали завистливыя, непроходимыя преграды между знатью и стоящими ниже ея. Это былъ, какъ гласило и прозвище его, веселый край (Marca amorosa, giojosa). Непремѣнно должна была возникнуть и литература, разумѣется свѣтская, подходящая ко вкусу высшаго общества, литература, которая, для членовъ этого общества, была бы, что кровь пробѣгающая по венамъ живаго тѣла. Литература и явилась, и явилась, не смотря на отсутствіе важнаго, казалось бы необходимаго элемента (и залога процвѣтанія ея), на отсутствіе языка. Въ Тревизанской маркѣ существовали нарѣчія, но на степени нескладнаго говора, едва способнаго выработаться до языка, годного для письменности, не говоря уже для служенія искусству. Но, какое дѣло? Франція, колыбель рыцарской эпопеи, подала средство выйти изъ затрудненія, и за это средство схватились съ жадностію. Французы опередили многіе народы въ поэтическомъ перерожденіи и въ приспособленіи мѣстныхъ нарѣчій къ требованіямъ литературы. Продукты этой литературы стали рано проникать за границу, всего раньше въ Тревизанскую марку, связанную съ фракціею узами общаго происхожденія и крови. Сюда проникли изъ Франціи разомъ двѣ литературы, и каждая на своемъ собственномъ языкѣ: провансальскій (Langue d’Oc) съ его лирикою, и собственно французскій (Langue d’Oïl) съ его повѣствовательной поэзіею и прозою. И литературы эти и языки ихъ сдѣлались достояніемъ высшаго слоя общества; но крохи перепадали и народу. Пѣвцы его (cantores), предки знаменитыхъ Флорентинскихъ и Феррарскихъ уличныхъ запѣвалъ (ciarlatani), то, чѣмъ тѣшились вельможи, передавали народу на смѣси французскаго съ итальянскимъ, на франко-итальянскомъ діалектѣ {Вотъ образчикъ. Дѣло о крикѣ великана Браверіо, столь же ужасномъ, какъ звукъ Астольфовъ рога (Неист. Рол. XV", 14).

Ello braise tan forte et leremant,

А le brair si spaventa la èeut,

Q’elo li fa rinti e recreant.}, можетъ быть еще и теперь сохранившемся тамъ и сямъ въ Сѣверно-Западной Италіи (напр. въ Савойѣ). На томъ же нарѣчіи поучали народъ и нищенствующіе монахи (fraticelli), и, какъ бы слѣдуя прецепту Горація — «omne tulit punctum, qui miscuit utili dulce» — приправляли свои увѣщанія примѣрами изъ жизни и подвиговъ Карла и его паладиновъ, какъ лицъ и именъ милыхъ и хорошо знакомыхъ слушателямъ. И здѣсь народъ, обыкновенно долго вѣрный преданіямъ и постоянный во вкусахъ, довольный насущнымъ, хотя бы чернымъ, хлѣбомъ, твердо держался Карла, хранилъ любовь къ рыцарскимъ романамъ о немъ и его паладинахъ (romanzi di Cavalleria, какъ ихъ здѣсь было общее названіе, или roba di Francia, какъ матерія, прибывшая изъ Франціи) и передалъ ее позднѣйшимъ поколѣніямъ. Такъ приготовилась почва, на которой возникли Роландъ Бойардо и Роландъ Аріоста. Древнѣйшіе экземпляры или даже слѣды такихъ romanzi di Cavalleria указываютъ не только край, откуда они взялись, но приблизительно и самое время ихъ появленія въ Италіи. Это Роландъ, въ томъ видѣ, каковъ онъ въ Chanson de Rolant; прибыли и другія Chansons de geste, и отрывки ихъ — но во всѣхъ, походъ въ Испанію и Ронцесвалль образуетъ главное ядро: ибридовъ, въ которые уже втѣснились бы въ прежнюю матерію чуждые ей элементы авантюры и чудеснаго (стр. ѢXXII), не находимъ вовсе; Италія того вѣка невѣдала ni Huon’а, ni Renouard an Tinel, ni Ogier; итальянскіе romanzi di cavalleria проникли изъ за Альпъ, раньше возникновенія во Франціи тѣхъ, переходныхъ въ другую сферу. — Однако въ Италіи и того времени не довольствовались простымъ полученіемъ изъ Франціи; получаемое передѣлывалось, къ нему прибавляли и новое. Новое это въ рѣдкихъ случаяхъ удачно. Цѣлымъ рядомъ эволюцій выработался особенный родъ повѣствованій, типъ которыхъ не былъ бсзъизвѣстенъ во Франціи, но который тамъ еще не успѣлъ пріѣстся и наскучить. — Въ Италіи общая схема такихъ повѣстей приблизительно такова: Баронъ двора Карлова, или по собственной охотѣ, но тогда въ тайнѣ, или же принужденный къ тому изгнаніемъ, покидаетъ Францію и странствуетъ инкогнито въ землѣ язычниковъ (Pagania). Здѣсь онъ совершаетъ чудеса рыцарской доблести: убиваетъ чудовища, одерживаетъ побѣду на всѣхъ турнирахъ, рѣшаетъ у часть войнъ. Не мѣшаетъ и мало толико эротической приправы. Сарацинскія принцессы влюбляются въ заѣзжаго удальца, и признанія въ нѣжной страсти не заставляютъ долго ждать себя. Любовь открывается какъ разъ въ критическій моментъ, и въ нужное время: Ганъ, закоснѣлый измѣнникъ, уже успѣлъ, чрезъ гонцовъ и письма, открыть кому слѣдуетъ, кто тотъ витязь, и такимъ путемъ навлекъ на несчастнаго невзгоды тюрьмы, и опасность смерти. Между тѣмъ во Франціи другіе бароны выѣзжаютъ на поиски за исчезнувшимъ товарищемъ. Новыя приключенія, новыя опасности. Впрочемъ, новые выходцы прибываютъ какъ разъ еще во время, чтобы освободить попавшаго въ бѣду: и вотъ вмѣстѣ съ спасеннымъ, честная компанія возвращается на Западъ, окрестивъ влюбившихся сарацинокъ, и цѣлые города и края. Обыкновенно возвращеніе сопровождается величайшимъ благомъ для всего христіанства; оно служитъ къ разсѣянію и истребленію цѣлыхъ полчищъ, которыхъ какой нибудь гордый сарацинъ въ отсутствіе витязей привелъ подъ самый Парижъ.

Романы круглаго стола (roba di Bretagne, romanzi di aventura) составляли любимое чтеніе высшихъ сферъ. Ихъ читали въ подлинникахъ, и поэтическіе (т. e. nota bene риѳмованные), и писанные прозою. Французская проза, которая въ исходѣ XII-го столѣтія не имѣла равной себѣ по достоинству нигдѣ въ Европѣ, которая и намъ можетъ еще нравиться, вскорѣ вытѣснила риѳмованные романы, наводящіе тоску и уныніе вѣчнымъ повтореніемъ одного и того же окончанія строкъ въ 10 слоговъ (monorimes). Съ какою жадностію читали эти романы, видно изъ множества рукописей, экземпляры которыхъ составляли преобладающій элементъ въ вельможныхъ библіотекахъ того вѣка. Нѣчто переходило и въ народъ. Народъ зналъ то и другое изъ рыцарскихъ разсказовъ, могъ понять намекъ на подвиги рыцарей круглаго стола, былъ въ состояніи переселиться мыслью въ сферу ихъ похожденій. Martino da Canale разсказываетъ какъ очевидецъ, какъ въ 1267-мъ году, когда праздновалась въ Венеціи избраніе Дожа Лоренца Тіеполо, въ ряду процессій разныхъ корпорацій, передъ цехомъ цирюльниковъ выступали два всадника, въ облаченіи странствующихъ рыцарей; они вели дѣвицу и, ставъ передъ Дожемъ, объявили, что эта damigello взята ими съ боя, и что они готовы отстаивать эту добычу противъ всѣхъ и каждаго.

При всемъ томъ и въ простомъ народѣ, и между знатными главенствующими фигурами на поприщѣ поэзіи и вымысла остались Императоръ Карлъ, Роландъ, Оливьэ и прочіе паладины. Благоговѣніе къ этимъ героямъ христіанства, надежды, которыя возбуждала память о ихъ подвигахъ, надежда, никогда не угасавшая, на возрожденіе, на наступленіе поры, что Римъ, а за нимъ и вся Италія, вновь станутъ тѣмъ, чѣмъ были нѣкогда, — все это жило, и жило съ такою силою, что многіе знатные роды сѣверной Италіи возводили свою генеалогію до паладиновъ Франціи. Такъ, Эсте приурочивали, и съ полною вѣрою, свое генеалогическое дерево къ Рогеру, паладину (совершенно, впрочемъ, миѳологическому) Карла Великаго. Зародыши, занесенные изъ чужбины, нашли здѣсь благопріятную почву и разрослись въ своеобразныя и могучія растенія.

Второй этапъ въ вѣковомъ ходѣ рыцарской эпопеи, это переходъ обѣихъ матерій (roba di Francia и roba di Bretagna), съ береговъ Но въ долину Арно въ Тосканѣ. Здѣсь уже сравнительно рано пробудилась литературная дѣятельность, выработался языкъ, на которомъ могли писать Петрарка и Боккаччіо. Кладъ, принесенный изъ за Альпъ, здѣсь принятъ былъ съ радостію и здѣсь окончательно закрѣпленъ за Италіею. Благодаря странствующимъ пѣвцамъ (giullari), народъ и здѣсь уже былъ знакомъ съ Карломъ и его паладинами, съ Артюромъ и рыцарями круглаго стола. Но полное присвоеніе совершилось еще инымъ путемъ: жаргонъ прежнихъ распѣвателей оказался несостоятельнымъ, даже непонятнымъ, въ Флоренціи. Тосканская проза XIV ст. не уступала Французской, а стихи несравненно превосходили убійственныя тирады изъ строкъ на одну риѳму. И присвоеніе и распространеніе прибывшаго литературнаго добра сдѣлались здѣсь дѣломъ пера. Рукописи разростались здѣсь быстро и числомъ превосходили даже рукописи Сѣверной Италіи. Между тѣмъ какъ въ рукописяхъ долины По поэтическіе тексты сравнительно рѣдки, здѣсь, въ Тосканѣ, почти каждый романъ, рядомъ съ прозаическою редакціею, имѣетъ и поэтическую. Перо сослужило здѣсь еще новую службу. Изъ записыванья иногда только слышаннаго, часто вычитаннаго, изъ передѣлокъ и сличеній, образовались мало по малу сборники, изъ которыхъ, оставшіяся большею частію неизвѣстными, писатели, и уже относительно въ раннее время, составили цѣлыя объемистыя компиляціи, а эти компиляціи сдѣлались какъ бы запасными магазинами, какъ бы сокровищницами и пріисками поэтической руды, которыми обильно пользовались поэты, не замедлившіе появиться на открывшемся новомъ поприщѣ. Между этими компиляціями первое мѣсто занимаютъ 8 книгъ Reali (дѣти королевскаго дома) di Francia. — На нихъ, какъ хорошо извѣстную всѣмъ и каждому (псевдо)-историческую почву Франко-Италійской саги о Карлѣ, его предковъ и сподвижниковъ, ссылались и пѣвцы-рапсоды, и поэты до Бойардо, а чрезъ него до Аріоста, чтобы съ знакомыми уже слушателямъ лицами поступать по своему произволу. Содержаніе ихъ — героическая фабула и генеалогія рода Константина Великаго, сынъ котораго, Фловъ, овладѣваетъ короной Франціи, до Пипина и Карла Великаго, побоища при Ронцееваллѣ, и оканчивается покореніемъ Испаніи и обращеніемъ ея къ христіанству. Дивный конволутъ преданій, легендъ, вымысловъ, искаженныхъ фактовъ, но все приведено въ стройное цѣлое. Предметъ, по мнѣнію Л. Ранке — фантастическое изложеніе распространенія христіанства чрезъ доблесть его поборниковъ. Авторъ этой баснословной исторіи неизвѣстенъ. Текстъ итальянской: но надо предполагать, что текстъ этотъ переведенъ съ французскаго; въ немъ сохранились непереведенными французскія слова (см. пр. къ II, 58 méchanee, къ XV, 8, Tu es damné) — а французскій взятъ можетъ быть съ латинскаго, и reali искаженное Regales, средне-латинское измѣненіе слово reguli, дѣти короля. Но итальянскій текстъ единственно существующій. Уже Виллани (ум. 1348) упоминаетъ объ этихъ Reali, а Salviati видѣлъ рукопись ихъ, принадлежащую 1350-мъ году. Долгое время имѣлось только 6 первыхъ книгъ, и хотя въ концѣ 6-ой прямо обѣщается продолженіе, продолженіе это считали утраченнымъ; но въ 30-хъ годахъ Леопольдъ Ранке открылъ это продолженіе въ библіотекѣ Альбани въ Римѣ, въ рукописи, содержащей въ себѣ седьмую и восьмую книги, Aspramonte и Spagna, которыя образуютъ субстратъ, на которомъ зиждется Влюбленный Роландъ Бойардо, такъ что безъ нихъ трудно понять и вчитаться въ его поэму. Впрочемъ, эти двѣ послѣднія книги, столь важныя для нашего предмета, еще ненапечатаны и извѣстны, почти исключительно, по краткому изложенію ихъ содержанія въ книгѣ Ранке: Zur Geschichte der Italienischen Poesie, Berlin, 1837.

Для возникающаго новаго романическаго эпоса нашелся здѣсь же въ Тосканѣ и стихъ и размѣръ, соотвѣтствующій содержанію поэмы, гибкій и легко поддающійся намѣреніямъ поэта и художественной отдѣлкѣ. — Октава замѣнила здѣсь скучныя десяти или двѣнадцати-сложныя строки chansons de geste. Появленіе октавы, первоначально какъ лирической строфы, можно прослѣдить до весьма раннихъ временъ, много раньше Тезеиды Бокаччіо (1341), писанной этимъ размѣромъ, котораго онъ долгое время слылъ изобрѣтателемъ; а въ концѣ XIII ст. октава уже примѣняется къ повѣствованію поэзіи, и именно къ рыцарскому эпосу, за которымъ, послѣ нѣкоторыхъ колебаній^[18], и установилась окончательно. Нашелся стихъ, нашлись и поэты. Явились рыцарскіе романы (romanzi) и опять преимущественно изъ того-же дорогого народу круга сказаній о Карлѣ и его паладинахъ (roba di Francia). Таковы напр. La Spagna (походъ Карла въ Испанію и катастрофа при Ронцесваллѣ) нѣкоего Состеньо Заноби (Sostegno Zanobi), Buovo d’Antona (одинъ изъ предковъ Роланда, и можетъ быть нашего Бовы королевича); La Regina d’Ancroja, воинственная Сарацинская царица, въ войнѣ съ Карломъ I, подступавшая подъ самый Парижъ, и павшая въ поединкѣ съ Роландомъ; Dama Rovenza del Martello, исполинша, похитившая Огьера Датчанина (Uggiere il Danese), тщетно искавшая склонить его къ любви; и многіе другіе. Нѣкоторые изъ этихъ романовъ довольно древни: Отъ Spagna, настольной книги Аріосто, существуетъ рукопись первой половины XIV ст. — И въ Тосканѣ, какъ въ Сѣверной Италіи, были народные пѣвцы (Cantatori, Cerretani); они распѣвали эти и подобныя поэмы по улицамъ и площадямъ городовъ, можетъ быть передѣлывали, если не сочиняли сами, какъ нынѣшніе Improvisatori. Отсюда пѣсни (cantare), на которыя дѣлятся рыцарскіе поэтическіе романы, которыя, еще у Бойардо, имѣютъ среднюю длину въ 60 октавъ, т. е. столько, сколько можно пропѣть въ опредѣленное, сравнительно короткое время. Само названіе такихъ отдѣловъ — пѣснь (canto, замѣлившее впослѣдствіи древнее cantare) указываетъ на тѣсную связь такой формы поэзіи съ ея народнымъ прототипомъ, и перешло ко всѣмъ позднѣйшимъ поэтамъ, перешло и въ поэзію другихъ народовъ. Аріосто также пронялъ дѣленіе на пѣсни, но о дѣйствительномъ пѣніи думалъ, конечно, ни онъ самъ, ни его читатели (слушателей онъ едва-ли еще имѣлъ), такъ что на, протяженіи не связанъ никакими соображеніями дѣйствительнаго распѣванія. Иногда (напр., въ послѣднихъ двухъ стихахъ VIII пѣсни) онъ забываетъ какъ-бы присяжный терминъ пою. — Дѣленіе на пѣсни влекло за собою вступленія къ каждой (esordii) и заключенія: въ первыхъ рапсодъ объявляетъ, о комъ и о чемъ будетъ повѣсть, въ послѣднихъ прерываетъ ее до свиданія. Экзордіи древнѣйшихъ поэма, носятъ религіозный характеръ: пѣвецъ испрашиваетъ благословеніе Божіе, взываетъ къ святымъ и т. п.; затѣмъ идутъ обращенія къ слушателямъ, увѣщанія стоять смирно и слушать внимательно. Все это перенялъ первый классическій поэта" на этомъ поприщѣ Нульчи (Pulci) въ своемъ Великанѣ Моргантѣ (Morgan te Maggiore), сюжетъ котораго также принадлежитъ къ кругу рыцарскихъ романовъ о Карлѣ^[19]. Лудовикъ (Luigi) Пульчи писалъ по желанію патрона своего Лорецо Медичи (Il Magnifico), большаго охотника до этихъ народныхъ спектаклей, и самъ распѣвалъ свои пѣсни за столомъ Лоренцо и особенной покровительницы своей, матери Лоренцовой. Лукреціи Торнабуони. — У Бойардо религіозный характеръ экзордій исчезъ, и никакихъ взываній къ святымъ болѣе нѣтъ. Несчастная попытка нѣкоторыхъ^[20] замѣнить взыванія къ святымъ обращеніемъ къ Аполлону и музамъ осталась безъ подражанія. Бойардо даже не къ каждой пѣсни дѣлаетъ такія вступленія, и онѣ окончательно закрѣплены за рыцарскою эпопеей, благодаря экзордіямъ въ Неистовомъ Роландѣ (ко всѣмъ пѣснямъ, кромѣ ХXXII), этимъ блестящимъ экзордіямъ, въ которыхъ Вольтеръ видитъ красоту, неизвѣстную древнимъ, которыя онъ называетъ vestibules des palais euchontes (т. e. самыхъ пѣсней) и проч.; съ истой французской наивностію онъ приписываетъ Аріосту и изобрѣтеніе ихъ. Самый приступъ къ поэмѣ долженъ, само собой понимается, носить характеръ отъ прочихъ экзордій особенный; въ этомъ приступѣ ожидается краткая программа того, что слушатель въ правѣ ожидать. Это какъ-бы фронтисписъ зданія. Аріосто первый, въ ряду поэтовъ на этомъ поприщѣ, посвящаетъ свой трудъ въ начальной экзордіи патрону своему Ипполиту. Въ послѣдующихъ вступленіяхъ поэтъ или поднимаетъ нить прерваннаго разсказа, или вводитъ новый эпизодъ. Отсюда (впервые въ Rinaldo da Montalbono, романѣ, написанномъ за сто и болѣе лѣтъ до Аріосто) поэтъ, припоминая сказанное или объявляя о новомъ, беретъ иногда поводъ вдаваться въ размышленія, вызванныя самимъ предметомъ. Такія размышленія встрѣчаются и въ поэмѣ Бойардо, большею частію краткія, какъ-бы прелюдіи къ самой темѣ. Аріосто съ любовью взялся за этотъ мотивъ, подходящій къ его наблюдательности и къ философическому настроенію его ума, и въ Неистовомъ Роландѣ мысль нравственно-философическаго порядка, искусно приложенная къ уже сказанному, или къ тому, что будетъ содержаніемъ покой пѣсни, служитъ неизмѣнно темой каждой экзордій. Заключенія (chiusi) пѣсней носятъ въ древнихъ романахъ тотъ-же религіозный характеръ, какъ и экзордій: пѣвецъ отсылаетъ слушателей съ напутственной молитвой и съ обѣщаніемъ продолжать начатое, или чего-нибудь новаго и неслыханнаго. Все это Пульчи воспроизводитъ вновь, строго соблюдая формы народныхъ пріемовъ. Однако, такія окончанія иногда опускаются. Бойардо любитъ также обращаться съ слушателями (т. е. читателями высшаго круга въ Феррарѣ), какъ обращались уличные пѣвцы съ своими слушателями, самаго смѣшаннаго сорта, придерживается также этихъ заключеній (chiusi) и даже тона ихъ, но, конечно, шутя и далеко не строго; религіозный элементъ обходитъ и въ нихъ. Аріосто, наконецъ, въ этихъ заключительныхъ обращеніяхъ къ читателямъ (слушателей онъ собственно уже болѣе даже не предполагаетъ) варіируетъ съ удивительнымъ талантомъ на столько ладовъ, сколько пѣсней въ поэмѣ, только двѣ темы: «довольно на сегодня» и «на завтра остальное».

Къ особенностямъ романтической эпопеи принадлежатъ частыя прерыванія разсказа, прерыванія, обусловленныя множествомъ дѣйствующихъ лицъ, множествомъ разнообразнѣйшихъ, во всѣхъ концахъ свѣта разыгрываемыхъ приключеній; было нѣчто соотвѣтствующее тревожному образу жизни странствующихъ рыцарей, не имѣвшихъ покоя, тяготѣвшихся имъ. Эти перерывы служили также средствомъ подстрекать любопытство слушателей, заручиться возвращеніемъ ихъ, чтобъ дослушать до конца. И этими перерывами Аріосто воспользовался до блестящихъ успѣховъ; иногда онъ прерываетъ нить разсказа, чтобъ обратиться къ чему либо забытому имъ, забытому по причинѣ множества нитей, нужныхъ ему для его пестрой ткани^[21]; прерываетъ всегда на самомъ задорномъ мѣстѣ, переходитъ неожиданно къ новому, иногда, по видимому, принадлежащему совершенно иной порѣ, иногда размышленіямъ и т. д. — все съ художественною рѣзкостью, напоминающею яркія модуляціи въ музыкѣ Романскихъ племенъ.

Наконецъ и свойствомъ матеріи, и вкусами тѣхъ-же слушателей рыцарскихъ романовъ объясняется обильная примѣсь комизма^[22], — которымъ широко пользуется Бойардо, котораго не чуждается и Аріосто.

И такъ, все было готово для появленія на этомъ поприщѣ художественнаго произведенія: и почва и содержаніе, и подходящіе пріемы и стансы; было и еще одно существенное для успѣха эпопеи условіе, слушатели и читатели понимающіе, сочувствующіе. Дѣло стало въ поэтахъ, способныхъ, владѣть новымъ инструментомъ, успѣшно хозяйничать съ матеріею, и пользоваться выработавшимися формами. Много было выступившихъ на новую арену, пытавшихся на подвигъ. Труды ихъ пали жертвою забвенія. Уцѣлѣли и удостоились безсмертія только три рыцарскія эпопеи: Morgante Maggiore Пульчи, Orlando Inuamorato Бойардо, и Orlando Furioso Аріоста.

О поэмѣ Пульчи можно сказать, что она прямо изъ народа, даже прямо съ улицы перешла въ дворцы; но и въ палатахъ Лоренцо Пульчіевъ Моргантъ, при всей геніальности автора, былъ немного болѣе, какъ точный, до рабскаго подражанія точный снимокъ съ того, чѣмъ тѣшилась уличная публика, и что шло въ разрѣзъ съ образомъ мыслей, со вкусомъ и культурой высоко-образованныхъ слушателей Пульчи. Не въ Тосканѣ должно было воспослѣдовать новое на этомъ поприщѣ, не здѣсь рыцарская эпопея могла получить, приличный ей, художественный видъ. На берегахъ Арно рыцарскіе романы нравились, конечно толпѣ, принимались ею даже au sérieux; — но ни радость толпы, ни ея вѣрованія не находили отголоска въ образованныхъ классахъ; они искали только посмѣяться надъ идеями простаго, темнаго люда.

Совершенно другое, и въ то-же время, какъ Пульчи писалъ и декламировалъ своего Морганта, готовилось по ту сторону Апенинновъ. Здѣсь долженъ былъ произойти рѣшительный поворотъ въ судьбахъ рыцарскаго эпоса. Въ долинѣ По знатные и незнатные, образованные и чуждые умственной культуры продолжали по прежнему любить рыцарскую литературу, и какъ-бы подѣлили области ея: простой народъ остался вѣренъ романамъ о Карлѣ, блестящіе круги рыцарей и дамъ все также любили Артюра и витязей круглаго стола. Сохраненію въ чести и доброй памяти Ланцилотта и Тристана въ особенности содѣйствовали владѣтельные дворы. Между ними выдавался дворъ Феррары, настоящее гнѣздо рыцарства и изящной свѣтской культуры. Непрерывное и безпрепятственное сближеніе обоихъ половъ, утонченныя бесѣды, блестящія празднества, балы, турниры, на которыхъ царили дамы, а рыцари наперерывъ старались имъ угождать, все это обусловливало расположеніе, необходимое для того, чтобы переноситься воображеніемъ въ сферу идеальнаго рыцарства, чтобы принимать живое, страстное участіе въ судьбахъ Жиневры и Ланцилотта, Изольды и Тристана. Замѣтимъ еще, что при дворахъ Сѣверной Италіи, даже въ XV столѣтіи, литература все еще была болѣе французская, чѣмъ итальянская. Каталоги библіотеки Эстензовъ въ Феррарѣ, или Висконтіевъ въ Миланѣ убѣждаютъ въ этомъ. И вотъ нашелся при Феррарскомъ дворѣ рыцарь, самъ древняго, знаменитаго рода, одаренный благами фортуны, и поэтому независимый отъ чьихъ-бы то ни было прихотей, проникнутый до мозга костей воззрѣніями и чувствами, господствовавшими въ блестящихъ кругахъ, гдѣ онъ самъ занималъ видное мѣсто; ко всему этому, человѣкъ, получившій солидное классическое образованіе, способный — въ тотъ вѣкъ рѣдкое преимущество — читать грековъ въ подлинникѣ и, что всего выше, способный любить ихъ и себѣ усвоить. Человѣкъ этотъ былъ Маттео Маріа Бойардо, графъ Скандіано (Conti da Scandiano) (1434 до 1494) авторъ Влюбленнаго Роланда, призванный реформатора" народной рыцарской эпопеи Италіи. Какъ современникъ его Пульчи, и Бойардо обратился къ такъ называемой Французской матеріи (roba di Francia), но, руководствуясь вѣрнымъ чутьемъ, героемъ своей поэмы сдѣлалъ Роланда, героя, усыновленнаго Италіей, и въ тѣхъ-же излюбленныхъ восьмистрочныхъ стансахъ, ведетъ повѣсть о Роландѣ, избранномъ поборникѣ церкви, о Ринальдѣ и прочихъ паладинахъ, сподвижникахъ Карла, возстановившаго древнюю имперію, возвратившему и Риму и всей Италіи прежній блескъ, которому такъ вздыхали итальянцы вѣка Возрожденія. Предъ читателями (ихъ поэтъ все еще считаетъ слушателями) носятся, смѣняются пестрой чередою картины грозныхъ столкновеній, битвъ, опасностей, бѣдъ; вотъ и замыслы невѣрныхъ въ ихъ отдаленныхъ краяхъ (Pagania — техническое названіе ихъ бъ рыцарскихъ романахъ), вотъ и осада Парижа и проч.; все всѣмъ извѣстное отъ дѣтства, все близкое и дорогое сердцу. Разсказъ идетъ легко, какъ-бы шелъ безъ веселъ и вѣтрила внизъ по теченію могучаго потока. Эта-же французская матерія подавала и дѣйствительную, реальную почву: Парижъ, Бизсрта (эта Троя невѣрныхъ) и всѣ города, мѣстности, рѣки, горы были для слушателей знакомыя, выражающія опредѣленныя понятія, имена, служили къ опознанію въ преслѣдованіи судебъ также хорошо знакомыхъ дѣйствующихъ лицъ, служили необходимой и благодарною сценическою обстановкой. И самому поэту давался здѣсь твердый и надежный грунтъ, на которомъ онъ будетъ возводить свои фантастическія постройки. И самая фантазія поэта нуждается въ точкахъ опоры и отдохновенія, какъ птица самая быстрая въ вѣткѣ, на которую опуститься отъ заоблачнаго полета. — Не будь такого роздыха, поэтъ унесется въ безпредѣльную даль.

И такъ, главныя очертанія явились какъ-бы сами собой, остовъ былъ добытъ. Наступаетъ новая, и почти единственная задача, но такая, которую рѣшитъ только истинный поэтъ, задача: одѣть остовъ плотями, снабдить венами, по которымъ пробѣгала-бы жизнь и кровь, найти, чѣмъ и какъ обратить скелетъ въ движущееся и дышащее существо. Бойардо, самъ рыцарь по происхожденію и нраву, имѣлъ ввиду читателей, для которыхъ рыцарство было идеаломъ жизни. Но какое это было рыцарство? Высокообразованному поэту, человѣку утонченнаго вкуса, рыцарю въ душѣ, но рыцарю XV столѣтія, вѣка Возрожденія, не могли не казаться фигурами странными и отжившими свой вѣкъ, всѣ эти Роланды и Ринальды, любимцы доброй старины и отдаленныхъ предковъ, что на ярый крикъ фанатическаго патера бросали все и спѣшили въ даль, въ Палестину, отвоевать заграбленныя невѣрными святыни, избить какъ можно больше поганыхъ Сарациновъ, для отраженія дьявола и козней ада, для спасенія души. Теперь, съ наступленіемъ вѣка Возрожденія, водворились иные правы и воззрѣнія, рыцарство понимали иначе. При блестящихъ княжескихъ дворахъ рыцарь, не влюбленный, безъ дамы думъ и сердца, чуждый пріемамъ изысканной придворной вѣжливости (cortesia), не участвующій въ ристалищахъ и турнирахъ, былъ чѣмъ-то невообразимымъ. невозможнымъ. Ланцилотты, Тристаны — вотъ истые типы рыцарей временъ Бойардо; такъ что если паладины Карла хотѣли удержать за собою вѣковое значеніе, просто заручиться правомъ дальнѣйшаго существованія, они должны были измѣнить и обычаи и чувствованія, выѣзжать на поискъ за приключеніями по образцу странствующихъ рыцарей и непремѣнно избрать даму. Отсюда тѣсное сочетаніе, какъ-бы сплавленіе обѣихъ матерій (roba), Французской и Бретонской. Двѣ рѣки, бѣжавшія одно время параллельно, теперь сливаются въ одно русло. За образовавшеюся новою рѣкою останется честь носить имя Карла, но большую часть водъ дадутъ владѣнія Артюра и рыцарей Круглаго Стола.

Впрочемъ, заимствованія изъ другаго круга были уже и прежде, были и попытки сліянія обоихъ. Бойардо удалось соединить ихъ въ одно гармоническое цѣлое, и въ этомъ Райна видитъ главное дѣло поэта, какъ-бы созданнаго для рѣшенія этой задачи. Природа одарила его, а преуспѣянію дара много способствовали времена, необыкновенною способностію комбинировать, прилаживать, вызывать новое и стройное изъ хаоса бродящихъ элементовъ. — «Son genie fut pour cette niasse encore inerte le souffle créateur, ou le flambeau de Promethée», говоритъ Ginguené. — Бойардо не ограничивался одними романами, онъ бралъ матеріалы отовсюду. Миѳологія и древніе классики принесли значительный вкладъ. Здѣсь графъ Скандіано черпалъ свободно; онъ самъ писалъ латинскія эклоги во вкусѣ Виргилія, и греки, какъ мы видѣли, не были для него закрыты. Черпалъ, но не думалъ снимать копіи, или рабски подражать; съ искусствомъ, которое Райна называетъ средневѣковымъ (можно-бы сказать, думаю, и древне-греческимъ: легко-ли распознать, напримѣръ, въ работахъ Геркулеса подвиги финикійскаго Мелькарта?) Бойардо умѣетъ заимствованное передѣлать, приспособить къ своимъ цѣлямъ, до неузнаваемости подвести вставку подъ лицо воздвигаемому зданію^[23]. Такъ пользоваться чужимъ не есть дѣло второстепеннаго таланта, и, хотя-бы не всѣ раздѣляли явное пристрастіе профессора Райна, никто не можетъ не признать за Бойардо изъ ряду выступающую силу фантазіи. Для такой фантазіи одного набора и прилаживанія было мало; къ тому-же, такое сочетаніе элементовъ самыхъ разнородныхъ, само собою, вызывало къ жизни цѣлый рядъ зародышей, почекъ, отростковъ, а живое воображеніе поэта подавало всѣ условія роста и процвѣтанія. Каждый новый вымыслъ влекъ за собою не-вѣсть сколько другихъ; одна пружина приводила въ движеніе цѣлую цѣпь явленій, и такъ шло созданіе, которому Райна отводитъ мѣсто непосредственно за твореніемъ Данте.

Въ этомъ мірѣ, созданномъ авторомъ Влюбленнаго Роланда, главная движущая сила — какъ то было и въ романахъ Круглаго Стола — любовь. Любовь въ поэмѣ графа Скандіано, что вселенская душа у позднѣйшихъ платониковъ; любовь, которая однако цѣлою бездною, отдалена отъ той, что изрѣдка проглядываетъ въ старинныхъ романахъ Карлова круга. Она стоитъ ближе къ страсти, господствующей въ средѣ рыцарей Круглаго Стола, сохраняетъ однако полную самостоятельность. Разница въ томъ, что графъ-поэтъ пишетъ какъ человѣкъ жизни и опыта, какъ, говоря языкомъ того времени, одинъ изъ присяжныхъ этой страсти (fedeli d’Amor), и пишетъ то, что ощущалъ, то, черезъ что прошелъ самъ. Поэтому любовь не имѣетъ секретовъ для него; онъ пишетъ ее во всѣхъ видахъ и позахъ, и пишетъ размашистою, мастерскою кистью. Частые-ли успѣхи виною въ томъ, или графъ платилъ дань воззрѣніямъ своего времени, по женскіе типы страдаютъ отъ такой его проницательности и опытности, отъ самого его мастерства. Его женщины также призваны властвовать надъ сердцами, какъ Жиневры и Изольды, но сіяніе ихъ, за которое прежде профаны не дерзали заглядывать, какъ-бы тускнѣетъ при свѣтѣ дѣйствительности, и изъ богинь онѣ у Бойардо становятся существами все еще деспотическими, но земными. Поэтъ иногда будто вымещаетъ на своихъ женскихъ типахъ обиды любовника {Онъ самъ высказываетъ это одной изъ своихъ возлюбленныхъ:

Già me mostrasti, et or pur me ne avvedo.

Hose de verno e nevo al caldo sole;

L’aima tradito più creder non vuole,

Nè io credo n pena più quel che ben vedo.

(Sonetto 94).}. Изъ такого сочетанія художественности съ дѣйствительностію вышла Ангелика, la Capricciosa, типъ столь вѣрный съ дѣйствительностію и въ то-же время столь идеальный.

Amor vincit omnia былъ девизъ графа — и можетъ служить девизомъ его поэмѣ. Этому девизу онъ подчинитъ сподвижниковъ Карла. Не рыцарь тотъ, кто не любитъ, и чѣмъ позже принята цѣпь отъ дамы думъ и сердца, тѣмъ неумолимѣе шаловливый божокъ, котораго власть оставалась такъ долго непризнанною. И вотъ, и самъ защитникъ церкви, самъ ронцесвальскій мученикъ, самъ Роландъ, гроза невѣрныхъ, обреченъ въ жертву невѣдомой имъ дотолѣ страсти. Мы увидимъ Роланда, котораго мы знали за храбраго изъ храбрыхъ, за героя непреклоннаго и суроваго — доблесть, конечно, останется за нимъ, — но мы должны видѣть его влюбленнымъ и всмотрѣться въ самую суть комбинаціи обѣихъ матерій: Роландъ влюбленный, отсюда вытекаетъ вся поэма. Не слѣдуетъ думать, что разъ Роландъ заразился сердечнымъ недугомъ Тристановъ и Ланцилотовъ, онъ сталъ другимъ, отъ прежняго Роланда сохранилъ не больше, какъ одно имя. Нисколько. Роландъ все тотъ-же, но поэтъ выставилъ его въ положеніи совершенно новомъ для прежняго доблестнаго, но угрюмаго сподвижника Карла. Вообразите себѣ косого паладина, не особенно одареннаго даромъ слова, въ роли любовника. Выйдетъ влюбленный робкій, довѣрчивый, неуклюжій, наконецъ смѣшной. Открывается богатая вена юмора и комизма, и не таковъ былъ Бойардо, чтобъ не вскрыть ее. Впрочемъ, не надъ однимъ Роландомъ потѣшается онъ; весь этотъ міръ вѣчно дерущихся паладиновъ, совершающихъ подвиги, предъ которыми дѣла Гомеровскихъ героевъ дѣтскія игры, вся эта страшная рѣзня, эти громадные мечи и копья не могли не казаться смѣшными итальянцу вѣка Возрожденія. Смѣшными должны были казаться ему монологи и созерцанія про любовь, въ которыя по цѣлымъ днямъ уходятъ до самозабвенія Тристаны и Ланцилотты и прочіе герои другого круга; смѣшны до-нельзя всѣ такія натянутости и преувеличенія рыцарскихъ романовъ. И Бойардо смѣется, предается смѣху даже среди серьезнаго иного разсказа и не разъ выводитъ сцены, какъ ихъ создавала сатирическая вена Сервантеса для осмѣянія рыцарства. Не надо однако-же забывать, что тотъ-же Сервантесъ, послѣ своего Донъ-Кихота, написалъ рыцарскій романъ (Sigisinonda), преисполненный тѣхъ-же странностей, надъ которыми онъ издѣвается въ своемъ классическомъ романѣ. И Бойардо смѣется также только надъ смѣшнымъ въ концептахъ и въ изложеніи рыцарскихъ романовъ. Къ самому рыцарству онъ имѣлъ искреннюю симпатію, и какъ ли веселы его комическія выходки, сатиры на рыцарство въ его поэмѣ нѣтъ ни тѣни. Но опять-таки это Бойардово рыцарство, есть рыцарство, какъ его понимали въ XV столѣтіи. Жосткости chanson di Roland нѣтъ слѣда. Вражды къ исламу, ненависти между христіанами и невѣрными не замѣтно, религіозный элементъ улетучивается, какъ уже это было въ романахъ Бретонскаго круга. Правда, Агриканъ узнаетъ Роланда по ревности, съ которою онъ вызываетъ его на богословское преніе (Вл. Рол. I кн. п. XVIII); но тотъ же Роландъ (тамъ-же, II к. XXX п.), передъ началомъ битвы при Бордо, молитъ Бога даровать побѣду сарацинамъ, чтобы Карлъ, въ крайнемъ стѣсненіи отъ враговъ, принужденъ былъ прибѣгнуть къ нему, Роланду, и даровать ему красавицу (язычницу!) Ангелику. Ринальдъ, чье одно имя страшило мавровъ, клянется Магометомъ (Вл. Рол. I кн. п. XI, 59), и многое подобное. То-же и на другой сторонѣ. Сарацинскіе цари не грозятъ болѣе, какъ они это дѣлали въ старинныхъ романахъ, въѣхать на конѣ въ базилику св. Петра, и коню задать овесъ на самомъ алтарѣ. Хотя Аграмантъ (Вл. Рол. II кн., I п., 35 — 37) и объявляетъ, что переступаетъ море «per aggrandir la legge di Macone» (чтобъ распространить законъ Магомета), но это не болѣе, какъ оффиціальная фраза; настоящее побужденіе, это желаніе сравняться въ славѣ завоеваній съ предкомъ своимъ Александромъ Македонскимъ. Вообще христіане и мусульмане мало чѣмъ разнятся въ поэмѣ Бойардо. Для тѣхъ и другихъ общій главный законъ, законъ рыцарства, и въ доблести сарацины не уступаютъ сподвижникамъ креста.

Вотъ мы на послѣднемъ этапѣ въ вѣковомъ ходѣ все той-же фабулы о Роландѣ и его товарищахъ, паладинахъ Карла Великаго. Сколько метаморфозъ пережила она отъ Chanson de Roland неизвѣстнаго поэта до Аріостова Orlando Furioso. Невольно переносишься мыслію въ отдаленный край, подъ другія небеса, въ глубокую древность; думается о пути, вѣроятно подобномъ-же и о рядѣ превращеній, которымъ прошли, которыя переносили сказанія о разрушеніи Трои, и о возвращеніяхъ домой (νόστοι) царей Греціи, и которыя мимоходомъ, вѣчными памятниками шествія, оставили намъ Иліаду и Одиссею. «Сколько разъ», говоритъ Шухартъ, въ приведенной уже статьѣ, «то-же вино переливалось изъ одного сосуда въ другой, сколько къ нему примѣшано ингредіенцій и снадобій. Это уже не прежній простой, могучій напитокъ, что сподвижники Карла тянули изъ тяжелыхъ турьихъ роговъ, чтобъ подкрѣпить себя, выступая на брань съ врагами церкви. Аріосто предлагаетъ намъ въ кубкѣ изящной работы, въ свѣтломъ, прозрачномъ хрусталѣ сладкое, одушевляющее питье, волшебную, искрометную влагу, способную вызвать на глаза бродившимъ дотолѣ по печальнымъ пустынямъ и голымъ скаламъ, дивное марево (fata morgana). Къ заржавленнымъ тамъ и сямъ разбросаннымъ доспѣхамъ скользятъ плутоватые амуры, облекаются, сражаются въ нихъ; затѣвается бой, все вновь кипитъ жизнію, озаряется новымъ, чуднымъ свѣтомъ. Сверкаютъ Дуриндана и Балисарда, частымъ градомъ падаютъ удары, кони спотыкаются, падаютъ съ своими всадниками… а мы улыбаемся». — Дѣйствительно, Аріосто всегда выше своего творенія, и даже тамъ, гдѣ онъ описываетъ потрясающія сцены, геній его паритъ въ свѣтлой, радостной сферѣ истинной поэзіи и уноситъ туда-же за собой и читателя. Какъ много легче поэту мутить и терзать духъ читателя, страшить сердце его вопросами, на которые въ поэзіи нѣтъ отвѣта, утомлять умъ неразрѣшимыми загадками, чѣмъ усмирить расходившіяся волны, и отпустить читателя, вызвавъ въ душѣ его чувство совершенной гармоніи, преисполнивъ ее свѣтлою радостію. Это обаяніе поэзіи Аріоста чувствовалъ Вольтера., столь щепетильный и разборчивый въ своиха. чтеніяхъ, при всей сухости и холодности его генія: «Si on lit Homère», говорилъ онъ, «par une espèce de devoir (!), on lit et on relit l’Arioste pour son plaisir». — Дѣйствительно, одинъ изъ секретарей фернейскаго философа разсказываетъ, что Вольтеръ, когда чувствовалъ себя не хорошо, или былъ въ мрачномъ расположеніи духа, обыкновенно говорилъ ему: «возьмите Роланда и прочтите мнѣ одну пѣснь». — Секретарь разумѣется повиновался и читалъ первую пѣснь. — Еще одну, говорилъ Вольтеръ. — Секретарь читалъ еще одну, затѣмъ другую, третью, и такъ далѣе, до послѣдняго стиха послѣдней, сорокъ шестой пѣсни. Дочитавъ все, секретарь вставалъ и отправлялся въ библіотеку, положить книгу на мѣсто. — Что-же вы не продолжаете читать? спрашивалъ Вольтеръ. — Да я всего его прочелъ. — Въ самомъ дѣлѣ всего, — всего до послѣдней строки. — Ужели? тогда, прошу, начните снова.

Прелесть и грацію Аріостовой поэзіи хорошо понялъ и другой французскій философъ, современникъ нашего поэта.

«Cettuy су», пишетъ Montaigne, «on le voit voller et saulteler de conte en conte, comme de branche en branche, ne se fiant à ses ailes que pour une bien courte traverse, et prendre pied à chasque bout de champ, de peur que l’haleine et la force lui faille: Excursusque breves tentât! (Ess. II, ch. 10).

Delille дополнилъ образъ и досказалъ, на что на своемъ наивномъ языкѣ намекалъ Монтэнь:

L’Arioste naquit…

Un prisme pour hochet, sous mille aspects divers

Et sous mille couleurs, lui montre l’univers

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Aiusi d’un vol agile essayant la souplesse,

Cent fois l’oiseau volage interrompt sou éssor.

S'élève, redescend, et se relève èmor,

S’abat sur une fleur, se pose sur un chêne…

Рѣдкая книга подвергалась столькимъ различнымъ, діаметрально противоположнымъ оцѣнкамъ, какъ поэма Аріосто. Одинъ дивится въ ней не цѣлому, а частямъ, не самой матеріи, а изложенію ея. Другой утверждаетъ — Аріосто ничего не выдумалъ своего (!), взялъ все у Бойардо или не-вѣсть у кого еще. Одни думаютъ, что Аріосто глумится надъ рыцарствомъ, другіе совершенно наоборотъ: „Аріосто“, пишетъ Zendrini (Commemorazione di Lodovico Ariosto, Ferr. 1866), „думаетъ и чувствуетъ, какъ его герои, разсказываетъ событія, освященныя народнымъ преданіемъ, съ чистосердечіемъ лѣтописца, чер пающаго изъ достовѣрныхъ источниковъ“. — Нашлись и въ наше время критики, каковы были Сперопи и собратія во время былое (стр. XXIII), которые придираются къ Аріосто, часто безъ иного повода, какъ только за то, что не находятъ въ его поэмѣ то, что въ ней искали, и искали безъ всякой уважительной причины. Шерръ, напримѣръ, упрекаетъ Аріосто въ томъ, что онъ не имѣетъ ничего, напоминающаго встрѣчу Гектора съ Андромахой и ласки его малюткѣ Астіанаксу! Канту, послѣ немногихъ, мало значущихъ, какъ-бы комплиментовъ поэтическому чутью (instinto) Аріоста, видитъ въ его поэмѣ только рядъ несообразностей; въ его дворцахъ столпотвореніе, въ картинахъ по нѣскольку послѣдовательныхъ сценъ на каждой; въ поѣздкѣ на луну (Неист. Рол. п. XXXIV и XXXV), этомъ дивномъ, единственномъ эпизодѣ, вызвавшемъ столько удачныхъ и неудачныхъ подражаній, Канту замѣчаетъ только погрѣшности противъ космографіи^[24], и многое тому подобное. Канту укоряетъ наконецъ Аріосто въ незнаніи современной ему Италіи, ея художествъ, нравовъ, законовъ (!!), тогда какъ именно въ этомъ отношеніи, по мнѣнію лучшихъ знатоковъ (напр., Fornari Vito: Il Furioso dell’Ariosto, въ его: dell’arte del dire, Nap. 1872), Аріосто въ вѣрности описаній не уступаетъ Гомеру, а Renier (l’Ariosto, il realismo nella Letteratura Italiana, въ Rivista Europea, 16 marzo 1878), называетъ его поэму переполненною, какъ полна вселенная и вѣрнымъ зеркаломъ того, что думалось и творилось въ вѣка» поэта! Одни въ неистовствѣ Роланда находятъ ключъ къ уразумѣнію всей поэмы; въ неистовствѣ этомъ, какъ въ неистовствѣ Шскспирова Гамлета, отражается-де безуміе и превратность вѣка, въ которомъ жилъ поэтъ, и среды, въ которой онъ вращался. Другіе, напротивъ (въ томъ числѣ и Шухардъ), даже въ этомъ трагическомъ и потрясающемъ эпизодѣ не находятъ никакого намѣренія возбудить жалость и ужасъ. Форнари отстаиваетъ за Аріостомъ строгій планъ, обдуманный предметъ, сознанную цѣль. Шухардъ отказываетъ ему во всемъ этомъ и цѣнитъ, и даже видитъ только одно — мастерское художество выводить блестящіе узоры на чемъ бы то ни было, будь то сукно, бархатъ, парча, и т. д., и т. д. — часто гонка за мыслію или наборъ словъ. Самъ Шухардъ, впрочемъ, требуетъ, для прямого уразумѣнія Аріостовой поэмы, прежде всего, натуры сочувственной, и отсылаетъ съ полнымъ правомъ къ Гете: немногіе стихи объ Аріосто, которые, въ своемъ Тассѣ, Гете влагаетъ въ уста Антоніо, имѣютъ-де болѣе смысла и вѣса, чѣмъ многое множество оцѣнокъ, отвлеченностей, вопросовъ. Вообще, къ чему ставить такіе вопросы, къ чему изъ книги, писанной ясными, прозрачными стихами, дѣлать какого-то сфинкса, предлагающаго головоломныя загадки? А если уже нельзя обойтись безъ всякихъ вопросовъ, не проще-ли искать отвѣта на нихъ въ самой поэмѣ, чрезъ внимательное чтеніе и изученіе ея.

И такъ, обратимся къ самому поэту и разсмотримъ, въ какомъ настроеніи и какъ подготовленъ приступилъ онъ къ избранному предмету, какъ смотрѣлъ и какъ взялся за него. Была уже рѣчь о его пристрастіи къ древнимъ, о его латинскихъ поэзіяхъ, о томъ, что онъ усвоилъ себѣ этотъ языкъ до того, что для него это не былъ языкъ мертвый. Но свидѣтельству сына его Вирджиніо, онъ читалъ не многихъ авторовъ, по изучилъ въ совершенствѣ своихъ любимыхъ: Гомера, Виргилія. Тибулла, Катулла, Горація, Овидія, и аргонавтовъ Аполлонія и Валерія Флакка, читалъ и перечитывалъ, и зналъ ихъ наизусть. Законченность, пластическая выпуклость его латинскихъ стиховъ таковы, что замѣчательные филологи въ нѣкоторыхъ его элегіяхъ подозрѣвали вліяніе не одной только латинской музы, но и старшей сестры ея греческой. Греческій колоритъ нѣкоторыхъ Аристовыхъ эпиграмма" (de Venere Laedcemonia, Oliva et Julia, de populo et vite) до того ярокъ, что Гросси, Кардуччи, Клементино Ванетти приходята, къ заключенію, что, какъ пишетъ Гросси, языкъ грековъ не имѣлъ тайнъ, сокрытыхъ отъ автора Неистоваго Роланда. Однако, согласиться съ этимъ заключеніемъ едва-ли возможно. Самъ Аріосто принужденъ былъ искать учителя этого языка для своего любимца Вирджиніо, такъ какъ, по собственному признанію, не былъ въ состояніи руководить имъ въ этомъ ученіи. Аріосто совершенно свыкся съ представленіями древнихъ, совершенно усвоилъ идеи, воззрѣнія, миѳологію Грековъ, жилъ съ героями Гомера. Въ Неистовомъ Роландѣ вездѣ проглядываетъ эта тѣсная, сердечная связь, и сравненія, заимствованныя изъ древнихъ, воспоминанія изъ нихъ литературы какъ бы сами собою являются подъ его перомъ, нигдѣ не искомыя, безъ тѣни усилія и натяжки^[25]. Его рыцари^[26] храбры какъ Ахиллесъ, находчивы какъ Одиссей, одарены мудростью Нестора, красивѣе Нирея. Красавицы — ихъ станъ будто созданъ рѣзцомъ Фидія, онѣ плѣнительны какъ Афродита, въ нихъ воплощенъ идеалъ красоты, онѣ бодры какъ Діана, граціозны какъ Хариты. Старухи — старѣе Гекубы, пережили вѣкъ Кумійской Сивиллы. Ужасный вѣкъ, восклицаетъ онъ переполненный Танталами и Тіестами, и т. п. Аріосто читалъ Виргилія и Овидія, но чрезъ нихъ какимъ то дивнымъ прозрѣніемъ генія, могучимъ порывомъ сердца проникаетъ, говоритъ Ранке, до самаго Гомера, такъ все у него самобытно, такъ все изящно въ простотѣ Иліады и Одиссеи. — Въ этомъ геніальномъ сближеніи романтической эпопеи съ древними образцами Райна видитъ главное дѣло поэта Успѣхомъ онъ конечно былъ обязанъ обильному приливу латинской крови въ поэзію Италіи вѣка Возрожденія, и приливъ этотъ даровалъ его стиху неувядаемую прелесть. Аріостовъ Роландъ, говоритъ Canello (L’Orlando Furioso del Ciclo Carolingio e gli altri poenii въ его Storia della Letteratura Italiana del secolo XVI, Milon, 1880). родился отъ отца итальянца и отъ латинской матери. Классики поощряли художественнные инстинкты нашего поэта и давали имъ пищу. Аріосто былъ истый сынъ своего вѣка, вѣка Возрожденія, для котораго высшее (верховное божество, говорятъ итальянцы) было искуство. Куда только простиралось вѣяніе этого единственнаго вѣка, на все. что ни вносили въ обнимающую среду, воздѣйствіемъ этой среды ложилась изящная, художественная оболочка. Особенно рѣзко выступаетъ эта черта, если сравнить описанія даннаго предмета у Аріоста, съ тѣмъ же предметомъ, какъ онъ въ романахъ, изъ которыхъ онъ бралъ и мотивы и ихъ сценическую обстановку. Возьмемъ напр. камни и родники Мерлина, эту непремѣнную принадлежность романовъ Круглаго Стола. Но что же они такое въ этихъ романахъ? — Камень, изъ котораго бьетъ вода, кругомъ роща, все иное предоставляется воображенію читателя дополнить. Сравнительно съ этой скудостію, мраморъ, барельефъ и проч. того-же Мерлинова родника или фонтана у нашего поэта (Неист. Рол. XXVI. 30). — У этого фонтана въ Бретани рыцари для отдыха растянулись-бы запросто на травѣ, у Аріоста они отдыхаютъ на великолѣпныхъ персидскихъ коврахъ. — Тѣ-же романы Бретонскаго круга любятъ отрадные, волшебные острова, таинственныя мѣстности, гдѣ живется иначе, чѣмъ у насъ, и отъ насъ скрыться за дальней далью. Таковы l’isle d’Avalou, куда феи похитили Огьера; Insuba pomorum, куда удалился Мерлинъ, или terra repromissionis sanctorum въ лагендѣ св. Брандана, или la valée de faulx soûlas и многія другія. Какъ далеко не заносятъ эти блаженные предѣлы авторы романовъ, но и въ нихъ находятъ все одно и то же, собственно весьма не многое, довольные не многимъ, чуждые культуры и ея прихотей уроженцы странъ, лежащихъ ближе къ сѣверу — деревья, луга, иногда цвѣты, изрѣдка пѣнье птицъ — уже изряду вонъ выступаетъ, что въ долинѣ des faulx soûlas: sembloit que May fust venuz en celui lieu — а сравните описаніе острова Альчины въ VI п.; какая роскошь, и роскошь дѣйствительная, не обманъ чаровъ, какъ въ рыцарскихъ романахъ. — То же скажемъ о дворцахъ, паркахъ, садахъ у Аріоста. Вездѣ у него ощущается вѣяніе и вліяніе классицизма, но классицизма того счастливаго времени, когда живо чувствовали красоты Виргилія, но когда эти красоты служили стимуломъ соревнованія достигнуть до его совершенства, но не его пріемами, но не поступаясь самостоятельностью и свѣжею оригинальностью мысли, не въ формахъ, наложенныхъ на образецъ вѣрованіями и условіями тогдашней жизни. Въ вѣкъ Аріоста классицизмъ не породилъ еще псевдоклассицизма, не успѣлъ еще вызвать подражанія болѣе или менѣе удачныя, или даже рабскіе снимки, и на свободный порывъ фантазіи и чувства наложить деспотическій гнетъ правилъ, будто-бы предписанныхъ Аристотелемъ и Гораціемъ. Въ томъ вѣкѣ изученіе классиковъ поощряло самодѣятельность даровитаго поэта, учило его свѣжесть, непосредственность вымысловъ сочетать съ отчетливостью изложенія, править ими съ точнымъ сознаніемъ цѣлей и средствъ, что все мы находимъ въ древнихъ. Потому то они и служатъ образцами для художника, чтобы, изучая ихъ, своими произведеніями дѣйствовать, какъ дѣйствуютъ классики — плѣнять, радовать, чтобъ было радостно на сердцѣ, свѣтло на душѣ, даровать то изящное и высокое наслажденіе, которое Аристотель понималъ подъ своимъ примиряющемъ просвѣтленіемъ (xâfrapaiè) — Природа и изученіе древнихъ, вотъ два руководителя поэтовъ и художниковъ временъ Аріоста. Для него искусство само для себя конечная цѣль. И не для него одного. Если формула: «искусство для искусства» высказана не давно, то, что она высказываетъ, существовало давно, и вѣкъ который прозвали вѣкомъ Льва Х-го, служитъ тому блестящимъ доказательствомъ. Но при всей любви къ древнимъ и какъ близко ни стоялъ къ нимъ нашъ поэтъ, уже въ качествѣ гуманиста, трезвая осмотрительность не покидала его и здѣсь, и спасала его отъ крайностей въ этомъ направленіи, когда, напр., во время наводненія, въ выступившій изъ береговъ Тибръ (это было въ понтификатъ Льва X) бросили телеца, какъ умилостивительную жертву Нептуну, когда поэты, даже благочестивые (напр. Санназаръ) придавали Богу и святымъ атрибуты боговъ языческихъ^[27]. Въ одномъ только мѣстѣ (Неист. Рол. XXIX, 24) Всевышній клянется роковой волною — но поэтъ остановился во время, и не назвалъ Стикса, которымъ клялись языческіе боги. Этому же самообладанію, съ которымъ онъ устоялъ противъ сильнаго искушенія писать свою поэму латинскими гекзаметрами онъ обязанъ тѣмъ, что выбралъ предметъ не изъ древняго міра. Онъ обратился на, сторону совершенно иную, къ міру рыцарскому, какъ его воображали, какимъ онъ представленъ въ книгахъ, ставшихъ народнымъ чтеніемъ. Здѣсь, съ полной свободой, могли выказаться и сатирическая наблюдательность его генія, и его драматизмъ. Здѣсь открывался поэту широкій просторъ его страсти къ художественности. Всякій иной родъ поэзіи приносилъ съ собой и стѣсняющія условія, и предѣлы, и преграды. Здѣсь — вольная воля. Эта почва, міръ рыцарства, по самому существу своему міръ фантастическій, представляла поэту множество мотивовъ, множество сюжетовъ, предоставляла полную возможность прибавлять все новые и новые. Здѣсь, на этомъ вольномъ поприщѣ, онъ могъ, сколько душѣ хотѣлось, и плакать, и смѣяться, и воевать, и влюбляться, разсуждать толково и пускаться въ слѣда, самыхъ необузданныхъ порывовъ фантазіи, и все это. не опасаясь никакихъ преградъ, никакого veto ни отъ кого и ни откуда. Единственные предѣлы вольному творчеству поэта, предѣлы міра реальнаго и міра фантазіи.

Что онъ изъ столькихъ рыцарей избралъ всѣмъ извѣстнаго и дорогаго Роланда свидѣтельствуетъ вновь о вѣрномъ тактѣ его; — что онъ рѣшился начать тамъ, гдѣ прервала, свою повѣсть Бойардо, не менѣе того, Аріосто постигъ, что эпосъ нуждается въ большомъ запасѣ вещей и лицъ, извѣстныхъ возможно большому кругу читателей, если бы можно, всѣмъ. Эпосъ вынимаетъ изъ цѣлой цѣпи тѣсно связанныхъ между собою событій, не болѣе какъ одинъ отрывокъ, и эпическій поэтъ принужденъ выдѣлить себѣ относительно ограниченное и даже тѣсное поприще въ пространствѣ, самомъ по себѣ безграничномъ. Чѣмъ, стало быть, обильнѣе масса того, что поэта, можетъ считать достаточно извѣстнымъ, и что по этому онъ безопасно можетъ выпустить изъ своего разсказа, чѣмъ знакомѣе читателямъ лица, которыя онъ хочетъ вывесть на сцену, тѣмъ менѣе дорогаго времени потратитъ онъ на объясненія, описанія, припоминанія, тѣмъ вѣрнѣе можетъ ожидать возбудить участіе къ собственной своей повѣсти, къ новому, что онъ предлагаетъ. Только при этомъ условіи поэтъ можетъ слѣдовать прецепту Горація, спѣшить въ самую суть дѣла и за собою, ускореннымъ бѣгомъ, увлекать слушателя {Semper ad eventum lestinat et in medias res

Non secus ac notas auditorcm rapit (ad Peson. 148, sq.).}. Слушателей мало интересуютъ извѣстные уже имъ случаи съ старыми ихъ знакомцами; но если дѣйствующія лица намъ хорошо извѣстны, а происшествія, гдѣ они выступаютъ, новы, то любопытство слушателей возбуждено съ первыхъ словъ, и во вниманіи ихъ до конца повѣсти поэтъ можетъ быть увѣренъ. У Гомера весь этотъ необходимый фонъ даютъ народныя преданія и вѣрованія; Бойардо могъ также опираться на сказанія, ходившія въ народѣ, или же черпалъ изъ сборниковъ (какъ Reali di Francia, см. выше) и изъ общеизвѣстныхъ романовъ^[28] — для Аріоста Влюбленный Роландъ, книга столь распространенная, занимаетъ мѣсто этихъ преданій, и онъ воспользовался имъ съ большимъ успѣхомъ. Неоцѣнимую выгоду принесъ нашему поэту трудъ его предшественника тѣмъ, что авторъ Неистоваго Роланда могъ выводить на сцену своихъ героевъ, не говоря ни кто они, ни какъ и откуда взяты; онъ зналъ, гдѣ ихъ оставилъ Бойардо, и зналъ, что они терпѣливо ждали на своемъ постѣ.

Но самые эти герои выступаютъ иначе въ Неистовомъ Роландѣ, чѣмъ въ Влюбленномъ, дѣйствуютъ въ иномъ духѣ. Все въ поэмѣ Аріоста движется по строго обдуманному плану, плану, соотвѣтствующему и значенію героевъ, и идеямъ, которыхъ они, уже въ самыхъ источникахъ обѣихъ поэмъ, являются поборниками, и наконецъ, такъ какъ этого требуетъ эпопея въ настоящемъ значеніи, какъ ее намъ завѣщалъ Гомеръ, поэтъ по преимуществу фантастическій, Аріосто былъ вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени поэтъ прозорливый и разсудительный. Онъ многимъ обязанъ графу Скандіано, но принятымъ отъ него онъ пользуется какъ наслѣдникъ, не какъ душеприказчикъ, и полученнымъ наслѣдствомъ распоряжается по своему усмотренію. Какъ Бойардо велъ свою поэму, едва ли бы вышло изъ его труда нѣчто цѣлостное и законченное, съ разумнымъ и удовлетворительнымъ разрѣшеніемъ столькихъ заложенныхъ и завязанныхъ нитей. Гдѣ найти у Бойардо спасительную, путеводную нить, которая связывала бы между собою это пестрое множество эпизодовъ, вымысловъ блестящихъ, но до того разбросанныхъ и перепутанныхъ, что не дадутъ вздохнуть читателю и собьютъ съ пути самое терпѣливое вниманіе? Гдѣ и какіе разумные поводы къ этимъ встрѣчамъ, битвамъ, войнамъ? Поэма открывается походомъ Ірадасса противъ Карла. Изъ дальней Индіи ведетъ онъ несмѣтное войско, и для чего? Чтобъ завладѣть шпагой Дуринданою, и конемъ Баярдомъ; разбиваетъ союзника Карлова, царя Испаніи Марсиля, переходитъ Пиренеи, осаждаетъ Парижъ, беретъ въ плѣнъ самого Карла и его паладиновъ, и — все это ставитъ на исходъ дуэли, въ которой онъ побѣжденъ противникомъ, положимъ также паладиномъ Франціи, но впрочемъ только что не шутомъ ставитъ его веселый графъ и даже не приписываетъ ему особенной храбрости. Или, то же, въ началѣ поэмы, появленіе во Франціи едва ли не главнаго дѣйствующаго лица въ поэмѣ, прекрасной Ангелики; ее опять изъ Индіи, вмѣстѣ съ ея братомъ, посылаетъ отецъ, царь Катая, съ порученіемъ обаяніемъ красоты и силою чаровъ привесть къ нему Карла и его паладиновъ, опутанныхъ цѣпями. Что все это, какъ не сказка, конечно блестящая остроуміемъ и поэзіей, но все же сказка? Къ чему ведетъ или вела вся эта путаница? Самъ собою возникаетъ вопросъ: какъ думалъ графъ закончить свою поэму? и въ особенности, довелъ ли бы онъ безумную (а у него еще къ тому смѣшную) любовь Роланда до изступленія, и исцѣлилъ ли бы его, и какъ? Райна думаетъ, едва ли, и особенно сомнѣвается, чтобъ Бойардо исцѣлилъ больнаго непосредственнымъ дѣйствіемъ Промысла. — Не будь этой катастрофы, столь впрочемъ близкой и неизбѣжной, не найди ее Аріосто, и нашему поэту пришлось бы нанизывать новые эпизоды на старые, навязывать героямъ все новыя и новыя приключенія и предпріятія безъ всякой надежды обрѣсть гдѣ нибудь, и когда нибудь, надежный пунктъ отдохновенія. Аріосто понялъ, что для успѣшнаго веденія далѣе матеріи Влюбленнаго Роланда, требовалась трезво и строго взглянуть на этотъ міръ рыцарства, какъ его сплотилъ Бойардо изъ хаоса несвязныхъ и нескладныхъ отрывковъ. Но и у Бойардо этотъ міръ еще очень сумасброденъ, и у него еще все какъ бы носится и тревожится въ пустомъ пространствѣ. Надо было остепенить, протрезвить этихъ бродящихъ рыцарей, — капризы, произволъ, эти въ поэмѣ графа господствующіе моторы, замѣнить иными побужденіями, болѣе разумными. Счастливымъ выборомъ точки отправленія (въ которомъ уже Пиньа видитъ приближеніе къ Иліадѣ, которая также начинается отнятіемъ Бризеиды у Ахиллеса) Ангелика, уже виновница столькихъ бѣдъ въ поэмѣ Бойардо, разомъ ставится на свое мѣсто: она далеко уже не capricciosa Бойардо, ей начертанъ срокъ, когда сойти со сцены. Отдѣлавъ свое дѣло, сведя съ ума Роланда (XXIII п.) она плыветъ назадъ въ Индію съ своимъ возлюбленнымъ, и имя ее встрѣчается еще только разъ и въ послѣдній въ XXX п., и то въ видѣ воспоминанія. Съ нею уносится вмѣстѣ въ даль вся причудливость ея появленія во Францію; намекается иногда на это появленіе, но вскользь; Аріосто не нуждался болѣе въ этихъ пружинахъ, и будто избѣгаетъ отвѣтственности въ примѣненіи ихъ. И Градахъ, съ своими продѣлками, въ Влюбленномъ Роландѣ, отходитъ на задній планъ. Вновь вступаетъ онъ въ предѣлы Франціи собственно въ XXVII-й пѣснѣ, когда, подъ водительствомъ самого Сатаны (дѣятеля, сказать мимоходомъ, не встрѣчающагося въ поэмѣ Бойардо) спѣшитъ съ Сакрипантомъ на помощь бѣдствующему Исламу. Самый походъ противъ Карла царь Мавровъ Аграмантъ, фанатикъ магометанинъ, предпринимаетъ не изъ ревности къ славѣ Александра (какъ то было у Бойардо, см. выше), а чтобы мстить императору за смерть отца. Очевидно, что Аріосто вноситъ новый порядокъ, новый строй въ этотъ міръ, который Бойардо вызвалъ изъ хаоса. Какъ реалистъ, Аріосто взгляды и преданія этой фантастической сферы рыцарства сближаетъ, на сколько это возможно, съ дѣйствительностію, съ непреложными условіями жизни, и дѣлаетъ это, ничего не упуская изъ рыцарской постановки, не измѣняя колориту, сохраняя даже многіе пріемы и обороты рѣчи такъ, какъ они въ рыцарскихъ романахъ, что видно и въ общемъ ходѣ его поэмы и въ мелкихъ чертахъ. Такъ, напр., романы Круглаго стола переполнены дѣвицами посланницами (donzelle messagieri) — у Аріоста встрѣчается только одна (посланная Брадамантою Иппалка), и та дочь Брадамантиной кормилицы, лица вовсе неизвѣстнаго рыцарскимъ романомъ, но въ большомъ почетѣ у греческихъ трагиковъ. Эта Иппалка, молочная сестра, не просто посланница, она наперсница Брадаманты, ей героиня сообщаетъ свои думы, и повѣряетъ тайны сердца. Это собственно постъ кормилицы у грековъ, но въ самомъ переводѣ его на dorî, Райна видитъ, и кажется справедливо, черту реальности. Имена и посланницы и матери ея (Каллитрефа) прямо указываютъ на происхожденіе и именъ, и носящихъ ихъ. — Не однѣ только посланницы (damoiselles en queste), и дамы въ рыцарскихъ романахъ разъѣзжаютъ также часто, также одиноки — Аріосто приводитъ раціональное объясненіе, почему это явленіе было въ тѣ времена возможно (Неист. Рол. XXX, 61), но странствующая дама у него опять только одна — Флёрдели. И тамъ, гдѣ въ романахъ являются тѣ damoiselles (иногда сомнительнаго свойства), которыхъ рыцари Круглаго стола всюду развозятъ съ собою, Аріосто и ихъ представляетъ въ другомъ свѣтѣ, дѣлаетъ ихъ для насъ болѣе понятными. Такая damoiselle прототипъ Габрины (Неист. Рол. п. XXI); но у Аріоста это чудовище, не наложница Аргея, а жена его.

Замѣчательно также, какъ Аріосто поступаетъ съ другимъ требованіемъ своего предмета, съ элементомъ чудеснаго, съ тѣми чудовищами, великанами, колдунами, феями, которыми кишатъ рыцарскіе романы. Онъ лжетъ (приведу подлинныя слова Гомера и Горація {Одиссей

Ισπε ψεύδεα πολλὰ λέγων ετύμοισιν ὁμοῖα

Одиссея XIX, 203.

На mentitiir, sic veirs falsa remiscet

Hur. ar. poët. 151.}, но лжетъ, какъ лгалъ Одиссей, и тамъ, гдѣ выступаетъ изъ предѣловъ дѣйствительнаго міра, и вдается въ сферу чудеснаго и фантастическаго, вѣрный прецепту Горація {Ficta voluptatis causa sint proxima veris, Nei quodcunque volet poscat sibi fabula credi.

Her. ut. supr. 338, sq.}, онъ небывалому, невозможному съумѣлъ придать нѣкоторое подобіе подлинности, и не нарушать иллюзію читателя, такъ что невозможное становится правдоподобнымъ ἀδύνατον πιϑανὸν Аристотелевой поэтики^[29]. Гнѣвъ Протея, странное нашествіе на Эбуду рыбъ, тюленей, разныхъ морскихъ чудовищъ, за достовѣрность всего такого Аріосто не ручается, а ссылается на преданія сѣдой древности, слагаетъ отвѣтственность на старинныя хроники (Неист. Рол. п. VIII) — наводитъ на весь эпизодъ какой-то заманчивый сказочный колоритъ, такъ что невольно припоминается подобные эпизоды въ Одиссеи. — Иногда поэтъ прибѣгаетъ къ объясненіямъ. Такъ, напр., все, что творитъ волшебникъ Атлантъ, паря на Иппогрифѣ — не болѣе какъ обманъ, марево — не марево, одинъ лишь летучій конь, родившійся отъ Грифа и кобылицы:

Въ Рифеяхъ, гдѣ снѣговы тучи бродятъ,

За моремъ ледовымъ, такихъ находятъ.

(Неист. Рол. IV, 13).

Кольцо Ангелики — что это иное, какъ трезвый взглядъ на вещи, зрѣлаго кольцо разсудка (VIII, 2), — красота Альчины призракъ, личина; но Альчина большая искусница, и знала средство, забытое въ наше время, казаться вѣчно юной и пригожей (IV п. 70 до 72). Порой приведетъ сравненіе, напр., описывая странное свойство Оррила (XV, 70). Тамъ и сямъ (напр. VIII 1 и 2—VII-е о палатахъ Альчины) онъ мелькомъ проговаривается о собственномъ взглядѣ на вещи, что, однако, ничуть не мѣшаетъ ему преподавать какъ бы физіологію волшебницъ (пѣсн. X, 56, XLIII).

Чудеснымъ, преимущественно волшебнымъ, преисполнены, какъ уже замѣчено, романы Бретонскаго Круга, и это составляетъ интегральную не выдѣлимую часть матеріи избранной Аріостомъ. Какъ элементъ чудеснаго, также завѣщали Аріосту эти романы и другую обязательную ингредіенцію — аллегорію. Въ этихъ романахъ часто, слишкомъ часто для терпѣнія читателя, дѣйствующія лица являются и подвигаются въ качествѣ отвлеченныхъ понятій, и самое понятіе, которое они разыгриваютъ, носятъ въ имени: Dame Luxure, Fée Raison и т. п. Что нѣтъ жанра болѣе скучнаго, чѣмъ аллегорія, въ этомъ, думаю, всѣ согласны: тѣмъ не менѣе аллегорія царствовала въ средне-вѣковой литературѣ, процвѣтала во времена Аріоста, и еще много позже. — Амадисъ Бернардо Тассо есть рядъ аллегорій, старинные комментаторы Неистоваго Роланда вездѣ ищутъ аллегоріи, и находятъ ихъ тамъ, гдѣ и не снилось самому поэту. — Однако, въ Неистовомъ Роландѣ аллегоріи дѣйствительно есть, и ихъ не мало, именно на аллегоріяхъ, на этомъ неблагодарномъ поприщѣ, талантъ и художественность поэта проявляются съ особенною силой. Аллегоріи Аріоста не праздныя фигуры, бродящія на ходуляхъ, навѣвающія холодъ и скуку продукты расчета, что то въ родѣ алгебраической задачи, данными которыхъ извѣстныя условныя понятія. Нѣтъ, аллегорія у Аріоста такъ искусно вткана въ самую ткань повѣсти, появленіе ея такъ незамѣтно, что читатель по большей части не вдругъ опознается, на какой условной почвѣ повѣсть идетъ далѣе. Кто, съ первой встрѣчи, узнаетъ въ Логистиллѣ (Неист. Рол. X п.) старинную для многихъ изъ насъ, еще по дѣтскимъ книгамъ, знакомую Fée Raison, а въ злой сестрѣ ея, волшебницѣ Альчинѣ — Dame Luxure? А (въ XLII п.) нападеніе чудовища на Ринальда, и исцѣленіе паладина отъ безумной любви? Какъ удачно пользуется поэтъ свободой въ картинѣ, живыми красками изобразить то, что невидимо и неслышно кроется въ душѣ, и гложетъ сердце, изобразить неистовыя терзанія ревности въ образѣ ужасной твари, всю въ глазахъ и въ ушахъ, твари, способной устрашить, довесть до малодушнаго плача, до дѣтски-безпомощныхъ жалобъ доблестнаго витязя, дотолѣ не вѣдавшаго страха. Какъ хорошо выбрана и самая сцена — этотъ сказочный Арденскій лѣсъ, съ его темными, недобрыми дебрями, гдѣ, какъ ни въ немъ, явиться этой кикиморѣ, вырвавшейся изъ ада?

И на самыхъ рыцарей Аріосто смотритъ иначе, чѣмъ Бойардо, и по-временамъ какъ бы проговаривается о высокой идеи, лежащей въ основаніи этого учрежденія (см. Неист. Рол. XV, 46). Бойардо представляетъ своихъ рыцарей такими, какими они являются въ романахъ Круглаго стола, какими они казались знатнымъ и образованнымъ сферамъ, въ которыхъ вращался графъ поэтъ. Для Аріоста были недостаточны для достиженія его цѣлей, для рыцарей, въ какихъ онъ нуждался, пресловутыхъ четырехъ кардинальныхъ добродѣтелей (см. выше). Въ своихъ рыцарей онъ вдохнулъ новый духъ, или вѣрнѣе сказать, пробудилъ тотъ древній, забытый, что нѣкогда въ Chansons de geste побуждалъ паладиновъ на подвиги за крестъ противъ невѣрныхъ. Ревностью къ своимъ ложнымъ богамъ, дышатъ у него и Сарацины. Отсюда открывается видъ на обширное поле борьбы жестокой, упорной, но осмысленной, могущей, долженствующей имѣть исходъ, который можетъ завершить поэму. Отъ такого взгляда на дѣло, веселость, которою брежжетъ поэма Бойардо, теряетъ нѣчто изъ широкой области, которая отводится ей въ Влюбленномъ Роландѣ. Впрочемъ, Аріосто далекъ отъ того, чтобъ окончательно отречься отъ нея, чтобы не позволить себѣ юморъ и комизмъ, гдѣ можно; но за то больше открывается простора для патетическаго и потрясающаго — напр. судьбы Изабеллы (п. п. XII и XXIX), взрывъ Роландова неистовства (п. XXIII), гдѣ съ такой силой проявляется драматическая вена поэта.

Измѣненный взглядъ на своихъ героевъ повліялъ необходимо и на характеристику ихъ. Роландъ Аріостовъ уже не косой, застѣнчивый заика, не дальняго къ тому ума заика, каковъ онъ у Бойардо. У Аріоста онъ величавъ во всѣхъ своихъ движеніяхъ, далекъ отъ легкомысленной довѣрчивости своего тезки въ поэмѣ графа Скандіано, человѣкъ не многихъ, но вѣскихъ словъ, слову предпочитаетъ дѣло, ненавидитъ обманъ и насиліе, полонъ достоинства въ обращеніи съ женщинами: сколь страшенъ онъ для враговъ, столько онъ милостивъ къ побѣжденнымъ. Его любовь уже далеко не смѣшна; съ самаго перваго проявленія она носитъ трагическій оттѣнокъ, съ самаго начала поэтъ даетъ предчувствовать страшную развязку этой роковой страсти. Такъ протрезвляетъ, облагораживаетъ Аріосто всѣ характеры, которые взялъ у предшественника. Самый Астольфъ, только что не шутъ у Бойардо, у Аріосто становится исполнителемъ предначертаній Промысла; рѣчи его полны такта; онъ глубоко постигаетъ назначеніе и обязанности рыцаря (Неист. Рол. XV, 46), проникнутъ чувствами истиннаго, убѣжденнаго христіанина (рѣчь его къ Сенапу XXXIII, 117); отъ прежней веселости Аріосто оставилъ ему столько, сколько нужно, чтобъ сдѣлать его интереснымъ и и милымъ. — Главныя дѣйствующія лица въ его поэмѣ носятъ конечно печать идеала, тѣмъ не менѣе это не типы какіе, а живыя существа, индивидуи, ясно очерченные — только понять ихъ, представить ихъ себѣ поэтъ предоставляетъ читателю, предоставляетъ ему составить ихъ образъ и характеръ изъ рѣчей, поступковъ ихъ, по немногимъ искусно вставленнымъ чертамъ, по впечатлѣнію, которыя они производятъ на другихъ, а въ числѣ ихъ, конечно, подразумѣвается и самъ читатель^[30]. — Новый свѣтъ падаетъ въ Неистовомъ Роландѣ и на Флёрдели. Любви ея къ Брандиморту, у Бойардо связи, которая и до брака, и послѣ освященія ея церковью ничѣмъ не выдается изъ общей рамки рыцарскихъ романовъ, какую сердечность придалъ Аріосто, какой потрясающій паѳосъ, когда палъ Брандимортъ (п. XLI), и бѣдняжка остается одинокая, чтобы изойти затворницей въ неутѣшномъ плачѣ. — Сердечной любви поэта къ женщинамъ мы обязаны чудными созданіями Олимпіею и Изабеллой. Обѣ несчастныя въ любви чистой и идеальной, любви готовой все для возлюбленнаго, но одна жертва черной измѣны, другая неумолимаго рока — существа болѣе идеальныя, но какъ рельефны и живы, какъ сходны въ красотѣ, и въ сердцѣ, но и различны, какъ два прелестные образа {Ср. Girolamo Cungedo, Isabella e Zerbino, cpisudio del l’Ariosto nel Furioso (въ его Saggi Letterarie, Lecce, 1874).

Michelangelo Leonardi; la donna secondo la mente dell’Ariosto (въ его: L’Orlando Furioso di L’Arioste, studj epensieri, 1874).}.

Вслѣдствіе новаго взгляда на предметъ, и возвращенія къ старинѣ исчезла, и, такъ сказать, равноправность Бойардова христіанъ съ сарацинами. Аріосто и здѣсь беретъ тонъ, господствовавшій въ chansons de geste, но какъ сынъ своего вѣка, какъ истинный поэтъ. Жестокая ненависть къ противникамъ по вѣрѣ не выступаетъ такъ рѣзко; одинъ только Родомонтъ любитъ проливать кровь христіанъ, не разбирая пола ни возраста. Прямымъ слѣдствіемъ ласки, расточаемой христіанамъ невыгодный свѣтъ падающій на мавровъ. Аріосто смотритъ на нихъ глазами древнихъ крестоносцевъ. Достается и богамъ приверженцевъ ислама, и ихъ лжепророку. Достаточно чтить ихъ, чтобъ стать подозрительнымъ. Безупречныхъ сарациновъ всего два: Собринъ и Рогеръ, по Рогеръ, сынъ паладина, родственникъ Карла, случайно забрелъ въ среду невѣрныхъ, какъ и сестра его Марфиза. Клориданъ и Медора., доблестная чета друзей — по это лица эпизодическія; подвигъ ихъ выросъ всецѣло на классической почвѣ. Впрочемъ, жестокости ихъ надъ сонными христіанами рѣзко контрастируютъ съ чувствомъ, которое возбраняетъ Роланду обнажить Дуриндану на спящихъ враговъ (и. IX, 3 и 4). Аграмантъ нарушаетъ договоръ, который соблюдать клялся Магометомъ (п. XXXIX, 6). Феррау, этотъ образецъ рыцаря у Бойардо, является хвастуномъ (Vantador Spagnuolo), чуть-ли не лжецомъ (п. XII, 44). Сакрипантъ, въ поединкѣ, нападаетъ на конѣ на пѣшаго Ринальда (п. II, 6) верхъ безчинства для рыцаря. Граданъ измѣняетъ данному слову, и только что не воровски присвоиваетъ себѣ Баярда (XXXIII, 93). Одинъ изъ любимцевъ автора Влюбленнаго Роланда, Родомонтъ, этотъ Маврскій Капаней, вызывающій боговъ и смертныхъ на брань, у Аріосто кровожадный изувѣръ (п. XIV, 117), дерзкій пахалъ, Бреусъ, жестокій (п. XXIX, 5 и 30 и прим.), и все это изъ за желанія, недостойнаго истаго витязя, желанія стать неуязвимымъ.

Такъ рѣзко очертилъ Аріосто два враждебные стана, и такъ доставилъ себѣ дѣйствующія лица, способныя выступить поборниками великихъ идей, стремиться къ цѣлямъ, достойнымъ эпопеи въ истомъ смыслѣ этого слова. И именно въ этомъ нашлось то, что, — по множеству эпизодовъ въ его поэмѣ, множеству лицъ и исторій, завѣщанныхъ или уже заложенныхъ его предшественникомъ, показалось бы другому, только не нашему, поэту, ненаходимымъ^[31] — нашлось единство, хотя не то, котораго требовали современники поэта, вслѣдствіе невѣрнаго пониманія Аристотеля, но единство, котораго неотложно требуетъ истинно-художественное произведеніе, то въ немъ ядро, къ которому, какъ къ центру, тяготѣетъ, вокругъ котораго все вращается, сердцебіеніемъ котораго живетъ все тѣло. Въ эпопеи этотъ центръ — идея всемірной, вѣковой возможности, какъ мы это видимъ въ Энеидѣ, какъ эта основная идея такъ ярко и вмѣстѣ естественно проявляется у Гомера. Въ Неистовомъ Роландѣ эта, надъ всѣмъ главенствующая, все оживляющая, всѣмъ правящая идея — борьба за вѣру. Она скрылась въ самой матеріи обѣихъ поэмъ, и подавала, съ точки зрѣнія Аріоста, всѣ реквизиты величавой эпопеи. Она подаетъ надежду на блестящее будущее, и вѣру и одушевленіе къ достиженію его, осмысливаетъ вѣковую борьбу, исполненную усилій и тревогъ, томительной смѣны успѣховъ и, часто заслуженныхъ неудачъ, даетъ поэту обширный историческій задній планъ. Дѣятели оживлены живымъ сознаніемъ того, за что они выступаютъ на поле брани; призваніе ихъ запечатлѣваютъ чудеса, знакъ непосредственнаго участія въ ихъ подвигахъ небесъ, бодрствующихъ надъ ними; вожди чувствуютъ себя исполнителями предначертаній. Высшей силы, (fatum, μοῖρα древнихъ, Провидѣніе у христіанъ), которой вѣяніе, наитіе, водительство всѣ ощущаютъ, никто не можетъ не признавать. Самая исторія указываетъ на существованіе фактора, неподдающагося изслѣдованію, смѣющагося надъ всѣми расчетами и ухищреніями политики, дарующаго побѣду слабымъ надъ сильными. Но поэтъ дерзаетъ приподнять завѣсу, за которой ему угодно скрываться. Такъ, Гомеръ представляетъ намъ Олимпъ, дѣлаетъ насъ участниками въ бесѣдахъ боговъ и ихъ совѣщаніяхъ. Задача для нашего вѣка трудная, но какъ удается Аріосту рѣшить ее; положа руку на сердце, скажемъ не менѣе, если не болѣе, чѣмъ самому Гомеру. Прочтите отряженіе Архангела Михаила за безмолвіемъ въ XIV пѣснѣ. Не будь прелести языка, подумаешь, что читаешь древнюю, безъискусственную легенду, внимаешь какому нибудь паломнику, или труверу среднихъ вѣковъ, такъ при всей высокой поэзіи повѣсть дышетъ наивною вѣрою.

Борьба креста съ луной, и торжество креста, конечная цѣль и собственное содержаніе поэмы. Все это можетъ быть передано въ немногихъ словахъ. Но, не забудемъ, какъ ни были подготовлены его читатели, — поэтъ не могъ обойтись безъ припоминаній, объясненій, перерывовъ, отступленій вправо и влѣво отъ прямаго пути. Все это неоткланяемыя требованія самаго жанра. Всѣмъ имъ отвѣчаютъ эпизоды, которые, у даровитаго поэта, бѣгутъ какъ притоки, въ общее русло эпоса. Въ драмѣ, говоритъ Аристотель, эпизоды коротки и занимаютъ мало мѣста; въ эпопеи же они значительно увеличиваютъ объемъ ея {Поэтика г. 17. Самое названіе эпопеи онъ производитъ отъ этого увеличенья: εποποιῖα ἔπος πολύμοϑον. Для объясненія приводимъ Одиссею, планъ которой можно изложить въ немногихъ словахъ.}. Богата эпизодами и Аріостова поэма, и эпизодами такъ непринужденно вставленными, такъ гармонирующими съ общимъ тономъ повѣсти, такъ тѣсно связанными съ самымъ разсказомъ, что выдѣлить ихъ изъ поэмы невозможно. Собственно два эпизода можно было бы а la riqeur подвергнуть этой процедурѣ: исторію Жиконда въ XXVIII пѣснѣ, и исторію Ансельма въ XLIII: но у кого поднялась бы рука на такой вандализмъ. Къ тому же они выражаютъ взглядъ самого поэта, какъ онъ высказывался въ парабазахъ древней комедіи, и живостію своею какъ бы переходятъ въ область драмы и какъ-бы уносятъ читателя въ самую бесѣду, дѣлаютъ изъ него слушателя разсказовъ и дворника и гребца.

Эти же эпизоды служатъ проводниками основной идеи всей поэмы. Герой ея, Роландъ, впадаетъ въ неистовство, тяжкую, но заслуженную, кару за преступное забвеніе, изъ любви къ язычницѣ, священнаго призванія быть борцемъ за церковь и опорой имперіи. Безъ Роланда не будетъ побѣдъ для христіанъ^[32], какъ греки не могли одолѣть Троянъ безъ Ахиллесса. Катастрофа эта занимаетъ какъ разъ середину поэмы (п. 23-ю и 24-ю). Въ рядѣ животрепещущихъ картинъ представляются неистовыя дѣла несчастнаго паладина, его тревожный бѣгъ; но подумаешь, что поэту удалось подстеречь пути Промысла — самый этотъ дикій бѣгъ ведетъ его къ исцелѣнію, къ пробужденію отъ безумной страсти, даетъ ему возможность приступить къ выполненію предопредѣленной ему задачи. На берегахъ Африки, куда занесла его причуда разстроеннаго ума, онъ находитъ Астольфа, который съ могущественнымъ царемъ Эѳіоповъ Севаномъ уже обдумывалъ осаду Бизерты, твердыни Мавровъ. И его, также безсознательно для него самого, привелъ Промыслъ все на благо христіанамъ къ Сенопу; тотъ же Астольфъ, подъ водительствомъ Евангелиста Іоанна, совершилъ поѣздку на луну, гдѣ досталъ потерянный умъ Роланда — по физикѣ и космографіи поэта все, что пропадаетъ на землѣ, храниться на ея бѣдной спутницѣ. Фоліею къ этимъ важнымъ событіямъ служитъ рядъ сопровождающихъ ихъ эпизодовъ, брезжущихъ остроуміемъ и самою неподдѣльною веселостію (напр. поимка Южнаго Вѣтра, п. XXXVIII).

Наконецъ Роландъ уврачеванъ. Бизерта, эта Троя невѣрныхъ, завоевана и разрушена; пала" и самъ Аграмантъ въ дуэли съ Роландомъ, на которую онъ самъ вызвалъ паладина для рѣшенія поединкомъ долгихъ споровъ, способъ рѣшенія чисто въ духѣ рыцарскихъ романовъ, идея не чуждая и современникамъ поэта; припомнимъ предложеніе Карла V-го Франциску І-му, покончить ихъ споры рыцарской встрѣчею на аренѣ, или на мосту, верхомъ или пѣшкомъ. Совѣтъ небесъ совершился, какъ это обѣщано въ Иліадѣ {Διὸς δ'ἐτελείετο βουλὴ.}. — Но не здѣсь еще конецъ поэмы, и по плану и не можетъ еще быть. И патронъ поэта, и, что конечно несравненно важнѣе, читатели Неистоваго Роланда вправѣ ожидать, что будетъ съ Рогеромъ, предкомъ Эстензовъ, съ этимъ героемъ, по книгѣ Бойардо, всѣмъ знакомымъ и дорогимъ. Какъ Роландъ для христіанъ, такъ Рогеръ былъ залогомъ побѣды надъ Карломъ для Аграманта и его сподвижниковъ (см. пр. къ 32-й окт. II пѣсни). Но онъ, сынъ Рогера Ризскаго, доблестнаго паладина Карлова, и вѣрнаго сына церкви, случайно попалъ въ станъ мавровъ, обманомъ сталъ вассаломъ Аграманта, сына убійцы его матери. Надо читать Бойардо, надо перенестись воображеніемъ въ то время, когда и въ ту среду, для которой писалъ Аріосто, и невольно будешь ожидать съ нетерпѣніемъ, разрѣшится ли, и какъ разрѣшится, этотъ диссонансъ. Диссонансъ разрѣшается и все слѣдуя тому же плану, той же путеводной мысли. Рогера, и все, что сулило его присутствіе, мавры утрачиваютъ по собственной винѣ. Клятвопреступленіе Аграманта подъ стѣнами Арля развязываетъ и Рогера отъ присяги на вѣрность бывшему своему синьору. Рядъ эпизодовъ, чудесное спасеніе отъ бури, разбившей корабль, на которомъ все еще колеблящійся рыцарь спѣшилъ таки на помощь своему синьору (покинуть его въ бѣдствіи было послѣднимъ, и самымъ сильнымъ препятствіемъ возвратиться туда, куда звали воспоминанія, совѣсть, любовь); пріемъ и поученія дивнаго старца, отшельника на пустынномъ островѣ, куда его забросили волны, только что онъ, спасаясь вплавь, припомнилъ уже раньше данное обѣщаніе Брадамонтѣ, и принесъ обѣтъ креститься, довершили дѣло. Рогеръ принимаетъ крещеніе, какъ уже много раньше приняла и сестра его Мариза, возвращается въ Парижъ, гнетъ колѣно предъ Карломъ, приноситъ ему присягу въ вѣрности. Эмокъ и Беотриса, родители Брадамонты, отказывать ему, бѣдному рыцарю, неимѣющему ничего, кромѣ шпаги, въ рукѣ дочери, небомъ нареченной ему невѣсты, — препятствія, отчаянье любовниковъ. Наконецъ рядомъ приключеній, опасностей, тягостнаго испытанія вѣрности данному слову, Рогеръ добылъ корону, добылъ невѣсту. Празднуютъ бракъ его съ Брадамантою — послѣдняя и самая блестящая лесть кардиналу Ипполиту въ описаніи шатра, который приноситъ волшебница Мелисса, чтобъ служить спальней для новобрачныхъ. Это описаніе, въ послѣдней пѣснѣ, не уступаетъ изобрѣтательностію и счастливымъ примѣненіемъ миѳологіи исторіи Каллигорантовой цѣпи въ XV-й пѣснѣ. — Счастливая чета сидитъ за брачнымъ столомъ, какъ вотъ является незванный и нежданный гость. Это Родомонтъ, послѣдній изъ уцѣлѣвшихъ, и самый странный изъ витязей Аграмонта. Не слѣзая съ коня, Родомонтъ въ дерзкихъ словахъ укоряетъ Рогера въ измѣнѣ и вызываетъ на поединокъ. Рогеръ принимаетъ вызовъ — послѣдній бой; Рогеръ побѣждаетъ, убиваетъ противника, и тѣмъ доказываетъ по рыцарски ложь его упрековъ. — Такъ оканчивается, какъ въ Энеидѣ, поэма, которую Аріосто началъ, какъ начинается Иліада.

Нѣтъ сомнѣнія, что Аріосто, въ своей поэзіи, приблизилъ рыцарскую эпопею къ классическимъ образцамъ, и въ этомъ сближеніи Райна полагаетъ главное дѣло поэта. Скажемъ, что сближеніе такъ удалось, такъ непосредственно и естественно, что поэтъ воспроизвелъ то, что Гете представилъ въ бракѣ Фауста съ Еленою. Но къ этой вѣрной оцѣнкѣ, онъ же, Райна, прибавляетъ многое иное, по моему мнѣнію невѣрное и несправедливое: онъ, напр., вездѣ называетъ поэму Аріоста «poema d’arte», выраженіе, имѣющее какой-то не довольно чистый звукъ, слишкомъ часто повторяетъ: Аріосто хотѣлъ то-то, и то-то. Хотя Райна и не высказывается прямо, но изъ его книги нельзя не вывесть заключенія, что онъ превозноситъ Бойардо какъ бы въ ущербъ Аріосту, особенно со стороны изобрѣтательности^[33], и это такъ беззастѣнчиво ввиду столькихъ блестящихъ и оригинальныхъ вымысловъ, разсѣянныхъ по всей поэмѣ. Укажу только на Иппогрифа, и на все, что Астольфъ видѣлъ на лунѣ, — къ этимъ двумъ фантазіямъ едва ли кому либо и гдѣ нибудь удается отыскать первообразы. — Подобное сужденіе (о скудости изобрѣтательности) произнесъ и Шухардъ и, много раньше, едва ли не изъ первыхъ, Фридрихъ Шлегель (Geschichte der alten und neuen Litteratur): «со стороны изобрѣтательности», пишетъ онъ, «и богатства фантазіи Аріосто теряетъ много, если изслѣдовать его источники». Источники эти думали открыть не въ однихъ древнихъ. Бойародова поэма, вскорѣ послѣ появленія въ свѣтъ Неистоваго Роланда, пала въ забвеніе. Конечно, въ этомъ много участвовалъ успѣхъ Аріостовой поэмы, много и небрежность въ версификаціи, и въ самомъ языкѣ Влюбленнаго Роланда (наступалъ уже пуризмъ), и многія другія причины, которыя здѣсь не мѣсто приводить. До изданій Вагнера и Паницци трудно было даже добить подлинный текстъ Бойардовой поэмы; продавали исключительно только передѣланный, вѣрнѣе сказать испорченный разными сокращеніями и прибавленіями извѣстнаго въ свое время юмориста Франческо Берни (умеръ 1536). Изданіями Вагнера и Паницци вновь возбужденное, послѣ трехсотлѣтняго забвенія, вниманіе къ поэмѣ было чѣмъ то въ родѣ открытія, имѣло обаяніе новизны; считали долгомъ воздать, чѣмъ только можно было, памяти несправедливо забытаго. Это чувство, думаю, оказалось не лишеннымъ вліянія на хвалы, расточаемыя вновь открытой книгѣ, хвалы, конечно, заслуженныя, но иногда и преувеличенныя^[34]. Но, кажется, слишкомъ упускается изъ виду, что на Аріоста самая избранная имъ матерія заявляла свои требованія: тотъ и тотъ эпизодъ, начатый у Бойардо, нельзя было не довести до конца, нельзя было не поднять ту и иную нить, заложенную въ Влюбленномъ Роландѣ; многіе мотивы навязывали и рыцарскіе романы, изъ которыхъ Аріосто сплотилъ остовъ своей поэмы. Но гдѣ онъ бралъ, онъ бралъ не болѣе, какъ мотивъ, одну мысль. Безъ формы ни мотивъ, ни мысль не можетъ проявиться, и отъ формы зависитъ ясность проявленія. Изящная форма дѣлаетъ занимательнымъ самый черствый и скудный мотивъ, и часто выказываетъ въ полномъ цвѣтѣ зародышъ идеи, лежавшей въ основаніи разсказа, идеи, которой разсказчикъ не въ силахъ былъ выразить, которую, быть можетъ, и не сознавалъ. Если мотивами, впрочемъ далеко не всѣми, Аріосто обязанъ графу Скандіано и рыцарскимъ романамъ, то въ формѣ, которую онъ имъ далъ, онъ соперничаетъ и, въ этомъ долженъ сознаться самый исключительный поклонникъ древнихъ, удачно соперничаетъ съ древними. Аріосто не подражаетъ, говоритъ Виллари, онъ возсоздаетъ. Кто сказалъ бы иначе, всѣ тѣ критики, признается самъ Райна, которые въ погонѣ за оригинальностью и изобрѣтательностью о всемъ прочемъ отзываются съ пренебреженіемъ, напоминаютъ извѣстную баснь про лисицу и виноградную кисть. Какъ онъ изучалъ свои образцы, какъ переводилъ ихъ на созданія своего генія? Есть что то дерзкое въ такомъ вопросѣ, что то дерзновенное, бросать нескромный взглядъ въ мастерскую генія, слѣдить за кругообращеніемъ впечатлѣній и формъ въ могучемъ мозгѣ. Однако, сравненія доступны, и изъ тысячи примѣровъ возьмемъ одинъ, мотивъ, которые три великіе поэты черезъ столѣтія передавали одинъ другому — состязаніе особаго и рѣдкаго рода.

Еней (Aen. III, 28 sgg), готовясь принесть жертву, хочетъ, чтобы убрать ими алтарь, обрѣзать вѣтки съ мирта цвѣтущаго на холмѣ возлѣ. Едва желѣзо коснулось ствола, какъ изъ него капаетъ кровь, онъ издаетъ жалобный голосъ. Въ этомъ миртѣ скрытъ юный Полидоръ, послѣдній сынъ Пріама, несчастная жертва жадности зятя своего Полимнестора, къ которому родители отослали его съ сокровищами, чтобы спасти отъ грозящаго разгрома Трои. Heu! fuge crudeles terras, fuge litus avarum.

Идея, кажется, оригинальная, я не помню греческаго первообраза. Выполненіе — золотой, Виргиліевъ стихъ на каррарскомъ мраморѣ.

Другая среда, другая сцена; иной свѣтъ падаетъ на тотъ же предметъ. И у Данте чувствующее, говорящее дерево (Jnf. XIII) Самоубійца, вѣрный, по оклеветанный наушниками, канцлеръ Фридриха II Pierre de Vigne томится, заключенный подъ корой проклятаго древа; гарпіи гнѣздятся въ верхушкѣ, непрестанно колеблемое дуновеніемъ ада, древо терзаетъ самое себя колючею листвою. По повеленію Вергилія, Данте срываетъ вѣтку: perché mi schianti (зачѣмъ терзаешь меня), взываетъ стволъ, заливаясь кровью. — Картина поражающая, какъ бы мы имѣли передъ глазами физіологическій процессъ, полный правды и ужаса. — Дерево, и даже миртъ, опять у Аріосто. Въ благовонный, вѣчно зеленый миртовый кустъ загнала собственная вина его легкомысленнаго паладина Астольфа. (Неист. Рол. VI п.). Тотъ же мотивъ, но въ другомъ, романтическомъ свѣтѣ, въ рамкѣ смѣющагося острова волшебницы Альчины: повторяется и процессъ пробивающагося сквозь кору голоса, и объясняется вѣрнымъ и мѣткимъ сравненіемъ. — Но въ голосѣ не слышно отчаянья, нѣтъ и крови на стволѣ; иппогрифъ только помялъ говорящій кустъ, оборвалъ только не много листьевъ и цвѣтовъ.

Вѣрно сказалъ кто то, не въ вымыслѣ, не въ нахожденіи идеи послѣднее слово искусства, а въ оживленіи идеи; а оживляется она образами, безъ которыхъ, какъ говорилъ намъ критикъ, нѣтъ поэзіи. Въ нахожденіи и изящности ихъ, въ мѣткихъ сравненіяхъ, въ блестящихъ, полныхъ жизни и смысла картинахъ Аріосто едва ли имѣетъ себѣ равнаго изъ новыхъ поэтовъ. Читатель Гомера и у Аріосто непремѣнно замѣтить пріемъ творца Иліады и Одиссеи, иногда какъ бы увлекаться отношеніемъ вызванной имъ для сравненія картины, и приводить изъ нея черты для предмета сравненія собственно лишнія. Наконецъ, возможно ли себѣ представить талантъ даже геніальнаго художника безъ чего нибудь, на чемъ испробовать свои силы? Если всмотрѣться ближе, увидимъ, что величайшіе поэты всегда пользовались заслугами и трудами другихъ, стяжавшихъ меньше славы. Силъ одного человѣка недостаточно, чтобы создать нѣчто безсмертное. На такомъ предметѣ, какъ эта самая фабула о Роландѣ, на немъ трудились незамѣтно, неслышно въ теченіи вѣковъ цѣлыя поколѣнія, пока не приспѣлъ часъ, что явился избранный и придалъ окончательную форму елаборату, такъ долго подготовлявшемуся. Если, говоря вдовами самого Райны, если даже удачныя копіи^[35] производятъ эффектъ самыхъ оригиналовъ, какъ не цѣнить заслугу художника, который, у картины хорошо задуманной, но плохо исполненной, возьметъ и усвоитъ себѣ сюжетъ, даже расположеніе фигуръ, можетъ быть то и другое изъ аксессуаровъ, но отъ себя дастъ вѣрность рисунка, правду, освѣщеніе, свѣжесть и силу колорита? Безъ сомнѣнія, новая картина заставитъ забыть старую. Это сравненіе впрочемъ не вполнѣ и не всегда примѣнимо къ Аріосто, — онъ нигдѣ до послѣдней точности не передаетъ одну модель, — чаще поступаетъ такъ, какъ поступалъ приводимый имъ въ своемъ Роландѣ (IV, 71) Зевксисъ. Иногда образецъ или образцы, которые онъ имѣлъ на умѣ, такъ удалены, что трудно даже отыскать слѣды ихъ на написанномъ. А впрочемъ, творчества, въ абсолютномъ смыслѣ этого слова, нѣтъ, не бывало и не можетъ быть. Продукты фантазіи не ускользаютъ отъ общихъ законовъ природы. И въ мірѣ фантазіи то, что кажется новымъ, если всмотрѣться, окажется метаморфозой стараго: всякая форма предполагаетъ цѣлый рядъ однородныхъ ей формъ. Метаморфозы, т. е. отпаденія и приращенія, проявляются болѣе или менѣе скоро, но по большей части, если не всегда, постепенно.

«Le poème de l’Arioste», писалъ Вольтеръ, «c’est l’Iliade et l’Odysseé à la fois». Отзывъ, можетъ быть, чрезмѣрный, но скажемъ, что эпопея Аріосто, — принимая, конечно, въ соображеніе и предметъ, и время, — подходитъ къ единственнымъ въ ихъ родѣ пѣснямъ безсмертнаго слѣпца, и что и Неистовому Роланду дарована вѣчная, неувядаемая юность.

"Пантеонъ Литературы", 1891

---

1. На стѣнахъ школы было 12 надписей, изъ коихъ сохранились 9, слѣд.: I. А Diie proemia, dum vubis bona tribunal. II. Loqui cum hominibus, tamquam Dii nudiant. III. Fallum conscient], nunquam fnllum. IV. Quod non pro te, nee tu pru nliis. V. Quod tibi nolis, nec tu aliis. VI. Eruditio inter prospéra, pax ornnmentum, inter adverse refugium. VII. boots mens — nullius praetii est. VIII, Quae in aliis reprehendimus — ipai ne faciamus. IX. Loquendum cum dits — tanquam una homines audiant.
2. Сатиръ этихъ сохранилось всего 7, напечатаны по смерти автора, писаны въ Гораціевскомъ духѣ, и на сколько можно судить, передаютъ съ удивительною вѣрностію и на изящномъ языкѣ чувства и думы поэта въ минуты, какъ онъ ихъ писалъ. Однихъ этихъ не многихъ сатиръ, говоритъ Каркано, было бы достаточно прославить имя Аріосто.
3. Неист. Рол., VI, 64, слѣд.
4. «Si dee considerate l’Orlando lunamorato e il Furioso non corne due, libri dis tinti, ma corne un poema solo, comminciato dall’uno, e con lo medesime fila, benchè meglio annodate e meglio colorite, dail altro Pueta cundotto al fine; e in questa maniera riguurdandolo, sarà intiero poema, а cui nulla manchi per intelligenza delle suefavole». B. Tasso, Poema Eroïco, I, III.
5. Giosuè Carducсъ Delle poésie Intintédité ed inédite di Ludovico Ariosto, studi e ricerche, Bologna, 1876.
6. Мысль кардинала Вембо не совсѣмъ пропала даромъ. Существуютъ два Неистовыхъ Роланда въ латинскихъ гекзаметрахъ. Одинъ составилъ: Visіtо Maurizi, da Montefiore. Osimo 1570; другой: Marchese Torquato Barbolnni de’Conti di Moutauto (кавалеріи полковникъ на службѣ германскаго императора). Arezzo 1756.
7. См. напр., Неист. Рол. IV, 63; XX, 1, рѣчь старика послѣ эпизода Жоконда въ XXVIII пѣсн., исторію Ансельма въ XLIII.
8. Это первое изданіе было возобновлено на юбилей Аріоста, 1875 г. Аріосто постепенно распространялъ и добавлялъ своего «Неистоваго Роланда», и наконецъ увеличилъ на цѣлыхъ 6 пѣсней, въ изданіи 1532 г. Въ примѣчаніяхъ къ моему переводу будутъ указаны мѣста, прибавленныя къ этому первому изданію 1516 года.
9. „Dove avets pme, Messers Lodovico, quests corbellerie“. Послѣднимъ словомъ итальянская печать, какъ извѣстно, замѣняетъ другое, болѣе пластичное.
10. Lu Cassaria, Jsuppositi, La Lena, Il Negromante, La Scolastica. Эту же Sulaetica Аріосто передѣланную въ иномъ болѣе легкомъ жанрѣ, оставилъ въ рукописи, доведенной до 4 акта. Нынѣшній законченный видъ придалъ этой комедіи, по свидѣтельству Маццуккели, братъ поэта Габріелъ. Всѣ 5 комедій писаны стихами (такъ наз. Sdruccioli).
11. Изъ печатавшихся на глазахъ автора въ Феррарѣ; одновременно выходило два въ Миланѣ и пять или шесть въ Венеціи.
12. По требованію инквизиціи (sanctum officium) повелѣно было эту гравюру замѣнить повтореніемъ 33. На 31-й изображенъ на первомъ планѣ Астольфъ, вылетающій изъ ада на иппогрифѣ; на 2-мъ--евангелистъ Іоаннъ въ раю: выше онъ-же съ Астольфомъ паритъ на луну въ огненной колесницѣ; это все sanctum officium нашелъ вреднымъ. Отсюда понятна дороговизна немногихъ, укрывшихъ запрещенную гравюру отъ распоряженій правительства, экземпляровъ.
13. „Diversi scrittori“, пишетъ онъ между прочимъ, „aperti usurpatori delle cose altrui е dello proprie loro: epecialiuenie l’Ariustu e Virgilio“. Перечень якобы похищенныхъ мѣстъ сбивчивъ, сухъ и невѣренъ. О другомъ хулителѣ Аріоста, Сперони, см. стр. выше.
14. Въ письмѣ къ Ораціо Аріосто: „Non neghero chè le corone semper florentis Homed (parlo del vostro Omero Ferrarese“).
15. На генуезское, падуанское, венеціанское еще при жизни поэта. Въ половинѣ XVI столѣтія явился первый французскій переводъ, еще ранѣе испанскій. Въ 1592 г. Jone Harrington издалъ свой». Orlando Furioso, in English Heroïc verse, и посвятилъ свой трудъ дѣвственной королевѣ (Vergin queen) Елисаветѣ. Въ этомъ переводѣ (эпизодъ живевры) Шекспиръ почерпнулъ интригу своего «Много шуму изъ ничего» (Much ado about nothins). Гаррингтонъ предпослалъ переводу біографію Аріоста, которую завершаетъ признаніемъ, что желалъ-бы жить и умереть какъ онъ: «Sic me continugat vivere, sicque inori». Къ раннимъ переводамъ принадлежитъ и: Orand Siaony Pietra Kochanowakiega (брата извѣстнаго драматурга); переводъ этотъ явился едва-ли еще не при жизни Аріоста. О толкахъ про Арабскій переводъ Неистоваго Роланда будетъ упомянуто въ примѣчаніяхъ къ 27-й и 28-й пѣснямъ моего перевода.
16. Вскорѣ послѣ молнія пала на статую и коснулась изображенія лавроваго вѣнка, на смущеніе нѣкоторыхъ, а для другихъ (Byron, Child Harold IV, 41), какъ знакъ, что небо освятило своего избранника.
17. Barbl-Cinti думаетъ, что его изваялъ Lombardi.
18. Такъ, еще современникъ Бойардо, Дуранте да Гвальдо написалъ свою Леандра (romanzo di Cavalleria) сестинами.
19. Недавно явился въ Romania и прототипъ Морганта: La Rottu di Ronde val le неизвѣстнаго поэта.
20. Между прочимъ, автора Мамбріана (поэмы въ 45 пѣсн.), Франческо Белло, прозваннаго Равенскимъ слѣпцомъ (Il cieco di Ravenna, современника Бойардо. Его также причисляютъ къ такъ называемымъ поэтамъ-художникамъ (poeti dell’arte), хотя онъ поэтъ далеко не высокаго полета.
21. Ср. Неист. Рол. II, 30; VII, 66, VIII, 29, XXXII, 1.
22. Комизмъ впрочемъ проникаетъ иногда даже въ строгій до чопорности латинскій эпосъ; ср. напр. Энеид. X, 299, слѣд., Стат. Theb. VII. 645. Стоитъ слишкомъ натянуть струны и перемѣнится ладъ. У Грековъ комическій элемента, встрѣчается еще чаще: напр., обмѣнъ доспѣховъ между Діомедомъ и Главкома, въ Иліадѣ, кулачный бой Одиссея съ Иромъ въ Одиссеи — и не въ эпосѣ только; невозможно не замѣтить, напр., юмора рѣчей сторожа въ Антигонѣ Софокла.
23. См., напримѣръ, Влюбленный Роландъ, I кн., п. XII, 30 слѣд. Если-бы не проговорился самъ поэтъ, кто-бы узналъ въ феи богатства старую знакомую нашу Медузу.
24. Но забылъ прибавить космографіи намъ современной; что писали и учили во время поэта физики и космографы спеціалисты, можно, напримѣръ, видѣть въ примѣчаніи Лавецуола къ 70-й октавѣ 34 пѣсни.
25. По этому я счелъ долгомъ привесть въ прим. къ переводу параллельныя мѣста изъ древнихъ, преимущественно латинскихъ писателей, въ томъ числѣ изъ нѣкоторыхъ, о которыхъ, въ приведенной запискѣ, не упоминаетъ Вирджиніо. Быть можетъ эти выписки окажутся не лишенными интереса для нѣкоторыхъ, смиренно ожидаю провѣрки ихъ, быть можетъ и пополненія.
26. См. L. Ranke. Zur Geschichte der Italinenischer Litteratur. Pasquale Villari, Nicolo Maccbiavclli e suoi tempi. Fer. 1877.
27. Многое подобное можно видѣть у Leo Geiger: Geschichte der Renaissance in Italien (въ Онковомъ ист. сборникѣ).
28. Таковы: Guiron le lourtois du bois verdoyant, громадное сборище (Райна называетъ его мастодонтомъ). Его написалъ, по желанію короля Англіи Генриха (II или III, Райна не рѣшается сказать котораго изъ двухъ), Hélie de Borrou. Рустичано, сотрудникъ Марко Поло, сдѣлалъ изъ него извлеченіе (1270 г.). Тотъ же Hélie написалъ Bret, романъ Тристана. Приключенія Tristan de Léonais встрѣчаются въ Lays, и въ другихъ поэтическихъ редакціяхъ, и раньше Hélie, собралъ и описалъ ихъ Luces de Gail, владѣтель замка въ окрестностяхъ Салисбюри — Изъ этихъ громадныхъ сборниковъ стали выдѣляться, и очень рано, отдѣльные романы о разныхъ рыцаряхъ. Нѣкоторые печатались — изъ равнѣйшихъ Meliudus (1528/. Знаменитѣйшій изъ романовъ Круглаго стола: Lancelot du Lac, продуктъ двухъ авторовъ: Ga.ultier Мар (или Moab) и Hubert de Rorron, племянника Héle. Райна отсылаетъ охотниковъ до дальнѣйшихъ свѣдѣній по этому предмету къ Tavola Rotonda изд. Полидори (1864) и къ: Les Humans de la Table Runde mis n nouveau langage par Paulin. Paris. (1868).
29. Cap. 28, (26) cd. susemihl.
30. Таковы, напр., появленіе Роланда въ пещерѣ, гдѣ заключена Изабелла, XII, 92, 93. Неистовый Роландъ и Ангелика, XXIX, 57 слѣд. Брадамонта, снимающая шлемъ, ХXXII. 80, какъ героиня дѣтски послушна сварливой матери, и робѣетъ передъ нею, XLIV, 39, и т. п. Благодаря такимъ же немногимъ выдающимся штрихамъ и чертамъ, какъ живо выступаетъ личность Ринальда — Брюнелль описанъ съ подробностью, и видъ его и даже костюмъ (III, 72) — это совершенный портретъ, но портретъ этотъ набрасываетъ Мелисса для Брадамонты, чтобы героиня, никогда не видавшая его, по его примѣтамъ, могла узнать лихаго вора.
31. Онъ самъ признается, впрочемъ, безъ особеннаго сокрушенія сердца, что пишетъ поэму непослушную правиламъ. Неист. Рол. И, 30, VIII, 29 и др.
32. Отсюда и имя его въ заглавіи, хотя Роландъ часто исчезаетъ со сцены и поэма не заканчивается исцѣленіемъ его.
33. Se uel Furioso Farte abbonda dovunque, in oqui scena, in oqui ottava, in oqui verso l’invenzione multe volte e scarza.
34. Особенно, что касается оригинальности и творчества, самая мысль влюбить героя, являлась и прежде. Припомнимъ, упоминаемое еще Петраркой (Epist. famil I, 3) сказаніе о старческой любви Карла Великаго, и основаніе Аахена 1471 г. напечатана героическая поэма: Innamoramento di Carlo Magno Imperatore, неизвѣстною. Оставивъ это въ сторонѣ, не говоря и о зависимости Бойардо отъ Reali и отъ рыцарской литературы, даже при бѣгломъ чтеніи, сколько встрѣчается воспоминаній изъ древней миѳологіи. Огръ (II к. III п.) есть сколокъ съ Полифема. Еще Нарцисъ (II кн. 17 и); Фольдеръ и Леодилла (I кн. 21 п.), что это, какъ не воспроизведенія исторіи Аталанты и Миланіона? Дальнѣйшія продѣлки Леодиллы надъ старымъ мужемъ взяты изъ Gesta Romanorum, и многое подобное.
35. Припомнимъ знаменитые дупликаты мадоннъ Рафаэля и Кранаха, и споры, что оригиналъ, что копія.