Лубочныя картинки.
Русскія народныя картинки, изслѣдованіе въ 5 книгахъ съ алфавитовъ, въ 8-ю долю листа; къ нему атласъ въ большой листъ, содержащій въ себѣ болѣе 500 картинокъ. Д. А. Ровинскаго. С.-Петербургъ, 1881 года.
править
Tempora mutantur! говорятъ латинская пословица. Давно ли все народное считалось незаслуживающимъ просвѣщеннаго вниманія людей интеллигентныхъ? Давно ли сами, ученыя общества считали унизительнымъ для себя интересоваться и толковать на своихъ собраніяхъ хотя бы, напримѣръ, о лубочной картинкѣ? О подобномъ фактѣ сообщаетъ Снегиревъ, извѣстный археологъ, который въ 1824 году, написавъ статью о лубочныхъ картинкахъ, хотѣлъ прочитать ее въ засѣданіи «Общества любителей россійской словесности», но нѣкоторые изъ членовъ, — говоритъ онъ, — сомнѣвались, можно ли допуститъ въ Обществѣ разсужденіе о такомъ пошломъ, площадномъ предметѣ". Надо этого, еще въ сороковыхъ годахъ Бѣлинскому приходилось весьма энергично защищать Даля противъ «критиковъ аристократовъ», порицавшихъ этого писателя за его любовь къ простонародью; приходилось доказывать, что и мужикъ достоинъ ихъ просвѣщеннаго вниманія. «Мужикъ — человѣкъ, и этого довольно, — говоритъ Бѣлинскій, — чтобъ интересовались имъ такъ же, какъ и всякимъ бариномъ. Мужикъ — нашъ братъ по Христу, и этого довольно, чтобы мы изучали его жизнь и его бытъ, имѣя въ виду ихъ улучшеніе. Если мужикъ не ученъ, не образованъ, это не его вина»… и т. д. («Соч. Бѣлинскаго», томъ 11, стр. 112). Такъ приходилось отстаивать право гражданства мужика въ литературѣ въ сороковыхъ годахъ.
Теперь не то. Теперь нѣтъ ни одного литературнаго журнала, ни одного общества, которые бы не интересовались жизнію народа, его нравами, обычаями, думами, вѣрованіями и т. п. Собранія народныхъ произведеній, каковы труды Сахарова, Кирѣевскаго, Даля и множество другихъ, являются несомнѣнными свидѣтелями интереса къ духовной жизни народа со стороны ученыхъ. Писатели беллетристы сдѣлали почти исключительною темой своихъ произведеній — народъ, его жизнь и его думы. Современному читателю подчасъ становится даже тяжело отъ этихъ постоянныхъ экскурсій въ народъ, и у него вырывается невольная жалоба: «Наладили себѣ — народъ, да народъ, какъ будто на свѣтѣ другихъ и людей не осталось, кромѣ мужика!… Ну, пусть бы себѣ дѣйствительно народъ изображала, а то выходитъ чортъ знаетъ что, только не народъ!»
Послѣдняя жалоба справедлива относительно нѣкоторыхъ нашихъ народописателей, которые дѣйствительно много пишутъ о народѣ, но самого народа не знаютъ: они его не изучали, близъ него не жили и говорятъ о немъ только по наслышкѣ.
Какъ безъ нравственной, такъ и безъ матеріальной помощи со стороны общества отдѣльнымъ лицамъ заниматься непосредственнымъ изученіемъ народа невозможно: кромѣ устраненія разныхъ временныхъ мѣшающихъ условій, для этого необходимы и матеріальныя средства. Разумѣется, бываютъ иногда счастливыя исключенія: являются отдѣльныя личности, которымъ подъ силу оказывается иногда такое дѣло, какое не могутъ выполнить даже цѣлыя общества. Къ числу такихъ богатырскихъ подвиговъ мы должны отнести недавно вышедшій трудъ г. Ровняемаго — «Русскія народныя картинки».
Онъ состоитъ изъ трехъ томовъ атласа и пяти большихъ томовъ текста, изъ коихъ къ каждому приложено по хорошо сдѣланной и раскрашенной лубочной картинкѣ. Въ первомъ томѣ атласа помѣщены «сказки и забавные листы», во второмъ — «историческіе листы», въ третьемъ — «духовные листы». Въ видахъ избѣжанія цензурнаго просмотра, атласъ изданъ только въ числѣ 250 экземпляровъ, изъ которыхъ нѣкоторые раскрашены красками. Пять томовъ текста составляютъ приложеніе къ атласу. Въ первыхъ трехъ томахъ описаны картинки, помѣщенныя въ атласѣ. Описаніе, надо замѣтить, сдѣлано самымъ тщательнымъ, самымъ добросовѣстнымъ образомъ: описаны не только древнѣйшіе рисунки извѣстной картинки, но и всѣ позднѣйшіе. При описаніи помѣщается древнѣйшая редакція текста съ соблюденіемъ орѳографіи оригинала и съ указаніемъ на всѣ позднѣйшіе варіанты, причемъ указывается и величина картинки, и способъ, какимъ она гравирована, время и мѣсто ея появленія, а также и то, въ какомъ собраніи въ настоящее время находится ея оригиналъ; кромѣ того, къ первому тому приложено указаніе всѣхъ, какъ большихъ, такъ я малыхъ, собраній народныхъ картинокъ, не только составляющихъ общественную собственность, но указаны даже и тѣ, которыя составляютъ собственность частныхъ лицъ. Если считать описаніе всѣхъ изданій одной и той же картинки, то въ приложенномъ текстѣ описано около 8.000 картинъ.
Четвертый томъ текста «заключаетъ въ себѣ примѣчанія къ описаніямъ, напечатаннымъ въ первыхъ трехъ книгахъ, и нѣкоторыя добавленія о картинкахъ, вновь пріобрѣтенныхъ мною, — говоритъ г. Ровинскій, — послѣ отпечатанія первыхъ трехъ книгъ» (кн. I, стр. IV).
Этотъ томъ представляетъ сырой матеріалъ, чрезвычайно полезный для разныхъ справокъ при работѣ, и, разумѣется, составляетъ почтенный трудъ въ глазахъ спеціалиста, а профана заставляетъ подивиться, какъ иного перечиталъ г. Ровинскій, какъ добросовѣстно изучалъ все, что имѣетъ хотя отдаленное соприкосновеніе съ вопросами, затронутыми народною картинкой. Только послѣ такого добросовѣстнаго изученія рѣшился написать г. Ровинскій свое предисловіе, какъ онъ называетъ содержаніе первой половины пятой книги текста. Оно знакомить съ исторіей гравированія народныхъ картинокъ, указываетъ значеніе послѣднихъ въ жизни, а также передаетъ и объ отношеніи къ нимъ цензуры. Вторая половина этого тома занята алфавитнымъ указателемъ ко всему изданію. О достоинствѣ этого указателя, которымъ намъ не разъ приходилось пользоваться, мы можемъ сказать, что онъ не оставляетъ желать ничего лучшаго, какъ и вообще все изданіе, которое, повторяемъ, вполнѣ можетъ быть названо гигантскимъ подвигомъ со стороны одного лица.
«Предисловіе» автора, или первая половина пятаго тома, дѣлится на 14 главъ; изъ нихъ послѣднія одиннадцать отвѣчаютъ числу группъ, на которыя подраздѣляетъ собиратель всѣ картинки по ихъ содержанію.
Глава 1. Народныя картинки, рѣзанныя на деревѣ. Гравированіе на мѣди.
Глава 2. Откуда наши граверы заимствовали переводы (оригиналы) для своихъ картинокъ. Пошибъ, или стиль, рисунка и сочиненія въ народныхъ картинкахъ. Раскраска старинныхъ народныхъ картинокъ была весьма тщательная. Замѣтки о народныхъ картинкахъ на Западѣ и у народовъ восточныхъ, въ Индіи, Японіи, Китаѣ и на Явѣ. Народныя картинки, гравированныя черною манерой.
Глава 3. Продажа народныхъ картинокъ. Назначеніе и употребленіе ихъ. Надзоръ за производствомъ народныхъ картинокъ и цензура ихъ. Цензура царскихъ портретовъ.
Глава 4. Женщина (по взглядамъ Пчелы). Женитьба.
Глава 5. Ученіе въ старые годы.
Глава 6. Календари и альманахи.
Глава 7. Легкое чтеніе.
Глава 8. Легенды.
Глава 9. Народныя увеселенія. Пьянство. Болѣзни и лѣкарства противъ нихъ.
Глава 10. Музыка и пляска. Театральныя представленія въ Россіи.
Глава 11.Шутовство и шуты.
Глава 12. Шутовскіе листы на иностранцевъ. Каррикатуры на французовъ въ 1812 году.
Глава 13. Народное богомолье.
Глава 14. Картинки изданныя по распоряженію правительства.
Даже и такое краткое оглавленіе указываетъ на безконечное разнообразіе содержанія народной картинки. Чего не затрогиваетъ она? О чемъ не извѣщаетъ своего читателя? Какихъ интересовъ общественной и государственной жизни не доводитъ до его свѣдѣнія? Санъ собиратель вотъ какъ говоритъ о.значеніи картинокъ, напримѣръ каррикатуръ на французовъ 1812 года: «Онѣ представляютъ намъ такъ сказать лицевыя вѣдомости всего того, что происходило въ это достопамятное время, день за день; геройскіе подвиги русскихъ Курціевъ и Сцеволъ, Наполеоновы неудачи и бѣгство — и конечное истребленіе его арміи» (кн. V, стр. 227). Лубочная картинка замѣняетъ для* народа газету, журналъ, повѣсть, романъ, каррикатурное изданіе и т. д., — однимъ словомъ, все то, что должна бы была давать ему интеллигенція, смотрящая на него какъ на одного изъ своихъ меньшихъ братьевъ, и чего до сихъ поръ не даетъ, оставляя своего меньшаго брата въ сторонѣ отъ своей умственной и общественной жизни.
Желая остаться въ предѣлахъ журнальной статьи, мы не имѣемъ возможности останавливаться подробно на всемъ разнообразномъ содержаніи собранныхъ картинокъ и первой половины пятой книги, такъ какъ тогда пришлось бы цѣликомъ передать все «предисловіе», дополняя его выдержками изъ первыхъ трехъ томовъ текста. Поэтому намъ придется остановиться подробно только на нѣкоторыхъ группахъ картинокъ, или главахъ «предисловія», а объ остальныхъ упомянуть такъ сказать «по пути», несмотря на то, что каждая группа задѣваетъ такое разнообразіе вопросовъ и такъ богата по своему содержанію, что каждая могла бы дать матеріалъ на отдѣльную большую статью.
I.
правитьНародныя картинки стали прозываться лубочными только въ началѣ нынѣшняго столѣтія. Ученые разно толкуютъ это названіе. Снегиревъ производитъ его отъ слова лубъ, на которомъ рѣзали первыя народныя картинки, Н. Трахимовскій — отъ лубочныхъ, въ которые ихъ укладывали для продажи, а г. Ровинскій дѣлаетъ слѣдующее объясненіе: въ началѣ нынѣшняго столѣтія слово лубочный относилось ко всему, что дѣлалось непрочно, плохо, на скорую руку. Отсюда «понятно, — говоритъ онъ, — что и плохія картинки стали звать тоже лубочными» (кн. 1, стр. III).
Такія гравированныя картинки на Западѣ появились еще въ XII в. и представляли самый дешевый способъ, доставлявшій народу изображенія святыхъ, Библію и Апокалипсисъ въ картинкахъ. Только со времени введенія книгопечатанія, замѣнившаго дешевую гравюру, гравированіе перешло въ область художества и имъ стали заниматься такіе художники, какъ Дюреръ и Гальбейнъ.
У насъ гравированіе началось одновременно съ книгопечатаніемъ: при первой нашей печатной книгѣ «Апостолъ» (1564 г.) была приложена и первая гравюра, рѣзанная на деревѣ, изображавшая евангелиста Луку, а отдѣльными листками картинки стали появляться только въ XVII в. Въ концѣ этого столѣтія гравированіе народныхъ картинокъ на Руси было сильно распространено: ему покровительствовалъ Петръ В. и даже выписывалъ изъ-за границы мастеровъ, которымъ платилъ жалованье за счетъ казны[1].
И только въ 1827 году правительство перестало держать казенныхъ граверовъ и распустило ихъ на всѣ четыре стороны.
Во второй половинѣ XVIII ст. рѣзаніемъ досокъ для народныхъ картинокъ занимались серебряники въ селѣ Измайловѣ: рѣзали они на мѣди, на деревѣ; картины уже рѣдко гравировались, а печатаніе ихъ происходило на фигурной фабрикѣ Ахнетьева въ Москвѣ, у Спаса во Спасскомъ. Существовали печатни также и во Владимірской губ., Ковровскаго уѣзда, въ деревнѣ Богдановкѣ, и въ монастыряхъ: Кіевскомъ, Почаевскомъ, Соловецкомъ и другихъ.
Теперь уже нигдѣ не дѣлаютъ отпечатковъ съ мѣдныхъ досокъ, а изображеніе разныхъ монастырей и угодниковъ дѣлается въ Москвѣ и Петербургѣ литографскимъ способомъ.
Рисунки для своихъ картинокъ старинные граверы брали пряно съ иконъ, съ изображеній на церквахъ или же со стѣнъ царскихъ палатъ. Картинка «о нѣкомъ немилостивомъ человѣкѣ» взята съ паперти Симонова монастыря; изъ Чудова монастыря перешло въ картинку изображеніе Архангела Михаила и молящагося ему человѣка. «Солнце съ зодіаками» взято изъ Коломенскаго дворца, съ потолка тамошней столовой. Въ XVIII в. сдѣлано очень иного снимковъ съ французскихъ, нѣмецкихъ и итальянскихъ картинокъ. Къ нимъ не рѣдко придѣлывался свой, доморощенный, текстъ, иногда совершенно не подходившій къ содержанію картинки, или же иностранный перекладывался на русскій ладъ, или подписывались вирши Сумарокова, Измаилова, причемъ иностранное происхожденіе картинки совсѣмъ забывалось. Извѣстная въ народѣ картинка: «Славный объѣдало и веселый опивало» занесена къ намъ изъ Франціи, гдѣ она изображала Людовика XVI.
Всѣ эти картинки продавались въ Москвѣ въ опредѣленныхъ пунктахъ: въ проломахъ у Никольской улицы, у церкви Гребневской Божіей Матери, у Троицы Листовъ, у Новгородскаго подворья и главнымъ образомъ у Спасскихъ воротъ. «Тутъ же, — говоритъ г. Ровинскій (т. е. у Спасскихъ же воротъ), — стояли и попы безъ мѣстъ, нанимавшіеся служить обѣдню; они расхаживали съ калачомъ въ рукѣ, торговались съ нанимателями и для большаго убѣжденія ихъ выкрикивали свое: „смотри, закушу!“ — т. е. давай, что крошу, не то отвѣдаю калача, а тогда обѣдню служить будетъ некому» (кн. V, прим., стр. 25).
Картинки народныя встарину не рѣдко покупались дли церквей и употреблялись вмѣсто деревянныхъ образовъ[2]. Вѣшались картинки также я въ царскихъ палатахъ для назиданія царскимъ дѣтямъ или же для обученія охъ по этимъ картинкамъ географіи, исторіи и др. наукамъ.
Такъ, въ палатахъ царевича Петра Алексѣевича висѣли такія картинки и по нимъ Зотовъ обучалъ своего юнаго питомца наукамъ. Въ XVIII в. народныя картинки употреблялись какъ поздравительные листы.
Сначала надъ картинками не существовало никакой цензуры, никакого надзора. Съ 1674 года начинаютъ появляться указы о томъ, чтобы воспретить продажу такихъ картинокъ. Указамъ такого рода приходилось не разъ повторяться, а народныя картинки по-прежнему издавались и продавались, не желая знать ни о какихъ запрещеніяхъ, ни о какихъ указахъ. Пятнадцатаго май 1790 года былъ «назначенъ особый цензоръ для разсмотрѣнія книгъ при управѣ благочинія съ тѣмъ, чтобъ управа отвѣчала за все сама» (кн. V, стр. 32). Съ 1826 года начинается дѣйствіе Шишковскаго цензурнаго устава, введеніе котораго обошлось въ 84.000 р.
Но народныя картинки не хотѣли признавать и этого устава и по-прежнему продолжали выходить и распространяться въ народѣ, и только въ 1839 году онѣ были вытребованы въ цензурный комитетъ и процензурованы всѣ, начиная съ вышедшихъ въ 1812 году. А въ 1850 году, по Высочайшему приказу, «московскій генералъ-губернаторъ, графъ Закревскій, приказалъ заводчикамъ народныхъ картинокъ уничтожить всѣ доски, не имѣвшія цензурнаго дозволенія, и впредь не печатать таковыхъ безъ онаго. Въ исполненіе этого приказанія заводчики собрали всѣ старыя мѣдныя доски, изрубили ихъ при участіи полиціи въ куски и продали въ ломъ въ колокольный рядъ. Такимъ образомъ прекратило свое существованіе безцензурное народное балагурство» (кн. V, стр. 35).
II.
правитьСудя по приложенному выше оглавленію пятой книги текста, видно, что авторъ старался всѣ картинки раздѣлить на группы, располагая послѣднія соотвѣтственно ходу человѣческой жизни. Обычно, люди прежде всего знакомятся другъ съ другомъ, затѣмъ женятся, обзаводятся хозяйствомъ, семьей, воспитываютъ и обучаютъ дѣтей, которыя, научившись грамотѣ, принимаются за чтеніе книжекъ; въ промежутки между дѣломъ и дѣти, и родители забавляются, веселятся (вино, пляска, музыка, шутовство и т. д.), ѣздятъ въ чужія страны и ходятъ на богомолье.
Среди народныхъ картинокъ нѣтъ ни одной, которая бы спеціально знакомила читателя съ мужчиною, его нравомъ, характеромъ и давала бы ему тотъ или другой патентъ за его нравственныя и умственныя качества. Да и это бы ногъ заняться подобнымъ анализомъ, — не мужчина же санъ, который издавалъ картинку? Ежу нѣтъ интереса дѣлать себя объектомъ и говорить о себѣ, какъ о чемъ-то постороннемъ, анализировать себя и указывать на свои слабыя стороны. Вотъ поэтому ни картинка, ни литература, какъ народная, такъ и интеллигентная, никогда встарину не разбирали мужчину, какъ объектъ. Совсѣмъ въ другомъ положеніи находился вопросъ о женщинѣ: она всегда для мужчины нѣчто внѣшнее, что онъ можетъ разсматривать, судить какъ за ея нравственность, такъ и за умъ. И вотъ поэтому-то женщина давно судима и въ литературѣ, и на картинкѣ; о ней давно судятъ и рядятъ на всѣ лады; о ней трактуютъ и наши древніе духовные писатели, смотрѣвшіе на жизнь съ точки зрѣнія византійскихъ аскетовъ. Аскетъ, ушедшій отъ соблазна за стѣны монастыря и рѣшившійся подавить въ себѣ чувственность, видѣлъ въ женщинѣ все гадкое, все злое; онъ нерѣдко прозывалъ ее «окаянствомъ», «орудіемъ дьявола», — лучшаго слова въ его святыхъ устахъ для нед не находилось. Въ его глазахъ она была постоянною виновницей всего, что дурнаго дѣлалъ мужчина. Въ нашемъ древнемъ сборникѣ Пчела для женщины придумываются самыя отборныя названія: «она и ехидна, и скорпія, и левъ, и медвѣдь, и аспидъ, и василискъ, и похоть несытая, и неправдамъ кузнецъ, и грѣхамъ пастухъ» (кн. V, стр. 38).
Изъ этого сборника, а также и изъ другихъ духовныхъ писателей (Василія Великаго, Іоанна Златоуста) заимствовали сочинители текстъ и сюжетъ для своихъ картинокъ, если только онѣ касались женщины. Поэтому понятно отношеніе къ ней большинства народныхъ картинокъ.
Не лучше смотрѣлъ на нее и средневѣковый Западъ, съ одной стороны благоговѣйно преклонявшій передъ ней колѣна, съ другой — видѣвшій въ ней «соблазнъ и ехидство». Онъ указываетъ на тысячу любовныхъ продѣлокъ съ ея стороны. Такъ на капеллѣ французскаго монастыря въ Перигё изображена такая продѣлка женщины съ Аристотелемъ. Однажды Аристотель пожаловался царю Филиппу, что его сынъ, вмѣсто занятія наукою, ухаживаетъ за фрейлиной Филидою. Разумѣется, юношѣ было сдѣлано надлежащее внушеніе. Тогда Филида рѣшила отомстить Аристотелю за его непрошенное вмѣшательство въ ихъ счастье. Разъ, проходя мимо окна Аристотеля, она «подняла юбочку превыше колѣнъ, бросила ему горсть цвѣтовъ, да нѣсколько любовныхъ взглядовъ». Аристотель, несмотря на свои сѣдины, побѣжалъ за ней и сталъ просить о любви, предлагая ей взамѣнъ — чего хочетъ. Та потребовала, чтобъ онъ всталъ на четвереньки и провезъ ее по садовыхъ дорожкамъ. Онъ согласился, и она при большомъ стеченіи зрителей поѣхала на Аристотелѣ[3].
Въ собраніи г. Ровинскаго есть очень иного картинокъ, которыя посвящены равнымъ любовнымъ продѣлкамъ со стороны женщинъ. Въ большинствѣ случаевъ онѣ заимствованы изъ иностранныхъ повѣстей. Наприм., картинка «Старый мужъ и молодая жена» заимствовала свой сюжетъ изъ «Декамерона» Боккачіо. Она раздѣлена на два отдѣленія. Справа представлено, какъ жена пируетъ за столомъ съ своимъ «любовникомъ», а слѣва — какъ мужъ изъ окна разговариваетъ съ женой, которая стоитъ на дворѣ и дѣлаетъ видъ, что хочетъ броситься въ колодезь. Визу картинки приложенъ текстъ въ стихахъ, содержащій слѣдующую повѣсть.
Старый мужъ живетъ съ молодою женой. Сильно ревнивъ старикъ, и изъ боязни, чтобы жена куда не сбѣжала, каждую ночь запираетъ спальню на замокъ и ключъ кладетъ подъ кровать. Какъ-то разъ жена вскочила пораньше, взяла ключъ, отперла спальню и ушла къ своему «любителю». Проснулся мужъ, — нѣтъ жены! Разсердился, схватилъ ключи, заперъ всѣ двери на замокъ, сѣлъ къ окну и сталъ ждать:
«Откуда можетъ она прибѣжать?
Жена съ любителемъ веселилась
И ко двору мужа своего воротилась».
Вотъ стучитъ она въ ворота, а мужъ кричитъ ей въ отвѣтъ:.
«Поди, каналья, отсюда прочь!
Нечестнаго ты отца дочь!»
Жена принялась оправдываться: говоритъ, что къ матери ходила, — мать сильно больна.
Мужъ и слушать не хочетъ ея оправданій. Тогда она, чтобы напугать мужа, грозитъ броситься въ колодезь:
«Отъ тебя убійца явлюся, — говоритъ она, —
Въ сейчасъ въ колодцѣ утоплюся».
Но мужъ не обратилъ вниманія на угрозы. Тогда она, схватила большой камень, бросила его въ колодезь и при этомъ испустила тяжкій вздохъ, сказавши:
«… прощай, мужъ, отъ тебя топлюся
И въ погибели нынѣ явлюся»,
а сама спряталась. Мужъ испугался, выбѣжалъ спасать ее. А она между тѣмъ пробралась въ домъ, заперла на ключъ двери и сѣла у окна. Мужъ не нашелъ жены и идетъ домой. Она, какъ увидала его въ окно, такъ разсердилась, что вся въ лицѣ измѣнилась:
«Закричала: гдѣ ты, старый чортъ, гулялъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какія мнѣ отъ тебя радости?
Что ты творишь отъ жены на старости?
Тѣ ли твои дѣла, прелюбодѣй,
Твои ли это, старый злодѣй,
Хотя-бъ ты стыдъ возымѣлъ отъ людей!
Мною ли недоволенъ бываешь,
А другимъ прелюбодѣйницамъ склонность имѣешь.
Умри тутъ, — въ домъ не пущу,
А о тебѣ резонъ сыщу!
Диви уже на инаго человѣка молодаго…
Ты — чортъ семидесяти лѣтъ,
А совѣсти въ тебѣ нѣтъ».
Мужъ испугался:
«Во всемъ (говоритъ) виноватъ я предъ тобою…»
И повѣсть кончается словами:
«Хотѣлъ жену въ погибель ввести,
А жена могла къ себѣ въ склонность привести» (кн. I, стр. 249—252).
Но и наша доморощенная поэзія не чужда тѣхъ же темъ насчетъ женской невѣрности и безнравственности, только самъ народъ смотритъ на всѣ эти явленія жизни проще и трезвѣй, чѣмъ незнающій жизни аскетъ. Въ былинахъ жена Владиміра, Апраксія, то и дѣло измѣняетъ мужу: то влюбляется въ Касьяна, то въ Чурилу Пленковича… Народъ не казнитъ ея за это никакими дурными прозвищами, а относится весьма снисходительно, зная, что и самъ онъ далеко, что и за нимъ водится много винностей…
Среди народныхъ картинокъ попадаются и такія, которыя изображаютъ женщинъ, торгующихъ собой. Къ числу ихъ между прочимъ принадлежитъ: «Панъ Трыкъ и Херсона». Они оба изображены на картинкѣ франтами. Около пана стоитъ маленькая собачка, а на верху написано: «Я панъ Трыкъ — полна пазуха лыкъ; хоша три дни не ѣлъ, а въ зубахъ ковыряю. Моя охота — въ поле ходить, собачку при себѣ имѣть». Надъ Херсоней тоже сдѣлана надпись: «Я дамская персоня, а зовутъ меня Херсоня; по ночамъ не усыпаю, всѣмъ вамъ Трыкамъ услугою. Идемъ въ поле, та будетъ намъ воле» (кн. I, стр. 451 и 452).
Дѣвушка въ древней Руси, по словамъ Котошихина, сидѣла взаперти, словно птица въ клѣткѣ, — никто ея не видалъ, никого она не видала; ей даже съ женихомъ вплоть до свадьбы не дозволяли видѣться, а нерѣдко случалось, что и замужъ выдавали насильно. Иной разъ дѣвушка рада бы замужъ совсѣмъ не идти, да исхода инаго для нея не было, — ну, и шла, за кого выдавали. Петръ I отдалъ приказъ, чтобы женихъ и невѣста непремѣнно видались нѣсколько разъ до свадьбы и чтобы вѣнчаніе совершалось съ ихъ общаго согласія. Разумѣется, только благодаря этому приказу, жизнь могла дать разсказъ о томъ, какъ дѣвушка не соглашается выйти за старика и прямо въ глаза высказываетъ жениху свой отказъ: «Не хочу идти за тебя, за стараго смерда, панурую свиньи)», говоритъ она. «Молодой дѣвицѣ честь и слава, — прибавляется въ концѣ разсказа, — а старому мужу — коровай сала» («Памят. стар. лит.»).
Хотя извѣстная доля свободы и проникла въ жизнь женщины со временъ Петра, но все же она еще долго не чувствовала себя вполнѣ человѣкомъ: еще долго условія и обычаи жизни не дозволяли ей самыхъ невинныхъ вещей, наприм. вступать въ разговоръ, вести бесѣду съ молодыми людьми и т. п. А между тѣмъ говорить такъ хотѣлось; хотѣлось любить того, кто пришелся по сердцу, высказать ему о своемъ чувствѣ, а иногда оттолкнуть ту непрошенную любовь, которая приходилась не по душѣ. Все это открыто, явно, женщина совершать не могла, а идти наперекоръ сложившимся обычаямъ не хватало ни смѣлости, ни энергіи. Тогда женщина, по примѣру Запада, вздумала прибѣгать къ способу нѣмаго разговора посредствомъ мушекъ, которыми встарину была мода облѣплять лицо, а также посредствомъ различныхъ цвѣтомъ костюма, прячемъ каждый цвѣтъ имѣлъ свое особое значеніе. Это былъ своего рода шифрованный разговоръ, ключъ къ которому мы встрѣчаемъ въ народныхъ картинкахъ, пронккшихъ къ намъ изъ Франціи, подъ названіемъ: «Резстръ о цвѣтахъ и мушкахъ».
Толкованіе на цвѣта:
"Осиновый — гордость.
Бѣлый — чистота.
Померанцевый — радость.
Гулявый — гулянье.
Маковый — желанье.
Алый — любовь.
Толкованіе на мушки:
«Среди правой щеки — дѣва.
Среди лба — знакъ любви.
Промежъ бровей — соединеніе любви.
Надъ правою бровью — объявленіе печали.
Надъ дѣвою бровью — честь.
На вискахъ — болѣзнь, али простота».
(кн. І, стр. 256—257).
Но, разумѣется, этотъ нѣмой разговоръ никогда не исключалъ посредничества и вмѣшательства свахи въ дѣло свадьбы. Сваха нерѣдко к теперь еще играетъ важную роль въ купеческихъ свадьбахъ. Потому не удивительно, что лубочная картинка выводятъ и ее на сцену: то она расхваливаетъ дѣвушекъ-невѣстъ и предлагаетъ жениху любую выбирать, то представляетъ роспись приданнаго, составленную въ самомъ шутовскомъ видѣ: «праздничный уборъ, въ которомъ лазятъ красть куръ черезъ заборъ; шлафоръ гулевой изъ рогожи соленой; жениху дюжина рубахъ моржевыхъ, да для танцевъ двѣ пары портковъ ежевыхъ, — маленькій ларчикъ и при немъ слѣпой мальчикъ, — ароматникъ съ духами, да табакерка съ блохами, — рогъ съ чеснокомъ, да пузырь съ табакомъ, — сто аршинъ паутины, да поларшина гнилой холстины, — десять аршинъ сосновой коры съ поклонной горы…» (кн. I, стр. 370). Роспись начинается, обычно, приглашеніемъ къ жениху: «Слушай, женихъ, не вертись, а что написано — не сердись». Нерѣдко въ концѣ росписи прикладывается описаніе невѣстиной красоты: «пригожа и румяна, какъ обезьяна; во рту растетъ калина, а въ носу — рябина; свиной лобъ, а взоръ, какъ рыжій котъ; разновидные глаза, будто дикая коза; ходитъ по-нѣмецки, говоритъ по-шведски» (кн. I, стр. 278). Такая картинка обычно изображаетъ посреди комнаты круглый столъ. У стола сидитъ женихъ, а передъ нимъ лежитъ «роспись» придя на то. Его угощаютъ виномъ. «Приданая дѣвка» невѣсты указываетъ ему на роспись. Тутъ же находится и сама невѣста. Наконецъ дѣло слаживается и дѣвушка выходитъ замужъ.
Но не сладка бывала для женщины и семейная жизнь. Неприглядною рисуетъ ее и народная картинка. Нерѣдко мужчина, всласть покутившій и погулявшій во время холостой жизни, беретъ себѣ молодую жену и учитъ ее по-домостроевски,, а иногда просто издѣвается, тиранитъ. Такъ на одной картинкѣ («Мужъ жену бьетъ») изображено, какъ мужъ, поваливъ жену на полъ, бьетъ ее двухвосткою. Тутъ же, скрестивъ на груди руки, стоитъ невѣстка.
Нерѣдко эта издѣвка мужа надъ женой доходила до того, что онъ билъ ее чѣмъ ни попало, билъ до полусмерти, до собственнаго остервененія; а она? — ей оставалось покориться, — жизнь не давала другаго исхода: уйти отъ него, избавиться отъ сожительства съ таимъ «соколомъ» она не могла, — не могла помимо инаго прочаго потому, что «женитьба на Руси есть, а разженить-бы нѣтъ» (кн. V, стр. 54). А тутъ еще являлись на свѣтъ дѣти и еще сильнѣй скрѣпляли нежеланный союзъ. Теперь одной плети оказывалось мало, — нужна была другая на дѣтей. Она должна была вразумлять дѣтище и учить его уму-разуму.
Битье у насъ на Руси встарину сильно практиковалось, начиная съ семьи, школы, общества и кончая государствомъ. «Не однихъ только ребятъ били въ то время, — говорить г. Ровинскій: — господа подливали свою крѣпостную прислугу „березовой лапшой съ ременнымъ масломъ“, мужья били своихъ женъ для дѣтей, а дѣтей били „для людей“, мастера били учениковъ, хозяева рабочихъ, сѣкли дворянъ, сѣкли фрейлинъ, били придворныхъ и все это по тому правилу, что „за битаго двухъ небитыхъ даютъ“; такъ что при этомъ нова льномъ битьѣ въ родномъ языкѣ нашемъ выработалось особое свойство, по которому изъ каждаго существительнаго имени боевой глаголь можно выдѣлать:
— Ты что тамъ уронилъ? — спрашиваетъ буфетчикъ.
— Стаканъ, — отвѣчаетъ половой.
— Ужь я-те отстаканю! — грозитъ буфетчикъ.
— Наегорьте-ка Антошкѣ спину, мошеннику! — приказываетъ артельный староста.
— Нутка, припонтистемъ-ка его, братцы! — кричитъ артель.
И всѣмъ этотъ краткій, но энергическій языкъ понятенъ.
Давно уже отмѣнено тѣлесное наказаніе, а боевой глаголъ все еще остается и не скоро, должно-быть, выведется (кн. Y, стр. 56 и 57).
Встарину, что бить, что учить было одно и тоже; всякая школа стояла на битьѣ не только за провинность, но даже про-запасъ. На картинкѣ: „Похвала ровгѣ“ представленъ классъ: одинъ изъ учениковъ уже стоитъ на колѣняхъ, а учитель-монахъ спрашиваетъ его урокъ и при этомъ держитъ въ рукѣ розгу. Тутъ же надпись: „Безъ лозы младый не можетъ ея вразумити, а старый безъ жезла не можетъ ходити“. Далѣе идетъ длинная похвала розгѣ, написанная въ стихахъ. Нерѣдко такая похвала помѣщалась въ самихъ букваряхъ.
Среди собранныхъ г. Ровинскимъ букварей самый замѣчательный „Букварь Каріоны Истомина“, относящійся къ 1692 году. Онъ посвященъ „господину пречестнѣйшему Семеону Полоцкому“. На первомъ мѣстѣ изображенъ Христосъ сидящимъ на престолѣ; на колѣняхъ у него развернута книга, въ которой написано: „Азъ премудрый вселяхъ совѣтъ“. По бокамъ изображены ученики со свитками. Текстъ начинается слѣдующими словами:
„Всетворцу Богу буди честь и слава:
Онъ бо люденъ всѣмъ въ дѣлѣ вся управа.
Письменъ когда ли кто хощетъ, учися,
Богу моляся, за дѣло имяся“.
Въ другихъ букваряхъ приложены еще обращики, какъ надо писать письмо, напр. къ архіерею, игумену, генералу, жены къ мужу, мужа къ женѣ, къ брату и т. д.
Мы не будемъ останавливаться на всѣхъ этихъ букваряхъ, ариѳметикахъ, космографіяхъ въ картинкахъ, находящихся въ грушѣ учебниковъ; не будемъ также просматривать и богатой коллекціи портретовъ историческихъ дѣятелей Русской земли, хотя въ числѣ ихъ встрѣчаются довольно рѣдкіе экземпляры: портретъ Петра I, Екатерины I и Елизаветы Петровны. Послѣдній „по своему безобразію“ былъ запрещенъ въ продажѣ. На немъ изображена императрица во весь ростъ съ крошечною короной на головѣ. Кругомъ портрета сдѣлана рамка изъ амуровъ, птицъ и разныхъ растеній.
Къ этой же группѣ картинокъ г. Ровинскій относитъ афиши, объявленія изъ Московскихъ Вѣдомостей о рожденіи уродовъ, о знаменіяхъ на небѣ, летучіе листки о побѣдѣ и т. п.
Не менѣе богатый отдѣлъ въ собраніи составляютъ календари, альманахи и разныя гадательныя книжки, которыми нерѣдко отъ нечего дѣлать забавлялась цѣлая семья.
Какъ извѣстно, Петръ Великій въ 1699 году подалъ приказъ, чтобы новый годъ считать не съ 1-го сентября, какъ было прежде, а съ 1-го января. Первый такой январскій календарь былъ изданъ Ильею Коньевскимъ въ 1701 году въ Амстердамѣ, а затѣмъ въ 1706 году начали появляться и народные календари, отпечатанные гравированными досками. Самый замѣчательный изъ народныхъ календарей — такъ-называемый „Брюссовъ календарь“, изданный на шести листахъ. Онъ называется Брюссовымъ потому, что составленъ по указанію Якова Вилимовича Брюсса, который составилъ себѣ въ народѣ репутацію колдуна. Въ Русской Старинѣ за 1871 годъ сообщается разсказъ о смерти этого человѣка. Тамъ говорится, что Брюссъ, умирая, приказалъ своему камердинеру послѣ смерти изрѣзать себя на куски и поливать живою водою, которая была составлена самимъ Брюссомъ. Камердинеръ такъ и сдѣлалъ: изрубилъ тѣло и сталъ поливать водою. Только-что куски начали было срастаться, какъ Петръ не позволилъ далѣе продолжать и велѣлъ зарыть тѣло Брюсса въ землю.
Въ этомъ календарѣ помѣщены святцы, астрономическія указанія, предсказанія погоды, наставленія о томъ, въ какое время надо жениться, когда бороду брить, „чтобы не скоро выростала“, когда „власы съ головы стричь“, чтобы мозгъ укрѣпляло, и т. д.
Кромѣ этого календаря, въ собраніи есть еще Брюссовъ календарь на 47 листахъ, изданный въ видѣ книжки. Онъ, разумѣется, еще полнѣе предыдущаго; въ него вошли: свѣдѣнія изъ свящ. исторіи, описаніе неба, таблицы разстояній русскихъ и иностранныхъ городовъ отъ Петербурга, географическія карты Московской и Петербургской губерній и т. д. Тутъ, же собраны разнообразныя свѣдѣнія, которыя были разбросаны въ отреченныхъ книгахъ: такъ, при каждомъ мѣсяцѣ приложены предсказанія насчетъ нрава и судьбы человѣка, родившагося подъ извѣстнымъ знакомъ зодіака. Напримѣръ, „ребенокъ мужскаго пода, родившійся между 13-мъ декабря и 11-мъ января, студенъ, сухъ, женскаго обычая, непостояненъ, движимаго смысла, слодкословенъ, круглолицъ… Богу молится охотно, много думаетъ одинъ и не у многихъ бываетъ, охотно говоритъ съ собою самимъ, инако въ сердцѣ чаетъ, нежели словами“ и т. д. „Ребенокъ женскаго пола, родившійся въ показанное время, пріобщается оной природѣ, цѣломудра разума, смѣющійся ротъ, возлюбится отъ людей велію благостынею, придетъ въ чести и въ богатству отъ чуждыя руки и раздѣваетъ хлѣбъ свой со всякимъ“ и т. д.
Среди собранія календарей встрѣчается рядъ гадательныхъ народныхъ книжекъ, изъ которыхъ до сихъ поръ пользуются особой популярностью: „Мартынъ Задека“ и „Царь Соломонъ“. Послѣдняя волна прорицаніями въ родѣ слѣдующихъ: „Съ трудомъ великимъ, чело вѣче, будетъ дѣло твое, о томъ пророкъ рече: милостивъ Богъ и всяку правду возлюби“. Или: „Въ томъ много славы видитъ и сомнѣнія престать тебѣ отъ того дано“.
Чѣмъ безсмысленнѣе бывали эти предсказанія, тѣмъ больше было охотниковъ усмотрѣть въ такой галиматьѣ смыслъ. Все равно, какъ въ рѣчахъ Ивана Яковлевича Курейши, портретъ котораго помѣщенъ во II-въ тонѣ атласа, подъ именемъ „студента холодныхъ водъ московскаго съумасшедшаго дома“. Въ жизнеописаніи этого московскаго прорицателя помѣщено много вопросовъ, съ которыми къ нему обращались московскія барыни и барышни; и чѣмъ безсмысленнѣе бывалъ отвѣтъ со стороны Ивана Яковлевича, тѣмъ сильнѣе желали постигнуть его смыслъ. Вотъ для обращика нѣсколько такихъ вопросовъ и отвѣтовъ, помѣщенныхъ въ жизнеописаніи Ивана Яковлевича, написанномъ г. Прыжовымъ.
Вопросъ: Идти ли ей въ монастырь?
Отвѣтъ: Цорная риза не спасаетъ, а альна (бѣлая) риза у ереси не уводитъ; будьте мудри, яко ехидны, а цѣли, яко колюмби (голуби), и нетлѣненъ, яко арпоръ (деревья) кипариси и невки, и кедри…
Вопросъ: Жениться ли X?
Отвѣтъ: Безъ праци не бенды кололацы и т. д.
Г. Ровинскій, останавливаясь на личности этого московскаго предсказателя, вступается за него, говоря, что его нельзя отнести къ числу „тѣхъ лживыхъ пророковъ и шпыней, которые изъ своего пророчества дѣлали ремесло“, а что Ив. Як. просто юродивый, запоздавшій своимъ появленіемъ на свѣтъ по крайней мѣрѣ на 300 лѣтъ (кн. IV, стр. 464).
А намъ кажется, что тотъ успѣхъ, какой онъ имѣлъ среди московскаго общества, говоритъ именно за своевременность его появленія. Москва по своей любви ко всему чудесному, сверхъестественному, не далеко ушла въ 300 лѣтъ отъ суевѣрія Іоанна Грознаго со всѣми его юродивыми. Еще до настоящаго времени среди московскаго интеллигентнаго общества встрѣчаются люди, которые отплевываются при встрѣчѣ на дорогѣ со священникомъ, не предпринимаютъ никакого дѣда въ понедѣльникъ и въ ужасъ приходятъ отъ числа тринадцать…
III.
правитьОбъучившись грамотѣ и возъимѣвъ желаніе заняться чтеніемъ, юноша, вмѣсто нашей современной беллетристической литературы, находилъ среди народныхъ картинокъ сказки, переводныя повѣсти и сатирическіе разсказы, имѣвшіе близкую связь съ окружающей его дѣйствительностью. Но замѣчательно, что несравненно охотнѣе читались сказки и повѣсти переводныя, чѣмъ свои доморощенныя. Въ народныхъ картишкахъ встрѣчаются сказки только о двухъ изъ былинныхъ героевъ: объ Ильѣ Муремцѣ и Добрынѣ Никитичѣ — и то въ очень незначительномъ числѣ экземпляровъ, между тѣмъ какъ переводная съ итальянскаго сказка „О Бовѣ-королевичѣ“ дошла до насъ въ 10 изданіяхъ съ 17 отдѣльными изображеніями.
Этотъ отдѣлъ — такъ-называемый легкое чтеніе — представляетъ несравненно больше заимствованнаго, чѣмъ своего, оригинальнаго[4]. Даже сказка о Добрынѣ Никитичѣ почти вся иностраннаго происхожденія и не имѣетъ почти ничего общаго съ разсказомъ о былинномъ героѣ. Самъ Илья Муромецъ, какъ и другіе богатыри, на картинкѣ изображенъ во французскомъ кафтанѣ XVIII в., въ длинномъ завитомъ парикѣ и ботфортахъ.
Нѣкоторыя изъ заимствованныхъ сказокъ такъ ловко передѣланы на русскій ладъ, что долгое время многія изъ передѣлокъ считались за оригинальныя[5]. Такова сказка «О тонъ, какъ воръ у мужика корову свелъ», которая очень напоминаетъ нашего «мужика-простофилю», или «О томъ, какъ купилъ купецъ женѣ волшебнаго гуся».
«Гусь этотъ самъ на сковородку ложился, — говорится въ сказкѣ, — и жарился; а какъ его съѣдятъ, опять изъ косточекъ встаетъ и прежнимъ видомъ на дворъ гулять идетъ. Пришелъ къ хозяйкѣ какъ-то любовникъ, захотѣлось ей гусемъ его попотчивать, она я говоритъ гусю: „Лягъ на сковородку!“ Не слушается гусь. Она и ударь его сковородникомъ — и присталъ сковородникъ одной стороной къ гусю, а другой — къ хозяйской рукѣ, — не можетъ оторвать его никакъ. Сталъ помогать любовникъ, да и самъ тутъ же къ сковороднику присталъ; и привелъ ихъ гусь обоихъ къ купцу, — только онъ и могъ ихъ отнять отъ сковородника» (кн. V, стр. 128).
Собственная фантазія сочинителя картинки рѣдко разыгрывалась даже на тему такъ-называемаго «скоромнаго» содержанія. Въ большинствѣ случаевъ сюжетъ и текстъ для такихъ картинокъ брался у Сумарокова, Измаилова или изъ «Письмовника» Курганова, который долгое время пользовался особою популярностью. Къ числу такихъ картинокъ, — на которыя, надо замѣтить, существовалъ немалый спросъ и которыя сильно расходились въ народѣ, — относятся: упомянутая выше «Старый мужъ и молодая жена», «Снѣжный ребенокъ», «Лукавая жена», «Невѣрная жена», «Повѣсть о Купцовой женѣ и о прикащикѣ» и др.
Текстъ для картинки «Снѣжный ребенокъ» взятъ у Измайлова. Картинка раздѣлена на двѣ части. Направо мужъ спрашиваетъ жену, откуда у нея взялся мальчикъ. Налѣво изображена тройка; въ ней катитъ купецъ съ мальчикомъ. Текстъ въ стихахъ содержитъ слѣдующую повѣсть. Разъ купецъ поѣхалъ по дѣламъ изъ Вологды въ Астрахань, оставилъ тамъ жену, а самъ отправился на Волгу, Дѣла задержали его въ отъѣздѣ цѣлыхъ три года. Черезъ три года пріѣзжаетъ онъ въ Астрахань за женой и вдругъ видитъ у нея мальчика лѣтъ около двухъ. Мужъ удивился и спрашиваетъ, откуда у нея взялся ребенокъ. Она отвѣчаетъ: сама родила. Мужъ дивится: «Три года ты безъ меня была» (говоритъ онъ ей). — "Что дѣлать? Виновата!
«Снѣжинка какъ-то въ ротъ попала мнѣ зимой
И оттого, родной мой,
Я сдѣлалась брюхата».
При этомъ она стала выхвалять ребенка, просить, чтобы купецъ поласкалъ его.
«… Купецъ приласкалъ
И болѣе жены распрашивать не сталъ».
Жена же между тѣмъ съ своей пріятельницей кумой тихонько подсмѣивалась надъ недогадливымъ мужемъ.
Разъ, лѣтъ черезъ шесть послѣ описаннаго событія, купецъ снова поѣхалъ въ Астрахань и взялъ съ собой «Петрушу — пасынка». Дѣлать нечего, отпустила жена ненагляднаго сынка. А мужъ взялъ, да и завезъ его въ Москву, въ сиротскій домъ, и возвращается домой одинъ. Жена выбѣжала его встрѣчать за ворота. "Гдѣ-жь Петинька, нашъ сынъ (говоритъ она)?
Охъ, не озябъ ли онъ? — «Нѣтъ, не озябъ, растаялъ
Онъ въ Астрахани отъ жаровъ.
Признаться, этого, жена, я самъ не чаялъ,
Да сдѣлался ужь грѣхъ такой…
Не мудрено: ребенокъ слабый, нѣжный,
А тамъ жары не то, что здѣсь:
Въ минуту, бѣдненькій, при мнѣ разстаялъ весь, —
И видно, что былъ снѣжный» (кн. I, стр. 270 и 271).
Гораздо оригинальнѣе и самобытнѣе выходили сатирическія картинки, хотя, по словамъ г. Ровинскаго, сатира въ народныхъ картинкахъ очень слаба, такъ какъ Петръ Великій запрещалъ сатиру подъ угрозой «злѣйшихъ истязаній».
Въ этому отдѣлу относятся: «Челобитная монаховъ Калязинскаго монастыря», «Быкъ не захотѣлъ быть быкомъ», «Дѣло о побѣгѣ бѣлаго пѣтуха изъ Пушкарской улицы отъ своихъ куръ для производства съ чужими амуровъ», рядъ каррикатуръ на Петра Великаго и каррикатуры на иностранцевъ.
«Челобитная монаховъ Калязинскаго монастыри» заимствована изъ рукописи XVII в. и издана но приказанію императрицы Екатерины II, «съ цѣлью подорвать въ народѣ предполагавшееся со стороны его уваженіе къ монастырямъ и подготовить его къ знаменитому указу объ отобраніи монастырскихъ земель и имуществъ» (кн. V, стр. 144).
Калязинскіе монахи жалуются архіепископу на архимандрита Гавріила, что онъ заводить въ монастырѣ безобразныя новшества: «разогналъ изъ монастыря всѣхъ старыхъ и пьяныхъ, такъ что некому пива сваритъ, некому за виномъ сходитъ». Картинка изображаетъ наверху съ лѣвой стороны архіепископа, которому монахи подаютъ жалобу. Вдали направо виднѣется монастырь, а по срединѣ, ближе къ зрителю, монахи усердно стегаютъ двухвостыми плетками голаго монаха, который лежитъ на землѣ. За экзекуціей надзираютъ монахъ и самъ отецъ-игуменъ.
Не менѣе интересна другая сатирическая картинка: «Быкъ не захотѣлъ быть быкомъ», которая въ 40-хъ годахъ подверглась преслѣдованію полиціи, — въ ней видѣли аллегорію на расправу крестьянъ съ помѣщиками за ихъ жестокое обращеніе.
«Быкъ не захотѣлъ быть быкомъ (говорится въ текстѣ),
Да я сдѣлался мясникомъ.
Когда мясникъ стадъ бить его въ лобъ,
То, не стерпя его удару, ткнулъ рогами въ лобъ,
А мясникъ съ ногъ долой свалился,
То быкъ схватить топоръ у него потщился,
Отрубилъ ему руки, повѣсилъ его вверхъ ногами
И сталъ таскать кишки съ потрохами» и т. д. (кн. I, стр. 413).
Не забылъ народъ посмѣяться и надъ неправильными судами; онъ создалъ на нихъ цѣлый рядъ сказокъ: «Шемякинъ судъ», «Повѣсть объ Ершѣ Ершовичѣ», «Дѣло о побѣгѣ бѣлаго пѣтуха изъ Пушкарской улицы», и др.. Послѣдняя изображена на восьми картинкахъ, изъ которыхъ семь заняты изображеніемъ, какъ куры подаютъ прошеніе, а на восьмой представлена экзекуція, заданная пѣтуху за его беззаконное сожительство съ чужими курами.
Хотя Петръ I и запрещалъ сатиру, но крутыя мѣры, употребляемыя имъ при его преобразованіяхъ, такъ сильно раздражали приверженцевъ старины, что, несмотря на угрозы суроваго преобразователя, въ народѣ появлялись совершенно самобытныя, отличающіяся полною оригинальностью, сатирическіе листки. Самый популярный и самый замысловатый изъ нихъ: «Какъ мыши кота погребаютъ». Эта картинка выдержала много изданій. Она представляетъ пародію на погребеніе Петра Вел., — «пародію на шутовскія церемоніи, которыя онъ такъ любилъ устраивать».
Вверху картинки сдѣлана надпись:
«Небылица въ лицахъ найдена въ старыхъ свѣтлицахъ, обрѣтена въ черныхъ тряпицахъ: какъ мыши кота погребаютъ, недруга своего провожаютъ, послѣднюю честь съ церемоніей отдавали. Былъ престарѣлый вотъ казанскій, уроженецъ астраханскій; имѣлъ разумъ сибирскій, а усъ сусастерскій. Жилъ славно, ѣлъ, пилъ, плелъ лапти, носилъ сапоги… Умеръ въ сѣрый четвергъ, въ шесто-пятое число, въ жидовскій шабашъ».
Въ самыхъ древнихъ изданіяхъ этой картинки выставлены годъ, мѣсяцъ, день и часъ смерти Петра Великаго. На картинкѣ представлены погребальныя дроги, которыя везутъ 8 мышей, а за ними слѣдуетъ музыка. «Въ процессіи, — какъ говоритъ г. Ровинскій, — упоминается и участвуетъ все, что прямо или косвенно напоминаетъ дѣйствія Петра І-то: идутъ мыши, представительницы недавно пріобрѣтенныхъ и сосѣднихъ съ Петербургомъ областей: корелки, охтенки, шушера изъ Шлюшина съ ладожскимъ сигомъ въ рукахъ; далѣе въ 4-хъ мѣстахъ помѣщены мыши татарскія, которымъ отъ Петра пришлось особенно солоно; мыши лазарецкія, которыми переполняли землю Русскую Петровы побѣды и батальи. Мыши отъ вольныхъ домовъ, изъ большихъ питейныхъ погребокъ съ чирками, братинами, карцами, ушатами и сткляницами — напоминаютъ шутовскія процессіи всепьянѣйшаго собора, а мыши, которыя идутъ пѣшками, несутъ студеное кушанье мѣшками — прямо указываютъ на постановленіе князя-папы имѣть всегда на-готовѣ холодныя закуски на случай пріѣзда всепьянѣйшаго собора»… «Затѣмъ не представляется надобности, — прибавляетъ г. Ровинскій, — распространяться о томъ, кого разумѣлъ составитель картинки подъ именемъ котовой вдовы, чухонки-адмиральши Маланьи; замѣчу здѣсь, что указаніе на эту Маланью и на отправляемыя ею поминки кота — пиво и аладьи — введены въ текстъ картинки только въ изданіяхъ Елизаветинскаго времени, въ первыхъ же изданіяхъ объ этой Маланьѣ не упоминалось вовсе» (кн. V, стр. 157 и 158).
Много картинокъ было составлено раскольниками за своего недруга, Петра І-то, съ желаніемъ поглумиться надъ его дѣйствіями, которыя имъ были слишкомъ не по-нутру; но за неимѣніемъ мѣста мы не будемъ на нихъ останавливаться, а прямо перейдемъ къ сатирическимъ картинкамъ, написаннымъ для осмѣянія иностранцевъ.
Русскій человѣкъ если и смѣется надъ иностранцемъ, то очень добродушно; злая насмѣшка не вырывается у него до тѣхъ поръ, пока его чѣмъ-нибудь сильно не затронули, пока ему не сдѣлали больно. Онъ добродушно смѣется надъ хвастливостью поляка и легкостью нравовъ полекъ въ картинкѣ «Панъ Трыкъ и Херсона», о которой мы говорили выше; такую же добродушную насмѣшку направляетъ онъ и на нѣмца въ картинкахъ: «Старый нѣмецъ на колѣняхъ у молодой нѣмки», «Молодая нѣмка кормитъ стараго нѣмца соской», к др. За то далеко не замѣчается того добродушія въ каррикатурахъ на французовъ 1812 года, на которыхъ изображается то, что пришлось выстрадать французамъ отъ нашихъ лютыхъ морозовъ и отъ злобы русскаго человѣка. Картинки такого содержанія продолжали появляться и послѣ 1812 года. Граверъ Теребеневъ издалъ всѣ свои каррикатуры на французовъ еще разъ въ 1815 г. въ уменьшенномъ видѣ, приложивъ ихъ къ азбукѣ, экземпляры которой въ настоящее время считаются очень рѣдкими.
Мы не будемъ останавливаться на этихъ каррикатурахъ, такъ какъ большинство изъ нихъ хорошо извѣстны русской публикѣ, да и къ тому же непріятно снова пробѣгать всю эту кровавую повѣсть двѣнадцатаго года, проникнутую шуткой, русскою издѣвкой надъ людьми, умирающими отъ голода, холода, а подчасъ и отъ русскаго звѣрства. «Въ одной Москвѣ и ея окрестностяхъ, — какъ сообщаютъ сохранившіяся записи, — въ продолженіе только 6 недѣль перебито около 30.000 французовъ; гусаръ Самусь съ компаніей перебилъ въ Смоленской губ. болѣе 3.000 ч.; однихъ. труповъ было сожжено тамъ до 70.000; въ губерніяхъ Московской, Витебской и Могилевской поднято 253.000 тѣлъ; въ городѣ Вильнѣ и его окрестностяхъ, всего на двухъ верстахъ, насчитано ихъ 51.000» (кн. V, стр. 289—290).
Остановимся только на одной картинкѣ изъ этой группы, пущенной въ народъ самимъ Растопчинымъ послѣ 1812 г., подъ названіемъ: «Корнюшка Чихиринъ, московскій мѣщанинъ». Она изображаетъ кабакъ. Корнюшка только-что вышелъ оттуда и, услыхавъ, что Бонапартъ хочетъ идти въ Москву, разсердился и изругалъ скверными словами всѣхъ французовъ, затѣмъ обратился къ народу съ такою рѣчью:
"Къ намъ милости просимъ хоть на святки, хоть и на масляницу, да и тутъ жгутами дѣвки такъ припопонятъ, что спина вздуется горой. Полно демономъ-то наряжаться! Молитву сотворимъ, такъ до пѣтуховъ сгніешь. Сиди-ка лучше дома, да играй въ жмурки, либо въ кулючки. Полно тебѣ фиглярить: вѣдь, «солдаты-то твои карлики — ни тулупа, ни рукавицъ, ни малахая, ни онучъ не надѣнутъ, — ну, гдѣ имъ русское житье-бытье вы нести? Отъ капусты раздуетъ, отъ каши перелопаются, отъ щей задохнутся, а которые въ зиму-то и останутся, такъ крещенскіе морозы поморятъ» и т. д. въ томъ же духѣ. Кончивъ свою рѣчь, онъ пошелъ и запѣлъ: «Во полѣ береза стояла», а народъ, слушавшій, дивился: «Откуда берется?! А что говоритъ дѣло, то ужь дѣло!»
Нечего говорить, какимъ пошлымъ ухарствомъ вѣетъ отъ этой картинки, какъ и отъ другихъ подобныхъ, пущенныхъ въ народъ Растопчинымъ по уходѣ французовъ Изъ Москвы…
Чтобы покончить съ отдѣломъ картинокъ, доставлявшихъ народу легкое чтеніе, мы должны упомянуть о легендахъ, духовныхъ стихахъ, составляющихъ содержаніе 3-го тома атласа и текста. Здѣсь весь ветхій и новый завѣтъ въ его апокриѳическомъ видѣ: тутъ и картинки страшнаго суда, и хожденіе Богородицы по мукамъ, и рядъ житій святыхъ, и отдѣльныя изображенія «онъ — Иверской Божіей Матери, Троеручицы и др. съ текстомъ легендарнаго характера, нерѣдко заимствованнымъ изъ словъ нашихъ древнихъ проповѣдниковъ[6]. Тутъ же помѣщена и крайне любопытная картинка, названная: „Аптека духовная, врачующая грѣхи“, съ чрезвычайно любопытнымъ текстомъ, выпискою котораго мы и закончимъ эту главу.
На картинкѣ изображенъ Христосъ. Онъ сидитъ за столомъ и держитъ въ рукахъ вѣсы. На столѣ видны лѣкарства, слѣва — монахъ. Въ текстѣ написано:
Въ аптеку вошелъ человѣкъ и спрашиваетъ: „есть ли такое лѣкарство, которое исцѣляетъ отъ грѣховъ?“ — Врачъ, сидящій тутъ, отвѣчаетъ: „Есть. Аще хощеши сіе, ископай корень нищеты духовныя, на немъ же вѣтви молитвенныя и цвѣтъ смиренія, сорви его рукой беззлобія, изсуши постнымъ воздержаніемъ, сотри терпѣливымъ безмолвіемъ, просѣй ситомъ чистой совѣсти, всыпь въ котелъ послушанія, налей водой слезною, накрой покрышкой любви, подпали теплотой сердечною и, довольно упаривши, высыпь на блюдо разсужденія, часто прилагай на раны сердечныя — и тако умалиши множество грѣховъ“ (кн. III, стр: 53).
IV.
править„Дѣлу время, потѣхѣ часъ“, — говоритъ пословица. Но не велико разнообразіе удовольствій, доступныхъ мужику, не великъ репертуаръ его забавъ. Семикъ, масляница, кулачные бои, да Мишка-медвѣдь — вотъ к все, на чемъ онъ отдыхалъ. Поневолѣ приходилось отъ скуки частенько заглядывать въ „цѣлительную аптеку“, какъ именуется въ картинкахъ кабакъ. Но и изъ этого ничтожнаго репертуара народныхъ удовольствій уже давно изгнаны кулачные бои, Мишка-медвѣдь, а въ послѣднее время замѣтно также настоятельное желаніе уничтожить семикъ — этотъ первый весенній праздникъ на лужкѣ или въ рощѣ съ завиваньемъ вѣнковъ, не давъ взамѣнъ его никакого другаго увеселенія… Послѣ этого нисколько не удивительно, что кабакъ получаетъ все больше и больше нравъ гражданства.
Семикъ на картинкѣ обычно изображается вмѣстѣ съ масляницей подъ видомъ мужчины и женщины, съ текстомъ въ родѣ слѣдующаго:
„Честь и похвала, какъ масляница семика себѣ въ гости звала, честно величала: другу моему милому, дорогому пріятелю, живому моему неосужателю, углю горящему, каныку цвѣтящему среди ночи осеннія. Сеникъ же не облѣнился и такъ ее весело за руку принимаетъ и честно ее величаетъ: душа моя, масляница, перепелиная твоя косточка, бумажное твое тѣло, сахарныя твои уста“. На картинкѣ много отдѣльныхъ изображеній: тутъ и летъ съ блинами, и мухъ съ женой, успѣвшіе напиться и подраться, и катанье на санкахъ, и кулачные бои…
Но время масляницы, какъ извѣстно, постоянно устраиваются балаганы; въ промежутки между представленіями знаменитаго Петрушки играетъ музыка. Среди картинокъ есть одна, которая прямо называется „Музыка“.
На ней изображены двѣ разрчженныя женщины: одна поетъ по нотамъ, а другая играетъ на рылѣ (цитрѣ). Налѣво отъ нихъ изображенъ музыкантъ на „худѣ“; на головѣ у него трехъугольная шлака. Въ серединѣ между музыкантами представленъ „Петрушка“ въ дурацкомъ колпакѣ, а надъ нимъ надпись: „Сколько я въ компаніяхъ ни танцовалъ, а такой музыки не видалъ. Ахъ, та меня утѣшаетъ, что хорошо на рылѣ играетъ“.
Есть также отдѣльные картинки съ изображеніемъ кулачныхъ боевъ, въ развлеченію которыми русскій народъ прибѣгалъ не только въ длинные праздники, какова масляница, а нерѣдко и во всякое свободное время, чтобы поразмять уставшіе отъ работы члены. Популярный! кулачными борцами на народныхъ картинкахъ являются: „Парамошка и кадыкъ Ермакъ“. Они изображаются съ засученными рукавами, въ особаго рода обуви: у Парамошки одна нога въ буракѣ, а другая» голая. Надъ Ермошкой сдѣлана надпись: «Ей, братъ, Параношка! Худо ты шутишь надо иной, кадыкомъ Ермошкой: хотя бы ты изодралъ всю ною рожу, только не зажалъ бы моей одежи. Знаешь ты самъ, что у нашего брата фабричнаго для блохъ не держится много платья лишняго» и т. д.
Останавливаясь на картинкахъ подобнаго содержанія, г. Ровинскій сообщаетъ исторію кулачныхъ боевъ у насъ и при этомъ разсказываетъ о такихъ русскихъ силачахъ, которые однимъ ударомъ вышибали изразцы изъ печки. Вотъ одинъ такой разсказъ, слышанный имъ отъ нѣкоего московскаго старожила. «Разъ игралъ Трещало (извѣстный въ Москвѣ силачъ) съ чиновникомъ Ботинымъ на билліардѣ въ трактирѣ, да и поссорились; развернулся Трещало его ударить, да тотъ увернулся, — Трещало и попалъ кулакомъ въ печь, да такъ цѣлый изразецъ изъ печи вонъ и вышибъ. Тутъ ударилъ Трещалу Ботинъ, да угодилъ пряно въ високъ и убилъ его сразу; начали было его таскать по судамъ, но графъ Орловъ (любившій кулачн. бои и силачей) выручилъ его» (кн. V, стр. 222). Убійство во время единоборства вообще «ни во что вмѣнялось».
Представленія Мишки-медвѣдя не пріурочивались къ какому-нибудь празднику, — они были постоянною забавой не только народа, но я самихъ царей. По словамъ г. Ровинскаго, зрѣлище съ медвѣдемъ любила и императрица Елизавета Петровна. Для нея обучали медвѣдей танцевать въ Невской лаврѣ. "Въ 1754 году послано было туда изъ дворцоваго кабинета два медвѣдя келейнику Корнову, который и доносилъ о нихъ, что одного онъ обучилъ «ходятъ не заднихъ лапахъ даже въ платьѣ», а «другой-де медвѣденокъ къ наукамъ не понятенъ, весьма сердитъ» (кн. V, стр. 231).
Но у царей и вообще у людей высшаго., достаточнаго класса, кромѣ медвѣдей, были и свои, спеціально только имъ доступныя увеселенья: театральныя представленія, шуты съ шутихами и карлики съ карлицами. Народная картинка не преминула сказать и о нихъ. Она дала, въ видѣ книжечекъ, полную комедію «О блудномъ сынѣ» Симеона Полоцкаго, съ изображеніемъ нашей древней сцены, гдѣ актеръ стоитъ въ шляпѣ и въ чулкахъ. На плечахъ у него надѣтъ плащъ съ перекинутымъ шарфомъ. На томъ мѣстѣ, гдѣ у насъ въ театрѣ находится рампа, на картингѣ изображено 5 ночниковъ. Въ залѣ видны зрителя.
Не менѣе интересны интермедійныя картинки: онѣ изображаютъ интерлюдіи иди интермедіи, которыя обычно давались между отдѣльный актами мистерій. Сюда относятся картинки: «Точильщикъ Носовъ», «Разговоръ пьющаго съ непьющимъ», «мальчика съ книжникомъ», "жениха со свахой: " и др. Для образчика выпишемъ нѣсколько строкъ теиста изъ разговора книжника съ мальчикомъ. Послѣдній спрашиваетъ ученаго: «Господинъ философъ, скажите, какая есть лучшая вещь въ свѣтѣ?» Книжнымъ: «Вѣрный другъ». Мальчикъ: «Лѣтъ, добрая совѣсть итого лучше. Какая есть первая заповѣдь Божія?» Кн.: «Сія: да не будутъ тебѣ бози, развѣ мене». Мал.: «Не та: ибо впервые по сотвореніи Адама запретилъ Богъ ему отъ древа добра и зла — не яждь» и т. д. (кн. I, стр. 477).
По словамъ г. Ровинскаго, изъ текста этихъ картинокъ Мельниковъ выхватывалъ цѣлые стихи и вкладывалъ въ уста своихъ дѣйствующихъ лицъ, а Даль и Снегиревъ выписывали отсюда свои пословицы.
Одной изъ любимѣйшихъ барскихъ забавъ, какъ мы уже сказали выше, были шуты и шутовство, которое ведетъ свое начало изъ Италіи.
У насъ не только Іоаннъ Грозный любилъ шутовъ, до нихъ былъ большой охотникъ и Петръ І-й, который нерѣдко, ради отдыха, устраивалъ разные шутовскіе праздники и процессіи. Такъ, извѣстны его постановленія относительно созданнаго имъ всепьянѣйшаго собора, которыя не могли не отразиться на народныхъ картинкахъ. «Посвященіе изъ простыхъ людей въ чиновные чумаки» представляетъ пародію на церемонія всепьянѣйшаго собора, «гдѣ пьяный архижрецъ рукополагаетъ нетрезваго члена».
Картинка изображаетъ кабакъ. За стойкой стоитъ цѣловальникъ, а около него нѣсколько чумаковъ; надъ стойкой виситъ картинка съ надписью: «Нынѣ пей на деньги, а завтра въ долгъ».
«Двѣнадцать чумаковъ въ бѣлыхъ балахонахъ ведутъ новопоставляемаго въ кабацкій покой, въ которомъ стоитъ бочка и на ней сидитъ Бахусъ; у послѣдняго въ рукахъ штофъ съ рюмкой. Тутъ же стоятъ двѣ обрюзглыя отъ пьянства бабы въ pendant всешутѣйшимъ игуменьямъ, присутствовавшимъ по уставу всепьянѣйшаго собора» (вы. V, стр. 266). Цѣловальникъ рукополагалъ новопоставляемаго. «Для завершенія всей церемоніи, хозяинъ, взявъ сулейку отъемной водки и наливъ рюмку, окачиваетъ новопоставляемаго съ головы до ногъ и вручаетъ ему мѣрникъ, мѣру, воронку и ливеръ и отпускаетъ его въ уготованный ему домъ, что называется кабакъ».
Несмотря на то, что Анна Леопольдовна издала приказъ уничтожить всѣ дурацкія должности, шуты еще долго держались у насъ при дворѣ: они встрѣчаются еще при Екатеринѣ II и при Павлѣ Петровичѣ.
Въ народныхъ картинкахъ придворные шуты изображались подъ именемъ Гоноса и Фарноса. Картинка: «Фарносъ-музыкантъ» изображаетъ Фарноса въ польскомъ костюмѣ со скрипкою въ рукахъ, а около него, справа, сидитъ ворона; внизу написано: «Здравствуйте, почтенные господа, я пріѣхалъ къ вамъ музыкантъ сюда. Не рвитесь на мою рожу, что я имѣю у себя не очень пригожу, а зовутъ меня молодца — Петруха-Фарносъ, потому что у меня большой носъ. Три дня надувался, въ танцевальные башмаки обувался, а какъ въ танцевальное платье совсѣмъ облокся, къ дѣвушкамъ и поволокся» и т. д.
Есть и такія картинки, которыя прямо называются: «Шутъ и шутиха». Но рядомъ съ придворными шутами, привезенными съ Запада, у насъ были и свои шуты доморощенные — русскіе. Ихъ обычныя имена: Ѳома, да Ерема, которому постоянно совѣтуютъ сидѣть дома, а онъ то и дѣло на народъ идетъ, всюду суется. Обоимъ имъ всегда во всемъ неудача, за что бы они ни взялись: охотой ли вздумаютъ заниматься, да ихъ собаки не слушаютъ; рыбу ли вздумаютъ ловить… Вотъ какъ о послѣднемъ говорятся въ текстѣ картинки: «Ерема купилъ сѣтку. Ѳома — неводъ. Ерема сѣлъ въ лодку, Ѳома — въ челнокъ. Ерема въ весла гребетъ, а Ѳома раки беретъ. Ерема опрокинулся въ воду, Ѳома — на дно. Оба упрямы, со дна не идутъ. По Еремѣ блины, по Ѳомѣ — пироги, а начинку выклевали воробьи».
У Еремы есть еще братъ Пашка, съ которымъ онъ изображается на одной изъ картинокъ. Про него говорится: «Мужикъ-Пашка поѣлъ кашки, испилъ бражки и сѣдъ на козлища, взялъ ножища и хочетъ заколоть; а братъ его Ермошка заворотилъ ему хвостище» и т. д.
Тутъ же встрѣчаются картинки съ изображеніемъ карликовъ и карлицъ, которыя обычно представляются франтами въ моментъ ухаживанья другъ за другомъ.
Карлики были любимою забавой какъ царей, такъ и придворныхъ. Do словамъ Вебера, «на ужинѣ у князя Мещерскаго Петру Великому подали большой паштетъ, изъ котораго, когда сняли верхнюю корку, выскочили на столъ двѣ карлицы» (кн. V, стр. 274).
Но самымъ постояннымъ развлеченіемъ не только для богатыхъ, но для бѣдныхъ было вино. Нашъ мужикъ, какъ извѣстно, пьетъ а съ радости, пьетъ я съ горя. Никакого событія въ его не обходится безъ водки: родится ли въ семьѣ ребенокъ, — онъ пьетъ на родинахъ, пьетъ на крестинахъ; умираетъ старый дѣдъ, — пьетъ на поминкахъ; искупается новый кафтанъ, — пьетъ ради поздравленія съ обновкой и т. п. Естественно послѣ этого, что народная картинка отводитъ не мало мѣста этому вѣчному спутнику нашего народа — водкѣ. Къ числу интересныхъ изъ этой группы картинокъ можно отнести: «Аптеку цѣлительную съ похмѣлья», на которой въ два яруса изображенъ старинный кабакъ. Въ никнемъ ярусѣ надпись: «гдѣ хотите, тутъ деритесь, а на кабакѣ попритесь». Тутъ и въ карты играютъ, и пьютъ, и забавляются. «Тутъ и судъ, и питра, — какъ выражается цѣловальникъ въ „Очеркахъ народнаго быта“ Гл. Успенскаго. — И все-жь, ежели задумали порѣшить какое дѣло, сейчасъ всѣ гурьбой идутъ къ кабаку, почему — что нѣтъ мѣста гоже, чувствія такого нѣтъ въ другомъ мѣстѣ». Кабакъ — это народный клубъ, гдѣ мужику привольнѣе дышется, чѣмъ дома, гдѣ и воздуху больше, и удобствъ больше, — гдѣ онъ хоть немного можетъ забыться отъ голодной дѣйствительности и непосильныхъ податей.
Внизу подъ картиной «Цѣлительная аптека» подписано: «Сія аптека содержитъ въ себѣ такія зелья, которыми лѣчатъ съ похмѣлья, токмо въ ней водка, вино, пиво, да надлежитъ оныя разумно употреблять, чтобы и послѣдняго ума не потерять; а именно — по три раза въ сутки, безъ всякой смутки» и т. д.
Не менѣе любопытна другая картинка, которая пересчитываетъ, до чего доводятъ чарки — первая, вторая, третья и т. д. Она носитъ названіе: «Пьянственная страсть».
«Первая чарка пить — здорову быть.
Повторить — умъ обвеселить.
Утроить — умъ устроить.
Четвертая пять — неискусну быть.
Пятая пять — за пьянство будутъ бить.
Шестая поразитъ, то и умъ отразитъ.
Пить седьмая — найдетъ мысль шальная.
Коснуться осьмой — будетъ что сонной.
Аще будетъ девятая пить, то будетъ себя и въ грязи валять» и т. д. (кн. I, стр. 323).
Чарка же служила для мужика и лѣкарствомъ отъ всякой немощи; за неимѣніемъ надлежащей медицинской помощи, въ случаѣ заболѣванія, онъ ждетъ въ кабакъ, который не даромъ же прозывается «цѣлительной аптекой», или же обращается къ своей другой цѣлительницѣ — банѣ, куда призываетъ доморощенную лѣкарку-«бабушку». Въ собраніи г. Ровинскаго есть нѣсколько картинокъ, изображающихъ, какъ бабушка въ банѣ встряхиваетъ больную женщину и ставитъ ей на животъ горшокъ. Если же это не помогаетъ, то болѣе высшую медицинскую ступень для него составляетъ «помощь угодниковъ». У него каждый святой отъ своего недуга помогаетъ: Антипій — отъ зубной боли, Казанская Божія Матерь — отъ глазныхъ болѣзней, и т. д. Въ числѣ картинокъ есть такая, гдѣ переименованы всѣ святые, врачующіе отъ того и и другаго недуга.
Въ 1866 году въ Кіевѣ былъ изданъ приказъ — запретить этотъ листокъ, такъ какъ «онъ составленъ подъ католическимъ вліяніемъ». Листокъ былъ отнятъ, но вѣра въ цѣлительную силу угодниковъ отъ этого, разумѣется, не умалилась; этою вѣрой до сихъ поръ исцѣляется народъ, такъ какъ научныхъ медицинскихъ цѣлителей, несмотря на всѣ хлопоты земствъ, возлѣ него все-таки не оказывается[7]. Потому не удивительно, что названный листокъ пользовался въ народѣ особой популярностью: онъ имѣлъ 7 изданій.
Но среди картинокъ нѣтъ ни одной, гдѣ бы указывались цѣлительныя травы, къ пользованію которыхъ народъ очень часто прибѣгаетъ и съ которыми до сихъ поръ, къ стыду своему, не знакома наша ученая медицина, а между тѣмъ ей это весьма бы не мѣшало знать…
На богомолье можно тоже указать, какъ на одно изъ самыхъ сильныхъ медицинскихъ средствъ, къ которому народъ обращается при безнадежныхъ случаяхъ, въ минуты полнаго отчаянія. Впрочемъ, богомолье для русскаго человѣка является отдыхомъ, отъ котораго хоть и покроются ноги мозолями, да душа отдохнетъ: на волѣ птичекъ-пташекъ наслушается, травокъ и «растеніевъ» всякихъ на свободѣ наглядится, думъ иныхъ надумается, а то вся она, душа-то, сидя дома, замуравилась, нуждой-бѣдностью покрылася… Богачъ тоже ѣздитъ на богомолье, только изъ иныхъ побужденій: онъ чаще всего ѣздитъ свои грѣхи замаливать или же благодарить за какую-нибудь удавшуюся выгодную коммерческую операцію. Среди собранія г. Ровинскаго встрѣчаются изображенія тѣхъ монастырей, которые особенно посѣщались богомольцами: «Старый Іерусалимъ», «Кіево-Печерская лавра» и др. На нѣкоторыхъ картинкахъ съ изображеніемъ монастырей встрѣчаются такія надписи: «Не благоугодно ли что пожертвовать на украшеніе обители?» Обычно архимандриты разсыпали такія картинки къ богатымъ купцамъ. — Эти изображенія монастырей заставляютъ г. Ровинскаго остановиться на русскомъ паломничествѣ съ самыхъ древнѣйшихъ временъ, причемъ онъ очень подробно говоритъ объ Іерусалимѣ, какъ очевидецъ, и приводитъ разсказъ братьевъ Вишняковыхъ о путешествіи въ Іерусалимъ и Благовѣщенскаго — о снисхожденіи св. огня въ іерусалимскомъ храмѣ.
V.
правитьПослѣдняя группа картинокъ, названная: «Картинки, изданныя но распоряженію правительства», весьма небогата по числу. Такихъ картинокъ въ собраніи одиннадцать: «Смѣхотворная просьба монаховъ Калязинскаго монастыря», о которой мы уже говорили выше., «Раскольникъ и цирюльникъ», восемь картинокъ объ оспопрививаніи и одна — «Обрядъ покаянія мужа и жены Жуковыхъ, убившихъ свою мать».
Картинка «Раскольникъ и цирюльникъ» изображаетъ цирюльню, гдѣ стоитъ скамейка; направо въ стѣну вдѣланъ брусъ, куда воткнуты бритва и ножницы. Полъ цирюльни представляетъ своды. На полу растетъ какое-то невѣдомое растеніе съ пунцовыми и зелеными листьями. У скамейки стоитъ цирюльникъ въ нѣмецкомъ платьѣ, въ фартукѣ, круглой шляпѣ и съ ножницами въ рукахъ. Одной рукой онъ держитъ ножницы, а другою захватилъ раскольника за его длинную бороду, окрашенную въ лиловый цвѣтъ. Раскольникъ раскрашенъ — по всему вѣроятію, въ насмѣшку — самыми разнообразными красками и одѣтъ, кромѣ кафтана, еще въ какую-то тальму. Надъ цирюльникомъ сдѣлана надпись: «Цирюльникъ хочетъ раскольнику бороду брить», а надъ раскольникомъ другая: "Раскольникъ говоритъ: — «Слушай, цирюльникъ, я бороды брить не хочу. Вотъ гляди, я на тебя скоро караулъ закричу» (кн. I, стр. 455).
Эта картинка издана по желанію Петра Великаго, въ насмѣшку надъ раскольниками, не желавшими брить бороду; а картинки объ оспопрививаніи изданы въ царствованіе Александра I для того, чтобы расположить народъ къ этой предохранительной мѣрѣ.
На картинкѣ «Польза оспопрививанія» изображенъ парень; онъ пристаетъ къ дѣвушкѣ, у которой чистенькое и красивое личико. Она сидитъ съ прялкой. Тутъ же за станкомъ сидитъ рябая Улита. Дѣвушка гонитъ отъ себя парня, — онъ мѣшаетъ ей работать:
«Поди съ Улитою поговори, побей,
А мнѣ хоть отдохнуть немного дай».
А парень ей на это отвѣчаетъ:
«Ахъ, нѣтъ, разлапушка, дай мнѣ побыть съ тобою;
Что время мнѣ терять съ Улитою дурною.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
У ней съ наносной воспы носъ
Совсѣмъ къ губамъ приросъ,
Изрытъ — какъ будто кочарыга,
Лицо — какъ вяземска коврыга,
Глаза — какъ тусклое стекло,
Ихъ на носъ коробомъ свело».
Рѣчь заканчивается нравоученіемъ:
«Когда-бъ ея отецъ и мать умнѣе были,
Да воспу ей привить коровью допустили,
Такъ и она-бъ она,
Какъ ты, бѣла, румяна и мила» (кн. I, стр. 468).
Первыя попытки оспопрививанія дѣлались у насъ при Елизаветѣ Петровнѣ, затѣмъ сама Екатерина II пожелала привить человѣческую оспу себѣ и Павлу Петровичу. Для этого былъ выписанъ англичанинъ Димсдаль, которому было дано въ вознагражденіе: «титулъ русскаго барона, званіе лейбъ-медика, пожизненная пенсія въ 500 фун., 10.000 фун. единовременнаго вознагражденія, 2.000 фун. на дорогу и множество дорогихъ подарковъ» (кн. V, стр. 331). А въ 1801 году въ московскомъ воспитательномъ домѣ проф. Мухинъ, по примѣру англичанина Дженнера, сталъ прививать коровью оспу. Но народъ сильно возставалъ противъ оспопрививанія: у него существовало свое повѣрье: тотъ, кто умретъ отъ оспы, «будетъ на томъ свѣтѣ ходить въ золотыхъ ризахъ» (Буслаевъ, «Очерки», кн. I, стр. 217). И вотъ, для распространенія болѣе правильнаго взгляда на оспу, изданы были картинки объ оспопрививаніи и нарочно пущены между крестьянками.
Самая любопытная изъ этой группы картинокъ — это «Обрядъ всенароднаго покаянія», изданный по желанію императрицы Екатерины ІІ-ой. На картинкѣ представлена колокольня Ивана Великаго. Мимо нея, при большомъ стеченіи народа, ведутъ мужа и жену Жуковыхъ подъ конвоемъ, въ сопровожденіи двоихъ священниковъ, въ Успенскій соборъ, для совершенія обряда покаянія. Оба преступника идутъ босикомъ, въ колодкахъ, съ опущенными на лицо волосами я съ зажженными свѣчами въ рукахъ.
Ихъ преступленіе состояло въ томъ, что они подговорили прислугу убить старуху Жукову и принести къ нимъ ея сундукъ, въ которомъ, какъ потомъ оказалось, было всего 563 руб. 20 коп.
Когда убійцъ подвергли пыткѣ (послѣ которой нѣкоторые изъ нихъ умерли), они во всемъ признались к показали на подговорщиковъ — Алексѣя и Варвару Жуковыхъ. Послѣднихъ тоже подвергли пыткѣ, и они во всемъ повинились. Тогда всѣхъ участниковъ въ убійствѣ приговорили къ смертной казнѣ; то было въ 1754 году. Но между тѣмъ казни надъ Жуковыми не совершали, — о нихъ какъ бы забыли и только въ 1766 году вспомнили, т. е. ровно черезъ 12 лѣтъ, когда вышелъ манифестъ Екатерины II-ой о томъ, чтобы, вмѣсто, смертной казни, жену и мужа Жуковыхъ заточить въ монастырь на 20 лѣтъ, но предварительно заставить совершить обрядъ всенароднаго покаянія.
По этому обряду, церемоніалъ котораго былъ составленъ самой императрицей, преступники должны были принести покаяніе въ четырехъ московскихъ церквахъ. Полиція между тѣмъ должна была за день оповѣстить всѣхъ жителей города о предстоящемъ зрѣлищѣ.
12 лѣтъ тюрьмы при полицейской канцеляріи, въ положеніи прикованныхъ цѣпью къ стулу, императрица приняла во вниманіе въ своемъ манифестѣ и велѣла засчитать ихъ въ число лѣтъ, назначенныхъ на заточенье.
Каковы были наши тюрьмы въ XVIII в., можно видѣть по сохранившейся картинкѣ, изображающей темницу. «Представлена рубленая неба. Въ ней сидятъ два колодника: у одного изъ нихъ руки въ колодкахъ, ноги прикованы цѣпью къ стулу; у другаго въ колодкахъ ноги, а на рукахъ наручники. На дворѣ темницы еще колодникъ, „прикованный цѣпью за ноги къ стулу. Два милостивца подаютъ милостыню…“ Къ такимъ точно стульямъ или деревяннымъ колодкамъ, пуда по полтора вѣсомъ, прикованы были и Жуковы, мужъ и жена, въ отдѣльныхъ помѣщеніяхъ; ключи отъ цѣпей находились въ рукахъ у караульнаго. Конечно, при деньгахъ цѣни часто снимались съ нихъ; жена Жукова, даже разъ перерядившись въ платье караульнаго солдата, ходила ца свиданіе къ мужу, но была поймана» (кн. V, стр. 326).
Говоря объ убійцахъ Жуковыхъ, г. Ровинскій останавливается на описаніи нашихъ тюремъ вообще и на содержаніи въ нихъ арестантовъ. Разумѣется, при этомъ рисуется далеко не красивая картина, въ особенности когда онъ вспоминаетъ о такъ-называемыхъ подземныхъ мѣшкахъ или могилахъ. Такихъ семь могилъ, — говоритъ онъ, — находится подъ зданіемъ Басманнаго частнаго дома въ Москвѣ, куда басманный приставъ сажалъ подсудимыхъ, не сознававшихся въ своихъ преступленіяхъ (кн. V, стр. 327).
Нерѣдко московскіе частные пристава, когда преступникъ не сознавался въ преступленіи, не только сажали его въ такія тюрьмы, но даже пытали, несмотря на то, что оффиціально пытка не только была запрещена, но въ указѣ Александра І-то (отъ 27 сентября 1801 года) повелѣвалось, «дабы самое названіе пытки, стыдъ и укоризну человѣчеству наносящее, изглажено было навсегда изъ народной памяти» (книг. V, стр. 321). Такъ одинъ изъ московскихъ приставовъ еще въ 50-хъ годахъ «выворачивалъ руки заподозрѣаному въ грабежѣ, связывалъ ихъ и вѣшалъ на перекосякъ». При прежнихъ судахъ и слѣдствіяхъ самымъ лучшимъ доказательствомъ виновности подсудимаго считалось его собственное сознаніе, потому употреблялись всѣ средства, чтобы довести его до итого сознанія. «Слѣдствіе обычно велось, — говоритъ г. Ровинскій, — сидя на мѣстѣ въ застѣнкѣ, гдѣ приходилось: пытать, подымать на дыбу, битъ кнутомъ, жечь огнемъ и опять бить до тѣхъ поръ, пока заподозрѣнный созмается въ томъ преступленіи, въ которомъ его обвиняютъ, все — равно, виноватъ онъ въ этомъ на самомъ дѣлѣ или нѣтъ» (кн. V, стр. 322).
Эти же воспоминанія о пыткахъ наводятъ автору на память и еще не менѣе, ужасныя пытки — шпицрутены аракчеевскаго времени, гоньбу сквозь строй, «черезъ зеленую улицу». Какова была, эта гоньба, даетъ понятіе нижеслѣдующая карта, такъ ярко набросанная г. Ровинскимъ:
«Выводятъ преступника, — говоритъ онъ, — обиженнаго до пояса и привязаннаго за руки въ двумъ ружейнымъ прикладамъ; впереди двое солдатъ, которые позволяютъ ему подвигаться впередъ только медленно, такъ чтобы каждый шпицрутенъ имѣлъ время оставить свой слѣдъ на „солдатской шкурѣ“; сзади вывозится на дровняхъ гробъ. Приговоръ прочтенъ; раздается зловѣщая трескотня барабановъ; разъ, два… и пошла хлестать зеленая улица справа я слѣва. Въ нѣсколько минутъ солдатское тѣло покрывается сзади и спереди широкими рубцами, краснѣетъ, багровѣетъ; летятъ кровяныя брызги… „Братцы, пощадите!…“ прорывается сквозь глухую трескотню барабана; но, вѣдь, щадить — значитъ, самому быть пороту, и еще усерднѣе хлещетъ березовая улица. Скоро бока и спина представляютъ одну сплошную рану, мѣстами кока сваливается клочьями, и медленно двигается на прикладахъ живой мертвецъ, обвѣшанный мясными лоскутьями, безумно выкативъ оловянные глаза свои… Вотъ онъ свалялся, а бить еще осталось много, — живой трупъ кладутъ на дровни и снова возятъ взадъ и впередъ, промежь шпалеръ, съ которыхъ сыплются удары шпицрутеновъ и рубятъ кровавую кашу. Смолкли стоны, слышно только какое-то шлепанье, точно кто по грязи палкой шалитъ, да трещатъ зловѣщіе барабаны» (кн. У, етр. 324).
Читая эти строки, писанныя очевидцемъ, дивишься только одному: откуда бралъ русскій человѣкъ силу, чтобы выносить все это…
VI.
правитьЛубочная картинка, какъ видитъ самъ читатель изъ сдѣланнаго обзора изданія г. Ровинскаго, ничѣмъ не брезговала: и грустное, и смѣшное, и трагическое — все служило ей содержаніемъ; претворяя все своимъ юморомъ и свойственнымъ ей балагурствомъ, картинка дѣлала чрезъ это доступнымъ для пониманія народа самыя разнообразныя темы. Потому удивительно, что ни правительство, ни общество, желающее ввести народъ въ курсъ своей жизни и своихъ интересовъ, не пользовалось съ этою цѣлью до настоящаго времени лубочною картинкой, за исключеніемъ тѣхъ немногихъ случаевъ, о которыхъ упоминается въ предшествующей главѣ.
Народъ любилъ и любятъ картинки, подобно тому, какъ ихъ любятъ дѣти, для которыхъ еще не подъ силу воспринимать новое въ отвлеченной формѣ, безъ болѣе доступной наглядности. Пріѣзжая въ городъ на базаръ, мужикъ не пропускаетъ случая захватить домой не столько для ребятишекъ, сколько для дѣда или на забаву всей семьѣ картинку, относящуюся до послѣднихъ событій, слухъ о которыхъ дошелъ къ нему въ деревню. Во время послѣдней войны можно было видѣть въ Москвѣ, какъ подъ вечеръ базарнаго дня мужикъ, возвращаясь изъ города домой, везъ съ собой въ деревню намалеванныя самыми яркими красками иллюстрированыыя изданія Яковлева («Наши жернова все смелютъ», «Послѣ ужина горчица», «Пищатъ!» и др.), относящіяся въ событіямъ войны. Въ этихъ изданіяхъ обычно изображается цѣлый рядъ мужиковъ и бабъ, которые угощаютъ турку чѣмъ ни попало, и приводятся стихи въ родъ слѣдующихъ:
«Мортиры, пушки
Дымятъ, палятъ,
А турки-душки
Пищатъ, пищатъ».
Г. Ровнискій въ своемъ собраніи не касается этихъ новѣйшихъ народныхъ изданій: его собраніе представляетъ полный снимокъ лубочныхъ картинокъ, появившихся на Руси, начиная съ 1627 и кончая 1839 годомъ, когда лубочная картинка перестала быть свободнымъ изданіемъ и подпала подъ опеку цензуры.
Послѣ ближайшаго знакомства съ текстомъ V тома личность автора весьма рельефно выступаетъ передъ читателемъ: она уже не укладывается въ рамку объективнаго ученаго собирателя. Г. Ровинскій прежде всего выступаетъ человѣкомъ, для котораго на первомъ планѣ стоятъ человѣческая личность, ея горе и ея нужды. Эти послѣднія привлекаютъ къ себѣ его вниманіе и онъ готовъ хлопотать, ратовать объ ихъ устраненія. Главнымъ образомъ по этой жизненной человѣческой сторонѣ лубочная картинка — какъ отраженіе жизни народа, его интересовъ и горя — получаетъ для него свое значеніе, свой смыслъ, а не въ силу только своей старины иди рѣдкости. Для него важна также нравственная сторона картинки, ея вліяніе на народъ. И при подобныхъ разборахъ онъ вездѣ выступаетъ человѣкомъ гуманнымъ, требующимъ прощенія, милости, а не кары. Говоря, напримѣръ, о раскольникахъ, онъ беретъ ихъ сторону, выступаетъ ихъ горячимъ защитникомъ, не разъ высказывая желаніе, чтобы на Руси водворилась "та свобода, которая дозволяла бы каждому безнаказанно молиться "своему Богу.
Не менѣе ярко выступаетъ въ немъ и русскій человѣкъ, патріотъ, причемъ чувство патріотизма нерѣдко беретъ въ немъ перевѣсъ надъ присущимъ ему чувствомъ справедливости. Касаясь, напримѣръ, печатаныхъ событій 1812 года, когда русскій человѣкъ моментами превращался въ звѣря, авторъ старается оправдать сбояхъ соотечественниковъ, ссылаясь на непрошенный приходъ враговъ и на условія войны…
Хотя онъ нигдѣ прямо не говоритъ о своей любви, къ простону народу, не поетъ ему панегириковъ, но онъ постоянно вездѣ беретъ сторону его интересовъ, выступаетъ повсюду его горячимъ защитникомъ. Когда въ отдѣлѣ увеселеній рѣчь заходитъ о пьянствѣ, г. Ровинскій изо всѣхъ силъ старается оправдать русскаго мужика отъ взведеннаго на него издавна напраснаго обвиненія, что будто русскій мужикъ — пьяница. Ради оправданія онъ перебираетъ другія національности и старается выставить на видъ, что нѣмцы и поляки пьютъ не меньше, чѣмъ русскіе. Несравненно симпатичнѣй и убѣдительнѣй оказывается вторая половина его защитительной рѣчи, въ которой онъ выдвигаетъ на видъ всю неподдѣльную правду жизни и приглашаетъ читателя вглядѣться въ нее попристальнѣй. «Почему жь бы русскому человѣку не выпить? — говоритъ онъ. — По словамъ „Космографіи“, въ странѣ, гдѣ онъ живетъ, мразы бываютъ великіе и нестерпимые», — ну, и «моменты» въ его жизни тоже бываютъ некрасивые; въ прежнее время, напримѣръ, въ безшабашную солдатчину отдадутъ на 25 лѣтъ — до калѣчной старости; или пожаръ село вымететъ, самому ѣсть нечего, а подати круговою нору кой выколачиваютъ; или самъ охотой отъ такой поруки воломъ въ бурлаки закабалятся, или хорошей барынѣ въ руки мужички достанутся, которая бывало въ конецъ деревню раззоритъ; много духовной силы надо, чтобъ устоять тутъ предъ могущественнымъ хмѣлемъ: «пей — забудешь горе!» поетъ пѣсня. Въ сущности говоря, — заканчиваетъ авторъ свою рѣчь о пьянствѣ, — русскій человѣкъ пьетъ еще меньше иностраннаго, — по крайней мѣрѣ, такъ ученыя таблицы сказываютъ, — да только пьетъ онъ рѣдко я на голодный желудокъ, потому и пьянѣетъ скорѣе, и напивается чаще противъ иностраннаго" (кн. V, стр. 239). Или, останавливаясь на вѣрѣ народа въ цѣлительное свойство молитвы тому или другому святому, г. Ровинскій убѣдительно проситъ не отнимать этой вѣры у народа, — не отнимать до тѣхъ поръ, пока не дадутъ ему даровой медицинской немощи, пока у него не будетъ подъ рукой врача, къ которому бы свободно могъ обращаться за совѣтомъ и который бы не сказалъ ему въ критическую минуту: «Пошелъ вонъ! Приходи завтра!» — какъ нерѣдко говорятъ ему теперь земскій врачъ или фельдшеръ. Нельзя не согласиться съ этой вполнѣ вѣрною мыслью автора: отнимать иллюзію, способную поддерживать бѣдняка въ его безъисходной нуждѣ, можно только тогда, когда имѣется на-лицо реальная поддержка, въ противномъ случаѣ это стремленіе отнимать — нелѣпо, безразсудно. — Авторъ не проходитъ также молчаніемъ и непосильной крестьянской подати, которая все сильнѣй и сильнѣй придавливаетъ мужика своею тяжестью. Онъ требуетъ облегченія его участи.
Занимаясь собираніемъ картинокъ въ продолженіе 30 лѣтъ, г. Ровинскій не разъ въ это время предпринималъ далекія путешествія: въ Китай, Японію, Іерусалимъ, Англію, Францію и другія страны, и во время этихъ путешествій онъ нигдѣ не забывалъ о русской лубочной картинкѣ, непремѣнно сличалъ или ея рисунокъ, или ея текстъ съ чѣмъ-нибудь схожимъ, что удавалось встрѣчать на чужой сторонѣ. Онъ широко взглянулъ на предпринятое имъ дѣло и весьма обстоятельно отнесся не только къ самому изданію картинокъ, которыя, какъ мы уже сказали выше, изданы весьма добросовѣстно, но и ко всѣмъ вопросамъ, задѣваемымъ народною картинкой. Перелистываетъ ли онъ, напримѣръ, комедію Симеона Полоцкаго, онъ не пропускаетъ случая сказать о театральныхъ представленіяхъ вообще и указать въ исторіи русскаго театра опредѣленное мѣсто дли разсматриваемаго лубочнаго изданія. Пробѣгаетъ ли онъ вмѣстѣ съ читателемъ. лубочные календари, онъ тутъ же развертываетъ исторію календарей на Руси; заводитъ ли рѣчь о шутахъ, онъ оборачивается назадъ и ищетъ происхожденіи этой барской забавы и т. д. Однимъ словомъ, ни одинъ изъ вопросовъ не оставляетъ онъ безъ того, чтобы не освѣтить и не осмыслить въ ряду совершающихся историческихъ или жизненныхъ фактомъ. Такіе обзоры, правда, довольно краткіе, освѣщаютъ разсматриваемый вопросъ, даютъ ему опредѣленное мѣсто въ русской жизни и, согласно занимаемому имъ положенію, возбуждаютъ къ себѣ ту или другую степень симпатіи и интереса со стороны обозрѣвателя лубочной галлереи.
При знакомствѣ съ этими обзорами нерѣдко приходится упрекать автора въ излишней ревности къ дѣлу, которая иногда заставляетъ его отводить одинаково большое мѣсто даже и танинъ вопросамъ, которые въ сущности вовсе не заслуживаютъ такого тщательнаго и подробнаго изслѣдованія. Напримѣръ, къ чему такое подробное сообщеніе о жизни Ивана Яковлевича Курейши, когда вполнѣ было бы достаточно ограничиться указаніемъ на его біографію, составленную г. Прыжовымъ? Къ чему также во главѣ о богомольѣ приводить онъ цѣлый рядъ выписокъ изъ путешествія въ Іерусалимъ братьевъ Вишняковыхъ или изъ описанія Благовѣщенскаго о сошествіи св. огня въ Іерусалимскомъ храмѣ.
Г. Ровинскій не разъ говоритъ, что его работа — «Русскія народныя картинки» — представляетъ чисто компилятивный трудъ; но такое признаніе есть слѣдствіе излишней скромности съ его стороны. Разумѣется, онъ не создаетъ самъ памятниковъ литературы, но выручаетъ изъ области забвенія многія изъ народныхъ произведеній, отыскивая рѣдчайшіе экземпляры, сличаетъ, сравниваетъ ихъ, открываетъ источники ихъ происхожденія, очищаетъ отъ заимствованнаго или наслоившагося и увязываетъ опредѣленное мѣсто въ извѣстной грушѣ произведеній. Онъ своими «народными картинками» вноситъ, тяжъ сказать, новый отдѣлъ въ исторію русской литературы и дѣлаетъ обязательнымъ его изученіе для каждаго не только, спеціалиста, занятаго вопросомъ о происхожденіи и источникахъ того или другаго книжнаго произведенія нашей древней литературы, которому теперь положительно невозможно игнорировать отдѣлъ «народныхъ картинокъ», но и для простаго учителя русской словесности.
Поставленные авторомъ вопросы разсмотрѣны здѣсь полно и всесторонне. Онъ сдѣлалъ относительно ихъ все, что могъ. Послѣ его работы надъ лубочною картинкой въ этомъ направленіи остается сдѣлать весьма немногое. Если же онъ не разграничилъ чисто народную картинку отъ изданій для царей, для бояръ; не указалъ связи народныхъ картинокъ съ нашей болѣе ранней живописью; не указалъ, какимъ путемъ проникла въ народъ та или другая картинка; въ какой средѣ какая изъ ихъ пользовалась большею популярностью; почему такая-то картинка чаще попадается въ избѣ крестьянина, чѣмъ у помѣщика и т. д., — то упрекать его за умолчаніе объ этихъ вопросахъ мы не считаемъ себя въ правѣ. Г. Ровинскій даннымъ изданіемъ разрѣшилъ рядъ другихъ не менѣе важныхъ и не менѣе трудныхъ вопросовъ, — сдѣлалъ одинъ то, что до настоящаго времени не подъ силу оказывалось цѣлымъ ученымъ обществамъ.
«Русскія народныя картинки» удовлетворяютъ читателя и съ художественной стороны. Нерѣдко въ текстѣ V тома встрѣчаются мѣста, поражающія своею силой, живостью красокъ и естественностью воспроизводимой картины. Напримѣръ, какъ прекрасно описаны у автора пѣніе и пляска цыганъ! Для обращика мы сдѣлаемъ небольшую выписку.
«Выйдетъ, напримѣръ, знаменитый Илья Соколовъ на середину съ гитарою въ рукахъ, мазнетъ разъ-два по струнамъ, да запоетъ какая-нибудь Стеша или Саша въ сущности преглупѣйшій романсъ, но съ такою нѣгой, такимъ чистымъ груднымъ голосомъ, такъ всѣ жилки переберетъ въ васъ. Тихо, едва слышнымъ, томнымъ голосомъ замираетъ она на послѣдней нотѣ своего романса… и вдругъ на ту же ноту разомъ обрывается весь таборъ, съ гикомъ, гамомъ, точно вся стройка надъ вами рушится: взвизгиваетъ косая Любаша, оретъ во всю глотку Терешка, гогочетъ безголосая старуха Фроська… Но поведетъ глазами по хору Илья, щипнемъ аккордъ по струнамъ, въ одно мгновеніе настаетъ мертвая тишина, и снова начинаются замиранія Стеши» и т. д. (кн. V, стр. 246 и 247).
Не менѣе оригиналенъ мѣстами и языкъ у автора. Занимаясь изученіемъ текста лубочныхъ картинокъ, онъ до того усвоилъ себѣ ихъ игривую манеру, что весьма часто и весьма кстати пользуется ихъ оригинальнымъ жаргономъ. Послѣдній придаетъ особую прелесть труду, а также и обогощаетъ рѣчь рядомъ новыхъ словъ. Впрочемъ, нѣкоторыя изъ нихъ авторъ употребляетъ съ умысломъ, чтобы замѣнить русскими слова иностранныя: напр. вмѣсто слова дублетъ онъ употребляетъ дружка; вмѣсто оригиналъ — переводъ; вмѣсто стиль рисунка — пошибъ; вмѣсто цитра — рыла и др.
- ↑ Такъ онъ выписалъ изъ Амстердама двухъ граверовъ: Адріана Шхонебева и Петра Пикара. Первый получалъ въ годъ жалованья по 600 ефимковъ; ему выдавалось по 20 четвертей хлѣба и былъ данъ постоялый дворъ. Въ ученье къ нему было отдано три русскихъ мальчика: Петръ Бунинъ, Алексѣй Зубовъ и Василій Томиловъ. По словамъ г. Стасова, никто изъ нихъ не проявилъ самостоятельнаго творчества.
- ↑ Въ XVII в. еще во многихъ церквахъ образа были бумажные.
- ↑ У насъ эта картинка передѣлана за нравы Петровскаго времени, водъ названіемъ: «Нѣмка ѣдетъ на старикѣ». На картинкѣ представлена нѣмка въ турецкомъ убранствѣ. Она садитъ верхомъ на старикѣ съ длинною бородой и держитъ въ рукахъ кувшинъ съ пивомъ и штофъ съ виномъ. Надпись гласитъ, что «нѣмка посулила старику пива, да съ ногъ его сбила».
- ↑ Съ нѣмецкаго взята сказка: „Объ Иванѣ-царевичѣ“, о „Жаръ-птицѣ“, „Объ уткѣ съ золотыми яичками“ и др.; съ французскаго: „Петръ — золотые ключи“, „Вѣтряная молочница Мелнита“, „Повѣсть о Купцовой женѣ и прикащикѣ“: съ восточнаго, изъ „1001 ночи“: „О чемъ ты смѣялся“, Шемякинъ судъ» и др.; съ итальянскаго: «О Бовѣ-королевичѣ» и отдѣльные эпизоды въ сказкахъ: «объ Иванѣ-царевичѣ», «Царь-дѣвицѣ», «Семи Семіонахъ»; изъ «Декамерона» Боккачіо: «Повѣсть о старомъ мужѣ и молодой женѣ».
- ↑ Разсказъ «О женѣ Святогора и его ларцѣ» долго считался за оригинальный, а между тѣмъ онъ заимствованъ изъ «1001 ночи».
- ↑ Такъ притча „О слѣпцѣ и хромцѣ“ взята изъ слова Кирилла Туров., а послѣдній заимствовалъ ее изъ „1001 ночи“.
- ↑ Въ Рязан. и Москов. губ., въ самыхъ населенныхъ мѣстностяхъ, гдѣ всѣ деревни и села (село Клишино, Горы, Озера и т. д.) переполнены фабриками, — до настоящаго времени на разстояніи болѣе 40 верстъ нѣтъ ни одного врача.