Лошади не виноваты.
править— Савка, гдѣ мой одеколонъ?
Аркадій Петровичъ Малина высунулся въ окно и сердито кричалъ лакею, помотавшему выпрягать изъ фаэтона взмыленныхъ лошадей.
Стоялъ потный, въ одной рубахѣ, разстегнутой на груди, и нетерпѣливо слѣдилъ, какъ бѣжалъ по двору Савка въ своей синей съ галунами ливреѣ.
Одеколонъ былъ здѣсь, на туалетномъ столѣ, но Аркадій Петровичъ его не замѣтилъ.
— Вѣчно куда-нибудь засунешь!..
О.въ кисло буркнулъ, взялъ изъ рукъ Санки флаконъ, спросилъ рубашку и началъ обтирать одеколономъ бѣлое, желтоватое отъ старости тѣло.
— Фу-у!.. какъ освѣжаетъ пріятно!.. Потеръ ладонью грудь, на которой серебрились тонкія волосинки, освѣжилъ подъ мышками и облилъ холодкомъ лысину и руки, тонкія, старчески дряблыя, съ сухими пальцами на концахъ. Потомъ вынулъ изъ шкапа свѣжую рубашку.
Онъ былъ въ прекраснѣйшемъ настроеніи духа, какъ всегда послѣ разговора съ мужиками своего села. Ему было пріятно, что онъ, старый генералъ, котораго сосѣди считали «краснымъ» и небезопаснымъ, всегда оставался вѣренъ себѣ. Какъ всегда, онъ и теперь, въ это тревожное время, отстаивалъ взглядъ, что земля должна принадлежать тѣмъ, кто ее воздѣлываетъ… Пора, намъ уже разстаться съ барствомъ" — подумалъ Аркадій Петровичъ. Застегнувъ лѣвую манжету и принимаясь за правую, вдругъ вспомнилъ, какъ радостно загудѣлъ сходъ, когда онъ объяснилъ ему права народа на землю.
Это всегда его волновало, и послѣ разговора онъ ощущалъ бодрость и аппетитъ. Заправлялъ рубаху въ штаны, когда вдругъ заскрипѣли двери, и на него бросилась Мышка, любимая собаченка. породистый фоксъ-терьеръ.
— Гдѣ ты, шельма, была? — нагнулся къ ней Аркадій Петровичъ.
— Говори, гдѣ ты, шельма, была? — Онъ любовно щекоталъ ей шею и уши, а она морщила носикъ, вертѣла обрубкомъ хвоста и все старалась лизнуть его въ лицо. — Гдѣ ты шлялась, негодница?
Въ окна врывался яркій свѣтъ полдня, и видно было, какъ цѣлымъ моремъ плыли куда-то еще зеленыя нивы, девятьсотъ десятинъ панскихъ полей, порой спускавшихся въ балку, а потомъ поднимавшихся вновь, подобно волнамъ.
Аркадій Петровичъ гребнемъ сдѣлалъ проборъ на рѣдкихъ волосахъ, расчесалъ усы, пожелтѣвшіе на концахъ, и долго любовался сухимъ, высокимъ лбомъ и благороднымъ барскимъ лицомъ, отражавшимся въ туалетномъ зеркалѣ.
Сѣрые глаза, немного холодные и уже потускнѣвшіе, плавали на бѣлкахъ среди кровавыхъ жилокъ, и это его обезпокоило: «опять надо класть примочку!.. Сбоку на носу онъ замѣтилъ прыщикъ. досталъ изъ несессера гольдъ-кремъ, намазалъ и принудрилъ.
Ѣсть!
Ему хотѣлось ѣсть, какъ молодому двадцатилѣтнему юношѣ, и это его опять радостно волновало. Какъ все закопошится въ домѣ, какъ только услышатъ, что онъ голоденъ! Какъ заахаетъ жена, его старая, хлопотливая Соня, забѣгаетъ Савка и всѣ будутъ смотрѣть ему въ ротъ. У него такъ рѣдко появляется аппетитъ…
Но Савка не являлся съ докладомъ.
Аркадій Петровичъ открылъ ящикъ комода и вынулъ оттуда аккуратно сложенную шерстяную сѣрую блузу à la Толстой. Пріятно вздрагивая освѣженнымъ тѣломъ, продѣвая въ рукава руки, — онъ чувствовалъ себя демократомъ, другомъ народа, которому нечего опасаться. За время, какъ онъ бросилъ свое министерство и устроился въ деревнѣ, мужики его полюбили. Какъ-же! Онъ крестилъ и вѣнчалъ, прощалъ потравы, подавалъ совѣты, его не жгли, какъ другихъ. Не даромъ же его называли „отцомъ роднымъ“. Онъ съ пріятностью думалъ объ этомъ и одновременно соображалъ, что на обѣдѣ будутъ шампиньоны, которые Палаша утромъ несла въ фартукѣ съ огорода.
И какъ разъ въ это время Савка, просунувъ въ двери руки въ бѣлыхъ перчаткахъ, почтительно доложилъ, что — кушать подано.
Аркадій Петровичъ, широкій, какъ колоколъ, въ своей блузѣ, появился въ столовой.
Сейчасъ-же задвигались кресла, и склонились надъ нимъ, цѣлуя руки, съ одной стороны Антоша, его лысѣющій сынъ, а съ другой дочка, бѣлокурая Лида, двадцатипятилѣтняя вдова. Они еще не видѣлись сегодня. Антоша недавно пріѣхалъ съ поля, а Лида до полудня спала.
Софья Петровна — Соня — въ свѣжемъ лѣтнемъ капотѣ уже держала въ рукахъ серебряную разливную ложку. Передъ ней стоялъ борщъ.
Столъ былъ накрыть на девять приборовъ,
Аркадій Петровичъ опустился на широкое кресло во главѣ стола и похлопалъ рукой по сосѣднему стулу.
— Мышка! сюда!..
Фоксъ-терьеръ взглянулъ на него закисшимъ глазомъ, вскочилъ на стулъ и сѣлъ на свой обрубленный хвостикъ.
— Гдѣ-же Жанъ? Позовите Жана — обратился Аркадій Петровичъ ко всѣмъ и ни къ кому въ особенности.
Но какъ разъ открылись двери, и слѣпой Жанъ, братъ женинъ, отставной адмиралъ, вошелъ подъ руку со своимъ „миноносцемъ“, какъ называлъ онъ лакея.
Высокій, крѣпкій, будто гротъ-мачта, скверно побритый Жанъ нащупывалъ палкой полъ и едва сгибалъ колѣни, застывшій и негибкій въ своей слѣпотѣ.
Его долго и съ шумомъ усаживали на мѣсто, а „миноносецъ“ сталъ позади за кресломъ.
— Здравствуй, Жанъ! — привѣтствовалъ его со своего почетнаго мѣста Аркадій Петровичъ. — Что снилось?
Всѣ улыбнулись этой ежедневной шуткѣ, а Жанъ охотно, будто ничего не случилось, началъ разсказывать, устремивъ бѣльма куда-то въ стѣну — черезъ столъ.
— Приснился! городъ. Не тѣ неэстетическія коробки, что называете домами. Это не была куча грязи и сора, логовище нужды человѣческой… однимъ словомъ, мнѣ приснилось не то, что вы называете городомъ.
Онъ даже поморщился.
— Я видѣлъ прекрасный, невиданный городъ. Все, что создано въ архитектурѣ, шедевры прошлаго, настоящаго и будущаго, красота и удобство, храмъ, достойный человѣка… Только ваши потомки…
— Жанъ, твой борщъ простынетъ…
— Ахъ, прости, Соня… Ну, мой миноносецъ № 17, завязывай салфетку…
— Есть! — встрепенулся „миноносецъ № 17“ (по числу лакеевъ, которыхъ Жанъ часто мѣнялъ). Онъ уже давно держалъ салфетку наготовѣ.
— Я думаю, что-о… — благосклонно отозвалась Лида, склонивъ набокъ бѣлокурую головку Мадонны.
— Начали-ли сѣно возить, Антоша? — поинтересовался Аркадій Петровичъ.
Антоша не слышалъ. Онъ въ это время накладывалъ своей, лягавой собакѣ — Нептуну, сидѣвшей на стулѣ, возлѣ него, кости на тарелку, и всѣмъ была видна только его макушка съ рѣдкими волосами.
Софьѣ Петровнѣ было непріятно смотрѣть, какъ Жанъ ѣсть неопрятно, оставляя на. усахъ куски бураковъ, и она обратилась къ сыну.
— Антоша, тебя отецъ спрашиваетъ о сѣнѣ…
— Ахъ, извини… — поднялъ тотъ загорѣлое лицо и засюсюкалъ:
— Вмѣсто двѣнадцати возятъ только десять возовъ. Артемъ привезъ что-то два раза и бросилъ, говоритъ, что его Ксенька наткнулась ногою на желѣзныя грабли и надо звать фельдшера. Вреть, конечно. А Бондаришинъ еще зимой взялъ деньги, а теперь отлыниваетъ..
Антоша сталъ мокрый и красный отъ борта и хозяйскихъ заботъ. На его бѣломъ лбу густо выступилъ потъ, а глаза осоловѣли…
Онъ зналъ обо всемъ, что происходило въ деревнѣ. У него было не меньше десятка дѣтей отъ сельскихъ дѣвокъ и не разъ онъ мѣрялся силой съ деревенскими парнями, несмотря на офицерскій чинъ.
— Всѣ они таковы, — сердито вздохнула Софья Петровна и погладила таксу, сидѣвшую возлѣ нея на стулѣ, важно выпятивъ грудь въ рыжемъ жилетѣ.
— Вы придираетесь, дѣти мои, — благодушно отозвался Аркадій Петровичъ, оканчивая борщъ. — Мужикъ такъ же, какъ и мы грѣшные, имѣетъ свои потребности и заботы…
Послѣ сегодняшняго схода онъ былъ въ прекрасномъ настроеніи.
— Безусловно, мнѣ кажется, что отецъ…
Лида опять благосклонно нагнула головку Матонны и кисло растянула, свои широкія, блѣдныя губы.
Антошу это разсердило. Вѣчно эта Лида! Ее напѣли либеральные студенты, какъ граммофонную пластинку, и она повторяетъ безсознательно вздоръ!
— Мужикъ останется мужикомъ, что бы тамъ ни говорили… Ты его медомъ, а онъ…
Отставной адмиралъ („броненосецъ“, какъ онъ себя величалъ) почуялъ опасность того оборота, какой принималъ разговоръ. И, пока Савка, тонко просовывая руки въ бѣлыхъ, перкаткахъ, собиралъ тарелки у господъ и у собакъ, онъ началъ разсказывать свой второй сонъ.
Былъ онъ будто бы на концертѣ. Это была музыка новыхъ поколѣній, неслыханныхъ комбинацій звуковъ. Что-то такое, передъ чѣмъ Бахъ, Гайднъ и Бетховенъ — пигмеи…
Антону стало скучно.
Онъ уже наслушался дядиныхъ сновъ и предпочелъ заняться своимъ Нептуномъ.
Оторвалъ корочку хлѣба и положилъ ее собакѣ на носъ.
— Тубо!
Нептунъ сидѣлъ важно и недовольно щурилъ глаза.
На минуту стало тихо въ столовой.
— Пиль!..
Только Лида вытягивала длинную открытую шею и сочувственно наклонялась въ сторону дяди.
Но ея Мильтончикъ. стриженый пудель съ боа на шеѣ, точно у дамы, тронулъ ее лапою по рукѣ, добиваясь ѣды.
Она обернулась къ нему, поправила на собакѣ бантъ, такой-же голубой, какъ и ея платье, и дала Мильтону тартинку съ масломъ.
Хозяйка ждала, чтобы подали жаркое.
— Теперь дѣйствительность болѣе странна, чѣмъ сны! — повела она плечами и посмотрѣла на потолокъ.
А Антоша и подхватилъ:
— Что правда, то правда. Такое творится вокругъ, чіо не знаешь, чѣмъ и окончится. Вчера, говорятъ, земли барона Клейнберга мужики запахали. Вышли въ поле съ плугами всѣмъ селомъ и прогнали рабочихъ, барона.
— Какъ! уже захватили?
— Фьюю! — свистнулъ Антоша. — Нѣтъ больше у барона помѣстья, да и самъ онъ бѣжалъ… Ужасъ, что творится повсюду, а тутъ еще вы, папа, со своимъ либерализмомъ….
— Ахъ, ахъ! — вздохнула хозяйка дома.
— Ну, намъ убѣгать не придется. — засмѣялся Аркадій Петровичъ.
— Насъ вѣдь не тронутъ. Правда, Мышка, намъ ничего съ тобой не будетъ? Правда, песъ? — Онъ щекоталъ ей мордочку, а, она раскрывала розовую пасть, слегка брала его палецъ въ зубы и вертѣла обрубкомъ хвоста. — Мнѣ незачѣмъ скрывать моихъ мыслей… Онъ вынулъ палецъ и держалъ его на отлетѣ. — Ну, вотъ. Мужики имѣютъ право на землю. Не мы воздѣлываемъ землю, а они. Ну, вотъ. Я и утверждаю это всегда…
— Аркадій! Laisser donc… le domestique écoute!..
Софья Петровна съ испугу заговорила, басомъ.
Однако, это ни мало не помогло.
— А ты, милая, вѣчно барствовать хотѣла-бы? Довольно. Побарствовала и будетъ. Надо же и другимъ. Не бойся, всей земли не отберутъ, оставятъ немного и намъ… такъ десятинъ пять… Я на старости огородникомъ стану. Надѣну широкополую шляпу, отрощу бороду до пояса. Я буду сажать, ты собирать, а Антоша станетъ въ городъ возить… Ха-ха!..
— Онъ еще шутитъ!
Софья Петровна сердито обвела взглядомъ всю семью и четырехъ собакъ, сидѣвшихъ за столомъ, но сочувствовалъ ей одинъ Антоша, Въ знакъ протеста онъ налилъ себѣ рюмку водки, выпилъ ее залпомъ и, откинувшись въ креслѣ, заложилъ руки въ карманы своихъ офицерскихъ штановъ. Жанъ спокойно жевалъ жаркое подъ защитой „миноносца“, Савка сдѣлалъ такую мину, словно его нѣтъ въ комнатѣ, а Лида растянула губы и перегнулась въ сторону отца.
— Я была увѣрена, что-о…
Но Антоша не далъ ей окончить.
— Шутить хорошо дома, въ семьѣ, но зачѣмъ же, отецъ, проповѣдывать это мужикамъ? Они такъ настроены, что каждую минуту чего-то ждешь…
— Я не шучу. Пора бросить предразсудки. Если хочешь ѣсть, работай, мое сердце. Ну, вотъ.
Онъ былъ веселъ, развивалъ дальше свой планъ и съ увеличеннымъ аппетитомъ набиралъ на тарелку цѣлую кучу салата, не замѣчая даже, что бѣдная забытая Мышка, не спуская съ него взгляда, безпрестанно облизывается и вертитъ хвостомъ.
— Лида въ своемъ прекрасномъ платьѣ, которое кстати ей такъ идетъ, каждое утро будетъ выгонять корову, а вечеромъ доить, подколовши подолъ… Ха-ха!
— Что касается меня, то я…
— Ну, вотъ и отлично…
Подавали сладкое. Савка гремѣлъ ложечками и протягивалъ руки въ бѣлыхъ перчаткахъ между локтями господъ и собачьими мордами. Жанъ запятналъ сметаной адмиральскую тужурку, и „миноносецъ“ старательно вытиралъ салфеткой пятно. Такса Софьи Петровны лизала тарелку, а Мильтончикъ. забывъ приличіе. взвизгивалъ потихоньку, чтобы обратіггь на себя вниманіе:
— Аркадій! Положить тебѣ еще крему?
— Положи, положи, ma chere, я сегодня голоденъ.
Нѣтъ, таки, дѣйствительно, онъ ощущаетъ бодрость послѣ сегодняшняго схода, на которомъ рѣшительно отстаивалъ право народа на землю.
— Блаженъ, иже и скоты милуетъ… отвѣтилъ текстомъ на свои мысли молчаливый Жанъ и бѣльмами освѣтилъ свое щетинистое лицо. — Миноносецъ! дай папироску…
— Есть!
— Браво. Жанъ, браво!… — разсмѣялся Аркадій Петровичъ.
— То вѣдь скоты, а то люди…
— Ну, начались тексты изъ священнаго писанія. Антоша терпѣть ихъ не могъ. Онъ бросилъ въ уголъ комнаты скомканный платокъ, а Нептунъ соскочилъ и принесъ его. Забавно было смотрѣть, какъ Нептунъ набѣгу хлопалъ отвислымъ ухомъ и держалъ бѣлую поноску подъ чернымъ, холоднымъ носомъ.
— Нептунъ! ici!
Онъ осторожно вынулъ изо рта собаки мокрый отъ слюны платокъ. Но Нептунъ вдругъ застылъ. Поднялъ голову вверхъ и громко два раза залаялъ. Обезпокоились и другія собаки, а Мышка бросилась къ дверямъ и, подвернувъ подъ себя короткій хвостикъ, залилась колокольчикомъ.
— Кто тамъ? Посмотри, Савка!
Савка вернулся и сообщилъ, что пришли мужики.
— А! мужики… Зови ихъ сюда.
— Аркадій, можетъ ты кончилъ бы сперва обѣдъ? Они обождутъ.
Аркадій Петровича, ни за что не соглашался. Онъ уже окончилъ.
Мужики вошли и группой остановились у порога. Былъ среди нихъ и Бондаришинъ, взявшій деньги и не выѣхавшій сегодня за панскимъ сѣномъ.
— А что скажете, братцы?
Братцы молча топтались на одномъ мѣстѣ, бѣлые, какъ овцы, въ своихъ полотняныхъ одеждахъ, и поглядывали на блестѣвшій посудой столъ, за которымъ сидѣли паны и собаки.
— По какому дѣлу пожаловали?
Рыжій Панасъ моргнулъ глазомъ на сѣдого Марка, а тотъ толкнулъ локтемъ Ивана. Иванъ же полагалъ, что лучше всѣхъ дѣло изложить кумъ Бондаришинъ, и всѣ согласно заморгали на послѣдняго. Бондаришинъ не смѣлъ выйти изъ тѣсной группы и оттуда поклонился милостивому пану.
— Пришли къ пану поговорить о землѣ.
— Очень радъ. О какой землѣ?
Бондаришинъ замолчалъ и оглянулся на кума. Тогда Иванъ помоть:
— О панской, прошу позволенія…
— Что теперь такія, значить, времена пришли… прибавилъ Маркъ.
— Да и панъ сами изволили объяснять… — не стерпѣлъ Панасъ. А Бондаришинъ закончилъ:
— Вотъ общество и присудило… отберемъ землю у пана…
— Что?
Аркадій Петровичъ неожиданно вскрикнулъ. Онъ всталъ изъ-за стола и приблизился къ нимъ съ салфеткой въ рукѣ.
Но люди были такіе спокойные, словно пришли посовѣтоваться объ обычныхъ хозяйственныхъ дѣлахъ.
Сѣдой Марка, тоже поклонился низко и зашамкалъ покорно:
— Мы не хотимъ пана обидѣть… чтобы все мирно, побожьему, было…
— Молчите, пусть говорить! кумъ Брндаришинъ, отвелъ дѣда рукой рыжій Панасъ.
Теперь уже вся семья — Софья Петровна, Антоша и Лида оставили свои мѣста и стали за спиной хозяина дома.
Одинъ слѣпой Жанъ остался сидѣть, поворачивая бѣльмами на собакъ, лизавшихъ тарелки.
А Бондаришинъ продолжалъ такъ же покорно и безучастно:
— Сохрани Богъ… оставимъ и пану немного земельки… на грядку лука что-ли… да на крокетъ…
— Ахъ, ахъ! — сдѣлалось дурно Софьѣ Петровнѣ, и пока Лиза, подавала ей воду. Антоша заложилъ руки въ офицерскіе штаны и процѣдилъ сквозь зубы:
— Вотъ, негодяи!….
— Мы такъ потому, что панъ былъ добрымъ для насъ, спасибо вамъ, — кланялся Бондаришинъ.
— А какъ же… грѣхъ слово сказать… всѣ люди пана „отцомъ роднымъ“ величаютъ… — гудѣли за нимъ.
— Ну, хорошо, — сдержалъ свою обиду Аркадій Петровичъ. — Не отказываюсь отъ своихъ словъ… Если такъ рѣшило общество…
Въ его голосѣ уже чувствовался ледъ.
— Аркадій! Что ты говоришь!… Какъ вы смѣете! — волновалась Софья Петровна. Антоша порывался что-го говорить, и синія жилы напряглись у него на бѣломъ лбу.
— Такъ вотъ такъ-то… черезъ два дня будетъ праздникъ, тогда общество и раздѣлитъ землю. А тѣмъ временемъ пусть папъ обдумаетъ, гдѣ оставить на грядки.. у дома, или въ полѣ…
— Извѣстно, что возлѣ дома… унавожено лучше… и удобнѣе будетъ… — посовѣтовалъ рыжій Панасъ.
— За два дня панъ самъ обдумаетъ… Мы по хотимъ, сразу… Вы у насъ добрый, спасибо милостивому пану и барынѣ вашей. Онѣ насъ никогда не забывали…
— А какъ же… порошка тамъ, что-ли, какого, или мази, конечно, наши паны… Оставайтесь здоровы…
И. пока, выходили мужики, всѣ стояли, какъ заколдованные, только Аркадій Петровичъ теребилъ въ рукахъ салфетку.
Но Софья Петровна опомнилась скоро.
— Аркадій! Ты съ ума сошелъ! Ты не имѣешь права отдавать земли… у тебя есть дѣти!…
— Этого нельзя оставить! Тутъ нужны мѣры… горячился Антоша и такъ толкнулъ Нептуна, что собака взвизгнула у него подъ ногами.
Только Лида все еще сочувственно вытягивала къ отцу открытую шею и растягивала въ улыбку, правда блѣдную, широкій ротъ.
— Ахъ, дайте мнѣ покой! — разсерженно вскрикнулъ Аркадій Петровичъ. Поймите, наконецъ, что я не могу иначе.
Скомкалъ салфетку, бросилъ на столъ и выбѣжалъ изъ комнаты.
Среди возни и шума, поднявшагося послѣ этого, Жанъ вдругъ пробасилъ:
— Ну, миноносецъ, разводи пары. Пора намъ отправляться въ дальнее плаваніе…
— Есть! — встрепенулся миноносецъ.
Но плаваніе не состоялось. Всѣ рѣшили, что сейчасъ же необходимо посовѣтоваться вмѣстѣ и пригласили Жана на совѣщаніе.
А чтобы прислуга не слышала, взяли его подъ руки и вышли изъ столовой вмѣстѣ со всѣми собаками.
Одна Мышка куда-то исчезла…
Мышка отыскала своего хозяина въ кабинетѣ. Стоялъ у стеклянной двери, ведущей на террасу, и слѣдилъ, какъ съ докучливымъ жужжаніемъ билась о стекло муха. Мышка тронула носомъ его сапогъ, но онъ ея не замѣтилъ. Тогда она начала прыгать на дверь, чтобы поймать муху, но не поймала, устала и легла въ углу на подушку.
Сквозь стекло виднѣлись бѣлыя колонны террасы, а за ними цвѣтникъ. На клумбахъ горѣли маки, а ранніе левкои едва начинали распускаться. Аркадій Петровичъ ежедневно смотрѣлъ на цвѣтникъ, но только сегодня онъ его заинтересовалъ.
Отворилъ дверь и подставилъ солнцу лысину. Потомъ тяжело сошелъ но ступенькамъ и нагнулся надъ цвѣтами. Но они уже не занимали его. Ощущали, въ себѣ что-то тяжелое и не хотѣли, признаться, что это была, обида. Конечно, они имѣютъ право на землю, онъ всегда держался этого взгляда и всегда, высказывалъ его, но, чтобы у него… Вотъ тебѣ и добрыя „сосѣдскія“ отношенія! Вспомнили, всѣ свои совѣты и оказанную помощь, кумовство и сельскія свадьбы, на которыхъ игралъ роль посаженнаго отца. У этого самаго Бондаришина они, кажется, даже крестилъ. А теперь все это забылось.
— На грядку лука и на крокетъ… ха-ха!
Солнце напекало ему лысину. Тучи его непреодолимо и безпрестанно лились на цвѣтникъ и на поля, бѣгущія съ холма на холмъ до горизонта.
Вернулся въ домъ, надѣлъ картузъ и вмѣсто того, чтобы лечь, какъ привыкъ, послѣ обѣда, на кушетку, отправился во дворъ. Широкій дворъ зеленѣлъ муравой. Кучеръ возился съ фаэтономъ, а Савка вертѣлся возлѣ него. Навѣрное, уже обсуждаютъ новости! Аркадій Петровичъ хотѣлъ приказать осѣдлать коня, но какъ-то не рѣшался, словно очутился въ чужомъ хозяйствѣ. Молча прошелъ онъ мимо нихъ въ ворота и вышелъ въ поле. Рожь уже начинала цвѣсти. Желтые пыльники тихо колыхались на волосинкахъ вдоль колоса, и цвѣточная пыль золотилась на солнцѣ. Дѣтскіе глаза васильковъ улыбались въ хлѣбахъ. Мышка вдругъ зашелестѣла во ржи и побѣжала по тропинкѣ впередъ. Нивы постепенно сбѣгали въ долину, то вдругъ поднимались на отлогіе холмы, словно земля въ сладкой истомѣ выгибала спину, а Аркадій Петровичъ, отдавшись на волю зеленыхъ волнъ, старался ни о чемъ не думать и только вглядывался въ таинственную глубину густыхъ порослей ржи, только ощущалъ подъ ногами нѣжную мягкость межи. Правда, съ поля поднимались какіе-то голоса, что-то говорили ему, но онъ не хотѣлъ того слышать. Хотѣлъ покоя и одиночества. Но чѣмъ дальше углублялся онъ въ поле, тѣмъ яснѣе становился голосъ земли, мягкій, обманчивый и спорящій съ нимъ. И тугъ онъ впервые ощутилъ всѣмъ существомъ, что это взывала къ нему его земля, съ которой онъ свыкся такъ же, какъ съ женой, сыномъ, дочерью; что здѣсь, гдѣ онъ проходить, ступали ноги отца и дѣда, и надъ полями раздавался ихъ голосъ, голосъ всего рода Малинъ; что все, чѣмъ онъ гордится и лѣпить въ себѣ, его умъ, вкусы, культура, даже его идеи — все вскормили, все взростили вотъ эти поля.
Но Аркадій Петровичъ смѣялся надъ собою: ха-ха!… заговорила дворянская кровь…
Усиліемъ воли отмахнулся отъ этихъ мыслей и брелъ дальше.
Слѣва, у сырой долины, кончилась рожь, и начинался лугъ. Здѣсь паслись коровы и лошади. Пастушокъ Федька, увидѣвшій пана, снялъ рваный картузъ и стоялъ такъ, босой, съ сумками черезъ плечо.
— Надѣнь картузъ! — крикнулъ Аркадій Петровичъ.
Пастухъ не разслышалъ и бѣжалъ къ нему.
— Картузъ, картузъ надѣнь!…
Коровы разбрелись по лугу, жирныя, сочныя, какъ и трава. Лошади подняли головы навстрѣчу хозяину и ждали, напрягши жилы на крѣпкихъ шеяхъ, готовыя вспрыгнуть и помчаться по лугу на тоненькихъ гибкихъ ногахъ.
Подошелъ къ любимому Васькѣ и началъ почесывать ему шею, а Васька положилъ ему на плечо морду, мечтательно смягчивъ выраженіе пугливыхъ глазъ. И такъ они долго стояли въ какой-то животной пріязни, и обоимъ было хорошо — одному почесывать, а другому принимать эту ласку.
— И это отнимутъ… горько подумалъ Аркадій Петровичъ, отправляясь дальше.
Онъ шелъ по свѣжей травѣ, влажной отъ низины, а солнце зажгло зеленымъ огнемъ конскій щавель и стволы бурьяна.
Было сегодня что-то привлекательное, что-то особенное въ его землѣ, какъ на лицѣ покойницы, съ которой прожилъ всю жизнь, а теперь долженъ проститься навѣки. Какіе-то цвѣты и растенія, невиданные раньше, тихая ласковость контуровъ, ароматы травъ и земли, теплые родные просторы.
Высокія вербы шумѣли надъ рвомъ, и небо между ними синѣло, словно эмаль. Перепрыгнулъ канаву, принявъ ванну изъ материнки и полыни, и пошелъ опять по тропинкѣ.
На одной сторонѣ волновалась рожь, на другой желтѣлъ глиняный обрыва, съ красными маками наверху. Какъ хорошо! Ему казалось, что здѣсь онъ впервые. Не чужое-ли? Нѣтъ, онъ шелъ, по своей землѣ. Удивительно, какъ плохо онъ знаетъ свое помѣстье. Мухи жужжали въ цвѣтахъ. Мышка копалась въ глинѣ и обнюхивала ямку. Тропинка постепенно поднималась вверхъ и пропадала въ густыхъ лопухахъ. Теперь поле все шире раскрывало свои объятія, все дальше разстилало свои одежды, и когда онъ взошелъ на холмъ — передъ нимъ открылись во всей красѣ его нивы, зеленое пятно низкаго луга, далекая полоска лѣсовъ. И здѣсь, стоя посрединѣ своей земли, онъ больше почувствовалъ, чѣмъ подумалъ, что никому ее не отдастъ.
— Стрѣлять буду, если придутъ…
Это такъ неожиданно сорвалось съ языка, что онъ удивленно оглянулся.
Развѣ это онъ?
Но вокругъ только нивы катились съ холма на холмъ.
Ему сдѣлалось стыдно. Фу, свинство какое! Сбросилъ картузъ и отеръ со лба пота, Неужели онъ мота бы дойти до этого? Конечно же, нѣтъ. Развѣ онъ въ состояніи пойти противъ себя, противъ всего, во что онъ вѣрилъ, чего не скрывалъ? Такихъ, какъ онъ — кучка — и что они значатъ въ великомъ процессѣ жизни?
Нѣсколько засохшихъ листочковъ на зеленомъ праздникѣ весны.
Конечно, грядкой лука и не проживешь, придется служить на старости лѣтъ.
Двѣ маленькія комнатки въ предмѣстьи. Жена сама готовитъ обѣдъ. Онъ ходитъ съ кошелемъ на базаръ. Ставь самоваръ. Аркадій!… Въ самомъ дѣлѣ, умѣетъ-ли онъ поставить самоваръ? Надо научиться. Антоша и Лида заработаютъ на хлѣбъ, они молоды. А тебѣ, Мышка., придется забыть о кремахъ и вкусныхъ косточкахъ.
Глупая Мышка будто обрадовалась такой перспективѣ. Прыгала ему на ногу и запачкала землею штаны. Но что тамъ штаны!
Ему даже пріятно было воображать себя бѣднымъ, забытымъ, стертымъ великимъ процессомъ. Онъ мученикъ, добровольно несущій свой крестъ… Ощущалъ, какъ его тѣло пріятно покрывается испариной, дыханіе чисто и легко, а сожалѣніе о себѣ какъ будто возбуждаетъ. Такой молодой и здоровый аппетитъ, просто на удивленье!
Догадаются ли только приготовить къ ужину молодыхъ шампиньоновъ такъ, какъ онъ любить: цѣленькіе, политые обильно сметаной, и освѣжить зеленымъ лучкомъ…
Надо было приказать Мотрѣ. Чортъ возьми! Всегда эти исторіи возбуждаютъ его кровь, заставляютъ ее играть… Но, въ самомъ дѣлѣ, случилось ли что-нибудь? Какія-то фантастическія похвальбы, глупыя угрозы. Онѣ развѣются тотчасъ, стоитъ только побесѣдовать съ селомъ. Все останется попрежнему, тихо и мирно. Чтобы у него кто-нибудь отважился отобрать землю… У него? Ха-ха.!…
— Мышка, впередъ!
Однако, дома и не думали объ ужинѣ.
Софья Петровна ждала его на балконѣ, и не успѣлъ онъ даже картузъ сбросить, какъ опанапустилась на него.
— Аркадій, у тебя есть дѣти!
Подъ ея глазами чернѣли круги.
— Ну, есть, милая.
— Тутъ не до шутокъ. Ты долженъ ѣхать къ губернатору…
Аркадій Петровичъ вскинулъ плечами и отвернулся.
— Надо просить скорѣе прислать казаковъ.
— Прости, Соня, ты говоришь глупости.
— А что же, ожидать, чтобы мужики все отобрали?
— Ну, и заберутъ. Земля имъ принадлежитъ.
— Ты помѣшался на либеральныхъ идеяхъ. Если ты упорствуешь, я сама ихъ позову.
— Я не потерплю у себя казаковъ.
— Безъ нихъ не обойдешься.
— А я сдѣлаю скандалъ… я не знаю, что сдѣлаю… въ тюрьму сяду… въ Сибирь пойду…
— Аркадій, голубчикъ…
--… на каторгу пойду, а не допущу…
— Пойми же. Аркадій…
Онъ не хотѣлъ понимать. Разумѣется, кричалъ, весь красный и мокрый, топалъ ногами и такъ махалъ руками, словно передъ нимъ была не жена, а ненавистные казаки.
Такъ изъ разговора ничего не вышло, только ужинъ ему попортили. Тѣмъ больше, что забыли приготовить шампиньоны.
— А гдѣ-же Антоша?
Антоши не было за ужиномъ. И изъ того, какъ смѣшалась Софья Петровна, сочиняя нѣчто нелѣпое, изъ того, какъ Лида сжимала губы, онъ догадался, что отъ него что-то скрываютъ.
Но ничего не сказалъ.
На другое утро Аркадій Петровичъ проснулся въ скверномъ настроеніи духа. Уже въ томъ, какъ Савка внесъ воду и съ грохотомъ поставилъ на умывальникъ, а, выходя, стукнулъ дверьми, онъ почувствовалъ неуваженіе къ себѣ.
„Знаетъ, шельма, что мужики завтра отберутъ землю, а съ голышомъ нечего церемониться“…
Безъ аппетита съѣлъ завтракъ и отправился по хозяйству. Обошелъ садъ, амбары, у который, Мотря теперь кормила гусей, пустые хлѣвы, откуда изъ глубокихъ черныхъ отверстій шелъ ѣдкій запахъ.
Кучеръ во дворѣ мылъ фаэтонъ.
Потомъ заглянулъ на конюшню. Тамъ лошади топали и жевали овесъ, а у дверей конюшни лежала большая куча стараго навоза. Возлѣ нея, опустивъ оглобли въ траву, дремала мокрая бочка съ водою.
— Ферапонтъ, перебрось-ка навозъ за конюшню! Набросалъ передъ дверьми, — словно на выставку…
Кучеръ разогнулъ спину и стоялъ, держа мокрую тряпку въ красныхъ рукахъ.
— Слушаю-съ!…
„А вѣдь ни къ чему это“. — подумалъ Аркадій Петровичъ, — „однако, приказано“…
Мимо воротъ проходилъ Бондаришинъ и привѣтствовалъ пана. „Вишь, поклонился, едва приподнялъ шляпу“, — вскипѣлъ Аркадій Петровичъ, — „что я имъ теперь? Я имъ уже не, нуженъ…. Хамъ!“ — бросилъ сквозь зубы, глядя вслѣдъ Бондаришину.
Опустившись съ крыльца, отправлялся въ ежедневное плаваніе слѣпой адмиралъ подъ руку со своимъ „миноносцемъ“. Они прошли мимо, даже не замѣтивъ его.
„И этотъ сегодня выступаетъ иначе“. — подумалъ Аркадій Петровичъ о миноносцѣ.
„Радуется — поди, бестія, что больше не будетъ пановъ“…
Аркадій Петровичъ отправился въ поле, какъ-то безъ всякой цѣли… Надвинулась туча…А вѣдь сѣно возятъ.» — вспомнилъ онъ съ тревогою.
Большія капли упали уже на картузъ, на руки и на лицо. Запахло рожью. Думалъ, что надо вернуться, и не возвращался.
И вдругъ теплыя небесныя воды слетѣли на нивы въ тѣняхъ сизой тучи, но солнце сейчасъ-же гдѣ-то невдалекѣ зажгло веселую радугу, и дождь прекратился. Тяжелыя капли повисли на конопляхъ, надъ нивами поднялся легкій паръ. И Аркадій Петровичъ задымился отъ испареній. Но онъ не обрадовался: ему уже больше хотѣлось тучъ и дождя, чѣмъ солнца. «Чортъ возьми сѣно, пусть пропадаетъ!»…
Также безъ мысли, зачѣмъ? — вернулся во дворъ. Кучеръ все еще возился съ фаэтономъ. Куча навоза такъ же лежала у дверей конюшни, почернѣвшая отъ дождя.
Аркадій Петровичъ даже задрожалъ весь отъ злобы.
— Ферапонтъ! я что приказалъ? Десять разъ тебѣ повторять? Маршъ, сейчасъ же къ навозу!…
Онъ поднялъ палку и, потрясая ею, рыкалъ въ направленіи конюшни, пока удивленный кучеръ лѣниво брался за вилы.
«Это онъ нарочно», — думалъ Аркадій Петровичъ. — «Что завтра будетъ, увидимъ, а сегодня я еще хозяинъ!»
Въ кабинетѣ онъ немного успокоился. Сбросилъ верхнюю одежду и въ рубахѣ легъ на кушетку.
«Глупости. Стоитъ-ли такъ волноваться? Не все-ли равно, гдѣ будетъ лежать навозъ?»
Ему немного стыдно стало передъ Ферапонтомъ.
Полежалъ молча, съ закрытыми глазами.
— А теперь что?
Открылъ глаза и посмотрѣлъ на потолокъ.
Отвѣта не было.
Широкимъ потокомъ лилось солнце въ венеціанское окно, въ сизой мути его кружились пылинки, въ столовой гремѣла посуда.
Накрывали на столъ. Аркадій Петровичъ невольно прислушивался. какъ тамъ стучали чьи-то каблуки, передвигались стулья, тонко звенѣло стекло. Все было, какъ всегда, жизнь шла будничнымъ, обычнымъ темпомъ, и странно было думать, что случится какая-то перемѣна. Однако, она должна была случиться. Это вливало двойственность въ его настроеніе. Опять собиралъ всякія тревожныя мелочи — нахальный видъ Савки, Ферапонтоно упрямство, неуваженіе къ нему встрѣчныхъ крестьянъ, и ему хотѣлось, чтобы неизвѣстное «завтра» пришло, наконецъ, и поставило игру, острую и небезопасную. Какъ онъ будетъ держать себя завтра? Станетъ-ли стрѣлять и защищаться, или спокойно отдастъ мужикамъ земли? — Не зналъ. И въ томъ, что омъ этого доселѣ не зналъ, помимо всякихъ теорій, таился интересъ къ неизбѣжному завтра. Вынулъ часы и посмотрѣлъ.
— Безъ десяти двѣнадцать, — сказалъ громко. — Значитъ, — пронеслось въ головѣ, — осталось меньше сутокъ.
Завтра… Вдругъ представилъ себѣ завтрашнее утро. Съ крикомъ соберется во дворъ все общество, бабы будутъ топко визжать поднимая ссору изъ-за земли… дѣти станутъ заглядывать въ окна и лазить по балкону, будто у себя дома…
Еще разъ вынулъ часы. Прошло четыре минуты. Фу-у-у!..
Поднялся съ кушетки, на разбитыхъ старческихъ ногахъ и подошелъ къ окну. Далеко, до самаго горизонта волновались на вѣтрѣ нивы, равнодушныя къ тому, кто будетъ владѣть ими, споконъ вѣку привыкшія только къ мужичьимъ рукамъ.
За обѣдомъ Антоши не было.
И опять кабинетъ. Опятъ отзывалась «дворянская кровь», говорилъ разумъ, возвышала голосъ совѣсть, каждый по своему, а подъ всѣмъ этимъ только острое любопытство къ тому, что будетъ, и какъ оно будетъ.
Наполнилъ комнату дымомъ сигары, избороздилъ полъ петлями шаговъ, насытилъ воздухъ мыслями, а все же завтрашній день твердѣлъ въ немъ, какъ пуля, которую, не разрѣзавъ тѣла, никакъ не извлечь.
По двору промчался Антоша, запыленный на взмыленномъ конѣ, и слышно было, какъ онъ прошелъ прямо въ комнату къ Софьѣ Петровнѣ, а въ столовой стали приготовлять для него обѣдать.
«Уже немного осталось… ночь и нѣсколько часовъ»… поглядывалъ на часы Аркадій Петровичъ.
Тѣни росли… Солнце собиралось садиться за конюшней. Пастухъ пригналъ стадо. Коровы важно несли въ загоны свое голое розовое вымя и крутые рога. Лошади прыгали по зеленому двору.
«Неужели завтра и это станетъ не моимъ?» — съ грустью подумалъ Аркадій Петровичъ и вдругъ услышалъ, что Лида, говоритъ:
— Ты не безпокойся, папа, но…
— Что такое? — быстро обернулся онъ къ дочери.
Она стояла въ дверяхъ съ блѣднымъ инномъ Мадонны а скорбно растягивала губы.
— Не надо очень безпокоиться… пришли казаки…
— Какъ — казаки?
— Губернаторъ прислалъ… — стоятъ на дорогѣ…
Аркадій Петровичъ даже отшатнулся… Кровь вдругъ залила ему лицо, зажгла лысину, и среди этого пожара бѣлѣли усы, и сердито плавали глаза, сѣрые, поблекшіе, какъ два замерзшихъ озерка.
— Что-же это такое?… Я не просилъ… А. понимаю, это противъ меня заговоръ… Чортъ… я не допущу… Позвать Антошу…
Онъ даже руку поднялъ, сухую, барскую, бѣлую руку, словно собирался ею побить Антошу.
— Я думаю, что… растерялась вдругъ Лида.
Она что-то хотѣла сказать, чтобы успокоить отца, но онъ бѣгалъ, какъ разъяренный пѣтухъ, бьющій себя крыльями и вытягивающій шею передъ рѣшительнымъ боемъ.
— Подать Антошу…
Запыленный и потный, на разбитыхъ сѣдломъ ногахъ, появился въ дверяхъ Антоша. За нимъ встревоженная Софья Петровна,
— Ты привелъ казаковъ?
— Я или не я. это. папа, неважно… засюсюкалъ Антоша, разставивъ ноги въ офицерскихъ штанахъ.
— Ага, не важно… Ну, хорошо. Такъ я же вамъ покажу… Я прогоню ихъ скоро… Пустите! — кричалъ онъ на всѣхъ, хотя его никто не держалъ, и бѣгалъ по комнатѣ, будто совершенно утратилъ разума,.
— Аркадій!… успокойся, Аркадій… молила Софья Петровна, разставляя руки въ дверяхъ. — Ты же видишь, ночь, люди столько прошли, утомились, голодны, мужики ихъ не примутъ… какъ же такъ можно…
— А! что мнѣ люди… хорошіе люди!.. У меня — и казаки!.. Пустите меня сейчасъ же…
— Но, папа, мнѣ кажется, что… — вмѣшалась Лида.
— Прогнать не трудно, — перебилъ Лиду Антоша, — только что же изъ этого выйдетъ… Корма въ селѣ теперь не достать, да мужики и не дадутъ добровольно… Развѣ грабить начнутъ… Если ты этого хочешь, прогони…
— Ахъ, бѣдныя лошади, — вздохнула Лида: — чѣмъ же онѣ виноваты…
— Что ты сказала? — спросилъ ее Аркадій Петровичъ, поднявши брови.
— Я говорю, папа, что лошади не виноваты…
— Ихъ можно бы поставить на ночь подъ навѣсомъ возлѣ конюшни, — отозвался Антоша,
— И дать овса… не обѣднѣемъ отъ этото… — прибавила Софья Петровна,
— Оставьте, пожалуйста, ваши совѣты при себѣ! Мнѣ они не нужны… — Носился по комнатѣ Аркадій Петровичъ. хватаясь за голову: — Я и самъ знаю, что лошади не виноваты. — остановился онъ возлѣ дочери. — Это ты правду сказала. Лошади здѣсь ни при чемъ!… Ну и что же изъ этого?
Но тонъ уже былъ неувѣреніный. Аркадій Петровичъ словно увялъ. Кровь у него отлила, усы слились съ лицомъ, глаза утратили твердость холоднаго льда, въ нихъ уже свѣтилось что-то покорное и виноватое, когда онъ взглянулъ на сына.
Поколебался минуту и неожиданно спросилъ:
— А станетъ у насъ овса?
— Я уже постараюсь… И сѣно есть свѣжее…
Не ожидая больше, Антоша исчезъ въ сѣняхъ.
— Привести казаковъ!… вскинулъ плечами Аркадій Петровичъ, снова заходивъ по комнатѣ. — Я — и казаки! Кто бы повѣрилъ этому…
Въ его движеніяхъ не было такихъ острыхъ, какъ раньше, линій. Гнѣвъ сорвался, словно морская волна, что, поднявшись въ зеленой злобѣ, опала вдругъ и пѣною поползла по песку.
Сквозь открытыя двери доносилось ржаніе голодныхъ лошадей, вступавшихъ во дворъ, и бряцаніе оружія на казакахъ.
«Страшный день» начинался совсѣмъ не страшно. Подъ окнами возились и чирикали воробьи, солнце встало такое веселое, что смѣялись всѣ окна, стѣны и даже постель, въ которой спалъ Аркадій Петровичъ. Еще не одѣвшись, онъ подбѣжалъ къ окну. Теплый воздухъ мягко коснулся его груди, а глаза сразу упали на длинный рядъ конскихъ круповъ. Крѣпкіе казаки, въ однѣхъ цвѣтныхъ рубахахъ, чистили лошадей, и солнце играло на ихъ обнаженныхъ по локоть рукахъ, на загорѣлыхъ шеяхъ, въ разлитой кругомъ водѣ.
Онъ глядѣлъ на солнце, на свои нивы, на массу ногъ, конскихъ и казачьихъ, одинаково сильно топавшихъ по землѣ, вбиралъ въ себя птичьи голоса, фырканье лошадей, грубую солдатскую брань и вдругъ… ощутилъ голодъ.
— Савка! — крикнулъ онъ на всю комнату: — подавай кофе!… и бросился обратно въ постель, еще хоть немного понѣжить старческое тѣло.
А когда Савка принесъ кофе, онъ любовно взглянулъ на ароматный напитокъ, понюхалъ еще теплый хлѣбъ и выругалъ Савку за то, что на сливкахъ тонокъ слой пѣнки.
Мышка сладко спала, свернувшись комочкомъ въ ногахъ на постели…