ЛОРДЪ БАЙРОНЪ.
правитьМожно раздѣлить великихъ писателей на два класса: одни, избирая предметы для своихъ вдохновеній, обращаются къ Исторіи, либо внѣшней природѣ, либо воображенію, и, скрываясь всегда позади своихъ твореній, не оставляютъ на нихъ ничего своего собственнаго, кромѣ однихъ только своихъ красокъ и своего имени внизу картины; таковы Мольеръ, Корнель, Шекспиръ, Гёте, Шиллеръ. Другіе, напротивъ, вѣчно обращаются около самихъ себя, какъ всегдашняго центра своихъ твореній, и говоря о другихъ предметахъ и лицахъ, они говорятъ объ нихъ только для того, чтобы высказать себя самихъ и, такъ сказать, выставить одну изъ сторонъ своей физіономіи. Всякой кусокъ мрамора представляется для нихъ матеріаломъ для собственнаго ихъ бюста; весь міръ, вся Исторія человѣчества кажется для нихъ рамою портрета ихъ: таковы Монтанъ, Альфіери, Вольтеръ, Ламартинь. Но главою сихъ, такъ сказать, егоистовъ-писателей есть пѣвецъ Чайльдъ-Гарольда и Донъ Жуана, одинъ изъ самыхъ странныхъ и самыхъ могущественныхъ, когда либо существовавшихъ на землѣ смертныхъ.
Лордъ Байронъ не былъ рожденъ называться Лордомъ Байрономъ; хотя онъ и происходитъ отъ благородной древней фамиліи; но титломъ Пера, столь льстившимъ его гордости и столь счастливо довершившимъ судьбу его, онъ обязанъ смерти предстарѣлаго дяди своего и внука его. Дѣтство его походило болѣе на дѣтство Дюгесклена, нежели Шекспира: въ это время онъ бѣгалъ по горамъ Шотландіи, взбирался на вершину Локнагара, спускался съ тысячами опасностей въ глубину потоковъ. Въ Школѣ онъ былъ вздорнымъ, буйнымъ и дерзкимъ мальчикомъ; то билъ другимъ, то самъ отъ нихъ получалъ побои, былъ зачинщикомъ всѣхъ небольшихъ возмущеній и, не заботясь о книгахъ и Латыни, безпрестанно твердилъ, что нѣкогда составитъ шайку черныхъ рыцарей Байрона, и слава ихъ загремитъ въ цѣломъ мірѣ; но иногда обнаруживалось въ немъ особенное величіе характера и, что рѣдко случается въ семъ возрастѣ, гордость соединялась съ чувствительностію и смѣлость съ геройствомъ. Такъ однажды въ школѣ онъ увидѣлъ, что одного изъ друзей его, именемъ Пиля, жестоко билъ школьникъ, болѣе его взрослый; онъ не могъ защитить своего товарища, но прибѣжалъ къ этой сценѣ и, пылая гнѣвомъ, со слезами на глазахъ, задыхающимся голосомъ спрашивалъ буяна, сколько онъ намѣренъ еще дать ударовъ Пилю. «А тебѣ что? отвѣчалъ тотъ; убирайся, молокососъ, не твое дѣло.» — Позволь мнѣ, сказалъ Байронъ, простирая къ нему руку, вытерпѣть за него половину." Другая черта юности его — это преждевременное развитіе чувства любви. Данте девяти лѣтъ влюбился въ Беатрису, имъ увѣковѣченную; Канова говоритъ, что онъ пяти лѣтъ испытывалъ чувство настоящей любви! Байронъ осьми лѣтъ почувствовалъ столь сильную любовь къ одной дѣвушкѣ, именемъ Маріи Дюферъ, что въ пятнадцать лѣтъ, услышавъ объ ея замужествѣ, онъ упалъ въ обморокъ.
Удивительно ли, что при такой страстной организаціи первый шагъ Лорда Байрона въ свѣтѣ былъ шагомъ заблужденій! Но пусть онъ самъ дастъ намъ понятіе о своемъ образѣ жизни. «Мы часто, пишетъ онъ, посѣщаемъ Аббатство Нью-Штадъ, доставшееся мнѣ по наслѣдству отъ моего дяди. Тамъ у насъ прекрасный погребокъ и монашескія одежды, купленныя въ магазинѣ. Наше общество состоитъ изъ семи или осьми молодцовъ, которые въ попойкахъ не уступаютъ другъ другу; мы обыкновенно пируемъ до поздней поры въ своемъ монашескомъ нарядѣ; пьемъ Бургонское, Бордосское, Шампанское, и еще чашею, выдѣланною изъ черепа, и стаканами всякаго рода; потомъ мы бѣгаемъ по всему дому и дѣлаемъ тысячи шалостей въ своемъ монашескомъ костюмѣ.» Маттюсъ, одинъ изъ товарищей его, приглашая однажды своего пріятеля въ Нью-Штадъ, говорить ему: «Мѣсто покажется вамъ страннымъ, но образъ жизни обитающихъ въ немъ еще страннѣе. Взойдите со мною въ переднюю, и я представлю васъ Милорду и его товарищамъ; но будьте осторожнѣе; не повертывайте на лѣво, вы тамъ попадетесь въ лапы медвѣдя, на право, — тамъ прямо наткнетесь на волка…» Не узнаете ли вы въ хозяинѣ дома того страннаго человѣка, который всегда водилъ за собою кучу звѣрей и, бывши въ Кембриджскомъ Университетѣ, однажды ввелъ туда медвѣдя, для того, какъ онъ самъ говоритъ объ этомъ, чтобъ посадить его на свое мѣсто. Такимъ образомъ осрамивъ чинную Англію своимъ безчинствомъ, ослѣпивъ ее первыми лучами своего генія и получивъ мѣсто въ Палатѣ Перовъ, онъ отправился на двадцать первомъ году въ путешествіе; пробѣжалъ Испанію, Португалію, Грецію; наблюдалъ восточные нравы въ чертогахъ Али-Паши; пожиналъ лавры поэзіи подъ прекраснымъ небомъ и совершилъ одинъ изъ величайшихъ, по его мнѣнію, подвиговъ, переплывъ Геллеспонтъ, подобно Леандру, хотя и не ожидала его на другой сторонѣ Геро. Онъ гордился симъ подвигомъ гораздо болѣе, нежели Чайльдъ-Гаролѣдомъ и Манфредомъ. Отличаться даже въ физическихъ упражненіяхъ было дѣломъ для него столь важнымъ, столь лестнымъ для его гордости, что сіе стремленіе происходило, я думаю, отъ чего либо другаго, а не отъ дѣтскаго тщеславія. Впрочемъ Байронъ, имѣя довольно красивую наружность, былъ хромъ и гордость его чрезвычайно много страдала отъ сего безобразія; по сему-то, можетъ быть, стремясь къ высшей степени физическаго совершенства, онъ хотѣлъ обличить въ безсиліи природу, сотворившую его безобразнымъ и отмстить за ея обиду. Безобразіе, говоритъ онъ, отважно: его главное свойство — возвышаться надъ людьми душей и тѣломъ; самая хромая походка его сообщаетъ ему толчки, заставляющіе опереживать другаго." Возвратившись въ Лондонъ, онъ узналъ о смерти своей матери, и хотя онъ жилъ съ нею не согласно, но плакалъ объ ней искренно. Вечеромъ, по пріѣздѣ его въ Нью-Штадъ, старая управительница нашла его въ спальнѣ: онъ сидѣлъ подлѣ изголовья постели своей матери и заливался горькими слезами; но когда та начала упрекать его въ малодушіи, онъ вскричалъ отчаяннымъ голосомъ: «Ахъ! сударыня, мать у насъ одна!» Но вотъ одно изъ тысячи неизъяснимыхъ противорѣчій, содѣлывающихъ Байрона человѣкомъ непостижимымъ: завтра по утру день погребенія, и онъ не хочетъ проводить тѣла своей матери; онъ вышелъ только за ворота посмотрѣть на погребальное шествіе, и когда процессія прошла, онъ началъ биться на кулачки съ своимъ служителемъ. Не будемъ осуждать его; ибо есть люди, которые столько презираютъ лицемѣровъ въ добродѣтели, что невольнымъ образомъ увлекаясь въ противоположную крайность, дѣлаются лицемѣрами въ порокахъ, и какъ знаки чувствительности свойственны всякой душѣ человѣческой, они по грубости, тщеславію или презрѣнію обнаруживаютъ черты неестественныя, несвойственныя душѣ ихъ.
Между тѣмъ быстро возрастала слава его. Въ короткое время онъ выдалъ въ свѣтъ Чайльдъ-Гарольда, Корсера, Гяура, Абидосскую невѣсту, и сдѣлался героемъ своего времени. Блескъ его имени, красота лица его, молва объ его приключеніяхъ и особенно таинственность, распростертая надъ жизнію его, еще болѣе увеличили литтературную славу его: публика догадывалась, что онъ въ поэмахъ своихъ изображалъ самаго себя и видѣла въ странномъ характерѣ героевъ его характеръ самаго поэта.
Всякой разъ, когда Байронъ являлся въ общество, взоры всѣхъ устремлялись на него, и тогда великій человѣкъ начиналъ играть роль свою: раскинувшись въ креслахъ, онъ принималъ на себя видъ холодный и задумчивый, устремлялъ разсѣянные, меланхолическіе взоры свои на толпу, его окружавшею, и какъ будтобъ симъ живописнымъ положеніемъ своимъ хотѣлъ довершишь сходство съ таинственными лицами своихъ созданій. Вотъ одна изъ небольшихъ слабостей, такъ сказать; живописнаго генія его, стремившагося всегда казаться выше уваженія людей, равно какъ и ненависти ихъ.
Восхищенная блескомъ его въ мірѣ литературномъ и славою краснорѣчія его въ Парламентѣ, одна молодая дѣвушка, знаменитая своими собственными достоинствами, рѣшилась избрать его своимъ супругомъ. Кому неизвѣстны гибельныя послѣдствія сего супружества? Я не стану напоминать о разрывѣ союза, котораго причины еще не разгаданы, можетъ быть потому, что онѣ слишкомъ просты. Я не буду обвинять ту, которую защищалъ всегда самъ Байронь; но, можетъ быть, считая себѣ за честь, называться Леди Байронъ, она даетъ намъ право быть болѣе снисходительными къ тому, отъ кого получила она это титло.
Какъ бы то ни было, но прошивъ него поднялся всеобщій ропотъ, и, неслыханное дѣло, вся страна вооружилась прошивъ частнаго человѣка за домашнюю размолвку; на голову несчастнаго Байрона посыпались проклятія, надъ нею обрушились всѣ добродѣтели жены его, и общій голосъ черни содѣлался какъ бы остракизмомъ, нагло изгоняющимъ его изъ отечества. И это проклятіе, эта буря разразилась надъ нимъ въ то самое время, когда онъ имѣлъ несчастіе видѣть древній замокъ своихъ предковъ въ рукахъ полицейскихъ служителей. Такимъ образомъ лишенный въ одно и тоже время и нѣжности супруги и всеобщаго уваженія, гонимый изъ отечества своими согражданами, вытѣсняемый изъ жилища предковъ своихъ толпами заимодавцевъ, обремененный всею тяжестію ненависти общественной, терзаемый всею ѣдкостію несчастій жизни семейственной и, какъ онъ самъ говоритъ о себѣ, оставшись одинъ на своемъ пепелищѣ, среди обломковъ разбитыхъ пенатовъ своихъ, онъ пребылъ неподвиженъ, какъ оглушенный ударомъ грома. Пришедши въ себя, онъ не произнесъ ни одного браннаго слова противъ страны, осудившей его безъ всякаго допроса, ни одной жалобы на ту, которая содѣлала его жертвою сихъ несчастій; но онъ видѣлъ, что Англія уже не его отечество, и онъ оставилъ ее, оставилъ въ двадцать семь лѣтъ страну, которая прежде считала его божествомъ своимъ и теперь низвергаетъ его въ бездну. И такъ онъ отправился, великій изгнанникъ! и понесъ съ собою въ чужіе край геній, отвергнутый своею родиною; онъ отправился, сопровождаемый громкими проклятіями всего народа, угрожавшаго ему смертію, но не могшаго поколебать твердости души его.
Онъ направляетъ путь свой въ Голландію; проклятіе всюду слѣдуетъ по пятамъ его: здѣсь обвиняютъ его въ кражѣ; онъ ищетъ убѣжища въ долинахъ Швейцаріи: здѣсь ожидало его ядовитое дыханіе вѣтра; онъ спускается въ Италію, и тамъ преслѣдуетъ его проклятіе; наконецъ, какъ гонимая серна, онъ ввѣряетъ себя волнамъ и укрывается въ Венеціи на берегахъ Адріатическаго моря. До сихъ поръ онъ не возставалъ противъ всѣхъ этихъ оскорбленій: молчаніе и презрѣніе были единственнымъ его оружіемъ; но видя, что клевета неутомимо преслѣдуетъ его, онъ озирается вспять; и видя полчища враговъ своихъ, вызываетъ ихъ къ бою. Но онъ не знаетъ, на комъ бы отмстить ему; онъ не встрѣчаетъ ни одной Англійской души, на которую бы могъ излить всю желчь своей ненависти, и изливаетъ ее на самаго себя, повергаясь въ ужаснѣйшія распутства. Онъ не можетъ сразишь Англіи, по крайней мѣрѣ ему пріятно посрамить ее въ лицѣ одного изъ ея чадъ, и это чадо — онъ самъ. Зная, что онъ поразитъ ее въ самое сердце, поправъ ногами всѣ свои понятія о приличіи и стыдѣ, онъ находитъ удовольствіе свое въ посрамленіи благородной, высокой природы своей. Этотъ ядъ мести, питаемый въ груди его въ теченіи двухъ лѣтъ, этотъ источникъ ненависти, собравшійся по каплямъ въ душѣ его, вдругъ хлынулъ съ ужасною силою потоками страстей и распутствъ. Онъ ищетъ сообщниковъ распутствъ своихъ въ самыхъ низшихъ классахъ черни Венеціянской; онъ дѣлаетъ изъ дома своего пристанище тысячамъ непотребныхъ женщинъ, и съ неистовствомъ бросается въ бездну разврата, гдѣ онъ великъ, какъ Сатана. О! проклятіе да обрушится на главу тѣхъ, которые принудили величайшаго Генія низвергнуться въ эту бездну заблужденій, Генія, впавшаго въ отчаяніе и рѣшившагося ускользнуть отъ ужасной тяжести, нависшей надъ его главою! Но, часто, проведя цѣлый день въ распутствахъ; осушивъ до дна всю чашу разврата, вечеромъ онъ бросался въ свою гондолу и цѣлую ночь блуждалъ одинъ по водамъ. Какое зрѣлище! посмотрите на сего развратнаго великаго человѣка, еще блѣднаго отъ изнуренія удовольствіями и прогуливающагося въ тиши ночной, какъ будто бы для для того, чтобъ разсѣять свои заблужденія! Какая страшная, какая ужасная драма должна была разыгриватъся въ душѣ его!…. И какъ пріятно было бы заглянуть въ нее и посмотрѣть, какъ она мало но малу поднимаясь изъ бездны разврата, оживляется дыханіемъ вѣтра, плѣняется зрѣлищемъ неба, озаряется свѣтомъ Генія и, воспаривъ надъ этою бездною скверны, улетаетъ въ горній міръ своихъ мыслей!….
Впрочемъ, по особенной силѣ столь счастливой организаціи, геній его, казалось, мужалъ, питаясь распутствами всякаго рода. Четвертая пѣснь Чайльдъ Гарольда, Манфредъ, Беппо и начало Донъ Жуана написаны въ этотъ періодъ времени. Казалось, онъ хотѣлъ довершить свое мщеніе такимъ образомъ — посрамить отечество гнусностію своего распутства и вмѣстѣ ослѣпить его блескомъ своего Гелія. Борьба возвысила его въ собственныхъ глазахъ его; онъ почувствовалъ въ себѣ силы и вступилъ въ борьбу съ цѣлою Англіею; такъ онъ пишетъ въ сіе время: «Народъ боготворилъ меня противъ воли моей, какъ Божество свое; и вдругъ, безъ причины, безъ суда, низринулъ Божество свое съ пьедестала, но Божество не разшиблось въ своемъ паденіи!….»
И падшій Ангелъ воспоминаетъ иногда о небѣ. Геній великаго поэта спасенъ былъ, если не отъ гибельнаго отчаянія, по крайней мѣрѣ, отъ унизительныхъ заблужденій, любовію. Байронъ увидѣлъ въ Болоньи Графиню Гвиччіоли и тысячи струй нѣжныхъ чувствованій полились изъ нѣдръ души, по видимому изсохшей, огрубѣвшей; тогда снова разцвѣла юность его со всею живостію и прелестію своихъ ощущеній; тогда снова наступила весна его жизни. Читайте письма его къ Графинѣ: какою глубокою и нѣжною скорбію дышатъ они! какая разлита въ нихъ прелесть души его! Узнаете ли вы Венеціанскаго распутника въ страстномъ языкѣ любовника Болонскаго?
Въ этой энергической душѣ скрывался еще богатѣйшій рудникъ любви и красоты: она подобна была одной изъ дикихъ горъ Швейцаріи, на которой, среди льдовъ и скалъ, укрывается еще прелестный зеленый лугъ.
Впрочемъ, по особенному расположенію къ контрастамъ, по особенному влеченію иронической и насмѣшливой природы къ противорѣчіямъ, "Лордъ Байронъ всегда выражаетъ важныя чувствованія только для того, чтобы насмѣяться надъ ними, или чтобы опровергнуть ихъ. Такъ въ своихъ Запискахъ, очевидно писанныхъ для чтенія, онъ отмѣчаетъ: "въ восемь часовъ видѣлся съ Графинею Гвиччіоли, " и тутъ же вмѣстѣ безъ всякаго перехода: "возвратившись домой игралъ съ обезьяною, билъ коршуна, склевавшаго кормъ у сокола, " — Теперь спрашиваю васъ что подумать объ этомъ быстромъ переходѣ отъ одного чувствованія къ другому? Дѣйствительное-ли это равнодушіе, или притворное? Одно ли это желаніе казаться оригинальнымъ, или просто холодность сердца? Вотъ вопросъ, который представляется всякой разъ, какъ скоро хочешь разобрать глубокое чувствованіе Байрона. Всѣ мысли его, всѣ слова, всѣ страсти, находятся въ противорѣчіи между собою. Онъ начинаетъ разсуждать важнымъ тономъ, развиваетъ нѣжное чувство; но вдругъ, какъ скоро мы умилились съ нимъ, онъ оканчиваетъ какою нибудь пошлою шуткою, и вы сомнѣваетесь, не издѣвался ли онъ надъ лама съ самаго начала.
Байронъ — это чудовище, о которомъ говоритъ намъ Горацій, чудовище съ женскою головою и рыбьимъ хвостомъ. Такъ напр. въ домъ Жуанѣ онъ пишетъ письмо къ одной дѣвушкѣ; онъ любитъ ее страстно, пламенно, онъ изливается предъ нею огненнымъ потокомъ любви пламенной, страстной; и потомъ, когда онъ, такъ сказать, прожегъ бумагу пламенными выраженіями своими, онъ присовокупляетъ: «Это письмо написано безтрепетной рукою, красивымъ и тонкимъ перомъ вороньимъ, на гладкой, благоговонной бумагѣ и искусно запечатано прелестнѣйшею готическою печатью….» — Однажды онъ лишился побочной своей дочери, называвшейся Аллегрою; ничто не можетъ утѣшить его; онъ плачетъ горькими слезами; запрещаетъ даже произносить впредь это имя…. и потомъ, спустя нѣсколько дней, онъ пишетъ Томасу Муру: «Понимаете ли вы, что значитъ родительское чувство? Что касается до меня, то я не нахожу въ немъ ни какого смысла…… Вѣра въ Бога и въ безсмертіе души была для него источникомъ, изъ котораго онъ почерпалъ вдохновеніе и для самыхъ возвышенныхъ пѣсней и для самыхъ острыхъ шутокъ.
Тѣже противорѣчія и въ поступкахъ его: онъ отдалъ всѣ деньги, полученныя за рукописи, одному несчастному другу своему; онъ подарилъ свои Записки Томасу Муру и оказалъ столько благодѣяній въ Равеннѣ, что, когда онъ долженъ былъ оставить ее, всѣ бѣдные умоляли Кардинала, чтобы онъ упросилъ его не оставлять ихъ… и потомъ тутъ же сдѣлался страстнымъ скупцемъ: онъ купилъ себѣ сундукъ, разложилъ въ немъ одинъ къ одному всѣ свои секины, и цѣлые вечера проводилъ въ томъ, что считалъ и пересчитывалъ сотни тысячъ франковъ, наполняй ими сундукъ свой до верху!…. Какъ изъяснить сіи странности? Былиль онѣ, со стороны Байрона, дѣломъ расчетливости, одною хитрою уловкою, ускользнуть отъ взоровъ наблюдателей и обмануть ихъ, — въ чемъ онъ находилъ для себя злобное удовольствіе? Или этотъ искусный Актеръ, столь твердо знавшій роль великаго человѣка, искалъ въ сей игрѣ контрастовъ одного только средства къ изящному совершенству? Тотъ, который чувствовалъ въ себѣ столь сильное стремленіе быть, такъ сказать, фокусомъ всеобщаго вниманія, что хотѣлъ навести на себя зыбкое облако подозрѣнія въ убійствѣ, лишь только бы привлечь къ себѣ вниманіе, — не былъ ли онъ, отражаясь въ тысячахъ отливовъ души своей, высокимъ таинственнымъ фигляромъ? И если это была роль только выученная, разыгрываемая имъ, то когда былъ комедіантомъ: тогда ли, когда онъ выражалъ впечатлѣнія глубокія и чувствованія важныя, или когда разражался ледяною, насмѣшливою ироніею? Въ которомъ изъ сихъ двухъ случаевъ говорило сердце его, существо, его внутренній человѣкъ? Или въ томъ и другомъ случаѣ онъ игралъ только шутками, какъ Артистъ, а душою какъ Поэтъ? Или, бывъ существомъ, составленнымъ изъ двухъ противоположныхъ элементовъ, онъ дѣйствительно отличался духомъ ироніи и чувствительности, такъ что на сіи безчисленные контрасты мы должны смотрѣть, какъ на слѣдствіе полной, всеобъемлющей организаціи?… Въ самомъ дѣлѣ сердце его это бездна, это лабиринтъ непроходимый!…. и чѣмъ болѣе размышляю я о немъ, тѣмъ болѣе теряюсь и думаю, что это-то самое таинство и возвышаетъ сего непонятнаго, загадочнаго человѣка, о которомъ никто, и можетъ быть, онъ самъ ничего не знаетъ. Что касается до меня, до моего искренняго убѣжденія, то я думаю, что сей великій человѣкъ не имѣлъ сердца только въ головѣ: я вѣрю Байрону-другу, Байрону-любовнику; особенно я вѣрю Байрону-страстному обожателю свободы, и дѣла его тотчасъ подтвердятъ мои убѣжденія.
Байронъ соскучилъ въ Венеціи. Скука, эта болѣзнь, столь незначительная въ людяхъ посредственныхъ, скучающихъ отъ того, что ничего не дѣлаютъ, ничего не мыслятъ, скука въ человѣкѣ геніяльномъ есть явленіе любопытное и занимательное, потому что она есть доказательство и слѣдствіе его величія. Человѣкъ, подобный Байрону, долженъ всегда скучать, потому что для него нѣтъ ничего въ жизни, чтобы могло вполнѣ занять его, такъ чтобъ онъ не имѣлъ бы времени подумать о другомъ: умъ его — это какъ будто бъ двудонный сосудъ; сколько не наполняй его, въ немъ всегда остается пустое мѣсто для идей ничтожества и смерти, идей отравляющихъ все скукою. Ботъ нѣсколько строкъ, наудачу взятыхъ изъ дневника его; онѣ лучше изобразятъ мысль мою: „Перелистывалъ книги. — Пилъ содовую воду. — Разводилъ огонь. — Дразнилъ собаку. — Написалъ нѣсколько стиховъ Трагедіи Сарданапалъ“ — Прислушивался къ шуму дождя и завыванію вѣтра.» — Вы чувствуете, сколько поэтическаго въ семъ болѣзненномъ состояніи души, разочаровывающейся всѣмъ, души, которая въ нѣсколько минутъ хватается за двадцать предметовъ разсѣянія и всегда падаетъ подъ гнѣтущимъ бременемъ своихъ мыслей. Самые литературные труды его самая слава ихъ, не удовлетворяютъ Байрону, ему хотѣлось бы поэзіи дѣлъ, и во всю жизни свою онъ предпочиталъ словамъ дѣла. Однажды Нѣкто сказалъ: Знаменитый ораторъ Виндамъ сожалѣлъ, что не посвятилъ себя исключительно Литературѣ и Наукамъ. «Какъ, вскричалъ онъ, Виндамъ хотѣлъ лучше корпѣть надъ книгами, быть мечтателемъ, метафизикомъ и, можетъ быть, риѳмачемъ. Такая идея могла родиться только въ головѣ больнаго!…» Такимъ образомъ, будучи побуждаемъ своею природою сдѣлать что ни будь для общества, Байронъ пустился въ Италіи въ вихрь революціонныхъ волненій; предлагая свое золото на покупку оружія, свой домъ на сохраненіе онаго, и сдѣлался Карбонаромъ въ Неаполѣ, также какъ въ Англіи онъ былъ Вигомъ. Уже годъ, какъ Греція боролась съ Турками: Байронъ, надѣясь что нибудь тамъ сдѣлать, направилъ путь свой въ Морею. Онъ отправился не съ очаровательными мечтами Поэта, какъ можно было надѣяться; онъ рѣшился на сіе великое дѣло, не какъ на поэму, на крыльяхъ воображенія, съ восторженною мыслію, сражаться за потомковъ Леонида…. Нѣтъ; онъ не уважалъ Грековъ, онъ отправился не съ мечтами о славѣ, не съ смыслами о тріумфѣ; нѣтъ, онъ отправился съ духомъ печальнымъ, унылымъ, сердцемъ, исполненнымъ мрачными предчувствіями. Наканунѣ своего отъѣзда изъ Италіи, онъ пришелъ проститься съ Лордомъ и Леди Б., своими друзьями; долго разговаривалъ онъ съ ними о своемъ путешествіи съ выраженіемъ горести. «Вотъ мы теперь вмѣстѣ, сказалъ онъ; но увидимся ли когда нибудь опять: какой-то внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что я уже не возвращусь изъ Греціи.» Нѣсколько минутъ онъ говорилъ симъ меланхолическимъ тономъ; потомъ, опустивъ голову на софу, онъ залился слезами и рыдалъ неутѣшно…."Что мнѣ за дѣло до смерти, до низости Грековъ, сказалъ онъ; говорятъ, что я могу быть полезенъ человѣчеству: впередъ!« — Признаюсь, я не могу ничего вообразить себѣ болѣе великаго, какъ эта холодность человѣка, который такъ дорого цѣнитъ независимость, что рѣшается купить ее цѣлою жизнію своею, не для себя впрочемъ, не для своего отечества, но для народа чуждаго ему, народа презираемаго имъ.
Байронъ прибылъ въ Миссолонги. Его прибытіе было настоящимъ тріумфомъ, и онъ безъ труда сталъ на равнѣ съ обстоятельствами: душа его какъ бы возродилась для сего и онаго положенія. Онъ пересталъ быть Поэтомъ съ пламеннымъ воображеніемъ, съ которымъ ему здѣсь нечего было дѣлать, и сталъ просто человѣкомъ съ здравымъ смысломъ. Это существо съ воображеніемъ столь бѣглымъ, непостояннымъ, этотъ смертный, столь раздражительный и высокопарный, становился терпѣливымъ посредникомъ всѣхъ мелочныхъ споровъ, судьею-миротворцемъ ссоръ, частнымъ дѣловымъ человѣкомъ Греціи. Этотъ неукротимый Титанъ, гордо объявлявшій войну всему отечеству своему, Титанъ, котораго вся жизнь была не что иное, какъ борьба съ царствомъ, можетъ быть, сильнѣйшимъ, нежели вся Европа, полагаетъ теперь всю славу свою въ томъ, чтобы примирять Князей, между собою враждующихъ, и смягчать ужасы войны чувствомъ человѣчества. Вы слыхали, что разсказываютъ о Лордѣ Байронѣ, Англійскомъ Перѣ, окруженномъ всѣми удовольствіями роскоши, о Байронѣ, имѣющемъ великолѣпный дворецъ на берегахъ моря Адріатическаго, слугъ съ блестящими ливреями, богатую и прекрасную гондолу, стаю собакъ, дорогихъ коней, все великолѣпіе роскоши, о Байронѣ, жившемъ въ атмосферѣ, дышущей нѣгою и сладострастіемъ…. Чтожъ? Узнаете-ль вы его въ этой училой хижинѣ, подъ этимъ немилосердымъ небомъ, среди этихъ смрадныхъ болотъ, довольствующагося грубою пищею, одѣтаго въ простое платье и вмѣсто всѣхъ удовольствій обучающаго солдатъ?… Золото теперь для нее превратилось въ синонимъ орудій, снарядовъ, вооруженій: не стихи, не поэмы, не любовь, но счеты, займы, поставка оружія, снаряды кораблей, артиллерія — вотъ его занятіе!… И кто же Богомъ сей страны: кто тотъ, къ которому прибѣгаютъ, когда хотятъ защитить угнетенную невинность, исторгнуть семя раздоровъ, потушишь пламя возмущенія? Кто тотъ, предъ кѣмъ склоняетъ главу свою и гордость Князей и буйство солдатъ?… Однажды онъ страдалъ конвульсіями, и послѣ перелома сей болѣзни жаловался на чрезвычайную боль головы; доктора присовѣтовали ему припустить къ вискамъ піявокъ, но онѣ такъ много высосали у него крови, что больной лишился чувствъ. Едва только онъ пришелъ въ себя, и слабый, блѣдный, лѣжалъ въ безпорядкѣ на своей постели, какъ вдругъ взбунтовавшіеся Сульоты, покрытые грязью, ворвались въ его комнату и съ стукомъ оружія, съ крикомъ требовали денегъ и припасовъ. Какъ будто бы электрическая искра пробѣжала по всему его тѣлу отъ сей не ожиданной дерзости, и одушевленный Лордъ Байронъ вдругъ поднимается съ своей постели, блѣдный, окровавленный и говоритъ раздраженной толпѣ съ такою силою и убѣдительностію, что необузданное бѣшенство ихъ изчезло вдругъ, и они пали на колѣна предъ его постелью…. Сцена высокая!
Между тѣмъ безпокойства сей новой жизни, невоздержность прежней, сила воображенія его и убійственный климатъ Миссолонги истощили тѣлесныя его силы. Въ одинъ день, уже долго оставаясь безъ упражненія, онъ слишкомъ далеко заѣхалъ на лошади верхомъ отъ дома, хотя погода была не очень безопасная. Но въ трехъ миляхъ отъ Миссолонги, застигла его сильная буря, и онъ опрометью возвратился домой, измоченный дождемъ и покрытый потомъ. По прошествіи двухъ часовъ, онъ слегъ въ постель: въ немъ обнаружилась та жестокая болѣзнь, которая повергла его въ гробъ. Его хотѣли лечить, но онъ отказался, говоря, что менѣе смертей нанесло копье воина, чѣмъ ланцетъ лекаря, и что онъ хочетъ умереть съ своею кровію. Между тѣмъ болѣзнь его болѣе и болѣе усиливалась и начали обнаруживаться нѣкоторые признаки помѣшательства» Байронъ всю жизнь занятъ былъ мыслію, что онъ лишится разсудка и умретъ, подобно Свифту, въ сумасшествіи. Докторъ воспользовался симъ страхомъ и объявилъ ему, что если онъ не будетъ лечиться, то болѣзнь можетъ повредить мозгъ и лишишь его на всегда разсудка. Тогда Байронъ нехотя бросилъ руку свою съ постели и вскричалъ Доктору бѣшенымъ голосомъ: «Возьми, кровопійца; напейся крови, если тебѣ надобно, и оставь меня въ покоѣ.» Къ несчастію это срество не имѣло ни какого дѣйствія. Скоро уже не оставалось никакой надежды и слезы окружавшихъ его говорили Байрону, что близокъ конецъ его: онъ ожидалъ его спокойно, тихо. За день предъ смертію подлѣ него сидѣлъ его гондольщикъ Титъ и плакалъ; онъ взялъ его за руку и сказалъ ему по Италіянски, съ полу-улыбкою: "о! это прекрасная сцена!… "Вскорѣ потомъ опять обнаружилось помѣшательство и онъ началъ говорить несвязно, воображая, что идетъ на приступъ, и крича то по Англійски, то по Италіански: «впередъ, впередъ, на разбой, за мной!» Пришедши въ себя, онъ позвалъ Флетчера и сказалъ ему прерывающимся голосомъ: «сыщи мою сестру…. скажи ей…. поди къ Леди Байронъ, ты ее увидишь и скажешь ей…» Здѣсь голосъ его прервался, по онъ продолжалъ еще шевелить губами въ продолженіе двадцати минутъ съ явнымъ усиліемъ, хотя и не произнесъ ни одного внятняго слова…. Наконецъ онъ промолвилъ…."Теперь я все сказалъ тебѣ. — Милордъ, возразилъ Флетчеръ, я не понялъ васъ! — Не понялъ! повторилъ Байронъ съ сильною скорбію….. какое несчастіе! Такъ поздо уже. — Я надѣюсь, что еще не поздо, отвѣчалъ Флетчеръ; но да будетъ воля Божія. — Воля Божія, но не моя, сказалъ Байронъ." 19-го числа въ 6 часовъ съ четвертью поднялась въ городѣ сильная гроза; суевѣрная толпа, собравшись на улицу, кричала: умираетъ великій человѣкъ! Въ эту минуту онъ открылъ глаза и закрылъ опять…. Его не стало!…
Вотъ главныя черты жизни и характера человѣка самаго полнаго изъ всѣхъ когда либо существовавшихъ. Не было ни одной способности ума, ни одного чувствованія души, ни одного ощущенія тѣла, котораго бы онъ не испыталъ, не развилъ, и не истощилъ. Онъ успѣлъ вкусить всего, успѣлъ изо всего сдѣлать злоупотребленіе, и на все доставало ему времени: любовь, дружба, честолюбіе — были столь сильны и столь пламенны въ немъ, какъ будто бы они одни только и разгуливали въ душѣ его на развалинахъ всѣхъ другихъ чувствованій. Онъ пробѣгаетъ, такъ сказать, во весь опоръ по Испаніи, Португаліи, Греціи, Италіи, онъ срываетъ вездѣ плоды гражданственности изучаетъ всѣ языки, составляетъ заговоры противу всѣхъ правительствъ и находитъ еще время скучать. Онъ бьется на кулачки (боксируетъ) съ Жаксономъ и дѣлаетъ кейфъ съ Али-Пашею; онъ переплываетъ Геллепонтъ и пишетъ Гяура, Корсера; онъ боецъ, Англійскій Перъ, заговорщикъ, солдатъ, поэтъ, онъ все за-разъ, и все во всѣхъ родахъ. Любитъ ли онъ, онъ унижается до скотской любви Кретинца и возвышается до чистой любви Петрарки; воспѣваетъ ли онъ, онъ ниспускается до Табареня и восходитъ до Гомера; сражается ли онъ, онъ начинаетъ какъ Милонъ Кротонскій и оканчиваетъ какъ Ахиллесъ. Такимъ образомъ онъ прибѣгаетъ всю эту лѣстницу отношеній съ самой нижней ступени ея и до самой высшей; онъ погружается во всѣ источники, и изрыгаетъ свою поэзію, какъ волканъ свою лаву со всѣмъ падающимъ въ нѣдра его; наконецъ, къ довершенію сего поприща, небо открываетъ ему путь въ Грецію и заставляетъ его умереть тамъ жертвою энтузіазма въ 36 лѣтъ, какъ будто бъ для того, чтобы запечатлѣть жизнь его печатію, которой одной только не доставало ему — печатію несчастія, и сблизить его со смертію Наполеона Наполеонъ, пробѣжавъ поприще дѣятельной жизни своей, отъ роли подчиненнаго солдата до роли повелѣвающаго Императора, и оканчивая дни свои на островѣ Сіи Елены, писалъ Записки, разбиралъ отличныя произведенія наши и набрасывалъ на бумагу строки геніальныя: онъ утеръ, какъ поэтъ. Байронъ, Наполеонъ мысли, пробѣжавъ и завоевавъ всѣ страны міра умственнаго, какъ Императоръ всѣ страны міра дѣйствительнаго, Байронъ умираетъ въ Миссолонги воиномъ, съ оружіемъ въ рукѣ. Наполеонъ, раздававшій короны, какъ милостыню, погибаетъ почти безъ куска хлѣба, тщетно испрашивая себѣ вещей, необходимѣйшихъ въ жизни; Англійскій Перъ, великій геній, дышавшій роскошію, какъ своею поэзіею, умираетъ въ хижинѣ, едва омеблированной, и на постелѣ, подобной смертному одру. Наполеонъ испустилъ послѣднее дыханіе съ словами: Франція, бѣдная Франція! Послѣднія слова Байрона были: Греція, бѣдная Греція! Наконецъ, къ довершенію сего сходства, скажемъ, что они оба умираютъ отъ ненависти Англіи, не постигшей величія въ геніальности чада своего и въ несчастій своего врага!…
Попытавшись изобразить характеръ и жизнь Лорда Байрона, бросимъ теперь взглядъ на его творенія. Мы знаемъ оригиналъ поэтическихъ картинъ, посмотримъ, сходны-ли съ нимъ копіи."Недавно въ Албіонѣ, жилъ молодой человѣкъ, который не находилъ ни какого удовольствія на пути добродѣтели. Онъ проводилъ дни свои въ самыхъ грубыхъ шалостяхъ и засыпалъ; утомленный, среди безумныхъ забавъ своихъ. Чайльдъ Гарольдъ было имя его. Онъ прошелъ чрезъ обширный лабиринтъ пороковъ и не ужаснулся при видѣ своего распутства." Таковъ первый шагъ странствованія Чайльдъ Гарольда; и вы безъ сомнѣнія догадываетесь, что этотъ молодой мнимый странникъ есть самъ поэтъ. И такъ сей-то молодой двадцати трехлѣтній поэтъ смѣло говоритъ публикѣ: я развратенъ, я носилъ на себѣ почтенное имя и посрамилъ его; я имѣлъ высокую душу и унизилъ ее.
При такомъ странномъ признаніи, публика изумляется; толпится и останавливается посмотрѣть на молодаго поэта-циника; эффектъ произведенъ; Байронъ нашелъ типъ своихъ твореній. Но это еще не все; оно присовокупляетъ: «Часто въ минуты самыхъ безчувственныхъ упоеній, какая то не понятная тоска ложилась на сердце Гарольда, и какъ будто бы воспоминаніе кровавой битвы или безнадежной страсти преслѣдовало его безпрестанно.» —
Публика — женщина чрезвычайно любопытная по своей природѣ: не было ли здѣсь, со стороны сего молодаго поэта, искусства возбудить недовѣрчивость къ своему отчаянному состоянію, прикрыть себя таинственнымъ покровомъ судьбы, и такимъ образомъ извинитъ униженіе души своей подъ предлогомъ тяжести несчастія, котораго онъ не можетъ назвать по имени… Но любопытство публики неусыпно; бывъ возбуждено интереснымъ началомъ, оно подстрекается узнать автора и авторъ узнанъ.
Онъ присовокупляетъ: «Говорятъ, что горячая слеза отъ времени до времени готова была выкатиться изъ очей его, но гордость хладнымъ дыханіемъ своимъ превращала ее въ ледъ; онъ имѣлъ мать и не забылъ её, но въ минуту разлуки своей, онъ не простился съ нею; онъ растерзалъ бы сердце ея.»
Не испытываете ли вы какого-то радостнаго чувства, когда находите въ сей душѣ погибшей, по собственнымъ словамъ ея, эту нѣжную робость, растерзать сердце матери; не восхищаетесь ли вы, когда видите зеленую вѣтвь на этомъ пнѣ, по видимому засохшемъ. Вы чувствуете, какъ усиливается впечатлѣніе, производимое симъ молодымъ человѣкомъ! Къ этому изумленію, произведенному признаніемъ его въ своемъ развращеніи, къ этому любопытству, возбужденному распростертою надъ нимъ таинственностію, присоединяется симпатическое умиленіе надъ чувствительностію, еще не совсѣмъ умершею въ груди его: мы изумлялись ему, мы принимали въ немъ участіе, теперь мы любимъ его … И какъ увеличивается это тройственное впечатлѣніе заунывнымъ тономъ прощальной пѣсни, которою удаляющійся Чайльдъ Гарольдъ обращается къ Англіи:
"Прости! моя земля родная исчезла среди волнъ: ночная буря завываетъ, поднимаются валы;… прости! Нѣсколько часовъ, и взойдетъ солнце, я буду привѣтствовать море и небеса, но не мою землю родную. Мой замокъ опустѣетъ, дикою травою заростетъ дворъ и вѣрный песъ мой будетъ выть у воротъ.
"Поди, поди ко мнѣ, малютка пажъ. Зачѣмъ эти слезы; эти вздохи? Или ты боишься волнъ и трепещешь бури? — Сиръ Гарольдъ, отвѣчаетъ пажъ, я не боюсь ни волнъ, ни бури… Но не дивитесь, если видъ мой печаленъ; для васъ я долженъ былъ оставить мать свою, которую люблю я болѣе всего на свѣтѣ; она, бѣдная, будетъ вздыхать, пока я не возвращусь къ ней. — Довольно, пажъ, довольно; къ твоимъ очамъ пристали эти слезы; еслибъ я имѣлъ такое же невинное сердце, мои глаза не осушились бы.
«И ты, слуга мой вѣрный, подойди ко мнѣ. Отъ чего ты такъ блѣденъ? Или ты страшишься непріязненныхъ Французовъ? — Сиръ Гарольдъ, я не страшусь за жизнь свою; но мысль о разлукѣ съ вѣрною супругой разливаетъ блѣдность на моихъ щекахъ. Моя жена съ дѣтьми живетъ близъ замка вашего, на берегахъ сосѣдственныхъ озеръ. Когда малютки спросятъ объ отцѣ своемъ, что будетъ отвѣчать тогда мать? — Довольно, вѣрный стражъ, довольно, никто не будетъ порицать твоей печали, но я, разсѣянный, я радуюсь, что удалился. И что вздыхать мнѣ о другихъ, когда ни одна душа не вздохнетъ обо мнѣ? можетъ быть, мой песъ повоетъ обо мнѣ, когда его станутъ кормить чужія руки, но пусть пройдетъ хоть годъ и возвратись я въ домъ свой, онъ разтерзаетъ меня. И такъ прости земля моя родная; одинъ на свѣтѣ я, одинъ пускаюсь въ бурное море.» —
И куда не захотѣли бъ вы слѣдовать за такимъ странникомъ? Онъ влечетъ васъ въ Испанію, въ Португалію и здѣсь онъ также роскошенъ въ изображеніи всѣхъ прелестей сихъ странъ, какъ природа въ своемъ творчествѣ, ибо ни одинъ поэтъ не обладалъ такъ искусно кистію, какъ Лордъ Байронъ.
Всѣ великіе умы дѣйствуютъ, какъ бы по закону поступательнаго движенія, и когда новая великая идея возникаетъ въ головѣ человѣка съ геніемъ, онъ преслѣдуетъ ее до самыхъ послѣднихъ основаній ея, и, такъ сказать разработываетъ эту руду до самой послѣдней ниши. Байронъ двадцати четырехъ лѣтъ, какъ изображаетъ онъ вамъ молодаго человѣка съ развращеннымъ сердцемъ; онъ идетъ далѣе путемъ жизни и этотъ типъ человѣка, имъ избраннаго, развивается, обозначается болѣе рѣзкими чертами; онъ переходитъ уже отъ порока къ преступленію. Прежде онъ изображалъ существо, погруженное въ бездну пороковъ; теперь обагряетъ его кровію: изъ этого молодаго порочнаго человѣка онъ дѣлаетъ преступника, влагаетъ въ руки его мечь и исторгаетъ его изъ общества. Корсеръ, Лара, Глуръ — это изображеніе людей, отдѣленныхъ отъ общества человѣческаго, не просто по преступленію, по убійству, но по преступленію, котораго мы не знаемъ еще3 по убійству, о которомъ мы только догадываемся. Вотъ изображеніе Корсера.
"Конрадъ чувствовалъ себя виновнымъ, сдѣлался дикъ, мраченъ, нелюдимъ; имя его распространяло страхъ, дѣла его приводили въ ужасъ; всѣ боялись, но не смѣли презирать его. Человѣкъ попираетъ ногами пресмыкающагося по землѣ червя, но онъ боится раздавить змѣю; червь перевернется и не можетъ отомстить, змѣя издохнетъ сама, но не оставитъ въ живыхъ и врага своего. Ее можно раздавить и размозжить на мѣлкія части, но не побѣдить: она уязвила.
«Нѣтъ ни одного человѣка совершенно порочнаго; въ груди Конрада еще билось нѣжное чувствованіе, котораго онъ не могъ затушить въ себѣ, билась страсть, которая въ немъ самомъ должна назваться священнымъ именемъ любви. Такъ, это была любовь, когда нѣжныя мечты, испытываемыя въ порывахъ страсти, питаемыя несчастіемъ, не разсѣеваемыя отсутствіемъ, постоянныя во всѣхъ климатахъ, неизгладимыя временемъ, мечты, которыхъ не могли разочаровать ни скорбь, ни гнѣвъ, ни обманутыя надежды, ни разрушившіяся планы его!… Такъ, когда все это было, то это любовь, онъ любилъ, какъ не любилъ никто, никогда! Онъ былъ преступникъ, правда, но не преступна страсть его, не преступны дѣйствія сей страсти, которая доказывала только, что всѣ другія страсти замерли въ груди его и самое преступленіе не могло заглушить въ немъ нѣжнѣйшей и любезнѣйшей изъ добродѣтелей!»
Такъ Байронъ всегда сообщаетъ самымъ униженнымъ лицамъ своимъ чувство пламенное и благородное, возвышающее ихъ въ глазахъ нашихъ. Преступленія раздѣляютъ ихъ съ человѣчествомъ; онъ соединяетъ ихъ съ нимъ какими нибудь симпатическими узами и эти узы — любовь во всей чистотѣ своей. Геній Байрона вдыхаетъ въ нихъ все, что есть энергическаго, прелестно-нѣжнаго въ области фантазіи и всѣ лица его можно выразишь двумя словами: «Они убиваютъ и любятъ!» Вы чувствуете оригинальность и ограниченность сего взгляда и между тѣмъ сколько красотъ создало воображеніе Байрона!
Одно изъ произведеній, въ которыхъ нашъ Поэтъ разсыпалъ самые блестящіе цвѣты поэзіи и самою щедрою рукою расточилъ перлы Востока, нанизанныя, какъ онъ говоришь, случайно, это Гяуръ, о которомъ я уже у помянулъ вамъ. Вотъ происшествіе, служившее поводомъ къ сему сочиненію.
Во время пребыванія своего въ Афинахъ, Лордъ Байронъ имѣлъ связь съ одною молодою Турчанкою. Правитель, узнавъ о связи сей молодой дѣвушки съ Христіаниномъ, приказалъ посадитъ ее въ мѣшокъ и бросить въ море, Байронъ, возвращаясь съ купанья въ Пиреѣ, встрѣтился съ стражами, исполнявшими приговоръ Правителя; онъ объявилъ начальнику отряда, что не потерпитъ такой жестокости, и какъ этотъ человѣкъ противился, Байронъ направилъ пистолетъ на него и заставилъ его отнесшись къ Агѣ, у котораго онъ исходатайствовалъ прощеніе несчастной.
На этомъ-то дѣйствительномъ происшествіи Байронъ основалъ фантастическую свою Исторію Гяура, съ тѣмъ только различіемъ, что молодая Турчанка дѣйствительно была брошена въ море по повелѣнію Гассана, своего мужа; Гяуръ, ея любовникъ, пылая местію къ нему, настигаетъ Гассана въ ущелій горъ, нападаетъ на него съ шайкою разбойниковъ и убиваетъ его. Мало картинъ разительнѣе этого сраженія.
«О! крѣпко, говоритъ онъ, сжимаютъ любовники другъ друга въ объятіяхъ любви, когда они раздѣляютъ взаимныя ласки свои; но самая любовь не чувствуетъ и въ половину тѣхъ біеній сердца, какія испытываетъ ненависть въ минуту послѣднихъ объятій двухъ враговъ, когда они, схватившись, сплетаются руками и сжимаютъ другъ друга. Друзья, сошедшись вмѣстѣ, соединяются до разлуки; но истинные враги, сошедшись однажды, соединяются до смерти.»
Гяуръ, усыпивъ свое мщеніе, обагривъ себя кровію преступленія, удалился къ монахамъ и сдѣлался Калуеромъ; но его мрачный, угрюмый видъ приводилъ въ трепетъ всю братію…
"Его длинная ряса своими широкими складками размѣшаетъ пыль, когда онъ приближается къ рѣшеткѣ, усѣянной колоннами. Когда священный гимнъ раздается въ хорѣ и монахи повергаются на колѣна, онъ удаляется и тѣнь его блуждаетъ подъ этимъ портикомъ, освященнымъ дрожащею лампою; здѣсь-то ожидаетъ онъ конца обрядовъ и слушаетъ молитву, никогда не повторяя ея про себя. Смотрите, вотъ на этой полуосвѣщенной стѣнѣ отражается клобукъ его; черные волосы падаютъ въ безпорядкѣ и открываютъ блѣдное чело его; какъ будто бы Горгона оторвала съ главы своей самыхъ черныхъ змѣй и бросила ихъ на страшное чело сего привидѣнія. Св. Францискъ, удали сего человѣка отъ алтаря твоего!
«На смертномъ одрѣ онъ призываетъ монаха и говоритъ ему: Отецъ, ты провелъ дни
свои въ мирѣ, считая пронизки твоихъ четокъ и творя вѣчныя молитвы; мои дни хотя не многочисленны, но они протекли въ преступленіяхъ, въ несчастій. Я любилъ, о старецъ! я любилъ! любовь есть искра безсмертнаго огня. Я любилъ! Но это слово употребляютъ всѣ. Я доказалъ любовь свою дѣлами, а не словомъ… Кровь на этомъ мечѣ никогда не смоется. Эта кровь пролита для той, которая умерла для меня.»
Когда Байронъ написалъ всѣ сіи поэмы, ему было только двадцать шесть лѣтъ отъ роду; въ это время супружество низвело его съ фантастическаго трона, который онъ содѣлалъ себѣ, поставило его въ сферу дѣйствительности и засадило сего причудливаго героя — какъ бы въ клѣтку — въ жизнь простую, прозаическую — за хозяйство. Но скоро разводъ съ женою исторгъ его изъ среды сей обыкновенной жизни и раздѣлилъ его навсегда съ міромъ. Наконецъ вотъ и полное сходство его съ своими лицами; вотъ и онъ также какъ тѣ, изгнанъ, отверженъ обществомъ и пораженъ проклятіемъ. Послѣдуемъ за нимъ въ его изгнаніи и посмотримъ какъ это дѣйствительное несчастіе, содѣлается для него точкою опоры, съ которой онъ подымется еще на высшую степень.
Вы думаете, можетъ быть, что пробѣжали съ нимъ весь рядъ этихъ существъ, выходящихъ изъ обыкновеннаго круга людей; но человѣкъ, подобный Байрону, не оставляетъ своего предмета, какъ скоро можно еще что нибудь изъ него сдѣлать: изобразивъ намъ сперва молодаго шалуна, потомъ преступника, потомъ человѣка проклятаго обществомъ, наконецъ преступника находящагося въ сообщеніи съ Сатаною; онъ осмѣливается вознестись выше, онъ восходитъ до существа проклятаго Богомъ, до проклятаго изъ проклятыхъ, до перваго родоначальника осужденныхъ: онъ творитъ Каина и мы остановимся нѣсколько минутъ на семъ твореніи, которое странно довершаетъ поэтическую судьбу Байрона.
Доселѣ изображали братоубійцу только со стороны страстей его, то есть, со стороны зависти, ненависти и злобы его.
Труды и ненависть — вотъ мой удѣлъ!
Этотъ стихъ показываетъ вамъ, какъ понимали роль Каина. У Байрона со всѣмъ другое: Каинъ у него не ненавидитъ, онъ не завидуетъ, онъ не злобствуетъ, онъ мыслитъ..
Люциферъ приближается къ первому сыну Адама; онъ не старается побудить его къ преступленію; нѣтъ! не эта цѣль Автора, онъ не хочетъ бросить новой искры въ эту голову, столь сильно воспламененную таинствами, его окружающими.
Я горю желаніемъ знать; когда я разсматриваю этотъ окружающій меня міръ и не понимаю его, меня гнѣтетъ тоска… наставь меня.
Достанетъ ли у тебя смѣлости духа искать познанія?
Испытай.
Осмѣлишься ли ты посмотрѣть на смерть?
Доселѣ она была для меня невидима.
Но надобно будетъ испытать ее.
Мой отецъ говоритъ объ ней, какъ о чемъ-то ужасномъ, и мать моя плачетъ, услышавъ имя ея; Авель обращаетъ глаза къ небу, сестра Силлахъ опускаетъ ихъ въ землю со вздохомъ, моя подруга Адаръ смотритъ на меня и не говоритъ ни слова.
А ты?
Невыразимыя мысли тѣснятся въ грудь мою, когда мнѣ говорятъ объ этой всесильной, неизбѣжной для всего существующаго смерти… Я не знаю ее, но она мнѣ кажется ужасною. Я всюду искалъ ее своими взорами въ этой обширной юдоли мрака и когда видѣлъ на стѣнахъ Эдема гигантскія формы, я думалъ, что это она является предо мною, я ожидалъ ее… но ничего не являлось. Тогда я обращался къ этимъ яркимъ свѣтиламъ, катящимся по лазури небесъ…. неужели умрутъ и они?
Нѣтъ.
Тѣмъ лучше: они такъ прекрасны!
Какая поэзія въ этомъ взглядѣ на перваго сына проклятія и въ этомъ живомъ изображеніи мучительныхъ сомнѣній, которыя должны были колебать перваго мыслящаго человѣка! Для насъ, которые такъ поздо призваны къ бытію, которые видимъ вокругъ себя тысячи существъ, живущихъ и умирающихъ; для насъ, жизнь и смерть, быть и не быть, суть таинства обнаженныя; слова: родился, умеръ, произносимъ мы не размышляя объ нихъ; но въ то время, когда человѣкъ лишь только вышелъ на свѣтъ, когда онъ всякую минуту ожидалъ смерти, не зная, что это за вещь, какой она имѣла видъ, все бытіе его не должно ли было слиться въ сіи три вопроса: почему? когда? какъ?.. Я вижу высокое въ Байронѣ, когда онъ осуществляетъ всегдашнее сомнѣніе въ первомъ сынѣ проклятія и изъ Каина дѣлаетъ Паскаля. Мильтонъ изобразилъ, такъ сказать, физическую сторону человѣка, изумившагося въ минуту рожденія своего: онъ изумляется у него небу, землѣ, деревьямъ, красотѣ жены; у Байрона онъ изумляется бытію своему, не постигая своего конца. Здѣсь одинъ только Каинъ и въ Каинѣ одни только сомнѣнія; онъ дѣлается убійцею Авеля, но убійцею случайнымъ; онъ убиваетъ его не по ненависти, не по обдуманному плану, но въ движеніи гнѣва, изступленія.
Это убійство есть дѣйствіе, до котораго доводитъ его судьба, какъ бы въ наказаніе за то, что онъ хотѣлъ знать; и посему когда Силлахъ, увидѣвъ окровавленный трупъ Авеля, вскрикиваетъ: «Бѣги, бѣги родитель, смерть взошла въ міръ!» Каинъ восклицаетъ: «Да, это я ввелъ ее сюда, и ужаснулся такъ, что она отравила жизнь мою, прежде нежели я узналъ ее… А ты, существо бездушное, кровь котораго обагряетъ землю, что съ тобою теперь, я не знаю; но если ты видишь меня, я думаю ты простишь меня!……. войди во гробь!.. О земля! земля! за всѣ плоды, дарованные мнѣ тобою, я плачу тебѣ этимъ!… И теперь бѣгу въ пустыню.»
Вотъ слабый очеркъ сего страннаго творенія, сего послѣдняго выраженія души Байрона, на которомъ основана большая часть его сочиненій. Но, смотря на него съ этой точки зрѣнія, мы не должны выпускать изъ виду и другія черты его таланта. Его насмѣшливый, ѣдкій умъ разсыпалъ иногда въ своихъ твореніяхъ шутки веселыя, забавныя и совершенно Французскія. Такъ въ четвертой пѣсни Чайльдъ Гарольда, столь блестящей красотами важными и сильными, онъ изображаетъ забавную картину Италіянскаго общества: «Каждая женщина здѣсь имѣетъ кавалера къ своимъ услугамъ… таково обыкновеніе. Ихъ система имѣетъ свои правила, свою благопристойность, слои приличія. Женщины навязчивы и ревнивы какъ фуріи, онѣ берегутъ всегда при себѣ своихъ чичисбеевъ и не позволяютъ имъ жениться. Короче сказать, онѣ измѣнили замужество въ волокитство и стерли отрицательный союзъ седьмой заповѣди. Причина сему простая. Онѣ выходятъ замужъ для своихъ родителей, а любятъ для самихъ себя. Онѣ требуютъ вѣрности отъ своего кавалера, какъ долга чести, и платятъ мужу своему, какъ заимодавцу, то есть, не сполна.»
Кромѣ сего живаго и бѣглаго очерка, Байронъ еще изобразилъ вѣтренность Италіянскихъ нравовъ въ небольшомъ сочиненіи, извѣстномъ подъ названіемъ Беппо: это есть не что иное, какъ прелестная шутка, и я приведу изъ ней нѣсколько стансовъ. Представьте, что вы на карнавалѣ; Байронъ видитъ предъ собою женщину, именемъ Лауру и разсказываетъ вамъ ея Исторію:
«Она была ни стара, ни молода, но въ тѣхъ лѣтахъ, которые называются извѣстнымъ возрастомъ: впрочемъ этотъ возрастъ кажется мнѣ самымъ неизвѣстнымъ въ мірѣ. Я не могъ заставить ни изъ любви, ни за деньги, ни словесно, ни письменно, ни одного человѣка изъяснить мнѣ какой именно періодъ жизни человѣческой разумѣютъ подъ этимъ выраженіемъ. Лаура была еще свѣжа; замѣтно, что она хорошо провела время, и время съ своей стороны весьма скромно поступало съ нею; она вся была улыбкой, и казалось, своими черными прелестными глазами благодарила родъ человѣческій за удовольствіе, доставляемое ей своимъ вниманіемъ.
„Впрочемъ эта дама была весьма честныхъ правилъ, и мужъ ея, зная добродѣтели своей жены, отправился въ дальный путь… Мужья въ Венеціи не такъ ревнивы, и ревность ихъ имѣетъ, такъ сказать, блѣдный цвѣтъ въ сравненіи съ цвѣтомъ этого дьявола съ бархатнымъ лицеяхъ, Отелло, удушившаго жену свою въ постели… Но Беппо, такъ назывался мужъ ея, былъ въ отсутствіи шесть лѣтъ; жена его взяла къ себѣ стараго мужчину, ибо она была слиткомъ боязлива. Однажды она пошла на праздникъ ridoffo съ своимъ чичисбеемъ, и бывши тамъ, среди этой толпы людей, выказывающихъ себя, разсматривающихъ другихъ, разговаривающихъ съ одними вслухъ, съ другими тишкомъ, она замѣчаетъ бѣлолицаго Турка; онъ всюду слѣдовалъ за нею и ни на минуту не спускалъ съ нее глазъ; она увидѣла его, и была довольна имъ, хотя онъ былъ Турокъ… По окончаніи праздника она сѣла въ гондолу со своимъ кавалеромъ… Но кого находитъ она предъ своимъ домомъ? Того-же Турка, прибывшаго прежде ея. — Государь мой, говоритъ ему чичисбей, ваше присутствіе здѣсь такъ странно, что, я думаю, вы ошиблись какъ нибудь. — Милостивый государь, отвѣчаетъ Музульманинъ; я не ошибаюсь, эта дама моя жена. Тогда чичисбей весьма учтиво пригласилъ мужа въ домъ, и Лаура готова была упасть въ обморокъ, они взошли въ домъ и потребовали кофе; тогда Лаура, сдѣлавшись нѣсколько посмѣлѣе, вскричала; Беппо, какъ же ваше имя по Турецки? Ахъ Боже мой! Какая длинная у васъ борода! Неужели вы теперь дѣйствительно Турокъ? Не имѣете ли вы другихъ женъ? Правда ли, что Турки употребляютъ свои пальцы вмѣсто вилки?… Ахъ! какая прелестная шаль! Вы сдѣлаете мнѣ такой подарокъ?…. Говорятъ, что вы не любите свинины… Ахъ Боже мой!… я никогда не видала столь бѣлолицаго мужчину!… А ваше сердце…“
„Что отвѣчалъ ей Беппо, я не знаю; но на конецъ она узнала въ немъ своего мужа; Патріархъ снова крестилъ его, чичисбей сдѣлался ему другомъ; и какъ перо мое приближается къ концу страницы и страница кончилась, то кончилась и моя Исторія“
Мы остановились нѣсколько на этомъ легкомъ произведеніи Байрона для того, что безъ сего не имѣли бы полнаго понятія объ этомъ столь гибкомъ и разнообразномъ геніи, который посреди самыхъ потрясающихъ, самыхъ гармоническихъ аккордовъ поэзіи своей, умѣлъ вмѣшивать выходки забавныя, шуточныя, напоминающія Вольтера и Францію.
Одною изъ самыхъ характеристическихъ чертъ души и слѣдовательно генія Байрона была любовь его къ природѣ и уединенію. Вы читали эти прекрасныя страницы, гдѣ Руссо съ такою живостію и съ такими прелестями описываетъ веселые дни, которые проводилъ онъ одинъ съ самимъ собою, съ цѣлою природою и не постижимымъ творцемъ ея; вы помните восторги его, когда онъ, вырвавшись изъ дому въ поле, вырвавшись въ пятьдесятъ лѣтъ, прибѣгалъ нѣсколько разъ извѣстное пространство, на которомъ ни кто не могъ догнать его…» Байронъ таковъ же…. онъ говорилъ, что не зналъ ни когда ни одной женщины, какъ бы страстно ни любилъ ее, подлѣ которой бы онъ не вздыхалъ объ уединеніи и природѣ. Во время быстрыхъ путешествій своихъ по цѣлому свѣту, онъ искалъ не памятниковъ историческихъ, не произведеній искусствъ, но неба, солнца, моря, горъ…. Онъ восклицаетъ въ Греціи: "Великіе мужи Греціи исчезли, блескъ ея померкъ, слава ея погибла; но природа, никогда не погибающая, все еще также прекрасна, также роскошна на берегахъ ея Байронъ утѣшался и видя это постоянство въ благодѣяніяхъ природы, эту неизмѣнную вѣрность солнца къ сей несчастной планетѣ, которой такъ часто измѣняла слава!… онъ былъ доволенъ собою только среди самыхъ возвышенныхъ и самыхъ страшныхъ сценъ міра вещественнаго; а люблю слушать его, когда онъ восклицаетъ въ Чайльдъ Гарольдѣ: «Небеса, рѣки, горы, вѣтры, молніи, озера, вы, вы ночи, бури, громы, я понимаю васъ!»
Есть пословица, которая говорить: когда дьяволъ состарится, онъ дѣлается смиренникомъ. Но вы сей часъ увидите, что Байронъ перехитрилъ эту мудрость народную. Мы найдемъ во всѣхъ произведеніяхъ сего великаго генія образъ человѣка мрачнаго, страшнаго, дьявольскаго, однимъ словомъ, образъ Сашаны. И что же? этотъ Сатана вдругъ сбрасываетъ съ себя чешую свою; но вмѣсто того, чтобы сдѣлаться смиренникомъ, т. е. лицемѣромъ, онъ дѣлается забавнымъ, затѣйнымъ дьяволомъ, однимъ словомъ, Люциферъ становится свѣтскимъ, Сатана измѣняется въ образъ Мефистофеля; Корсеръ, Лара, Гауръ измѣнились въ Донъ Жуана, И теперь уже нѣтъ ударовъ кинжала, но любовь… любовь… любовь…. Правда и здѣсь носится около героя легко облако сѣрнаго дыма, но это только для того, чтобы выставить его на видъ и доказать его происхожденіе… Но заставимъ говорить самаго Байрона! онъ гораздо лучше изложитъ намъ планъ своей поэмы… и вошь письмо, въ которомъ онъ пишетъ объ этомъ одному изъ друзей своихъ: «Вы хотите Эпопей, вотъ вамъ Донъ-Жуанъ, это единственная Эпопея въ духѣ нашего времени, какъ Иліада въ духѣ времени Гомерова… Сначала вы увидите Елену… въ концѣ первой пѣсни герой оставитъ ее, сядетъ на корабль, будетъ выброшенъ на берегъ острова и спасенъ одною молодою островитянкою, второю Еленою; отсюда я поведу Донъ-Жуана въ Сераль; Султанша страстно въ него влюбится, освободитъ его и они убѣгутъ въ Россію; здѣсь, когда страсти Донъ-Жуана охладѣютъ, и онъ не знаешь что дѣлать съ нею, я заставлю ее умереть отъ моровой язвы; потомъ я пошлю его въ Англію въ качествѣ Посланника; здѣсь опишу сельскую жизнь Англичанъ и наконецъ отправлюсь съ нимъ во Францію, гдѣ онъ и положитъ голову на гильотинѣ въ пылу революціи. Поэма будетъ состоять изъ 24 пѣсней; въ ней будутъ многочисленные эпизоды, ни воображеніе мое, плодовитое или нѣтъ, изобрѣтетъ машину. Если это не Эпопея по строгимъ правиламъ піитики Аристотеля и морали Джонсона, то я не знаю, что такое поэма эпическая.»
И такъ мы знаемъ Байрона, какъ умнаго шалуна; теперь перейдемъ скорѣе къ началу Донъ Жуана и любовнымъ обстоятельствамъ, заставившимъ его бѣжать изъ отечества. Мы остановимся на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ характеръ поэта изображается чертами наиболѣе разительными чертами чувствительности и ироніи.
Такъ начинается вторая пѣснь его: «Разительно зрѣлище, когда человѣкъ разстается съ родною землею, скрывающеюся отъ него за шумными валами, особенно когда онъ оставляетъ тамъ мать, любовницу, жену. Донъ Жуанъ въ отчаяніи сидѣлъ неподвижно на палубѣ, читая и перечитывая послѣднее письмо Юліи. О милый другъ мой! воскликнулъ онъ, скорѣе этотъ синій Океанъ сольется съ небомъ, скорѣй земля потонетъ въ морѣ, чѣмъ я тебя забуду. — Медицина не имѣетъ лекарствъ для болѣзней душевныхъ. (Здѣсь корабль получаетъ качку и Донъ Жуанъ чувствуешь въ себѣ признаки морской болѣзни). Лучше бы небеса качали землю! (онъ чувствуетъ себя болѣе нездоровымъ). О Юлія! что значатъ всѣ болѣзни эти… Педро, подай стаканъ ликеру. — Юлія! любовь моя!… Скорѣй же, Педро. — Этотъ проклятый корабль такъ качаетъ! — Милая Юлія! Ты видишь, что я еще плачу о тебѣ.» (Онъ не можетъ промолвить болѣе ни слова.)
Чувствуете ли вы, сколько подъ сими шуточными словами скрывается колкой, убійственной ироніи. Байронъ, въ своемъ Донъ Жуанѣ, любитъ всегда обращать въ смѣхъ всѣ высокія и благородныя чувствованія: изображаетъ ли онъ сцену трогательную, онъ всегда поставитъ подлѣ ней сцену изъ жизни матеріальной, разочаровывающей васъ отъ прежняго впечатлѣнія; описываетъ ли онъ положеніе страшное, у него всегда вырвется какая нибудь забавная шутка, разстроивающая ваше чувствованіе. Такъ во второй пѣсни Донъ-Жуана — ужасная буря, на кораблѣ недостатокъ припасовъ, голодные матросы закалываютъ и пожираютъ стараго Педрилло, учителя Донъ-Жуана. Донъ-Жуанъ томится также голодомъ, но отказывается принять участіе въ безчеловѣчномъ пиршествѣ: «ибо онъ посовѣстился, присовокупляетъ Байронъ, поужинать своимъ старымъ учителемъ.» Такъ онъ прерываетъ самыя страшныя ваши чувствованія какою нибудь шуточною выходкою…. какъ будто бы онъ раскаивался, что былъ разстроганъ нѣсколько минутъ, и хотѣлъ загладить сію ошибку. Эту идею выражаетъ прекрасная картина Шеффера, представляющая Фауста: на челѣ Фауста изображены глубокія думы; но художникъ помѣстилъ въ углу картины голову смѣющагося Мефистофеля. Вотъ настоящее изображеніе Байрона: онъ также всегда помѣщается въ углу, какъ живой сарказмъ и среди самыхъ возвышенныхъ сценъ, среди самыхъ ужасныхъ стоновъ скорби и самыхъ упоительныхъ восторговъ любви, у него вырывается пронзительный, адскій хохотъ, который заглушаетъ всѣ прочія восклицанія и обдаетъ васъ ужасомъ.
«Между тѣмъ корабль, носимый бурею, разбился, и весь экипажъ потонулъ въ волнахъ моря, кромѣ одного Донъ-Жуана, который успѣлъ ухватишься за весло и доплылъ съ неслыханными усиліями до берега. Здѣсь, будучи не въ силахъ болѣе перевести дыханія, онъ вонзилъ свои руки въ песокъ и упалъ безъ чувствъ при входѣ высѣченной въ скалѣ пещеры. Долго-ли продолжалось это безчувственное состояніе, я и самъ не знаю; но наконецъ, по прошествіи нѣсколькихъ часовъ, проведенныхъ такимъ образомъ, онъ почувствовалъ въ себѣ возвращеніе жизни, потянулъ свои утомленные члены и съ трудомъ раскрылъ глаза свои…., но сквозь темный покровъ, распростертый едва только побѣжденною смертію на глазахъ, его онъ усматриваетъ прелестный образъ юной дѣвы: — она склонилась къ нему, согрѣвала его своимъ дыханіемъ и навѣвала на уста его свое эфирное дыханіе; это былъ какъ бы ангелъ, склонившійся надъ умирающимъ, пришедшій исполнишь послѣдній долгъ свой. Образъ женщины не напрасно сотворенъ былъ для Донъ Жуана, и не смотря на свою слабость, онъ не закрылъ очей своихъ, онъ приподнялся нѣсколько и хотѣлъ было говоришь; но его добрый ангелъ положилъ свой перстъ на уста его и повелѣлъ ему замолчать, заставивъ принять нѣсколько пищи. Съ такимъ врачемъ, двадцатилѣтнему, выздоровѣть не долго. Каждое утро юная дѣва приходила въ гротъ; смотрѣла на твоего бѣлаго лебедя, покоющагося въ гнѣздѣ своемъ; тихо перебирала кудри волосъ его, и, не нарушая его покоя, навѣвала нѣжное дыханіе устъ своихъ на ланиты его. И каждое утро цвѣтъ лица Донъ Жуана получалъ болѣе свѣжести, и каждое утро Гайда, — такъ называлась юная дѣва, — удостовѣрялась болѣе въ томъ, что жалко было бы оставить при смерти молода то чужестранца съ столь бѣлымъ лицемъ. Между тѣмъ они не могли еще говорить между собою; ибо Донъ Жуанъ не понималъ языка молодой Іонянки; она прибѣгала къ жестамъ, къ пантомимамъ, говорила своими очами, читала въ его очахъ, и одинъ взглядъ ихъ выражалъ цѣлую вселенную словъ и вещей, понятныхъ для нихъ. Вскорѣ движеніемъ перста, съ помощію словъ, которыя онъ повторялъ за нею, Гайда дала ему первый урокъ на своемъ языкѣ… Пріятно научиться иностранному языку изъ устъ и очей женщины; я разумѣю, когда оба, т. е. ученикъ и учитель, молоды; повторить хорошо, улыбнется; ошибешься, еще улыбнется; и потомъ пожатіе руки, можетъ быть, даже невинный поцѣлуй…. И не большія познанія свои, присовокупляетъ Байронъ, я пріобрѣлъ такимъ образомъ…. Не нужно напоминать вамъ, что они любили другъ друга. Нерѣдко они купались вмѣстѣ и не стыдились: Донъ Жуанъ, въ глазахъ Гайды, былъ существомъ, которое она уже года съ два видала въ мечтахъ своихъ, которое было чѣмъ-то назначеннымъ для любви ея, — предметомъ, сотвореннымъ для того, чтобы доставить ей счастіе и получишь отъ нея свое блаженство; ибо, чтобы чувствовать счастіе, надобно раздѣлять его утѣхи…. рождены близнецами. Гайда не напоминала о сомнѣніяхъ, не требовала клятвъ и не давала ихъ; она никогда не слыхала о доказательствахъ, обѣщаніяхъ, опасностяхъ которымъ подвергается молодая дѣвушка; она дѣлала все по внушенію дѣтской невинности своей и бросалась, какъ нѣжная птичка, въ объятія своего юнаго друга.
„Но изображая сію первую дѣвственную любовь, я забылъ сказать вамъ о состояніи Гайды; она была дочь владѣльца сего острова, и этотъ владѣлецъ былъ Корсеръ. Вы не уцѣлѣли бъ, попавшись въ руки Корсера, но этотъ былъ самый кроткій и благородный изъ всѣхъ корсеровъ, рѣзавшихъ когда либо горло. Онъ сдѣлался пиратомъ, потому что надобно было что нибудь дѣлать, и ему нравились сокровища находящіяся въ чужихъ рукахъ, также какъ и въ своихъ собственныхъ. Онъ давно уже отправился на морскіе разъѣзды; на островѣ разнеслась молва о его смерти и Гайда, поплакавши о старомъ пиратѣ и пользуясь свободою по смерти его, привела Донъ Жуана въ домъ свой, и они оба начали расточать, какъ только умѣли, несмѣшныя сокровища, собранныя Ламбро, — такъ назывался отецъ Гайды. Но пираты живущи и возвратятся хоть откуда. Однажды, послѣ продолжительнаго и веселаго пиршества въ залѣ, устланной богатѣйшими коврами, при звукахъ самыхъ пріятныхъ инструментовъ, Жуанъ, сидя на пышной софѣ, вздремнулъ подъ эту прелестную гармонію и заснулъ на плечѣ Гайды, которая сама покоилась на челѣ Донъ Жуана. Пробужденная легкимъ шорохомъ, Ганда приподнимаетъ голову и вскрикиваетъ отъ ужаса, увидя предъ собою отца своего, грознаго Ламбро: онъ стоялъ, склонившись къ нимъ обоимъ, смотрѣлъ на нихъ съ яростною улыбкою и направлялъ пистолетъ на Донъ Жуана. При этомъ видѣ, слабое и нѣжное твореніе становится львицею, бросается къ Донъ Жуану, и тотъ, проснувшись схватился за мечь; она становится прошивъ убійственнаго орудія Ламбро и готова умереть за него; неподвижный взоръ ея остановился на челѣ отца, который также смотритъ на нее, и взоры ихъ были одинаково дики и свѣтлы; пламя, сверкавшее въ большихъ черныхъ очахъ ихъ, было такъ же одинаково; ибо и онъ, и она, пылали местью въ случаѣ оскорбленія; кровь Африканской матери текла въ жилахъ ея, и въ огненныхъ очахъ ея блистали самыя пылкія страсти; только онѣ дремали въ ней, какъ львица, покоющаяся на берегахъ источника. Видя отчаянную рѣшимость своей дочери, Ламбро опускаетъ смертоносное свое орудіе; по данному имъ знаку двадцать пиратовъ вбѣжали въ комнату и схватили Донъ Жуана, нанесши ему нѣсколько ранъ ударами сабли. Бѣдный Донъ Жуанъ! онъ долженъ былъ вытерпѣть удары кулакомъ отъ мужа первой своей возлюбленной, и теперь удары сабли отъ отца второй своей Елены. Чтожъ съ Гаидою? Видя любезнаго своего, исторженнаго изъ ея объятій, подобно кедру исторженному изъ нѣдръ земли, видя текущую кровь его, она падаетъ въ объятія отца своего. Онъ старался успокоить ее, но тщетно: въ груди ея разорвался нервъ; розовыя уста ея запеклись черною кровію, и послѣ двадцати дней и двадцати ночей страданія, она, не промолвивъ ни одного слова, не проливъ ни одной слезы, скончалась.“
Конечно, мы не много найдемъ у нашихъ писателей лицъ, болѣе идеальныхъ и болѣе поэтическихъ чѣмъ это лице Гайды; но замѣтимъ, что всякой разъ, когда Байронъ творитъ существо фантастическое, первое стараніе его — окружить сіе существо лицами дѣйствительными, положительными; онъ поставляетъ его въ такихъ обстоятельствахъ, которыя описываетъ вамъ съ мѣлочною дѣйствительностію, и заставляетъ его вращаться въ мірѣ чисто матеріальномъ, такъ сказать, осязаемомъ. Отсюда происходятъ два преимущества твореній его, преимущество контраста и особенно преимущество, которое доставляетъ реальность самому идеальному творенію, заставляетъ насъ вѣрить въ бытіе его, представляетъ его намъ существомъ живымъ, дѣйствительнымъ, знакомымъ и слѣдовательно возбуждающимъ въ насъ сочувствіе къ нему. Кстати замѣтимъ здѣсь, что надменная школа Людовика XIV, при всемъ своемъ изученіи Литературы Греческой, не изучила сей тайны употребленія прозаическихъ обстоятельствъ въ поэзіи и не пользовалась симъ, такъ сказать, великимъ рычагомъ поэтическимъ. Одно изъ твореніи, въ которомъ наиболѣе всего происходитъ интересъ отъ сего мелочнаго изображенія жизни дѣйствительной, это Одиссея. Вы помните, безъ сомнѣнія, это мѣсто, гдѣ кормилица Евраклея, умывая ноги Улисса, узнаетъ его по рубцу, находившемуся у него на ногѣ: Поэтъ всячески старается изобразить намъ со всею мелочностію, совсѣмъ, безстыдствомъ, малѣйшія подробности какъ топятъ баню, какъ чистятъ котлы, какъ женщина стоитъ нагнувшись. И для чего это?.. этою наивностію въ описаніи онъ переноситъ насъ на сцену, показываетъ намъ ее, и слѣдовательно въ тысячу разъ болѣе усиливаетъ нравственный и драматическій эффектъ, происходящій отъ сей матеріальной сцены; интересъ усугубленъ этою истиною, голою, поэтическою тривіальностію подробностей.
Возвратимся къ Донъ Жуану, котораго злобный Ламбро велѣлъ схватить, заключить въ окопы и послать съ другими подобными товарами ко двору Султана. Но любимая Султанша увидѣла этого прекраснаго невольника, послала стараго евнуха купить его и привести къ ней въ кабинетъ подъ одеждою Одалиски. Зюллейка съ прелестною улыбкою простерла къ нему руку; потомъ, по знаку Султанши, Баба удалился, бросивъ хитрую улыбку на Жуана. Султанши въ Сералѣ не разсуждаютъ, какъ женщины въ мірѣ; Зюллейка, устремивъ на Донъ Жуана свои голубыя очи, исполненныя величественною нѣжностію, сказала ему: Христіанинъ, любишь ли ты меня?… Донъ Жуанъ, вспомнивъ о своей Гайдѣ, сложилъ съ себя прелестныя руки ея и опустилъ ихъ на свое мѣсто… „Тигрица, разстающаяся съ своими дѣтьми, львица, или всякое лютое животное, вотъ подобія, которыя всегда употребляютъ, когда хотятъ изобразить отчаяніе женщины, отвергнутой въ чемъ добудь; но всѣ сіи подобія не выражаютъ и въ половину того, что я хотѣлъ бы сказать. Вы, которые видали гнѣвъ женщины, вы еще не будете имѣть полнаго понятія о гнѣвѣ Зюллейки. свирѣпыя страсти, изобразившіяся на челѣ ея, превратили ее въ грозную, воплощенную бурю…. Во-первыхъ, у ней блеснула мысль отрубить Жуану голову; во-вторыхъ удалишь его отъ себя, въ-третьихъ спросить, гдѣ онъ воспитывался; въ-четвертыхъ заставишь его силою насмѣшекъ раскаяться; въ-пятыхъ позвать своихъ женщинъ и лечь на постель; въ-шестыхъ, пронзить себя кинжаломъ; въ-седьмыхъ, велѣть Бабѣ задушить себя; и когда она находилась въ семъ пріятномъ сплетеніи мыслей, вдругъ прибѣгаетъ, запыхавшись, Баба, возвѣстить о приближеніи Султана. Въ минуту все бѣшенство исчезло съ лица Зюлленки; Султанъ взошелъ и Донъ Жуанъ вышелъ, смѣшавшись съ Одалисками, въ одеждѣ которыхъ онъ почитался ихъ подругою. Быль вечеръ, и весь этотъ полкъ женщинъ направилъ путь свой въ спальную галерею, чтобы предаться тамъ покою. Донъ Жуанъ все съ ними; онъ взошелъ въ эту галерею, гдѣ ему также назначено было провести ночь, и когда всѣ постели были заняты….“ Но я забываюсь; простите мнѣ, что я растворилъ предъ вами двери гарема; я сейчасъ затворю ихъ для васъ, но не для Донъ Жуана, и тѣ, которые пожелаютъ знать болѣе, пусть раскроютъ только шестую пѣснь Донъ Жуана.
Мы приступаемъ теперь къ части сего творенія менѣе разительной, но болѣе важной для насъ потому, что мы найдемъ здѣсь человѣка. Двѣнадцатая пѣснь начинается похвалою скупости, и я приведу изъ ней нѣсколько строфъ.
„Божественное золото! И для чего называть скупцовъ несчастными? Ихъ счастіе несомнѣнно; золото — это самый лучшій якорь счастія, самая вѣрнѣйшая цѣль наслажденій великихъ и малыхъ. Вы, которые видите скупца, которые порицаете бережливость его и не понимаете, какъ можетъ соединяться богатство съ бережливостію, вы не знаете, какихъ несказанныхъ радостей можетъ быть источникомъ обрѣзокъ сбереженнаго сыра. Любовь и вино изнуряютъ насъ, честолюбіе гложетъ насъ, игра разоряетъ насъ; но наслажденіе скупца, наслажденіе собирать всегда золото на зло всѣмъ превратностямъ счастія, — вотъ что попираетъ ногами своими любовь, вино, игру и мечты государственнаго человѣка. О! какъ прелестны, какъ восхитительны эти свертки, эти ряды золотыхъ слитковъ, эти кружки чистаго золота, на которыхъ пышно покоится въ лучахъ какое нибудь царское изображеніе!“
Мы видимъ въ сихъ строфахъ одни только остроумныя и блестящіе строки; враги же Байрона видѣли въ нихъ новый порокъ его. И въ самомъ дѣлѣ, что подумаете вы, когда я скажу вамъ, что въ то время, когда Байронъ писалъ сіи стансы, онъ дѣйствительно былъ скупъ и собиралъ сокровища? Но знаете ли, отъ чего онъ чувствовалъ такое удовольствіе, смотрѣть на эти слитки золота и сберегать обрѣзки сыра? Отъ того, что онъ собиралъ въ это время сокровища въ пользу Грековъ; отъ того, что сими обрѣзками сберегалъ золото для освобожденія Греціи. И такъ не узнаете ли въ немъ человѣка, который, стыдясь своего великаго предпріятія, какъ другіе стыдятся низкаго, считалъ всегда своею обязанностію играть роль смѣшнаго или даже порочнаго человѣка; лишь бы только успѣть въ своемъ прекрасномъ предпріятіи.
Переходя отъ посольства къ посольству, Донъ-Жуанъ является въ Лондонѣ, и здѣсь, какъ говорить самъ Авторъ, представляется ему случай къ описанію городской и сельской жизни Англичанъ; но здѣсь онъ слишкомъ хорошо знаетъ то, что разсказываетъ вамъ, и отъ сего происходитъ безсчисленное множество тѣхъ мелкихъ подробностей, которыя кажутся скудными въ сравненіи съ богатыми и поэтическими картинами первыхъ пѣсней. Байронъ слишкомъ хорошо помнитъ, что онъ Англичанинъ (упрекъ, которой не всегда можно сдѣлать ему); но не смотря ни нисшее достоинство сихъ послѣднихъ пѣсней, онѣ все еще замѣчательны по множеству тонкихъ, острыхъ замѣчаній своихъ, и я приведу въ примѣръ слѣдующій случай.
Донъ-Жуанъ находится въ помѣстьи у Лорда Орундевиль и занимаетъ часть зданія пустую и уединенную, гдѣ, какъ сказывали, является каждую ночь привидѣніе, называемое Чернымъ Братомъ. Донъ-Жуанъ мало вѣритъ привидѣніямъ, но ожидаетъ минуты съ нетерпѣніемъ. Онъ ожидалъ не напрасно… „Чу!.. кто тамъ? Я вижу… вижу…. нѣтъ…. это не… впрочемъ что-то… это…. это…. это…. Ба! это котъ…. чортъ тебя возьми съ твоими воровскими лапами; подумаешь, что это біеніе сердца или стукъ ноги молоденькой дѣвушки, которая пробирается въ первый разъ на мѣсто свиданія и страшится, чтобъ стыдливое эхо башмаковъ не измѣнило ей. Но еще!… что это? вѣтеръ?… нѣтъ! это самъ Черный брать) и походка его мѣрна какъ стихи…. и даже болѣе, судя но новѣйшимъ стихотвореніямъ. Но вотъ тихо растворилась дверь и сталъ на порогѣ Черный брать, закутанный въ своей широкой мантіи…. Жуанъ затрясся; но тотчасъ устыдившись самаго себя, онъ смѣло устремился къ привидѣнію, и оно прижалось къ стѣнѣ. Жуанъ простираетъ къ нему свои руки и сжимаетъ въ своихъ объятіяхъ гибкую, но одушевленную пріятной теплотою талію; онъ чувствуетъ какое-то біеніе, подобное біющемуся сердцу, и не замѣчаетъ, что жестоко обманывается. Это привидѣніе казалось ему самою кроткою душею; граціозныя ямочки на щекахъ ея, прелестная шейка, какъ бы выточенныя изъ слоновой кости, казалось, говорили ему, что это существо состоитъ изъ костей и плоти: но онъ не догадывается.
Вдругъ черный клобукъ скатился съ головы привидѣнія; мрачная мантія свалилась съ плечь его; и ктобъ подумалъ? явилась во всей прелестной, сладострастной наготѣ своей шалунья Леди Фицъ-Фульке.“
Вы безъ сомнѣнія ожидаете, что Байронъ поведетъ васъ во Францію, и изображеніе кровавыхъ сценъ революціи дополнитъ предъ вами сію чудную картину, представляющую столько сокровищъ поэзіи, любви и прелести. Но смерть не позволила Байрону окончить сіе удивительнѣйшее твореніе; и какъ жаль видѣть творенія генія, прерванныя смертію, творенія, подобныя недоконченнымъ памятникамъ, гордо воздымающимъ колонны свои и въ половину еще не свершенныя, свои своды едва только начатые! Государь, умирая, можетъ завѣщать своему преемнику докончить предпринятое имъ зданіе; но геній можетъ-ли завѣщать свой геній другому? Мысль великаго человѣка, какъ нить, оборвавшись однажды, уже не срастается болѣе. Бонапарте не окончилъ тріумфальныхъ воротъ своихъ, другой можетъ докончить ихъ; но какая власть, какая сила человѣческая можетъ дополнить размышленія паскаля, окончить Мольфова Царедворца и присоединить страницу, стансъ, строчку къ Донъ-Жуану Байрона? Вотъ гдѣ усматривается величіе генія!
И такъ мы окончили разборъ произведеній величайшаго поэта Англіи, собравъ, такъ сказать, подъ одну точку зрѣнія разсѣянные остатки генія его — эти преломленные лучи великаго свѣтила. Но прежде нежели оставимъ сего великаго человѣка, постараемся въ краткомъ очеркѣ изобразить сей оригинальный геній со всѣми отличительными чертами характера его и показать въ постепенномъ ходѣ его развитія.
Байронъ — болѣе мечтатель, чѣмъ мыслитель, болѣе мыслитель, чѣмъ философъ, болѣе поэтъ, чѣмъ мечтатель, болѣе живописецъ, чѣмъ поэтъ, и особенно писатель матеріальный, но не матеріалистъ; главный органъ его есть органъ зрѣнія; идеи входятъ въ него, такъ сказать, глазами; природа физическая всегда возбуждаетъ въ немъ мысли сильныя и чувствованія поэтическія; онъ мыслитъ и чувствуетъ только при видѣ предметовъ; отсюда происходитъ большой недостатокъ его, то есть, недостатокъ чистыхъ идей и понятій;, всѣ его нравственныя красоты, суть красоты случайныя и относящіяся до подробностей. Если мы хотимъ узнать, какими глазами смотрѣлъ этотъ геній на людей, то увидимъ, что онъ смотрѣлъ на нихъ печальными глазами. Въ двадцать лѣтъ онъ узналъ всю низость сердца человѣческаго и оплакивалъ его. Въ тридцать лѣтъ онъ узналъ его еще болѣе и смѣялся надъ нимъ: этотъ ироническій смѣхъ былъ смѣхомъ печали. Я увѣренъ, что древнее сказаніе о философѣ, всегда плакавшемъ, и другомъ, всегда смѣявшемся, есть просто изображеніе юношескаго мужескаго возраста; — я увѣренъ, что Демокритъ, быль не что иное, какъ Гераклитъ въ сорокъ лѣтъ. Легко понять, что можетъ произвести соединеніе ума ироническаго и меланхолическаго, съ роскошнымъ воображеніемъ востока. Воображеніе — таковъ въ самомъ дѣлѣ отличительный характеръ Байрона — воображеніе пылкое, необузданное, фантастическое, влечетъ его, куда оно хочетъ, и онъ слѣдуетъ за нимъ, не безпокоясь о томъ, куда оно влечетъ его; предъ нимъ открывается міръ, онъ устремляется въ него; предъ нимъ пробѣгаютъ всѣ страны, являются всѣ народы, изображаются всѣ нравы; онъ смотритъ, рисуетъ и поетъ, разсыпая щедрою рукою цвѣты поэзіи, сарказмы, алмазы, золото, любовь, насмѣшки, остроты; онъ не безпокоится о томъ, какъ ложатся мысли его, кстати ли онѣ или не кстати, благородны или пошлы; ему нѣтъ дѣла до этого, онъ мыслитъ и говоритъ»… Смотрите, какъ онъ веселъ, какое самодовольствіе на лицѣ его; знаете ли отъ чего это? отъ того, что сейчасъ онъ нашелъ дурную игру словъ, и вотъ теперь распространяетъ, разъясняетъ ее, потомъ вдругъ смѣшитъ ею; по случаю какого нибудь предмета, или вовсе никакого, онъ бросается въ міръ идей, въ царство вѣчности и смерти: тогда выраженія его льются огненнымъ потокомъ, тогда подъ перомъ его ложатся картины самыя смѣлыя, мысли самыя разительныя и самыя печальныя; вы подумаете, что это Боссюетъ…. задыхаясь слѣдуете за нимъ въ его полетѣ, ниспускаетесь съ нимъ въ адъ, возлетаете съ нимъ на небо..". Что вы дѣлаете?… Куда вы?… Развѣ вы не видите, что онъ свернулъ съ пути?… Его воображенію представляется видъ женщины… онъ останавливается; онъ смотритъ на нее; нахмуренныя брови его сглаживаются, уста его оживляются печальною улыбкою, глаза его наполняются слезами; и онъ начинаетъ изображать вамъ это фантастическое твореніе. Вы видите, какъ она раждается подъ перомъ его; каштановые локоны падаютъ по плечамъ ея, уста ея покрываются розами, глаза ея дышатъ жизнію, и вотъ предъ вами прелестный образъ женщины: она живетъ, она дѣйствуетъ, она говоритъ съ вами, и вы никогда ее не забудете, ибо ни одинъ поэтъ не создавалъ болѣе прелестныхъ образовъ женщины; можетъ быть, потому, что Байрона всегда защищали женщины. Посмотрите, какъ онъ изображаетъ любовь таинственную и впрочемъ земную въ Юліи; любовь дѣвственную и свирѣпую въ Гайдѣ, любовь всесильную въ Зюллейкѣ. Я укажу вамъ на прелестныя изображенія его Леди Аделины, Лауры, Леди Генри, Авроры Раби, на кучу сестеръ изъ прелестной фамиліи Десдемонъ, Виргиній, Аталъ, Офелій!… Безъ сомнѣнія" Байронъ имѣетъ свои недостатки: онъ растянутъ, онъ дѣлаетъ вѣчныя отступленія и шутитъ даже до пошлости; но какая прелесть и въ этой болтовнѣ стихотворной, то высокой, то забавной, то печальной, то веселой, то сумасбродной! Какъ не увлечься человѣкомъ съ умомъ Вольтера и съ душою Данта…. Пусть укорятъ меня за то, что я болѣе восхищаюсь, нежели пишу критику, болѣе удивляюсь, нежели сужу, но я не люблю сужденія тѣхъ, которые видятъ одну только солому въ діадемѣ и одни недостатки въ превосходномъ твореніи. Составили-ли бы вы себѣ идею объ Аполлонѣ Бельведерскомъ, если бы кто сказалъ вамъ, что у него сухія ноги?… Если бы кто нибудь, смотря на прекрасную и задумчивую статую Цицерона, вмѣсто всякаго сужденія сказалъ бы вамъ: у него на носу бородавка; было ли бъ это сужденіе художника? Нѣтъ; это сужденіе Медика, То же самое можно сказать и о произведеніяхъ поэтическихъ: «Время, говоритъ Шатобріанъ, перемѣнить тощую критику недостатковъ на болѣе полную критику красотъ.» И въ самомъ дѣлѣ что заставляетъ жить произведенія искусства? Отсутствіе ли недостатковъ? Нѣтъ! присутствіе красотъ. Красоты — вотъ къ чему должна обращаться критика, ибо здѣсь только жизнь, движеніе, образецъ. Какая польза вамъ отъ того, что васъ заставляютъ замѣчать недостатки языка въ Корнелѣ и недостатки вкуса въ Шекспирѣ? Но когда съ энтузіазмомъ говорятъ вамъ объ исполинскихъ красотахъ сихъ великихъ людей, когда открываютъ предъ вами новую сторону генія ихъ, тогда съ душею исполненною сими великими предметами, съ душею восторженною сими высокими умами вы воскликните: и л, и я Художникъ!… Воспроизведеніе красотъ сихъ великихъ геніевъ одушевитъ, воспламенитъ вашъ собственный геній, и такимъ-то образомъ геній завѣщевается отъ рода въ родъ, отъ вѣка въ вѣкъ, является въ различныхъ мѣстахъ, но никогда не угасаетъ.