ЛОРДЪ БАЙРОНЪ И НѢКОТОРЫЕ ИЗЪ ЕГО СОВРЕМЕННИКОВЪ (*).
править(Нынѣ, когда по долговременной нерѣшимости, Томасъ Муръ напечаталъ наконецъ Записки Лорда Байрона, любопытно сравнить то, что Поэтъ сей говоритъ въ нихъ о самомъ себѣ, съ сказаніями о немъ одного изъ соотечественниковъ и знакомцевъ его. Слѣдующая статья заимствована нами изъ нѣкотораго иностраннаго журнала. Когда она появилась, въ то время всѣ думали, будто бы Т. Муръ истребилъ записки Л. Байрона. Вотъ что говоритъ о семъ Авторъ статьи.)
Не знаю, могутъ ли врожденное праводушіе и законы чести оправдать Г. Томаса Мура, который, имѣвъ порученіе отъ Лорда Байрона издать въ свѣтъ оставшіяся по смерти его Записки, самопроизвольно рѣшился ихъ истребить. Уничтоженіе сего собственноручнаго сочиненія, завѣщаннаго по духовной и назначавшаягося къ оправданію творца его, столь часто бывшаго жертвою клеветы, — есть такое всесожженіе, которое трудно извинить.
Многіе боялись изданія сихъ записокъ. Суетность, опасенія и выгоды личныя сговорилась противъ оправданія Лорда Байрона. Г. Муръ могъ бы отсрочить печатаніе, не измѣнивъ обязанности, на него возложенной; но не уступать чуждому вліянію, которое должно было изчезнуть предъ его уваженіемъ къ памяти усопшаго друга. Онъ могъ бы даже небольшими изключеніями или перемѣнами, коими бы руководствовалъ вкусъ его, удовлетворить требованія приличій, пощадить живыхъ, избѣгнуть соблазнительной огласки и предоставить будущимъ издателямъ дополнить остальное, для сохраненія записокъ Поэта во всей ихъ цѣлости. Онъ счелъ за лучшее бросить съ огонь сію рукопись, свидѣтельство, нынѣ истребленное, тайныхъ помысловъ человѣка необыкновеннаго, коего слабости равнялись съ его геніемъ. Защищеніе, приготовленное Лордомъ Байрономъ для потомства, уже не существуетъ. Толпа писакъ можетъ по волѣ своей изкажать его жизнь и позорить его память; они могутъ перетолковывать его слова, являть его дѣянія въ ложномъ свѣтѣ, и, выставляя исторію его, какъ романъ, украшать, дополнять или обрѣзывать ее, какъ имъ заблагоразсудится. Нѣсколько строкъ самого Писателя опровергли бы тысячу ложныхъ прибавокъ: одинъ онъ имѣлъ право начертать свое изображеніе.
Но съ насъ достаточно указать здѣсь на важное обвиненіе, каковому по мнѣнію нашему, подвергнулся Г. Муръ, и на вредъ, который, можетъ быть безъ намѣренія, причинилъ онъ благородному своему другу. Изъ многочисленныхъ сочиненій, коимъ Лордъ Байронъ служитъ текстомъ, весьма мало такихъ, которыя заслуживаютъ быть прочитанными: сплетни, вынесенныя изъ передней, выдуманные анекдоты, ложныя предположенія, заключенія, выведенныя на удачу: таковы стихіи большей части сихъ мнимыхъ Записокъ, коихъ сочинители не умѣли даже соблазнительными разсказами, избѣгнуть однообразія и скуки. Взглянувъ однажды на своего героя, поговоривъ съ нимъ часа два-три, они сочли себя въ правѣ выводить наружу и перетолковывать даже своенравныя глупости, которыя онъ, по обыкновенному своему легкомыслію, отпускалъ при нихъ.
Одно только сочиненіе замѣчательное и достойное вѣры, изъ всѣхъ, изданныхъ донынѣ о семъ предметѣ, есть также и самое строгое. Еще болѣе увеличиваетъ наше удивленіе то, что Г. Лей-Гунтъ (Leigh Hunt), (Авторъ онаго, есть одинъ изъ самыхъ старинныхъ (друзей Лорда Байрона. Г. Гунтъ[1] долго жилъ съ нимъ подъ одною кровлей. Одаренный умомъ пылкимъ и восторженнымъ, поборникъ правилъ демократическихъ, большой любитель общества по врожденной склонности и по вкусу, онъ имѣлъ съ Лордомъ Байрономъ, который былъ гордъ своею породой и человѣконенавистникъ, весьма мало точекъ соприкосновенія; оставляю наблюдателю человѣческихъ странностей объяснить сіе явленіе столь долговременной пріязни между двумя характерами, столь несходными. Г. Гунтъ, котораго правила тверды и постоянны въ отношеніи ко всѣмъ почти предметамъ, находилъ въ зыбкомъ геніи Лорда Байрона безпрерывное противорѣчіе, безконечную цѣпь прихотей. Могли ли столь явныя противоположности не имѣть вліянія на взаимное мнѣніе, которое каждый изъ обоихъ пріятелей составилъ себѣ о другомъ?
Г. Лей-Гентъ сказалъ всю правду на счетъ Лорда Байрона, т. е. все, что думаетъ о немъ. Подъ его перомъ, выраженіе сей правды почти всегда строго до взыскательности; однако жь никогда оно не кажется насмѣшливымъ или жестокимъ. Если онъ превозноситъ высокія свойства Поэта, то не щадитъ его слабостей, заблужденій и смѣшныхъ странностей. Можетъ быть, найдутъ неприличіе въ вѣрномъ исполненіи дѣла, предположеннаго себѣ Г. Гунтомъ; люди, преслѣдовавшіе Л. Байрона въ теченіе жизни его, возстанутъ первые на непреклоннаго Историка, нещадящаго ни одной изъ его слабостей. Автора обвинятъ въ неблагодарности; и будутъ неправы. Г. Гунтъ, признавая услуги, оказанныя ему другомъ его, доказываетъ, что другіе слишкомъ увеличивали ихъ цѣну и значительность.
Съ какой бы точки зрѣнія ни разсматривали мы причины, внушившія Г. Гунту сіе сочиненіе, одобряя или охуждая чистосердечное и гласное изъявленіе личнаго сужденія, составленнаго имъ о семъ знаменитомъ человѣкѣ, по не можемъ ему отказать въ великомъ превосходствѣ надъ безсовѣстными жизнеописателями, предупредившими его на семъ поприщѣ. Онъ уже не есть одинъ изъ тѣхъ собирателей анекдотовъ, которые пишутъ Записки слогомъ отставленнаго камердинера. Будучи человѣкомъ хорошаго общества, Г. Гунтъ умѣетъ разсказывать; острое словцо, выходя изъ подъ его пера, сохраняетъ свою соль и выразительность", въ немъ есть смѣшливость, хотя, можетъ быть, сильное направленіе ума его придаетъ иногда предметамъ его наблюденій краски слишкомъ яркія и рѣзкія.
Книга Г. Гунта болѣе всего носитъ на себѣ печать прямодушія, и, хотя конечно отчасти неблагоразумію говорить вслухъ чужую исповѣдь вмѣстѣ съ своею, по искренность, съ каковою Авторъ высказываетъ все то, что, по его мнѣнію, должно служить къ собственному его вреду, и все то, что находитъ онъ удивительнымъ, истиннымъ, ложнымъ, высокимъ и дурнымъ въ другѣ своемъ, обезоружитъ критику. Начнемъ быстро слѣдовать за Г. Гунтомъ. Обстоятельства перваго свиданія его съ Лордомъ Байрономъ — истинно драматическія.
"Тотчасъ по прибытіи моемъ, отправился я въ загородный долгъ, въ которомъ высокородный Поэтъ, по обычаю страны, жилъ на дачѣ (дѣлалъ свою villégiatura, сказано въ подлинникѣ). Чтобы добраться до Монте-Неро, гдѣ находилась сія дача, мнѣ должно было проѣхать предмѣстія города, вымощенныя плитами, покрытыми пылью: дорога утомительная подъ знойнымъ солнцемъ. Былъ полдень; Итальянское небо сіяло во всей красѣ своей. Домъ, выкрашенный красною краской, и такою яркой, что она была бы нестерпима для зрѣнія даже и безъ дѣйствія лучей солнечныхъ, отражавшихся на стѣнахъ его, возвышался передо мною: то былъ Монте-Неро. Разпаленные глаза мои, челны, томимые усталостью, заставляли меня желать успокоенія и прохлады, я надѣялся найти во внутренности зданія убѣжище отъ сей удушливой атмосферы. Я ошибался. Домъ построенъ былъ такимъ образомъ, что сохранялъ въ себѣ я отражалъ лучи солнца; я былъ какъ въ печи.
"Увидѣвъ Лорда Байрона, я сперва не узналъ его. Онъ также долго на меня смотрѣлъ, не узнавая меня. Я видывалъ его въ Лондонѣ, стройнаго, топкаго, бѣлотѣлаго, съ пламеннымъ и горделивымъ взоромъ, въ головою, покрытой густыми волосами, завитыми въ небольшія кольца. Теперь я нашелъ его толстымъ, съ загорѣлымъ лицемъ, съ открытою шеей, съ волосами распущенными по плечамъ и вьющимися въ мѣлкія, волнистыя кудри. Какъ онъ пополнѣлъ, такъ я похудѣлъ почти въ равной степени; мнѣ необходимо было объявить ему мое имя.
"Одежда его также измѣнилась, какъ и его физіогноміи. Широкія бѣлыя панталоны, очень просторный нанкиновый камзолъ, составляли его утреннее платье и замѣняли шлафрокъ Британскаго денди. Онъ повелъ меня въ будуаръ, гдѣ сидѣла молодая дама, съ слезами на глазахъ и, по видимому, въ сильномъ волненіи духа. Волосы ея упадали на грудь въ величайшемъ безпорядкѣ; лице ея горѣло яркою краской. Молодой человѣкъ, также въ волненіи, съ перевязкой на рукѣ, вошелъ въ комнату чрезъ нѣсколько минутъ послѣ меня все показывало, что какое нибудь непріятное произшествіе не задолго предъ симъ случилось въ домѣ.
"Молодая дама была Графиня Гвиччіоли, дочь Графа Гамбы, выданная въ замужство за Кавалера Гвиччіоли, и, по Итальянскому обычаю, принимавшая титулъ отца своего. Молодой человѣкъ былъ братъ ея, Графъ Пьетро Гамба. Я узналъ, что между слугами сдѣлалась драка. Молодой Графъ пытался прекратить ее. Одинъ лакей ранилъ его стилетомъ: рана была легка, но онъ былъ крайне разсерженъ; и сестра его, еще болѣе раздраженная, не хотѣла слушать благоразумныхъ совѣтовъ Лорда Байрона, который старался ее успокоить и возстановить тишину въ домѣ. Если рана молодаго человѣка не была ни опасна, ни глубока, то слѣдствія сей ссоры могли быть для него бѣдственны. Итальянецъ, въ бѣшенствѣ, стоялъ подъ портикомъ виллы съ кинжаломъ въ рукѣ, ревѣлъ какъ дикой звѣрь и грозилъ убить перваго, кто подойдетъ къ нему. Всѣ удивлялись, какъ онъ не напалъ на меня. И точно, я ускользнулъ отъ бѣды. "Можетъ быть, " говорили, «что онъ принялъ меня за какого нибудь земскаго чиновника, за Итальянскаго подеста:» жалкое сходство, въ которомъ, поистинѣ, ничего нѣтъ лестнаго, и которое я отвергаю всѣми силами.
«Между тѣмъ человѣкъ сей удерживалъ за собою мѣсто. Я отперъ окно и увидѣлъ, изъ-подъ краснаго бумажнаго колпака, самую отвратительную рожу, какая бываетъ не у всякаго бандита. Онъ былъ высокъ ростомъ, очень сухощавъ и въ крайне-отрепанномъ платьѣ; прохаживался большими шагами, поднявъ голову вверхъ; съ быстрыми, неистовыми движеніями, весьма похожими на движенія тигра въ его клѣткѣ, и бросалъ на окно такіе взгляды, которые мнѣ трудно позабытъ. Никто изъ служителей не рѣшался выйти вонъ. Камердинеръ Лорда Байрона пошелъ за полицейскими и не возвращался. Такимъ образомъ бездѣльникъ держалъ виллу и обитателей ея въ осадѣ.
ЛОРДЪ БАЙРОНЪ
И НѢКОТОРЫЕ ИЗЪ ЕГО СОВРЕМЕННИКОВЪ.
править
„Не знаю, сколько бы времени продлилось это странное положеніе. Тогда былъ часъ, въ который Лордъ Байронъ обыкновенно ѣздилъ верхомъ съ своими пріятелями на прогулку. Надобно было кончишь тѣмъ или инымъ образомъ, и заставишь слугу снять осаду. Вышли. Картина была очень живописна: Графъ Пьетро, со шпагой въ рукѣ и, въ злобѣ своей, съ намѣреніемъ пронзить на-сквозь негодяя; Лордъ Байронъ, съ лицемъ спокойнымъ и даже безпечнымъ“, Г-жа Гвиччіоли, умолявшая милаго своего Берона не слишкомъ вдаваться въ опасность, и прочіе члены маленькаго нашего ополченія, рѣшившіеся удержать молодаго Графа и отвратить кровопролитіе. Для новоприбывшаго, эта сцена была истинно въ Итальянскомъ духѣ: кто бы не почелъ себя вдругъ перенесеннымъ посреди Апеннинскихъ горъ, столь любезныхъ Г-жѣ Радклифъ, и находящимся между Монтони и сотоварищами его въ Удольфскомъ замкѣ? Здѣсь Графъ, раненный въ руку, выкрикивалъ свои проклятія и угрозы», тутъ героиня наша, съ разбитыми волосами, трепетала за своего любовника и за брата", убійца выжидалъ насъ подъ портикомъ, и, къ дополненію группы, самъ Лордъ Байронъ, съ видомъ спокойствія, вопреки затруднительному своему положенію, старался своею беззаботностью хорошаго упопа, усмирить сіе важное междоусобіе.
"Онъ замѣнилъ свой камзолъ сипимъ сюртучкомъ щегольскаго покроя. На головѣ у него была черная бархатная шапочка, которая очень ему была къ лицу и придавала ему видъ благородный, не смотря на дородство его. Но характеръ физіогноміи, одежды, словомъ, черты народныя совершенно въ немъ изглаживались. Не сила, но нѣга дышала въ лицѣ его: какое-то притворное облѣненіе, странно-противоположное съ могуществомъ и сосредоточеніемъ того генія, который создалъ Манфреда и Чильдъ-Гарольда.
«Мы вышли, или лучше сказать выхлынули вонъ, и каждый старался прибыть первый на мѣсто опасности. Трагедія кончилась безъ ужасной развязки: бродяга нашъ, вдругъ почувствовавъ сильное разкаяніе, уронилъ свое оружіе, разтянулся на каменной скамьѣ съ вытьемъ и слезами, протягивая къ намъ руки. Блѣдность его, худоба, длинная борода и разодранное платье, дѣлали изъ него точно дѣйствующее лице мелодрамы. Онъ бросился къ ногамъ Лорда Байрона и съ тяжкими стенаніями умолялъ своего господина простить и обнять его. Не склонясь на послѣднюю просьбу кающагося грѣшника, Лордъ Байронъ однако же простилъ его, сказавъ, чтобъ нога его не была больше въ домѣ. Этотъ человѣкъ все плакалъ горькими слезами и осыпалъ поцѣлуями руку Лорда Байрона.»
Г. Лей-Гунтъ набрасываетъ слѣдующимъ образомъ на бумагу привычки и нѣкоторыя странности частной жизни Лорда Байрона. Склонности Англійскаго люднаго человѣка какъ будто бы перемѣшались въ немъ съ изнѣженными правами покой его отчизны.
"Онъ сочинялъ своего Донъ Жуана и проводилъ почти цѣлыя ночи безъ сна въ своемъ кабинетѣ; нѣсколько стакановъ воды съ прибавкой джину, питье странное для Поэта, подкрѣпляли ночной поэтическій жаръ его. Онъ вставалъ очень поздно, завтракалъ, читалъ и ходилъ по дому, напѣвая какую-нибудь изъ Россиніевыхъ арій слабымъ и нечистымъ голосомъ, во вкусѣ небрежнаго и отрывистаго пѣнія нынѣшнихъ денди. За симъ слѣдовали купанье и одѣванье; потомъ, все напѣвая, переходилъ онъ черезъ дворъ въ садъ, лежащій выше дома и обнесенный рѣшеткою, съ калиткой и лѣстницей. Слуги несли туда за нимъ стулья.
«Рабочій мой кабинетъ находился въ одномъ углу двора и окно его было заслонено зеленью померанцеваго дерева: я почти всегда сидѣлъ за письменнымъ столомъ, когда хозяинъ дома выходилъ изъ комнатъ. Или самъ я отворялъ окно, чтобы поговорить съ нимъ, или Лордъ Байронъ, подбѣгая и немного прихрамывая, начиналъ стучаться ко мнѣ въ стекло. Шутка, эпиграмма либо каламбуръ, были утреннимъ его привѣтствіемъ. Онъ забавлялся тѣмъ, что коверкалъ мое имя и дѣлалъ изъ него прозвище ученаго на us, примѣняя это къ литературнымъ моимъ занятіямъ. Одѣтъ онъ былъ всегда, какъ и въ день перваго нашего свиданія, съ полотняннымъ или бархатнымъ картузомъ на головѣ. Табакерка, полная табаку, была у него въ рукѣ: онъ жевалъ табакъ для сбереженія зубовъ, какъ говорилъ онъ, а вѣроятно въ надеждѣ уменьшить тѣмъ свою полноту.»
Къ сему очерку, въ которомъ нѣтъ ничего льстиваго, въ противоположность мы поставимъ изображеніе Графини Гвиччіоли.
"Г-жа Гвиччіоли, оконча свой нарядъ, выходила и мы шли за нею въ садъ. Волосы свои убирала она по-дѣиски съ большимъ искуствомъ и какою-то изысканною простотою. Поступь и голосъ ея показывали женщину хорошаго тона. Ей было около двадцати лѣтъ; она слыла красавицей и знала о томъ,
"Пріемы ея были ловки, пріятны и даже довольно скромны. Она не выговаривала словъ съ тою силою произношенія, которая придаетъ рѣчамъ ея соотечественницъ что-то непріятно-мужественное. Не бывъ жеманна, она однако жь не вовсе чуждалась искуственности; и не бывъ совершенно простосердечна, выказывала счастливый характеръ и милую искренность изъ-за маленькихъ затѣй своего кокетства. Мнѣ сказывали, что ея произношеніе не было чисто и что областныя слова и выраженія жителей Романьи вкрадывались въ ея рѣчь: этого мое "свѣдѣніе въ Итальянскомъ языкѣ не позволяло мнѣ ни наблюдать, ни разпознавать. Звуки прелестнаго Итальянскаго ротика никогда не казались мнѣ простонародными или дурнаго вкуса, и всѣ нарѣчія сего сладкозвучнаго языка были для меня, не смотря на ихъ различія, запечатлѣны сладостною нѣгой, которая всегда меня плѣняетъ и которой Г-жа Гвиччіоли весьма умѣла придавать цѣну.
"Мое незнаніе Итальянскаго языка заставляло ее невольно улыбаться. Я говорилъ, какъ Данте въ стихахъ своихъ, и употреблялъ, подобно Аріосту, слово speme вмѣсто speranza. Она простодушію мнѣ говорила, что сіи ошибки имѣли пріятность иностранную vaghezza pellegrina, и я долженъ былъ благодарить ее за сіе привѣтствіе; ибо, правду сказать, эта пріятность иностранная должна была казаться только странною и смѣшною.
"Лордъ Байронъ описалъ въ прекрасныхъ стихахъ пышные волосы Г-жи Гвиччіоли; она была бѣлокура, но въ этомъ ничего не было непріятнаго. Черты лица ея были прекрасны и благородны, нѣсколько сильны, но за то отмѣнно хорошо обрисованы. Онѣ нравились гармоніей цѣлаго, выраженіемъ, физіогноміей; нѣкоторой прелести, живой или заманчивой, почти всегда въ нихъ недоставало. Орлиный носъ ея могъ бы служить образцомъ для живописца. Улыбка ея была пріятна; и когда Лордъ Байронъ ласкался къ ней, тогда глаза ея одушевлялись и взоръ становился выразителенъ. Она не была изъ числа умныхъ женщинъ; сильная чувствительность управляла ея поступками къ добру или къ худу, и порою вводила ее въ немаловажныя погрѣшности, порою замѣняла въ ней какимъ-то страстнымъ инстинктомъ слабость разсужденія. Письма сбои сочиняла она ни хорошо, ни дурно: она разточала въ нихъ, по обычаю своей страны, затверженныя привѣтствія и любезности, узаконенныя давностью. Школа ребяческой, чопорной вѣжливости, пришедшая у насъ уже въ упадокъ, процвѣтаетъ еще подъ прелестнымъ небомъ Италіи.
«Г. Уестъ[2], въ своемъ портретѣ Графини, весьма хорошо схватилъ принужденное выраженіе лица, отличавшее сію женщину. Изученное положеніе тѣла есть даже черта нравственнаго сходства, дѣлающая честь Художнику. Г-жа Гвиччіоли мала ростомъ, голова ея велика для остальнаго тѣла: недостатокъ, котораго грудный портретъ не могъ представить. Вообще сказать, она совокупляла въ себѣ всѣ основныя стихіи красавицы, рожденной для того, чтобы блистать въ мѣщанской гостиной: болѣе свѣжести, чѣмъ прелести, болѣе болтовни чѣмъ ума, болѣе принужденности чѣмъ сановитости. Возпламененная славою того, кого любила, она силилась возвыситься до него, и уже въ мысляхъ) видѣла потомство, принимающее ее, какъ подругу, героиню, возлюбленную Поэта. Этотъ тайный, восторженный жаръ придавалъ, ей что-то странное, которое нравилось, и что я замѣтилъ тотчасъ по прибытіи моемъ въ Монте-Неро; но мечта сія не была продолжительна. Г-жа Гвиччіоли увидѣла, что власть ея надъ Л. Байрономъ была шатка и мечтательна. Въ нѣсколько мѣсяцевъ, свѣжесть и красота ея изчезли.»