Лорд Байрон и его судьба (Миллер)/ВЕ 1878 (ДО)

Лорд Байрон и его судьба
авторъ Орест Федорович Миллер

Опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru • Сочинения лорда Байрона в переводах русских поэтов, изданных под редакцией Н. В. Гербеля. Четыре тома. Спб. 1874—1877 г.

ЛОРДЪ БАЙРОНЪ
и
ЕГО СУДЬБА

Сочиненія лорда Байрона въ переводахъ русскихъ поэтовъ, изданныхъ подъ редакціей Н. В. Гербеля. Четыре тома. Спб. 1874—1877 г.

I.

Il а combattu toute sa vie contre le monde dont il est issu, et pendant sa vie comme après sa mort, il а porté la peine des ressentiments qu’il а provoqués et des répugnances qu’il а fait naître. Un critique étran ger peut être plus équitable et louer librement la main puissante dont il n’а pas senti les coups. Taine.

Одинъ изъ послѣднихъ нѣмецкихъ біографовъ-критиковъ Байрона совершенно отрѣшаетъ великаго поэта отъ его родной почвы. «Въ своемъ возникновеніи, на всемъ своемъ пути, какъ своимъ блескомъ, такъ и своимъ закатомъ, онъ рѣшительно уподобляется метеору — по крайней мѣрѣ, въ отношеніи къ англійской литературѣ. Главную пищу дли своей поэзіи и собственный ея центръ чуждая нашелъ онъ внѣ Англіи, и за то лишился той отеческой почвы, которая такъ благотворно дѣйствуетъ на сердце и на поэзію, доставляя имъ внутренній миръ… Онъ — настоящій гражданинъ вселенной между англійскими писателями, смѣло перешагнувшій черезъ границы своего отечества; не даромъ его и привѣтствовалъ Гёте, какъ глашатая міровой литературы»^[1]. Напротивъ того, извѣстный французскій историкъ англійской литературы, хотя и выставившій на видъ междуусобные счеты Байрона со своимъ отечествомъ, признаетъ его, несмотря на это, между всѣми англійскими поэтами нашего вѣка и самымъ великимъ и наиболѣе англійскимъ. «Онъ такъ великъ и до того англичанинъ, что одинъ онъ можетъ лучше насъ познакомить съ своею страною и съ своимъ вѣкомъ, чѣмъ всѣ прочіе, взятые вмѣстѣ»^[2]. Который изъ двухъ взглядовъ вѣрнѣе? Кто такой Байронъ — безпочвенный гражданинъ вселенной, или поэтъ, оставшійся подъ неотразимою властью своей, ненавидимой имъ, національности, и съ тѣмъ вмѣстѣ поэтъ міровой?

Это еще ничего не доказываетъ, если отечество и при жизни преслѣдовало Байрона и послѣ смерти оцѣнило его гораздо менѣе, чѣмъ другія страны; въ біографіи Байрона, помѣщенной въ извѣстной «Encyclopaedia Britannica» прямо признанъ фактъ его нисколько не уменьшающагося, а, напротивъ, возрастающаго вліянія — на материкѣ, но не въ самой Англіи. Та же «Энциклопедія» указываетъ на рьяный диѳирамбъ Байрону Кастелара — извѣстнаго вождя республиканизма въ Испаніи, и сознается при этомъ, что самихъ англичанъ не даромъ упрекаютъ въ небрежномъ къ нему отношеніи (neglecting). «Фактъ этотъ, — замѣчается при этомъ, — во всякомъ случаѣ знаменателенъ»^[3]. Между тѣмъ какъ на европейскомъ материкѣ продолжаютъ появляться труды, посвященные безпристрастному изслѣдованію жизни и сочиненій Байрона, въ Англіи продолжаютъ сплетать на него клеветы, дошедшія, наконецъ, до прямой уголовщины подъ вліяніемъ разыгравшагося воображенія г-жи Бичеръ-Стоу, противъ которой съ особенною доказательностью ополчился въ своемъ трудѣ нѣмецъ — Эльзе. Другой нѣмецъ — Энгель — выступилъ еще въ 1876-мъ году апологетомъ Байрона исключительно на основаніи выписокъ изъ собственныхъ писемъ его и записокъ, до сихъ поръ остающихся самой слабой защитой поэта въ глазахъ англичанъ, которымъ досталось отъ него тутъ никакъ не меньше, чѣмъ въ его поэтическихъ произведеніяхъ^[4]. Нѣмецъ-апологетъ посвятилъ свою книгу англичанину, а именно Дизраэли — лорду Биконсфильду, предсѣдателю комитета для сооруженія памятника Байрону. Такимъ образомъ, только послѣ долгихъ сомнѣній и колебаній, Англія, скрѣпя сердце, не отказала однако же въ примирительномъ увѣнчаніи лаврами своему геніальному Авессалому. Но тѣнь его, врага лицемѣрной англійской добродѣтели, прикрывающей англійскій эгоизмъ, не могла, конечно, не содрогнуться при видѣ запоздалаго вѣнка, подаваемаго ей рукой человѣка, ставящаго выше всего исключительно «англійскіе интересы». Ботъ введеннымъ въ отечественный капитолій при такихъ условіяхъ — какая странная честь для того, то угасъ въ Миссолунги, не успѣвъ непосредственнымъ участіемъ въ войнѣ за освобожденіе Греціи заставить забыть грѣхи своей частной жизни и хотя сколько нибудь загладить политическіе грѣхи своего народа!

Но какимъ же образомъ дошелъ Байронъ, относительно Англіи, до той роли Авессалома, которая обошлась ему во всякомъ случаѣ дорого и до сихъ поръ не даетъ ему отдохнуть и въ самой могилѣ? Сложились ли такимъ образомъ обстоятельства, что сынъ оказался уже черезъ-чуръ непохожимъ на своего отца, такъ что въ этомъ и прямая разгадка разлада его съ отцомъ; — или же, наоборотъ, сынъ вышелъ весь въ отца и не могъ ужиться съ нимъ потому, что коса тутъ нашла на камень?

Какъ ни много было до сихъ поръ писано о жизни Байрона, многое въ ней остается еще загадочнымъ, да и останется, можетъ быть, навсегда, вслѣдствіе уничтоженія дневника поэта^[5]. За то сочиненія Байрона составляютъ, по преобладанію въ нихъ личнаго начала, его настоящую автобіографію или, по крайней мѣрѣ, его самопризнаніе или исповѣдь (Selbstbekenntnisse, confessions).

На основаніи этихъ, главнымъ образомъ, поэтическихъ самопризвавій, а также и тѣхъ, которыя заключаются въ его письмахъ, и сбережены его другомъ Муромъ, — при помощи критически оцѣненныхъ не англійскими изслѣдователями различныхъ постороннихъ свидѣтельствъ о Байронѣ, — можно, не принадлежи его родинѣ, постараться безпристрастно пролить свѣтъ на его тяжбу съ нею, т.-е. на взаимныя отношенія между характеромъ поэта и національнымъ характеромъ страны. Но если Тенъ совершенно правъ, говоря, что правдивый голосъ можетъ раздаться только со стороны людей, не испытавшихъ на самихъ себѣ могучихъ ударовъ поэтическаго бича Байрона, то, съ другой стороны, въ особаго рода искушеніе могутъ быть введены тѣ, кому приходится по-сердцу безпощадное бичеваніе имъ своего отечества. Такое искушеніе можетъ оказаться особенно сильнымъ именно у насъ, и именно въ настоящее время. Надо заранѣе это имѣть въ виду, останавливаясь, при видѣ новаго изданія Байрона въ русскомъ переводѣ, все еще на загадочномъ образѣ стараго «властителя нашихъ думъ». Чѣмъ менѣе пристрастнаго фанатизма, чѣмъ болѣе трезвой правды, тѣмъ болѣе пользы окажется для науки, а также и для самой текущей жизни, которой не слѣдуетъ отказываться отъ руководительства живой науки даже въ минуты наибольшаго напряженія.

Всѣмъ извѣстенъ тотъ мрачно причудливый складъ въ характерѣ Байрона, который сказался и въ его враждѣ съ окружающимъ обществомъ. Въ объясненіе этой психологической черта Маколей, въ своемъ блестящемъ Essay о Байронѣ, указываетъ на старую сказку о злой волшебницѣ, отравившей новорожденному всѣ дары добрыхъ волшебницъ. Байронъ, — поясняетъ Маколей, — былъ очень красивъ, но поврежденье ноги при самомъ рожденіи сдѣлало его хромымъ на всю жизнь. При всѣхъ преимуществахъ знатнаго происхожденія (если, — прибавлю я отъ себя, — это дѣйствительно преимущество для человѣка съ высшимъ духовнымъ призваніемъ), онъ не могъ ими вполнѣ воспользоваться потому, что экономическое положеніе его внятнаго рода было довольна критическое и не сразу поправилось сколько-нибудь ощутительнымъ образомъ. Но взглядъ Маколея остроуменъ — не болѣе. Подобнаго рода причуды судьбы выпадаютъ на долю многихъ, не доводя ихъ однако же до меланхолическаго ожесточенія. Гораздо вѣрнѣе указаніе на наслѣдственность въ родѣ Байроновъ самой болѣзненной причудливости. Но вѣдь, черта эта свойственна и, англійскому характеру вообще, обыкновенно соединяясь съ тѣмъ, что называется англійскимъ сплиномъ (слово, которое Пушкинъ напрасно думалъ перевести нашимъ русскимъ хандра). Эта національная болѣзнь, обыкновенно объясняемая (конечно, односторонне), климатическими условіями Англіи, съ особенною силою сказывается въ нѣкоторыхъ личностяхъ и фамиліяхъ. Въ родѣ Байроновъ она доходила до страстности, граничившей съ бѣшенствомъ. Наслѣдственность этой психологической черты объясняется, можетъ быть, не столько передаваемостью физическаго темперамента, сколько заразительностью нравственнаго вліянія и примѣра. На бѣду для нашего поэта, къ наслѣдственной причудливости его почти бѣшенаго отца присоединилась у нервная раздражительность его матери, доходившая также до изступленія, — чѣмъ бы ни объяснялось это, — особенностями ли ея темперамента и воспитанія, или же раздражающимъ вліяніемъ на нее полу-сумасшедшаго мужа. Довольно рано лишившись отца, поэтъ остался на рукахъ у матери, которая то осыпала болѣзненно-щедрыми ласками этого единственнаго сына, то вдругъ, подъ вліяніемъ той же нервной любви, требуя отъ него какого-то невозможнаго совершенства, становилась способною предавать его проклятіямъ за то, что онъ не удовлетворялъ ея идеальнымъ требованіямъ. Понятно, что это должно было развить и въ мальчикѣ ту же нервную страстность въ отношеніяхъ къ матери, которая позже, на рубежѣ юношества, доводила его съ нею до такихъ сценъ, что они грозили другъ другу сейчасъ же покончить съ собою при помощи отравы, послѣ чего сынъ обыкновенно бѣгалъ въ аптеку и просилъ отнюдь ей не отпускать яду, и узнавалъ при этомъ, что мать успѣла побывать тамъ же и точно также предупредить на его счетъ^[6]. Тою же болѣзненною нервностью объясняется, надо думать, и то, что Байронъ былъ страстно влюбленъ сперва восьми, потомъ двѣнадцати лѣтъ, и что память сердца именно о первой любви оказалась еще настолько сальною въ шестнадцати лѣтнемъ юношѣ, что онъ едва могъ придти въ себя и не слишкомъ обнаружить свое волненіе передъ матерью, которая именно и разсчитывала его подразнить извѣстіемъ, что предметъ его первой дѣтской страсти достался другому^[7]. Та же чувствительность сказывалась впослѣдствіи и въ отношеніяхъ къ товарищамъ по школѣ и университету. — «Всѣ мои школьныя сваей были страсти», — говоритъ Байронъ. Встрѣчи съ бывшими товарищами всегда доставляли ему особенное наслажденіе, тѣмъ болѣе, что ему не было суждено пользоваться этимъ особенно часто, такъ какъ друзья его вообще умирали рано. Потребность любить и особенно — быть любимымъ должна была усиливаться въ Байронѣ по мѣрѣ того, какъ, вслѣдствіе гнѣвныхъ выходовъ матери, въ немъ неизбѣжно развивалась мысль, что она не любитъ его, а вслѣдствіе этого и собственное его сердце невольно для нея сжималось; съ другой стороны, и судьба, преждевременно лишавшая его самыхъ милыхъ друзей, не могла не представляться ему какою-то несправедливою мачехой. Горькое чувство обиженности и сиротства все болѣе и болѣе развивалось въ немъ, все болѣе и болѣе ожесточало его страстную душу. Мысль о томъ, что терпятъ вѣдь и другіе, и терпятъ, можетъ быть, больше его, едва ли могла унимать его личныя жалобы: по крайней мѣрѣ, въ его поэзіи этого почти не видать. Но въ Байронѣ обнаруживалось уже съ дѣтства великодушное стремленіе — облегчить чужую тяготу или даже снять ея часть на себя. Извѣстенъ разсказъ о томъ, какъ еще школьникомъ, видя, что большой шалунъ бьетъ маленькаго товарища, онъ подбѣжалъ къ нему опрометью, глядя на него во всѣ глаза. «Чего тебѣ, крошка?» — спросилъ его обозленный буянъ. — «Я хочу принять на свою долю половину твоихъ ударовъ» — послѣдовало въ отвѣтъ. Въ этомъ уже видѣнъ зародышъ того направленія, которое разрѣшилось впослѣдствіи поступленьемъ Байрона — сперва въ итальянскіе карбонари, потомъ въ греческіе гетеристы.

Образованіе Байрона началось съ того, что онъ, по его собственному свидѣтельству, очень много читалъ, и уже съ пятилѣтняго возраста читалъ рѣшительно все, что попадалось подъ руку, за исключеніемъ только газетъ и журналовъ, которые достались ему въ первый разъ, когда онъ -былъ уже восемнадцатилѣтнимъ юношей. Онъ долженъ былъ такимъ образомъ долго оставаться вдали отъ текущихъ событій и тѣмъ свободнѣе переноситься воображеніемъ изъ эпохи въ эпоху и изъ края въ край. Рано прочелъ онъ и все священное писаніе, особенно пристрастившись, опять по его собственному свидѣтельству, въ ветхому завѣту и только съ трудомъ осиливая новый. Едва ли это объясняется тѣмъ, что нѣкоторыя части новаго завѣта отличаются болѣе отвлеченнымъ характеромъ, мало привлекательнымъ для отроческаго возраста. Независимо отъ преобладающаго въ ветхомъ завѣтѣ эпическаго начала и отъ образности въ самой его дидактикѣ, и внутренній смыслъ его морили всегда долженъ былъ болѣе приходиться по сердцу Байрону, чѣмъ смыслъ новаго завѣта. Евангельское изреченіе: «если кто-нибудь ударитъ тебя въ щеку, подставь ему и другую» не менѣе, конечно, наглядно, чѣмъ ветхозавѣтное: «око за око, зубъ за губъ», но послѣднее должно было болѣе нравиться Байрону уже въ дѣтствѣ при его преждевременной ожесточенности. Если онъ готовъ былъ отдаться подъ удары обидчива изъ большихъ, то, конечно, отъ умѣнія поставить себя, въ сознаніи внутренней своей правоты, выше всякой обиды. Маленькимъ Байрономъ руководило стремленіе явиться смѣлымъ защитникомъ такого же маленькаго, какъ онъ, отъ большого, — стремленіе, льстившее въ значительной степени его самолюбію. Онъ и вообще былъ въ училищѣ безстрашенъ и смѣлъ въ отношеніи къ старшимъ, ласковъ и предупредителенъ въ младшимъ, часто разыгрывая предъ послѣдними роль защитника^[8]. Самоотверженіе въ чисто-христіанскомъ духѣ, съ полнымъ забвеніемъ своего я, не могло его привлекать еще въ дѣтствѣ — при болѣзненно-чрезмѣрномъ развитіи въ немъ уже тогда именно этого я.

Училище въ Гарро, куда отданъ былъ Байронъ, должно было дисциплинировать его умственное развитіе посредствомъ того строгаго классицизма, на которомъ въ немъ все основывалось по господствующему въ Англіи педагогическому обычаю. Но это школьное направленіе, по свидѣтельству Эльзе, заключало въ себѣ слишкомъ мало привлекательнаго для Байрона, такъ что онъ и тутъ остался болѣе или менѣе предоставленнымъ своему самообразованію. Заслуживъ, подобно весьма многимъ высоко даровитымъ личностямъ, славу довольно лѣниваго ученика и не подавъ, по собственному его свидѣтельству, ни малѣйшаго повода видѣть въ немъ будущаго поэта, онъ подавалъ надежды развѣ на ораторскій даръ, проявлявшійся въ немъ въ то время, когда онъ декламировалъ въ классѣ какіе-нибудь литературные образцы. Даръ этотъ и шелъ бы къ нему, какъ въ будущему члену парламента. Надо думать, что это не мало льстило самолюбію мальчика. Извѣстно, что когда, со смертію старшаго въ родѣ, званіе лорда досталось десятилѣтнему Байрону, это произвело на него очень сильное впечатлѣніе — особенно благодаря его крайней нервности и вовсе не педагогическому пріему, употребленному при этомъ въ школѣ, подъ вліяніемъ того старобританскаго аристократизма, который вторгается даже и въ педагогику. При совершенно новомъ для него, во время переклички учениковъ, обращеніи: dominus! онъ, привѣтствуемый товарищами, былъ до того этимъ потрясенъ, что не былъ въ состояніи отвѣтить обычнымъ adsum и разразился истерическими слезами^[9]. Мечты о будущей выдающейся роли съ этихъ поръ вѣроятно не давали покоя мальчику, и безъ того уже любившему въ играхъ представлять предводителя: не даромъ другъ Байрона, Муръ, находилъ, что не малымъ бы счастіемъ для него было не знать о своемъ «пэрствѣ» по крайней мѣрѣ до двадцатилѣтняго возраста.

Гордое сознаніе преимущественности должно было еще болѣе развиться у Байрона въ Кембриджскомъ университетѣ, этой, впрочемъ, вовсе имъ не любимой alma mater, которую онъ иронически охарактеризовалъ такимъ образомъ въ своихъ «Часахъ Досуга» (Hours of Idleness):

«Счастливъ юноша, посвященный въ Эвклидовы атомы, хотя бы и мало знакомый со всѣмъ остальнымъ. Счастливъ онъ, если умѣетъ скандировать греческіе стихи съ искусствомъ знатока, хотя бы не былъ въ состояніи написать ни одного стиха по-англійски!… Если бы онъ и недоумѣвалъ при имени отечественной Magna Charta, — онъ за то отлично помнить законодательство Спарты… Плохо зная имя Авонскаго барда (Шекспира) — онъ за то будетъ превозносить безсмертную славу греческихъ драмъ»^[10].

Байронъ негодовалъ на Кембриджъ за избытокъ классицизма, успѣвшій ему надоѣсть уже въ Гарро. Этимъ избыткомъ отвлеченности должно было поддерживаться то отстраненіе отъ окружающей среды, къ которому Байронъ былъ приведенъ уже своимъ всевозможнымъ чтеніемъ (за исключеніемъ именно такого, которое могло бы знакомить его съ текущею жизнію). Классицизмъ только ограничивалъ эту отвлеченность, перенося исключительно въ міръ двухъ великихъ народовъ древности. Въ той огромной догѣ, въ какой онъ отпускается въ Англіи, безъ сколько-нибудь достаточнаго противовѣса со стороны отечествовѣдѣнія, онъ не можетъ не содѣйствовать нравственной обособленности, оторванности юноши отъ ближайшихъ условій мѣста и времени, всегда способной погружать въ эгоизмъ, остающійся эгоизмомъ, какъ бы утонченно и возвышенно онъ ни разумѣлся. Конечно, историческіе примѣры древности являются нерѣдко образцами гражданской доблести и могутъ развивать въ молодежи гражданское чувство. Но то, что въ древности обмывало личность, ради чего поступалась она частью своихъ правъ и своего счастья — это было понятіе слишкомъ ограниченное, все же слишкомъ тѣсно связанное съ личными правами и счастьемъ. Отечество, какъ оно понималось въ древности даже и на высшихъ ступеняхъ достигнутаго ею развитія, связывало между собою только тѣхъ, кто считался полноправными гражданами, а ввело ихъ было ограничено. Древность вовсе не знала того, что обозначается словомъ народъ, въ его теперешнемъ смыслѣ, т.-е. калъ совокупность всѣхъ говорящихъ однимъ ленномъ и живущихъ подъ однимъ закономъ, какъ бы различны ни были ихъ положеніе, образъ жизни и степень развитія. Эту существенную черту классической древности вполнѣ вѣрно понялъ (и отнесся въ ней далеко не безъ сочувствія) даже мыслитель, выдававшійся въ XVIII в. по своему стремленію къ равенству и готовый, ради его, даже вернуться въ первобытной порѣ. «У грековъ, — говорилъ Ж. Ж. Руссо, — все, что слѣдовало дѣлать народу, дѣлалъ самъ народъ. Онъ постоянно собирался на площади» (т.-е. все время проводило на ней въ дѣлахъ политическихъ небольшое число полноправныхъ гражданъ). «Рабы справляли за него всѣ работы, его же великимъ дѣломъ была его свобода» (но рабы вѣдь составляли громадную массу народа, составляли большинство). «Какъ? — спрашиваетъ Руссо; — свобода осуществляется только при помощи рабства? Можетъ быть. Обѣ крайности сходятся. Бываютъ такія несчастныя положенія, когда можно сохранить свою собственную свободу только на счетъ свободы другихъ, такъ что гражданинъ не будетъ вполнѣ свободнымъ, если рабъ не будетъ вполнѣ рабомъ. Вы, народы новаго міра, не имѣете болѣе рабовъ, но за то вы сами рабы; за ихъ свободу вы платитесь вашею. Хвалитесь, сколько хотите, такимъ преимуществомъ, я же скорѣе въ немъ вижу низость, чѣмъ человѣчность». Выходитъ, что и у Руссо, при всей его парадоксально-напускной ненависти во всякой цивилизаціи, какъ въ основному источнику человѣческаго неравенства, все-таки сказалась закваска, доставшаяся европейской цивилизаціи отъ такъ-называемаго возрожденья классической древности (renaissance). Свойственный древне-классическому міру духъ преимущестаенности легко прививался къ соотвѣтственнымъ, по своей основѣ, феодальнымъ началамъ средневѣковой Европы и только содѣйствовалъ своимъ культурнымъ вліяніемъ ихъ отвлеченной выработкѣ, возведенію ихъ въ систему. Если феодальный быть служилъ самою неблагопріятною почвою для воспріятія нравственной сущности христіанства, то возрожденіе древности еще болѣе устранило ея вліяніе.

Старыя преданія англійскаго феодализма уже въ дѣтствѣ надѣлили Байрона званіемъ лорда, поставившимъ его въ особое преимущественное положеніе даже передъ родною матерью. Англійская педагогическая система должна была въ сильной мѣрѣ содѣйствовать развитію въ немъ стремленія къ широкому проявленію своего я. Понятно, что для христіанскаго смиренія и самоотверженія уже не оставалось мѣста, и дѣтское нерасположеніе Байрона въ новому завѣту должно было только усилиться въ юношескомъ и зрѣломъ возрастѣ. Онъ откровенно и высказывалъ это — въ великому соблазну своихъ соотечественниковъ, которые, вмѣстѣ съ преданіями феодальнаго быта, сохраняли и преданія средневѣковой) формальнаго христіанства. Правда, оно уже не было католицизмомъ (въ собственной Англіи), но оно оставалось тою же формальною вѣрою, обязательною какъ бы ради выслуги у небеснаго сюзерена.

Байрону между тѣмъ претила всякая выслуга. Принявъ въ наслѣдство средневѣковыя права, онъ былъ далекъ отъ принятія вмѣстѣ съ ними какихъ-нибудь обязательствъ. Если бы онъ родился въ средніе вѣка, ему бы слѣдовало быть сюзереномъ, но онъ бы не могъ быть ничьимъ вассаломъ. Со званіемъ лорда продолжала соединяться и въ его время обязательная служба небесному сюзерену, но Байронъ былъ противъ нея уже потому, что хорошо зналъ, въ какой степени завѣтъ этого воображаемаго «сюзерена», его новый завѣтъ съ людьми, не соотвѣтствовалъ всѣмъ тѣмъ личнымъ правамъ и преимуществамъ, которыхъ держались его воображаемые «вассалы». Прямая натура Байрона не была въ состояній фальшивить и лицемѣрить; онъ зналъ, что христіанство несовмѣстимо съ тою безграничностью личной свободы, въ которой стремился онъ по своей натурѣ на почвѣ преданій феодализма и классицизма, и онъ открыто и смѣло говорилъ вслухъ, что только съ трудомъ могъ оститъ новый завѣтъ.

Съ другой же стороны, можетъ быть опять изъ желанія быть лично послѣдовательнымъ и не считать для себя обязательными воззрѣнія того класса общества, принадлежность къ которому доставляло ему однако же несомнѣнное удовольствіе, Байронъ открыто утверждалъ, — опять въ великому соблазну своей среды, — что если держаться, по примѣру предковъ, положительной религіи, то слѣдуетъ всякой другой предпочесть католическую, какъ самую древнюю^[11]. Такъ какъ при эхомъ, однако же, Байрону вовсе не нравилось папство, то предпочтеніе, отдаваемое имъ католичеству, зависѣло, надо думать, оттого, что оно всегда умѣло удерживать свою самостоятельность и не было способно на какія либо сдѣлки съ посторонними силами, хотя сколько-нибудь похожія на ту колоссальную сдѣлку, въ силу которой явилась англиканская церковь. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ католичествѣ по нраву Байрону должно было приходиться и то, что оно оказывалось не особенно-то причастнымъ христіанскому духу смиреніи и кротости. Это въ значительной мѣрѣ зависѣло отъ уцѣлѣвшей въ католицизмѣ закваски дохристіанскаго, классическаго латинства, а мы знаемъ уже, что, какъ ни надоѣлъ Байрону школьный классицизмъ, мучившій его, по его собственному свидѣтельству, въ продолженіи тринадцати лѣтъ, — во многомъ онъ совершенно сжился съ его духомъ, что и вызывало у него даже предпочтеніе къ классическимъ формамъ въ современной европейской литературѣ.

Выступивъ уже 19-ти лѣтъ авторомъ (можетъ быть не безъ желанія удивить своихъ бывшихъ наставниковъ, никакъ этого не ожидавшихъ), Байронъ въ первомъ своемъ поэтическомъ сборникѣ, «Часахъ Досуга», старается, по свидѣтельству Тэна, слѣдовать строгости старой классической теоріи^[12]. Въ содержаніи же даетъ онъ тутъ много разъ почувствовать, до какой степени не безразлично было для него быть уже въ десятилѣтнемъ возрастѣ привѣтствовану: dominus! Если онъ говоритъ во вступленіи, что единственная его претензія, это — занять мѣстечко въ «толпѣ писателей джентльменовъ», съ преимуществомъ попасть послѣ смерти въ каталогъ писателей королевской или знатной крови, спасшей отъ эабвенія многія имена при всемъ томъ, что сочиненія ихъ давно забыты, — то это, конечно, можно принять за иронію. Но въ концѣ того же предисловія онъ приводитъ слова Джонсона по поводу поэмъ одного изъ своихъ благородныхъ родственниковъ (графа Еарлиля): «когда знатный человѣкъ дѣлается писателемъ, то онъ имѣетъ право разсчитывать, чтобы ничто, сколько-нибудь заслуживающее похвалы въ его сочиненіяхъ, не было оспариваемо». Правда, молодой поэтъ прибавляетъ, что онъ не желалъ бы пользоваться этимъ преимуществомъ, а предпочитаетъ самыя озлобленныя нападенія, безымянныхъ критиковъ такимъ похваламъ, которыя относились бы исключительно въ его титулу. Въ одномъ изъ стихотвореній, обращаясь къ неназванному тутъ другу, онъ проситъ его не завидовать преимуществамъ аристократическаго происхожденья.

Въ стихахъ, посвященныхъ своему родовому ньюстетскому аббатству, Байронъ, прощаясь съ могилами предковъ, обѣщаетъ имъ некогда не зыбыть ихъ славы.^[13] Въ другихъ стихахъ, посвященныхъ молодымъ поэтомъ товарищу Байрона, герцогу Дорсету, припоминаются преданія его рода, и въ заключеніе говорится: «таковы были твои предки; поддержи же славу ихъ имени»^[14].

Въ большомъ стихотвореніи, посвященномъ воспоминаніямъ дѣтства, Байронъ, затрогивая подъ именемъ Эвріала друга своего графа Делавара, называетъ его «достойною отраслью древней линіи»^[15]. Во всемъ этомъ слишкомъ ярко проглядываетъ несомнѣнный аристократизмъ. Въ объясненіе можетъ быть приведено и слѣдующее свидѣтельство самого Байрона изъ того же сборника стиховъ, свидѣтельство о тѣхъ педагогическихъ пріемахъ, съ какими относились въ товарищамъ Байрона и, конечно, къ нему самому. Обращаясь къ молодому графу Дорсету, «пользующемуся званіемъ, ставящимъ его въ самое малое разстоянье отъ трона», Байронъ предостерегаетъ его такимъ образомъ: «не позволяй удалять себя отъ науки и отъ всякаго контроля, несмотря на бездѣйствіе этихъ учителей, которые снисходительно смотрятъ на герцогскія проказы, зная, что титулованный мальчикъ будетъ со временемъ въ состояніи однимъ словомъ доставлять повышенія и всякія милости».

Въ томъ же сборникѣ первыхъ своихъ стиховъ Байронъ проявляетъ и гордое чувство личной независимости отъ своей среды, той самой среды, которой чистою кровью и фамильными славами онъ такъ гордился. Въ посланіи «къ Бечеру, который совѣтовалъ ему болѣе посѣщать общество», онъ говорить: «я не хочу спускаться къ этому міру, который я презираю… Еслибъ сенатъ или лагерь требовали моихъ услугъ, честолюбіе, быть можетъ, заставило бы меня выдвинуться. Когда пройдетъ первая молодость и ея испытательные годы, я, можетъ быть, попытаюсь показать себя достойнымъ своего происхожденія… Я живу лишь для того, чтобъ заслужитъ похвалу потомства… Но на что и присоединюсь къ стаду, управляемому модой. Къ чему стану я льстить его заправщикамъ и пресмыкаться передъ ихъ законами. Къ чему унижаться передъ гордыми, и расточать похвалы нелѣпостямъ? къ чему искать счастья въ дружбѣ съ глупцами?»^[16]. Подобное направленіе, все болѣе и болѣе развиваясь въ Байронѣ, становилось весьма для него опаснымъ. Англійская аристократическая среда недавно выработала извѣстный кодексъ правилъ, которыхъ держится съ самою надменною косностью, при лицемѣрномъ незамѣчаніи ихъ устарѣлой односторонности. Горе тому, къ вздумаетъ хотя сколько-нибудь освободиться изъ-подъ ихъ власти, кто осмѣлится ополчиться со своимъ личнымъ умомъ противъ наслѣдственной мудрости передового класса. Но если такъ, то, при характерѣ Байрона, столкновеніе со своими стало на первыхъ уже порахъ для него неизбѣжнымъ.

Между тѣмъ и въ той средѣ, въ которую вступилъ онъ уже по собственному желанію въ качествѣ дилеттанта, но дилетанта, конечно, разсчитывавшаго за сворую славу, — въ средѣ литературной, онъ сразу же нажилъ себѣ враговъ. Въ этомъ случаѣ, какъ извѣстно, роль его вышла сначала страдательная: онъ сдѣлался жертвою яростнаго нападенія со стороны «Эдинбургскаго Обозрѣнія», посмѣявшагося довольно мѣтко надъ его аристократической спѣсью въ соединеніи съ претензіей быть поэтомъ. Критику, при англійскихъ правахъ, едвали бы непріятно поразилъ самъ по себѣ этотъ аристократизмъ, но онъ поразилъ ее именно въ связи съ тѣмъ, что показалось ей только претензіей на поэтическій даръ. Въ этомъ отношенія Байрону пришлось раздѣлить участь многихъ, на первыхъ ворахъ непризнанныхъ, а потомъ, и даже вскорѣ мотомъ, знаменитыхъ писателей. Критика прямо рѣшила, что едва ли существовалъ когда-нибудь сборникъ стиховъ болѣе посредственныхъ, а потому и посовѣтовала молодому лорду навсегда распроститься съ поэзіей. Давно уже замѣчено, что это-то и должно было, при самолюбиво-упорномъ характерѣ Байрона, подтолкнуть его къ тому, чтобы сдѣлать прямо наоборотъ. Правда, онъ и впослѣдствіи отпирался отъ писательства какъ отъ исключительнаго призванія, но отпирался, уже посрамивъ своихъ литературныхъ противниковъ своею несомнѣнно-признанною и быстро установившеюся литературною славою. Но злая эдинбургская критика заключала въ себѣ слѣдующее мѣткое замѣчаніе: «хотя поэты и имѣютъ привилегію на эгоизмъ, все же они должны пользоваться ею съ умѣренностью». И что же? несмотря на безспорную вѣрность этого замѣчанія, Байронъ, — конечно, не только на зло критикѣ, а вслѣдствіе основной особенности своего характера и своей поэтической природа, — навсегда остался въ поэзіи «эгоистомъ» — въ томъ смыслѣ, какъ понимала это критика. Во всѣхъ своихъ произведеніяхъ онъ постоянно выражалъ, какъ извѣстно, только самого себя, — и вся. Европа такъ долго находилась подъ обаяніемъ этихъ постоянныхъ, варьяцій на одну и ту же, совсѣмъ, повидимому, не широкую тому, т.-е. постоянно занималась, вмѣстѣ съ поэтомъ, собственною его личностью. Тэнъ имѣлъ полное право сказать, что «едва ли существуетъ другой, столь великій поетъ съ воображеніемъ столь ограниченнымъ»^[17]. Но результаты, достигнутые Байрономъ при всей этой ограниченности сферы его воображенія, конечно, показываютъ, какъ промахнулись эдинбургскіе критики, поспѣшивъ его отнести къ разряду посредственностей. Одна сила таланта однако же не могла бы приковать къ личности поэта вниманіе всего міра. Для этого нужно, чтобы самое содержаніе этой личности было широко-глубоко, чтобы она вмѣщала въ себѣ цѣлое множество личностей.

Будемъ же слѣдить далѣе за поэтическими проявленіями многообъемлющаго байроновскаго типа, чтобы вѣрно опредѣлить, при его міровомъ значеніи, и его отношенія къ націи, произведшей поэта.

Байрону, при его самолюбіи, прежде всего надо было хорошенько отомстить своимъ литературнымъ врагамъ (хотя онъ и увѣрялъ въ своихъ письмахъ, что только мать его огорчилась ихъ выходкой, а самому ему отъ этого горя мало^[18]. Местью его была злая сатира: «Англійскіе барды и шотландскіе критики»^[19]. Отдѣлывая критиковъ, онъ отдѣлалъ и тѣхъ, кого они превозносятъ (многихъ отдѣлалъ только за то, что самого его не включили въ число этихъ превозносимыхъ) наприм. В. Скотта и Мура, конечно не заслуживавшихъ, чтобы на никъ вымещали чужую вину и впослѣдствіи отплатившихъ Байрону добрыми отношеніями къ нему (Муръ даже прямо дружбою). Развѣнчивая, какъ ему кажется, ложныя знаменитости, Байронъ невольно увлекается ролью защитника своей эпохи отъ этого, какъ онъ выражается, «легіона идіотовъ». Онъ видитъ въ себѣ въ этомъ случаѣ защитника истинной чести Англіи. "Ея почетное имя, говоритъ онъ, никогда не лишится справедливаго уваженія, которымъ оно окружено, какъ имя страны, превосходящей всѣхъ свободою и болѣе всѣхъ любимой музами. О, если бы твои барды, Альбіонъ, старались соперничать съ тобою въ славѣ и становиться болѣе достойными твоего имени! Чѣмъ были Аѳины въ наукѣ, Римъ — въ военномъ могуществѣ, Тиръ — въ апогеѣ своей славы — все это соединилось теперь въ тебѣ, дорогая Англія, «самодержавная повелительница земли, прелестная царица океана». — Разъ навсегда въ этомъ случаѣ отечество привело въ такой паѳосъ поэта, оцѣнившаго тутъ то, къ чему такъ страстно стремился онъ самъ — безграничную мощь и власть, широкое развитіе личности въ собирательномъ значеніи нац́110;и. Онъ даже прямо увлекается тутъ англійскою національною исключительностью, вмѣняя нелюбимому имъ поэту — Саути — какъ-бы въ недостатокъ патріотизма слѣдующій сюжетъ: «вотъ шествуетъ впереди всѣхъ Іоанна д’Аркъ, этотъ злой бичъ Англіи и гордость Франціи. Пусть злой Бедфордъ сжегъ ее какъ колдунью — нашему поэту что за дѣло? Статуя ея красуется у него въ храмѣ славы, ея цѣпи падаютъ, дверь тюрьмы открывается и дѣвственница фениксъ возрождается изъ своего пепла». — Становясь способнымъ вмѣнить въ вину сочувствіе такой свѣтлой личности, потому что она не только не своя, но и прямой ерахъ (хотя и древній врагъ) Англіи, т.-е. мирволя на этотъ, -впрочемъ, первый и послѣдній разъ, — политическому эгоизму, т.-е. политической безнравственности своего общества, Байронъ, съ другой стороны, проникается тутъ его пуританскою нравственностью въ тѣсномъ смыслѣ, обвиняя другого поэта, Мура (отдѣлываемаго изъ-за благосклонности къ нему критики), въ эротизмѣ. "Тяжело, — говоритъ онъ, — музѣ произносить обвинительный приговоръ; но она должна быть справедливою и не имѣетъ права щадить гармоническихъ защитниковъ разврата. Чисто то пламя, которое горитъ на ея алтарѣ; съ отвращеніемъ бѣжитъ она отъ зараженнаго ѳиміама; но, полная снисходительности въ молодости, прощаетъ тебѣ (Муру) и говоритъ: «исправься и перестань грѣшить». — Впрочемъ, въ другомъ мѣстѣ своей сатиры, вдаваясь въ тотъ же морализаторскій паѳосъ, Байронъ вслѣдъ затѣмъ начинаетъ обличать англійское лицемѣріе и ханжество. — «Пусть Италія, мастерица на всевозможные способы утончать нравы и обычаи, но, въ то же время, развращать сердца — пусть она, наводняя нашъ городъ своими туземными ухищреніями, санкціонируетъ порокъ и прогоняетъ всякое общественное приличіе… Не обнажайте карательныхъ мечей, вы, истребители нашихъ пороковъ, вы, святые реформаторы, вы, для спасенія нашихъ грѣшныхъ душъ, приказывающіе, чтобы по воскресеньямъ не пѣнились пивныя кружки и оставались въ бездѣйствіи бритвы цирульниковъ; вы, свидѣтельствующіе неоткупоренными бутылками и небритыми бородами о вашемъ священномъ чествованіи дня субботняго». Самъ поетъ вполнѣ непричастенъ общественному лицемѣрію, и, проповѣдуя нравственность, откровенно сознается въ своихъ собственныхъ слабостяхъ. «Я, говоритъ онъ, самый вѣтренный изъ этой оглашенной толпы, умѣющій очень хорошо понимать добро и дѣлать зло, свободный отъ всякой опеки въ томъ возрастѣ, когда щитъ разума не прикрываетъ насъ, — пробивающійся сквозь безчисленную армію страстей, побывавшій на всѣхъ тропинкахъ обольстительныхъ наслажденій и на каждой изъ нихъ сбивавшійся съ дороги^[20], даже я долженъ возвысить голосъ, даже я сознаю, что подобныя явленія, подобные люди разрушаютъ общественное благо».

Слова эти вылились, можетъ быть, изъ-подъ пера Байрона подъ вліяніемъ самыхъ свѣжихъ воспоминаній о томъ широкомъ разгулѣ, какому отдался онъ, по окончаніи курса въ Кембриджѣ, въ родовомъ своемъ вѣнкѣ Ньюстетѣ, вовсе уже не смущаясь тѣнями своихъ славныхъ предковъ. Легко могло статься, что этимъ разгуломъ Байронъ отчасти унималъ въ себѣ желчь, несомнѣнно возбужденную «Эдинбургскимъ Обозрѣніемъ», хотя онъ самолюбиво скрывалъ это. Съ другой стороны, разгулъ Байрона могъ доставлять ему наслажденіе и какъ дерзкій бунтъ противъ англійской аристократической чопорности и того добродѣтельнаго соблюденія внѣшнихъ приличій, подъ которымъ такъ часто скрывалась, по его свидѣтельству, внутренняя безнравственность.

Между тѣмъ въ «Англійскихъ бардахъ и шотландскихъ критикахъ» сказалось кое-что, идущее совершенно въ тонъ со средой, въ которой принадлежалъ Байронъ, находящееся въ прямой связи съ аристократизмомъ его «Часовъ Досуга». Обращаясь въ представителямъ того рода поэзіи, который затрогивалъ жизнь бѣдныхъ классовъ общества, и отдавъ, это правда, справедливость инымъ изъ нихъ, Байронъ отзывается о другихъ съ явнымъ пренебреженьемъ — не только къ слабости ихъ дарованія, но и къ самому излюбленному ими предмету. «Теперь, — говоритъ онъ, — стоитъ любому крестьянину окончить свое земное странствіе, любому лугу украситься заборомъ — въ честь этихъ событій сейчасъ же зазвучитъ ода… Продолжайте пѣть, о, вы, гармоническіе сапожники! Изготовляйте въ одно и то же время башмакъ и стихотвореніе!» Въ другомъ мѣстѣ Байронъ, нападая уже не на какую-нибудь бездарность, а на самого Вальтеръ-Скота, придирается къ нему именно за избираемые имъ предметы. «Скажи, спрашиваетъ Байронъ, развѣ въ лѣтописяхъ Каледоніи не найдется воспоминаній о подвигахъ болѣе благородныхъ, чѣмъ гнусныя продѣлки клана воровъ и мошенниковъ»^[21].

Но не долго суждено было Байрону попадалъ хотя изрѣдка въ тонъ со своею аристократическою средою. Нравясь ему своими преимуществами, она все болѣе и болѣе стѣсняла обязательностью своего условнаго кодекса его непокладисто-гордое. Тотъ же Вальтеръ-Скоттъ, такъ безцеремонно отдѣланный молодымъ писателемъ-лордомъ, вовсе не сердясь. на него, искренно сожалѣлъ о немъ, говоря; «Бѣдный Байронъ!… онъ самъ погубилъ себя безумнымъ презрѣніемъ въ общему мнѣнію» (т.-e. главнымъ образомъ — въ мнѣнію своего же класса). Онъ точно будто хотѣлъ сказать: «вамъ не нравится это? такъ вотъ вамъ за то и похуже еще въ томъ же родѣ!»^[22].

Усиленію этого направленія въ Байронѣ содѣйствовалъ въ сильной степени и духъ времени. Его стремленіе въ безграничной свободѣ личности нашло себѣ пищу въ томъ ученьи французскихъ мыслителей, которому принадлежала такая значительная доля участія въ подготовленіи переворота, завершившаго XVIII в. во Франціи. Въ сущности, ученье этихъ мыслителей только упростило и сдѣлало доступными всѣмъ идеи, первоначально развившіяся на англійской почвѣ — изъ бывшаго всегда сильнымъ въ Англіи начала личности, воздѣланнаго вліяніемъ классицизма. Но когда упрощенная французами форма этихъ идей открыла имъ доступъ во всѣ классы общества, тогда первые ихъ испугались именно англичане, т.-е. англійская аристократія, почуявшая въ этомъ что-то со временемъ разрушительное для своихъ правъ, и задавшаяся съ этихъ поръ тѣмъ болѣе явнымъ консерватизмомъ. Ода окончательно вообразила себя самимъ небомъ призванною защитницею всего, ни опровергавшагося французской популяризаціей духа личности, особенно съ тѣхъ поръ, какъ популяризація эта сказалась такъ смѣло и крупно и въ практикѣ — событіями революціи. Вотъ новый поводъ къ ускоренному разладу Байрона съ консерватизмомъ своей среды.

Разладь этотъ сталъ невыносимъ для Байрона, и онъ, слѣдуя впрочемъ обычаю англійскихъ же аристократовъ — обращаться; на время въ туристовъ, отправился въ дальнее и долговременное путешествіе. Онъ рѣшился на это тѣмъ скорѣе и тѣмъ охотнѣе, что и съ матерью продолжались у него нелады, вслѣдствіе взаимной неуступчивости двухъ одинаково страстныхъ и самолюбиво упорныхъ характеровъ. Единственное существо въ родствѣ, которое могло бы удержать Байрона — была его сестра Августа, любившая его такъ нѣжно и такъ ровно, что у него, при всей его самолюбивой мнительности, никогда не являлось сомнѣнія на ея счетъ. Но она была уже замужемъ, Байронъ не видался съ нею цѣлыхъ три года и даже не съѣздилъ проститься съ ней, а уѣхалъ, не простившись также и съ матерью. — Въ одномъ изъ позднѣйшихъ писемъ въ послѣдней, онъ распространяется о пользѣ путешествій. «Я знаю, — пишетъ онъ тутъ, — какъ вредно торчать дома, погрязнувъ по уши въ предразсудкахъ островитянъ, а потому и думаю, что долженъ бы существовать законъ, который бы заставлялъ нашихъ молодыхъ людей каждогодно совершать путешествія въ тѣ двѣ страны, которыя еще, какъ союзныя, не закрыты для насъ войною». Видно, что непріязненное столкновеніе съ родиной совершенно охладило его жаръ къ ней или, по крайней мѣрѣ, заставило его, изъ самолюбія, считать себя въ ней охлажденнымъ. Впрочемъ, онъ оговаривается въ томъ же письмѣ: «если я замѣчаю въ чемъ-нибудь превосходство Англіи (относительно котораго, впрочемъ, мы очень часто находимся въ заблужденіи), то я радуюсь этому; если же я вижу, что Англія въ чемъ нибудь отстаетъ отъ другихъ націй, то я вывожу себѣ отсюда урокъ. А если бы я висѣлъ въ вашихъ городахъ и далъ бы себя весь вѣкъ обкуривать и напускать передъ собою туману, то я бы не пріобрѣлъ и малѣйшей доли того, чему я выучился и что я теперь знаю».

Въ томъ же самомъ письмѣ Байронъ увѣряетъ, что онъ даже не ведетъ дневника и что писательство ему вообще надоѣло. «Если мнѣ удалось, — пишетъ онъ, — моею послѣднею книгою доказать критикамъ и свѣту, что я стою немного дороже, чѣмъ они думали, то этого съ меня и будетъ, и я не стану какимъ-нибудь новымъ трудомъ ставить на карту свою извѣстность^[23]. Правда, у меня есть еще кое-что въ рукописи, но это останется для моихъ потомковъ, и если они сочтутъ это достойнымъ обнародованія, то пусть оно продлитъ хоть немного намять обо мнѣ». Это «кое-что», о которомъ съ такимъ «смиреніемъ паче гордости» говоритъ тутъ Байронъ, было начало его «Странствованій Чайльдъ-Гарольда», являющихся, какъ извѣстно, поэтическимъ дневникомъ "то путешествія.

Мать отвѣчала, повидимому, соображеніями о продажѣ его родового замка Нью-Стета, важными для поправленія ихъ экономическаго. положенія и соединявшимися въ умѣ ея, какъ кажется, съ мыслію о возвращеніи его въ отечество. Байронъ отвѣтилъ ей, что именно въ случаѣ продажи своего замка онъ и остался бы заграницею. «Нью-Стетъ, — писалъ онъ, — это единственная моя связь съ Англіей; стоитъ только порвать ее, и у женя не станетъ ни малѣйшей охоты оставаться дома… Къ тому же, я чувствую себя до того гражданиномъ вселенной, что каждое мѣсто, гдѣ я могу пользоваться такимъ чуднымъ климатомъ, какъ здѣсь, и жить такъ роскошно, при столь небольшихъ расходахъ, какъ въ какой-нибудь англійской высшей школѣ, — каждое подобное мѣсто будетъ для меня отечествомъ, да я и считаю имъ въ самомъ дѣлѣ берега Архипелага». Безъ малаго четыре мѣсяца спустя онъ однако же извѣщалъ мать о скоромъ своемъ возвращеніи послѣ двухгодовой отлучки, но замѣчая при этомъ, что «въ возвращается въ отечество съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ оставилъ его — равнодушіемъ. Впрочемъ, по его увѣренію, это чувство не распространялось на мать. Извѣстно, что поэтъ уже не засталъ ее въ живыхъ. „Я почувствовалъ всю правду того, что мы можемъ имѣть только одну мать“, — писалъ онъ послѣ ея смерти доктору Пиготу^[24]. Оставшись наединѣ съ ея тѣломъ, онъ плавалъ, какъ разсказываютъ, навзрыдъ. Не желая показаться въ такомъ состояніи людямъ, онъ не былъ на похоронахъ, а сталъ, когда двинулся поѣздъ, фехтовать со своимъ слугой, но скоро свалился съ ногъ какъ-бы въ обморокѣ^[25].

Вѣроятно, подъ впечатлѣніемъ внезапной смерти матери, Байронъ тогда же набросалъ свое завѣщаніе. Его воля была, чтобы тѣло его было погребено въ склепѣ посреди сада въ Нью-Стетѣ безъ всякихъ церемоній, безъ богослуженія и безъ всякой надписи, кромѣ простого обозначенія имени и возраста. Его воля была также, чтобы его вѣрный песъ не былъ изгнанъ изъ того же склепа.

Но поэтъ отмѣнилъ свое рѣшеніе относительно той новой рукописи, о которой писалъ онъ матери. Вмѣсто того, чтобы быть завѣщанными потомству, первыя двѣ пѣсни „Странствованій Чайльдь-Гарольда“ вышли въ свѣтъ въ 1812 г., быть можетъ, не безъ затаенной мысли поэта о томъ, что послѣ ихъ появленія лаконическая надпись на гробѣ: „Лордъ Байронъ — такихъ-то лѣтъ“, будетъ уже сама по себѣ достаточно краснорѣчива.

За два дня до появленія своей новой поэмы, Байронъ показалъ гордое пренебреженіе въ заботѣ о томъ, чтобы не нажитъ себѣ новыхъ враговъ передъ ея выходомъ въ свѣтъ. Въ верхней палатѣ парламента была произнесена имъ рѣчь, служившая самымъ смѣлымъ вызовомъ, обращеннымъ къ своей же средѣ, той самой средѣ, которая не могла, напримѣръ, простятъ Байрону, что онъ, предаваясь своему разгулу въ Нью-Стетѣ, велѣлъ себѣ сдѣлать кубокъ изъ черепа. Байронъ произнесъ рѣчь^[26] по поводу недавнихъ волненій между англійскими рабочими, вызванныхъ невыносимымъ ихъ положеніемъ. „Все это, — говори“ онъ, — происходило въ 130 миляхъ отъ Лондона, а мы, добрые люди, вполнѣ увѣренные въ неприкосновенности своего величія, продолжали себѣ наслаждаться побѣдами за границей — при самыхъ явныхъ домашнихъ бѣдствіяхъ. Но всѣ взятые вами города, всѣ эти арміи, отступившія передъ вашими вождями, стоютъ ли они того, чтобы ради ихъ вы поздравляли другъ друга, когда у васъ дома раздоръ, когда вамъ приходится посылать солдатъ и палачей противъ собственныхъ вашихъ гражданъ. Вы называете этихъ людей толпою (а mob) — отчаянною, опасною и невѣжественною, и вамъ представляется, что единственное средство унять „многоголоваго звѣря“, это — отсѣчь ему нѣсколько лишнихъ головъ… Но сознаемъ ли мы все, чѣмъ мы обязаны этой толпѣ? Она воздѣлываетъ наши поля и служитъ въ нашихъ домахъ, она пополняетъ нашъ флотъ и нашу армію, она сдѣлала насъ способными противиться всему свѣту; но она же станетъ противиться намъ сама, когда нерадѣніе о ней (negleet) и бѣдствія доведутъ ее, наконецъ, до отчаянія. Вы можете, сколько вамъ угодно, называть народъ (people) — толпою, но не забывайте, что толпъ высказываетъ нерѣдко не что иное, какъ желанія народа… Я посѣтилъ нѣкоторыя изъ самыхъ удрученныхъ областей Турціи, но и подъ властію самаго деспотическаго изъ невѣрныхъ государствъ не найти такихъ отталкивающихъ бѣдствій (squalid wretchedness), какія я встрѣтилъ по возвращеніи въ самомъ сердцѣ христіанской страны!»..

Не трудно замѣтить, что послѣднія слова заключаютъ въ себѣ упрекъ англичанамъ въ лицемѣрности, или, по крайней мѣрѣ, безплодности ихъ «христіанства». Въ другой своей рѣчи^[27] Байронъ налегъ на непослѣдовательность ихъ религіозности въ отношеніи католиковъ въ видѣ вопроса: «въ какой мѣрѣ то, что они вѣруютъ — не мало, а слишкомъ много (въ сущности — главное обвиненіе, возводимое на нихъ), въ какой мѣрѣ такой избытокъ преданности своему Господу можетъ сдѣлать этихъ нашихъ согражданъ неспособными хорошо служить своему королю?» Тутъ же Байронъ ополчился и противъ религіозной нетерпимости англійскихъ школъ, въ которыхъ, на основаніи общепринятаго англійскаго катихизиса, развивается мысль, что католики — тѣ же идолопоклонники. «Не значить ли это, — спрашиваетъ Байронъ, — выдѣлывать изъ дѣтей вашихъ скорѣе дьяволовъ, чѣмъ людей^[28]?.. Ужъ лучше въ такомъ случаѣ отправлять ихъ на острова Южнаго океана, гдѣ они все же скорѣе бы остались людьми, хотя бы и выучились людоѣдству; право, менѣе отвратительно развивать въ нихъ способность пожирать мертвыхъ, чѣмъ преслѣдовать живыхъ». Обозвавъ такимъ образомъ своихъ соотечественниковъ утонченными людоѣдами заживо, Байронъ достаточно имъ отомстилъ за весь шумъ, поднятый изъ-за того черепа, который нашелъ онъ на кладбищѣ и изъ котораго сдѣлалъ кубокъ.

Понятно, что такія рѣчи должны были произвести потрясающее впечатлѣніе, — никакъ не меньше, чѣмъ «Чайльдъ-Гарольдъ». Послѣ этого можно было опасаться, какъ бы Байронъ не предпочелъ вообще роль оратора, столь увлекательную для самолюбія; Такимъ образомъ исполнились бы ожиданія его школьныхъ наставниковъ, а равно и обѣщаніе Шеридана, что изъ него, если онъ будетъ такъ продолжать, непремѣнно выйдетъ великій ораторъ^[29]. Въ отрывкѣ дневника, относящемся къ 1813 г., Байронъ говоритъ: «если бы я имѣлъ виды на внѣшній успѣхъ въ Англіи, то я бы, конечно, ограничился однимъ парламентомъ. Но у меня нѣтъ честолюбія, — увѣряетъ онъ, однако же вслѣдъ затѣмъ оговаривается: — а если бы оно у меня и было, то только въ смыслѣ: aut Caesar, aut nihil». Мѣшало, стало быть, опасеніе, что все же ему не удастся быть первымъ ораторомъ. «Быть первымъ человѣкомъ государства, — говоритъ онъ въ томъ же отрывкѣ, — не диктаторомъ, не какимъ-нибудь Суллой, а Вашингтономъ или Аристидомъ, быть первымъ по таланту и доблести — это значитъ быть первымъ послѣ Божества». «Франклинъ, Пеннъ, — или, пожалуй, Брутъ, Кассій, даже Мирабо и Сенъ-Жюстъ», перечисляетъ онъ далѣе тѣхъ, чья роль для него привлекательна. "Изъ меня же никогда ничего не выйдетъ, или ужъ самое большее, чего я могу надѣяться, это чтобъ кто-нибудь сказалъ про меня: «онъ бы, можетъ быть, могъ, еслибъ захотѣлъ». Вотъ это-то мнительное недовѣріе въ себѣ изъ того же самолюбія, не мирившагося ни съ какою ролью, кромѣ самой первой, и удержало Байрона въ кругу писателей, гдѣ онъ, повидимому, былъ увѣревнѣе въ своемъ первенствѣ, хотя и продолжалъ отзываться объ авторствѣ очень свысока. «Кто станетъ писать, будучи годнымъ на что-либо лучшее? — спрашивалъ онъ еще 24 ноября 1813 года. — Дѣйствія, дѣйствія, дѣйствія! — говорилъ Демосѳенъ. — Дѣйствія! говорю и я, а никакъ не писательства, всего менѣе риѳмоплетства! Пусть только приглядятся къ жалкому, однообразному житью-бытью всей этой разновидности (species) въ человѣчествѣ, — за исключеніемъ Сервантеса, Тасса, Данта, Аріоста, Клейста (всѣ они были дѣятельными и дѣльными гражданами), да Эсхила, Софокла и еще, можетъ быть, двухъ изъ древнихъ, — и вообще окажется, что этого сорта люди — самыя безполезныя и праздныя твари!»^[30]

Такой взглядъ на авторство могъ усилиться въ Байронѣ отъ нерѣдкой странности отношеній между писателемъ и обществомъ, странности, которую Байронъ испыталъ на себѣ. За «Часы Досуга» обозвали его «посредственностью изъ посредственностей»; «Барды и Критики» измѣнили его положеніе въ литературномъ мірѣ ради силы его желчныхъ выходовъ, направленныхъ, между прочимъ, противъ самыхъ и по справедливости любимыхъ писателей; наконецъ, «Чайльдь Гарольдъ», т.-е. пока только двѣ пѣсни поэмы, разомъ поставили Байрона въ первый рядъ современныхъ поэтовъ^[31].

Между тѣмъ въ этомъ «Чайльдъ-Гарольдѣ» сразу узнали знакомыя черты и при томъ тѣ же самыя, которыя такъ оттолкнули отъ поэта окружающую его сроду. Напрасно онъ увѣрялъ въ предисловіи, что въ «Чайльдѣ» не слѣдуетъ видѣть «извѣстное лицо» и разъ навсегда объявлялъ, что это «образъ, созданный воображеніемъ для извѣстной цѣли», хотя въ «нѣкоторыхъ частяхъ и можетъ быть случайное сходство съ кѣмъ-нибудь». Байронъ сообщаетъ въ началѣ поэмы, что гербъ предковъ его героя достался ему въ наслѣдство безъ пятенъ, но что самъ герой смѣялся надъ добродѣтелью и посвящалъ ночи разгулу; что прежде чѣмъ имъ была прожита третья часть жизни, его постигло нѣчто гораздо худшее, чѣмъ несчастье: онъ почувствовалъ всю полноту пресыщенья.

Среди своихъ безчисленныхъ похожденій, онъ искренно и глубоко полюбилъ одну. О такой любви говорится и въ «Часахъ Досуга», какъ о спасительномъ оберегѣ отъ нравственнаго паденія. Но «Чайльду» она не могла бы помочь; «если бы онъ и имѣлъ успѣхъ, онъ потомъ осквернилъ бы тишину семейной жизни». Впослѣдствіи, уже въ Испаніи, въ немъ какъ будто вспыхиваетъ новая любовь, напоминающая ту первую, но онъ спѣшитъ сослаться на пресыщеніе:

… оно теперь слѣдитъ

За мной, какъ тать, вездѣ…

"Готовый, ради развлеченья, встрѣтиться даже съ какимъ-нибудь большимъ положительнымъ горемъ или хотя бы даже спуститься на дно ада, онъ наконецъ хватается, какъ за якорь спасенія, за путешествіе, — онъ такъ и рвется въ далекій путь. У него была мать, и онъ не забылъ объ этомъ, но избѣгъ свиданія съ ней передъ отъѣздомъ; была у него и сестра, которую онъ любилъ, но онъ не повидался и съ нею, прежде чѣмъ пуститься въ свое печальное путешествіе. Ясно, что это была страница изъ жизни самого же поэта, но выставлявшая его нравъ въ преувеличенно-мрачномъ свѣтѣ, какъ бы на зло обществу, взводившему за него всевозможныя обвиненія. Страница эта какъ ба хотѣла сказать: я еще хуже того, что вы думаете и останусь таковъ — ужасайтесь! Но характеристикѣ героя не доставало тѣхъ реальныхъ подробностей, которыхъ и впослѣдствіи никогда не оказывалось у героевъ Байрона, живущихъ всегда внѣ условій пространства и времени. Чайльдь не вышелъ современнымъ англичаниномъ съ плотью и кровью; между тѣмъ въ поэмѣ говорилось объ его замкѣ, его пажѣ, и критика, повидимому, вообразила, что поэтъ хотѣлъ отодвинуть его въ средніе вѣка — для того — вѣроятно думалось ей — чтобы хорошенько замаскировать его сходство съ собою. Отнесясь вообще весьма благосклонно въ поэмѣ, критика замѣтила, что она «представляетъ анахронизмъ, что герой вовсе не проникнутъ рыцарскимъ духомъ, такъ какъ времена рыцарства были времена любви, славы и т. п. Байронъ воспользовался этимъ возраженіемъ, чтобы разочаровать своихъ соотечественниковъ насчетъ рыцарства, чтобы устранить тотъ розовый цвѣтъ, который любили они наводить на старину, потому что то была старина ихъ предковъ. „Добрыя старыя времена, отвѣчалъ поэтъ, когда l’amour du bon vieux temps, l’amour antique процвѣтали, были самыя безнравственныя изъ всѣхъ временъ“.^[32] Этимъ собственно и ограничилась защита Байрономъ своего героя: если бы онъ жилъ дѣйствительно во времена рыцарства, онъ бы вовсе не оказался безнравственнѣе другихъ — даже ври томъ сгущеніи темныхъ красокъ, въ которомъ заключалась особаго рода идеализація Байрономъ „Чайльда“^[33]. Что поетъ готовъ былъ утаивать сочувственныя черты дѣйствительности, это видно уже изъ того, что онъ, страстно искавшій имѣть друзей, но частью преждевременно потерявъ ихъ, частію въ нихъ разочаровавшись^[34], выставляетъ Чайльда совершенно замкнувшимся въ самомъ себѣ:

Своихъ сомнѣній неизмѣнныхъ

Онъ пылкой дружбѣ не ввѣрялъ

И человѣка не искалъ

Для изліяній откровенныхъ,

Хотя бы гордая тоска

Была какъ море глубока.

Пессимистическое утаиваніе добрыхъ своихъ сторонъ видно и изъ „пѣсни“, влагаемой поэтомъ въ уста Чайльду. Тутъ говорится о тоскѣ его пажа. Этотъ мальчикъ дѣйствительно сопровождалъ поэта и дѣйствительно тосковалъ, такъ что поэтъ отправилъ его обратно въ Англію вмѣстѣ съ своимъ слугой Мурреемъ и при этомъ еще назначилъ особую сумму на его воспитаніе. Въ поэмѣ тоска пажа вовсе не приводитъ къ его увольненію отъ путешествія; она служить только къ тому, чтобы вызвать въ Чайльдѣ своего рода зависть:

Довольно, малютка! понять я умѣлъ,

Что слезы такія — не стыдъ ¹),

И если-бъ я чистое сердце имѣлъ,

Я самъ бы заплакалъ на взрыдъ ²).

¹) Въ подлинникѣ: идутъ къ твоимъ глазамъ.

¹) Въ подлинникѣ: и мои бы глаза не остались сухими.

То же самое вызываетъ у Чайльда и тоска по семьѣ и родинѣ его стараго слуги^[35], слезы котораго онъ унимаетъ такъ:

Довольно, мой добрый служитель — ты правъ.

Печаль твоя стоитъ похвалъ;

Но я… не таковъ легковѣрный пой нравъ…

Смѣясь, край родной покидалъ.

И вслѣдъ за нимъ, несмотря на ихъ „похвальную“ грусть, отправляются и они: онъ барски тащитъ за собою людей, совсѣмъ уже не смѣющихся и не ищущихъ развлеченія въ путешествіи.

Чайльдъ-Гарольдъ именно только завидуетъ слезамъ своего пажа и своего слуги, но при этомъ считаетъ совершенно законнымъ свой собственный недостатокъ слезъ:

Къ чему о другихъ я заплачу, когда

Никто обо мнѣ не вздохнетъ ¹).

¹) На этотъ разъ въ переводѣ оказано болѣе, чѣмъ въ подлинникѣ; буквально было бы: „мое величайшее горе, что я не покидаю ничего, что бы требовало слезы“.

Изъ писемъ къ матери видно, что такимъ же покинутымъ созданьемъ, какъ онъ самъ, сперва показался Байрону и его маленькій Робертъ, котораго онъ потому-то и захотѣлъ взять съ собою. Убѣдившись потомъ въ противномъ и отпустивъ его съ дороги домой, поэтъ долженъ былъ тѣмъ живѣе почувствовать свое нравственное одиночество: оказалось, что онъ только всѣми покинутъ. Вѣрность стараго Флетчера мало его утѣшала, потому что, не разлучаясь съ поэтомъ, онъ все-таки постоянно жаловался и нылъ. И вотъ поэтъ восклицаетъ со своимъ Чайльдъ-Гарольдомъ:

Корабль пой, неси же меня по волнамъ!

Пусть море кипитъ подо иной,

Неси, куда хочешь — къ далекимъ странамъ,

Лишь только не въ край пой родной!

Обиженная личность поэта не чувствуетъ себя способною любить въ этомъ краѣ кого-нибудь; — она вообще не умѣетъ, не хочетъ и даже считаетъ малодушнымъ любить безъ того, чтобъ и ее любили! Но при самомъ отплытіи чуть-было не вышли наружу иныя чувства:

Скалистый берегъ потерялся

Подъ пѣной волнъ я уплылъ вдаль,

И Чайльдъ-Гарольдъ чуть не признался,

Что край родной покинуть жаль;

Но это было на мгновенье ¹)

И, затаивъ невольный стонъ,

Въ тотъ мигъ себя не выдалъ онъ

Единымъ словомъ сожалѣнья…

¹) Въ подлинникѣ: „но эта тихая мысль уснула въ его груди“.

Начинается рядъ самыхъ новыхъ и разнообразныхъ путевыхъ впечатлѣній. Вотъ Португалія расточаетъ передъ сыномъ „туманнаго Альбіона“ яркія красоты своей залитой солнцемъ природы:

О, Боже! небо не скупилось

Для этихъ мѣстъ въ своихъ дарахъ…

Какихъ плодовъ здѣсь не родилось!

Что за окрестности въ горахъ!

Лишь нечестивыми руками

Здѣсь человѣкъ все портить могъ.

Тутъ или сказался смутный отзвукъ давнишняго чтенія, или же оказалось невольное совпаденье съ Ж. Ж. Руссо, съ которымъ у Байрона оказывались и другія точки соприкосновенія. „Tout est bien en sortant des mains de l’Auteur des choses, tout dégénère entre les mains des Hommes“ — читаемъ мы въ самомъ началѣ „Эмиля“ — книги, основанной, впрочемъ, на томъ, что самъ по себѣ человѣкъ хорошъ, но что онъ испорченъ такъ называемою „цивилизаціей“. Воззрѣніе Байрона оказывалось несравненно болѣе радикальнымъ въ своемъ пессимизмѣ: человѣкъ представлялся ему въ самомъ корнѣ своей природы дурнымъ, и уже устами Чайльда (во второй пѣснѣ) онъ говоритъ рѣшительно:

Природу я душою обнимаю, —

Она милѣй… ¹)

¹) Въ переводѣ Козлова.

Тамъ же говоритъ онъ:

Жить безъ людей въ ущельяхъ горъ,

Спускаться къ пропастямъ глубокимъ

Еще не значитъ быть однимъ

Скитальцемъ мрачнымъ и чужимъ

И въ цѣломъ мірѣ одинокимъ;

Но это значитъ — тотъ постигъ

Природы тайны и языкъ.

Но мизантропія не мѣшаетъ Чайлду принимать по временамъ участіе въ человѣческихъ интересахъ, и даже въ интересахъ той самой Англіи, которую онъ такъ охотно покинулъ. Замокъ Центра въ Португаліи напоминаетъ ему о заключенной здѣсь конвенціи. Она не была почетна для англичанъ и съ чувствомъ ненависти олицетворена поэтомъ въ образѣ какого-то бѣсенка…

Въ томъ замкѣ на смѣхъ онъ собралъ

Всѣхъ гордыхъ рыцарей конгресса

И ихъ надежды осмѣялъ…

Здѣсь побѣдитель покорился

И предъ безуміемъ поникъ

И вновь спасителемъ явился

Дипломатическій языкъ.

О, лавры, лавры! вы обидны

Героямъ вашимъ навсегда.

Срамъ побѣдителю, когда

Онъ растеряется постыдно

И клонитъ голову въ странѣ,

Имъ покоренной на войнѣ ¹).

¹) Въ буквальномъ переводѣ было бы: „онъ поразилъ героевъ въ замкѣ Маріальвѣ; онъ обошелъ ихъ мозгъ (если только у нихъ быть мозгъ) и обратилъ суетную радость націи въ горе. Тутъ безуміе твердо на землю гордость побѣдителя и политика возвратила обратно то, что сокрушило оружіе: для такихъ вождей, какъ наши, напрасно цвѣтутъ лавры! Горе побѣдившей, а не побѣжденной рати — съ тѣхъ моръ, какъ поруганный тріумфъ поникъ головою на берегу Лузитаніи“.

Тутъ, конечно, сказалась та сторона нрава Байрона, которая заставляла его становиться на сторону противъ вслѣдствіе чего, какъ мы видѣли, онъ даже готовъ былъ презрительно относиться къ своему званію поэта. Ему казалось обиднымъ уже то, что люди прямого открытаго дѣла уступили говорунамъ и писакамъ — ихъ дипломатическому языку. Совершенно въ сторонѣ имъ оставленъ вопросъ о томъ, что управляло тутъ дѣломъ; — оно цѣнится имъ уже само по себѣ, какъ побѣда сильной и твердой человѣческой воли, какъ осязательное проявленіе человѣческаго я. Все, что внѣ этого я, т.-е. выше его, всякая идея объ отвлеченной справедливости или добрѣ — устраняется, какъ ограниченіе этого я. Байронъ, упорный стоятель за свою личность, въ данномъ случаѣ, какъ и въ нѣкоторыхъ другихъ, является и стоятелемъ за національное я — за честь этой Англіи, которую самъ онъ выставлялъ въ своей рѣчи чуть не хуже Турціи.

Чайльдъ-Гарольдъ переѣзжаетъ въ Испанію — и находить тутъ тотъ же разладъ между природой и человѣкомъ:

О, для чего въ странѣ счастливой

Народъ свободный не живетъ!

— восклицаетъ онъ, невольно обращаясь къ жителямъ края:

Сыны Испаніи, проснитесь!

Оружье въ руки и — впередъ!

Но они уже сдѣлали это, и Чайлду остается только вздуматься надъ будущими плодами илъ мужества, взвѣсить достоинство этихъ плодовъ сравнительно съ прошедшимъ Испаніи:

Судьба испанскаго народа

Была всегда для насъ странна:

Ему невѣдома свобода,

Но за нее дралась страна.

Если такъ, то вся эта отчаянная борьба должна представиться, и дѣйствительно представляется поэту отвратительною человѣческою бойней. Съ презрѣньемъ олицетворивъ бѣсенка конвенціи, онъ съ ненавистью и ужасомъ олицетворяетъ также и великана-людоѣда войны. А въ ней ли не сила дѣйствія, въ ней ли не осязательное проявленіе всей крупно развившейся мощи человѣческаго я, устремившагося въ міровому владычеству въ лицѣ Наполеона, встрѣтившаго неожиданный отпоръ въ этихъ несвободныхъ испанцахъ?

Но вотъ во 2-ой пѣснѣ Чайльдь-Гарольдъ уже въ Греціи. Тутъ, въ прошедшемъ, блестящія преданья свободы, если только зажмурить глаза на ту массу рабовъ, которые ею не пользовались. И они дѣйствительно не помѣшали Чайдьду восторгаться древнею греческою свободой и славой, горестно спрашивая:

Вся эта слава для того ли,

Чтобъ древнемъ подвигамъ добра

Подчасъ дивился въ скромной школѣ

Досужій разумъ школяра?

Да, она вся ушла въ книгу и притаилась тамъ. Въ дѣйствительности —

… цѣлый край лежитъ безъ силы

И на спинѣ своей несетъ

Безславно свой турецкій гнетъ…

Рабы съ рожденья до могилы

Не слышатъ — жребій ихъ таковъ —

Позорный звонъ своихъ оковъ…

Былое, правда, не совсѣмъ позабыто:

Имъ снится призракъ прошлой славы;

Они съ надеждою глядятъ

На иностранныя державы,

Чтобъ хоть онѣ пришли сорвать

Съ нихъ рабства горькую печать…

Но такое ожиданье чужой помощи вызываетъ презрѣнье гордаго Чайльдъ-Гарольда…

Рабы! но развѣ вы забыли:

Кому свободы сладокъ даръ,

Тѣ рабству сами наносили

Въ бою рѣшительный ударъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ Чайльдъ-Гарольдѣ такимъ образомъ еще не предвидится тотъ, кто впослѣдствіи пошелъ умирать за грековъ: тутъ онъ еще говоритъ имъ, что они должны сами себя спасти. А его отечество? Развѣ оно бы позволило это имъ при той дисциплинѣ, въ которой англичане, по его же словамъ, такъ строги? Во имя этой же дисциплины Греція должна была молча нести свое иго, потому-что это нужно для „англійскихъ интересовъ“! Чайльдъ-Гарольдъ не возстаетъ противъ этого, хотя ему представлялся тутъ самый удобный случай попрекнуть свою постылую родину. Онъ и попрекнулъ ее, — но только съ одной стороны — за тѣ античные мраморы, которые выломаны были изъ храмовъ Акрополя по приказанію лорда Эльджина и впослѣдствіи куплены англійскимъ правительствомъ. Чайльдъ-Гарольдъ негодуетъ лишь какъ художникъ и археологъ:

О, кто безъ слезъ посмотритъ нынѣ

На край, измученный отъ ранъ,

На искаженныя святыни,

На жертвы хищныхъ англичанъ?

Будь проклятъ часъ, когда узнали

Они сюда вторичный путь,

Когда раздавленную грудь

Безчеловѣчно разрывали

И увезли чужихъ боговъ

Трофеемъ хладныхъ береговъ.

То же сдѣлалось предметомъ особой поэмы, написанной Байрономъ въ Аѳинахъ въ 1811 г.: „Проклятіе Минервы“. Сама богиня, выходя изъ своего храма, грозитъ тутъ поэту:

Паллада будетъ вѣкъ главой твоихъ враговъ ¹)

¹) У г. Гербеля менѣе близко: „страны твоей врагомъ“.

Поэтъ сначала старается защитить собственно англичанъ, давая при этомъ просторъ старому чувству мести противъ Шотландіи — ради задѣвшей его на самомъ порогѣ его литературнаго поприща критики „Эдинбургскаго Обозрѣнія“. Дѣло въ томъ, что отвѣтчикъ передъ Палладой, „грабитель и воръ“ святыни ея храма, лордъ Эльджинъ — родомъ изъ Шотландіи, — и вотъ поэтъ поясняетъ Палладѣ, что это —

Туманный край софистовъ-подлецовъ.

Дыханье горъ ея и топкихъ береговъ,

Въѣдаясь въ черепъ, мозгъ жидить и размягчаетъ,

Который, наконецъ, водою выступаетъ,

Такой же мутною, какъ грязь ея долинъ

И столь же ледяной, какъ снѣгъ ея вершинъ ¹).

¹) Это вообще передано вѣрно; я позволилъ себѣ только незначительныя измѣненія.

Но богиня не убѣждается доводами поэта; она отвѣчаетъ ему, что —

…. Не одинъ Эльджинъ узнаетъ муки мщенья…

Она грозитъ лишить своихъ совѣтовъ и Великобританію — уже не за одно оскорбленіе своей святыни, а также за другія дѣла, на которыя ей съ отвращеньемъ указываетъ богиня:

Взгляни на Категатъ! Союзница британцевъ

Льетъ слезы средь руинъ сожженныхъ ими шанцевъ.

Здѣсь не Паллада въ бой сыновъ твоихъ вела

И не она союзъ святой разорвала!

т.-е. вѣроломство, оказанное Англіей относительно Даніи (въ 1803 г., когда Англія напала въ мирное время на Копенгагенъ, сожгла его и плѣнила датскій флотъ). Такое вѣроломство далеко отъ политической мудрости. Но богиня указываетъ и на другія политическія преступленія Англіи, на ея образъ дѣйствій въ Индіи, суля ей расплату по-дѣламъ въ будущемъ:

Передъ тобой Востокъ, гдѣ смуглые сыны

Гангесскихъ водъ, сойдясь подъ знаменемъ войны,

До корня потрясутъ владычество британцевъ.

Взгляни — мятежъ среди воинственныхъ бирманцевъ

Вздымаетъ ужъ свою могучую главу

И не склонитъ ее, пока, багря траву,

Широкій Индъ волной кровавой не помчится,

Чтобъ съ Англіей за все съ лихвою расплатиться.

Такъ — да погибнутъ всѣ! Я, давъ свободу вамъ,

Не позволяла быть жестокими къ рабамъ ¹).

• ) Послѣдніе два стиха не довольно близки. Въ подлинникъ:

Pallas, when she gave

Your free-born rights, forbad ye to enslave,

т.-е. „Паллада, давъ вамъ ваши права свободныхъ людей, запретила вамъ обращать другихъ въ рабство“. — Замѣчу, что „Проклятіе Минервы“ къ первый разъ является въ русскомъ переводѣ въ настоящемъ изданіи.

Тутъ уже, очевидно, не тотъ, на древне-греческой жизни основанный взглядъ, который заставлялъ даже Руссо говорить, что для полноты свободы однихъ нужно, можетъ быть, рабство другихъ. Обличенье грѣховъ отечества поставило Байрона на болѣе широкую точку зрѣнія — на точку зрѣнія общей справедливости и гуманности, и, приписываемая внушеньямъ самой Паллады, такая точка зрѣнія становится для него настоящею, глубокою и дальновидною мудростью. Въ томъ же смыслѣ выяснился и взглядъ поэта на отношенія англичанъ въ испанцамъ. Обращаясь въ первымъ, Паллада говоритъ имъ:

Вотъ и Испанія! Она вамъ руку жметъ,

Отталкивая васъ съ тѣмъ вмѣстѣ отъ воротъ ¹).

¹) Это мѣсто совершенно невѣрно передано въ переводѣ, заставляющемъ Палладу обращаться съ этими словами къ Испаніи. Я сдѣлалъ поправку. Но буквально было бы: „взгляните на вашу Исканію; — она пожимаетъ руку, которую ненавидитъ, она мужески пожимаетъ ее, отталкивая васъ отъ своихъ воротъ“.

Но богинѣ еще мало этихъ обвиненій — она раскрываетъ и внутреннія левы гордой своей славой и своей судьбой Англіи, тѣ язвы, которыя Байронъ указалъ уже въ своей первой парламентской рѣчи: „обернитесь, наконецъ, домой, — хотя вы и не охотно разглядываете то, что тамъ дѣлается; городъ вашъ полонъ скорби; хотя въ немъ и раздаются громкіе клики пиршествъ, но вотъ тутъ въ немъ изнываетъ голодъ, а вонъ тамъ шныряетъ грабежъ“^[36].

Проклятья Паллады заключаются предсказаньемъ горькой расправы за все, ожидающей Англію отъ другихъ странъ:

Скажи, какъ взглянетъ твой народъ уничиженный

На пышный городъ свой, со всѣхъ сторонъ зажженный

И возносящій вверхъ надъ Темзой устрашенной

Могучій столбъ огня? Не хмурься, Альбіонъ!

Твоимъ былъ факелъ, тотъ, которымъ билъ зажжонъ

Рядъ гибельныхъ костровъ возмездія земного ¹)

Отъ Таго темныхъ водъ до Рейна голубого.

Богданъ они твои освѣтятъ берега,

Не сѣтуй, что судьба была въ тебѣ строга;

Вѣдь жизнь за жизнь — есть всѣмъ извѣстное ученье.

¹) Этихъ двухъ словъ въ подлинникѣ нѣтъ; они прибавлены, очевидно, ради рифмы.

Высказать такія грозныя истины своимъ соотечественникамъ ногъ только человѣкъ, самъ про себя сказавшій: „никогда я не льстилъ силѣ, ни разу не подавилъ ни одной мысли, просившейся наружу“^[37]. Но, при всей своей смѣлой самостоятельности и Байронъ, однакоже, не рѣшился напечатать такую поэму. Она вышла въ свѣтъ уже послѣ его смерти^[38].

Къ судьбѣ Греціи возвращается Байронъ и въ своемъ появившемся уже въ маѣ 1813 г.

Противополагая ея грустную судьбу ея же чудной природѣ, онъ склоненъ объяснить первую своею любимою мыслью о томъ, что человѣкъ въ самомъ корнѣ дуренъ:

…Тамъ, гдѣ вся страна

Богамъ въ жилища создана,

Гдѣ все — и нѣга и краса,

Гдѣ всѣ природы чудеса

Разлиты щедрою рукой,

Тамъ люди съ злобною душой ¹)

Стремятся радость омрачить

И рай въ пустыню обратить.

¹) Не вѣрнѣе ли: слюбились съ бѣдой (enamonr’d of distress)?

Хотя и странно сравнивать произведенія совершенно различныхъ странъ и различныхъ эпохъ, но мнѣ невольно при этомъ припоминается взглядъ нашихъ древнихъ лѣтописцевъ на причину бѣдствій русской земли во время междоусобій и во время татарщины. Они видѣли эту причину въ грѣхахъ людей вообще. Эта отвлеченная точка зрѣнія помѣшала имъ видѣть настоящій корень зла и дѣйствовать противъ него. Что касается Байрона, то онъ, правда, не остается при своемъ отвлеченномъ взглядѣ; далѣе онъ указываетъ уже опредѣлительнѣе на тѣхъ тирановъ, отъ которыхъ все зло въ Греціи^[39], а возможность ихъ въ ней объясняетъ, какъ и въ „Чайлъдъ-Гарольдѣ“, собственными качествами грековъ:

Эллада! трудно описать

Твой путь отъ славы до цѣпей!

Одно, что можемъ мы сказать:

Не отъ чужакъ, а отъ дѣтей

Погибла ты: твоихъ оковъ

Виной не мощь твоихъ враговъ,

А рабскій духъ родныхъ сыновъ.

Но и тутъ, какъ въ „Чайльдъ-Гаролдѣ“, онъ еще далекъ отъ того, чтобы указать за другую спеціальную причину печальной судьбы Греціи — за эгоистическія отношенія европейскаго Запада къ, судьбѣ христіанъ за Востокѣ. Герой поэмы, этотъ Гяуръ, вовсе даже не изъ числа тѣхъ, которые выносятъ, за теченіи вѣковъ, всю тяготу, соединенную въ этой презрительной кличкой. Онъ не ига числа постоянныхъ жертвъ турецкаго деспотизма; онъ — не грекъ, а венеціанецъ, случайно столкнувшійся за личной враждѣ съ туркомъ. Раба турка полюбилась Гяуру и поплатилась за это жизнью; Гяуръ мстить за нее ея господину, но вовсе даже не находя его неправымъ, а говоря:

… если бы она

И мнѣ была тамъ невѣрна,

Я-бъ сдѣлать то же, что и онъ.

Все дѣло тутъ, стало быть, въ личной, мести со стороны человѣка, для котораго вся жизнь заключалась только за личной любви. Въ своей исповѣди игумну монастыря, въ которомъ онъ уединяетъ себя отъ постылаго ему міра, онъ прямо говорить:

Не скрою: слѣдъ мой на землѣ,

Какъ хищной птицы на скалѣ ¹),

Означенъ кровью — весь въ крови;

За то въ любви я походилъ

На голубей: я разъ любилъ,

Иной не вѣдая любви».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть издѣвается глупецъ

Надъ вѣчной вѣрностью сердецъ…

¹) У г. Студитскаго не такъ близко къ подлиннику, «какъ слѣдъ орлици».

Ради этой вѣчной любви, онъ, далекій отъ мысли о покаянія, готовъ вѣровать въ вѣчную жизнь. Приноравливаясь, можетъ быть, въ понятіямъ лица, которому открываетъ онъ свою душу, онъ употребляетъ такое сравненіе:

Молитва, какъ ты знаешь самъ,

Возноситъ душу къ небесамъ;

Въ любви же сами небеса

Нисходятъ въ душу, какъ роса…

Не есть ли это прямая идеализація Байрономъ той его первой безнадежной любви, которая, какъ ему могло казаться, осталась бы и его единственною любовью, если бы не пришлось ей остаться навсегда безнадежной. Но Гяуръ, лишившись любимой женщины, вспоминаетъ про друга юности: онъ проситъ сообщить ему о своей судьбѣ, о судьбѣ человѣка, которому остается только умереть « который дѣйствительно умираетъ, потому что его Лейлы не стало, а другъ юности гдѣ-то тамъ, далеко. Весь окружающій человѣческій міръ для него совершенно не существуетъ: онъ въ состояньи любитъ только съ тѣмъ, чтобы быть самому любимымъ. При этомъ невольно опятъ напрашивается — уже не сравненье, а противопоставленье: это исповѣдь Наливайки въ извѣстномъ отрывкѣ Рылѣева. Тутъ, какъ и у Байрона, страстная душа изливаетъ свои чувства передъ безстрастнымъ монахомъ, отказываясь отъ покаянья, находя, что ей не въ чемъ каяться. При извѣстномъ вліяніи Байрона на нашу, литературу двадцатыхъ годовъ, очень можетъ быть, что самое положеніе заимствовано нашимъ поэтомъ у англійскаго. Но какъ не похоже содержаніе исповѣди украинца на содержаніе исповѣди Гяура. Наливайко у нашего поэта совершенно не знаетъ ни личной любви, ни личной ненависти. Онъ безгранично любитъ свою родину, онъ безгранично ненавидитъ ея враговъ, и вотъ онъ-то поэтому и имѣлъ бы полнѣйшее право сказать про свою любовь, что чрезъ нея небеса входятъ въ душу, потому что въ его любви нѣтъ ничего ограниченнаго, узкаго и сколько-нибудь своекорыстнаго, а она, какъ небо, распространяетъ и свѣтъ и тепло во всѣ стороны, не требуя ничего самому себѣ. А вѣдь Байрону представлялся такой же случай выставить человѣка, живущаго только мыслью о своемъ народѣ: стоило сдѣлать этого Гяура грекомъ, или славяниномъ, словомъ — включить его въ ряды турецкой райи и надѣлить его жаждой освобожденія отъ ига своихъ братьевъ, отмщенья за нихъ вѣковому врагу. Но „Гяуръ“, какъ и „Чайлдъ-Гаролдъ“, является только отраженіемъ самого Байрона съ его воспоминаніями о личной любви и о личной дружбѣ, — Байрона, оторвавшагося отъ своей родины и не настолько еще привязавшагося къ этой несчастной Греціи, чтобы полюбить ее уже въ то время не только археологическою любовью! Въ остальныхъ же чертахъ „Гяура“ опять же таки распознаются черты „Чайльдъ-Гарольда“:

… Что-то есть въ его очахъ,

Что тяготитъ, вселяетъ страхъ:

Мятежный блескъ ихъ говоритъ,

Что духъ надменный въ немъ царитъ

И что онъ требуетъ одной —

Одной покорности слѣпой.»

Братья монастыря невольно избѣгаютъ его взгляда; только изрѣдка «нисходить онъ до улыбки» (to smile destendeth he), когда же это съ нимъ бываетъ —

Въ его улыбкѣ роковой

Видна насмѣшка надъ бѣдой…

Живя въ монастырѣ, онъ далекъ отъ того, чтобы проникнуться однимъ духомъ съ братіей:

…Онъ златомъ и сребромъ,

Украсилъ бѣдный божій домъ,

Но изъ тщеславья одного,

А не изъ вѣры… Отъ него

Доселѣ нашъ церковный сводъ

Вотще молебной рѣчи ждетъ…

И если кто изъ злыхъ духовъ,

Оставивъ свой подземный кровъ,

Являлся въ образѣ людей,

Онъ вѣрно точно былъ таковъ…

Издавъ своего «Гяура» въ маѣ 1813 г., Байронъ уже въ сентябрѣ того же года выпустилъ въ свѣтъ пятое его изданіе. Въ ноябрѣ же появилась его «Абидосская Невѣста», — поэма, основанная на томъ же чувствѣ личной любви Селима къ Зюлейкѣ и его личной мести ея отцу, ради которой онъ готовъ даже стать противъ своихъ соотечественниковъ въ ряды греческихъ пиратовъ. Мѣстомъ дѣйствія служатъ, какъ видно всѣ этого, тотъ же Востокъ, про который поэтъ говорятъ тутъ:

… то — солнца сторона!

Въ ней дышетъ все божественной красою;

Но люди тамъ съ безжалостной душою…

Земля какъ рай… Увы, зачѣмъ она —

Прекрасная — злодѣямъ предана ¹).

¹) Поэма эта помѣщена у H. В. Гербеля въ прекрасномъ переводѣ И. И. Козлова.

Тутъ такимъ образомъ виною печальной судьбы Востока является не человѣкъ вообще, а та воинственная орда, власти которой отданъ этотъ земной рай.

Къ самому концу того же 1813 г., всего въ какихъ-нибудь десять дней, Байронъ написалъ «Корсара» — опять новую варіацію на ту же вѣчную свою тему, тѣмъ не менѣе разошедшуюся, какъ разсказываютъ, въ теченіи одного дня, въ количествѣ 14,000 экземпляровъ^[40]. Человѣкъ безъ рода и племени, такъ сказать, принадлежащій собственно только морю, на которомъ бурно течетъ его жизнь, Конрадъ на немъ своего рода «царь — вольный человѣкъ» (какъ величаются цари въ сказкахъ), неограниченно властвующій надъ своею воинственною дружиной и надъ сердцемъ женщины, которую любитъ онъ съ такимъ же постоянствомъ, какъ Гяуръ. Публика до того оказалась склонна видѣть и въ этомъ Корсарѣ того же Байроіа, что разнесся слухъ, будто бы поэтъ, во время своего путешествія, на самомъ дѣлѣ предавался пиратству^[41]. И онъ рѣшительно подалъ самъ къ тому поводъ, приписавъ Конраду даже слѣдующую свою причудливую особенность:

Лишь черствый черный хлѣбъ и разныя коренья

Да изрѣдка плоды — дней лѣтнихъ украшенье —

Вотъ все, что съ первыхъ дней, въ теченьи многихъ лѣтъ,

Являлось передъ нимъ какъ завтракъ и обѣдъ ¹).

Не падая во прахъ предъ страсти обаяньемъ,

Онъ смѣлый духъ питалъ тѣмъ гордымъ воздержаньемъ.

¹) Не переведенною осталась тутъ слѣд. черта: «вся эта незатѣйливая пища походила на столъ отшельника».

Послѣдніе два стиха должны, надо думать, служить объясненьемъ тому, что побуждало самого Байрона постоянно держать именно этотъ строжайшій постъ. Онъ, надо думать, хотѣлъ доказать, что съумѣль бы точно также восторжествовать и надъ всякою Страстью; если же не торжествовалъ надъ столь многими, то собственно потому, что нехотѣлъ, и потому-то, напротивъ, предавался имъ на зло мнѣнію общества. Поетъ описываетъ даже наружность своего героя чертами, напоминающими его собственную наружность:

Сложенный хорошо, съ высокимъ, гибкимъ станомъ

И мощною рукой, онъ не былъ великаномъ,

Но каждый, это-бъ свой взглядъ остановилъ на немъ,

Конечно-бъ увидалъ поболѣ, чѣмъ въ другомъ,

И, увидавъ, сказалъ, что все въ немъ поражаетъ,

Но какъ и почему, того и самъ не знаетъ.

Состояніе души Конрада, предшествовавшее его разбойничеству на морѣ, вполнѣ передаетъ ту самолюбивую обиженность всѣмъ и всѣми, которою отличался поэтъ.

Обманутый людьми въ благихъ своихъ мечтахъ,

Онъ проклиналъ добро, какъ золъ своихъ причину,

А не плутовъ и ихъ презрѣнную личину,

И не хотѣлъ понять, что добрыя дѣла,

Свершенныя людьми, приносятъ — вмѣсто зла —

Имъ радость и любовь, и доброе желанье,

Скорѣе повторитъ свое благодѣянье,

Когда оно падетъ на добрыя сердца ¹).

Будя въ врагахъ боязнь и злобу безъ конца,

Когда еще сильны въ немъ были увлеченья,

Онъ слишкомъ презиралъ людей, чтобъ угрызенье

Въ немъ было совѣсти, и гнѣвъ свой принималъ

За тайный зовъ души на праведное мщенье

Всѣмъ за вины немногихъ; самъ онъ сознавалъ,

Что сталъ преступникомъ, но мыслью утѣшался,

Что лучше кто его, тотъ лучшимъ лишь каемся,

Тотъ былъ лишь лицемѣръ, свершавшій то въ потьмахъ,

Что смѣлый совершалъ открыто, на глазахъ" ²).

¹) Въ подлинникѣ послѣднее выражено гораздо короче.

²) Я позволилъ себѣ тутъ небольшія измѣненія въ переводѣ, приближающія его къ подлиннику.

Но Конрадъ сохранилъ способность любить, когда и его любили. Всѣ симпатическія наклонности, уцѣлѣвшія въ немъ, сосредоточились на одномъ лицѣ — Медорѣ. Въ недоумѣніи она говоритъ ему:

Не чудно-ль, что съ душой, столь нѣжною во мнѣ,

Природы лучшія движенія въ войнѣ.

Но онъ объясняетъ, что «сила любви его къ ней и возможна только при ненависти къ остальнымъ людямъ; — чувства эти такъ въ немъ смѣшались, что если ихъ разлучить, то, полюбивъ человѣчество, онъ долженъ будетъ разлюбить Медору».

Но судьба лишаетъ его любимой женщины, и онъ, подобна Гяуру, съ нею одной теряетъ рѣшительно все:

Кто чистъ, тотъ въ часъ бѣды стремится въ небесамъ,

Куда затворенъ входъ озлобленнымъ сердцамъ;

Но тотъ, кто гордъ душой, въ комъ тронъ свой зиждетъ злоба,

Кого надежды лучъ не ждетъ за дверью гроба,

Тотъ, разрывая цѣпь съ землей, теряетъ все…

А между тѣмъ Конрадъ продолжаетъ жить, если вѣрно мнѣніе англійскихъ критиковъ, что продолженіемъ ему служитъ Лара (герой новой поэмы Байрона), что Медора была жертвою загадочнаго врага Лары, Эццелина, а пажъ Лары, Каледъ, это та же самоотверженно любящая Гюльнара, которая спасла Конрада изъ турецкаго плѣна, но уже слишкомъ поздно для того, чтобы онъ могъ соединиться съ Медорой^[42]. Въ этой любящей женщинѣ, переодѣтой пажемъ, могли опять усмотрѣть черту изъ собственной жизни Байрона, котораго во время его широкаго житья-бытья, по выходѣ изъ Кембриджской alma, нѣкоторое время сопровождала всюду такая же переодѣтая женщина, къ великому, разумѣется, соблазну англійскаго общества. Такимъ же воспоминаніемъ изъ собственной жизни поэта оказывается и слѣдующее описаніе молодости Лары-Конрада: лишившись отца слишкомъ рано, чтобы понять свою потерю, —

Онъ сталъ своихъ поступковъ господиномъ.

Но человѣкъ затѣмъ лишь властелиномъ

Становится, чтобъ счастія не знать.

Не помня ласкъ, способныхъ удержать

Отъ тысячи стезей, ведущихъ къ преступленью,

Онъ съ раннихъ лѣтъ умѣлъ повелѣвать,

Когда всего нужнѣй повиновенье ¹).

¹) Обѣ эти автобіографическія черты указаны уже у Эльзе (стр. 34).

Лара, какъ извѣстно, является также и обладателемъ собственнаго родового замка, въ который и возвращается онъ въ началѣ поэмы, послѣ долгой отлучки Богъ вѣсть куда (во время этой отлучки, какъ полагаютъ, онъ и былъ Конрадомъ — корсаромъ). Долго шла о немъ дурная молва; наконецъ, о ней позабыли, и онъ могъ бы поддержать славу своихъ знатныхъ отцовъ.

Но онъ, подобно поэту, не счелъ нужнымъ объ этомъ подумать, отдавшись, подобно ему, жаждѣ наслажденій, хотя и владѣлъ достаточною силою, чтобы одолѣть ее (какъ это видно изъ строгаго поста Конрада). Онъ относился съ презрѣньемъ къ заурядной добродѣтели, всегда и во всемъ стараясь поражать собою, битъ загадкой для всѣхъ, никому, поэтому, не открывая своей души, но самъ за то охотно заползая въ чужое сердце. Онъ быль способенъ любить гораздо сильнѣе, «чѣмъ могло бы большинство людей, и въ мечтахъ своихъ перешелъ за предѣлы дѣйствительности… Отказываясь признать себя виновнымъ, онъ, наконецъ, взвалилъ всю вину на природу… Дѣйствія человѣческой воли сталъ онъ принимать за дѣло судьбы… Слишкомъ высокій душою для обыкновеннаго эгоизма, онъ умѣлъ порою пожертвовать своимъ благомъ для блага другихъ, но вовсе не изъ состраданія или долга, а по какому-то странному направленію мысли, побуждавшему его съ затаенною гордостью дѣлать то, чего бы другой не захотѣлъ сдѣлать. То же самое побужденіе, въ минуту соблазна, выводило его и на путь преступленья — до такой степени онъ то парилъ выше, то спускался ниже людей, посреди которыхъ считалъ себя осужденнымъ жить»^[43]. Все это, конечно, только дальнѣйшее выясненіе типа Конрада, такъ что хотя бы между обѣими поэмами и не было никакой фактической связи, между ними несомнѣнна связь внутренняя, — впрочемъ, та, которую можно легко прослѣдить и во всѣхъ поэмахъ Байрона, — такъ какъ всѣ онѣ только различныя варіаціи его безконечной исповѣди вслухъ, исповѣди, на которую онъ приглашалъ весь міръ и которой — что еще замѣчательнѣе — дѣйствительно долго и жадно внимали всѣ концы образованнаго міра. Эта исповѣдь тѣшила его гордость, такъ какъ она постоянно соединялась съ обвинительнымъ актомъ противъ другихъ людей и противъ природы съ правящими ею силами. Эти силы обвинялись и въ томъ, что служило гордой душѣ исповѣдывающагося главнымъ источникомъ наслажденья. Конрадъ находилъ его въ подчиненьи себѣ другихъ:

Такъ было до сихъ поръ и будетъ безконечно.

Такъ всѣ для одного трудиться будутъ вѣчно!

Законъ природы въ тонъ. Пусть бѣдный не клянетъ

Того, кто, не трудясь, трудомъ его живетъ.

Златая цѣпь тяжка! О, еслибъ люди знали,

Насколько легче ихъ вседневныя печали!

Далѣе едва ли можетъ пойти аристократизмъ мысли. Крупная личность имѣетъ право развиваться насчетъ множества другихъ, да еще воображать себѣ, что это право — бремя, такое бремя, какого никогда бы не снести обыкновеннымъ смертнымъ. Но если такъ, то освобождать другихъ изъ-подъ свое! власти, значить только снижать съ себя лишнюю тяготу. Дара и является вдругъ освободителемъ своихъ рабовъ, а ноетъ спѣшитъ увѣрить, что имъ руководитъ вовсе не желаніе сдѣлать добро. Но онъ приписываетъ ему при итогъ еще и особый, уже совершенно эгоистическій умыселъ:

Что ли него народная свобода?

За слабыхъ онъ; чтобъ сильныхъ въ грязь втоптать ¹)!

¹) У г. Гербеля это мѣсто переведено иначе и недовольно близко къ подлиннику.

— такъ какъ эти сильные были его враги. Послѣ этого невольно напрашивается вопросъ: не отразился ли и тутъ самъ поэтъ, произнесшій въ парламентѣ свою рѣчь за рабочихъ, можетъ бытъ, собственно для того, чтобы насолить лордамъ — своимъ сотоварищамъ-непріятелямъ, или, по крайней мѣрѣ, увѣрявшій самого себя, что имъ руководитъ только подобное побужденіе? Вѣдь не даромъ еще въ дѣтствѣ, увлекаясь духомъ ветхозавѣтнаго гнѣва и мести, онъ съ трудомъ лишь осиливалъ, какъ мы видѣли, новый завѣтъ.

Тотъ же духъ обнаруживается и въ Ларѣ, не сносящемъ и въ минуту смерти самаго символа христіанства:

……когда изъ вкругъ стоящей

Толпы къ нему вдругъ кто-то подошелъ

И показать ему символъ

Любви и правды — крестъ животворящій, —

Онъ на него разсѣянно взглянулъ

И отвернулся……

А Каледъ даже оттолкнулъ крестъ, т.-е. оттолкнула его Гюльнара, если вѣрно, что она скрывается подъ именемъ Каледа, — и въ такомъ случаѣ отвращеніе это понятно, какъ какъ Гюльнара — магометанка. Самъ же поэтъ при этомъ напоминаетъ Чайльда, завидовавшаго способности своего пажа и слуги — любить близкихъ. Такъ же точно поэтъ завидуетъ тутъ всѣмъ тѣмъ, кто способенъ христіански любить и вѣровать. Онъ говоритъ про Каледа:

Боясь за Лару, онъ не понималъ,

Что для него жизнь только начиналась,

Та жизнь любви, жизнь сладостная та,

Что лишь тому желанною являлась,

Кто сердцемъ чистъ, кто вѣруетъ въ Христа.

Блистательный успѣхъ, съ избыткомъ вознаграждавшій, повидимому, за неуспѣхъ при первою выступленіи на литературное поприще, — при самолюбіи поэта, не корь не быть встрѣченъ съ его стороны холодно, да" съ пренебреженіемъ. Этимъ объясняется, что въ промежуткѣ между «Корсаромъ» и «Ларой», онъ опять-было зарекся писать, — мало того, переговаривался со своимъ книгопродавцемъ насчетъ совершеннаго уничтоженія всѣхъ уже изданныхъ своихъ сочиненій. Но вѣсть объ отреченія отъ престола Наполеона не позволила Байрону отречься отъ писательства, заставивъ его откликнуться на такое міровое событіе новыми стихами^[44].

Наполеонъ, какъ яркое проявленіе силы личности, не могъ ее приковать къ себѣ съ самаго начала вниманія Байрона. Если даже такая ужасная личность, какъ Али-паша Янинскій, произвела на него въ своемъ родѣ благопріятное впечатлѣніе своею энергіею и заслужила отъ него названіе «магометанскаго Бонапарта»^[45], то тѣмъ понятнѣе увлеченіе Байрона настоящимъ Бонапартомъ, сказавшееся еще въ ученическіе годы поэта. Изъ дневника его видно, что уже въ 1803 г. онъ защищалъ его 4юсгъ отъ поношеній со стороны площадныхъ ругателей, и что съ тѣхъ поръ Наполеонъ оставался героемъ для него. Это увлеченіе человѣкомъ, который выдвинулся собою такъ далеко впередъ и сталъ такъ высоко надъ всѣми государями по рожденію, усиливалось въ Байронѣ по мѣрѣ того, какъ росла ненависть въ Наполеону англійской аристократіи, видѣвшей въ немъ исчадіе революціи. На зло друзьямъ-лордамъ, Байронъ еще болѣе восхищался геніемъ — homo novus, съумѣвшимъ, къ тому же, такъ вѣрно разгадать англичанъ и сдѣлаться до такой степени страшнымъ для этихъ, какъ впослѣдствіи ихъ назвалъ поэтъ, «надутыхъ торгашей»^[46]. Но съ 1813 г. совершается поворотъ въ отношеніяхъ Байрона къ Наполеону. Только-что приведенное мѣсто изъ дневника яоета написано именно въ 1813 г. и отъ воспоминанія о прежнемъ увлеченіи великимъ человѣкомъ переходитъ къ грусти объ его паденіи. «Бѣжать, оставивъ на произволъ судьбы свою армію!» съ негодованіемъ восклицаетъ поэтъ, поясняя далѣе, что и величайшій человѣкъ можетъ быть побѣжденъ, но и побѣжденный остается внутренно надломленнымъ, упорно вѣрнымъ себѣ и своимъ. Нравственное паденіе Наполеона тѣмъ болѣе и рѣшительнѣе располагало націи къ ненавистной Байрону старинѣ, къ «глупой, заплѣсневѣлой системѣ европейскаго равновѣсія», какъ выражался въ пылу негодованія поетъ, видѣвшій въ этой системѣ тормазъ для всякаго смѣлаго личнаго начинанія въ политической жизни. Разочарованіе въ представителѣ новаго начала, въ этомъ «исчадіи революціи», какъ его величали лорды, склоняетъ Байрона къ политическому индифферентизму. «Если бы, — пишетъ онъ въ томъ же дневникѣ 1813 года, — учредилась міровая республика, то я бы сейчасъ сталъ защитникомъ неограниченной власти». Дѣло въ томъ, что «въ богатствѣ — сила, въ бѣдности — рабство — и такъ оно вездѣ на землѣ, и любая форма правленія такъ же пригодна, какъ и всякая другая»^[47]. Въ такомъ настроеніи былъ поэтъ еще до окончательнаго паденія своего прежняго идола.

Когда же разнеслась молва о роковомъ событіи въ Фонтенебло, Байронъ написалъ свою «Оду Наполеону», въ которой говорятъ: «со временъ непокорнаго ангела, несправедливо названнаго утреннею звѣздою, ни одинъ человѣкъ, ни одинъ духъ не падалъ съ такой высоты». Наполеону, по мнѣнію поэта, все же представлялся выборъ: «Умереть властелиномъ — жить рабомъ! Онъ съ постыдной рѣшительностью выбралъ послѣднее». Далѣе поэтъ вспоминаетъ Суллу и Карла V: оба отказались отъ власти сами, а не уступивъ чьему либо принужденію. «Еще лучше, конечно, замѣчаетъ онъ про Карла V, было бы никогда не знакомиться ни съ кельей ханжи, ни съ престоломъ деспота». Такимъ же деспотомъ признаетъ тутъ поэтъ и Наполеона на его самосозданномъ міровомъ престолѣ; «а было время, говоритъ онъ павшему, когда нея земля принадлежала Франціи, а Франція принадлежала Тебѣ, — и когда добровольное отреченіе отъ этой безпредѣльной власти доставило бы тебѣ болѣе чистую славу, чѣмъ та, которая соединяется съ именемъ Маренго.» Поэту при мысли о св. Еленѣ припоминается, правда, другое существо, также заживо прикованное къ скалѣ, но вполнѣ сохранившее свое нравственное величіе. Но сравненіе съ Прометеемъ не подходитъ въ Наполеону. Не зависть боговъ, а «справедливый судъ Божій» постигъ послѣдняго, сопровождаемаго въ изгнаніе «не благословеніями, а проклятіями людей, и способнаго вызвать своимъ заключительнымъ актомъ (хотя онъ далеко не худшій) насмѣшку самого сатаны: тотъ по крайней мѣрѣ сохранилъ въ паденіи всю свою гордость, и, если бы былъ смертнымъ, умеръ бы съ тою же гордостью».

Байронъ такимъ образомъ продолжаетъ сочувствовать ничему не покоряющемуся произволу личности, котораго высшимъ идеаломъ и является сатана, продолжавшій и позже въ себѣ привлекать его поэтическое вниманіе и удивленье. Ему досадно, что Наполеонъ не устоялъ въ такомъ сатанинскомъ величіи и непобѣдимости. Но, съ другой стороны, онъ болѣзненно сознаетъ и всю нравственную тщету такого величія, хотя бы оно и осталось непоколебленнымъ до конца. «Больно думать, восклицаетъ онъ, что міръ, его благородное твореніе Божіе, служилъ подножіемъ для такой низкой твари», — низкой, стало быть, и въ свои лучшіе дни, на самой высотѣ своего величія. Она была низка потому, что «одаренная силой спасать — она дарила своихъ поклонниковъ только могилами, такъ что паденіе ея послужило для людей урокомъ, сколько низости заключается въ честолюбіи».

Итакъ, уже не сила сама по себѣ, не сила себѣ довлѣющая и вызывающая поклоненіе уже тѣмъ, что она сила — цѣнится тутъ поэтомъ, а сила, получающая назначеніе внѣ себя, существующая для того, чтобы спасать другихъ — вотъ что незамѣтнымъ образомъ вытекло для него изъ развѣнчиванья Наполеона. И вотъ, въ концѣ оды, жъ видѣ утѣшенія, вмѣсто разбитаго идола, возвышается передъ нимъ монументально-несокрушимый ликъ человѣка, вѣчно сильнаго именно своею способностью спасать. «Есть ли, спрашиваетъ поетъ, между всѣми сильными міра хотя одинъ, на комъ бы могъ отдохнуть утомленный взоръ, кто, не блистая преступною славой, — не дѣлался бы предметомъ презрѣнья? Онъ есть, такой человѣкъ, — первый, послѣдній — лучшій; это — Цинциннатъ Запада, тотъ, кого не могла бы возненавидѣть и самая зависть, онъ, завѣщавшій потомству имя Вашингтона, чтобы постоянно заставлять краснѣть человѣчество при взглядѣ на это одинокое исключеніе».

Если англійской аристократіи не былъ и не могъ быть милъ прежній идолъ Байрона — Наполеонъ, то еще болѣе не милымъ долженъ былъ представиться ей и этотъ новый предметъ его восторженнаго сочувствія, этотъ защитникъ свободы людей, которыхъ Англія считала своими собственными ренегатами, къ тому же не представлявшій никакой Ахиллесовой пяты и тѣмъ болѣе непріятный для враждебнаго стана.

Въ пылу разочарованія Наполеономъ дойдя, какъ мы видѣли, до полнѣйшаго политическаго индифферентизма, поэтъ по всей вѣроятности, подъ оживительнымъ вліяніемъ личности Вашингтона, отдаетъ рѣшительно предпочтеніе той формѣ правленія, которая установилась въ странѣ, возвеличенной имъ. «Чѣмъ болѣе, — пишетъ онъ въ отрывкѣ изъ своего дневника, относящемся къ тому же 1814 г., — чѣмъ болѣе равенства между люди», тѣмъ безпристрастнѣе раздѣляется зло и становится при помощи подобнаго дѣлежа выносимѣе, — а потому я стою за республику"^[48].

Итакъ, добро все-таки невозможно въ человѣческомъ мірѣ, а потому просто суетно стремиться дѣятельно къ нему; добро должно бытъ замѣнено однимъ равномѣрнымъ распредѣленіемъ зла. Мы видѣли, что въ «Корсарѣ» Байронъ въ самомъ избыткѣ правъ и жизненныхъ благъ видитъ и избытокъ тяготы: самый властный и богато-одаренный есть вмѣстѣ к самый несчастный, но вознагражденіемъ служитъ ему гордое сознаніе своей преимущественности въ пользованіи этимъ добромъ-зломъ. Въ только-что приведенныхъ словахъ дневника сказалась уже готовность поступиться этимъ гордымъ сознаніемъ, отказаться отъ доставляемой имъ отрады, допустивъ равномѣрный дѣлежъ между людьми. Но старая личная закваска сохраняется, повидимому, и тутъ: все дѣло все-таки — въ себѣ, въ облегченіи своего я снятіемъ съ него лишней тяготы, только суетно принимаемой за какое-то благо. Примѣръ Вашингтона еще не возымѣлъ окончательнаго вліянія, новый завѣтъ съ его духомъ любви, обращающей самое иго заботъ о другихъ въ положительное благо, оставался еще не осиленнымъ, хотя и возбуждавшимъ уже порою зависть въ Байронѣ къ тѣмъ, кому удается его осилить.

Ор. Миллеръ.

"Вѣстникъ Европы", № 2, 1878

---

1. Karl Elze, Lord Byron. Berlin, 1870, p. 875—76.
2. Taine, Histoire de la littérature Anglaise, 2 éd., t. IV, p. 835.
3. Encyclopaedia Britannica, vol. IV, p.
4. «Lord Byron, еще Autobiographie nach Tagebüchern and Briefen, mit Einleitang und Erläuterungen, von Eduard Engel. Erghnzungsband an Byrons Werken» Berlin, 1873.
5. Что, какъ извѣстно, произошло послѣ смерти Байрона не безъ участи его жены, которая такимъ образомъ отняла у него возможность выяснить и, можетъ быть, оправдать многое и въ семенахъ его отношеніяхъ (см. Elze, Lord Byron, р. 380).
6. Elze, р. 60.
7. Эти-то сердечныя отношенія и выражаются въ стихотвореніи «Сонъ», написанномъ гораздо позже и производящемъ такое впечатлѣніе, какъ будто все это только-что успѣло пройти сквозь думу поэта.
8. Elze, р. 39.
9. Else, р. 29.
10. Thoughte suggegted by а college examination (Byrons Poetical Works, new edition, in 8 to. London. John Murray. 1870, vol. III (miscellanies), p. 89.
11. Такою, по крайней мѣрѣ, она ему представилась. Письмо къ Далласу 21 января 1808 г. (Engel р. 17).
12. И позже, замѣчаетъ Такъ, почта во всѣхъ сочиненіяхъ Байрона ощутительны слѣды классицизма. Онъ совѣтуетъ держаться и самъ строго держится правила извѣстныхъ единствъ въ трагедіи. Онъ любить ораторскую форму, симметрическую фразу, style condenié (Taine, Hist, de la litt Angl., IV, 364).
13. Стихотвореніе помѣчено 1806 г., т.-е. поэту было тогда всего пятнадцать лѣтъ. Замѣчу что у г. Гербеля переведено всего нѣсколько стихотвореній изъ «Часомъ Досуга». Страннымъ образомъ читатель не предупрежденъ объ этомъ ни какимъ примѣчаніемъ. Къ тому же, стихотворенія выбраны изъ этого сборника далеко не характерныя.
14. Помѣчено 1805 г., когда Байрону было 17 лѣтъ.
15. Делаваръ родился въ 1791 г., стало быть ему не могло быть болѣе 16 лѣтъ, такъ какъ «Часы Досуга» вышли въ 1807 г.
16. Ни одного изъ этихъ въ высшей степени характерныхъ стихотвореній въ изданіи г. Гербеля не оказывается.
17. Taine, Hist. IV, 352.
18. Engel, р. 19. Въ другомъ мѣстѣ, правда, онъ сознался: «мнѣ лишь тогда стало хорошо, когда я далъ волю гнѣву въ своихъ стихахъ» (36).
19. Въ настоящемъ русскомъ изданіи Байрона сатира эта помѣщена въ 8-мъ томѣ, въ переводѣ П. И. Вейнберга (въ 1-мъ изданіи ея не было).
20. Строки, имѣющія, очевидно, автобіографическое значеніе. Энгель не включилъ ихъ въ свою „автобіографію“ Байрона, ограничиваясь исключительно письмами и записками поэта; но для полной автобіографіи такого въ полномъ смыслѣ лирика нужны и безчисленныя выписки изъ его сочиненій.
21. Байронъ въ изд. Гербеля, III, стр. 38, 70, 73, 77, 79 81, (отдѣлъ: Сатиры).
22. Taine, IV, 841.
23. „Англійскіе Барды и Шотландскіе Критики“ имѣли, какъ извѣстно, успѣхъ.
24. Всѣ приведенное тутъ письма помѣщено въ извлеченіи у Энгеля, на стр. 26—29.
25. Elze, р. 112—118.
26. 27 февраля 1812 г.
27. Произнесенной 21 апрѣля того же года.
28. Въ письмѣ къ катера отъ 14 января 1811 г., Байронъ съ другой стороны замѣтить, что „люди сами причиняютъ себѣ болѣе зла, чѣмъ могъ бы имъ причинить дьяволъ“ (Engel, р. 26).
29. Engel, р. 88.
30. Engel, р. 35, 37, 89—40.
31. В. Скоттъ говорилъ, что въ теченіи цѣлаго столѣтія ни одинъ литературный трудъ не производилъ такого сильнаго впечатлѣнія. «Я проснулся въ одно прекрасное утро, — разсказывалъ самъ Байронъ — и увидѣлъ себя знаменитостью» (Poetical Works of L. Byron. New edition in 8 volumes. London, John Murray. 1870, v. I, p. 14).
32. Прибавленіе къ введенію, писанное въ 1813 г. См. въ изд. г. Гербеля, I, 188.
33. Но вѣдь изъ этого выходило, что на самокъ дѣлѣ гербъ предковъ могъ достаться Чайльду незапятнаннымъ лишь въ условномъ смыслѣ чести, а не въ чисто нравственномъ смыслѣ.
34. Одинъ изъ друзей, приглашенные поэтомъ провести съ нимъ послѣдніе передъ его отъѣздомъ вечеръ, отказался по какому-то пустому поводу (Elze).
35. Байровъ на самомъ дѣлѣ готовъ балъ отпустить домой и своего стараго Флетчера, но вѣрный слуга самъ не захотѣлъ разлучиться съ нимъ, сопровождалъ его въ путешествіяхъ и впослѣдствіи принялъ его послѣдній вздохъ въ Миссолунги.
36. Пришлось переданъ это мѣсто прозой, такъ какъ стихи русскаго перевода слишкомъ далеки отъ подлинника.
37. Письмо къ Муру отъ 9 апрѣля 1814 г. Engel, р. 46.
38. Въ 1828 году. Переводъ г. Гербеля помѣщенъ въ IV т. его изданія. Точно также ненапечатанными остались написанные въ первый же періодъ дѣятельности Байрона „Отзвуки Горація“, въ которыхъ опять затрогивались нѣкоторые современные писатели, обезоружившіе поэта неожиданнымъ благородствомъ своихъ отношеній къ нему (несмотря на выходки противъ нихъ въ „Hours of Idleness“). Напечатана, но подъ псевдонимомъ, написанная почти одновременно съ „Проклятіемъ Минервы“, сатира „Вальсъ“, въ которой Байронъ съ ювеналовскимъ жаромъ напускается на сладострастную распущенность этого танца, заимствованнаго изъ Германіи вмѣстѣ съ ганноверскою династіею, и такъ полюбившагося англичанамъ при всей лицемѣрной ихъ похвальбѣ своей строгой нравственностью. Ясно, что это была новая выходка поэтической мести Байрона своимъ соотечественникамъ, такъ любившихъ его упрекать въ безнравственности.
39. Въ переводѣ г. Студитскаго (вообще удачномъ) эта черта сглажена.
40. Poeticаl Works of L. Byron, new edition. London. 1870, v. 3, Introduction to the Corsair.
41. Ibidem.
42. Poet Works of L. Byron, London, 1870, т. II, Introduction to Lara.
43. Я не рѣшился привести этого важнаго мѣста въ стихотворномъ переводѣ, такъ какъ онъ не точно передаетъ смыслъ подлинника.
44. Elze, р. 183. То же сообщается въ примѣчаніяхъ въ новому англійскому изданію сочиненій Байрона (Poeticаl Works of L. Byron, new edition in eight volumes, London. John Murray, 1870, vol. III, introduction to the ode to Napoleon Bonaparte). Напротивъ, извѣстный французскій переводчикъ Байрона, Benjamin Laroche, сообщаетъ въ своихъ примѣчаніяхъ, будто поэтъ отрекался отъ писательства уже послѣ оды Наполеону.
45. Elize, 98 (на основаніи писемъ Байрона къ матери).
46. «Донъ Жуанъ», п. X (haughty shopkeepers).
47. Engel, р. 34, 36, 41.
48. Engel, р. 42.