Лопари и самоеды столичных наших тундр (Мартьянов)/ДО

Лопари и самоѣды столичныхъ нашихъ тундръ : Эскизы и очерки
авторъ Пётр Кузьмич Мартьянов (Эзоп-Кактус)

Опубл.: 1891. Источникъ: Лопари и самоеды столичных наших тундр. Эскизы и очерки, П. К. Мартьянова (Эзопа-Кактуса). Изд. 2-е». СПб.: Тип. В. В. Комарова, 1891. az.lib.ru • .

ЛОПАРИ И САМОѢДЫ СТОЛИЧНЫХЪ НАШИХЪ ТУНДРЪ.
Эскизы и очерки, П. К. Мартьянова. (Эзопа-Кактуса).

Отъ автора

Эскизы и очерки жизни лопарей и самоѣдовъ столичныхъ нашихъ тундръ были выпущены въ свѣтъ первымъ изданіемъ подъ названіемъ «Разказы, басни, стихи и каламбуры Эзопа (П. К. Мартьянова)» въ 1886 г.

Съ теченіемъ времени число ихъ увеличилось, и нынѣ, за израсходованіемъ перваго изданія, мы выпускаемъ ихъ отдѣльно. Стихи же, басни и шутки составятъ особую книжку и выйдутъ въ свѣтъ подъ названіемъ «Пѣсни жизни, слезъ и смѣха.»

П. Мартьяновъ.

15 Апрѣля 1891 года.

С.-Петербургъ.

Румеліотъ

Въ обществѣ онъ былъ извѣстенъ подъ общей племенною кличкой — румеліотъ. Въ интимныхъ же кружкахъ онъ слылъ за близкаго родственника князя Вогодиреса, говорили даже, что это — его побочный сынъ, прижитый имъ съ одною русскою барыней, жуировавшей по Европѣ, во время всеобщаго поклоненія наполеонизму послѣ Крымской войны, и присланный въ Россію отцомъ для окончанія образованія и составленія связей. Его звали Тодоръ Добропулаки, но на визитныхъ его карточкахъ, подъ какой-то фантастической короной съ мантіей и аллегорическими никому неизвѣстными звѣрями, въ родѣ апокалепсическихъ, значилось: «Тодоръ Тодоровичъ Добровъ, изъ Филиппополя». На видъ это чрезвычайно милый и симпатичный молодой человѣкъ лѣтъ 25-ти, высокій, стройный, красивый, съ большими черными на выкатѣ глазами и маленькими, тоненькими иглообразными черными же усиками. Его крупная мужественная фигура, смуглыя выразительныя черты лица, маленькія красивыя какъ-бы выточенныя руки, мягкій, звучный грудной голосъ, изящныя женственныя манеры, искренность и простота обращенія съ первой же встрѣчи располагали къ нему всякаго, а живой воспріимчивый отъ природы умъ, извѣстный свѣтскій лоскъ, предупредительность и любезность дѣлали его въ обществѣ пріятнымъ собесѣдникомъ. Онъ прекрасно танцовалъ, отлично дрался на рапирахъ и шпагахъ, стрѣлялъ въ туза, и считался однимъ изъ лучшихъ наѣздниковъ. Среди дамъ имѣлъ успѣхъ, по выраженію одного остряка, злокачественный.

Профессіи его никто не зналъ, да, кажется, онъ ни къ какой профессіи и не принадлежалъ. Брался за все, но по врожденной южанамъ живости характера, ни на чемъ сосредоточиться не могъ, и только вездѣ и всюду, какъ онъ самъ объяснялъ, испытывалъ свои львиныя силы.

Онъ гдѣ-то служилъ, т. е. былъ причисленъ къ какому то министерству, но нашелъ это несвойственнымъ своему характеру и вышелъ въ отставку. Состоялъ при какомъ-то присяжномъ повѣренномъ, въ качествѣ атташе, но скоро соскучился и бросилъ. Ударился въ технику и плавалъ съ Александровскимъ въ подводной лодкѣ, леталъ съ Костовичемъ въ воздушномъ шарѣ; когда-же въ техническомъ комитетѣ возгорѣлась война, штурмовалъ совѣтъ, и рекомендовалъ Кузьминскаго болгарамъ. Пошла мода на филантропію — и не было ни одного благотворительнаго общества, гдѣ-бы онъ не членствовалъ, заглядывалъ, по временамъ, на биржу, покровительствовалъ скотамъ, низходилъ въ міръ искусствъ, наукъ и художествъ, знакомился съ артистами и артистками и самъ обращался, когда нужно было, въ любителя-лицедѣя. Но все это служило ему, для извѣстныхъ цѣлей, показною декоративною обстановкою, въ дѣйствительности-же онъ былъ болгарскимъ политическимъ корреспондентомъ, переписывался съ вожаками партіи дѣйствія и сообщалъ имъ все, что успѣвалъ здѣсь провѣдать.

Лучшимъ его другомъ считался драгоманъ Мильтіадъ-Бей, съ которымъ онъ постоянно гулялъ по Невскому подъ ручку. По вечерамъ къ нему собирались сербы, греки, румыны и вообще люди, которыхъ можно употребить для извѣстныхъ цѣлей.

Изъ всего и изъ всѣхъ и каждаго онъ умѣлъ извлекать выгоду. Я его встрѣчалъ у Марьи Осиповны Асланбековой, съ которой онъ давно уже водилъ тѣсную дружбу. Прошлымъ лѣтомъ я жилъ, по обыкновенію, у себя въ «Озеркахъ». Кто не знаетъ этотъ благословенный уголокъ, лежащій въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Петербурга, въ благодатномъ оазисѣ трехъ озеръ, между Лѣснымъ, Коломягами и с. Парголово, прорѣзываемый двумя дорогами: Финляндской желѣзной и Выборгскимъ шоссе, и окаймленный двумя громадными старыми парками: Шуваловскимъ и Удѣльнымъ. Уголокъ этотъ возникъ весьма недавно, чрезвычайно быстро обстроился и овладѣлъ всеобщей симпатіей. Оптимисты предсказывали, что со временемъ онъ сдѣлается соперникомъ Павловску. Въ его вокзалѣ играли оркестры, дирижируемые Главачемъ, Флиге и Энгелемъ, и привлекали многочисленную публику; но покупка вокзала увеселительною компаніею трехъ генераловъ положило конецъ развитію счастливаго уголка, и «Шувалово» зажило буржуазною жизнію. Ни елагинскій пуантъ, ни крестовскій яхтъ-клубъ съ его гонками, ни новодеревенскіе театры-вертепы, ни Павловскій вокзалъ, ни Петергофскія и Царскосельскія скачки не нарушаютъ здѣсь мирнаго сна дачника, желающаго возстановленья силъ, свободы и покоя: все далеко и несподручно. Здѣсь можно только гулять, купаться, удить рыбу и кататься на лодкѣ. О театрѣ и музыкѣ, стоящихъ здѣсь, теперь, на невысокой степени развитія, даже не говорятъ. Вотъ сюда-то, прошлымъ лѣтомъ, по совѣту доктора, переѣхала на дачу и Марья Осиповна Асланбекова.

Я бывалъ у ней по сосѣдству запросто, узналъ короче Тодора Тодоровича и оцѣнилъ по достоинству беззавѣтную, незнавшую границъ, словомъ, неземную привязанность къ нему Марьи Осиповны.

Марья Осиповна принадлежала къ числу натуръ экзальтированныхъ, самолюбивыхъ, сильныхъ и крайне самонадѣянныхъ. Она была единственная дочь богатаго новороссійскаго помѣщика, воспитывалась въ Смольномъ, кончила курсъ съ золотою медалью и, потерявъ вскорѣ мать, сдѣлалась полновластной хозяйкой въ домѣ старика отца, извѣстнаго въ свое время лихого черномора-моряка, любившаго свою ненаглядную Марусю до безумія. Живая, бойкая, начитавшаяся романовъ, Маруся хотѣла жить полною жизнію и не найдя для себя идеала въ провинціи, убѣдила отца переѣхать съ нею на жительство въ Петербургъ. Здѣсь она встрѣтилась случайно съ Тодоромъ Тодоровичемъ и полюбила его со всею страстностью южной натуры, искренно и всецѣло предавшись порыву первой страсти.

Молодые люди познакомились, сблизились, подружились, и наконецъ, объяснились въ любви. Добровъ не теряя времени обратился къ отцу и просилъ руки богатой красавицы невѣсты. Но старикъ Асланбековъ не особенно жаловалъ молодаго румеліота, неимѣвшаго, по его мнѣнію, никакихъ правъ на обладаніе его дочерью. Послѣ долгаго раздумья, послѣ нѣсколькихъ попытокъ образумить свою упрямую Марусю, онъ изъявилъ согласіе, но съ тѣмъ, чтобы бракъ состоялся не ранѣе, какъ черезъ годъ, когда Тодоръ Тодоровичъ устроится такъ или иначе въ обществѣ.

Юный болгаринъ не хотѣлъ подчиниться подобному рѣшенію; онъ былъ не изъ тѣхъ, у кого легко вырвать изъ рукъ захваченную добычу. Посѣщая домъ на правахъ жениха, въ два-три мѣсяца онъ овладѣлъ умомъ пылкой дѣвочки совершенно и достигъ полнаго ея подчиненія.

Старикъ Асланбековъ не пожелалъ быть свидѣтелемъ нравственнаго униженія своей дочери и уѣхалъ въ помѣстье, заболѣлъ и вскорѣ умеръ. Наслѣдство перешло въ руки Тодоръ Тодоровича, и онъ, конечно, съумѣлъ распорядиться имъ по своему. Вопросъ о бракѣ палъ самъ собою, да и не такое тогда было время, чтобы поднимать вопросъ о бракѣ. Марья Осиповна начала посѣщать Бестужевскіе курсы, и предалась занятіямъ. Добровъ жуировалъ, но не покидалъ и ее, такъ какъ у ней было еще кой что уцѣлѣвшее отъ громаднаго когда-то состоянія.

Она отдавала ему все, что имѣла, отказывая себѣ въ самомъ нужномъ, проводила дни и ночи за работою, переводила многотомные трактаты иностранныхъ ученыхъ о воспитаніи, писала отчеты о трудахъ нашихъ отечественныхъ педагоговъ, сочиняла дѣтскія книги. Ея труды стали обращать на себя вниманіе публики, критика заговорила о нихъ и матеріальное ея положеніе до извѣстной степени упрочилось.

На дачу она переѣхала, чтобы отдохнуть, собраться съ силами и зимой снова приняться за усиленный трудъ. Ей улыбалась уже надежда зажить безъ нужды, тѣмъ болѣе, что и самъ Тодоръ Тодоровичъ не сталъ уже такъ безпощадно вымогать у нея денегъ.

Но Тодоръ Тодоровичъ, переставъ вымогать деньги, сталъ болѣе равнодушно относиться къ прелестямъ своей эксъ-невѣсты. Визиты его значительно сократились и съ каждой недѣлею онъ сталъ все рѣже и рѣже бывать у прелестнѣйшей Марьи Осиповны. На глазахъ ея появились слезы, слезы обманутой любви, слезы самыя обильныя и самыя жгучія. Упреки, жалобы и вздохи смѣнили такъ часто раздававшійся въ уютной дачкѣ смѣхъ. Лѣто — это чудное, жаркое, красное лѣто полетѣло быстро, и еще быстрѣй уносило ея молодое, такъ много обѣщавшее и бурями страстей, до сихъ поръ, не омраченное еще счастіе.

Наступилъ августъ. Семейные дачники потянулись въ городъ, чтобы дать дѣтямъ возможность посѣщать учебныя заведенія. Безсемейные же продолжали наслаждаться послѣдними днями столь рѣдкаго въ Петербургѣ теплаго и ведренаго лѣта. Сижу я какъ-то утромъ за чайнымъ столомъ на балконѣ своей дача и пробѣгаю газеты. Вдругъ кто-то позвонилъ у парадныхъ дверей. Жанъ-Жакъ бросился отворить двери, въ столовой зашуршало шелковое платье, и мальчикъ робко доложилъ мнѣ, что пришла Марья Осиповна и желаетъ меня видѣть.

— Марья Осиповна! и такъ рано! теперь еще нѣтъ 10-ти часовъ!.. гдѣ-жъ она?

— Въ серебряномъ кабинетѣ.

— Попроси подождать… и дай мнѣ скорѣй одѣваться!

Не успѣлъ я пройти въ спальную и притворить за собой двери, слышу стукъ и окрикъ: «къ чему вы задумали разодѣваться, выходите въ халатѣ, какъ есть, вы мнѣ очень, очень нужны!»

— Сейчасъ, Марья Осиповна, мнѣ нужно одѣться, чтобы ѣхать въ городъ.

— Ну, такъ скорѣй же! скорѣе! торопила она меня, стуча въ двери.

Набросивъ на плечи сюртукъ и расчесавъ бороду, я вышелъ къ ней.

— Что случилось?.. вы больны? — спрашиваю я ее, приглашая сѣсть въ кресло, — на васъ лица нѣтъ, такъ вы блѣдны…

— Постойте, дайте съ силами собраться, я не могу говорить… Я всю ночь плакала какъ ребенокъ, да и теперь, какъ я только вспомню, слезы невольно подступаютъ къ глазамъ, — и она горько заплакала.

— Да что у васъ за горе? разскажите… довѣрьтесь… быть можетъ, я могу быть вамъ чѣмъ нибудь полезенъ…

— Да, да, можете быть полезнымъ… Я затѣмъ и пришла къ вамъ, чтобы вы помогли мнѣ… И она схватила меня за руки, и крѣпко сжимая ихъ, какъ будто кто-нибудь хотѣлъ оторвать ее отъ меня, наклонилась ко мнѣ и вскрикнула: Теодоръ оставилъ меня!..

— Кто вамъ сказалъ это?

— Онъ самъ!

— Что же онъ? влюбился въ другую?

— Нѣтъ.

— Или заговорило въ немъ чувство ревности? возбудилось подозрѣніе въ невѣрности? нашлись поводы къ неудовольствію?

— Ничего подобнаго не бывало.

— Такъ что же за причина? — И со всей предупредительностью любезнаго хозяина, я усадилъ ее въ кресло.

— Моя бѣдность… У меня ничего нѣтъ, — говорила она, обливаясь слезами… — все что было, я отдала уже ему… Здоровье пошатнулось, я столько работала, столько перенесла… Свѣжесть блекнетъ… Ему скучно со мной, онъ пресытился… я ему надоѣла!.. я ему опротивѣла!.. Мое присутствіе тяготитъ его. Мой видъ возбуждаетъ въ немъ досаду и злобу. Вчера вечеромъ онъ сказалъ мнѣ, что еслибы его судъ приговорилъ въ наказанье провести со мной двадцать четыре часа, то онъ выбросился бы въ окно!.. Изъ устъ его я услышала свой смертный приговоръ… Онъ самъ произнесъ его мнѣ и такъ безпощадно… послѣ всего, что я для него сдѣлала!.. — И она откинулась на спинку кресла и судорожно захохотала.

Я не зналъ, что дѣлать; ея истерическій нервный смѣхъ смѣнился рыданіями. Она плакала, кричала, произносила безсвязные звуки, обращалась съ упреками къ небу, кляла день рожденія. Это былъ ураганъ скорби, ужаса и отчаянія и всѣ мои усилія успокоить ее — оказались напрасными. Я передалъ ее на руки женщинъ и удалился. Чрезъ нѣсколько времени она позвала меня.

— У меня есть къ вамъ просьба, для нея-то я и пришла къ вамъ… исполните-ли вы ее?

— Если могу.

— Послушайте. Онъ васъ такъ уважаетъ… вы знаете все, что я для него сдѣлала… Я хочу поговорить съ нимъ при васъ… Быть можетъ, онъ постыдится высказаться передъ вами такимъ, каковъ есть. Не думаю, чтобы у него хватило на это духа и безстыдства. Передъ вами онъ сробѣетъ. Почемъ знать, какъ могутъ подѣйствовать на него мое отчаяніе и ваше присутствіе. Можете вы поѣхать къ нему со мной?

— Извольте.

— Ну, такъ поѣдемъ.

Она была такъ разстроена, что ѣхать съ поѣздомъ желѣзной дороги оказывалось не вполнѣ удобнымъ и я послалъ за экипажемъ. Черезъ часъ мы отправились въ городъ въ каретѣ. Забившись въ уголъ, она всю дорогу молчала, я тоже не тревожилъ ее вопросами. Но по мѣрѣ приближенія къ Петербургу, я замѣтилъ, что въ ней происходитъ страшная внутренняя борьба: она что-то говорила сама съ собой, руки ея дрожали, зубы начинали стучать какъ въ лихорадочномъ ознобѣ, колѣна бились другъ о друга.

— Вернемся домой, сказалъ я ей участливо, вы нездоровы. Поѣздка эта еще болѣе разстроитъ васъ.

— Да, я стала ужасно нервна, но я должна быть у него, — отвѣчала она съ твердостью, — хочу увидѣться еще хоть разъ съ нимъ… Какъ знать? быть можетъ я умру скоро…

И мы поѣхали.

Въ 12 ч. дня мы вошли въ квартиру Доброва и застали его сидящимъ за телеграммой въ Филиппополь, въ халатѣ и фескѣ. Онъ привѣтствовалъ меня легкимъ движеніемъ руки и продолжалъ свое дѣло. Потомъ всталъ, отправилъ человѣка подать составленную имъ телеграмму, подошелъ ко мнѣ, крѣпко пожалъ руку и сказалъ: «вотъ, батюшка, убѣдитесь, насколько наши дамы сумазбродны!.. Зачѣмъ она притащила васъ ко мнѣ?»

Не успѣлъ я отвѣтить ему, какъ онъ обратился съ упреками къ Марьѣ Осиповнѣ.

— Что вамъ еще нужно, сударыня, отъ меня? Вѣдь я уже объяснился съ вами. Я сказалъ вамъ, что больше не люблю васъ… Я сказалъ вамъ это съ глазу на глазъ, вамъ желательно, чтобы я повторилъ это при свидѣтелѣ — извольте! Торжественно и всенародно заявляю, что я васъ разлюбилъ, что любовь къ вамъ, когда-то сильная и пламенная, погасла въ моемъ сердцѣ; и можете быть увѣрены, погасла ко всѣмъ женщинамъ вообще. Если-бы я сдѣлалъ подобное заявленіе другой женщинѣ, она не рѣшилась бы меня преслѣдовать своей любовью, а вы!..

— Я желала бы знать, за что вы перестали любить меня?

— Этого я и самъ не знаю… Любилъ я васъ, не зная за что, и разлюбилъ не зная за что… Знаю только, что страсть прошла, и прошла безвозвратно. И что такое подобная страсть? Юношеское увлеченіе, отъ котораго чѣмъ скорѣе отдѣлаться, тѣмъ лучше.

— Но нѣтъ-ли за мной какой-нибудь вины?

— Вины за вами я никакой не знаю.

— Быть можетъ, вы имѣете причины упрекнуть въ чемъ-нибудь мое поведеніе.

— Ни въ чемъ рѣшительно. Вы были для меня самой вѣрной, честной, любящей женщиной, какую человѣкъ можетъ пожелать себѣ.

— Быть можетъ, я не сдѣлала для васъ чего-нибудь такого, что могла сдѣлать.

— Не думаю.

— Но вѣдь я пожертвовала для васъ старикомъ-отцомъ, который съ горя умеръ.

— Да.

— Состояніемъ.

— Не спорю.

— Годами тяжелаго труда, здоровьемъ.

— Очень можетъ быть.

— Честью, репутаціей, спокойствіемъ.

— Не отвергаю.

— И за все это вы прогоняете меня.

— Что дѣлать, необходимо.

— Почему же это необходимо? Неужели вы могли возненавидѣть меня?

— Къ сожалѣнію, да!

— Я стала ненавистна ему! О, Боже, ненавистна!.. Послѣ этого я становлюсь самой себѣ гадка!.. а!.. ахъ!.. и смертная блѣдность покрыла ея лицо, губы побѣлѣли, зубы стиснулись, голова опрокинулась на спинку креселъ, нервная дрожь пробѣжала по тѣлу, съ ней сдѣлался продолжительный обморокъ.

Пока я хлопоталъ привести ее въ чувство, Добровъ равнодушно ходилъ по комнатѣ и курилъ сигару.

— Нельзя-ли послать за докторомъ, обратился я къ нему, вѣдь она можетъ умереть.

— Женщины отъ такихъ пустяковъ не умираютъ, отвѣчалъ онъ улыбаясь, это все вздоръ, дайте ей воды и она сейчасъ очнется. Вы не знаете нашихъ дамъ, онѣ могутъ всякія штуки продѣлывать надъ собою.

— Да вы взгляните, она совсѣмъ безъ чувствъ.

— Пренепріятная сцена! надѣюсь, по крайней мѣрѣ, послѣдняя. Чего она ко мнѣ лѣзетъ! Любилъ я ее, а теперь не хочу, ну, и пусть убирается къ чорту.

— Какъ же такъ убираться къ чорту? Развѣ порядочный человѣкъ можетъ, обобравши женщину, посылать ее къ чорту?

— Что же мнѣ дѣлать? Я такъ же бѣденъ, какъ и она.

— Какъ что дѣлать! Соединить свою бѣдность съ ея бѣдностью, до которой, впрочемъ, довели ее вы — вотъ что! Не нужно забывать ни ея привязанности къ вамъ, ни того, что она для васъ сдѣлала.

— Благодарю покорно! отвѣчалъ Добровъ, ставши въ позу и низко поклонившись. Помножить бѣдность на бѣдность, выйдетъ нищета въ квадратѣ, отчего ни ей легче не было бы, ни мнѣ. Что же касается того, что она для меня сдѣлала, то за это я сквитался съ нею потеряннымъ для нея временемъ, заплатилъ ей самой дорогой монетой жизни — первой молодостью. Возясь съ ней, я ничего не могъ сдѣлать, чтобы мнѣ выдѣлиться изъ толпы, я остался тѣмъ же, чѣмъ былъ. А мнѣ уже скоро 25 лѣтъ. Пора подумать о себѣ, иначе будетъ поздно…

И онъ любезно раскланялся со мной, пошелъ переодѣлся, и отправился на свою обычную утреннюю прогулку. Пришлось самому посылать за докторомъ и отвезти больную домой, на городскую квартиру, такъ какъ на дачу она ѣхать не могла.

Дня два спустя я встрѣтилъ Тодора Тодоровича на Невскомъ; онъ сказалъ мнѣ, что на-дняхъ уѣзжаетъ на родину, гдѣ событія, по всей вѣроятности, помогутъ ему на бѣгу схватить фортуну за рога. Между тѣмъ, какъ впослѣдствіи оказалось, онъ уѣхалъ съ одной пожилой купчихой-вдовой въ Новгородъ, гдѣ она обѣщала предоставить въ его распоряженіе и домъ, и средства для устройства кафе-шантана Ю la Семейный садъ.

Подобныя вѣсти еще болѣе огорчили Марью Осиповну. Она не поѣхала на дачу, сидѣла дома въ какомъ-то оцѣпѣненіи и не могла работать. Заказанныя ей статьи доставлены къ сроку не были и она осталась безъ всякихъ средствъ къ жизни. Началось прозябаніе. Помощь друзей доставила ей маленькую меблированную комнатку у одной изъ подругъ ея, Агнесы Каэтановны Сіоницкой, содержавшей заработками на урокахъ себя и двухъ старушекъ — мать и бабушку. Заботы и уходъ вѣчно веселой и всѣмъ довольной Агнесы Каэтановны много способствовали къ оживленію Марьи Осиповны. Прошло нѣсколько недѣль и она гуляла уже въ скверѣ и начинала подумывать о работѣ.

Но вотъ въ одно изъ воскресеній посѣтила ее одна знакомая старушка, изъ числа тѣхъ всесвѣтныхъ всезнаекъ, которыя занимаются соединеніемъ любящихъ сердецъ. За кофе она начала разсказывать Петербургскія новости и, между прочимъ, сообщила Марьѣ Осиповнѣ, что ея Теодоръ, обобравъ Новгородскую Марѳу — Посадницу, вернулся въ Питеръ и жуируетъ.

— И какъ это ему все удается, — расписывала старуха-всезнайка, попивая кофеекъ, — женщины табунами за нимъ ходятъ. То жена церковнаго старосты на Петербургской сторонѣ изъ-за него съ сестрой родной разодралась, то дочь банкира-жида отъ папаши со шкатулкой къ нему сбѣжала, то вотъ на-дняхъ невѣсту онъ у одного чиновника захороводилъ и сманилъ… Денегъ куры не клюютъ, горстями разбрасываетъ…

Разсказъ этотъ растравилъ только-что начинавшую заживать рану въ сердцѣ Марьи Осиповны. Распросовъ старуху, гдѣ ютится въ Петербургѣ по возвращеніи любвеобильный румеліотъ, она на утро, не сказавъ никому ни слова, отправилась на поиски своего возлюбленнаго. Въ двухъ-трехъ домахъ, гдѣ онъ постоянно бывалъ, ей сказали, что его нѣтъ, что онъ вчера уѣхалъ на родину, и когда вернется — неизвѣстно. Въ двухъ-трехъ домахъ ничего не сказали, въ двухъ-трехъ домахъ сказали — чего не слѣдовало говорить. Поиски Тодора Тодоровича кончились весьма трагически: Марья Осиповна, возвратясь домой въ самомъ дурномъ настроеніи духа, рѣшилась покончить съ собой и ночью, принявъ настой фосфорныхъ спичекъ, отравилась.

Отправленная въ больницу, она промучилась еще нѣсколько дней. Но почти передъ самою смертью, она была крайне обрадована полученіемъ отъ Тодора Тодоровича телеграммы изъ Филиппополя, въ которой онъ увѣдомлялъ ее, что Румелія воскресла для новой жизни, что онъ, бывшій румелійскій агентъ въ Петербургѣ, получилъ видный постъ въ новомъ болгарскомъ управленіи и что для полнаго счастія ему недостаетъ только ее, одной ее, такъ много любившей и такъ много принесшей ему въ жертву. «Если ты не ненавидишь меня — писалъ онъ ей: — пріѣзжай, я возвращу тебѣ мой долгъ сторицею, и за любовь воздамъ вѣчной преданностью и обожаніемъ. Много женщинъ любилъ я, но подобной тебѣ я не находилъ и не найду…» Бываютъ же такіе, неподдающіеся никакому анализу, скачки въ любви у южанъ…

Когда ей прочитали эту телеграмму, она не отвѣтила ничего, только махнула рукой и заплакала… Не слишкомъ-ли поздно оцѣнилъ авантюристъ-румеліотъ любовь русской женщины: она умерла въ то время, когда бодливая фортуна на бѣгу была схвачена имъ въ Филиппополѣ.

Помощь

(Кроки).

Къ богатому жуиру, директору банка и сановнику городскаго управленія, пріѣзжаетъ изъ провинціи родственникъ-купецъ и обращается за помощью.

— Будь благодѣтелемъ, дядя, говоритъ онъ жуиру, помоги, дай 1,000 рублей.

— Помочь — почему не помочь! отвѣчалъ жуиръ, — помочь тебѣ я радъ… Но быть благодѣтелемъ не желаю!.. Благодѣтель!.. какой я благодѣтель!.. теперь благодѣтелями только ростовщиковъ зовутъ… Помилуй, что это ты вздумалъ?

— Дядя, виноватъ, я не такъ выразился… Дѣла мои такъ плохи… Спаси меня!.. Будь моимъ спасителемъ!..

— Спасителемъ! вскричалъ жуиръ: да ты никакъ съ ума сошелъ!.. Подумалъ-ли ты, что говоришь?

— Дядя, будь, наконецъ, человѣкомъ… Дай мнѣ, какъ человѣкъ человѣку…

— Дать тебѣ, какъ человѣку. На чай!.. Изволь!..

И онъ вынулъ изъ бумажника пять руб. и положилъ ихъ передъ племянникомъ.

Іюнь, 1886.

Кандидатъ

Дѣйствительнаго статскаго совѣтника Сережу Ельхина всегда съѣдалъ червь честолюбія. Съ дѣтства онъ мечталъ объ одномъ: чтобы «сидѣть» и «возсѣдать» на видномъ мѣстѣ. Ставъ юношей, онъ сдѣлалъ это цѣлію своей жизни, а войдя въ лѣта, по мѣрѣ силъ и возможности, старался достигнуть предначертанной цѣли. Сколько радости и упоенья доставлялъ ему всякій стулъ, взятый съ бою. И сколько вслѣдъ за тѣмъ употреблялось стараній, различныхъ подходовъ, пронырствъ, интригъ, лакейничанья, чтобы пролѣзть еще немножко дальше, сѣсть на какой нибудь еще болѣе ближайшій къ цѣли стулъ. Разбора не было. Все равно, гдѣ-бы ни сидѣть — но только бы сидѣть. Юношей онъ былъ въ радикальномъ лагерѣ, подавалъ платки корифеямъ этого лагеря. Поступивъ въ департаментъ гуттаперчевыхъ штемпелей, онъ выдавалъ себя за либерала, жаждущаго реформъ. «Россія безъ реформъ — Монголія!» говорилъ онъ и дѣлалъ рѣшительный жестъ. Проникнувъ въ коммисію о картофельныхъ выжимкахъ, онъ составилъ и подалъ проектъ о взиманіи налога съ икоты. Забравшись въ земство, онъ началъ проповѣдывать умѣренность, и въ доказательство своей благонамѣренности сталъ носить «гражданскіе» баки. Боже мой, что это за баки были!.. Вымытые, расчесанные, выхоленные и всегда спрыснутые немножко апопонаксомъ… Самъ камердинеръ покойнаго барона Штиглица завидывалъ его бакамъ. Въ послѣднее время онъ примостился къ какому то стрекозиному совѣту, записался въ консерваторы и носитъ уже бороду. Школьные его товарищи еще помнятъ, какъ онъ сидѣлъ первый разъ въ кружкѣ литераторовъ и какъ онъ былъ счастливъ этимъ. Выше подобнаго счастья — онъ тогда не допускалъ. Теперь-же этимъ литераторамъ онъ не подаетъ руки, и даже порой проходитъ мимо не кланяясь. Къ бывшимъ сослуживцамъ по департаменту гуттаперчевыхъ штемпелей онъ относится покровительственно, роняя имъ иногда мимоходомъ, какъ будто въ видѣ милости, какую нибудь пошлую обыденную фразу. Съ земцами фамильярничаетъ и его представителямъ подаетъ, вмѣсто руки, два-три пальца. Но въ свѣтѣ — лакей, быть можетъ только на первыхъ порахъ, но все таки — пока лакей и двигаетъ лишь стулья.

Двигать стулья — прекрасное занятіе, не требующее ни ума, ни знаній, ни усидчиваго кропотливаго труда; нужна только нѣкоторая ловкость, чтобы стулъ подвинуть во время, нужно только посматривать и не зѣвать, — и карьера обезпечена. Но Сережѣ скучно. Ему хочется видной дѣятельности. Ему желательно, чтобы о немъ говорили, и мало того, чтобы говорили, но даже и писали. Дѣйствительный статскій совѣтникъ Михельсонъ развѣ лучше его? Ничѣмъ не лучше, но объ немъ пишутъ, пишутъ почти каждый день, пишутъ замѣтки, стихи и даже передовыя статьи. И развѣ нельзя вступить съ нимъ въ конкурренцію? Для подобной конкуренціи никакихъ капиталовъ не требуется: можно достичь желаемаго успѣха съ помощью какой-нибудь довѣренности. И Сережа серьезно задумался. Нужно достать довѣренность, но гдѣ ее достать — вотъ вопросъ… Придется, можетъ-быть, опять куртизанить. Но за кѣмъ и какъ? Времени остается не много — нужно дѣйствовать рѣшительно.

Перебравши въ умѣ знакомыхъ и друзей, онъ остановился на одномъ пріятелѣ-тузѣ Донъ-Кихотѣ Ламанчскомъ. Онъ съ нимъ познакомился, когда представлялъ въ коммисію о картофельныхъ выжимкахъ свой пресловутый проектъ о налогѣ на икоту. Онъ посѣщалъ его, когда Донъ-Кихотъ, въ семидесятыхъ годахъ, жилъ въ Лѣсномъ на дачѣ, и съ разинутымъ ртомъ слушалъ его громовые возгласы о томъ, что вся Россія состоитъ изъ «младенцевъ-сосуновъ». Онъ помогалъ ему ухаживать за его Дульцинеей, жившей тогда еще съ первымъ, продавшимъ ее впослѣдствіи, супругомъ, въ крохотной, сѣренькой, о двухъ комнатахъ, дачкѣ, на Сердобольской улицѣ, близь Строгановскаго сада. Жившіе тогда вблизи этой дачки сосѣди помнятъ донынѣ, какъ высокій, сухопарый, костлявый Донъ-Кихотъ съ длинными, сѣдыми, мотавшимися баками, въ пальто-крылаткѣ, проѣзжалъ изъ Лѣснаго по Сердобольской улицѣ, въ складъ «Катюшъ», какъ онъ за нѣсколько шаговъ до крохотной сѣренькой дачки слѣзалъ съ пролетки и, проходя мимо нея пѣшкомъ, направлялся въ Строгановскій садъ, какъ его Дульцинея, въ своемъ черномъ бархатномъ (тогда еще единственномъ) пальто и золотыхъ запястьяхъ, шла за нимъ въ садъ, и какъ они тамъ «на Горкѣ», въ кущахъ, предавались радостямъ любви. Сосѣди помнятъ, какъ Сережа пріѣзжалъ тогда къ Дульцинеѣ съ порученіями отъ ея сѣдовласаго гидальго и какъ онъ потомъ въ клубѣ художниковъ и по театрамъ носилъ за нею шали. Отсюда вышли добрыя отношенія. И вотъ теперь, когда Сережѣ нужна довѣренность, онъ рѣшилъ въ умѣ, что Донъ-Кихотъ Ламанчскій долженъ отслужить ему его прежнія маленькія послуги — найти ему довѣрителя или довѣрительницу.

«Рѣшено — не нужно перерѣшать», думалъ Ельхинъ, и тотчасъ-же надѣвъ фракъ, отправился къ своему будущему лорду-протектору. Въ роскошномъ кабинетѣ, съ гаванской сигарой въ рукѣ, принялъ его Донъ-Кихотъ, обласкалъ и усадилъ рядомъ съ собой на мягкомъ оттоманѣ. Старые солюбезники сидятъ, курятъ, прихлебывая душистое вино изъ граненаго хрусталя и ведутъ рѣчь по душѣ.

— Такъ какъ же, мой добрый геній, могу я разсчитывать на ваше покровительство моей кандидатурѣ? вопрошаетъ, заискивающимъ тономъ, Сережа.

— Въ этомъ вы, конечно не можете сомнѣваться, отвѣчалъ рыцарь печальнаго образа, вы знаете мое къ вамъ расположеніе… Но вѣдь въ дѣлѣ выборовъ я одинъ ничего не значу. Это — дѣло цѣлой партіи. Конечно, наша партія вамъ будетъ очень рада. Но вы должны принять нѣкоторыя условія. Вамъ нужно проникнуться нашими идеями, войти въ нашъ интимный кругъ, принять нашу систему, идти вмѣстѣ съ нами не только на выборахъ, но и послѣ, — куда бы васъ ни повели. Словомъ, вамъ придется дисциплинироваться. Партіи только тогда имѣютъ силу, когда усвоятъ себѣ монашескій уставъ. Самоотреченіе и послушаніе — факторы, посредствомъ которыхъ только и можно преслѣдовать и достигать извѣстныя цѣли. Если вы обѣщаете подчиниться руководительству нашихъ вожаковъ — тогда вы будете избраны. Вотъ вамъ моя рука!

— Клянусь, я буду вашимъ alter ego! вскричалъ Сережа. Вы будете мой верховный разумъ, свѣтъ, жизнь, душа, а мнѣ позвольте быть только какимъ-нибудь маленькимъ, совершенно ничтожнымъ, органомъ вашего тѣла, нѣмымъ, безсловеснымъ, но точнымъ и рѣшительнымъ исполнителемъ вашей воли. И повѣрьте, вы найдете во мнѣ, на все время совмѣстной дѣятельности, самаго вѣрнаго и преданнаго слугу.

— О! въ такомъ случаѣ вы — нашъ, улыбнулся Донъ-Кихотъ Ламанчскій, и положивъ ему на плечо руку, торжественно проговорилъ: съ этой минуты вы приняты въ нашу партію, и я васъ посвящу, какъ рыцаря, во всѣ наши тайны и предположенія.

Ельхинъ всталъ, почтительно поклонился, и крѣпко пожалъ протянутую ему Донъ-Кихотомъ руку.

— Но, позвольте — сказалъ Донъ-Кихотъ — первое, что я поручу вамъ, это состоять, во время выборовъ, при Катеринѣ Карловнѣ, и замѣнять ей меня, когда ей будетъ нужно, ну, выѣхать что-ли тамъ… или развлечься…

— О!.. Въ такомъ случаѣ, я самый счастливый человѣкъ, расшаркивался Ельхинъ.

— Такъ подите и представьтесь ей въ вашемъ новомъ званіи… А я поѣду къ Францу Карлычу и переговорю о васъ. Впрочемъ, подождите еще немного, я долженъ вамъ кой-что сказать. Слушайте, я тоже думаю баллотироваться, съ цѣлію занять потомъ постъ лидера. Нужно только времени не терять. А главное, чтобы никто не разстраивалъ меня. Вы понимаете теперь, почему я васъ назначилъ состоять при Катенькѣ.

— Еще бы не понять! рисовался Ельхинъ. Вамъ стоитъ только свистнуть, а я ужъ смыслю.

— Ну, такъ съ Богомъ! Идите и позаботьтесь о ней… Въ послѣднее время она стала ужасно нервна и требовательна… Пожалуйста, постарайтесь успокоить ее.

— MerГi, мой добрый геній!.. Бѣгу, лечу, несусь, тараторилъ развеселившійся Сережа, и все, что только нужно будетъ, чтобы успокоить Екатерину Карловну, исполню.

И онъ, поцѣловавъ кончики пальцевъ своей правой руки, сдѣлалъ жестъ по направленію къ Донъ-Кихоту, и съ легкостью пуха, гонимаго Эоломъ, выпорхнулъ изъ кабинета.

— Еще мальчикъ, совсѣмъ мальчикъ! качалъ головою Донъ-Кихотъ, смотря вслѣдъ уходившаго «Шалуна-Сережи», а, впрочемъ, изъ него я сдѣлаю человѣка.

И онъ погрузился въ глубокое раздумье…

Кавалеръ

Онъ былъ кавалеръ…

Супруга его, когда то очаровательная женщина, гордилась этимъ…

Лучшими минутами ея жизни были тѣ, когда она могла сказать ему: «Мой милый кавалеръ»…

Хотя кавалеръ и пожилъ на свѣтѣ очень и очень довольно; но другаго такого кавалера въ нашемъ большомъ селѣ — Петербургѣ, какъ удостовѣряетъ самъ господинъ мѣстный околодочный, нѣтъ…

Кавалерія его всегда при немъ, и никогда онъ, въ теченіе своей долгой и богатой житейскими треволненіями жизни, съ ней не разставался… Даже спалъ онъ, какъ говорятъ, съ нею…

Супругѣ своей онъ вмѣнилъ въ особенную заботливость: блюсти и охранять его кавалерію пуще собственнаго ока…

И заботилась же она о мужниной кавалеріи: то и дѣло бывало спрашиваетъ: «Ну что, какъ твоя кавалерія?…»

— Какъ видишь, матушка, отвѣчалъ съ улыбкой кавалеръ и начиналъ пальцами шевелить и потирать свой кавалерскій знакъ.

Дѣйствительно, всю кавалерію почтеннаго кавалера составлялъ одинъ знакъ.

Это — была извѣстная черной бронзы медаль 1812 года.

Медаль, на которой съ одной стороны изображено въ сіяніи Всевидящее Око, а на другой — сдѣлана надпись: «Не намъ, не намъ, а имени твоему».

— У кого теперь такая медаль есть? вопрошалъ иногда пытливо кавалеръ окружавшихъ его собесѣдниковъ въ крестахъ и звѣздахъ, потряхивая невзрачною медалькой, — развѣ кому по наслѣдству досталась…

И сконфуженные собесѣдники опускали взоры долу…

Кавалеръ торжествовалъ.

Въ настоящее время кавалеръ уже ветхъ и древенъ, но душа… душа его молода, и онъ не допускаетъ мысли посрамить свою кавалерію.

Онъ еще дѣйствуетъ, его можно видѣть вездѣ, онъ хочетъ доказать и доказываетъ, что лѣта у него ни причемъ.

Но познакомимся съ кавалеромъ короче.

Это высокій, бравый, сѣдой старикъ воинственной осанки, гордый и самовластный, нѣчто среднее между львомъ-богатыремъ Алексѣемъ Петровичемъ Ермоловымъ и невзрачной, крохотной козявкой Иванъ Ивановичемъ Дибичемъ.

На видъ это герой…

Супруга его подтверждала неоднократно, что онъ во всемъ герой.

Имя ему родители дали Геннадій, въ честь казанскаго архіепископа: родитель его носилъ имя Василья, въ честь великаго архипастыря Неокесарійскаго, а фамилія его — гордость всей образованной Россіи.

Онъ богатъ, конечно, не настолько, какъ богаты Гинцбургъ и Поляковъ, имѣющіе особые счеты съ казной, но богатъ прилично…

У него громадный барскій домъ на одной изъ лучшихъ по красотѣ улицъ, и есть деньги…

Онъ баринъ…

Онъ занимаетъ постъ…

Онъ держитъ въ настоящее время строгій постъ…

Будучи соименникомъ двухъ досточтимыхъ церковью архипастырей, онъ пребываетъ духомъ въ лонѣ религіи, и въ случаѣ какой-либо житейской неудачи, ищетъ утѣшенія въ общеніи съ нею.

Послѣднее время его постигли многія неудачи.

Сознавая себя могущимъ приносить пользу своимъ любезнымъ согражданамъ, онъ заявилъ желаніе принять кандидатуру на участіе въ извлеченіи изъ одной богатой золотоносной жилы «малой толики» презрѣннаго металла, но люди не оцѣнили его безкорыстнаго самопожертвованія и отвергли его.

Это огорчило благороднаго кавалера до глубины души.

И въ самомъ дѣлѣ, только варвары не могутъ цѣнить доблестныхъ влеченій сердца преданныхъ отечеству людей!..

Но кавалеръ не любитъ отступать. Онъ помнитъ слова, сказанныя знаменитымъ маршаломъ при Ватерлоо: «гвардія умираетъ, но не сдается»…

Онъ намѣренъ повторить свое предложеніе.

Золотоносная жила — скажу, между прочимъ, отъ себя — ужасно соблазнительная вещь…

Кромѣ того, кавалеръ намѣренъ баллотироваться также и въ нашъ бѣдный истинными представителями города муниципалитетъ.

Дѣйствительно, нельзя зарывать въ землю даннаго небомъ таланта.

Нужно много потрудиться, чтобы надъ многимъ быть поставленнымъ…

Кавалеръ сознаетъ вполнѣ подобную высокую истину и, поэтому, чтобы достойно приготовиться къ занятію тепленькаго тамъ или тутъ мѣстечка, рѣшилъ уединиться и очистить свою совѣсть покаяніемъ.

Онъ прервалъ всѣ сношенія даже съ собственной семьей.

Спитъ въ кабинетѣ.

Обѣдаетъ въ кабинетѣ.

Чай пьетъ въ кабинетѣ.

ѣстъ постное.

Табаку не куритъ.

Женщины въ кабинетъ не допускаются.

Гимнастика не производится.

Кавалерія оставлена въ покоѣ.

Если супруга подойдетъ къ двери, постучитъ въ нее и спроситъ: «а что? какъ твоя кавалерія?» Онъ рѣзко отвѣтитъ: «оставь!..» и тихо прошепчетъ про себя: «сатана»!

Подобное самоотверженіе не могло не огласиться…

Петербургъ заговорилъ.

«Кавалеръ, нашъ доблестный кавалеръ постится, чтобы удостоиться чести потомъ руководить», — заговорили о немъ барыни.

— Да развѣ онъ можетъ еще руководить, спрашиваетъ одна изъ наиболѣе шаловливыхъ.

— Это — Мафусаилъ нашихъ дней, отвѣчаетъ ей княгиня бальзаковскаго типа; онъ прожилъ только свою юность, но его организмъ такъ крѣпокъ и здоровъ, что онъ можетъ руководить еще долго, долго…

Между тѣмъ, въ его роскошной пріемной собрались депутаты отъ компаніи разработки золотоносной жилы, они пріѣхали предложить кавалеру свое содѣйствіе къ осуществленію сдѣланныхъ имъ предположеній.

Во главѣ ихъ находился извѣстный рудометъ жилы Григорій Николаевичъ Уманшаевъ, элегантный, изящно одѣтый, съ небольшой подстриженной бородкой, джентльмэнъ.

Вотъ онъ излагаетъ свои соображенія предъ супругой кавалера.

Онъ говоритъ ей: «передайте Геннадій Васильевичу, что мы всѣ его, а онъ весь нашъ!.. мы такъ рѣшили, и жила не будетъ больше жилить».

— О, я увѣрена! лепечетъ растерянно супруга кавалера, но онъ… что я буду дѣлать!.. постится… онъ не принимаетъ… онъ отвѣтилъ черезъ дверь словами медальки своей «не намъ, не намъ, а имени твоему»…

— О, да, да, улыбнулся Григорій Николаевичъ, онъ отвѣчаетъ текстами… ужасно разумный человѣкъ!.. Намъ такихъ и нужно!.. Сударыня, — и Григорій Николаевичъ граціозно склонилъ голову, — прошу принять увѣреніе въ нашемъ совершенномъ почтеніи и искреннее пожеланіе вамъ и супругу вашему всякихъ благъ…

— Все мое благо, отвѣчала застѣнчиво супруга кавалера, состоитъ въ томъ, чтобы блюсти и охранять кавалерію Геннадія Васильевича, а обо всемъ прочемъ я ему передамъ.

— И такъ, сударыня, передайте ему, что мы всѣ — ваши, а онъ — пусть будетъ нашъ, говорили разомъ остальные депутаты.

— О, конечно! конечно! отвѣчала растроганная супруга кавалера и заплакала.

Въ пріемной начальника

(Изъ прошлаго).

Полковому командиру является вновь произведенный въ офицеры нижній чинъ.

Полковникъ (послѣ обычныхъ привѣтствій): а грамотѣ то вы знаете?

Офицеръ. Знаю-съ.

Полковникъ. Да не то, чтобы тамъ красиво писать, есть ли у васъ смыслъ?

Офицеръ. Всякій-съ!

Іюнь, 1886.

Счастливый вечеръ

Въ одномъ изъ громадныхъ пятиэтажныхъ петербургскихъ домовъ, гдѣ нѣтъ хозяина или гдѣ хозяевъ тысячи, а хозяйствовать некому, точнѣе говоря, въ одномъ изъ домовъ волею капризнаго рока оставшихся на шеѣ городскаго кредитнаго общества, и слывшемъ въ средѣ окрестныхъ жителей подъ именемъ «кабальнаго», занимая маленькую о трехъ окнахъ на дворъ квартирку въ надворномъ корпусѣ, ютился отставной тафельдекеръ (есть же на Руси такіе чины, значеніе которыхъ не объяснитъ даже сама матушка академія) Белендрясъ Фарафонтьевичъ Юбочкинъ, съ своимъ семействомъ, состоявшимъ изъ жены его Нимфодоры Юрьевны, довольно пожилой рабочей женщины, сына Белендряса Белендрясовича, юноши 23 лѣтъ, готовившагося нѣсколько лѣтъ поступить въ какое-нибудь учебное заведеніе, но въ виду различныхъ искушеній, являвшихся въ лицѣ многочисленнаго женскаго элемента, наполнявшаго «кабальный» домъ въ видѣ скучающихъ дородныхъ и чахлыхъ чиновницъ, курсистокъ, швеекъ и прачекъ, — до сихъ поръ никуда не поступившаго и, потому, рѣшившагося начать карьеру практическаго дѣльца вольнонаемнымъ писцомъ въ мѣстномъ участкѣ, — и двухъ красивыхъ, разухабистыхъ, взрослыхъ, двадцатилѣтнихъ дочерей, дѣвицъ Анны и Катерины, занимавшихся набивкою въ знакомыхъ домахъ папиросъ.

Семейство Юбочкиныхъ жило скромно, хотя и не безъ слабостей и увлеченій!..

Старикъ Юбочкинъ получалъ порядочную пенсію, рублей около сорока въ мѣсяцъ, двѣ трети которой онъ постоянно и аккуратно, тотчасъ по полученіи, отдавалъ женѣ на домашніе расходы, оставляя одну треть для удовлетворенія своихъ личныхъ потребностей. Белендрясъ Белендрясовичъ обязанъ былъ, подъ страхомъ остракизма, доставлять матери, за свое содержаніе, разновременно, въ теченіе мѣсяца, пятнадцать рублей, и обѣ дочери — тоже пятнадцать рублей въ мѣсяцъ. Нимфодора Юрьевна, вмѣсто денегъ, вносила въ семью личный трудъ, и такимъ образомъ семья Юбочкиныхъ, (или, лучше сказать, товарищество на паяхъ), существовала, и благодаря распорядительности старухи-матери — была сыта. Въ крайнихъ случаяхъ, когда въ бюджетѣ оказывался дефицитъ, брали за бока старика Юбочкина, у котораго, какъ гласила молва, въ старинной кованной укладкѣ, стоявшей въ спальнѣ подъ образами, сберегался на черный день небольшой капиталецъ, и онъ какъ ни ворчалъ, въ концѣ концовъ раскошеливался и покрывалъ недочотъ.

По вечерамъ Белендрясъ Фарафонтьевичъ уходилъ въ ближайшій трактирчикъ посидѣть, поболтать, газеты почитать, а дома, къ барышнямъ приходили подруги съ знакомыми кавалерами и время летѣло быстро, на крыльяхъ любви и радости. На святкахъ дѣвицы Юбочкины съ гостями наряжались, пѣли подблюдныя пѣсни, гадали, или ходили по сосѣдямъ ряженыя. Вечеромъ втораго дня Новаго года, въ квартирѣ Юбочкиныхъ устроились танцы. Анна и Катерина Белендрясовны были наряжены; первая — мордовкой, вторая — цыганкой и лихо плясали подъ гитару русскія пляски. Шумъ, смѣхъ и оживленіе царствовали въ небольшой квартиркѣ Юбочкиныхъ; вдругъ раздался звонокъ у парадной двери; молодежь бросилась отворить ее, и едва щелкнулъ замокъ, и дверь, отворившись, скрипнула, какъ на порогѣ ея, передъ глазами молодежи предсталъ глава семейства въ сильно возбужденномъ состояніи и съ какимъ-то печатнымъ листкомъ бумаги въ рукѣ.

— Что это вы, папа, съ парадной двери идете? затараторила раскраснѣвшаяся отъ пляски Екатерина Белендрясовна, вѣдь вы всегда черезъ заднюю ходили…

— Смирно!.. командовалъ Белендрясъ Фарафонтьевичъ, входя въ переднюю, счастье несу…

— Какое счастье ты принесъ, папа, какое?.. защебетали барышни, окружая съ гостями старика Юбочкина.

— Какое счастье?! а вотъ какое счастье!.. поднявъ руку и потрясая въ воздухѣ листкомъ бумаги, смѣялся Белендрясъ Фарафонтьевичъ.

— Да говорите же скорѣй, папа, послышались болѣе сильные и назойливые голоса дочерей.

— Смирно!.. а то ничего не скажу, рокоталъ старикъ, входя въ маленькое зальцо, освѣщенное керосиновой на стѣнѣ лампой.

Въ это время Белендрясъ Белендрясовичъ подкрался сзади къ отцу и выдернулъ у него изъ рукъ листокъ.

— Таблица выигрышей! закричалъ онъ, хлопая въ ладоши, — значитъ мы выиграли.

— Сколько мы выиграли? теребятъ отца дѣвицы, сколько? да говори же, папа!..

— А вотъ посмотримъ… отвѣчалъ старикъ. — Эй, мать! обратился онъ къ женѣ, садясь за столъ, дай свѣчку да принеси изъ сундука выигрышный билетъ мой…

Белендрясъ Белендрясовичъ зажегъ свѣчу и подалъ ее отцу, вмѣстѣ съ таблицей выигрышей, Нимфодора Юрьевна отправилась въ спальню и загремѣла замкомъ стоявшаго тамъ громаднаго кованаго сундука. Старикъ осѣдлалъ носъ большими серебряными очками и разослалъ передъ собой таблицу выигрышей. Молодежь толпилась вокругъ стола, шушукаясь, и ожидала съ нетерпѣніемъ развязки дѣла.

Черезъ нѣсколько минутъ Нимфодора Юрьевна вынесла изъ спальни завернутый въ кусокъ шерстянаго чулка и нѣсколько бумажныхъ тряпокъ билетъ 1-го займа и подала его старику; тотъ передалъ его сыну.

— На-ко, посмотри, Белендрясъ, и скажи мнѣ номеръ серіи билета, сказалъ старикъ, разглаживая рукой таблицу выигрышей.

— 19,662, папа.

— Ну, теперь взгляни на таблицу: есть-ли въ ней такой номеръ.

— Есть, папа, и не одинъ есть… Есть такой номеръ передъ тысячнымъ выигрышемъ, и вотъ есть, даже два раза — передъ пятисотными.

— Вотъ и отлично!.. Теперь посмотри и скажи мнѣ номеръ билета.

— 21-й, папа.

— Взгляни въ таблицу, нѣтъ ли противу серіи № 19,662 такого номера билета?

— Есть, есть, папа!.. Мы выиграли пятьсотъ рублей…

— Браво! браво!.. захлопала въ ладоши молодежь, — теперь кутнемъ!..

— Смирно!.. скомандовалъ старикъ, это не вы выиграли, а я — билетъ мой!.. значитъ, какъ я хочу, такъ и ворочу!

— Ну, ты мнѣ, папа, подаришь сто рублей, обращается къ отцу Белендрясъ Белендрясовичъ, мнѣ нужно одѣться пофорсистѣй.

— И намъ, папа, хоть рублей сто на двухъ, — ласкается къ отцу Катерина Белендрясовна.

— Никому ничего! отрѣзываетъ старикъ. Деньги въ банкъ, а проценты буду дѣлить между вами… кто будетъ почтительнѣй, тому дамъ больше…

— Ну, вотъ большая радость намъ отъ вашего выигрыша, заговорили вдругъ обѣ обидившіяся дочери, вы теперь дайте по скольку нибудь, а то намъ выйти не въ чемъ.

— Смирно! командуетъ, размахивая руками, старикъ, это что за революція!.. сказалъ: никому ничего — ну, никому ничего и не будетъ!.. Эй, мать, поставь-ка мнѣ угощенье!

Между-тѣмъ въ домѣ пронесся слухъ о выигрышѣ Юбочкиными пятисотъ рублей, и сосѣди стали собираться къ нимъ съ поздравленіями.

Водка, ветчина, огурцы и кусокъ новогодняго пирога стояли на столѣ. Тутъ же лежали, для удостовѣренія дѣйствительности выигрыша, таблица выигрышей и выигрышный билетъ. Сосѣди приходили, свѣряли билетъ съ таблицей, поздравляли, чокались, выпивали, закусывали и вели разговоръ на тему о счастьи. Молодежь въ углу грызла сѣмячки и кедровые орѣхи, шепталась и хихикала въ тихомолку, видимо досадуя на прекращеніе танцевъ.

— Вѣрна-ли таблица-то, Белендрясъ Фарафонтьевичъ? опрокинувъ рюмку водки и тыкая вилкой въ нарѣзанную на тарелкѣ ветчину, спрашиваетъ старика портерщикъ Медунецкій, — печатана она кажется у жида, а вѣдь жиду вѣрить нельзя.

— А чортъ его знаетъ! — отвѣчаетъ хозяинъ — можетъ быть и навралъ въ таблицѣ, но вѣдь есть и правильно напечатанные номера; неужели же именно на моемъ номерѣ и должно быть вранье! не вѣрится, что-то…

Между тѣмъ, гости все прибывали болѣе и болѣе. Зальцо почти биткомъ набито людьми: тутъ былъ и старшій дворникъ дома, и околодочный, и отставной поручикъ Володинъ. Всякій подходилъ къ столу, смотрѣлъ на номеръ билета, справлялся въ таблицѣ, радовался, восхищался, жалъ руку хозяина, выпивалъ рюмку-другую водки или стаканъ пива и уходилъ. Мѣсто уходящихъ занимали другіе и повторяли то же самое. Графинъ нѣсколько разъ доливался водкой, баттарея опорожненныхъ пивныхъ бутылокъ смѣнялась другою, и такъ продолжалось почти до полуночи. Веселье на этотъ разъ, казалось, царило въ маленькой квартиркѣ Юбочкиныхъ безраздѣльно.

Но всему бываетъ конецъ. Въ полночь гости стали расходиться: хозяинъ хотѣлъ тоже направиться въ свою маленькую спаленьку, чтобы предаться сладкому отдохновенію послѣ такого счастливаго вечера, какъ вдругъ Нимфодора Юрьевна, убирая опорожненную посуду, замѣтила исчезновеніе со стола выигрышнаго билета. Кто-то изъ гостей, желая, вѣроятно, провѣрить справедливость выигрыша, захватилъ его съ собой. Начался шумъ, упреки, жалобы, слезы, заушенья — и счастливый вечеръ окончился составленіемъ полицейскаго протокола и препровожденіемъ почтеннѣйшаго Белендряса Фарафонтьевича, за сокрушеніе нѣсколькихъ обывательскихъ физіономій, въ участокъ.

Въ вагонѣ

(Кроки).

— Володя! — обращается къ профессору ѣдущая съ нимъ солидная дама, — три копѣйки съ рубля — сколько это процентовъ?

— Конечно, три, отвѣчаетъ профессоръ.

— Почему же это «конечно»?

— Потому что сколько въ рублѣ копѣекъ, столько и процентовъ.

— Тогда отчего-же въ лавкѣ, на вопросъ: что стоитъ? говорятъ: столько-то копѣекъ, а не столько-то процентовъ?

— А какъ ты думаешь?

— Думаю, что они не развиты.

— Ну, вотъ и причина! Такъ всегда и думай, иначе Богъ знаетъ до чего додумаешься.

Небритые

— У васъ, говорятъ, завелись кой-какія суммы, нельзя-ли позаимствовать?

— Завелись у меня, батенька, двѣ сумы: съ одной сбираю по праздникамъ, съ другой по буднямъ. Которую же вамъ позаимствовать?..

?????

У морскихъ чудовищъ

На Невѣ небывалый праздникъ.

Нѣсколько дней, какъ въ Петербургѣ гостятъ дорогіе гости — первые пришедшіе въ Неву морскіе корабли, и всѣ эти дни народъ толпится на Николаевскомъ мосту и обѣихъ Невскихъ набережныхъ.

Все, что есть въ Петербургѣ свободнаго: баринъ, чиновникъ, мастеровой, поденьщикъ и купецъ, ихъ «матроны» и «благовѣрныя сожительницы», «наслѣдники» и «ребята» — все тутъ снуетъ и зѣваетъ на «морскихъ чудовищъ»: океанійскую красавицу «Африку» и ея сотоварища по открытію морскаго канала, богатыря «Олафа».

Вотъ они, упоенные побѣдою, лежатъ на персяхъ Невы, левіафаноподобные и могучіе, въ сознаніи своей силы, власти и упоенія.

Десятки тысячъ глазъ, начиная съ огневыхъ, бойкихъ и смѣющихся очей молодой дѣвушки и до потухшихъ отъ старости и выплаканныхъ отъ горя глядѣлокъ, осѣдланныхъ громадными окулярами и побитыхъ черепныхъ форточекъ, устремлены на стоящихъ въ позиціи богатырей, и десятки тысячъ умовъ сосредотачиваются и созерцаютъ необычайное явленіе — появленіе у Петропавловской крѣпости пловучихъ морскихъ твердынь. Скорлупки — рѣчные пароходики и масса яликовъ перевозятъ къ нимъ желающую взглянуть на нихъ публику. Повсюду оживленіе, говоръ и смѣхъ.

— И какъ хороши эти морскіе красавцы, наши первые океанійскіе гости, въ особенности «Африка», вся соразмѣрная, стройная и гордая, — говоритъ солидный господинъ своей дамѣ, любуясь на корабли съ пристани.

— Да, и вообще, какъ это называется у васъ, рангоутъ, что-ли, а по нашему костюмъ — очень изященъ, кокетничаетъ дама, въ особенности мнѣ нравятся вотъ эти ниспадающіе съ крестами флаги.

— Зрѣлище восхитительное! И я, какъ истый патріотъ, земно кланяюсь людямъ, съумѣвшимъ осуществить грандіозную мысль, разрѣшить нашу вѣковую задачу — превратить Неву въ Темзу. Я счастливъ, что дожилъ до этого дня, и если что меня огорчаетъ теперь, то это глупѣйшее непониманіе думы и вообще нашего общества только-что совершившагося великаго событія! Чествовать какихъ-то Шпильгагеновъ наши Глазуновы и Михельсоны умѣютъ, но отнестись какъ слѣдуетъ къ событію, которое должно составить эпоху въ развитіи экономической жизни не только одной Сѣверной Пальмиры, но и всей матушки Россіи, — у нихъ чего-то вотъ здѣсь не хватаетъ. — И онъ приподнялъ палецъ ко лбу.

— Ну, ну, зафилософствовался. Поѣдемъ лучше на крейсеръ и осмотримъ его.

— Пожалуй.

И они сошли на пароходъ. У пристани стоитъ кучка рабочихъ: плотники, маляры и чернорабочіе. Они, видимо, кого-то поджидали и, соскучась ждать, обращаются къ кассиру.

— Не знаешь-ли, поштенный, какъ-бы вотъ намъ попасть на карапь-то? спрашиваетъ одинъ изъ нихъ, снявъ шапку.

— На который?

— Право, не вѣдаю…

— Какъ-же ты не знаешь: куда тебѣ нужно?..

— Да; вишь-ли, насъ теперечка подрядили на корабли-то работать, починять вишь ихъ будутъ здѣсь… Подрядили и привели, такъ теперь намъ, значитъ, нужно переправиться туда…

— Корабли починять?!.. Да что ты мелешь?.. Ихъ починять не будутъ…

— Какъ не будутъ… Врешь!.. заговорили въ толпѣ: зачѣмъ-же насъ подрядили?

— Да кто васъ подрядилъ?

— Да кто?! Мы не знаемъ… Пришелъ на биржу какой-то членъ, одѣтый по господски, ну, и нанялъ… Положилъ не въ обиду… тоись далъ цѣну хорошую — по рублю шести гривенъ въ день, ну, и привелъ сюда… «Подождите, говоритъ, я съѣзжу на корапь, и пришлю за вами», да вотъ ужъ больше часу стоимъ, а никого нѣтъ.

— Да вы ему давали что?

— Какъ-же не дать — вѣстимо, дали, по двугривеннику съ рыла, вотъ Фома и деньги за всѣхъ заплатилъ, за 36 человѣкъ, 7 р. 20 к.

— Ну, братцы, ступайте домой, надули васъ и больше ничего.

— Ахъ, ты, въ ротъ-те каша!.. заговорили рабочіе, «надули»!.. вотъ мазурикъ-то!.. Ну, развѣ не попадется онъ намъ, а то мы ему бока-то отломаемъ. Главное, день-то рабочій потеряли.

Далѣе у барьера набережной стоятъ двѣ модистки и писарь.

— Что это за суда, Модестъ Петровичъ? спрашиваетъ модистка въ ватер-пруфѣ.

— Это-съ — морскіе велосипеды, т. е. бѣгуны океанскіе.

— Какіе такіе бѣгуны?

— Да вотъ-съ, давеча изволили видѣть на Царицыномъ лугу нашихъ петербургскихъ крейсеровъ на двухколескахъ — такъ это тоже самое-съ. Какъ тѣ гоняются по Марсову полю, чтобъ призъ заполучить, такъ и эти морскіе крейсеры гоняются по морю въ военное время за призами.

— Неужели и они гоняются изъ-за этихъ жетончиковъ маленькихъ? Быть не можетъ! замѣчаетъ другая модистка въ кофточкѣ.

— Нѣтъ, совсѣмъ не за жетончиками, Вѣра Михайловна… У нихъ, изволите-ли видѣть, свои призы-съ… Это купеческіе корабли… Какъ война объявится, такъ они сейчасъ въ море гоняться за купеческими кораблями… Чуть гдѣ замѣтитъ, тотчасъ какъ ястребъ налетитъ и заклюетъ.

— Развѣ купеческій корабль убѣжать не можетъ?

— Гдѣ-же-съ! Смотрите, какія это страшилища… да и машины у нихъ ходки, а потому и крейсерами прозываются.

— Вы-бы вотъ свезли насъ, ну, хоть, къ «Африкѣ» и показали намъ ее поближе.

— Съ нашимъ превеликимъ удовольствіемъ къ «Африкѣ» свезу васъ, а взойти на бортъ не могу, потому что нижній чинъ… надо просить позволенія…

— Ну, тогда не надо, мы и отсюда увидимъ.

— Всю рыбу распугали, говоритъ стоящій съ ними рядомъ купецъ борода лопатой купцу борода клиномъ, въ Невѣ рыбы не стало… Нынче лососину продавали пятакомъ дороже.

— Да зачѣмъ ихъ пригнали сюда, Коняй Варфоломѣичъ?

— Зачѣмъ?!.. На пробу… могутъ-ли ходить прямо въ Питеръ такіе киты?.. Если могутъ, то каналъ-то эфтотъ морской прогонятъ до Москвы, и тогда всѣ эти киты пойдутъ прямо въ Москву, тамъ они будутъ грузиться хлѣбомъ, саломъ, желѣзомъ и тому подобными товарами и повезутъ ихъ заграницу.

— А!! вотъ что! дѣло хорошее!.. Ну, а что-же съ Питеромъ-то будетъ?

— Закроютъ — и баста! Дома эти всѣ сдадутъ въ «Кредитку», и пусть она цалуется съ ними, ну, а мы съ тобой перекочуемъ въ первопрестольную.

— Ну, что врешь-то! что врешь! откликнулся стоявшій сзади третій купецъ безъ бороды. Дядюшкѣ Коняю Варфоломѣичу почтеніе! Нѣтъ, тутъ совсѣмъ другая музыка… корабли то эфти привели на случай холеры… и еще ихъ больше приведутъ, всѣ приведутъ сюда и поставятъ… Чуть холера появится, такъ чтобы весь Питеръ сразу и вывезти въ Ревель, въ Ригу, или куда тамъ еще…

— Ну, а кто-же тутъ останется?..

— Кто?.. Разумѣется, дума… Михельсона оставятъ, Литвинова, Санъ-Галли, Игнатьева трактирщика и всю ихъ братію… Пускай наживаются…

— Хороша, братъ, нажива съ холеры-то!..

— Кому какъ!.. А есть люди, которые именно въ холеру-то и наживаются.

Проходитъ матросикъ съ какой-то яхты и мастеровой.

— Ну, братъ, вашъ Дубасовъ сконфузился, говоритъ мастеровой, шутка сказать, два раза садился на мель, вѣдь англичане смѣяться будутъ.

— Пускай ихъ смѣются, а мы все-таки имъ носъ-то утремъ!.. отвѣчаетъ матросикъ. Они вишь, говорятъ, что каналъ этотъ мы для нихъ вырыли, что въ случаѣ войны они прямехонько такъ-таки въ Петербургъ завтракать и пожалуютъ. Но нѣтъ, братъ, шалишь, имъ этого какъ своихъ ушей не видать… Въ крымскую войну мы имъ фигу показали, ну а теперь и похуже того дождутся.

— Да я не объ англичанахъ, а объ Дубасовѣ… Какъ-же это такъ русскій человѣкъ — и два раза на мель сѣлъ…

— Чудакъ ты! да мы съ тобой развѣ не садимся на мель, а? Какъ понедѣльникъ — такъ смотришь и сидимъ на мели!.. Пойдемъ-ка лучше выпьемъ по чарочкѣ за здоровье Дубасова… Все-таки онъ привелъ въ Петербургъ этого морского Голіафа.

— Ну, пойдемъ.

На Николаевскомъ мосту, у фонаря, облокотясь на перила, смотритъ на корабли въ бинокль богато одѣтая купчиха; рядомъ съ нею молодой человѣкъ.

— Ну, вотъ и морскіе красавцы, Ненила Никитишна… Вотъ тотъ, что потолще и покороче, «Олафъ» прозывается, изъ породы фрегатовъ, а эта длинная и тонкая «Африка» — крейсерша океанійская, чаи намъ возитъ изъ Китая и всякія другія всячины… Нравятся они вамъ?

— Еще бы!.. сродясь не видывала такихъ ужастенныхъ суденъ… У насъ, на Волгѣ, тоже есть большія судны, расшивами называются, но имъ гдѣ-же до этихъ…

Молодой человѣкъ воодушевляется.

— А знаете, Ненила Никитишна, зачѣмъ они пріѣхали?

— За чѣмъ?

— Свадьбу справлять.

— Какую свадьбу?

— По морскому обычаю, такъ у насъ вчера въ лавкѣ сказывали, всѣ корабли должны быть оженившись… Вотъ этого «Олафа» то и привезли сюда женить на «Африкѣ».

— Такъ это женихъ и невѣста, то-то они такъ и принарядилися… Гдѣ-же свадьба будетъ?

— Противу Петропавловской крѣпости. Вѣдь они же военными числятся, такъ и свадьбу должны сыграть при крѣпости. Въ Кронштадтѣ вишь всѣ корабельныя свадьбы при крѣпости играютъ.

— Церемонія-то чай большая будетъ?

— Говорили, музыка будетъ и танцы, а народу угощенье… Бабамъ всѣмъ по платку раздадутъ на память, а парнямъ пояски и крестики назначены.

— А не знаете-ли, какимъ манеромъ у нихъ эти свадьбы судовыя оканчиваются?

— Отпируютъ — и по квартирамъ. Молодымъ-то ночлегъ будетъ устроенъ у Александровскаго моста, а на утро къ молодымъ наѣдутъ шафера.

— Нельзя-ли посмотрѣть эту церемонію?

— Отчего-жъ нельзя? поѣдемте, если хотите.

— Да, да, я хочу, непремѣнно хочу, — и купчиха пожала руку своему кавалеру.

— Фи! глюпство!.. какое глюпство онъ говоритъ! жвините гаспида, обращается стоявшій неподалеку жидокъ къ своимъ сосѣдямъ, какой швадьба! никакой швадьба не бывайтъ… онъ, вже самъ изъ своя голова выдумывалъ…

— Ну, что ты понимаешь тутъ, еврейская піявка, перебиваетъ его солдатикъ подъ хмѣлькомъ, что ты понимаешь!.. а тоже въ разговоръ лѣзешь… Ну, скажи мнѣ, зачѣмъ эти корабли пригнали сюда, зачѣмъ?

— А зацѣмъ? ню, зацѣмъ?

— А затѣмъ, что бы васъ, Ицекъ проклятыхъ, со всѣми вашими потрохами въ Палестину, къ бѣлымъ арапамъ отвезти, а нашу матушку Россію отъ вашего племени на вѣки вѣчные освободить… Понялъ?..

Еврей плюнулъ и молча юркнулъ въ толпу.

На Василеостровской пристани выходитъ изъ ялика взрослый кадетъ и здоровается съ лицеистомъ.

— Ну, mon cher, я насмотрѣлся… какая роскошь!.. теперь бѣгу… совѣтую и тебѣ взять яликъ, стать поближе къ трапу и полюбоваться…

— На что?

— На нашихъ барынь… какъ это онѣ ходятъ по трапу… назидательно!.. оригинально!.. mon cher… досвиданія.

Между тѣмъ, вдали, на Невѣ показалось еще одно большое морское судно…

— Держава идетъ! пронеслось въ толпѣ, заливавшей набережную. Да, это — Держава! Ура! Держава!

Сентябрь, 1884 года.

Въ городской управѣ

Городской голова, сытый, откормленный интеллигентъ, подписываетъ поданные ему доклады въ думу. Прочитавъ чисто и четко переписанный докладъ о кормленіи городскихъ собакъ сѣномъ, онъ обратился къ подавшему его члену управы съ вопросомъ:

— Осипъ Петровичъ, что это за докладъ? Ни дѣла, ни смысла!.. Чушь какая-то!.. Наборъ фразъ!.. Белиберда!..

— Это первый трудъ новаго нашего дѣлопроизводителя, г-жи Панталончиковой.

— Попросите ко мнѣ г-жу Панталончикову.

Является молоденькая, вертлявая барынька съ томнымъ взоромъ и подведенными бровками.

— Это вы составляли докладъ? спрашиваетъ ее голова.

— Составилъ докладъ, ваше пр — во, отвѣчала, жеманясь, барынька, мой помощникъ Юбочкинъ, а я его только переписала на бѣло.

— То-то онъ у васъ и того…

— Развѣ я дурно переписала его?

— О, нѣтъ!.. Почеркъ у васъ очень красивый и бойкій, но содержаніе… содержаніе ужасно!..

— Не конфузьте бѣдную женщину, шепчетъ головѣ, наклонившись къ уху, членъ управы Ягеллоновъ, докладъ сойдетъ… Большинство гласныхъ не интересуется дѣломъ, а кто поинтересуется, — въ засѣданіи тому разъяснимъ…

— Да вѣдь совѣстно внести въ думу такой докладъ…

— Эхе, хе, батюшка, и не такіе еще сходили!.. А вы лучше, чтобы Панталончикова старалась, поощрите ее… дайте ей маленькое пособьице, или что нибудь такое, могущее воздѣйствовать на женщину… Поднять на высоту ея душевныя силы…

— Гмъ!.. пособьице!.. прошепталъ голова, разсматривая г-жу Панталончикову, пылавшую румянцемъ оскорбленной невинности и кокетливо опустившую глазки. — Хорошо!.. Выдайте г-жѣ Панталончиковой, обратился онъ громко къ члену управы Ягеллонову, за примѣрное исполненіе возложенныхъ на нее обязанностей, въ поощреніе, пособіе, изъ экономическихъ остатковъ, въ размѣрѣ 250 рублей.

Г. Ягеллоновъ съ чувствомъ пожимаетъ руку головы, дѣлопроизводитель съ самой очаровательной улыбкой присѣдаетъ; управа облизывается.

?????

Антрепренеръ подрядчикъ

10-ть часовъ утра. Въ большой, свѣтлой, съ убранствомъ купеческой складки, комнатѣ, за письменнымъ столомъ, заваленнымъ книгами и книжками, кипой неоплаченныхъ счетовъ, афишами, листками и полулистиками съ длинными рядами цифръ, сидитъ извѣстный петербургскій увеселитель, антрепренеръ злачныхъ мѣстъ и пѣнкосниматель Алексѣй Федоровичъ Косноязычный.

Передъ нимъ, тутъ-же на письменномъ столѣ, между чернильницей, вазочкой для перьевъ, нѣсколькими фотографическими кабинетъ-портретами французскихъ артистокъ въ бронзовыхъ рамкахъ и керосиновой лампой, стоитъ стаканъ чаю, блюдечко съ двумя кусочками лимона, жестянка съ сахаромъ и тарелка съ филипповскимъ калачомъ.

Самъ почтеннѣйшій пѣнкосниматель, мужчина среднихъ лѣтъ, высокаго роста, плотный и коренастый, съ краснымъ мясистымъ лицомъ, подстриженной рыжей бородой и волосами Ю la mougir, въ дорогомъ шелковомъ халатѣ, красной кумачной рубахѣ съ косымъ воротомъ и вышитыхъ золотомъ туфляхъ, усиленно щелкаетъ на старыхъ поломанныхъ счетахъ, потирая по временамъ рукой лобъ, записываетъ какія-то цифры на лоскуткѣ бумаги и, откидываясь на спинку кресла, хмуритъ брови, вскидываетъ глаза въ потолокъ, какъ будто что-то припоминая, и опять принимается щелкать на счетахъ и записывать цифры.

Окончивъ запись, онъ отложилъ счеты въ сторону, тряхнулъ какъ-то самодовольно головой, улыбнулся и, откусивъ кусочекъ сахару, сталъ прихлебывать изъ стакана чай.

— Теперь можно и пошабашить, проговорилъ онъ самъ съ собой: довольно паясничать и балаганить. Капиталецъ маленькій есть… можно заняться другимъ, менѣе рискованнымъ дѣломъ. Не все же боги горшки обжигаютъ. Да развѣ мы и не люди? развѣ мы въ другомъ дѣлѣ не постоимъ, какъ въ этомъ содомскомъ антрепренерствѣ? Конечно, постоимъ, да еще какъ, не хуже другихъ! Вѣдь вотъ, хотя бы въ антрепренерствѣ: сотни людей разорились, а мы нажили деньги. Такъ и въ другомъ дѣлѣ случая не упустимъ. Не даромъ кто-то изъ этихъ разбойниковъ-актеровъ назвалъ меня «камень-адамантъ»… именно «адамантъ», и врата адовы не одолѣютъ мя…

— Здравствуйте, Алексѣй Федоровичъ, что это вы какъ будто сами съ собой разсуждаете? заговорилъ вошедшій къ Косноязычному пріятель и повѣренный по дѣламъ, адвокатъ изъ мелкихъ Бульдогъ Трафаретовичъ Сучкинъ.

— Будешь разговаривать самъ съ собой, когда не съ кѣмъ!.. Гдѣ тебя чертъ носитъ? Третій день носу не показываешь, а тутъ дѣло есть…

— Какое дѣло, Алексѣй Федоровичъ?

— Какое?… хлѣбное… отдамъ другому — такъ и будешь потомъ зубами щелкать…

— Зачѣмъ же такая немилость, батюшка Алексѣй Федоровичъ, вѣдь я вамъ всегда служилъ вѣрой и правдой…

— Ну, ладно, ладно, не время лясы точить, лучше дѣломъ займемся.

— И отъ дѣла не прочь, батюшка…

— Я ликвидирую дѣла…

— Сдѣлочку что ли задумали, батюшка, дѣльце обдѣлаемъ самое вальяжное…

— Дуракъ ты совсѣмъ сталъ, какъ я посмотрю на тебя… Перебиваешь, не выслушавъ, и мудрствуешь неразумно… совсѣмъ неразумно. Я ликвидируюсь только по антрепренерскому надувательству, а затѣмъ дѣло у меня есть напримѣтѣ болѣе спокойное и доходное…

— Давай Богъ вамъ, батюшка, всякихъ квадраліоновъ за вашу доброту ангельскую и разумность херувимскую.

— Слушай-же! театръ Малый я передалъ Арбину и Голынской на два года за тридцать три тысячи въ годъ; контрактъ уже заключили и четыре тысячи двѣсти рублей я получилъ впередъ. И хотя второй платежъ они должны сдѣлать спустя нѣсколько времени, но намъ надо держать ухо востро. Теперь у нихъ деньги есть, а тогда могутъ и не быть, — такъ ты сходи къ нотаріусу и дай имъ заявленіе, чтобы они еще мнѣ доставили, на страховку, семь тысячъ. Условіе то у насъ такъ составлено, что его можно толковать всяко, а если можно толковать, то значитъ можно и деньги требовать. Понялъ?

— Какъ не понять! мудрость небольшая, вы только велите, а мы ужь приступимъ и поведемъ къ Пилату…

— Ну, ужъ ты сейчасъ и къ Пилату… я говорю: заявленіе дай, а тамъ посмотримъ…

— А еще что прикажете?

— Все, что касается разсчета по театру, адресуй къ арендаторамъ… Пускай они разсчитываются!..

— Слушаю, батюшка!.. Только какъ прикажете разсчитать за прежнее время?… Тамъ на кухнѣ ждутъ плотники изъ театра, просятъ деньги за работу до масляной.

— Посылай къ Арбину…

— Маляровъ тоже трое… расписывали кулисы.

— Отправь тоже къ Арбину.

— Пожарные дежурили.

— Ну, что-жъ! пусть идутъ тоже къ Арбину.

— Парикмахеръ…

— Тоже…

— Капельдинеры.

— Гнать!.. туда-же!..

— Всѣхъ, значитъ, гнать?

— Всѣхъ гнать!..

— Доброе дѣло, батюшка, и поистинѣ справедливое. Ужъ если гнать, такъ всѣхъ гнать…

— Всѣхъ и гони!..

— Всѣхъ и буду гнать… Какъ прикажешь, такъ и исполнимъ. Только, отецъ родной, что же это ты ничего не скажешь, какія такія ты дѣла то новыя задумалъ?

— Страшенныя, братъ, Бульдогъ Трафаретычъ, дѣла задумалъ… дѣла подрядческія!.. хочу на сибирскую желѣзную дорогу махнуть, да тамъ подрядецъ какой нибудь и обработать…

— Исполать тебѣ, батюшка, исполать… Стоитъ тебѣ задумать, и все исполнится какъ по писанному… А поздравить-то теперь позволь… Вели-ка графинчикъ водочки подать да огурчиковъ солененькихъ парочку… я рюмочку за твое здоровье и выпью…

— Ну, успѣешь еще… вотъ пойдемъ завтракать, тогда и выпьешь…

— А не опасно, батюшка, новое дѣло начинать? ты въ этомъ-то вотъ, въ своемъ антрепренерскомъ дѣлѣ уже, какъ говорится, зубы съѣлъ…

— Волка бояться — въ лѣсъ не ходить, Бульдогъ Трафаретычъ!.. развѣ Бусуринъ или Губонинъ звѣзды съ неба хватали? А деньги нажили… Чѣмъ же я то хуже ихъ?… Ума-разума не занимать стать… имъ еще двадцать очковъ впередъ дать могу. Дѣла я не боюсь, и на дѣло, признаться, меня Поляковъ подвигнулъ. Не тотъ Поляковъ, что Аркадію содержитъ, — этотъ у меня еще учиться долженъ, а тотъ, съ аглицкой набережной. Да ты знаешь ли, какъ онъ въ люди то вышелъ? Было здѣсь одно лицо сильное; у этого лица было имѣніе, доходу не дававшее. Поляковъ взялъ это имѣніе въ аренду и далъ за него такую цѣну, что всѣ ахнули. Лицо осталось довольно и, въ свою очередь, постаралось сдѣлать довольнымъ и своего арендатора. На это и насъ хватитъ. Объѣхать и мы съумѣемъ. А самое дѣло куда какое не хитрое: нанялъ бѣлорусскихъ мужиковъ, пригналъ на мѣсто и копай, а выкопалъ и денежки получай!.. Вотъ и все дѣло.

— Какъ это тебя, Алексѣй Федоровичъ, Господь Богъ умудряетъ на все, Христосъ тебя знаетъ!.. а все таки, батюшка, рюмочку позволь выпить… Адмиральскій часъ пробилъ…

— Ну, что съ тобой дѣлать, поди, выпей! да смотри у меня, о дѣлѣ пока что — ни гугу!

— Не извольте, батюшка, безпокоиться, отвѣчалъ повеселѣвшій моментально Сучкинъ, и подскочивъ какъ юноша, направился въ буфетъ.

Февраль 1885.

Въ книжномъ магазинѣ

Входитъ писатель (онъ же публицистъ, критикъ, моралистъ, лекторъ и философъ) и обращается къ управляющему магазиномъ:

— А я какъ?.. въ ходу у васъ?

— Какъ обыкновенно…

— За лѣто много продали?

— Два экземпляра.

Нѣкоторое замѣшательство, легкій пируэтъ и писатель улетучивается.

У букиниста

Провинціалъ, степнякъ, богатый землевладѣлецъ и заводчикъ Калисфенъ Каллистратовичъ Мухобоевъ, человѣкъ почтенныхъ лѣтъ, солидной и представительной наружности, воспитанный въ либеральныхъ принципахъ шестидесятыхъ годовъ, но «заѣденный средою» и погрязшій въ тинѣ всяческихъ провинціальныхъ теченій, пріѣхалъ въ Петербургъ по дѣламъ своего завода, а главное, чтобы «встряхнуться» и немножко «отудобить». Въ два часа дня мы его видимъ гуляющимъ по Невскому. Онъ то останавливается у оконъ галантерейныхъ и гастрономическихъ магазиновъ, любуясь и смакуя губами обнаженныя ими прелести, то заходитъ въ эти магазины, прицѣняется и уходитъ, говоря: «какъ это все дорого стало! если бы продавали подешевле — такъ и быть, купилъ бы».

Вотъ онъ проходитъ мимо книжнаго ларя. «А! Книги! восклицаетъ онъ съ какой-то дѣтской радостью, при томъ же это и не магазинъ, гдѣ дерутъ въ три-дорога, а ларь, надо посмотрѣть, авось что нибудь и куплю»…

— Покажите мнѣ книгъ! говоритъ онъ букинисту, мнѣ нужно для деревни…

— Какихъ прикажете? спрашиваетъ букинистъ, вглядываясь пытливымъ взглядомъ въ покупателя.

— Какъ какихъ?… разумѣется хорошихъ! отвѣчаетъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ въ голосѣ Мухобоевъ. Ты не смотри, батюшка, что мы — провинціалы, но всякія хорошія книги купить можемъ…

— Но какого рода вы желаете пріобрѣсть книги, пытается разъяснить свой вопросъ букинистъ: религіозныя, нравственныя, философскія, научныя, беллетристическія?…

— Ну, замолола мельница! смѣется провинціалъ, какія бы тамъ, у тебя, ни были книги, — это все равно, были бы только хорошія. Въ деревнѣ, на досугѣ, всякую книгу прочитаешь!.. мы тамъ, братъ, и Данта, и Конта, и Лавелэ, и Бориса Маркевича, и Максима Бѣлинскаго, и Рафаила Зотова, всѣхъ читаемъ въ засосъ, отъ доски до доски… Кажи!.. Что не читалъ — то и возьму, только что-бъ не дорого… Да нѣтъ ли у васъ чего нибудь, на чемъ я могъ бы присѣсть, а то стоять то долго я, признаться, не люблю…

— У насъ, извините, стульевъ нѣтъ, да и держать нельзя, негдѣ!.. заметался букинистъ, а вотъ если угодно, есть лѣсенка, и онъ подалъ ему маленькую лѣсенку-скамейку, съ которой достаютъ съ полокъ книги, и грузный провинціалъ, оглянувъ ее брезгливо, тяжело опустился на верхнюю ступеньку.

Букинистъ началъ подавать книги.

— Вотъ, говоритъ онъ, полное собраніе сочиненій Льва Толстого, вотъ Тургеневъ, а то не желаете ли Достоевскаго… У насъ имѣется и Достоевскій.

— Все это прекрасно, голубчикъ, отвѣчалъ Мухобоевъ, но мы все это отчасти уже знаемъ, а чего еще не знаемъ — Богъ намъ проститъ, не въ столицѣ живемъ. Кромѣ того, подобныя собранія сочиненій крайне дороги, ты лучше покажи мнѣ что нибудь интересное и подешевле.

— Подешевле желаете? переспросилъ торговецъ. Ну, такъ вотъ вамъ: сочиненія А. Потѣхина, графа Соллогуба, Михайлова, Немировича-Данченко.

— Что стоитъ Потѣхинъ?

— Возьму пять рублей.

— А Соллогубъ?

— Уступлю за четыре рубля.

— За обоихъ четыре рубля.

— Ну, какъ же это можно! я и то назначилъ менѣе половины цѣны… Не желаете-ли, есть подешевле… Вотъ переводные романы А. Дюма, Е. Сю, Ауэрбаха, Шпильгагена…

— Кажи!..

— Вотъ путешествіе вокругъ свѣта Дюмонъ Дюрвиля.

— Кажи! и поворочавъ книги, Мухобоевъ спросилъ:

— Что стоитъ? весь этотъ ворохъ что стоитъ?

— Двадцать пять рублей.

— Пять рублей…

— Шутить изволите, себѣ дороже стоитъ…

— По правдѣ сказать, братъ, это все мнѣ не по душѣ… нѣтъ-ли у тебя чего нибудь такого, чего читать при всѣхъ нельзя?

— Нѣтъ-съ, ничего нѣтъ такого!

— А жаль, братецъ, вотъ такихъ книгъ я-бы купилъ и далъ бы хорошія деньги.

Букинистъ чесалъ себѣ за ухомъ; онъ видѣлъ, что передъ нимъ стоитъ ветхій человѣкъ, который встарину пробавлялся «Полярной звѣздой», «Съ того берега» и др. запретными плодами. Но у него ничего подобнаго не было, а упускать покупателя не хотѣлось, и вотъ онъ соображалъ, на чемъ бы это нажить пятокъ рублей. Вдругъ его физіономія оживилась; онъ наклонился черезъ прилавокъ къ Мухобоеву и таинственно повелъ рѣчь.

— Есть у меня, баринъ, такія книги, да не знаю, купите-ли вы ихъ… книги дорогія… запрещенныя, пояснилъ онъ полушепотомъ.

— Какія такія книги? заинтересовался степнякъ, кажи!

— Казать — не устать, но если не нужны, и казать нечего… Еще кто-нибудь подойдетъ со стороны, увидитъ, въ бѣду попадешь…

— Кажи, говорю, куплю! оживлялся все больше и больше Мухобоевъ.

Букинистъ мялся, показывая видъ, что не рѣшается показать, такъ какъ не знаетъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло…

— Ну, если не хочешь показать, то хоть скажи, что у тебя за книги.

— «Военный Сборникъ» называется, выпалилъ вдругъ, смотря пристально въ глаза покупателю, букинистъ, читали?

— Нѣтъ! читать — не читалъ, а слыхать — слыхалъ, журналъ есть такой… Что же тамъ можетъ быть запрещеннаго?

— Что запрещеннаго тамъ? а вотъ что!.. Первое то время издавали этотъ журналъ — кто? знаете-ли вы, а?

— А почемъ я знаю?

— Не знаете!.. ну, я такъ и быть вамъ скажу: Обручевъ, вотъ что теперь начальникъ главнаго штаба, генералъ-адъютантъ, и лѣтомъ правилъ за министра, Аничковъ, бывшій потомъ генераломъ и профессоромъ Николаевской академіи, и Чернышевскій.

— Что-о-о? Чернышевскій, — это котораго потомъ сослали?

— Онъ самый!

— Нѣтъ, ты врешь!..

— Что врать!.. на книгахъ есть подписи…

— Кажи! куплю!

— Извольте, — и букинистъ вынулъ изъ подъ прилавка нѣсколько старыхъ первыхъ книжекъ «Военнаго Сборника» и, отвернувъ заглавный листъ, показалъ Мухобоеву: нате, смотрите, вотъ подъ заголовкомъ и обозначено, что издается подъ редакціей Обручева и Чернышевскаго.

— А-а-а! качалъ головою Мухобоевъ. Книжки-же тѣмъ временемъ букинистъ взялъ и спряталъ.

— Чтожъ ты прячешь? Я еще не разсмотрѣлъ ихъ.

— Купите, да дома и разсматривайте, а здѣсь нельзя, кто подойдетъ, увидитъ, тогда и меня, и васъ заберутъ, а этого мнѣ не желательно.

— А чтобы ты съ меня взялъ за нихъ!

— Пятьдесятъ рублей.

— Что-о-о! Пятьдесятъ рублей? Это за что?

— За книги, баринъ!.. за рѣдкія историческія книги, вотъ за что!.. Подите-ка, походите да поищите ихъ — и не найдете… Гдѣ и есть, такъ пожалуй, не покажутъ вамъ, вѣдь васъ мы не знаемъ… Это только я, дуракъ, опростоволосился, и то боюсь, не съ подвохомъ ли вы подошли.

— Съ какимъ подвохомъ! Ишь, что выдумалъ. Я, братецъ ты мой, помѣщикъ, и такія книги люблю. Отдашь подешевле — куплю. Хочешь четвертной билетъ.

— Тридцать рублей мнѣ въ лавку дадутъ, я самъ только вчера, на ваше счастье, купилъ ихъ. Хотите сорокъ рублей дать, давайте.

— Ну, ладно, тридцать, говоришь, дадутъ въ лавку, и я дамъ тридцать: завертывай!..

— Перваго покупателя не слѣдуетъ избѣгать, улыбнулся букинистъ. Ужъ такъ и быть, извольте… а другихъ книгъ не изволите взять?

— Куда же это? И то купилъ на тридцать рублей, довольно съ тебя и этого.

И Мухобоевъ, взявъ завернутыя ему книжки «Военнаго Сборника» и уплативъ за нихъ деньги, съ улыбкой самодовольствія поднялся со скамейки и, попрощавшись любезно съ букинистомъ, пошелъ, посвистывая, по Невскому. Букинистъ-же потиралъ въ восторгѣ руки: онъ продалъ завалящія, стоившія нѣсколько копѣекъ книжонки, за тридцать рублей, выдавъ ихъ за запрещенныя.

Январь 1885 г.

?????

Маленькіе Буши

На тротуарѣ, возлѣ зданія военно-окружнаго суда встрѣчаются молодой чиновникъ въ вицъ-мундирѣ съ зеленымъ бархатнымъ воротникомъ и золотыхъ очкахъ, со портфелемъ подъ мышкою, и пожилыхъ лѣтъ подрядчикъ въ кафтанѣ, съ золотой медалью.

— А, куманекъ любезный, ѳаддей ѳирсанычъ! какими судьбами въ нашихъ палестинахъ? скороговоркой выпаливаетъ чиновникъ, пожимая мясистую руку подрядчика.

— Да вотъ камедь приходилъ смотрѣть, ѳемистоклъ Мильтіадовичъ. Прелюбопытная исторія, отвѣчаетъ, бодрясь старикъ.

— Какую камедь? какая исторія? объясни, пожалуйста, куманекъ, интересуется чиновникъ.

— Какая? да вотъ что въ медицинской главной консисторіи разыгрывали маленькіе Буши, которыхъ теперь судятъ здѣсь… Паяцы, я вамъ скажу, совсѣмъ паяцы.

— А, это Карицкій и Ферро!.. Ну, что же тутъ особенно любопытнаго?

— Какъ, что любопытнаго?.. любопытно, какъ они взятки брали… брали не съ купца — съ купца кто не беретъ… а съ своего брата чиновника — дохтуръ вѣдь тоже чиновникъ…

— Нашелъ чему удивляться!.. Взялъ человѣкъ благодарность за свой трудъ, а враги, — у кого нынче нѣтъ враговъ, взяли и донесли: взятки беретъ, ну и отдали подъ судъ… Это можетъ со всякимъ случиться…

— Нѣтъ, вы этого не говорите, ѳемистоклъ Мильтіадовичъ, что человѣкъ возьметъ благодарность за трудъ — это не бѣда, но они мѣстъ не давали безъ того, чтобы кожи не снять съ человѣка. Вотъ что!..

— Ты былъ въ судѣ, ѳаддей ѳирсанычъ, что тамъ происходитъ?

— Камедь, я вамъ говорю… припираютъ подсудимыхъ къ стѣнѣ такъ, индо ихъ жалко становится… Предсѣдатель Михаилъ Павловичъ Розенгеймъ, мы его знаемъ, онъ изъ писателевъ, такой строгой, покрикиваетъ на нихъ: «Эй, вы, подсудимые!..» Сразу видно, что военный — въ струнѣ держитъ…

— Ну, а дѣло то самое, какъ по твоему?

— Дѣло плевое, ѳемистоклъ Мильтіадовичъ, сути нѣтъ!..

— То есть, какъ же это? дѣло — и сути нѣтъ?..

— Очень просто, куманекъ любезный. Если ершей да пискарей набрать, а стерлядки или другой какой крупной рыбы не взять, что за уха будетъ?.. Такъ и тутъ… Буша то самого нѣтъ, а безъ Буша судъ не много набушуетъ… Понимаете?

— Откуда это ты, ѳаддей ѳирсанычъ, такія свѣдѣнія почерпнулъ? Вѣдь это все вздоръ…

— А можетъ и вздоръ… Люди ложь — и мы тожъ… Не сами выдумали!.. Вы подите-ко въ судъ, да послушайте, что тамъ говорятъ, тогда не скажете: вздоръ.

— Гдѣ говорятъ? что говорятъ?

— Я сидѣлъ на первой скамьѣ, а рядомъ со мной помѣщался генералъ съ семействомъ, онъ и разсказывалъ…

— Что же онъ разсказывалъ?

— Что разсказывалъ!.. а вотъ что. Бушъ № 2 деньгу любилъ… жалованья и другого казеннаго содержанія ему казалось мало, значитъ, нужно прихватить на сторонѣ. А гдѣ? и какъ? Такъ взять, какъ другіе берутъ — пожалуй, съ рукъ не сойдетъ. Вотъ онъ и придумалъ совсѣмъ другую музыку. И не глупую, я вамъ скажу, кумъ. Придумалъ онъ картинами торговать: накупитъ на толкучкѣ по рублю, по два разной завали и развѣситъ у себя въ комнатахъ. Приходитъ кто нибудь просить мѣсто или по дѣлу, ему и говорятъ: подождите. Разумѣется, ожидая, посѣтитель соскучится и станетъ посматривать на картинки. А тутъ, вдругъ какой-нибудь Бушонокъ выскочитъ изъ комнатъ и начнетъ юлить: «А!.. вы любитель картинъ? Хорошія картины, заграничныя, дорогія!.. а Бушъ нуждается въ деньгахъ, пожалуй продастъ дешево». Всѣ мы — люди, всѣ — человѣки: имѣющій уши — и слышитъ. Смотришь, картинку-то и пріобрѣтетъ сотень за пять, что ли тамъ, или больше, а потомъ, конечно, и вмѣститъ… Ну, а для дураковъ и манна, говорятъ, съ неба не падала.

— Экій вздоръ! экій вздоръ! качалъ головою чиновникъ. Да что мы съ тобой остановились здѣсь, пойдемъ куда-нибудь! Ты въ какую сторону направляешься?

— Я къ Полицейскому мосту.

— И мнѣ туда же.

— Ну, такъ шагаемъ вмѣстѣ.

— Шагаемъ, ѳаддѣй ѳирсановичъ, шагаемъ — и чиновникъ, взявъ подъ руку куманька любезнаго, пошелъ съ нимъ рядомъ, нашептывая ему что то на ухо.

Февраль 1885 г.

Въ конкѣ

— Вообразите, Свинягинъ, мой бывшій писарь разбогатѣлъ: завелъ лошадей, имѣетъ на Пескахъ домъ, на шеѣ медаль за добрыя дѣла, и выходя изъ церкви, подходитъ ко мнѣ и, протягивая руку, говоритъ: «здравствуйте, ваше пр — ство»!.. Меня даже въ дрожь бросило…

— И что-же?

— Что-жь!.. Надо-бы въ рожу бить, да теперь не знаешь, въ которую бить!.. Ну, и отвѣтилъ кротко: проходи, братецъ, проходи…

Аудіенція

Громадный домъ Городскаго Кредита на одной изъ лучшихъ площадей Петербурга. Въ парадномъ подъѣздѣ отперты однѣ только боковыя двери. У платяныхъ вѣшалокъ толпятся сторожа, по лѣстницѣ поднимаются служащіе съ портфелями. Швейцаръ возсѣдаетъ за газетой. Время приближается къ полудню. Начинаетъ появляться публика. Входитъ старушка и обращается къ швейцару.

— А что, батюшка, дирехтуры-то пожаловали?

— Нѣтъ еще… А тебѣ кого надо?

— Этого, какъ бишь его… Съ узоромъ прозывается, а зовутъ Еграфъ, кажется.

— Нѣту еще, бабка, нѣту!.. пріѣдетъ, подожди.

По лѣстницѣ поднимается военный съ сѣдой бородой, въ солидномъ чинѣ, на встрѣчу купецъ.

— А! здравствуйте, Илья Ильичъ, что, батюшка, зачѣмъ пожаловали?

— Да вотъ по купончикамъ хотѣлъ было получить, да не даютъ, говорятъ, до пятницы.

— Денегъ, что-ли нѣтъ?

— Должно быть нѣтъ… А вы что?

— По поводу недоимки…

— Просить отсрочки?

— Да, отсрочки.

— Туго приходится?

— Да, не легко… Домъ простоялъ все лѣто пустой, внесъ страховку, перемонтировалъ, денегъ-то и нѣтъ… а тутъ, говорятъ, давай, а не то продадимъ, — просто не знаю, что и дѣлать…

— Просите Тупорыльникова, онъ все сдѣлаетъ.

— Дѣлаетъ, да не для насъ, независимыхъ…

— Ну, такъ просите Птичкина…

— И такъ иду, батюшка, просить…

— Желаю успѣха…

Между тѣмъ, въ просторномъ помѣщеніи правленія начиналась кипучая дѣятельность. Публика прибывала, перья скрипѣли, счеты хлопали и кредитные билеты шелестили. Въ директорской пріемной, у стола, заваленнаго газетами, въ ожиданіи появленія директоровъ, сидитъ нѣсколько домовладѣльцевъ.

— Что это они такъ долго не идутъ, говоритъ почтенный чиновникъ съ Владиміромъ на шеѣ, мнѣ нужно въ должность, а тутъ извольте ожидать ихъ.

— Вѣроятно, вчера винтили долго, ну и позаспались, отвѣчаетъ военный.

— Это не порядки, заставлять себя ждать: винтить — винти, да публику то не привинчивай, у каждаго свое дѣло есть…

— Господа, изволили читать сегодняшній номеръ «Полицейскихъ Вѣдомостей»? вопрошаетъ священникъ.

— А что?

— Да посмотрите, пожалуйста… двадцать семь имуществъ сразу назначено въ продажу! Кто же ихъ покупать-то будетъ, при теперешнемъ всеобщемъ безденежьи! ужасается почтенный служитель алтаря.

— Не купятъ — за обществомъ останется, имъ выгодно: они будутъ доходы сбирать, хозяйствовать, ну и все такое, говоритъ чиновникъ.

— Позвольте, да какое-же это хозяйство? хозяйство хищническое… доходы собираютъ, а недоимки не гасятъ, такъ дѣло велось съ домомъ Николаева почти два года, и что-же, только перемѣнили управляющаго… Положимъ у нихъ теперь двадцать домовъ, а если возьмутъ и оставятъ за собою еще двадцать-тридцать домовъ, тогда что будетъ, вмѣшивается молодой человѣкъ въ очкахъ.

— Будутъ деньги, остритъ военный.

— У кого?

— У кого въ рукахъ дома, разумѣется…

— Тсъ, идетъ директоръ, возвѣстилъ сторожъ, и все примолкло.

Въ пріемную вошелъ человѣкъ средняго роста, во фракѣ, съ округленнымъ брюшкомъ и добродушной, обрамленной сѣдыми бакенбардами физіономіей. Съ развязностью военнаго онъ подходилъ къ знакомымъ, здоровался со служащими и, наконецъ, возсѣлъ на курульное кресло. Имѣющіе до него надобность стали подходить къ нему.

— Я, господинъ директоръ, не получалъ повѣстки на общее собраніе, заявляетъ молодой человѣкъ. Подалъ я заявленіе о перемѣнѣ мѣстожительства, но мнѣ должно быть посылаютъ по старому адресу.

— Обратитесь въ канцелярію, вамъ выдадутъ другую, отрѣзываетъ директоръ и обращается къ чиновнику: вамъ что угодно?

— Я совладѣлецъ по дому съ г. Кри-Кри, онъ получилъ повѣстку на прошлое общее собраніе и явился въ оное безъ моего уполномочія, какъ-же такъ его допустили?

— Вѣроятно, по недосмотру, но что-жъ изъ этого?

— Какъ: что! Мы съ нимъ не сходимся во взглядахъ относительно баллотирующихся, и поэтому онъ не можетъ безъ моего согласія вліять на выборы.

— Что-же вы хотите?

— Я и теперь не получалъ повѣстки, вѣроятно, она опять попала къ нему. Поэтому, не угодно-ли вамъ: или дать мнѣ другую повѣстку, или не впускать г. Кри-Кри на собраніе безъ моей довѣренности.

— Подайте заявленіе…

— Я продаю домъ, наклоняется военный, надняхъ рѣшится дѣло, и я просилъ-бы оторочить мнѣ взносъ недоимки на одинъ мѣсяцъ.

— Я не могу на это согласиться, вы всегда кричите о безпорядкахъ у насъ, а сами просите о нарушеніи устава. Нѣтъ-съ, никакъ не могу…

— Прочтите, пожалуйста, мое заявленіе, я не васъ и прошу, я прошу все правленіе, а если правленіе не снизойдетъ на мою просьбу, то передать ее наблюдательному комитету.

— Да, хорошо, я передамъ правленію, но большихъ надеждъ не возлагайте, я напередъ вамъ скажу, что правленіе не можетъ этого сдѣлать.

— Почему-же? Я прошу о мѣсячной отсрочкѣ, въ это время продать домъ вы не можете, слѣдовательно, не можете и получить недоимки, между тѣмъ я, если не будетъ объявленія о продажѣ, успѣю совершить запродажную запись на домъ и внесу вамъ недоимку, тутъ обоюдныя выгоды. Я продамъ домъ дороже, чѣмъ съ публичнаго торга, а вы получите слѣдуемые вамъ взносы.

— Я вамъ повторяю, что мы этого сдѣлать не можемъ, но правленію я доложу, послѣ завтра получите отвѣтъ.

Подходитъ старуха.

— А что батюшка, дирехтура-то, что прозывается съ узоромъ нѣтути?

— Нѣтъ еще.

— Когда-же онъ будетъ?

— Не знаю, можетъ совсѣмъ не будетъ.

— Какъ-же такъ, батюшка, вотъ уже третій разъ прихожу, и все нѣтъ его, а вѣдь съ Охты то не близко ходить.

— Ну, подожди, можетъ и пріѣдетъ.

Къ директору между тѣмъ кошачьей, едва слышной походкой подходитъ служащій, на обязанности котораго лежитъ прочитывать всѣ газеты и слѣдить за всѣмъ, что печатается объ обществѣ.

— Что, у васъ есть что доложить мнѣ? спросилъ тревожно директоръ.

— Какъ-же-съ! очень даже много, отвѣчалъ служащій.

— Ну, такъ пойдемте въ кабинетъ! Господа, извините, обратился директоръ къ публикѣ, намъ нужно переговорить по важному дѣлу. И онъ въ сопровожденіи служащаго направился въ кабинетъ. Публика только пожала плечами и осталась дожидаться.

Сентябрь, 1884 г.

Не у дѣлъ

— У васъ, графъ, было большое знакомство въ желѣзнодорожномъ мірѣ, не можете-ли вы предоставить какое-либо мѣсто моему Сергѣю: онъ теперь въ запасѣ.

— Все мое знакомство ограничивается теперь однимъ лакеемъ въ ресторанѣ Николаевскаго вокзала, но онъ, мнѣ кажется, не можетъ предоставить инаго мѣста, какъ только для сидѣнья.

Эмигранты

Утренній поѣздъ царскосельской желѣзной дороги останавливается у дебаркадера. Локомотивъ пыхтитъ, кряхтитъ и отдувается. Кондукторы отпираютъ двери вагоновъ. Оберъ-кондукторъ пробѣгаетъ по платформѣ, осматриваетъ и суетится. Начальникъ станціи, опершись на желѣзную рѣшетку дебаркадера бесѣдуетъ съ главнымъ инженеромъ дороги. Публика понемногу начинаетъ показываться на платформѣ и не торопясь занимаетъ мѣста въ вагонахъ. Обладающіе хорошимъ аппетитомъ — завертываютъ въ буфетъ и подкрѣпляются.

Вотъ по платформѣ идетъ почтенная старушка съ сѣдыми букольками на вискахъ и крошечной собачкой въ муфтѣ. Рядомъ съ ней молодая, изящно, но скромно одѣтая дѣвушка лѣтъ 16-ти. Сзади ливрейный лакей несетъ сакъ-вояжъ.

— Саша, обращается старушка къ идущей съ ней дѣвицѣ, посмотри, пожалуйста, въ вагонъ перваго класса садится дама съ генераломъ, это Марья Дмитревна, кажется?

— Да, maman, это она!..

— Вотъ и прекрасно!.. поѣдемъ вмѣстѣ… они, вѣроятно, тоже въ Царское…

И старушка съ дочерью вошли въ вагонъ перваго класса.

— Здравствуй, Мари, проговорила старушка, подавая руку молодой, прелестной женщинѣ въ дорогомъ дорожномъ костюмѣ, расположившейся въ салонѣ-купэ по домашнему. — Куда вы ѣдете?

— Въ Царское, милая, дорогая тетушка, отвѣчала обрадованная встрѣчей съ ней красавица, — садитесь вотъ здѣсь, рядомъ со мной. Какая пріятная встрѣча! Какъ я рада вамъ!.. Bonjour, Александрина, обратилась она къ молодой дѣвушкѣ, какъ ты похорошѣла, продолжала она, пожимая ей руку, — садись пожалуйста съ Александромъ Ивановичемъ и поболтай съ нимъ, а мы съ тетушкой побесѣдуемъ о дѣлахъ.

Генералъ, еще довольно молодой, съ ученымъ значкомъ, подошелъ къ старушкѣ и, поцѣловавъ ей руку, освѣдомился о ея здоровьѣ.

— Здорова, батюшка, что мнѣ дѣлается, кивала головой старушка, — говѣла первую недѣлю, такъ устала немножко… Иванъ! обратилась она къ лакею — ты можешь идти. На шестичасовомъ я вернусь — пріѣдешь съ каретой встрѣтить насъ на станцію.

— Слушаю, ваше сіятельство, отвѣчалъ лакей и вышелъ.

— Ну, Александръ, иди на свое мѣсто, улыбнулась молодая женщина генералу, я такъ жажду побесѣдовать съ тетушкой.

И генералъ отправился къ кузинѣ, усѣвшейся въ противоположномъ углу вагона.

— Ты зачѣмъ, Мари, въ Царское? вопрошаетъ старушка племянницу.

— Хочу нанять квартиру.

— Какъ квартиру? развѣ твоей квартирѣ въ Петербургѣ срокъ?..

— Нѣтъ, срокъ будетъ въ маѣ, а я хочу выѣхать въ Царское теперь-же…

— Зачѣмъ?

— Боюсь холеры… говорятъ, съ весной холера появится въ Петербургѣ…

— Что ты, что ты, Богъ съ тобой!..

— Мой докторъ говоритъ… и мужъ согласенъ, что это легко быть можетъ… Видите-ли, тетушка, почему!.. Петербургъ ужасно грязно содержатъ, чуть оттепель наступитъ, бациллы и появятся… а мнѣ умирать не хочется…

— Я тоже ѣду квартиру взять… Но я боюсь другаго… домъ-то у меня очень старъ, чуть-ли не старѣе Вяземскаго… архитекторъ говоритъ: лучше выѣхать, я и надумала переѣхать въ Царское…

— Ахъ, какъ это хорошо, восхищается повеселѣвшая племянница, какъ мнѣ будетъ весело съ вами, тетушка! надѣюсь, мы переѣдемъ скоро!.. Александръ, Александръ, позвала генеральша мужа, тетушка переселяется въ Царское, мы будемъ жить вмѣстѣ.

И родственники составили семейный совѣтъ о переѣздѣ въ Царское.

Во второй классъ садятся два купца.

— Ты куда ѣдешь, Евплъ Ермилычъ, спрашиваетъ рыжебородый статный купчина въ енотовой шубѣ маленькаго юркаго купеческаго сынка въ пальто съ бобровымъ воротникомъ.

— Въ Павловскъ.

— По што?

— Квартиру хочу ангажировать.

— Съ этихъ-то поръ на дачу! Что съ тобой!

— Не на дачу, а на квартиру, другъ любезный. Семья покою не даетъ: холеры боится… холеру ждутъ къ празднику, ну и надо выбираться изъ Питера заблаговременно… да и квартиру-то теперь тоже можно нанять подешевле.

— Представь себѣ, и я за тѣмъ-же ѣду.

— Ну, и слава Богу, что за умъ во время взялся… еще недѣлька, другая, и весь городъ ринется за городъ.

— А какъ-же домовладѣльцы?

— Тоже выѣдутъ.

— А дома?

— Запустуютъ.

— А кредитка?

— Обанкрутится.

— Туда ей и дорога, дьяволу!.. Разорила она насъ всѣхъ.

Въ третьемъ классѣ сидятъ офицерскій деньщикъ и мастеровой.

— Такъ квартиру искать ѣдешь барину? спрашиваетъ мастеровой солдатика.

— Послалъ, сумасшедшій!.. холера вишь на Святую подойдетъ, такъ чтобы за время убраться.

— А, что, парень, може и будетъ… добра, пожалуй, не будетъ, а пакость всякая быть можетъ, — время такое… Я такъ вотъ въ Тярлево собираюсь перебраться, и всю мастерскую перетащу туда… въ Питерѣ житья нѣтъ, дома валятся, того и гляди задавятъ…

— Да, времена…

— Времена, парень…

И собесѣдники закурили трубки и погрузились въ думы… А поѣздъ тѣмъ временемъ тронулся и помчалъ изъ Петербурга первыхъ его невольныхъ эмигрантовъ.

Февраль. 1885 г.

На станціи голубиной почты

Дама. (осматривая голубей). — Да, у васъ голубчики хороши, очень хороши!.. Но, скажите, пожалуйста: голубушки есть у васъ?

Смотритель.-- Допускаемъ… хотя начальство заводить и не позволяетъ.

Самойловскій юбилей

Въ одномъ изъ лучшихъ русскихъ трактировъ, два солидныхъ купца, съ массивными золотыми часовыми цѣпочками на животахъ и брилліантовыми перстнями на пальцахъ, сидятъ за чаемъ. Высокій и сѣдой читаетъ какую-то газету и смѣется.

— Смотри-ка, братъ Трофимъ Назарычъ, что пишутъ о нашей думской депутаціи къ Самойлову. Говорятъ, что голова привѣтствовалъ его отъ городскаго общества; да развѣ городское общество уполномочивало его на это? Дума — да!.. но городское общество объ этомъ ничего не знаетъ… Вѣдь развѣ дума наша представляетъ городское общество?.. Она — избранница управляющихъ домами кредитнаго общества, трактирщиковъ, торговцевъ, приказчиковъ и разносчиковъ. Вотъ отъ имени этихъ господъ она могла-бы говорить, а не отъ городскаго общества, которое, въ большинствѣ, не имѣетъ въ думѣ представителей.

— Ну, ты уже очень строго критикуешь нашу думу, а еще самъ гласный…

— Да, именно потому, что самъ гласный, я и критикую… не нужно намъ забываться и брать не соотвѣтствующей роли… Всякъ сверчекъ долженъ знать свой шестокъ…

— Да мнѣ кажется, что дума наша изъ круга своихъ правъ и обязанностей и не выходитъ.

— Какъ не выходитъ?… Гдѣ-бы какое торжество не затѣвалось — она примазывается, какъ салопница, чтобы чарочку или кофейку хлебнуть… Похороны-ли Тургенева, встрѣча-ли Шпильгагена, юбилей-ли Самойлова — она тутъ какъ тутъ… Не достаетъ еще того, чтобы она по свадьбамъ и крестинамъ начала ходить…

— Что ты такъ обозлился на матушку думу?

— Да какъ же! голова говорить не умѣетъ, — обращается вдругъ къ Самойлову съ выраженіемъ; каковы вы… Товарищъ его уснащаетъ свою рѣчь допотопными «поелику»; адреса составить не умѣютъ, наконецъ и поднести его — кого же выбрали?… Л. ѳ. Абатурова и товарищей… срамъ и только!.. Какъ будто и людей образованныхъ нѣтъ…

— Тебя не выбрали, вотъ ты и не доволенъ…

— Да, полно, братецъ, чепуху городить, я не обидчивъ, но досадно слышать, какъ на сторонѣ смѣются… Вотъ хоть бы съ предстоящими выборами въ гласные… Что же хорошаго коммиссія выработала? Ничего… Намъ не кандидаты къ гласнымъ нужны, а умные гласные… Вотъ, чтобы выбрать такихъ гласныхъ, нужно позаботиться, а на этотъ счетъ ничего не дѣлается, ну какъ же хвалить нашу думу…

Къ столу подходитъ молодой человѣкъ щегольски одѣтый, со шляпой и въ пенснэ.

— А, Иванъ Павлычъ! добро пожаловать, гдѣ былъ-побывалъ — разсказывай…

— Былъ-побывалъ я на юбилеѣ у нашего знаменитаго артиста… Курьезовъ страсть!

— Что? что такое? заговорили оба купца.

— Что!.. Самойловъ — это нашъ братъ купецъ, вотъ что!

— Какъ такъ?

— Да очень просто… самодурничаетъ, и конецъ…

— Говори проще, ну что тянуть канитель то… Что такое?…

— Подносятъ ему наши артисты адресы, говорятъ рѣчи — онъ имъ отвѣчаетъ кивкомъ головы, мизинца не протягиваетъ, а итальянцу бросается на шею… Вѣдь это всякому русскому обидно…

— Дальше…

— Читаютъ ему поздравительныя телеграммы — зѣваетъ… Въ отвѣтъ на всѣ оваціи не хотѣлъ сказать двухъ словъ… «Всю жизнь, говоритъ, языкомъ лопоталъ, а теперь — шабашъ!» вотъ ты и дѣлай съ нимъ что хочешь…

— Ну это все пустяки, ты разскажи что-нибудь посурьезнѣе…

— Посурьезнѣе!.. извольте! пришли также къ нему съ поздравленіями на домъ, вмѣстѣ съ другими депутаціями, репортеры Шрейеръ и другіе, во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ… поздравили его отъ имени газетъ и отошли въ сторонку… Кончились поздравленія. Самойловъ пригласилъ всѣ депутаціи къ завтраку, а г. Шрейеръ и Ко остались… постояли, постояли да такъ и ушли.

— Ха, ха, ха! засмѣялись купцы, вотъ такъ штука! рецензентовъ то и завтракать не позвалъ, молодецъ! А вѣдь оттого, можетъ быть, другіе газетчики и не пошли въ клубъ чествовать его за обѣдомъ…

— Можетъ быть… А знаете-ли, что сдѣлалъ сынъ Самойлова съ Потѣхинымъ?

— Что такое?

— Потѣхинъ Алексѣй, это — который театромъ казеннымъ завѣдываетъ, — какъ и всѣ пріѣхалъ къ Самойлову поздравить его съ юбилеемъ… Встрѣчаетъ его въ залѣ сынъ Самойлова, Николай, бывшій актеръ, и преграждаетъ ему дорогу въ кабинетъ отца. Нечего дѣлать, Потѣхинъ возвращается назадъ, а Самойловъ-сынъ, проводя его до передней, приказываетъ прислугѣ: подать ему пальто, и только-что Потѣхинъ пріотворилъ дверь, чтобы выйти, онъ отдалъ приказаніе лакеямъ: «никогда болѣе не принимать этого господина». Вотъ такъ отличился, не правда-ли?

— Это ему отместки за увольненіе Самойлова изъ театра.

— Но вѣдь это такая безтактность, что и у нашего брата-купца не скоро встрѣтишь… Потѣхинъ явился какъ представитель казеннаго театра, это тоже, что посланникъ: личность его должна быть ограждена отъ всякихъ столкновеній, и доступа ему закрыть никто не вправѣ, ни даже самъ юбиляръ… Вотъ что!..

— Странно, право, вѣдь онъ артистъ выдающійся, образованный…

— Но вѣдь я сказалъ, что онъ самодуръ — самодуръ и есть… А между тѣмъ, въ рѣчахъ-то его называли «учителемъ», а юбилей «великимъ событіемъ». Какой же онъ учитель и что это за великое событіе? А впрочемъ, всякому свое… Не даромъ Свободинъ, въ рѣчи своей, сказалъ юбиляру, что «многіе не доживаютъ до своей славы, а онъ не только дожилъ, но и пережилъ ее».

— Такъ и сказалъ?

— Такъ и сказалъ…

— Ну, спасибо тебѣ, Иванъ Павлычъ, насмѣшилъ ты насъ. Прощай, однако, пора и по домамъ.

— Прощайте!

Октябрь, 1884.

Послѣ экзамена

Мать. — Мой сынъ блистательно выдержалъ экзаменъ, а вы говорите, что онъ плохо приготовленъ. Изъ всѣхъ предметовъ онъ получилъ по пяти балловъ.

Преподаватель.-- Это очень немного, сударыня: у насъ не пяти, а двѣнадцатибальная система.

Дэнди

Въ Маломъ театрѣ дебютъ пѣвицы Монбазонъ. Идетъ оперетка «Мамзель Нитушъ.» Партеръ по обыкновенію, полонъ. Въ ложахъ возсѣдаютъ представительницы моды, красоты и шика. Жуиры и прожигатели жизни, безусые и бородатые, съ великолѣпной шевелюрой и лысые, плѣшивые и гунявые — всѣ въ сборѣ. Развязно и безцеремонно они лорнируютъ наиболѣе пикантныхъ и красивыхъ представительницъ demi-mond’а и раскланиваются съ знакомыми.

Въ литерной ложѣ бельэтажа сидятъ двѣ дамы. Одна — высокая, стройная и величавая, не первой молодости, но вполнѣ сохранившая свою оригинальную, пышную восточнаго типа красоту. Одѣта она изысканно, но просто, и принимаетъ въ антрактахъ визиты съ достоинствомъ. Другая почтенныхъ лѣтъ старушка, очевидно, ея компаніонка или бѣдная родственница.

Красавицу лорнируютъ. Да и какъ не лорнировать: это — бывшая знаменитость, одна изъ тѣхъ практическихъ Периколъ, которыя умѣютъ во время сдѣлать свою карьеру и становятся дамами общества.

Въ настоящее время она — супруга какого-то вліятельнаго туза, носитъ титулъ превосходительства и числится патронессой двухъ-трехъ благотворительныхъ учрежденій.

Въ одинъ изъ антрактовъ къ ней въ ложу вошелъ съ бутоньеркою въ петлицѣ фрака, немножко развинченный, но стройный какъ пальма, красивый и изящный дэнди среднихъ лѣтъ, съ выразительной типичной физіономіей и выхоленными министерскими баками. Склонивши почтительно, немножко на бокъ, свою значительно уже полысѣвшую голову, онъ патетически произнесъ велерѣчивое привѣтствіе «царицѣ ложъ» и на лету поцѣловалъ протянутую ему пухлую ручку.

— А, здравствуйте, Гербертъ, прокартавила на распѣвъ, очевидно, обрадованная его появленіемъ эксъ-Перикола, гдѣ это вы пропадали? Я васъ мѣсяца три уже не видала.

— Простите, Бога ради, баронесса, отвѣчалъ, разводя руками, дэнди, что не предупредилъ васъ, я находился въ каторгѣ.

Эксъ-Перикола поблѣднѣла.

— Какъ! что вы говорите! обратилась она къ нему встревоженно.

— Виноватъ, баронесса, улыбнулся загадочно дэнди, я немножко преувеличилъ. Подъ именемъ каторги, я разумѣю службу. Я находился на службѣ.

— На какой службѣ? разсмѣялась повеселѣвшая баронесса. У васъ должна быть одна служба, это развлекать дамъ… Читать имъ стихи, пѣть и прочее… Да садитесь же! (Дэнди сѣлъ). Ну, вотъ такъ, теперь разсказывайте: гдѣ вы были, и что вы дѣлали все это время?

— Путешествовалъ съ Апаюномъ.

— Съ какимъ это Апаюномъ вы путешествовали?

— Съ Васильемъ Федоровичемъ, извѣстнымъ нашимъ молодымъ лѣсопромышленникомъ — богачомъ. Послѣ дѣда Апаюна перваго, онъ получилъ въ наслѣдство дома, заводы, лѣсные дворы, плоты, суда, сотни тысячъ десятинъ лѣсу, десятки милліоновъ рублей. Ну, и захотѣлъ расправить крылышки, людей посмотрѣть, себя показать.

— Въ какомъ же званіи вы при немъ состояли: ужъ не мунгой ли?

— Нѣтъ, не мунгой, баронесса, скорѣе въ званіи Мунго-Парка, т. е. ученаго землевѣда и морехода, руководителя его путешествій и политики.

— Вотъ какъ! Да это интересно должно быть… Гдѣ же вы путешествовали?

— Во-первыхъ, съѣздили къ герцогинѣ Герольштейнской, или говоря словами Апаюна, къ бабушкѣ Кунигундѣ. Помните: m-lle Гандонъ у Берга? — Такъ вотъ у нее были. Она живетъ теперь на Аландскихъ, или Велико-Аландскихъ островахъ, въ имѣніи «Все-вздоръ», и была очень рада насъ видѣть. Приняла по родственному, обласкала насъ, познакомила со своими островитянами и, вспоминая прошлое, морила со смѣху пикантными разсказами о своихъ похожденіяхъ въ молодости. Кормила, конечно, на убой, рому и портеру не жалѣла, возила насъ по своимъ мызамъ, и въ концѣ концовъ — провела предъ нами на парусахъ всю свою морскую силу.

— Какую морскую силу?

— Свой флотъ. Она занимается рыболовствомъ: ловитъ кильку, камбалу, селедку, и продаетъ ихъ отчасти намъ, отчасти — нѣмцамъ. Такъ вотъ лодки, на которыхъ рыбу ловятъ, намъ и представляла на полномъ ходу, подъ парусами. Ничего особеннаго нѣтъ: лодки — какъ лодки, но все-таки, какъ-будто что-то такое и есть. Апаюнъ остался доволенъ и обѣщался даже, если нужно будетъ, оказать помощь, прислать для постройки новыхъ судовъ лѣсу. Бабушка Кунигунда совсѣмъ разчувствовалась, плакала и благодарила.

— Ну, а вамъ, на память, ничего не подарила?

— Подарила, по просьбѣ Апаюна, подвязку, въ которой она, помните, сыграла у Берга сцену съ эпилогомъ — у мирового судьи.

— Что-жъ! реликвія, вполнѣ васъ достойная, съ чѣмъ васъ и поздравляю. Ну-съ, а отъ нея куда вы стопы свои направили?

— Посѣтили цыганскаго барона. Помните, Бюслая у Берга? Онъ теперь живетъ въ своемъ таборѣ въ Карпатахъ. Живетъ плохо. Не ладится что-то у него въ семействѣ. Цыгане — народъ вольный, не любятъ стѣсняться ни въ пѣснѣ, ни въ пляскѣ, ни въ сердечныхъ увлеченіяхъ. Впрочемъ, мы провели у него время весело, ходили въ таборы запросто, пили, пѣли и кричали; «гохъ»! и «эйленъ!» На прощанье баронъ развеселился, пожалъ намъ крѣпко руки и просилъ не забывать, пріѣзжать къ нему и быть у него какъ дома. Мнѣ «Конфетку леденистую» подарилъ на память. Что-жъ, и за то спасибо. По крайней мѣрѣ, настоящая, цыганская.

— Отлично!.. А дальше что?.. да разсказывайте! Или вы не замѣчаете, что ваше артистическое tournИe начинаетъ меня интересовать…

— Tout de suite, madame. Отъ барона мы отправились къ Мурзаку. Помните Жюто въ театрѣ Буффъ? Онъ живетъ теперь съ своей Жирофле-Жирофля въ Чухляндіи, на арендуемой имъ мызѣ «Кардиналъ». Къ нему мы нагрянули почти-что невзначай. Конечно, и онъ и его прелестная Жирофле-Жирофля были въ восторгѣ, особенно Жирофля, она такъ ухаживала за Апаюномъ, что я сталъ за него побаиваться. Аренда у нихъ какая-то поіезуитская, они и боятся, чтобы ихъ по окончаніи срока не попросили выѣхать. За обѣдомъ и за ужиномъ только и было рѣчей, что: «защити!» Апаюну этого только и нужно, нѣтъ, нѣтъ, да Жирофле-то онъ пожметъ и поцѣлуетъ ручку. Та улыбается, конечно, и горитъ… Охоту ему устроила, на прогулку водила, свое поіезуитское наслѣдіе показывала. А Мурзакъ со мной сидѣлъ и глазами хлопалъ. Впрочемъ, обѣщалъ подарить мнѣ, если его дѣла устроятся какъ слѣдуетъ, какое-то старое аббатство, — не монастырь, разумѣется, а зданіе только… Апаюнъ съ тѣхъ поръ иначе и не зоветъ меня, какъ «аббатъ!» Впрочемъ, съ Мурзакомъ онъ на прощаньи по рыцарски поступилъ, взялъ за руку Жирофле-Жирофля и крѣпко пожавъ ее, сказалъ обращаясь къ окружавшей толпѣ: «Мурзакъ — мой другъ, и я буду дѣлить съ нимъ все въ жизни — и радости и горе… А вы, — обратился онъ къ Жирофле, будьте посредницей: одно ваше слово — и міръ узнаетъ, что такое Апаюнъ!»

На сценѣ въ это время подняли занавѣсъ, дэнди поднялся, чтобы выйти изъ ложи.

— Останьтесь, пожалуйста, сказала ему баронесса съ улыбкой, вашъ разсказъ меня болѣе интересуетъ, чѣмъ піеса. Апаюнъ, мнѣ кажется, не совсѣмъ дурной человѣкъ. Я начинаю ему симпатизировать. Что же, поѣздкой къ Мурзаку вы свое tournИe и завершили?

— О, нѣтъ! Самое пріятное, что мы сдѣлали, — это посѣтили Великаго Могола. Помните въ театрѣ Буффъ Ру, толстаго Ру? Такъ вотъ мы были у Ру. И были не одни, а съ принцессой Требизондской. Помните Ильку Огай въ «Баваріи?» Такъ вотъ съ ней. Василій ѳедоровичъ давно уже состоитъ съ ней въ дружбѣ и вызвалъ ее прокатиться съ нами по Черному морю. Съѣхались въ Одессѣ. У Апаюна тамъ своя яхта «Слава», на ней и отправились. Сопровождалъ насъ, въ родѣ почетнаго конвоя, на случай аваріи, буксирный пароходъ русскаго общества пароходства и торговли. Переѣздъ по морю въ Пицунду, гдѣ теперь Великій Моголъ живетъ въ своемъ помѣстьѣ «Моголоградѣ», мы совершили весьма пріятно. Погода стояла прекрасная, такъ что мы, любуясь моремъ и его великолѣпными берегами, почти не сходили съ кубрика во все время переѣзда. Моголъ насъ встрѣтилъ еще въ морѣ. На пристани онъ сѣлъ съ принцессой Требизондской въ портшезъ, а мы съ Апаюномъ поѣхали верхомъ. Моголоградъ, конечно, былъ иллюминованъ, музыка гремѣла, обѣдали въ Кумысъ-Кіоскѣ. Восточная роскошь дала намъ больше, чѣмъ мы думали. Обѣдъ состоялъ чуть ли не изъ ста блюдъ. Вина пили временъ Комненовъ и Багрянородныхъ. Принцесса Требизондская сидѣла рядомъ съ Моголомъ и очаровала его окончательно. Богатые подарки онъ преподнесъ ей, когда мы уѣзжали.

— А вы что дѣлали?

— Природой любовались. Виды — такіе, какихъ въ мирѣ нѣтъ! Были въ Каабѣ, смотрѣли пляшущихъ и вертящихся дервишей, курили кальянъ, предавались гатишу. Вечеромъ у насъ были алмеи, т. е. гаремныя плясуньи. Не женщины, а змѣи — я вамъ скажу. Не одна наша цивилизованная танцовщица, будь это всесвѣтная знаменитость, такого удовольствія не доставитъ. Три дня мы тамъ кутили, и я, положительно, не помню, какъ мы оттуда выѣхали. Апаюну и принцессѣ Требизонтской пріемъ Великаго Могола понравился. «Не мѣшало-бы, смѣялись они потомъ дорогой, еще разъ къ нему съѣздить!» И, вѣроятно, поѣдемъ: человѣкъ то ужъ очень хорошій!

— Но мнѣ вашъ Апаюнъ больше нравится, улыбнулась кокетливо баронесса. Послушайте, Гербертъ, продолжала она, электризуя взглядомъ дэнди, познакомьте меня съ нимъ.

— Съ большимъ удовольствіемъ, madame. Только что мнѣ будетъ за это?

— Спою вамъ: «ахъ, какъ всѣ мужчины глупы, глупы, глупы!» Впрочемъ, мы съ вами свои люди — сочтемся.

— О, тогда я — вашъ покорнѣйшій слуга, madame, располагайте мною.

— Такъ, слушайте. Пріѣзжайте съ нимъ ко мнѣ нынче вечеромъ на чай.

— Никоимъ образомъ, къ сожалѣнію, невозможно, баронесса, мы нынче погребаемся съ балеринами. Сегодня въ Маріинскомъ Никитина танцуетъ въ «Бабочкѣ», а послѣ спектакля, мы ужинаемъ.

— Ну, тогда пріѣзжайте завтра на завтракъ. Къ двумъ часамъ, я васъ буду ждать.

— Съ большимъ удовольствіемъ, если не встрѣтится какихъ-либо непредвидѣнныхъ препятствій. Затѣмъ, до свиданія, тороплюсь на службу въ Маріинскій.

— И такъ, до завтра, Гербертъ.

— До завтрака, баронесса.

На другой день утромъ дэнди проснулся поздно, закурилъ папиросу и, прихлебывая поданный въ постель кофе, съ трудомъ припоминалъ событія вчерашняго вечера, и физіономія его вдругъ приняла озабоченный видъ.

«Какъ же быть, думалъ онъ, и что дѣлать? Какъ вывернуться? Никакого Апаюна я не знаю, никакихъ путешествій не совершалъ, и наговорилъ баронессѣ кучу вздора — ради шалости. Написать ей объ этомъ, или поѣхать самому объясниться?.. Во всякомъ случаѣ, поѣхать самому лучше, объяснюсь, скажу, что Апаюнъ уѣхалъ вчера съ Никитиной въ Берлинъ, что-ли — и, кстати, позавтракаю… А со-временемъ, конечно, можно будетъ сказать, что это былъ сонъ, и что я, разсказывалъ все это — какъ сонъ».

И онъ самодовольно улыбнулся, взглянулъ на часы, промолвилъ: «ого уже полдень!», живо привсталъ съ постели и приказалъ человѣку подавать одѣваться.

Октябрь 1890 г.

Передъ выборами

Богатый домовладѣлецъ Уваръ Фарафонтьичъ Постниковъ, первостатейный купецъ и гласный думы, имѣлъ страсть занимать всевозможныя почетныя и непочетныя вліятельныя должности. «Для того, говорилъ онъ, что почитаютъ лучше и ниже кланяются». Онъ уже былъ попечителемъ какой-то богадѣльни, служилъ въ сиротскомъ судѣ, засѣдалъ цѣлое трехлѣтіе почетнымъ мировымъ судьею, но никакъ не могъ попасть въ директора банка или кредитнаго общества. Недавно онъ баллотировался въ наблюдательный комитетъ кредитки, но, подобно многимъ своимъ коллегамъ, къ несчастію, былъ забаллотированъ.

Неудача эта такъ его ожесточила, что онъ зачертилъ по купечески. Три дня и три ночи онъ разъѣзжалъ по трактирамъ, загороднымъ ресторанамъ и другимъ увеселительнымъ заведеніямъ. Много денегъ было пропито, отдано за разбитую посуду и разлитое вино, много роздано «на булавки». Но тоска-досада Увара Фарафонтьевича не проходила. Въ минуты наиболѣе сильнаго опьяненія онъ бросался на диванъ, или на постланный на полу коверъ, рвалъ на себѣ одежду и бѣлье, катался, стучалъ кулаками и ругался на чемъ свѣтъ стоитъ, какъ они, подлецы, смѣли забаллотировать его, извѣстнаго, первостатейнаго, всѣми уважаемаго и любимаго гражданина? Забаллотировать тогда, когда все правленіе кредитки и весь наблюдательный комитетъ ея — его друзья, пріятели и собутыльники. Забаллотировать, когда всѣ эти друзья его поддерживали; когда онъ въ полной увѣренности выбора далъ уже одинъ пиръ на дачѣ, съ музыкой, пѣсенниками и иллюминаціей?.. Это — обида болѣе чѣмъ обида — позоръ, который онъ долженъ омыть въ морѣ вина и за который ему должны дать полное удовлетвореніе…

Объ этомъ удовлетвореніи онъ думалъ, и не одинъ онъ думалъ, думали многіе, одесную и ошую его возлежавшіе и, наконецъ, съ общаго согласія, рѣшили баллотироваться ему снова.

Принявъ такое рѣшеніе, нужно было избрать и средства наиболѣе пригодныя для приведенія сего рѣшенія въ исполненіе, и вотъ именитый гражданинъ, послѣ неизбѣжной, конечно, въ подобныхъ случаяхъ бани и недѣльнаго очищенія желудка, рѣшилъ пригласить къ себѣ на обѣдъ наиболѣе вліятельныхъ членовъ кредитки и убѣдить ихъ поддержать его кандидатуру въ комитетѣ тѣми или другими имъ извѣстными средствами.

Задумано — сдѣлано. Праздникъ въ разгарѣ. Обѣдъ только что кончился. Гости разбрелись, кто гуляетъ въ паркѣ, кто катается въ лодкѣ на озерѣ, кто усѣлся за столъ и начинаетъ «завинчивать». Въ кабинетѣ хозяина собрались вожаки движенія въ кредиткѣ. Тутъ возсѣдаютъ и столбы бывшаго режима, и видные двигатели новаго направленія, имѣющаго цѣлію — обновленіе всего административнаго персонала общества и улучшеніе положенія его дѣла. Тутъ, наконецъ, и люди, чуждые партій, но желающіе обществу исключительно одного — его благосостоянія. Гаванскія сигары, ликеры, кофе и чай мирятъ людей противоположныхъ направленій и рѣчи льются.

— И такъ, гг., обращается Уваръ Фарафонтьичъ къ своимъ гостямъ, могу ли я надѣяться быть удостоеннымъ вашего довѣрія, могу ли я разсчитывать на столь лестный для меня выборъ въ члены наблюдательнаго комитета?

И онъ обвелъ гостей пытливымъ взглядомъ; никто не спѣшилъ отвѣтомъ. Казалось, всѣ присутствующіе прониклись единственнымъ желаніемъ — опредѣлить надлежащимъ образомъ достоинство прихлебываемаго ими ликера или куримой гаванны. Но вотъ одинъ изъ наиболѣе юныхъ представителей гостиннодворской аристократіи, покрутивъ чуть прорѣзавшійся усикъ, бойко прервалъ томительную тишину и сказалъ: «будьте увѣрены, достопочтенный амфитріонъ, гостинный дворъ будетъ за васъ, я въ томъ ручаюсь».

Обрадованный хотя однимъ отзывомъ, хозяинъ спѣшитъ разсыпаться въ изъявленіяхъ благодарности и крѣпко жметъ руку юному джентльмену.

— Я ручаюсь за Пески, процѣдилъ сквозь зубы извѣстный подрядчикъ-оцѣнщикъ.

— Я — за Васильевскій островъ, весело отчеканилъ одинъ изъ мировыхъ судей.

— Я — за трактирщиковъ и кабатчиковъ, не просто трактирщиковъ и кабатчиковъ, а трактирщиковъ и кабатчиковъ домовладѣльцевъ, — жевалъ въ углу кабинета одинъ изъ содержателей гостинницъ.

— Благодарю васъ, господа, благодарю, при вашемъ горячемъ сочувствіи я убѣжденъ, что я буду выбранъ; позвольте, поэтому, гг., провозгласить тостъ: за успѣхъ выборовъ!.. Человѣкъ, шампанскаго!..

— Позвольте, не рано ли, вдругъ прозвучалъ сильный басъ какого-то бородача, въ длиннополомъ сюртукѣ и длинныхъ сапогахъ, я хотя отъ души желаю успѣха нашему уважаемому хозяину и, съ своей стороны, сдѣлаю для него что могу, чтобы онъ былъ выбранъ, но противная партія сильна и безъ борьбы намъ мѣстъ не уступитъ.

— Пустяки! закричали хоромъ раскраснѣвшіеся гости, оппозиція не сильна… Вожаки идутъ на сдѣлку…

— Объяснитесь…

— Извольте, заоралъ одинъ изъ бывшихъ заправилъ. Глава оппозиціи вошелъ въ соглашеніе съ членами правленія и правленскими членами комитета и сообща, какъ видите изъ разосланныхъ намъ повѣстокъ, предлагаютъ кандидатовъ для выбора въ комитетъ.

— Онъ долженъ былъ уступить численности въ общемъ засѣданіи комитета и правленія, такъ какъ перевѣсъ голосовъ остался за его противниками.

— А что вы скажете противъ того, что глава оппозиціи разослалъ домовладѣльцамъ карточки съ предложеніемъ баллотировать тѣхъ же членовъ, которые назначены кандидатами и отъ правленія и его сторонниковъ.

— Скажу, что онъ идетъ по стопамъ князя Бисмарка, т. е. бросаетъ ту партію, въ услугахъ которой больше не нуждается, и переходитъ къ другой.

— Да, но это называется измѣной или чѣмъ-то еще энергичнѣе… Мнѣ кажется, что онъ обманываетъ и ту и другую партію. Онъ пользуется голосами лицъ, которыхъ обѣщаетъ поддерживать и разсыпаетъ къ своимъ друзьямъ карточки съ вычеркнутыми изъ нихъ фамиліями лицъ ему ненравящихся. Не угодно-ли посмотрѣть, — и почтенный комерсантъ вынулъ и показалъ карточку, на которой всѣ имена были зачеркнуты карандашемъ, кромѣ двухъ.

Громкій хохотъ былъ отвѣтомъ на это заявленіе и гости спѣшили увѣрить хозяина, что выборъ его долженъ непремѣнно состояться.

— Но, господа, не забудьте, что времена Василья Александровича Вельяшева и его соратниковъ прошли, что теперь петербургскіе домовладѣльцы не идутъ къ избирательскимъ урнамъ стадомъ барановъ, что въ нихъ пробудилось сознаніе, что предлагаемые правленіемъ кандидаты будутъ наблюдать интересы администраціи общества, а не самаго общества, и что единственное спасеніе — выбрать членовъ наблюдательнаго комитета изъ числа оппозиціи.

— Покорно васъ благодаримъ! Да что такое самъ глава оппозиціи? говорунъ — и только… Былъ онъ въ наблюдательномъ комитетѣ и, ничего не сдѣлавъ, вышелъ; былъ въ ревизіонной коммисіи и ничего не сдѣлавъ, вышелъ; былъ думскимъ уполномоченнымъ при водопроводномъ обществѣ и, надѣлавъ сотни глупостей, вышелъ. Значитъ, и теперь, при первой серьезной работѣ, найдетъ предлогъ отказаться и выйдетъ. Это человѣкъ словъ, а не дѣла, говорить онъ умѣетъ, и будетъ говорить, а работы, труда отъ него не ждите. Такъ и отъ тѣхъ, кого онъ рекомендуетъ… Ему нужно провести своего alter ego, и онъ добивается этого, а будетъ-ли онъ полезенъ — ему нѣтъ никакого дѣла. Поэтому, можемъ-ли мы довѣрять оппозиціи. Мой совѣтъ, изберемъ одного только почтеннѣйшаго Увара Фарафонтьевича, а всѣхъ другихъ забаллотируемъ.

— Позвольте, а Петра Козьмича Марцыпанова? Это «независимый», ни къ какой партіи не принадлежитъ.

— Ну, этого еще можно пропустить, а прочихъ всѣхъ забаллотировать…

— Да, да! Постникова и Марцыпанова выбрать, прочихъ забаллотировать… согласны, господа?

«Согласны!» закричали всѣ гости и бросились качать Увара Фарафонтьевича.

Августъ, 1884 г.

На обвалѣ

Уже два дня, какъ уголъ Мучнаго переулка и Екатерининскаго канала сдѣлался центромъ Петербурга, т. е. мѣстомъ, куда стремится «tout PИtersbourg».

Мучной переулокъ замѣнилъ театръ, циркъ и балаганы.

Великій постъ — куда же ѣхать развлечься, какъ не въ Мучной…

Такую величественную и вмѣстѣ съ тѣмъ пикантную живую картину «провалъ» поставилъ Мучной переулокъ, что не быть на ея первомъ представленіи значитъ признать себя готентотомъ.

И ѣдетъ, стремится, бѣжитъ взглянуть на эту картину «весь Петербургъ».

И удивляться тутъ нечему: такія распротоканальскія времена переживаемъ, что насъ могутъ волновать только сильныя впечатлѣнія…

Утромъ въ Исаакіевскомъ соборѣ — «проклятіе», днемъ въ Мучномъ — живая картина катастрофы, вечеромъ у нѣмцевъ въ Александринкѣ — «Юлій Цезарь»… При такихъ условіяхъ еще туда сюда, можно лечь спать, не жалуясь на судьбу: человѣкъ съ нервами не сочтетъ дня потеряннымъ…

Иначе, что дѣлать!.. скука и скука безпросвѣтная…

Но возвратимся къ знаменитому отнынѣ Мучному переулку.

Экипажи мчатся, сани летятъ, пѣшеходы толпятся.

По улицамъ только и слышишь: «извозчикъ, въ Мучной!..»

Двухъ извозчиковъ у меня изъ подъ носа угнали. Съ третьимъ я поступилъ по военному. Отстегнулъ полость, поставилъ одну ногу въ сани и сталъ торговаться. И распротобестіи же эти извозчики!.. Какъ услышалъ: «въ Мучной» — вдвое заломилъ. «Вы говоритъ, на „феерію“, сударь, ѣдете, прибавьте?» Дѣлать нечего, пришлось прибавить.

ѣхали сначала обыкновеннымъ порядкомъ, какъ люди ѣздятъ, а съ полпути пошли остановки: то какая нибудь допотопная колымага съ столѣтней старухой перерѣжетъ тебѣ дорогу, то лихія парныя сани съ сѣдокомъ въ бѣлой мерлушкѣ на бекрень остановятъ.

И чѣмъ ближе подъѣзжали къ Мучному, тѣмъ остановки дѣлались чаще. Перебравшись за Аничкинъ мостъ, поѣхали въ два ряда, а миновавъ Чернышевъ — потянулись уже въ три ряда.

Рядомъ со мною, сани-о-сани, ѣхала такая пикантная «штучка», что я вамъ скажу… А главное, ея кучеръ (она ѣхала на парѣ) заденетъ, шельма, своими санями сани моего извозчика и третъ ихъ, и третъ. Я обращаюсь къ прекрасной незнакомкѣ съ просьбой: «нельзя ли, сударыня, вамъ ѣхать не задѣвая меня…» Она улыбается и отвѣчаетъ: «вы видите, какъ здѣсь тѣсно, слѣдовательно, не задѣть васъ нельзя….» «Въ такомъ случаѣ, не будьте въ претензіи, если, въ свою очередь, я задѣну васъ»… «Ну, чтожь! задѣньте», парируетъ красавица, улыбаясь…

Но задѣть ее не пришлось. Женщины вообще обладаютъ удивительною способностью прокладывать себѣ особые пути. Сосѣдка моя ѣхала въ ряду со всѣми и вдругъ какимъ то манеромъ съумѣла вынырнуть, проскользнуть впередъ и укатила.

А мы, между тѣмъ, двигались шагомъ. Еще издалека, на углу Мучнаго виднѣлись массы народа, и надъ ними высились величественные и невозмутимые, какъ статуя командора, «синіе всадники» на коняхъ. Дальше ѣхать оказалось невозможно, и я оставилъ моего возницу и пошелъ по набережной пѣшкомъ.

Всю лѣвую сторону набережной и Мучной переулокъ запружаетъ народъ. Тамъ и сямъ по тротуарамъ собираются группы людей, говорятъ, разсуждаютъ, бранятся. У воротъ дома, гдѣ совершился роковой обвалъ, стоитъ полиція. Входъ во дворъ дома затрудненъ. Пропускаются только живущіе тамъ или интеллигенція.

Снаружи домъ — какъ домъ, т. е. какъ большинство петербургскихъ домовъ. Та же обыденная, неприглядная, казарменная физіономія, та же сонливая, неумытая, неряшливая внѣшность, тѣ же гноящіяся, какъ очи слѣпца, окна, тотъ же небольшой, отвратительный, грязный и вонючій дворикъ, тѣ же ароматы и благоуханія. Словомъ, всѣ тѣ же, какъ вездѣ, прелести петербургскаго домохозяйства.

На обвалѣ гвардейскіе солдаты, на дворѣ рабочія лошади и мусорщики: первые отрываютъ, послѣдніе — вывозятъ. Вывозятъ и сваливаемый съ крыши снѣгъ, и выбрасываемый изъ обвала хламъ, гниль и мусоръ.

Работа кипитъ. Мускульный трудъ въ полномъ развитіи. Всевозможное начальство появляется, осматриваетъ, распоряжается, дѣлаетъ замѣчанія и уѣзжаетъ. Его мѣсто замѣняетъ другое, другое — смѣняетъ третье и такъ безъ конца.

Генералы, движеніе и трудъ; трудъ, движеніе и генералы. Генераловъ очень много, такъ что городовые не успѣваютъ прикладывать руку подъ козырекъ.

Подъѣзжаютъ экипажи, выходятъ элегантныя дамы, и опираясь на руки изящныхъ кавалеровъ, спѣшатъ взглянуть на первую живую картину, поставленную только что наступившимъ великимъ постомъ.

Вотъ на рысакѣ подъѣхалъ баринъ въ ильковой шубѣ и бобровой шапкѣ.

— Гдѣ, обращается онъ къ городовому, здѣсь эта новая Искія?

— Какая Искія? переспрашиваетъ его изумленный сторожъ общественной безопасности.

— Ну, новая Помпея? Лиссабонъ? — какъ вы тамъ назвали этотъ провалъ…

— Никакого провала нѣтъ — обвалъ, можетъ быть, хотите вы сказать, поправляетъ его галантный околодочный, — это здѣсь…

— Какъ! восклицаетъ изумленный щеголь, развѣ этотъ домъ не провалился сквозь землю?… развѣ никакой пропасти не образовалось здѣсь?..

— Никакого провала нѣтъ. Просто снѣгъ проломилъ крышу, которая въ своемъ паденіи пробила нѣсколько потолковъ.

— Только-то! протягиваетъ разочарованный франтъ, такъ тутъ и смотрѣть него… Пошелъ! крикнулъ онъ кучеру, и умчался.

— Фараоны, прямые фараоны! и на дворъ то не пускаютъ, ругается мастеровой.

— Проходи! говорю: проходи! гонитъ мастероваго городовой, нельзя!.. видишь тамъ возы наваливаютъ… мѣшать будешь!..

— Я и хотѣлъ взглянуть только, какъ трупы то убитыхъ на возы въ снѣгъ укладываютъ… Говорятъ, тыщи людей задавили здѣсь…

— Проходи! а то въ участокъ отправлю, наступаетъ городовой.

— Черти! такъ черти и есть! огрызается мастеровой и переходитъ на другую сторону.

— И ты, голова, захотѣлъ, чтобы нашего брата пустили, обращается къ мастеровому какъ будто съ утѣшеніемъ старый инвалидъ. Въ холеру тридцатаго года тоже такъ покойниковъ десятками возили, только не въ снѣгу, какъ теперь, а въ ящикахъ, и тогда тоже — сунься, бывало, спроси — гонятъ, ничего нѣтъ, говорятъ, а людей тысячи свезли на кладбище… Всегда одни и тѣ же порядки у нихъ…

— Ребенка-то Богъ спасъ! сама видѣла, разсказываетъ старуха двумъ-тремъ женщинамъ, — въ уголкѣ у печки, подъ доскою сохранилъ Богъ… Вотъ ужъ подлинно ангелъ хранитель своимъ крыломъ защитилъ.

— Да, двадцать два часа находился подспудомъ и не задохся, качаетъ головою молодая женщина съ ребенкомъ, чудеса и только…

— Да еще какое чудо — Божеское чудо! вмѣшивается въ разговоръ сѣдой купецъ. Тутъ мѣсто надо разобрать и часовню построить, вотъ что надо сдѣлать тутъ!..

— Ребенка-то генералъ изъ комендантства хотѣлъ къ себѣ взять, да отецъ не далъ, ораторствуетъ между тѣмъ старуха. Это, говоритъ, Божье дитя, оно мнѣ счастье принесетъ: зачѣмъ я отдамъ его?.. нѣтъ, не отдамъ!.. Такъ и не отдалъ.

— А что, скажите, изъ подъ земли огонь еще не показался? спрашиваетъ подбѣжавшая молодая дѣвушка, чистенько, но не богато одѣтая.

— Нѣтъ еще, милая, до огня не дорылись… отвѣчаетъ тыквообразная купчиха, скоро, должно быть, докопаются…

— А хозяина дома еще не привезли? волнуется дѣвушка.

— Не знаю, родная, не знаю, тараторитъ скороговоркой купчиха. А развѣ что съ нимъ учинить хотятъ?

— Да какъ же! спѣшитъ разсказать дѣвушка, какъ только до огня докопаются, такъ его туда первымъ и бросятъ… А потомъ начнутъ кидать архитекторовъ и подрядчиковъ… даже старшаго дворника бросятъ… И побросавши ихъ сейчасъ яму опять зароютъ.

— Да что ты? Неужто? таращитъ глаза купчиха.

— У насъ въ мастерской такъ говорили, вотъ хозяйка и послала меня узнать, правда ли это?

— Совершенная правда, сударыня, улыбается молодой франтикъ въ енотовой шубѣ, не сводившій все время глазъ съ дѣвушки, и если вы желаете сами видѣть этотъ огонь, и какъ будутъ бросать въ него хозяина дома, — пойдемте со мной, я васъ проведу въ такое мѣсто, откуда вы все увидите, какъ на ладони.

— А вы не обманываете?

— Кто же рѣшится обмануть такого небеснаго херувима? рѣжетъ съ плеча франтикъ, клянусь честью!

— Ну, пойдемте, отвѣчаетъ довѣрчиво дѣвушка. И парочка удаляется.

— А въ самомъ дѣлѣ этого домохозяина слѣдовало бы закопать живымъ въ землю, ворчитъ себѣ подъ носъ чиновникъ съ небритой бородой и портфелемъ подъ мышкой, — шутка сказать: семь душъ искалѣчено, да еще, можетъ быть, откопаютъ столько же… Стонъ то слышенъ еще, говорятъ.

— Лови вѣтра буйнаго въ полѣ, смѣется сбитеньщикъ съ баклагой, — будетъ онъ тебя дожидаться здѣсь! — держи карманъ… Вчера, чай, махнулъ за границу!..

— Найти и притащить!

— Поди-ко ты, прыткій, притащи!

— Охъ, за грѣхи все это, за грѣхи наши намъ посылается, размахиваетъ руками старикъ съ посохомъ и книжкой. И не то еще будетъ, не то!.. Весь Питеръ, какъ Содомъ и Гомора, провалится!..

— О, Господи, Іисусе Христе! Что ты это говоришь? сторонятся отъ него женщины. — Питеръ провалится!?

— Да, провалится, я вамъ говорю, силится возвысить голосъ старикъ. — Въ писаніи такъ сказано…

— Типунъ тебѣ на языкъ, старый чертъ! обращается къ нему мальчишка въ тулупѣ. Старикъ протягиваетъ руку, чтобы схватить мальчишку за волосы; мальчикъ высовываетъ ему языкъ и перебѣгаетъ на другую сторону.

Между тѣмъ къ воротамъ дома подходятъ два купца навеселѣ.

— Гдѣ тутъ у васъ, обращается одинъ изъ нихъ къ городовому, — Везувія огнедышащая открылась, сѣра горючая и смола кипитъ?

— Вонъ въ томъ трактирчикѣ, что напротивъ, отвѣчаетъ смѣтливый полицейскій.

— Тамъ, а не здѣсь? изумляется купецъ.

— Тамъ, ваше степенство.

— Ну, такъ туда и пойдемъ. А ты сюда привелъ, Степанычъ: экая голова-то у тебя неразумная, говоритъ старый купчина молодому. И купцы уходятъ.

Февраль, 1885 г.

У желѣзно-дорожнаго туза

На Англійской набережной, между Петровской площадью и Николаевскимъ мостомъ, красуется домъ одного изъ извѣстнѣйшихъ желѣзнодорожныхъ тузовъ «статскаго генерала» Полякова, домъ старинный, барскій, со львами у подъѣзда и графскимъ гербомъ надъ парадными дверями.

Раннимъ утромъ (у генераловъ вообще 10 часовъ утра считается раннимъ утромъ) къ дому генерала подошелъ человѣкъ среднихъ лѣтъ съ усами и небольшой рыжей бородкой, въ очкахъ, одѣтый небогато, но прилично. Онъ посмотрѣлъ въ свою записную книжку и провѣрилъ нумеръ дома. Убѣдившись, что это тотъ самый домъ, который ему нуженъ, онъ поднялся на площадку крыльца, и снявъ шляпу и отеревъ платкомъ запотѣлый лобъ и лицо, вошелъ въ швейцарскую.

Швейцарская оказалась представительной — широкая мраморная лѣстница, окаймленная ящиками для растеній, вела наверхъ, налѣво помѣщались вѣшалки для платья, зеркало, приборы для приведенія физіономіи въ порядокъ, на право столъ, диванъ, нѣсколько стульевъ и громадное мягкое кресло, въ которомъ возсѣдалъ еще болѣе представительный, чѣмъ сама швейцарская, съ сѣдыми нахмуренными бровями, и большими баками, въ синей ливреѣ, швейцаръ. Закинувъ ногу на ногу, онъ читалъ газету и не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на вошедшаго. За столомъ, на диванѣ, сидѣлъ другой въ форменномъ съ галунами сюртукѣ, довольно на видъ молодой и бравый, ундеръ посыльный или курьеръ, а по швейцарской шагалъ небольшаго роста плюгавенькій жидокъ, съ какою-то бумагою въ рукѣ. По лѣстницѣ сбѣгали и проходили куда-то на право сюртуки и жакеты, очевидно, служащіе, по лѣстницѣ растилалъ ковры и страшно пылилъ, третій ундеръ. Швейцаръ чихнулъ и проворчалъ «да, тише, Григорій, экъ вѣдь распылился какъ!.. а ну, самъ выйдетъ, спасибо не скажетъ… Вамъ чего?» обратился онъ къ пришедшему.

— Позвольте узнать, дома ли г. Поляковъ?

— Вамъ на что?

— Мнѣ нужно переговорить съ нимъ по дѣлу.

— По какому?

— По дѣлу, которое я долженъ сообщить ему лично.

— Его нѣтъ дома.

— Какъ же такъ! неужели онъ такъ рано уѣхалъ.

— Да, уѣхалъ.

— Когда же онъ вернется?

— Не знаю.

И швейцаръ надѣвъ очки, принялся опять за газету, пришедшій господинъ постоялъ передъ почтенной компаніей лакеевъ еще нѣсколько минутъ и, видя, что никто не хочетъ говорить съ нимъ, вышелъ на улицу.

Остановясь на площадкѣ, онъ не зналъ, что ему дѣлать — уйти или ожидать. Въ это время изъ дверей дома вышелъ молодой путеецъ. Подойдя къ нему, пришедшій господинъ освѣдомился: дома ли генералъ Поляковъ и, получивъ утвердительный отвѣтъ, вернулся въ швейцарскую и вѣжливо замѣтилъ швейцару: «зачѣмъ онъ говоритъ неправду — вѣдь „генералъ“ дома».

— Да, дома!.. но его нельзя видѣть ранѣе часу. Хотите подождать — подождите.

Посѣтитель прошолся раза два по швейцарской и, махнувъ рукой, присѣлъ къ столу. Очевидно, что ему было не совсѣмъ удобно сидѣть со швейцаромъ, но необходимость во что бы то ни стало добиться свиданія съ тузомъ, остановила его и онъ рѣшился ожидать аудіенціи въ швейцарской.

— Вѣдь вотъ поди жъ ты! — положивъ газету на колѣни, началъ швейцаръ: — «Минута», самая ледащая газетка, а и та тоже нашего брата пропечь наровитъ… Накось куда мечетъ… въ совѣтъ главнаго общества… Сорокъ милліоновъ вишь насчитали ревизоры перебору съ казны… А что такое совѣтъ и что такое ревизоры никакихъ понятіевъ не имѣетъ… Совѣтъ — это начальство, гдѣ засѣдаютъ дирехтора и инженеры въ генеральскихъ чинахъ, а ревизоры — это ихъ подчиненные… Не дали имъ къ празднику награды, ну они и расписали… А вотъ какъ возьмутъ ихъ всѣхъ да надвинутъ имъ шапки на уши, такъ и будутъ знать…

— Развѣ это возможно, Кирила Иванычъ? робко вопросилъ курьеръ.

— А почему бы и не можно!.. Лѣтъ пять назадъ и у насъ тоже вѣдь было… Насчитали на насъ ревизоры министерскіе тоже не мало милліоновъ, да что взяли… шишъ… Нѣтъ, вѣдь нашъ то — молодецъ!.. дровъ нащепаетъ!.. ну и боятся!..

— Да развѣ боятся?

— Боятся!.. страсть боятся! я инженеровъ этихъ голоштанныхъ знаю оченно хорошо. У меня имъ тоже спуску нѣту… Ты тамъ свое дѣло дѣлай, а мнѣ мое отдай… И расчудесно это все у насъ выходитъ: кто кинареечку подаритъ, а кто — такъ и синичку…

Въ эту минуту вошли два молодыхъ строителя; швейцаръ посмотрѣлъ на нихъ и не поднялся даже съ кресла. Путейцы сами сняли свои пальто и, повѣсивъ ихъ на вѣшалку, прошли въ контору.

— Это — наши!.. махнулъ имъ вслѣдъ головою швейцаръ. Еще птенчики… а пооперятся, такъ тоже будутъ требовать, чтобы имъ пальты снимали… ну, да подождутъ еще.

Входитъ военный генералъ. Швейцаръ медленно поднимается и съ поклономъ подходитъ къ нему.

— Здорово, старикъ, окликнулъ генералъ.

— Здравія желаю, ваше пр — во, къ старику пожаловать изволили, или къ молодому?

— Сперва хочу повидать сына, а потомъ пройду къ отцу.

— Пожалуйте, ваше пр — во… Эй, Григорій, доложи камердину Петру, обратился швейцаръ къ стоявшему на площадкѣ лѣстницы ундеру-докладчику.

Генералъ сталъ подниматься на лѣстницу.

— Вотъ это — генералъ, такъ генералъ, отозвался, проводя его, швейцаръ, сколько онъ денегъ перебралъ у нашихъ, страсть!..

— Нельзя ли, гашпадинъ швейчаръ, и объ мине докладывать шыну, забормоталъ жидокъ, сновавшій все время изъ угла въ уголъ, нервно размахивая руками, мозе быть онъ мнѣ и помозетъ?

— Куда ты лѣзешь, куда!.. огрызается швейцаръ, подавалъ уже ты два раза прошенія, два раза тебѣ, отказывали, и ты опять лѣзешь. Подай, говорю тебѣ въ еврейскій комитетъ, оттуда и получишь, тамъ тоже наши сидятъ, а здѣсь ничего не будетъ.

— Вай миръ! вай миръ! вопитъ жидокъ и убѣгаетъ.

— А вы давно здѣсь служите? спрашиваетъ швейцара ожидающій аудіенціи посѣтитель.

— А ужъ годовъ двадцать съ залишечкомъ будетъ.

— И все въ этомъ домѣ?…

— Все въ этомъ домѣ… я поступилъ еще при покойной графинѣ, жилъ при графѣ, и вотъ когда продали домъ, поступилъ къ нимъ… и онъ ткнулъ пальцемъ по направленію лѣстницы.

— Что же, хорошо вамъ у нихъ?

— Да ничего… Только все же не баре… въ нихъ ничего нѣтъ этого алистокрацкаго то… Мнѣ все кажется, что у меня управляющіе живутъ, а настоящій законный баринъ не сегодня — завтра, не завтра — послѣ завтра пріѣдетъ и ихъ выгонитъ!.. Конечно, мнѣ до этого не дожить, добавилъ старикъ меланхолически.

Входитъ прилично одѣтый господинъ и проситъ вызвать Евстигнѣя. Появляется Евстигнѣй и они отходятъ въ сторону и секретничаютъ.

— Кто это? спрашиваетъ швейцара посѣтитель.

— На счетъ должности.

— Нанимается въ лакеи?

— Нѣтъ, на дорогу.

— При чемъ же тутъ Евстигнѣй?

— Маракуетъ по опредѣленію.

— Какимъ родомъ?

— Какимъ?! Дождется удобной минуты, попроситъ самого, ну а тотъ и велитъ опредѣлить… а если мѣсто совсѣмъ неважное, то скажетъ при случаѣ управляющему, тотъ для него это и сдѣлаетъ.

— Неужели у васъ можно получить мѣсто черезъ прислугу?

— Отчего-жъ нѣтъ!.. Да черезъ меня сколько ужъ получило мѣстъ… И теперь приходятъ еще по праздникамъ съ благодарностью… Понравится человѣкъ, ну и походатайствуешь гдѣ нужно, смотришь и опредѣлятъ, а тебѣ царскій векселекъ въ руку попадетъ, ну, значитъ всѣмъ и ладно…

Между тѣмъ сверху дали знать: «самъ уѣзжаетъ»… Все встрепенулось. Швейцаръ вытянулся у дверей, посѣтитель подошелъ къ лѣстницѣ, прочіе разбѣжались.

Черезъ нѣсколько минутъ показался «самъ». Онъ былъ въ пальто и шляпѣ. Справа лебезилъ пріѣхавшій генералъ, сзади шло нѣсколько путейцевъ и статскихъ. Заложивъ руку за бортъ пальто, тузъ шелъ какъ Наполеонъ, опережая всѣхъ и изрѣдка роняя фразы. Ждавшій у лѣстницы посѣтитель, поклонился крезу и хотѣлъ остановить его вопросомъ.

— Это что?… взглянулъ строго крезъ на швейцара, проситель?… Проводить въ контору, а здѣсь не принимать!..

— Слушаю-съ! пробормоталъ смущенный швейцаръ, и крезъ величественно вышелъ. За нимъ лѣзли, протискиваясь въ дверь и толкая другъ друга, сопровождавшіе его ученые и неученые «мужи»…

Сентябрь, 1884.

Счастливая встрѣча

Воскресный день. Прелестная погода. На Невскомъ масса публики, совершающей съ обычной торжественностью свой утренній променадъ. Противъ Казанскаго собора встрѣчаются юный адвокатъ, въ бобрахъ, и молодящійся дамскій докторъ въ соболяхъ, товарищи по университету и былымъ проказамъ. Они остановились, пожали другъ другу руки и серьезно заговорили.

— Ну, что, коллега, какъ поживаешь? Что подѣлываешь? обратился съ вопросомъ модный докторъ.

— Тружусь, работаю, ночи не сплю, дружище, отвѣчалъ адвокатъ.

— Вотъ какъ! Чѣмъ-же ты такъ занятъ? На что тратишь дни и ночи?

— Танцую, коллега, танцую, гдѣ только возможно: и у чиновниковъ, и у купцовъ.

— Ну, и что-же ты вытанцовалъ?

— Монстра-супругу, два каменныхъ дома, бани и тысячъ пятнадцать годоваго дохода.

— И за всѣмъ тѣмъ продолжаешь танцевать?

— Продолжаю.

— Для чего-же?

— Чтобы вытанцовать себѣ пышечку какую нибудь для забавы… Ну, а ты?

— Я тоже тружусь, работаю и не сплю ночей.

— Какими дѣлами занимаешься?

— Поигрываю въ картишки.

— Выигралъ что нибудь?

— Пышку!.. Чудное, восхитительное созданіе…

— И продолжаешь играть?

— Продолжаю.

— Для чего?

— Чтобы имѣть какого-нибудь монстра съ домами, банями и десяткомъ-двумя тысячъ годоваго дохода.

— Имѣешь что нибудь въ виду?

— Вчера познакомился съ твоей женой, просила бывать какъ можно чаще.

— Вотъ и отлично!.. Только ты познакомь меня съ твоей пышкой.

— Сдѣлай одолженіе!.. Хоть сейчасъ…

— Спасибо! Узнаю въ тебѣ стараго, преданнаго товарища и друга… Что-жъ, поѣдемъ, я теперь свободенъ.

— ѣдемъ.

И пріятели поѣхали.

Апрѣль, 1888 г.

Смолянки

По Невскому проспекту тянется длинный рядъ каретъ, запряженныхъ цугомъ, съ придворными, въ красныхъ ливреяхъ съ голунами и трехугольныхъ шляпахъ, лакеями и придворнымъ конюшимъ, въ шляпѣ съ красными перьями, верхомъ на красивомъ конѣ впереди. Въ каретахъ мелькаютъ ватерпруфы, капоры и улыбающіяся хорошенькія головки дѣвицъ и дѣвочекъ.

Это катаются смолянки.

Они совершаютъ свое обычное масляничное коло по Невскому и Морской до Николаевскаго моста, и оттуда по Дворцовой набережной и Миліонной къ балаганамъ и горамъ на Царицыномъ лугу.

Какія счастливыя и довольныя лица! Головки то и дѣло вращаются вправо и влѣво, глазки искрятся и блещутъ, кажется, имъ хотѣлось бы все видѣть, что дѣлается по обѣ стороны каретъ. Улыбка не сходитъ съ устъ, и порой громкій сердечный смѣхъ вдругъ раздается внутри кареты, и подруги весело обмѣниваются замѣчаніями.

Вотъ ѣдутъ на встрѣчу, на парныхъ саняхъ, двѣ дамы; онѣ останавливаютъ кучера и ѣдутъ шагомъ, всматриваясь пристально въ смолянокъ; вотъ онѣ увидѣли прелестную русую головку, смотрящую куда то вдаль, окликнули: «Надя!» раскланялись и посылаютъ ей воздушные поцѣлуи. Дѣвочка внѣ себя отъ восторга, высовываетъ головку изъ кареты и далеко, далеко провожаетъ глазами встрѣтившихся дамъ.

Вотъ на Дворцовой набережной стоитъ, въ ожиданіи поѣзда, военный генералъ, высокій, стройный старикъ, съ георгіевскимъ крестомъ въ петличкѣ и костылемъ въ правой рукѣ. Вотъ онъ дождался поѣзда, зорко вглядывается въ лица проѣзжающихъ смолянокъ и вдругъ бросается къ одной изъ каретъ. «А! Соня, Нюта!» вскрикиваетъ генералъ, «и вы ѣдете подъ балаганы? Ну, Господь съ вами! поѣзжайте! Я радъ, что васъ встрѣтилъ; матери передамъ, и она будетъ несказанно рада», — и генералъ креститъ головки своихъ дѣвочекъ.

Царицынъ лугъ опоясанъ двойнымъ рядомъ экипажей. По правой сторонѣ, мимо балагановъ, горъ, каруселей и толпы тѣснящихся пѣшеходовъ, ѣдутъ вступающіе въ коло экипажи; по лѣвой — возвращающіеся обратно. Тутъ тянутся и щегольскія сани, парныя и въ одиночку, съ элегантно одѣтыми дамами, и допотопныя помѣщичьи колымаги съ няньками, мамками и дѣтьми, и грузныя купеческія коляски съ десятипудовыми разряженными купчихами и ихъ дочерями, и извощичьи кареты съ разными разновидностями людской породы. Все это тянется и ѣдетъ съ цѣлью — людей посмотрѣть и себя показать. Каждый осматриваетъ встрѣчающіеся экипажи и ихъ счастливыхъ обладателей. Встрѣчи знакомыхъ, улыбки, поклоны и обмѣнъ короткихъ, дружественныхъ фразъ. По обѣ стороны катающихся, на тротуарахъ стоятъ пѣшеходы, большею частью купечество и торгующій людъ съ своими дражайшими половинами и любезными чадами. Смѣхъ, шутки и острыя замѣчанія слышатся всюду — видимо, люди веселы и довольны.

Кортежъ смолянокъ въѣзжаетъ въ ряды коло и двигается шагомъ.

— Ахъ, Боже мой! всплескиваетъ вдругъ руками женщина въ ватномъ пальто съ платкомъ на головѣ, обращаясь къ сопровождавшему ее кавалеру; да вѣдь это наша барышня, вонъ въ той каретѣ ѣдетъ! Здравствуйте, барышня! кланяется она одной сидящей у окна дѣвицѣ, и та съ улыбкой отвѣчаетъ: «кланяйся мамѣ, Дунюшка!»

— Сколько хорошенькихъ! Сколько хорошенькихъ! говорятъ въ одинъ голосъ два гимназиста. А можетъ быть среди ихъ находится не одна красавица и для насъ.

— Вотъ везутъ — остритъ какой-то франтъ съ моноклемъ — нашихъ будущихъ женъ и любовницъ.

— Словно обезьяны въ клѣткахъ! смѣется другой, — то-то, чай, имъ весело!

— Смотри-ко, барышни-то сѣмечки грызутъ, указываетъ на одну карету мужичекъ.

— Какія сѣмечки! поправляетъ мужичка чуйка въ картузѣ, это имъ сластей презентовали, чтобъ не было скучно.

— Сейчасъ Сѣверцовы поѣдутъ, рисуется юнкеръ-кавалеристъ передъ юнкеромъ-пѣхотинцемъ. Старшая Катенька — красавица! Смотри, вотъ онѣ, вотъ! и юнкеръ самодовольно раскланивается.

— Ты посѣщаешь ее въ Смольномъ? спрашиваетъ съ улыбкой юнкеръ пѣхотинецъ.

— Посѣщаю, отвѣчаетъ юнкеръ-кавалеристъ и краснѣетъ, видимо, солгавъ.

— А ну ихъ, этихъ смолянокъ, къ Богу! чего зѣвать на нихъ, говоритъ мастеровой сѣдому старичку въ пальто, пойдемъ-ка лучше чай пить.

А смолянки между тѣмъ, веселыя и смѣющіяся, совершали свое коло, и не одна изъ нихъ, можетъ быть, думала о томъ счастливомъ времени, когда она поѣдетъ кататься не въ казенной каретѣ, а въ собственномъ экипажѣ, на вороныхъ рысакахъ, какъ вообще ѣздятъ дамы счастливицы.

Февраль 1885 г.

Докторъ правъ

Фельдшеръ Морниковскій пожаловался начальнику госпиталя, на доктора правъ Геймерлинга за оскорбленіе его словомъ.

Пригласили доктора, распросили, и оказалось, что оскорбленіе вызвано грубостью фельдшера.

— Какъ же вы могли грубить, обращается начальникъ госпиталя къ фельшеру, вѣдь это вашъ непосредственный начальникъ, при томъ же еще и докторъ правъ…

— Да, ваше превосходительство, отвѣчалъ почтительно фельдшеръ, докторъ будетъ правъ, если вы его оправдаете.

Январь, 1885.

Сибиряки въ Питерѣ

Въ «Маломъ Ярославцѣ» обѣдаютъ купцы. Петербургскій гостинодворъ, солидный и матерый, съ большою золотою цѣпью на округленномъ животѣ и массивными брилліантовыми перстнями на рукахъ, угощаетъ двухъ пріѣзжихъ сибиряковъ: почтеннаго, въ длиннополомъ сюртукѣ и сапогахъ бутылками, старика и прилизаннаго и приглаженнаго, въ бархатномъ черномъ пиджакѣ и триковыхъ брюкахъ на выпускъ, молодого человѣка, его сына. Уха янтарная съ аршинной стерлядью благоухаетъ на столѣ. Всевозможные деликатесы и закуски, съ цѣлой батареей разновидныхъ бутылокъ, кувшиновъ и графиновъ съ русскими и заморскими «спиртовиками», расположенные на особомъ столикѣ, осаждаются видимо обладающими хорошимъ аппетитомъ гостями, и румяный гостинодворъ съ улыбкой самодовольствія наливаетъ только-что опорожненныя рюмки и подвигаетъ къ гостямъ щекочущіе своей пикантностію обаняніе омары.

— Еще по одной благословите, многоуважаемый Иванъ Моисѣевичъ, говоритъ съ какимъ то заискивающимъ тономъ въ голосѣ, суетящійся амфитріонъ, и приступимъ къ ушицѣ… Стерлядкѣ то тоже хочется, чтобы вы обратили на нее вниманіе…

— Вмѣстимъ ли еще по единой? оговаривается какъ бы нехотя старикъ и, сдаваясь на повторительное приглашеніе, чокается съ пріятелемъ и пьетъ.

— А ну-ка, что скажетъ намъ ваша дорогая петербургская стерлядка? растягиваетъ старикъ, усаживаясь за обѣденный столъ.

— Стерлядью то я васъ, любезнѣйшій Иванъ Моисѣевичъ, дивить не стану — видали вы и не такихъ… а вотъ ежели на счетъ ушицы, то позвольте похвалиться… Пожалуй, что ни въ Нижнемъ на ярмаркѣ, ни въ матушкѣ-Москвѣ такой ухи не сварятъ… У насъ повара то здѣсь ученые… Охъ, какіе ученые… Дайте перчатку, и они вамъ изъ нея такой соусъ-размаринъ приговятъ, что съѣшь и не повѣришь, что съѣлъ собственную свою перчатку… Ученье дѣло великое!..

— Что говорить! Филадельфъ Парменычъ, ученье — свѣтъ, а неученье — тьма… Но не въ похвальбу сказать, и у насъ теперь уже не то, что было прежде… Премудрость проникаетъ всюду, общественность распространяется, антиресы обчіе ощущаются… Повѣришь ли, другъ сердешный, что мы тамъ, у себя, стали слѣдить за всѣмъ, что у васъ тутъ дѣлается, да еще какъ слѣдить то стали — безустанно и съ превеликимъ ожесточеніемъ!.. Да по правдѣ сказать, и не слѣдить нельзя… Томскъ или Тобольскъ у насъ сердцевина извѣстной мѣстности. Тебѣ пишутъ изъ Кургана или Березова: правда ли, дескать, вотъ то-то; надо отвѣчать, и отвѣчать толково, — такъ какъ же не слѣдить-то!.. Поневолѣ глаза обращаешь къ Питеру и ждешь отъ него свѣту… а свѣтъ возсіяетъ — воспрійми его и съ другими подѣлись… Заинтересуетъ, напримѣръ, обчество, ну, хоть бы вашъ знаменитый проповѣдникъ отецъ протоіерей соборный — вѣдь ты знаешь, это голова преумнѣющая, ну и начинаютъ слѣдить, что съ нимъ и какъ?… Дали ему камилавку, сейчасъ возникаетъ вопросъ: неужели ему дали камилавку обыкновенную?… не можетъ быть!!.. непремѣнно, въ отличіе за умъ и ученость, ему дали камилавку бѣлую или палевую, но никакъ уже не фіолетовую… дали крестъ наперстный — опять вопросъ: какой? Неужели обыкновенный? Не можетъ быть!.. Непремѣнно ему дали, за его заслуги, большій, чѣмъ другимъ… Ну, все это нужно опровергнуть, объяснить, выяснить, такъ какъ же тутъ не слѣдить за всѣмъ: дуракомъ то тоже быть не охота.

— Вѣстимо, почтеннѣйшій Иванъ Моисѣевичъ, при вашемъ положеніи, надо слѣдить, надо тонъ давать губерніи, не то…

— Нѣтъ, Филадельфъ Парменычъ, не то, чтобы того, а все-таки нельзя… самъ знаешь, мы тамъ первостатейные, заводы имѣемъ, пріиски содержимъ, всяко бываетъ. Спрашиваютъ — надо отвѣчать… Вѣдь вотъ хотя бы сюда поѣхалъ, зачѣмъ? посмотрѣть: кто позамѣтнѣе, повидать: что поинтереснѣе, чтобы понятіе имѣть и, пріѣхавши домой, смекать и разсказывать… При нашихъ капиталахъ люди за границу ѣздятъ, а мы вотъ въ Питерѣ въ первый разъ… Нельзя было не поѣхать, кстати сына захватилъ, надо вѣдь и Петра-то кой съ чѣмъ ознакомить…

— Какъ вы, Петръ Ивановичъ, пользуетесь вашимъ пребываніемъ въ Петербургѣ? обращается къ молодому человѣку гостинодворъ. Были въ эрмитажѣ?… въ публичной библіотекѣ?… въ музеяхъ?.. въ театрѣ, наконецъ?…

— Да!.. нѣтъ!.. отвѣчаетъ молодой сибирякъ, я больше съ батюшкой…

— Вездѣ быть нельзя, время не позволяетъ!.. перебиваетъ сына старикъ, вотъ въ соборахъ были… въ лаврѣ тоже были… ахъ, какое благолѣпіе!.. какая служба!.. Исаакіевскіе пѣвчіе — въ жизнь ничего не слыхалъ подобнаго!.. ангельское пѣніе!.. я въ такомъ восторгѣ, въ такомъ… налейте-ка мнѣ, Филадельфъ Парменычъ, хереску, стерлядку примочить надо…

— Ахъ, простите, дорогой Иванъ Моисѣевичъ, я васъ заслушался и забылъ роль хозяина, позвольте ужъ намъ вмѣстѣ выпить…

— Да я бы, батюшка, безъ васъ и пить не сталъ, вы ужъ меня извините, мы, сибиряки, дѣлаемъ все по-просту…

Собесѣдники привстали, чокнулись и выпили. Молодой сибирякъ, посмотрѣвъ на этикетку бутылки, процѣдилъ сквозь зубы: «елисѣевскій!»

— Да, елисѣевскій, но это здѣсь первая фирма, отзывается хозяинъ.

— А я думалъ, что въ Петербургѣ пьютъ заграничный хересъ, замѣчаетъ сконфуженный юноша.

— Да вѣдь это и есть заграничный хересъ, хмурится на сына старикъ, а Елисѣевы только производятъ его… и повернувшись къ гостинодвору, продолжалъ: были мы, Филадельфъ Парменычъ, на дняхъ въ Славянскомъ комитетѣ… какая публика!.. Ужъ подлинно столица — все ученые да генералы… у насъ въ Сибири это рѣдкость; народъ узнаетъ, что пріѣхалъ генералъ или ученый, смотрѣть ихъ идетъ… А тутъ въ засѣданіи, гляжу — направо сидитъ генералъ, налѣво — ученый, впереди генералъ, назади — ученый… Такъ что мы не знали, гдѣ и пріютиться… Самъ секретарь читалъ отчетъ… По виду должно быть это самый первѣющій ученый: въ глазу — стеклышко, говорилъ свысока, по лицу — поповичъ… Впрочемъ, говорятъ, всѣ ученые здѣсь, у васъ, изъ поповичей… Правда ли это?

— Простите, многоуважаемый Иванъ Моисѣевичъ, я въ Славянскій комитетъ не хожу, и кто тамъ засѣдаетъ — не знаю… Вѣдь всѣ комитеты стараются объ одномъ, чтобы только съ нашего брата, купца, деньги взять, а куда они ихъ тамъ, по своей учености, опредѣляютъ — нашему брату и не уразумѣть, такъ зачѣмъ же и ходить намъ туда!.. Да и какіе тутъ «братья славяне», когда самимъ ѣсть нечего — то есть я говорю о народѣ, конечно…

— Да, это правда! У насъ своей бѣдности не мало… Но, все-таки, знаешь ли, братъ, пріятно… Внесешь десять рублей и думаешь, вѣдь я покровитель этимъ бѣднымъ «братушкамъ»… Отрадно сердцу!.. Русскій покровительствуетъ — понимаешь ли! Гордишься званіемъ: русскаго!..

— Какое покровительство!.. почтеннѣйшій Иванъ Моисѣевичъ, одни слова!.. Вы были вотъ въ комитетѣ, разскажите-ка, что тамъ дѣлается?…

— Рубахъ тамъ навѣшано много, одежи всякой, что это съ «братушекъ» что-ли поснимали? — вмѣшивается въ разговоръ молодой сибирякъ.

— Постой — перебиваетъ его старикъ. Тутъ идетъ дѣло по сурьезнѣе развѣшанныхъ бабьихъ рубахъ. Вотъ, напримѣръ, отчетъ читали, 15,000 р. собрано за годъ — развѣ это бездѣлица?… На тысячу рублей больше противу прежняго, благодаря разрѣшенному синодомъ сбору по церквамъ.

— Ну что это за деньги! — отозвался съ снисходительной улыбкой гостинодворъ. Развѣ сборъ по церквамъ долженъ дать такую мизерную сумму… Сколько у насъ церквей — и по скольку это на церковь придется, если собрать тысячу рублей!.. А покровительство!.. какое можетъ быть покровительство съ такими ничтожными средствами!.. Но позвольте предложить вамъ мадерцы: послѣ тюрбо это необходимо…

И пріятели снова чокнулись.

— Хорошенькаго по немножку, Филадельфъ Парменычъ, отчеканилъ съ важностью сибирякъ-милліонеръ. Не каждый годъ милліоны сбирать, какъ въ сербскую войну. На полтора десятка тысченокъ въ мирное время много можно добра сдѣлать… А Славянскій комитетъ, все-таки, будитъ наше народное самосознаніе. Въ началѣ будущаго года исполнится тысячелѣтіе со дня кончины апостола славянъ св. Меѳодія, и комитетъ предполагаетъ чествовать этотъ день. Вся Россія будетъ молиться и праздновать… Въ Велиградъ полагаютъ послать депутацію изъ 12 членовъ. Какъ хотите, а это меня трогаетъ до глубины души…

— А m-lle Маргарита Угальдъ, которая недавно избрана въ члены Славянскаго комитета, не войдетъ въ составъ депутаціи? вопросилъ отца юный сибирякъ.

— Дуракъ! обрѣзалъ его старикъ. Догадливый гостинодворъ поторопился налить рейнвейна и пододвинулъ къ старику рюмку.

— Выпьемъ за объединеніе славянъ, сказалъ онъ, но я долженъ все-таки замѣтить, что на мой взглядъ депутація комитета не можетъ имѣть никакого серьезнаго значенія. Развѣ комитетъ можетъ представлять собой Россію? Онъ не можетъ представлять даже Петербурга… Вы это очень хорошо понимаете!.. Поэтому, если ужъ за предполагаемымъ празднествомъ признаютъ всеславянское празднество, то нужно чтобы и депутаціи явились отъ всей Россіи, а не отъ нашего небольшаго кружка славянствующихъ ученыхъ и генераловъ.

— Да, я съ этимъ вполнѣ согласенъ, отвѣчалъ въ раздумьи старикъ-сибирякъ, но какъ это исполнить?

— Объ этомъ, конечно, нужно подумать и обсудить хорошенько, замѣтилъ развеселившійся гостинодворъ, — я теперь только заявилъ одну мысль…

— Конечно, конечно, мы объ этомъ еще поговоримъ, весело отвѣчалъ старикъ, а теперь за хорошую мысль выпьемъ.

— Эй, человѣкъ, шампанскаго! закричалъ гостинодворъ, и шампанское запѣнилось…

Декабрь, 1884 г.

У казначея

Въ одной изъ заднихъ комнатъ громаднаго казеннаго зданія, занимаемаго извѣстнымъ солиднымъ казеннымъ учрежденіемъ, комнатѣ низкой, смрадной и темной, собралось до полусотни офицеровъ и чиновниковъ за полученіемъ жалованья и другого казеннаго содержанія. Жалованье по какому-то случаю казначейство отпустило позже обыкновеннаго, почти передъ самымъ праздникомъ Рождества, и поэтому служащіе съ самаго утра заполнили экзекуторскую комнату, чтобы тотчасъ, по приходѣ казначея, получить извѣстное количество кредитныхъ рублей, для встрѣчи праздника. Всѣ питающіеся отъ крохъ, падающихъ со стола финансоваго Лазаря, на этотъ разъ находились въ крайне возбужденномъ состояніи. Чиновники, какъ не безъизвѣстно, получаютъ отъ казны жалованье, столовыя и квартирныя деньги помѣсячно, но съ такимъ разсчетомъ, что жалованье выдается имъ за истекающій мѣсяцъ, а столовыя и квартирныя — за мѣсяцъ впередъ. Такимъ образомъ, въ послѣдній мѣсяцъ года имъ приходится получать одно только жалованье. Положеніе критическое, даже болѣе критическое, чѣмъ положеніе Наполеона при Седанѣ: получи одно жалованье — и справляй на него, какъ хочешь, праздникъ. А жалованье, что такое жалованье?.. а тутъ еще казначей вычитаетъ изъ него должишки разные — какимъ же образомъ обернуться! Положеніе, дѣйствительно, хуже губернаторскаго.

Единственная надежда у каждаго изъ служащихъ теперь — пособіе, выдаваемое передъ праздникомъ, изъ остатковъ канцелярскихъ и другихъ суммъ, въ размѣрахъ, зависящихъ отъ личнаго усмотрѣнія начальства, и поэтому, называемое «пособіемъ на гуся», или «пивными грошами».

Размѣръ этого пособія интригуетъ каждаго служащаго, и какихъ, какихъ хитростей не употребляютъ они, чтобы узнать заранѣе цифру назначеннаго пособія; но цифра эта составляетъ тайну, передъ которой тайны дипломатическія ничего не значатъ.

Вотъ почему сегодня экзекуторская комната съ утра переполнена офицерами и чиновниками, ожидающими прихода казначея, который долженъ принесть мифологическій рогъ изобилія и повергнуть его передъ ними.

— Что же это почтеннѣйшій Николай Карловичъ такъ долго нейдетъ? спрашиваетъ статскій совѣтникъ Черняйко казначейскаго писаря.

— Они были-съ! отвѣчалъ бойко писарь, но понесли жалованье его пр — ву Николаю Николаевичу.

— А давно ушелъ?

— Да ужъ больше часу, кажется.

— Чтожъ онъ такъ долго ходитъ? любопытствуетъ полковникъ съ ученымъ значкомъ. Или долговъ много у Николая Николаевича, — разсчитаться не могутъ?

— Долговъ у нихъ никакихъ нѣтъ, отвѣчаетъ съ какою-то таинственностью писарь, но Николай Карловичъ понесли имъ списокъ пособій; вѣроятно, какія-нибудь перемѣны дѣлаютъ.

— А!!! только и могъ выговорить полковникъ, и лица ожидающихъ великія и богатыя милости вытянулись. «А чортъ ихъ знаетъ, что они тамъ дѣлаютъ, — думалось каждому, — можетъ быть такъ урѣжутъ, что и гуся купить будетъ не на что!»…

— А, по моему, нехай ихъ сидятъ дольше, смѣется чистокровный хохолъ, майоръ Ничипоръ Хомичъ Тарло, — только пусть даютъ больше.

— Вы то что сидите здѣсь, Александръ Ивановичъ, обращается ученый генералъ Ховраловъ къ другому такому же генералу, Глухому, — обладая домами, помѣстьями и капиталами, неужели вы можете интересоваться какою-нибудь подачкою, съ которой и кахетинскаго не выпьешь?

— А вы то сами зачѣмъ сидите, Николай Николаевичъ? огрызается генералъ Глухой.

— Мы — люди маленькіе, для насъ и рубль имѣетъ значеніе.

— А мы — люди аккуратные, помнимъ пословицу: «копѣйка рубль бережетъ»…

— Ну-съ, а какъ ваши амуры съ Дарьей идутъ?

— То есть, вы спрашиваете объ экспедиціи на Аму-Дарью?

— Да, объ амурной экспедиціи вашей къ Дарьѣ.

— Вы все шутите, отшучивается генералъ Глухой и отходитъ въ сторону.

— Въ канцеляріи министерства «пивныя» уже выдали еще вчера, говоритъ полустатскій совѣтникъ Прокопій бѣлому, бравому, какъ Преображенскій гренадеръ, чиновнику Перетерову, — и въ какомъ размѣрѣ… у-у! батюшка, — и онъ сдѣлалъ выразительный жестъ.

— На то она и канцелярія!.. улыбается ехидно Перетеровъ, мы получаемъ поскребушки, а тамъ гребутъ…

— Николай Ивановичъ! Николай Ивановичъ! заговорили разомъ чиновники, подходя съ рукопожатіями къ вошедшему кругленькому и полненькому, какъ булочка, молодому чиновнику, шагнувшему изъ гувернеровъ начальника на видное мѣсто, — и вы пожаловали!.. Вамъ, вѣроятно, казначей самъ занесетъ въ канцелярію по дорогѣ отъ начальства… Мы — дѣло другое: можемъ и подождать…

— Развѣ казначея еще нѣтъ? роняетъ вопросъ небрежно «булочка-чиновникъ» и повертывается къ двери. Я его сейчасъ розыщу и пришлю къ вамъ, говоритъ онъ и уходитъ.

Прошло еще нѣсколько тяжелыхъ томительныхъ минутъ ожиданія, чиновники начали уже закуривать папиросы, вдругъ дверь съ шумомъ отворилась и на порогѣ показался, предшествуемый двумя сторожами съ денежнымъ ящикомъ и нѣсколькими тетрадями, худощавый и болѣзненный на видъ экзекуторъ, онъ же и казначей.

— Ну, вотъ! Наконецъ-то!.. Просимъ милости, гость дорогой!?. Садитесь пожалуйста!.. Огней, свѣчей, побольше фонарей! голосила толпа деньгопатовъ на всевозможные лады.

— Сейчасъ, сейчасъ, господа, отвѣчалъ, устраиваясь, казначей; тише ѣдешь, дальше будешь!.. а насчетъ «пивныхъ», шутилъ онъ развязно, нынче не густо, ахъ, какъ не густо…

— Что такъ, Николай Карловичъ?

— Начальство заблагоразсудило нѣкоторые экстраординарные расходы покрыть остаточками, объяснялъ казначей, а противу рожна не прати! Расписывались-ли, господа, въ полученіи жалованья? сдѣлавъ полуоборотъ, обратился онъ къ осовѣвшимъ мгновенно чиновникамъ.

— Какъ же! какъ же!.. давно уже! послышалось въ отвѣтъ нѣсколько голосовъ.

— Александръ Ивановичъ, не угодно-ли вамъ росписаться въ полученіи «пивныхъ», обращается казначей къ генералу Глухому и подалъ ему раздаточную тетрадь.

— Только-то! — фыркаетъ, расписавшись, генералъ и, взявъ со стола отсчитанныя деньги, стремительно вылетаетъ изъ комнаты.

Почти тоже повторяется и съ другими представителями чиновничьяго мірка высшихъ ранговъ. Но вотъ подходитъ къ столу убѣленный сѣдинами старикъ-столоначальникъ. Отыскавъ въ тетради свою фамилію и увидѣвъ, что ему назначено въ пособіе 75 р., онъ проговорилъ съ чувствомъ:

— Спасибо, Николай Николаевичу, за это, большое спасибо!.. Я теперь совсѣмъ исправлюсь къ празднику… А вычетовъ не будетъ, Николай Карловичъ, обратился онъ къ казначею.

— Нѣтъ, не будетъ.

— И за газету, на которую я у васъ подписался?

— Вычетъ за газеты начну съ будущаго мѣсяца. А теперь къ празднику получайте полностью.

— Позвольте васъ спросить, Николай Карловичъ, поправляя золотые очки, протискивается къ столу молодой офицеръ съ ученымъ значкомъ, — отчего вы не на всѣ газеты и журналы подписку принимаете?

— Оттого, что не могу со всѣми редакціями входить въ соглашеніе. Съ тѣми изъ нихъ, которыя заявили о своемъ желаніи принять подписку съ разсрочкой, я вхожу въ соглашеніе, а во всѣ я не могу же ѣздить и кланяться…

— Пропустите, пожалуйста, раздается сзади женскій голосъ.

Толпа раздвигается и къ казначею подошла молодая, съ круглымъ мясистымъ лицомъ, женщина, одѣтая просто; поклонясь казначею, она спросила его:

— А что, Николай Карловичъ, моему то аспиду выдали награжденье, или нѣтъ?

— Вчера еще онъ выпросилъ у меня 20 р. да стараго долгу рублей 30, а ему назначено 45 р., такъ что еще за нимъ останется рублей пять.

— Ахъ, батюшки мои, вотъ разоритель-то! со вчерашняго дня и домой не приходилъ, играетъ гдѣ-нибудь на бильярдѣ… Завтра праздникъ и разговѣться съ ребятишками нечѣмъ!.. Дайте, батюшка, хоть сколько нибудь въ его счетъ.

— Что же я вамъ дамъ, Ненила ѳокишна!.. рубля три, что ли?..

— Дайте рублей пять, а то и свининки купить не на что…

Казначей выдаетъ пять рублей; женщина уходитъ, обѣщая угостить по праздничному своего «аспида».

— Ваше в — діе, докладываетъ вошедшій сторожъ казначею, васъ просятъ къ себѣ генералъ Петличка.

Казначей поднимается, запираетъ денежный сундукъ и уходитъ. «Вотъ время-то нашелъ!.. Задержитъ онъ его, а мы тутъ жди!» ворчатъ вслѣдъ ему чиновники и дымятъ усиленно папиросами.

Деккабрь 1884.

На улицѣ

(Кроки).

Встрѣчаются два гранильщика.

— А, Иванъ Силычъ, какъ живешь-можешь?

— Ничего. День да ночь, сутки прочь.

— Одинъ?

— Жилъ и самъ другъ, съ Аней!

— Изъ самоцвѣтныхъ, чтоль?

— Нѣтъ, алмазъ, чистой воды алмазъ.

— Самъ огранилъ?

— Самъ огранилъ.

— И перстенковую оправцу далъ?

— И оправцу далъ.

— И на рукахъ носилъ?

— Носилъ, паря… а теперь по людямъ ношусь…

— Что такъ?

— Да камешекъ-то знать плохо вправилъ, выпалъ и закатился.

— Ищешь?

— Ищу и ненахожу.

— Не горюй! найдется… Нашъ алмазъ недалеко укатится отъ насъ.

Апрѣль, 1886 г.

На конкѣ

Праздникъ Рождества. Отъ Быковъ, по Обводному каналу и Лиговкѣ ползетъ вагонъ конно-желѣзной дороги. Погода убійственная, — снѣжно и вѣтрено. Вагонъ полонъ, на задней площадкѣ тѣснятся пассажиры, ожидающіе очереди. Измученныя лошади едва передвигаютъ ноги, паръ столбомъ валитъ отъ нихъ. Кондукторъ навеселѣ, то и дѣло онъ входитъ въ вагонъ и кричитъ: «у всѣхъ-ли есть билетики?» На замѣчаніе одной дамы, что надобно быть осторожнѣе, на ноги не наступать, — отвѣчаетъ «ничаво!»

Въ одномъ углу вагона отставной военный и дьяконъ ведутъ бесѣду.

— А у васъ славили священники? вопрошаетъ отецъ дьяконъ.

— Какъ же! отецъ Петръ былъ… а такъ, чтобы кто особо — никого не было, отвѣчаетъ военный.

— Отчего?

— У насъ положеніе не большое, два рубля на весь причтъ, ну и не особенно лестно.

— Да, соблазна не много, замѣчаетъ въ раздумьи дьяконъ, не особенно соблазнительно!..

— Но отецъ Петръ не ограничивается этимъ, всегда что нибудь еще выпроситъ… хотя бы сегодня — увидѣлъ у меня въ кабинетѣ большую коробку турецкаго табаку — мнѣ присылаютъ изъ Одессы, начинаетъ хвалить: и такой табакъ, и сякой табакъ, люблю страсть такой табакъ, а покупать средствія не позволяютъ. «Возьмите, говорю, горсточку, батюшка…» и оторвавъ поллиста бумаги, подаю ему завернуть. «Къ чему! не надо, смѣется батька, я безъ завертки возьму» и началъ класть прямо въ карманъ горсть, другую, третью… Не столько кладетъ, сколько сыплетъ на полъ, жалко мнѣ стало, потянулся было онъ еще, я взялъ ящикъ закрылъ и говорю: «смотрите, сколько вы просыпали». Чтожъ вы думаете: сконфузился? нѣтъ! Присѣлъ на корточки и подобралъ, приговаривая: «всякое даяніе есть благо!» Я разсмѣялся невольно… Смѣшно, конечно, а все-таки батька табаку рубля на два унесъ.

— Да-съ, отецъ Петръ человѣкъ — ума довлѣющаго и преобширнаго, отвѣчалъ дьяконъ.

Въ другомъ уголкѣ разговариваютъ два чиновника.

— Велико-ли пособьице получили, Анемподистъ Ассигкритовичъ, спрашивалъ чиновникъ статскій чиновника военнаго.

— Не особенно большое, Гаспаръ Гаспаровичъ, вы знаете размѣры нашихъ пособій, за сотню мы никогда не выходимъ. Варьируютъ только десятокъ рублей больше, десятокъ меньше и только…

— А какъ собственно нынче варьировали — на повышеніе или на пониженіе?

— Я получилъ больше прошлогодняго, другимъ дали меньше, вообще же прошло лучше… Да и нельзя было думать иначе… Въ нынѣшнемъ году мы постаралися, по одному интендантству только сдѣлали сбереженія противу смѣты на милліонъ шестьсотъ тысячъ, а это вѣдь не бездѣлица!

— Что же Скворцову, большую награду дали?

— Восемьсотъ рублей.

— Только-то?

— Послѣ, вѣроятно, еще дадутъ.

Рядомъ съ ними ворковали двѣ богадѣленки, одна дряхлѣй другой.

— Эхъ, матушка, какое теперь житье и въ богадѣльнѣ-то!.. разсуждаетъ совсѣмъ маленькая, сѣденькая старушка, — отдали насъ городу и пошли порядки не путевые. Бывало, вотъ хотя бы объ Рождествѣ, придетъ кто нибудь къ тебѣ въ гости, возьмешь съ кухни свою порцію и поѣшь вмѣстѣ. А теперь не то: тебѣ дали — ты и ѣшь, а постороннихъ кормить не смѣй. Кому, кажется, какое дѣло: одна-ли я ѣмъ мою порцію, или съ кѣмъ другимъ, а выходитъ — запрещаютъ. И пикнуть не смѣй, а то, пожалуй, и выгонятъ…

— Что говорить, плохія времена настали, шамкаетъ другая старушка.

— А, Алексѣй Андреичъ! здоровается госпитальный фельдшеръ съ вошедшимъ въ вагонъ булочникомъ изъ подъ Невскаго, далеко ли пробираетесь?

— Къ вамъ, въ госпиталь.

— Зачѣмъ это?

— Зачѣмъ!.. Связался я, братецъ ты мой, съ однимъ вашимъ докторомъ, по фамиліи Кривопишинъ, вотъ и катаюсь. Поручился я ему уплатить за одного барина 250 р., онъ меня и тянетъ… какъ кошка съ мышкой играетъ: отпуститъ немножко, хочешь пооправиться, а онъ тебя лапой и накроетъ. Гдѣ хочешь бери, а проценты тащи. Въ шесть мѣсяцевъ переплатилъ 45 руб., такъ мало — давай еще. Вотъ и ѣду, чтобы попросить обождать. И безъ того уже почти сорокъ процентовъ плачу. Иной жидъ кровопійца, и тотъ смилостивится, а съ этимъ не знаю, что и дѣлать.

— Да, братъ, Алексѣй Андреичъ, нынче и врачи не тѣ, что были прежде… мѣста себѣ покупаютъ за деньги, а на мѣстахъ занимаются разными гешефтами, или вотъ въ ростовщики идутъ.

На разъѣздѣ, у Невскаго проспекта, нѣсколько пассажировъ вышло. Въ вагонъ входятъ занесенные снѣгомъ купецъ съ толстой, въ богатой ротондѣ купчихой, и начинаютъ отряхиваться.

— Не худо бы, купецъ, это сдѣлать на площадкѣ, ворчитъ подгулявшій мастеровой, а то глаза запорошили.

— Лучше будешь видѣть, роняетъ, какъ бы нехотя, свое слово купецъ, и обращаясь къ женѣ говоритъ: садись же, Матрена Марковна, чего стоишь какъ тумба.

— Да какъ я вмѣщусь-то, ужъ больно тѣсно, цѣдитъ сквозь зубы, съ кислой миной, купчиха.

— Вмѣщайся какъ нибудь, вѣдь не дома, чтобы разныя удобства соблюдать, отвѣчаетъ купецъ.

Купчиха запахиваетъ ротонду и втискивается между мастеровымъ и фельдшеромъ.

— Чтой-то, Евлампій Харлампычъ, за чудо, меня какъ будто кто за ногу держитъ, обратилась она вдругъ къ мужу, стараясь изъ за пушистаго воротника взглянуть на своего сосѣда мастероваго.

— Эхъ, купчиха, не хорошо, подаетъ реплику мастеровой, — сама же плюхнулась мнѣ на руку, да еще жалуешься.

— Подвиньтесь чуточку, любезнѣйшій, говоритъ мастеровому купецъ, пусть ее вмѣстится какъ слѣдуетъ.

— Куда же это я подвинусь, господинъ купецъ, сами видите, она не только сѣла мнѣ на колѣни, да, смотрите, салопомъ-то своимъ всего закрыла.

— Ну, пересядьте на мое мѣсто.

— Если на полштофчикъ милость ваша будетъ, такъ я и совсѣмъ изъ вагона выйду.

Купецъ поморщился, но вынувъ кошелекъ, далъ мастеровому два двугривенныхъ.

— Очинно благодарны вамъ, господинъ купецъ, сказалъ мастеровой, — теперь извольте получить мѣсто это вашей супругѣ, а мы пойдемъ выпьемъ, — и отдавъ поклонъ купцу и купчихѣ, вышелъ изъ вагона.

На площадкѣ кондукторъ остановилъ мастерового замѣчаніемъ, какъ онъ смѣлъ продать свое мѣсто.

— А тебѣ что? огрызается мастеровой, двугривенный хочешь сорвать съ меня!.. нѣтъ, братъ, не на того напалъ: гроша не получишь…

— Какъ не получу! храбрится кондукторъ, не хочешь дать одного двугривеннаго, оба отберу, дай вотъ только доѣхать до разъѣзда, кликну городоваго — и отберу…

— Ну, это, братъ, вилами писано, приставляя къ носу пальцы руки въ видѣ вѣера, говоритъ мастеровой, и улучивъ минуту, когда вагонъ проѣзжалъ мимо снѣжной кучи, онъ такъ сильно толкнулъ кондуктора въ грудь, что тотъ слетѣлъ съ платформы и попалъ головою въ снѣгъ.

— Что! получилъ? захохоталъ мастеровой, и спрыгнувъ съ другой стороны платформы, скрылся въ переулкѣ.

Декабрь, 1884 г.

?????

На экзаменѣ

(Кроки).

Экзаменаторъ.

— Скажите, какъ васъ зовутъ?

Экзаменующійся.

— Александромъ.

Экзаменаторъ.

— Въ честь какого угодника дано вамъ имя?

Экзаменующійся (подумавъ).

— Въ честь Александра Македонскаго или Болгарскаго, право, не знаю.

Экзаменаторъ (ставя нуль).

— Хорошо, можете идти.

Сентябрь 1885.

У Доминика

Три часа дня. Въ ресторанъ Доминика входитъ енотовая шуба, запорошонная снѣгомъ, отбрасываетъ воротникъ на плечи, отряхивается и направляется къ буфету.

— Рюмку водки очищенной, двойную, и кусокъ кулебяки съ ливеромъ, обращается шуба къ буфетчику.

Требованіе моментально исполняется. Шуба проглатываетъ водку и, набивая ротъ кулебякой, командуетъ: «повтори-ка, братъ!» Подается вторая рюмка, и шуба опрокидываетъ ее и требуетъ еще кулебяки съ рисомъ.

— А, Мордоплюй Эдуардовичъ! обращается къ шубѣ мундирный человѣкъ въ шинели съ бобровымъ воротникомъ, что это вы такъ раскутились?

— Проголодался очень!.. Шутка-ли: сидѣлъ до трехъ часовъ въ думѣ, едва вырвался.

— Съ чего это вы стали такъ засиживаться? Или дѣла много накопилось?

— Дѣла всегда много… А теперь вѣдь скоро конецъ намъ наступитъ, такъ вотъ и поспѣшаемъ рѣшить, что понужнѣе.

— Мнѣ кажется, что всякому дѣлу должна быть очередь.

— Эхъ, чудакъ ты, братъ, Казиміръ Викентьевичъ, а еще служишь въ министерствѣ. Очередь — очередью, а для другихъ дѣлъ очередь можетъ и потѣсниться. Говоря откровенно, никто изъ насъ не увѣренъ, что въ новую думу его выберутъ, поэтому мы, т. е. имѣющіе какое-нибудь отношеніе къ дѣламъ думы, стараемся теперь дѣлишки болѣе подходящія смазать. При новомъ-то составѣ гласныхъ другое дѣло, пожалуй, и не пройдетъ, а теперь какъ по маслу катится. Хоть бы нынчѣ --засидѣлись почему? Потому, другъ любезный, что во первыхъ, разрѣшили Китнеру застроить подъ чугунный павильонъ мѣсто, назначенное для возовъ на Сѣнной площади. А вѣдь это пахнетъ двумя стами тысячъ. Ну, какъ не порадѣть родному человѣчку. Смотришь, и онъ для тебя что нибудь сдѣлаетъ. Мы, думскіе, помнимъ твердо пословицу: «другъ о другѣ, а Богъ обо всѣхъ»! Во вторыхъ — Кредиткѣ подсолили. Теперь тамъ сидятъ новые, такъ чтобы не очень торжествовали, мы закатили постановленіе: просить министра финансовъ на общія собранія всѣхъ членовъ не допускать, а только выборныхъ человѣкъ двѣсти и тогда мы уже свое возьмемъ!..

— Какъ же это могли пройти подобныя предложенія.

— Нашихъ было больше. Противъ застройки Сѣнной боролась черная сотня, ораторами у нея были: Антуфьевъ, Бородулинъ, Бочаговъ, но гдѣ же имъ противу нашихъ — мы и одолѣли. А противъ Кредитки у всѣхъ зубъ, взяли, по злобѣ и удружили. Помнить будутъ!

— Но позвольте, почтеннѣйшій Мордоплюй Эдуардовичъ, развѣ министръ финансовъ утвердитъ представленіе думы о Кредиткѣ? у ней своихъ дѣлъ много, а она вторгается въ чужую область; развѣ за это ее похвалятъ?

— Да намъ то что!.. Бросили камень, а умники пусть вытаскиваютъ. Вытащутъ — ладно, а не вытащутъ — чортъ съ ними! Намъ вѣдь ни тепло, ни холодно — насъ тогда въ думѣ можетъ быть и не будетъ.

— Значитъ: «aprИs nous le deluge»! дѣло! а дальше что?

— Да вотъ хотимъ, пока мы властвуемъ, провести еще два хорошенькихъ дѣльца. Не знаю только, удастся ли! Подлецы то эти на сторожѣ. Впрочемъ, прощайте, голубчикъ, некогда! Бѣгу въ засѣданіе гг. архитекторовъ.

И шуба, пожавъ руку мундирному человѣку, торопливо вышла.

— Ну, дума! качалъ, между тѣмъ, головою мундирный человѣкъ. И это представители города! Полумилліонный дефицитъ хотятъ вогнать въ милліонный. Исполать вамъ! Санитарный на насъ налогъ уже проектировали, — мало! Ну, можно еще подоходный проектировать. Вѣдь денегъ у насъ куры не клюютъ!!.

При этихъ словахъ Казиміръ Викентьевичъ сплюнулъ на сторону, и отходя къ столу, проворчалъ: «неужели же этихъ волшебниковъ и маговъ и въ новую думу выберутъ!»

Январь 1885 г.

Въ царствъ милліоновъ

Ахъ, какъ я люблю деньги!.. Нужно сознаться, что я очень люблю деньги!..

Люблю я деньги больше всего на свѣтѣ: больше отца и матери, больше милой мамульки-женушки, больше нашихъ ненаглядныхъ херувимовъ-дѣточекъ!

Люблю я деньги, мнѣ кажется, больше родины, больше вкуснаго обѣда, вина, устрицъ и гаванскихъ сигаръ!..

Можетъ быть, я люблю деньги даже больше самого себя…

Изъ всего этого можно заключить, что я дѣйствительно люблю деньги!.. Да, я люблю деньги, и не только люблю одни деньги, но даже люблю и людей, имѣющихъ деньги, ихъ женъ, дочерей, и всю родню, конечно, женскаго пола, и, преимущественно, хорошенькихъ.

Но почему я люблю такъ деньги?

А потому, что у меня ихъ нѣтъ!..

Голодный хочетъ ѣсть!..

L’appetit vient en mangeant…

Будь у меня деньги, много денегъ, — я бы, можетъ быть, презиралъ ихъ, но теперь, когда ихъ у меня нѣтъ, — я люблю ихъ.

И вотъ, любя такъ страстно деньги, я только объ нихъ и думаю… Думаю, стыдно сказать, и утромъ, и днемъ, и вечеромъ, и ночью… думаю дома за чаемъ, думаю дорогой на конкѣ, думаю въ департаментѣ на дежурствѣ, думаю у сосѣда за пулькой преферанса, думаю въ постели и думаю даже во время сна…

Я думаю о деньгахъ во время сна — и во снѣ мнѣ снятся деньги. Сколько денегъ снится мнѣ, о Боже, ты мой милостивый! Если бы я на яву имѣлъ хотя одну милліонную часть того, что видѣлъ во снѣ, то я былъ-бы богаче самаго богатаго безбородаго мѣнялы.

Хотя бы вчера, пообѣдавъ у одного «золотого куля», я видѣлъ сонъ — чудный, роскошный, сонъ… я видѣлъ себя въ царствѣ милліоновъ!..

Да, въ царствѣ милліоновъ, чортъ возьми! пріятно даже вспомнить… Какъ сейчасъ вижу я это царство!.. И не даромъ оно называется царствомъ милліоновъ: золота, серебра и другихъ благородныхъ и высокоблагородныхъ металловъ въ немъ столько, сколько, я думаю, на всей нижегородской ярмаркѣ не нашлось бы.

Порядки въ этомъ царствѣ заведены, нужно отдать справедливость, примѣрные. Металлы эти всѣ драгоцѣнные сложены и лежатъ полѣнницами въ караванъ-сераѣ, на главномъ рынкѣ. Караванъ-серай большой, что наша Петропавловская крѣпость, и называется металлическимъ караванъ-сераемъ. Караула никакого, одинъ сторожъ, отставной Николаевской инвалидъ, водку пьетъ и ворота рѣдко запираетъ. Дворъ крытый и драгоцѣнности размѣщены въ порядкѣ: на право стоятъ полѣнницы металлическаго фонда, слѣва — бочки съ золотой и серебряной монетой, прямо чуланы съ купонами, а дальше — ямы съ разными драгоцѣнностями. Вездѣ, куда ни взгляни, Монбланы да Эльборусы золота.

Служащихъ — масса. Табель о рангахъ существуетъ, но упрощенная. Такъ напр., вмѣсто допотопныхъ коллежскихъ регистраторовъ, коллежскихъ ассесоровъ и коллежскихъ совѣтниковъ, служащіе называются старшими и младшими артельщиками, десятниками, сотскими и тысятскими, а главный начальникъ — караваннымъ головой. Титулуются они болѣе звучно, чѣмъ у насъ, напр. «ваша металличность!» «ваша бронзовитость!» «ваша сребровитость» и «ваша златовитость!», а голова титулуется — «ваша высокозлатовитость!» Содержаніе получаютъ хорошее, ахъ, какое хорошее! кромѣ, конечно, причисленныхъ въ ожиданіи вакансій, для испытанія способностей, которые, какъ и у насъ, ничего не получаютъ. Форма одежды присвоена красивая: шляпа панама, куртка, шитая тѣмъ металломъ, въ какомъ рангѣ кто состоитъ, и широкія шаровары въ мягкихъ сафьянныхъ сапогахъ. Шаровары служатъ вмѣстѣ съ тѣмъ и сакъ-вояжами, и портфелями для служащихъ.

Порядокъ службы и практиченъ, и цѣлесообразенъ. Утромъ всѣ служащіе собираются въ караванъ-сераѣ, нагружаютъ шаровары золотомъ и идутъ на базары и рынки, гдѣ и производятъ всѣ банковыя операціи, раздавая торговцамъ, для оборотовъ деньги, или получая отъ нихъ платежи. Бухгалтеріи и документалистики — ни какихъ: всѣ знаютъ другъ друга и знаютъ: у кого, кто и что взялъ, или кто, кому и что заплатилъ. Споровъ и препирательствъ никогда не случается: все основано на словѣ, на одномъ только словѣ.

И снилось мнѣ, что я также принятъ на службу въ караванъ-серай, набиваю штаны золотомъ и хожу на операціи. Иду однажды и думаю: «цѣль нашего учрежденія — помогать нуждающимся въ деньгахъ, но кто въ нихъ болѣе всѣхъ нуждается, какъ не мы, служащіе (разумѣя, конечно, никого иного, какъ только самого себя), и если мы нуждаемся, то прежде всего нужно помогать самимъ себѣ». И напавъ на такую блестящую мысль, я тотчасъ же рѣшился привести ее въ исполненіе, отправился на почту и отослалъ домой, на землю, все находившееся при мнѣ золото — съ чѣмъ то двѣсти тысячъ рупій.

Исполнивъ первую свою гражданскую обязанность по отношенію къ самому себѣ, я принялся за службу съ должнымъ рвеніемъ. Каждое утро набивалъ штаны золотомъ, ходилъ по городу и раздавалъ его, кому вздумается, не забывая, конечно, при этомъ, процентикъ другой взимать и въ свою пользу, по пословицѣ: «отсѣки ту руку по локоть, которая не желаетъ себѣ добра». Прошло нѣсколько декадъ (въ царствѣ милліоновъ время считается не мѣсяцами, а декадами), вдругъ въ караванъ-сераѣ обнаружилась недостача металла (вѣроятно того, который я отослалъ домой, на землю). Пошли розыски, и наши металлоносцы носы повѣсили, а я знай себѣ похаживаю, да посвистываю: «ищите молъ, братцы, въ полѣ вѣтра»!

Пріѣхалъ самъ голова и потребовалъ всѣхъ служащихъ къ себѣ.

Приходимъ всѣ — и служащіе, и допущенные къ испытанію. Вошли въ пріемную, стоитъ его высокозлатовитость хмурый, съ насупленными бровями, заложивъ руки въ золотопріемники панталонъ, глаза глядятъ въ пространство, кожа на лбу собрана складками, нижняя губа закушена. Смотримъ мы всѣ на него и трепещемъ. Я, какъ болѣе смѣлый, вылѣзъ въ первый рядъ служащихъ, и очутился лицомъ къ лицу съ самимъ грознымъ начальникомъ караванъ-серая. Вотъ онъ окинулъ всѣхъ насъ грознымъ взглядомъ, отступилъ два шага назадъ, согнулъ не много правую ногу въ колѣнѣ — и началъ рѣчь.

— Господа, сказалъ онъ, растягивая слова, и дѣлая гдѣ нужно ударенія, вы удостоены величайшей чести, которая выпадаетъ на долю смертнаго, вы призваны служить золоту — этому современному божеству, вы получаете золотое содержаніе (я разумѣю это слово въ прямомъ и въ переносномъ смыслѣ), вы получаете награды, вы, наконецъ, повышаетесь… и вдругъ у васъ совершается святотатство — расхищеніе божественнаго металла!.. Да знаете ли вы, какъ это тамъ, на презрѣнной землѣ, называется?.. это называется воровствомъ!.. Слыхали ли вы объ этомъ?

Мы всѣ служащіе въ ужасѣ только склонили головы.

— Знаете ли вы, что тамъ, на землѣ, за воровство строго взыскиваютъ?

Головы служащихъ склонились ниже.

— Знаете ли вы, что виновныхъ предаютъ суду?.. и… и…

Головы наклонились еще ниже, почти въ поясъ, и остались въ такомъ положеніи.

— А!.. улыбнулся, откинувъ весело голову, караванный моголъ, вы еще не совсѣмъ испорчены!.. хорошо!.. на этотъ разъ я буду милостивъ… и взявъ меня, какъ ближе всѣхъ къ нему стоявшаго, за пуговицу куртки и отведя въ сторону, сказалъ въ полголоса, кивнувъ головой на допущенныхъ къ занятіямъ въ ожиданіи вакансіи: «что это у васъ за народъ собранъ?.. Какая то голь перекатная!.. Ни на комъ куртки порядочной нѣтъ… брави, кондотьери какіе то!.. Послѣ этого я не удивляюсь, что у васъ происходятъ кражи!.. ихъ всѣхъ прогнать надо, нужно взять людей приличныхъ!»

— Помилуйте, ваша высокозлатовитость, отвѣчалъ я головѣ, это все честные труженики, и если они одѣты бѣдно, то потому, что служатъ безъ всякаго вознагражденія, въ надеждѣ на ваши будущія золотыя милости…

— Поэтому то они и способны красть!.. перебилъ меня живо голова, а можетъ быть и раскрали уже царство милліоновъ, прибавилъ онъ меланхолически… Нужно произвести ревизію. Скажите кому слѣдуетъ, чтобы произвели экстренную ревизію всему караванъ-сераю. Что же касается оказавшагося теперь недочета, то пополнить его изъ назначенныхъ служащимъ наградныхъ. Господа, можете идти къ вашимъ занятіямъ, обратился вдругъ голова къ толпѣ, и слегка поклонясь, величественно удалился.

Ревизія и вычетъ изъ наградныхъ — ужасно ошеломляющія слова: масса стояла и безмолвствовала. На что я, человѣкъ хладнокровный, искусившійся во всѣхъ превратностяхъ судьбы, и то поддался общему увлеченію страхомъ, сердце вдругъ болѣзненно сжалось — и я проснулся.

И каково было это пробужденіе! И зачѣмъ я только пробудился!..

Гдѣ я увижу теперь штаны, полные золота!.. О земля, земля!.. какъ ты мизерна и ничтожна.

Іюнь 1886 г.

Домашній демонъ

Одинъ молодой любитель старинныхъ рукописей и книгъ купилъ случайно на рынкѣ ветхій манускриптъ о вызовѣ злаго духа, посредствомъ заклинаній въ новолуніе. Заинтересовавшись чрезвычайно формулами заклинаній и таинственностью мистической обстановки, при этомъ соблюдаемой, онъ рѣшился провѣрить на опытѣ тайны древней магіи.

Въ одну изъ свѣтлыхъ вешнихъ ночекъ, когда, по календарю, начиналось нарожденіе луны, онъ вооружился манускриптомъ и, поцаловавъ разметавшуюся въ крѣпкомъ снѣ молодую жену, направился въ будуаръ и тамъ, усѣвшись передъ зеркаломъ, освѣщеннымъ съ обѣихъ сторонъ зажженными канделябрами, приступилъ къ вызову Вельзевула, какъ самаго могущественнаго изъ дьяволовъ.

Вотъ онъ читаетъ одну формулу за другою, и, наконецъ, дѣлаетъ самое страшное заклинаніе и зоветъ: «явись, предстань предо мною, во всемъ твоемъ адскомъ величіи, могучій властитель тьмы, гроза и страхъ демоновъ, царь ада!» — и вдругъ падаетъ въ обморокъ со стула…

Начался переполохъ, шумъ, крикъ и смятенье. Собралась прислуга, пришла молодая супруга, няньки, мамки, дѣти и теща…

Когда докторъ привелъ его въ чувство, онъ пролепеталъ: «я видѣлъ демона… Это моя теща!..»

Напрасно жена и теща увѣряли его, что онъ не видѣлъ демона, что онъ дѣйствительно видѣлъ тещу, которая, заинтересовавшись выходомъ зятя въ будуаръ въ ночное время, вошла взглянуть, что онъ тамъ дѣлаетъ, но онъ этому не вѣрилъ, и только повторялъ: «нѣтъ, нѣтъ! Въ домѣ у меня живетъ демонъ!.. Избавьте меня отъ него!..»

Май 1886.

Клятва современныхъ рыцарей

Фантазія.

Рыцари всегда были, есть и будутъ.

Въ старину крестоносцы, меченосцы, іоанниты и др. благородные рыцари считались предводителями народовъ, и въ челѣ своихъ дружинъ, во имя правды и чести, отстаивали интересы общественные.

Нынѣшніе же рыцари — рыцари «d’industrie», слѣдуютъ инымъ уставамъ. Они тоже вербуютъ приспѣшниковъ, но только для того, чтобы отстаивать личные интересы, и отстаиваютъ ихъ до «положенія ризъ».

Однимъ изъ наиболѣе прославленныхъ рыцарей нашего времени нужно считать именитаго купца содержателя нѣсколькихъ трактировъ, портерныхъ лавокъ и питейныхъ домовъ, Спиридона Ивановича Легендарнаго.

Вся жизнь его была борьба съ врагами трактирнаго дѣла и питейныхъ убѣжденій.

И не мало битвъ выиграно имъ, благодаря стойкости и неслыханному мужеству, какъ его самого, такъ и его друзей — такихъ же, какъ онъ самъ, современныхъ витязей.

Сколько разъ въ жизни онъ торжествовалъ побѣду надъ своими врагами, и только подъ старость счастье измѣнило ему: онъ имѣлъ свое Ватерлоо.

Но «Ватерлоо» и «Седанъ», даже дѣловые, трудно переживаются.

Спиридонъ Ивановичъ не выдержалъ. Онъ не могъ пережить своего пораженія — и перешелъ въ жизнь лучшую.

Вчера хоронили его.

Въ строгомъ смыслѣ, это не были даже похороны — скорѣе тріумфъ побѣдителя.

Петербургъ давно не видалъ ничего подобнаго.

На что были блестящи похороны знаменитаго банкира, милліонера Штиглица, но и тѣ передъ похоронами Спиридона Ивановича должны поблѣднѣть и стушеваться.

Все, что имѣло хотя малѣйшее, самое отдѣльное соотношеніе съ чашкой, тарелкой, рюмкой или стаканомъ, — было тутъ.

Даже враги соперники приходили и земно кланялись праху почившаго за правду гражданина.

Въ массахъ простаго люда, собиравшихся отдать послѣднюю честь праху знаменитаго народнаго спаивателя, то и дѣло слышались восклицанія:

«Прости насъ, кормилецъ и поилецъ, виноваты передъ тобой: пили мало!»

Трактирщики же и кабатчики, бія себя въ грудь, приговаривали:

«Нѣтъ, онъ великъ, даже въ гробу, потому что основалъ культъ чревоугодія».

«Что я въ сравненьи съ нимъ? червякъ!.. и будучи червякомъ, осмѣливался возставать противъ его плановъ и предположеній»!

И вздохи и земные поклоны усугублялись.

И кто, послѣ этого, осмѣлится сказать, что мы, русскіе, не чествуемъ нашихъ великихъ согражданъ.

Да, хоронили Спиридона Ивановича съ небывалою еще помпой.

Проводы нѣсколько лѣтъ тому назадъ тѣла графа Андрея Павловича Шувалова извощиками не могутъ дать понятія и о сотой части того, что было теперь, при послѣднемъ отданіи долга именитому купцу Легендарному.

Церемоніалъ похоронной процессіи проектировалъ извѣстный устроитель чествованія и овацій Шпильгагену, а утвердила — наша мудрая говорильня.

Впереди процессіи везли на нарочно устроенной для того платформѣ, запряженной четверкой любимыхъ покойнымъ коней чубарой масти, — «калиберъ-гитару», экипажъ, въ которомъ Спиридонъ Ивановичъ ѣхалъ на открытіе своего перваго кабачка на Лиговкѣ, гдѣ теперь высятся хоромы чугуннаго магната Санъ-Галли.

За платформой слѣдовали телѣжка, дрожки и крытая бричка — экипажи, въ которыхъ покойный объѣзжалъ впослѣдствіи свои многочисленныя питейныя заведенія и посѣщалъ засѣданія думы.

Далѣе шли богадѣленные старики, служившіе прежде подносчиками и цѣловальниками въ многочисленныхъ его кабакахъ и нынѣ имъ призрѣнные, по два въ рядъ, младшіе напереди.

За ними выступали многочисленныя вдовы и сироты лицъ, погибшихъ въ бояхъ за честь и славу крючка, косушки и шкалика, въ томъ же порядкѣ.

Далѣе шли депутаціи съ вѣнками.

Несли вѣнки:

а) отъ трактирныхъ половыхъ и мальчиковъ.

б) отъ сидѣльцевъ портерщиковъ.

в) отъ подталкивальщиковъ подъ руку въ питейныхъ домахъ, подносчиковъ и ихъ подручныхъ.

г) отъ бабъ — торгующихъ сычугами при питейныхъ домахъ.

д) отъ трактирныхъ буфетчиковъ и прикащиковъ.

е) отъ поваровъ и стряпухъ при трактирахъ.

ж) отъ швейцаровъ и прислуги въ гостинницахъ.

з) отъ газовщиковъ и ламповщиковъ при трактирахъ.

и) отъ трактирщиковъ-хозяевъ.

к) отъ портерщиковъ-хозяевъ.

л) отъ кабатчиковъ-хозяевъ.

м) отъ содержателей гостинницъ и ресторановъ.

н) отъ школы подносчиковъ и цѣловальниковъ, учрежденной и содержимой покойнымъ.

о) отъ благодарныхъ содержателей винныхъ погребовъ.

п) отъ благодарныхъ пивоваровъ.

р) отъ благодарныхъ мясниковъ и курятниковъ.

с) отъ благодарныхъ зеленщиковъ и овошенниковъ.

т) отъ трактирной депутаціи.

у) отъ друзей.

ф) отъ признательныхъ согражданъ.

х) отъ признательныхъ за поддержку думцевъ.

ц) отъ признательныхъ за поддержку кредитниковъ.

ч) отъ преданныхъ по гробъ потребителей и потребительницъ.

ш) отъ потребителей и потребительницъ въ неуказанный часъ.

щ) отъ непросыпающихся алкоголиковъ.

ъ) отъ лицъ, получавшихъ вино безъ денегъ… т. е. подъ залогъ вещей.

ы) ютъ милыхъ признательныхъ за гостепріимство дамъ.

ь) отъ лицъ, пользовавшихся въ заведеніяхъ кредитомъ.

ѣ) отъ школьниковъ, посѣщающихъ тайкомъ трактирныя каморки.

э) отъ домовладѣльцевъ, отдающихъ свои дома подъ трактиры и кабаки.

ю) отъ извощиковъ, гостей привозящихъ.

я) отъ лицъ, получавшихъ праздничныя.

ѳ) отъ положившихъ животъ свой и имущество въ заведеніяхъ покойнаго.

u) отъ лорда-мэра и альдерменовъ.

За депутаціями слѣдовала питейная хоругвь (орифламма), покрытая глубокимъ трауромъ, въ сопровожденіи послѣднихъ могикановъ-откупщиковъ, имѣвшихъ на головахъ бутылеобразныя шляпы, на плечахъ вѣерообразные бѣлые кружевные воротники-перелины и поверхъ шубъ и пальто бѣлые шарфы, на концахъ которыхъ были прикрѣплены громадные стальные пробочники.

За орифламмой двигалась сама печальная колесница.

Это даже и не колесница, а скорѣе какой-то художественный павильонъ-пирамида, сооруженный по чертежамъ оставшихся за штатомъ архитекторовъ кредитки.

Представьте себѣ колоссальную, черную, на низенькихъ, снаружи не видныхъ колесахъ платформу, на которую поставлено четыре громадныхъ пивныхъ бочки, на подобіе тѣхъ, которыя, во время парадныхъ гуляній, фигурируютъ на Марсовомъ полѣ.

На нихъ настлана платформа, на которой положены четыре сороковыя винныя бочки, а на нихъ снова платформа меньшихъ размѣровъ.

На этой платформѣ четыре винныхъ боченка изъ подъ иностраннаго вина, и на нихъ постлана еще меньшая платформа.

Пивныя бочки-великаны изящно декорированы мѣдными самоварами, кубами, кострюлями, воронками, ливерами и другими трактирными, кухонными и подвальными металлическими вещами, ярко вычишенными и блестящими.

Винныя бочки гарнированы фарфоровой и глиняной посудой, какъ-то: чайными приборами столовыми вазами, мисками, тарелками, судками, стололовымъ серебромъ и т. под. вещами.

Винные боченки убраны хрусталемъ и стеклянной посудой, какъ-то: графинами, кувшинами, бутылками, разной величины стаканами, бокалами и пр.

На верхней маленькой платформѣ, на четырехъ пятиведерныхъ бутыляхъ въ качествѣ ножекъ, укрѣпленъ гробъ съ тѣломъ покойнаго, сдѣланный изъ бронзы, въ видѣ устричной раковины, остріемъ кверху.

Бутыли убраны кухонной зеленью, какъ-то: спаржей, пореемъ, петрушкой, артишоками и пр. Все же остальное пространство между ними до самаго гроба замѣщено массою плодовъ, фруктовъ и ягодъ, въ изящномъ художественномъ сочетаніи.

Надъ гробомъ высился громадный стальной штопоръ, винтомъ кверху.

По ребрамъ платформъ прибиты большіе бѣлые металлическіе подносы, на которыхъ бронзовыми буквами начертаны названія содержимыхъ покойнымъ трактировъ, портерныхъ и питейныхъ домовъ, а на винтѣ штопора, вѣнчающаго колесницу, — развѣвалась столовая салфетка, на которой разноцвѣтными шелками вышитъ портретъ опочившаго владѣльца сихъ заведеній.

Колесницу влекли двѣнадцать бѣлыхъ, назначенныхъ на убой для трактировъ покойнаго быковъ, въ траурныхъ попонахъ съ нашитыми на нихъ изъ кухонной зелени иниціалами имени покойнаго.

При быкахъ шли чада, родственники и домочадцы Спиридона Ивановича, а колесницу-пирамиду окружала и сопровождала вся наша муниципія съ большими траурными повязками на рувакахъ и шляпахъ, на концахъ которыхъ прикрѣплены маленькіе серебряные раскрытые штопоры, винтами кверху.

Позади муниципаловъ везли на шести вороныхъ коняхъ, подъ роскошнымъ шумиловскимъ балдахиномъ большой трактирный оркестріонъ, игравшій все время «Маршъ Черномора».

Шествіе заключали поварята и кухонные мужики съ тазами, кострюлями и сковородами, ударяя въ нихъ мѣрно, въ тактъ музыки. Старшій швейцаръ, онъ же и старшій таперъ заведеній покойнаго, дирижировалъ этимъ оркестромъ.

Все такъ полно величія и грусти…

Все такъ внушительно и красиво, красиво и внушительно.

Ничего подобнаго видѣть Петербургу еще не приходилось!..

Но вотъ процессія достигла мѣста погребенія. Обрядъ совершенъ. Гробъ внесенъ и поставленъ въ громадномъ монументальномъ, еще самимъ покойникомъ выстроенномъ для себя склепѣ.

Начались рѣчи.

Говорили лучшіе наши ораторы.

И. И. Глазуновъ засвидѣтельствовалъ, что покойный былъ однимъ изъ столповъ муниципалитета, и хотя говорилъ мало, но думалъ много, и отойдя въ вѣчность, по всей вѣроятности, продолжаетъ еще думать о развитіи трактирнаго промысла и усиленіи его вліянія.

П. О. Яблонскій сказалъ, что высшее назначеніе человѣка въ жизни — это быть главой кормильцевъ и поильцевъ народа, и покойный достигнувъ этого, съумѣлъ выполнить свое высокое назначеніе съ рѣдкимъ умѣньемъ и знаніемъ дѣла.

Ф. К. Санъ-Галли удостовѣрилъ, что трактирщики, портерщики и содержатели питейныхъ домовъ въ настоящее время всяческихъ шатаній мысли являются единственными представителями истинныхъ гражданъ, такъ какъ всѣ налоги уплачиваютъ и недоимокъ за ними не числится.

М. О. Ратьковъ-Рожновъ констатировалъ, что вино, пиво и табакъ — главныя статьи государственнаго бюджета, и что покойный, распространяя ихъ употребленіе, приносилъ громадную пользу казнѣ, и потому заслуживаетъ полной признательности отъ всѣхъ патріотовъ.

М. И. Михельсонъ сдѣлалъ поправку, что покойный, за развитіе трактирнаго и питейнаго промысловъ заслуживаетъ признательности не однихъ русскихъ патріотовъ, но всего человѣчества, такъ какъ развивая число заведеній, онъ служилъ всему человѣчеству.

В. И. Лихачевъ, съ свойственной ему мудростью, коснулся вопроса глубже. Онъ сказалъ, что трактиръ, портерная и питейный домъ суть единственные свѣточи, разсѣвающіе просвѣщеніе въ Россіи. Въ нихъ только — и нигдѣ болѣе — народъ узнаетъ, что есть у насъ новаго, интереснаго. Увеличивать число подобныхъ заведеній — значитъ служить дѣлу просвѣщенія Россіи, и покойный выполнялъ эту задачу по мѣрѣ своихъ силъ и способностей, за что и заслуживаетъ признательности со стороны всѣхъ, ратующихъ за развитіе просвѣщенія въ Россіи.

М. И. Семевскій, упомянувъ, что еще великій князь Владиміръ сказалъ: Руси есть веселіе пити и, проведя историческую параллель, указалъ, что «веселіе» это получило нынѣ широкое развитіе, благодаря тому, что мы чтимъ и поддерживаемъ наши историческія преданія. Однимъ изъ сильныхъ борцовъ за поддержаніе историческихъ преданій слѣдуетъ признать покойнаго, и на этомъ основаніи, ему предлежитъ честь и вѣчное поминовеніе.

Затѣмъ ораторствовали уже второстепенные говоруны. Отъ литературы подалъ голосъ знаменитый Ю. О. Шрейеръ. Отъ «этихъ дамъ» говорила психопатка Семенова; она сказала: «мы теперь все ! И я, представляя это „все“, одобряю сказанное предыдущими ораторами, и дополняю ихъ рѣчи однимъ. Я требую, чтобы женщинамъ было предоставлено право торговать въ питейныхъ заведеніяхъ: мы только, единственно мы, можемъ дать имъ болѣе широкое развитіе и способствовать, такимъ образомъ, преуспѣянію нашего дорогаго отечества».

Шопотъ одобренія пробѣжалъ въ толпѣ, и знаменитая психопатка удостоилась шумныхъ овацій.

Печальную церемонію завершила торжественная клятва.

Трактирщики старой и новой трактирныхъ партій, по почину своего достойнаго коллеги К. П. Палкина, надъ гробомъ почившаго и предъ его портретомъ на салфеткѣ, подали другъ другу руки и поклялись: не враждовать болѣе между собой, идти дружно на общаго врага и совокупными усиліями стараться о развитіи и преуспѣяніи трактирнаго дѣла.

Примѣру ихъ послѣдовали содержатели портерныхъ лавокъ и биргаллей.

Послѣднюю клятву, еще болѣе теплую и искреннюю, дали кабатчики.

Муниципія плакала, дамы и зрители рыдали.

Зрѣлище, дѣйствительно, вышло умилительное: гдѣ вы теперь встрѣтите подобное братство, гдѣ найдете такую общность и единство интересовъ!

Январь 1885 г.

Бесѣды домовладѣльцевъ

I. Купцы-подрядчики въ Палкинскомъ трактирѣ

— Ну, что, Пудъ Псоичъ? опять у насъ, въ Кредиткѣ, выборы на носу, думаешь, чай, армію то свою утамплетовать?

— Надо бы, братъ, Пафнутій Горданычъ, на всякій случай утамплетовать.

— Зачѣмъ же дѣло стало? задумалъ — и вали.

— Не вдругъ! надо дѣло дѣлать на чистую, не торопясь… вѣдь вонъ и англичане въ Хартумъ то, читалъ, чай, — не торопясь силу собираютъ.

— Ну, а мы теперичко какихъ такихъ Гордоновъ выручать должны?

— Гордоновъ то этихъ гордыхъ аглицкихъ у насъ не мало, братъ, да толку-то что въ нихъ!.. Вотъ выбрали хоша бы графа Левашова, генерала Благово, мировыхъ Веретенникова и Бочарова, полковника Покатилова и др. — все бары: какой отъ нихъ намъ толкъ? Намъ нужно, чтобы въ Кредиткѣ, какъ въ думѣ, наши люди распоряжались, т. е. сѣряки, — тогда и намъ лафа будетъ.

— Ну, такъ орудуй, и проводи своихъ.

— И то орудую, да не вдругъ оборудуешь… Самъ знаешь, силу то надо собрать, и провіантъ ей предоставить, и всякую другую штуку пообѣщать, а для сего требуется и время, и еще кое что.

— Вѣстимо, Пудъ Псоичъ, не осмотрясь, нельзя дѣла начинать. А ты кого думаешь предложить для выбора?

— Кого?!. себя хочу предложить… а другихъ наши думцы намѣтятъ…

— Когда?

— Ужотко вечеркомъ. Я пригласилъ къ себѣ нашихъ собраться и рѣшить, такъ приходи и ты, — сообща и порѣшимъ.

— Много ихъ звалъ?

— Да только главарей: два — три человѣка съ Песковъ, Ивана Ивановича изъ Ямской, Савельича — изъ Коломны, заводчика съ Лиговки, ну да человѣкъ пять изъ-за Невы, съ Охты и съ Васильевскаго, а тамъ они уже, какъ условимся, въ своихъ палестинахъ и подготовятъ.

— Эй, не нажгись, Пудъ Псоичъ, шауманчики тоже не зѣваютъ, поди, тоже рыщутъ по домовладѣльцамъ да кланяются. Вотъ хоша бы этотъ архитекторишка нѣмецъ то, какъ бишь его звать?.. да ты знаешь!.. всю Петербургскую и обѣ Охты намедни согналъ и вылѣзъ. Чай, и теперь не затруднится пріударить для кого нибудь изъ своихъ голоштанниковъ.

— Волка бояться, Пафнутій Горданычъ, въ лѣсъ не ходить. Читалъ, чай, что агличане посылаютъ на выручку Гордона самого Веслея: такъ я вотъ тоже за Веслея у нашихъ буду и постараюсь за своихъ Гордоновъ не хуже его.

— А ну, съ Богомъ.

— Вечеркомъ то придешь?

— Приду, готовь угощенье.

— За угощеньемъ, Пафнутій Горданычъ, дѣло не станетъ, а для тебя такъ даже стуколку устрою трехрублевую.

— Ладно!..

Сентябрь 1884

?????

II. Коллежскіе секретари у Донона

— Bon jour, cher ami!

— Bon jour, Nikolas! что подѣлываешь?

— Пришелъ обѣдать… «Господа кредитнаго общества» удостоили меня чести пригласить сегодня на обѣдъ, — и я, какъ видишь, пожаловалъ.

— И я тоже приглашенъ… Значитъ, обѣдаемъ вмѣстѣ.

— Обѣдаемъ… Но что новаго? Не слыхалъ ли чего о скерневицкихъ рѣшеніяхъ трехъ канцлеровъ? Кстати, не знаешь ли ты, какого вообще мнѣнія на счетъ такихъ обѣдовъ князь Бисмаркъ?

— О, не тревожься, пожалуйста! Германскій канцлеръ вообще за контрибуцію… я даже думаю, что если бы эти «господа кредитнаго общества» пригласили его откушать, онъ не отказался бы, потому что они кормить умѣютъ.

— Да?! ну, посмотримъ. Я люблю поѣсть хорошо… Но, cher ami, не скомпремитируемъ ли мы себя, рѣшившись снизойти до обѣда этихъ chevaliers d’industrie?..

— О, нисколько!.. Между ними есть люди порядочные… Пьютъ хорошо, и на счетъ Нанашекъ — прожигаютъ не хуже нашего.

— Но не должны ли мы будемъ сдѣлать за это имъ что-нибудь?

— Сущіе пустяки… Поѣдемъ, я — за сестеръ, ты — за maman въ общее собраніе и положимъ свои шары, куда укажутъ.

— О, если такъ, то это мы можемъ сдѣлать, не нарушая своего достоинства. Но кстати, Ю propos! еще одинъ вопросъ… Это кредитное общество существуетъ только для домовладѣльцевъ, или же и мы, ихъ родственники, тоже можемъ пользоваться кредитомъ?..

— Въ настоящемъ случаѣ, я думаю, что и мы можемъ воспользоваться не большимъ личнымъ кредитомъ… Но подожди, сейчасъ пріѣдетъ распорядитель обѣда, мы отъ него все узнаемъ обстоятельно. Только ты позволь мнѣ переговорить съ нимъ предварительно.

— Сдѣлай одолженіе. Надѣюсь, мы вредить другъ другу не будемъ:

— Можешь быть увѣренъ.

Сентябрь 1884 г.

III. Мясники въ трактирѣ Бочагова

— Пойдешь на выборы въ Кредитку?

— Пойду.

— Баллотировать будешь?

— Буду.

— Кого-же?

— Только себя.

— А другихъ?

— Всѣмъ на лѣво.

— Что такъ?

— Подлецы!

— Да ну?..

— Что, ну?!. Разграбятъ все до тла…

— Такъ, значитъ, на лѣво?..

— На лѣво!..

— Всѣмъ?

— Всѣмъ.

— Ну, такъ и я — всѣмъ на лѣво!..

Сентябрь 1884 г.

?????

ІV. Интеллигенты въ кабинетѣ

— Простите великодушно, добрѣйшій Николай Николаевичъ, что я безпокою васъ, говорилъ небольшаго роста, сѣденькій съ бакенбардами, юркій статскій совѣтникъ, входя въ кабинетъ не менѣе юркаго военнаго въ солидномъ чинѣ. Но вы понимаете, я не могъ не быть у васъ… мнѣ желательно знать ваше мнѣніе по поводу предстоящихъ «окончательныхъ», какъ ихъ называютъ, выборовъ въ Кредиткѣ?

— Очень пріятно подѣлиться съ вами, дорогой Морицъ Ильичъ, мыслями, но скажите мнѣ пожалуйста: что вы сдѣлали, чтобы гарантировать успѣхъ выборовъ?

— Мы, т. е. я и мои друзья-пріятели сдѣлали не мало… Во первыхъ, мы перессорили «шауманчиковъ» и «независимыхъ», мы подстрекнули самого Дона-Григуара отказаться отъ руководительства комитетомъ, мы пріобрѣли нѣсколько новыхъ голосовъ, мы, наконецъ, разослали домовладѣльцамъ приглашенія о выборѣ насъ, т. е. меня и васъ, многоуважаемый Николай Николаевичъ.

— Исполать вамъ, мой шановный другъ, но относительно меня вы кажется поторопились… Вѣдь я не имѣю права баллотироваться: я не имѣю собственности въ городѣ; представляю же въ Кредиткѣ домовладѣлицу мою жену, по ея довѣренности, слѣдовательно, выбраннымъ быть ужъ никакъ не могу…

— Очень жаль! очень жаль! незамѣнимый товарищъ… Обстоятельство это измѣняетъ всѣ мои предположенія… я думалъ, что мы, такъ союзно и дружно дѣйствовавшіе въ смутныя времена Кредитки, когда старый режимъ едва удерживалъ свои позиціи подъ напоромъ варварскихъ ордъ, такъ успѣшно поднявшіе на защиту нашихъ, попранныхъ новыми гуннами, правъ цѣлый городъ, — вновь союзно и дружно рука объ руку войдемъ и въ новый наблюдательный комитетъ, чтобы воздать каждому по дѣломъ его… Но теперь что же?.. всѣ надежды мои рушатся… вѣдь одинъ въ полѣ не воинъ…

— Да, любезнѣйшій собратъ, положеніе ваше хуже губернаторскаго… но мужайтесь… смѣлѣй идите къ цѣли и когда достигнете жалаемаго, то найдете и друзей — единомышленниковъ… успѣху всѣ поклоняются и даютъ дорогу…

— Вашими бы устами да медъ пить, достойнѣйшій Николай Николаевичъ, но я, признаться, не вполнѣ увѣренъ въ успѣхѣ выборовъ… Эти «шауманчики» и «независимые», если и не могутъ провести своихъ кандидатовъ, то кто поручится, что они пропустятъ нашихъ друзей. Болѣе всего они вооружены противъ меня…

— По моему же, вы имѣете больше шансовъ, нежели другіе кандидаты… Кого предлагаетъ правленіе и комитетъ?.. Лонгинова, Лермонтова, Славянскаго, Халтулари, но они пять разъ баллотировались и пять разъ были забросаны черняками. А вы послѣднее время не баллотировались… Неужели же, безцѣнный Морицъ Ильичъ, они не предпочтутъ васъ этимъ несимпатичнымъ господамъ… Впрочемъ, бдите… а мы вамъ съ своей стороны окажемъ всякое содѣйствіе…

— Благодарю васъ, испытанный другъ, я не разъ уже имѣлъ случай убѣдиться въ вашемъ искреннемъ ко мнѣ расположеніи…

— Надѣюсь, что и въ будущемъ вы ничего другого съ моей стороны не встрѣтите. Но не знаете ли вы, что именно побудило Шаумана отказаться отъ предсѣдательства въ наблюдательномъ комитетѣ?.. Вѣдь опубликованные имъ факты, если они справедливы, напротивъ должны были бы еще болѣе укрѣпить въ разумномъ дѣятелѣ желаніе бороться со зломъ.

— Да, въ разумномъ дѣятелѣ!.. но таковымъ мы съ вами г. Шаумана едва ли можемъ считать… Это говорунъ, человѣкъ трибуны, а не дѣла. Всегда и вездѣ онъ заваривалъ кашу, но расхлебывать ее приходилось другимъ. Слѣдовательно, и теперь повторяется тоже самое…. Выпалъ случай свалить на людей трудность дѣла — и давай Богъ ноги!..

— Ну, а что вы скажете на счетъ его кандидатовъ?

— Г. Лермонтова и Тарасова?.. Надеждъ у нихъ много, но удача едва ли будетъ.

— Почему?

— Всѣ наши противники перегрызлись, ну и нѣтъ у нихъ ладу: каждый идетъ своей дорогой.

— Въ такомъ случаѣ, мы одолѣемъ навѣрное…

— А если опять всѣхъ насъ забаллотируютъ?

— Никто какъ Богъ!

— Вы неоцѣненный человѣкъ, Николай Николаевичъ!.. Вы придаете мнѣ бодрости, и я, оставляя васъ, приношу вамъ искреннюю мою благодарность.

— До свиданья, дорогой другъ, тамъ, откуда мы должны вернуться со крестомъ или на крестѣ.

Сентябрь, 1884 г.

Пиѳiя

На одной изъ аристократическихъ улицъ Петербурга, въ бельэтажѣ, богатаго княжескаго дома, роскошно меблированномъ, живетъ недавно пріѣхавшая изъ Германіи баронесса Аделина Вильгельминовна фонъ-деръ-Кнаквурстъ.

Это — дама въ полномъ разцвѣтѣ молодости и красоты. Высокая, стройная, бѣлокурая, синеокая съ чудными розовыми губками и долгимъ, знойнымъ, какъ палящее солнце, взглядомъ.

Она — вдова, или, по крайней мѣрѣ, такъ числится. Мужъ ея германскій офицеръ, отличившійся въ войну 1870 года, соскучился наступившей затѣмъ мирной жизнью, уѣхалъ въ Константинополь и тамъ вступилъ на службу къ Абдулъ-Гамиду. Спустя годъ баронесса получила извѣстіе, что мужъ ея умеръ, хотя по другимъ источникамъ, стало извѣстно, что онъ принялъ магометанство и завелъ гаремъ, а жену свою счелъ за лучшее увѣдомить о переходѣ въ жизнь лучшую.

Во всякомъ случаѣ, баронесса горевала не долго. Какъ практическая нѣмка, получивъ вдовье содержаніе отъ родственниковъ покойнаго супруга, она направила свои стопы въ Петербургъ и здѣсь устроилась комфортабельно и ведетъ жизнь болѣе чѣмъ безбѣдно.

Ее принимаютъ въ высшемъ обществѣ, но она предпочитаетъ средній кругъ, и самымъ симпатичнымъ образомъ относится къ купечеству.

Зная, какъ наши барыни любятъ заглядывать за завѣсы будущаго, она приглашаетъ ихъ къ себѣ, на свои, такъ называемые, сивиллины вечера.

Посѣтителей на эти вечера она подбираетъ болѣе или менѣе знакомыхъ, или солидарныхъ по убѣжденіямъ и взглядамъ.

Мужчины также могутъ проникать въ ея загадочный заповѣдной салонъ, но не иначе, какъ въ исключительныхъ случаяхъ и по особымъ рекомендаціямъ.

Баронесса не пытаетъ судьбы просто, какъ это дѣлаютъ другія современныя намъ прорицательницы, т. е. при помощи картъ, кофе или другихъ средствъ. Она прорицаетъ какъ пиѳія, при той обстановкѣ, какая употреблялась для того древними.

На нѣкоторые вопросы она не отвѣчаетъ вовсе. Но большинство ея отвѣтовъ всегда двухсмысленны и остры, такъ что кругъ ея почитателей ежедневно ростетъ и, современемъ, безъ ея совѣта, вѣроятно, не будетъ предпринято ни одно крупное солидное дѣло.

На-дняхъ передъ треножникомъ баронессы склонялись дѣльцы Кредитки, жаждущіе найти въ ней великія и богатыя милости.

Первымъ, кто открылъ это святилище, былъ Сергѣй Степановичъ Благово, тузъ управы и думскій воротила.

Въ таинственной полумглѣ, предъ восхитительно-прелестной Сивиллой, одѣтой въ древній костюмъ, склонился нашъ доблестный витязь, и не безъ содроганія сердца, ждалъ рѣшенія своей судьбы, пока дивная прорицательница вычитывала изъ книги маговъ вѣщія словеса и совершала таинство заклинанія.

Но вотъ она встала, возложила правую руку на голову его и провѣщала: «дерзай!.. но дерзая будь остороженъ, дабы не испытать горшаго»…

Это воскресило духъ будущаго великаго витязя Кредитки, и онъ опустилъ въ кружку синеокой Сивиллы радужное приношеніе.

На другой день совершили ту же церемонію преклоненія колѣнъ у баронессы будущіе сподвижники Сергѣя Степановича: Н. А. Веретенниковъ и Н. А. Тарасовъ.

Сивилла прорекла имъ: «Не убойтеся. Смерть ваша красна будетъ…»

И радужное приношеніе обильно осыпало треножникъ пиѳіи.

Вчера посѣтили баронессу двадцать шесть кредитниковъ, но принятъ былъ только одинъ депутатъ ихъ А. Р. Гешвендъ.

Сивилла была молчалива. Долго она читала книгу маговъ, потомъ встала, налила въ стаканъ воды и выслала его стоявшимъ въ залѣ на колѣняхъ кредитникамъ. Гешвенду же сказала: «Надѣйся! Жизнь долга — достигнуть можешь».

И Гешвендъ позолотилъ ея треножникъ.

Въ залѣ между тѣмъ кредитники на перебой, одинъ вслѣдъ за другимъ, спѣшили прихлебнуть воды изъ высланнаго Сивиллой стакана. Старикъ Лермонтовъ плакалъ. Пожарскій крестился, Казаринъ совершалъ заклинаніе, Езерскій три раза плюнулъ и растеръ ногой, Бестужевъ зачурался, Волжинскій обмочилъ въ водѣ платокъ и вытеръ имъ свой лобъ, а Гешвендъ вылилъ остатокъ воды себѣ въ шапку и унесъ домой.

Говорятъ, кто-то изъ наиболѣе вѣрующихъ захватилъ съ собой и самый стаканъ, но кто именно — положительно неизвѣстно.

Кружка Сивиллы была предъявлена пытавшимъ свою судьбу кредитникамъ, но приношеній они никакихъ сдѣлать не соблаговолили.

Проклятіе пиѳіи сопровождало ихъ выходъ, и вѣроятно сопутствовало имъ на выборахъ.

Проклятіе Сивиллы — вещь не шуточная: этимъ только и объясняется постигшая являвшихся къ ней кредитниковъ неудача на послѣднихъ выборахъ.

Сегодня Сивилла обѣщала принять Морица Ильича Михельсона и Станислава Станиславовича Окрейца.

Но чтобы предстать предъ ея свѣтлыя очи, нужно приготовиться…

И они уже нѣсколько дней приготовляются…

Дѣло въ лептѣ: чья лепта будетъ угоднѣе всевѣдущей прорицательницѣ, на того и ниспадутъ, конечно, всѣ ея благопожеланія…

А благопожеланіями очаровательной Сивиллы пренебрегать нельзя: самъ Сергѣй Степановичъ удостовѣряетъ это…

Мартъ 1882 г.

На аукціонѣ

Въ Громовскомъ палаццо, на Невѣ, идетъ аукціонъ. У подъѣзда нѣсколько экипажей, у дверей — толпа артельщиковъ, ожидающихъ разноса вещей.

На подъѣздъ поднимаются двѣ чуйки и пиджакъ. Затворенныя двери не поддаются покушенію отворить ихъ. Пиджакъ стучитъ. Швейцаръ отворяетъ.

— Чего ломаете двери!.. Не въ кабакъ идете, ахальники!..

— Не лайся, старичина, вишь, идемъ торговаться… Неровенъ часъ, и тебя купимъ…

— Рыломъ не вышелъ купить меня!.. А вотъ не пущу — такъ и будешь знать.

— Ну, ну, ладно, старикъ, не сердись: коли купимъ что, то и тебѣ перепадетъ на табакъ…

— Ступай, да смотри у меня…

Между тѣмъ въ залѣ стучитъ уже молотокъ. На эстрадѣ, подъ хорами помѣстились аукціонисты, вокругъ публика. Длинные ряды креселъ, диваны и стулья по-стѣнамъ заняты дамами, чиновными старичками и военной молодежью. Въ проходахъ и сзади аукціонистовъ толпятся іерусалимскіе дворяне, содержатели «магазиновъ покупки и продажи», рыночники и другіе любители bric a brac’а. Знати нѣтъ, но люди съ деньгами: адвокаты, доктора, инженеры, архитектора, два генерала, нѣсколько офицеровъ размѣстились тамъ и сямъ и торгуются.

Аукціонистъ выкрикиваетъ продаваемыя вещи, артельщики выдвигаютъ ихъ или выносятъ и показываютъ. Интересующіеся подходятъ и осматриваютъ. Торгъ идетъ степенно, безо всякаго азарта, надбавки дѣлаются рублемъ, полтиной, гривной, видно, что покупаютъ больше для выгоды, а не ради значенія вещей. Предметы роскоши, художественныя произведенія, бронза, мебель, кухонныя вещи чередуются передъ публикой и идутъ за дешевую цѣну.

Въ кучкѣ интеллигенціи идетъ разговоръ.

— Кто бы могъ думать, что все это богатство пойдетъ съ молотка?… Что бы сказалъ покойный Илья Федулычъ, если бы кто нибудь при его жизни осмѣлился намекнуть ему объ этомъ? И неужели, во избѣжаніе скандала, нельзя было продать все это въ однѣ руки? говоритъ старый генералъ.

— Гдѣ теперь найти такихъ богатыхъ людей, которые купили бы все это? Да, между нами сказать, тутъ много всякой дряни, — кому она нужна… А въ разбивку продастся, отвѣчаетъ докторъ.

— Что вы! что вы! Тутъ много вещей историческихъ… Вы знаете, что Федулычи принимали у себя коронованныхъ особъ. У нихъ были Гумбертъ и Маргарита итальянскіе, король шведскій, императоръ бразильскій и др. Есть вещи, которыя имѣютъ соотношеніе съ этими посѣщеніями.

— Это все убрано, батюшка, перевезено на дачу, а сюда вынесли всякую дрянь.

Слышавшій этотъ разговоръ юноша отходитъ и обращается къ сидѣвшей невдалекѣ дамѣ.

— Мамаша, сейчасъ будетъ продаваться историческое кресло, купите для меня.

— Какое историческое кресло? и на что оно тебѣ?

— Генералъ сейчасъ разсказывалъ, что въ немъ сидѣлъ покойный папа Пій IX, когда пріѣзжалъ въ Петербургъ инкогнито для совѣта съ Ильей Федулычемъ по поводу изданія силлабуса.

— Да?!..

— Да, мамаша…

Дѣйствительно, черезъ нѣсколько времени выставили на продажу старое «вольтеровское» кресло, въ которомъ любилъ сидѣть покойный Громовъ; торгъ оживился, нѣкоторые знакомые покойнаго хотятъ купить его на память и набавляютъ рубли и полтины охотно. Дама не отстаетъ. Наконецъ кресло пріобрѣтено ею за 135 р., и юноша говоритъ товарищу: «теперь будетъ у насъ, по крайней мѣрѣ, матеріалъ для разговору на всю зиму».

Продается двухспальная кровать. Десятипудовая купчиха обращается къ своему супругу:

— Ты какъ хочешь, Данило Данилычъ, а кровать эту мнѣ купи.

— Выбери полегче что нибудь, а кровать не купишь — дорога.

— Ничего не хочу, кровать мнѣ пришла по нраву.

Купецъ торгуется до 100 руб. и говоритъ женѣ: «больше не дамъ». Барышникъ прибавляетъ гривну, и кровать остается за нимъ. Купчиха рветъ и мечетъ:

— Пожалѣлъ гривенника! Будешь ты у меня помнить кровать эту! и въ раздраженіи увлекаетъ мужа домой.

Въ группѣ маклаковъ.

— Посмотри, Нилъ Иванычъ, на хоры: кажись сама Анна Ивановна посматриваетъ на аукціонъ-то нашъ?

— Будешь посматривать, когда приходится разставаться съ такимъ добромъ. А все друзья пріятели обратькали, да оброжнили такъ.

Въ сосѣдней комнатѣ два бакенбардиста, въ очкахъ, разсматриваютъ книги, сложенныя въ ящикъ.

— Дрянь, старье, ни одной порядочной книги!..

— Вотъ не думалъ, чтобы у такого просвѣщеннаго мецената, какъ покойный Федулычъ, книгъ порядочныхъ не было.

— Да, братъ, библіотека, по истинѣ, купеческая. Вотъ тебѣ: «Собраніе сочиненій, выбранныхъ изъ мѣсяцеслововъ съ 1780 по 1792 годъ»; вотъ «Увѣнчанные подвиги людей мудрыхъ и ученыхъ», изд. 1793 г.; вотъ «Опытъ россійской библіографіи», изд. 1813 г.; вотъ «Философія нравоучительная Тезаура», 1764 года; вотъ «Добродушный, или изображеніе парижскихъ нравовъ и обычаевъ», 1824 года и вотъ цѣлая связка поминаній, со статьей «о поминовеніи усопшихъ». Ну, книги! За всѣ-то рубля дать жалко.

Подходитъ купчикъ, беретъ одно поминанье и разсматриваетъ.

— А вѣдь не дурно пріобрѣсть… Они еще не писанныя; вѣроятно заготовлены для разсылки поминовеній по церквамъ и монастырямъ… Купимъ для бабушки: за таковой подарокъ она навѣрно преподнесетъ мнѣ въ благодарность радужную бумажку… Да, купимъ.

Сентябрь. 1884 г.

Въ вагонѣ конножелѣзки

Вечеръ. День праздничный. Вагонъ биткомъ набитъ праздничною публикой. Въ одномъ углу мужъ съ женой спорятъ, въ другомъ два мастеровыхъ ругаются.

Входитъ подгулявшій чиновникъ, мѣста нѣтъ и онъ стоитъ, покачиваясь, посрединѣ вагона.

— Бросьте спорить, братцы, обращается онъ къ мастеровымъ, лучше споемъ… и взявъ послѣдовательно ноты: до, ре, ми, фа, соль, онъ махнулъ нѣсколько тактовъ рукой и запѣлъ: «Выйду-ль я на рѣченьку!»

Мастеровые сперва посматривали, потомъ стали подтягивать, и наконецъ, весь вагонъ запѣлъ. Вмѣшательство кондуктора не помогло и вагонъ пришлось остановить и попросить пассажировъ-пѣсенниковъ окончить свой концертъ на вольномъ воздухѣ, при посредствѣ городоваго.

Августъ, 1884 г.

Въ «литераторской»

Въ маленькой «литераторской» комнаткѣ одного изъ трактировъ Невскаго проспекта, куда утромъ заходитъ пишущая братія чайку попить, «противника» проглотить и поставить на позиціи свои дальнобойныя мыслительныя батареи для стрѣльбы по новостямъ дня, — сидятъ два «столпа» большихъ газетъ. Это Крокодилъ Крокодилычъ Голендерческій и Байструкъ Мамстрюковичъ Неофитовъ. Первый — брюнетъ довольно высокаго роста, съ русыми вьющимися волосами и подстриженной бородкой, второй же — чистый блондинъ небольшаго роста. Оба они работаютъ въ газетахъ по нѣскольку лѣтъ, оба молоды, и оба мужественны, геніальны и велики.

Разница только въ глазахъ: у одного они горятъ и грѣютъ какъ угольки въ каминѣ, у другаго же, если смотрѣть на нихъ вблизи, то чувствуется только теплота, теплота закрытой печки, согрѣвающая тѣло, а не душу. Пріятели сидятъ рядомъ на диванѣ и пересматриваютъ новыя газеты.

Передъ ними — чай «на двоихъ» и пышки съ вареньемъ.

— Ну, что, Байструкъ, вопрошаетъ прихлебывая чай Крокодилъ Крокодиловичъ, ты знаешь что нибудь о подпискѣ? какъ она идетъ вообще?

— А чортъ ихъ знаетъ этихъ подлецовъ-издателей… кого ни спросишь — всѣ жалуются, только и слышишь «плохо!» «очень плохо!..»

— Оно и понятно: кто себѣ врагъ!.. скажи: хорошо, — ты первый полѣзешь за прибавкой… а кому охота жертвовать своими барышами… Прибавь одному, надо прибавить другому, и третьему — сочти же, во что эта прибавка обойдется въ теченіе года!

— Но есть богатые издатели, какъ напр. Суворинъ, Худяковъ, Марксъ, Корнфельдтъ; что имъ стоитъ прибавить, а между тѣмъ ничего не слышно.

— Еще не приспѣлъ часъ времени, говоря высокимъ слогомъ… захохоталъ Крокодилъ Крокодиловичъ. А впрочемъ, чортъ съ ними со всѣми, вѣдь ужъ намъ съ тобой не прибавятъ, а о Бурениныхъ, Михневичахъ, Минаевыхъ, Лейкиныхъ, получающихъ и безъ того тысячи, намъ заботиться, право, не стоитъ.

— Это правда! отвѣчалъ меланхолично Байструкъ Мамстрюковичъ. Поговоримъ лучше о дѣлѣ… Что ты скажешь? Я хочу старика Щедрина раскатать за его сказку: «Чижиково горе», помѣщенную въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ». Вѣдь это позоръ! это не литература, а скоморошество, это не достойно имени, которымъ мы гордимся… Спуститься до интенданта — что можетъ быть ниже этого паденія!.. Исписался — умолкни, знай время, когда, подобно Тургеневу, нужно сказать «довольно!..», а этого-то наши великія перья и не понимаютъ… Человѣкъ старѣетъ, дряхлѣетъ, а сознаться — не хочется, все думается, что рука его такъ же сильна, какъ двадцать лѣтъ назадъ! — И глаза Неофитова горѣли каминными угольками.

— Но ты не совсѣмъ правъ, Байструкъ! отвѣчалъ, лѣниво потягиваясь, Крокодилъ Крокодиловичъ: допустимъ даже, что сказка по мысли слаба, слабѣй его другихъ сатиръ, но написана не дурно — остроумно и игриво. При томъ не нужно забывать, что у всякаго великаго писателя есть слабыя вещи, даже у Шекспира, Гете, Пушкина мы видимъ ихъ, почему же онѣ не должны быть у Щедрина?

— Слабыя вещи, по конструкціи, по формѣ, по изложенію, я допускаю, но никакъ уже не по мысли и цѣли. А если мысль и цѣль слабы, значитъ: «Finit a la comedia!» — писатель спѣлъ свою пѣсенку…

— Повторю: ты не правъ, Байструкъ! Теперь время такое, что высоко-то и воспарять нельзя… припомни только: «куда писать? о чемъ писать!»

— Нѣтъ, что ни говори, а это — упадокъ таланта, затмѣніе солнца начинается… къ подобнымъ явленіямъ я не могу относиться хладнокровно! нѣтъ, не могу!..

— Какъ знаешь, отвѣчалъ ему флегматично Голендерческій. А кстати, ты будешь писать что нибудь о «Свѣточѣ»?

— Да что о немъ писать! закрыли — и баста. Собакѣ собачья и смерть.

— Ахъ, какой ты, Байструкъ, поспѣшный въ своихъ заключеніяхъ. Къ философу, критику и моралисту это положительно не идетъ. Надо знать обстоятельства…

— Какія тутъ къ чертямъ обстоятельства! Подлецы — и больше ничего… и подлецы то не простые, а вишь — вредные!..

— Нѣтъ, не то, все не то, голубчикъ!.. обозвать подлецами легко, но потомъ можно и пожалѣть. Всѣ мы люди, и ничто человѣческое намъ не чуждо!.. Ошибиться всякому можно: тѣмъ болѣе тебѣ съ твоей горячей головою… Редакторы «Свѣточа» скорѣй комики, взбрехи, сумасброды, но не подлецы. Это, пожалуй, люди съ головами рѣдькой, — хвостомъ вверхъ, а у насъ съ тобой головы рѣдькой — хвостомъ книзу: и ни они, ни мы въ этомъ не повинны, зане Провидѣніе устраиваетъ наши головы, не спрашивая нашего мнѣнія, пріятно ли намъ носить такія головы. Хочешь я разскажу тебѣ обстоятельства, способствовавшія провалу «Свѣточа», я только что получилъ письмо объ этомъ.

— Если интересны, разскажи, отвѣчалъ съ нѣкоторой ироніей Байструкъ Мамстрюковичъ и, позвоня въ колокольчикъ, приказалъ вошедшему человѣку подать сахару и пышекъ.

— Однако, у тебя аппетитъ, засмѣялся Крокодилъ Крокодиловичъ, не удивляюсь послѣ этого, что ты такой кровожадный… всѣ у тебя дѣлаются бездарными или подлецами.

— Нѣтъ, братъ, у меня принципы такіе… дрянь называю дрянью, подлеца — подлецомъ… ужъ сердиться не изволь!.. Такова у меня, какъ ты сейчасъ доказывалъ, голова на плечи посажена… Разсказывай-ка лучше исторію о провалѣ «Свѣтляка!»…

— «Свѣточъ», какъ тебѣ извѣстно, издавалъ въ Петербургѣ Ярмонкинъ и прекратилъ его за неимѣніемъ средствъ къ изданію. Пришлось искать компаніона, который и нашелся въ Москвѣ, въ лицѣ Родзевича. Перевели газету въ «Бѣлокаменную», гдѣ у Родзевича своя типографія, и стали издавать. Одинъ — консерваторъ, другой — либералъ, сидятъ въ квартирѣ Родзевича и пишутъ статьи. Напишетъ одинъ, прочитаетъ другому и спроситъ: «Что, хорошо?» — «Хорошо», отвѣчаетъ тотъ, и посылаетъ въ типографію. Напишетъ въ свою очередь другой, прочитаетъ и спроситъ: «Хорошо?» — «Хорошо», отвѣчаетъ первый и — посылаютъ въ типографію. Тамъ наберутъ статьи, а авторы прокорректируютъ ихъ и опять посылаютъ въ типографію. Тамъ ихъ напечатаютъ и принесутъ нумера газеты въ квартиру Родзевича. Издатели опять свои статьи въ газетѣ читаютъ и кладутъ газету на столъ. И вотъ, такимъ образомъ, они издавали «Свѣточъ» весь декабрь, т. е. сами были издателями, сотрудниками, редакторами и, наконецъ, читателями. Кромѣ ихъ и цензуры газеты почти никто не видалъ и не читалъ, такъ какъ она подписчиковъ не имѣла и въ продажу не выпускалась. Однажды Родзевичъ предложилъ было прочитать какую-то статью женѣ своей, но и та отказалась, говоря, что ей некогда, нужно супъ готовить. Почтенные издатели призадумались, какъ тутъ быть! Такихъ пустяковъ, какіе они печатали, издавать нельзя, нужно на что нибудь рѣшиться, нужно дать газетѣ какую нибудь физіономію. Но какую? Одинъ предлагаетъ одну, другой — другую. Этотъ высказывается за направленіе синайское, а тотъ предпочитаетъ араратское. Сойдутся, разговорятся: говорятъ, говорятъ, а ни до чего договориться не могутъ. Пріостановили выпускъ газеты до Новаго года. Ярмонкинъ уѣхалъ на праздникъ Рождества въ Петербургъ къ семейству. Возвращается подъ Новый годъ: первый номеръ составленъ, набранъ и оттиснутъ. Туда, сюда, а ничего не подѣлаешь: араратское направленіе восторжествовало. Нумеръ, какъ былъ заготовленъ, такъ и вышелъ. Конечно, шуму надѣлали, пошла подписка, началась розничная продажа; тонъ газеты съ послѣдующими нумерами стали спускать, и дѣло обошлось бы, можетъ быть, однимъ предостереженіемъ. Такъ нѣтъ! горячность все испортила. Пригласили Ярмонкина въ цензурный комитетъ, тамъ и разыгралась сцена. Комикъ — этотъ Ярмонкинъ, накуралесилъ, наговорилъ такихъ вещей, что комитетъ не могъ не донести въ Петербургъ, а здѣсь, разумѣется, гладить по головкѣ не любятъ, взяли да и прихлопнули навсегда.

— И по дѣломъ! Ты, братъ, что ни размазывай, а ужъ чернаго бѣлымъ не сдѣлаешь. Горячность Ярмонкина одобрять нельзя. Нужно помнить, что всякому довлѣетъ свое: власти — власть, чести — честь. Строгое рѣшеніе о прекращеніи «Свѣточа» имѣетъ одинъ смыслъ: не забывайся, милый человѣкъ! И поверь, оно не столько касается Ярмонкина и Родзевича, сколько другихъ, и худаго тутъ ничего нѣтъ, хорошаго много… Ты самъ это понимаешь, Крокодилъ!

— Но все таки ты напишешь въ своей газетѣ что нибудь о «Свѣточѣ?»

— Что же именно?

— Да хоть о столкновеніи въ цензурномъ комитетѣ.

— Въ назиданіе другимъ?… пожалуй!.. А еще ничего нѣтъ у насъ новенькаго?

— Кружокъ Пушкинскій въ агоніи; масломъ уже соборовали…

— Ну что-жъ? Прочитаемъ отходную!.. А больше?

— Сенатора Плеве назначили товарищемъ графа Толстаго, и ему подчинили дѣла печати.

— А-а! Неужели? вотъ это новость, такъ новость! Новость капитальная и желательная, — и, подумавъ немного, Байструкъ Мамстрюковичъ воскликнулъ съ увлеченіемъ:

Молился я Пречистой Дѣвѣ

О ниспосланьи благодати —

Порядковъ добрыхъ для печати,

И вотъ, мольбу услышавъ, Плеве

Намъ Дѣва шлетъ, и шлетъ такъ кстати!..

— Браво, браво! да ты мастеръ и на экспромты. Вотъ не ожидалъ въ тебѣ такой прыти. Впрочемъ, молодецъ, хвалю, и передамъ у насъ…

— Нѣтъ ужъ ты пожалуйста, не языкоблудствуй! Тебѣ ничего нельзя сказать, сейчасъ звонить начнешь…

— Ну, не буду, успокойся, это я такъ къ слову.

И пріятели поднялись, расплатились за чай и, пожавъ другъ другу руки, разошлись по редакціямъ.

Мартъ, 1885 г.

Утро «дѣловика»

На Невскомъ проспектѣ, близь Литейной, въ бельэтажѣ большаго барскаго дома помѣщается магазинъ разныхъ предметовъ домашняго хозяйства, извѣстный болѣе въ средѣ торговцевъ подъ названіемъ «магазинъ всякой всячины и разной разности». Входя въ этотъ магазинъ, вы поражаетесь и громадностью его залъ, и громадностью ассортимента товаровъ, въ залахъ находящихся. Вамъ нужно купить что-нибудь — вы входите и выбираете; ваше вниманіе привлекаетъ и то, и другое, и третье; вамъ хочется купить уже не одну, а нѣсколько вещей, вы торгуетесь… но уходите, ничего не купивъ и думая, что магазинъ этотъ существуетъ отнюдь не для торговли…

Почему вы такъ думаете — вы не можете дать себѣ отчета, но вы думаете… вамъ досадно, чоо вы ничего не купили, хотя вещи вамъ очень и очень нравятся. Вы задаете себѣ вопросъ: почему это лица, посвятившія себя коммерціи, такъ индифферентно относятся къ дѣлу? Имъ все равно: купили-ли вы у нихъ что нибудь, или не купили ничего. Вы тщетно ломаете голову надъ разрѣшеніемъ сего вопроса — и не можете не обрадоваться, напавъ хотя на слѣдъ, разрѣшающій ваше недоумѣніе. При выходѣ изъ магазина, вы замѣтили въ прихожей особыя двери, вы спросили: «куда ведутъ эти двери?» и вамъ отвѣтили: «въ кабинетъ хозяина». Вы вспомнили, что въ двери эти шли, когда вы входили въ магазинъ, и идутъ теперь, когда вы уходите, личности, на видъ ничего общаго съ коммерціей не имѣющія — и вы, наконецъ, прозрѣли… «А! восклицаете вы въ изумленіи, теперь мнѣ ясно, что это — не магазинъ, а что-то другое», — и бѣжите изъ него безъ оглядки.

И вы правы! Ваша предусмотрительность не обманула васъ… Не въ магазинѣ, а въ кабинетѣ хозяина производятся всѣ главные обороты этого магазина. Хозяинъ его старый опетербуржившійся еврей; фамилія его… ну, назовемъ его хотя Ле-Жидъ… Промыселъ — ростовщичество… Это одинъ изъ выдающихся дисконтеровъ, болѣе или менѣе счастливо проходящихъ свой скользкій путь. Онъ скупаетъ векселя и другія долговыя обязательства несовершеннолѣтнихъ богатыхъ наслѣдниковъ за баснословно дешевую цѣну, онъ дисконтируетъ векселя извѣстныхъ бонвиверовъ-прожигателей жизни и капиталовъ, за такіе проценты, какіе и самъ сатана (если-бъ онъ занимался ростовщичествомъ) предложить не рѣшился бы. Онъ даетъ подъ векселя шатающимся фирмамъ, дѣльцамъ и прожектерамъ, конечно подъ поручительство другихъ болѣе надежныхъ лицъ, но даетъ, накладывая на нихъ свою лапу, такъ что любой медвѣдь могъ бы ему въ томъ позавидовать. Не пренебрегаетъ онъ и дамами, имѣющими вѣсъ, значенье или богатыхъ покровителей. Товары его магазина во многихъ случаяхъ замѣняютъ наличный капиталъ; вотъ почему въ его магазинѣ и не нуждаются въ мелкой продажѣ вещей въ розницу.

Утро дѣлового человѣка намъ извѣстно по очерку нашего геніальнаго беллетриста, но утро «дѣловика» новой формаціи еще ждетъ своего истолкователя. Я позволю себѣ только сдѣлать два-три штриха для удержанія въ памяти одного изъ такихъ «дѣловиковъ», достойныхъ быть увѣковѣченными.

Ле-Жидъ начинаетъ свое утро рано. Въ девять часовъ онъ сидитъ уже въ креслѣ передъ большимъ письменнымъ столомъ, погруженный въ свои хитроумные курсовые бюллетени. Бухгалтерскія книги, тетради, таблицы, разсчетныя книжки, бумаги ипотечныя, фонды, акціи, облигаціи и «презрѣнный металлъ» чередуясь появляются передъ нимъ на столѣ и, провѣренные, уступаютъ свое мѣсто векселямъ, сохраннымъ роспискамъ, исполнительнымъ листамъ и другимъ «мѣновымъ» бумагамъ. Разсортированныя, разобранныя и переписанныя, онѣ убираются въ желѣзный шкафъ или же оставляются въ столѣ для предстоящихъ на текущій день операцій.

Окончивъ съ бумагами, Ле-Жидъ начинаетъ свой «дѣловой пріемъ». Вотъ, влетаетъ къ нему въ кабинетъ одинъ изъ коммиссіонеровъ и предлагаетъ ему дисконтировать векселя богатаго хлѣбопромышленника Овсѣенки изъ десяти процентовъ въ мѣсяцъ. Надутый ростовщикъ отрицательно киваетъ головой — и коммиссіонеръ исчезаетъ.

Вотъ появляется другой, проситъ денегъ для графа Патера, предлагаетъ рубль на рубль за три мѣсяца и удостоивается только плевка.

— Баронесса Бутербродтъ! — докладываетъ артельщикъ, и въ кабинетъ вошла пожилая, представительная, изящно одѣтая дама. Ле-Жидъ всталъ и дѣлаетъ два шага на встрѣчу ей.

— А, баронесса, какъ я радъ васъ видѣть, — восклицаетъ самодовольно ростовщикъ, — давно-ли изволили пріѣхать изъ помѣстья?

— Вчера, любезный Ле-Жидъ, — улыбается баронесса, — и сегодня уже у васъ… Видите ли, какъ я аккуратна!.. Срокъ моему обязательству завтра, а я вамъ привезла деньги сегодня.

— О, баронесса, лебезилъ старый обезьяноподобный еврей, усаживая гостью въ мягкое кресло, вы аккуратнѣе, извините за сравненіе, даже меня самого… Если мнѣ не заплатятъ долга въ срокъ, я самымъ аккуратнымъ образомъ беру контрибуцію, хе! хе! хе!..

И онъ началъ пересчитывать поданную ему баронессою пачку кредитныхъ билетовъ, внимательно осматривая каждый изъ нихъ. Сдѣлавъ на клочкѣ бумаги какое то исчисленіе, онъ попросилъ баронессу доплатить еще сто сорокъ рублей.

— За что же это, monsieur Ле-Жидъ?

— Это проценты, баронесса, за своевременную уплату денегъ… отвѣчалъ, осклабляясь, ростовщикъ. Вчера, утромъ, я посылалъ узнать о вашемъ пріѣздѣ, и мнѣ сказали, что вы еще не пріѣхали. Сами вы меня не извѣстили, что будете въ срокъ, и я передалъ вчера ваше обязательство другому дисконтеру. Это мнѣ стоило сто сорокъ рублей, которые, ужъ извините, баронесса, вы должны мнѣ возвратить… Вѣдь это для васъ пустяки!

— Положимъ, любезный Ле-Жидъ, пустяки… но все же вамъ съ меня то ужъ никакъ не слѣдовало бы брать проценты за своевременную уплату долга.

— За то, баронесса, вы всегда будете имѣть кредитъ въ моемъ банкѣ.

Баронесса, улыбаясь, вынимаетъ портмоне и платитъ сто сорокъ рублей. Ле-Жидъ разсыпается въ любезностяхъ и провожаетъ ее до двери.

Вбѣгаетъ изящный молодой человѣкъ въ мундирѣ одного изъ привиллегированныхъ нашихъ министерствъ, гдѣ онъ служитъ сверхъ штата, и живетъ на средства своихъ сестеръ, находящихся въ замужествѣ за богачами аристократами.

— Здравствуйте, Ле-Жидъ, обращается къ хозяину молодой человѣкъ, пожимая ему руку, я заѣхалъ сказать вамъ, что не могу уплатить въ срокъ моего векселя: сестра Брунегильда пишетъ, что она не можетъ выслать мнѣ денегъ ранѣе февраля.

— Подождемъ, г. Маичъ, и до февраля, отчего не подождать!.. но вы не будьте на меня въ претензіи, язвилъ ростовщикъ, если я вашъ вексель протестую.

— О, нѣтъ, вы этого не дѣлайте! заметался Маичъ, мы лучше его перепишемъ…

— Какъ хотите, молодой человѣкъ, какъ хотите, отчеканивалъ методично безчеловѣчный дисконтеръ, я человѣкъ снисходительный и все для васъ сдѣлать готовый. Только вы уже потрудитесь доставить новый векселекъ нынче же, съ маленькимъ измѣненіемъ: вы должны мнѣ двѣ тысячи рублей, а вексель привезите въ четыре, проценты же за мѣсяцъ уплатите.

— Вы хотите двойной вексель, Ле-Жидъ?

— Это, извините, г. Маичъ, — мое правило… не заплатили вы мнѣ въ срокъ — значитъ, вы не аккуратны… а съ неаккуратныхъ плательщиковъ, въ видахъ болѣе сильной гарантіи платежа, векселя я беру въ двойной суммѣ.

— Какъ? вы хотите получить, вмѣсто двухъ — четыре тысячи рублей.

— О, нѣтъ! если вы въ срокъ привезете мнѣ деньги, я съ васъ получу только двѣ тысячи, а не привезете… ну, посмотримъ, что тогда будетъ.

— Какое же вы дадите мнѣ ручательство, что не потребуете съ меня уплаты четырехъ тысячъ при срочномъ платежѣ.

— Мое слово.

— Только слово?

— Мое слово, молодой человѣкъ, отвѣчалъ высокомѣрно ростовщикъ, стоитъ вашей подписи… А не вѣрите — какъ знаете.

— Нѣтъ, я вѣрю вамъ, Ле-Жидъ, рванулся обезкураженный юноша, вексель привезу ужо. А бланкъ тоже Шираметова?

— Пусть будетъ Шираметова.

— И такъ, до вечера, г. Ле-Жидъ.

— До вечера, г. Маичъ.

По уходѣ Маича, конторщикъ подалъ усѣвшемуся снова въ кресла хозяину только что полученную имъ почту. Ле-Жидъ разбиралъ ее по почерку на конвертахъ — онъ зналъ, отъ кого получены письма, и нѣкоторыя изъ нихъ откладывалъ въ сторону, а большинство, нераспечатанными, передалъ обратно конторщику съ приказаніемъ прочитать и доложить ему о «нужномъ».

Изъ числа отложенныхъ имъ писемъ особенное вниманіе гориллы-ростовщика обратило на себя маленькое письмецо съ мелкимъ красиво написаннымъ женской рукой адресомъ.

— А!.. это отъ нашей неприступной красавицы, графини Лидіи Николаевны Тарановой… хихикалъ, гадливо коверкаясь, Ле-Жидъ; прочитаемъ, чѣмъ она соизволила насъ удостоить.

И онъ, распечатавъ конвертикъ и вынувъ изъ него маленькій, съ анаграммой подъ графской короной, листикъ бумаги, исписанный тѣмъ же мелкимъ женскимъ почеркомъ, прочиталъ слѣдующее:

«Отвратительная старая обезьяна, исканія ваши всегда казались мнѣ нахальными, предложенія — пошлыми и смѣшными. Помню я только одно. На послѣднемъ благотворительномъ базарѣ вы сказали мнѣ, что у васъ, для меня, когда бы я ни пришла къ вамъ — утромъ, днемъ, вечеромъ, — приготовлено въ несгораемомъ шкафѣ пять тысячъ рублей золотомъ. Мнѣ нужно спасти одного молодого человѣка, и я приду къ вамъ взять эти деньги завтра въ 11 час. вечера. Только не надолго…»

— Ну, это мы еще посмотримъ! потиралъ руками, съ гримасами и ужимками обезьяны, бѣгавшій по комнатѣ внѣ себя отъ радости Ле-Жидъ. На долго ли ты придешь… Не дамъ же я тебѣ впередъ пять тысячъ рублей золотомъ!.. Сдаешься, такъ сдавайся на милость побѣдителя, иначе не жди пощады… Я тебѣ отплачу всѣ твои издѣвательства и насмѣшки!.. «Отвратительная старая обезьяна» знаетъ цѣну 5,000 р. золотомъ и заставитъ тебя отработать ихъ… нѣтъ, ты поѣздишь за ними ко мнѣ, прелестная графиня, и мы еще подумаемъ, какъ съ тобой разсчитаться…

Восторженную декламацію эту прервала вошедшая старушка, представительница одной старинной дворянской фамиліи. Она пришла просить отсрочки платежа по обязательству ея сына, случайно попавшаго въ лапы стараго грабителя-ростовщика. Но на всѣ ея мольбы Ле-Жидъ не обратилъ ни малѣйшаго вниманія и требовалъ одного: денегъ, денегъ и денегъ. Старушка вышла въ слезахъ и отчаяніи и, не зная что дѣлать, отправилась къ градоначальнику искать его покровительства и защиты.

Такъ же нахально отказалъ онъ въ отсрочкѣ платежей: и богатому тульскому помѣщику, и московскому подрядчику-купцу, твердя обоимъ имъ одно и тоже: деньги нужны!

Но вотъ, когда онъ почти оканчивалъ свой дѣловой пріемъ и собирался къ Доменику выпить свой шнапсъ, дверь стремительно распахнулась, и въ кабинетъ влетѣлъ джентльменъ среднихъ лѣтъ, высокій, статный, красивый, съ большими усами, съ сильной просѣдью въ волосахъ, одѣтый небрежно, но безукоризненно. Онъ, видимо, пользовался расположеніемъ хозяина и потому началъ рѣчь прямо съ дѣла.

— Я радъ, Ле-Жидъ, что тебя засталъ… дѣло есть, можно кое что заработать.

— Какое дѣло, Иванъ Ивановичъ?

— Мы, т. е.: я, князь Глупендосъ, всѣмъ извѣстная Стервоза Малаго театра, адвокатъ Ключкинъ и гусаръ Пимперли, устраиваемъ въ Москвѣ рулетку, со всѣми онерами, на паяхъ, такъ деньги нужны — дѣло новое, хорошее: въ два — три мѣсяца тысячъ пятьдесятъ заработаемъ.

— А сколько нужно?

— На мой пай — двадцать тысячъ, да другимъ двумъ — еще сорокъ.

— Условія?

— Проценты назначай ты по своему усмотрѣнію, а чистый барышъ — пополамъ.

— Гарантія?

— Поставь своего человѣка къ банку.

— Пожалуй, тысячъ съ полсотни я дамъ, только если Мейеръ возьмется быть крупье при банкѣ… Впрочемъ, я съ нимъ нынче переговорю. Да поѣдемъ вмѣстѣ къ Доменику, тамъ и рѣшимъ.

И кровопійца-ростовщикъ и кровопійца шулеръ отправились къ Доменику устраивать новый притонъ грабежа.

Январь 1885.

Въ зданіи суда

Въ залахъ громаднаго зданія судебныхъ мѣстъ толпится масса различнаго люда: судьи, присяжные, повѣренные, ихъ помощники, частные повѣренные чиновники, уголовныя дамы, купцы и добрый русскій мужичокъ. Каждый имѣетъ свое какое нибудь дѣло въ отдѣленіяхъ суда. Кто спѣшитъ въ присутствіе, кто отыскиваетъ нужное ему лицо, кто кого нибудь ожидаетъ. Въ длинной анфиладѣ залъ образуются группы, разсуждающія по поводу наиболѣе жгучихъ современныхъ вопросовъ. «Прелюбодѣи мысли и софисты XIX вѣка» собираютъ вокругъ себя кружки и сыплютъ перлы краснорѣчія направо и на лѣво.

— А что, вопрошаетъ юркій помощникъ одного корифея адвокатуры, — какъ по вашему мнѣнію, успѣетъ ли г. Суворинъ возбудить своими «Письмами къ другу» сенсацію на столько, чтобы повліять на разрѣшеніе кассаціи по дѣлу Мироновича въ его пользу?

— Конечно! отвѣчаетъ корифей, печать у насъ сила, нужно только умѣть ею пользоваться… и Коробчевскій, повѣрьте, свое дѣло знаетъ отлично.

Въ другой кучкѣ идетъ разговоръ по поводу приговора суда надъ судебнымъ слѣдователемъ Ламанскимъ за разныя упущенія. Отставной генералъ, чиновникъ, и двое купцовъ осаждаютъ жреца ѳемиды.

— Позвольте, говоритъ генералъ, — едва-ли возможно допустить мысль, чтобы столичный судебный слѣдователь, да еще такой симпатичный, какъ В. И. Ламанскій, могъ сдѣлать «упущенія по службѣ».

И на Машку бываетъ промашка, ваше пр-ство, авторитетно замѣчаетъ жрецъ ѳемиды.

— Нельзя ли узнать, господа, въ чемъ именно состояли упущенія по службѣ г. Ламанскаго? вопрошаетъ купецъ-старичокъ.

— Сущіе пустяки, отвѣчаетъ жрецъ ѳемиды — составилъ протоколъ безъ присутствія понятыхъ, представилъ дѣло прокурору безъ вещественныхъ доказательствъ и задержалъ на три дня подъ арестомъ лицъ, которыхъ нужно было освободить…

— Да развѣ это пустяки! протестуетъ другой купецъ. Развѣ можно держать людей въ тюрьмѣ безъ причины?

— Вотъ въ этомъ-то и заключается «упущеніе», отзывается чиновникъ, — но только упущеніе, помните: упущеніе. Я удивляюсь одному — какъ это могли предать за это суду г. Ламанскаго. Онъ приказалъ письмоводителю освободить ихъ, а письмоводитель забылъ исполнить приказаніе, — виноватъ-ли тутъ Ламанскій? По моему, нужно было бы предать суду письмоводителя, а не Ламанскаго.

— У васъ, у чиновниковъ, виноватаго никогда не найдешь, говоритъ старикъ-купецъ, — вы вѣчно другъ на друга сваливаете… а безвинные, между тѣмъ, сидятъ въ тюрьмѣ.

— А кто его защищалъ, вопрошаетъ молодой купчикъ, — Спасовичъ, что ли?

— Жуковскій… Это будетъ почище Спасовича, остритъ жрецъ ѳемиды: нужно было послушать, какъ онъ защищалъ Ламанскаго, — прелесть!..

— Какую тему онъ развивалъ при защитѣ, интересуется генералъ.

— Онъ говорилъ, что Ламанскій самый добросовѣстный и ревностный исполнитель служебныхъ обязанностей…

— Оно и видно изъ обвинительнаго акта, перебиваетъ купчикъ.

— Позвольте!.. въ задержаніи подъ арестомъ людей, взятыхъ на улицѣ за нищенство — упущеній видѣть нельзя. Это такіе люди, для которыхъ тюрьма — домъ, гдѣ они имѣютъ пристанище и пищу. Оставленіе ихъ подъ арестомъ нужно считать скорѣе не наказаніемъ, а благодѣяніемъ для нихъ… Что же касается непредставленія прокурору вещественныхъ доказательствъ, то это не имѣетъ никакого значенія, такъ какъ опредѣленіе ихъ заслуживающими или незаслуживающими вниманія, всецѣло зависѣло отъ Ламанскаго. Вотъ мотивы, которые развилъ въ его защиту г. Жуковскій.

— Нельзя сказать, чтобы доводы были приведены вѣскіе, замѣчаетъ генералъ. А чѣмъ кончилось дѣло?..

— Ламанскаго признали виновнымъ, съ занесеніемъ сего въ послужной его списокъ…

— Только-то?.. заговорили купцы: ну, батюшка, такимъ взысканіемъ не пріучишь нашихъ слѣдователей къ болѣе серьезному отношенію къ дѣлу…

— Люблю я симпатичнаго В. И., заговорилъ генералъ, и очень сожалѣю, что его не оправдали, но въ институтъ судебныхъ слѣдователей нужно ввести серьезныя реформы…

— Да, мы ничѣмъ не гарантированы противъ ихъ произвола, говоритъ купецъ-старикъ, — возьмутъ, посадятъ и сиди…

— Нѣсколько дней еще туда-сюда, замѣчаетъ молодой купчикъ, но посадятъ на нѣсколько лѣтъ, какъ это дѣлалъ Федоровъ — мое почтеніе!..

— Э, полноте, господа, возражаетъ жрецъ ѳемиды, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ… Жили столько лѣтъ сь такими судебными слѣдователями, проживемъ и еще нѣсколько…

— Не большое утѣшеніе! — ворчитъ купецъ-старикъ, и кучка расходится.

Изъ входной двери показалась молодая дама подъ вуалью; она вошла и въ нерѣшимости остановилась, не зная куда идти.

— Семенова! шепнулъ кто-то въ толпѣ.

— Семенова? гдѣ? раздались возгласы, и толпа ринулась къ дамѣ.

Около дверей все столпилось и стѣснилось. Каждый старался протискаться впередъ.

Дама стояла въ нерѣшимости и не знала, что ей дѣлать.

Она какъ-то нервно рванулась и сдѣлала два шага впередъ, толпа разступилась, она пошла ускореннымъ шагомъ, толпа повалила за нею и проводила ее до кабинета предсѣдателя….

Тамъ узнали, что это не Семенова. — и всѣ расхохотались.

Декабрь 1884 г.

Бесѣда спортсмэновъ

Въ одномъ изъ второстепенныхъ ресторановъ близь гостиннаго двора завтракаютъ нѣсколько молодыхъ людей.

— Гонялись? спрашиваетъ юный купчикъ бакенбардиста-гусара.

— Гоняться-то гонялись, да что толку, отвѣчалъ гусаръ, ваши петербургскіе рысаки ничего не стоятъ въ сравненіи съ московскими. Тамъ мы гоняемся, а здѣсь всѣхъ вашихъ «пыльниковъ» съ арены согнать надо!..

— Ну, что вы говорите, неужели же вороной Миши Никулина или гнѣдой Александра Львовича уступятъ вашимъ московскимъ?

— Безъ всякаго сомнѣнія!.. Москва издревле славилась своими калачами, невѣстами и рысаками. Этого преимущества она никогда и никому не уступитъ.

— Ну, полноте, ротмистръ, вставляетъ свое слово золотушный лицеистъ. Насчетъ невѣстъ, т. е. вообще женщинъ, Петербургъ Москвѣ не уступитъ… Покажите мнѣ хоть одну москвичку, которая могла бы соперничать съ розой Петрополя, красавицей Зиной Пустарнаковой, или чудной лиліей Сѣверной Пальмиры, очаровательной Юлинькой Гаркави.

— А Екатерина Николаевна Томилина!.. Да вы знаете ли всѣхъ московскихъ красавицъ? Если знаете, то я вамъ укажу на многихъ, которыя могутъ смѣло выйти на состязаніе съ вашими петербургскими красавицами и получить пальму первенства.

— Въ самомъ дѣлѣ, господа, обращается аристократъ гостиннаго двора къ своимъ собесѣдникамъ, отчего это у насъ не устроятъ состязанія красоты?.. Вѣдь на что бѣдна, мизерна и мала сосѣдка наша Венгрія, а и та устраивала подобныя состязанія… А у насъ нѣтъ женщинъ, что ли!

— Эхъ, братъ, женщинъ много, да, если вѣрить редактору «Петербургскихъ Вѣдомостей» Авсѣенкѣ, хорошенькихъ женщинъ у насъ совсѣмъ нѣтъ!.. Какое же тутъ можетъ быть состязаніе…

— Да, наши женщины всего успѣшнѣе могутъ состязаться на другомъ поприщѣ, ехидно улыбнулся лицеистъ: возьмите для примѣра Островлеву, Семенову-Безакъ, и другихъ современныхъ героинь… На этомъ поприщѣ едва ли женщины другихъ націй могутъ состязаться съ нашими.

— Шутки въ сторону, господа, засмѣялся купчикъ, а Семенова-Безакъ сдѣлалась героиней дня, она появляется въ театрахъ съ такимъ шикомъ, съ какимъ только жены Цезарей появлялись въ циркахъ древняго Рима.

— Пикантная бабенка!.. отчеканилъ, смакуя, гусаръ, люблю такихъ женщинъ!.. Хотите, господа, послѣ завтрака поѣдемъ къ ней… Приметъ — принесемъ ей наши поздравленія, не приметъ — оставимъ наши карточки: такихъ женщинъ надо отличать…

— Я, чортъ знаетъ, что бы отдалъ, заявилъ съ жаромъ юный купчикъ, лишь бы познакомиться съ ней, лишь бы имѣть возможность сблизиться и изучить психопатку…

— Хочешь повторить опытъ, произведенный нѣсколько лѣтъ тому назадъ съ Юліей Пастраной, захохоталъ гусаръ, ну поздравляю тебя! Эй, люди, шампанскаго! Выпьемте, господа, за здоровье русскаго купца, желающаго посвятить свою жизнь на изученіе психопатіи!..

— Выпьемъ! отвѣчали собесѣдники, да здравствуетъ психопатствующая коммерція и окоммерчествовавшаяся психопатія!

Декабрь 1884 г.

У вновь отстроеннаго дома

Мастеровой.

— Экіе хоромы вывелъ старовѣръ-то на кладбищенскія денежки!

Извощикъ.

— Какой же это старовѣръ!.. Настоящіе старовѣры на фронтонахъ своихъ домовъ нагихъ женщинъ не ставятъ.

Въ гостиномъ дворѣ

Купчикъ.

— Какова барыня-то! Вотъ-бы съ кѣмъ провѣрить карту Зюльфакара!

Телеграфистъ.

— Опоздалъ, братъ, дипломаты уже и границы порѣшили.

Январь 1886 г.

Въ Гератъ!

Въ одномъ изъ нашихъ извѣстныхъ компетентныхъ учрежденій, имѣющихъ свое спеціальное назначеніе — все знать, все вѣдать, все устраивать и перестраивать въ извѣстной сферѣ дѣятельности, на благое преуспѣяніе нашего дорогаго отечества, вице-предсѣдательствуетъ генералъ Фанфулла Кумберляндовичъ Петличка.

Это сутуловатый, плотный и коренастый, довольно большаго роста, съ культяпой ногой человѣкъ, съ умной выразительной физіономіей, живыми бѣгающими какъ мышки глазами и демонической усмѣшкой на устахъ. Его большая голова съ коротко-остриженными сѣдыми волосами и густыми характерными баками, нѣсколько склоненная на одну сторону, мало подвижна, но и въ самой своей неподвижности, какъ говорятъ подчиненные генерала, «бдитъ» недремлющимъ окомъ и порою «творитъ чудеса».

Фанфулла Кумберляндовичъ считается дѣльцомъ, знатокомъ своего дѣла и счастливымъ служакой. Карьеру свою онъ сдѣлалъ скоро. Съ небольшимъ въ двадцать лѣтъ, онъ съумѣлъ пройти всѣ дебри и болота служебныхъ искательствъ и чиновничьяго подслуживанья, выслуживанья, тасканья каштановъ изъ огня чужими руками, — и сѣлъ въ рѣзное кресло съ высокой спинкой за большимъ столомъ утонченныхъ гастрономовъ-смакователей казенной кулебяки съ общественной начинкой.

Прихрамывая онъ взбирался на верхъ по лѣстницѣ службы и отличій, смотрѣлъ зорко, какъ говорится, «въ оба», и гдѣ нужно — сторонился и кланялся, или же ломилъ прямо и сталкивалъ въ грязь смѣльчаковъ, дерзавшихъ становиться ему поперекъ дороги или задерживать его на площадкахъ служебной лѣстницы. Работать, какъ другіе, постоянно, усидчиво, онъ не любилъ, но старался всегда что нибудь изобрѣтать, прививать, культивировать — и тѣмъ выдвигаться впередъ. Онъ то изобрѣтаетъ новыя «табели», то устраиваетъ особыя переписочныя съ гектографами Алисова, то сочиняетъ таблицы для учета процентовъ. Вчера его интересовало электричество, нынче интересуетъ акклиматизація птицъ, завтра же будетъ интересовать — телефонъ, или голубиная почта, а послѣ завтра — воздухоплаваніе, и все это съ предвзятой цѣлію — идти впереди другихъ и задавать тонъ.

Что же касается исполненія прямыхъ обязанностей, то это оказывалось предметомъ второстепенной важности. Дѣло, по пословицѣ, не медвѣдь и въ лѣсъ уйти не можетъ. Успѣхъ создаетъ послѣдователей и свиту, по этому нѣтъ надобности работать самому, когда знаешь, что работа будетъ сдѣлана, а тамъ, выше, у начальства, не разбираютъ, кто пахалъ, кто сѣялъ, кто жалъ и мололъ пшеницу, — давай, говорятъ, булку: подалъ — и правъ! Служба — великая школа: и плясать, и скакать, и пѣсенки пѣть научаетъ. Фанфулла Кумберляндовичъ — теперь уже баринъ: у него есть и лента, и казенная генеральская квартира, и экипажъ, и прихлебатели, и свита…

Вотъ онъ шествуетъ по департаменту къ своему рѣзному креслу — всѣ встаютъ съ своихъ мѣстъ и низко кланяются, а онъ, какъ громовержецъ, киваетъ головой, роняетъ милостивыя улыбки или хмурится. Физіономія его — барометръ для подчиненныхъ. Одинъ взглядъ на нее — и они знаютъ, что ихъ ждетъ: ясный день, или гроза и буря. И сколько порой приходится иному сгорбленному надъ работой труженику перечувствовать въ ожиданіи того момента, когда онъ можетъ взглянуть на этотъ своеобразный барометръ, чтобы, смотря по его указаніямъ, сообразовать свои дѣйствія въ текущей злобѣ дня.

Въ кабинетѣ Петлички всегда раутъ. Къ нему собираются и «лица», и «свита», и болѣе близкіе сотрудники, и «чающіе возмущенія источника». Собираются и козируютъ «о матеріяхъ важныхъ», козируютъ безъ конца. Если же рѣчь коснется дѣла, Фанфулла Кумберляндовичъ кисло улыбнется и спроситъ: «А у васъ что? много? Пошлите, пожалуйста, ко мнѣ на квартиру». И квартира заваливается дѣлами. Бумаги лежатъ вездѣ: на столахъ, на этажеркахъ, на стульяхъ и креслахъ и даже на полу, — и ждутъ, подобно тому, какъ бывало у Черняева въ Ташкентѣ, по нѣскольку мѣсяцевъ подписи и отправки по назначенію…

Появленіе въ кабинетѣ лицъ чѣмъ либо выдѣляющихся изъ общаго уровня доставляетъ ему особое удовольствіе. О, какъ онъ тогда увлекателенъ, остеръ и находчивъ! Онъ сознаетъ необходимость очаровать собесѣдника — и чаруетъ. Не одна соблазнительница, будь это самая очаровательная «petite princesse de Paris» не выдержитъ съ нимъ конкуренціи. Техникъ, ученый финансистъ, общественный дѣятель, глубокомысленный философъ, мудрый политикъ или администраторъ олицетворяются въ немъ, смотря по тому, съ кѣмъ онъ говоритъ и кому что нужно сказать.

Вотъ онъ бесѣдуетъ съ однимъ изъ нашихъ азіатскихъ генераловъ, назовемъ его хоть княземъ Муталебомъ Мамелюковичемъ Сундукъ-Исаковымъ, о дѣйствіяхъ англичанъ въ Суданѣ.

— Положеніе англичанъ въ Суданѣ, говоритъ Фанфулла Кумберляндовичъ немножко на распѣвъ, опасно, оно можетъ поставить ихъ въ критическое положеніе. Взятіе арабами Бербера и Хартума и плѣненіе Гордона со всей его игрушечной арміей можетъ затянуть войну. Кто знаетъ, можетъ быть Махди Ахметъ захочетъ отступить во внутрь страны. Силъ у него довольно, а чтобы подчинить его или наказать, нужно много времени, нужны войска, т. е. или присылка ихъ изъ Англіи, или же ослабленіе англійскихъ силъ въ Индіи. Это намъ значительно развязываетъ руки. Пока еще не сдѣлано размежеванія съ Афганистаномъ, отчего бы намъ не подвинуться…

— Подвинуться! восклицаетъ озабоченно князь Муталебъ Мамелюковичъ, но куда?

— Конечно, по направленію къ Герату.

— Вы думаете, это возможно?…

— Я придерживаюсь взгляда покойнаго Скобелева: нужно умѣть пользоваться обстоятельствами. Мервъ намъ не опора. Въ полѣ только гуляютъ вѣтры, въ степи — кочевники. Намъ нуженъ сильный передовой постъ у воротъ Индіи, и этимъ постомъ теперь или впослѣдствіи долженъ быть Гератъ.

— Но развѣ это взглядъ?… волнуется и краснѣетъ князь Сундукъ-Исаковъ.

— Взглядъ личный мой!.. Успокойтесь, пожалуйста, князь, улыбается Фанфулла Кумберляндовичъ, взглядъ, который ни для кого не обязателенъ. Я говорю, что рано или поздно Гератъ долженъ быть нашимъ передовымъ постомъ… Но теперь это сдѣлать легче… двѣ депеши, два письма, два батальона — и Гератъ нашъ!

— Рискованно!.. можно обще-европейскую войну возжечь…

— А по моему, только теперь и возможно сдѣлать это безъ потерь… Повторить подъ шумокъ возвратъ Чернаго моря… Англичанамъ теперь не до спора съ нами изъ-за далекаго еще отъ нихъ Герата… Эмира можно успокоить. Вѣдь онъ былъ когда то нашимъ нахлѣбникомъ и долженъ чѣмъ нибудь отблагодарить за это Россію. Что-же касается Европы, то она пальцемъ не пошевелитъ для Англіи. Бисмаркъ даже будетъ радъ, а у Жюля Ферри — довольно хлопотъ и съ Китаемъ.

— Такъ, вы думаете, прогулка была бы полезна.

— Откровенно говоря, князь, я бы съ радостью промѣнялъ свое покойное кресло на боевое сѣдло начальника передоваго отряда… я подарилъ бы Россіи Гератъ.

— Да, мысль блестящая!.. разсмѣялся князь Сундукъ-Исаковъ, но вы все-таки пока еще сидите на вашемъ креслѣ, а у насъ, тамъ, другаго Фанфуллы Кумберляндовича до сихъ поръ, къ сожалѣнію, не отыскивается.

И князь поднялся.

— А знаете ли, князь, что я думаю, разсмѣялся въ свою очередь генералъ Петличка. Индостанъ покоритъ и корону императрицы Индіи принесетъ русскому царю какой нибудь новый Ермакъ.

— Что вы говорите!.. развѣ у насъ возможны теперь вольныя дружины?

— Болѣе, чѣмъ когда либо… Вспомните русскихъ добровольцевъ въ Сербіи…

— Но ореолъ Черняева, какъ хотите, не завиденъ…

— Я не говорю о Черняевѣ, я только привелъ его отряды для примѣра… Власть и управленіе англичанъ въ Индіи во многомъ напоминаютъ режимъ бурбоновъ въ Неаполѣ. Явится новый русскій Гарибальди съ тысячью костромскихъ или Владимірскихъ марсельцевъ — и шутя опрокинетъ британскаго льва. Не пройдетъ года, и въ Мадрасѣ и въ Калькуттѣ будутъ сидѣть русскіе Никотеры, Паллавичини, Медичи и Биксіо.

— Дай Богъ! отвѣчалъ князь, и качая съ сомнѣньемъ головою, прибавилъ: а вѣрится съ трудомъ!..

— Ну, что ты подѣлаешь съ такой индифферентностью и упрямствомъ, разсуждалъ самъ съ собой Фанфулла Кумберляндовичъ, проводя князя: попъ свое, а чортъ свое!

Январь, 1885 г.

«Гератцы»

Гератцы пили чай.

Но прежде чѣмъ писать о гератцахъ, нужно сказать, что такое гератцы.

Съ легкой руки Щедрина вошло въ употребленіе слово ташкентцы, отчего же не дать права гражданства другому такому же звучному и полному смысла и внутренняго значенія слову: гератцы.

И что такое, въ самомъ дѣлѣ, гератцы?

Гератцы — это люди рѣшительные, которымъ терять нечего, жалѣть некого и думать не о чемъ.

Гератцы — это птицы небесныя, иже не сѣютъ, не жнутъ, не собираютъ, а сыты бываютъ.

Гератцы — это безсребренники, безпочвенники, бездомовники, у нихъ ничего нѣтъ, кромѣ вѣры, чести и убѣжденій. Ихъ можно увлечь, воодушевить, подвигнуть на все высокое, доблестное, справедливое, но ихъ нельзя купить, нельзя соблазнить, нельзя заставить сдѣлать дурное, подлое, преступное.

Слово гератца — честно, обѣщанье — вѣрно, клятва — свята…

Но перейдемъ къ дѣлу.

Гератцы пили чай.

Ихъ было трое.

Это — Петръ Косьмичъ Буйковъ, Валентинъ Васильевичъ Свистулькинъ и Федоръ Васильевичъ Перушкинъ.

Одинъ — отставной маіоръ безъ пенсіи, другой — старый уволенный студентъ безъ всякихъ опредѣленныхъ средствъ, и третій — купецъ безъ торговли и занятій.

Первый — молодой старикъ съ огонькомъ въ душѣ, второй — старый юноша съ вѣтеркомъ въ сердцѣ, третій — что называется, мужчина-коренникъ со льдомъ въ груди и ураганомъ въ головѣ.

Всѣхъ трехъ питаютъ надежды: перваго — на Бога, втораго — на чорта, третьяго — на самого себя.

У всѣхъ трехъ въ карманѣ вѣтры, вѣтры буйные…

Эти вѣтры собрали ихъ и соединили…

И вотъ они пьютъ чай… Гдѣ — это все равно, дѣло въ томъ, что они пьютъ чай… значитъ они могутъ еще пить чай…

Съ чѣмъ они пьютъ чай? Чай можно пить кому какъ нравится — съ лимономъ или съ клюквеннымъ морсомъ, со сливками или съ миндальнымъ молокомъ, съ бѣлымъ хлѣбомъ или съ печеньемъ… Но они пьютъ чай — съ мыслями.

Мыслей у гератцевъ такое изобиліе, такое богатство, такой бакинскій нефтяной фонтанъ, что если бы С. С. Поляковъ посовѣтовался съ ними при составленіи своего знаменитаго проекта забранія всѣхъ русскихъ желѣзныхъ дорогъ въ свои загребистыя лапы, — проектъ этотъ не вышелъ бы такимъ неотесаннымъ булыжникомъ.

— Боже мой, восклицаетъ Петръ Косьмичъ, столько мыслей роится въ головѣ, мыслей блестящихъ, грандіозныхъ — и нѣтъ имъ примѣненія… Что дѣлать, что дѣлать!..

— Когда въ ямѣ накопляется много мусору, его вываливаютъ и отвозятъ, добродушно шутилъ Перушкинъ, вываливай же и ты, братъ, свой соръ передъ нами, а мы тебѣ поможемъ отвезти его куда слѣдуетъ.

— Мое воображеніе поглощено Индіей…

— Индіей? восклицаетъ съ изумленіемъ Свистулькинъ, quelle idИe!.. индѣйкой можетъ быть?..

— Фаршированною! смѣется Перушкинъ. Въ нашемъ положеніи всего естественнѣй, другъ мой, думать о подобномъ лакомствѣ…

— Да полноте глупить, господа, обижается Буйковъ, я вамъ говорю объ Индіи а вы — объ индѣйкахъ… Послѣ этого вы сами индюки, а не мыслители!..

— А ты не сердись! резонируетъ Федоръ Васильевичъ, мыслитель и философъ не долженъ сердиться — это къ нему не идетъ вовсе… Смотри на жизнь проще… Что можетъ быть лучше индѣйки — будь эта воздушная Пери, пли откормленная фаршированная птица!..

— Я не сержусь, отвѣчалъ Буйковъ, но чтобы бѣдному человѣку имѣть воздушную Пери или откормленную фаршированную птицу — нужно идти въ Индію… Другого исхода нѣтъ!..

— Повѣдай намъ, озаренный божественной мыслію поэтъ, свои вдохновенія, и твои глаголы, быть можетъ, прожгутъ седрца наши, иронизируетъ Свистулькинъ.

— Великія идеи всегда встрѣчались такъ, какъ вы встрѣчаете теперь мою мысль, — съ недовѣріемъ и насмѣшкой возвысилъ голосъ Петръ Косьмичъ, но потомъ самые ярые ихъ гонители, не вѣрующіе Савлы, обращались на путь истинный, становились горячими ихъ послѣдователями и нерѣдко жертвовали за нихъ жизнію.

— Ну, успокойся, пожалуйста, извиняется Валентинъ Васильевичъ, мы виноваты передъ тобою, мы недостаточно внимательно отнеслись къ твоему заявленію. Но перейдемъ къ дѣлу! посвяти насъ, мужъ доблестный, въ твои сокровенныя думы, мы будемъ внимать имъ и умиляться душою.

— Только, пожалуйста, не слишкомъ красно и длинно, дѣлаетъ поправку Федоръ Васильевичъ, иначе намъ не хватитъ чаю, и ты долженъ будешь потребовать свѣжаго.

— Индія страдаетъ, Индія томится, Индія изнываетъ, Индія изнемогаетъ подъ тираническимъ, тлетворнымъ, всерастлѣвающимъ владычествомъ корыстолюбивыхъ, эгоистичныхъ и подлыхъ торгашей.

— Петръ Косьмичъ!.. останавливаетъ Буйкова Федоръ Васильевичъ, вы заставляете меня принять на себя обязанности спикэра нашего, къ сожалѣнію, немногочисленнаго, но требующаго извѣстныхъ порядковъ митинга, и я предваряю васъ, что въ силу заявленной уже вамъ мною программы, я не могу допустить такихъ широковѣщательныхъ изліяній… Чтобы выслушать ихъ, нужно имѣть много времени и много чаю…

— Сэръ, отвѣтилъ смущенный ораторъ, я подчиняюсь вамъ… я буду говорить кратко… но если рѣчь моя будетъ лишена тѣхъ достоинствъ, которыхъ вы вправѣ требовать отъ стараго оратора, не посѣтуйте на меня… И такъ, я начинаю… Индію нужно отнять у англичанъ!.. Да, сэръ, отнять!.. и отнять ее должны мы, т. е. не правительство и русское войско, а мы — свободные русскіе люди…

— Ого! воскликнулъ Свистулькинъ.

Предсѣдатель призываетъ его къ порядку, стуча чайной ложечкой о подносъ.

— Да, сэръ, я полагаю возможнымъ — продолжалъ между тѣмъ Буйковъ — взять Индію посредствомъ вольныхъ русскихъ дружинъ… Иль мало насъ, иль бѣдны мы на столько, что не найдется у насъ тысячъ двадцать ружей, тысячъ ста рублей денегъ!.. остальное дастъ сама Индія… Побѣжденная страна должна содержать побѣдителей! — Это правило великаго Наполеона и Мольтке… А контрибуція возмѣститъ русскія затраты. И какая это будетъ контрибуція! Не несчастная и глупая контрибуція Бисмарка — пять милліардовъ, а въ двадцать разъ большая!.. съ англичанъ можно взять сто милліардовъ рублей: они высосали тамъ много рупій изъ Индіи.

— О, теперь я понимаю твою геніальную мысль, великій иниціаторъ, проговорилъ полусерьезно, полушутя Свистулькинъ, укажи только средства, какъ достигнуть этого, — и я… я пойду за тобой…

— Средства! о нихъ-то я и хотѣлъ сообщить вамъ, коллега. Средствъ у насъ такъ много, что придется еще выбирать изъ нихъ лучшія.

— Не увлекайтесь, г. ораторъ, стучитъ ложечкой спикэръ, неидущими къ дѣлу обстоятельствами, излагайте намъ только то, что нужно… вы видите, чай кончается…

— Первое, что нужно сдѣлать, это стать твердой ногой на Сераксѣ, стать мирно, въ видѣ русской колоніи… Развѣ правительство можетъ быть противъ поселенія русскихъ людей на границахъ Афганистана… И на что ему здѣсь свободные русскіе люди, какъ мы напримѣръ, пользы никому не приносящіе, — а тамъ мы сослужимъ ему службу. Я даже за петицію правительству о разрѣшеніи поселенія и поселенческихъ пособій, за это крошечное пособіе, которое для поселенія на первыхъ порахъ такъ важно. И я убѣжденъ, что правительство пойметъ важность предлагаемой мѣры… Примѣръ на глазахъ: Бисмаркъ и Конго…

— Браво, Петръ Косьмичъ! апплодируетъ Свистулькинъ.

— Слушайте! стучитъ ложечкой спикэръ.

— Все свободное — а свободныхъ здѣсь не мало: взгляните только на однихъ заштатныхъ, запасныхъ и отставныхъ — все пойдетъ туда, если ему сообщить цѣли переселенія… Я иду даже далѣе. Все, что правительство считаетъ излишнимъ здѣсь, высылая въ отдаленныя мѣста или на родину — пусть посылаетъ туда: тамъ всѣмъ будетъ мѣсто, всѣмъ будетъ дѣло, и всѣ будутъ довольны. Но это я говорю о Петербургѣ, если же коснуться Москвы, коснуться провинціи — пойдутъ массы людей. Стоитъ только проѣхать по казачьимъ станицамъ, кличь кликнуть молодцамъ-атаманамъ — и одни донцы и кавказцы на своемъ конѣ и съ своимъ оружіемъ дадутъ цѣлую армію… Конечно, если начальство не будетъ возбранять идти свободнымъ отъ службы казакамъ… Наше безвременье, наше безденежье, нашу безработицу нужно обратить въ пользу — а что-можетъ полезнѣе эксплоатировать гулевой элементъ, какъ не дальнія переселенія и надежда на лучшее будущее. Кто-жъ этого не пойметъ: уроки исторіи должны быть всѣмъ памятны. А когда начнется борьба съ рыжими дьяволами, то она будетъ въ нашу пользу. Мусульмане Кавказа пойдутъ съ нами, мусульмане Индіи будутъ за насъ. А это милліоны рукъ…

— Но средства? денежныя средства? гдѣ ихъ взять? перебиваетъ оратора Свистулькинъ.

— На первый разъ протянемъ десную… Просите — и дастся вамъ! говоритъ евангеліе, и я вѣрю, что слово Божіе мимо не идетъ. Русскій народъ не оставитъ бѣднаго переселенца безъ помощи. Кто поможетъ изъ состраданія, кто — изъ желанія споспѣшествовать осуществленію великой цѣли, кто изъ предвидѣнія возврата въ будущемъ… Купцы, напр., дадутъ помощь въ видахъ открытія торговаго пути въ Индію… А затѣмъ мы можемъ и призанять… Тому, кто можетъ получить со временемъ контрибуцію въ сто милліардовъ, самъ Ротшильдъ дастъ въ займы милліоновъ десять-пятнадцать…

— Я вашъ! вскакиваетъ со стула и размахиваетъ руками Свистулькинъ, берите меня и ведите, куда знаете…

— Я тоже присоединяюсь къ вамъ, Петръ Косьмичъ, заявилъ съ достоинствомъ Перушкинъ, только не соизволите-ли, многоуважаемый глава свободнаго движенія на Индію, заплатить за выпитый нами здѣсь чай?

— Первая моя проповѣдь, отозвался съ улыбкой Байковъ, была такъ успѣшна, что обратила ко мнѣ всѣхъ моихъ слушателей, поэтому я, на радостяхъ, готовъ принять на себя сопряженный съ тѣмъ расходъ.

И онъ вынулъ изъ портмонэ двугривенный, и заплатилъ за первый выпитый гератцами чай.

Февраль 1885 г.

У С. С. Полякова

(Изъ записокъ репортера).

Прочиталъ я вчера въ, «Нов. Времени» «лепортецію» всесвѣтнаго бѣгуна и корреспондента Молчанова о томъ, что онъ былъ допущенъ къ цѣлованію туфли его святѣйшества желѣзно-дорожнаго имама Самуила 1-го (до поступленія въ имамы, онъ назывался Самуилъ Соломонычъ Поляковъ), и со мной сдѣлалась лихорадка…

Шутка сказать — былъ допущенъ во «дворецъ» желѣзно-дорожнаго имама — и во дворецъ, не то что въ швейцарскую къ какому-нибудь Михѣичу, куда вообще имѣетъ доступъ нашъ братъ «скоропадентъ», но въ кабинетъ самого имама — этотъ «идеалъ кабинетовъ!»

Молчановъ стоитъ въ кабинетѣ — «идеалѣ кабинетовъ» и, пересѣменивая ножками, любуется его «куполообразнымъ плафономъ», его «стѣнами, завѣшанными громадными портретами и миніатюрными фотографіями», его «мягкими креслами», его «удобными диванчиками», его «ширмами», его «столами и столиками etc!..»

Онъ не только что любуется всѣми этими и другими, о которыхъ умолчалъ, предметами, но вмѣстѣ съ тѣмъ и наслаждается лицезрѣніемъ «хозяина, этого комфорта — небольшого роста человѣка блѣднаго и худого, давно страдающаго астмой и разъѣзжающаго по дорогамъ съ подушечкою кислорода!..»

Онъ не только что наслаждается лицезрѣніемъ этого человѣка, но вмѣстѣ съ тѣмъ и слушаетъ, какъ говоритъ «образецъ нервнаго человѣка, т. е. не просто нервнаго, и сотканнаго изъ однихъ только нервовъ!»

Онъ не только слушаетъ нервнаго человѣка, но вмѣстѣ съ тѣмъ восторгается и умиляется, какъ этотъ человѣкъ «успѣвшій узнать всѣ тайны государственнаго руля и самыхъ рулевыхъ», скорбитъ о «бросаніи казною ежегодно зря, на вѣтеръ, сорока милліоновъ рублей, расходуемыхъ на желѣзныя дороги!».

Онъ не только восторгается и умиляется подобной скорбью желѣзнодорожнаго имама, но вмѣстѣ съ тѣмъ «благодаритъ его за интересную бесѣду» и цѣлуетъ туфлю его святѣйшества!..

Господи Боже мой, чтожъ это такое! Приваливаетъ же людямъ подобное счастіе.

И за что только!..

И не умираютъ они послѣ этого!.. Я бы умеръ!.. право, умеръ бы!..

И не то, чтобы умеръ, какъ умираетъ иногда мой всесвѣтный бѣгунъ-коллега, на день, на два, — но умеръ-бы совсѣмъ, т. е., до смерти!..

Ночь цѣлую не спалъ я и все думалъ…

И чего только не передумалъ я за эту ночь…

Счастливцемъ родился этотъ Молчановъ! непремѣнно въ сорочкѣ родился!..

Кто у насъ можетъ сравниться съ нимъ!

Онъ предстоялъ!..

Онъ видѣлъ!..

Онъ слышалъ!..

Онъ любовался!..

Онъ восторгался!..

Онъ умилялся!..

Онъ благодарилъ!..

Онъ лобызалъ!..

А мы!.. А я!..

Нѣтъ, я не могъ болѣе соображать, у меня захватило горло, въ глазахъ потемнѣло, и я, затрясшись всѣмъ тѣломъ, упалъ въ изнеможеніи…

Призванный докторъ констатировавъ фактъ, что я тоже «сотканъ изъ однихъ только нервовъ», прописалъ мнѣ большой пріемъ хинина и посовѣтовалъ успокоиться…

Успокоиться!.. легко сказать: успокоиться! Нѣтъ, я не могу успокоиться!.. Онъ достигъ, онъ предстоялъ!.. а я?.. да чѣмъ же я хуже его? И я долженъ достигнуть, и я долженъ предстоять…

Къ утру рѣшеніе было принято окончательно!

Всталъ я рано и, подобно Молчанову, вымылся казанскимъ мыломъ и остудилъ пылавшую голову холодной водой изъ подъ крана.

Подобно ему же, надѣлъ чистую рубаху съ полотняной грудью и воротничками (крахмаленную).

Застегнулъ запонки — Адамова голова.

Надѣлъ фракъ съ атласными отворотами.

Шляпу-клакъ.

Перчатки (правая съ маленькой дырочкой взята въ руку).

На плечи набросилъ пальто на гагачьемъ перѣ (ужасно теплое).

Подъ мышку портфель съ номерами газеты, гдѣ печатаются мои статьи.

Посмотрѣлся въ зеркало — совсѣмъ Молчановъ!.. даже нѣсколько интереснѣй его, потому что послѣ безсонной ночи ликъ мой сталъ блѣденъ, и томность отразилась во взорѣ.

Поѣхалъ на извощикѣ. (Жалѣть двугривеннаго не приходилось).

Пріѣзжаю — и прямо въ швейцарскую къ Михѣичу.

— Здравствуй, Михѣичъ.

— Здравствуйте, баринъ, давно не видались.

— Былъ у васъ на дняхъ Молчановъ?

— Былъ.

— Что дѣлалъ?

— Сидѣлъ у меня въ каморкѣ, какъ и вы вотъ…

— Долго?

— Больше часу мѣста будетъ.

— Что такъ?

— Пришелъ раненько, ну и былъ кофею не пимши, чашечку у меня и выпилъ.

— Съ булками пилъ?

— Съ булками.

— А меня угостишь, Михѣичъ? я тоже еще не пилъ.

— Могу и васъ угостить.

— Ну, а тамъ былъ?

— Гдѣ?

— На верху.

— Какъ же, былъ! Присталъ ужъ оченно: допусти, говоритъ, Михѣичъ, — вѣкъ не забуду. Ну и допустилъ…

— Допусти и меня…

— Могу и васъ допустить.

— Теперь можно?

— Можно… отчего не можно… Пойду, скажу, и приметъ!..

— Такъ оборудуй, другъ.

— А будетъ что?

— Да ужъ будетъ. Ты знаешь, мы — люди свои, сочтемся…

И онъ провелъ меня въ билліардную комнату. Комната тоже плафонистая, большая, темноватая (выходитъ на дворъ), кіевъ много…

Стою у билліарда и жду. Признаться, духъ захватило… Не шутка вѣдь говорить съ человѣкомъ, «знающимъ всѣ тайны государственнаго руля и самихъ рулевыхъ»…

И вотъ выходитъ почтенная личность, небольшаго роста, съ баками, во фракѣ и узкихъ панталонахъ.

— Что вы? спрашиваетъ.

— Я?… я — корреспондентъ…

— За чѣмъ пожаловали?

— За тѣмъ, же за чѣмъ былъ и мой коллега Молчановъ.

— То есть?

— Чтобы видѣть васъ, слышать и умиляться.

— А, сдѣлайте одолженіе. И онъ, чтобы я могъ разсмотрѣть его хорошенько, повернулся немножко влѣво, лицомъ къ свѣту.

— Ну, что?.. видѣли, слышали и умилились? спросилъ онъ меня немного погодя.

— Видѣлъ, слышалъ и умилился.

— Что же дальше?

— Позвольте поблагодарить васъ и поцѣловать что позволите.

— Благодарите и цѣлуйте.

Я только хотѣлъ сказать витіеватую рѣчь, чтобы затмить ею рѣчь моего счастливаго предшественника, бѣгуна и скоролета Молчанова, какъ почтенная личность повернулась и ушла въ сосѣднюю комнату.

— Что же это? обращаюсь я къ стоявшему сзади Михѣичу, онъ ушелъ…

— Ушелъ.

— Какъ же такъ ушелъ, не давъ мнѣ поцѣловать даже туфли?

— Да онъ, можетъ, за туфлей и пошелъ.

— Куда?

— Къ Самуилу Соломоновичу.

— Да это кто же такой?

— Это его камардинъ.

— Камердинеръ!.. а развѣ самъ Самуилъ Соломоновичъ не принимаетъ?

— Не принимаетъ.

— А Молчанова?

— Тоже принималъ камардинъ.

— А не самъ Самуилъ?

— О, нѣтъ!

— Да ты врешь?

— Право слово!

— Вотъ такъ штука! какъ-же онъ написалъ, что видѣлъ и бесѣдовалъ съ самимъ Самуиломъ Соломоновичемъ.

— Извѣстно, вралъ!.. Не первый разъ, чай, ему врать-то — сами знаете…

— Что-жъ мнѣ теперь дѣлать?

— Идите домой, да никому не разсказывайте.

— Нѣтъ, я всѣмъ разскажу, я напечатаю во всѣхъ газетахъ, что вашъ Самуилъ надуваетъ даже насъ, корреспондентовъ, высылая къ намъ, вмѣсто себя, камердинера.

И я бросился съ лѣстницы стремглавъ, Михѣичъ пытался было остановить меня, крича: «а что же, баринъ, на чаекъ-то!.. смотри — другой разъ не допущу»!.. но я только махнулъ рукой и выбѣжалъ, взбѣшенный, на улицу.

Февраль 1885 г.

На биржѣ

— А нашъ банкъ опять отличился.

— Да чѣмъ наши банки отличаются?

— Какъ чѣмъ?.. Въ одномъ производится кража, въ другомъ воровство, въ третьемъ — хищеніе. Все же разнообразіе.

Сентябрь 1885. г.

?????

У Махди

(Изъ записокъ репортера).

— Махди въ Петербургѣ!

— Магометъ Ахметъ суданскій здѣсь!

— Побѣдитель англичанъ, тріумфаторъ Хартума среди насъ!

Вотъ восклицанія, которыя раздавались вчера въ Петербургѣ.

Этого было достаточно, чтобы взволновать все населеніе, вышедшее по случаю масляницы погулять.

Толпы народа ходили по Невскому и освѣдомлялись у городовыхъ, гдѣ остановился знаменитый арабъ, плѣнившій Гордона.

Тѣ въ свою очередь внимательно осматривали вопрошающихъ, многозначительно улыбались и пожимали плечами.

— Не велѣно говорить! слышится возгласъ какого-то мастероваго, и толпа валитъ далѣе.

Я долго соображалъ, гдѣ бы могъ остановиться суданскій лжепророкъ; мнѣ казалось, что такой знаменитый путешественникъ, не смотря на то, что онъ путешествуетъ инкогнито, подъ какимъ нибудь вымышленнымъ именемъ, можетъ остановиться только въ гостинницѣ лучшей въ городѣ — и я отправился въ Европейскую гостинницу.

— Здѣсь остановился Махди? спрашиваю у швейцара.

— Махди? was ist das? отвѣчаетъ швейцаръ вопросительно. Ich verstehe nicht russisch. Sprechen Sie deutsch?

— Какъ же такъ? изумляюсь я: живешь ты въ Россіи, хлѣбъ кушаешь русскій, людямъ служишь русскимъ, жалованье получаешь русскими деньгами, а по русски не знаешь? Махди, я спрашиваю, не остановился ли у васъ?

— Махди? мой не знаетъ. Geben Sie nach конторъ, тамъ вамъ пудетъ говорійтъ?

Отправляюсь въ контору. Тамъ меня любезно выслушали и сказали, что у нихъ есть какой то пріѣзжій, но Махди ли это, они не знаютъ, и что наиболѣе точныя свѣдѣнія можно собрать у коммисіонеровъ гостинницы, которые знаютъ всѣхъ пріѣзжихъ.

Иду, встрѣчаю коммисіонера и спрашиваю: «не знаете ли вы Махди?»

— Махади? что такое махади? разводитъ руками еврейчикъ-коммисіонеръ, смаху иди? Была здѣсь такая барышня, да выѣхала… другія есть!

— Махди — мужчина, богатый путешественникъ, арабъ, не молодой, сѣдой, имя можетъ быть имѣетъ другое… при немъ свита…

— Арапъ, сѣдой, со свитой?.. есть такіе кажется… арапы, не арапы, а сѣдые и черные, звать какъ то мудрено… идите въ тринадцатый нумеръ.

Я было занесъ уже ногу на ступеньку и хотѣлъ идти на верхъ, какъ еврейчикъ остановилъ меня: «что же, баринъ, за коммисію»?

— За какую коммисію?

— Какъ за какую коммисію!.. вы просили найти вамъ арапа, и мы нашли, такъ за коммисію хоть два злота.

Бросилъ ему двугривенный и побѣжалъ на верхъ.

Въ широкомъ корридорѣ гостинницы передъ тринадцатымъ нумеромъ стояла уже толпа, среди которой тѣснятся, стараясь пробраться къ дверямъ нумера, почти всѣ наши, «скоропаденты» газетъ. Тутъ и «быстроногій Ахиллъ» Молчановъ, и «вездѣсущій» Шрейеръ, и щеголь Агіевскій, и величественный Вацликъ, и мужественный Соколовъ, и разудалый Плещеевъ, и мудрый Харламовъ, и даже психопатка — Семенова.

— А, всей честной компаніи!.. кланяюсь я корреспондентамъ: — предупредили…

— Не по вашему же спать, отвѣчаетъ Соколовъ.

— Извольте же стать въ хвостѣ! резюмируетъ Молчановъ; — впередъ лѣзть нельзя, нужно соблюдать очередь… послѣ пришли, послѣ и войдете.

— Я и не желаю нарушать вашихъ привиллегій, отвѣчаю я Молчанову. Каждый долженъ пользоваться занятымъ имъ по времени прихода мѣстомъ, но можетъ быть кто-нибудь по взаимному соглашенію уступитъ мнѣ свое мѣсто…

— Угостите водкой у Палкина, когда кончимъ здѣсь, обращается ко мнѣ Семенова, — я васъ пущу на свое мѣсто.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, милѣйшая, — и мы перемѣнились мѣстами.

Впереди меня стоялъ Шрейеръ.

— Почтеннѣйшій Юлій Осиповичъ, говорю я ему на ухо: не желаете ли получить сегодняшній мой гонораръ за статью о Махди — уступите мнѣ мѣсто?

— А сколько это будетъ?

— Строкъ двѣсти по пятачку, рублей десять.

— Отчего нѣтъ? пожалуй… и онъ уступилъ мнѣ свое мѣсто.

Впереди меня стоялъ «быстроногій Ахиллъ» Молчановъ. Я обратился къ нему съ просьбой потѣсниться немножко вправо и дать мнѣ возможность стать съ нимъ рядомъ. Но онъ презрительно смѣрилъ меня глазами съ головы до ногъ и, отвернувшись въ сторону, отвѣтилъ дерзко: «чтобы „Новое Время“ позволило кому нибудь стать съ собою рядомъ — этого никогда не будетъ!»

Я ничего но отвѣчалъ, но уступить мнѣ не хотѣлось, и я сталъ вести переговоры съ стоявшимъ выше насъ А. А. Соколовымъ, и тотъ за обѣдъ съ Семеновой у Палкина согласился уступить мнѣ свое мѣсто.

— Что, Алеша, обратился я къ Молчанову, занимая мѣсто Соколова, остался за флагомъ!..

Быстроногій скороходъ и скоролетъ только сплюнулъ.

Между тѣмъ пріемъ посѣтителей продолжался, но не по очереди, а по вызову Махди. У дверей тринадцатаго нумера стояли два гайдука московскаго пошиба, въ смазныхъ сапогахъ и чуйкахъ, и строго охраняли доступъ къ нимъ. По временамъ дверь отворялась, высовывалась какая-то курчавая голова и что то говорила на ухо одному изъ гайдуковъ. Тотъ въ свою очередь провозглашалъ фамиліи приглашаемыхъ лицъ, и лица эти допускались къ Махди.

Вотъ слышу, вызвали Стояновскаго, Филиппова, Георгіевскаго, Любимова, Губонина, Глазунова, Гинцбурга, Зака, Полякова и другихъ банкировъ. «Что за дьявольщина, думаю, неужели Махди пріѣхалъ совершить у насъ заемъ!» и стараюсь комбинировать появившуюся мысль.

А толпа тѣмъ временемъ все растетъ и растетъ болѣе. Семенову кто то такъ прижалъ, что она вскрикнула. Мы подвинулись къ самымъ дверямъ и, какъ только курчавая голова показалась въ дверяхъ, вручили ей наши визитныя карточки и просили представить ихъ Махди безотлагательно.

Не безъ волненія ждали мы отвѣта Махди; насъ интересовало то, въ какомъ порядкѣ онъ насъ приметъ: всѣхъ вмѣстѣ, или же поочередно, и кого прежде всѣхъ?

Но вотъ курчавая голова снова выглянула, пошептала что то гайдуку и тотъ объявилъ намъ, что скоропадентовъ «его превосходительство» видѣть не желаетъ.

Мы переглянулись.

— Вотъ такъ фунтъ! выпалилъ Плещеевъ.

— Ну ка, Алеша, обратился я къ Молчанову, покажи намъ силу «Новаго Времени», проникни!

— Смири Махди! смѣялся Агіевскій.

— Обуздай! хихикала Семенова.

— И проникну, смирю и обуздаю! отвѣчалъ мрачно Молчановъ: я ночую здѣсь, и завтра простою у дверей цѣлый день, я буду просить аудіенціи, буду требовать, и если проклятый арабъ откажетъ, вломлюсь силою…

И онъ, вынувъ изъ кармана револьверъ-бульдогъ, махнулъ имъ рѣшительно.

— Браво, Алеша, отозвался я съ улыбкою, подъ такимъ условіемъ остаюсь и я съ тобою.

— И мы, и мы! повторили другіе «скоропаденты».

— И даже я! присовокупила Семенова.

— Теперь обсудимъ, что намъ дѣлать, предложилъ Шрейеръ. Написать ультиматумъ… но на какомъ языкѣ?.. Махди, пожалуй, европейскихъ языковъ не понимаетъ?..

— Пиши на древне-еврейскомъ, отозвался молчавшій все время Вацликъ. Вѣдь ты его, навѣрно, знаешь!

— Я не только древне-еврейскій языкъ знаю, но знаю даже немножко и по арабски…

— Ну, такъ пиши по арабски, рѣшилъ Соколовъ.

И Шрейеръ, отойдя къ стѣнѣ, началъ приводить въ порядокъ свою походную канцелярію. Вдругъ дверь отворилась и курчавая голова объявила чрезъ гайдука, что пріемъ посѣтителей оконченъ; и что его превосходительство сейчасъ изволитъ уѣзжать.

Мы всѣ бросились къ дверямъ и на скоро уполномочили Юлія Осиповича представиться отъ лица всей прессы Махди и просить его назначить намъ аудіенцію. Стоимъ, приводимъ въ порядокъ наши костюмы и наши шевелюры, подтягиваемся, налаживаемъ физіономіи и ожидаемъ появленія пророка. И вотъ отворяются двери, вытянулись гайдуки и на порогѣ появился… о, Господи, мы чуть не провалились сквозь землю! появился… Михаилъ Никифоровичъ Катковъ, пророкъ съ Страстнаго бульвара.

Семенова какъ увидала, такъ и грохнулась въ обморокъ, а мы всѣ, какъ спугнутые воробьи, отпрянули назадъ.

Молчановъ съ ловкостью военнаго человѣка тотчасъ занялся Семеновой, разстегнулъ ей корсажъ и велѣлъ перенесть ее въ спальню Михаила Никифоровича. Тамъ онъ ее раздѣлъ, уложилъ въ кровать, потребовалъ спирту и сталъ ее тереть… А мы, мы, униженные и оскорбленные, бѣжали… бѣжали какъ будто гонимые злымъ духомъ, по корридорамъ и лѣстницамъ гостинницы, стараясь опередить другъ друга… О, бѣдные «скоропаденты»!..

Январь, 1885 г.

Совмѣстительство

Въ гостинной начальницы одного женскаго учебнаго заведенія, Маріанны Сергѣевны Ельхиной — засѣданіе комитета, собраннаго почтенной хозяйкой съ цѣлью обсужденія вопроса о несовмѣстительствѣ казенной службы съ частною. За столомъ, на диванѣ, сидитъ сама хозяйка, дама почтенныхъ лѣтъ. Рядомъ съ нею директриса другого института, баронесса Эмилія Карловна фонъ-деръ-Шнапсъ. По правую руку хозяйки, въ креслѣ возсѣдаетъ членъ совѣта Леонидъ Васильевичъ Побродяжкинъ, слѣва — тоже членъ совѣта, Александръ Михайловичъ Жидова. Напротивъ, на табуретѣ, помѣстилась въ качествѣ секретаря, одѣтая по послѣдней модѣ, прелестная молодая дама, дочь хозяйки, Зинаида Александровна Разлюляева.

— Вотъ, mesdames et messieurs, обращается къ своимъ собесѣдникамъ хозяйка, — на-дняхъ вышелъ указъ о томъ, чтобы министры, деректора и вообще особы первыхъ трехъ классовъ не участвовали въ акціонерныхъ обществахъ и торговыхъ предпріятіяхъ, или же должны оставить коронную службу. Я занимаю постъ директрисы и состою въ числѣ особъ третьяго класса. Это съ одной стороны. Съ другой-же, я имѣю въ разныхъ акціонерныхъ предпріятіяхъ капиталъ, и кромѣ того, Serge записалъ на мое имя свой заводъ. Поэтому, я должна или оставить постъ директрисы, или взять изъ дѣла мои капиталы и отказаться отъ завода. Между тѣмъ и Сергѣю нельзя имѣть завода: онъ тоже генералъ, служитъ на видномъ мѣстѣ и не можетъ заниматься торговлей на свое имя. Что мнѣ дѣлать? Посовѣтуйте… Больше всего я боюсь, чтобы не предложили мнѣ оставить мой постъ свыше.

Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе. Вытянутыя физіономіи собесѣдниковъ выражали какую-то тупую озабоченность и тревогу. Первая прервала молчаніе баронесса.

— А что, ma chХre, совѣтовалась ли ты по этому вопросу съ своимъ духовникомъ?

— Нѣтъ, не совѣтовалась… развѣ онъ компетентенъ?

— Je ne sais pas, компетентенъ ли онъ… отвѣчала авторитетно баронесса, — но мнѣ кажется, что во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ нужно прежде всего посовѣтоваться съ духовникомъ: я всегда приглашаю для совѣта ксендза каноника Катковскаго. Это ученый человѣкъ, и совѣты его всегда разумны.

— Да, католическіе патеры на это способны, возразила Маріанна Сергѣевна, — но наши — я, право, не знаю, могутъ-ли отвѣчать на всѣ вопросы… Я разъ какъ то обратилась, не помню ужъ, по какому дѣлу, къ покойному протопресвитеру Бажанову, но онъ мнѣ такъ много наговорилъ, что въ памяти у меня ничего не осталось.

— Мнѣ кажется, многоуважаемая Маріанна Сергѣевна, заговорилъ вкрадчиво Побродяжкинъ, — указъ о несовмѣстительствѣ собственно васъ касаться не можетъ: онъ изданъ для лицъ, стоящихъ у власти и могущихъ тѣмъ или другимъ образомъ вліять на акціонерныя предпріятія и торговлю…

— Какъ не касается!.. перебила его хозяйка. Въ указѣ ясно говорится о директорахъ: я — директриса; объ особахъ первыхъ трехъ классовъ: я — особа… Мнѣ вчера Nikolas положительно разъяснилъ указъ въ этомъ смыслѣ, а онъ, вы знаете, служитъ въ опекѣ…

— Позвольте, Маріанна Сергѣевна, обращается къ ней почтительно Жидова, — зачѣмъ вамъ самимъ возбуждать подобный вопросъ?.. Допустимъ даже, что онъ касается васъ, допустимъ даже, что вамъ напишутъ свыше объ избраніи положенія, — ну, что-жъ изъ этого… Можно утверждать, что указъ этотъ васъ не касается… А въ то время, пока будетъ производиться переписка, вы успѣете устроить ваши капиталы и передать кому нибудь заводъ.

— Совѣтъ разумный, отвѣчала, подумавъ, хозяйка, но не для женщины… Такъ могутъ поступать мужчины, но женщина никогда не унизится до канцелярской проволочки!.. Какъ-бы я взглянула на мою патронессу, что бы сказала при встрѣчѣ, если-бы я позволила себѣ написать такъ… Нѣтъ! этого я никогда не сдѣлаю!..

— Отдай, maman, мнѣ твои капиталы и заводъ, отзывается Зинаида Александровна, — и я разрѣшу вопросъ скорѣй тебя. Мнѣ будетъ предстоять тогда обязательная казенная служба — при мужѣ и частная — управлять капиталами и заводомъ: я возьму увольненіе отъ казенной и оставлю за собой одну частную… Хорошо, maman?

— Ахъ, какой ты ребенокъ, Зина! покачала головой Маріанна Сергѣевна. Развѣ можно отказаться отъ мужа…

— Отчего-же нѣтъ, maman, если у меня будутъ деньги и заводъ?

— Отчего?!.. оттого, что ты еще дитя.

— Дитя… повторила Зинаида Александровна полушопотомъ. Хорошо дитя, у котораго нѣтъ игрушекъ!..

— Всякій законъ можно понимать такъ или иначе, многоуважаемая Маріанна Сергѣевна, — возвысилъ голосъ Леонидъ Васильевичъ. Поэтому, чтобы опредѣлить съ достовѣрностью, касается-ли васъ указъ о несовмѣстительствѣ, необходимо пригласить юриста. Не желаете ли, я привезу къ вамъ хорошаго адвоката, молодого, но знающаго…

— Кого именно? любопытствуетъ Зинаида Александровна.

— Цылова, Николая Николаевича…

— Онъ недавно женился?

— Да, женился.

— Ну, такъ когда же ему теперь давать другимъ совѣты — ехидничаетъ Зинаида Александровна.

— Ну, не хотите молодого, привезу старика: Гаевскій, Викторъ Павловичъ, знающій юристъ.

— Адвокатамъ нужно платить за совѣты, отозвалась Маріанна Сергѣевна. А вотъ у меня есть свой дѣлецъ — смотритель, всякое дѣло разрѣшаетъ въ два слова, — и она позвонила въ колокольчикъ. «Позовите ко мнѣ Михаила Васильевича», приказала она вошедшему лакею.

Побродяжкинъ и Жидова, посмотрѣвъ на часы, встали со своихъ мѣстъ и начали прощаться.

— Извините, Маріанна Сергѣевна, мнѣ нужно заѣхать въ засѣданіе нашего комитета, — говоритъ первый.

— У меня сегодня докладъ, — извиняется другой.

И они уѣхали.

Вслѣдъ за ними поднялась и баронесса фонъ-деръ-Шнапсъ. Расцѣловавшись съ хозяйкой и пожавъ руку Зинаидѣ Александровнѣ, она величественно направилась къ двери. У самой портьеры она остановилась и, повернувшись къ хозяйкѣ, шепнула ей на ухо:

— Бога ради, Маріанна, посовѣтуйся съ духовникомъ, прежде чѣмъ ты рѣшишься на что нибудь.

— Отдай, maman, свои акціи и заводъ мнѣ — плакала Зинаида Александровна, припадая къ матери на грудь: я разойдусь съ мужемъ… Ты знаешь, я самая несчастная женщина — во всемъ отъ него завишу…

— Ну, успокойся, пожалуйста, сажая ее въ кресло, говорила растроганная мать, — я еще должна выслушать мнѣніе Михаила Васильевича.

Декабрь, 1884.

Наши дѣти

I. Институтка

Послѣ смерти одного заслуженнаго офицера осталась вдова съ кучей маленькихъ дѣтей и небольшимъ пенсіономъ.

Почтенная полковница, назовемъ ее хоть Анной Марковной Симоновой, была богатая женщина, и не смотря на то, что покойный супругъ ея, по свойственной всякому молодому человѣку легкомысленности, большую часть ея состоянія пустилъ на вѣтеръ, у ней водились еще деньжонки, которыя она и пускала, тайкомъ отъ мужа, въ оборотъ изъ процентовъ. Теперь же, оставшись вдовой, съ небольшой пенсіей, она сдѣлалась крайне экономной и каждую копѣйку выпускала изъ рукъ неиначе, какъ съ сильнымъ груднымъ вздохомъ.

Старшей дочери ея Марфушѣ было уже болѣе 10-ти лѣтъ, и нужно было подумать объ опредѣленіи ее въ какое либо учебное заведеніе. Анна Марковна пошла по начальству, обращалась и туда и сюда, но на всѣ ея просьбы получался одинъ и тотъ же стереотипный отвѣтъ: «извините, у насъ нѣтъ вакансій. Если желаете помѣстить ее своекоштной воспитанницей, то мы примемъ съ удовольствіемъ»!

Но опредѣлять дочь своекоштной воспитанницей вовсе не входило въ соображенія почтенной полковницы. Слышала она, что въ Москвѣ проживаетъ одна старая аристократка, благодѣтельствующая, хотя и съ разборомъ, но на широкую ногу, и вотъ она, не долго думая, одѣваетъ свою Марфушу въ какой-то фантастическій балахончикъ, беретъ за руку, ведетъ на Николаевскую желѣзную дорогу, покупаетъ ей билетъ 3 класса, даетъ на харчи полтинникъ и отправляетъ въ Москву къ благодѣтельницѣ милліонершѣ, съ короткимъ наставленіемъ: «пріѣдешь въ Москву, ступай по адресу, добейся пріема, упади въ ноги, плачь и проси одного — покровительства сиротѣ охранителя!»

Марфуша отправилась въ Москву, доѣхала благополучно, явилась къ благодѣтельницѣ и, помня приказъ матери, упала въ ноги и залилась слезами. Нужно вообразить себѣ изумленіе старухи аристократки, имѣвшей около 90 лѣтъ отъ роду, когда она узнала, что 10-ти лѣтняя крошка-сиротка, изъ хорошей дворянской фамиліи, пріѣхала изъ Петербурга въ Москву по желѣзной дорогѣ, въ вагонѣ 3-го класса, и при томъ совсѣмъ одна одинешенька. Она обласкала дѣвочку, распросила ее, но не повѣрила ей, и тотчасъ же телеграфировала въ Петербургъ о высылкѣ вдовы матери, поручивъ, конечно, кому слѣдуетъ, выдать ей на дорогу приличную сумму денегъ.

Явилась вдова мать, и получила отъ гордой аристократки приличное внушеніе за подобное отношеніе къ дѣтямъ. Въ концѣ-же концовъ, тронутая ея слезами и жалобами, старая боярыня приняла дѣвочку подъ свое покровительство, написала въ Петербургъ къ начальницѣ одного изъ извѣстныхъ здѣшнихъ институтовъ о пріемѣ ее на свой счетъ полной пансіонеркой, внесла за нее деньги за два года, и сдѣлавъ, кромѣ того, вдовѣ подарки и денежное вспомоществованіе, отпустила ихъ съ всевозможными пожеланіями добра и счастья.

Вѣсть о смѣлой поѣздкѣ дѣвочки въ Москву дошла до института, и Марфуша была принята начальницей, какъ маленькая героиня, весьма предупредительно.

— Кто вы такая, мое милое дитя, спросила она ее при первой встрѣчѣ.

— Я дочь охранителя, отвѣчала наученная матерью дѣвочка.

— Какого-же такого охранителя, мой ангелъ?

— Я дочь жандарма.

— Какъ васъ зовутъ, мой херувимъ?

— На что вамъ имя, когда вы знаете, что я — дочь охранителя, улыбается наивно Марфуша.

И съ этихъ поръ въ институтѣ, среди подругъ, у ней не было другого имени, какъ только «нашъ охранитель» или «нашъ жандармъ».

— Моего-то ангела, моего-то херувима на рукахъ всѣ носятъ въ институтѣ, разсказывала вездѣ счастливая мать.

Между тѣмъ «охранитель», по инструкціямъ своей попечительной родительницы, сталъ вездѣ выдѣляться изъ среды сверстницъ. Поздно вечеромъ, когда воспитанницы находились уже въ постели, онъ вставалъ съ кровати, становился на колѣни и начиналъ молиться вслухъ: за маму, за братьевъ и сестеръ, за дядей и тетокъ, за бабушекъ и дѣдушекъ, за добрую начальницу, за милыхъ классныхъ дамъ, за учителей, за священника и пр. Сперва подруги смотрѣли на это съ изумленіемъ, потомъ стали смѣяться: «Что-же ты не помолишься за швейцара Агѣича?» говорили онѣ, или: «помолись, охранитель, за „Бижу“ начальницы». Охранитель обидѣлся и пожаловался. Подруги получили замѣчаніе, ему-же запретили по ночамъ нарушать сонъ воспитанницъ.

Тогда «охранитель» сталъ шпіонить и доносить. Чуть что замѣтитъ за подругой — сейчасъ передастъ классной дамѣ, чуть что замѣтитъ за классной дамой — сейчасъ сообщаетъ начальницѣ. Но и всего этого было еще недостаточно. Руководясь словами матери, онъ началъ вмѣшиваться въ хозяйственную часть института, порицая то то, то другое открыто. Его не взлюбили, даже болѣе — возненавидѣли, и карьера его кончилась тѣмъ, что въ одно неприглядное, сѣренькое, великопостное утро, почтенная вдова должна была взять своего «ангела» изъ института домой. Аристократка благотворительница, извѣщенная объ этомъ, отказала въ своемъ покровительствѣ, и бѣдная искалѣченная морально дѣвушка, не имѣя возможности поступить въ другое учебное заведеніе, тиранитъ мать и самодурничаетъ въ семьѣ, гдѣ ей теперь нѣтъ другого имени, какъ только: «наша героиня!»А героинѣ этой нѣтъ еще 12 лѣтъ.

?????

II. Гимназистки

На одной изъ приморскихъ дачъ на берегу Финскаго залива, нынѣшнимъ лѣтомъ жила вдова генерала Крестовникова съ двумя дочерьми гимназистками, Ольгой 15-ти и Вѣрой 14-ти лѣтъ. Вдова — женщина религіозная, солидная, степенная, воспитывалась въ Смольномъ, кончила курсъ съ медалью, и была въ дѣвицахъ скромницей, въ замужествѣ покорной женой. Дочери же ея, бойкія, развитыя не по лѣтамъ дѣвушки, съ малолѣтства находились въ мужскомъ обществѣ и усвоили себѣ его понятія и отчасти военныя привычки, прошли уже три класса гимназіи и по убѣжденіямъ — матеріалистки.

Мать имѣетъ состояніе, дочерямъ послѣ отца ничего не досталось, но онѣ обладаютъ умомъ, начитанностію и красотой. Вокругъ матери толпятся духовныя лица, члены разныхъ филантропическихъ обществъ и мистики. Дочери водятся только съ юнкерами, студентами и гимназистами и женское общество ненавидятъ.

Мать ѣздитъ по монастырямъ, по средамъ и пятницамъ вкушаетъ постное, дочери курятъ сигаретки и не могутъ обѣдать безъ вина. Вечеръ безъ эстетическихъ развлеченій — для нихъ наказаніе, и чтобы восполнить его, онѣ способны на самыя эксцентричныя выходки.

Мать не признаетъ въ дочеряхъ авторитета самостоятельности, дочери не признаютъ авторитета родительской власти. Старуха не пожелала принимать у себя молодыхъ людей, дѣвицы уходятъ изъ дому съ утра и возвращаются поздно вечеромъ.

На вопросъ ея: «гдѣ были?» отвѣчаютъ: «а тебѣ какое дѣло!.. гдѣ были — тамъ насъ уже нѣтъ…» Мать дѣлаетъ выговоръ, дочери философствуютъ. «Вѣдь ты, maman, ничего не понимаешь въ современной жизни — говорятъ онѣ: — въ ваше время существовали правила, теперь царятъ другія. Надо стоять на уровнѣ съ вѣкомъ, чтобы понимать современныя требованія жизни, а вы этого не можете, ну, и не претендуйте!» Мать разсердится и пригрозитъ лишеніемъ наслѣдства; дочери смѣются: «намъ вашихъ денегъ и не нужно, говорятъ онѣ, мы богаты молодостью, умомъ и красотой…»

Въ концѣ лѣта эти достойныя дѣвицы выказали изумительную черту стойкости характера. Отлично владѣя веслами и рулемъ, онѣ имѣли обыкновеніе въ хорошую погоду кататься въ лодкѣ по взморью. Въ этихъ поѣздкахъ имъ сопутствовали всегда одинъ или два кавалера. Просидѣвъ два дождливыхъ дня дома, на третій дѣвицы, несмотря на сырую погоду, вечеромъ поѣхали кататься. Имъ сопутствовалъ одинъ знакомый студентъ. Дорогою зашелъ разговоръ о знаменитомъ героѣ весенняго процесса офицерѣ Имшенецкомъ, переведенномъ, по отбытіи судебнаго приговора, въ кр. Ивангородъ. Дѣвицы возмущались снисходительностью приговора, студентъ защищалъ несчастливца-вдовца. Дѣвицы горячились и въ концѣ-концовъ заявили, что пора-бы уже положить конецъ мужской тираніи. Студентъ разсмѣялся и спросилъ ихъ: «ужъ не онѣ-ли хотятъ положить начало этому концу?» Доблестныя юныя гражданки ничего не отвѣтили, только переглянулись между собой. Проплывъ нѣкоторое разстояніе, Ольга предложила перемѣниться мѣстами, и когда студентъ переходилъ на весла, милыя сестрицы столкнули его въ воду. Студентъ, окунувшись въ морскую влагу, протестовалъ. Ему задали вопросъ: отказывается-ли онъ отъ своихъ убѣжденій? Онъ отвѣчалъ: «отказываюсь», и былъ принятъ на лодку и тотчасъ доставленъ домой.

— Вотъ какъ надо дѣйствовать въ рѣшительные моменты жизни! хохотали потомъ дѣвочки въ кружкѣ своихъ поклонниковъ.

Въ свою очередь и генеральша пожелала проявить силу своего характера. Не входя съ дочерями ни въ какія объясненія, она распорядилась отобрать отъ юныхъ героинь башмаки и верхніе костюмы, и такъ высидѣли онѣ, бѣдныя, въ своей комнатѣ въ дезабилье, на одномъ супѣ съ гренками, до самаго переѣзда съ дачи въ городъ, всего тринадцать съ половиною дней…

И строго, и милостиво….

Август 1885 г.

Кумиръ

День праздничный. Солнце склоняется къ закату. Длинными сумрачными тѣнями спускается ранній бѣлесоватый, какъ чухонецъ, теплый сентябрскій вечеръ. Въ излюбленной петербуржцами дачной мѣстности царитъ оживленіе. Еще не переѣхавшіе въ городъ дачники спѣшатъ въ вокзалъ позѣвать и посплетничать подъ звуки оркестра, или въ силу традиціи — провести вечеръ не иначе, какъ на музыкѣ. Къ платформѣ подходитъ шестичасовой поѣздъ, двери вагоновъ моментально отворяются и пестрая, шумная и веселая толпа выходитъ и стремится въ зало вокзала. Шумъ шаговъ, стукъ передвигаемыхъ стульевъ, возгласы, толкотня и говоръ на всевозможныхъ языкахъ и нарѣчіяхъ сливаются въ одинъ громкій хаотическій гулъ, такъ безжалостно бьющій по нервамъ. Каждый торопится занять лучшее мѣсто. Повсюду суета и движеніе.

Въ дверяхъ вокзала, выходящихъ на музыкальную площадку, встрѣчаются элегантно одѣтая, среднихъ лѣтъ, породистая дама съ компаньонкой-приживалкой изъ бѣдныхъ оберъ-офицерскихъ дочерей, и розовая, пухленькая, стройная и красивая дѣвушка лѣтъ 16-ти, съ лицеистомъ подъ ручку.

— Ба, Лиза!.. тебя-ли я вижу? восклицаетъ въ изумленіи дама, развѣ ты не въ институтѣ?

— Мы только вчера пріѣхали съ maman изъ деревни, нынче праздникъ, я выпросилась у нея въ гости къ Варенькѣ Чемезовой, и вотъ съ ея братомъ пріѣхала сюда послушать музыку, а завтра я отправлюсь въ институтъ, лепетала скороговоркой дѣвушка.

— Значитъ, ты здѣсь безъ спросу!.. да какъ же ты могла это сдѣлать? строго замѣчаетъ институткѣ дама.

— Простите, ma tante, я пріѣхала только на полчаса, прослушаю только одно отдѣленіе, и вернусь домой.

— Ну, нѣтъ, извольте вернуться сейчасъ-же, горячится строгая тетка, васъ проводитъ домой моя компаньонка, молодой человѣкъ вамъ вовсе не компанія!

— Не погуби, милая тетя, взмолилась растерявшаяся дѣвушка, увлекая тетку на площадку, я не знаю, что maman со мной сдѣлаетъ… меня изъ института выгонятъ…

— Но зачѣмъ ты здѣсь, зачѣмъ? допрашиваетъ племянницу тетка.

— Сколько лѣтъ, ma tante, я мечтала о поѣздкѣ сюда, лепечетъ безсвязно вся трепещущая отъ страха дѣвушка, всѣ говорятъ, всѣ восхищаются вашимъ душкой капельмейстеромъ, и мнѣ такъ давно хотѣлось взглянуть на него… Maman и слышать не хотѣла о поѣздкѣ, вотъ я и схитрила… ускользнула изъ дому на полчаса… на полчаса только, тетя, ангелъ, сокровище!..

— Но я не могу тебѣ позволить…

— А когда такъ, выпрямившись и гордо откинувъ назадъ головку, перебила тетку дѣвушка, я останусь здѣсь безъ вашего позволенія, и знаете-ли?.. нѣтъ власти, которая могла бы удалить меня отсюда… я должна сказать вамъ прямо, ma tante, что я влюблена въ вашего шефа оркестра… да, влюблена безумно и страстно!.. Посмотрите вотъ — и она протянула руки, у меня на каждомъ ногтѣ пальца нарисованъ, а на груди — нататуированъ портретъ его: какъ-же вы хотите, чтобъ я уѣхала, не видавъ его?..

— А! перемѣнивъ мгновенно тонъ, заговорила тетка, теперь я узнаю въ тебѣ мою племянницу: я точно также сама говорила въ твои годы… и если дѣло идетъ только о томъ, чтобы видѣть Василья Ивановича, то это не трудно… вотъ онъ стоитъ у эстрады съ своими музыкантами и разговариваетъ. Хочешь, я представлю его тебѣ?

— О, какъ я тебѣ буду благодарна, тетя, я только объ этомъ сплю и грежу…

— Изволь! отвѣчала съ улыбкой тетка. Василій Ивановичъ! обратилась она, возвысивъ голосъ, къ красавцу-капельмейстеру, подите сюда на минуточку.

Застегнувъ перчатку и поправивъ галстухъ, шефъ оркестра подошелъ къ дамамъ и любезно съ ними раскланялся.

— Нашъ кумиръ Донъ Базиліо!.. Моя племянница. m-lle Гудсонъ-Ловъ! познакомила молодыхъ людей элегантная тетушка. Василій Ивановичъ, продолжала она, усаживаясь на стулъ, моя племянница влюблена въ васъ до глупости… У ней на каждомъ пальцѣ нарисованъ, а на груди нататуированъ портретъ вашъ.

— Чтожъ! улыбнулся красавецъ своей холодной, безучастной, ледяной улыбкой, на здоровье!

— Что вы сказали, monsieur? обратилась къ нему съ недоумѣніемъ m-lle Гудсонъ-Ловъ: на здоровье?!.. Что это значитъ?

— Любовь бываетъ разная, mademoiselle, отвѣчалъ съ легкой ироніей и вмѣстѣ съ тѣмъ почтительно наклоняясь Донъ-Базиліо, одна приноситъ здоровье и счастье, другая — болѣзнь и несчастіе, я пожелалъ вамъ первой…

— И только?

— Да, только… но позвольте узнать, могу-ли я васъ спросить: который вамъ годъ? любопытствовалъ красавецъ-капельмейстеръ.

— Шестнадцатый.

— Ваше званіе.

— Дочь оберъ-берггауптмана 5 класса.

— Русская?

— Русская.

— Гдѣ вы родились?

— Въ Екатеринбургѣ… Да на что вамъ всѣ эти свѣдѣнія?

— Для статистики, m-lle. Не желаете-ли сдѣлать одинъ туръ по площадкѣ, до начала концерта осталось еще полчаса, я могу воспользоваться этимъ временемъ, чтобы объяснить вамъ, если вы желаете.

— Очень рада! И они пошли: m-lle Гудсонъ-Ловъ подъ руку съ лицеистомъ, а Донъ-Базиліо слѣва.

— Болѣе десяти лѣтъ я нахожусь въ Петербургѣ, началъ Василій Ивановичъ, въ теченіе этого времени я имѣлъ удовольствіе выслушать болѣе десяти тысячъ объясненій въ любви. Въ меня влюблялись: дѣвицы, женщины, вдовы, старухи, и даже малолѣтнія дѣвочки. Среди ихъ были русскія, француженки, польки, нѣмки, румынки, татарки и цыганки. Были женщины красавицы, гордыя недоступныя богини, были едва распустившіеся бутончики, были безобразныя массы мяса, была беззубая дряхлая рухлядь. Тамъ предлагало любовь богатство, здѣсь — знатность, тутъ — одиночество, скука и тоска, а здѣсь — увлеченіе или капризъ, рѣдко — истинное чувство. Могъ-ли я любить всѣхъ этихъ женщинъ? Конечно, нѣтъ! Но я задался мыслію научно классифицировать всѣ эти проблески желаній, стремленій и страстей. Я веду имъ точный и подробный списокъ, съ показаніемъ начала, развитія и конца каждаго любовнаго случая. Я заношу ихъ въ особо заведенныя мною статистическія таблицы, по національностямъ, лѣтамъ, вѣроисповѣданію, званію и общественному положенію моихъ поклонницъ. Думаю, что я со временемъ обогащу науку, внесу въ ея сокровищницу цѣнный вкладъ — новое, совершенно особенное и своеобразное изслѣдованіе человѣческихъ страстей.

— Но что вы скажете мнѣ, лично мнѣ, Василій Ивановичъ? перебила его нетерпѣливо дѣвушка.

— Вамъ? какъ-бы очнувшись вдругъ переспросилъ изумленный шефъ оркестра, вамъ я скажу, что вы — весьма эксцентричная особа, подобнаго проявленія чувства, какъ у васъ, т. е. до татуированія тѣла, я еще не встрѣчалъ.

Въ это время Василія Ивановича окружила цѣлая вереница особъ прекраснаго пола въ вычурныхъ костюмахъ и съ весьма развязными манерами. Онѣ теребили и тормошили его всячески, напоминали ему какое-то давнишнее обѣщаніе и упрекали за неисполненіе его. Тщетно сконфуженный Донъ-Базиліо извинялся и просилъ у нихъ позволенья сказать два слова m-lle Гудсонъ-Ловъ, красавицы не отставали отъ него, и онъ, отдавъ имъ платокъ, перчатки и фіалку изъ петлички фрака, долженъ былъ бѣжать, подъ предлогомъ необходимости начать концертъ.

Вотъ онъ, невозмутимый и холодный, входитъ на эстраду. Его встрѣчаютъ шумными рукоплесканіями. Тысячи дамскихъ ручекъ ему апплодируютъ. Онъ кланяется, дѣлаетъ два-три взмаха своей капельмейстерской палочкой и оркестръ грянулъ увертюру Литольфа «Жирондисты».

«Какъ онъ хорошъ! какъ божествененъ!» лепечутъ сидящія у оркестра дамы, и посылаютъ ему взгляды, вздохи и улыбки.

M-lle Гудсонъ Ловъ блѣдная, трепещущая и нѣмая, издали слѣдитъ за взмахами волшебной палочки и рветъ въ куски афишу концерта…

«А ну, васъ!.. думаетъ Донъ Базиліо, посматривая на колыхающееся море дамскихъ головокъ: какъ-бы скорѣе кончить, да уйти домой».

Впрочемъ, онъ далеко не такой женоненавистникъ, какъ о немъ думаютъ…

Сентябрь 1885 г.

Современное мѣстничество

(Картинки съ натуры).

I. У плиты

Праздничное утро. Въ домѣ одного изъ наиболѣе популярныхъ благотворительныхъ обществъ на кухнѣ затопляется плита. Вокругъ нея съ разными посудами собираются и суетятся призрѣваемыя старушки. Возвратясь отъ обѣдни, онѣ готовятъ себѣ утренній кофе.

— Подвинь, пожалуста, Малофевна, свой кофейничекъ, говоритъ сморщенная вдова чиновника зеленой старой дѣвѣ, дочери вольноотпущеннаго, — дай мнѣ мѣстечко разогрѣть мои переварки.

— Успѣешь! небрежно отвѣчаетъ старая дѣва, вотъ закипитъ мой цикорникъ, тогда и можешь приступить.

— Эхъ, Малофевна, мѣста то хватило бы на всѣхъ, резонируетъ старушка, можешь вѣдь подвинуться чуточку.

— А вотъ не хочу, и не подвинусь, капризничаетъ дѣва, отодвигая назадъ кофейникъ старушки.

— А не подвинешься, такъ я тебя сама подвину, возвышаетъ голосъ чиновница и протискивается къ плитѣ.

— Да по какому такому праву ты меня отталкиваешь, вспыхиваетъ дѣвица.

— А по такому, что ты передо мной еще дѣвчонка, ты бѣгала на посылкахъ, а я генеральшѣ голову чесала.

— Эка фря какая! скажите пожалуста, всплескиваетъ руками посинѣвшая отъ злости дѣвица, она генеральшѣ голову чесала!.. да я самому генералу пятки чесала — и то не хвалюсь…

И кофейники соперницъ моментально приходятъ въ столкновеніе, опрокидываются и черная жидкость бѣжитъ на горячую плиту. Руки протягиваются и вопросъ о мѣстѣ у плиты получаетъ надлежащее развитіе.

?????

II. У костра

Поздній осенній вечеръ. Морозъ лютый, остервенѣлый какъ собака, спущенная съ цѣпи, онъ бросается на встрѣчныхъ людей, хватаетъ ихъ за обнаженныя руки, щеки и уши, кусаетъ и рветъ. Кое гдѣ, на перекресткахъ улицъ, горятъ костры. Вокругъ ихъ сбирается и толпится бѣдный людъ. Онъ подбѣгаетъ, отогрѣвается, закуриваетъ тютюнную папироску и гуторитъ.

Къ одному изъ такихъ костровъ на Пескахъ, окруженному самою разношерстною толпою, подъѣзжаетъ мусорщикъ, слѣзаетъ съ ящика и протискивается къ огню.

— Ты куда лѣзешь, вонючій чертъ! осаживаетъ его мужиченко въ рваномъ армякѣ, грѣющій надъ костромъ закоченѣвшіе пальцы.

— Куда, къ огню! отвѣчаетъ мусорщикъ, огонь то чай обывательскій, а мы работаемъ у самого господина городскаго головы.

— Я самъ травлю крысъ въ домѣ г. Яблонскаго, да не толкаюсь такъ, какъ ты, горячится мужиченко, хотя Петръ Осипычъ самый важный человѣкъ въ думѣ, мозги, какъ говорятъ, вашего головы.

— Мозги то чай въ головѣ находятся, напираетъ на мужиченку мусорщикъ, и голова ихъ варитъ, какъ ей вздумается. Ты это слышалъ-ли, любезный?

— Слыхалъ, а ты слыхалъ ли, что мозги то всегда орудуютъ головой, отмахнулся мужиченко.

И антагонисты сталкиваются. Вопросъ о мѣстѣ у костра поступаетъ на разсмотрѣніе городоваго.

III. На нарахъ

Глубокая ночь. Всѣ абитюэ ночлежнаго дома уже въ сборѣ. Послѣ обычныхъ пререканій, споровъ, хохоту и разсказовъ, наступаетъ пора затишья, и ночлежники укладываются и успокаиваются до утра. Нары всѣ заняты, свободно только одно мѣсто.

Входятъ два субъекта изъ благородныхъ.

— Ну, Петя, говоритъ высокій и худой, въ рваномъ сюртукѣ и фуражкѣ съ кокардой, другому, приземистому и коренастому въ ватномъ пальто и барашковой шапкѣ, я раздобылся флакончикомъ за пятиалтынный: разопьемъ и ляжемъ. Я на нары, а ты, какъ имѣющій пальтецо, — подъ нары.

— Шалишь, братъ, ѳемистоклюсъ, возражаетъ товарищъ, я тоже принесъ полуштофчикъ и угощаю. Пей и полѣзай подъ нары, а я буду спать — какъ подобаетъ православному русскому воину, на нарахъ.

— Накося, Петя, на хочешь ли вотъ этого! говоритъ фуражка съ кокардой, садясь на нары и показывая кукишъ.

— А ты, братъ, ѳемистоклюсъ, не хочешь ли вотъ этого, восклицаетъ шапка, показывая жилистый увѣсистый кулакь, схватываетъ субъекта въ фуражкѣ за воротъ и бросаетъ его на полъ. Вопросъ о мѣстѣ на нарахъ разрѣшается правомъ сильнаго.

Ноябрь 1890

На улицѣ

(Кроки).

Двѣ салопницы понюхиваютъ табачокъ.

— Грибовъ то нынче совсѣмъ нѣту-ти, Анфиса Ниловна, а я такъ пристрастна къ боровикамъ, что и словъ нѣтъ высказать.

— А мой трюфель то вчера пришелъ домой и хвалится: «какой я грибъ съѣлъ, ты и понятія не имѣешь!»

— Какой же такой это грибъ онъ съѣлъ, Анфиса Ниловна?

— Да какой! Понятно, по сусаламъ, или подъ микитки.

Август, 1885 г.

?????

Наша дачная жизнь

I. Въ Ораніенбаумѣ

На одной изъ лучшихъ аристократическихъ дачъ, отданной въ наймы, за позднимъ временемъ, дешево, живетъ «нашъ братъ Исакій», литераторъ-тряпичникъ. Заболѣлъ у него ребенокъ и онъ пригласилъ къ нему доктора. Докторъ дѣлаетъ визитъ и получаетъ три рубля. Послѣдующія его посѣщенія оплачиваются каждый двумя рублями. Доктору показалось этого мало, и вотъ онъ заявляетъ главѣ семейства, что ему нигдѣ не платятъ такъ мало, что у него въ принципахъ: или получать гонораръ приличный, или лечить даромъ. Поэтому, если ему не могутъ платить какъ слѣдуетъ, чего нельзя допустить, судя по окружающей ихъ обстановкѣ, то онъ не будетъ считать свой пріѣздъ къ нимъ визитомъ.

— Кстати, скажите, пожалуйста, продолжалъ докторъ, уничтожая совсѣмъ своего растерявшагося собесѣдника, подавъ ему на прощанье два пальца руки, чѣмъ вы занимаетесь?

— Я — литературный поденщикъ.

— Вы — литераторъ, а не купецъ!.. Я васъ принялъ за купца… извините, Бога ради!.. вы такой-же труженикъ, какъ и мы, я не считаю себя вправѣ прекратитъ мои визиты… Не считайте за серьезное, что я говорилъ вамъ вначалѣ нашего разговора, это до васъ не относится, вы будете платить мнѣ за визиты сколько можете… Пожалуйста, не платите больше того, что платили… Я очень радъ, что могу быть полезенъ вамъ и вашему семейству.

И докторъ тепло и сочувственно пожималъ руку изумленному литератору-тряпичнику.

Іюль, 1885.

?????

II. Въ Павловскѣ

На бенефисѣ Главача, въ одномъ изъ первыхъ рядовъ стульевъ сидитъ баронесса фонъ-Дюкло съ дочерью, высокой, стройной блондинкой.

— Maman, обращается юная баронесса къ матери, послѣ исполненія Главачемъ своихъ трехъ мазурокъ, я хочу измѣнить нашему любимцу Главачу.

— Въ пользу кого?

— Въ пользу Пустарнакова.

— Это что еще за фантазія?

— Не фантазія, maman, а результатъ долгихъ размышленій.

— Нельзя-ли узнать, какимъ путемъ дошли вы до такихъ интересныхъ результатовъ?

— Очень просто, maman, я долго анализировала и пришла къ тому выводу, что артистъ-скрипачъ стоитъ выше піаниста.

— Это почему?

— Скрипачъ, maman, можетъ играть, и играть увлекательно на одной струнѣ, а піанистъ не можетъ играть хорошо на одномъ клавишѣ.

Іюль, 1885.

?????

III. Въ Царскомъ Селѣ

На скачкахъ встрѣчаются два пшютта, въ новыхъ оригинальныхъ костюмахъ.

— Что это на тебѣ за костюмъ? спрашиваетъ одинъ другого, закуривая дорогую сигару.

— Жакетъ-тотошка. А на тебѣ?

— Жакетъ-мамошка!

Оба гогочутъ.

— Что это за господа? спрашиваетъ, указывая на нихъ, пріѣзжій солидный провинціалъ своего чичероне.

— Это, по мнѣнію однихъ, сливки, а другихъ — поддонки общества. Первые ихъ называютъ «кокодесы», «пшютты» или «вланы», а вторые — «балбесы», «плуты» и «болваны».

Май, 1886.

?????

IV. Въ Гатчинѣ

На дебаркадерѣ желѣзной дороги, въ ожиданіи поѣзда, прохаживаются два гвардейца.

— А завтра на Невѣ опять гонка, говоритъ одинъ другому, — идутъ гики и тузики, m-lle Грюнбергъ опять на рулѣ поѣдетъ! Ты, навѣрное, будешь?

— Ни за что на свѣтѣ! отмахнулъ головой ротмистръ. Мнѣ и за ту гонку жена задала такую гонку, что небо съ овчинку показалось. Вѣдь ты знаешь ее. Такъ разгикалась, что оттузить была готова. Нѣтъ, братъ, ужъ не до гонки, когда отъ женки каждый день гонки.

Августъ, 1885.

?????

V. Въ Петергофѣ

На скачкахъ встрѣчаются два пріятеля изъ породы развинтившихся мунговъ.

— Вы слышали, баронъ, говоритъ одинъ другому, что продѣлали въ Парижѣ портные съ своими неисправными плательщиками?.. Опубликовали ихъ имена въ-газетахъ… пожалуй, и наши додумаются!

— Ну, что-жъ, пускай публикуютъ, улыбается изящно одѣтый юноша, меня имъ не удастся скомпрометировать: я — баронъ фонъ-деръ Винскау! а счета кредиторовъ подписываю безъ означенія своего титула, просто: фонъ Винскау.

Іюль 1885 г.

?????

VI. На Крестовскомъ

На музыкальный вечеръ въ Крестовскій садъ пріѣзжаетъ извѣстная щеголиха, молодая вдова купчиха Калашникова, въ сопровожденіи не менѣе извѣстнаго щеголя представителя ювелирной фирмы. Не успѣла еще шикарная парочка совершить первый кругъ по музыкальному ипподрому, какъ ко вдовѣ подлетѣлъ юный марсъ, и вдова пошла гулять въ тройкѣ. Кавалеръ справа любезничаетъ на пропалую, кавалеръ слѣва хмурится и молчитъ. Вдова одному мило улыбается, другаго-же поѣдаетъ взоромъ. Сзади этого бравурнаго тріо шествуетъ раскраснѣвшійся дачный менестрель и напѣваетъ себѣ подъ носъ:

«Все мое», сказало злато,

«Все мое», сказалъ булатъ.

Вдова оглядывается и дѣлаетъ «ошень большой глазъ». Менестрель, между тѣмъ, продолжаетъ въ полголоса:

«Все куплю», сказало злато,

«Все возьму», сказалъ булатъ.

Оба кавалера, сопровождающіе вдову, обертываются разомъ, и дѣлаютъ тоже «ошень большой глазъ».

Вдова бросается на первое незанятое мѣсто на садовой скамейкѣ, сконфуженные кавалеры топчутся на мѣстѣ, менестрель исчезаетъ въ массѣ публики.

Слѣдующіе туры вдова совершала въ сопровожденіи одного только марса, а уѣхала домой — въ сопровожденіи ювелира.

Такимъ образомъ, и «булатъ», и «злато» получили все, что можно было взять или купить.

Іюнь 1885 г.

?????

VII. На Островахъ

Въ огромной купеческой дачѣ-палаццо, «на воздусяхъ», совершается вечернее чаепитіе. Молодой купецъ «новожонъ», Нанашкинъ, всхрапнувъ послѣ обѣда часика два-три, въ одномъ жилетѣ сидитъ на балконѣ и, обнимая одною рукой свою «полногрудую Лурлею», щурится на ярко свѣтящееся солнце и лѣниво прихлебываетъ изъ стакана чай. По Невѣ плывутъ лодки съ дачниками, мимо дачи несутся экипажи на пуантъ!

— Ну, что мы будемъ дѣлать, Ненила Никитишна, послѣ чаю? спрашиваетъ купецъ свою тяжеловѣсную сожительницу, любовно смотря ей въ очи, чѣмъ прикажешь угостить тебя — Цуккой, али Монбазонъ?

— Какъ тебѣ сказать, Филатъ Пафнутьичъ, отвѣчаетъ, потягиваясь, супруга, и цукатку-бы я съѣла, и монпасье пососала, а ужъ если ты хочешь угостить меня какъ слѣдоваетъ, такъ пошли принести и того, и другого.

Іюль 1885 г.

?????

VIII. На Озеркахъ

Въ театрѣ.

Въ театръ входитъ молодой купецъ Катышевъ съ супругою.

— Я ужасно боюсь, Иванъ Степанычъ, говоритъ купчиха мужу, усаживаясь въ ложѣ, чтобы насъ не задавило здѣсь. Въ газетахъ писали, что театръ не проченъ. Какъ ты думаешь, можетъ онъ развалиться или нѣтъ?

— Можетъ-ли театръ развалиться — не знаю, отвѣчалъ съ улыбкой купецъ, но счастливый владѣлецъ его, смотри, уже развалился въ креслахъ, — доходы, значитъ, хорошіе имѣетъ.

Май 1886 г.

На галлереѣ у ресторана.

За бутылкой «Помри» сидитъ веселая компанія.

— Ну, ужь здѣсь публика! нечего сказать! восклицаетъ желѣзнодорожный инженерикъ, съ азартомъ выпивая бокалъ вина, жиды, жиды, и только жиды!.. Это не Павловскъ… тамъ аристократія, генералы.

— Жидъ нынче тоже аристократъ, замѣчаетъ отставной военный, затягиваясь папиросой, у кого деньги тотъ и аристократъ.

— Нѣтъ! ты скажи мнѣ, обращается къ военному подгулявшій купчикъ, могутъ быть генералы изъ жидовъ?

— Само собою разумѣется, что не могутъ.

— А вотъ идетъ?.. пальто съ красной подкладкой и погоны…

— Какой же это генералъ!.. это — докторъ!.. и занимается онъ садовымъ дѣломъ, сады скупаетъ, да сдаетъ ихъ подъ гулянья…

— Такъ, значитъ, генераловъ изъ жидовъ не бываетъ, а жиды изъ генераловъ бываютъ?

— Бываютъ.

— Гдѣ-же они есть?

— Да здѣсь же есть… смотри: вотъ хоть бы эти два товарища садовода.

— А! вотъ они какіе жиды изъ генераловъ! интересно посмотрѣть — отродясь не видывалъ!..

Іюль 1885.

На кругу.

На площадкѣ, передъ вокзаломъ, масса народа. Энгель усердно помахиваетъ капельмейстерской палочкой, публика усердно зѣваетъ. Большинство прохаживается и разговариваетъ громко. Вотъ идутъ два брата Доппельшельмы: старшій — докторъ, младшій — аптекарь, среди нихъ — красивая молодая дама — гувернантка перваго, жена втораго. Разговоръ идетъ о послѣднихъ скачкахъ.

— Но позвольте, господа, обращается къ братьямъ дама, вдругъ остановившись, — вы такъ меня тѣсните съ обѣихъ сторонъ, что я не могу идти съ вами рядомъ, и должна или сама остаться, или же васъ обоихъ оставить за флагомъ.

— Нѣтъ, ужъ нельзя-ли оставить за флагомъ его одного — отозвались разомъ братья, указывая другъ на друга.

Августъ, 1885.

?????

IX. Въ Лѣсномъ

Слава нашихъ амазонокъ, бѣшенно ведущихъ скачку то изъ Петербурга въ Бѣлоостровъ и Сестрорѣцкъ, то изъ Петербурга въ Петергофъ и получающихъ за то призы, кружитъ головы и всѣмъ другимъ, отзывчивымъ на все, выходящее изъ ряда обыкновенныхъ удовольствій, юнымъ представительницамъ прекраснаго пола. Многія изъ нихъ только и спятъ и грезятъ, чтобы затмить славу знаменитой петербургской наѣздницы Всеволожской, и вотъ на дняхъ «лѣсныя дамы», т. е. дачницы Лѣснаго, совершили первое мѣстное состязаніе въ верховой ѣздѣ, результаты котораго не могли не произвесть сильнаго впечатлѣнія на всѣхъ новиціатокъ дамскаго скаковаго общества.

Юныя наѣздницы, въ числѣ шести, собрались въ Заманиловкѣ. Желая совершить наиболѣе оригинальную скачку, онѣ рѣшили проскакать до Петербурга и обратно, всего болѣе 30 верстъ, на крестьянскихъ лошадяхъ. Задумано — сдѣлано. Вечеромъ, когда солнечный зной почти спалъ совершенно, наѣздницы возсѣли на деревенскихъ буцефаловъ, осѣдланныхъ самодѣльными крестьянскими сѣдлами и взнузданныхъ уздечками безъ удилъ, и ринулись на предстоявшій имъ путь славы и безсмертія, въ сопровожденіи двухъ кавалеровъ. Путь этотъ лежалъ на Парголово и Лѣсной, и вотъ онѣ, веселыя и счастливыя, проскакали Шуваловскій паркъ, вотъ, перегоняя одна другую, мчатся по Парголову, — вдругъ, почти на самой срединѣ села, противу спуска къ озеру, нашимъ увлеченнымъ благороднымъ соревнованіемъ амазонкамъ встрѣтилось возвращавшееся съ пастбищъ стадо коровъ. Нужно было пронестись чрезъ всю эту громадную массу рогатаго скота, шедшаго почти сплошной стѣною, но у нихъ не хватило рѣшимости разрѣзать его и продолжать скачку далѣе. Всей кавалькадой онѣ свернули на спускъ къ озеру. Лошади, почувствовавшія вѣроятно на быстромъ бѣгѣ жажду, понеслись прямо въ воду, и всѣ усилія прелестныхъ всадницъ удержать своихъ непокорныхъ буцефаловъ не привели ни къ чему. Невзнузданныя лошади занесли ихъ въ воду и растерявшіяся наѣздницы были сняты съ сѣделъ подоспѣвшими къ нимъ на выручку кавалерами. Поздно вечеромъ, сконфуженныя и въ перемоченныхъ костюмахъ, возвратились наши амазонки домой въ чухонскихъ таратайкахъ.

Іюнь, 1885.

?????

X. Въ Новой деревнѣ

На одной изъ заднихъ улицъ, въ двери избушки, на курьихъ ножкахъ, переименованной на лѣто въ дачу, поздней ночью, стучится оборванный пропоица-интеллигентъ въ фуражкѣ съ кокардою. Онъ, не смотря на свои почтенныя лѣта, «какъ яблочко румянъ» и какъ подобаетъ всякому благовоспитанному интеллигенту «веселъ безконечно», стучитъ въ дверь громко, пошатывается и вполголоса напѣваетъ:

Все-же мы не готтентоты,

Намъ потребны оперетты,

Прелесть — вещи всѣ Одрана,

До Жильетты!

До Маскотты!!.

Въ избушкѣ отворяется окно и въ немъ показывается растрепанная и заспанная сѣдая Мегера. Она грозитъ пропоицѣ-интеллигенту кулакомъ и подаетъ реплику.

— Наконецъ-то дома, скотъ, ты!.. До жилета — прелесть вещи всѣ подраны!.. Дверь не требуй отперетъ ты!.. Лѣзь въ сарай спать готтентотъ, ты!..

Съ этимъ словомъ окно захлопывается и бѣдный интеллигентъ, понуривъ голову, отправляется во дворъ избушки.

Іюль, 1885.

На рынкѣ

(Кроки).

Встрѣчаются два хлѣбопека.

— Здравствуй, Павлинъ Иванычъ, поздравляю, братъ, ты, говорятъ, женился!

— Да, другъ милый, поставилъ квашню…

— И растворилъ?

— И растворилъ.

— И замѣсилъ?

— И замѣсилъ.

— Печешь?

— Хотѣлъ печь, да зазѣвался, квашня то и ушла.

— Ну, и что-жъ, теперь?

— Да что!?!.. Ни хлѣба, ни тѣста!..

— Ай, ай, ай! скверно, братъ.

— На что хуже.

— Пойдемъ, съ горя выпьемъ.

— Пойдемъ.

Августъ. 1885

На поѣздѣ

Поздній вечеръ. По николаевской желѣзной дорогѣ ползетъ петербургскій пассажирскій поѣздъ. Усиленно, какъ старикъ, одержимый одышкой, пыхтитъ паровозъ, медленно выбрасывая и разстилая по откосамъ дороги громадные бѣлые клубы дыма. Милліарды искръ вылетаютъ изъ подъ сѣтки трубы и гонимые вѣтромъ, летятъ по сторонамъ и осыпаютъ влачащійся сзади, длинной лентой, рядъ вагоновъ.

Въ вагонахъ темно и накурено. Пассажиры лежатъ, сидятъ, ведутъ бесѣды, или играютъ въ карты. Близость Москвы оживляетъ разговоръ. Всѣ, очевидно, рады концу утомительнаго путешествія.

Но вотъ вдали показалось зарево. Пассажиры высыпали на площадки вагоновъ и послышались возгласы. «Да, это пожаръ въ Москвѣ»!.. «Въ Москвѣ-то, въ Москвѣ, но гдѣ именно»? — и каждый встревожился за свое добро, за свою семью или за своихъ родныхъ и знакомыхъ.

Поѣздъ, какъ будто, пошелъ скорѣе. Пожаръ какъ будто усиливался. Красное, какъ кровяной пологъ, зарево застилаетъ небо, и, кажется, пологъ этотъ съ каждой минутой застилаетъ небо все болѣе и болѣе, и цвѣтъ его становится все ярче и багрянѣе.

Въ Химкахъ сообщили, что горитъ пассажъ Солодовникова и что пожаръ охватываетъ уже и Кузнецкій мостъ. Кого изъ москвичей не потрясетъ подобное извѣстіе? У кого нѣтъ интересовъ на Кузнецкомъ мосту?

Въ дамскомъ вагонѣ истерики, стоны и вопль. Элегантная молодая дама, возвращающаяся изъ Парижа съ новостями модъ, лежитъ въ обморокѣ: у ней въ пассажѣ магазинъ. Во второмъ классѣ купчиха рыдаетъ и клянетъ кого-то: у ней капиталъ пристроенъ къ дѣлу на Кузнецкомъ, и вотъ онъ теперь, по ея словамъ, «какъ пить дать — пропадетъ». Въ третьемъ классѣ реветъ, убивается пожилая женщина мѣщанка: у ней двѣ дочери дѣвочки обучаются шитью въ пассажѣ.

На площадкѣ одного вагона, пожилой помѣщикъ ругаетъ еврея, помѣшавшаго ему ѣхать въ Москву на канунѣ: «вѣдь ты, пархатый, не понимаешь, кричитъ что есть силы помѣщикъ, если сгоритъ на Кузнецкомъ банкирская контора, то я — нищій». Разгорячившись, онъ замахивается на еврея, еврей присѣдаетъ и визжитъ, народъ хохочетъ.

Два толстяка потираютъ отъ удовольствія руки.

— Такъ имъ, пассажникамъ, и надо! говоритъ одинъ, а то они уже оченно зажирѣли… Спѣсь-то теперь, небось, спадетъ…

— Да, у насъ теперь, въ Ножовой, и вообще въ рядахъ, торговля пойдетъ не въ примѣръ лучше, отвѣчаетъ другой, канканерціи этой не будетъ.

— Ишь небо то какое красное стало, посмѣивается торговецъ мужичокъ въ фартукѣ, словно семга.

— Да, братъ, зарумянилось, словно дѣвка отъ стыда, отвѣчаетъ солдатикъ, но въ сраженіи еще краснѣй бываетъ… Разъ мы подъ Плевною турецкій складъ съ порохомъ зажгли, такъ небо-то въ одинъ мигъ кумачомъ такъ и подернулось…

На площадкѣ слѣдующаго вагона кондукторъ проситъ публику вернуться въ вагоны. «Господа, пожалуйте! здѣсь стоять нельзя… Долго-ли до грѣха, еще несчастье можетъ случиться»… Но никто не обращаетъ на его слова никакого вниманія: «проходи, не стѣсняй!» слышится откликъ. Купецъ суетъ что то кондуктору въ руку и онъ исчезаетъ.

— Экая досада! обращается пальто полушопотомъ къ товарищу въ чуйкѣ, насъ то теперь тамъ нѣтъ, а то поработали-бы на славу…

— А чортъ тебя несъ на дырявый мостъ! огрызается чуйка, за какимъ дьяволомъ потащился въ Питеръ… вотъ и казнись теперь: ни тамъ, ни здѣсь ничего не сдѣлали… Дура, такъ и есть дура!..

— Ну, — не ругайся!.. еще быть можетъ и поспѣемъ…

Въ отдѣльномъ купэ, на триповомъ диванѣ лежитъ юнкеръ во всей аммуниціи, одна рука закинута подъ голову, другая на груди. Лицо красно, глаза воспалены, губы бѣлы… Вотъ онъ вскочилъ и заметался, какъ дикій звѣрь въ клѣткѣ: «пассажъ горитъ!.. а тамъ у меня завтра должно было быть свиданіе… Гдѣ-жъ я ее теперь увижу? Отпускъ данъ мнѣ только на пять дней… когда я успѣю ее найти, гдѣ встрѣчу?… гдѣ увижу?.. Нѣтъ! я этого не переживу! пулю въ лобъ и конецъ»…

«Да! да! конецъ всему, душѣ покой!

Конецъ желаньямъ, конецъ воспоминаньямъ,

Конецъ боренію и съ жизнью, и съ собой»…

Между тѣмъ, локомотивъ убавилъ ходу, раздались свистки, и поѣздъ тихо и солидно, какъ степенный бояринъ, вошелъ подъ своды московскаго вокзала. Пассажиры еще на ходу начали соскакивать на платформу и устремились къ выходу. Въ дверяхъ вокзала они еще разъ сталкиваются и тѣснятся. Но одно мгновеніе — и всѣ исчезаютъ въ безлюдныхъ улицахъ, освѣщенной кровавымъ заревомъ Москвы.

Октябрь 1884 г.

На пожарищѣ

Утро. Пожаръ потушили. Пассажъ Солодовникова и смежные съ нимъ дома обратились въ развалины. Тамъ, гдѣ наканунѣ кипѣла жизнь, цвѣла торговля, бурлило море всевозможныхъ интересовъ, — стоятъ однѣ обгорѣлыя и закоптѣлыя стѣны, среди которыхъ высятся горы золы и угля, груды хлама и мусора.

Болѣзненно сжимается сердце при взглядѣ на эту грустную картину разрушенія, какое-то необъяснимое томленіе пробуждаетъ въ душѣ это, чуждое всему окружающему, живому, громадное пепелище, моментально пожравшее и схоронившее въ себѣ благосостояніе нѣсколькихъ тысячъ людей, а можетъ быть даже, и нѣсколько человѣческихъ жизней.

Красный пѣтухъ — этотъ русскій Молохъ, потребовалъ и принялъ еще одно человѣческое жертвоприношеніе, и ошеломленная толпа волнуется и тѣснится вокругъ пожарища. Полицейская цѣпь сдерживаетъ напирающую массу. Пожарные заливаютъ тлѣющія и горящія внутри зданій кучи мусора. Толкотня, шумъ и говоръ иллюстрируютъ печальную картину.

Обезумѣвшая отъ горя старуха, съ распустившимися по плечамъ сѣдыми космами, проталкивается сквозь толпу; вопя и плача она порывается пройти въ дымящееся зданіе пассажа, но полицейскіе ее отталкиваютъ. Вотъ она рухнула у тумбы, и причитаетъ: «не пришла, не пришла всю ноченьку домой, моя дочка, мое дитятко ненаглядное, мое сокровище дорогое!.. вотъ въ эвтомъ магазинѣ она работала, и гдѣ-жъ она теперь?.. Сгорѣла, что-ли?.. Ой, варвары, лиходѣи, губители! отдайте мнѣ ее!.. тѣло то ее отдайте мнѣ, коли не жива она!.. Ой, горе мнѣ, старой, беззащитной… Никому то нѣтъ дѣла до меня!.. ни въ комъ Бога, знать, нѣту, нѣту жалости!.. Не люди вы — звѣрье дикое?.. Ой, горе мнѣ, старухѣ безталанной, одинокой!..» Старуху подхватываетъ полиція и спроваживаетъ.

— Шутка ли, ваше пр — во, говоритъ почтенный старичокъ въ скунсовой шубѣ генералу въ формѣ, семьдесятъ лучшихъ магазиновъ — какъ быкъ языкомъ слизнулъ… товару милліона на два, говорятъ, сгорѣло, въ кассахъ деньги были, а денегъ не спасли, все погибло…

— Можетъ быть, застраховано было?

— Въ томъ то и дѣло, что не всѣ торговцы страховали свое имущество, а кто и страховалъ — то въ малой суммѣ.

— Значитъ, сами виноваты, пусть на себя и пѣняютъ.

— Такъ то такъ, ваше пр — во, но все же, знаете ли, несчастье большое…

— О, конечно! конечно! и генералъ проходитъ на Кузнецкій мостъ.

Подходитъ купчиха, въ атласномъ съ мѣховымъ воротникомъ салопѣ и платкѣ, съ нею старуха родственница.

— Не даромъ мой то благовѣрный, тараторитъ купчиха, вчера сонъ снилъ, что въ огнѣ камень-брилліантъ нашолъ… Сонъ выпалъ въ руку!.. камень-то брилліантъ онъ, пожалуй, и взаправду найдетъ.

— Что ты? вопрошаетъ старуха.

— Кажись такъ и будетъ!.. Пьемъ утромъ чай, онъ и говоритъ мнѣ: съ компаньономъ теперь разойдусь, потому контрактъ при пожарномъ случаѣ нарушается, полюсъ записанъ на меня, деньги получу я, а съ компаньономъ счета сведу послѣ… Досужій онъ у меня, охъ, какой досужій!

Въ театральномъ подъѣздѣ, окруженная толпой, истерически рыдаетъ молодая, красивая, изящно одѣтая дама.

— Все потеряла, все! выкрикиваетъ она, ломая руки, чѣмъ я буду жить? чѣмъ долги уплачу?.. И полюсъ, и квитанція страховая сгорѣли… нищая я теперь, нищая!..

— Успокойтесь, дорогая Варвара Петровна, шепчетъ ей молодой человѣкъ, все вернется, увѣряю васъ… еще богаче заживете, я не оставлю васъ, вѣрьте мнѣ, моей совѣсти…

— Вообрази, Анкудинъ Анкудинычъ, обращается щеголь-купчикъ къ солидному купцу: у меня несгораемый шкафъ сгорѣлъ… Все истлѣло… лежатъ какъ будто бумаги, а тронешь — пепелъ…

— Много сгорѣло?

— Денегъ не много, рублей съ тысячу… наканунѣ успѣлъ отослать на текущій счетъ десятку тысчонокъ, а кредитныхъ бумагъ порядочно погорѣло.

— Поди, чай, потеря большая?

— Нѣтъ! У меня дома записаны нумера, подамъ — возвратятъ.

— А товару на много сгорѣло?

— Тысченокъ на двадцать.

— Страховалъ?

— Въ три десятка.

— Такъ убытку не будетъ?

— Смѣкаю, барышокъ будетъ… товарцу завалящаго тоже была частица добрая, ну, а теперь новымъ заторгуемъ…

— Значитъ, тутъ и торчать нечего, пойдемъ литки пить!

— Пойдемъ, ушку стерляжью съѣдимъ…

Подъѣзжаетъ чиновникъ съ портфелемъ, подзываетъ городового.

— А что, братецъ, ты не знаешь, гдѣ живетъ м-мъ Аннетъ, вотъ что этотъ магазинъ содержала? и онъ показалъ на сгорѣвшій магазинъ.

— Не могимъ знать, ваше бл-діе.

— Но вѣдь полиція должна знать?

— Обратитесь въ участокъ.

— Меня изъ участка сюда послали.

— Спросите пристава, а мы не могимъ знать.

— А гдѣ приставъ?

— Сейчасъ были здѣсь, а теперь не могимъ знать.

— «Не могимъ знать!» да что же вы знаете, чортъ васъ возьми! обругался чиновникъ, и поѣхалъ дальше.

— Надя, Надя, куда ты! останавливаетъ дѣвочку лѣтъ 12-ти солидная дама, смотри попадешь подъ лошадь.

— Я, maman, хотѣла посмотрѣть, цѣлъ-ли магазинъ, гдѣ ты заказываешь платья?

— Сгорѣлъ… Развѣ ты не видишь, что все сгорѣло.

— Значитъ, madame не будетъ больше приходить къ тебѣ за деньгами?

— Напротивъ, ma petite, я думаю, она завтра прійдетъ.

— И ты отдашь ей деньги?

— Sans doute, ma chere, если она привезетъ мнѣ заказанные ей зимніе костюмы.

На углу собралась кучка прикащиковъ.

— Вотъ онъ мой то каковъ! говоритъ рыжекудрый, высокій парень въ чуйкѣ, сдѣлочку теперь и оборудуетъ, кредиторы по пятачку за рубль и получатъ.

— Ну, ужъ и по пятачку, осклабляется черноусый джентльмэнъ въ модномъ пальто, довольно, если рубль сломаетъ пополамъ!..

— Ни въ жисть!.. пятакъ и тотъ понаровитъ разсрочить на два года.

— Значитъ, въ сто тысячъ заѣдетъ?

— Заѣдетъ и по больше…

— Вотъ такъ мастакъ, въ ротъ ему каши!..

— Да бросьте, господа, толковать о пустякахъ, обращается къ нимъ толстякъ въ бѣличьей шубкѣ, подпоясанной шелковымъ кушакомъ, — вы лучше обсудите, что намъ дѣлать.

— Что дѣлать!.. хозяинъ объявилъ: ищи мѣста — ну и ищи…

— Да вѣдь насъ сотни, гдѣ же тутъ мѣстъ набраться, поищешь, поищешь, да и руку пожалуй протянешь.

— На большую дорогу ступай! вишь ты, парень то какой здоровый!

— Ну, полно вамъ шутить… надо бы серьезно подумать о нашей горькой участи…

— А вотъ что, господа, говоритъ чуйка, у меня осталась въ карманѣ зелененькая, пойдемте пивка выпьемъ и тамъ потолкуемъ.

— Пойдемте! и кучка направилась въ портерную.

Изъ толпы протискиваются двѣ барышни, брюнетка въ ватерпруфѣ и блондинка въ кофточкѣ.

— Какъ же быть, Мари? спрашиваетъ брюнетка, я вчера заказала въ пассажѣ шубку и дала 50 руб. задатку, а магазинъ сгорѣлъ; мнѣ, пожалуй, ни шубки не сошьютъ, ни денегъ не возвратятъ.

— А кто тебѣ презентовалъ 50 р. на шубку?

— Пьеръ.

— Ну, такъ онъ еще презентуетъ.

— Голубушка, да вѣдь онъ самъ погорѣлъ… забѣжалъ ко мнѣ утромъ, плачетъ…

— Ну, такъ… я не знаю!..

— Позвольте, сударыня, вамъ предложить мое участіе, вмѣшивается въ разговоръ пальто съ бобровымъ воротникомъ, — если желаете, шубка вамъ будетъ сшита… Дѣвушка вспыхнула и, подумавъ, протянула ему руку и сказала: «пожалуйста!»

— Куда вамъ доставить?

— А вотъ пойдемте, я вамъ покажу.

И тріо, заливаясь смѣхомъ, удалилось.

— Нѣтъ, что ни говорите, а это — поджогъ, жестикулируетъ мрачный субъектъ, — я подалъ заявленіе, что подозрѣваю.

— Ну, ты вѣчно всѣхъ и все подозрѣваешь, отвѣчаетъ пальто-крылатка съ подвязанной щекой.

— Не я одинъ подозрѣваю… Слѣдователь тоже подозрѣваетъ…

— Какъ, и слѣдователь?.. значитъ, дѣло — табакъ!..

— Эвося!..

Октябрь 1884.

?????

Современные греки

Сценка.

У подъѣзда одного изъ лучшихъ нашихъ клубовъ встрѣчаются два грека.

— Куда спѣшишь, достойный Аристидъ? спрашиваетъ украшенный сѣдинами афинянинъ молодаго корфіота.

— Топиться, отвѣчаетъ корфіотъ.

— Что за горе?

— Горе большое… Десять лѣтъ играю въ карты и не могу научиться какъ слѣдуетъ играть. Сейчасъ объявилъ большой шлемъ — и остался… страшно сказать даже — безъ шести!..

— Вполнѣ раздѣляю твое горе, склоняетъ голову старикъ, оно велико, и рѣшеніе твое мудро!.. Иди, мой благородный другъ, и утопись… въ винѣ. Я буду присутствовать при твоемъ печальномъ концѣ и утѣшать тебя, какъ надлежитъ философу.

— Благодарю, Фокіонъ. Истинные друзья познаются въ несчастіи. Сама богиня Паллада не могла бы дать мнѣ болѣе благороднаго совѣта!.. Идемъ же, другъ, и отдадимъ наши души Кюба!

И они, взявъ другъ друга подъ руку, направили стопы свои въ Большую Морскую.

Погорѣльцы

Въ большомъ «Московскомъ» трактирѣ, подъ «машиной», сидитъ компанія купцовъ погорѣльцевъ Солодовниковскаго пассажа и наливается чаемъ. Половые въ бѣлыхъ рубашкахъ поминутно подлетаютъ къ столу, то съ чайникомъ «кипятку», то съ «лимонцемъ», то съ «добавочкой сахарку». Растегнувъ сюртуки, важно развалилось купечество на мягкихъ диванахъ и, неторопливо схлебывая съ блюдечекъ китайскій отваръ, ведетъ бесѣду.

— Какъ твоя милость, почтеннѣйшій Флегонтъ Артамонычъ, думаетъ теперь на счетъ торговли на мѣстѣ пожарища?.. Устраиваться временно на старыхъ мѣстахъ будемъ, али нѣтъ? спрашиваетъ рыжеватый, среднихъ лѣтъ, купецъ сѣдого старика.

— Да какъ устраиваться? разсмѣялся старикъ, — въ палаткахъ и шатрахъ, по ярморочному, что-ли?.. Но здѣсь не Питеръ!.. Это въ Питерѣ, послѣ пожара въ Апраксиномъ, дозволили палатки поставить на Семеновскомъ плацу… У насъ же, братъ, линія другая… Куда идти, по твоему, устраиваться-то? Подъ Сухареву, что-ли?

— Зачѣмъ подъ Сухареву!.. Тутъ на мѣстѣ, чай, можно устроиться… вѣдь не зима еще, осень, живо можно подогнать низы, чтобы хоша, къ примѣру, двери отворить… а то, шутка сказать, переходить въ другое мѣсто со своего, годами насиженнаго… раззоръ совсѣмъ!..

— Да какъ ты, елова голова, устраиваться тутъ будешь, когда на пожарище и пройти не пускаютъ?.. говорятъ, опасно, стѣны могутъ рухнуть…

— А я, дѣдушко Флегонтій, отзывается купецъ съ черной бородою, проходилъ… далъ двугривенный — и прошелъ… никакой такой опасности нѣтъ! стѣны — какъ стѣны, если взяться за нихъ, то живо можно и крышу накинуть, и нутро начать устраивать.

— Экія вы скороспѣлки, посмотришь на васъ!.. покачалъ головою старикъ, да развѣ мы хозяева?.. Солодовниковъ хозяинъ… ну, какъ онъ захочетъ, такъ и будетъ… а если вы хотите узнать, какъ онъ думаетъ, то соберитесь и спорхайте къ нему.

— Какъ спорхать-то, Флегонтъ Артамонычъ, когда онъ не принимаетъ… отозвался рыжеватый купецъ, — чай, слышалъ, были у него человѣкъ пять нашихъ пассажниковъ, просили возврата аренды — выгналъ, и не велѣлъ опосля принимать. Что тутъ подѣлаешь?…

— Сами дураки!.. изъ за пустяковъ полѣзли… возвысилъ голосъ старикъ, захотѣлось по нѣсколько сотъ аренды вернуть, а того не смѣкнули, что пепелище такъ стоять не будетъ. Отстроитъ его Солодовниковъ, да потомъ и припомнитъ имъ эти сотни… Вѣдь это гамазины, это — лавки, мѣсто торговое, насиженное, хлѣбъ даетъ, отъ лавки не уйдешь, что заломитъ потомъ, то и дашь… Вотъ чего не сообразили эти умники!.. А по моему, пусть его подавится моей арендой, а гамазинъ мнѣ подай!.. и старикъ разсмѣялся.

— Вѣрно! вѣрно! дѣдушка Флегонтъ, ты говоришь, отозвался купецъ съ черной бородой, — они пожадничали на аренду, а смотришь, безъ помѣщеній въ будущемъ и останутся.

— Да и принялъ же онъ ихъ, братцы, затараторилъ молчавшій все время, молоденькій купчикъ, съ серьгою въ ухѣ, чисто, султанъ Занзибарскій, право слово!.. Вышелъ этто онъ къ нимъ, не смотря, что съ ними и бабы были, — французинька какая то привязалась, — въ халатѣ и туфляхъ, завязки отъ нижняго бѣлья такъ и треплются, — вышелъ, сѣлъ въ кресло, они стоятъ всѣ, заложилъ нога на ногу и спрашиваетъ: «ну, что скажете?» Тѣ туда и сюда, возвратите, говорятъ, Захаръ Захаровичъ, внесенную нами вамъ впередъ за полгода аренду, — 1-го октября внесли они, — молчитъ!.. Ради всего святого, начинаютъ они опять, возвратите, Захаръ Захарычъ, ради дѣтей нашихъ, оставшихся безъ куска хлѣба, ради приказчиковъ и сидѣльцевъ, не имѣющихъ куда голову преклонить, — молчитъ!.. Тѣ начинаютъ горячиться… вы, говорятъ, Захаръ Захарычъ, виноваты, что мы погорѣли, вы не поставили брандмауровъ, у васъ не было капитальныхъ стѣнъ для раздѣленія магазиновъ, вы настлали асфальтовые полы, которые помогли распространиться пожару, поэтому вы и должны вознаградить насъ — молчитъ, перекладываетъ только одну ногу на другую, да потряхиваетъ завязками… Тѣ ему опять: о переплоченныхъ деньгахъ, объ обчественномъ мнѣніи, называютъ отцомъ благодѣтелемъ, обѣщаютъ вѣчно Бога молить за него — дураки! конечно, — молчитъ!.. Да такъ ихъ съ часъ времени и проманежилъ… Потомъ всталъ и отчеканилъ: «придите послѣ, я подумаю!.. Мнѣ нужно посовѣтоваться съ адвокатомъ, слѣдуетъ ли еще вамъ возвратить деньги»!.. Такъ ни съ чѣмъ и отъѣхали… были потомъ черезъ день — не принялъ.

— Да вѣдь они на него ходили жаловаться, вставляетъ свое слово черный купецъ.

— Ходить — ходили! да что ты съ нимъ, съ султаномъ занзибарскимъ, подѣлаешь, возражаетъ купецъ съ серьгой. Ну, велятъ ему отдать имъ аренду, а потомъ онъ ее съ нихъ вдвое возьметъ… Нѣтъ! я буду требовать магазинъ: взялъ деньги, давай помѣщеніе.

— Вотъ что дѣло — то дѣло! замѣтилъ авторитетно старикъ, а то вѣдь эта мелюзга, шишгаль, не посовѣтуется и лѣзетъ… дѣла не сдѣлаетъ, но раздражитъ, а потомъ на всѣхъ и наложутъ: плати за нихъ… Нѣтъ! ужъ мы жалиться не пойдемъ. А ежели, что нужно, такъ ужъ лучше Захару Захарычу покланяемся… Не такъ ли, купцы?

— Вѣстимо такъ!.. Умную рѣчь, Флегонтъ Артамонычъ, пріятно и выслушать, заговорили погорѣльцы. Ужъ если просить, то просить своего брата-купца.

— Ну, а что мы съ молодцами подѣлаемъ, со щеголями то нашими, приказчиками? вопросилъ рыжеватый купецъ.

— Разсчитать надо по божески, отвѣчалъ старикъ. Вѣдь они, чай, у васъ безъ ряды жили: положьте жалованья, кто чего стоитъ, разочтите по день пожара и пошлите ихъ въ деревню. Пусть зиму поживутъ тамъ, а къ веснѣ пріѣдутъ, тогда видно будетъ: кто хорошъ былъ — того принять, а кто не старателенъ или въ художествахъ какихъ замѣченъ — отпустить.

— Я разсчиталъ своихъ, заявилъ купецъ съ серьгой, такъ недовольны и въ деревню ѣхать не хотятъ… Помочи отъ общества дожидаются.

— Вольному воля! рѣшилъ старикъ, пускай рыщутъ, да помочи ищутъ… помочь если и нужна, то развѣ семейному, а у насъ больше холостыхъ, какая имъ помочь! на что?.. на пьянство, да на гульбу, и кутежъ!.. Нѣтъ, это ужъ не сидѣльцы! пріѣдутъ — не брать… мой совѣтъ, а тамъ какъ хотите!

— Спасибо за совѣтъ, дѣдушка Флегонтій! заговорили въ перебой купцы. Золотой ты у насъ человѣкъ, право слово!.. Ужъ если скажешь что, такъ словно молоткомъ пришибешь! — спасибо, голубчикъ, спасибо! Ну, подымаемтесь, господа, пора и по домамъ.

И компанія шумно поднялась изъ за стола.

Октябрь, 1884 г.

Встрѣча Рыковцевъ

На дебаркадерѣ Московской станціи рязанской желѣзной дороги большое стеченіе народа. Тутъ и бары, пріѣхавшіе въ собственныхъ экипажахъ, и размалеванная красавица, и солидный купецъ, и мастеровой, и модистка, и сѣрый мужикъ. Все это сливается въ какую-то безформенную массу, ходитъ, толкается, разговариваетъ, споритъ, смѣется и ждетъ, ждетъ прибытія утренняго поѣзда, на которомъ привезутъ въ Москву, для фигурированія на судѣ, г. Рыкова и другихъ лицъ, обвиняемыхъ въ расхищеніи скопинскаго банка. Тамъ мелькаетъ красная фуражка желѣзнодорожника, здѣсь — синій мундиръ жандарма, тутъ — смушковая шапка квартальнаго: недремлющее око полиціи надзираетъ всюду.

Два молодыхъ человѣка въ цилиндрахъ и щегольскихъ пальто стоятъ впереди толпы.

— Однако, публики собралось довольно много, говоритъ одинъ, вѣроятно, современные Ринальдо-Ринальдини интересуютъ ее.

— Разумѣется, интересуютъ, отвѣчаетъ другой: гдѣ замѣшанъ рубль, тамъ всегда толкутся люди…

— А что въ защитѣ не будетъ перемѣнъ? Рыкова защищаетъ Плевако?

— Говорятъ, Плевако.

— Какъ думаешь, перепадетъ ему?

— Не безъ того…

— Ну-съ!.. а мы съ вами?..

— Мы съ вами еще не доросли… Впрочемъ, я не отчаяваюсь… знаніе, по словамъ одного современнаго философа, — сила, которая въ нашъ вѣкъ творитъ чудеса… Поэтому я жду, надѣюсь и молчу.

— Значитъ, нужно ждать, надѣяться и молчать?

— Всенепремѣнно…

Молодая, бойкая, хорошо одѣтая дама обращается къ сопровождающей ее обезьяноподобной компаньонкѣ:

— Вы не знаете, ma chХre, красивъ собою этотъ пресловутый герой дня, Жанъ де-Рыковъ?

— Очень!.. и компаньонка разсмѣялась… упитанъ какъ телецъ… лицо — мѣдный котелъ!.. борода — лопатой… глаза — по ложкѣ… но еще не старъ…

— Полюбить можно?

— Полюбить всякаго можно!.. Это — дѣло вкуса…

— Да у него есть что нибудь? т. е. осталось ли у него достаточно для жизни…

— Отъ милліоновъ-то да не остаться!.. Юханцева провожали въ Сибирь француженки и цыганки, для нихъ брали въ поѣздѣ особый вагонъ, на Волгѣ — пароходъ… а этотъ, я думаю, поѣдетъ еще роскошнѣй…

— Ахъ!.. и барыня вздохнула.

— Посмотримъ, что за народъ эти рыковцы!.. говорятъ, они деньгамъ и счета не знали… смѣется молодой купчикъ въ хорьковомъ пальто.

— Люди — какъ люди! отвѣчаетъ солидный купецъ въ енотахъ, тѣ же люди, какъ мы, съ рукамъ и ногамъ, только линія у нихъ была особенная, планида имъ выпала другая… Оборудовать не смогли и осѣклись, вотъ теперь и отвѣчаютъ, а за кого — еще Богъ знаетъ!..

— А что имъ за это будетъ? спрашиваетъ старичка-чиновника въ подбитой вѣтромъ шинелькѣ мальчикъ-гимназистъ.

— За хорошія дѣла извѣстно что бываетъ!.. Сперва въ эдикуль посадятъ, потомъ въ судъ потянутъ, а потомъ и въ Сибирь соболей ловить пошлютъ.

— Ну, ужъ это вы, ваше благородіе, напрасно изволите говорить, что соболей пошлютъ ловить — вмѣшивается въ разговоръ парень въ поярковой шляпѣ съ павлиньимъ перомъ и кучерской одеждѣ: — намъ доподлинно извѣстно, мы слышали отъ господъ обстоятельныхъ, что самого Рыка Рыковича въ Сибирь не пошлютъ… Это ужъ вы оставьте!.. А почему не пошлютъ? А потому не пошлютъ, что Рыкъ Рыковичъ сиротскихъ капиталовъ большія тыщи растратилъ… а разъ растратилъ, то ихъ и пополнить нужно… а пополнять ихъ будутъ такъ: возьмутъ евоную персону, тоись Рыка Рыковича, да и будутъ за мѣсто силача альбо великана, народу на Трубѣ показывать, да деньги собирать. На лѣто въ Питеръ свезутъ, опосля къ нѣмцамъ, говорятъ, Исмартамъ этимъ заграничнымъ оченно любо будетъ взглянуть на него… Такимъ родомъ и будутъ показывать, пока всѣхъ растраченныхъ имъ сиротскихъ денегъ не вернутъ… А за тѣмъ его въ дальній монастырь на покаяніе отдадутъ и шабашъ!..

— Какъ же его возить показывать будутъ? спрашиваетъ гимназистъ: въ клѣткѣ, что ли?

— А то какъ же иначе!.. конешно, клѣтку устроятъ желѣзную на колесахъ и запрутъ, чтобы не убѣгъ до времени; вѣдь народъ то нынѣ какой!.. задастъ лататы — да и поминай какъ звали…

Маленькая тщедушная старушка въ капорѣ и рваномъ салопцѣ, прислушавшись къ разговору, подняла свой маленькій кулачекъ и, грозя имъ, заговорила.

— Будутъ показывать — каждый день буду ходить, каждый день буду плевать безбожнымъ рыковцамъ въ бороду, пока не натѣшусь, не заплюю всѣхъ, захваченныхъ у меня злодѣями, кровавыхъ вдовьихъ крохъ… Оставилъ мнѣ покойный Иванъ ѳомичъ на прожитіе двѣ сотни рублей, польстилась я, дура, на каторжные проценты ихъ, будь они прокляты! положила деньги къ нимъ въ банкъ — и вотъ они гуляютъ теперь по свѣту, а у меня куска хлѣба нѣтъ… постояннаго угла нѣту!.. Покажись онъ только здѣсь, разоритель мой, я ему сейчасъ въ глаза наплюю…

— Эхъ, матушка, предайте лучше волѣ Божіей… обращается къ ней ветхій старецъ монахъ съ увѣщаніемъ. Богъ накажетъ ихъ за вдовъ и сиротъ… Я тоже пострадалъ, ввѣрилъ банку пять тысячъ, которыя пропали, и пришелъ простить обижающихъ насъ… Простите врагамъ вашимъ, заповѣдалъ намъ Іисусъ Христосъ, неужели вы пойдете противъ этой заповѣди.

И монахъ заплакалъ и старушка разрыдалась; жандармъ подошелъ и попросилъ ихъ удалиться съ платформы.

Но вотъ вдали показался локомотивъ, послышались свистки и черезъ нѣсколько минутъ поѣздъ остановился у дебаркадера.

«Гдѣ-жъ онъ?» «Гдѣ они?» раздались восклицанія, толпа бросилась къ дверцамъ вагоновъ и началась толкотня.

Между тѣмъ изъ арестантскаго вагона вышли конвойные солдаты и стали пропускать на платформу арестантовъ, среди которыхъ по своей солидности выдѣлялась группа эксъ-дѣятелей главарей Скопинскаго банка.

— Который, который Рыковъ? раздалось въ толпѣ нѣсколько голосовъ.

— А вотъ онъ самъ, своей персоной, стоитъ впереди, отвѣчаетъ конторщикъ «изъ нѣмцевъ», вота онъ нашъ многоуважаемый Иванъ Гавриловичъ…

— Да который же? насѣдаютъ изъ толпы.

— Да вотъ этотъ плотный, сутуловатый господинъ, въ черномъ осеннемъ пальто и надвинутой на глаза фуражкѣ.

— А это кто рядомъ съ нимъ?

— Товарищи его, директора, Иванъ Ивановичъ Рудневъ и Никифоръ Васильевичъ Иконниковъ. Послѣдній, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ и кассиромъ банка.

— А! вотъ они хапуны-то главные!.. а это кто, сзади ихъ?..

— Бухгалтеръ Петръ Ивановичъ Матвѣевъ и письмоводитель Василій Васильевичъ Евтихіевъ.

— Значитъ, свита!.. ничего, народъ видный!.. Компанія солидная!.. добро пожаловать, гости дорогіе!.. раздавалось въ толпѣ, и всякій старался протиснуться впередъ…

— Что это, Рыковъ-то какъ будто смущенъ и старается укрыться отъ взглядовъ публики? замѣчаетъ солидный купецъ.

— Вишь, стыдится!

— Грабить честный народъ не стыдился, а смотрѣть ему въ глаза стыдится… это, чисто, по рыковски.

— А! мое почтеніе, г. скопинскій Струсбергъ! подступаетъ къ Рыкову подвыпившій субъектъ въ фуражкѣ съ кокардой, — банкъ сорвалъ!.. молодецъ!.. а я вотъ, когда былъ богатъ, сколько разъ не ставилъ «ва банкъ» — всегда били… дайка, братъ, на счастье руку, авось отыграюсь.

Субъекта отводитъ жандармъ.

— На колѣни!.. просите прощенья у православныхъ… раздается голосъ изъ дальнихъ рядовъ.

— А хочешъ, я ему подставлю ножку, храбрится гимназистъ, пусть себѣ хоть носъ раскваситъ.

— Арестованъ, голубчикъ ты мой, арестованъ, за что? вопитъ толстая купчиха, ни душой ты, ни тѣломъ не виноватъ, а тебя въ острогъ гонятъ.

— Чего ты рюмишь! чего ты стыдишь себя! успокоиваетъ ее сѣдовласый спутникъ, небось не засудятъ… Пусть только достанетъ адвоката хорошаго, да денегъ не пожалѣетъ.

— Цѣлый вагонъ мелочи и мѣдныхъ привезли, шепчетъ одна салопница другой, и будутъ раздавать бѣднымъ, чтобы Бога молили о здравіи и спасеніи раба Божія Іоанна, какъ бы не прозѣвать намъ!

— Справься, родная, справься повѣрнѣе, и пойдемъ утречкомъ пораньше, тараторила ей на ухо старушка въ оборванной кацавейкѣ, а то предупредятъ и разберутъ все пожалуй.

— Этакаго пошкуднаго рожа, и пьять милліоновъ карбованцевъ схапалъ, а мы, бѣдные, и шотни не маемъ, разводитъ руками жидокъ, вотъ оно шчасье!..

— Старовѣръ, чтоль, старшой, обвиняемый то? обращается старикъ въ шапкѣ къ кафтану «съ ущипцомъ».

— Весь хлыстовскій корабль забрали и привезли, отвѣчаетъ кафтанъ.

— Какъ же такъ, вопрошаетъ тулупъ въ изумленіи, вѣдь это банковскіе заправилы?

— Ну, чтожъ, что заправилы!.. Банкъ-отъ по настоящему хлыстовскій былъ… а какъ вотъ прознали, ну, и захватили.

— Неужто правда?

— Да ужъ я тебѣ говорю… Помнишь, чай, хлыста Плотицына въ Моршанскѣ, его тоже вѣдь лѣтъ 10-ть иль 12-ть тому назадъ судили и сослали… а капиталовъ то хлыстовскихъ, хранившихся у него, имъ въ руки не попало… При первомъ арестѣ Плотицына, капиталы, говорятъ, опечатали, потомъ, по губернаторскому приказу арестъ сняли, потомъ опять хотѣли опечатать, но опоздали… деньги то всѣ скопческія улетѣли къ Рыкову… Онъ на нихъ и орудовалъ… Теперь, когда узнали объ этомъ, все хлыстовское имущество, которое было въ банкѣ, велѣли заарестовать, но Рыковъ прослышалъ, и не будь глупъ, взялъ да и схоронилъ его… Разумѣется, не только его самого, но и всю братію хлыстовскую потянули къ допросу, и сюда привезли — судить будутъ… дай имъ Богъ только терпѣнія! и кафтанъ «съ ущипцомъ» перекрестился большимъ крестомъ.

Между тѣмъ, этапъ перевели съ дебаркадера на площадку. Рыкова и товарищей стали усаживать въ линейку, на которой ихъ должны были доставить въ пересыльный замокъ.

— Не такъ сажаешь, кричитъ съ крыльца мастеровой въ полушубкѣ, сажай задомъ къ лошадямъ, а на грудь доску прикрѣпи съ надписью: «загребистая лапа». У матери моей послѣднюю сотню рублей загребли, живоглоты.

— Въ клѣтку бы ихъ!.. въ клѣткѣ бы вести надоть, а не въ линейкѣ, ворчитъ чуть слышно дряхлый старичокъ, — Пугачева везли въ клѣткѣ…

— На болото бы ихъ прямо, дѣдушко! смѣется гимназистъ, — на эшафотъ! на колесо! такъ, что ли?..

— Ну, ты, молокососъ, что ты понимаешь, огрызается старикъ, они тысячи хрестьянскихъ семей раззорили, а имъ мирволятъ… вишь посадили въ экипажъ… судить хотятъ… одинъ имъ судъ приличенъ… на фонарь — и квитъ!

— Изъ ума ты выжилъ, старикъ! смѣется гимназистъ, пора тебѣ на тотъ свѣтъ, а ты тутъ болтаешься да народъ смущаешь. Старикъ плюетъ и отходитъ. Полиція осаживаетъ толпу, арестантскій поѣздъ трогается.

Семейству Рыкова, пріѣхавшему съ нимъ въ одномъ поѣздѣ, подаютъ коляску.

— Кто эта дама, что поѣхала, спрашиваетъ толстая купчиха.

— Хлыстовская богородица! отвѣчаетъ изъ толпы кафтанъ «съ ущипцомъ».

Октябрь 1884 г.

Въ кабинетѣ редактора

Богатый кабинетъ редактора большой газеты замоскворѣцкаго типа, Никтополіона Параклитовича Лаханина. По срединѣ стоитъ массивный, орѣховаго дерева, на шкапчикахъ, столъ съ изящной малахитовой чернильницею, нѣсколькими фотографическими портретами въ рамкахъ и множествомъ бронзовыхъ бездѣлушекъ. Почтовая бумага, конверты, календарь Гатцука, два-три номера газетъ безпорядочно разбросаны по столу. Передъ столомъ высокое рѣзное, на манеръ персидскаго трона, кресло редактора, а съ другой стороны — два кресла для посѣтителей. Кабинетъ обитъ великолѣпными обоями, на дверяхъ и окнахъ тяжелыя шелковыя портьеры. На стѣнѣ, справа отъ дверей, портретъ самого хозяина съ перомъ въ рукѣ и демонической улыбкой на устахъ. Слѣва нѣсколько картинъ второстепенныхъ заграничныхъ мастеровъ. Въ углу роскошный, мраморный, съ литыми колонками, каминъ, окруженный низенькими, мягкими креслами и табуретами. Въ простѣнкѣ громадное, въ золоченой рамѣ, зеркало, съ массивными, подъ стекляннымъ колпакомъ, часами, на подзеркальникѣ. Вдоль стѣнъ стоятъ шкафы съ книгами, этажерка съ бумагами, широчайшій турецкій диванъ и мягкая солидная мебель. Полъ устланъ мягкими бархатными коврами. Подъ окномъ — качалка, въ углу — гамакъ. Въ урночкѣ, на мраморномъ пьедесталѣ, курятся тонкіе ароматы благоуханій. Все такъ богато и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ неуклюже и безвкусно.

Раннимъ утромъ, въ персидскомъ креслѣ, сидѣлъ уже самъ редакторъ, въ богатомъ, шелковомъ, текинскомъ халатѣ, въ остроносыхъ, сафьяныхъ, сартскихъ туфляхъ-шлепанцахъ и красной турецкой фескѣ. Это былъ средняго роста, довольно пожилой мужчина, съ сѣрыми глубоко ввалившимися глазами и большимъ огурцеобразнымъ носомъ. Довольно большая, рѣдкая, падавшая на грудь клочьями, съ сильной просѣдью борода обрамляла его худое желтоблѣдное лицо и придавала ему видъ какого-то мусульманскаго дервиша. Онъ сидѣлъ нѣсколько согнувшись надъ столомъ и просматривалъ испещренный цифрами листъ бумаги. Возлѣ редакторскаго кресла, съ лѣвой стороны, стоитъ въ почтительной позѣ, «правящій» редакціей, приличный, съ громкой фамиліей, молодой человѣкъ, полу-поэтъ, полу-чиновникъ, съ портфелемъ подъ мышкой и кучей бумагъ въ рукѣ. Справа — довольно подержанная, но еще молодящаяся, кокетливо одѣтая женщина, исправляющая должности и секретаря, и завѣдующаго хозяйственной частью, и кассира. Въ кабинетѣ царитъ мертвая тишина: редакторъ совершаетъ священнодѣйствіе.

Но вотъ онъ окончилъ просмотръ лежавшаго передъ нимъ листа и, откинувшись на спинку кресла, пожалъ руку кассиршѣ и съ чувствомъ самодовольствія сказалъ ей:

— Благодарю васъ, Ядвига Казиміровна, за ваше аккуратное веденіе счетовъ. Я просмотрѣлъ списокъ подписчиковъ, я сличилъ его съ прошлогоднимъ спискомъ, по числамъ, и я нахожу, что подписка идетъ хорошо: мы имѣемъ каждодневно прибыль. Если же подписка такъ пойдетъ и дальше, то я васъ заранѣе поздравляю съ наградой!..

— Я такъ рада, пане, что могламъ услужить пану, отвѣчала кассирша ломанымъ русскимъ языкомъ, а за награду бендо бардзо взденчна!..

— Никтополіонъ Параклитовичъ, началъ въ свою очередь «правящій редакціею» — вотъ Ядвига Казиміровна передала мнѣ, для доклада вамъ, нѣсколько писемъ подписчиковъ, въ которыхъ они требуютъ измѣненія программы изданія нашей газеты. Не угодно ли будетъ вамъ прочитать ихъ? — и онъ подалъ редактору пачку писемъ.

— Ну, нѣтъ, батенька, читать я писемъ не стану, не стоитъ время тратить, а вы вкратцѣ разскажите мнѣ: въ чемъ дѣло?

— Во-первыхъ, знакомый вамъ титулярный совѣтникъ Крутояровъ изъ Солигалича, пишетъ, что имъ нѣтъ никакого интереса читать извѣстія о повѣсившихся, утопившихся, ноги сломавшихъ и т. п. происшествіяхъ, а также о театрѣ: кто, что и какъ игралъ. Столицу это можетъ интересовать, но никакъ не провинцію!

— Въ самомъ дѣлѣ, Василій Борисовичъ, на кой чортъ знать это провинціалу. Онъ правъ, и я вполнѣ присоединяюсь къ его мнѣнію. Скажите тамъ, въ редакціи, чтобы съ новаго года извѣстія о происшествіяхъ печатались только выходящія изъ ряда обыкновенныхъ, напр. крупныя убійства или пожары большіе, все же остальное пропускать. Передайте также и Мордарію Вонифантьевичу, чтобы онъ также сократилъ свои отчеты о театрахъ: мы это замѣнимъ чѣмъ нибудь болѣе пріятнымъ для нашихъ подписчиковъ.

— Во-вторыхъ купецъ Абрамовъ изъ Елабуги. — онъ два экземпляра нашей газеты выписываетъ — заявилъ, что иностранныя извѣстія возмущаютъ все нутро ему: какое мнѣ дѣло, онъ пишетъ, что дѣлаетъ нѣмецъ въ Конго, или бриттъ у эфіоповъ… Русскому человѣку дорога русская жизнь, русское развитіе, поэтому и нужно давать больше свѣдѣній изъ сердцевины и окраинъ Россіи. Что же касается иностранныхъ извѣстій, то ихъ хотя бы и совсѣмъ не было — онъ признаетъ ихъ совсѣмъ ненужными…

— Резонъ и это! одобрилъ редакторъ, дѣйствительно, иностранную политику нужно сократить, одной передовой статьи въ недѣлю вполнѣ довольно… У насъ вѣдь больше иногородные подписчики, нужно имъ и потрафлять. Скажите пожалуйста нашимъ дипломатамъ, что ихъ миссія ограничивается: съ новаго года они пишутъ только по одной, и только въ особо важныхъ случаяхъ — по двѣ передовыхъ статьи въ недѣлю.

— Далѣе контръ-адмиралъ Междуноговъ возстаетъ противу критики, музыкальныхъ отчетовъ и библіографіи: это, по его мнѣнію — дѣло толстыхъ журналовъ.

— Да, пожалуй, и это правда… Велите эти фельетоны помѣщать по одному разу въ мѣсяцъ… отнюдь не болѣе…

— Марья Ивановна Помпончикъ-Пупочка, — помните эту очаровательную брюнетку, которую вы здѣсь принимали весною, — кланяется вамъ и проситъ какъ можно меньше помѣщать этихъ сухихъ отчетовъ о засѣданіяхъ ученыхъ обществъ, акціонерныхъ, городскихъ и земскихъ учрежденій, а также — неинтересной хроники о биржѣ, торговлѣ и вообще промышленности.

— La femme veut — Dieu le veut! проговорилъ торжественно редакторъ. Прикажите тамъ, у насъ, сообразоваться съ этой просьбой, а Марью Ивановну увѣдомьте, что ея желаніе для меня законъ, и все такое, вы понимаете…

— Затѣмъ, три письма отъ духовныхъ лицъ, которыя просятъ: если нельзя совсѣмъ прекратить печатаніе скабрезныхъ романовъ и фельетоновъ, то помѣщать только тѣ, которые болѣе скромны по содержанію. То, что хорошо, — пишутъ они, — для свободномыслящихъ женщинъ, совершенно нейдетъ для людей семейныхъ, тѣмъ болѣе, для лицъ духовныхъ.

— Надо что нибудь сдѣлать и въ этомъ родѣ. Скажу откровенно, порнографы наши ужасно расходились, надо ихъ немножко образумить. Объявите нашимъ беллетристамъ, чтобы они пообчистились и вмѣсто двухъ фельетоновъ въ недѣлю принимать отъ нихъ одинъ.

— Пшепрашамъ, пане, — вмѣшивается стоявшая до сихъ поръ молча Ядвига Казиміровна: панъ все выкидываетъ или сокращаетъ, такимъ пожонткомъ, пане, не газета, а пустой бялый листъ може выйти.

— Что правда — то правда, отвѣчалъ задумчиво редакторъ: я, кажется, хватилъ уже слишкомъ… А все-таки и просьбы подписчиковъ нужно имѣть въ виду… Какъ же поступить намъ?.. ваше мнѣніе, Василій Борисовичъ?..

— Мое мнѣніе, многоуважаемый Никтополіонъ Параклитовичъ, таково, не знаю только, понравится-ли оно вамъ: на Новый годъ выпустить номеръ безъ всякаго текста. То есть, не совсѣмъ безъ текста, но только съ одними подраздѣленіями отдѣловъ, подъ ихъ заглавіями, набранными крупнымъ жирнымъ шрифтомъ. Въ отдѣлахъ этихъ никакихъ статей и извѣстій не давать, а напечатать въ нихъ, подъ соотвѣтствующими рубриками, письма тѣхъ подписчиковъ, которые желаютъ ихъ уничтоженія. А потомъ выдавать газету, какъ она выходила прежде.

— Браво, браво! Василій Борисовичъ, — захохоталъ и захлопалъ въ ладоши редакторъ. Это будетъ отличная штука — и курьезно, и поучительно… Такъ и поступимъ!.. Прикажите, пожалуйста, набрать новогодній номеръ съ одними письмами подписчиковъ, которые недовольны газетой, а тамъ продолжать, какъ шло прежде.

— Ото бардзо добже, пане! — замѣчаетъ Ядвига Казиміровна улыбаясь.

— На что лучше! одобряетъ «правящій редакціей» полупоэтъ, полу-чиновникъ, съ громкимъ именемъ.

Общее удовольствіе и пожатіе рукъ завершаютъ утренній пріемъ редактора.

Январь, 1885 г.

Письмо къ генералу Фонсека

Я положительно въ восторгѣ отъ васъ, старый, дорогой мой другъ, и, долженъ сознаться, недоумѣваю, когда это вы имѣете время и успѣваете, вводя новые порядки въ подчинившейся вамъ обширной и богатой странѣ, слѣдить за всѣми событіями въ Европѣ вообще, и въ Россіи и Франціи въ особенности. И что болѣе всего меня изумляетъ, — это то, что вы обращаете вниманіе на нашу домашнюю жизнь, на наше внутреннее развитіе, и, главное, на всѣ тѣ мѣры, которыя принимаются у насъ правительствомъ и органами городскаго и земскаго самоуправленія для развитія, укрѣпленія и процвѣтанія національнаго нашего самочувствія, труда, дѣла и богатства. Отъ вашего опытнаго административнаго взгляда не ускользнули ни капитальнѣйшая реформа настоящаго царствованія — устройство мѣстнаго управленія, ни столкновеніе въ средѣ московскихъ законоѣдовъ-юристовъ, окрещенное чрезвычайно мѣтко одною нашею газетой «избіеніемъ юридическихъ младенцевъ», ни посѣщеніе нашихъ столицъ королемъ теноровъ Мазини. Все васъ интересуетъ — и вы просите объяснить значеніе фактовъ, желаете знать связь между наиболѣе выдающимися явленіями общественной жизни и, наконецъ, задаете такой серьезный и важный вопросъ: къ чему стремится Россія и что ей нужно?

Тяжелую веригу вы возлагаете на рамена мои, достоуважаемый синьоръ. Чтобы удовлетворить желаніе ваше вполнѣ, т. е. правдиво, искренно и всесторонне, нужно написать нѣсколько громадныхъ фоліантовъ, для чего у меня нѣтъ ни достаточно свободнаго времени, такъ какъ жизнь требуетъ ухаживаній за нею, ни тѣхъ многостороннихъ спеціально-научныхъ знаній, которыя необходимы для серьезнаго изслѣдованія тысячи вопросовъ, интересующихъ васъ. Поэтому, слагая съ себя всякую юридическую непогрѣшимость, буду писать къ вамъ, дорогой сэръ, въ отвѣтъ на заданные вами вопросы и вообще о животрепещущихъ новостяхъ нашей внутренней жизни, по стольку, по скольку могу, ни на одну іоту болѣе или менѣе, такъ вы и знайте, сериниссиме и иллюстриссиме эччеленца!

Затѣмъ, приступимъ къ дѣду.

Мѣра, принятая совѣтомъ московскихъ присяжныхъ повѣренныхъ противу ихъ помощниковъ не только не нарушаетъ ихъ интересовъ, но, напротивъ, вполнѣ цѣлесообразна и легальна. Такъ, по крайней мѣрѣ, смотритъ на это столкновеніе большинство нашего интеллигентнаго общества. Прежде всего обратимъ вниманіе на слѣдующіе факты. Что такое былъ помощникъ присяжнаго повѣреннаго? Это былъ только что вылупившійся изъ яйца научной подготовки птенецъ, по отношенію патрона игравшій роль высиженнаго курицей утенка. Едва оперившись, онъ вылеталъ изъ подъ крыла матери-насѣдки и бросался въ мутные потоки городскихъ каналовъ жизни, плавалъ въ нихъ, гулялъ на волѣ, ловилъ червячковъ и нерѣдко погибалъ, унесенный теченіемъ волнъ или подъ ударомъ хищнаго ястреба. Польза отъ него обществу была такая же, какъ и польза отъ утенка, т. е. надежда, что онъ современемъ превратится въ утку. Конечно, вездѣ и во всемъ есть исключенія, и среди помощниковъ находились очень дѣльные и достойные молодые люди, но большинство ихъ — а рѣчь идетъ о большинствѣ — только и знало, что жуировало, ухаживало за женами своихъ патроновъ или другими молодыми дамами, играло въ винтъ или на тотализаторѣ, и вело дѣла — на ихъ взглядъ, выгодныя и юридически и нравственно честныя. Общественное положеніе помощника было завидное, онъ ни отъ кого не зависѣлъ, дѣлалъ только то, что хотѣлъ, позировалъ вездѣ и всюду съ апломбомъ знатока — юриста и дѣльца, оставаясь внѣ всякаго контроля, и неумудренный опытомъ жизни, не обладая достаточно твердой силой воли, при первомъ соблазнительномъ искушеніи падалъ и увлекалъ въ своемъ паденіи кліентовъ. Не слѣдовало ли прекратить подобное анормальное положеніе цѣлаго класса людей, имѣющихъ предназначеніе быть опорой слабому и защитникомъ обиженному и гонимому? Московскій совѣтъ присяжныхъ повѣренныхъ очень хорошо понялъ, что дальнѣйшее попустительство можетъ привести къ очень печальнымъ послѣдствіямъ и принялъ мѣры. Согласитесь сами, генералъ, не то же ли самое вы дѣлаете въ Бразиліи? Нѣкоторые присяжные повѣренные, остались, конечно, недовольны и обжаловали принятыя совѣтомъ мѣры въ судебной палатѣ. Что-жъ! есть ли на свѣтѣ хоть одна практически принятая мѣра, которая не вызвала бы чьего нибудь протеста? Это всего лучше должно быть извѣстно вамъ, эччеленца. Что же касается тѣхъ «бѣдныхъ» помощниковъ, какъ вы называете подлежащихъ отчисленію, то они ничего оттого не потеряютъ. Напротивъ, даже выиграютъ. Всѣ они могутъ поступить на открывающіяся вновь вакансіи участковыхъ начальниковъ, такъ какъ всѣ они — юристы, всѣ --практики, и всѣ имѣютъ, или могутъ имѣть цензъ. Пожелаемте же имъ, дорогой другъ, всякаго успѣха и счастія!

Мѣстная реформа имѣетъ глубокій смыслъ и большое значеніе для русской жизни. Съ освобожденіемъ крестьянъ изъ крѣпостной зависимости, общественное ихъ самоуправленіе первоначально находилось въ вѣдѣніи мировыхъ посредниковъ. Съ теченіемъ же времени институтъ посредниковъ былъ упраздненъ и надзоръ за сельскою администраціей былъ порученъ особымъ присутствіямъ по крестьянскимъ дѣламъ. Всѣ же прочія функціи крестьянской жизни, ихъ быта, занятій и семейныхъ дѣлъ оставались внѣ всякаго наблюденія и попеченія. Сельскій староста, волостной старшина и богиня разума, своя собственная традиціонная деревенская, управляли, направляли и заправляли нашими мужичками и всѣмъ ихъ достояніемъ, заботились о ихъ нуждахъ и вели ихъ по пути гражданственности и преуспѣянія. Такая оригинальная гегемонія дала, какъ говорятъ, очень плачевные результаты. Въ крестьянскій міръ проникла праздность и шатаніе мысли, появился разгулъ и пьянство, нравственность пала и мужикъ, пренебрегая трудомъ, бѣднялъ, хозяйство его нищилось и пауперизмъ и бродяжество, развиваясь, стали пускать въ сельскомъ людѣ свои ядовитыя корни. Нужно было остановить начавшееся разложеніе ячейки государства — крестьянской общины, потребность сильной руководящей власти сказалась слишкомъ наглядно, — и вотъ правительство, наконецъ, пожелало урегулировать нетерпимую ни въ какомъ цивилизованномъ государствѣ распущенность. Потребность въ этомъ сознавалась давно, и даже въ минувшемъ царствованіи были сдѣланы кой какія попытки къ принятію нужныхъ мѣръ. Но вся честь иниціативы и проведенія въ жизнь утвержденной въ законодательномъ порядкѣ реформы мѣстнаго управленія принадлежитъ всецѣло покойному графу Д. А. Толстому и нынѣшнему министру внутреннихъ дѣлъ И. Н. Дурново. Эти государственные люди стали на высоту принятой ими на себя задачи, потрудились и подарили Россіи свой серьезный и глубоко-обдуманный трудъ. Ихъ заслуги Отечеству, конечно, оцѣнитъ потомство по достоинству, когда оно пожнетъ плоды посѣяннаго ими, а мы, какъ пахари, можемъ только радоваться, что нива, наконецъ, вспахана и засѣяна. Мы знаемъ зерно, которое посѣяно, и знаемъ, что оно можетъ дать, но каковъ будетъ урожай — воля Божья!

Участковые начальники введены пока въ шести Губерніяхъ, въ прочихъ губерніяхъ они будутъ вводиться постепенно, по мѣрѣ открытія государственнымъ казначействомъ потребныхъ для того средствъ, такъ что можно надѣяться, что часть губерній получитъ участковыхъ начальниковъ въ концѣ нынѣшняго, а другая часть — въ будущемъ году.

Введеніе мѣстнаго управленія поднимаетъ духъ нашихъ дворянъ-землевладѣльцевъ и встрѣчено всѣми сочувственно, кромѣ, конечно, тѣхъ особей, которые заинтересованы существующимъ порядкомъ вещей. Оппозиція этихъ протестантовъ можетъ быть охарактеризована такъ:

Нашъ земецъ въ тревогѣ: реформа созрѣла,

Въ участки начальниковъ ждутъ,

Убрать «міроѣда» — рѣшенное дѣло:

Живновскій съ Налетовымъ пьютъ.

*  *  *

— Ремонты ослабнутъ, вздыхаетъ подрядчикъ,

Мѣста и доходъ отпадутъ,

Акцизъ не оплатишь, томится кабатчикъ,

Дерновъ съ Колупаевымъ пьютъ.

*  *  *

— Суды мировые закроютъ, окладамъ,

Прибавкамъ, разъѣзднымъ — капутъ,

Іудушка плачетъ, придя къ камерадамъ,

Лузгинъ съ Подхалимовымъ пьютъ.

*  *  *

Что будетъ — то будетъ, но пусть кулебяку,

Сокуровъ рѣшаетъ, пекутъ:

Послѣдній кусъ земскій съѣдимъ не безъ смаку,

Удавъ съ Корепановымъ пьютъ.

*  *  *

И вотъ кулебяку ѣстъ земецъ нашъ толстый,

Трясучкины рѣчи ведутъ,

Дыба съ Разуваевымъ дѣлаютъ тосты:

«За будущій рубль» — и всѣ пьютъ.

Вотъ сущность всѣхъ протестовъ. Но какая новая мѣра — повторю — не вызываетъ чьего нибудь протеста? Если бояться протестовъ, то ничего нельзя предпринимать. Поэтому, вы, вѣроятно, порадуетесь, сэръ, узнавши, что число протестантовъ весьма незначительно, и что реформа приводится въ исполненіе при искреннемъ сочувствіи большинства народонаселенія.

Мазини въ Петербургѣ производитъ фуроръ, гораздо большій, эччеленца, чѣмъ та испанка, которая, помните, пѣла намъ въ Пуэблѣ, у Донъ-Энрико, когда мы съ вами шли на выручку бѣднаго Максимиліана, и у ногъ которой засидѣлись немножко долѣе, чѣмъ слѣдовало, и опоздали въ Кверетаро. Король теноровъ особенно хорошъ былъ въ «Фавориткѣ» и «Искателяхъ жемчуга». Послѣднюю оперу онъ бралъ для своего бенефиса. Всѣ мы, конечно, а наши дамы въ особенности отъ него въ восторгѣ, и результатами своей поѣздки въ Россію Мазини недоволенъ быть не можетъ: онъ уже переслалъ черезъ Ліонскій банкъ на родину до 100,000 рублей, и, говорятъ, болѣе 100,000 руб. увезетъ еще съ собою. Вѣдь это 800,000 пезетовъ — премія приличная даже для особы болѣе крупнаго ранга.

Изъ этого, сэръ, вы можете заключить, что Россія не такъ бѣдна, какъ говорятъ иностранные публицисты. Обращу просвѣщенное вниманіе ваше на то, что нашъ государственный бюджетъ въ настоящемъ году 970 мил. а въ будущемъ, вѣроятно, достигнетъ милліарда рублей. Столько же, если не болѣе, мы плотимъ еще земскихъ, городскихъ, нотаріальныхъ и судебныхъ сборовъ, обложеній и пошлинъ, да еще столько же, если еще не больше, наѣзжающимъ къ намъ пѣвцамъ, пѣвицамъ, балеринамъ, престижидаторамъ и своимъ доморощеннымъ жидамъ — ростовщикамъ, собирающимъ съ насъ деньги подъ разными предлогами: одни берутъ за доставляемыя намъ удовольствія, другіе — за пользованіе средствами, которыя предоставляютъ намъ для полученія удовольствій. Въ общемъ итогѣ это составитъ три милліарда рублец, или двѣнадцать милліардовъ пезетовъ: какая страна, сэръ, платитъ болѣе?

Засимъ, чтобы отвѣтить вамъ, дорогой другъ мой, на вопросы: къ чему стремится Россія? и что ей нужно? я позволю себѣ набросать программу нашихъ національныхъ задачъ для мирнаго развитія великой сѣверной имперіи.

Возсоединиться съ нашими славянскими братьями, конечно, составляетъ нашу исконную, завѣщанную намъ вѣками, мечту, но пока — только мечту, такъ какъ событія въ Европѣ еще достаточно не назрѣли. Распространяться, слѣдовательно, объ этомъ нечего. Мечта — пока остается мечтою. Завладѣніе Константинополемъ, не смотря на всю заманчивость нашей завѣтной миссіи — водрузить на куполѣ Св. Софіи крестъ, вмѣсто полумѣсяца, для подарка грекамъ — по выраженію князя Бисмарка, не стоитъ костей одного померанскаго гренадера. Основаніе же тамъ новой русской столицы, вдали отъ народа, отъ центровъ его силы, жизни и дѣятельности едва ли можетъ удовлетворять чувствамъ любящаго свое отечество русскаго человѣка. Намъ нужны проливы для выхода въ Средиземное море, но не Константинополь. Жить «на отлетѣ», «на огородахъ», «на задворкахъ», какъ выражается нашъ народъ, мы не любимъ. Насъ неудовлетворяетъ даже созданная нами самими столица на берегахъ Невы. Всѣ наши стремленья и помыслы, всѣ наши завѣтныя мечты и думы заключаются въ томъ, чтобы какъ можно скорѣе выбраться изъ него, уйти къ себѣ, на старое пепелищѣ, туда, гдѣ собиралась и создавалась Русь — въ Москву Бѣлокаменную. Москва была колыбелью Руси и должна сдѣлаться ея сердцемъ. Когда это случится — скоро сказка говорится, не скоро дѣло дѣлается, — мы не знаемъ, но вѣруемъ и исповѣдуемъ, что это должно быть, и будетъ, будетъ потому, что интересы Россіи — рано или поздно — заставятъ это сдѣлать. Петербургъ хорошъ, великъ, красивъ, лежитъ на красавицѣ Невѣ, близь моря, у окна въ Европу, онъ лучше всѣхъ другихъ русскихъ городовъ, но для него нельзя жертвовать интересами Россіи. Пусть онъ принесетъ Россіи жертву, а не Россія для него. Всѣ другіе портовые города: Рига, Ревель, Архангельскъ, Владивостокъ, Одесса, Батумъ живутъ для Россіи, почему же Петербургъ долженъ быть исключеніемъ? Развѣ потому, что онъ обстроился лучше другихъ городовъ, но это не причина: онъ обстроился на счетъ всей Россіи и долженъ чѣмъ нибудь вознаградить ее за это. Raison d’Йtre его существованія могъ быть уважителенъ, когда Петръ прорубалъ окно въ Европу, и позднѣе, когда Россіи нужно было кокетничать съ своею милою, обворожительной сосѣдкой. Онъ былъ необходимъ для связей съ Европой, когда Москву отдѣляло отъ нея пространство разстоянія, но теперь, когда въ семьѣ народовъ мы заняли подобающее намъ мѣсто и въ заискиваніяхъ надобности не имѣемъ, когда желѣзныя дороги и телеграфъ уничтожили разстояніе, — роль его оказывается сыгранной, и русскому народу приходится рѣшать вопросъ о бытіи столицы не съ точки зрѣнія ея наружной сановитости и красоты, а пользы для развитія и процвѣтанія имперіи. Такъ, по крайней мѣрѣ, понимаетъ всякій, любящій родину русскій человѣкъ, исключая космополитовъ, которые не прочь считать столицей Руси Парижъ или Нью-Іоркъ. Но о такихъ почтенныхъ господахъ рѣчи нѣтъ. Не забудьте, сэръ, что я отвѣчаю по вашему вопросу и указываю только: куда мы стремимся. Слѣдовательно, вопросъ находится еще въ области теоріи.

Резюмирую сказанное. Когда мѣстная реформа будетъ осуществлена во всѣхъ ея деталяхъ, когда русская жизнь войдетъ въ уровень своего нормальнаго теченія, когда въ массѣ народа глубоко укореняться чувства самосознанія и самоуваженія, — перенесеніе столицы въ Москву явится дѣломъ настоятельно необходимымъ. Конечно, безъ борьбы, и борьбы продолжительной и упорной, оно состояться не можетъ, но въ концѣ концовъ осуществиться должно, и осуществится.

Но вы, достопочтенный другъ мой, быть можетъ, улыбнетесь и скажете: изъ за чего вы такъ хлопочете? не все ли равно, гдѣ будетъ ваша столица — въ Москвѣ, или въ Петербургѣ: отъ этого вы ни богаче, ни славнѣе не будете.

Да, генералъ, если смотрѣть поверхностно, какъ смотритъ теперь и большинство нашихъ соотечественниковъ, то окажется, что вы правы и отъ перенесенія столицы мы не будемъ ни богаче, ни славнѣе. Но если вдуматься и посмотрѣть на вопросъ, какъ говорилъ знаменитый нашъ народный философъ, Кузьма Прутковъ, — въ корень, то должны получиться совершенно иные результаты. Отъ перенесенія столицы изъ Петербурга въ Москву мы будемъ и богаче и славнѣе.

По чему такъ, вы, быть можетъ, улыбнетесь снова, сэръ!

А вотъ почему.

Подъ именемъ перенесенія столицы, истинный русскій патріотъ не подразумѣваетъ только перенесенія административнаго центра. Онъ разумѣетъ перенесеніе вмѣстѣ съ тѣмъ и могущества Петербурга, т. е. могущества морскаго порта. Москва должна быть соединена съ Кронштадтомъ морскимъ каналомъ такой глубины, чтобы самые глубоко сидящіе океанійскіе пароходы чудовищи могли разгружаться на Москвѣ рѣкѣ, у Бабьегородской плотины, или тамъ, гдѣ найдутъ еще болѣе удобное для того мѣсто. Отъ Москвы между тѣмъ, сэръ, должны пройти желѣзныя дороги: одна — въ Китай до Пекина, другая въ Индію до Кветты, или другого какого нибудь пункта Англо-Индскихъ желѣзныхъ дорогъ, третья — въ Архангельскъ, и четвертая до Владивостока. Такимъ образомъ, Москва сдѣлалась бы узломъ всемірной торговли и сундукомъ всесвѣтныхъ капиталовъ. Поняли ли, синьоръ, для чего нужно намъ пожертвовать красавцемъ Петербургомъ съ его прихотливыми морскими окрестностями и дачами: старушкѣ Москвѣ Господомъ Богомъ предназначено не только собрать Русь, но и обогатить ее и поставить во главѣ міровой производительности, обмѣна и торговли. Задача, надъ которой, кажется, слѣдуетъ поработать!

Но вы, я предугадываю уже, опять зло улыбаетесь, сэръ. Вы качаете головой и готовы раздавить меня вопросомъ: гдѣ мы возьмемъ денегъ? Вѣдь денегъ на все это нужно много.

Много, сэръ! дѣйствительно, много! даже очень много. Но если мы ихъ найдемъ, то они современемъ не только сами себя возвратятъ намъ, но еще, я думаю, принесутъ и хорошіе проценты. Проценты эти обогатятъ Россію. Вотъ объ нихъ то и думаетъ теперь истинный русскій гражданинъ, а не о расширеніи нашей, и безъ того обширной, территоріи, хотя бы на счетъ братьевъ-славянъ: когда мы будемъ богаты, они сами прилѣпятся къ намъ.

Но вы все таки продолжаете улыбаться, сэръ, думая, гдѣ же мы возьмемъ столько денегъ. Вѣдь нація бѣдна.

Русскій народъ, дѣйствительно, считался самымъ бѣднымъ народомъ въ мірѣ въ смыслѣ владѣнія золотомъ. Но онъ не такъ бѣденъ разумомъ, сэръ, и имѣетъ въ своемъ распоряженіи кое что изъ предоставленныхъ ему естественныхъ даровъ природы, въ родѣ хлѣба, лѣса, пеньки, сала, керосина, рудъ и пр. Не забудьте при этомъ, достоуважаемый другъ мой, что народъ этотъ, при всей своей бѣдности, какъ я привелъ уже выше, находитъ возможнымъ платить ежегодно податей, налоговъ и обложеній три милліарда рублей, или двѣнадцать милліардовъ пезетовъ.

Обращаясь къ деталямъ проекта, я могу привести въ пользу его слѣдующія соображенія. Морской каналъ въ Москву мы можемъ прорыть сами, собственными средствами, такъ какъ ни рабочихъ рукъ, ни хлѣба для нихъ намъ занимать не придется. Если учредится общество Московскаго морскаго канала, по примѣру Суэзскаго, то оно можетъ прорыть его на одни облигаціи, оставивъ всѣ акціи у себя дома. Все, что нужно для прорытія Московскаго канала, нашлось бы въ Россіи, и намъ не пришлось бы занимать для этого ни одного золотого пятифранковика за границей. Наши кредитные билеты одни бы сдѣлали дѣло, а акціи и облигаціи общества Московскаго канала нашли бы себѣ мѣсто въ сундукахъ русскихъ толстосумовъ. Что-же касается желѣзныхъ дорогъ: Русско-Китайской, Русско-Индской и Русско-Океанійскихъ, то для постройки ихъ потребуется заемъ, но онъ, вѣроятно, найдетъ себѣ помѣщеніе у друзой нашихъ во Франціи и Сѣверной Америкѣ. Такимъ образомъ, дѣло можетъ устроиться, быть можетъ, скорѣе, чѣмъ мы даже думаемъ. Нужна только сильная иниціатива.

Что вы скажете на это, сэръ?

Фантазія! вы подумаете, конечно, съ свойственнымъ вамъ скептицизмомъ, ничего болѣе, какъ фантазія! и улыбнетесь беззвучно.

Но нѣкоторыя фантазіи имѣютъ свойство превращаться въ дѣйствительность, что, конечно, сэръ, вамъ не безъизвѣстно по опыту. По этому, можно думать, что и наши фантазіи когда нибудь осуществятся.

Вотъ что я долгомъ считаю отвѣтить вамъ, сериниссиме и иллюстриссиме эччеленца, на вопросъ вашъ: что нужно Россіи? Какъ вы примете это заявленіе — дѣло ваше. Но не мѣшаетъ имѣть вамъ въ виду и то обстоятельство, что Москва, Парижъ и Нью-Іоркъ имѣютъ взаимное дружеское тяготѣніе другъ къ другу, и чего они ни сдѣлаютъ, чего ни достигнутъ, идя рука объ руку къ развитію, преуспѣянію и благу своихъ народовъ.

Внемли, Бразилія,

Словамъ Виргилія…

А впрочемъ, примите и пр. Подписалъ: «Самоѣдъ.»

С.-Петербургъ,

1 апрѣля 1890 года.