ЛОНДОНСКІЕ ПРОЛЕТАРІИ
правитьI.
править— Сядь, Эстеръ, и поговоримъ. Вѣдь семнадцать лѣтъ будетъ, какъ мы съ тобой не видались.
— Мнѣ не времени жаль, милэди, — отвѣчала Эстеръ, засовывая голыя руки въ лохань съ мыльной водой, — но я обѣщала выстирать это бѣлье къ сроку, а прачка должна держать свое слово. Если она станетъ обманывать, то потеряетъ работу. И денекъ выдался такой славный, какъ разъ для сушки бѣлья пригодный.
Она говорила, запихавъ двѣ булавки въ ротъ. Люди ея сословія, если только они не китайцы, набиваютъ ротъ булавками при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, и эта привычка заставляетъ ихъ забавно шепелявить.
Нашей прачкѣ было лѣтъ тридцать-пять или шесть: она была деревенщина, что вы сейчасъ бы замѣтили по ея краснымъ щекамъ, по плотной и широкоплечей фигурѣ. Лондонскій воздухъ — быть можетъ, туманъ, а быть можетъ, дымъ тому виной — производитъ во второмъ и въ послѣдующихъ поколѣніяхъ уменьшеніе роста: онъ съуживаетъ плечи и сокращаетъ размѣръ всего тѣла и лица. Росту Эстеръ была высокаго, а лицо у нея было некрасивое, съ серьезнымъ и порою грустнымъ выраженіемъ.
— Семнадцать лѣтъ назадъ, Эстеръ, меня возили въ деревенскую церковь смотрѣть на твою свадьбу, — продолжала лэди Мильдредо, — и мнѣ казалось, что ты въ своемъ бѣломъ платьѣ и локонахъ — самая красивая и счастливая женщина въ мірѣ.
Эстеръ намылила воду и улыбнулась. Потомъ наморщила брови, недовольная собственнымъ безразсудствомъ, и затѣмъ снова улыбнулась.
Если лэди Мидьдредъ была такъ добра, что увѣряла ее, что она была когда-то красива, то ей не пристало противорѣчить.
— Я очень благодарна вамъ, милэди, за то, что вы вспомнили обо мнѣ послѣ столькихъ лѣтъ!
— Я помню, Эстеръ, какъ я горевала, когда ты бросила нашу дѣтскую, чтобы выйти замужъ. Это было первое горе въ моей жизни.
Лицо прачки омрачилось.
— Чтобы выйти замужъ! — горько повторила она. — О! какъ дѣвушки бываютъ глупы! Чтобы выйти замужъ! Оставить чудный домъ съ доброй барыней, которая никогда не бранится, затѣмъ чтобы броситься на шею первому встрѣчному парню, который пообѣщаетъ съ три короба! Право, еслибы не дѣти, я часто жалѣла бы, что не бросилась въ воду въ утро моей свадьбы. Быть можетъ, и для нихъ было бы лучше.
Она вертѣла бѣлье въ рукахъ, точно съ сожалѣніемъ, что это не шея ея мужа.
— Эстеръ!
Лэди Мильдредъ испугалась ожесточенныхъ словъ своей бывшей няньки.
— Эстеръ! разскажи мнѣ, что съ тобою было. И почему ты снова приняла свое дѣвическое имя?
— Я перемѣнила имя, чтобы уйти отъ своего мужа; но это ни къ чему не повело.
— Уйти отъ мужа?
— Да, милэди. Но оставимъ мои невзгоды. Каково мнѣ видѣть васъ въ ваши годы со вдовьимъ чепцомъ на головѣ, бѣдняжка!
— Я тоже была замужемъ, — спокойно отвѣчала лэди Мильдредъ, — и лишилась своего мужа. Но поговоримъ о твоемъ мужѣ, Эстеръ.
— Онъ умеръ, — отвѣчала женщина съ явнымъ усиліемъ, точно ей трудно было говорить о немъ. — Онъ умеръ, и я молю Бога, чтобы дѣти никогда ничего не узнали про него.
— Мнѣ грустно это слышать. Бѣдная Эстеръ!
— Бываютъ несчастія…
Она отошла отъ лоханки и сѣла, вытирая передникомъ руки.
— Бываютъ несчастія, милэди, о которыхъ женщинѣ не трудно говорить; а бываютъ и такія, о которыхъ и подумать страшно. Несчастія, которыя могутъ разбить жизнь невиннымъ дѣтямъ.
— Бываютъ, Эстеръ. Если твои несчастія такого рода, мнѣ жаль тебя.
— Мы пріѣхали съ мужемъ въ Лондонъ за работой. Такъ онъ по крайней мѣрѣ говорилъ. О! славная работа, нечего сказать! Онъ былъ слесарь, а это такое ремесло, что будешь сытъ, только не лѣнись. Ну, вотъ, сначала у него много было денегъ, и я была довольна. О! кто зналъ, что изъ этого всего выйдетъ! А тамъ родился мой Джо.
— Что же вышло, Эстеръ?
— Ничего, милэди, — былъ уклончивый отвѣтъ, — но только я осталась одна съ своимъ малюткой и приняла дѣвическое имя, и надѣюсь, что никогда его больше не увижу.
— А потомъ?
— А потомъ онъ разыскалъ меня. Ну, а теперь… онъ умеръ.
Каждый замѣчалъ, вѣроятно, какую любовь питаютъ женщины къ избитымъ афоризмамъ. Они никогда не утрачиваютъ свою соль на ихъ вкусъ. А потому весьма естественно, что лэди Мильдредъ внушительно замѣтила:
— Если отъ грѣха нельзя иначе спастись, какъ смертью, то лучше умереть.
— Хорошо только, если умретъ грѣшникъ, — отвѣтила Эстеръ, — потому что еслибы я умерла, то что бы было съ бѣдными дѣтьми?
— Гдѣ твои дѣти, Эстеръ? и сколько ихъ у тебя?
— Полли, которую зовутъ Марла, — произнесла духомъ Эстеръ, точно эти четыре слова составляли одно сплошное имя, — совсѣмъ еще крошечка. Она играетъ тутъ, гдѣ-то, около бѣлья.
Она вышла на солнце и, заслонивъ глаза рукой, закричала:
— Полли! Полли! бѣги къ мамѣ!
И изъ-подъ развѣшеннаго бѣлья выбѣжала дѣвочка лѣтъ двухъ. Это былъ необыкновенно красивый ребенокъ, хотя ея платье было въ лохмотьяхъ и грязное, а шляпка, завязанная у подбородка, служила уже не малое число годовъ. Короткіе, темные волосы кудрявились на лбу и выбивались изъ-подъ шляпки; глубокіе, таинственные глаза застѣнчиво глядѣли на гостью; полуоткрытыя губки дѣлали ея ротикъ похожимъ на розовый бутонъ. Два года отъ роду! Это тотъ возрастъ, когда младенецъ становится ребенкомъ; дѣвочка все еще неотвѣтственна, безъ всякой нравственности, безъ какихъ бы то ни было принциповъ; она все еще полна младенческаго удивленія; жизнь представляетъ для нея столько новаго; еще позолота не сошла съ впечатлѣній; она постоянно дѣлаетъ новыя открытія и все въ новыхъ направленіяхъ; рѣчь ея очаровательна; она высказываетъ самыя неожиданныя чувства и дѣлаетъ восхитительныя вещи. Она — кокетка и самая отчаянная; она своенравна, какъ вѣтеръ, непостоянна, какъ погода; она — кукла, сокровище, игрушка, идолъ и маленькая богиня.
— Ахъ, Эстеръ!
Лэди Мильдредъ была поражена этимъ чудомъ красоты.
— Да твой ребенокъ — ангелъ! она фея! Неужели всѣ твои дѣти таковы?
— Трое изъ нихъ такъ же хороши, — отвѣчала Эстеръ. — Они похожи на отца, который былъ такъ же хорошъ собой, какъ и уменъ. Умъ погубилъ его, а красота принесла ему только ту пользу, что сдѣлала его фальшивымъ и вѣроломнымъ.
— Какъ ее зовутъ, Эстеръ?
— Зовутъ ее Марла, но мы зовемъ ее Полли, потому что то имя какое-то иностранное.
— Зачѣмъ же ты назвала ее Марлой?
— Это отецъ захотѣлъ. Онъ придумалъ это имя, а такъ какъ я назвала по своему желанію Джо и Сама, то должна была уступить, хотя и сгорѣла отъ стыда, когда говорила его священнику во время крещенія.
— Марла! какое странное имя!
— Мой мужъ, милэди, любилъ, видите ли, читать, и, быть можетъ, вычиталъ это имя изъ книгъ. Но теперь все равно, я всегда зову ее Полли. Такъ гораздо ловче и естественнѣе.
— Да — естественнѣе. Знаешь ли, Эстеръ…
Лэди Мильдредъ взяла дѣвочку на руки.
— Какъ странно! Знаешь ли, что твоя дѣвочка удивительно какъ похожа на мою маленькую дочку?
— Ахъ, Боже мой, и впрямь!
Эстеръ всплеснула руками отъ удивленія на свою забывчивость.
— Подумать, что я даже не догадалась спросить, есть ли у милэди дѣтки? Но, конечно, есть. У васъ материнскіе глаза, милэди. Боже мой! у бездѣтной женщины глаза голодные.
— У меня только одна дочка… почти тѣхъ же лѣтъ, что и твоя.
— Только женщина, у которой есть свои дѣти, знаетъ, какъ взять ребенка на руки, — продолжала Эстеръ. — Глядѣть весело, какъ милэди держитъ мою дѣвочку.
— Гдѣ твои другія дѣти? Мнѣ бы хотѣлось ихъ всѣхъ видѣть.
— У меня еще четверо.
Эстеръ забыла про работу, увлеченная материнской гордостью.
— Во-первыхъ, Джо. Ему теперь уже шестнадцать и онъ высокъ для своихъ лѣтъ. Учится отцовскому ремеслу и славный будетъ работникъ, хоть и не такъ уменъ, какъ отецъ, почему я и надѣюсь на него. Глупые парни бываютъ самыми усердными и терпѣливыми работниками. Послѣ Джо идетъ Самъ; ему семь лѣтъ, милашкѣ! По упрямству и аппетиту ему нѣтъ равнаго.
— Девять лѣтъ разницы между первымъ и вторымъ ребенкомъ?
— Да, милэди, девять лѣтъ. Потому что мужъ… онъ вѣдь бросилъ меня, я вамъ говорила… и я ушла съ моимъ маленькимъ Джо. Но послѣ столькихъ лѣтъ онъ разыскалъ меня и опять пришелъ ко мнѣ. А тамъ родился и Самъ. А за Самомъ — Клодъ.
— Это ты сама выбрала ему это имя, Эстеръ?
— Упаси Богъ, милэди, нѣтъ! Мнѣ бы никогда и въ голову не пришло выбрать такое имя для моего мальчика. Это все отецъ придумалъ. Онъ назвалъ такъ его по имени какого-то человѣка, про котораго онъ читалъ въ книгахъ… Клодъ какой-то; мужъ увѣрялъ, что это самый великій человѣкъ, какой только существовалъ на землѣ. А по мнѣ такъ просто негодяй и разбойникъ.
— Неужели Клодъ Дюваль? — спросила лэди Мильдредъ, недолго думая.
— Кажется, что его такъ звали; я хорошенько не помню. Когда я носила ребенка въ церковь, я только и помнила первое имя; такъ Клодомъ онъ и остался. Ему теперь шесть лѣтъ и онъ красивенькій мальчикъ; больше похожъ на отца, нежели на меня, и какъ двѣ капли воды — на Полли, которую зовутъ Марла. Послѣ него идетъ Меленда, ей пять лѣтъ — тоже языческое имя, придуманное отцомъ, не мной. Она похожа на Сама, а не на Клода. Вскорѣ послѣ того какъ Полли родилась, мой мужъ опять меня бросилъ — слава тебѣ, Господи!
— Не будемъ говорить о немъ, Эстеръ, это тебя раздражаетъ.
Тутъ дѣти вернулись изъ школы. Впереди всѣхъ шелъ Самъ, плотный, рыжеватый мальчикъ, съ блестящими глазами и лицомъ, очень похожимъ на мать, не особенно старательно, но прочно, нѣсколькими небрежными ударами рѣзца, сколоченнымъ природой, въ результатѣ чего оказались: широкій лобъ, большой подбородокъ, большой ротъ и красныя щеки. За нимъ шелъ Клодъ — хорошенькій пальчикъ лѣтъ шести, похожій на переодѣтаго барченка, хотя его платье было довольно оборвано. Сзади всѣхъ выступала рыжая пятилѣтняя дѣвочка, какъ двѣ капли воды похожая на своего брата Сама. Они вышли изъ-подъ развѣшаннаго для просушки чистаго бѣлья и выстроились на порогѣ.
— Вотъ они, милэди, — сказала мать, съ гордостью оглядывая свой выводокъ.
— Вотъ Меленда: славная, дѣльная дѣвочка и умѣетъ ходить за Полли. Вотъ Самъ! Подними голову, Самъ! Вамъ пріятно было бы слышать, милэди, какъ онъ читаетъ. А вотъ Клодъ; онъ похожъ на своего брата Джо и на сестру Полли. Всѣ они лицомъ вышли въ отца. Но надѣюсь, что только лицомъ.
Лэди Мильдредъ замѣтила, какъ часто упоминала она о мужѣ, память котораго была ей такъ ненавистна. Казалось, что онъ постоянно былъ у нея на умѣ.
— Эстеръ, — сказала она, — неужели ты одна содержишь всѣхъ этихъ дѣтей? Неужели никто не помогаетъ тебѣ?
— Никто, — отвѣчала она. — Мнѣ, конечно, очень трудно справиться, и иногда ночью, когда я просыпаюсь и начинаю думать, то боюсь, что не выдержу. Тогда намъ всѣмъ придется идти въ рабочій домъ и разлучиться другъ съ другомъ.
— Эстеръ, позволь мнѣ облегчить тебѣ трудъ. Поручи мнѣ кое-кого изъ твоихъ дѣтей. Отдай мнѣ Полли.
— Отдать Полли?
— Да; довѣрь мнѣ ее, Эстеръ. Я тебѣ не чужая. Отпусти со мной ребенка.
Мать выхватила дѣвочку изъ рукъ своей гостьи.
— Разстаться съ своимъ родимымъ дитяткомъ! — ревниво вскричала она: — Отдать вамъ Полли?
— Это вѣдь для ея же пользы.
Мать прижала дѣвочку крѣпко, крѣпко къ груди и покачала головой. Но слезы навернулись у нея на глазахъ.
— У тебя есть что-то на умѣ, Эстеръ, — настаивала лэди Мильдредъ. — Нѣтъ, не думай, что я добиваюсь твоей откровенности. Но у тебя есть что-то тяжелое, чего ты не можешь забить и чего боишься. Когда ты говоришь о своемъ покойномъ мужѣ, то можно подумать, что ты боишься, какъ бы онъ не появился у калитки твоего сада. Бѣдная Эстеръ! Твоя жизнь была несчастливая!
--О, да, несчастливая!
— Онъ умеръ и мертвыхъ не судятъ, но кое-что переживаетъ мертвецовъ: память…
— Память о нихъ, — повторила Эстеръ. — И стыдъ, который ложится на меня и на дѣтей.
— Отдай мнѣ свое дитя, и я вырощу ее въ счастливомъ невѣденіи.
— Вы хотите сдѣлать изъ нея горничную молодой барышни?
— Нѣтъ. Она будетъ воспитываться вмѣстѣ съ моей дочерью… ея подругой. Я ее обезпечу на всю жизнь. Что касается разлуки съ тобой…
Лэди Мильдредъ вспомнила, что если она воспитаетъ дѣвочку какъ барышню, то Самъ, Меленда и Клодъ станутъ со временемъ неподходящимъ для нея обществомъ.
— Что касается разлуки съ тобой, то ты всегда будешь знать, какъ ей живется; когда она выростетъ, ты увидишься съ ней, если захочешь. Я скажу ей про ея родство только то, что ты захочешь, чтобы она знала. Подумай! Ты разстанешься съ ребенкомъ, но для ея же блага и однимъ ртомъ у тебя будетъ менѣе.
— О! моя Полли! — закричала мать. — Точно мнѣ трудно работать, чтобы кормить мою дѣвочку!
— Подумай объ этомъ, Эстеръ. Подумай недѣлю, мѣсяцъ, если хочешь.
Къ удивленію лэди Мильдредъ, Эстеръ рѣшила не медля.
— Берите ее, милэди. О, чтобы спасти ихъ отъ того, чего я страшусь днемъ и ночью, я бы со всѣми разсталась. Берите ее, берите! Чтобы спасти ее, я соглашусь никогда больше не встрѣчаться съ ней на землѣ. Но только позвольте мнѣ еще одну ночку побыть съ моей крошечкой! Только одну ночку подержать ее на своихъ рукахъ!
— О, Эстеръ! — сказала лэди Мильдредъ, тронутая до слезъ. — Я буду ей матерью. Она не будетъ несчастна, насколько это отъ меня зависитъ. Что касается тебя и твоихъ дѣтей, то я буду вамъ всегда другомъ.
— О, я знаю, я знаю. Но обѣщайте мнѣ одно, милэди не говорить моей дѣвочкѣ, что бы ни случилось, что я ношу свое дѣвическое имя. Иначе она захочетъ знать, какъ звали ея отца. Если она будетъ разспрашивать про свою мать, когда вырастетъ, то скажите ей, что ея мать была честная женщина. Есни она спроситъ про отца, скажите, что онъ умеръ и давно схороненъ. Ихъ у меня пятеро, и только одинъ Джо знаетъ правду, но онъ уже умѣетъ молчать. Богу извѣстно, что еслибы не это, я бы не разсталась съ моей Полли, пока могу трудиться.
— Она будетъ счастлива, — повторила лэди Мильдредъ, насколько это отъ меня зависитъ. И ты снова увидишь ее. Я не лишу тебя дочери.
Такимъ образомъ маленькая Полли, которую зовутъ — Марла, разсталась съ бѣднымъ котгэджемъ, въ которомъ жила ея мать, миссисъ Монументъ, прачка, и превратилась въ Валентину или Віолету — хорошенько не знаю — пріемную дочь лэди Мильдредъ Эльдриджъ и, слѣдовательно, внучку графа Газльмира, кавалера ордена Бани, и дочь покойнаго сэра Ланселота Эльдриджа, члена парламента и пр.
Безъ сомнѣнія, такая перемѣна участи была блестяща и, принимая во вниманіе нѣжный возрастъ ребенка, совершенно незаслуженна.
— Хорошо-ли я поступила, Берта? — спросила лэди Мильдредъ, сидя около колыбели, въ которой спали рядышкомъ двѣ дѣвочки.
Лэди Мильдредъ была женщина съ идеями, а миссъ Берта Больхунъ — подруга дѣтства, которой она ихъ сообщила.
— Онѣ удивительно какъ похожи одна на другую, — отвѣчала Берта: — ихъ можно принять за двухъ сестеръ-близнецовъ. Что касается того, умно ли ты поступила, милая Мильдредъ, то время, единственный непогрѣшимый пророкъ, покажетъ намъ это когда-нибудь. Я же не выскажу своего мнѣнія, пока не услышу его рѣшенія. Но что ты сдѣлала интересную вещь — это несомнѣнно. Кстати скажи мнѣ: которая изъ нихъ малютка Трикси? — я не видѣла ея послѣ того, какъ ее отняли отъ груди — и которая дочка прачки?
— Этого никто не знаетъ, кромѣ меня и моего повѣреннаго въ дѣлахъ. Я была вынуждена сказать ему; но перемѣнила нянекъ и такъ хитро дѣйствовала, что никто не знаетъ. Дѣвочка съ голубой ленточкой вокругъ шеи — Валентина; другая — Віолета. Для нихъ обѣихъ и для всего міра Беатрисы не существуетъ, равно какъ Полли, до 15-го октября 1885 г., когда Беатрисѣ исполнится совершеннолѣтіе.
— О! — сказала Берта, разочарованная, что ее не дѣлаютъ повѣренной тайны. — Значитъ, я должна ждать, какъ и всѣ другіе. Но, Боже мой, моя душа, — бѣдная Полли, которую зовутъ Марла! бѣдное дитя, — каково-то ей будетъ, когда она узнаетъ правду!
II.
правитьЕще цѣлыхъ восемь лѣтъ сильныя руки прачки работали безъ устали надъ лоханкой съ мыльной водой. Время, которое, повидимому, имѣетъ двоякое движеніе, какъ и планеты, и обращается вокругъ насъ въ то время, какъ мы двигаемся впередъ, могло наблюсти неизмѣнный характеръ существованія этой доброй женщины, для которой никакое время года не приносило радости или горя, если не считать хорошихъ и худыхъ дней для сушки бѣлья.
Въ восемь лѣтъ Джо изъ ученика сталъ мастеромъ: девятнадцати лѣтъ, какъ и большинство его собратій, онъ женился на семнадцатилѣтней дѣвушкѣ; къ двадцати-четыремъ годамъ у него было пять человѣкъ дѣтей; въ восемь лѣтъ Самъ выросъ изъ семилѣтняго въ пятнадцатилѣтнаго мальчика и, уже преподавая въ низшихъ классахъ школы, рѣшилъ, что добьется диплома народнаго учителя.
Клоду было тринадцать лѣтъ, Мелендѣ одиннадцать, а Полли, о которой мать получала время отъ времени хорошія вѣсти, вмѣстѣ съ сестрой своей Валентиной или Віолетой достигла десятилѣтняго возраста.
Но вотъ, послѣ восьмилѣтнаго промежутка, судьба внезапно вмѣшалась въ дѣла людей съ тою рѣшительностью, которая внушаетъ почтеніе и даже страхъ.
Миссисъ Монументъ стала слѣпнуть. Сначала всѣ вещи представлялись ей какими-то мутными; затѣмъ мало-по-малу очертанія ихъ сливались все болѣе и болѣе и въ глазахъ у нея стоялъ постоянно туманъ.
Наконецъ, послѣ самыхъ горькихъ предчувствій насчетъ ожидающаго ее будущаго, она сѣла, сложила руки и велѣла Саму написать письмо лэди Мильдредъ.
Она уже такъ плохо видѣла, что люди казались ей «бродячими деревьями», а скоро и совсѣмъ ничего не будетъ видѣть. И что же тогда станется съ дѣтьми?
Когда лэди Мильдредъ сама пріѣхала въ отвѣтъ на письмо, ее встрѣтилъ мальчикъ, сидѣвшій у дверей коттэджа съ книгой въ рукахъ. Что касается садика, то онъ казался заброшеннымъ и пустымъ безъ развѣшаннаго бѣлья: столбы стояли по прежнему и на нихъ протянуты были веревки, но бѣлья на нихъ не было. Еще страннѣе было, что въ домѣ не пахло мыломъ, а долголѣтняя труженица сидѣла, сложивъ руки на колѣняхъ, въ терпѣливой позѣ слѣпыхъ людей.
Мальчикъ всталъ и поспѣшно снялъ шляпу. Лэди Мильдредъ къ этому времени совсѣмъ позабыла ребенка, который пяти лѣтъ отъ роду имѣлъ видъ потомка пятидесяти герцоговъ. Его лицо мало измѣнилось; то было тонкое и худенькое личико, отмѣченное удивительнымъ изяществомъ и благородствомъ чертъ.
Обыкновенно такихъ лицъ не ожидаешь встрѣтить въ прачешной. Мы, конечно, неправы: во всякомъ городѣ, домѣ, деревушкѣ, гдѣ только есть скопище людскихъ существъ, всегда найдется одно или два дѣтскихъ личика, отличающихся по своему изяществу отъ окружающихъ грубыхъ и некрасивыхъ лицъ. Ученые называютъ это «игрой природы», шутливо намекая, что и у природы бываютъ свои оплошности, и она не всегда вѣрна своимъ законамъ. Но, быть можетъ, ученые люди сами неправы, такъ какъ въ человѣкѣ нѣтъ ничего, что бы не было наслѣдственно, начиная отъ формы ноздрей и изгиба губъ. Еслибы предки Клода по мужской линіи были извѣстны, то мы могли бы прослѣдить всѣ черты его лица до какого-нибудь прадѣдушки или прабабушки. Что касается фамиліи его матери, то она очень хорошо извѣстна, и это очень старинная и честная фамилія, принимая во вниманіе, что всѣ мужчины въ ней, отъ отца къ сыну, съ незапамятныхъ временъ были простолюдины и землепашцы, пахали землю, выкармливали свиней, сѣяли и жали, и опять сѣяли до того момента, какъ закрывали глаза и бывали зарыты въ землю на кладбищѣ.
Что касается ихъ отличій, то… ихъ сыны сражались при Сенлавѣ, гдѣ были разбиты послѣ чудесъ храбрости, и при Кресси и Азенкурѣ, и на Босвортскомъ полѣ, и при Бленгеймѣ, Ватерлоо и Альмѣ.
Клодъ имѣлъ всѣ основанія гордиться своими предками съ материнской стороны. Но онъ не отъ нихъ получилъ свое лицо, потому что ихъ лица, хотя и честныя, а иногда и опрятныя, никогда не бывали ни красивыми, ни изящными.
— Меня зовутъ Клодъ, — сказалъ мальчикъ, сознававшій, что его имя гораздо красивѣе имени Сама.
— Клодъ — да… теперь помню. Дай взглянуть на тебя, мальчикъ; ты похожъ на свою сестру Полли. Что мать разсказывала тебѣ про Полли, которую зовутъ Марла?
— О, да. Знатная дама пріѣхала и увезла Полли. Со временемъ мы увидимъ ее, когда она вернется домой. Она не будетъ гордиться, — мамаша говоритъ.
Послѣ того лэди Мильдредъ прошла къ своей старой нянькѣ. Она замѣтила, что мальчикъ сѣлъ и опять уткнулся въ книгу.
— Ну, что, моя бѣдная! — сказала она: — разскажи мнѣ все про себя и почему ты раньше не извѣстила меня? Что говорить докторъ?
Выслушавъ разсказъ о глазахъ, Мильдредъ сказала:
— А теперь разскажи мнѣ про своихъ дѣтей. Какъ поживаетъ Джо? Вышелъ ли онъ такимъ тупымъ парнемъ, какъ ты этого желала?
— Джо — хорошій работникъ. Онъ уже женатъ и у него пятеро дѣтей. Но онъ такой же хорошій сынъ, какъ былъ, хотя и не можетъ никому помочь, кромѣ самого себя.
— А Самъ?
— Самъ — помощникъ учителя и будетъ учителемъ. Такого другого мальчика, какъ Самъ, не найти. Онъ рѣшилъ, что пробьетъ себѣ дорогу, и пробьетъ.
— Славный мальчикъ! а затѣмъ идетъ Клодъ, который сидитъ у дверей.
Мать покачала головой.
— Не знаю, что изъ него выйдетъ. Онъ только и знаетъ, что читать. Самъ тоже читаетъ, но только то, что для него полезно, а Клодъ читаетъ все безъ разбора. О! Боже, Боже! отецъ его тоже бывало не выпускалъ книги изъ рукъ.
— Мальчики, которые любятъ чтеніе, очень часто достигаютъ большихъ почестей, — замѣтила лэди Мильдредъ. — А гдѣ Меленда?
— Она еще въ школѣ. Но мнѣ съ ней много хлопотъ, милэди. Я бы хотѣла, чтобы она пошла въ услуженіе въ хорошій домъ. Но она не хочетъ. Она говоритъ, что всѣ дѣвочки въ школѣ будутъ независимы и свободны, и будутъ заработывать свой хлѣбъ на сторонѣ, и она также. Ну, что онѣ смыслятъ? Дайте мнѣ каждый день хорошо пообѣдать, — говорю я ей, — это первое дѣло. Но нынѣшнія дѣвушки всѣ помѣшаны на свободѣ, хотя бы съ голоду умирали. Но будетъ о дѣтяхъ, милэди; разскажите мнѣ про Полли: выросла ли она, хорошая ли дѣвочка?
Безъ сомнѣнія, для семьи Монументъ было счастіемъ при такихъ тяжкихъ обстоятельствахъ найти друга въ лицѣ лэди Мильдредъ. И еслибы не она, то дальнѣйшая исторія этой семьи окончилась бы въ рабочемъ домѣ.
Практическіе результаты симпатіи лэди Мильдредъ не замедлили обнаружиться. Во-первыхъ, она наняла для миссисъ Монументъ коттэджъ въ богадѣльнѣ на Тоттенгамской дорогѣ, гдѣ она была вблизи своего старшаго сына Джо, и обезпечила ей безбѣдное существованіе. Что касается Сама, то она доставила ему средства — хотя мальчикъ никогда объ этомъ не узналъ — продолжать ученіе и стать «monitor’омъ» съ платой пяти шиллинговъ въ недѣлю, затѣмъ учиться въ коллежѣ и, наконецъ, сдѣлаться народнымъ учителемъ за девяносто фунтовъ жалованья въ годъ.
Что касается Меленды, то она содержала ее въ школѣ, пока та, наконецъ, сама не захотѣла изъ нея выйти.
Относительно Клода должно сказать, что, вѣроятно, его хорошенькое, изящное личико и умные глазки повліяли на доброту, съ какой отнеслась къ нему лэди Мильдредъ; но она всегда утверждала, что это объясняется его любовью въ книгамъ и въ ученью.
Какъ бы то ни было, она однажды призвала его въ себѣ и имѣла съ нимъ серьезный разговоръ.
Прежде всего она спросила: чѣмъ бы онъ желалъ быть?
— Я бы желалъ быть, — отвѣчалъ мальчикъ, покраснѣвъ, — приказчикомъ въ книжномъ магазинѣ.
— Но вѣдь тебѣ не позволили бы читать книги. У тебя было бы много всякаго другого дѣла.
Лицо мальчика вытянулось. Сидѣть между книгами ему казалось высшимъ счастіемъ. Но сидѣть между книгами и не смѣть ихъ читать — было бы равносильно мученіямъ Тантала.
— Теперь слушай, Клодъ. Я дамъ тебѣ хорошее образованіе; я увезу тебя отсюда и отдамъ въ такое мѣсто, гдѣ тебя научатъ всему, чему ты только захочешь учиться.
Клодъ блѣднѣлъ и краснѣлъ; сердце его стучало, какъ молотокъ.
— Когда ты выучишься, мы подумаемъ о томъ, что для тебя сдѣлать. Но помни… — и лэди Мильдредъ для большаго вразумленія, приподняла палецъ… — никогда не прикидываться тѣмъ, чего нѣтъ на самомъ дѣлѣ! Ты — сынъ рабочаго и будешь въ школѣ съ мальчиками, которые будутъ относиться къ тебѣ свысока.
Клодъ не понималъ, что она хочетъ сказать.
— Что касается матери, то ты будешь съ ней видѣться, когда захочешь, и не долженъ презирать своихъ братьевъ и сестеръ. Твое будущее положеніе вполнѣ зависитъ отъ твоего усердія и способностей. Помни, что всѣ дороги передъ тобой открыты. Ты сначала этого не поймешь. Но со временемъ поймешь. Читай біографіи великихъ людей и поймешь. Не забывай этого. И пуще всего трудись, трудись. Понялъ меня, Клодъ?
Сердце мальчика прыгало. Но онъ не могъ говорить. Языкъ отказывался ему служить. Онъ былъ испуганъ и ослѣпленъ открывавшейся передъ нимъ будущностью.
— Будешь ли стараться, Клодъ? — спросила лэди Мильдредъ болѣе мягкимъ голосомъ.
— О, да, да!
И Клодъ залился слезами.
Много прелестныхъ и восхитительныхъ комнатъ въ Лондонѣ, но нѣтъ милѣе той комнаты въ городскомъ домѣ лэди Мильдредъ, которую барышни избрали своимъ убѣжищемъ.
Она находится въ нижнемъ этажѣ; два окна выходятъ въ паркъ, осѣненныя зеленью сирени и другихъ кустовъ, хотя домъ отдѣленъ отъ парка дорогой. На одномъ концѣ стеклянная дверь ведетъ въ теплицу; оттуда постоянно несется ароматъ цвѣтовъ; и здѣсь барышни собрали всѣ вещи, которыми дорожатъ всего болѣе. У Валентины тутъ стоитъ любимое фортепіано, а на немъ лежатъ ноты; стѣны увѣшаны картинами Віолеты; масса портфелей наполнены ея эскизами; тамъ же стоять шкатулки, наполненныя сокровищами, собранными во время путешествій, разныя красивыя и безобразныя вещи, вещи дорогія и всякіе пустяки, напоминающіе о Египтѣ, Греція, Италіи, Франціи и Германіи — словомъ, обо всѣхъ мѣстахъ, гдѣ позволяется странствовать англійской дѣвушкѣ.
До сихъ поръ еще не вошло въ моду, но, надо думать, скоро войдетъ — возить ихъ въ Соединенные-Штаты и Канаду, на острова Тихаго Океана, въ Австралію и Остъ-Индію, потому у молодыхъ барышень не было никакихъ вещей изъ этихъ странъ.
Около семи часовъ вечера, въ первыхъ числахъ іюля 1885 г., двѣ дѣвушки сидѣли въ описанной выше комнатѣ, гдѣ онѣ проводили обыкновенно большую часть дня. Но онѣ отличались обыкновенно спокойными, степенными манерами и плавными движеніями, какъ и подобаетъ молодымъ барышнямъ, которыя считаютъ, что жизнь есть не что иное, какъ сплошное и однообразное благополучіе, среди хорошенькихъ вещичекъ и мягкихъ подушекъ.
Сегодня же онѣ были очень взволнованы. Одна изъ нихъ, Валентина, стояла; другая, Віолета, сидѣла за столомъ. Въ рукѣ она держала карандашъ и проворно набрасывала какія-то фигуры на листѣ бумаги.
Онѣ были одного почти возраста и обѣ очень еще молоды; одѣты совершеннно одинаково и въ нарядныхъ вечернихъ туалетахъ. Если мужскому перу позволено описать въ главныхъ чертахъ ихъ нарядъ, предоставляя пополнить детали воображенію читателей, то я скажу, что на нихъ были платья изъ блѣдно-голубой шелковой матеріи, называемой, какъ кажется, сюра, которыя падали длинными складками отъ таліи и были съ одного боку подобраны и открывали кружевную юбку — старинная красивая мода, вернувшаяся въ наши дни. Около горла платья были немного вырѣзаны, но очень мало, и обшиты кружевами. Вокругъ таліи обвивалась лента и оканчивалась бантомъ изъ лентъ и кружевъ. Онѣ были очень хорошо одѣты, хотя на видъ очень просто. Волосы у нихъ были того свѣтло-каштанаго цвѣта, который такъ нравится англійскимъ молодымъ людямъ.
Волосы Віолеты кудрявились отъ природы и въ нихъ играло солнце.
Волосы Валентины были чуть-чуть темнѣе и не завивались локонами, какъ у Віолеты, а ложились слегка волнистыми прядями. Онѣ причесывались одинаково и не совсѣмъ обыкновенно; а именно: проборъ шелъ не по срединѣ головы, а сбоку. Это очень мило, когда личико очень хорошенькое; въ противномъ случаѣ обыкновенная метода причесывать волосы предпочтительнѣе.
Глаза у нихъ были голубые, но у Валентины глаза, какъ и волосы, были чуть-чуть темнѣе и поглощали свѣтъ, который глаза и волосы Віолеты, наоборотъ, отражали: другими словами, они были глубже и серьезнѣе.
Росту обѣ дѣвушки были тоже одинаковаго и довольно высоки; фигурой тоже очень походили одна на другую; онѣ казались сестрами, и кто ихъ не зналъ — принималъ за близнецовъ. Но были, однако, между ними и нѣкоторыя различія, хотя они и не сразу бросались въ глаза. Такъ, Валентина была шире въ плечахъ и вообще плотнѣе Віолеты. Голосъ у Валентины былъ густой и звучный; у Віолеты — низкій и мягкій.
Что касается ихъ вкусовъ, то Валентина была музыкантша и пѣвица, а сестра ея рисовала съ немалымъ искусствомъ.
Свѣтъ зналъ, однако, что одна изъ нихъ — дочь пэра, наслѣдница богатаго состоянія и во всѣхъ отношеніяхъ выгодная невѣста, а другая — дочь какой-то прачки, особа самаго низкаго происхожденія и ничуть не интересная. Она была взята въ пріемныя дочери леди Мидьдредъ, неизвѣстно почему, и воспитана вмѣстѣ съ ея родной дочерью.
Лэди Мильдредъ стала выѣзжать въ свѣтъ съ обѣими дочерьми, какъ скоро имъ исполнилось двадцать лѣтъ, и задала свѣту мудреную загадку.
Она какъ будто говорила англійской молодежи: — Юные джентльмены, вотъ двѣ прелестныхъ дѣвушки. Онѣ молоды, красивы, невинны и отлично образованы. Одна изъ нихъ — моя дочь, а другая — нѣтъ; одна — богатая наслѣдница, а другая — бѣдная дѣвушка. Влюбитесь, если смѣете. Предлагайте руку и сердце, если смѣете. Вы можете получить большое богатство или простой шишъ. Вы можете сдѣлаться внукомъ лорда и зятемъ баронета или же увидѣть себя окруженнымъ толпой кузеновъ въ кожаныхъ фартукахъ, всякими рабочими инструментами и швейными машинами, и манерами, сопровождающими обыкновенно эти эмблемы труда. Неужели любовь не стоитъ такого риска?
Очевидно — нѣтъ, въ нашъ холодный и разсчетливый вѣкъ, потому что дѣвушки выѣзжали цѣлую зиму, а ни одного такого смѣльчака не выискалось.
Свѣтъ сердился и ждалъ. Черезъ три мѣсяца дочь лэди Мильдредъ будетъ совершеннолѣтняя; быть можетъ, и пріемная дочь — также, но это ни для кого не было интересно. Тогда нельзя будетъ скрывать долѣе истину. Настоящая наслѣдница будетъ объявлена, и молодымъ людямъ можно будетъ ухаживать за нею.
— Валь, — сказала одна изъ дѣвушекъ нетерпѣливо, — право, мнѣ кажется, что вечеръ никогда не наступитъ.
— Такого длиннаго, длиннаго дня еще не бывало, — отвѣчала Валентина. Но, Віолета, онъ намъ принадлежитъ обѣимъ поровну и безпристрастно. Помни уговоръ.
— Помню, — серьезно отвѣчала Віолета: — онъ обѣимъ намъ брать.
— Если намъ придется гордиться имъ, такъ обѣимъ; стыдиться — такъ тоже обѣимъ.
— Стыдиться! — повторила Віолета: — Я полагаю, что онъ будетъ похожъ вотъ на это.
Она нарисовала ремесленника съ мѣшкомъ, съ инструментами въ рукахъ, въ клеенчатой фуражкѣ и фартукѣ, недурного собой.
— Вотъ наилучшее, что мы можемъ найти въ немъ, милая Валь. Но даже и въ такомъ случаѣ намъ особенно гордиться не придется.
— Ну чтожъ, — сказала Валентина, разсматривая рисунокъ: — ты сдѣлала его респектабельнымъ на видъ. У труда есть свое достоинство. Развѣ мы не можемъ гордиться умнымъ работникомъ?
— Или же онъ будетъ похожъ на это!
Она нарисовала группу изъ двухъ рабочихъ, одѣтыхъ по праздничному и шествующихъ подъ-руку, крича во всю глотку.
— Или же на это!
И она показала молодого парня, прислонившагося къ фонарному столбу, въ пьяной позѣ.
— Перестань, Віолета. Онъ навѣрное не таковъ. Мамаша не пригласила бы его, еслибъ онъ былъ таковъ. Рано или поздно, — продолжала она, — мы узнаемъ истину, а до тѣхъ поръ нечего и затрогивать вопроса: кто изъ насъ двухъ — его настоящая сестра. Мы обѣ встрѣтимъ его какъ брата, котораго не видѣли двадцать лѣтъ. Віолета, слушай: всѣмъ извѣстна исторія про нищенку, которая стала принцессой, но никто не знаетъ исторіи принцессы, которая стала нищенкой, надѣла лохмотья и вернулась въ бѣднымъ людямъ. Какъ ты думаешь: была она счастлива?
— О, нѣтъ! — содрогнулась Віолета: — она навѣрное была очень несчастна и умерла молодою отъ разбитаго еердца,
— Не знаю. Можетъ быть, она была большою радостью для бѣдняковъ и могла сдѣлать имъ много добра. Я думаю, что я охотно надѣла бы лохмотья, милая Віолета.
— Этого никогда не будетъ! Ты — въ лохмотьяхъ!
И Віолета опять вздрогнула.
— Но они могутъ быть живописны. Тогда, милая Валь, ты надѣнешь ихъ, и я срисую тебя и пошлю картину, если только ее примутъ, въ Гросвеноръ.
— Берта, останься сегодня вечеромъ! Я хочу, чтобы ты присутствовала при семейномъ свиданіи, которое состоится въ девять часовъ.
Это происходило въ другой комнатѣ, въ гостиной лэди Мильдредъ, гдѣ сидѣли она сама и ея старинная пріятельница, Берта Кольхунъ.
— Въ чемъ дѣло, Мильдредъ?
— Я представлю дѣвочкамъ ихъ брата.
— О! извини меня, Мильдредъ, но неужели это необходимо? Ихъ братъ, полагаю, простой рабочій.
— Вотъ увидишь.
— Бѣдная Полли!
— Чѣмъ она бѣдная? Она такъ же хорошо воспитана, какъ Беатриса, и такъ же хороша собой.
— И все-таки бѣдная Полли! Но, однако, Мильдредъ, ты забываешь одну вещь.
— Что такое?
— Представляя брата сестрѣ, ты выдашь свою тайну. Дѣвушки узнаютъ, которая настоящая сестра, по сходству съ братомъ, и весь свѣтъ узнаетъ.
Четыре лэди обѣдали вмѣстѣ, но обѣдъ прошелъ въ молчаніи. Дѣвушки ничего не говорили, только поглядывали на часы и другъ на друга. Въ половинѣ восьмого онѣ ушли въ себѣ въ гостиную. Братъ долженъ былъ явиться въ девять часовъ.
Ахъ, какъ медленно тянулось время!
Въ девять часовъ вечера въ первыхъ числахъ іюня еще не бываетъ темно, а только слегка смеркается, и свѣта достаточно, чтобы видѣть лица и разговаривать.
Когда пробило девять, дверь растворилась.
— М-ръ Клодъ Монументъ!
Дѣвушки взглянули другъ на друга и тяжело перевели духъ. Лэди Мильдредъ встала. Въ дверяхъ стоялъ молодой человѣкъ и глядѣлъ въ комнату смущенными глазами.
— Великій Боже! — пробормотала Берта, но такъ, что всѣ ее слышали. — Да онъ джентльменъ!
Да. У него былъ видъ джентльмена и онъ держалъ себя какъ джентльменъ. Со стороны Берты было грубо сказать это, но у нея голова была набита ремесленниками въ замасленныхъ курткахъ и фартукахъ, и слова вырвались у нея нечаянно, и она надѣялась, что ихъ не слышали.
Но кто видѣлъ когда-нибудь простолюдина во фракѣ… если только онъ не оффиціантъ! Неужели же этотъ молодой человѣкъ — оффиціантъ?!
— Дѣти мои, — сказала лэди Мильдредъ, беря молодого человѣка за руку: — вотъ вашъ брать; Клодъ — вотъ ваша сестра, Валентина или Віолета.
— Великій Боже! — вырвалось вторичное восклицаніе у Берты, когда она взглянула ему въ лицо. — Онъ похожъ на нихъ обѣихъ!
Лэди Мильдредъ тронула Берту за руку, и обѣ вышли изъ комнаты.
— Которая же изъ васъ, — сказалъ Клодъ, поглядывая то на одну дѣвушку, то на другую: — которая же изъ васъ моя сестра?
Дѣвушки обѣ протянули ему руки, съ удивленіемъ глядя въ глаза, которые съ такимъ же удивленіемъ глядѣли на нихъ.
Ни одна не отвѣчала, но глаза ихъ смягчились и увлажнились.
Вы думаете — пустяки для двухъ дѣвушекъ неожиданно обрѣсти такого брата? Взрослаго и такого красиваго? И развѣ — вы думаете — пустяки для молодого человѣка, въ особенности такого, который вышелъ изъ низшихъ слоевъ общества, найти сестру, тоже перенесенную изъ низшихъ слоевъ и по внѣшности вполнѣ достойную этой перемѣны участи?
Безъ сомнѣнія, у него уже была сестра, да то была Меленда, и два брата, да одинъ изъ нихъ былъ Джо, а другой Самъ.
Клодъ глядѣлъ съ восхищеніемъ на молодыхъ дѣвушекъ, которыя съ такимъ же восхищеніемъ глядѣли на красиваго молодого человѣка съ изящной фигурой и серьезнымъ лицомъ.
Это былъ ихъ братъ, сынъ лондонскаго ремесленника! Какія чары превратили его въ джентльмена?
— Которая изъ васъ моя сестра? — повторилъ онъ.
— Мы не знаемъ, Клодъ, — отвѣчала Віолета, съ угрызеніемъ совѣсти вспоминая о своихъ рисункахъ.
Онъ повернулся къ другой дѣвушкѣ.
— Мы не знаемъ, — отвѣчала Валентина.
— Вы не знаете? Лэди Мильдредъ говорила мнѣ вчера, что познакомитъ меня съ сестрой.
— Клодъ, — сказала Валентина, — мы обѣ будемъ вамъ сестрами.
— Можетъ ли это быть? Вы не знаете! — повторилъ онъ.
— Мы не знаемъ, — въ четвертый разъ и въ одинъ голосъ подтвердили онѣ.
— Что же намъ теперь дѣлать?
Дѣвушки поглядѣли другъ на друга и покачали головами. — Что намъ дѣлать? — Положеніе было дѣйствительно затруднительное, но вѣдь онѣ этого ожидали.
— Мы совсѣмъ порѣшили этотъ вопросъ передъ вашимъ приходомъ. Вы должны считать насъ обѣихъ сестрами, пока не будетъ объявлено, которая изъ насъ ваша настоящая сестра. А тамъ снова обсудимъ положеніе. Но какое счастіе, — прибавила Віолета, хлопая въ ладоши: — какая радость найти такого милаго брата, какъ вы!
Клодъ покраснѣлъ, но наступающія сумерки не дали этого замѣтить.
— Вы должны непремѣнно полюбить насъ!
— А вы меня! — отвѣчалъ Клодъ: — и не быть ко мнѣ слишкомъ требовательными.
— Прежде всего, — теперь разговоромъ завладѣла Віолета: — вы должны разсказать намъ, какъ случилось, что вы — джентльменъ.
Но тутъ, испугавшись, не обидѣла ли его, прибавила:
— Потому что сыновья рабочихъ непохожи на васъ и не говорятъ, какъ вы.
— Хорошо, я вамъ это разскажу; но неужели вы думали, что я явлюсь къ вамъ прямо изъ мастерской?
— Вотъ что нарисовала Віолета, — сказала Валентина, показывая ему рисунки Віолета. — Вы видите, что мы приготовились къ худшему.
— Вижу, — отвѣчалъ Клодъ. Смѣясь. — Рисунки прелестны. Могу я взять ихъ съ собой? Благодарю. Ну, такъ садитесь, и я разскажу вамъ свою повѣсть.
Онѣ сѣли, и онъ, подобно Энею, началъ свою трогательную повѣсть, а онѣ, подобно двумъ близнецамъ Дидонамъ, слушали его. Когда онъ упомянулъ о ремеслѣ своего отца и о занятіяхъ своей матери, Віолета серьезно попросила его не говорить объ этихъ вещахъ, если это ему непріятно. Но онъ объявилъ, однако, въ ея великому удивленію, что ему нисколько не непріятно, что его мать была прачкой.
Клодъ разсказалъ о своемъ дѣтствѣ и школьныхъ годахъ и о томъ, какъ онъ, благодаря лэди Мильдредъ, сталъ образованнымъ человѣкомъ.
— А теперь что вы дѣлаете, Клодъ?
— Теперь я помощникъ адвоката.
— Онъ помощникъ адвоката, Валь, — каково!
— И имѣю ученую степень.
— О! Віолета, слышишь?
И обѣ хлопали въ ладоши отъ восхищенія. Имъ и не снилось ничего подобнаго.
— Теперь разскажите намъ про вашу семью, — сказала Валентина. — Есть у насъ еще родственники, кромѣ васъ, Клодъ?
— Душа моя, — замѣтила Віолета, — зачѣмъ намъ ихъ? У насъ навѣрное сотни кузеновъ.
— Во-первыхъ, моя мать.
— О! — вскричали обѣ.
Ихъ другая мать была жива.
— Она слѣпа и давно уже не работаетъ. Она живетъ въ богадѣльнѣ.
— Клодъ, какъ допустили вы это?
— Ей тамъ хорошо. Лэди Мильдредъ взяла съ меня обѣщаніе, что я не потревожу матушку. Напрасно вы стыдитесь богадѣльни.
— Бѣдная матушка! — сказала Валентина: — слѣпая и въ богадѣльнѣ!
— Пріятнѣе было бы слышать, — замѣтила Віолета, — что она вдова отставного офицера и живетъ на своей виллѣ въ Соутси. Но если она счастлива… продолжайте, Клодъ. Что, нашъ отецъ тоже въ богадѣльнѣ?
— Нѣтъ, онъ умеръ, — строго отвѣтилъ Клодъ. — Мы должны гордиться отцомъ. Онъ былъ искусный ремесленникъ; трезвый и трудолюбивый, честный и всѣми уважаемый. Чего больше требовать отъ отца? Джо хорошо его помнитъ. Я отъ Джо слышалъ все, что знаю объ отцѣ. Онъ былъ простой рабочій, но я горжусь имъ.
— Ну, и мы будемъ имъ гордиться, — сказала Валентина, хотя ей казалось, что не стоитъ гордиться отцомъ, у котораго были такія простыя добродѣтели, какъ честность, трудолюбіе и искусство.
Какъ видите, читатель, она была очень неопытна и не понимала, что на свѣтѣ все идетъ вкривь и вкось какъ разъ по недостатку этихъ простыхъ добродѣтелей.
— Есть у Полли еще братья и сестры? — продолжала Віодета. — Надѣюсь, что нѣтъ, потому что они не могутъ быть такъ милы, какъ вы, Клодъ.
— У нея есть два брата и сестра. Во-первыхъ, Джо.
— Джо… какъ странно: брать Джозефъ… или Джо… Нѣтъ, Джо лучше. Мы будемъ звать его Джо, Валь. Онъ, безъ сомнѣнія, работникъ.
— Онъ — старшій сынъ и слесарь, какъ былъ его отецъ. Ему тридцать-шесть лѣтъ, хотя онъ на видъ старше.
— Онъ… вѣроятно, носитъ красный платокъ вокругъ шеи?
— Джо слесарь, — уклонился отъ прямого отвѣта Клодъ, — и видь у него такой… какъ у слесаря. Но онъ добрый человѣкъ и у него десять человѣкъ дѣтей.
— Десять человѣкъ дѣтей, и все это наши племянники и племянницы, — замѣтила Віолета: — ну, Валь, Богъ насъ не обидѣлъ родствомъ.
— А послѣ Джо?
— Есть еще Самъ, десятью годами моложе. Онъ учителемъ въ народной школѣ и еще не женатъ. Онъ уменъ и у него много идей. Въ сущности, слишкомъ много идей и онъ слишкомъ крѣпко за никъ держится.
— Вы часто видаетесь съ братьями, Клодъ?
— Нѣтъ, не очень. Они не считаютъ меня родней, а Самъ негодуетъ за то, что я обратился въ джентльмена. Къ несчастію, онъ предубѣжденъ противъ всѣхъ, кто хорошо одѣвается и у кого чистыя руки.
— Похожъ Самъ лицомъ на васъ?
— Нисколько. У Сама рыжіе волосы и онъ невысокъ ростомъ. Но онъ очень замѣчательный человѣкъ, потому что ко всему относится серьезно и очень силенъ на видъ.
— Я думаю, что Самъ мнѣ понравится, — задумчиво проговорила Валентина. — Онъ кажется интереснѣе Джо. Каждый человѣкъ долженъ быть силенъ и смѣлъ.
— Самъ очень интересенъ, — сказалъ Клодъ. — Въ особенности когда онъ придетъ въ ярость.
— Есть еще кто-нибудь?
— Еще только Меленда. Она — швея и живетъ съ двумя или тремя дѣвушками, такими же швеями, какъ и она сама. Она свободна и независима, не любитъ совѣтовъ, не терпитъ стѣсненія и смотритъ на меня съ презрѣніемъ за то, что я не простой рабочій. Въ настоящую минуту я не знаю, гдѣ она живетъ, потому что она запретила мнѣ показываться ей на глаза. Но я могу разыскать ее.
— Вы непремѣнно должны разыскать ее, — замѣтила Валентина.
— Ну, а теперь кузены? — сказала Віолета съ покорностью.
— Кузеновъ у насъ, полагаю, сотни, — но я никого изъ нихъ не знаю. Лондонскіе рабочіе, вообще, не считаются родствомъ. Семья такъ легко распадается въ такомъ огромномъ городѣ.
— И слава Богу! — замѣтила Віолета. — Клодъ, не презирай меня. Мы знали кое-что обо всемъ этомъ и раньше, но въ общихъ чертахъ, и потому оно намъ представлялось даже романическимъ. Но дѣйствительность въ первую минуту дѣйствуетъ подавляющимъ образомъ. Меня дрожь беретъ. Прекрасно, конечно, имѣть брата джентльмена и замѣчательнаго человѣка. Но…
— Наша семья была всегда отъ насъ далеко, — замѣтила Валентина, — а теперь вдругъ стала такъ близка.
Они помолчали нѣсколько минутъ.
— Она такъ же останется далека отъ васъ, какъ и прежде, — замѣтилъ Клодъ. — Вамъ незачѣмъ сближаться съ ней.
— Клодъ! — съ упрекомъ проговорила Валентина.
— Вы сообщили намъ, что у насъ жива мать, и говорите, что намъ незачѣмъ съ ней видѣться! — замѣтила Віолета.
— Наша другая мать — та, которую мы знаемъ, — продолжала Валентина, — и которая насъ воспитала, желала черезъ ваше посредство, Клодъ, познакомить насъ съ нашими неизвѣстными родственниками. Лѣтъ пять или шесть тому назадъ она написала намъ письмо. Оно было адресовано намъ обѣимъ, но предназначалось Полли. «Возлѣ васъ, — писала она, — неизвѣстные вамъ, живутъ тѣ, которые трудятся весь свой вѣкъ, между тѣмъ какъ мы живемъ въ свое удовольствіе: они выбиваются изъ силъ въ то время, какъ мы образуемъ свой умъ и свою душу. Не забывайте, что одна изъ васъ принадлежитъ къ нимъ въ такомъ смыслѣ, какъ другая не принадлежитъ. Поэтому если впослѣдствіи вы попадете въ ихъ среду, то помните старую связь и будьте исполнены любви и состраданія къ нимъ, потому что они — ваши братья и сестры. Грѣхъ вашего брата позоритъ васъ, а стыдъ вашей сестры — вашъ стыдъ». Віолета, ты помнишь это письмо?
— Точно я могла его забыть! — серьезно возразила она.
— Видите ли, Клодъ, — пояснила Валентина: — мысль, что мы не сестры, сблизила насъ еще тѣснѣе, чѣмъ еслибы мы были сестрами. Одна изъ насъ — дѣвушка простая и бѣдная, а другая — богатая и знатная. Эта мысль насъ тѣснѣе сблизила, чѣмъ еслибы мы были родными сестрами. Полли всегда и неизмѣнно находится съ нами, но когда мы стараемся представить себѣ, какою бы она была, еслибы ее оставили въ прежней долѣ, то мы никакъ этого не можемъ
— Я знаю, какою бы она была, — замѣтила Віолета. — Я видала ее на улицѣ. Она бы носила густую бахрому волосъ на лбу, сѣрый ватерпруфъ или красный платокъ, громко бы хохотала и ходила, обнявшись съ подругами…
— О, нѣтъ! — сказала Валентина. — Полли была, конечно, одѣта такъ, какъ одѣваются рабочія дѣвушки, но она была бы кроткое созданіе, полна нѣжныхъ и великодушныхъ мыслей.
— Кто бы заронилъ ей въ голову такія мысли? — спросила Віолета. — Развѣ нѣжныя мысли зарождаются сами собой у дѣвушекъ въ мастерскихъ? Клодъ, что вы думаете объ этомъ? Могла ли бы Полли походить на Валентину?
Было около полуночи, когда Клодъ ушелъ отъ нихъ.
Послѣ его ухода обѣ дѣвушки бросились другъ другу на шею.
— Валь, — сказала одна. — Я чувствую, что онъ — мой родной братъ. Но я позволяю тебѣ также любить его.
— О, Віолета, — отвѣчала другая. — Та бѣдная слѣпая старушка въ богадѣльнѣ, я увѣрена, что она — моя мать.
Нѣкоторые изъ насъ — не всѣ — были когда-то молоды. Они припомнятъ тѣ счастливыя минуты, когда имъ казалось, что жизнь есть одно нескончаемое, сплошное благополучіе.
Такою жизнь представлялась Клоду, когда онъ разстался съ своими сестрами. Впервые онъ подумалъ, что достигъ многаго, если такія двѣ дѣвушки могли имъ гордиться.
Онъ шелъ по мостовой, не глядя по сторонамъ, исполненный радостныхъ мыслей, закинувъ голову вверхъ.
Чья-то рука опустилась на его плечо.
Клодъ пришелъ въ себя и взялъ другую руку, которую ему протянули.
— Ты въ Лондонѣ, Джекъ?
— Да. Я въ Лондонѣ. Я уже двѣ или три недѣли какъ сюда пріѣхалъ. Пойдемъ ко мнѣ; моя квартира въ двухъ шагахъ отсюда; поболтаемъ.
Клодъ не былъ расположенъ говорить о чемъ бы то ни было, кромѣ Валентины и Віолеты, но послѣдовалъ за пріятелемъ.
— Гдѣ ты былъ послѣдніе два года?
— Путешествовалъ, работалъ, писалъ эскизы. Живописцу необходимо видѣть свѣтъ, знаешь.
Квартира была отдѣлана по модному: стояли шифоньерки съ китайскимъ фарфоромъ, на стѣнахъ висѣли акварели; было и трюмо; на полу ковры и звѣриныя шкуры. Видно было, что квартиру занималъ человѣкъ со вкусомъ.
Имя Джека пристало всякаго рода людямъ. Оно идетъ и солдату, и государственному человѣку, поэту и ремесленнику, принцу и нищему, герою и шарлатану. Оно требуетъ одного только, чтобы носящій его былъ признанъ современниками тѣмъ самымъ, за что себя выдаетъ: не то, чтобы онъ долженъ былъ быть популяренъ, но надо, чтобы ему вѣрили. Когда Джекъ Конейрсъ объявилъ своимъ товарищамъ, что онъ будетъ знаменитъ, они повѣрили ему на-слово. Онъ будетъ знаменитъ; его манеры говорили, объ этомъ больше, нежели слова или дѣйствія это доказывали. У него было, въ оправданіе этихъ притязаній, хорошее имя и красивая наружность. Онъ ничего не дѣлалъ и не говорилъ для убѣжденія людей въ томъ, что онъ — выдающійся человѣкъ, кромѣ развѣ того, что понималъ силу молчанія; онъ не болталъ, какъ многіе молодые люди, но когда раскрывалъ ротъ, то говорилъ медленно и спокойно, точно то, что онъ говоритъ, стоитъ того, чтобы его слушали. Онъ также никогда не восторгался, какъ другіе молодые люди, но былъ всегда критически настроенъ. Онъ не смѣялся громко, а только улыбался; это искусство дается въ особенности женщинамъ, но Джекъ Конейрсъ могъ заткнуть за поясъ всѣхъ женщинъ. Въ точности неизвѣстно было, кто его родители, но всѣ считали, что онъ хорошаго происхожденія; у него былъ видъ и манеры человѣка богатаго; онъ избѣгалъ фамильярности, одѣвался хорошо и повидимому зналъ Лондонъ. «Ученость сушитъ умъ», — говаривалъ онъ, — а потому онъ желалъ быть не ученымъ, а только образованнымъ человѣкомъ; поэтому онъ ограничился первой ученой степенью; держалъ фортепіано у себя въ комнатахъ, игралъ и пѣлъ немного; также рисовалъ, и всѣ считали, что онъ посвятилъ себя искусству.
По внѣшности онъ былъ средняго роста и худъ. Онъ носилъ pince-nez; черты лица его были правильны и тонки; глаза красивы, но съ жесткимъ выраженіемъ; ротъ недуренъ, но губы слишкомъ толсты, а лобъ высокъ и узокъ.
Онъ не казался изнѣженнымъ человѣкомъ, но имѣлъ несомнѣнно видъ человѣка, желающаго казаться утонченнымъ и по костюму, и по манерамъ, и по образу жизни. Клодъ былъ одинъ изъ его товарищей, который вѣрилъ въ него. Были и такіе, — долженъ сказать, къ сожалѣнію, — которые презрительно смѣялись при имени Конейрса.
Комната была освѣщена лампой съ абажуромъ. На каминѣ стояли три небольшихъ портрета. На нихъ изображены были лица трехъ дѣвушекъ и очевидно одной и той же рукой.
— Ты смотришь на эти головы, — сказалъ Джекъ Конейрсъ. — Это портреты трехъ женщинъ, — онъ вздохнулъ, — трехъ женщинъ; бѣдняжки, онѣ были такъ добры, что докончили мое воспитаніе.
— Какимъ образомъ?
— Заставивъ меня въ себя влюбиться. Я открылъ, что человѣкъ не можетъ быть великимъ художникомъ, если лично не испытаетъ, что такое страсть. Какъ можетъ онъ изобразить то, чего никогда не испытывалъ? Со всѣмъ тѣмъ для художника любовь должна быть скорѣе воспоминаніемъ, нежели живой вещью, а потому каждый опытъ долженъ быть кратковременный. Вотъ это французская дѣвушка, живая, полная espièglerie; это вотъ итальянка — созданіе, состоящее изъ одной страсти; а это — румынка. Женщина, любовница или жена, въ будуарѣ или въ салонѣ, должна играть роль въ карьерѣ человѣка.
Пельгамъ или великій д’Орсэ не сказалъ бы больше. Клодъ, однако, не сталъ разспрашивать о портретахъ, хотя, безъ сомнѣнія, съ каждымъ былъ связанъ цѣлый историческій эпизодъ.
— А что ты теперь намѣренъ дѣлать?
— Я нанялъ мастерскую и начну работать надъ своей картиной. Что касается успѣха…
— Разумѣется, успѣхъ тебѣ обезпеченъ, — сказалъ утвердительно Клодъ.
— Не знаю. Банальный успѣхъ — рукоплесканія толпы — меня не привлекаютъ. Я никогда не буду въ состояніи намалевать полдюжины картинъ въ годъ. Быть можетъ, одну въ четыре-пять, а можетъ, и въ десять лѣтъ. Картину, которая у меня на умѣ, я уже обдумываю, по крайней мѣрѣ, пять лѣтъ; я вложилъ въ нее всю душу. Сюжетъ ея — частица меня самого. Клодъ! — и онъ внушительно поднялъ палецъ: — я увѣренъ, что это будетъ великая картина; въ нее будетъ, по крайней мѣрѣ, вложена вся душа художника.
Клодъ пробормоталъ что-то невнятное о томъ, что картина съ душой должна быть дѣйствительно достойна таланта его пріятеля.
— До сихъ поръ картина, задуманная мною, была неполна, за недостаткомъ одного лица. Но я его нашелъ наконецъ. Я открылъ это лицо въ народномъ концертѣ, гдѣ меня заставила пѣть лэди Ольдеборгъ — концертъ этотъ давался въ мѣстѣ, называемомъ Шордичъ. Послѣ концерта я разговаривалъ съ дѣвушкой, у которой такое лицо, какое мнѣ нужно, но оно еще, въ прискорбію, несовершенно. Она необразованна, но доступна впечатлѣніямъ. Я доберусь до этой дѣвушки. Я вырву ее изъ ея среды и воспитаю ея лицо. Все будетъ принесено въ жертву воспитанію ея лица. Ее нужно сытно кормить и одѣвать въ шелкъ и бархатъ. Она должна пожить въ праздности, и тогда ея лицо расцвѣтетъ какъ розовый бутонъ. Теперь оно несовершенно, но оно можетъ усовершенствоваться, и тогда моя картина готова. Глаза уже и теперь хороши; въ нихъ выражается поэзія и страсть.
Онъ говорилъ чуть не съ восторгомъ.
— Неужели ты не можешь нарисовать ее, не вырывая ея изъ ея среды?
— Нѣтъ, я хочу совсѣмъ удалить ее изъ того мѣста, гдѣ она живетъ. Она должна находиться безусловно подъ художественными вліяніями. Она должна быть моей… моей моделью… и рабой искусства.
— Не лучше ли будетъ для добраго имени дѣвушки оставить ее тамъ, гдѣ она находится теперь?
— Филистеръ! Я хочу завладѣть ею въ интересахъ искусства. Мнѣ ее нужно. Художникъ не можетъ думать о добромъ имени дѣвушки, когда у него въ виду…
— Не дѣлай этого; мои собственные родственники — тоже люди этого круга и дорожатъ своимъ добрымъ именемъ гораздо больше, чѣмъ интересами искусства.
Джекъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ. Когда вы касаетесь добраго имени женщинъ, между которыми можетъ попасться и сестра вашего собесѣдника, вы стоите на опасной почвѣ.
— Я видѣлъ, что ты вышелъ отъ лэди Мильдредъ Эльдриджъ, но ты такъ скоро шелъ, что я долго не могъ догнать тебя. Она дружна съ тобой?
— Она — лучшій мой другъ.
— Я встрѣчалъ ихъ во Флоренціи прошлою зимой, и имѣлъ случай быть полезнымъ имъ: одна изъ дѣвушекъ хорошо рисуетъ. И обѣ очень милы.
— Благодарю тебя, — сказалъ Клодъ, краснѣя. — Одна изъ нихъ моя сестра.
— Что такое?
И Джекъ Конейрсъ привскочилъ на стулѣ и выронилъ папиросу изо рта.
— Что такое? Одна изъ нихъ — твоя сестра?
Онъ слышалъ, какъ и всѣ, объ этой исторіи, въ общихъ чертахъ: что одна изъ дѣвушекъ — богатая наслѣдница, а другая — дочь бѣднаго ремесленника.
— Онѣ обѣ прелестныя, восхитительныя дѣвушки. Поздравляю тебя. Но которая же твоя сестра?
— Не знаю. Моя сестра была взята на воспитаніе лэди Мильдредъ девятнадцать лѣтъ тому назадъ, и съ тѣхъ поръ тайна сохранялась ею до сегодня.
— Но ты самъ можешь догадаться. Такого рода вещей нельзя скрыть. Должно же быть сходство… съ твоимъ отцомъ, напримѣръ…
— Отецъ мой умеръ, а мать слѣпа.
— Во всякомъ случаѣ ты долженъ же когда-нибудь объ этомъ узнать.
— Я думаю, что узнаю, если мнѣ скажутъ.
— Это, право, похоже на эпилогъ латинской комедіи.
— А между тѣмъ это только прологъ англійской комедіи. Ты знаешь мою исторію, Конейрсъ. Всѣ ее знаютъ; когда я встрѣчаюсь въ первый разъ съ людьми, то слышу, какъ они шепчутъ другъ другу на ухо: — вотъ сынъ ремесленника! Я не слышу словъ, но читаю ихъ на ихъ лицахъ. Это не бѣда. Но до сихъ поръ я былъ очень одинокъ!..
— Разумѣется, — отвѣчалъ Конейрсъ, дѣлая видъ, что вполнѣ ему симпатизируетъ, — разумѣется.
Но онъ думалъ о томъ, которая изъ двухъ дѣвушекъ больше похожа на его, пріятеля.
— И мнѣ трудно объяснить тебѣ, какое необыкновенное счастіе найти сестру… сестру, которая принимаетъ участіе въ тебѣ и даже гордится тобой…
— Ну, съ своей стороны, я никогда не желалъ братьевъ и сестеръ, — замѣтилъ Джекъ. — Съ ними надо дѣлиться имуществомъ и они причиняютъ тьму хлопотъ. Но, съ твоей точки зрѣнія, ты, конечно, правъ. Очень должно быть скучно не имѣть родныхъ.
Клодъ засмѣялся и собрался идти.
— У меня есть родные, но не такого рода, какъ ты разумѣешь.
— О, я понимаю и жалѣю тебя. Я нахожу всякое иное сословіе, кромѣ нашего, невозможнымъ для разговора и неинтереснымъ для изученія. Ну, я радъ, что встрѣтился съ тобой, мой милый. Приходи почаще — такъ часто, какъ только можно, и скажи мнѣ, когда узнаешь, которая — твоя сестра. Сдѣлай меня участникомъ твоей тайны. Валентина или Віолета — я зналъ, что это ненастоящее ихъ имя. Скажи мнѣ, когда узнаешь, которая изъ нихъ — твоя сестра.
— Непремѣнно. Прощай.
Джекъ Конейрсъ, оставшись одинъ, приготовилъ себѣ лимонаду и выпилъ. Потомъ сѣлъ и сталъ размышлять не то съ надеждой, не то съ уныніемъ на лицѣ. Когда молодой человѣкъ оставитъ университетъ двадцати-двухъ лѣтъ отъ роду, рѣшившись прославить себя, но не знаетъ, какой путь избрать для этого; когда онъ безцѣльно странствуетъ два года и рѣшится избрать своей карьерой искусство, — какъ живописцы надменно величаютъ свою профессію, точно романистъ или поэтъ не такой же художникъ, — когда онъ припомнитъ при этомъ, что искусство не всегда бываетъ выгоднымъ дѣломъ, а тѣмъ временемъ деньги ни откуда не являются, когда, наконецъ, въ безсонныя ночи передъ нимъ встаютъ призраки, предрекающіе: не добиться тебѣ успѣха, даже шарлатанствомъ! — тогда по-неволѣ мысли получаютъ мрачный оттѣнокъ.
Вдругъ онъ увидѣлъ письмо на столѣ. Онъ взялъ его, поглядѣлъ на почеркъ и разорвалъ конвертъ.
«Мой милый Джекъ, — читалъ онъ поспѣшно, какъ бы затѣмъ, чтобы поскорѣе отвязаться, — ты уже три недѣли, какъ вернулся въ Лондонъ и до сихъ поръ у меня не былъ. Ладно. Рано или поздно, а ты придешь ко мнѣ. Я умѣю ждать, мой милый. Я очень хорошо знаю, почему ты сказалъ мнѣ, что любишь меня, и знаю, каковы твои денежныя дѣла: Дѣлай, что хочешь. Но черезъ полгода твоя шляпа будетъ висѣть въ моей передней и ты будешь послѣ того вполнѣ счастливъ. У меня будутъ деньги, но у тебя будетъ свобода и карманныхъ денегъ вдоволь. Я вѣдь не ревнива, потому что я знаю ту единственную особу, которую ты любишь — поди и погляди на нее въ зеркало. Когда ты убѣдишься, что не можешь обойтись безъ меня, то раскаешься въ своемъ невниманіи и вернешься ко мнѣ. Когда мы женимся, мы будемъ задавать обѣды и ты будешь разыгрывать знатнаго барина, а я — преданную и любящую жену, и мы будемъ вполнѣ достойны другъ друга. На дняхъ я видѣла твоихъ сестеръ. На твоемъ мѣстѣ я бы заглянула къ нимъ. Прощай, мой Джекъ. Любящая тебя Алисія».
Джекъ прочиталъ это письмо до конца. Затѣмъ сжегъ его, потому что каждое слово въ немъ была правда, а правду лучше всего скрывать подъ пепломъ.
«Еслибы я могъ какъ-нибудь пронюхать, хоть при помощи Клода, которая изъ нихъ — богатая наслѣдница, да такъ, чтобы онѣ объ этомъ не знали, то я могъ бы попытаться вырваться изъ когтей Алисіи. У нея всегда была отвратительная замашка называть вещи своими именами, а теперь она съ каждымъ днемъ становится грубѣе».
Въ одну изъ субботъ, въ послѣднихъ числахъ іюля, послѣ полудня, когда солнце пекло, небо было безоблачно, а вѣтерокъ вѣялъ прохладой, всѣ старики — обитатели богадѣленъ, расположенныхъ между Шордичемъ на югѣ и Тоттенгэмомъ на сѣверѣ, — вышли на солнце, а всѣ старушки заняли мѣста въ тѣни, потому что такъ бываетъ въ мірѣ: старики ищутъ солнца, потому что оно источникъ тепла, то-есть силы, а женщины ищутъ тѣни, потому что могутъ оттуда смотрѣть на солнце и восхищаться тепломъ и силой. Въ часовнѣ богадѣльни имени Лилли, которая была отперта, сидѣла одна изъ богадѣленскихъ старухъ. Она занимала квадратную церковную скамью, гдѣ были мягкія подушки. Она была не очень стара, такъ какъ ей было только шестьдесятъ лѣтъ или около того, а эти годы считаются молодыми для обитательницы богадѣльни Лилли, но казалась старой, потому что волосы у нея были совсѣмъ бѣлые и она сидѣла неподвижно. Глаза ея были закрыты, такъ что вы могли бы подумать, что она спитъ. Но она не спала — она была слѣпа.
Позади нея, на одной изъ четырехъ длинныхъ скамеекъ, задравъ ноги кверху, а спиной прислонившись къ стѣнѣ, сидѣла молодая дѣвушка лѣтъ пятнадцати, и читала романъ. Она была хорошенькая дѣвушка, съ тонкими чертами лица, лондонскаго типа, весьма способная на остроумные отвѣты и не безъ привычки къ грубоватымъ шуткамъ. Обѣ женщины сидѣли неподвижно, старая — потому, что дремала, молодая — потому, что была погружена въ свой романъ.
Богадѣльня имени Лилли — почтенное, хотя и не великолѣпное учрежденіе. Имя ея основателя, Джосіи Лилли, гражданина и церковнаго старосты, увѣковѣчено на мраморной доскѣ, прибитой надъ главнымъ входомъ по срединѣ. Богадѣльня состоитъ изъ ряда простенькихъ коттэджей изъ темно-краснаго кирпича; въ каждомъ двѣ комнаты, одна наверху, другая внизу, съ кухней или прачешной позади. Въ большинствѣ оконъ, стариннаго фасона, съ мелкими переплетами, виднѣются горшки съ геранью, и въ нѣкоторыхъ полуспущена чистая бѣлая штора, какъ это въ модѣ у респектабельныхъ лондонскихъ классовъ. Если вы обойдете вокругъ Лондона, гдѣ преобладаютъ чистенькіе небольшіе котгэджи, вы вездѣ увидите полу-опущенныя шторы. Это первое свидѣтельство респектабельности, первый шагъ въ порядочности. Негръ, съ кожей толстой, какъ у крокодила, покупаетъ пологъ отъ комаровъ, когда намѣревается разыграть джентльмена; лондонская хозяйка, когда въ ней проснется честолюбіе, вѣшаетъ у себя бѣлую штору, какъ флагъ, обозначающій ея притязанія на порядочность.
Передъ коттеджами идетъ небольшой тротуаръ, по которому очень удобно гулять въ хорошую погоду, а затѣмъ четырехугольная клумба съ грядами, на которыхъ растутъ картофель и капуста.
Коттеджи отдѣляются отъ дороги низкой кирпичной стѣной съ калиткой по срединѣ. Коттеджей пять съ каждой стороны большой двери, ведущей въ самую крохотную часовню во всемъ англійскомъ королевствѣ. Никто, кромѣ богадѣленскихъ обитателей, не знаетъ, есть ли капелланъ при часовнѣ и бываетъ ли въ ней служба, или же она служитъ только мѣстомъ для благочестивыхъ размышленій и отдыха.
Слѣпая старушка — наша знакомая, миссисъ Монументъ. Какъ она попала въ богадѣльню, никому неизвѣстно, но мы можемъ подозрѣвать въ этомъ благодѣтельное участіе лэди Мильдредъ. Вообще говоря, бѣдной женщинѣ такъ же трудно попасть въ богадѣльню, какъ богатому въ царствіе небесное.
Какъ бы то ни было, миссисъ Монументъ попала въ богадѣльню и вотъ уже тринадцать лѣтъ, какъ наслаждается полнымъ спокойствіемъ и отдыхомъ, хотя ее отдѣляетъ отъ шумнаго свѣта только низенькая кирпичная стѣна, а отъ безусловной нищеты — коттэджъ, десять шиллинговъ пенсіи въ недѣлю и такая помощь, какую ей доставляла лэди Мильдредъ, напримѣръ, въ видѣ ухода ея внучки, дѣвушки, читавшей на скамьѣ и находившей, что ухаживать за бабушкой — болѣе легкій способъ заработывать деньги, чѣмъ тѣ, какіе достались на долю ея подругамъ.
Бѣдная старушка наслаждалась своимъ покоемъ. Она ничего больше не желала: ея мальчики вышли въ люди; дочери были порядочныя дѣвушки. Ей оставалось только благодарить Бога.
Не знаю, какъ долго она тутъ сидѣла, но, по всей вѣроятности, съ самаго обѣда — трапезы, которой придается гораздо меньше значенія въ богадѣльнѣ Лилли, нежели въ городской ратушѣ. Это торжество обыкновенно справляется въ часъ пополудни, а теперь было уже четыре часа.
Она вздремнула послѣ обѣда и теперь уже проснулась, какъ это можно было видѣть по движенію ея пальцевъ. Слѣпые сидятъ подолгу тихо и терпѣливо; они немного говорятъ, но много думаютъ. Тщеславные люди, прочитавшіе много книгъ, втайнѣ воображаютъ, что кто не читаетъ, тотъ не умѣетъ и думать. Какъ будто бы книга жизни была когда-либо напечатана въ типографіи! Какъ будто бы каждой старой женщинѣ не хватитъ опыта ея жизни, чтобы продумать еще полтораста лѣтъ!
Вдругъ миссисъ Монументъ услышала шумъ, заставившій ее вздрогнуть и выпрямиться; щеки ея покраснѣли и губы также.
— Рода! — вскричала она, — это шаги моего мальчика. Это шаги твоего дяди Клода. Ступай, дѣвочка, и приведи его сюда.
И она стала радостно ждать прихода сына. Но вмѣстѣ съ его шагами слышались другіе шаги, ей незнакомые. Она встала со скамейки и остановилась въ дверяхъ.
— Матушка! — сказалъ Клодъ и поцѣловалъ ее.
— Сынъ мой! — отвѣчала она, тихонько проводя рукой по его лицу. — Я тебя не ожидала сегодня. Кто съ тобой? Я слышала дѣвичьи шаги. Ты, можетъ быть, нашелъ себѣ, наконецъ, подругу, Клодъ?
— Со мной двѣ молодыхъ барышни. Онѣ пришли повидаться съ вами.
— Двѣ молодыя барышни? Чтожъ, попроси ихъ въ домъ. Рода, бѣги скорѣй и придвинь кресла.
Клодъ провелъ мать въ коттэджъ. Тамъ стояли три кресла въ гостиной. Старушка сѣла на одно около камина, а дѣвушки заняли два другихъ.
Рода стояла около бабушки, съ любопытствомъ глядя на посѣтительницъ.
— Матушка, — сказалъ Клодъ, — вы помните вашу маленькую Полли?
— Помню ли я мою дорогую Полли? Ахъ, Клодъ, неужели я могла ее забыть!
— Мы въ послѣднее время рѣдко говорили о ней.
— Ты видѣлъ ее, Клодъ?
Она взяла его за руку.
— О! ты видѣлъ ее; лэди Мильдредъ говорила, что она до поры до времени не покажетъ ея тебѣ. Скажи мнѣ — какая она?
— Я видѣлъ ее, матушка. Она — высокая и красивая дѣвушка. У нея манеры и воспитаніе барышни. Вы не пожалѣете, что разстались съ ней.
— Я разсталась съ ней, чтобы спасти ее отъ большой опасности, мой другъ. Я говорила себѣ: «если я хоть одного изъ нихъ могу спасти, то обязана это сдѣлать». И потому я разсталась съ ней.
— А эта опасность… теперь миновалась?
Клодъ думалъ, что она подразумѣваетъ недостатокъ работы, бѣдность, существованіе подаяніемъ, всѣ бѣды, о которыхъ онъ помнилъ, какъ о страшилищахъ своего дѣтства.
— Вы теперь взрослые люди. Еслибы то, чего я боялась, случилось — хотя этого не можетъ быть — для васъ теперь это не было бы такъ страшно. Самъ — большой человѣкъ и ты уже на своихъ ногахъ, и Меленда — трудолюбивая дѣвушка… о! теперь васъ нельзя соблазнить.
— Такъ какъ опасность миновалась, то… — Клодъ взялъ мать за руку. — …то хотѣли бы вы увидѣться съ Полли?
Она ухватилась за его руку.
— Клодъ! ты привелъ ее? Но я обѣщала лэди Мильдредъ…
— Лэди Мильдредъ прислала ее.
— О!
Она вскочила съ мѣста и громко закричала, протягивая руки:
— Дитя моя! скорѣй, скорѣй обними свою мать!
Обѣ дѣвушки вскочили съ мѣста. Клодъ далъ имъ знакъ подождать.
— Сейчасъ, матушка. Имѣйте терпѣніе. Вы не знаете, что Полли была воспитана вмѣстѣ съ родною дочерью лэди Мильдредъ, Беатрисой. Но никто не знаетъ, кромѣ самой лэди Мильдредъ, которая — миссъ Эльдриджъ и которая — Полли. Она желаетъ, чтобы пока этого никто не зналъ. Я привелъ къ вамъ обѣихъ. Ихъ зовутъ Валентиной и Віолетой, но которая изъ двухъ ваша дочь — этого я не могу вамъ сказать.
Она не поняла ни одного слова изъ того, что ей говорилъ Клодъ, но стояла, вытянувъ руки и ища свою дочь.
— Отдайте мнѣ мою Полли! — рѣзко закричала она.
Клодъ подвелъ къ ней Валентину.
— Матушка, вотъ Валентина.
Слѣпая женщина поспѣшно ощупала рукой лицо, горло и талію Валентины. Потомъ обняла ее и принялась цѣловать безчисленное число разъ, плача и рыдая надъ ней.
— О, моя милая, моя милая! ты лицомъ похожа на Клода. Я знала, что ты будешь похожа на него и на Джо. Скажи мнѣ свое имя. Дай мнѣ услышать твой голосъ.
— Меня зовутъ Валентина, — отвѣчала дѣвушка.
— Лицо Клода, а голосъ не его. Однако я знаю этотъ голосъ. Что касается Валентины… Валентины… я никакой Валентины не знаю. Поцѣлуй свою мать, Полли. Твое настоящее имя Марла, моя милая, но я всегда звала и буду звать тебя Полли. О, моя милая, еслибы ты знала, какъ я жаждала тебя видѣть!
— Матушка, — сказалъ Клодъ, — вы не очень надѣйтесь, что это Полли. Вы еще не видѣли Віолету. Быть можетъ, Віолета…
— Віолета? О! я полагаю, что это — родная дочь милэди, красавица миссъ Эльдриджъ, на которую моя Полли была такъ похожа.
— Матушка, поглядите на нее.
И Клодъ положилъ ея руку на плечо Віолеты.
— Я Віолета, — сказала дѣвушка.
Но въ то время, какъ Валентина горячо отвѣчала на объятія матери и возвращала каждый ея поцѣлуй, Віолета стояла блѣдная и трепещущая.
Слѣпая женщина вздрогнула. Потомъ ощупала лицо дѣвушки, какъ и лицо Валентины, но медленно и критически.
— Это лицо тоже Клода, — сказала она. — Но чей это голосъ? Поговорите опять, вы, другая, кого я приняла за мою дочь,
— Я Валентина, — проговорила та.
— Чтожъ это значитъ, Клодъ? — спросила бѣдная, сбитая съ толку, старушка. — У обѣихъ твое лицо и голосъ одной напоминаетъ мнѣ голосъ твоего отца, котораго онѣ никогда не видѣла. Скажи мнѣ, что это значитъ? которая же моя Полли?
— Это значитъ, матушка, то, что я вамъ уже говорилъ. Одна изъ этихъ дѣвицъ — миссъ Эльдриджъ, а другая — Полли. Но и не знаю, которая.
— Развѣ вы не хотите и меня поцѣловать? — спросила Віолета.
Старушка поцѣловала ее, но холодно, потому что сомнѣвалась.
— Не знаю, — сказала она, — не могу сказать, которая изъ васъ Полли; что касается миссъ Беатрисы…
— О! — сказала Валентина, — не думайте о Беатрисѣ. Скажите намъ только, что мы можемъ для васъ сдѣлать, и счастливы ли вы?
Миссисъ Монументъ сѣла прежде, нежели отвѣтить. Онѣ видѣли, что она какъ-то съёжилась. Выраженіе любви сошло съ ея лица; она помнила, что одна изъ двухъ — дочь лэди Мильдредъ; ну, вдругъ она расцѣловала такъ горячо миссъ Беатрису? и какимъ образомъ она могла чувствовать нѣжность къ какой-то полу-дочери!
Дѣвушки молчали и старушка тоже угрюмо молчала.
— Послушайте, матушка, вѣдь одна изъ дѣвушекъ, вы знаете, Полли, — началъ Клодъ.
— Одна изъ этихъ дѣвицъ — миссъ Беатриса, Клодъ, и она выказываетъ большую доброту, что она пришла навѣстить старую слугу своей матери. Я бы желала видѣть ея хорошенькое личико.
Никто изъ дѣвушекъ не отвѣчалъ.
— У нихъ у обѣихъ хорошенькія личики, матушка; что касается Беатрисы, она такъ похожа на Полли, что вы бы и не отличили. А что касается Полли, то она такъ похожа на Беатрису, что вы бы никогда не подумали, что она родилась не барышней.
— Все это одна комедія, Клодъ, — сказала старушка строго. — Если я не могу узнать свою родную дочь, то лучше мнѣ совсѣмъ ея не видѣть. Какое мнѣ дѣло до того, что она одѣта, какъ а ея барышня, и сама похожа на барышню? Какъ можетъ она быть барышней, когда ея мать была когда-то нянькой, а затѣмъ прачкой, а отецъ ея — простой ремесленникъ? Не говори пустяковъ, Клодъ. Ты послѣ этого станешь увѣрять меня, что и тиы-- баринъ.
— Я васъ въ этомъ не увѣрялъ, матушка.
— Нѣтъ, ты слишкомъ уменъ. Что касается Полли, то если вы бросите играть комедію и будете вести себя разсудительно, то я буду очень рада, если она придетъ ко мнѣ когда-нибудь, когда барышня ее отпуститъ.
— О, Валь! — промолвила Віолета.
— Милая моя, — сказала Валентина, цѣлуя лобъ бѣдной старушки, — мы не знаемъ. Право же, никто этого не знаетъ, кромѣ лэди Мильдредъ. Мы будемъ обѣ приходить, если вы позволите, но порознь нельзя намъ придти, потому что мы не знаемъ, которая изъ насъ Полли.
Старушка покачала головой.
— И я этого не знаю.
Тутъ новое лицо показалось въ дверяхъ. То былъ чернорабочій — въ этомъ не могло быть никакого сомнѣнія. Онъ несъ въ рукѣ мѣшокъ съ инструментами, въ другой держалъ куртку; было жарко, и онъ снялъ ее, оставшись въ одномъ жилетѣ. И вокругъ шеи его дѣйствительно былъ повязанъ тотъ красный платокъ, который дѣвушки ожидали видѣть вокругъ шеи брата. У него во рту была трубка. Совсѣмъ какъ есть ремесленникъ. И, быть можетъ, для того, чтобы устранить всякую мысль о комедіи, руки его были выпачканы и замаслены. Онъ поглядѣлъ на собравшуюся компанію — и удивился. Но вынулъ трубку изо рта, потому что былъ вѣжливый ремесленникъ.
— Здравствуйте, матушка, — сказалъ онъ.
И затѣмъ поцѣловалъ дочь.
— Здравствуй, Рода.
Послѣ того онъ пожалъ руку Клоду.
— Адмиралъ, какъ поживаете?
— Вотъ Джо, — представилъ его Клодъ. — Джо живетъ въ Тотгенгэмѣ. И по субботамъ и воскресеньямъ всегда навѣщаетъ матушку.
— Джо — добрый сынъ и добрый отецъ девятерыхъ дѣтей, — сказала старушка.
Джо сѣлъ на столъ, такъ какъ другого мѣста не было, и хладнокровно слушалъ эти похвалы. Дѣвушки замѣтили, что у него были красивыя черты лица, и что еслибы ему выбрить подбородокъ, вымыть лицо и надѣть чистую бѣлую рубашку, да причесать его волосы, то онъ былъ бы удивительно похожъ на Клода, только лѣтъ на двѣнадцать или болѣе постарше его. Шестнадцать лѣтъ женатой жизни и девять человѣкъ дѣтей старятъ человѣка. Что касается его занятій, то онъ былъ правой рукой извѣстнаго маляра, декоратора и слесаря въ Тоттенгэмѣ; одинъ изъ тѣхъ полезныхъ гражданъ, которые кладутъ трубы и кладутъ ихъ скверно, которые поправляютъ краны и чистятъ колодцы; чинятъ водопроводы въ кухняхъ и никогда не уйдутъ изъ дома, куда ихъ пустили, безъ того, чтобы не испортить трубы, крана и вообще не произвести какого-нибудь поврежденія. Ихъ ремесло такъ выгодно, что быстро превращается въ настоящую профессію, и въ скоромъ времени, вѣроятно, станетъ соперничать съ адвокатурой, привлекая самые свѣтлые и быстрые англійскіе умы и цвѣтъ англійскихъ университетовъ. Джо, быть можетъ, былъ уменъ въ другомъ родѣ, чѣмъ его отецъ, но понималъ дѣло и зналъ, какъ зашибить копѣйку, если не для себя, то для своего хозяина. Онъ былъ при этомъ трезвый человѣкъ, развѣ только напьется когда въ субботу вечеромъ. Но у всѣхъ насъ есть свои слабости и недостатки.
— Джо, --сказалъ Клодъ, — я привелъ твою сестру Полли, — ты помнишь маленькую Полли? — повидаться съ матушкой.
— О! — отвѣчалъ Джо хладнокровно, — ты ее привелъ?
— Ты давно уже не видѣлъ ея, девятнадцать лѣтъ, и, теперь она выросла и стала настоящей барышней.
— Вотъ какъ! — замѣтилъ Джо.
Но предметъ этотъ, очевидно, мало интересовалъ его.
— Она воспитывалась съ миссъ Эльдриджъ, и никто не знаетъ, которая изъ нихъ Полли. Вотъ одна изъ этихъ молодыхъ дѣвицъ — Полли, но которая, мы не знаемъ.
Джо поглядѣлъ на одну, потомъ на другую. Затѣмъ улыбнулся. Затѣмъ провелъ рукой по губамъ, и улыбка перешла въ глаза, которые заблестѣли.
— О! — сказалъ онъ, — вы всѣ не знаете, которая изъ этихъ двухъ дѣвицъ Полли и которая нѣтъ? О! о! И никто не знаетъ?
— Никто, кромѣ лэди Мильдредъ.
— О!
И тутъ Джо захохоталъ-было, но удержался.
— Никто не знаетъ. Забавная эта штука, Клодъ, не правда ли?
Клодъ глядѣлъ на брата, но думалъ о двухъ дѣвушкахъ и о томъ, въ какое онѣ попали странное положеніе.
— Рода, дитя мое, поди сюда. Стань между двумя барышнями на минуту. Такъ! Довольно.
И Джо опять захохоталъ.
— Никто не знаетъ! Забавная штука! Ну, коли никто не знаетъ, и я не знаю.
— Неужели у тебя не найдется ласковаго слова для сестры, Джо? — спросилъ Клодъ.
— Скажи мнѣ, которая она, и я ее поцѣлую…
Віолета вздрогнула.
— …Но я не могу цѣловать ихъ обѣихъ, не правда ли? Даже Самъ нашелъ бы, что это слишкомъ большая дерзость для рабочаго человѣка. Нѣтъ, Клодъ, если одна изъ этихъ дѣвицъ — моя сестра, то она слишкомъ хорошо одѣта для меня, для Роды и для ребятъ. У рабочихъ людей не можетъ быть сестеръ, разодѣтыхъ въ атласъ. Что касается нашего полковника — и онъ положилъ руку на плечо Клоду — онъ щеголь, но мы къ нему привыкли. Я не знаю хорошенько, откуда онъ беретъ деньги, но онъ говоритъ, что добываетъ ихъ честнымъ трудомъ…
— О! — вскричала Віолета. — Это гнусно! Деньги Клода честно имъ заработаны.
Сама она могла многое перенести, но неужели же она допуститъ, чтобы Клода оскорбляли?
— Джо совершенно правъ, — замѣтилъ Клодъ.
— Когда сестры рабочихъ людей носятъ лайковыя перчатки и шелковыя ленты, то весьма естественно бываетъ спросить: откуда у нихъ берутся деньги? но не всегда легко на это отвѣтить. Поэтому не могу сказать, чтобы мнѣ пріятно было видѣть Полли. Что касается трудовъ Клода…
— Труды Клода, — перебила Віолета, — такого рода, что вы не можете даже ихъ понять…
— Продолжайте! — ухмыльнулся Джо: — я люблю дѣвушку съ душкомъ. — Онъ всталъ и взялъ-было трубку въ ротъ, но она уже погасла.
— Прощайте, матушка. Я зайду завтра утромъ.
Онъ кивнулъ головой Клоду.
— Прощай, бригадиръ. Что касается молодыхъ барышенъ…
Онъ поглядѣлъ на обѣихъ, потомъ повернулся къ своей дочери Родѣ. И опять улыбнулся, и улыбка все шире и шире расползалась у него по лицу, и онъ громко захохоталъ.
— Хо! хо! и никто не знаетъ.
Онъ, хохоча, вышелъ изъ комнаты, и они слышали, какъ онъ хохоталъ, идя по двору и наконецъ выйдя на улицу.
Когда человѣкъ идетъ по улицѣ одинъ и хохочетъ, это всегда производитъ непріятное впечатлѣніе.
— Чему онъ смѣется? — спросила Віолета.
— Смѣхъ, — отвѣчалъ Клодъ, — вызывается различными причинами, а въ особенности неожиданностью. Положеніе ново для него и потому онъ находитъ его, должно быть, забавнымъ.
— Джо былъ всегда добрымъ сыномъ, — проговорила мать, — хотя и не такъ уменъ, какъ Самъ. О! Клодъ, еслибы ты послѣдовалъ примѣру Сама, ты былъ бы теперь тоже школьнымъ учителемъ.
— Дѣло сдѣлано, матушка, теперь его не передѣлаешь. Но намъ пора, я думаю, идти, и я приведу къ вамъ Полли, какъ только мы узнаемъ, которая изъ нихъ — Полли; и тогда вы не будете бояться, что примете миссъ Эльдриджъ за Полли.
Всѣ, кромѣ Роды, почувствовали себя неловко, когда старушка встала и, сложивъ руки на фартукѣ, проговорила медленно, такъ какъ говорила вещи, которыя считала приличнымъ сказать въ данномъ случаѣ; а хорошія манеры не должны быть слишкомъ торопливы.
— Свидѣтельствую вамъ свое почтеніе, миссъ Беатриса, и покорнѣйше прошу засвидѣтельствовать мое почтеніе милэди. Я надѣюсь, что Полли будетъ попрежнему хорошо себя вести, и я буду очень довольна видѣть ее, когда вы кончите играть комедію, которая васъ, конечно, забавляетъ. Она можетъ придти послѣ полудня и остаться до девяти. Или же я отпущу Роду домой, и она можетъ здѣсь переночевать, если милэди позволитъ.
Дѣвушки вышли изъ богадѣльни, повѣся носъ. Имъ удалось только огорчить старушку и пристыдить самихъ себя.
— Послѣ матери мы должны повидаться съ сестрой, — сказала Валентина, приходя въ себя. — Пойдемъ къ ней сегодня!
— Я думаю, лучше нѣтъ, — отвѣчалъ Клодъ. — Что касается меня, то всякое посѣщеніе Меленды дѣлаетъ меня глубоко несчастнымъ. Лучше отложить до другого дня.
— Близко она отсюда живетъ, Клодъ?
— Она живетъ въ двухъ миляхъ отсюда, въ мѣстѣ, называемомъ Гокстонъ. Мы отправимся въ ней въ понедѣльникъ. Не бойтесь.
— Мы не боимся, — отвѣчала Віолета, обманывая больше себя, нежели брата. — Но мнѣ кажется, что мы не справимся съ положеніемъ. Какъ вы думаете: сестра Меленда приметъ насъ ласково?
— Нѣтъ, не думаю, — отвѣчалъ Клодъ рѣшительно. — Сколько я ни видѣлъ Меленду, она всегда бываетъ въ ярости. Вы знаете, что она ужасно, позорно бѣдна.
— Я думаю, Клодъ, — сказала Валентина, — что намъ лучше послѣдовать вашему совѣту и отправиться въ ней въ понедѣльникъ.
Въ Гокстонѣ, въ Иви-Лэнъ, Меленда жила въ домѣ, принадлежавшемъ владѣльцу на феодальныхъ правахъ, и работала цѣлый день. Всѣ дома въ Иви-Лэнъ, или почти всѣ — потому что тамъ есть еще и трактиръ, и одна или двѣ лавки — принадлежатъ владѣльцамъ на феодальныхъ правахъ. Это — жалкія и грязныя лачужки. Двери и окна почернѣли отъ нечистоты. Старожилы не запомнятъ, когда ихъ красили въ послѣдній разъ; окна, съ мелкими переплетами, скупо пропускаютъ свѣтъ въ закоптѣлыя стекла; въ большинствѣ домовъ перила и нѣкоторыя ступеньки узкихъ лѣстницъ сломаны и употреблены на топливо. Штукатурка на потолкахъ давно треснула и обвалилась; улица грязна и не метена. Но дѣвушки, которыя не могутъ платить за квартиру дороже пяти шиллинговъ въ недѣлю, должны довольствоваться иногда худшимъ помѣщеніемъ, чѣмъ на Иви-Лэнъ.
Комната Меленды находилась въ нижнемъ этажѣ. Она была меблирована большой деревянной кроватью, предназначенной для трехъ, но на которой иногда спять въ-шестеромъ, двумя деревянными стульями и круглымъ столомъ; въ ней стоялъ также комодъ и открытый буфетъ, нижняя часть котораго служила ящикомъ для угля. На верхнихъ полкахъ стоялъ чайникъ и нѣсколько тарелокъ и чашекъ, а въ углу — сковорода и соусникъ.
Два сѣрыхъ ватерпруфа и двѣ шляпы висѣли на гвоздяхъ, вбитыхъ въ дверь. Въ этомъ заключалось все убранство, и трудно было бы омеблировать съ большей простотой комнату, занимаемую тремя дѣвушками.
Въ комнатѣ находились три молодыхъ дѣвушки, и всѣ три за работой. Одна сидѣла на кровати, двѣ другія — на стульяхъ, около стола. Дѣвушка, сидѣвшая на кровати, была худенькое, тщедушное существо, лѣтъ двадцати-трехъ или четырехъ, съ сутуловатыми плечами и узкой грудью; лицо у нея было блѣдное и измученное, а вокругъ рта обозначились глубокія складки; глаза лихорадочно блестѣли и казались больше, чѣмъ были въ дѣйствительности, отъ впалыхъ щекъ. Выраженіе ея лица было терпѣливое, какъ у всѣхъ тѣхъ, кто привыкъ страдать. Темные волосы ея были жидки, зачесаны назадъ и свернуты узломъ на затылкѣ. Она была одѣта къ старое, очень старое платье изъ сѣрой матеріи и башмаки ея были всѣ въ дырахъ, и подошвы, и носки, и верхъ. Но это было неважно, такъ какъ она никогда не выходила изъ дому. Она сидѣла на постели, потому что у нея болѣла спина и она не была ни такъ высока, ни такъ сильна, какъ другія дѣвушки, и должна бола лежать и отдыхать, когда у нея «схватывало въ спинѣ», а это иногда продолжалось по цѣлымъ днямъ и по цѣлымъ ночамъ.
Ее звали Лотти. Она жила здѣсь, хотя ея настоящее мѣсто было бы въ богадѣльнѣ или въ больницѣ, — частію потому, что у нея не было другого угла, частію потому, что она была дружна съ Мелендой, и частію потому, что Меленда ни за что не отпустила бы ея отъ себя, пока могла работать день и ночь на себя и на нее.
Что касается Меленды, сестры Клода, она сидѣла за столомъ. Ей теперь было двадцать-три года и она была такая же рыжая, какъ и въ дѣтствѣ. Рыжіе волосы имѣютъ своего рода красоту, и я полагаю, что еслибы Меленда держала ихъ въ порядкѣ, то они были бы живописны. Но на что будутъ похожи краснорыжіе волосы, если съ ними обращаются такъ, какъ это въ модѣ у лондонскихъ простыхъ дѣвушекъ, то-есть коротко обрѣжутъ ихъ спереди и начешутъ на лобъ огромной копной, въ родѣ красной подушки, а остальное свернутъ пучкомъ назади? Такая мода можетъ служить текстомъ для проповѣдника и иллюстраціей тиранніи моды, нисколько не украшающей своихъ слѣпыхъ поклонницъ, но лишающей ихъ и той ничтожной красоты, какую могла дать имъ природа.
Воздушные, кудрявые, изящные завитки на лбу у нѣкоторыхъ барынь и барышенъ, безъ сомнѣнія, послужили прототипомъ безобразныхъ начесовъ лондонскихъ рабочихъ дѣвушекъ; но «бахрома» никогда не предназначалась къ тому, чтобы обезображивать лицо и дѣлать его грубымъ; «бахрома» не должна также быть копной, тѣмъ менѣе пригодна она для густыхъ рыжихъ волосъ, которые такъ же мало кудрявятся, какъ и коровій хвостъ. Еслибы Меленда послушалась разумнаго совѣта, то зачесала бы волосы назадъ и открыла бы широкій, четырехъ-угольный и очень бѣлый лобъ, на который всякій посмотрѣлъ бы съ уваженіемъ. И кромѣ того, ея глаза, яркіе и быстрые, какъ пара электрическихъ искръ, были бы виднѣе. Она совсѣмъ не была хороша собой, хотя, подобно многимъ рыжимъ дѣвушкамъ, у нея былъ очень хорошій цвѣтъ лица. Лицо у нея было четырехъ-угольное, носъ короткій и прямой; губы твердо очерчены, подбородокъ широкій. Росту она была ниже средняго, но плечи у нея были широки, а руки велики. Она казалась сильной дѣвушкой. Но она была худа: щеки у нея провалились, а фигурѣ недоставало той полноты, которую даетъ обильная пища. Сестра Полли вѣчно казалась голодной; она казалась также рѣшительной, упрямой и сердитой, когда ее погладятъ противъ шерстки. Послѣднее бывало очень часто, и она очень часто сердилась.
Третья дѣвушка, Лиззи, была такого типа, который нерѣдко попадается въ Лондонѣ и, такъ сказать, принадлежитъ столицѣ. Въ немъ много варіацій и онъ поражаетъ всякаго рода эксцентричностями. Но, говоря вообще, Лиззи принадлежала къ тому классу лондонскихъ дѣвушекъ, которыя состоятъ, такъ сказать, изъ однихъ глазъ. У нихъ, правда, есть и другія черты лица, но ихъ глаза поражаютъ: до того они велики, глубоки, полны всякаго рода мыслей, намѣреній и желаній. Ихъ ротъ тоже бываетъ достоинъ вниманія, потому что невеликъ и съ розовыми полуоткрытыми губками, — точно душа дѣвушки ждетъ тѣхъ откровеній и умственныхъ даровъ, которыхъ такъ страстно жаждутъ ея глаза. Такую дѣвушку невозможно видѣть безъ того, чтобы не пожелать немедленно перенести ее въ такую сферу, гдѣ она будетъ постоянно въ соприкосновеніи съ возвышенными и благородными вещами.
У Лиззи тоже была бахрома на лбу, но такъ какъ ея волосы были темные, а не рыжіе, такъ какъ они кудрявились, а не были прямы, и такъ какъ у нея былъ нѣкоторый вкусъ и она не начесывала на лобъ густой и плотной подушки, а лишь спускала нѣсколько завитыхъ волосъ, то впечатлѣніе было не непріятное. Ростомъ она была высока, но тонка, и такъ же худа, какъ и Меленда, хотя не имѣла такого голоднаго вида.
Головка у нея была небольшая и черты лица довольно тонкія и изящныя. Мужчины, которые знаютъ больше толка въ этихъ вещахъ, нежели женщины, и умѣютъ различать красоту даже и тогда, когда она ходитъ съ продранными локтями, сказали бы, что въ этой дѣвушкѣ есть всѣ условія для красоты; недостаетъ только ухода.
Въ часъ пополудни онѣ уже работали въ продолженіе шести часовъ, такъ какъ начали съ семи.
Обыкновенно работа у нихъ шла молча, но сегодня Лиззи позволила себѣ небольшой взрывъ революціонныхъ чувствъ. Она была живо укрощена Мелендой, которая, въ заключеніе своей побѣды, высказала нѣсколько замѣчаній, закрѣпившихъ повиновеніе, но оставившихъ недовольство и тлѣющій подъ пепломъ огонь возмущенія.
Когда часы — гдѣ-то по сосѣдству — пробили часъ пополудни, Меленда нарушила молчаніе и повелительнымъ тономъ приказала:
— Лотта, сію минуту ложись!
Лотти молча повиновалась. Она и то сидѣла черезъ-чуръ долго и теперь легла и закрыла глаза. Короткое дыханіе показывало, что она страдаетъ.
Другія дѣвушки бросили нетерпѣливо работу на столъ.
— Часъ, — сказала одна. — Пора бы и обѣдать; что у насъ на обѣдъ?
Она насмѣшливо засмѣялась.
— А завтра чѣмъ мы будемъ обѣдать? — а послѣ-завтра? — а послѣ-послѣ завтра?
— Не ворчи, Лиза, — сказала Меленда кротко. — Не ворчи теперь. У Лотти спина хуже заболитъ отъ твоей воркотни. Дай ей уснуть.
— Я не сплю, — отвѣтила Лотти, открывъ глаза. — Не стѣсняйся мной, Лиза.
Она протянула руку и схватила Лизу за кисть руки.
— Терпѣніе, моя душа!
— Терпѣніе, — охъ ужъ это мнѣ терпѣніе!
— Съ ней это приключилось послѣ концерта, — замѣтила Меленда, глядя на подругу, какъ врачъ смотритъ на паціента.
— Почему это съ концерта? — спросила Лотти.
— И къ чему это господа суются къ рабочимъ дѣвушкамъ!
Лиза дерзко засмѣялась.
— Почему ему не говорить со мной? — Говорить бѣды нѣтъ! Почему ему не сказать мнѣ правды? Тоже бѣды нѣтъ. Никто другой правды не скажетъ. Клерджименъ, — говоритъ онъ, — не скажетъ правды, потому что побоится, что мы бросимъ работать, а окружные инспектора — отъ страха, что мы забастуемъ. А работа сушитъ, — говоритъ онъ, — и плата смѣшная. И это все правда.
— Я уже тебѣ это говорила, — замѣтила Меленда, — да и Самъ тоже.
— И есть много способовъ улучшить жизнь. Нѣкоторыя дѣвушки поступаютъ въ театръ, если онѣ хороши собой… А съ другихъ живописцы рисуютъ картины. Онъ говоритъ, что я довольно для этого хороша, и знаетъ такихъ господъ, которые охотно срисовали бы мои глаза.
— Лиза, онъ тебя обманываетъ, — сказала Меленда. — Срисовали бы твои глаза! Какъ бы не такъ! Онъ тебя принимаетъ за дуру.
— И онъ говоритъ, что глупо такъ жить, какъ я живу. Онъ говоритъ, что мы никогда не заработаемъ больше денегъ и некогда не достанемъ полегче работы. Подумай, Лотти: мы состаримся и умремъ, и никогда-то у насъ не будетъ хорошенькихъ платьевъ и никогда-то мы до-сыта не наѣдимся, и…
Тутъ она умолкла, потому что задохлась.
— Этому когда-нибудь да будетъ конецъ, — замѣтила Лотти.
— О, конецъ! — презрительно повторила Лиззи.
Въ семнадцать лѣтъ смерть и могила кажутся такими далекими!
— Это не всегда такъ будетъ, — сказала Меленда, — потому что Самъ говоритъ, что скоро у насъ не будетъ больше богатыхъ людей. Мы все подѣлимъ между собой и послѣ того у насъ всегда будетъ всего вдоволь, потому что все будетъ наше, а господъ больше не будетъ.
— Ты глупа, Меленда, — замѣтила Лиззи, — что вѣришь такимъ пустякамъ. И кромѣ того, еслибы даже это была и правда, что мы, дѣвушки, отъ того выиграли бы? Мужчины все бы забрали себѣ и пропили въ кабакѣ.
— Это тебѣ твой господинъ такъ сказалъ?
— Все равно, кто бы ни сказалъ.
— Лиза, — заговорила Лотти, — ты опять съ нимъ видѣлась? О! обѣщай мнѣ, что не будешь больше разговаривать съ нимъ. О! вотъ что происходитъ отъ этихъ народныхъ концертовъ!
Но Лиззи покачала головой, схватила шляпу и убѣжала, а Лотти глубоко вздохнула и опять легла.
— Что это за господинъ, Меленда? — спросила она. — Не позволяй ей разговаривать съ господами. Видѣла она его опять? Ты знаешь, какъ его зовутъ?
— Не знаю. Мы были въ концертѣ. Тамъ была молодая барышня въ черномъ шелковомъ платьѣ и она пѣла; и другая была въ розовомъ шелковомъ платьѣ и тоже пѣла. И еще кто-то читалъ стихи; и господинъ какой-то игралъ на фортепіано, а другой — на скрипкѣ. Я тебѣ все это уже разсказывала. Когда мы выходили, я потеряла Лизу въ толпѣ; а когда она вернулась домой, то вся дрожала и плакала, пока ты спала, и говорила, что лучше бы ей умереть и лежать въ могилѣ, и сказала мнѣ, что гуляла съ однимъ господиномъ и онъ говорилъ съ ней о работѣ и заработкахъ, и работа ей опротивѣла.
Лотти вздохнула, но ничего не отвѣчала.
Въ буфетѣ стоялъ холодный чай и была коврига хлѣба и какое-то желтое вещество, которое величали масломъ. Меленда отрѣзала два толстыхъ ломтя и налила чаю въ чашки.
— Счастье, что у насъ былъ кусочекъ мяса въ воскресенье, — сказала она. — Кушай свой обѣдъ, милая Лотти.
— Мнѣ теперь лучше, — сказала Лотти, закусивъ. — Если я полежу еще полчаса, то опять буду въ состояніи работать; куда ушла Лиза?
— Лягъ и засни, — приказала Меленда: — что касается Лизы, то она, вѣрно, сейчасъ вернется. Она пошла прогуляться.
Лотти послушалась и закрыла глаза.
Меленда уже опять принялась за работу. Черезъ нѣсколько минутъ она увидѣла, что Лотти заснула. Ее можно было принять за мертвую, до того она была неподвижна и такими желтыми и прозрачными казались ея щеки. Меленда заботливо потянула одѣяло — увы! оно было очень старо и оборвано, и нуждалось въ стиркѣ — на руки и на грудь своей пріятельницы и покрыла ватерпруфомъ ей ноги.
Тѣмъ временемъ по Сенъ-Джонской улицѣ шли рядомъ какой-то господинъ и рабочая дѣвушка.
— Вы подумайте о томъ, что я вамъ говорилъ, — спросилъ онъ. — Жестокое дѣло, когда такая хорошенькая дѣвушка, какъ вы, должна работать, какъ невольница. Хорошенькія дѣвушки совсѣмъ не должны работать. Онѣ должны быть разодѣты, какъ куколки, показываться на сценѣ, и всѣ будутъ имъ хлопать за ихъ красоту.
— Я не могу оставить Лотти и Меленду, — отвѣчала дѣвушка.
— Приходите опять сегодня вечеромъ. Обѣщаете?
— Не знаю. Постараюсь. Но это безполезно. Я не могу оставить Меленду и Лотти.
Черезъ полчаса или около того вернулась Лиззи, спокойная и укрощенная, съ румянцемъ на щекахъ и блескомъ въ глазахъ.
— Я пообѣдала, — отвѣчала она, — когда Меленда указала ей на чайникъ. — Я съѣла яйцо въ смятку и выпила чашку кофе. Меня угостила… одна подруга.
Меленда проницательно взглянула на нее, но ничего не сказала. Дѣвушки снова принялись за работу и уже все время молчали.
Послѣ четырехъ часовъ, въ узкомъ нижнемъ корридорѣ, дѣвушки услышали шаги и голоса, въ которыхъ не признали голоса своихъ сосѣдей. Одинъ изъ голосовъ сказалъ: — Подождите внизу, Клодъ, мы лучше однѣ пойдемъ на верхъ.
И затѣмъ дверь отворилась и показались двѣ молодыхъ лэди. Такихъ красивыхъ и нарядныхъ дѣвушки рѣдко видали, и у Лиззи сердце упало при взглядѣ на ихъ платья и шляпки. Окружную инспектрису бѣдныхъ онѣ знали, потому что она иногда заглядывала къ нимъ и всякій разъ сражалась съ Мелендой. Но она далеко не бывала такъ хорошо одѣта. Также онѣ видали разъ или два какихъ-то лэди, приходившихъ въ ихъ улицу, любопытно заглядывавшихъ въ дома и получавшихъ рѣзкіе отвѣты на свои вопросы. Но онѣ не были красивы.
— Не здѣсь ли живетъ дѣвушка по имени Меленда? — спросила одна изъ нихъ.
Лотти проснулась и, вздрогнувъ, усѣлась на постели. Лиззи вытаращила глаза и уронила работу и наперстокъ, который подкатился подъ буфетъ, и потокъ пришлось потерять цѣлыхъ полчаса, разыскивая его. Меленда, подозрѣвая, что это посѣщеніе дѣлается въ интересахъ церковной службы, только взглянула и кивнула головой.
Тогда обѣ лэди подошли къ ней и, взявъ ее за руку, мягко сказали:
— Меленда, мы — ваша сестра Полли.
Увы! надо же было, чтобы изо всѣхъ дней Полли выбрала какъ разъ сегодняшній для своего возвращенія послѣ девятнадцатилѣтняго отсутствія.
Клодъ дожидался внизу на Иви-Лэнѣ, стоя на тѣневой сторонѣ улицы. Улица была полна дѣтей, шумно игравшихъ, и какіе-то глухіе отголоски долетали изъ Гокстонъ-Стрита по правую руку, гдѣ былъ постоянный базаръ. Вдругъ онъ услышалъ рѣзкій голосъ, переходившій уже въ крикъ, въ которомъ онъ призналъ голосъ сестры своей, Меленды. Она кричала такъ громко, что онъ могъ разобрать нѣкоторыя изъ ея словъ. Судя по этимъ словамъ, настоящій визитъ рисковалъ быть еще болѣе неудачнымъ, нежели визитъ въ богадѣльню. Наконецъ, голосъ такъ принялся вопить, а слова оказывались такими бранными, что онъ подумалъ, что ему лучше идти наверхъ, на защиту посѣтительницъ.
Когда онъ открылъ дверь, Меленда встрѣтила его насмѣшливымъ хохотомъ.
— Пріемышъ! — указала она на него пальцемъ.
Но онъ слышалъ это названіе раньше и не обратилъ никакого вниманія.
Валентина стояла у стола съ разрумяненнымъ лицомъ и взглядомъ, выражавшимъ удивленіе и боль. Віолета дрожала, сидя на Лизиномъ стулѣ — буквально, дрожала и плавала. Лотти глядѣла смущенная и растерянная. Лиззи сидѣла на постели возлѣ нея, держа работу въ рукахъ и дѣлая видъ, что эта сцена нисколько ея не занимаетъ и до нея не касается, и что она вполнѣ занята и даже поглощена своими петлями, которыя обметываетъ. Она поднимала шитье и держала его противъ свѣта, затѣмъ раскладывала его на колѣняхъ и разглядывала, съ иголкой во рту, и всякими иными способами выказывала свое безучастіе въ спору. Со всѣмъ тѣмъ она слушала изо всѣхъ силъ и гордо улыбалась, когда Меленда превосходила самое себя, и время отъ времени поднимала свои большіе глаза и замѣчала какую-нибудь новую подробность въ туалетѣ барышень. О! — могла ли она представить себѣ, что бываютъ такія чудныя платья!
— Пріемышъ! — повторила Меленда, — конечно, не могъ не привести съ собой и дѣвчонку-пріемыша.
Клодъ ничего не отвѣтилъ, и это смутило ее. Онъ глядѣлъ на нее не сердито, но серьёзно и съ удивленіемъ, и это еще сильнѣе разсердило ее.
— Въ чемъ дѣло, Валентина? — спросилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Моя сестра, кажется, грубо обошлась съ вами?
— Да! — завопила Меленда: — я была груба съ обѣими. Я сказала имъ правду, и желала бы, чтобы имъ говорили ее каждый день. Груба? О! да, я была груба. Не ошибайся на этотъ счетъ, Клодъ.
Она стукнула локтями столъ и оперлась головой на руки съ вызовомъ въ лицѣ.
— Какую правду, Меленда? — спросилъ Клодъ: — скажи ее и мнѣ, пожалуйста.
Досаднѣе всего то, что Клода никогда нельзя было разсердить бранными словами, даже называя его пріемышемъ. Люди должны сердиться, когда ихъ бранятъ, а иначе не стоить и прибѣгать къ браннымъ словамъ! Не сердиться за брань — значитъ, быть эгоистомъ; значитъ, нисколько не симпатизировать людямъ; значитъ, держать себя съ отвратительнымъ высокомѣріемъ! Людямъ, поддавшимся гнѣву и наговорившимъ бранныхъ словъ, становится жалко и стыдно самихъ себя. Простые люди, обыкновенные, не притворщики, очень сердятся, когда ихъ бранятъ, и возвращаютъ брань по принадлежности. Но этотъ несносный Клодъ только глядитъ серьезными глазами, точно думаетъ: — не больна ли его сестра и не надо ли ее полечить?
— Скажи намъ всю правду, Меленда!
— Правда та, что намъ здѣсь не нужно важныхъ барынь! Мы — простыя рабочія дѣвушки, заработываемъ свой хлѣбъ и этого не стыдимся. Мы не хотимъ, чтобы на насъ приходили глядѣть, какъ на слоновъ въ циркѣ. Мы не на выставкѣ. Лотти — не клоунъ, я — не ученая лошадь, Лиза — не саламандра.
— Ты не хочешь видѣть свою сестру, Меленда?
— Сестру?!
Она выпрямила руки эффектнымъ, но свободнымъ и непринужденнымъ жестомъ.
— О! поглядите на нихъ и на насъ. Послушайте его: это — моя сестра! Посмотрите на мое платье и на платье Лотти, и на платье Лизы, и на ихъ платья! Сестра! И онѣ не могутъ даже сказать, которая изъ нихъ моя сестра!
— Ну! ужъ если ты это говоришь…
— Но вѣдь одна изъ этихъ барышень твоя сестра… и мои тоже.
— Я въ первый разъ слышу, что Полли стала барышней. Но которая же изъ нихъ Полли? Вотъ эта что-ли, съ которой нельзя говорить, чтобы она не расплакалась? — или же вотъ эта… — и тутъ Меленда указала пальцемъ на Валентину, чтобы не было сомнѣнія въ томъ, кого она подразумѣваеть: — которая лѣзетъ жать руки и цѣловаться! Очень нужны ея поцѣлуи!
— Онѣ только два дня тому назадъ узнали, что у нихъ есть сестра. Неужели, съ ихъ стороны, не доказываетъ доброты то, что онѣ пожелали какъ можно скорѣе увидѣть тебя?
— Это доказываетъ, что онѣ любопытны. Ну, вотъ, онѣ удовлетворили своему любопытству, и теперь могутъ идти и всѣмъ хвастаться, что у нихъ есть сестра швея. Чѣмъ скорѣе онѣ уйдутъ, тѣмъ лучше. Мы и безъ того много времени потеряли попусту.
— Вы очень недобры! — сказала Валентина. — Но, можетъ быть, если мы придемъ въ такое время, когда вы не такъ заняты…
— Нѣтъ, — отвѣчала Меленда: — я не желаю видѣть никого изъ васъ больше. Одна изъ васъ — Полли, такъ какъ вы говорите это, но я не вижу, чѣмъ ей гордиться, что она — моя сестра. Когда Полли броситъ свои комедіи и перестанетъ притворяться барышней, тогда пусть сюда приходить, а до тѣхъ поръ мнѣ ея не надо.
— Твоя сестра не можетъ перестать быть барышней, — отвѣтилъ Клодъ.
— Матушкѣ не слѣдовало отпускать ее отъ себя, — продолжала Меленда. — Я всегда это говорила. Съ какой стати Полли воспитана въ праздности и должна сидѣть всю жизнь, сложа руки, и только пить да ѣсть!
— Ты ошибаешься: у нея много дѣла.
— Развѣ она носитъ такія платья? — спросила Меленда, указывая на несовершенства своего туалета. — Развѣ она встаетъ въ шесть часовъ утра и работаетъ весь день до девяти? Развѣ она питается хлѣбомъ съ масломъ и чаемъ, вмѣсто обѣда?
— О! — сказала Валентина: — только позвольте намъ помочь вамъ! Мы пришли не изъ любопытства, право, не изъ любопытства. Намъ хотѣлось увидѣть сестру.
— Ну, вотъ, вы ее увидѣли и можете идти. Я васъ не держу. Вы видите, какова я. О! — я знаю, какова я, и какова Лиза, и какова Лотти!.. Нѣтъ, Лотти — другая. Хороши наши манеры, не правда ли? Ступайте и смѣйтесь надъ нами!
— Мы ничего смѣшного не видимъ, — сказала Валентина.
— Ну, такъ плачьте о насъ, какъ вотъ она…
Она указала на Віолету.
— У нея, вѣрно, глаза на мокромъ мѣстѣ. Еслибы мнѣ дѣвушка половину того сказала, что я ей, я бы выдрала ей всѣ волосы.
— Вы жестоки, — отвѣчала Віолета: — развѣ мы виноваты, что Полли взяли отъ васъ?
— Я не говорю, что виноваты. Мнѣ до этого дѣла нѣтъ. Ты взяла мой наперстокъ, Лиза. Гдѣ же твой?
— Меленда, постарайся быть полюбезнѣе, — сказалъ Клодъ. — Притворись, что у тебя хорошія манеры. Представь себѣ, что здѣсь Самъ. Ты вѣдь вообще прилично себя ведешь въ присутствіи Сама.
Меленда фыркнула.
— Прекрасно! Вамъ хотѣлось видѣть сестру, и вы ее видѣли, и надѣюсь, что пригласите ее къ чаю, когда у васъ будутъ ваши знатные знакомые. Я приду съ Джо и съ Самомъ, и съ дѣтьми Джо, если угодно. А теперь уходите и благодарите судьбу за то, что выросли не при матушкѣ и не при мнѣ. Въ противномъ случаѣ, вы бы сидѣли теперь на томъ мѣстѣ, гдѣ сидитъ Лиза, и работали бы, какъ работаетъ Лиза.
Она сѣла на мѣсто, взяла работу и принялась за нее съ остервенѣніемъ.
Валентина вздохнула.
— Я опять приду, — проговорила она, — хотите вы этого или нѣтъ. Вы не можете заперетъ дверь своей сестрѣ. Я заставлю васъ полюбить себя.
Меленда шила, не говоря ни слова.
Валентина обратилась къ Лотти.
— Скажите мнѣ: быть можетъ, вы — кузина Меленды и моя?
— Нѣтъ, — отвѣчала Лотти, — я только ея подруга. Мы вотъ уже восемь лѣтъ, какъ живемъ вмѣстѣ, Меленда и я.
— И вы каждый день шьете?
— Если только у насъ есть работа. Мы ничего другого не умѣемъ.
— Но вы недостаточно сильны на видъ дли такой работы?
— Я сильнѣе, чѣмъ кажусь на видъ, — сказала Лотти, улыбаясь. — Я могу порядочно много работать. Только спина у меня не совсѣмъ крѣпка, а потому я иногда кашляю и должна лежать и отдыхать. И тогда Меленда работаетъ за меня.
Она застѣнчиво взглянула на Валентину.
— Вы не сердитесь, миссъ, на Меленду за ея сегодняшнія слова! Она сегодня не въ духѣ и разстроена чѣмъ-то, что Лиза говорила про работу. Пожалуйста, не сердитесь: она вспыльчива, но добрѣйшая душа въ мірѣ.
— Лотти, лучше лягъ, чѣмъ болтать такъ много! — проговорила Меленда.
— Какъ васъ зовутъ? — спросила Валентина.
— Лотти… Шарлотта Истъ. А эта — Лиза. Ея отецъ нанимаетъ комнату на этой же лѣстницѣ, но она живетъ и работаетъ съ нами. Она на семь лѣтъ моложе меня. Мнѣ двадцать-четыре, а Лизѣ семнадцать.
— Любите ли вы свою работу, моя душа? — спросила Валентина Лизу.
Дѣвушка подняла на нее большіе темные глаза.
— Нѣтъ, не люблю, — медленно проговорила она.
— Ты должна работать, значитъ, не все ли равно, любишь ты работу или нѣтъ? — замѣтила Меленда.
— Пойдемъ, Валентина! безполезно оставаться, — сказала Віолета.
— Совершенно вѣрно, — подтвердила Меленда.
— Неужели у васъ нѣтъ ласковаго для насъ слова, Меленда? — спросила Валентина.
— Послушайте, — отвѣчала дѣвушка: — вы не нашего поля ягода, ни вы, ни она. Отправляйтесь къ своимъ… и вы, и Клодъ. Вы — изъ тѣхъ, которыя заставляютъ дѣвушекъ работать за шиллингъ въ день, чтобы наряды ихъ стоили дешевле. И оставайтесь съ ними. Вы изъ тѣхъ, которыя украли землю, и трудъ, и все на свѣтѣ. Самъ такъ говоритъ. Оставьте насъ. Не приходите къ намъ смѣяться надъ нами. Что касается васъ… — и она повернулась въ Віолетѣ, которая отскочила назадъ и схватила Клода за руку: — только посмѣйте еще придти сюда и плакать надъ нами! Я сорву съ васъ шляпку!
— Ты очень груба, Меленда, — сказалъ Клодъ.
Она фыркнула и покачала головой.
Такъ какъ она продолжала все въ томъ же родѣ и не выказывала знака, что готова смягчиться, то ничего не оставалось, какъ отступить въ порядкѣ, какъ выражается въ такихъ случаяхъ исторія, т.-е. непріятель не преслѣдовалъ ихъ на лѣстницѣ, и не сорвалъ съ нихъ шляпокъ, и не ругался имъ вслѣдъ.
Часа два сряду Меленда шила въ безусловномъ молчаніи, но губы ея шевелились. По истеченіи этого времени, у нея стали вырываться восклицанія, показывавшія, что ея умъ сильно работаетъ:
— Я рада, что сказала имъ то, что думаю… Не хочу, чтобы онѣ сюда таскались… никому не нужны ихъ слезы… — и такъ далѣе. Затѣмъ она снова замолчала.
Было уже около девяти часовъ, и стало слишкомъ темно, чтобы работать.
Тогда Лиззи стала куда-то сбираться. Она вынула шляпу, на которой было перо. Повязала яркую ленточку вокругъ горла и надѣла ватерпруфъ, который рабочія дѣвушки носятъ и зиму, и лѣто, съ тою разницей, что лѣтомъ подъ нимъ часто не бываетъ платья.
— Лиза, милая, — сказала Лотти, — не запаздывай; но, Лиза, о! Лиза, не разговаривай больше съ тѣмъ джентльменомъ!
Лиза ничего не отвѣчала и исчезла. Меленда тоже надѣла шляпу и вышла на улицу. Она всегда такъ кончала свой день. Просидѣвъ пятнадцать часовъ за шитьемъ въ комнатѣ, необходимо освѣжиться и промяться.
Когда Меленда прошла до конца Гокстонъ-Стрита, она пошла далѣе, пока не дошла до моста, перекинутаго черезъ каналъ. Это — угрюмое мѣсто. Вода въ каналѣ черная и страшная. Меленда слыхала про дѣвушекъ, которыя бросаются въ эту черную воду, когда жизнь имъ наскучитъ.
Сегодня вечеромъ въ головѣ у дѣвушки стоялъ вихрь мыслей. Ея родная сестра приходила въ ней, и она прогнала ее съ бранью.
Она вернулась домой около полуночи. Лотти лежала на спинѣ и ждала ее.
— Меленда! — прошептала она: — онѣ добрыя барышни и пришли отъ добраго сердца. Зачѣмъ ты ихъ выбранила?
— Я не могла не выбранить ихъ, Лотти. Я очень рада, что выбранила ихъ.
И въ доказательство, какъ она рада, она залилась горькими слезами.
Вечеромъ того же дня лэди Мильдредъ принимала. Кругъ знакомыхъ у Клода былъ, какъ можно себѣ представить, весыа ограниченный. Тотъ, кто карабкается наверхъ, долженъ достичь вершины, прежде нежели можетъ помышлять объ обществѣ. Такой вечеръ, какъ онъ провелъ у лэди Мильдредъ, слушая музыкальный смѣхъ дѣвушекъ, веселую болтовню, въ ярко освѣщенныхъ комнатахъ, среди атмосферы счастія и беззаботности о завтрашнемъ днѣ, гдѣ все казалось реально, прочно и незыблемо, гдѣ ней были молоды и счастливы и всю жизнь оставались молоды и счастливы, — наполнялъ Клода какимъ-то нравственнымъ опьянѣніемъ и восторгомъ, и сегодня вечеромъ онъ восхищался сестрой, — которою была ему одна изъ этихъ дѣвушекъ, — съ какимъ-то удивленіемъ, точно это былъ сонъ. Его жизнь была серьёзная жизнь человѣка, которому приходится разсчитывать только на самого себя. Свѣтъ, у котораго нѣтъ серьёзныхъ цѣлей, не принимаетъ въ свою среду такого человѣка до тѣхъ поръ, пока онъ не составитъ себѣ положенія; женщины не играютъ роли въ жизни такого человѣка, пока онъ не займетъ довольно высокую ступень въ обществѣ.
— О чемъ вы думаете, Клодъ? — спросила Валентина.
— Я думалъ о контрастахъ и несообразностяхъ, — отвѣчалъ онъ.
— О контрастѣ между утромъ и вечеромъ? Да? Но если ни не можете забыть этихъ вещей, то вы подумаете, что мы ней смѣемся надъ нищетой. Что бы подумала и сказала Меленда, еслибы вдругъ очутилась между нами?
— Трудно представить себѣ что-нибудь болѣе несообразное, — засмѣялся Клодъ.
— Я полагаю, что она спросила бы насъ, какъ можемъ мы чувствовать себя счастливыми въ тотъ самый день, когда видѣли ея квартиру и ея подругъ. И я увѣрена, что она бы не поняла, какъ можемъ мы пѣть и смѣяться, и все-таки не забывать о ней, и думать о ней. Свѣтъ тоже представляетъ свои несообразности… я думаю, оттого, что мы должны такъ многое скрывать изъ своихъ чувствъ и думъ.
На другомъ концѣ комнаты Віолета, въ центрѣ группы гостей, разговаривала съ сіяющими глазами и, повидимому, съ самымъ легкимъ сердцемъ въ мірѣ.
— У Віолеты былъ сегодня истерическій припадокъ, когда мы вернулись домой, — прошептала Валентина. — Меленда ей оказалась не по силамъ. Однако она храбро выдерживаетъ свою роль, и никто не догадается объ истинѣ.
Около Віолеты, въ ея группѣ, находился Джэкъ Конейрсъ. Когда Валентина прошла по комнатѣ рядомъ съ Клодомъ, онъ быстро перевелъ глаза съ Віолеты на Валентину и затѣмъ на Клода.
Странно! дѣвушки не только были похожи между собой, но обѣ были похожи на Клода. Сегодня въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ Конейрсъ узналъ объ отношеніяхъ Клода съ дочерьми леди Мильдредъ, ему представился случай сравнить дѣвушекъ другъ съ другомъ и съ братомъ. Ужъ, конечно, съ портретомъ сэра Ланселота, когда ему было двадцать-пять лѣтъ, глядѣвшимъ со стѣны въ присутствіи самой лэди Мильдредъ, обрѣтающейся въ-живыхъ, съ двумя дѣвушками и Клодомъ на лицо, у него окажется достаточно данныхъ, чтобы рѣшить задачу. Но, подобно всякому другому, приступающему къ разрѣшенію загадки, Джэкъ Конейрсъ забылъ про одну существенную вещь. А именно: если двѣ дѣвушки съ дѣтства воспитываются одинаково, однѣми и тѣми же гувернантками, пасторами и учителями, если ихъ держатъ поодаль отъ другихъ дѣвушекъ, одѣваютъ одинаковымъ образомъ, то онѣ становятся очень похожи другъ на друга. Маленькія точки соприкосновенія разростаются въ крупное сходство. Китайцы, напримѣръ, народъ крайне общественный, представляютъ для постороннихъ милліоны лицъ, похожихъ одно на другое. Часто наблюдалось, что старые мужъ и жена становятся подъ старость очень похожи другъ на друга. И если вы посмотрите на дѣвочекъ въ пріютѣ, когда онѣ живутъ подъ одной кровлей и подчиняются однимъ и тѣмъ же правиламъ и порядкамъ, то вы непремѣнно найдете, что всѣ онѣ на одно лицо.
Нѣтъ сомнѣнія, что девятнадцатилѣтная близость и дружба такъ усилили первоначальное сходство между Валентиной и Віолетой. И м-ръ Конейрсъ, будь онъ поумнѣе, сталъ бы искать не сходства, но тѣхъ пунктовъ, на которыхъ онѣ расходились. Но это ему и въ голову не пришло. Да, кромѣ того, обѣ молодыя барышни непохожи были на модели, приходившія въ его мастерскую. Онѣ не сидѣли передъ нимъ неподвижно; ему приходилось украдкой изучать ихъ черты.
Другіе глаза, кромѣ его глазъ, наблюдали и сравнивали Клода съ дѣвушками, но выносили такое же точно разочарованіе и уходили, не рѣшая загадки.
Валентина запѣла. У нея былъ сильный и густой контральто, тщательно обработанный. И кромѣ того она была музыкантша въ душѣ. Но она не могла пѣть больше одной вещи подъ-рядъ.
— Клодъ, — прошептала Віолета, когда пѣвица умолкла: — поете ли вы?
— Нѣтъ. У меня нѣтъ голоса.
— И у меня также. Вотъ это пунктъ сходства между нами. Это — часть нашего общаго наслѣдія. Ни голоса, ни состоянія. Но, конечно, вы умѣете рисовать и писать масляными красками?
— Нѣтъ. Я не умѣю держать карандаша въ рукахъ и никогда не бралъ кисти въ руки.
— А вотъ это странно, потому что это одно, что я умѣю. Въ этомъ отношеніи Валентина похожа на васъ. Полагаю, что вы не умѣете также вышивать? Я отлично вышиваю.
— Нѣтъ, къ несчастію. Но я пишу латинскіе и греческіе стихи; быть можетъ, это относится къ вышиванію?
— Еслибы вы писали англійскіе стихи, то я бы признала въ этомъ нашу общую черту. Но сильны ли вы въ ариѳметикѣ?
— Нѣтъ, не очень.
— О! какъ жаль: я очень сильна. Валентина тоже не умѣетъ сдѣлать правильнаго сложенія. Аккуратны ли вы?
— Нѣтъ, очень неаккуратенъ.
— Ахъ, какъ я рада! потому что я тоже самая неаккуратная особа въ мірѣ, а Валентина — воплощенная аккуратность. Ея комната похожа на каюту корабля. Любите ли вы собакъ и животныхъ?
— Не очень.
— Какая жалость: я ихъ такъ люблю! Ахъ, Клодъ, какъ это досадно: въ одномъ вы похожи на меня, а въ другомъ — на Валентину! Что вы еще знаете?
— Я знаю два новыхъ языка и законовѣденіе. Умѣю грести, играть въ крокетъ и теннисъ…
— Мы тоже умѣемъ играть въ теннисъ. Клодъ, — она опять понизила голосъ, — бросимъ искать сходство. Но, ахъ! какое ужасное мы провели утро! Мой бѣдный братъ!
Она хотѣла этимъ сказать, что если одно свиданіе съ Мелендой было такъ невыразимо тяжело, то каковы должны быть его чувства, когда онъ всю жизнь знался съ ней.
— Что касается меня, — отвѣчалъ онъ на ея невысказанный вопросъ, — то Меленда всегда была моей сестрой. Я къ ней привыкъ. Но, конечно, вы ея раньше не знали.
— Увольте насъ отъ вторичнаго свиданія, Клодъ. Я знаю, что это — эгоизмъ съ моей: стороны. Но я не могу идти туда опять… такъ скоро.
— Вы и не пойдете, пока сами того не пожелаете. Я боюсь, что Меленда была… очень… откровенна.
— Она была… нестерпима.
— Да! — послышался голосъ Джэка Бонейрса, который былъ не громокъ, но звученъ; онъ разговаривалъ съ Валентиной. — Да! съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлся съ вами во Флоренціи, я былъ безусловно вынужденъ посвятить себя исключительно искусству. Всякое другое личное честолюбіе, какое я могъ бы питать, я оставилъ.
— Въ самомъ дѣлѣ! но вѣдь нѣтъ ничего очаровательнѣе искусства, м-ръ Бонейрсъ, и ничего почтеннѣе, не правда ли?
— Я надѣюсь, что увижу васъ и вашу сестру, въ одинъ счастливый день, въ моей мастерской, миссъ Валентина? Моя картина не будетъ окончена и готова для выставки раньше трехъ или четырехъ лѣтъ. Но друзьямъ я покажу ее раньше.
— Я надѣюсь увидѣть ее въ академіи или въ Гросвенорѣ.
Онъ сложилъ руки и слегка вздрогнулъ.
— Не это, — прошепталъ онъ, — все, только не это!
— Клодъ, — сказала Віолета: — вотъ человѣкъ, который былъ очень внимателенъ къ намъ прошлой зимой во Флоренціи. Онъ, право, былъ очень для насъ полезенъ. И поровну дѣлилъ свое вниманіе между нами обѣими, чтобы не произошло ошибки.
— Какой ошибки?
— Ахъ, вы, глупенькій мальчикъ! — такой, чтобы не влюбиться въ Полли? вмѣсто Беатрисы. Онъ пробылъ десять минутъ съ Валентиной, а теперь подойдетъ во мнѣ. Вѣрите вы въ него?
— Я знавалъ его въ Кембриджѣ. Мы считали его даровитымъ..
— Онъ постоянно говоритъ о самомъ себѣ, точно ему очень хочется, чтобы его считали даровитымъ; и… не знаю… въ немъ нѣтъ искренности. Онъ носитъ маску.
Теперь лэди Мильдредъ занялась Клодомъ.
Она всегда была очень любезна, настоящая grande dame, но никогда еще не казалась она ему любезнѣе и болѣе grande dame, чѣмъ сегодня вечеромъ.
— Помнишь ли, Клодъ, — спросила она его, — тотъ день, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, когда я повезла тебя въ оперу и сказала, что ты можешь, если захочешь, занять мѣсто среди той публики, которую ты тамъ видѣлъ?
— Я помню все, что вы когда-либо мнѣ говорили, лэди Мильдредъ.
— Ну, вотъ видишь ли, время наступило тебѣ занять это мѣсто. Молодому человѣку полезно бывать въ свѣтѣ…
— Я никогда не стремился въ свѣтъ. Мое честолюбіе заключается въ томъ, чтобы оправдать…
— Я знаю это, Клодъ. Ты болѣе нежели оправдалъ всѣ мои ожиданія. Въ противномъ случаѣ я бы не познакомила тебя съ сестрой.
— Но вы позволили мнѣ отвезти ихъ…
— Да, Клодъ. Твоя сестра должна узнать своихъ родныхъ. Она не обязана, если не захочетъ, бывать въ ихъ обществѣ. Быть можетъ, она не вполнѣ оцѣнила бы тебя, еслибы не поняла, какъ много тобою сдѣлано. Я хотѣла, чтобы она гордилась тобою, Клодъ.
— Благодарю васъ, — отвѣчалъ онъ.
— И ты думаешь… ты полагаешь, что личный успѣхъ и отличіе удовлетворятъ твою душу, Клодъ?
— Разумѣется, — отвѣчалъ онъ съ удивленіемъ: — чего же еще можетъ пожелать человѣкъ?
— Ты думаешь, что будешь счастливъ, когда займешь подобающее мѣсто въ обществѣ?
— Я увѣренъ, что ничто, кромѣ этого, не можетъ меня сдѣлать счастливымъ. Почему вы меня спрашиваете объ этомъ, лэди Мильдредъ?
— Будь счастливъ, мой милый мальчикъ, какъ тебѣ хочется. Но только не будь такъ увѣренъ, что не можетъ быть другого честолюбія для тебя.
Клодъ ушелъ домой около полуночи вмѣстѣ съ Конейрсомъ. Его пріятель былъ не совсѣмъ доволенъ. Онъ ничего не открылъ и сомнѣвался въ томъ, дѣйствительно ли изъ него выйдетъ великій живописецъ.
— Ну, — спросилъ онъ, — узналъ ли ты что-нибудь… то-есть правду объ этихъ молодыхъ дѣвушкахъ? Разумѣется, если это не государственная тайна.
— Вовсе не государственная тайна. Но только мы ея не знаемъ. Лэди Мильдредъ скажетъ намъ, когда захочетъ.
Они молча курили папироски нѣкоторое время.
— Джэкъ, — началъ Клодъ, послѣ довольно продолжительнаго молчанія, — я хочу поговорить съ тобой о той дѣвушкѣ, помнишь, про которую ты мнѣ разсказывалъ… про дѣвушку съ красивыми глазами и лицомъ, пригодными для модели…
— Помню. Ну, что же?
— Не дѣлай этого, Джэкъ. Оставь дѣвушку въ покоѣ. Я недавно былъ въ обществѣ дѣвушекъ ея класса. Твоя дѣвушка отлично могла бы быть моей сестрой. Оставь ее въ покоѣ.
— Мой милый другъ, полмилліона дѣвушекъ, по крайней мѣрѣ… но будь по твоему. Моделей много на свѣтѣ, хотя трудно найти съ такими глазами. Но будь по твоему. И какъ будто бы дѣвушкѣ могло принести вредъ, еслибы она посвятила себя искусству!
— Да, — отвѣтилъ Клодъ, — то же самое говорили на Кипрѣ, когда требовалось, чтобы дѣвушка посвятила себя Афродитѣ.
— Еслибы дѣвушка захотѣла посидѣть передо мной, я бы ее срисовалъ. Но ты правъ, Клодъ. Было бы жалко вскружить ей голову. Она останется съ своими друзьями и своей швейной машиной. По крайней мѣрѣ, я ея отъ нихъ не оторву.
— Видишь, Джэкъ, ты не нашелъ нужнымъ извѣстить меня, такъ я пришла навѣстить тебя.
Гостья Джэка была женщина уже не первой молодости, лѣтъ тридцати съ небольшимъ. Это тотъ возрастъ, когда про женщину начинаютъ говорить, что она все еще хороша собой. Гостья была красивая женщина, высокая и широкоплечая, съ полными щеками и улыбающимся ртомъ; женщина съ прекраснымъ, ровнымъ характеромъ, но себѣ на умѣ и настойчивая. И хотя она смѣялась, но въ глазахъ ея было нѣчто такое, что заставляло Джэка, чувствовавшаго себя виноватымъ, желать, чтобы она поскорѣй ушла.
— Благодарю васъ, — сказалъ онъ. — Я былъ невѣжливъ, но никакъ не могъ управиться съ дѣлами. Вы знаете, что я, наконецъ, нанялъ мастерскую.
— Въ самомъ дѣлѣ! Но зови меня по прежнему Алисіей, Джэкъ. Я рада слышать, что ты началъ работать.
— Я началъ свою картину.
Есть тонкая разница между тѣмъ, чтобы начать работать и начать картину.
— О! а… пока, Джэкъ?
Онъ встрѣтился съ ней глазами и покраснѣлъ.
— А пока?.. — повторила она. — Человѣкъ не можетъ жить независимымъ джентльменомъ безъ денегъ, а ты вѣдь слишкомъ уже пять лѣтъ ведешь эту игру. И не можетъ человѣкъ тоже сразу заработать денегъ живописью, если только ему не повезетъ чертовское счастье. Поэтому, Джэкъ, пока деньги не появятся у тебя въ карманѣ…
— Что вы хотите сказать?
Но онъ очень хорошо зналъ, что она хочетъ сказать, потому что эта дама отлично знала всѣ его фамильныя дѣла и тѣ весью небольшія средства, съ которыми онъ вступилъ въ жизнь, а потому съ ней и не стоило бы притворяться непонимающимъ.
— Я хочу сказать: чѣмъ ты будешь жить?
— Буду жить, какъ птица небесная.
— Птицы не ходятъ въ клубъ и не пьютъ краснаго вина.
Джэкъ ничего не отвѣтилъ.
— Полно, Джэкъ, я знаю, какого рода жизнь тебѣ нужна. Имя у тебя звучное, и ты хочешь, чтобы тебя считали потомкомъ стариннаго, хорошаго рода. Тебѣ не трудно скрыть, что отецъ твой былъ лавочникомъ, потому что имя его не стояло на вывѣскѣ. Ты желаешь, чтобы тебя считали человѣкомъ тонко-образованнымъ и геніальнымъ.
— Вы можете говорить все, что вамъ угодно, у меня въ домѣ, Алисія.
— Я знаю, что могу. Тебѣ нуженъ также весь солидный комфортъ жизни, и я могу тебѣ его доставить. Ты знаешь, что я богата…
— Ахъ! что мнѣ за дѣло!
— Полно, Джэкъ, ты бы не признавался мнѣ въ любви, годъ тому назадъ, если не хочешь слышать правды. О, Джэкъ! ты всегда былъ шарлатаномъ, даже когда былъ маленькимъ мальчикомъ.
— Будетъ, Алисія!
— Что будетъ? Развѣ лавки твоего и моего отца не стояли рядомъ? И развѣ мы не вмѣстѣ ходили въ театръ? И развѣ, когда я выходила замужъ за моего покойнаго мужа, я не обѣщала тебѣ, что всегда останусь твоимъ другомъ? Послушай, приходи ко мнѣ сегодня обѣдать. Я не помѣшаю тебѣ гоняться за богатыми невѣстами, только вѣдь не поймать тебѣ богатой невѣсты. Немного найдешь невѣстъ, старыхъ или молодыхъ, съ двумя тысячами фунтовъ дохода. И что же ты имъ предложишь взамѣнъ? вѣдь даромъ онѣ не пойдутъ за тебя. Если у тебя нѣтъ ни состоянія, ни знатной фамиліи, ни ума, то что же ты имъ дашь? Претензію на геніальность… одну только претензію! Это жидко, Джэкъ! На этомъ не выѣдешь! Приходи; никого не будетъ, кромѣ тебя и бутылки лучшаго краснаго вина изъ погреба моего покойника. Прощай, Джэкъ. Обѣдъ въ половинѣ шестого.
Она еще промедлила съ минуту, поглядѣла на три портрета на каминѣ и затѣмъ расхохоталась звонко, протяжно, искренно:
— Донъ-Жуанъ! побѣдитель женскихъ сердецъ! О! мы, бѣдныя женщины, какъ онъ сокрушаетъ наши сердца! То-то одно лицо показалось мнѣ знакомымъ. Да и всѣ три знакомы мнѣ. Ахъ! Джэкъ, право, это бѣлыми нитками сшито! Помилуй, каждый торговецъ картинами ихъ знаетъ. У меня всѣ три имѣются въ коллекціи. Вотъ это — француженка. Она была и Клеопатрой, и Нинонъ-де-Ланкло и чѣмъ угодно. А это — итальянская куртизанка, которую рисовали и какъ Венеру, выходящую изъ волнъ морскихъ, и какъ купающуюся нимфу — у меня она виситъ на стѣнѣ въ обоихъ видахъ. За Венеру заплачено было сто фунтовъ, но мой покойникъ не могъ даже этихъ денегъ выручить обратно. Что касается испанской дѣвушки съ гитарой, то ее во всѣхъ иллюстраціяхъ найдешь теперь; то въ окно смотритъ, то въ церкви на колѣняхъ стоитъ! О, Джэкъ, какой же ты шарлатанъ!
Оставалось еще познакомиться съ Самомъ.
Послѣ двукратнаго неудачнаго знакомства съ двойственной: личностью Полли, Клодъ нашелъ лучшимъ предварительно объясниться. Онъ написалъ письмо брату и пригласилъ его придти познакомиться съ сомнительной сестрой на квартирѣ Клода утромъ въ воскресенье.
Самъ принялъ приглашеніе, но безъ восторга. У него уже была одна сестра, которой онъ стыдился, потому что она пребывала въ нищетѣ. Весьма вѣроятно, что и другая сестра будетъ только лишней препоной для его собственной респектабельности. Самъ былъ изъ того многолюднаго класса людей, которые не терпятъ семейныхъ узъ. Клодъ въ письмѣ называлъ сестру барышней, но въ наше время этимъ словомъ такъ злоупотребляютъ, что оно ровно ничего не значитъ.
Какъ бы то ни было, но Самъ обѣщалъ посвятить часть воскреснаго утра родственнымъ отношеніямъ. Онъ одержалъ обѣщаніе, и когда явился въ Кингъ-Бенчъ-Уокъ, то нашелъ тамъ уже дѣвушекъ, которыя его ждали.
Онъ не ожидалъ, однако, увидѣть такихъ барышень, какъ этихъ, подобныхъ которымъ ему еще не случалось видѣть ни по наружности, ни по костюму, ни по манерамъ. Такія дѣвицы не попадаются въ Гаггерстонѣ, гдѣ была школа Сама.
— Одна изъ этихъ барышень — твоя сестра, Самъ, но я уже говорилъ тебѣ, что мы не знаемъ — которая.
Самъ глядѣлъ то на одну, то на другую, красный, сконфуженный. Ихъ глаза не говорили: — неужели это великій и замѣчательный Самъ? Ничуть: на ихъ лицахъ читался совсѣмъ иной вопросъ, и у него хватило проницательности прочитать его: — что-то представляетъ изъ себя Самъ? Обѣ подали ему руку, которую онъ неловко пожалъ, говоря: «какъ поживаете?» — точно онъ недѣлю тому назадъ съ ними видѣлся. Послѣ того вдругъ опомнился, сообразилъ такъ-сказать о своемъ величіи и о томъ почтительномъ страхѣ, который, безъ сомнѣнія, внушаетъ дѣвушкамъ, хотя онѣ это и скрываютъ. Однако, не преминулъ обтереть лицо носовымъ платкомъ, замѣтивъ, что сегодня жарко, и въ своемъ волненіи проглотилъ всѣ буквы h[1], что ему показалось тѣмъ обиднѣе, что во всемъ Гаггерстонѣ онъ одинъ умѣлъ произносить эту букву какъ слѣдуетъ, и опять отеръ лицо. Наконецъ нашелъ стулъ и сѣлъ на него. Въ этой позиціи къ нему вернулась его самоувѣренность, и онъ засунулъ большіе пальцы правой и лѣвой руки за жилетъ. Эта поза не изъ самыхъ граціозныхъ, но Саму она пристала лучше, нежели другимъ. Онъ не умѣлъ стоять, какъ, напримѣръ. Клодъ, ни на что не облокачиваясь или опершись на каминъ. Ему нужна была поза, которая бы говорила о силѣ и самоувѣренности.
— Ты не знаешь, которая Полли, Клодъ? — спросилъ онъ, глядя то на ту, то на другую дѣвушку, точно онѣ были восковыя куклы. — Ну, чтожъ, я также не припомню. Но не бѣда, — прибавилъ онъ, покровительственно кивнувъ головой: — я буду васъ обѣихъ звать сестрами, мои милыя!
Клодъ высказалъ почти то же самое, но впечатлѣніе было совсѣмъ иное. Віолета отвела глаза въ сторону, а Валентина важно наклонила голову.
Самъ былъ крѣпкаго сложенія и широкъ въ плечахъ. Росту онъ былъ ниже средняго, а ноги у него были, сказать по правдѣ, короткія и кривыя. Лицо также выражало силу; лобъ былъ широкъ и великъ; глаза глубоко сидѣли въ орбитахъ; жесткіе рыжіе волосы стояли щеткой на головѣ; ротъ выражалъ твердость. Онъ производилъ впечатлѣніе рѣшительнаго и самоувѣреннаго молодого человѣка.
— Вы слышали, конечно, — любезно сказалъ онъ, — что вашъ братъ самъ пробилъ себѣ дорогу, и, разумѣется, вамъ захотѣлось съ нимъ познакомиться. Ну, вотъ я каковъ. Только, пожалуйста, не разсчитывайте сѣсть мнѣ на шею. Своя рубашка къ тѣлу ближе.
— Мы никому не намѣрены «сѣсть на шею», — повторила Віолета, — хотя мы и изъ бѣднаго класса.
— Бѣднаго класса?!
Самъ повернулся на стулѣ и покраснѣлъ.
— Что вы хотите этимъ сказать? — вы изъ рабочаго сословія, а не изъ бѣднаго! Бѣднаго! Вы — опора и столбъ страны.
— Неужели и я опора? — спросила Віолета. — Ну, если у страны все такія опоры…
— Опора и краеугольный камень націи, — продолжалъ Самъ. — Прошу больше не называть рабочій классъ бѣднымъ. Вы ничего не понимаете. Вотъ что выходитъ, когда предоставляютъ воспитаніе дѣвушки ея естественнымъ врагамъ. Я всегда былъ прошвъ этого.
— Почему же естественнымъ врагамъ? — спросила Валентина.
— Разумѣется, вы ничего не понимаете. Кто же и врагъ рабочаго человѣка, какъ не тѣ, что живутъ на его счетъ? — отвѣчайте мнѣ на это. Что дѣлаютъ ваши друзья, чтобы заработывать свое пропитаніе? Отвѣтьте мнѣ на это.
Онъ вдругъ пришелъ въ ярость и сталъ ужасно какъ похожъ на Меленду. Глаза его метали молніи, какъ и ея глаза, и онъ почти накинулся на Валентину.
— Конечно, васъ научили презирать рабочій классъ и называть его бѣднымъ, и учили, что вы должны быть добры въ бѣднымъ. Поглядите, какъ вы одѣты. Развѣ сестра честнаго работника носитъ золотыя цѣпочки, шелковыя платья и лайковыя перчатки?
— Видишь, Валь, — замѣтила Віолета, обращаясь къ Валентинѣ: — Джо говорилъ то же самое. Мы должны одѣваться какъ Меленда.
— Джо не дуракъ, — сказалъ Самъ, — хотя и невѣжда.
— Пожалуйста, укажите намъ наши недостатки! — попросила Валентина. — Если мы будемъ знать ихъ, то можемъ исправиться. Насъ, конечно, учили быть добрыми къ бѣднымъ, но не учили презирать рабочихъ людей. Но продолжайте.
— Я вовсе не желаю указывать на ваши недостатки, — отвѣчалъ Самъ нѣсколько мягче, — но только хотѣлъ указать на роскошь и праздность и житье на чужой счетъ.
— Это ты въ газетахъ читаешь про роскошь и праздность, братецъ, — замѣтилъ Клодъ, до сихъ поръ молчавшій. — Надо всегда провѣрять то, что читаешь, Самъ. Я полагаю, что ты не противъ этого правила. Спроси ихъ, чему онѣ научились, и, быть можетъ, увидишь, что и онѣ знаютъ не меньше тебя.
— Да, знаю: играть на фортепіано и читать по-французски, вышивать и наряжаться. Чтожъ, я не говорю, что это ихъ вина. Я слышалъ, что вы были у матушки и она прогнала васъ, и что вы видѣли Джо, и онъ хочетъ знать, что это все означаетъ и что вы намѣрены дѣлать, то-есть одна изъ васъ, и чѣмъ будетъ жить, когда надоѣстъ милэди. И вы видѣли Меленду, и она разбранила васъ, потому что ей не втерпёжъ приходится отъ тяжкой работы и вѣчнаго голода. А теперь вы видѣли меня.
— Видѣли, — отвѣчала Віолета. — Эта молодая дѣвица умѣла однимъ словомъ выразить больше, чѣмъ другіе пятидесятью. — Видѣли.
Глаза Клода засверкали, а у Валентины выразилась на лицѣ тревога. Но Самъ ничего не замѣтилъ. Оттѣнки были для него недоступны.
— Да, теперь вы видѣли меня. Всѣ родные гордятся мной, и я горжусь самимъ собой.
— Мы увѣрены, — замѣтила поспѣшно Валентина, увидѣвъ, что Віолета улыбается и что это можетъ быть принято за агрессивное движеніе: — мы увѣрены, что будемъ такъ же гордиться вами, какъ и Клодомъ, когда поближе узнаемъ васъ.
— Какъ Клодомъ?
Самъ фыркнулъ и подобралъ ноги подъ стулъ.
— Какъ! вы гордитесь Клодомъ? Да вы знаете ли, кто я?
Онъ выпятилъ грудь и подбоченился.
— Знаете ли вы, кто я? Я — учитель министерской народной школы. Понимаете ли вы, что это значитъ?
— Самъ имѣетъ всѣ основанія гордиться, — замѣтилъ Клодъ. — Когда онъ былъ еще мальчикомъ, то рѣшилъ, что будетъ учителемъ въ школѣ, и достигъ этого. Онъ почти самоучка; меня же учили другіе.
Послѣ этого Самъ вкратцѣ изложилъ исторію своихъ подвиговъ, повѣствуя, какъ онъ преодолѣвалъ всѣ препятствія на своемъ пути, точно сказочный великанъ.
— Что касается будущаго, — замѣтилъ онъ, — то не забудьте, что вамъ придется считаться съ народнымъ учителемъ. Рабочіе — господа страны, а мы — господа надъ рабочими. Они уже подчиняются намъ. Мы скоро будемъ ихъ вождями.
— Палата общинъ въ скоромъ времени будетъ состоять изъ однихъ только учителей элементарныхъ школъ, — сказалъ Клодъ.
— Какъ только членамъ будутъ платить жалованье, — отвѣчалъ Самъ, — въ палатѣ общинъ появится много учителей. И чѣмъ ихъ больше будетъ, тѣмъ лучше. Что теперь члены знаютъ о торговлѣ и промышленности? Ничего! Что они знаютъ о рабочемъ человѣкѣ? Ничего. Ну, а мы знаемъ.
— Вы имѣете большое вліяніе на рабочихъ? — спросила Віолета такъ невинно, что я не знаю, почему Валентина опять встревожилась.
— Не такое большое, какъ было бы желательно. Намъ мѣшаютъ говорить имъ празду. Но мы знаемъ, что нужно рабочимъ и чего они добиваются.
— Скажите намъ, чего они добиваются? — попросила Валентина.
— Безполезно.
Любопытно было видѣть, какъ на некрасивомъ лицѣ Сама выраженіе ярости внезапно переходило въ мягкое выраженіе. Онъ глядѣлъ теперь совсѣмъ мягко, какъ бы сожалѣя о такомъ красивомъ, но никуда не годномъ для жизни дѣйствительной, созданіи.
— Безполезно, — повторилъ онъ. — Вы теперь — молодая барышня и принадлежите къ нашимъ врагамъ. Къ чему пугаться? Ступайте домой, пользуйтесь жизнью, ѣшьте и пейте!
— Нѣтъ, скажите намъ, — настаивала Валентина.
— Я думаю, намъ дѣйствительно лучше отправиться домой… ѣсть и пить, — замѣтила Віолета.
— Самъ думаетъ, что его идеи раздѣляются всѣми рабочими, — замѣтилъ Клодъ. — Люди съ энергическимъ образомъ мыслей часто это думаютъ. Скажи имъ свои мнѣнія, Самъ.
— Они не мои только мнѣнія, не думайте этого, — отвѣчалъ Самъ. — Хорошо; если вы не боитесь, то я скажу вамъ, что мы думаемъ сдѣлать — я и мои друзья — съ вами и вашими друзьями. Ступайте домой и скажите вашимъ друзьямъ, что рабочіе Англіи намѣрены учредить республику, но не такую, какъ то, что ваши друзья считаютъ республикой, а настоящую. Въ настоящей всѣ будутъ равны: не будетъ ни лордовъ, ни титуловъ, ни привилегированныхъ сословій. Что касается земли, то она будетъ принадлежать народу; мы возьмемъ землю, и она будетъ обработываться націей. Если кто пожелаетъ быть священникомъ, то можетъ имъ быть послѣ дневного труда; мы, конечно, отдѣлимъ церковь отъ государства и отберемъ церковное имущество. У насъ не будетъ ни лѣнивыхъ пасторовъ, ни министровъ, живущихъ на счетъ народа, ни юристовъ, потому что правосудіе будетъ даровое и всѣ дѣла будутъ рѣшаться присяжными засѣдателями, и они будутъ созываться ежедневно, если понадобится. У насъ не будетъ ни хозяевъ, ни рабочихъ, ни капиталистовъ, ни купцовъ, ни налоговъ, потому что не будетъ и денегъ, и трудъ будетъ единственной монетой. Ежегодно будетъ созываться парламентъ, и никому не будетъ позволено говорить долѣе пяти минутъ.
— Будутъ ли женщины имѣть право голоса? — спросила Віолета.
— Разумѣется, нѣтъ, — отвѣчалъ Самъ рѣшительно. — Женщины не могутъ управлять. Кромѣ того, имъ нельзя довѣритъ общественнаго дѣла: онѣ захотятъ возстановить частную собственность, государственную церковь и такъ устроить дѣла, чтобы, ихъ сыновьямъ ничего не дѣлать.
— Очень рада, — отвѣтила Віолета. — Я боялась, что меня призовутъ къ управленію государствомъ.
— Когда же все это случится? — спросила Валентина.
— Не знаю: можетъ быть, черезъ годъ или два, а можетъ-быть, и черезъ десять. Мы пока занимаемся воспитаніемъ народа.
— Самъ — соціалистъ; мнѣ слѣдовало предупредить васъ объ этомъ, — замѣтилъ Клодъ.
— Теперь вы знаете, что васъ ожидаетъ, — продолжалъ Самъ: — можете обѣ присоединиться къ намъ. Мнѣ все равно, которая изъ васъ Полли; можете обѣ называться Полли, если хотите, и я буду стоять за васъ обѣихъ. Но только оставьте Клода и своихъ друзей и приходите къ намъ.
— Чѣмъ же мы будемъ тогда жить? — спросила Валентина.
— Мы что-нибудь найдемъ для васъ. Не петли обметывать, разумѣется, какъ дѣлаетъ Меленда, но какую-нибудь приличную работу. Можетъ быть, вы можете учить въ школѣ, — онъ указалъ пальцемъ на Валентину: — вы не изъ робкихъ и сильнаго тѣлосложенія. Что до васъ…
— Что я стала бы дѣлать? — спросила Віолета.
— Не знаю; вы, кажется, ни на что путное не годитесь. Ну да, наконецъ, на худой конецъ, каждая дѣвушка можетъ шить. Ну, вотъ теперь вы знаете, что васъ ожидаетъ, и когда революція начнется…
— То многихъ свалитъ съ ногъ, кто этого вовсе не ожидаетъ, — добавилъ Клодъ.
Самъ не отвѣчалъ. Онъ разгорячился, и теперь ему было стыдно потому, что Клодъ оставался нечувствителенъ въ его краснорѣчію. Что касается дѣвушекъ, то одну ему удалось заинтересовать, а другую до смерти напугать своими дикими рѣчами. Но это его не трогало. Такъ или иначе взволновать женщинъ — не трудное дѣло. Но Клодъ, который, по его мнѣнію, долженъ былъ бы или спорить и опровергать его, или же признать себя побѣжденнымъ, — Клодъ слушалъ совершенно хладнокровно и безучастно.
Самъ ушелъ.
— Вы слышали вѣроисповѣданіе Сама, — сказалъ Клодъ: — онъ вѣритъ въ каждое слово.
— Ну чтожъ, — замѣтила Віолета, — я могу шить. Дѣвушки хоть на это годны.
— А я могу учить въ школѣ, — сказала Валентина. — Но, Клодъ, міръ безъ бѣдности и страданія…
— Полно, Валь, — перебила Віолета, — не разсуждай объ этомъ! иначе ты убѣжишь отъ насъ къ соціалистамъ. Останемся лучше съ нашими естественными врагами и будемъ ѣсть и пить сколько можемъ, пока Самъ намъ въ этомъ не помѣшаетъ. Клодъ, вы пойдете къ намъ завтракать?
Віолета подавила тяжкій вздохъ, доказывавшій, что она скрывала глубокое и сильное волненіе.
— Мы теперь видѣли Сама. Мы теперь увидимъ его снова, можетъ быть, тогда, когда онъ будетъ президентомъ соціальной республики и станетъ рубить головы направо и налѣво.
Валентина задумала планъ. И вначалѣ никто не зналъ его, кромѣ Віолеты. Когда она впервые сообщила ей о немъ, Віолета сначала засмѣялась, а затѣмъ заплакала. Самъ Готама не могъ бы придумать ничего фанатичнѣе. Никакой египетскій или сирійскій аскетъ, никакой индійскій факиръ не придумалъ бы болѣе мучительнаго самоистязанія.
И затѣмъ она сообщила объ этомъ Клоду.
— Это невозможно, — отвѣтилъ онъ безъ всякаго колебанія.
Всѣ великіе планы всегда признаются вначалѣ невозможными.
— О, Клодъ! — и ея лицо омрачилось: — а я такъ разсчитывала на вашу помощь.
— Давайте придумаемъ что-нибудь другое.
— Ничего другого не придумаешь. Развѣ вы не понимаете, Клодъ? она — моя родная сестра… и ваша также. И подумайте, какъ она живетъ, подумайте объ ея нищенской жизни! Я должна пожить съ ней. Я должна помочь ей. Она, конечно, будетъ гнать меня. Но я не пойду.
— Это совершенно невозможно, Валентина, — настаивалъ Клодъ: — вы не привыкли къ ихъ жизни; она убьетъ васъ.
— Я привыкну. О, Клодъ, я думала, что вы будете мнѣ сочувствовать!
Слезы стояли у нея въ глазахъ. Она всю ночь не спала и думала о своемъ планѣ.
Утромъ онъ показался ей еще прекраснѣе, чѣмъ ночью.
— Они — мои родные, Клодъ!
— Я въ этомъ не увѣренъ. И, кромѣ того, съ кѣмъ же вы будете жить? Будете ли вы жить съ братомъ Джо? или съ матушкой? или съ Самомъ?
— Нѣтъ. Я буду жить съ Мелендой или около нея. Постарайтесь устроить это, Клодъ.
Клодъ сѣлъ и задумался, а Валентина прибѣгла въ бѣлой магіи.
Каждая женщина — къ счастію, очень немногія женщины вполнѣ постигаютъ эту великую истину — можетъ сдѣлать съ каждымъ мужчиной все, что ей угодно, лишь бы: первое, она быта молода и хороша собой; второе, чтобы мужчина былъ человѣкъ съ воображеніемъ и любилъ женщинъ; и третье, чтобы она хорошо владѣла какимъ-нибудь музыкальнымъ инструментомъ. Всѣ эти условія существовали въ данномъ случаѣ.
Валентина сѣла за рояль и заиграла. Когда она увидѣла, что музыка произвела свое дѣйствіе, она встала изъ-за рояля.
— Я помогу вамъ, насколько съумѣю, — сказалъ Клодъ. — Я не знаю, что вы можете сдѣлать для Меленды, но я постараюсь устроить то, что вы желаете. Но что скажетъ лэди Мильдредъ?
— О! сначала устройте все, а затѣмъ мы ей сообщимъ и попросимъ ея согласія. Я думаю, что она согласится.
Клодъ ознакомился съ жильцами дома, гдѣ жила Меленда, и убѣдился, что Валентинѣ не грозитъ никакого особенно дурного сосѣдства. Въ нижнемъ этажѣ съ передняго фасада жилъ старый джентльменъ неизвѣстной профессіи, о которомъ ему сказали, что онъ очень тихъ и безобиденъ, но страшно бѣденъ. Въ томъ же этажѣ съ задняго фасада жила старая лэди, которая сама увѣрила Клода въ своей безусловной респектабельности. Что касается ея профессіи, то она имѣла какія-то занятія у похоронныхъ дѣлъ мастера. На видъ она не была очень пріятная дама и можно было подумать, что часть ея лизни протекла не въ честномъ трудѣ. Она созналась также, что любить иногда выпить рюмочку, когда есть лишнія деньги въ карманѣ. Но эти случаи бываютъ рѣдки, потому что — правдиво заявила она — лишнихъ денегъ въ карманѣ у нея почти никогда не бываетъ.
Комната задняго фасада, въ томъ этажѣ, гдѣ жила Меленда, была занята какой-то пожилой женщиной, которая цѣлый день шила панталоны на машинѣ и была еще бѣднѣе самой Меленды. За нѣсколько шиллинговъ и за уплату недѣльныхъ квартирныхъ денегъ она согласилась переѣхать и уступить комнату. Клодъ велѣлъ комнату вычистить, заново оштукатурить, оклеить новыми обоями. Послѣ того онъ меблировалъ ее, хотя скромно, но комфортабельно, такъ что управитель дома подумалъ, что какая-то важная персона собирается поселиться въ Иви-Лэнѣ.
Когда все было готово, Валентина сообщила о своемъ планѣ лэди Мидьдредъ. Съ какимъ краснорѣчіемъ она шросила ее о согласіи, съ какими слезами и мольбами — можно себѣ представить.
Лэди Мильдредъ не выказала удивленія. Въ наше время всѣ давно уже перестали удивляться затѣямъ своихъ дочерей. Она терпѣливо выслушала и попросила дня два на размышленіе, прежде нежели дастъ отвѣтъ.
Но когда лэди Мильдредъ рѣшала въ головѣ, какъ ей поступить въ томъ или иномъ случаѣ, она неизмѣнно прибѣгала въ слѣдующей формальности: просила совѣта у своей пріятельницы, миссъ Берты Кольхунъ. Она ни разу еще не приняла ея совѣта, потому что онъ всегда шелъ въ разрѣзъ съ ея собственнымъ мнѣніемъ. Но вѣдь, въ сущности, совѣтоваться съ друзьями — значитъ пользоваться случаемъ вслухъ высказать свое мнѣніе и послушать, какъ оно звучитъ. То же самое можно сказать и о большинствѣ споровъ.
— Конечно, я знала, что знакомство ихъ съ Клодомъ и свиданія съ родными не пройдутъ безслѣдно. Но, признаюсь, меня удивляетъ, какъ неодинаково отнеслись онѣ къ этому: насколько Віолету отталкиваютъ рабочія дѣвушки, настолько Валентину онѣ привлекаютъ.
— Но, конечно, Мильдредъ, ты не позволишь Валентинѣ жить одной въ ихъ обществѣ?
— Не знаю. Почему же нѣтъ?
— Одной, Мильдредъ? Одной съ грубымъ народомъ! Вѣдь она подвергается страшному риску!
— Какому риску?
— Насилію… оскорбленіямъ… грабежу, наконецъ.
— Нѣтъ, этого я ничего не боюсь. Главный рискъ, что она узнаетъ, что міръ дѣйствительно полонъ дурныхъ людей. Теорія воспитанія, требующая, чтобы дѣвушекъ, также какъ и мальчиковъ, знакомили съ жизнью, имѣетъ много за себя. Валентина узнаетъ, живя среди этихъ людей, что міръ, который ей казался такимъ прекраснымъ и добродѣтельнымъ, въ сущности, полонъ зла и несправедливости.
— Развѣ полезно дѣвушкѣ знать это?
— Отчего нѣтъ, если это правда? Развѣ Валентина станетъ хуже оттого, что узнаетъ, что зло существуетъ? Не думаю.
— А Віолета? Она тоже будетъ съ сестрой?
— У Віолеты не такой мужественный характеръ. Она останется со мной, и мы уѣдемъ съ ней куда-нибудь… въ Швейцарію… или на морской берегъ.
— Неужели же ты уѣдешь и оставишь эту бѣдную дѣвушку одну безъ всякаго покровительства въ томъ ужасномъ мѣстѣ, куда она отправляется?
— Да. Но она не будетъ совсѣмъ одна. Съ ней будетъ эта швея… которая, быть можетъ, ей сестра. И рабочіе вообще не оскорбляютъ честныхъ дѣвушекъ, сколько я слышала. Я думаю, что она будетъ совсѣмъ безопасна съ своей сестрой.
— Хорошо, Мильдредъ, но я не вижу, какая изъ этого выйдетъ польза.
— Предположимъ, что дѣвушка узнаетъ и пойметъ такъ или иначе о несправедливости, какой подвергаются лондонскія рабочія женщины, о томъ, какія онѣ переносятъ страданія, — такія страданія, понять которыя можно только, видя ихъ изо дня въ день; и предположимъ, что она великодушная и умная дѣвушка, и добрая… подумай, какъ много такая дѣвушка можетъ сдѣлать добра! Милая Берта, подумай о тѣхъ вещахъ, которыя ты сама читала и плакала надъ ними, хотя никогда ихъ хорошенько не понимала… Я говорю о страданіяхъ рабочихъ дѣвушекъ. Мы не можемъ повѣрить, что «Пѣсня о рубашкѣ» взята изъ дѣйствительности, а не страшная только фантазія. Сорокъ слишкомъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Гудъ написалъ ее, а я увѣрена, что она и теперь могла бы быть написана и ежедневно спѣта. Валентина узнаетъ это на опытѣ, и пусть она… если это нужно… сама пострадаетъ.
Утромъ она сообщила о своемъ рѣшеніи. Всѣ собрались на семейный совѣтъ, и всѣ, кромѣ лэди Мильдредъ, чувствовали себя сконфуженными. Берта — потому, что не могла возвыситься до пониманія того, что совершалось у нея на глазахъ, и считала такой шагъ немыслимымъ для порядочной дѣвушки; Віолета — потому что ей было стыдно самой себя и своего отвращенія къ жизни, которую Валентина собиралась раздѣлить; Клодъ — потому, что онъ заранѣе все устроилъ, не будучи увѣренъ въ согласіи лэди Мильдредъ, и, наконецъ, Валентина — потому, что она боялась отказа.
— Дитя мое, — сказала лэди Мильдредъ, беря Валентину за обѣ руки: — обдумала ли ты серьёзно и спокойно свой планъ? Понимаешь ли ты, на что рѣшаешься!
— О, да! — отвѣчала Валентина. — Клодъ мнѣ все разсказалъ, что меня ожидаетъ, и я на все согласна.
— Если такъ, то я не откажу тебѣ, Валентина.
И, повернувшись къ Віолетѣ, она спросила:
— А ты, мое дитя?
— Нѣтъ, — отвѣчала Віолета, — я бы не могла. Мнѣ стыдно самой себя; я согласна, что я трусиха, но я бы не могла, не могла жить тамъ, даже еслибы Валентина была со мной. А одна? — она вздрогнула.
— Никто тебя и не принуждаетъ, моя милочка. Но разскажите мнѣ, какъ же вы предполагаете все это устроить?
Клодъ объяснилъ, что онъ нанялъ комнату — не особенно большую и красивую, но приличную — рядомъ съ комнатой Меленды.
— Но кто же будетъ убирать эту комнату? — спросила Віолета.
Клодъ ничего не могъ присовѣтовать касательно этого важнаго пункта. Но Валентина заявила, покраснѣвъ и вздохнувъ, потому что эта подробность была менѣе привлекательна, нежели другія въ ея проектѣ, что она, по всей вѣроятности, сама будетъ убирать комнату.
— Сама? — сказала Віолета: — но вѣдь придется еще дѣлать тысячу вещей. Кто будетъ готовить обѣдъ и завтракъ и все такое?
— Полагаю, что я сама. Меленда сама это дѣлаетъ.
— Меленда обѣдаетъ чаемъ съ хлѣбомъ; помнишь, она упрекала насъ за то, что мы ѣдимъ каждый день говядину и баранину, и ѣдимъ больше, чѣмъ слѣдуетъ?
— Не думаю, чтобы я могла питаться однимъ хлѣбомъ съ чаемъ, но буду жить такъ просто, какъ только можно. Я и сама не прочь сварить себѣ мяса.
— Она вернется къ намъ съ руками жесткими, какъ у служанки, — замѣтила Віолета.
— Я позволяю тебѣ исполнить твое желаніе, моя душа, — сказала лэди Мильдредъ, — но съ нѣкоторыми условіями. Во-первыхъ, ты проживешь такъ не менѣе трехъ мѣсяцевъ, хотя бы чувствовала себя одинокой и несчастной, хотя бы Меленда оказалась еще несноснѣе, чѣмъ ты ожидала. Ты не должна раньше этого срока возвращаться домой, кромѣ того случая, еслибы ты заболѣла.
— Охотно соглашаюсь. Понравится мнѣ или нѣтъ, я проживу тамъ три мѣсяца.
— Во-вторыхъ, ты будешь совсѣмъ отдѣлена отъ меня и отъ Віолеты. Мы уѣдемъ куда-нибудь, и ты не увидишь насъ раньше октября; мы не будемъ писать тебѣ, и ты намъ не пиши. Это тяжкое условіе, душа моя.
— Да, оно тяжкое, но все же я согласна.
— Еще одно условіе: чтобы Клодъ оставался въ Лондонѣ и видѣлся съ тобой какъ можно чаще, каждый день, если можно, такъ чтобы у тебя былъ подъ рукою другъ на всякій случай.
— Это условіе я съ радостью принимаю, — отвѣтилъ Клодъ.
— Онъ уже обѣщалъ мнѣ это, — замѣтила Валентина.
— Еще послѣднее условіе: ты не должна жить какъ рабочія дѣвушки. Питаться холоднымъ чаемъ съ хлѣбомъ и для нихъ нездорово, но для тебя совсѣмъ никуда не годится. Ты должна питаться чѣмъ-нибудь болѣе существеннымъ.
— Это условіе легко исполнить. Я сама вовсе не желаю питаться однимъ хлѣбомъ съ чаемъ.
— Вотъ и всѣ мои условія, моя душа. Но помни, что безполезно слишкомъ близко принимать къ сердцу то, чего не можешь измѣнить. Да не раздавай денегъ зря и не вѣрь всякимъ исторіямъ, которыя тебѣ будутъ разсказывать, и не гонись за тѣмъ, чтобы нажить побольше друзей.
— Не буду, — отвѣчала Валентина.
Сказано — сдѣлано. Валентина сидѣла одна въ своей кельѣ — простой комнатѣ перваго этажа дома на Иви-Лэнѣ, въ Гокстонѣ. Она находилась среди громаднаго города, но была такъ же одинока, какъ еслибы ея келья находилась въ какой-нибудь необитаемой пустынѣ. Она съ удивленіемъ думала о томъ, какъ быстро совершаются величайшія событія въ мірѣ. Всего какихъ-нибудь два или три часа тому назадъ ее терзали сомнѣнія: дозволять ли ей это дѣло? и вотъ оно уже сдѣлано… то-есть, вѣрнѣе сказать, оно началось, такъ какъ ничто въ мірѣ само по себѣ не кончается.
Клодъ съ братской заботливостью снесъ ея сундукъ по крутой и узкой лѣстницѣ и затѣмъ оглядѣлся съ выжидательнымъ видомъ, какъ желѣзно-дорожный носильщикъ. Онъ, подобно носильщику, тоже ждалъ, что ему дадутъ на чаекъ, т.-е. похвалятъ его, такъ какъ онъ не мало-таки потрудился.
— Скажите мнѣ, Валентина, какъ вы находите эту комнату?
— Она очень мала. Но вѣдь и я не велика. И вы придали ей вполнѣ приличный видъ. Я никакъ не ожидала, что она будетъ такъ прилична. Благодарю васъ, Клодъ.
— Вотъ тутъ вашъ чайный сервизъ, — указывалъ Клодъ, какъ въ музеѣ, и въ душѣ онъ гордился, какъ какой-нибудь консерваторъ музея: — четыре голубыхъ чашки; а вотъ здѣсь столовый сервизъ. Я надѣюсь, что узоръ вамъ понравится.
Оба сервиза стояли на полкахъ небольшого буфета изъ краснаго дерева.
— Вотъ ваши книжныя полки; что касается стола, то выбралъ его съ опускными досками, чтобы выгадать больше мѣста. Я подумалъ, что вамъ пріятнѣе будетъ жечь свѣчи, нежели керосинъ; и надѣюсь, что вы найдете эти подсвѣчники съ абажурами — удобными для чтенія. Видъ изъ окна не очень обширенъ и красивъ, но я поставилъ на окно горшки съ цвѣтами. Я знаю, что эта кушетка покойна; я самъ испыталъ это. У васъ не будетъ другого зеркала, кромѣ того, которое надъ каминомъ, а вотъ тутъ я поставилъ портретъ Віолеты и мой. Вотъ вамъ уголь, а вотъ фильтръ и кухонная посуда. Сообразите, не забылъ ли я чего-нибудь, или не могу ли я еще чѣмъ-нибудь быть вамъ полезенъ? Хотите, я буду каждый день приходить къ вамъ на лѣстницу и чистить для васъ картофель?
— Нѣтъ, Клодъ, благодарю васъ. А теперь вамъ лучше уйти, потому что я боюсь, что расплачусь. Мнѣ больше ничего не нужно.
— Вамъ… не страшно, Валентина?
— Еслибы и было страшно, то я бы въ этомъ не призналась. Прощайте, Клодъ. Сегодня четвергъ. Приходите меня провѣдать въ воскресенье утромъ… не раньше. Мнѣ хочется до тѣхъ поръ побыть одной. Если меня что-нибудь затруднитъ, я обращусь за помощью къ Мелендѣ. Прощайте, Клодъ. Какъ отлично имѣть брата, который о васъ заботится! Я очень благодарна вамъ. Прощайте. Ступайте и проведите весь вечеръ съ Віолетой.
Когда дверь затворилась за Клодомъ, она поплакала немножко, поддавшись минутной слабости, но затѣмъ справилась съ собой и, сѣвъ на кровать, оглядѣлась вокругъ. Клодъ не забылъ даже спичекъ. А всѣ знаютъ, что даже хорошая прислуга ужасно бываетъ безпечна на этотъ счетъ.
Несомнѣнно, что жизнь должна была на время значительно упроститься для нея. Вотъ она находилась въ небольшой комнатѣ не болѣе двѣнадцати футовъ въ квадратѣ, окруженная всѣмъ необходимымъ для жизни, пищей, водой, кровомъ, постелью и платьемъ. Чего еще можетъ потребовать разумное существо? Въ Паркъ-Лэнѣ у нихъ была комната для спанья, другая — для ѣды, третья — для занятій и четвертая — для гостей. Съѣдобныя вещи не держались въ спальнѣ и платье не висѣло въ столовой, а въ гостиной не готовили кушанье. Представить себѣ Віолету, «жарящую» бифштексъ въ большой гостиной! Чуланъ съ углемъ не находился въ спальнѣ и кладовая не соединялась съ библіотекой. И однако здѣсь спальня, столовая, гостиная, библіотека, кухня, кладовая и чуланъ для угля — все соединялось въ одной небольшой комнатѣ, которой Клодъ придалъ вполнѣ приличный видъ.
Она долго сидѣла на кровати и думала. Теперь, когда ея фантазія осуществилась и она очутилась одна въ этомъ домѣ, ой было довольно-таки страшно. Представьте, что кто-нибудь безъ спроса войдетъ въ ней въ комнату!.. Дверь дома была весь день открыта, и никто и ничто не могло помѣшать любопытнымъ заглядывать въ него… При этой мысли она вскочила съ кровати и бросилась осматривать дверь. О, осторожный Клодъ! Онъ подумалъ и объ этомъ. Онъ снабдилъ дверь цѣпочкой, замкомъ, задвижкой и деревяннымъ засовомъ, способнымъ выдержать сильные толчки. И, кромѣ этихъ укрѣпленій, у нея подъ рукой была Меленда, хотя Меленда не знала еще объ ея переѣздѣ. Еслибы что-нибудь случилось, она призоветъ на помощь Меленду. Безъ сомнѣнія, Меленда достаточно храбра и сильна, чтобы защитить ее.
Совсѣмъ одна! Есть много мужчинъ, которые всю свою жизнь проводятъ болѣе полу-сутокъ въ безусловномъ одиночествѣ и не тяготятся этимъ. Въ сущности, мужчины постоянно живутъ одни послѣ того, какъ оставятъ школу, и до тѣхъ поръ, пока не женятся, что иногда не скоро случается.
У нихъ есть свои развлеченія… клубы, пріятели, театры; но большую часть вечеровъ и всѣ ночи они проводятъ одни въ своихъ комнатахъ.
Женщины же, напротивъ того, рѣдко живутъ однѣ, а молодыя — никогда. Онѣ привыкли вмѣстѣ гулять, вмѣстѣ сидѣть, работать и даже заниматься наукой. Валентина до сихъ поръ ни на одинъ день не разставалась съ Віолетой. Ея никогда не оставляло сознаніе покровительства, которымъ молодыя дѣвушки одѣты макъ броней. Кромѣ какъ въ спальнѣ, которая приходилась рядомъ съ спальней Віолеты, она никогда въ жизни не бывала одна въ комнатѣ. Излишне прибавлять, что она никогда и ничего сама для себя не дѣлала. А теперь вдругъ открыла, что если захочетъ поѣсть, то должна сначала поработать, то-есть приготовить обѣдъ. Поэтому она задумалась о томъ, съумѣетъ ли она приготовить чай. И тутъ увидѣла, что заботливый юноша Клодъ подумалъ рѣшительно обо всемъ. Въ каминѣ уже лежалъ уголь и растопка. Чайникъ полонъ воды. Чай и сахаръ подъ рукой. Далѣе, Валентина открыла миску, полную свѣжихъ яицъ, и, кромѣ того, уже упомянутые хлѣбъ и масло; также и кружку молока. Откуда, — подумала Валентина, — возьметъ она завтра молоко? И вотъ, съ торжественнымъ чувствомъ, точно она зажигаетъ огонь Весты или вообще совершаетъ жертвоприношеніе, Валентина взяла спички и зажгла огонь; уголь весело затрещалъ, и вскорѣ показались длинные языки пламени и стали лизать чайникъ съ водой; а когда послѣдняя закипѣла, Валентина почувствовала, что можетъ быть счастлива даже въ одиночествѣ.
Она заварила чай и выпила чашку, съ такимъ чувствомъ, какъ будто все это происходитъ не въ самомъ дѣлѣ, потому что голосъ Віолеты не звучалъ у нея въ ушахъ. Было что-то несообразное, что-то похожее на кошмаръ, въ томъ, что она завариваетъ чай для самой себя и сидитъ одна въ комнатѣ.
Послѣ чая она читала до половины девятаго, когда солнце сѣло и наступившія сумерки скрыли безобразныя заднія стѣны домовъ и дворы.
Затѣмъ она вышла изъ комнаты и не безъ опасенія, робко постучалась въ дверь Меленды.
Дѣвушки только-что кончили дневную работу. Меленда складывала ее, а Лотти готовилась прилечь и отдохнуть. Лиззи выпрямляла руки и потягивалась, какъ Иксіонъ, когда его сняли съ колеса и объявили, что онъ можетъ отдыхать всю ночь.
— Я опять пришла, — сказала Валентина.
— О! — отвѣтила Меленда, притворяясь, что нисколько не удивлена. Но двѣ другихъ дѣвушки ахнули.
— Вы говорили, что Полли можетъ придти, если придетъ одна. Рады ли вы мнѣ теперь, когда я одна?
— Нисколько, — отрѣзала Меленда.
— Я переѣхала сюда на житье. Я наняла комнату въ этомъ самомъ домѣ.
Лиззи вытаращила глаза, но Меленда, рѣшившая, что ея ничѣмъ не удивишь, только фыркнула.
— Зачѣмъ вы это сдѣлали?
— Чтобы быть поближе къ вамъ. Мы вѣдь сестры, Меленда.
— Въ прошлый разъ вы не знали, которая изъ васъ — моя сестра. И чѣмъ вы будете жить? Здѣсь нѣтъ господъ, которые держатъ прислугу. Въ трактирѣ ищутъ служанку, но вы очень низко пали, если согласитесь туда поступить. Ни я, ни Лиззи — мы не согласимся на это. Что, вы прикопили денегъ?
— У меня есть немного денегъ.
Это былъ щекотливый вопросъ, и она поспѣшила съ нимъ покончить.
— Клодъ нанялъ и устроилъ мнѣ комнату; хотите ее посмотрѣть?
— Ну, — сказала Меленда неласково, — дѣлать нечего. Я думаю, что вы не долго тутъ проживете. Покажите комнату.
Всѣ три пошли за ней, увлекаемыя сильнѣйшимъ изъ женскихъ инстинктовъ.
Валентина закрыла ставни, спустила занавѣсы и зажгла свѣчу въ хорошенькомъ подсвѣчникѣ съ цвѣтнымъ абажуромъ.
— О-о! — протянули дѣвушки. Онѣ никогда до сихъ поръ не видывали хорошенькой комнаты, и эта комната ихъ поразила. Даже Меленда, рѣшившая, что ея ничѣмъ не удивишь, была удивлена. Онѣ обошли комнату и все оглядѣли: кушетку, каминъ, полки съ книгами, столъ и картины.
— Вотъ мой буфетъ съ провизіей, — показывала Валентина. — Мы будемъ вмѣстѣ обѣдать, если хотите. Вотъ мои книги: мы будемъ вмѣстѣ ихъ читать, если хотите. А вотъ мой рабочій ящикъ. Я буду работать вмѣстѣ съ вами, если вы позволите. Я очень хорошо шью.
— Гдѣ же всѣ ваши нарядныя платья и золотая цѣпочка? — спросила Лиззи, глядя на простое темное платье.
— Я ихъ не привезла съ собой. У меня съ собой только это платье и такой же ватерпруфъ, какъ и у васъ.
Меленда презрительно засмѣялась.
— Вѣдь это не что иное какъ комедія, Полли! Боже мой! да кто же приметъ васъ за рабочую дѣвушку? Платье у васъ не разорвано и локти не продраны. И прическа не та. Да воротничокъ съ рукавами. И поглядите на ваши пальцы! Знаете, на кого вы похожи? на горничную безъ мѣста.
Она такимъ презрительнымъ тономъ высказала это сравненіе, что даже Валентина смутилась.
— Ну чтожъ, пусть меня считаютъ за горничную, — сказала она, оправившись немного. — Вы не будете со мной недобры, Меленда?
Меленда разглядывала фотографіи на каминѣ.
— Вотъ Клодъ, — сказала она. — Какой онъ франтъ! не правда ли? И что это у него на головѣ за четырехугольная штука? И зачѣмъ на немъ черная мантія?
— Клодъ — ученый. Онъ снять на портретѣ въ шляпѣ и въ мантіи, которые ученые носятъ въ университетѣ. Это — Віолета, моя сестра.
— Это та, что расплакалась, — сказала Меленда. — Она не приходила больше, потому что я пригрозила, что вырву ей волосы.
Она мрачно усмѣхнулась.
— Она похожа на Джо. Но зато вы похожи на Клода.
— Вы позволите мнѣ сидѣть съ вами и приходить, и уходить изъ вашей комнаты, Меленда? Я не буду мѣшать.
Лотти отвѣчала за Меленду.
— Не спрашивайте Меленду, а не то она разсердится и вамъ нагрубитъ. Приходите безъ страха.
— Мы — рабочія дѣвушки, — прибавила Меленда, ни крошечки не оскорбляясь такимъ намекомъ на ея характеръ, — и должны работать. Намъ некогда болтать. Если вы не будете заставлять Лизу болтать и терять время, то приходите. Лотти любитъ васъ, если я не люблю.
Валентина съ благодарностью взглянула на худую дѣвушку съ провалившимися щеками и больной спиной.
— Лотти поможетъ вамъ хозяйничать и научитъ стряпать. Она чудесно стряпаетъ; вы бы попробовали, какъ она готовитъ говядину подъ лукомъ. Вы можете заплатить ей за трудъ, чѣмъ хотите. У нея спина иногда страхъ какъ болитъ — сядь на кровать Полли, Лотти! — а она никогда не злится, какъ бы злилась я, еслибы у меня болѣла спина. И она не такъ горда, какъ бы слѣдовало. Она будетъ брать отъ васъ подарки.
Меленда говорила тономъ превосходства, сознавая свою силу и здоровье, но Лотти повѣсила голову. Гордость, независимость и свобода — прекрасныя вещи для дѣвушекъ съ здоровыми спинами. Лиза глядѣла на все съ широко раскрытыми глазами и разинутымъ ртомъ. Комната казалась ей раемъ.
— Я собираюсь ужинать, — сказала Валентина, радуясь, что все такъ хорошо обошлось. — Вотъ окорокъ ветчины, который мнѣ принесъ Клодъ, и хлѣбъ съ масломъ. Мы опять разведемъ огонь и сваримъ какао, и вы напьетесь со мной.
Ветчина казалась великолѣпной, и у всѣхъ трехъ дѣвушекъ слюнки потекли при видѣ ея. Лотти поблѣднѣла, а Лиззи ухватилась за спинку стула, но Меленда пришла въ ярость отъ того, что почувствовала, что ветчина ее соблазняетъ.
— Я не стану ѣсть вашей ветчины! — закричала она: — слышите вы? Я ничего не возьму отъ васъ. Лотти можетъ, потому что у нея болитъ спина. А Лиззи стыдно будетъ… если она станетъ ѣсть! Я не стану. Я пойду гулять.
Она выбѣжала изъ комнаты и побѣжала внизъ по лѣстницѣ. Но затѣмъ вернулась.
— Если вы будете сидѣть съ Лотти, — заговорила она, и всѣ задрожали, — или если Лотти будетъ сидѣть съ вами, то смотрите за тѣмъ, чтобы ей было покойно. Не смѣйте говорить, что я не забочусь о Лотти. Посмѣйте только, и я васъ…
Глаза ея упали на фотографію Клода въ четырехугольной шляпѣ и мантіи, который какъ будто спрашивалъ ее съ серьёзнымъ лицомъ: прилично ли такъ говорить дѣвушкѣ, которая себя уважаетъ? Она умолкла и снова выбѣжала.
— А теперь, — сказала Валентина, — будемъ ужинать.
— Неужели всѣ лэди живутъ въ такихъ прекрасныхъ комнатахъ? — спросила Лиззи, когда какао, ветчина, хлѣбъ и масло были поставлены на бѣлую, какъ снѣгъ, скатерть, пиръ былъ оконченъ и со стола все убрали…
Она не говорила до тѣхъ поръ ни слова и только глядѣла на все удивленными глазами.
— Неужели всѣ онѣ такъ живутъ?
— Вѣроятно, — отвѣчала Валентина. — Это жалкая маленькая комната, но Клодъ мило убралъ ее.
— И неужели онѣ ѣдятъ столько ветчины, хлѣба и масла, сколько имъ хочется?
— Да, полагаю, что такъ.
Лиза не спрашивала ни о чемъ больше. Но встала, надѣла шляпу и ватерпруфъ и молча вышла. Она не была больше голодна; видъ хорошенькой комнаты и сытный ужинъ наполнили ее чувствомъ физическаго довольства и смутнымъ желаніемъ, чтобы всегда было также. Въ ея умѣ звучали слова, которыхъ она не пересказала Лотти и Мелендѣ: «Вы должны были бы жить какъ лэди, въ хорошенькихъ комнатахъ, хорошо одѣваться я ничего не дѣлать, кромѣ какъ нравиться, когда у васъ такіе чудные глаза».
Ну, вотъ она узнала теперь, что значитъ быть лэди и жить въ хорошенькой комнатѣ. До сихъ поръ она этого не знала, бѣдная Лиза! И какая это была, въ самомъ дѣлѣ, завидная и пріятная жизнь. Еслибы только она могла жить такой жизнью!
Когда она вернулась домой въ полночь, Лотти уже спала. Обыкновенно она долго не засыпала отъ боли въ спинѣ. Но сегодня спала. Въ комнатѣ было достаточно свѣтло, чтобы разглядѣть блѣдное лицо на подушкѣ. Быть можетъ, блѣдность его тронула Лизу.
— Я никогда не оставлю Лотти, — прошептала она, — даже затѣмъ, чтобы быть лэди.
Когда Валентина осталась одна съ Лотти, она уложила ее на постель, поправила ея подушки и намочила ей виски одеколономъ.
— О! — сказала Лотти: — вы ухаживаете за мной какъ Меленда, только у бѣдняжки никогда не было духовъ.
Она хотѣла сказать, что Валентина такъ же добра и заботлива, какъ и Меленда.
— Не сердитесь на нее, миссъ. Она очень добра, если умѣть съ ней обращаться.
— Не зовите меня миссъ. Зовите меня Валентиной.
— О! я не могу васъ звать Валентиной, потому что вы — барышня. Но, впрочемъ, извольте.
— Вы всегда остаетесь одна по вечерамъ?
— Да, всегда. Имъ необходимо прогуляться, послѣ дневной работы. Я знаю, что вы думаете. На улицахъ такъ много грубаго народа. Но Меленда не дастъ себя въ обиду. И она слишкомъ горда, чтобы ходить по кабакамъ и пить вмѣстѣ съ мужчинами, какъ другія дѣвушки. И Лиза также.
— Меленда сказала, чтобы вы много не говорили. Дайте лучше, я вамъ что-нибудь разскажу. Что хотите?
— Что вамъ угодно. У васъ такой мягкій голосъ. Я говорила Мелендѣ, что вы добры и пришли не затѣмъ, чтобы смѣяться надъ нами, хотя вы и барышня, и все такое.
— Но, милая моя, барышни никогда не смѣются надъ рабочими дѣвушками.
— Самъ говоритъ, что онѣ смѣются надъ всѣми бѣдными людьми.
— Самъ говоритъ большую неправду. Не вѣрьте Саму.
И тѣмъ не менѣе она почувствовала себя виновной не въ насмѣшкахъ, конечно, но въ равнодушіи.
Лучше будетъ, если мы опустимъ занавѣсь надъ первыми часами этой первой ночи, проведенной Валентиной въ Иви-Лэнѣ, Достаточно объяснить, что вечернее время между восемью и двѣнадцатью часами — самое оживленное въ Иви-Лэнѣ; что таверна «Аделаида» дѣлаетъ самыя бойкія дѣла въ это время, что улица бываетъ особенно людна, голоса особенно громки, дѣти кричатъ всего сильнѣе, женщины болтаютъ всего охотнѣе и не стѣсняются въ выраженіяхъ. Въ этотъ вечеръ какой-то пьяница бушевалъ гдѣ-то на заднемъ дворѣ дома и какой-то мужчина билъ какую-то женщину съ ругательствами, а женщина визжала. Представьте, что чьи-то шаги раздаются по вашей лѣстницѣ и какіе-то неизвѣстные люди стучатся къ вамъ въ дверь. Представьте, что домъ пустъ и вы одни въ немъ находитесь.
А между тѣмъ, Иви-Лэнъ — не вертепъ разбойничій; его населеніе состоитъ изъ честныхъ рабочихъ мужчинъ и женщинъ, главная вина которыхъ заключается въ томъ, что они не пріучены въ сдержанности.
Около полуночи шумъ сталъ затихать и улица быстро опустѣла. Тогда Валентина заснула; но сонъ ея былъ тревоженъ и превратился бы въ настоящій кошмаръ, еслибы она знала, что Лиззи, вернувшаяся послѣднею домой, оставила входную дверь раскрытою настежь.
Когда Валентина проснулась, было уже довольно поздно, о чемъ могъ догадаться даже новичокъ, благодаря тишинѣ. Въ девять часовъ всѣ мужчины на работѣ, женщины «убираютъ» комнаты, а дѣти — въ школѣ. Субботній покой наступилъ въ Иви-Лэнѣ и даже на его заднихъ дворахъ. Валентина лежала и дремала, думая, что она дома, и лѣниво удивляясь, почему горничная не приходитъ будить ее. Вдругъ она вспомнила, гдѣ находится; она вскочила съ постели, отдернула занавѣсы и поглядѣла изъ-за ставень на улицу.
Солнце стояло высоко въ небѣ, проливая потоки свѣта и тепла на бѣлье, развѣшанное по дворамъ; съ самаго начала вселенной солнце было, повидимому, создано для того, чтобы сушить бѣлье. Повсемѣстно царствовалъ безмятежный покой. Изъ народной школы, помѣщавшейся гдѣ-то позади дома, долеталъ глухой гулъ многихъ голосовъ, а изъ Гокстонъ-Стрита доносился отдаленный стукъ телегъ и крики разносчиковъ.
Валентина позже всѣхъ встала въ это утро въ Иви-Лэнѣ, за исключеніемъ, быть можетъ, тѣхъ, которымъ уже не суждено было больше вставать, и тѣхъ, кого удерживали въ постели горячки и другія лихія болѣзни.
Благодарная судьбѣ и нѣсколько удивленная, что ночь прошла безъ всякихъ приключеній, худшихъ нежели вечерній гамъ, Валентина занялась приготовленіемъ завтрака. Она была въ нерѣшимости насчетъ вопроса: пригласить ли дѣвушекъ изъ сосѣдней комнаты? Но боязнь Меленды заставила ее позавтракать въ одиночествѣ. У нея не было больше молока, и она не знала, откуда достать его; не было воды, и ей пришлось сойти съ лѣстницы и наполнить свой котелокъ, самой затопить каминъ, подмести комнату и убрать постель. Эти вещи не составляютъ особенно тяжелаго труда, но вообще какъ-то пріятнѣе, когда ихъ дѣлаютъ за васъ другіе. Но что эти другіе о томъ думаютъ — этого намъ они не сообщаютъ.
Когда Робинзонъ Крузе окончательно убѣдился, что на его островѣ не было ни людоѣдовъ, ни дикихъ звѣрей, первымъ его дѣломъ было идти осматривать его. Я часто думалъ, насколько эта исторія выиграла бы въ интересѣ, будь хоть одинъ, только одинъ, тигръ на островѣ, который бы охотился за Робинзономъ и не могъ бы его поймать; а Робинзонъ стрѣлялъ бы въ него изъ засады и не попадалъ бы; и такимъ образомъ, и тигръ, и человѣкъ занимательно бы проводили время, да и читателю было бы интереснѣе читать книгу. Несомнѣнно, что въ Гокстонѣ былъ не одинъ тигръ, но Валентина никогда ихъ не видѣла, хотя сначала очень боялась повстрѣчаться съ однимъ изъ нихъ и размышляла, что-то воспослѣдуетъ изъ такой встрѣчи. Въ это утро она начала знакомиться съ Гокстономъ и въ послѣдующіе дни продолжала это знакомство.
И дѣйствительно, ей приходилось видѣть и слышать столько новаго, что она не повидала тѣсныхъ предѣловъ этого мѣстечка во все время своего трехмѣсячнаго въ немъ пребыванія.
Предмѣстье Гогсденъ, или, какъ принято писать его ныньче, Гокстонъ, по внѣшности не представляетъ ничего романтическаго или живописнаго. Оно не расположено на скалѣ, высящейся надъ рѣкой, какъ Квебекъ или Дургамъ; оно растянулось на ровномъ мѣстѣ около канала; это — не городъ садовъ, какъ Дамаскъ, не городъ дворцовъ, какъ Венеція, не средневѣковая столица съ старинными стѣнами, какъ Авиньонъ; въ немъ вовсе не осталось садовъ, кромѣ двухъ маленькихъ скверовъ; но когда-то онъ былъ" однимъ сплошнымъ садомъ. Въ немъ нѣтъ дворцовъ, хотя когда-то были большіе дома; въ немъ мало старинныхъ памятниковъ, потому что онъ насчитываетъ не болѣе ста лѣтъ существованія. Въ немъ нѣтъ ничего красиваго, живописнаго или романическаго. Въ немъ происходятъ только романы повседневной жизни — въ Гокстонѣ живутъ шестьдесятъ тысячъ душъ, и у каждой есть своя собственная исторія — шестьдесятъ тысячъ романовъ, начинающихся, продолжающихся и оканчивающихся; исторіи тѣхъ, кто состарѣлся, и тѣхъ, кто старѣется; исторіи подростающихъ дѣтей и взрослыхъ молодыхъ людей и дѣвушекъ; исторіи тѣхъ, подумаетъ о любви, и тѣхъ, которые вспоминаютъ дни, когда они о ней думали, и тѣхъ, которые хотятъ любви, и тѣхъ, которые жалѣютъ, что любовь на-вѣки ушла. Чего еще нужно для того, чтобы написать романъ?
Газетамъ нельзя разсчитывать найти что-нибудь интересное въ Гокстонѣ, и репортеры никогда не посѣщаютъ его ради извѣстій по пенни за строчку. Населеніе его — спокойное и трудолюбивое. Среди группъ небольшихъ домиковъ, которые говорятъ о приличной бѣдности, есть два или три большихъ, старинныхъ дома, оставшихся отъ того времени, когда они стояли среди зеленыхъ полей и огородовъ и служили лѣтней резиденціей крупнымъ торговцамъ. Улицы, большею частью, широки, потому что было очень просторно въ тѣ времена, когда онѣ проводились. Дома малы и низки, и каждому понятно, что жители ихъ бѣдны и работаютъ шесть дней въ недѣлю, круглый годъ, по десяти часовъ въ сутки и болѣе того. Однако мѣстечко не имѣетъ угрюмаго вида. Что касается общественныхъ зданій, то имѣется восемь церквей и столько же часовенъ; и говорятъ, что нѣкоторые изъ жителей посѣщаютъ эти архитектурныя чудеса по воскресеньямъ утромъ. Есть большой театръ, именуемый «Британскій Гокстонъ», и меньшій театръ «Варьете», въ Питфильдъ-Стритѣ. Есть великолѣпное училище для мальчиковъ и дѣвочекъ и четыре начальныхъ народныхъ школы. Есть два моста черезъ каналъ. Но нѣтъ ни богатыхъ резидентовъ, каретъ, ни ни выѣздныхъ лакеевъ и никакой такой роскоши, которая, по описаніямъ путешественниковъ, существуетъ въ Весть-Эндѣ. Но двѣ или три улицы могутъ похвалиться мостовой въ два аршина ширины и всѣ вообще хотя и не отличаются особенной оригинальностью, но не представляютъ, по крайней мѣрѣ, сколка одна съ другой. Все это, конечно, Валентина узнала не сразу. Быть можетъ, наименѣе симпатичной изъ всѣхъ улицъ была какъ разъ та, въ которой она поселилась. Иви-Лэнъ, называемая иными Иви-Стритъ, населена худшимъ народомъ и не такъ чиста, какъ другія улицы Гокстона. Окна въ домахъ не вымыты, двери нуждаются въ окраскѣ. Но въ ней есть своя часовня и трактиръ. Первая мала и проста на видъ, съ дверью по срединѣ и двумя окнами по бокамъ. Ученіе, проповѣдуемое въ ней каждое воскресенье, отличается чистотой. Что касается трактира, то весьма вѣроятно, что его пиво замѣчательно и по той же причинѣ. Но Валентина не испытала ни того, ни другого. Въ улицѣ имѣются также двѣ свѣчныхъ лавки, двѣ лавки, торгующія подержаннымъ платьемъ, и одинъ рѣзчикъ по дереву. Не есть ли это типическая англійская улица, гдѣ имѣютъ своихъ представителей религія, напитки, пища, искусство, трудъ и торговля?
Было около часу пополудни, когда Валентина вернулась домой. Она нѣсколько познакомилась съ Гокстономъ. Ей онъ казался далеко не мрачнымъ. Цѣлый трудящійся городокъ скорѣе имѣетъ веселый видъ, нежели скучный. Правда, она не была внутри домовъ и ничего не знала объ ихъ обитателяхъ; а это гораздо важнѣе, съ человѣческой точки зрѣнія, нежели улица. По всей вѣроятности, клерджимены, окружные инспектора, библейскія дамы и вообще практики знаютъ объ этой жизни достаточно такого, что можетъ нагнать тоску на самыхъ сангвиническихъ изъ нихъ. И когда она вернулась домой, то вспомнила, что всѣ дѣвушки, подобно Мелендѣ, Лотти и Лиззи, должно быть, сидятъ въ четырехъ стѣнахъ и шьютъ день-деньской, заработывая менѣе одного пенни въ часъ, — и сердце въ ней упало. Честный трудъ перестаетъ казаться веселымъ, когда человѣкъ узнаетъ, что имъ можно заработать какое-нибудь пенни въ часъ.
Когда она поднималась по крутой, узкой лѣстницѣ, она увидѣла сквозь полу-отворенную дверь задней комнаты нижняго этажа странную и любопытную вещь. Жилица, старуха, которой она до сихъ поръ еще не видѣла, танцовала передъ воображаемой публикой. Она трясла юбками, дѣлала пируэты, исполняла различныя и довольно замысловатыя pas съ легкостью юной танцовщицы и не безъ граціи. Валентина думала о швеяхъ; сцена эта мелькнула передъ ней, когда она поднималась по лѣстницѣ, но она не обратила на нее вниманія, и лишь впослѣдствіи, припоминая о ней, дивилась, что бы это означало.
Она растворила дверь въ комнату Меленды и заглянула въ нее; что-то, должно быть, произошло неладное. На лбу Меленды или на томъ мѣстѣ, гдѣ долженъ былъ быть видѣнъ лобъ, еслибы не бахрома, лежало облако. Облако было невелико, но окутывало ее всю, какъ нѣкую древнюю богиню. Двѣ другихъ казались испуганными. Лотти сидѣла на постели, не смѣя поднять глазъ. Лиззи украдкой повернула голову, но не улыбнулась и точно не узнала Валентины. Обѣ ждали, когда заговорить Meленда, и усердно работали.
Въ дѣйствительности, между ними произошелъ большой споръ, въ которомъ всѣ три принимали оживленное участіе и большею частью говорили всѣ разомъ. Этотъ способъ спорить очень живъ, но врядъ-ли можетъ привести къ соглашенію. Лотти старалась умилостивить Меленду. Она провинилась тѣмъ, что поужинала ветчиной у Валентины и выпила чашку какао. Быть можетъ, эта непривычная сытость желудка была причиной, что она провела спокойную ночь и что спина у нея почти не болѣла, хотя поведеніе Меленды поутру наполняло ее сознаніемъ своей вины. Лиззи, съ другой стороны, у которой не было иного извиненія, кромѣ голода, за то, что она продала свою независимость за блюдо ветчины, хвасталась своимъ поступкомъ и провозглашала, что сочтетъ удовольствіемъ повторить его, если ее пригласятъ, и смѣялась надъ Мелендой за то, что она не пользуется тѣмъ, что ей предлагаютъ. До сихъ поръ Лизвй никогда еще не проявляла такого непокорства. Многіе величаются лишеніями, которыхъ нельзя устранить, но стоитъ найти средство избавиться отъ лишеній, и, увы, куда дѣвается гордость! Меленда пыталась аргументировать, почерпая свои доводы, главнымъ образомъ, изъ мнѣній и правилъ философа Сама. Валентина и ея ветчина были лишь поводомъ; настоящей темой служила независимость женщинъ.
— Что вамъ нужно? — спросила Меленда, съ зловѣщимъ блескомъ въ глазахъ.
— Мнѣ ничего не нужно, — отвѣчала Валентина: — но я пришла…
— Если такъ, то уходите прочь! — сказала ея сестра, — мы рабочія дѣвушки и должны заработывать свой хлѣбъ. Мы не можемъ брать ни съ того, ни съ сего денегъ съ богатыхъ барынь. Уходите и ѣшьте сами свою ветчину… убирайтесь съ своей ветчиной!..
— Но, Меленда…
— Уходите, говорю вамъ! Намъ надо работать. Не приходите отнимать у насъ время. Лиззи до того объѣлась у васъ за ужиномъ, что я сегодня насилу ее добудилась. Уходите!
Валентина повиновалась и затворила дверь. До сихъ поръ она мало успѣла умиротворить сестру. Но она поймала умоляющій взглядъ Лотти, ясно говорившій:
— Простите ее и не бросьте!
— О, Меленда! — съ упрекомъ произнесла обладательница этого взгляда.
— Еслибы я была такъ счастлива, что у меня была бы такая сестра, — замѣтила Лиззи, — я бы не выгоняла ея за дверь. Я бы приличнѣе вела себя.
— Ты бы клянчила и побиралась у нея всѣмъ, чѣмъ могла, полагаю, и называла бы это вести себя прилично.
— Я бы взяла все, что она бы мнѣ дала, и была бы съ ней ласкова.
— Ну, да вѣдь она не твоя сестра. А я настолько стара, что сама знаю, какъ мнѣ себя вести.
Этимъ споръ былъ заключенъ. И весь обѣдъ дѣвушекъ состоялъ изъ толстаго ломтя хлѣба съ масломъ, тогда какъ — думала Лиззи — въ комнатѣ рядомъ царствовало изобиліе.
Въ Гокстонѣ, говорили мнѣ, никто, ни даже его восемь викаріевъ, или семеро curates, не знаютъ, что значитъ поздно обѣдать. Обѣдъ въ половинѣ седьмого тамъ — вещь немыслимая; никто и не помышляетъ о такой вещи съ той минуты, какъ начинаетъ дышать воздухомъ Гокстона. Поэтому Валентина въ часъ пополудни, естественнымъ образомъ, стала подумывать объ обѣдѣ, а не о полдникѣ. Ей приходилось думать о немъ съ новой точки зрѣнія, а именно: думать, какъ бы ей смастерить себѣ обѣдъ и какъ воспользоваться тѣми прекрасными инструментами, которые ей были припасены. Для всѣхъ образованныхъ и правильно мыслящихъ людей обѣдъ неизбѣжно включаетъ въ себя блюдо картофеля; какой ужь обѣдъ безъ картофеля! У Валентины были остатки ветчины и хлѣба, но не было картофеля. Она постлала скатерть, поставила ветчину и хлѣбъ, но откуда ей взять картофеля? Гдѣ онъ продается и какъ? продается ли онъ десятками, какъ яйца, или фунтами, какъ вишни, или же пинтой, какъ пиво, или же поштучно, какъ персики? И въ чемъ его приносятъ домой? Клодъ позабылъ объ одной вещи. Онъ думалъ, что можно жить въ Гокстонѣ безъ корзинки, съ которой бы можно было ходить на рынокъ. И притомъ, если она и купитъ картофель, то какимъ образомъ она его сваритъ? Она почувствовала, что ей не по силамъ вся эта возня, по крайней мѣрѣ, сегодня. Завтра, быть можетъ, она со всѣмъ этимъ справится, но не сегодня. Сегодня она удовольствуется простымъ полдникомъ. Поэтому она отрѣзала нѣсколько ветчины и сдѣлала сандвичи. Когда она ихъ съѣла и захотѣла выпить воды, то увидѣла, что въ фильтрѣ ея болѣе нѣтъ, а идти внизъ за водой ей не хотѣлось. Поэтому, подобно Meлендѣ и дѣвушкамъ въ сосѣдней комнатѣ, она удовольствовалась холоднымъ чаемъ, оставшимся отъ завтрака, и воображала, что пообѣдала. Такъ легко бываетъ спуститься внизъ и такъ коротко разстояніе между цивилизаціей (за высшую форму проявленія которой многими считается современный обѣдъ) и варварствомъ, и между нами (я разумѣю себя и васъ, любезный читатель, достигшихъ возможно-высшей культуры) и обитателями Иви-Лэнъ.
Но подумайте, однако, сколько времени долженъ потратить человѣкъ, одиноко живущій, на приготовленіе кушаній и на уборку и мытье посуды. Первая чистка — утромъ; надо идти за водой; вторая — послѣ завтрака; третья — послѣ обѣда; затѣмъ — послѣ чаю; и все время надо носить воду, мыть блюда, и пр. Великое небо! можно удивляться, какъ это жили отшельники добраго стараго времени. Дни ихъ проходили не въ благочестивомъ созерцаніи, для котораго у нихъ не было досуга, а въ безпрестанной чисткѣ, уборкѣ, мытьѣ посуды, накрываніи и складываніи скатерти, въ мытьѣ оконъ, половъ, чисткѣ очага, въ постиланіи постели… Не мудрено, если у этихъ святыхъ людей совсѣмъ не хватало времени на созерцаніе. И несомнѣнно, что они оставили мало памятниковъ своего долголѣтняго отшельническаго мышленія. Тѣ же, которые дѣлали какую-нибудь другую работу, тѣ, подобно Мелендѣ и ея пріятельницамъ, никогда и ничего не мыли.
Послѣ обѣда Валентина немного почитала, затѣмъ начала дневникъ своего изгнанія, слегка упомянувъ о послѣдней стычкѣ съ Мелендой и ничего не сказавъ — до того велика сила suppressio ver! — объ отсутствіи картофеля, такъ что впечатлѣніе, получаемое каждымъ, кто читаетъ подобные дневники, должно быть таково, что для того, кто ихъ велъ, вопросъ объ обѣдѣ не представлялъ ровно никакой трудности. Однако сама она помнила, что вопросъ этотъ возникнетъ завтра же, и кромѣ того, ветчина не могла же вѣчно длиться!
Въ четыре часа она придумала отправиться въ Тотгенгамъ по конкѣ и еще разъ навѣстить богадѣльню и свою слѣпую мать.
Я всегда считалъ замѣчательнѣйшимъ совпаденіемъ обстоятельствъ, что Валентина въ первый же день своего пребыванія среди этого чуждаго народа открыла великую фамильную тайну — ту тайну, которую лэди Мильдредъ думала, что она извѣстна только ей да ея повѣренному. Еслибы это открытіе было сдѣлано раньше, то великій актъ отреченія могъ бы совсѣмъ не воспослѣдовать; будь оно сдѣлано позже, оно совершено было бы совсѣмъ въ иномъ духѣ. Короче сказать, Валентина въ этотъ день установила свою, до тѣхъ поръ сомнительную, личность. Быть можетъ, такъ же полезно знать навѣрное, кто вы такой, какъ и то, что вы за человѣкъ. «Человѣкъ» отвлеченный, мужескаго или женскаго пола, не можетъ такъ сильно интересоваться собой или придавать особенное значеніе своимъ взглядамъ и мнѣніямъ, какъ тотъ «человѣкъ», которому извѣстна его генеалогія хотя бы лишь настолько, чтобы онъ сознавалъ свою связь съ человѣческимъ родомъ. Вся философія основана на чувствѣ семейственности, равно какъ и индивидуальности. Поэтому Валентина только послѣ этого дня, а никакъ не раньше, получила возможность построить систему философіи для своего собственнаго обихода, еслибы этого пожелала.
— Я знала, что ты опять придешь ко мнѣ, Полли, — сказала обрадованная старушка. — Я знала, что ты придешь, когда миссъ Беатрисѣ надоѣстъ шалить и разыгрывать комедію. Я такъ рада тебя видѣть, Полли. Завари чай и напьемся. Ты, вѣдь, я думаю, умѣешь дѣлать чай. Вотъ выгода имѣть дочь, хотя Меленда никогда не была мнѣ такой дочерью, какъ бы мнѣ хотѣлось.
— Я рада матушка, быть вамъ полезной, — сказала Валентина, когда онѣ напились чаю. — Что прикажете для васъ еще сдѣлать? Я убрала чашки и сняла скатерть со стола. У васъ чудесная герань на окнѣ, я обрѣжу сухіе листья. Или же, не хотите ли, я вамъ что-нибудь почитаю? Я увѣрена, что вамъ пріятно будетъ, если я буду вамъ иногда читать.
— Нѣтъ, Полли, — отвѣчала старушка, выпрямляясь съ достоинствомъ: — пожалуйста, не надо чтенія. Я очень хорошо себя чувствую это лѣто; почти всѣ ревматизмы мои прошли, и я, кажется, ничего такого не совершила, что могло бы навести тебя на мысль о чтеніи. Если я почувствую, что нуждаюсь въ чтеніи, то пошлю за священникомъ, хотя многіе преставляются и такъ, безъ приготовленія. Имъ, вѣроятно, это простится. Нѣтъ, не надо чтенія, моя душа.
— Я не имѣла въ виду божественное чтеніе, — поспѣшила объяснить Валентина. — Но, все равно, поговоримъ лучше, пока я займусь вашими цвѣтами. Разскажите мнѣ про насъ, когда мы были маленькими — Клодъ, Меленда и я.
Она спросила это совсѣмъ невинно, нисколько не ожидая того, что воспослѣдуетъ.
— Хорошо, Полли. Ты была толстушкой и вся въ кудряшкахъ, а личико у тебя было такое красивенькое, что на рѣдкость. Не мудрено, что милэди влюбилась въ тебя но первому взгляду. О, дитя мое, мнѣ тяжко, очень тяжко было разставаться съ тобой! Послѣ тебя домъ точно опустѣлъ, потому что Клодъ былъ тихій ребенокъ, а Меленда никогда не была мила и ласкова.
— Неужели я была ласкова и мила? Ну, такъ я боюсь, что очень перемѣнилась. Какая жалость вырости и перемѣниться въ худшему!
— И вся головка у тебя была въ кудряхъ.
— Неужели? а теперь у меня волосы совсѣмъ прямые.
— А на щекѣ у тебѣ была ямочка.
— И ямочка тоже ушла, я боюсь. Ушла вмѣстѣ съ кудрями и ласковыми манерами. И куда это все дѣвается?
— Ямочки никогда не проходятъ, Полли, но только не всегда ихъ видно. У тебя была ямочка на лѣвой щекѣ, и ее было видно, когда ты смѣялась. Да! а ты дѣвочкой постоянно смѣялась.
Тутъ, по неимовѣрной причинѣ, Валентина вздрогнула и покраснѣла.
— И, кромѣ того, у тебя была маленькая темная родинка, родимое пятнышко, на рукѣ, немного повыше локтя. Ты одна изъ всѣхъ моихъ дѣтей имѣла пятнышко на тѣлѣ. Всѣ вы были прямы какъ тополь и съ чистой бѣлой кожей. И только у тебя одной маленькая родинка на рукѣ.
Валентина ничего не отвѣчала, но поблѣднѣла, какъ смерть, и почувствовала, что у нея кружится голова. Она должна была ухватиться за кресло, потому что стѣны закачались вокругъ нея и полъ тоже заходилъ ходуномъ. Это чрезвычайное явленіе, не замѣченное ни одной газетой, ни даже обитателями богадѣльни Лилли, было вызвано исключительно сочувствіемъ земного шара къ Валентинѣ, которой эти простыя слова старухи открыли тайну ея рожденія, наполнили ее страннымъ волненіемъ и нарушая спокойствіе души. Странно, что лэди Мильдредъ совсѣмъ упустила изъ виду эти мелкія отмѣтки и доказательства. Но матери, какъ и тигрицы, знаютъ всѣ пятнышки на тѣлѣ дѣтей, которыхъ нельзя измѣнить, также какъ и кожу эѳіопа.
— Родинка у тебя на лѣвой рукѣ, милая Полли. Я хорошо ее помню.
Валентина не отвѣчала.
— Гдѣ ты, душа моя?
И старуха протянула руки. — Полли, ты здѣсь?
— Я здѣсь, матушка, — отвѣчала она измѣнившимся голосомъ. — Но отъ жары или отъ чего другого у меня закружилась голова. Подождите минутку. Я сейчасъ вернусь.
Она вышла на дворъ, окружавшій коттеджъ. Послѣ столькихъ лѣтъ сомнѣнія она узнала истину. Ямочка на щекѣ, кудрявые волосы, не слушавшіеся ни щетки, ни гребня, и темная родинка на лѣвой рукѣ, не говоря уже про ласковость манеръ, — подумала Валентина, — все это принадлежало не ей, а Віолетѣ. Віолета, значитъ, была Полли, которую зовутъ Марла, а она была Беатриса, и лэди Мильдредъ была ея мать, а Меленда была ей сестрой только по общей праматери Евѣ.
Вотъ въ чемъ заключалось ея открытіе! Она вовсе не была дочерью народа. Мать ея не была бѣдная слѣпая старуха, сидѣвшая передъ ней, и, что всего важнѣе, Клодъ не былъ ея братомъ.
Валентина ушла изъ богадѣльни, чувствуя себя виноватой, точно она подглядывала въ замочную скважину или скушала запретный плодъ, или побывала у гадалки. И со всѣмъ тѣмъ открытіе было сдѣлано невольно и преждевременно. Еслибы отъ нее зависѣло, она бы лучше подождала, потому что теперь ей приходилось дѣйствовать такъ, какъ еслибы она ничего не знала, и жить подъ чужимъ именемъ.
Когда она вернулась домой между девятью и десятью часами, базаръ въ Гокстонъ-Стритѣ былъ въ полномъ разгарѣ, и матроны Иви-Лэна высыпали на улицу и стояли кучками; у дверей трактира стояла толпа мужчинъ и шумно бранилась.
Было ли то дѣйствіе воображенія, или же Валентина успѣла уже измѣниться въ то короткое время, которое протекло со времени ея открытія, но она уже смотрѣла на всѣхъ этихъ людей не съ тѣмъ чувствомъ близкаго родства, какъ передъ тѣмъ. Они не были больше ей братьями, иначе какъ въ томъ общемъ смыслѣ, въ которомъ ихъ величаютъ въ церкви.
Что касается обитателей Иви-Лэна, то они уже знали Валентину, хотя она только-что пріѣхала; знали, что она сестра одной изъ рабочихъ дѣвушекъ, живущихъ вмѣстѣ съ ними въ одномъ изъ домовъ; считали, что она служитъ приказчицей въ какомъ-нибудь магазинѣ, потому что «чисто одѣта», и знали также, что она «порядочная» дѣвушка — качество, которое въ Иви-Лэнѣ, какъ и вездѣ, внушаетъ уваженіе.
Женщины разступились, чтобы дать ей пройти, и снова сомкнулись, когда она прошла, и продолжали свое шумное, парламентское засѣданіе.
Когда Валентина проходила въ сѣняхъ, человѣкъ, стоявшій тамъ, посторонился, чтобы дать ей пройти, и снялъ шляпу. Только гораздо позднѣе сообразила она значеніе этого жеста. Никто, кажется, еще не обращалъ вниманія на тотъ фактъ, что англійскій рабочій никогда не снимаетъ шляпы передъ женщиной. Значитъ, этотъ человѣкъ не рабочій. Онъ принадлежитъ или принадлежалъ къ тому классу людей, который снимаетъ шляпы: значитъ, онъ есть или былъ — джентльменъ. Когда Валентина поднималась по лѣстницѣ, этотъ человѣкъ медленно прошелъ въ лицевую комнату нижняго этажа. Валентина оглянулась и поглядѣла ему вслѣдъ. Онъ былъ очень старъ, высокъ ростомъ, но уже сгорбился. Она не могла хорошенько разглядѣть его лица, потому что было слишкомъ уже темно. Она увидѣла только, что у него густые и совсѣмъ сѣдые волосы. Глаза его встрѣтились съ глазами Валентины, и ее поразило ихъ печальное выраженіе. Оно заставило ее подумать, какова могла быть исторія этого человѣка.
Она прошла въ комнату дѣвушекъ, гдѣ Лотти одна лежала на кровати. Она очень сильно страдала прошлой ночью; спина у нея очень сильно болѣла и кашель жестоко ее мучилъ. Она стонала, лежа, но, такъ-сказать, шопотомъ, потому что когда спишь на постели втроемъ, то привыкаешь стонать неслышно, чтобы не мѣшать спать другимъ.
Валентина вспомнила, что у нея есть виноградъ въ буфетѣ, принесенный Клодомъ. Она принесла его и стала по одной ягодкѣ власть въ ротъ Лотти, какъ нянька, которая кормить маленькаго ребенка.
Боль происходила, главнымъ образомъ, отъ истощенія силъ. Когда Лотти поѣла винограду, боль почти совсѣмъ прошла.
Тогда Валентина перенесла ее въ себѣ въ комнату, раздѣла и положила на собственную постель.
— Вы здѣсь переночуете, — сказала она. — Сюда не долетаетъ уличный шумъ и, кромѣ того, моя постель мягче вашей. Я могу спать на кушеткѣ. Не смѣйте спорить, Лотти. Помните, что я — сестра Меленды, и тоже бываю очень сердита иногда, въ особенности когда мнѣ противорѣчатъ. О, какіе истасканные башмаки и чулки! Завтра я вамъ дамъ новые. Меленда говорить, что вы можете брать отъ меня все, что вамъ нужно. А вамъ все рѣшительно нужно, бѣдняжка! А теперь поѣшьте еще винограду.
— Еслибъ вы могли убѣдить Меленду тоже поѣсть винограду! Но она ни за что не согласится, а между тѣмъ худѣетъ съ каждымъ днемъ.
— Что мнѣ дѣлать? какъ мнѣ убѣдить ее?
— Ничего не дѣлайте, и тогда она сама, можетъ быть, помирится съ вами.
— Слушайте, Лотти. Завтра суббота, а потомъ воскресенье. Я буду за васъ работать завтра, — слышите? — и такимъ образомъ вамъ можно будетъ отдыхать два дня. А тамъ увидимъ.
— Вы не можете за меня работать.
— Нѣтъ, могу. Я отлично шью. Но, Лотти, не могу ли я что-нибудь для васъ сдѣлать? есть ли у васъ родные и друзья?
— Нѣтъ, никого нѣтъ. Папенька и маменька мои были изъ провинціи, и я не знаю, изъ какой мѣстности.
— И вы всегда были такъ бѣдны?
— Нѣтъ… это все папенька виноватъ. Онъ обанкротился. У него, знаете ли, была лавка на Госвелъ-Родѣ. Небольшая, но такая хорошенькая лавка; а сзади пріемная, и четыре спальни наверху. Въ тѣ дни мы ходили въ школу, не въ народную, знаете, а въ пансіонъ для благородныхъ дѣвицъ. А по воскресеньямъ ходили въ церковь, гдѣ у насъ была своя скамья. А затѣмъ онъ разорился и обанкрутился.
— Отчего онъ разорился?
— Не знаю. Покупателей не стало… а потомъ мы совсѣмъ обѣднѣли, все продали; торговцу обанкрутившемуся плохо приходится; всѣ другіе торговцы его презираютъ, потому что думаютъ, что онъ пьяница или мотъ. А потому папенька никакъ не могъ найти себѣ работу. А маменька заболѣла отъ нищеты и съ ума сошла. Приходъ взялъ ее на свое попеченіе, а тамъ она умерла.
— А что сталось съ вашимъ отцомъ?
— О! не осуждайте его, бѣднаго! Это все съ горя. Онъ сталъ пить, простудился, слегъ въ больницу и умеръ.
— И вы остались одна? вы… были у васъ братья и сестры?
Лотти запнулась.
— Не говорите, если вамъ непріятно, душа моя.
— У меня… была… одна сестра. Ее звали Тилли.
— Гдѣ же она? тоже умерла?
— Тс! — шепнула Лотти. — Не знаю, гдѣ она, и не знаю даже, жива она или умерла. Она сказала, что не можетъ вынести этого, и ушла, и что съ ней сталось, мы не знаемъ. Меленда разыскивала ее, но не могла найти.
— Гдѣ же Меленда ее разыскивала?
Лотти не отвѣчала на этотъ вопросъ.
— И я часто думаю о Лиззи и безпокоюсь. Потому что она тоже недовольна своимъ положеніемъ, какъ и Тилли. А отецъ ея ужасно бѣденъ и не можетъ помочь ей.
— Кто ея отецъ?
— Старикъ м-ръ Лэнъ, который живетъ внизу. Онъ былъ когда-то джентльменъ, но… что-то такое сдѣлалъ и… попалъ къ бѣду. Онъ пишетъ письма для нѣмецкихъ евреевъ въ Уайтчепелъ и для нѣмецкихъ рабочихъ на Кортенъ-Родѣ. Онъ знаетъ кучу иностранныхъ языковъ, но ужасно бѣденъ и ничего не можетъ дать бѣдной Лиззи.
— Душа моя, неужели вся улица полна такими страшными исторіями?
— Да, мы всѣ бѣдны, и, вѣрно, у каждаго есть исторія о томъ, какъ онъ обѣднѣлъ.
— Вы еще мнѣ не сказали одной вещи, Лотти: какъ вы познакомились съ Мелендой?
Лотти разсказала и эту исторію. То была простая исторія, но трогательная, про дружбу двухъ дѣвушекъ, — которая могла заткнуть за поясъ дружбу Давида и Іонаѳана, почему-то считающуюся образцомъ идеальной дружбы.
И мудренаго нѣтъ, что сердце Валентины было тронуто, а на глазахъ навернулись слезы, когда Лотти досказала свою исторію.
— А теперь, Лотти, довольно разговаривать. На улицѣ стало тише, и вы теперь скоро заснете. Вотъ виноградъ тутъ близко подъ рукой… Прощай, милая. О, Лотти, Лотти, я и не подозрѣвала, чтобы было такъ много горя на свѣтѣ! Бѣдная дѣвочка!
— Не плачьте. Можетъ, Тилли и вернется.
— Мы всѣ должны быть сестрами и любить другъ друга, — сказала Валентина безсвязно, но у нея была своя мысль. — Это все, что мы можемъ сдѣлать. Ничто другое намъ не поможетъ.
— Меленда, — сказала на другое утро Валентина, входя въ ея, комнату: — я пришла работать за Лотти.
Лотти была съ ней и казалась виноватой и испуганной.
— Я не просила ея объ этомъ, Меленда, — объяснила она.
— Ей нужно отдохнуть, а я за нее поработаю. Могу я работать здѣсь съ вами, Меленда, или же мнѣ уйти въ себѣ? Для Лотти будетъ покойнѣе, если я останусь здѣсь.
— Это новая ваша прихоть и новый капризъ, — отвѣчала
Меленда, глядя на Валентину, точно она какое-то пугало. — Дай ей работу, Лиззи, и пускай Лотти полежитъ, пока ей не надоѣсть ея прихоть. Это скоро будетъ, а пока Лотти отдохнетъ. А тамъ она бросить все и уѣдетъ и позабудетъ про работу, да и про Лотти тоже. Дѣлать ей нечего, а потому голова у нея набита дурью. Вотъ, берите работу.
Она грубо указала Валентинѣ на груду рубашекъ на столѣ, у которыхъ еще не было петель.
— Не сердитесь, Меленда. Я вамъ ничего не сдѣлала.
— И ничего не сдѣлаете! Еще бы!
Меленда отложила работу въ сторону и вдругъ вскочила въ неописанной ярости.
— Я ничего не возьму отъ васъ! Слышите! Вы воображаете, что можете унизить меня, потому что накопили денегъ и припасли богатыхъ друзей. Вы хотите поссорить меня съ Лотти, отнять ее у меня. Это вамъ не удастся.
Она подбѣжала въ Лотти и нѣжно обняла ее.
— Она вовсе не хочетъ поссорить насъ, — успокоивала ее Лотти, — и ты не должна думать, что я когда-нибудь соглашусь оставить тебя. Нe будь такъ жестка съ ней, Меленда, — вѣдь это твоя родная сестра, хотя она и барышня.
Меленда подавила слезы, навернувшіяся у нея на глазахъ. Неужели Лотти измѣнитъ ей? Но слезливое настроеніе недолго длилось у Меленды. Она опять пришла въ бѣшенство и сжала кулаки. Она ревновала, жестоко ревновала и съ удовольствіемъ оттаскала бы Валентину за волосы. Она казалась такой разъяренной, что Валентина припомнила, какъ Меленда обѣщалась выдрать всѣ волосы Віолеты, и подумала, ужъ не грозитъ ли опасность и ея собственнымъ волосамъ.
— Поглядите на Лотти, — урезонивала Валентина Меленду, — поглядите на ея блѣдное лицо. Дайте ей отдохнуть сегодня и хорошенько пообѣдать… завтра воскресенье. Я буду работать за нее, сколько бы вы ни бранились.
— Я ухаживала за тобой, какъ могла, Лотти.
— Да, да, милая Меленда! Неужели, ты думаешь, я это забыла? Но только у меня спина очень разболѣлась.
— Если такъ, то берите ее, — проговорила Меленда съ мрачнымъ достоинствомъ. — Дайте ей все, что вамъ угодно. Дайте ей ростбифа и картофеля, если хотите. Но я отъ васъ ничего не приму.
Валентина увела Лотти и, усадивъ ее въ креслѣ въ своей комнатѣ, дала ей книгу съ картинками. А сама вернулась назадъ къ работѣ.
Обметываніе петель — одно изъ тѣхъ занятій, въ которыхъ невозможно найти художественный интересъ. Но зато, говорятъ, оно не трудно. Каждая дѣвушка, учившаяся шить, можетъ обметать ихъ въ нѣсколько минутъ. Валентина получила нѣсколько несложныхъ указаній отъ Лиззи и, занявъ мѣсто Лотти на постели, начала работать. Петли нужно было обметывать въ рубашкахъ, но послѣднія были изъ грубаго и простого матеріала и, по всей вѣроятности, предназначались въ вывозу; эти рубашки навѣрное должны были такъ же безпокоить и царапать тѣло, какъ монашескія власяницы. Я увѣренъ, что онѣ были изобрѣтены до реформаціи для монаховъ и новѣйшихъ пустынниковъ, да и то единственно лишь для злополучнаго ордена самоистязателей. Въ настоящее время, кажется, ихъ даютъ миссіонеры новообращеннымъ христіанамъ (бѣгавшимъ до того безъ рубашекъ). Исторію «Моей первой рубашки» еще предстоитъ написать. До такой степени былъ всегда предпріимчивъ духъ британской торговли.
Валентина отлично шила и умѣла такъ же прекрасно вышивать, какъ Пенелопа. Къ несчастію, она была такъ же медлительна и такъ же рѣшительна, какъ и эта лэди — воплощенное ожиданіе, и любила копаться, разглядывать свою работу и порою передѣлывать. Поэтому она скоро замѣтила, что Меленда впятеро быстрѣе обметываетъ петли, нежели она, а Лиззи — втрое. Тогда она стала спѣшить, чтобы поспѣть за ними, и хлопотать не столько о красотѣ, сколько о быстротѣ работы.
Никто не говорилъ ни слова; въ комнатѣ не слыхать было другихъ звуковъ, кромѣ стука наперстковъ и шелеста полотна. Мысли Валентины унеслись далеко отъ ея монотоннаго занятія. Вотъ, размышляла она, комната, гдѣ три дѣвушки спятъ, работаютъ и живутъ. Всѣ три спятъ на одной кровати, на которой юна теперь сидитъ. То была широкая деревянная кровать съ жесткимъ матрацомъ, сильно вдавленнымъ по срединѣ. Ни пружинъ, ни пуховика не было, конечно, и въ поминѣ.
Жаркое іюльское солнце входило въ окно, на которомъ желтая ставня, бывшая когда-то, должно быть, бѣлой и давно у же пришедшая въ окончательную ветхость, была отпихнута назадъ, и пропускала трехугольникъ солнечнаго свѣта.
Валентина сидѣла въ тѣни и думала, что никогда еще въ жизни не видѣла такого множества мошекъ, прыгавшихъ въ солнечномъ лучѣ. Комната была въ безпорядкѣ и очень неопрятна; кругомъ не видно было ни газеты, ни книги; на стѣнахъ не было ни одной картины; нигдѣ никакихъ украшеній; штукатурка потолка обвалилась мѣстами и видѣнъ былъ переплетъ; ковра не было; два или три кухонныхъ орудія, стоявшія передъ очагомъ, повидимому, давно уже не были въ употребленіи. Мѣсто это казалось нарочно построено, чтобы быть убѣжищемъ стона, плача, нищеты и скрежета зубовъ; мѣсто какъ разъ пригодное для работы, не дававшей никакой надежды на улучшеніе въ жизни работника, какъ бы онъ ревностно ни трудился, ни на повышеніе заработной платы
Валентина забывала, что дѣвушки были молоды, и что даже для рабочихъ дѣвушекъ есть надежда, пока онѣ молоды, что всѣ горести минуютъ и такъ или иначе уступятъ мѣсто невѣдомой радости.
Валентина сѣла за работу въ девять часовъ. Въ десять или около того, она почувствовала, что должна отдохнуть. Такъ она и сдѣлала. Меленда продолжала работать какъ машина и не обратила вниманія, но другая дѣвушка взглянула на Валентину и мрачно улыбнулась.
— Я думала, вы скорѣе еще устанете, — замѣтила она.
Еще часъ спустя, она почувствовала дурноту. Если два часа, проведенныхъ въ обметываніи петель, произвели такое дѣйствіе, то что же будетъ по прошествіи цѣлаго дня? Она положила работу съ пристыженнымъ видомъ. Теперь въ комнатѣ было нестерпимо жарко, хотя дверь и окно были открыты, и въ нихъ вливались всякіе неблаговонные запахи, сопровождающіе людскія занятія; такъ, напримѣръ, отъ выжиманія бѣлья шелъ горячій и мыльный паръ; изъ съѣстной лавки напротивъ дома доносился кухонный чадъ, отъ котораго тошнило; а отъ смѣшаннаго аромата вчерашняго табаку и пива, долетавшаго изъ портерной, всѣ внутренности переворачивало.
— Неужели вы каждый день такъ работаете? — спросила она довольно глупо, такъ какъ хорошо знала, что да.
— Каждый день, — отвѣчала Лиззи (Меленда не обратила вниманія), — и весь день. А что, вамъ это не по вкусу?
— Неужели вы никогда не читаете, не разговариваете, не поете?
— Поемъ? Вотъ еще выдумали! — сказала Лиззи съ безграничнымъ презрѣніемъ.
— Весь день, — повторила Валентина, — и никогда не отдыхать!
— Кромѣ того времени, когда у насъ не бываетъ работы. Нарядныя барыни никогда не подумаютъ о томъ, каково бы имъ было на нашемъ мѣстѣ…
Лиззи, какъ видите, тоже усвоила кое-что изъ негодующихъ тирадъ Сама.
— Но зато имъ пріятно носить дешевыя вещи.
Валентина опять принялась за работу, думая, какъ долго могла бы она выносить жизнь, еслибы ей суждено было провести ее въ обметываніи петель.
— Неужели же вы ничего не дѣлаете, кромѣ того, что днемъ работаете, а вечеромъ ходите по улицамъ?
— Нѣкоторыя дѣвушки ходятъ въ театръ, когда у нихъ есть деньги или ихъ пригласитъ кавалеръ. У меня денегъ нѣтъ, и я не позволю никому пригласить себя, Меленда — также. Нѣкоторыя дѣвушки ходятъ въ портерную и пьютъ тамъ съ мужчинами. Мы съ Мелендой не ходимъ. Поговариваютъ о клубѣ для дѣвушекъ, но… чтожъ, ничего другого не остается, какъ ходить по улицамъ вечеромъ; и вы бы ходили, еслибы весь день сидѣли за работой.
— А по воскресеньямъ?
— Утромъ лежимъ въ постели по воскресеньямъ и ходимъ гулять послѣ полудня.
— А въ холодные и сырые вечера?
— Сидимъ дома и ложимся пораньше спать, чтобы не жечь свѣчи и огня.
— И вы никогда не ходите въ церковь?
— Въ этомъ-то?
И Лиззи приподняла и показала свое обтрепанное платье.
— Не теряй время на болтовню, Лиззи, — замѣтила Меленда.
И снова наступило молчаніе.
Послѣ полудня Валентинѣ страшно захотѣлось прыгать, бѣгать, вообще размять всѣ члены.
— Я хочу прыгать! — вскричала она и исполнила свое желаніе.
— Это судороги, — отвѣчала Лиззи. — У меня прежде тоже онѣ дѣлались, но теперь я привыкла.
Когда, затѣмъ, Валентина хотѣла сѣсть за работу, Меленда воспротивилась этому.
— Лотти, — сказала она, — всегда отдыхала въ половинѣ дня; Валентинѣ тоже лучше отдохнуть и пообѣдать.
— Я пообѣдаю вмѣсто Лотти.
— Не будьте безразсудны, — замѣтила Меленда. — Ну, развѣ вы можете обѣдать хлѣбомъ и чаемъ! Когда вы обыкновенно обѣдали?
— Въ половинѣ седьмого.
— Это ужинъ. А что вы ѣли передъ тѣмъ?
— Мы пили чай въ пять часовъ.
— А передъ тѣмъ?
— Полдничали въ половинѣ перваго.
Валентина почувствовала себя виновной въ самомъ непростительномъ обжорствѣ.
— О! и что вы ѣли?
Валентина со стыдомъ призналась, что за полдникомъ и обѣдомъ подавалось мясо, а иногда и за завтракомъ.
— Ну, видите, — сказала Меленда. — Это нелѣпо. Вы не можете такъ обѣдать, какъ я или Лиззи. Идите и пообѣдайте, чѣмъ знаете, и накормите также и Лотти. Мы немного ѣдимъ здѣсь, но зато мы независимы.
Валентина повиновалась, а обѣ дѣвушки продолжали молча работать.
Но вотъ изъ комнаты Валентины донеслись любопытные и необыкновенные звуки. Ни болѣе, ни менѣе, какъ смѣхъ двухъ дѣвическихъ голосовъ, — вещь неслыханная въ этомъ домѣ. Лиззи подняла голову съ любопытствомъ и завистью, Меленда — подозрительно и ревниво.
— Онѣ смѣются, — сказала Лиззи: — чему онѣ смѣются?
— Она заставила Лотти смѣяться, — проговорила Меленда, которая никогда и не пробовала сотворить такое чудо. — Что она ей сказала такого? Лотти никогда съ нами не смѣется.
Смѣхъ не прекращался, и любопытство Лиззи все возрастало, и лицо Меленды становилось все мрачнѣй и мрачнѣй.
Старуха, работавшая на похоронныхъ дѣлъ мастера, подумала, что, должно быть, въ домѣ кто-нибудь съ ума сошелъ. Кто же, кромѣ сумасшедшихъ и дѣтей, когда-либо смѣялся въ Иви-Лэнѣ? Но смѣхъ не прекращался, и старуха перенеслась въ то далекое, далекое прошлое, когда и она жила весело и беззаботно и смѣялась. Наконецъ, она не выдержала, бросила работу и поднялась по лѣстницѣ, вытягивая шею, выпучивая глаза, напрягая слухъ, чтобы увидѣть, кто это смѣется и о чемъ они говорятъ. Она ничего не увидѣла и не услышала, но странное волненіе овладѣло ея душой. Дѣвичій смѣхъ! веселый, беззаботный смѣхъ. Ей припомнилось, какъ давно, давно, тому назадъ лѣтъ этакъ пятьдесятъ, ей было девятнадцать или двадцать лѣтъ, и двѣ хорошенькихъ дѣвушки сидѣли въ коляскѣ на скачкахъ и пересмѣивались съ красивымъ и любезнымъ молодымъ человѣкомъ, въ то время, какъ шампанское пѣнилось и сверкало въ бокалахъ, а у коляски стояла цыганка, и дѣвушки бросали ей золото въ раскрытыя ладони… Старуха съ чѣмъ-то въ родѣ рыданія въ горлѣ ощупала въ карманахъ, нашла два пенса и, перейдя черезъ улицу въ кабакъ, выпила рюмку джина. Послѣ того она вернулась въ комнату и заснула, и, быть можетъ, ей приснились тѣ давно прошедшіе счастливые дни беззаботнаго безумія.
Что касается смѣха, то онъ былъ вызванъ стряпней обѣда, причемъ выразилось полное невѣжество Валентины въ этомъ дѣлѣ. Она ничего не знала, ни даже цѣны картофеля, ни какъ чего купить, и притащила самаго дорогого мяса, и такую пропасть. Лотти приходилось ее всему учить, даже тому, что, стряпая, надо засучить рукава. Но она все хотѣла сдѣлать сама, и обѣ смѣялись. И несомнѣнно, что сцена эта была такъ же комична, какъ и приготовленіе пуддинга на сценѣ, которое всегда и неизмѣнно производитъ большой эффектъ.
Послѣ смѣха дѣвушки услышали какой-то трескъ и шипѣніе, и Лиззи вдругъ выпрямилась на стулѣ, съ блѣдными щеками, и повела носомъ, между тѣмъ какъ въ глазахъ ея появился тотъ взглядъ, какой живописецъ могъ бы принять за экстазъ, вызванный вещами невидимыми и недостижимыми.
— Меленда, онѣ жарятъ бифштексъ!
— Ну, такъ чтожъ?
— О, Меленда, я такъ голодна!
— Вотъ что значитъ побираться! Еслибы ты не ѣла ветчины два дня тому назадъ, то не была бы сегодня голодна.
Жилъ былъ нѣкогда глупый грекъ, исторія котораго читалась въ «Analecta Minora», когда это сочиненіе давалось въ руки школьника. У него была теорія, что лошади слишкомъ много ѣдятъ, и онъ постепенно уменьшалъ порцію овса своей лошади, съ цѣлью отучить животное отъ ѣды, такъ, чтобы она могла обходиться безъ пищи. Но какъ разъ, когда онъ думалъ, что достигъ успѣха, лошадь околѣла. Меленда раздѣляла отчасти тѣ же взгляды.
— Стыдись! — прибавила она: — гдѣ же твоя независимость, Лиза?
Какъ разъ то самое, что говорилъ грекъ лошади.
— Чортъ бы побралъ независимость! — отвѣчала Лиза, въ духѣ той самой лошади: — я голодна.
— Если ты поѣшь сегодня бифштекса, то вѣдь завтра все-таки ничего не будетъ, кромѣ чаю и хлѣба, и тогда…
Но Лиза уже ушла. Запахъ жаренаго мяса притягивалъ ее точно канатами, и она не могла не идти.
Въ комнатѣ Валентины, на бѣлой скатерти, уже стоялъ обѣдъ, и Лотти, съ разгорѣвшимися щеками, помогала ставитъ кушанья. И обѣ дѣвушки смѣялись.
— Входите, Лиза! — весело закричала Валентина: — на всѣхъ хватитъ. Позовите Меленду.
— Она не пойдетъ. Не ходите къ ней. Она, пожалуй, вцѣпится вамъ въ лицо.
Валентина смутилась и не пошла.
Въ четыре часа Лотти заварила чай и внесла его въ комнату Меленды. Послѣ того дѣвушки продолжали молча работать.
Къ этому времени пальцы Валентины такъ разболѣлись, что иголка медленно двигалась въ ея пальцахъ; руки такъ ныли, что она съ трудомъ держала холстъ въ рукахъ, а спину, хотя она была такъ же сильна, какъ и у большинства дѣвушекъ, страшно ломило. Но она не сдавалась и работала съ воспаленными глазами.
Въ половинѣ девятаго Лотти вошла въ комнату, отдохнувъ и выспавшись за весь день.
— О! — сказала она, вырывая работу изъ рукъ Валентины: — о! Меленда, какъ могла ты допустить это?
Щеки Валентины были блѣдны, какъ бумага, глаза мутны и вся она дрожала, какъ въ лихорадкѣ.
— Она сама захотѣла, — отвѣтила Меленда. — Принеси воды, Лиза. Поскорѣй. Полно глазѣть. Это отъ жары. Помочи ей виски. Вотъ такъ, хорошо. Не плачь, Полли. Я знала, что тебѣ не выдержать. Принеси ей что-нибудь изъ ея буфета, Лотти. Винограду. Чего же ждать, когда такая дѣвушка вздумаетъ работать, какъ я или Лиза!
Хорошее расположеніе духа вернулось къ Мелендѣ, когда она доказала свое превосходство.
Когда истерика прошла у Валентины, она сказала:
— Я хочу пѣть. Я такъ устала и у меня такъ болитъ голова, что я хочу пѣть. Неужели вы никогда не поете? Какъ вы можете жить безъ этого? Я вамъ спою что-нибудь.
Послѣ работы необходимо развлеченіе. Меленда и Лиззи для развлеченія гуляли по улицамъ. Лотти отдыхала. Валентина пыталась развлечь себя пѣніемъ.
Внизу на улицѣ народъ высыпалъ изъ домовъ, собирался группами, разговаривалъ и наслаждался прохладою сумерекъ. И вотъ вдругъ случилось нѣчто неожиданное. Внезапно до ушей ихъ долетѣло такое пѣніе, какого они въ жизни не слыхивали. Разговоры умолкли, и всѣ стали слушать.
Какъ разъ въ тотъ самый моментъ, какъ Валентина запѣла, по улицѣ проходили, не подъ руку, потому что они были смертельные враги, но рядомъ, потому что очень любили другъ друга: нѣкій викарный священникъ — въ прежнее время его бы назвали curate — и нѣкій юный медикъ, посвященный во всѣ тайны физики, анатоміи, ботаники, біологіи и всякихъ наукъ. Оба были еще молоды и бѣдны. Не знаю, который изъ двухъ былъ прямолинейнѣе, педантичнѣе и самонадѣяннѣе: священникъ ли, воображавшій, что ему извѣстны всѣ тайны Всевышняго и дана безусловная власть вязать и разрѣшать, а секта его — онъ былъ ритуалистъ и нахально величалъ свою небольшую секту «церковью» — вмѣщаетъ весь законъ, порядокъ и всю гуманность; или же медикъ, знавшій, какъ свои пять пальцевъ, все рѣшительно о бактеріяхъ и микробахъ, о законѣ постепеннаго развитія и протоплазмѣ и не нуждавшійся ни въ какой церкви.
— О, Боже! — вскричалъ докторъ, который вѣрилъ въ самого себя, а потому непрерывно призывалъ имя Бога.
— Я брежу! — возгласилъ священникъ, который совсѣмъ въ себя не вѣрилъ, а потому божился самимъ собой.
— Что за удивительная вещь! — продолжалъ докторъ, прислушиваясь къ пѣнію.
— Я такого голоса еще и не слыхивалъ, — подтвердилъ священникъ.
Онъ оставилъ доктора и пошелъ на голосъ, и очутился неожиданно въ комнатѣ, гдѣ находились четыре дѣвушки, при видѣ которыхъ онъ обратился въ бѣгство, сознавая все неприличіе своего вторженія.
Но народъ на улицѣ захлопалъ въ ладоши.
— Прелестно! — сказала Лотти, — но мнѣ еще хочется послушать.
Валентина засмѣялась и еще спѣла. Послѣ чего подошла къ окну и закрыла его, чтобы показать, что представленіе кончилось.
— Все это прекрасно, — сказала Меленда, снова чувствуя себя униженной, — но всякій съумѣетъ пѣть, если его научать.
— Разумѣется, — отвѣтила Валентина.
— Въ комнатѣ было четыре дѣвушки, — разсказывалъ священникъ доктору, — и одна лежала на кровати. А та, которая пѣла, — въ комнатѣ было уже темно, — походила на барышню. Я понялъ, что мнѣ не мѣсто тамъ, и ушелъ.
— Само собой разумѣется, что она барышня, — отвѣчалъ докторъ. — Никто, кромѣ барышни, не можетъ такъ пѣть. Ну что жъ! я надѣюсь, что она опять пріѣдетъ. Какую ошибку вы, попы, сдѣлали, когда прогнали женщинъ изъ вашихъ хоровъ! Клянусь Юпитеромъ! такое пѣніе, какъ этой дѣвушки, привлекло бы людей въ церковь.
Я не приведу отвѣта священника. Такъ какъ онъ каждый день ссорился съ докторомъ, — они видѣлись ежедневно, — то недобросовѣстно было бы передавать хладнокровно то, что говорилось обыкновенно съ жаромъ при этихъ встрѣчахъ.
— О, Клодъ! — Валентина отворила дверь и вышла его встрѣтить, когда онъ постучался въ воскресенье утромъ. — Я еще никогда не была такъ рада гостю! И вы, сэръ, опоздали на десять минутъ. Видно, что вы не прожили трехъ дней въ одиночествѣ въ Иви-Лэнѣ.
— Это мѣсто по истинѣ ужасно, Валентина. Оно сегодня хуже даже, чѣмъ когда мы здѣсь были съ Віолетой.
Несомнѣнно, что Иви-Лэнъ казался еще грязнѣе и мизернѣе поутру въ воскресенье лѣтомъ; быть можетъ, потому, что на улицѣ валялось больше окурковъ отъ папиросъ, объѣдковъ отъ овощей, раздавленныхъ ягодъ и другой дряни.
— Вы все еще живы, Валентина, и никто…
— Никогда меня не обидѣлъ, Клодъ, за исключеніемъ Меленды, которая все еще немилостива во мнѣ.
— Это ужасное мѣсто, — повторилъ Клодъ. — Я удивляюсь, какъ вы рѣшились здѣсь поселиться. Неужели вы можете быть здѣсь счастливы?
Наивный вопросъ! Есть ли смыслъ спрашивать молодую, здоровую, красивую дѣвушку, не обязанную работать, можетъ ли она быть счастлива и въ особенности въ такомъ мѣстѣ, гдѣ чувствуетъ себя совсѣмъ свободной? Къ тому же Валентина готовилась провести цѣлое утро въ обществѣ молодого человѣка, пріятнаго во многихъ отношеніяхъ и въ особенности въ томъ, что считалъ себя ея братомъ.
Наконецъ, счастіе — такая неопредѣленная вещь. Никто, кромѣ влюбленныхъ жениха съ невѣстой, не бываетъ сознательно счастливъ. Мы узнаемъ счастіе только тогда, когда оно прошло, и тогда горюемъ, но не безъ гордости, какъ тѣ, которые безъ своего вѣдома пріютили бога. Замѣчательная это, право, вещь, что весь свѣтъ страстно желаетъ обладать тѣмъ, что становится понятно только тогда, когда исчезнетъ. Сомнѣваюсь, чтобы въ это утро Валентина сознавала, что вполнѣ счастлива.
— Я поведу васъ гулять, — сказала она. — Въ Гокстонѣ нѣтъ парковъ или садовъ, такъ что намъ придется гулять по улицамъ. Но когда мы устанемъ, то можемъ отдохнуть на чудесномъ кладбищѣ; я его на дняхъ открыла. Тамъ мы можемъ посидѣть. Большинство жителей еще не вставало. Во-первыхъ, сонъ замѣняетъ имъ завтракъ, а во-вторыхъ, служитъ отдыхомъ. Они поднимутся только къ обѣду. Меленда и Лотти еще въ постели.
Гуляя по улицамъ, Валентина передавала о своихъ похожденіяхъ, разсказала про упрямую независимость Меленды, про Лотти и Лиззи и про собственный трудовой опытъ. Она скрыла только свое великое открытіе.
— Никогда больше не дѣлайте этого, Валентина! — сказалъ Клодъ, разумѣя трудовой день. — Обѣщайтесь мнѣ, что больше этого не повторится!
— Я думаю, что это было бы мнѣ не по силамъ. Но подумайте объ этихъ бѣдныхъ дѣвушкахъ, работающихъ день деньской и такъ мало получающихъ! Развѣ это справедливо и хорошо? Кто виноватъ въ этомъ, Клодъ?
— Вся система государственной жизни, полагаю. Я никогда не занимаюсь вопросомъ объ англійской промышленности, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда Самъ навязываетъ мнѣ свои мнѣнія.
— Но вѣдь это касается васъ, Клодъ; и Меленда ваша… наша сестра!
— Къ чему онѣ берутся за такую работу, не понимаю. Есть много другихъ занятій. Но Меленда не терпитъ никакого вмѣшательства въ свои дѣла. Какъ помочь дѣвушкѣ, которая не хочетъ принимать никакой помощи? Что я могу сдѣлать?
Валентина не отвѣчала. Она была разочарована. Клодъ не вторилъ ея энтузіазму. Для него не было новостью, что рабочія дѣвушки получаютъ жалкую плату и задавлены работой. Увя! это не новость ни для кого изъ насъ. Мы каждый день слышимъ объ этомъ, и тѣмъ не менѣе все идетъ по старому.
— Меленда могла бы поступить приказчицей въ лавку или вообще взять какое-нибудь мѣсто. Все было бы лучше того, какъ она теперь живетъ, — продолжалъ Клодъ. — Но она не хочетъ, чтобы я ей помогъ.
— Вы скорѣе надѣнете хомутъ на зебра, нежели заставите Меленду идти въ услуженіе. Но неужели нельзя достать имъ болѣе выгодную работу?
— Не знаю. Я посовѣтуюсь съ Самомъ, если хотите.
— Нѣтъ, Клодъ, я не желаю, чтобы вы совѣтовались съ Самомъ. Посовѣтуйтесь лучше съ самимъ собой. При вашей учености и умѣ вамъ нѣтъ надобности совѣтоваться съ народнымъ учителемъ.
— Моя наука не научила меня, какъ обращаться съ рабочими дѣвушками.
Тутъ онъ замѣтилъ перемѣну въ лицѣ Валентины.
— Я разочаровалъ васъ, Валентина. Я зналъ, что это будетъ.
— Нѣтъ, Клодъ. Но я думала… я надѣялась… о! мнѣ такъ, больно, Клодъ, за этихъ бѣдныхъ дѣвушекъ!
— Научите меня, какъ имъ помочь.
Они вошли на старинное кладбище, расположенное около церкви св. Луки, которая была построена полтораста лѣтъ тому назадъ, когда земля была дешева. Его нельзя назвать почтеннымъ, такъ какъ люди вообще считаютъ этотъ титулъ приличнымъ лишь для очень старыхъ кладбищъ, а церковь св. Луки успѣла окрестить, и схоронить всего лишь пять поколѣній мужчинъ и женщинъ. Здѣсь вы не найдете останковъ великихъ или знаменитыхъ людей; здѣсь лежатъ кости тружениковъ. Ихъ имена и исторія безусловно позабыты, даже исторія тѣхъ, наслѣдники которыхъ въ своей гордости вырѣзали ихъ имена и годъ рожденія и смерти на могильной плитѣ. Но если ихъ кто когда и прочелъ бы, то даже старѣйшіе изъ старожиловъ ничего не могли бы сообщить о нихъ.
На этомъ кладбищѣ давно уже перестали хоронить. Могилы сравняли; плиты выстроили рядкомъ у забора; разбили четыре лужайки, между которыми идетъ дорожка, обсаженная цвѣтами. Скамеекъ много; дорожки выложены асфальтомъ и пріятны для старческихъ, слабыхъ ногъ.
Въ это утро въ саду было довольно много стариковъ и старухъ и еще больше дѣтей. Мужчины сидѣли особо, а женщины особо и разговаривали по своему, то-есть ссорились, потому что старость — такое время жизни, которое можетъ представляться приличнымъ лишь у людей, умѣющихъ маскировать вещи и настолько богатыхъ, чтобы доставить себѣ удобства жизни. У этихъ же стариковъ вѣчно болятъ ихъ ревматизмы, и они не пытаются скрыть, что имъ ненавистенъ ревматизмъ.
— Сядемъ, — предложила Велентина.
— Задача Меленды, — началъ Клодъ сентенціозно, — есть великая задача труда. Это главная задача нашего вѣка.
— Ну, такъ разрѣшите ее, Клодъ. Въ былыя времена всегда, находился рыцарь, чтобы убить дракона.
— Каждый могъ убить дракона.
— Или отыскать св. Грааль…
— Еслибы его нашли теперь, то люди стали бы оспаривать его достовѣрность и поставили бы въ музей, какъ рѣдкость.
— Не сердитесь, Клодъ. Но какъ разъ сегодня утромъ до вашего прихода, когда я думала объ этихъ бѣдныхъ дѣвушкахъ, внѣ припомнилось то, что я гдѣ-то вычитала. А именно, что всѣ великія вещи дѣлались великими людьми: каждая вещь однимъ какимъ-нибудь великимъ человѣкомъ, который знаетъ, чего хочетъ, и настолько силенъ, что умѣетъ заставить людей себѣ повиноваться. Если это правда, то мы должны молить небо о томъ, чтобы оно намъ послало сильнаго человѣка.
— Будемъ молить.
— Почему бы, Клодъ, вамъ не быть этимъ сильнымъ человѣкомъ?
— Потому, что я не сильный человѣкъ, и потому, что мое собственное дѣло лежитъ на другомъ пути.
— Это только ваше личное дѣло.
— Да… да, конечно, — отвѣчалъ онъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ: — но оно не оставляетъ времени на что-нибудь другое.
Представьте себѣ, что вы сознательно избрали себѣ дѣло, которое кажется вамъ самымъ подходящимъ, и цѣль, казавшуюся вамъ особенно желанной и возвышенной; представьте, что вамъ удалось достичь ее; представьте, что вы въ сущности очень довольны собой, и вдругъ васъ поразятъ въ самое сердце, сказавъ вамъ, что ваши цѣли — личныя и эгоистическія; что вы призваны предпринять нѣкое иное дѣло, которое можетъ перевернуть всю вашу жизнь; что все, что вамъ дорого, вы должны будете бросить, если послѣдуете за этимъ воззваніемъ; — вотъ тотъ новый свѣтъ, который внезапно озарилъ мозгъ Клода въ то іюльское утро, когда онъ сидѣлъ среди праха неизвѣстныхъ мертвецовъ и жилищъ безвѣстныхъ живыхъ людей. Онъ принадлежалъ бъ нимъ. Но никогда до сихъ поръ ему не приходило въ голову, что онъ долженъ работать на нихъ, а не на самого себя.
— Серьезно, Валентина, я не думаю, чтобы вы понимали то, что мнѣ предлагаете. Неужели вы серьёзно хотите, чтобы я посвятилъ себя на разысканіе лекарства, котораго не въ силахъ найти ни одинъ профессоръ политической экономіи?
— Я серьёзно этого хочу.
— Но какимъ образомъ я найду отвѣтъ на вопросы, надъ которыми напрасно думали сѣдыя головы?
— Быть можетъ, отвѣтъ должны найти молодые. Не думаю, чтобы св. Павелъ ждалъ, когда онъ посѣдѣетъ, прежде нежели заговорилъ.
Иногда мнѣ кажется, что Валентина нечаянно сказала великую и замѣчательную истину. Мы всѣ, быть можетъ, слишкомъ много требуемъ отъ стариковъ. Только въ молодости, когда сердце полно великодушныхъ чувствъ и способно на самоотверженныя жертвы, возможно ждать отвѣта на всѣ великіе вопросы. Міръ въ сущности принадлежитъ молодымъ; не только міръ наслажденія, но и міръ борьбы; будущее находится въ ихъ творческихъ рукахъ; имъ принадлежитъ наслѣдіе вѣковъ; они — князья и правители, шейхи и эмиры, генералы и полководцы. Старики могутъ накоплять и запасать, писать реляціи и исторію; это — ихъ настоящая сфера; они — историки. Что касается новыхъ и великихъ идей, то онѣ имъ не подъ силу; когда такая идея явится и выскажется, старикъ философъ, ветеранъ экономистъ, защитникъ существующихъ порядковъ, обливаетъ ее холодной водой и замораживаетъ, указывая на несовершенство міра, эгоизмъ людей, — все то, что дѣлаетъ задачу непрактичной и невозможной. Тогда молодые люди прибѣгаютъ къ тѣмъ выраженіямъ, какими нѣкіе злосчастные деревенскіе ребятишки встрѣтили нѣкоего древняго пророка, но съ инымъ эпилогомъ. Въ моей исторіи дѣти убиваютъ медвѣдей.
— До сихъ поръ, — началъ Клодъ, — все рѣшительно отдаляло меня отъ моихъ родичей, даже, я думалъ, находка сестры. Странно будетъ, если она прогонитъ меня обратно къ нимъ. Дайте мнѣ подумать, Валентина. Я признаю свой долгъ, но объявляю, что ничего не могу сдѣлать. Къ чему я буду тратить время на толченіе воды?
Потому что Валентина не видѣла того, что было для него ясно: что такое усиліе, для того, чтобы быть серьёзнымъ, потребуетъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ всего человѣка, со всей его дѣятельностью, мышленіемъ и силой. И даже тогда онъ, по всей вѣроятности, потерпитъ неудачу.
На этомъ пунктѣ ихъ бесѣды мимо нихъ прошла по асфальту старуха. Валентинѣ показалось, что она знаетъ ее, но она никакъ не могла припомнить, гдѣ ее видѣла: это была курьёзная на видъ старуха, потому что шла въ припрыжку и дѣлала мины, которыя могли бы пристать только молодой и красивой женщинѣ. Она была одѣта въ нелѣпый костюмъ, совсѣмъ ей не по лѣтамъ и когда шла, то вертѣла глазами во всѣ стороны, чтобы видѣть, какой эффектъ производитъ ея появленіе.
— Ого! — сказала старуха, остановись передъ Клодомъ и Валентиной. — Ну, вотъ! эта молодая барышня изъ комнаты перваго этажа, окнами на дворъ…
Валентина тоже теперь узнала ее. То была старуха, которая танцовала для своего собственнаго удовольствія.
— Молодая барышня, у которой новая мебель…
Она подглядѣла это въ замочную скважину.
— Я надѣюсь, что вы здоровы сегодня утромъ, моя милая, и надѣюсь, что вы такъ же счастливы, какъ и прекрасны. Ваше хорошенькое платье идетъ къ вашему чудесному цвѣту лица, и если вы не сами его шили, то оно сшито на Реджентъ- Стритѣ и стоитъ три гинеи, никакъ не меньше, какъ ни просто на видъ. Ваши хорошенькія ботинки сдѣланы какъ разъ по вашей маленькой ножкѣ, и если онѣ не были вамъ подарены, то стоятъ вамъ гинею за пару, а за перчатки ваши заплачено четыре шиллинга шесть пенсовъ. Отлично, отлично. Будьте счастливы, душа моя, пока вы прекрасны. Молодость — счастливое время. Я когда-то была тоже счастлива.
Ни слова, ни наружность не производили впечатлѣнія строгой и узкой добродѣтели.
— Я здорова, благодарю васъ, — холодно отвѣтила Валентина.
— И съ молодымъ человѣкомъ. Душа моя, я говорила, что у васъ есть молодой человѣкъ. И онъ — джентльменъ. Я говорила, что только джентльменъ можетъ быть вамъ подъ пару. И онъ знаетъ, какъ дѣвушкѣ слѣдуетъ одѣваться. Очень, очень прилично, душа моя. Я была такихъ же взглядовъ, когда была молода.
— Пойдемте, Клодъ, — сказала Валентина, вставая.
Клодъ далъ старой вѣдьмѣ серебряную монету, и она поплелась дальше съ улыбкой и кивкомъ, на которые по истинѣ страшно было глядѣть.
— Воспоминаніе или отголосокъ чего-нибудь театральнаго, — замѣтилъ Клодъ.
— Еслибы я думала, что когда-нибудь буду похожа на эту старуху, — сказала Валентина, — я разумѣю не ея бѣдность, лысую голову и старость, но ея страшные глаза, — то я бы сейчасъ же пошла въ монастырь и скрылась тамъ на вѣки.
— Я убирала папашину комнату, — объясняла Лиззи.
Дѣло было въ воскресенье, вечеромъ, около девяти часовъ, когда Валентина вернулась домой и увидѣла, какъ Лиззи выходила изъ комнаты нижняго этажа.
— Я каждый вечеръ убираю ее, прежде нежели иду гулять.
— И иногда посидите съ вашимъ отцомъ?
— Нѣтъ, я для него не компанія. Я ему не нужна. Онъ былъ когда-то джентльменъ и говоритъ по ученому.
— Гдѣ ваша мать?
— Она давно умерла. У меня только отецъ есть, да и тотъ ничего не можетъ для меня сдѣлать.
«Если онъ умѣетъ говорить „по ученому“, — подумала Валентина, — то могъ бы и дочь научить этому». Она припомнила высокаго, сутуловатаго старика, снявшаго передъ ней шляпу. Вѣрно, это былъ отецъ Лиззи.
— Неужели вашъ отецъ такъ бѣденъ?
— Ужасно бѣденъ. Онъ былъ когда-то джентльменъ, но это было уже очень давно.
— Какъ вы думаете: могу я навѣстить его?
— Не знаю.
Она отворила дверь.
— Войдите и спросите. Батюшка, вотъ сестра Меленды спрашиваетъ, можно ли ей къ вамъ войти?
— Можетъ ли она войти?
Старикъ медленно приподнялъ голову и повторилъ слова. Затѣмъ всталъ, поклонился и предложилъ свой стулъ, единственный стулъ во всей комнатѣ. Свѣчи не было; но газовый фонарь съ улицы достаточно освѣщалъ комнату, чтобы видѣть, что въ ней стояла деревянная кровать, покрытая ковромъ, столъ, стулъ, умывальникъ и подсвѣчникъ. Больше буквально ничего не было. Странно сказать: не видно было трубки и не слыхать табачнаго дыма.
— Когда молодая барышня удостаиваетъ войти ко мнѣ, — вѣжливо сказалъ онъ, — то единственное, что я могу для нея сдѣлать, это предложить ей стулъ. Сдѣлайте мнѣ честь, сядьте.
Манеры и голосъ до того не соотвѣтствовали обстановкѣ, что производили поразительное дѣйствіе.
Валентина приняла стулъ и сѣла, теряясь въ догадкахъ, кто бы могъ быть этотъ человѣкъ. Лиззи стояла въ раскрытыхъ дверяхъ, наблюдая за отцомъ съ нескрываемою гордостью. Давно уже ей не приходилось любоваться подобными отголосками вѣжливаго общества. «Когда-то былъ джентльменъ». «Почему, — думала Валентина, — онъ теперь сталъ оборваннымъ джентльменомъ и какимъ образомъ онъ допустилъ свою дочь вырости безъ всякихъ манеръ, между тѣмъ какъ его собственныя такъ хороши?»
— Вы были добры къ моей дочери, — сказалъ онъ, все еще стоя. — Никто, сколько я запомню, не былъ до сихъ поръ къ ней добръ, не исключая родного отца.
— Это не ваша вина, батюшка, — честно заявила Лиззи.
— Поэтому я благодарю васъ, — продолжалъ онъ, не обращая вниманія на перерывъ. — Моя дочь — рабочая дѣвушка, а потому естественно больше привыкла къ дурному обращенію, нежели къ хорошему.
— Но я ничего не сдѣлала для Лиззи.
— Вы дали ей пообѣдать и поужинать и ласково разговаривали съ ней. Вчера вечеромъ я слышалъ ваше пѣніе. У васъ прекрасный голосъ. Я прежде самъ игралъ и пѣлъ. Но прошло уже тридцать-пять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я игралъ въ послѣдній разъ.
— Вы разучились играть?
— Я не игралъ въ продолженіе тридцати-пяти лѣтъ, — повторилъ онъ.
— И теперь вы живете совсѣмъ одни?
Это было не умно сказано, но умныя вещи не всегда приходятъ въ голову, и кромѣ того Валентина была поглощена мыслью, что могла означать такая странная вещь: одинокій, оборванный джентльменъ, живущій въ жалкомъ домишкѣ съ дочерью грубой, невѣжественной и необразованной.
— Какъ видите, — отвѣчалъ онъ: — совсѣмъ одинъ.
Онъ сидѣлъ на постели, скрестивъ руки на колѣняхъ и глядя на гостью большими, блестящими глазами.
Платье на немъ было истаскано до послѣдней степени; сюртукъ въ лохмотьяхъ, съ продранными локтями; панталоны, протертыя на колѣняхъ и заштопанныя любительской рукой; сапоги дырявые. Онъ былъ живописенъ въ своихъ лохмотьяхъ.
Джентльменъ, спустившійся до общественныхъ подонковъ. Какой несчастный случай довелъ его до этого?
Дѣвушки, какъ Валентина, не привыкли читать прошлую исторію человѣка на его лицѣ; но она могла разглядѣть на лицѣ этого человѣка отсутствіе печати пьянства или порока. У него было лицо, отмѣченное благородствомъ, съ высокимъ бѣлымъ лбомъ и мягкими голубыми глазами, которые глядѣли на Валентину твердо и открыто, хотя съ удивительной грустью, какой она никогда не видѣла даже на картинахъ.
— Никто не бываетъ совсѣмъ одинокъ въ мірѣ, — замѣтила Валентина. — У васъ навѣрное есть друзья или родственники?
— У большинства людей они есть; но странный случай былъ со мной, очень странный, — онъ возвысилъ голосъ съ загадочной улыбкой, — тридцать-пять лѣтъ тому назадъ. Всѣ мои родственники внезапно умерли. Всѣ родственники, какіе у меня были въ мірѣ, и всѣ друзья, и притомъ всѣ въ одинъ день. Не осталось ни одного человѣка въ мірѣ, который бы интересовался знать, живъ я, или нѣтъ: никто не желаетъ меня больше видѣть и не проситъ вернуться. Я ушелъ изъ жизни, изъ памяти, даже изъ молитвъ тѣхъ, кто меня нѣкогда любилъ. Потому что всѣ они умерли. Всѣ умерли и въ одинъ день.
— И вы не завели себѣ новыхъ друзей?
— Нѣтъ. Кто бѣденъ, какъ я, у того не бываетъ друзей. Двадцать лѣтъ тому назадъ я встрѣтилъ на улицѣ женщину, такую же бѣдную и несчастную, какъ я самъ. Я взялъ ее въ жены, и мы дѣлили вмѣстѣ нищету. Быть можетъ, ея нищета нѣсколько облегчилась. Лиззи — ея дочь, но она умерла. У меня нѣтъ друзей.
— Бѣдный!
— Я не жаловался.
— Быть можетъ, еслибы вы «вернулись», какъ вы выражаетесь, вы бы нашли своихъ старыхъ друзей. Я увѣрена, что они не всѣ умерли.
— Нѣтъ, всѣ. Всѣ до единаго. Да и странно было бы мнѣ вернуться въ прежнее общество такимъ, каковъ я сталъ теперь. Я иногда думалъ объ этомъ. Но… это неинтересно. Что касается прошлаго, то мы живемъ въ настоящемъ, но прошлое живетъ въ насъ. Да…. — голосъ его сталъ тише, — прошлое никогда не умираетъ: каждый моментъ живетъ вѣчно. Это всего ужаснѣе.
Этотъ человѣкъ «что-то такое сдѣлалъ», припомнилось Валентинѣ.
Въ этотъ моментъ Лиззи, находя, что разговоръ становится не совсѣмъ для нея понятенъ, ушла и тихонько притворила за собой дверь.
— У васъ есть дочь.
— Да. Но я ничего не могу для нея сдѣлать. Вы удивляетесь тому, что она необразована. Молодая барышня, бываетъ уровень образованія, — я достигъ его и когда-то стоялъ на немъ, — при которомъ такая обстановка, какъ моя, превращается въ адъ. Для уличнаго ребенка лучше имѣть уличное воспитаніе.
— Не называйте Лиззи уличнымъ ребенкомъ! Она — ваша дочь и хорошенькая дѣвушка, и благородство сказывается въ чертахъ ея лица, если не въ манерахъ.
— Оставьте ее такой, какъ она есть. Тогда, быть можетъ, она никогда не пойметъ значенія своего наслѣдства.
— Какого наслѣдства?
— Лиззи — богатая наслѣдница; она наслѣдуетъ всему моему имуществу, если когда-нибудь узнаетъ, въ чемъ оно заключается.
— Вашему имуществу?
— Накопленному въ продолженіе тридцати-пяти лѣтъ и приносящему проценты въ видѣ позора и безчестія.
Слова были сильныя, но сказаны были очень спокойно.
— Это — такое крупное имущество, что я не желалъ бы оставить его послѣ моей смерти. Я лучше желалъ бы унести его съ собой въ могилу. Это имущество — дѣло рукъ моихъ. Когда я вступалъ въ жизнь, у меня его не было. «Блаженъ человѣкъ, который не идетъ на совѣтъ нечестивыхъ».
— Вы читаете библію? — спросила Валентина.
— Нѣтъ, я ничего не читаю. Въ этой комнатѣ вы не найдете ни библіи и никакой другой книги, но я помню кое-что изъ того, что прежде читалъ.
— У васъ нѣтъ книгъ? не желаете ли я вамъ принесу?
— Нѣтъ, я не желаю читать.
— Неужели же вы сидите здѣсь и ничего не дѣлаете?
— Всегда. Мое счастіе — ничего не дѣлать. Тогда я могу снова переживать прошлое до извѣстнаго пункта и мечтать о невозможномъ будущемъ. Я знаю, — продолжалъ онъ, — что вы желали бы мнѣ помочь. Лэди, посѣщающія подобныя мѣста, какъ это, думаютъ, что могутъ все исправить нѣсколькими добрыми поступками. Я вамъ очень благодаренъ, но вы не можете помочь мнѣ. Поглядите на эту комнату. Вы видите, что я привелъ свою жизнь въ возможно простѣйшей формѣ. Здѣсь есть мѣсто, гдѣ спать, и коверъ, чтобы согрѣться; здѣсь есть кровля и четыре стѣны; стулъ, столъ, подсвѣчникъ и умывальникъ — что больше требуется для человѣка? Я завтракаю и ужинаю въ кофейнѣ; когда могу дозволить себѣ пообѣдать, то опять иду въ кофейню. Я не пью и не курю табаку. У меня нѣтъ потребностей, кромѣ нѣкотораго количества пищи и мѣста, гдѣ спать.
— Вы философъ?
— Нѣтъ. Философъ доволенъ, а я нѣтъ. Я веду такую жалкую жизнь, потому что у меня нѣтъ выбора. Вамъ любопытно знать, какъ я живу? Извольте, я вамъ разскажу. Я честно живу. Я знаю два или три иностранныхъ языка: нѣмецкій, французскій и итальянскій. Я выучился имъ, когда былъ молодъ. Я также случайно научился еврейскому языку. И знаю немножко по-польски. Мнѣ извѣстно, гдѣ собираются нѣмецкіе эмигранты, и я пишу для нихъ письма — главнымъ образомъ, для нѣмецкихъ поляковъ и евреевъ — всякаго рода письма и прошенія по два пенса за письмо или за сколько дадутъ. Иногда я заработаю порядочно денегъ, иногда совсѣмъ ничего. Чаще я не получу и шиллинга въ день. Я плачу три шиллинга и сикспенсъ въ недѣлю за комнату и живу на полкроны — четыре пенса въ день. Вотъ и все, вотъ и вся моя жизнь.
— Я бы желала помочь вамъ какъ-нибудь; позвольте мнѣ попытаться, ради вашей дочери.
— Вы говорите это потому, что молоды и великодушны. Но я желаю одного только, какъ вамъ сказалъ: пищи и мѣста, гдѣ могъ бы спать… и безвѣстности. Постойте, вы можете кое-что для меня сдѣлать. Спойте мнѣ что-нибудь.
Валентина подумала и затѣмъ спѣла гимнъ.
— Благодарю васъ; тридцать-пять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я слышалъ этотъ гимнъ.
— Могу я приходить иногда и разговаривать съ вами?
— Если вамъ угодно. Но вамъ неприлично приходить сюда. Кромѣ того, я могу привыкнуть къ вашимъ посѣщеніямъ; буду ждать ихъ, и это помѣшаетъ моимъ грёзамъ.
— Вашимъ грёзамъ?
— Когда я сижу здѣсь одинъ по вечерамъ, то грежу. Это грёза о моей прежней жизни, которую я представляю себѣ такою, какою она должна была бы быть. Я слѣжу за собой шагъ за шагомъ, годъ за годомъ, на томъ поприщѣ, которое должно было быть моимъ, еслибы не эта… еслибы не эта злая бѣда. Если вы разрушите мою грёзу, вы лишите меня моего единственнаго удовольствія. Тогда я буду недоволенъ и стану думать о мести; это дурно и вредно для меня: во-первыхъ, потому, что я никогда не добьюсь мести; а во-вторыхъ, потому, что дума эта поселяетъ во мнѣ чорта, который приводитъ меня въ бѣшенство и грызетъ мое сердце такъ, какъ будто бы хотѣлъ вырвать его изъ моей груди. Въ одно прекрасное утро это ему удастся, и тогда докторъ скажетъ, что я умеръ отъ angina pectoris, потому что ненаучно говорить, что человѣкъ умеръ отъ бѣшенаго чорта. Еслибы не тѣ мои грёзы, то я бы вѣчно думалъ о мести.
— О! — отвѣчала Валентина съ любезной снисходительностью человѣка, которому никогда не приходилось прощать врагамъ, по той простой причинѣ, что ихъ у него не было: — месть такая жалкая вещь, что о ней не стоитъ и мечтать, тѣмъ болѣе, что она никогда не удовлетворяетъ.
— Не знаю, — отвѣчалъ человѣкъ. — Простое убійство не удовлетворяетъ. Но нѣчто въ родѣ вѣчной мести Уго Фосколо, знаете, нѣчто такое, на что можно время отъ времени пойти взглянуть, когда старое бѣшенство проснется въ сердцѣ и начнетъ жечь его точно пламенемъ. Ахъ! — онъ прижалъ руку къ груди, — вотъ начинается.
Онъ съ трудомъ перевелъ духъ, какъ человѣкъ, испытывающій острую и внезапную боль. Затѣмъ вынулъ изъ кармана пузырекъ, и комната наполнилась слабымъ запахомъ эѳира.
— Я не долженъ больше говорить объ этомъ. Иногда мнѣ кажется, что я на вѣки вѣчные наказанъ за мои грѣхи этимъ огнемъ, которое гложетъ мнѣ сердце, и пламеннымъ желаніемъ мести. Ну чтожъ! я не жалуюсь! Охъ! не говорите больше со мной. Дайте мнѣ поскорѣй вернуться къ моимъ мечтамъ!
Она повернулась, чтобы уйти. Но тутъ какъ разъ за дверью послышался шумъ шаговъ и какая-то борьба.
Причиной тому была старуха, жилица, нижняго этажа, которую тащилъ, толкалъ, волочилъ въ ея комнату молодой человѣкъ въ черномъ фракѣ и въ шляпѣ-цилиндрѣ. Старуха, повидимому, упиралась.
— Она больна? — спросила Валентина.
— Нѣтъ, въ этихъ случаяхъ болѣзнь слѣдуетъ за припадкомъ. Она будетъ больна завтра. Ну, ну, идемъ, старушка, почивать!
Паціентка запѣла, и даже Валентина, несмотря на свою неопытность, поняла, что болѣзнь была произведена нечѣмъ инымъ, какъ алкоголемъ. Дѣйствительно, бѣдная старуха была пьяна. Она истратила на джинъ шиллингъ, данный ей Клодомъ поутру. Человѣкъ, который велъ ее, энергически втолкнулъ ее въ ея комнату и вышелъ, заперевъ за собой дверь.
— Ну вотъ, — сказалъ онъ, — теперь все обстоитъ благополучно. Быть можетъ, вы услышите, что она еще пошумитъ немножко, но вскорѣ заснетъ. Кто-то угостилъ ее джиномъ, а она, полагаю, цѣлый день ничего не ѣла. Мальчишки дразнили ее на улицѣ, и я привелъ ее домой. Къ завтраму она проспится.
Потомъ онъ заглянулъ въ комнату жильца.
— Добраго вечера, м-ръ Лэнъ. Припадковъ, надѣюсь, больше не было?
— Только-что былъ одинъ, докторъ. Я сталъ думать…
— Ну вотъ, именно, вамъ не слѣдуетъ думать. Я васъ предупреждалъ. Если вы будете волноваться, то убьете себя. Какъ ваши грёзы?
— Развиваются, докторъ, развиваются. Тихо, но вѣрно карьера проходится. Ему уже предложили деканство, но онъ отказался. Человѣкъ съ такимъ краснорѣчіемъ и ученостью не можетъ быть схороненъ въ какомъ-то деканствѣ! Епископство — вотъ единственное, на чемъ онъ можетъ помириться. Иногда ему мерещится даже архіепископство. Но я сомнѣваюсь, успѣю ли додуматься до этого, потому что, вы знаете, мнѣ мѣшаютъ припадки бѣшенства…
— Вы не должны впадать въ бѣшенство.
— На дняхъ мнѣ показалось, что я слышу его голосъ. Но это кто-то разговаривалъ съ этой молодой лэди на улицѣ. И, однако, это былъ его голосъ, точь-въ-точь его голосъ.
— Я предупреждалъ васъ. Помните. Покойной ночи!
Докторъ заперъ дверь и повернулся въ Валентинѣ.
— Вы, вѣроятно, та молодая дѣвица, что пѣла вчера вечеромъ? Ну, что вы о насъ думаете?
Онъ могъ бы съ такимъ же основаніемъ спросить, что думаетъ Валентина вообще о человѣчествѣ въ абстрактѣ.
Она въ этомъ смыслѣ и отвѣчала ему.
— Я не думаю, чтобы вы безцѣльно сюда пріѣхали, — продолжалъ онъ. — У васъ какой-то планъ въ головѣ. Филантропическій или религіозный, полагаю. Что бы это ни было, но если вамъ понадобятся справки, то обращайтесь во мнѣ. Я знаю здѣшній народъ вдоль и поперекъ.
У него было некрасивое лицо; щеки безцвѣтныя, какъ это часто бываетъ у тѣхъ, кто вѣчно пребываетъ на улицахъ большого города. Онъ былъ ни высокъ и ни малъ, скорѣе худъ и казался на видъ лѣтъ тридцати. Но у него была большая голова. Глаща его глубоко сидѣли въ орбитахъ подъ густыми бровями — живые, быстрые глаза. Подбородокъ былъ четырехугольный, носъ большой, огрубѣлый отъ непогоды и прямо некрасивый. Его темные волосы были расчесаны съ проборомъ сбоку и уже начинали рѣдѣть на вискахъ; онъ обыкновенно держалъ голову слегка склонивъ ее на бокъ. Эта манера обозначаетъ привычку въ размышленію.
— Благодарю васъ, — отвѣчала Валентина.
— Вамъ навѣрное пригодятся мои справки, а потому я къ вашимъ услугамъ.
Онъ говорилъ торопливо, какъ будто бы его дожидались въ другомъ мѣстѣ, что, впрочемъ, всегда и бывало.
— Ходимъ ли мы въ церковь? Нѣтъ, не ходимъ. Уважаемъ ли мы прадѣдовскія учрежденія? Нѣтъ, не уважаемъ. Имѣемъ ли мы какое-нибудь почтеніе въ высшимъ классамъ и общественнымъ отличіямъ? Ни капельки. Интересуемся ли мы чѣмъ-нибудь, кромѣ пищи и питья, тепла и отдыха? Нѣтъ, не интересуемся. Опасны ли мы? Нѣтъ, до тѣхъ поръ, пока находимся въ постоянной работѣ. Сберегаемъ ли мы деньги? Ни полушки. За кого мы подаемъ голоса? За радикаловъ, потому что они обѣщаютъ намъ все перевернуть верхъ дномъ. Въ чемъ заключается наша программа? Въ уничтоженіи церкви и лордовъ. Почему? Потому что мы думаемъ, что отъ этого заработная плата повысится, а цѣна на пиво понизится.
— Благодарю васъ, — сказала Валентина. — Но меня не интересуютъ политическія мнѣнія народа.
— Интересуемся ли мы искусствомъ? Нѣтъ, не интересуемся. Любимъ ли мы красивыя вещи? Мы даже не знаемъ, что значитъ красота.
— Я не ожидала встрѣтить здѣсь искусство.
— Хороша ли наша нравственность? Нѣтъ, не хороша. Есть ли у насъ хоть какія-нибудь добродѣтели? Очень мало. Мы довольно честны, мы великодушны, когда у насъ есть деньги, и въ бѣдѣ стоимъ другъ за друга: мужчина за мужчину, женщина за женщину и дѣвушка за дѣвушку.
— Дѣвушка за дѣвушку?
— Потому что, — прибавилъ онъ, невѣжливо пропустивъ мимо ушей ея восклицаніе, — никто другой за нихъ не вступится. А оттого онѣ и стоятъ другъ за друга. Великолѣпный примѣръ этому мы видимъ наверху въ этомъ самомъ домѣ.
— Очень вамъ благодарна. Прощайте.
Она пошла-было къ лѣстницѣ, но онъ остановилъ ее.
— Одну минуту, — сказалъ онъ. — Мнѣ говорятъ, что вы здѣсь поселились. Это совсѣмъ непригодное для молодой барышни мѣстожительство. У васъ, быть можетъ, свое собственное евангеліе въ карманѣ?
— Нѣтъ, я довольствуюсь старымъ евангеліемъ.
— Пришли, значитъ, чтобы дѣлать добро, какъ говорится. Ну, вамъ лучше знать. Постарайтесь только сдѣлать какъ можно меньше зла. Я всегда здѣсь гдѣ-нибудь обрѣтаюсь, еслибы вамъ понадобился. Покойной ночи.
Онъ фамильярно кивнулъ головой, безъ обычной церемоніи приподниманія шляпы, и поспѣшно ушелъ.
Послѣ двухдневнаго отдыха Лотти должна была бы, по всѣмъ правиламъ приличія, понравиться. Если она этого не сдѣлала, то только вслѣдствіе извѣстной всему свѣту неблагодарности бѣдняковъ. Сколько бы вы имъ ни помогали, они все не поправляются; больная старуха, которой вы привели доктора и дали лекарство, продолжаетъ низко и неблагодарно хворать, а слонявшійся безъ работы работникъ продолжаетъ не находить работы, и вы начинаете убѣждаться, что или вы должны взять ихъ себѣ на пенсію, или же уйти и оставить вашего паціента въ худшемъ положеніи, нежели вы его нашли.
Но не думаю, чтобы Лотти хотѣла быть неблагодарной; она бы предпочла, я увѣренъ, силу — слабости и здоровье — болѣзни; но она провела очень худо ночь съ воскресенья на понедѣльникъ, и когда, утромъ, Валентина заглянула въ комнату, она нашла дѣвушку въ очень нехорошемъ состояніи. Нѣсколькихъ вѣтокъ винограда, двухдневнаго отдыха и настоящаго, не-призрачнаго обѣда оказалось, какъ видите, недостаточно, чтобы поставить ее на ноги. Валентина вспомнила, что говорилъ старикъ нижняго этажа о дамахъ, воображающихъ, что онѣ все могутъ уладить нѣсколькими любезностями. Но даже корзины винограда изъ теплицы, по четыре шиллинга за фунтъ, недостаточно, чтобы исправить зло, причиненное восемью долгими годами лишеній и тяжкаго труда, Валентина съ такимъ же успѣхомъ могла бы постараться помощью коробки пудры вернуть молодость старухѣ нижняго этажа. Любезности имѣютъ свою цѣну, но не могутъ воскрешать изъ мертвыхъ.
Лотти лежала на спинѣ блѣдная и съ закрытыми глазами. Обѣ дѣвушки стояли у ея постели, испуганныя.
— Ей очень плохо, — сказала Лиззи. — Она всю ночь не спала. И это не отъ голода, потому что вчера было воскресенье, и у насъ была говядина на обѣдъ. Поговорите съ ней, если хотите; она не спитъ.
— Не говорите, Лотти. Мы перенесемъ васъ въ мою комнату. Тамъ спокойнѣе и постель мягче. Мы втроемъ перенесемъ васъ.
Меленда выразительно дернула плечомъ.
— Меленда, неужели вы такъ горды, что не можете перенести, чтобы вашей пріятельницѣ оказали помощь?
— Дѣлайте, что хотите! — отвѣчала Меленда.
И она залилась слезами ревниваго бѣшенства и безсилія.
— Я отъ васъ ничего не приму. О, Лотти! — продолжала она, обнявъ пріятельницу: — я ничего не могу для тебя сдѣлать, милая, а думала, что все могу. Я не могу помочь тебѣ тогда, когда ты всего болѣе нуждаешься въ помощи, и должна предоставить посторонней помогать тебѣ.
Валентина ничего не отвѣтила, и Меленда, переставъ плакать, утѣшилась тѣмъ, что стала распоряжаться, какъ перенести Лотти.
Та комната была несомнѣнно спокойнѣе и прохладнѣе, и постель не была такъ жестка. Послѣ того онѣ послали за докторомъ.
Пришелъ тотъ самый молодой человѣкъ, который разговаривалъ съ Валентиной въ воскресенье вечеромъ. Но сегодня онъ казался грубѣе по виду и по манерамъ.
— Свалилась-таки! — сказалъ онъ: — ну, я давно это предвидѣлъ.
— Что такое?
— Она теперь не можетъ больше работать и должна лежать и не двигаться. Слышите ли, дѣвушки, и не говорите мнѣ, что этого нельзя. Ей нуженъ покой и хорошая пища.
— Покой и хорошая пища! — горько повторила Меленда. — О, Боже! ужъ вы бы прямо говорили, что ей нужны устрицы, цыплята и портвейнъ?
— Хорошая пища? — повторила Лиззи и взглянула на Валентину.
— Покой и хорошая пища, — повторилъ и докторъ: — и работать ей больше нельзя будетъ до скончанія ея дней; и этого ждать недолго, — прибавилъ онъ, понижая голосъ.
— Я доставлю ей и покой, и хорошую пищу, — сказала Валентина.
Самая горькая обида для бѣднаго человѣка — это когда ему дадутъ почувствовать, что онъ безсиленъ помочь страданію, которое однѣ деньги могутъ устранить.
Глаза Меленды засверкали, точно она собиралась разразиться какимъ-нибудь бѣшенымъ восклицаніемъ или поступкомъ; но она сдержала себя въ присутствіи доктора, хотя усиліе, очевидно, стоило ей большихъ трудовъ, такъ что слезы навернулись у нея на глазахъ.
— Пойдемъ, Лиззи; надо работать, — сказала она.
— Теперь мы останемся съ тобой вдвоемъ, — продолжала она: — Лотти больше не вернется. Она будетъ кормить ее виноградомъ, и говядиной, и какао, такъ что той не захочется назадъ. Она уже подарила ей новое платье и чулки. Она хочетъ, чтобы Лотти насъ возненавидѣла. Можетъ быть, и ты скоро уйдешь отъ меня, Лиззи? Чтожъ, прекрасно! Я одна останусь. Если тебѣ хочется меня бросить, то бросай. Можетъ быть, она будетъ тебя постоянно кормить обѣдами и завтраками, если ты будешь такъ глупа, что примешь ихъ.
— Не говори пустяковъ, Меленда. Лотти насъ не бросила. Почему ты не можешь быть вѣжлива съ сестрой? Почему она не должна помогать Лотти? Я очень рада, что она сюда пріѣхала. Слышишь? — очень рада!
Въ другое время Меленда обуздала бы этотъ духъ неповиновенія, но сегодня она была слишкомъ разстроена, чтобы воевать, и смолчала.
Дни слѣдовали за днями, но Лотти не вставала съ постели. Иногда Меленда сидѣла около нея съ работой въ рукахъ, кроткая съ Лотти, но съ сердцемъ полнымъ ненависти въ Валентинѣ. Иногда Лиззи смѣняла ее. Но большею частью Валентина читала, пѣла ей, разговаривала съ ней и ухаживала за ней. Бываютъ женщины, одно присутствіе которыхъ успокоиваеть больного, отъ прикосновенія которыхъ затихаетъ боль, которыя родятся сидѣлками. Валентина была изъ ихъ числа.
— Все еще не вытащили карманнаго евангелія на свѣтъ божій? — спрашивалъ опять докторъ.
Онъ стоялъ у кровати и глядѣлъ на свою паціентку. Онъ снялъ шляпу — церемонія, которой не придерживался вообще во время своихъ визитовъ, — руки его были засунуты въ карманы, и онъ глядѣлъ такъ, какъ будто хотѣлъ выразить, что презираетъ пошлыя детали свѣтскаго обращенія.
— Такъ карманное евангеліе еще не появилось на сценѣ?
— Нѣтъ… Почему вы это спрашиваете?
— Потому… потому, что лѣтомъ жарко, а здѣсь шумно, и вы исполняете дѣло больничной сидѣлки; а, судя по виду, казалось бы, вамъ слѣдовало обитать гдѣ-нибудь на морскомъ берегу или въ загородномъ домѣ, среди деревьевъ. Короче сказать: къ чему вы все это дѣлаете?
— Зачѣмъ вы спрашиваете о мотивахъ? Вы сами говорили намедни, что существуетъ одинъ только мотивъ всѣхъ людскихъ поступковъ — чистѣйшій эгоизмъ.
— Это правда. Его называютъ религіей, патріотизмомъ, добротой, милосердіемъ — какъ угодно. Но все это не что иное, какъ чувство самосохраненія.
— И для бѣднаго человѣчества такъ-таки и невозможенъ безкорыстный поступокъ?
— Бываютъ иллюзіи. Женщины дѣлаютъ чудеса для мужчинъ — изъ любви, какъ онѣ это называютъ. Мужчины называютъ любовью, когда покорятъ женщину и обратятъ ее въ свою рабу. Почему женщинамъ нравится быть рабами — этого я не знаю. Итакъ, все въ мірѣ — иллюзія. Все, исключая того, что вы можете видѣть глазами, да и это часто тоже иллюзія. Когда жизнь пройдетъ, что такое прошлое, какъ не иллюзія? Мы родимся, живемъ и страдаемъ, и затѣмъ умираемъ, и насъ забываютъ. Такова исторія Иви-Лэнъ, гдѣ живетъ восемьсотъ душъ и бываетъ каждую недѣлю два рожденія и одни похороны. Но васъ я не понимаю. Если когда-нибудь сюда пріѣзжаетъ барыня, то она поглядитъ на насъ, и кажется разочарованной оттого, что мы все еще имѣемъ образъ и подобіе человѣческіе; затѣмъ подастъ два-три мѣдныхъ гроша и уѣзжаетъ съ сознаніемъ, что сумма нищеты значительно понизилась отъ ея посѣщенія. Она видѣла страданія, которыя причинили ей боль; она облегчила свою боль, и это доставило ей удовольствіе. Но вы… вы отдаете себя самое. Ну, — перемѣнилъ онъ круто разговоръ: — какого вы мнѣнія о рабочихъ дѣвушкахъ? Вы уже имѣли случай изучить трехъ. Такихъ, какъ онѣ — тысячи.
— Я могу думать только объ этихъ трехъ и о томъ, какъ помочь имъ.
Онъ отвѣтилъ на это, но не прямо. Взялъ руку Лотти и обнажилъ ее до локтя.
— Видите: сильная кость и хорошей длины. Природа предназначала эту руку высокой, сильной женщинѣ. И плечи хорошаго размѣра также. Природа рѣшительно хотѣла сдѣлать изъ нея хорошій образчикъ женской силы. Поглядите на ея лобъ: онъ широкъ и низокъ — умный лобъ; а ротъ — видите, какъ тонки и, вмѣстѣ съ тѣмъ, рѣзки его очертанія; этотъ ротъ предназначался благородной женщинѣ, съ сильными иллюзіями насчетъ мужа и дѣтей. И, однако, мы видимъ, что этотъ великолѣпный экземпляръ загубленъ.
Бѣдная Лотти!
— Мы постоянно губимъ и портимъ прекрасныя модели. Эта улица полна людскими развалинами. Вы видѣли двоихъ изъ нихъ въ нижнемъ этажѣ — м-ра Лэна, писца и старуху. Что это значитъ?
— Можете вы мнѣ сказать, что это значитъ?
— Природа говоритъ человѣку: «изучи мои тайны, или я убью тебя; я никого не жалѣю, и убью тебя, если ты не проникнешь въ мои тайны». Хорошо: нѣкоторые изъ насъ, немногіе счастливцы, постоянно изучаютъ эти тайны и спасаютъ людей отъ когтей природы. Но человѣкъ сказалъ своему брату: «если ты недостаточно силенъ, чтобы обороняться отъ меня, то я сдѣлаю тебя своимъ рабомъ; ты будешь работать на меня на тѣхъ условіяхъ, какъ я захочу». Я не знаю, кто болѣе жестокъ: человѣкъ или природа. Вотъ вы видите… — онъ дотронулся до щеки Лотти.
Дѣвушка не понимала ни одного слова изъ того, что онъ говорилъ; но онъ былъ докторъ, и еслибы онъ сталъ рѣзать ей руку, то она и не помыслила бы сопротивляться.
— Вотъ передъ нами образчикъ того, что человѣкъ, не встрѣчая сопротивленія, сотворилъ по своей злой волѣ, утверждая, что повинуется законамъ политической экономіи. Онъ обратилъ эту дѣвушку въ машину, чтобы она работала больше, чѣмъ слѣдуетъ, за меньшую плату, чѣмъ слѣдуетъ, и питалась такъ, какъ женщинѣ недостаточно питаться. Природа на самый худой конецъ поступила бы съ ней не хуже, чѣмъ человѣкъ.
— Что же намъ дѣлать?
Онъ сѣлъ и мрачно взглянулъ ей въ лицо.
— Я не знаю. Еслибы я зналъ, и всѣ бы знали. Есть только два способа помочь рабочимъ женщинамъ, и одинъ изъ нихъ, по крайней мѣрѣ, невозможенъ: это — чтобы женщины высшихъ классовъ образовали лигу покровительства своимъ рабочими сестрамъ.
— Почему это невозможно?
— Потому, что имъ нѣтъ дѣла до рабочихъ сестеръ. Вы интересуетесь ими только потому, что жили между ними и узнали, какъ онѣ страдаютъ. Но какое вообще дѣло барынямъ до рабочихъ дѣвушекъ? Сознайтесь, — вѣдь никакого?
Валентина не хотѣла сознаться.
— Ну, хорошо. Можетъ быть и другой способъ. Это — самимъ рабочимъ помочь образовать лигу или братство труда — мужчинамъ и женщинамъ вмѣстѣ — и контролировать трудъ и заработную плату. Я не вижу, почему бы такая лига не могла образоваться. Если мужчины могутъ образовать лиги по отдѣльнымъ отраслямъ труда, то, казалось бы, они могли образовать одну общую лигу по всѣмъ отраслямъ труда.
— Почему же они ея не образуютъ?
— Потому, что масса, которую бы слѣдовало на это подвинуть, такъ колоссально велика, что потребовался бы не одинъ пророкъ, проповѣдующій одно и то-же евангеліе, но десять тысячъ пророковъ. Но любопытно мнѣ было бы видѣть, что бы изъ этого вышло?
— Что бы вышло?
— Да; намъ всегда слѣдуетъ принимать въ соображеніе людскую алчность и людской эгоивмъ. Какъ бы то ни было, такая лига, еслибы осуществилась, то…
Онъ сѣлъ, засунувъ руки въ карманы и глядя на Валентину, но какъ будто ея не видя.
— Я часто думаю: что бы вышло изъ такой лиги? По всей вѣроятности, въ результатѣ явилась бы невообразимая тираннія. Все должно было бы служить общему благу. Хотя я думаю, что лига попыталась бы быть справедливой — въ человѣкѣ есть природный инстинктъ, отвращающій его отъ несправедливости — но такая лига была бы самымъ могущественнымъ орудіемъ, какое когда-либо существовало; она бы контролировала правительство и издала бы — это несомнѣнно — всякаго рода законы, ограничивающіе свободу. Я полагаю, что мужчинамъ не позволяли бы жениться раньше тридцати, а женщинамъ — раньше двадцати-пяти лѣтъ. Что касается людей съ землей и капиталомъ, обществъ и компаній, владѣющихъ имуществомъ, то полагаю, что лига между ними не была бы популярна. Одну вещь такая лига сдѣлала бы непремѣнно и немедленно по своемъ образованіи.
— Что такое?
— Она бы настояла, чтобы эта дѣвушка и всѣ ей подобныя работали вполовину меньше и получали вдвое больше.
— Ну, я не вижу разницы между вашей лигой и соціализмомъ Сама, — сказала Валентина.
— Я не имѣю удовольствія знать м-ра Сама, но между нами та разница, что моя лига должна образоваться самимъ народомъ для народа, а соціалисты хотятъ навязать свои задачи народу.
— Почему бы и нѣтъ, если онѣ хороши?
— Потому, молодая барышня, что вы не можете исправить народъ никакими задачами, указами или законами. Онъ долженъ самъ исправиться. Вы не имѣете понятія объ его упрямствѣ. Онъ не хочетъ ни чтобы имъ руководили, ни поправляли его, ни указывали ему, куда идти. Онъ хочетъ только идти по доброй волѣ. А по нѣкоторымъ путямъ и никогда не пойдетъ.
— Я бы желала, чтобы братство или лига уже образовались, — сказала Валентина.
— Но ваши друзья и вы лишились бы, можетъ быть, своего имущества и денегъ!
— Зато мы освободили бы Меленду.
— Да, для нея было бы это очень хорошо, да не думаю, впрочемъ, чтобы было худо и для васъ. Что до меня касается, то у меня нѣтъ денегъ, и я заработываю ихъ столько, сколько какой-нибудь слесарь или механикъ, а потому тоже не могу ничего потерять.
Онъ всталъ и застегнулъ пальто.
— Ну, Лотти, лежите смирно. Я иногда думаю, — обратился онъ снова въ Валентинѣ, — что, пожалуй, доживу до того, что увижу лигу труда.
— Меленда велѣла сказать, что пришелъ Самъ, — сказала Лиззи, просовывая голову въ дверь: — если вы хотите его видѣть, то идите скорѣй. Меленда злится, и они непремѣнно сцѣпятся.
Самъ Монументъ время отъ времени вспоминалъ, что у него есть сестра, и приходилъ навѣстить ее. Это случалось не часто; съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлалъ карьеру, онъ не очень гордился бѣдными родственниками. Тѣ немногіе изъ насъ, которые вышли въ люди, поймутъ Сама. Кромѣ того, ему стыдно было даже подумать о Мелендѣ, а ея нищета и лохмотья заставляли его кипѣть и волноваться сильнѣе Сциллы и Харибды, сильнѣе Мальстрома и Ніагарскаго водопада. Кромѣ того, существуетъ правило, котораго слѣдовало бы придерживаться каждому, навѣщая бѣдныхъ родственниковъ, а именно: навѣщать ихъ не иначе, какъ въ теплую, но пасмурную погоду. Когда тепло, люди бываютъ добрѣе, а когда пасмурно, то лохмотья и бѣдность не такъ бросаются въ глаза.
Самъ пришелъ въ Иви-Лэнъ великолѣпнымъ лѣтнимъ вечеромъ. и въ лучахъ заходящаго солнца все красивое и опрятное казалось еще прекраснѣе, а некрасивое и грязное выступало, еще рельефнѣе.
Когда Валентина отворила дверь, Самъ стоялъ спиной въ камину въ воинственной позѣ. Меленда сидѣла у стола, но не шила, и сверкающіе глаза ея показывали, что она только ждетъ минуты, чтобы завязать сраженіе.
— Ого! — проговорилъ Самъ съ какимъ-то ироническимъ присвистомъ, завидя входящую Валентину: — вы здѣсь Клодъ говорилъ мнѣ объ этомъ. Надѣюсь, что вы довольны тѣмъ, что здѣсь нашли. Вамъ нравится здѣсь? Вамъ нравится, какъ живетъ ваша сестра? Хорошее мѣсто, не правда-ли? и работа прекрасная, здоровая, хорошо оплачиваемая, не правда-ли? Вашимъ богатымъ друзьямъ есть чѣмъ гордиться. Къ чему вы пріѣхали сюда? — продолжалъ онъ. — Зачѣмъ вы оставили вашихъ друзей и пріѣхали сюда? Здѣшній народъ — вашъ врагъ: рабочій народъ — естественный врагъ тунеядцевъ, я вамъ уже это говорилъ. Я вамъ говорилъ, когда видѣлъ васъ въ первый разъ, чтобы вы выбирали одно изъ двухъ. Если вы бросите своихъ богатыхъ друзей, — скажите слово, и я найду вамъ работу.
— Самъ, — отвѣчала Валентина: — вы человѣкъ, ученый и имѣли возможность изучить рабочій вопросъ въ вашемъ положеніи, — въ вашемъ исключительномъ и высокомъ положеніи, Самъ, — а потому, вмѣсто того, чтобы иронизировать, подайте намъ совѣтъ, что намъ дѣлать?
Онъ не сѣлъ, но взялъ стулъ изъ ея рукъ, поставилъ его передъ собой, положилъ руки на его спинку, такъ что устроилъ себѣ нѣчто въ родѣ каѳедры.
— Ему нечего намъ сказать, — вмѣшалась Меленда, — кромѣ того, что это срамъ, и что мы должны составить стачку и забастовать.
— Виновата вся система, — началъ Самъ. — Я готовъ подать вамъ хорошій совѣтъ, если только вы готовы его послушаться. Виновата во всемъ гнилая система конкурренціи. Вы должны отмѣнить ее. Что касается того, чтобы вамъ, дѣвушкамъ, составлять стачки и забастовки, то этого вамъ не сдѣлать. Я вамъ предлагалъ это когда-то, но теперь вижу, что женщины до этого не доросли. Для организаціи стачки требуется здравый смыслъ, а у васъ его нѣтъ, и нѣтъ необходимой для того храбрости.
— Но мы не можемъ измѣнить систему, — замѣтила Валентина: — по крайней мѣрѣ, безъ большихъ хлопотъ и въ непродолжительномъ времени, — поспѣшила она прибавить. — А пока я бы желала, чтобы вы придумали что-нибудь для Меленды и Лиззи, въ ожиданіи, когда вы измѣните всю систему.
— Кому нужна его помощь? — спросила Меленда. — Говорю вамъ, что онъ умѣетъ только говорить, что это — стыдъ и срамъ. Вотъ и все, чего отъ него добьешься.
— Я не могу помочь имъ, — отвѣчалъ Самъ, — и никто но можетъ. Повторяю вамъ, что виновата система.
— Измѣнить систему мы не можемъ ни сегодня, ни завтра, а что дѣлать пока Мелендѣ и Лиззи?
— Мы будемъ работать, — отвѣтила Лиззи.
— Что сдѣлаете вы пока для вашей сестры, Самъ? — настаивала Валентина.
— Меленда можетъ… она можетъ… жить со мной, — договорилъ онъ съ геройской рѣшимостью. — Если только обѣщается вести себя прилично, — добавилъ онъ.
— Ну, такъ какъ я не обѣщаюсь, то, значитъ, и не могу жить съ тобой, — отрѣзала Меленда. — Я ни съ кѣмъ не буду жить, не буду вести себя прилично и буду дѣлать то, что мнѣ угодно.
— Прощайте, Самъ! — холодно сказала Валентина. — Я просила у васъ совѣта, а вы предлагаете новую систему. Идите своей дорогой и ораторствуйте противъ системы, а мы будемъ спасать ея жертвы.
Викарнымъ священникомъ св. Агаты — то была та самая церковь, гдѣ во время утренней службы не бывало ни души — былъ достопочтенный Рандаль Смитъ.
Этотъ юный джентльменъ постепенно и въ силу естественнаго хода вещей сталъ большимъ пріятелемъ Валентины. Ихъ дружба, правда, была основана на томъ, что, по утвержденію доктора, лежитъ въ основаніи всякой дружбы — на эгоизмѣ.
Сначала онъ самъ представился ей на улицѣ — у нихъ не было другой нейтральной почвы для встрѣчъ — остановившись передъ нею и приподнявъ шляпу.
— Извините, — произнесъ онъ. — Извините: это вы, кажется, пѣли намедни въ Иви-Лэнъ?
— Очень можетъ быть.
— Я… Я также узналъ (этому такъ трудно было повѣрить), что вы — сестра одной изъ тѣхъ дѣвушекъ.
— Очень можетъ быть.
Это былъ маленькаго роста молодой человѣкъ, не болѣе пяти футовъ съ небольшимъ, съ бритымъ лицомъ, съ блѣдной и незначительной физіономіей. Что касается его вѣры, то онъ принадлежалъ къ небольшой и ограниченной сектѣ ритуалистовъ, и объ этомъ заявляла міру его широкополая шляпа и большіе отложные воротнички у рубашки; во всѣхъ другихъ отношеніяхъ викарный священникъ принадлежалъ къ такому сорту людей, которые никогда не переводились между нами, а въ послѣднее время умножились. Это не умнѣйшій сортъ, не ученѣйшій и способнѣйшій на строго-логическое разсужденіе. Но у этого сорта людей есть одно великое достоинство: они ясно сознали, что существуетъ образъ жизни, возможный для всякаго, кто изберетъ его, и что этотъ образъ жизни будетъ подражаніемъ, хотя бы и далекимъ, Искупителю людей. И дѣйствительно, никакой пустынникъ, никакой монахъ сѣраго, чернаго и бѣлаго ордена не слѣдовалъ примѣру Искупителя, какъ люди этого сорта. Двадцати-трехъ лѣтъ отъ роду, т.-е. такъ рано, какъ только позволяютъ обстоятельства, они безусловно и навѣки отрекаются отъ міра и его прелестей; они отрекаются отъ общества, культуры, образованія, искусства и всякаго рода удовольствій; они съ головой погружаются въ обширное житейское море, гдѣ волны бурны, а вода грязна. Короче сказать, они дѣлаются викарными священниками въ бѣдномъ приходѣ и рабами бѣднаго люда; у нихъ не бываетъ индивидуальной жизни, и они не преслѣдуютъ никакихъ личныхъ цѣлей.
— Я… я слышалъ ваше пѣніе, — повторилъ онъ, — и оно мнѣ очень понравилось. Для необработаннаго голоса…
— Вы находите? — серьёзно проговорила Валентина.
Но въ глазахъ ея засвѣтился тотъ огонекъ, для котораго нѣтъ, къ сожалѣнію, болѣе красиваго слова, какъ «лукавый».
— Но, простите, быть можетъ вы учились пѣть?..
— Продолжайте, пожалуйста.
— У меня есть институтъ для рабочихъ мальчиковъ. Я подумалъ, что… можетъ быть, вы согласитесь спѣть для нихъ.
0- Не знаю. Покажите мнѣ вашъ институтъ.
Онъ повелъ ее въ одну изъ улицъ, упирающихся концами въ два перекрестка, и остановился у углового дома.
— Вотъ тутъ, — сказалъ онъ. — Мы здѣсь собираемъ по вечерамъ рабочихъ мальчиковъ, и учимъ, и развлекаемъ ихъ.
Дверь растворялась не въ сѣни или въ корридоръ, а прямо въ большую комнату неправильной формы, заставленную скамьями и однимъ или двумя узкими столами; на одномъ концѣ былъ большой каминъ, а на другомъ — фортепіано на низкой эстрадѣ. На стѣнахъ виднѣлись полки, вмѣщавшія библіотеку мальчиковъ.
— Наверху, — пояснилъ юный клерджименъ, и глаза его блестѣли, когда онъ показывалъ свой любезный институтъ, — класныя комнаты и рекреаціонная зала, гдѣ мальчики могутъ курить, если хотятъ. На дворѣ у насъ устроена гимнастика. А это наша гостиная и читальня, гдѣ мы иногда пробуемъ пѣть. Къ несчастію, меня не учили ни пѣть, ни играть. Я могу подпѣвать, конечно; что касается аккомпанимента, то я учусь подбирать простые аккорды. Можетъ быть, я могъ бы аккомпанировать и вамъ.
— Попробуемъ, — сказала Валентина.
Его познанія въ музыкѣ были ограничены, а аккорды несложны. Онъ признался, что каждое утро встаетъ въ шесть часовъ, для того, чтобы учиться играть на фортепіано, но до сихъ поръ успѣхи незначительны.
— Что вы дѣлаете съ вашими мальчиками? — спросила она.
Оказалось изъ его объясненій, что вечера его вполнѣ посвящены занятіямъ съ мальчиками, которыхъ онъ учитъ, просвѣщаетъ, забавляетъ. Когда онъ говорилъ о нихъ, лицо его прояснялось, и онъ забылъ про манерность рѣчи и обращенія. Это было то дѣло, которое онъ любилъ.
Валентина почувствовала, что стоитъ на порогѣ совсѣмъ новой жизни. Она продолжала разспрашивать его. У него была и другая работа, и пропасть ея, хотя и не такая интересная. Ему хотѣлось бы ничего другого не дѣлать, какъ заниматься съ мальчиками, въ умы которыхъ онъ заронялъ мысли, долженствовавшія привести ихъ туда, куда — онъ и самъ не зналъ. Но, кромѣ того, онъ долженъ былъ служить каждый день въ церкви, навѣщать больныхъ, помогать бѣднымъ; — трудиться приходилось не покладая рукъ, и круглую недѣлю безъ отдыха и срока.
— Трудная ваша жизнь, — сказала Валентина, удивляясь мужеству тѣхъ, кто рѣшается избрать такую жизнь.
— Это мое дѣло, — отвѣчалъ онъ, снова впадая въ неестественный и напыщенный тонъ.
Валентина подумала, что онъ — одинъ изъ тѣхъ героевъ, которые выигрываютъ заглазно. Такихъ много, и когда они умрутъ, жизнеописанія ихъ, когда ихъ читаешь, кажутся прекрасными.
Она сѣла за фортепіано и, задумавшись объ этомъ человѣкѣ и его жизни, разсѣянно перебирала пальцами клавиши.
Наконецъ, она взглянула на него и сказала:
— Я буду пѣть для вашихъ мальчиковъ, когда вамъ угодно.
— Благодарю васъ.
— Вы хорошо знаете всѣхъ своихъ прихожанъ? вы знаете рабочихъ женщинъ?
— Я стараюсь узнать ихъ. Я обязанъ знать ихъ всѣхъ. Приходское духовенство опекаетъ ихъ души.
— Думаете ли вы о нихъ когда-нибудь? Можете ли вы мнѣ сказать, что можно для нихъ сдѣлать?
— Можно бы, еслибы онѣ ходили въ церковь и подчинились дисциплинѣ.
— Я не говорю объ ихъ религіи, но о матеріальномъ благосостояніи. Нельзя ли достать для нихъ болѣе легкую и дороже оплачиваемую работу?
— Не знаю. Въ обязанности приходского священника не входить вопросъ о работѣ.
— Вы проводите цѣлые дни среди бѣдныхъ рабочихъ женщинъ, и никогда не думали объ этомъ вопросѣ? Не могли же вы не видѣть ихъ бѣдности!
— Какая была бы польза думать объ этомъ? Я ничего не могу сдѣлать. Я думаю, что нищета всегда была и будетъ: «нищіе всегда будутъ съ вами»!
— О! — вскричала Валентина нетерпѣливо: — никто не дѣлаетъ никакихъ попытокъ имъ помочь. Я спрашивала школьнаго учителя, и доктора, и ученаго и, наконецъ, священника, — и никто изъ нихъ не могъ ничего мнѣ присовѣтовать. Неужели же никому въ мірѣ нѣтъ дѣла до бѣдныхъ рабочихъ женщинъ?
— Церковь обо всѣхъ равно печется, — отвѣчалъ онъ напыщенно и свысока. — Она простилась съ нимъ и ушла. Значитъ, нельзя было ждать помощи отъ мужчинъ, даже отъ тѣхъ, которые постоянно вращаются въ народѣ и видятъ страданія женщинъ и ихъ терпѣніе?
Но тутъ оракулъ провѣщалъ ей отвѣтъ. Нѣтъ надобности непремѣнно отправляться въ Дельфы: голоса слышатся и въ другихъ мѣстахъ. Голосъ, просвѣтившій Валентину, принадлежалъ старушкѣ. Двѣ ихъ стояло на порогѣ дома; одна держала краюху хлѣба подъ фартукомъ, другая — ключъ въ рукѣ. Обѣ были чистенькія и почтенныя на видъ старушки.
Когда Валентина проходила мимо нихъ, одна говорила другой:
— Нѣтъ, милая, безполезно отъ нихъ чего-нибудь ждать; если вы хотите, чтобы дѣло было сдѣлано, то дѣлайте его сами.
Эти слова Валентина набожно приняла какъ оракулъ или голосъ свыше.
Проходя дальше по улицѣ, послѣ того, какъ услышала оракулъ, Валентина встрѣтила человѣка, котораго всего менѣе ожидала встрѣтить въ Говстонѣ.
— Какъ? это вы, м-ръ Конейрсъ!
И дѣйствительно, то былъ самъ великій Конейрсъ, повидимому, сконфузившійся отъ этой встрѣчи.
— Да, это я. Но какъ вы сюда попали, миссъ Валентина?
— Я гощу у друзей.
— Да, помню. Ваша сестра говорила мнѣ объ этомъ. Я думалъ, однако, что вы отправились въ Уайтчепелъ. Всѣ теперь ѣздятъ въ Уайтчепелъ. А я слоняюсь по Лондону, въ поискахъ за новой моделью для моей картины. Всѣ лица мнѣ пріѣлись; хочется найти необыкновенное.
— Чтожъ? нашли?
— Самъ еще не знаю.
Она оставила его и пошла своей дорогой.
«Она гоститъ у друзей», подумалъ м-ръ Конейрсъ, задумчиво глядя ей вслѣдъ. «Я радъ, что не повстрѣчался ей пять минутъ тому назадъ вмѣстѣ съ волоокой дѣвушкой. Это могло бы ее скандализировать. Она гоститъ у друзей… своихъ родственниковъ. Віолета говорила мнѣ объ этомъ и о томъ, что Клодъ ее опекаетъ. Возможно ли, чтобы лэди Мильдредъ отпустила родную дочь жить въ такомъ мѣстѣ, подъ опекой Клода? Лэди Мильдредъ можетъ быть либеральна въ своемъ родѣ, но должна же она дорожить репутаціей дочери. О! никакого сомнѣнія болѣе быть не можетъ!»
Довольная улыбка появилась у него на губахъ. Онъ думалъ о Беатрисѣ Эльдриджъ и о самомъ себѣ, и о блаженной жизни безъ труда и заботъ, посвященной однимъ наслажденіямъ. «На мой взглядъ, — подумалъ онъ, Валентина красивѣе Віолеты, — но когда у той мѣшокъ съ деньгами, то какое же можетъ быть сравненіе!»
Тѣмъ временемъ волоокая дѣвушка, которая была не кто иная, какъ Лиззи, медленно шла домой, раздумывая о томъ, что ей говорилось въ десятый разъ, такъ какъ человѣкъ этотъ никакъ не хотѣлъ отъ нея отстать. Соблазнъ промѣнять тяжкій трудъ на привольную жизнь сталъ почти непреодолимымъ. Чѣмъ болѣе она видѣла Валентину, тѣмъ сильнѣе ей хотѣлось жить какъ она. Недовольство, которое Самъ желалъ вселить во всѣхъ женщинъ, охватило ее, но произвело совсѣмъ не тотъ результатъ, какъ онъ думалъ. Лиззи не чувствовала желанія образовать стачку съ другими дѣвушками. Она желала, напротивъ того, убѣгать отъ нихъ и никогда ихъ болѣе не видѣть.
Вечеромъ Валентина пѣла мальчикамъ. Ихъ было около двадцати или тридцати вмѣстѣ съ Рандалемъ Смитомъ. Она сначала играла на фортепіано, а затѣмъ спѣла съ полдюжины пѣсенъ, и мальчики слушали съ восторгомъ и разинутымъ ртомъ.
Кончивъ пѣть, она обратилась къ нимъ съ небольшой рѣчью.
— Мальчики! — сказала она: — скоро вы будете мужчинами, способными постоять за самихъ себя. Подумайте тогда о вашихъ сестрахъ, о дѣвушкахъ, которымъ некому помочь. Вы будете работать ограниченное число часовъ и получать хорошую плату; онѣ работаютъ весь день и получаютъ гроши. Ваше дѣло — помочь имъ; я не знаю, какъ это сдѣлать, но вы сами должны найти къ тому способъ. Между ними будутъ и ваши невѣсты. Неужели вы допустите, чтобы любимыя вами дѣвушки были въ такомъ пренебреженіи и обидѣ? Подумайте о нихъ. Я буду иногда приходить и пѣть вамъ, если хотите. Но каждый разъ буду напоминать вамъ о вашихъ обязанностяхъ по отношенію къ своимъ сестрамъ — рабочимъ дѣвушкамъ.
Умъ хорошо, а два лучше, — говоритъ пословица. До сихъ поръ чужой умъ научалъ Валентину не болѣе того, чему училъ чужой умъ патріарха Іова. Она обращалась къ разнымъ людямъ съ вопросами, которые задаетъ всякій, кто начинаетъ вникать въ простые факты. Но ни отъ кого не получила отвѣта, кромѣ Сама; а тотъ предлагалъ просто-на-просто разрушить карточный домъ и затѣмъ выстроить такой же.
Она вспомнила про старушку въ богадельнѣ. Быть можетъ, отъ нея она можетъ получить практическій совѣтъ, такой, какой поможетъ ей спасти Меленду, помимо «всеобщей революціи» Сама и «всеобщаго союза труда» доктора.
Въ силу прирожденнаго инстинкта, человѣчество во всѣ времена и во всѣхъ случаяхъ обращалось за совѣтомъ къ старымъ женщинамъ, потому что никто такъ не постигъ мудрость житейскую, какъ старухи, и въ особенности тѣ, что живутъ въ богадельнѣ, хотя послѣднее вообще мало извѣстно. Всѣ онѣ болѣе или менѣе — Сибиллы.
Я не знаю, какой отвѣтъ дала бы миссисъ Монументъ на вопросы Валентины, потому что, къ несчастію, послѣдней помѣшало ихъ задать одно странное обстоятельство.
Дѣло было такъ: Валентина нашла старушку одну и необыкновенно взволнованную, съ дрожащими руками и трясущимися губами.
— Что съ вами, матушка? — спросила она: — ваши руки дрожатъ и губы также. Вамъ нездоровится?
— Нѣтъ, Полли, нѣтъ. О, благодарю моего Создателя, что ты пришла, моя милая! Я сама не своя сегодня. Когда ты сейчасъ заговорила, мнѣ показалось, что это — голосъ милэди, и я совсѣмъ не слышала, какъ ты вошла. Дай мнѣ свою руку, милая! Ну, вотъ такъ; теперь я чувствую себя въ безопасности, потому что ты здѣсь.
— Въ чемъ дѣло, матушка?
— Я отослала Роду, послѣ обѣда, домой, потому что не могу выносить ея шумливыхъ движеній. Лучше ужъ и не пить совсѣмъ чаю. А сама пошла въ часовню, но и тамъ не могла успокоиться! О! Боже, Боже мой! какъ я рада, что ты пришла, Полли!
— Но что же случилось?
— Я слышала шаги, Полли.
— Шаги?
— Полли, я не могу всего сказать тебѣ; молодые люди не понимаютъ, каково это услышать шаги, которыхъ не слыхалъ въ продолженіе двадцати лѣтъ… шаги человѣка, который уже умеръ, я думать, зачѣмъ онъ воскресъ и что ему нужно?! И затѣмъ вспомнить, какую бездну горя причинили бы эти шаги, еслибы человѣкъ не умеръ. Я знаю, что онъ умеръ. Я вполнѣ въ этомъ увѣрена. И все-таки я ужасно испугалась, душа моя. Мнѣ кажется, что еслибы я тебѣ не призналась въ этомъ, то я бы съ ума сошла. Я должна была кому-нибудь объ этомъ сказать. Развѣ я могла не сказать? — и Джо никогда бы мнѣ этого не простилъ. Она не должна ничего знать. И Клодъ тоже, да и Самъ тоже.
— Чьи же это были шаги?
— Полли, дай опять мнѣ твою руку. О! какое ты для меня утѣшеніе! Твое настоящее имя Марла, потому что онъ такъ хотѣлъ; но я всегда звала и буду звать тебя Полли. Это были шаги твоего отца, моя душа, который умеръ и схороненъ.
— Моего отца? Но если онъ умеръ… да вѣдь уже двадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ умеръ?
— Всето только пять; Джо принесъ мнѣ эту вѣсть, и я заплакала отъ радости. Да.
— Всего только пять лѣтъ? Но мы всѣ думали…
— Я сказала милэди двадцать лѣтъ тому назадъ, что онъ умеръ. Это была неправда; но онъ все равно, что умеръ для меня и для дѣтей, да и для всего міра также. Я не знаю, кто — весь міръ или я были довольнѣе, что онъ умеръ. Я не знаю, кто изъ насъ жарче молился о томъ, чтобы онъ больше никогда не воскресалъ?
— Но, матушка, что же это все значитъ?
Горечь этихъ словъ и выраженіе, съ какимъ они были сказаны, поразили и испугали Валентину.
Что должно было это означать? Она поблѣднѣла отъ внезапнаго предчувствія бѣды.
— Я сказала неправду лэди Мильдредъ. Ей она не могла повредить, а я не могла… не могла сказать ей правду. Это была моя тайна и тайна Джо. Бываютъ вещи, которыхъ женщина не можетъ разсказывать. Но тебѣ я могу сказать это, Полли, потому что съ тобой я такъ откровенна, какъ не могу быть ни съ Мелендой, ни съ мальчиками, но, милая моя, еслибы ты знала, какое счастье имѣть дочь, съ которой можно разговаривать!
— Продолжайте, матушка, — замѣтила Валентина.
— Ну, такъ вотъ что, моя душа: если былъ когда на свѣтѣ дурной человѣкъ, такъ это твой отецъ. Господи, спаси его жену и дѣтей! И если былъ другой человѣкъ, болѣе склонный къ злу и болѣе гордившійся дурной и недостойной жизнью, то я про него не слыхала.
— Гдѣ же былъ онъ тогда, когда считался мертвымъ для васъ?..
Тутъ она умолкла, но щеки ея внезапно вспыхнули, точно ее ударили, потому что она поняла, гдѣ онъ былъ.
— Матушка, — сказала она: — онъ былъ въ тюрьмѣ?
— Тш-ш!.. душа моя! — прошептала ея мать: — не говори такъ громко. Да! онъ былъ въ тюрьмѣ. Никто этого не знаетъ, кромѣ Джо и меня. Джо былъ достаточно великъ, чтобы понимать, когда его отца взяли въ тюрьму. Когда онъ впервые появился въ нашемъ селеніи и сталъ ухаживать за мной, онъ вскружилъ мнѣ голову, потому что былъ красивъ собой, а я была нехороша. Обращеніе его было тонкое, точно у настоящаго джентльмена, и онъ былъ на всѣ руки мастеръ. Онъ божественно игралъ на скрипкѣ; бывало, заставитъ тебя и плакать, и смѣяться, и плясать, какъ ему вздумается. Умѣлъ показывать всякіе фокусы и разсказывать всякія исторіи; прекрасно рѣзалъ по дереву, а ужъ въ своемъ ремеслѣ, слесарномъ, не зналъ себѣ равнаго. Ну, прекрасно; я никогда не спрашивала его, зачѣмъ онъ пришелъ въ нашу деревню, и хотя, пока онъ въ ней жилъ, три дома были ограблены ночью, но никому, а тѣмъ менѣе мнѣ, и въ голову не приходило подозрѣвать моего Джемса. А по воскресеньямъ онъ всегда садился въ церкви рядомъ со мной, съ молитвенникомъ въ рукахъ, и нашъ викарій считалъ его очень хорошимъ молодымъ человѣкомъ, и всѣ поздравляли меня, что я подцѣпила такого молодца. И когда насъ обвѣнчали въ церкви, то не было женщины счастливѣе меня.
— Но развѣ у него не было никакихъ родственниковъ?
— Нѣтъ, я ни про какихъ не слыхала; вотъ тутъ есть книги у меня на полкѣ, которыя, какъ онъ говорилъ, принадлежали его отцу, и онъ говорилъ, что его отецъ былъ джентльменъ, хотя я не знаю, что это за джентльменъ, когда у него былъ такой сынъ. Ну, и вотъ, Полли, я жила, какъ говорится, точно въ раю: онъ никогда не напивался, не ругался, не дрался, и хотя не любилъ работать и часто оставлялъ меня одну, но я любила его и считала себя счастливѣйшей женщиной въ мірѣ. Счастливой? Да, я была счастлива, какъ невинный ягненокъ въ полѣ. Джо былъ трехъ-мѣсячнымъ младенцемъ, когда я узнала истину. Его присудили къ десяти годамъ (Валентина вздрогнула) — въ десяти годамъ тюремнаго заключенія. Онъ попался въ грабежѣ. Его ящикъ съ инструментами стоялъ въ нашей квартирѣ, и сундукъ, полный украденныхъ вещей; и былъ даже разговоръ о томъ, чтобы судить и меня вмѣстѣ съ нимъ, но меня все-таки не судили. Душа моя, я даже ни о чемъ и не подозрѣвала. Десять лѣтъ! тогда я взяла Джо и всѣ деньги, какія у меня были, и уѣхала въ Гакней-Маршъ, и снова приняла свое дѣвическое имя, и занялась прачешнымъ ремесломъ.
— А послѣ десяти лѣтъ, онъ снова вернулся назадъ?
— Раньше того: онъ вернулся съ отпускнымъ билетомъ, и ужъ, конечно, разыскалъ меня. Я не знаю, какъ онъ это сдѣлалъ, но только разыскалъ. Онъ вернулся и повелъ очень странную жизнь. Меня онъ увѣрялъ, что исправился, а между тѣмъ по мѣсяцамъ пропадалъ изъ дому. Хорошее исправленіе, нечего сказать! Дома онъ былъ смиренъ и увѣрялъ сосѣдей, что служитъ матросомъ, и носилъ матросскую куртку. Онъ не бралъ моихъ денегъ, и я не притрогивалась къ его деньгамъ; и никогда онъ не обѣдалъ и не завтракалъ дома, а только сидѣлъ въ пріемной, курилъ сигару, читалъ книжки и пилъ портвейнъ, какъ настоящій джентльменъ. Два раза онъ уходилъ и не возвращался по полутору года, такъ что я думаю, что его опять сажали въ тюрьму. Но послѣ каждаго отпуска онъ возвращался ко мнѣ, и мы вели такую жизнь въ продолженіе долгихъ семи лѣтъ, моя душа. Я не разспрашивала его, и ему не приходилось мнѣ врать. Семь лѣтъ. Сначала родился Самъ, потомъ Клодъ, потомъ Меленда. Но прежде даже, чѣмъ тебя окрестили твоимъ именемъ, то-есть Марлой, его опять засадили. Онъ опять попался въ грабежѣ, и на этотъ разъ съ насиліемъ, и его присудили на двадцать-пять лѣтъ въ тюрьму, то-есть все равно, что на всю жизнь, — говорилъ Джо, — и что намъ нечего бояться, что онъ опять вернется.
— И это все?
— Все, моя душа; и теперь ты и я, — знаемъ эту тайну, но не говори ея ни Мелендѣ, ни мальчикамъ.
— Ни за что! Бѣдный Клодъ! Какъ его звали?
— Его звали Керью, Джемсъ Керью. Да, душа моя, ты слишкомъ молода, чтобы помнить это; но тридцать лѣтъ тому назадъ всѣ газеты были полны его именемъ, и вся страна толковала объ его грабежахъ. Была даже составлена его біографія въ Лондонѣ и продавалась по одному пенни. Но, конечно, ты никогда не видала этой книги.
Нѣтъ. Валентина не испытывала никакого желанія прочитать эту біографію. Между тѣмъ въ голосѣ старушки звучала какъ бы гордость, когда она упоминала объ этой книгѣ.
— Погляди на полку, Полли. Тамъ лежатъ его книги. На нихъ вытиснена фамилія его отца. По крайней мѣрѣ, онъ говорилъ, что это книги его отца; но кто можетъ знать въ сущности, какая его настоящая фамилія и исторія?
Валентина замѣтила рядъ хорошо-переплетенныхъ книгъ, еще въ первое свое посѣщеніе; главнымъ образомъ потому, я думаю, что книги не часто можно видѣть въ Тотенгемской богадельнѣ. Теперь она взяла ихъ и стала разсматривать. Первая книга была: «Divina Comedia di Dante Alighieri», по-итальянски; великолѣпно переплетенный экземпляръ очень рѣдкаго изданія, какъ извѣстно было Валентинѣ. Такія рѣдкія изданія не часто встрѣчаешь въ богадельнѣ. Она взяла другую книгу съ полки. То была: «Купидонъ и Психея, англійскій переводъ съ латинскаго, Апулея», въ четвертую долю листа, въ кожаномъ переплетѣ, и на ней былъ выставленъ 1741 годъ. Потомъ шли «Хроники Фруассара», въ четырехъ большихъ томахъ, въ четвертую долю листа, въ переводѣ Джоннеса. Затѣмъ изданіе Гудчинсона «Д’Эргамъ»; потомъ еще изданіе Лафонтэна «Contes et nouvelles», съ великолѣпными иллюстраціями; потомъ еще нѣсколько другихъ книгъ, въ великолѣпныхъ переплетахъ; но Валентина перестала ихъ разсматривать, потому что вдругъ сообразила, откуда могли явиться эти книги.
— Развѣ эти книги принадлежали моему отцу? — спросила она.
— Да, моя душа, а до него — его отцу.
— Кто былъ его отецъ?
— Не знаю, душа моя, потому что онъ мнѣ никогда не говорилъ. Я всегда думала, что мой мужъ — сынъ любви. Онъ оставилъ мнѣ книги, когда ушелъ отъ меня. Вѣроятно, онъ не могъ взять ихъ туда, куда…
— Нѣтъ, разумѣется, — перебила Валентина, — не могъ. Значитъ, отецъ его былъ джентльменъ?
— Онъ всегда это говорилъ, моя душа, но, я думаю, онъ былъ сынъ любви. И онъ говорилъ, что у него важные знакомые, и всегда при этомъ хохоталъ и хвалился, что они дѣлаютъ большую честь его фамиліи, хотя и не помогаютъ ему.
— Странно! — сказала Валентина: — онъ не объяснялъ, какимъ образомъ онъ такъ низко палъ?
— Нѣтъ, никогда; что же касается до того, чтобы низко пасть, то онъ, напротивъ того, увѣрялъ, что стоитъ высоко, и ни за что не хотѣлъ согласиться, что его образъ жизни позоренъ и безчестенъ.
— О! — вскричала Валентина, вдругъ охваченная ужасомъ. — Представьте, что онъ вовсе не умеръ! Какой ужасъ, если онъ вернется назадъ!
— Онъ умеръ, — отвѣчала вдова спокойно. — Я слышала шаги его призрака. Ему нѣтъ, значитъ, покоя въ могилѣ. Еслибы онъ не умеръ, то онъ давно былъ бы здѣсь. Но я знаю навѣрное, что онъ умеръ и схороненъ. И знаешь что, Полли: я жалѣю, что тебѣ это разсказала!
Было условлено, что ни писемъ и никакихъ вѣстей Валентина не будетъ получалъ отъ своей семьи во все время своей отшельнической жизни. Ничто изъ того, что могло случиться, не должно было доходить до Валентины. Да, за исключеніемъ одного эпизода, весьма, впрочемъ, ничтожнаго, ничто и не случилось. Лэди Мильдредъ и Віолета отправились въ Иль-Фракомбъ, и внезапно туда явился и мистеръ Конейрсъ. Это былъ единственный интересный эпизодъ. Онъ пробылъ три недѣли, и какъ только появился, такъ тотчасъ стало ясно, что онъ пріѣхалъ, чтобы ухаживать за Віолетой. Онъ гулялъ съ лэди Мильдредъ и сопровождалъ Віолету, когда та ходила снимать виды съ окрестностей. Ему позволили даже ѣздить кататься съ ней въ лодкѣ. У нея была своя собственная лодка и лодочникъ, приглашенный спеціально къ ея услугамъ.
«Я наблюдаю за ними, — писала лэди Мильдредъ своей пріятельницѣ Бертѣ; — онъ можетъ забавлять ее, но никогда, я увѣрена, не тронетъ ея сердца. Начать съ того, что онъ не настоящій джентльменъ, хотя, вообще, умѣетъ вести себя въ обществѣ, но онъ не джентльменъ въ нашемъ смыслѣ слова. Я не знаю, кто такіе его родственники, и полагаю, что они не принадлежатъ къ высшему свѣту, потому что еслибы это было, то я бы о нихъ слышала. Онъ не ѣздитъ верхомъ, не стрѣляетъ и не охотится; онъ никого не знаетъ, и я не знаю, откуда онъ взялся. Непохоже, чтобы онъ жилъ съ умными, хорошо воспитанными или богатыми людьми, и я думаю, что онъ бѣденъ. Если онъ пробьетъ себѣ дорогу, какъ живописецъ, то это ему поможетъ войти въ нашъ кругъ. Можетъ быть, какъ ты говоришь, Берта, онъ надѣется жениться на богатой наслѣдницѣ; пусть его къ такомъ случаѣ старается».
Тѣмъ временемъ Конейрсъ совершенно убѣдился, что лэди Мильдредъ ни за что бы не позволила родной дочери жить одной, среди бѣдняковъ, въ такомъ мѣстѣ, какъ Гокстонъ. Никто изъ дамъ его собственной фамиліи не счелъ бы подобную вещь возможной — потому что въ его собственной фамиліи были дамы, хотя про нихъ онъ никогда не говорилъ и не приглашалъ ихъ на свою квартиру въ Пикадилли. Ужъ, разумѣется, онѣ знали, хотя и не принадлежали въ высшему свѣту, что прилично и что неприлично. Мѣщане особенно хорошо знаютъ то, что прилично. Мистеръ Конейрсъ не могъ даже вообразить, что какая-нибудь молодая барышня, тѣмъ болѣе дочка баронета и внучка графа, осмѣлится пренебречь законами приличія, которые составляютъ катехизисъ для буржуазіи. Онъ былъ такъ въ этомъ увѣренъ, что рискнулъ высказаться. Онъ пошелъ въ лэди Мильдредъ и попросилъ позволенія переговорить съ ней.
— Коротко сказать, леди Мильдредъ, я влюбился въ одну изъ вашихъ дочерей.
— Вы говорите о Віолетѣ? — холодно спросила она.
— Я еще не рѣшился говорить съ ней объ этомъ, и не знаю, пользуюсь ли ея расположеніемъ. Но я видѣлъ ее каждый день, благодаря вашей добротѣ.
— И полагаете, что влюбились въ нее? Вамъ извѣстна исторія обѣихъ дѣвушекъ?
— Одна изъ нихъ — родная сестра моего дорогого друга Клода Монумента, а другая — ваша дочь.
— Одна — богатая наслѣдница, а другая — бѣдная дѣвушка.
— Повѣрьте мнѣ, лэди Мильдредъ, я буду счастливъ съ Віолетой даже и въ послѣднемъ случаѣ..
— Это дѣлаетъ вамъ честь.
Слова были дѣйствительно хорошія, но въ нихъ звучала фальшивая нота.
— Это дѣлаетъ вамъ честь, но, мистеръ Конейрсъ, такъ какъ вы могли бы соблазниться и сказать Віолетѣ объ этомъ теперь же, то я попрошу васъ уѣхать, и если въ октябрѣ мѣсяцѣ, когда мы вернемся, вы будете въ томъ же настроеніи, то я разрѣшаю вамъ тогда переговорить съ ней.
Онъ ушелъ, не совсѣмъ довольный, и вернулся въ Лондонъ. Городъ былъ почти пустъ, но Алисія была дома. А у Алисіи ждалъ его всегда вкусный обѣдъ, какой любила Алисія, съ прекраснымъ краснымъ виномъ, которое тоже любила Алисія.
Для развлеченія, — была дѣвушка въ Гокстонѣ. Въ послѣднее время что-то случилось съ этой дѣвушкой, какая-то перемѣна въ манерахъ и разговорѣ: она стала застѣнчива; грубыя уличныя выраженія, безпрестанно вырывавшіяся у нея, теперь слышались гораздо рѣже: — «это вліяніе моихъ разговоровъ съ ней», думалъ онъ. Она лучше была одѣта, у нея появились новая шляпа, новое платье и новыя ботинки. Она вдругъ пополнѣла и похорошѣла. Лицо ея сдержало, что обѣщало, и уже не поражало одними большими глазами, а вообще стало прекрасно.
Кромѣ того, она держалась прямѣе и приличнѣе. Все это было результатомъ обѣдовъ, которыми ее кормила Валентина, примѣра Валентины и ея подарковъ. Дѣвушка была смышлена; она стала застѣнчива съ своимъ поклонникомъ, потому что понимала, что дѣло серьезное, и боялась того, что ее ждетъ впереди. Меленда объявила, что Валентина скоро уѣдетъ и забудетъ о нихъ. Она также — ей слѣдовало бы называться Кассандрой — предсказала близкую смерть Лотти. Тогда старая жизнь начнется снова; но будетъ хуже, гораздо хуже, потому что теперь она узнала лучшую жизнь. Конечно, ей бы не слѣдовало ходить на свиданія съ нимъ; Валентина очень бы разсердилась, еслибъ узнала; а между тѣмъ какое будущее ожидаетъ ее? И если этотъ человѣкъ будетъ настаивать на томъ, чтобы она ушла съ нимъ и служила ему моделью, то что она ему отвѣтитъ?
— Мистеръ Конейрсъ уѣхалъ, милая Віолета, — сказала лэди Мильдредъ: — это тебя огорчаетъ?
— Пожалуй. Онъ очень забавенъ; я люблю разговаривать съ настоящимъ притворщикомъ. Кромѣ того, меня забавляло наблюдать за его любовью къ Беатрисѣ. Ему бы очень хотѣлось жениться на этой молодой особѣ. Онъ воображаетъ, что можетъ обмануть меня и заставить повѣрить, что влюбленъ въ меня.
— Віолета!
— Но онъ плохой актеръ; его насквозь видно.
— Милое мое дитя!
— Желала бы я знать, годенъ ли онъ на что-нибудь? Клодъ говорилъ, что онъ рисуетъ. Надо думать, что онъ не безъ таланта. Но когда человѣкъ называетъ самого себя художникомъ и въ продолженіе трехъ недѣль не притрогивается къ карандашу, когда онъ ходить и глядитъ, какъ другой рисуетъ, а самъ не предложитъ ни нарисовать, ни поправить… Милая мама, право, я думаю, что мистеръ Конейрсъ — шарлатанъ.
— Онъ просилъ позволенія предложить тебѣ свою руку, Віолета; я позволила ему, но только просила отложить до нашего возвращенія въ городъ.
— Благодарю васъ, дорогая. Желала бы я знать, откуда онъ взялся? Онъ, кажется, никого не знаетъ. Ахъ, желала бы я знать, что-то дѣлаетъ теперь Валентина? Бѣдная Валентина! Жить съ Мелендой! Мама, я вполнѣ, вполнѣ увѣрена, что Беатриса — мистеръ Конейрсъ ошибся, когда сказалъ вамъ, что влюбленъ въ меня — откажетъ этому человѣку.
Жизнь вся состоитъ изъ случайностей, хотя въ романахъ, которые должны бы быть картинами дѣйствительной жизни, этимъ случайностямъ придаютъ такое значеніе, какъ будто бы онѣ были рѣдкой вещью. Это выходить потому, что онѣ хотя и обыкновенны, но драматичны. Нечего изумляться поэтому, что Валентина снова услышала про Джемса Керью и тамъ, гдѣ всего менѣе этого ожидала
Ей довелось услышать о немъ не отъ кого иного, какъ отъ старика-писца, мистера Лэна.
Валентина встрѣтила его разъ вечеромъ, вскорѣ послѣ того, какъ выслушала признаніе въ богадельнѣ. Онъ брелъ вдоль улицы домой, съ согбенной спиной, съ опущенной внизъ головой, и сюртукъ его казался еще оборваннѣе, чѣмъ въ тотъ день, когда она съ нимъ познакомилась. Она остановилась и протянула ему руку. Онъ не взялъ ея, но сдѣлалъ жесть, какъ бы собирался снять шляпу. Эта привычка, какъ уже было выше замѣчено, бываетъ неотъемлемымъ признакомъ хорошаго воспитанія. Другимъ признакомъ служитъ умѣнье обращаться съ вилкой и ножемъ. Третьимъ — правильное произношеніе англійскаго языка. Мистеръ Лэнъ не привелъ въ исполненіе своего намѣренія и не снялъ шляпы, потому что во-время вспомнилъ, что она такъ стара, что можетъ развалиться при этомъ движеніи. Но все-таки этотъ жестъ наполнилъ Валентину жалостью, потому что напомнилъ ей, что этотъ человѣкъ былъ когда-то джентльменомъ. И какимъ образомъ, вслѣдствіе какого проступка, лишился онъ своего положенія въ обществѣ?
— Могу ли я идти съ вами? — спросила она: — намъ по пути.
— Разумѣется, — отвѣчалъ мистеръ Лэнъ, — разумѣется. Давно уже со мной не гуляли молодыя лэди, очень давно! Цѣлыхъ двадцать-пять лѣтъ!
Она замѣтила, что онъ двигается съ трудомъ, и что колѣни его дрожатъ.
— Я сейчасъ буду пить кофе, мистеръ Лэнъ; не выпьете ли вы со мной?
— Вы хотите напоить меня кофе?
Онъ слегка засмѣялся музыкальнымъ, но невеселымъ смѣхомъ.
— Вы очень добры; я съ удовольствіемъ принимаю ваше предложеніе.
Онъ сказалъ ей, когда они вошли въ кафе, что сегодняшній день былъ особенно несчастливъ, и онъ ничего не могъ заработать. Она угостила его бараньей котлеткой, вмѣстѣ съ чашкой кофе, и такимъ образомъ дала ему случай продѣлать тѣ фокусы съ ножемъ и вилкой, которые характеризуютъ англійскаго джентльмена на всемъ земномъ шарѣ. Ему, повидимому, особенно не везло въ послѣднее время, такъ что, хотя онъ могъ уплачивать деньги за квартиру, но ему не на что было питать свое бренное тѣло. Сегодня вечеромъ, въ особенности, ему пришлось пробѣгаться, и свалявшаяся съ неба котлетка была особенно кстати.
— Еще разъ благодарю васъ, — сказалъ онъ. — Я, должно быть, дѣйствительно низко палъ, если не чувствую униженія отъ того, что меня накормили ужиномъ.
— Не говорите объ униженіи! развѣ мы не друзья и сосѣди?
— Сосѣди, конечно, благодаря божественному Промыслу. Друзья? Врядъ-ли. У людей, какъ я, бываютъ сосѣди; чѣмъ ниже мы надаемъ, тѣмъ больше у насъ сосѣдей. Но друзья? — Нѣтъ, у нихъ не бываетъ друзей. Дружба начинается гораздо выше. Сначала идетъ человѣкъ, который голодаетъ и борется — бокъ-о-бокъ съ другимъ въ грязи; его работѣ нѣтъ конца, а глазу не на чемъ отдохнуть; онъ и его товарищъ соприкасаются другъ съ другомъ въ поискахъ за пищей, какъ морскія чайки, летающія надъ водой; но эти люди — не друзья. Затѣмъ, бываютъ сотоварищи по ремеслу, на бортѣ общаго корабля или въ общей мастерской. Эти люди — товарищи, но не друзья. Затѣмъ, бываютъ люди, участвующіе въ общихъ плутняхъ; они — сообщники, но не друзья. Дружба, молодая лэди, можетъ образоваться лишь на извѣстной степени цивилизаціи.
— О! но бываетъ же такая дружба, какъ дружба Лотти, Меленды и вашей дочери Лиззи.
— Эти дѣвушки держатся другъ друга и борются за-одно противъ голодной смерти. Называйте это дружбой, если хотите, но…
Онъ замолчалъ и задумался.
— Мнѣ припомнились старинные стихи:
Любовь безкорыстна
И не ищетъ личнаго удовлетворенія.
— Но можетъ ли тотъ, кто голоденъ, ничего не искать для себя и быть безкорыстнымъ? У голодныхъ нѣтъ мѣста для дружбы или для естественныхъ привязанностей. Дочь моя ѣсть свой хлѣбъ и пьетъ свой чай въ одной комнатѣ, а я ѣмъ свой хлѣбъ въ другой. Она идетъ своимъ путемъ, и я не спрашиваю — не имѣю нрава спрашивать — какой это путь. Друзья? У насъ нѣтъ друзей.
— Приведенные вами стихи — Блэка? — замѣтила Валентина, немного удивленная.
— Можетъ быть, не помню. Идемъ домой?
Когда они дошли до Иви-Лэнъ, Валентина вошла къ нему въ комнату непрошенная.
— Разскажите мнѣ что-нибудь о вашихъ грёзахъ, — попросила она.
— О моихъ грёэахъ? О! да. О моихъ грёзахъ. Эти грёзы никогда меня не покидаютъ; онѣ длятся уже тридцать-пять лѣтъ. Мои грёзы? Это моя жизнь. Все остальное — пустая тѣнь и призраки — рядъ дней и часовъ, которыми завладѣли насмѣшливые демоны, исключая того, когда вы ко мнѣ приходите. Но даже и вы, въ сущности, тѣнь и Призракъ. Это не моя жизнь. Развѣ можно было бы жить такой жизнью? Вы — грёза, и Иви-Лэнъ — грёза, и Лиззи — rpëea, и весь холодъ, и нищета, и бѣдность — тоже грёза. Но то, что вы называете моей грёзой, то — есть моя дѣйствительность, то — есть моя жизнь. Я былъ когда-то клерджименъ. Я грежу о собственной жизни, какою она могла бы быть.
— Пожалуйста, продолжайте.
— Мой старшій сынъ — я былъ женатъ тридцать-пять лѣтъ тому назадъ — только-что получилъ ученую, университетскую степень; мой второй сынъ успѣшно учится въ Винчестерѣ, гдѣ учился и я; дочери мои сидятъ вмѣстѣ со мной въ моемъ кабинетѣ; а моя жена — но нѣтъ, она умерла.
Лицо его совсѣмъ измѣнилось. Неужели жена его была не совсѣмъ грёзой?
Валентина ждала, что будетъ дальше.
— Тридцать-пять лѣтъ тому назадъ, я былъ женатъ — недавно еще женился — когда со мной случилась ужасная вещь. Великій Боже! Зачѣмъ ты допустилъ, чтобы это случилось?
— Не говорите объ этомъ! Забудьте, если можете, и продолжайте ваши грёзы.
— Я долженъ говорить. Бываютъ времена, когда я долженъ это сказать кому-нибудь, хотя бы это меня убило. Въ послѣдній разъ я сказалъ доктору. Онъ приходилъ вчера меня провѣдать, но говорилъ только о васъ.
Валентина покраснѣла.
— Онъ влюбленъ въ васъ. Конечно, онъ въ васъ влюбленъ. Каждый долженъ въ васъ влюбиться. Вѣдь вы это знаете. Я разсказалъ ему это не вчера, но давно, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.
Лицо его подергивалось, а пальцы нервно двигались.
— Я долженъ разсказать вамъ.
— Но это волнуетъ и мучитъ васъ. Не разсказывайте. Поговоримте лучше о вашихъ грёзахъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, иногда я понимаю, что мои грёзы — только грёзы, а что моя жизнь — здѣсь, среди этихъ лохмотьевъ; и тогда я долженъ кому-нибудь разсказать, хотя бы это меня убило… Онъ пріѣхалъ къ намъ въ деревню и прожилъ три мѣсяца въ деревенскомъ трактирѣ. Мы всѣ съ нимъ познакомились. Викарій въ приходскомъ домѣ, то-есть я самъ, и сэръ Вилльямъ въ замкѣ. Онъ у всѣхъ у насъ бывалъ, вкрадчивый и приличный; не настоящій джентльменъ, но человѣкъ, который могъ быть допущенъ въ общество джентльменовъ. Онъ бывалъ въ церкви каждое воскресенье; чудесно игралъ на скрипкѣ, а я игралъ на віолончели, а жена моя на фортепіано; не часто бываетъ, чтобы хорошій скрипачъ пріѣзжалъ въ деревню, и мы играли тріо. Я былъ женатъ всего лишь шесть мѣсяцевъ. Я могъ бы жениться и раньше, еслибы не университетскіе долги. Я не думаю, чтобы въ мірѣ былъ человѣкъ счастливѣе, чѣмъ я былъ въ то лѣто…
— Не волнуйтесь, разсказывайте спокойнѣе.
— Разсказывать спокойно? О! вы не знаете… — Щеки его были блѣдны, лицо конвульсивно подергивалось, и весь онъ дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.
— Но вы правы. Докторъ тоже велитъ мнѣ быть спокойнымъ. Я постараюсь. Въ то самое лѣто случился грабежъ въ замкѣ, и всѣ драгоцѣнности милэди были похищены. Я иногда думалъ, что и это можетъ быть дѣло рукъ Джемса Керью.
— Какъ вы его назвали?
— Джемсъ Керью.
— Джемсъ Керью?!
Впрочемъ она была не особенно удивлена. Трудно, чтобы существовали два такихъ негодяя подъ общей фамиліей. Но все же было странно услышать о немъ такъ скоро и въ томъ же самомъ домѣ, гдѣ жила его дочь. Какую новую гадость услышитъ она?
— Когда вы услышите мою исторію, вы встанете и уйдете отъ меня.
— Нѣтъ, нѣтъ, не уйду!
— Это исторія про великаго негодяя и несчастнаго грѣшника. У меня былъ старинный, неуплаченный долгъ, и онъ меня очень мучилъ.
Онъ разсказывалъ исторію прерывисто, ходя по комнатѣ и размахивая руками.
— Кредиторъ грозилъ. Я могъ заплатить ему черезъ три мѣсяца, но онъ не хотѣть ждать. Меня все это ужасно безпокоило. Этотъ человѣкъ, Керью, вкрался въ мое довѣріе, и я ему все разсказалъ. Я былъ опекуномъ вмѣстѣ съ другимъ господиномъ одной дѣвочки. Ей были оставлены деньги, положенныя въ банкъ на наше имя. Керью научилъ меня, что сдѣлать. Я бы не долженъ былъ слушать его. Я долженъ бы былъ пойти къ моему соопекуну, и онъ далъ бы мнѣ деньги взаймы, но мнѣ было стыдно. Керью сказалъ мнѣ, что дѣлать, и вотъ я соблазнился и согрѣшилъ передъ Богомъ и людьми. Я написалъ чэкъ на сто-двадцать, фунтовъ и подписалъ его моимъ именемъ, а Керью подписался именемъ опекуна — изъ дружбы, какъ онъ говорилъ. И такимъ образомъ я составилъ фальшивый чэкъ… Но почему же вы не встаете и не уходите?.. Я долженъ былъ заплатить деньги черезъ шесть мѣсяцевъ, и никто ничего не узнаетъ, говорилъ онъ. Когда мы подписали чекъ, Керью пошелъ въ банкъ, взять деньги для меня, но что бы вы думали онъ сдѣлалъ? Онъ остановился и захохоталъ. — Онъ не вернулся съ деньгами ко мнѣ, и я его больше не видалъ. Да, а я оказался виновнымъ въ поддѣлкѣ. Это сразу обнаружилось, ужъ, право, не знаю какъ; мой почеркъ былъ хорошо извѣстенъ, и эксперты клялись, что подпись поддѣлана мной. Въ моей конторкѣ нашли пропасть бумажекъ съ пробой поддѣлаться подъ подпись. Керью подложилъ ихъ туда. Узнали и про кредитора и его угрозы, — защита была невозможна; да я и не жалуюсь. Только я думаю, что онъ былъ больше негодяй, чѣмъ я. Я былъ только бѣдный, жалкій червякъ, заслужившій свою долю.
— Керью умеръ, — сказала Валентина.
— Онъ умеръ? Онъ умеръ? — въ голосѣ его слышалось какъ будто разочарованіе. — Не могу представить себѣ, что онъ умеръ, потому что тридцать-пять лѣтъ сряду я только и думалъ о томъ, какъ бы встрѣтиться съ нимъ лицомъ къ лицу. Умеръ! и моя собственная жизнь близится къ концу. Великій Боже! и какая жизнь!
Онъ съ трудомъ перевелъ духъ и приложилъ руку къ сердцу, но спазма прошла.
— Я былъ приговоренъ къ каторжной работѣ. Я былъ выброшенъ изъ общества. Все это я заслужилъ. Я былъ обезчещенъ, сосланъ и превратился въ нищаго голяка. Я не жалуюсь. Но вѣдь и тотъ тоже заслужилъ наказаніе!
— Онъ умеръ въ тюрьмѣ! Онъ наказанъ еще тяжелѣе, чѣмъ вы! Не думайте о немъ. Разскажите мнѣ про вашу жизнь съ тѣхъ поръ. Вы нашли любовь, у васъ есть дочь.
— Любовь! Неужели вы думаете, что въ той безднѣ, куда я свалился, есть мѣсто для любви? Я встрѣтилъ бѣдную дѣвушку на улицѣ, такую же несчастную, какъ моя дочь, такую голодную и, вдобавокъ, изобиженную. Я женился на ней. Зачѣмъ? Полагаю, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить ея страданія. Я женился на ней, и, можетъ быть, она была менѣе несчастна нѣкоторое время, но затѣмъ умерла. Я выростилъ свою дочь; вы видѣли, какова она; больше я ничего не могъ для нея сдѣлать.
— Бѣдный человѣкъ! бѣдное дитя!
Валентина взяла его за руку, продолговатую и нервную руку, худую и костлявую, какъ у скелета. Но тутъ вдругъ лицо его страшно исказилось, глаза выпучились, и всего его стало корчить. Валентина вскочила съ мѣста, но ничего не могла сдѣлать. Припадокъ длился нѣсколько секундъ. Затѣмъ онъ упалъ на кровать, блѣдный и изнеможенный.
— Это былъ дьяволъ, — прошепталъ онъ: — онъ всегда хватаетъ меня за сердце, когда я думаю о Джемсѣ Керью. Я думалъ, что на этотъ разъ онъ меня убьетъ.
— Не говорите, лежите тихо и спокойно. Я сейчасъ приведу доктора.
— Нѣтъ, нѣтъ, уже прошло. Дайте мнѣ этотъ пузырекъ. Докторъ ничего не сдѣлаетъ.
Она сѣла у кровати и утѣшала его, какъ могла. Наконецъ онъ заснулъ.
Было уже давно за-полночь, когда Валентина вернулась въ свою комнату. Лотти уже спала. Луна глядѣла въ окно; съ сосѣдняго двора доносились визги разсерженной женщины и ругань разсерженнаго мужчины. Но, наконецъ, они умолкли, и все затихло.
Въ часъ пополуночи Валентина услышала шаги на лѣстницѣ. То была Лиззи, дитя улицы, вернувшаяся изъ своихъ странствій. Лиззи прошла въ свою комнату и заперла дверь.
Тогда Валентина прислонилась къ окну и задумалась, глядя въ безмолвное небо, раскидывавшееся надъ нею, о великихъ вопросахъ, волнующихъ человѣчество: зачѣмъ мы родимся, зачѣмъ страдаемъ, зачѣмъ умираемъ? Въ ясномъ ночномъ небѣ плыла царица ночи; нѣкоторыя изъ звѣздъ были видны; Валентинѣ казалось, что она слышитъ милліоны голосовъ вокругъ себя, и всѣ они повторяютъ тѣ же вопросы, иные съ воплями, иные со вздохами, а иные съ удивленіемъ.
И ей страстно захотѣлось уйти въ ту мирную пустыню, гдѣ патріархи приходили въ общеніе съ самимъ Богомъ. Увы! шумъ, и толкотня большого города заглушаютъ и подавляютъ такое общеніе. Однако есть люди, — припомнилось Валентинѣ, — которые находятъ утѣшеніе въ вѣрѣ, что небо не глухо и не нѣмо. Иначе лучше бы всѣмъ намъ умереть, и пусть бы земной шаръ вертѣлся самъ по себѣ въ пространствѣ, не нося на себѣ такого жалкаго созданія, какъ человѣкъ. И современемъ — мы и этому должны вѣрить — на всѣ эти вопросы найдется отвѣтъ, и въ тотъ день, всѣ люди научатся прощать себѣ и другимъ, и не будутъ больше знать ни стыда, ни раскаянія.
— Вы слишкомъ близко все принимаете къ сердцу, Валентина, — сказалъ Клодъ.
Они сидѣли у хорошенькаго фонтана въ паркѣ Викторія. Было половина перваго, когда всѣ гуляющіе въ этомъ паркѣ обѣдаютъ, и паркъ былъ подобенъ эдему, не только по красотѣ, но и потому, что въ немъ была только одна пара, мужчина и женщина. Они разговаривали о вопросахъ, волновавшихъ Валентину, и сегодня она казалась болѣе разстроенною, чѣмъ обыкновенно.
— Этого нельзя не принимать близко къ сердцу.
Слезы навернулись у нея на глазахъ и губы задрожали.
— Я надѣялась, — мягко прибавила она, и не столько эти слова, сколько ея слезы могли служить упрекомъ Клоду: — я надѣялась, что вы намъ поможете, Клодъ.
Слезы Валентины сильно тронули Клода.
— Я не забылъ своего обѣщанія, Валентина, — поспѣшно сказалъ онъ: — я помню все, что вы мнѣ говорили. Но это очень серьезный вопросъ.
— Вы и въ самомъ дѣлѣ думали о насъ?
— Я и думалъ, и читалъ; но, Валентина, я чувствую себя безсильнымъ что-либо посовѣтовать вамъ.
— Но вы все же займетесь этимъ вопросомъ? О, Клодъ, я каждый день вижу Меленду.
— Нѣтъ никакого сомнѣнія, — началъ онъ, — что рабочія женщины подчинены принципу столь дорогому для нанимателей — спросу и предложенію. Если этотъ принципъ вѣренъ, то я полагаю, что онѣ не имѣютъ нрава жаловаться.
— Не имѣютъ права жаловаться?
— Спросъ и предложеніе означаетъ то, что женщины получаютъ наибольшую плату, какая только возможна; въ борьбѣ за существованіе онѣ сбиваютъ цѣну другъ другу до тѣхъ поръ, пока она не падетъ такъ низко, ниже чего не можетъ быть. Въ этомъ весь вопросъ, Валентина. Предприниматель даетъ самую низкую цѣну, какую только согласны взять. Тутъ вопросъ не въ справедливости, не въ добротѣ и не въ милосердіи. Они это зовутъ закономъ политической экономіи, которому слѣдуетъ повиноваться.!
— Развѣ это тоже законъ политической экономіи, чтобы мужчины, нанимающіе женщинъ, богатѣли? Кто составляетъ эти законы? Я полагаю — фабриканты. Такъ составимъ же сами законы для женщинъ, и пусть первымъ изъ нихъ будетъ тотъ, чтобы женщинамъ платили какъ слѣдуетъ, все равно, выгодно ли это для предпринимателя, или нѣтъ.
— Тогда наниматели перестанутъ ихъ нанимать.
— Такъ нельзя ли безъ нихъ обойтись?
— Женщины не могутъ образовать стачекъ, подобно мужчинамъ. Онѣ не привыкли дѣйствовать за-одно. Ихъ слишкомъ много. И у нихъ нѣтъ общественнаго духа.
— Я все это слышала раньше, Клодъ.
— Быть можетъ, онѣ могли бы образовать стачки, еслибы ихъ поддерживали мужчины; но какъ добиться этого? Какъ заставить рабочаго мужчину помогать своей сестрѣ?
— Научите ихъ этому, Клодъ.
— Вы настойчивы, Валентина. Каждый день глаза ваши укоризненно смотрятъ на меня.
— Я вовсе не хочу васъ упрекать.
— И однако упрекаете. И каждый день бремя, которое вы хотите навалить мнѣ на плечи, кажется мнѣ тяжелѣе.
— Возьмите его, Клодъ, и съ каждымъ днемъ оно станетъ легче. Надо было бы убѣдить женщинъ дѣйствовать за-одно. Надо было бы убѣдить рабочаго помогать своей сестрѣ. Надо было бы убѣдить женщинъ высшихъ классовъ вступиться за рабочихъ женщинъ.
— Вы требуете невозможнаго, Валентина!
— Только мужчина можетъ убѣдить женщину. Вы должны убѣдить ихъ, Клодъ. Вы умѣете говорить краснорѣчиво, отъ всего сердца.
— Странное дѣло, — продолжалъ Клодъ, не отвѣчая ей и слѣдя за собственными мыслями: — странное дѣло! Угнетеніе рабочей женщины — вещь не новая. Оно было открыто не вчера и не сегодня; его описывали и о немъ толковали вдоль и поперекъ; года не проходитъ, чтобы кто-нибудь не написалъ негодующей статьи о томъ, какъ съ ними обращаются. Всего пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, какъ написана Гудомъ «Пѣснь о рубашкѣ», и сорокъ лѣтъ, какъ миссисъ Броунингъ написала: «Плачъ дѣтей», и вотъ съ тѣхъ поръ дѣтей освободили, а женщины все еще остаются въ рабствѣ.
— Это потому, что мы жалѣемъ дѣтей, — сказала Валентина, — но не жалѣемъ другъ друга.
— Громадная литература написана объ этомъ предметѣ, написана кровью, и никто не обращаетъ на это вниманія. Исторія лондонской швеи такъ ужасна, что можно удивляться, почему не проповѣдуются крестовые походы для ея освобожденія. Впрочемъ крестовые походы и проповѣдуются, но никакого тот изъ этого не выходитъ.
— Это потому, что проповѣдуютъ женщины, и никто не хочетъ ихъ слушать. Имъ нуженъ мужчина проповѣдникъ, Клодъ, — имъ нужны вы, Клодъ.
— Имъ нуженъ болѣе сильный человѣкъ, чѣмъ я.
— Я могу объяснить вамъ, что мы, женщины, за созданія. Я нарочно съ этой цѣлью изучала самоё себя. — Мы — изнѣженныя и избалованныя созданія. Мы любимъ, чтобы все шло гладко и пріятно. Мы никогда не спрашиваемъ, откуда что берется. Мы считаемъ, что міръ созданъ только для нашего наслажденія. Мы ненавидимъ, когда намъ разсказываютъ печальныя исторіи, и удаляемъ съ глазъ долой некрасивые предметы. Насъ надо заставлять насильно выслушивать истину; не говорите о нашихъ мягкихъ сердцахъ, а бичуйте насъ упреками въ нашемъ жестокосердіи, до тѣхъ поръ, пока мы не заплачемъ отъ стыда и раскаянія!
— Вы слишкомъ строги, Валентина.
— Намъ нуженъ мужчина, — повторила она: — онъ долженъ быть молодъ и великодушенъ, краснорѣчивъ и безстрашенъ, и при этомъ образованный человѣкъ, и долженъ знать бытъ рабочихъ женщинъ. Онъ долженъ быть связанъ съ ними болѣе тѣсными узами, нежели обыкновенныя. Вы вполнѣ отвѣчаете всѣмъ этимъ условіямъ, Клодъ. Клодъ! сестра ваша Меленда зоветъ васъ спасти ее изъ той бездны нищеты и отчаянія, въ которой она находится. Вы не можете не слышать ея голоса: онъ звучитъ такъ яростно и грозно. О, Клодъ! еслибы вы видѣли, какъ эти дѣвушки несчастны!…
Она остановилась, потому что голосъ измѣнилъ ей.
— Клодъ, извините меня, я больше не буду безпокоить васъ. У васъ свои собственные, честолюбивые планы. Вы намѣтили себѣ свой путь, и все, что я могу сдѣлать, это — оставаться среди нихъ, и помогать одной или двумъ.
Раньше она побѣдила его музыкой, теперь она покорила его слезами. Онъ взялъ ея руку и склонился надъ ней головой, говоря:
— Берите меня, Валентина, и дѣлайте со мной, что угодно. Я весь вашъ.
— Клодъ! — слезы ея мгновенно высохли, и она вскочила съ мѣста: — это вѣрно, что вы говорите? совсѣмъ вѣрно? О! какъ я рада! Я была такъ несчастна отъ сознанія своего безсилія, но теперь, когда вы со мной, всѣ трудности будутъ устранены.
— Что касается до меня, то я чувствую, что трудности только-что начинаются; но вы поможете мнѣ справиться съ ними.
— Да, я помогу вамъ, если могу. Я сначала не понимала, а теперь понимаю, что это дѣло должно поглотить всю вашу душу и всѣ ваши силы, Клодъ, все ваше время и, быть можетъ, всю вашу жизнь. Согласны ли вы отдать все это вашимъ сестрамъ, которыя все это возьмутъ, и, быть можетъ, даже и не поблагодарятъ васъ? Всю вашу жизнь, Клодъ? Вы увѣрены, что никогда объ этомъ не пожалѣете?
— Мнѣ нечѣмъ больше пожертвовать, какъ своей жизнью, Валентина, и я готовъ ее отдать. И даже отказаться, — онъ покраснѣлъ и засмѣялся, — и даже отказаться отъ мѣшка съ шерстью, и никогда не быть лордомъ-канцлеромъ.
Она не поняла — ни одна женщина не въ состояніи этого понять — всей великости жертвы Клода.
— Что вы мнѣ дадите, Валентина, взамѣнъ мѣшка съ шерстью?
— О! — отвѣчала она: — вамъ ничего не надо. Вы избираете самую благородную жизнь; даже неудача не уменьшитъ ея значенія, но вамъ удастся! И взамѣнъ вамъ будутъ принадлежать сердца сотенъ тысячъ женщинъ, которыхъ вы выведите изъ нищеты. Развѣ этой награды не достаточно?
Когда исторія спроситъ — какъ она это навѣрное и сдѣлаетъ — какимъ образомъ страна лишилась такого превосходнаго лордъ-канцлера, какъ Клодъ Монументъ, и почему онъ не сдѣлался сэромъ Клодомъ Монументомъ, а затѣмъ барономъ Монументомъ, а затѣмъ графомъ Гакней-Маршъ, — я надѣюсь, что эта глава послужитъ достаточнымъ отвѣтомъ на этотъ вопросъ. Никто не виноватъ, кромѣ его самого, а его мы тоже не можемъ очень сильно винить, потому что онъ поступилъ такъ, какъ его праотецъ: когда женщина его соблазняла — далъ себя соблазнить.
Обращеніе Клода, или его пробужденіе, или безумный поступокъ, — называйте какъ хотите, — которымъ онъ безусловно отказался и отвергъ блестящую карьеру, какая могла бы удовлетворить любого честолюбиваго молодого человѣка, произошелъ утромъ въ субботу, двадцать-девятаго августа, а въ воскресенье утромъ онъ узналъ весьма важную семейную тайну.
Въ воскресенье утромъ онъ отправился навѣстить мать въ богадельню. Старушка все время толковала о необыкновенной добродѣтели своей дочки Полли. Джо, который тоже пришелъ къ матери, выслушивалъ эти похвалы, хитро посмѣиваясь.
— Чему ты смѣялся все время, Джо? — спросилъ его Клодъ, когда они вышли изъ богадельни.
— Еще бы не смѣяться, когда она носится съ своей, будто-бы дочкой Полли, хо! хо! хо!
— Что ты хочешь этимъ сказать, Джо?
Джо остановился и взглянулъ на брата.
— Неужто же ты до сихъ поръ не догадался?
— Догадался? О чемъ, Джо?
— О томъ, которая настоящая Полли.
— А ты почемъ же узналъ, Джо?
— Почемъ? Развѣ ты не помнишь, какъ я призвалъ Роду и поставилъ ее рядомъ съ двумя молодыми барышнями? Какъ ты думаешь, для чего я это сдѣлалъ? А для того, что какъ Рода стала рядомъ съ ними, я и узналъ, которая настоящая Полли. Помилуй! вѣдь сходство поразительное. Слѣпой бы увидѣлъ его.
— Однако я ничего не увидѣлъ.
— Это потому, что ты ни о чемъ не думалъ, кромѣ этихъ двухъ хорошенькихъ барышенъ. Твоя голова набита ими. Что же касается моей Роды, то на мою Роду ты и не глядишь, — а вѣдь моя Рода прехорошенькая дѣвушка и какъ двѣ капли воды похожа на нашего отца, какимъ онъ долженъ былъ быть, когда былъ шестнадцати-лѣтнимъ мальчикомъ. Погляди на Роду — и ты все равно, что поглядѣлъ на своего отца. А затѣмъ припомни-ка, которая изъ барышенъ похожа на мою Роду.
Клодъ перемѣнился въ лицѣ; онъ началъ понимать.
— Не тяни такъ, Джо, не тяни! Разскажи мнѣ все.
— У батюшки, видишь-ли, — продолжалъ тянуть Джо, — было деликатное личико, съ выразительными, какъ говорятъ женщины, глазами и нѣжнымъ, улыбающимся ротикомъ. О! онъ былъ очень красивъ! Еслибы ты былъ тогда постарше, ты бы никогда его не забылъ. Онъ былъ похожъ на джентльмена. Ну, вотъ, у Роды какъ разъ тѣ же глаза и то же нѣжное личико, а у барышни, которую матушка зоветъ Полли, — совсѣмъ не такое. А у той, другой, точь-въ-точь такое. Она какъ двѣ капли воды похожа на мою Роду; вотъ почему я ихъ и поставилъ тогда рядомъ, чтобы и ты могъ видѣть; теперь понимаешь?
Сомнѣнія больше не могло быть. Дуракъ понялъ бы.
— Возможно ли?! Увѣренъ ли ты въ томъ, что говоришь, Джо?
— Еще бы не увѣренъ! Вотъ почему, когда эта пришла безъ всѣхъ своихъ фалборокъ, и увѣряетъ, что она Полли, и вернулась, чтобы ухаживать за матушкой, я и не могъ не смѣяться.
— Не говори матушкѣ, Джо. Пусть она сама узнаетъ, когда время придетъ, а можетъ быть никогда не узнаеть!
— Не скажу, капитанъ. Не бойся, бригадиръ.
— Возможно ли?! — опять повторилъ Клодъ.
— Что же касается этой, которую вы зовете Валентиной, а матушка зоветъ Полли, — она, должно быть, миссъ Беатриса, я полагаю, и дочка лэди Мильдредъ; но — надо отдать ей честь — ни капельки не горда, поетъ какъ жаворонокъ, и чай сама завариваетъ, и пыль выметаетъ, и ласкова со старухой, которая въ ней души не чаетъ. — Джо набилъ трубку и закурилъ.
— Ты хорошо помнишь батюшку? — спросилъ Клодъ.
Лицо Джо опять перемѣнилось, и Клодъ это замѣтилъ; но на этотъ разъ солнечный лучъ замѣнился облакомъ, и глаза потемнѣли.
— Да, — коротко отвѣтилъ онъ: — я хорошо его помню.
— Удивительно, что я такъ мало о немъ знаю, — замѣтилъ Клодъ.
— Ну, что же тутъ удивительнаго? Особеннаго и знать нечего; онъ умеръ; что говорить о человѣкѣ, когда онъ умеръ? Умеръ, и все тутъ!
— Почему онъ былъ похожъ на джентльмена?
— Не могу сказать, — отвѣчалъ Джо: — потому что онъ мнѣ этого никогда не говорилъ.
— Слесаря обыкновенно не бываютъ похожи на джентльменовъ.
— Не знаю; я слесарь, и маляръ, и декораторъ, но, полагаю, не очень похожъ на джентльмена. Развѣ въ воскресенье утромъ, когда надѣваю праздничныя штаны и чистую рубашку и несу домой пиво къ обѣду, тогда я чувствую себя джентльменомъ съ головы до пятокъ. Ну, а вотъ ты всегда похожъ на джентльмена, Клодъ, такъ что и сомнѣнія быть не можетъ! Ну, вотъ и батюшка тоже. Только онъ не былъ такимъ франтомъ, какъ ты, капитанъ.
— Я жалѣю, что не помню его.
— Жалѣешь? — повторилъ Джо съ страннымъ выраженіемъ въ глазахъ. — Ну, что же тутъ жалѣть? Ну, былъ онъ слесарь, честный, хорошій человѣкъ; главное — хорошій человѣкъ. Довольно говорить о немъ. И, пожалуйста, никогда не говори о немъ съ матушкой, потому что она этого не любитъ. Я думаю, что вдовы, вообще, не любятъ говорить о своихъ мужьяхъ; вѣдь это натурально, не правда ли?
Какъ общее правило, это можетъ и оспариваться; но что касается его матери, то Джо былъ правъ. Миссисъ Монументъ не любила говорить о своемъ покойномъ мужѣ.
Самымъ безхитростнымъ манеромъ, вслѣдствіе простого разговора Валентины съ Клодомъ на скамьѣ въ паркѣ Викторіи, образовалось новое товарищество, которое и дало довольно важные результаты. Со временемъ исторія этого товарищества, вѣроятно, будетъ подробно написана.
— Ну, что же дальше Клодъ? — спрашивала Валентина.
— Какъ что дальше? — возразилъ Клодъ: — прежде надо спросить, съ чего начать?
— Начать съ того, что у меня очень много знакомыхъ въ Иви-Лэнъ. Я могу разспрашивать ихъ безбоязненно. Они всѣ очень дружески ко мнѣ относятся и не думаютъ, что я стараюсь объ ихъ же исправленіи.
— Я полагаю, что никто не любитъ, чтобы другіе заботились о его исправленіи, — замѣтилъ Клодъ. — Представьте, что рабочіе составили бы общество исправленія манеръ высшихъ классовъ. Вѣдь досадно было бы знать, что сотни мужчинъ и женщинъ расхаживаютъ по Вестъ-Энду съ цѣлью поднять нравственный уровень его обитателей. Какъ бы вамъ понравилось, Валентина, знать, что достойные люди носятъ въ петлицѣ голубыя ленточки единственно съ цѣлью развить въ васъ умѣренность? Понравилось ли бы вамъ, еслибы васъ приглашали на чашку чая для нравоученій о вашей нравственности?
— Нѣтъ, я бы очень разсердилась.
— Ну, вотъ, и я думаю также, что ваши друзья въ Иви-Лэнъ очень бы разсердились, еслибъ догадались, что мы заботимся объ ихъ исправленіи. Терпѣніе, Валентина, и будемъ собирать факты.
Въ Иви-Лэнъ стоить небольшая церковь, о которой выше уже упоминалось. Она очень скромныхъ размѣровъ, но гордится — и по справедливости — чистотой христіанскаго ученія, которое всегда проповѣдывалось въ ней вѣрными пастырями, чуждыми всякой суетности. Церковь хотя невелика, но въ ней есть все, что нужно; есть галерея, есть полукруглое окно на заднемъ фасадѣ и два на переднемъ. Въ ней есть также и органъ, и столъ, на которомъ стоить конторка, и который по воскресеньямъ служитъ вмѣсто каѳедры. Въ ней помѣщается, по крайней мѣрѣ, сорокъ человѣкъ, не считая галереи. Одной изъ первыхъ вещей, которую сдѣлали Валентина и Клодъ, было нанять эту церковь для иного рода времяпрепровожденія. Валентина поставила въ ней фортепіано и пригласила обитательницъ Иви-Лэнъ приходить иногда по вечерамъ вмѣстѣ съ дѣтьми. Она угощала ихъ чаемъ и пѣла имъ. Докторъ, у котораго былъ хорошій басъ, тоже пѣлъ или декламировалъ стихи, а иногда и Клодъ читалъ что-нибудь вслухъ. Сначала всѣ женщины приходили, потому что это было ново и забавно. Затѣмъ тѣ, которымъ больше нравилось играть на собственныхъ языкахъ, бросили ходить и возобновили уличныя засѣданія. Но нашлись и такія, которыя предпочли тишину и порядочность церковныхъ сборищъ уличному шуму. Отъ этихъ-то миролюбивыхъ женщинъ Валентина разузнала о настоящей жизни бѣдныхъ людей. Вы можете разговаривать по цѣлымъ часамъ съ этими людьми безъ всякаго результата, и вдругъ неожиданно и, быть можетъ, отъ самой глупой женщины въ мірѣ услышите какой-нибудь намекъ, фактъ, отъ котораго забьется ваше сердце, потому что это освѣтитъ вамъ цѣлый рядъ явленій и укажетъ, какъ дѣйствовать, тогда какъ передъ тѣмъ вы безплодно ломали голову.
— Мнѣ пришла въ голову одна мысль, — сказала однажды Валентина Клоду: — мнѣ кажется, что намъ было бы легче побудить мужчинъ помогать женщинамъ, еслибы мы могли пріучить ихъ побольше заботиться о своемъ домашнемъ очагѣ.
— Вы, конечно, связываете женщинъ съ домашнимъ очагомъ.
— Какъ вы думаете, практична ли моя идея? Не заняться за намъ проповѣдью? Мы такъ тихо подвигаемся впередъ.
— Не отчаивайтесь, Валентина. Мы неизбѣжно будемъ очень тихо двигаться впередъ, хотя бы посвятили всю свою жизнь нашему дѣлу. Вѣдь мы затѣяли совсѣмъ невозможное. Мы затѣяли найти способъ, какъ улучшить положеніе вашихъ друзей. Что касается высказанной вами сейчасъ мысли, то, можетъ быть, она и не глупа, но кто объяснитъ ее людямъ?
— Разумѣется, вы, Клодъ.
Клодъ засмѣялся.
— О! разумѣется, я все могу. Ну, что же, повинуюсь. Настоящія Авгіевы конюшни были, полагаю, въ Иви-Лэнъ, и рѣка, которую въ нихъ спустили, была Реджентсъ-каналъ. Въ тѣ дни онъ назывался каналомъ знанія.
Эта бесѣда положила первое основаніе ассоціаціи филантропическихъ брошюръ. Я знаю, дѣлались попытки приписать другимъ лицамъ основаніе этого весьма замѣчательнаго общества, и многіе хвастаются, что они были его основателями. Но истиннымъ основателемъ былъ не кто иной, какъ Валентина, а первыми его членами — только она и Клодъ. Они начали съ того, что израсходовали первоначально полъ-соверена, и напечатали брошюру, которую Валентина раздала своимъ пріятельницамъ — женщинамъ Иви-Лэна. Всѣ первыя брошюры написаны ими, хотя надо сказать, что докторъ очень рано присоединился къ нимъ. Мало-по-малу, было написано и роздано много брошюръ. О томъ, какъ дѣло расширилось во всѣхъ направленіяхъ; какъ въ Манчестерѣ, Бирмингемѣ и Брадфордѣ, гдѣ люди особенно доступны новымъ идеямъ, прослышали про эти брошюры, и стали требовать ихъ все въ большемъ и большемъ количествѣ; какъ, наконецъ, о нихъ всѣ заговорили, какъ богатые люди стали давать деньги на изданіе новыхъ брошюръ, и какъ, наконецъ, сами брошюры расходясь въ огромномъ количествѣ, явились уже сами доходной статьей, и какъ участникамъ въ дѣлѣ пришлось уже завести цѣлую контору и нанять нѣсколькихъ клэрковъ, и какъ эта контора мало-по-малу разрослась въ огромный торговый складъ и въ скоромъ времени перейдетъ въ громадное зданіе, которое строится на берегу Темзы, — все это принадлежитъ исторіи, и она должна быть написана въ ближайшемъ будущемъ, когда общество филантропическихъ брошюръ исполнитъ свое дѣло, разсѣетъ знаніе по всему свѣту, и въ простыхъ словахъ научить людей мудрымъ правиламъ жизни. «Еслибы, — сказано въ первоначальномъ объявленіи общества, — еслибы англичане также старались о распространеніи знанія, какъ они стараются о распространеніи христіанства въ одной изъ его формъ, а именно, евангелической, то невѣжество давнымъ-давно было бы уже разсѣяно». — «Хотители вы, — говорилось дальше въ объявленіи, — научить людей — пишите брошюры и излагайте въ нихъ простыя правила жизни и подкрѣпляйте ихъ разумными и понятными доводами. Затѣмъ раздавайте эти брошюры народу, изъ улицы въ улицу, изъ дома въ домъ. Пишите брошюры, рядъ брошюръ, о всѣхъ добродѣтеляхъ и о всѣхъ порокахъ, излагая такъ же ревностно — какъ это такъ долго дѣлалось и дѣлается въ религіозныхъ брошюрахъ — объ истинной гигіенѣ души и тѣла и о послѣдствіяхъ нарушенія ея законовъ».
— Первымъ дѣломъ, — сказалъ Клодъ, пока обсуждалось это объявленіе, — это написать брошюры.
— Разумѣется, Клодъ, вы ихъ напишете.
— Разумѣется, Валентина: я вѣдь энциклопедія.
— Вы можете совѣтоваться съ энциклопедіей. Начнемъ немедленно.
— Мы составимъ ассоціацію, — сказалъ Клодъ. — Вы будете президентомъ, а я — секретаремъ; мы назовемъ себя «обществомъ филантропическихъ брошюръ», чтобы отличить себя отъ другихъ ассоціацій, которыя когда-либо пытались исправить міръ въ отношеніи комфорта, манеръ и культуры. Я думаю, что это названіе звучитъ хорошо и достигаетъ цѣли. А теперь, Валентина, займемся составленіемъ самихъ брошюръ и ихъ заглавій.
Не думайте, чтобы легко было написать такія брошюры. Многія изъ первыхъ брошюръ оказались никуда негодными, потому что не уловили настоящаго тона и взяли то нотой ниже, то нотой выше. Въ брошюрѣ должно быть высказано нѣчто опредѣленное и ясное, для того, чтобы она достигла цѣли, и притомъ кратко. Иногда, форма діалога можетъ быть наиболѣе пригодна, иногда — басня, иногда — какой-нибудь разсказъ въ исторической формѣ. Въ сущности, всѣ литературныя формы могутъ быть полезны, за исключеніемъ сатиры. Послѣдняя будетъ безусловно безполезнымъ орудіемъ, если ею вздумаютъ исправлять привычки рабочаго класса; съ такимъ же успѣхомъ можно было бы заговорить съ ними по-гречески или по-еврейски.
Удачнѣйшими изъ брошюръ первой серіи были брошюры о домоводствѣ. Онѣ начинались съ трактата о женахъ, указывая, какъ мужу слѣдуетъ обращаться съ женой, и соотвѣтствующая брошюра объ обязанности жены къ мужу. Затѣмъ шли брошюры объ обязанностяхъ родителей въ дѣтямъ, и обратно; брошюра о языкѣ и о томъ, какихъ выраженій слѣдуетъ избѣгать; брошюра о содержаніи дома; о женскомъ платьѣ; объ обѣдѣ; о чистотѣ улицъ; о водѣ; о чистомъ воздухѣ; о развлеченіяхъ; о праздникахъ; о пивѣ; о красивыхъ вещахъ; о прическѣ; о сапогахъ; о высокой и низкой заработной платѣ, и въ послѣдней брошюрѣ съ большой осторожностью указывалась рабочимъ неправильность того, что они позволяютъ своимъ дочерямъ и сестрамъ соглашаться на такую заработную плату, которая не позволяетъ имъ быть сытыми и здоровыми; о рабочихъ часахъ, и такъ далѣе. Когда докторъ вступилъ въ ихъ ассоціацію, онъ написалъ нѣсколько брошюръ о нѣкоторыхъ болѣзняхъ и о способѣ ихъ предупрежденія; о нѣкоторыхъ элементарныхъ понятіяхъ изъ физіологіи; о пищѣ и о томъ, какъ ее слѣдуетъ употреблять; о физическихъ упражненіяхъ; о табакѣ и многомъ другомъ.
Позднѣе появились брошюры, трактовавшія объ обязанностяхъ и преимуществахъ англійскаго подданнаго; изъ этихъ брошюръ англійскій рабочій узналъ о томъ, чего ему не говорили ни школа, ни газета, — объ удивительномъ ходѣ и развитіи исторіи его страны: какъ она создалась, продолжалась и преуспѣвала, и о своемъ наслѣдіи въ мірѣ, и о томъ, что значитъ быть англичаниномъ. Послѣднія брошюры трактовали о коопераціи мужчинъ и женщинъ, и если эти брошюры вызовутъ общую лигу труда, о которой мечталъ докторъ, то любопытно будетъ прослѣдить за ея возникновеніемъ и развитіемъ. Нечего распространяться о замѣчательномъ дѣйствіи брошюрокъ на Иви-Лэнъ, потому что оно уже всѣмъ извѣстно, и эта улица стала улицей выставки. Дома въ ней такъ же чисты и опрятны, какъ въ голландской деревнѣ, ставни бѣлыя; маленькая часовня превратилась въ концертную и большую залу, таверна «Аделаида» — въ уличный клубъ; цвѣты стоятъ на каждомъ окнѣ и стекла въ нихъ чистыя. Внутри домовъ полы вымыты; стѣны вычищены, вода фильтруется; мужчины бросали пить; они никогда не ругаются, кромѣ какъ въ самыхъ неизбѣжныхъ случаяхъ. Они не бьютъ своихъ женъ; женщины не визжатъ и не ругаются; ссоръ почти не слыхать; всѣ одинаково стали разборчивы насчетъ мяса, пива, чая, кофе, хлѣба и одежды; каждая семья дѣлаетъ еженедѣльныя сбереженія.
Еще значительнѣе было развитіе учрежденія, признаннаго необходимымъ наравнѣ съ брошюрами, а именно: уличные комитеты. У каждой улицы есть теперь свой комитетъ, выбираемый самими жителями. До сихъ поръ ихъ обязанности были чисто санитарныя; но постепенно онѣ вторгаются въ область нравственности и уже стали грозой мусорщиковъ, дворниковъ и домовладѣльцевъ. Кромѣ того, другія улицы послѣдовали примѣру Иви-Лэна и избрали тоже уличные комитеты. На эти послѣдніе общество филантропическихъ брошюръ взираетъ съ особенной надеждой. Вѣдь какъ по части нравственности, такъ и санитарныхъ мѣръ и вообще образа жизни ничего нельзя навязать людямъ, которые сами не захотятъ ничего сдѣлать. Но подумайте только, какую важную роль можетъ получить уличный комитетъ съ теченіемъ времени? Гдѣ найдутъ убѣжище воръ и грабитель, если уличный комитетъ будетъ зорко исполнять свои обязанности? Гдѣ приклонять голову анархистъ и динамитчикъ, если уличный комитетъ откажется ихъ укрывать? Что будетъ дѣлать лэндлордъ, который откажется произвести въ своемъ домѣ необходимыя поправки?
Моисей, какъ намъ извѣстно, сразу далъ народу и законы нравственности, и санитарныя, и гигіеническія правила, — земное, какъ и небесное. Но вѣдь и то сказать: онъ имѣлъ дѣло съ избраннымъ народомъ, и даже съ такимъ результаты оказались не столь благопріятны, какъ было желательно. Быть можетъ, Клодъ и Валентина поступили благоразумнѣе, научивъ людей сначала опрятности, а затѣмъ уже заговорили о нравственности, предоставивъ преподаваніе религіи тѣмъ, кому это вѣдать надлежитъ.
Но съ сожалѣніемъ должно сказать, что пасторъ св. Агаты отказался отъ участія въ обществѣ, потому что оно не было отдано подъ начало его секты и потому что въ брошюрахъ не говорилось о дисциплинѣ, покаяніи и карахъ, предназначенныхъ для грѣшниковъ.
Двѣ недѣли спустя послѣ страшнаго сна, напугавшаго миссисъ Монументъ, и когда она уже начала забывать о немъ, онъ снова повторился. И, какъ и въ первый разъ, — вмѣстѣ со звукомъ хорошо знакомыхъ шаговъ.
Дѣло было вечеромъ, передъ солнечнымъ закатомъ; старуха напилась уже чаю и отослала Роду домой. Она ждала дочку Полли и сидѣла въ большихъ креслахъ около потухшаго камина, съ работой въ рукахъ Вечеръ былъ теплый, и послѣ хорошей чашки чая человѣкъ можетъ чувствовать себя лучше, чѣмъ это вообще дано смертнымъ. Миссисъ Монументъ, какъ разъ въ эту минуту, не испытывала никакихъ ревматическихъ и иныхъ болей, связанныхъ съ настоящими, прошедшими или будущими болѣзнями. А это — вещь довольно необыкновенная для человѣка, достигшаго шестидесятилѣтняго возраста. Всѣ эти причины, вмѣстѣ взятыя, повели къ тому, что миссисъ Монументъ выронила изъ рукъ работу и мирно задремала.
Она спала около получаса, и вдругъ съ крикомъ проснулась.
Она вздрогнула и выпрямилась въ креслѣ, поблѣднѣвъ, какъ смерть, вытянувъ впередъ руки и безпомощно поводя кругомъ слѣпыми глазами.
— Шаги! я опять слышу его шаги! — Она прислушалась, но шаговъ больше не было слышно. Слышно было, какъ ѣхала конка и звонилъ колокольчикъ; стучали проѣзжавшіе, тяжело нагруженные фургоны; свистѣлъ паровозъ; проходили прохожіе; играла шарманка; но тѣхъ шаговъ, что разбудили ее, — не слышно было. То были особые шаги, ни на какіе другіе не похожіе. Миссисъ Монументъ сидѣла и прислушивалась, но ничего не слыхала.
— Это сонъ, — пролепетала она: — все тотъ же сонъ! Но кто-то былъ въ комнатѣ! Я знаю, что кто-то былъ въ комнатѣ!
Она чувствовала это инстинктомъ слѣпыхъ, которые сознаютъ присутствіе вещей, не видя ихъ и не притрогиваясь къ нимъ. И въ то время, какъ она застыла въ позѣ ужаса и отчаянія, калитка отворилась, и въ садъ богадельни вошла ея дочь Полли.
Миссисъ Монументъ ошибалась: это былъ не сонъ. Она слышала шаги своего мужа, потому что онъ стоялъ передъ ней, глядя ей въ лицо. Онъ вовсе не умеръ, а былъ живъ и только-что отпущенъ по билету изъ тюрьмы. Ему возвратили свободу. Его отпустили на всѣ четыре стороны, наградивъ документомъ, извѣстнымъ подъ именемъ отпускного билета. День или два спустя послѣ своего освобожденія, онъ пришелъ повидаться съ женой, какъ сдѣлалъ бы всякій добрый мужъ, послѣ двадцати-лѣтняго отсутствія. Въ тотъ день она уже легла спать, и потому онъ ушелъ, не повидавшись съ ней. Дѣла, или, вѣрнѣе сказать, жадный, волчій аппетитъ къ вину и всякаго рода развлеченіямъ, послѣ двадцати-лѣтняго воздержанія, отвлекли его на цѣлыхъ двѣ недѣли. А теперь, истративъ всѣ деньги, онъ опять пришелъ.
За нѣсколько минутъ до того, какъ миссисъ Монументъ съ крикомъ проснулась, въ богадельнѣ подходилъ человѣкъ довольно преклонныхъ лѣтъ. Онъ былъ чисто одѣтъ въ приличный сѣрый костюмъ, съ круглой шляпой на головѣ. Онъ былъ деликатнаго сложенія и ниже средняго роста; худой, тщедушный человѣкъ, съ рѣзкими чертами лица и маленькими, изящными ручками. Волосы у него были коротко острижены и совсѣмъ сѣдые, а щеки гладко выбриты; блестящіе глаза окружены множествомъ мелкихъ морщинъ. Онъ похожъ былъ на камердинера или буфетчика изъ очень знатнаго дома, или на швейцара въ одномъ изъ модныхъ клубовъ, словомъ — на весьма респектабельнаго слугу, и тѣмъ страннѣе было его появленіе въ такомъ мѣстѣ, гдѣ совсѣмъ нѣтъ лакеевъ, и гдѣ иные клубы, кромѣ политическихъ, совсѣмъ неизвѣстны. Безъ сомнѣнія, онъ казался особой респектабельной, и только невѣрная походка обличала какъ бы иностранца, непривычнаго къ люднымъ улицамъ. Онъ остановился передъ низкой кирпичной стѣной, съ калиткой по срединѣ, и съ минуту колебался, войти или нѣтъ. Затѣмъ отворилъ калитку и вошелъ въ богаделенскій садъ, окружавшій группу коттеджей.
Человѣкъ повернулъ направо и направился въ послѣднему изъ коттеджей, въ которомъ жила миссисъ Монументъ. Наблюдательный человѣкъ замѣтилъ бы, что онъ шелъ почти неслышно; всякій, конечно, можетъ научиться такъ ходить, но, во всякомъ случаѣ, это — искусство, требующее большой практики. Дойдя до двери коттеджа, настежъ раскрытой, онъ заглянулъ въ нее. Передъ потухшимъ каминомъ сидѣла старуха съ бѣлыми волосами и спала. Человѣкъ съ любопытствомъ поглядѣлъ на нее.
— Она перемѣнилась, — пробормоталъ онъ. — Любопытно, узнаетъ ли она меня и что скажетъ, когда увидитъ? Любопытно, извѣстно ли ей, что я живъ, а не умеръ?
Онъ неслышно вошелъ и оглядѣлся. Женщина не просыпалась. Въ комнатѣ не было ничего, что стоило бы украсть, если-бы онъ пришелъ за тѣмъ, чтобы воровать; въ ней не было также ничего интереснаго для него, но, когда глаза его остановились на полкѣ съ книгами, онъ кивнулъ головой съ довольнымъ видомъ. До сихъ поръ книги, его книги, находятся здѣсь, — онъ, значитъ, не позабытъ. На столѣ лежало шитье и иголки въ корзинкѣ, а подлѣ — разорванный конвертъ. Онъ взялъ его, такъ какъ былъ крайне любопытенъ, и прочиталъ адресъ: «Клоду Монументу, эсквайру. 25, Кингсъ-Бенчъ-Уокъ, Тэмиль». Конвертъ этотъ оставила здѣсь Валентина.
«Клодъ Монументъ! Да, теперь онъ припомнилъ! У него былъ сынъ, котораго онъ назвалъ Клодомъ. Значитъ, его сынъ живъ и живетъ въ Тэмплѣ, гдѣ живутъ судейскіе. Быть можетъ, онъ у одного изъ нихъ клэркомъ. Какъ странно, что его сынъ клеркомъ у какого-нибудь законовѣда! Что за странная иронія судьбы!»
Онъ сложилъ конвертъ и положилъ его въ карманъ. Конвертъ могъ ему пригодиться. Человѣкъ этотъ былъ, въ сущности, не это иной, какъ самъ великій Джемсъ Керью, признанный авторитетъ въ своей профессіи, царь грабителей. Его снова, послѣ двадцати-пяти-лѣтняго заключенія, выпустили на свѣтъ божій, ничѣмъ не заслужившій такого бѣдствія.
Когда такого человѣка, какъ Джемсъ Керью, выпускаютъ на свободу, то слѣдовало бы предупреждать добрыхъ людей. Его шаги слышала бѣдная богаделенская старушка на дняхъ вечеромъ. Онъ приходилъ, увидѣлъ, что въ комнатѣ темно и пусто, и опять ушелъ. Теперь онъ вернулся, чтобы сообщить о своемъ освобожденіи своей любящей семьѣ и поглядѣть, что изъ этого воспослѣдуетъ. Двадцать лѣтъ тюремнаго содержанія не располагаютъ человѣка къ честной работѣ; если удастся высосать денегъ изъ жены и дѣтей, то, разумѣется, онъ употребитъ всѣ къ тому усилія.
Быть можетъ, половица скрипнула подъ его ногами; быть можетъ, онъ забылъ обычную осторожность — не знаю, но вдругъ женщина проснулась и, выпрямившись въ креслѣ, закричала:
— Его шаги! Я опять слышу его шаги! — Онъ тотчасъ понялъ, что жена его слѣпа. Ея вытаращенные глаза уставились въ него, но тщетно, и онъ догадался, что она слѣпа, по ея протянутымъ рукамъ и вообще безпомощнымъ жестамъ. Это было для него неожиданно: поспѣшно и безъ всякаго шума перешелъ онъ черезъ порогъ, отошелъ отъ дверей, сталъ между грядами капусты, притаился и ждалъ. Жена его была слѣпа и въ богадельнѣ. Онъ приготовился къ перемѣнамъ. Онъ зналъ, что жизнь не стоитъ на мѣстѣ; дѣти должны вырости; быть можетъ, они будутъ стыдиться отца; мать ихъ относилась въ подвигамъ отца съ глупымъ предубѣжденіемъ. Онъ не сомнѣвался, что она постаралась сдѣлать изъ нихъ честныхъ людей; тогда какъ онъ самъ, если-бы ему предоставили воспитывать дѣтей, образовалъ бы изъ нихъ искуснѣйшихъ воровъ, веселую, дружную семью, которая въ изобиліи пользовалась бы земными плодами — чужими, разумѣется. Стыдъ и срамъ, что человѣку не позволяютъ, хотя бы даже изъ тюрьмы, руководить воспитаніемъ своихъ собственныхъ дѣтей, въ ихъ собственномъ интересѣ. Но если они честные люди и не захотятъ признать родного отца, то должны откупиться отъ него и назначить ему еженедѣльное содержаніе. Но кто бы думалъ, что его жена ослѣпнетъ? Онъ не зналъ, что сказать и сдѣлать, а потому притаился и молчалъ. Она же, шатаясь, подошла къ дверямъ и, протянувъ руки, кричала:
— Кто тамъ, кто тамъ?
Мистеръ Керью не отвѣчалъ. Онъ было твердо вознамѣрился явиться къ ней и сказать: «Ну, вотъ, я опять вернулся назадъ. Подавай мнѣ всѣ деньги, какія у тебя есть. Говори, гдѣ дѣти? Мнѣ понадобятся деньги, пока я не вернусь къ моему старому ремеслу. Что касается раскаянія, то объ этомъ лучше не думай и, пожалуйста, удержи языкъ за зубами».
Вотъ любезная рѣчь, которую онъ было приготовилъ для своей жены. Но онъ увидѣлъ сѣдую и слѣпую старуху, и искра гуманности, гнѣздившаяся гдѣ-то въ глубинѣ его души, помѣшала ему произнести эту рѣчь, а пока онъ стоялъ посреди грядъ съ капустой, между имъ и его женой появилось третье лицо — какая-то молодая барышня.
— Мама, — сказала она, беря слѣпую за руку: — что это такое? — Она естественнымъ образомъ объяснила ужасъ и безпомощно протянутыя руки старухи присутствіемъ чужого, незнакомаго человѣка.
— Опять мой сонъ! О, Полли, слава Богу, что ты пришла, моя душа! Я опять видѣла страшный сонъ. Я опять слышала его шаги. Милая, милая! я сама себя не помню отъ ужаса. Неужели мертвецъ приходитъ меня мучить?
— Опять тѣ же шаги?
— Шаги твоего отца, душа моя. И кто-то былъ въ моей комнатѣ. Я чувствовала это. Кто-то былъ въ моей комнатѣ. Должно быть, его привидѣніе.
Валентина повернула къ человѣку лицо, исполненное такого ужаса, омерзѣнія и стыда, что это поразило его, несмотря на то, что совѣсть въ немъ была какъ бы выжжена, а двадцать лѣтъ тюремнаго заключенія только пуще ожесточили его. Но передъ этимъ взглядомъ онъ опустилъ глаза.
Какъ странно! Она не спускала глазъ съ человѣка, какъ укротитель дикихъ звѣрей — съ того звѣря, котораго хочетъ обуздать.
— Вы увѣрены, что вы опять слышали его шаги?
— Совершенно увѣрена! Какъ будто я могла забыть его шаги!
Незванный гость самодовольно улыбнулся.
— Я слышала его шаги, осторожные, какъ кошачьи. Ахъ, Полли! слава Богу, что ты пришла! — сказала она, цѣпляясь за дочь.
— Успокойтесь, матушка! — проговорила Валентина страннымъ голосомъ и съ пылающимъ лицомъ. — Онъ давно уже умеръ, пять лѣтъ тому назадъ, — и слава Богу! — негодный, скверный человѣкъ умеръ въ тюрьмѣ той жалкой смертью, какую заслуживалъ, и схороненъ, какъ того заслуживалъ, посреди себѣ подобныхъ воровъ и разбойниковъ. Не дрожите такъ, мама! — онъ умеръ, и мы позабыли его и всѣ его гадости.
— Такъ, такъ, душа моя! Но вѣдь это твой родной отецъ. Не говори дурно про отца съ матерью, потому что это приноситъ несчастье. И къ тому же, онъ умеръ. Но почему же я слышала его шаги?
— Не знаю; но здѣсь никого нѣтъ, милая, — солгала Валентина. — Вамъ это приснилось; а теперь пойдемте въ комнату, сядьте и успокойтесь. Я пойду и соберу вамъ что-нибудь на ужинъ: саладу или чего-нибудь другого. Я вернусь черезъ пять минутъ. Сидите и не бойтесь. Бѣдная, бѣдная, какъ вы испугались! Но вѣдь теперь я съ вами, и если-бы кто-нибудь видумалъ васъ испугать, то я выгнала бы его.
Усадивъ старушку въ кресло, она вышла въ садъ и знакомъ пригласила посѣтителя слѣдовать за собой. Онъ повиновался и пошелъ между грядами, гдѣ шаговъ его не было слышно.
Выйдя изъ сада, Валентина повернула въ первую улицу направо, которая оказалась вновь проведенной и съ недостроенными кирпичными домами. Никто никогда не гуляетъ въ недостроенной улицѣ, даже влюбленные, которые всюду ходятъ гулять, но только не между рядами противныхъ кирпичей.
Наконецъ она остановилась и съ яростью повернулась въ человѣку.
— Негодяй! — вскрикнула она: — я знаю, кто вы. О, низкій и скверный негодяй! Мы думали, что вы умерли; мы радовались тому, что вы умерли, какъ жалкая крыса въ западнѣ, въ своей тюремной кельѣ, и схоронены на тюремномъ кладбищѣ.
— Что вы говорите?!
— Молчать! не смѣть говорить!
Она поняла, что случилась самая страшная вещь въ мірѣ, какая только могла съ ними случиться. Страшная, для каждаго изъ нихъ. Для бѣдной старушки, для Джо, честнаго и респектабельнаго Джо, у котораго не было ничего, кромѣ честнаго имени, для Сама, Меленды и — всего ужаснѣе — для Клода, и… нѣтъ, нѣтъ… Віолета не должна объ этомъ узнать, ни за что на свѣтѣ! Она понимала, чего этому человѣку нужно, и въ ней кипѣло бѣшенство, потому что она не была его дочерью.
— Вы, значитъ, не умерли и воспользовались своей свободой, чтобы придти и пугать свою жену. Вамъ бы слѣдовало забиться въ какой-нибудь уголъ и схоронить въ немъ свой позоръ, пока смерть не придетъ за вами. О! я знаю вашу исторію, вашу постыдную исторію!
— Вы звали ее матерью, — сказалъ онъ, безсмысленно тараща на нее свои глаза: — а между тѣмъ сами вы барышня… или, можетъ быть, вы — горничная?
Она не отвѣчала.
— Если она вамъ мать, то вы, значить, моя дочь.
Она опять не отвѣчала.
— И, нечего сказать, почтительную дочь она изъ васъ воспитала! — Онъ прокашлялся, и смѣлость вернулась къ нему. — Я ей задамъ за это, — слышите? — я вамъ задамъ! Слышите? — обѣимъ вамъ задамъ! Таково-то ваше дочернее повиновеніе? Развѣ вы забыли пятую заповѣдь? Припомните, пока я не взялъ и не свернулъ вашу непочтительную шею!
Онъ говорилъ еще грубѣе, но сущность его словъ была такова. Онъ даже помахалъ кулакомъ передъ лицомъ Валентины, но не очень увѣренно.
— Если вы осмѣлитесь хотя пальцемъ меня тронуть, — отвѣчала Валентина, — то я переломаю вамъ всѣ кости, негодный человѣкъ!
Она была гораздо выше его ростомъ и, повидимому, сильнѣе. Кромѣ того, въ глазахъ ея сверкало такое бѣшенство, и вся ея фигура выражала, что она это непремѣнно сдѣлаетъ и съ превеликимъ удовольствіемъ, а потому онъ струсилъ.
— Но вы, однако, моя дочь? — спросилъ онъ: — какъ васъ зовутъ?
— Меня зовутъ Полли, — отвѣчала она послѣ нѣкотораго колебанія. — Вашу младшую дочь окрестили Марлой.
— Хорошая же изъ васъ вышла Марла! Вотъ что значитъ, когда дѣвушка воспитывается безъ отца! И чѣмъ вы живете, желалъ бы я знать? Марлп — да, теперь я припоминаю! Въ тюрьмѣ позабудешь многое. У меня еще была дочь Меленда и трое мальчиковъ: Джо, Самъ и Клодъ; хорошенькій мальчикъ былъ Клодъ, похожъ на меня. Я назвалъ его Клодомъ, въ честь Клода Дюваля, царя разбойниковъ.
Валентина вздрогнула. Клодъ былъ похожъ на него, а также, увы, и Віолета. Сходство бросалось въ глаза.
— Ну, довольно, — сказалъ онъ. — Не будьте такой злючкой. Я вернулся, и этого вамъ не передѣлать. Будемъ жить въ мирѣ. Боже мой! я вовсе не хочу ссориться. Я никогда не любилъ ссоры. Мать скажетъ вамъ, что я всегда былъ миролюбивый человѣкъ, лишь бы у меня былъ грогъ, портвейнъ и хересъ. И вы хорошенькая дѣвушка, душа моя, и съ энергическимъ характеромъ. Прекрасно; я васъ за это уважаю. Вы съумѣете постоять за свою мать, не правда ли? Поцѣлуй, ну, поцѣлуй своего стараго отца, моя дорогая Марля!
Онъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы собираясь поцѣловать ее. Валентина съ содроганіемъ — или, вѣрнѣе, — Валентина съ отвращеніемъ отскочила назадъ и изо всей мочи ударила его по щекѣ, такъ что онъ пошатнулся. Король Ричардъ Львиное Сердце не нанесъ бы болѣе мѣткаго удара: чтобы этотъ негодный преступникъ, этотъ воръ, вздумалъ ее поцѣловать!
— О! — вскричала она: — только троньте меня, а васъ убью! — Онъ подналъ шляпу, свалившуюся съ головы, и безсмысленно глядѣлъ. Слыханное ли дѣло, чтобы дочь прибила родного отца!
— О! какая жалость, какая ужасная жалость, — продолжала жестокосердая Валентина, — что вы не умерли!
Онъ занылъ, держа шляпу въ рукахъ и обращаясь къ безчувственнымъ кирпичамъ:
— Я вернулся домой послѣ двадцати-лѣтняго отсутствія, — жаловался онъ: — и въ первую же свободную минуту спѣшу повидаться съ женою; я сбросилъ съ себя ветхаго Адама и намѣреваюсь облегчить ея участь, скрасить послѣдніе ея дни. Я исполненъ раскаянія и оставилъ всѣ суетныя мысли, какъ часто говорилъ доброму тюремному пастору, который вѣрилъ этому… (онъ осклабился; затѣмъ продолжалъ съ серьёзнымъ лицомъ:) — что же касается моей, репутаціи, то я собираюсь возстановить ее въ глазахъ добрыхъ людей и разсчитываю, что во мнѣ отнесутся съ должной симпатіей. И, вмѣсто того, что же я нахожу? Родная дочь ругаетъ меня и бьетъ старика-отца! Но я готовъ подставить и другую щеку! — и онъ въ дѣйствительности подставилъ щеку, но Валентина не воспользовалась этимъ.
— Молчите! — сказала она повелительно: — я знаю, что вы умѣете разговаривать, но довольно разговоровъ и выслушайте меня. Вы уѣдете далеко, далеко отсюда, на другой конецъ Лондона. Мнѣ все равно — куда, только подальше. Вы не будете безпокоить свою жену, ни письмами, ни попытками свидѣться съ нею или какъ-нибудь извѣщать ее, что вы живы. О! мы такъ часто благодарили Бога, что вы умерли, и не можемъ допустить, чтобы вы ожили. Вы умерли, слышите! Самое первое условіе: чтобы вы не видѣлись съ вашей женой и никогда, никогда не писали ей.
— Слышу. Жду, что дальше будетъ.
Тѣхъ временемъ онъ замѣтилъ — по старой привычкѣ къ наблюдательности — двѣ, три вещи, удивлявшія его я наводившія на размышленія: у дѣвушки были бѣлыя, нѣжныя руки; на пальцахъ не видно было слѣдовъ иголки или отъ другой какой грубой работы; платье ея было просто, но хорошо сшито, а ноги обуты въ изящныя и сшитыя по мѣркѣ ботняки. «Только барышни носятъ сшитыя по мѣркѣ ботинки», — подумалъ онъ. — «Но какимъ образомъ его дочь могла быть барышней?»
— Второе условіе — это чтобы вы никогда не входили въ сношенія ни съ кѣмъ изъ вашихъ дѣтей и не разыскивали, гдѣ они живутъ. Слышите? Я не хочу, чтобы вы отравляли имъ жизнь вашимъ присутствіемъ.
— Предположимъ, что я не дамъ такого обѣщанія. Зачѣмъ я буду обѣщать это?
— Въ такомъ случаѣ, вы не получите никакой помощи. Даю вамъ честное слово, что вы не получите отъ насъ ни пенса, а пугать жену мы помѣшаемъ вамъ силой, если понадобится. Хотя бы вы умирали съ голода подъ заборомъ, мы вамъ не поможемъ.
Трудно представить, какъ бы встрѣтила Валентина этого человѣка, если-бы она знала всю правду относительно Полли. Одно несомнѣнно: она не разговаривала бы съ нимъ такъ безцеремонно и не закатила бы ему такой здоровой пощечины.
— Я хочу только честной работы, — захныкалъ онъ: — дайте мнѣ честную работу, и я не буду никого безпокоить. Вы не будете даже знать, что у васъ есть отецъ. Я прощаю вамъ ваши жесткія слова и ваши побои. Будемъ жить въ мирѣ.
— Я не вѣрю, чтобы вы хотѣли работать, — сказала Валентина: — вы не работали, прежде чѣмъ попали въ тюрьму, и я не вѣрю, чтобы вы начали работать теперь. Вамъ нужно вино, табакъ и праздность. Хорошо, я доставлю вамъ то, что нужно, но съ условіемъ. Сколько у васъ денегъ?
Онъ со вздохомъ отвѣчалъ, что у него нѣтъ ни одного шиллинга, и, конечно, солгалъ. Онъ началъ объяснять, забывъ то, что сказалъ раньше, а именно, что только-что вышелъ изъ тюрьмы, что истратилъ всѣ деньги въ безполезныхъ поискахъ за работой.
— Я усталъ, я отбилъ себѣ ноги, — продолжалъ онъ со вздохомъ: — но не жалуюсь на усталость и принимаю ее какъ наказаніе за грѣхи.
— Поднимите ногу.
Онъ повиновался. Двадцать лѣтъ тюремнаго заключенія кого угодно сдѣлаютъ послушнымъ.
— Это неправда! ваши сапоги совсѣмъ новые; совсѣмъ не видно, чтобы вы такъ много ходили.
— И это моя родная дочь! А я-то думалъ, что она пожалѣетъ меня и успокоитъ своего несчастнаго отца! Ахъ, какое у нея жесткое сердце, какое жесткое! Пусть лучше у меня будутъ мозоли на ногахъ, чѣмъ такое жесткое сердце!
— Мнѣ не надо ни вашихъ обѣщаній, ни вашихъ увѣреній, — продолжала Валентина. — Я не желаю дальше слушать вашихъ лицемѣрныхъ разглагольствованій. Я вамъ дамъ — она подумала, какую бы наименьшую сумму предложить ему — я вамъ буду давать по соверену въ недѣлю, до тѣхъ поръ, пока вы будете держаться въ сторонѣ. Съ той минуты, какъ вы покажетесь кому-нибудь изъ своихъ дѣтей или напугаете свою жену, вы не получите ни пенса. Слышите? И понимаете?
— Да, слышу и понимаю. Но что такое соверенъ? Изъ-за этого не стоитъ давать никакихъ обѣщаній. Я могу издержать соверенъ въ день, и не подумать объ этомъ.
— Ну, такъ заработайте соверенъ въ день.
— Если вы можете давать по соверену въ недѣлю, то можете дать и два. Я не буду спрашивать, откуда вы ихъ берете. Я вѣдь хорошо знаю, моя душа, что у горничныхъ бываютъ всякаго рода доходы.
И онъ такъ хитро посмотрѣлъ на Валентину, — что та чуть0чуть его опять не ударила. Когда женщины начинаютъ драться, то онѣ быстро входятъ во вкусъ — за доказательствами стоитъ только обратиться въ исторіи.
— Я дамъ вамъ одинъ соверенъ въ недѣлю — и ни пенса больше, и то если вы согласитесь на мои условія. Вотъ вамъ на эту недѣлю.
Она раскрыла кошелекъ и вынула изъ него золотую монету. Глаза его алчно уставились на кошелекъ, въ которомъ — фактъ этотъ не ускользнулъ отъ его вниманія — было еще нѣсколько золотыхъ монетъ.
— Этотъ соверенъ будетъ первымъ и послѣднимъ, если вы нарушите мои условія. Если же нѣтъ, то я пришлю вамъ на будущей недѣлѣ другой, по тому адресу, который вы мнѣ дадите. Она подала ему листокъ изъ записной книжки, и онъ написалъ на немъ свой адресъ.
— Вы можете адресовать свои письма въ богадельню, на имя матери, но не смѣйте подписываться своимъ именемъ и не вздумайте называть меня своей дочерью.
— Но кто же вы? — спросилъ онъ, глядя на нее съ удивленіемъ и восхищеніемъ. — Кто же вы, если не моя дочь? Дочь Эстеръ Монументъ должна бы была быть прачкой. Кто же вы?
— Этого я вамъ не скажу. Помните только, что каждый изъ вашихъ дѣтей — никто изъ нихъ не знаетъ истины — встрѣтитъ васъ съ ужасомъ и стыдомъ. Ни одинъ не поможетъ вамъ, кромѣ меня. Ну, вотъ и выбирайте, что хотите. Или берите мои двадцать шиллинговъ въ недѣлю и уходите, по добру, по здорову, пьянствовать вмѣстѣ съ ворами и негодяями — вашими пріятелями. Если же вы откажетесь отъ моихъ условій или вздумаете безпокоить кого-нибудь изъ насъ, то увидите, много ли вы выжмете ибо всѣхъ насъ, вмѣстѣ взятыхъ. Ступайте!
Онъ повиновался и побрелъ по улицѣ, не говоря ни слова.
— Нѣтъ, — сказала она: — не по этой улицѣ. Она проходитъ мимо богадельни, и ваша жена можетъ снова услышать ваши шаги. Ступайте вотъ здѣсь.
— Но я не знаю этой дороги.
— Мнѣ все равно. Ступайте, — говорятъ вамъ!
Онъ повиновался и медленно пошелъ, безпрестанно оборачиваясь, и каждый разъ видѣлъ дѣвушку стоящею на дорогѣ и глядѣвшею ему вслѣдъ.
Когда онъ скрылся изъ виду, Валентина медленно вернулась въ богадельню.
— Какой ужасный сонъ, Полли! — не правда ли?
— Ужасный, мама. Но я не думаю, чтобы онъ опять вамъ приснился. Я останусь у васъ ночевать, чтобы вамъ не было страшно. Вѣдь вамъ не будетъ страшно, если вы будете не однѣ?
— Полли, милая моя, совсѣмъ не страшно, когда ты здѣсь. И я такъ рада, когда мнѣ есть съ кѣмъ говорить о моихъ тревогахъ.
Отпущенный по билету каторжникъ покорно ушелъ, но, свернувъ въ другую улицу, сталъ раздумывать, — то-есть замышлять недоброе. Еслибы онъ только могъ забрать въ руки эту дѣвушку, которая назвалась его дочерью! Какая красивая дѣвушка, и съ такими приличными манерами, какъ у барышни, и какая храбрая! Чего бы онъ не могъ достичь, еслибы такая дѣвушка помогала ему!
Думая о дочери, естественно было вспомнить и про сына. Мистеръ Керью задумался о сыновьяхъ: у него три сына, и всѣ трое уже взрослые; одинъ изъ нихъ ремесленникъ, онъ это зналъ; что касается двухъ другихъ, то это вопросъ: что они за люди? Она смѣла запретить ему показываться своимъ дѣтямъ! Чортъ бы ее побралъ съ ея условіями! Онъ поступитъ такъ, какъ ему вздумается. Вздумаетъ — и пойдетъ въ дѣтямъ. Рабочій, — размышлялъ онъ, — конечно, женатъ и небогатъ. Денегъ съ него получить можно развѣ только на бутылку пива. Къ тому же, онъ не знаетъ его адреса, также какъ и второго сына; но остается еще младшій — Клодъ, который живетъ въ Тэмплѣ. Онъ зналъ о Тэмплѣ только то, что это мѣсто, излюбленное законовѣдами, классомъ людей, особенно ему непріятнымъ, къ которому онъ безъ разбора причислялъ полисменовъ, сыщиковъ и судей. Его сынъ имѣлъ тамъ занятія, какія — онъ не зналъ; вѣроятно, клэрка. Само собою разумѣется, что всякая профессія имъ казалась лучше отцовской! Онъ вынулъ украденный конвертъ изъ кармана: «Клодъ Монументъ, эсквайръ. 25, Кингсъ-Бенчъ-Уокъ.»
— Отчего же и не попытаться? — сказалъ онъ. — Быть можетъ, у малаго есть деньги. Я попытаюсь.
Послѣ того, какъ онъ разстался съ дочерью, онъ все время пилъ, и выпитая водка придавала ему храбрости нарушить условіе и, такимъ образомъ, рискнуть потерять обѣщанный ему еженедѣльный доходъ. Какъ бы то ни было, — онъ нарушилъ условіе и, однако, не потерялъ своего дохода, какъ мы дальше увидимъ.
Въ тотъ самый вечеръ, часовъ въ десять, Клодъ сидѣлъ одинъ въ своей квартирѣ. Онъ не читалъ и не писалъ, хотя лампа стояла на столѣ, а книга лежала на колѣняхъ, но задумчиво смотрѣлъ на огонь, разведенный въ каминѣ, потому что вечеръ былъ холоденъ и сыръ. На улицахъ Тэмпля было тихо и безлюдно. Мало кто еще жилъ въ немъ; большинство же уѣхало за городъ. Я думаю, что во всемъ этомъ мѣстѣ одинъ Клодъ только и былъ изъ живыхъ людей, за исключеніемъ полисмена. И тишина была такая же абсолютная, какъ та, что воцарилась въ немъ, послѣ того, какъ былъ уничтоженъ орденъ тампліеровъ, а гроссмейстеръ и его рыцари сожжены.
Онъ думалъ о странномъ дѣлѣ, за которое взялся, и о Валентинѣ, считавшей себя его сестрой, но не бывшей ею, объ ея разгорѣвшихся щекахъ и сверкавшихъ глазахъ, объ ея голосѣ, трогавшемъ его, подобно большому, великолѣпному органу. Онъ думалъ также, что его душевному покою грозитъ опасность, если онъ будетъ слишкомъ много думать объ этихъ глазахъ и объ этомъ голосѣ.
Вдругъ, среди безмолвія ночи, онъ услышалъ шаги на лѣстницѣ, и затѣмъ кто-то постучался въ его дверь.
Онъ съ удивленіемъ подумалъ: «кто бы могъ быть этотъ поздній и неожиданный посѣтитель?»
Онъ былъ ему незнакомъ: пожилой, худой и тощій, съ сѣдыми волосами человѣкъ стоялъ у его двери.
— Покорнѣйше прошу извинить, сэръ, — сказалъ онъ, снимая шляпу. — Я пришелъ повидаться съ однимъ мальчикомъ; зовутъ его Клодъ Монументъ; онъ работаетъ на этой лѣстницѣ. Быть можетъ, онъ въ нижнемъ этажѣ, гдѣ живетъ прислуга?
— Развѣ вы не умѣете читать? Имя стоить на двери.
Онъ прочиталъ и какъ будто удивился.
— Я — Клодъ Монументъ. Что вамъ нужно отъ меня?
— Вы — Клодъ Монументъ? вы?
Въ сѣняхъ, гдѣ стоялъ Клодъ, было темно, но при свѣтѣ газоваго рожка на лѣстницѣ мистеръ Керью увидѣлъ, что его сынъ — совсѣмъ не то, что онъ ожидалъ.
— Развѣ вашего барина дома нѣтъ, молодой человѣкъ? — прошепталъ онъ.
— Что вы хотите сказать?
— Вашъ баринъ, — развѣ его дома нѣтъ?
— Мой баринъ?
— Не можете ли вы провести меня куда-нибудь, гдѣ мы могли бы поговорить безъ помѣхи? Мнѣ необходимо надо переговорить съ вами.
— Кто вы такой?
— Я именно и пришелъ затѣмъ, чтобы вамъ это сказать. Мнѣ надобно сообщить вамъ радостное извѣстіе; но скажите: неужели вы — Клодъ Монументъ? Вѣдь вы одѣты какъ джентльменъ.
— Но кто же вы такой?
— Говорятъ вамъ, что я пришелъ къ вамъ, чтобъ это сообщить.
Клодъ колебался. — Вы здѣсь у меня на квартирѣ, — сказалъ онъ.
— Господи Боже мой! Неужели это ваша квартира? Ваша собственная? Чортъ знаетъ! да какъ же это? И дѣвочка тоже совсѣмъ какъ барышня. Да, пора было мнѣ придти и узнать, въ чемъ дѣло. Слушайте, молодой человѣкъ: если вы здѣсь живете и если у васъ никого нѣтъ, то пустите-ка меня къ вамъ войти. Я долженъ вамъ нѣчто сообщить, нѣчто такое, чему вы будете очень рады. Но мы должны быть совсѣмъ одни. Это — семейная тайна, молодой человѣкъ, семейная тайна, о которой нельзя говорить при всѣхъ и во всеуслышаніе.
— Войдите когда такъ.
Клодъ впустилъ мистера Керью и заперъ дверь, предчувствуя худое. Предчувствіе въ этихъ случаяхъ рѣдко бываетъ пріятно, какъ и холодный вѣтеръ передъ дождемъ. Оно приходитъ слишкомъ поздно, для того, чтобы человѣкъ могъ принять предосторожность, и почти въ тотъ самый моментъ, когда оно явится, бѣда уже стряслась надъ нимъ. Однако людей тѣшитъ впослѣдствіи мысль, что предчувствіе все-таки было.
— Ну, — сказалъ Клодъ, проведя посѣтителя въ комнату и запирая дверь: — кто вы такой? Я не думаю, чтобы я когда-нибудь васъ видѣлъ.
На столѣ стояла лампа съ абажуромъ, такъ что въ комнатѣ сравнительно было темно. Человѣкъ снялъ шляпу и неловко держалъ ее въ обѣихъ рукахъ, точно это было ему непривычно: и дѣйствительно, въ послѣднія двадцать лѣтъ, онъ носилъ совсѣмъ другого рода шляпу. Клодъ увидѣлъ, что онъ сѣдъ, гладко выбритъ и, кажется, слабаго тѣлосложенія.
— Ну, скорѣе говорите вашу важную новость.
Старикъ прокашлялся.
— Вправду ли и во-истину ли вы, молодой человѣкъ, Клодъ Монументъ?
— Меня такъ зовутъ.
У Клода не было долговъ, а потому этотъ человѣкъ не могъ быть кредиторомъ. Быть можетъ, это былъ нищій, изъ породы тѣхъ, что собираютъ деньги по подпискѣ. Но нищіе этого рода приходятъ обыкновенно днемъ. Клодъ начиналъ безпокоиться.
— Вы — сынъ миссисъ Монументъ, которая жила въ Гакней-Маршъ, и — если можно говорить объ этомъ съ такимъ франтомъ, какъ вы — стирала бѣлье, была бѣдная, но честная женщина?
— Моя мать была прачкой, — подтвердилъ Клодъ.
— Ну, такъ я ничего не понимаю! — продолжалъ гость. — Вы похожи на джентльмена, а та… — онъ прикусилъ языкъ. — И вы живете между законниками?
— Я живу между законниками. — Клодъ снялъ абажуръ съ лампы. Человѣкъ былъ одѣтъ прилично. Онъ не былъ похожъ на нищаго и навѣрное желалъ что-то отъ него вывѣдать.
— Но кто же вы сами-то?
Керью не отвѣчалъ. Онъ оглядывалъ комнату, которая говорила объ извѣстнаго рода довольствѣ: въ ней была покойная мебель, картины, нѣсколько призовыхъ серебряныхъ кубковъ и книги, груды книгъ. Были портьеры и ковры, словомъ — все то. что дѣлаетъ комнату комфортабельной и красивой. На каминѣ стояли большіе фотографическіе портреты двухъ дѣвушекъ. Керьи узналъ одну изъ нихъ.
— Это Марла, — пробормоталъ онъ, — а другая, должно быть, Меленда. Это ваши собственныя вещи? — спросилъ онъ.
— Разумѣется.
— А ваша мать живетъ въ богадельнѣ?
Клодъ покраснѣлъ, но сдержалъ свою досаду.
— Какое вамъ до этого дѣло? Говорите, зачѣмъ вы пришли?
— Если таково ваше обращеніе съ матерью, то какъ бы вы поступили съ своимъ несчастнымъ отцомъ?
Клодъ разсмѣялся.
— Послушайте, говорите скорѣе, зачѣмъ вы пришли, или я васъ выгоню за дверь.
— Если-бы вашъ несчастный отецъ пришелъ къ вамъ послѣ двадцати-лѣтней разлуки, если-бы онъ стоялъ передъ вами, голодный и всѣми покинутый, съ чистой совѣстью и съ отпускнымъ билетомъ въ карманѣ, отсидѣвъ свой срокъ въ тюрьмѣ, не боясь никого, ни полисмена, ни судьи, — неужели вы съ презрѣніемъ отнеслись бы къ нему и, какъ мать, отправили бы его въ богадельню, на весь остатокъ дней?
— Развѣ вы сюда пришли затѣмъ, чтобы задавать вопросы? Ну-съ, извольте скорѣе говорить, въ чемъ дѣло, или уходите. Что касается моего отца, то оставьте его въ покоѣ: онъ двадцать лѣтъ какъ умеръ.
— А представьте, что онъ не умеръ! — точно прошипѣлъ Керью, взглянувъ прямо въ лицо Клоду, но только на минуту, и затѣмъ снова опустивъ глаза.
— Представьте, что вашъ отецъ вовсе не умеръ!
— Я ничего такого не могу себѣ представить.
— Кто вамъ сказалъ, что онъ умеръ?
— Не знаю; я съ дѣтства слышалъ, что онъ умеръ.
— Говорилъ вамъ кто, гдѣ и какъ онъ умеръ?
— Нѣтъ, я никогда не спрашивалъ объ этомъ.
— А говорили вамъ, чѣмъ онъ занимался?
— Мой отецъ былъ слесарь, и, говорятъ, очень искусный.
— Да, вы правы, молодой человѣкъ: онъ былъ очень искусный слесарь; во всемъ Лондонѣ не было искуснѣе его. Слесарь! и вотъ все, что вы о немъ знаете? Подумать, что дѣти могутъ быть такъ дурно воспитаны! Итакъ, вы думаете, что вашъ отецъ былъ простой рабочій, и только. Это они вамъ насказали? И то, что онъ умеръ? И это вамъ тоже сказали? Все одно къ одному. Чтобы заставить васъ стыдиться родного отца, они васъ увѣрили, что онъ былъ простой слесарь. Такъ вѣдь?
— Все это очень странно!
Клодъ чувствовалъ себя неловко въ присутствіи человѣка, глядѣвшаго на него съ такимъ любопытствомъ, осыпая его вопросами и самъ не отвѣчая ни на одинъ.
— Что же, скажете мнѣ вы, кто вы?
— Сейчасъ, сейчасъ скажу. Онъ былъ слесарь и искусный ремесленникъ, и гдѣ-то умеръ; никто не знаетъ, — гдѣ; никто изъ его дѣтей не освѣдомлялся объ этомъ, никто о немъ не заботился; они даже отреклись отъ его фамиліи и приняли материнскую.
— Что такое? Отреклись отъ его фамиліи?
— Юный джентльменъ, — продолжалъ онъ: — мнѣ надо сдѣлать вамъ весьма важное сообщеніе. Дайте мнѣ что-нибудь, что бы меня облегчило.
— Вотъ бумага и перья.
— Мнѣ надо водки, сказалъ человѣкъ. — Я цѣлыхъ двадцать лѣтъ не пилъ, и только теперь опять началъ. Дайте мнѣ, говорю вамъ, чего-нибудь выпить.
Клодъ далъ ему виски. Онъ выпилъ полъ-стакана чистой водки, а затѣмъ разбавилъ ее водой.
— Вотъ это другое дѣло. Теперь я сяду, съ вашего позволенія. — Онъ усѣлся.
— Покойное кресло. Вы, франты, знаете, какъ понѣжить себя. И подумать, что вы такой франтъ, а ваша мать — въ богадельнѣ, а отецъ отпущенъ по билету изъ тюрьмы!
— Что такое? — Клодъ вздрогнулъ. — Повторите, что такое вы сказали?
— Готовъ повторить двадцать разъ: вашъ отецъ отпущенъ по билету изъ тюрьмы. От-пу-щенъ изъ тюрь-мы по би-ле-ту, такъ какъ срокъ его заключенія не вполнѣ отбытъ имъ.
Клодъ не назвалъ его лжецомъ; онъ только тупо глядѣлъ на него.
— Я сто разъ повторю это, если хотите, — продолжалъ незнакомецъ. — Вашъ отецъ…
— Нѣтъ, нѣтъ не говорите этого больше! Не смѣйте, не смѣйте говорить этого!
— Какой вздоръ! Надѣюсь, что вы не стыдитесь этого? Вамъ нечего этого стыдиться! Получить отпускной билетъ очень почетно. Только тѣ изъ заключенныхъ, которые хорошо ведутъ себя и хорошо аттестованы тюремнымъ священникомъ, получаютъ его. Мой добрый священникъ былъ очень высокаго обо мнѣ мнѣнія, когда меня отпустили.
— Вашъ священникъ? вашъ? развѣ вы тоже преступникъ, отпущенный изъ тюрьмы по билету?
— Послушайте-ка, молодой человѣкъ: не говорите о преступникахъ такъ, какъ будто бы это была грязь, которую вы топчете ногами. Вы сами, вѣроятно, будете преступникомъ; большинство молодыхъ людей, рано или поздно, бываютъ преступниками. Преступникъ! да! и почему бы нѣтъ? Повѣрьте, что многіе, которые бѣгаютъ на свободѣ, похуже тѣхъ, которые сидятъ въ тюрьмѣ. Да и вы сами — чѣмъ вы заработываете деньги, чтобы жить съ такимъ комфортомъ? Ну-ка, скажите! Спортомъ, или картами, или чѣмъ тамъ еще?
Клодъ чувствовалъ головокруженіе и тошноту, и ничего не отвѣчалъ.
— Ты можешь быть со мной откровеннымъ, мальчикъ, потому что я — тутъ онъ понизилъ голосъ и опустилъ глаза: — видишь ли, Клодъ, ты давно меня не видалъ, и я не могу ждать, чтобы ты меня помнилъ. Но я — твой отецъ, не кто иной, какъ твой отецъ.
— Вы? мой отецъ? Вы?!
Керью закинулъ одну ногу на другую и ухмыльнулся. Онъ высказалъ свою тайну и сталъ смѣлѣе.
— Да, Клодъ, я — твой отецъ. Я не могъ видѣться съ тобой, какъ бы мнѣ хотѣлось, и никто изъ васъ тоже не навѣщалъ меня. Конечно, если-бы вы знали, что я живъ, вы приходили бы такъ часто, какъ только можно. Дай пожать твою руку. Ты — красивый мальчикъ, и я горжусь тобой.
— Мой отецъ? вы? — повторилъ Клодъ, но не взялъ протянутой руки.
Отпущенный преступникъ выругался такъ громко, какъ еслибы онъ былъ нормандскимъ королемъ. Потомъ сталъ увѣрять Клода, еще съ большимъ краснорѣчіемъ, что онъ — его отецъ. Клодъ глядѣлъ на него и слушалъ, не говоря ни слова.
— Слушай, мальчикъ: ты долженъ гордиться твоимъ отцомъ, потому что я не кто иной, какъ великій Керью, о которомъ ты, конечно, слыхалъ.
Лицо Клода не выразило никакого волненія при этомъ извѣстіи.
— Джемсъ Керью! Какъ! неужели же ты никогда не слышалъ про Джемса Керью? «Король грабителей» — называли его одни, а другіе — «принцъ воровъ»; его имя было во всѣхъ газетахъ, и вся страна толковала о его подвигахъ. Джемсъ Керью! Какъ! Неужели же ты никогда не слышалъ про Джемса Керью?
— Къ сожалѣнію, — отвѣчалъ Клодъ: — никогда, до сихъ поръ, я не слышалъ о его имени.
— О! — произнесъ мистеръ Керью съ глубокимъ негодованіемъ. — И это тотъ самый мальчикъ, котораго я предназначалъ себѣ въ преемники! Я рѣшилъ, что одного изъ своихъ сыновей непремѣнно обучу своей профессіи, и для того назвалъ тебя Клодомъ Дюваль, въ честь самаго смѣлаго разбойника въ исторіи.
Клодъ впервые въ жизни пожелалъ перемѣнить свое имя на какое-нибудь другое.
Мистеръ Керью смотрѣлъ на сына съ сомнѣніемъ. Въ лицѣ Клода не было замѣтно ни гордости, ни радости, а напротивъ того — горе и отвращеніе.
— Не хочешь, значитъ, пожать мнѣ руку?
Онъ протянулъ прощающую, отеческую руку.
— Нѣтъ, — сказалъ Клодъ, — не хочу.
— Ладно. — Керью надѣлъ шляпу. — Я теперь уйду, и опять приду, когда у тебя будутъ твои франты-пріятели. И тогда приду и отрекомендуюсь имъ преступникомъ, отпущеннымъ по билету, и твоимъ отцомъ.
— Дѣлайте, какъ хотите!
Мистеръ Керью колебался.
— Не дашь ли мнѣ хоть сколько-нибудь денегъ?
— Не дамъ, уходите.
— Твой отецъ съ голода умираетъ.
— Неправда. Вы только-что вышли изъ тюрьмы. У васъ должны быть деньги. Ступайте.
— Я пришелъ послѣ двадцати-лѣтней разлуки и нашелъ своего сына франтомъ, и вотъ какъ онъ обращается съ своимъ раскаявшимся отцомъ! — Онъ сдѣлалъ видъ, будто собирается заплакать.
— Уходите. Я ничего вамъ не дамъ. Избавьте меня отъ себя, отъ вашихъ исторій и вашего тюремнаго притворства. — Онъ содрогнулся отъ стыда. — У васъ есть мой адресъ; вы можете мнѣ прислать свой. Если мы и согласимся вамъ помочь, то съ тѣмъ условіемъ, чтобы вы никому изъ насъ не показывались на глаза.
— Ухожу. Мнѣ очень грустно, что я пришелъ къ такому безчувственному сыну. Но у меня есть другія дѣти. Да, они будутъ добрѣе къ своему отцу. Они будутъ добрыми самаритянами.
Клодъ не отвѣчалъ.
— У меня есть сынъ мой Джо, старшій; онъ, вѣроятно, теперь уже женатъ. Его жена и дѣти съ радостью увидятъ и примутъ въ свой домъ старика. И, кромѣ того, есть еще Самъ. Я легко разыщу Сама. Онъ навѣрное будетъ радъ меня видѣть. И потомъ моя бѣдная жена въ богадельнѣ. Бѣдная старуха! У нея нѣтъ денегъ, но она раздѣлитъ со мной послѣднюю корку. И затѣмъ двѣ дѣвушки. Это, вѣрно, ихъ портреты? — Онъ указахъ на двѣ фотографіи. — Которая изъ нихъ Марля и которая Меленда?
Клодъ взялъ фотографіи и положилъ ихъ на каминѣ внизъ лицомъ. Ему нестерпимо было, что на нихъ смотритъ этотъ человѣкъ.
— Стойте! — закричалъ онъ: — не смѣйте ходить къ моимъ сестрамъ! слышите-ли? — Ему хотѣлось схватить этого человѣка за шиворотъ и потрясти его; но какое-то чувство сыновней почтительности или сыновняго отвращенія помѣшало ему. Нѣтъ никакой возможности взять за шиворотъ родного отца, какимъ бы онъ ни былъ негодяемъ. Валентина, правда, прибила мистера Керью по щекамъ, но вѣдь она знала, что онъ ей не отецъ.
— Великій Боже! — вскричалъ Клодъ, глядя на Керью съ отчаяніемъ: — намъ сказали, что вы умерли. Мы думали, что вы умерли. Мы думали — намъ такъ сказали — что вы были честный человѣкъ. Вы должны были бы давнымъ-давно умереть.
— Неужели? — Керью осклабился: — ну, я съ этимъ не согласенъ, и намѣреваюсь прожить еще лѣтъ тридцать. Тюрьма — здоровое мѣсто, хотя въ ней и держатъ человѣка на діэтѣ. Я чувствую себя такимъ же молодымъ и здоровымъ, какъ еслибы мнѣ было не шестьдесятъ лѣтъ, а двадцать-пять. Я намѣренъ жить до девяноста лѣтъ и буду часто приходить къ тебѣ. Да, мы будемъ часто видѣться, мой сынъ. О! очень часто, мой милый Клодъ!
Клодъ сдѣлалъ усиліе и удержался отъ брани.
— Вы слышали, что я вамъ сказалъ о сестрахъ?
— Объяснись, мой сынъ. Я боюсь, что ты, кажется, думаешь приказывать отцу. Ты, вѣрно, забылъ, что въ писаніи сказано, чтобы дѣти повиновались родителямъ.
— Я говорилъ, чтобы вы не смѣли разыскивать сестеръ!
— Почему же такъ, мой сынъ?
— Потому, что для насъ стыдъ и срамъ, что вы живы, и онѣ счастливы, думая, что вы умерли.
— Вотъ и все?
— Нѣтъ, потому что онѣ и не слыхивали, бѣдняжки, что ихъ отецъ — преступникъ.
Мистеръ Керью засунулъ руки въ карманъ и засвисталъ.
— Предположимъ, что я желаю видѣть своихъ дочерей. Ты вникалъ ли въ чувства отца? Но такъ и быть: я человѣкъ миролюбивый, и со мной всегда можно сговориться. Сколько ты мнѣ дашь за это?
Клодъ колебался. Ясно, что человѣкъ этотъ хотѣлъ, чтобы ему заплатили; но сколько?
— Не знаю, — отвѣчалъ онъ: — я долженъ посовѣтоваться съ братомъ.
— Что онъ, — тоже франтъ? Чортъ меня побери, если я что-нибудь понимаю въ этомъ.
— Нѣтъ, онъ слесарь по ремеслу.
— Если такъ, то я не буду ждать, что скажетъ Джо. Я изъ тѣхъ, которые льнутъ къ богатымъ; гдѣ деньги, тамъ и я, а деньги, очевидно, здѣсь. Если мы съ тобой не придемъ бъ соглашенію…
Тутъ онъ разразился потокомъ словъ, какихъ ему не позволяя говорить въ тюрьмѣ, и затѣмъ объявилъ:
— Если мы съ тобою не придемъ къ соглашенію, то отсюда прямо я пойду въ богадельню и напугаю старуху до полу-смерти, а завтра найду Меленду и Марлу и представлюсь всѣмъ изъ друзьямъ.
Десять минутъ спустя, мистеръ Керью спускался съ лѣстницы. У него было тридцатью шиллингами больше въ карманѣ.
Ему дано было, кромѣ того, обѣщаніе, что эта сумма будетъ уплачиваться ему еженедѣльно, но съ двумя или тремя условіями. Условія, въ сущности, были тѣ же, какія ему поставила и Валентина. Онъ не долженъ былъ давать знать о своемъ существованіи и навязывать свою персону кому-нибудь изъ дѣтей, въ особенности, дочерямъ. Если онъ нарушитъ эти условія, то Клодъ торжественно завѣрялъ его, что онъ больше не получить отъ него ни пенса, а также ни отъ кого изъ его братьевъ или сестеръ.
Родитель возразилъ на это, что его единственное желаніе — жить добродѣтельно и искупить прошлое въ глазахъ свѣта.
Клодъ можетъ ему довѣриться. Великое дѣло, когда сынъ довѣряетъ отцу, и даже въ посланіи къ коринѳянамъ сказано…
— Довольно! — сказалъ Клодъ. — Вотъ вамъ тридцать шиллинговъ. Слѣдующіе я пошлю по вашему адресу, а сюда не смѣйте приходить за ними; я не желаю больше васъ видѣть.
— Они ни за что не скажутъ друга другу, — бормоталъ мистеръ Керью, спускаясь съ лѣстницы. — Они постыдятся сказать другъ другу, и я буду получать съ обоихъ два фунта десять шиллинговъ въ недѣлю. Я не даромъ провелъ сегодняшній день; нѣтъ, не даромъ.
Когда отецъ оставилъ Клода, онъ простоялъ нѣсколько минутъ на ногахъ, прислушиваясь къ шагамъ на лѣстницѣ; они были такъ же легки, какъ шаги дѣвушки, но онъ слышалъ ихъ на пескѣ, которымъ былъ посыпанъ дворъ.
Затѣмъ они затихли, и онъ поднялъ голову и вздохнулъ съ облегченіемъ. Въ зеркалѣ надъ каминомъ Клодъ увидѣлъ свое лицо, и вздрогнулъ и покраснѣлъ отъ стыда: онъ, безспорно, узналъ черты человѣка, который только-что оставилъ его. Сходство мелькнуло и тотчасъ же пропало, но онъ видѣлъ его; онъ былъ сынъ этого человѣка. Сынъ уличеннаго преступника, грабителя, человѣка, отпущеннаго по билету изъ тюрьмы! Онъ — не сынъ, какъ онъ прежде и часто съ гордостью думалъ, какого-нибудь простого, но честнаго человѣка, въ памяти котораго онъ относился съ сыновней гордостью и почтеніемъ, но сынъ человѣка, который большую часть жизни провелъ въ тюрьмѣ и самъ носилъ фальшивое имя, такъ какъ былъ не Монументъ, а Керью. Одно дѣло — быть сыномъ честнаго работника, пробившимъ себѣ путь въ жизни, и другое — быть сыномъ преступника.
Эти слова звучали у него въ ушахъ, вся комната была ими полна: сынъ преступника, сынъ вора, сынъ разбойника… — Я эмигрирую, — сказалъ онъ самому себѣ: — перемѣню имя и уѣду въ отдаленную колонію, гдѣ никто не будетъ знать, кто я таковъ.
Безумный планъ! — потому что нѣтъ такой колоніи, близкой или отдаленной, которая приняла бы человѣка, не узнавъ о немъ всю его подноготную: кто его отецъ, что онъ сдѣлалъ, почему онъ оставилъ свое отечество. Онъ можетъ скрывать всѣ эти вещи, сколько ему угодно, но ихъ разузнаютъ помимо его воли.
Во всякомъ случаѣ, ему придется водиться съ обществомъ не лучше того, которое собирается въ кабакъ. Онъ будетъ déclassé.
Лондонъ — единственный городъ, гдѣ возможно подобное укрывательство. Тотъ, кто путешествуетъ, — какъ говоритъ поэтъ, — можетъ мѣнять небо, но не настроеніе. Онъ можетъ также перемѣнить имя, но не исторію, которая неизмѣнна и неизгладима, и хороша она или дурна, но честные колонисты непремѣнно будутъ настаивать на томъ, чтобы узнать ее, прежде нѣмъ допустить его въ свое общество. Клодъ, не знавшій объ этомъ фактѣ, вспомнилъ, что ему нельзя эмигрировать, потому что онъ не можетъ бросить своихъ близкихъ. Онъ подумалъ о бѣдѣ, угрожающей всѣмъ имъ: его матери, Джо, Саму, Мелендѣ, Валентинѣ и Віолетѣ. Онъ вспомнилъ о ихъ безпомощномъ состояніи. Неужели онъ будетъ такой трусъ, что броситъ ихъ? Неужели онъ броситъ ихъ на произволъ этому созданію?
Онъ простоялъ въ своей комнатѣ, по крайней мѣрѣ, съ часъ, стараясь собраться съ духомъ, но все никакъ не могъ. Затѣмъ слабая надежда проснулась въ немъ. Джо говорилъ, что ихъ отецъ умеръ. Что если этотъ человѣкъ обманщикъ? Къ чему было Джо говорить, что онъ умеръ? Утопающій хватается за соломенку, и онъ рѣшилъ, что немедленно пойдетъ и посовѣтуется съ Джо. Умъ его былъ разстроенъ ужаснымъ открытіемъ, и онъ забылъ, что теперь уже около полуночи; схватилъ шляпу и вышелъ изъ дому, чтобы идти въ Тоттенгэмъ. Онъ прошелъ по Флитъ-Стритъ, гдѣ еще было довольно много народу, въ особенности, запоздалыхъ журналистовъ, по Лютгэдъ-Гиль все еще оживленному, и вдоль Чипсайда, гдѣ потокъ жизни все еще катился, хотя уже и узкимъ ручейкомъ. Около банка толпились послѣдніе омнибусы, съ большимъ шумомъ и гвалтомъ. Но Корнгилль былъ тихъ. Когда Клодъ пришелъ въ Тоттенгэмъ и остановился у дома Джо, съ закрытыми ставнями, онъ тутъ только сообразилъ, что уже глубокая ночь на дворѣ, и что всѣ давно уже спятъ. Конечно, онъ могъ разбудить брата, но какъ объяснитъ онъ его женѣ и дѣтямъ такое необычное посѣщеніе? Онъ могъ бы уйти обратно домой, но тогда зачѣмъ же онъ приходилъ? Не лучше ли ему гдѣ-нибудь дождаться утра? Онъ вспомнилъ, что въ Тоттенгэмѣ есть кладбище, и отправился туда. Долго сидѣлъ онъ на одной изъ плитъ, покрывавшихъ могилы; въ умѣ его проносились тысячи мыслей, пока онъ, наконецъ, не заснулъ.
Было около восьми часовъ, когда онъ проснулся, — слишкомъ поздно, чтобы идти къ брату, который уже навѣрное ушелъ изъ дому на работу. Клодъ рѣшилъ, что никому не скажетъ своей тайны; пусть она будетъ извѣстна только ему одному.
«Хорошо бы было немного почиститься, — подумалъ Клодъ, глядя на свое запыленное платье: — да, недурно было бы почистить и сапоги. Пойду, повидаюсь съ матерью».
Онъ нашелъ ее уже одѣтой и сидящей въ креслахъ, и, къ великому его удивленію, Валентина была у нея.
— Клодъ! — вскричала Валентина: — вы здѣсь, въ такой ранній часъ?
Клодъ поклонился и поцѣловалъ мать.
— Поцѣлуй его, Полли! — сказала старушка повелительны" тономъ, какимъ всегда говорила съ дочерью. — Неужели ты не можешь поцѣловать родного брата?
Валентина покраснѣла, но повиновалась, т.-е. вмѣсто щеки, протянула ему руку, которую тотъ и поцѣловалъ.
— Но какимъ образомъ вы здѣсь, Валентина? — спросилъ онъ.
— Я провела всю ночь съ матерью; она вчера испугалась и мнѣ не хотѣлось оставить ее одну.
— Полли, поди купи три яйца и кусочекъ сала, — твой брать, вѣрно, голоденъ; вотъ тебѣ деньги, бѣги скорѣе.
Валентина разсмѣялась и побѣжала исполнить порученіе старушки.
— Что за чудесная дѣвушка, Клодъ! — сказала старушка: — въ ней золотое сердце! Вчера я такъ испугалась, охъ, такъ испугалась!
— Чего же, матушка?
— Я слышала шаги, мой другъ, шаги мертваго человѣка, твоего отца! Я знаю, что это только сонъ, потому что Полли пришла минуту спустя и сказала, что она никого не видала. Но все же я такъ испугалась, что Полли осталась со мной на ночь.
— Въ какое это время было?
— Вечеромъ, около восьми часовъ.
— И вы потомъ ничего больше не слышали?
— Нѣтъ, ничего.
— Не думайте больше объ этомъ, — замѣтилъ Клодъ. Это, вѣрно, были шаги его отца. Но какимъ образомъ Валентина не видала его, и откуда онъ добылъ его адресъ?
Тутъ вернулась Валентина съ покупками.
— У васъ очень утомленный видъ, Клодъ, — замѣтила она: — синяки подъ глазами и очень утомленный видъ. Отчего это? Вы слишкомъ скоро шли или заработались?
— Я чувствую себя хорошо. Но мнѣ кажется, что и вы блѣдны, Валентина; не случилось ли чего-нибудь?
— Нѣтъ, что же могло случиться? — отвѣчала она уклончиво.
Они невольно наблюдали другъ за другомъ, и оба думали о страшной тайнѣ, которую они оба знали, но тщательно скрывали другъ отъ друга. Клодъ ѣлъ и пилъ, проголодавшись послѣ ночи, проведенной подъ открытымъ небомъ, и старался смѣяться и быть веселымъ. Но между нимъ и Валентиной стояло привидѣніе — каждый изъ нихъ видѣлъ его, хотя скрывалъ отъ другого — съ хитрыми глазами и наглымъ лицомъ, грозя превратить всю ихъ невинную радость въ горе, и гордость — въ стыдъ.
Валентина сидѣла и ждала съ нетерпѣніемъ, что теперь предприметъ выпущенный изъ тюрьмы преступникъ. Онъ поступилъ совсѣмъ такъ, какъ слѣдовало ожидать потому что на слѣдующій же день Валентина получила отъ него письмо, адресованное въ богадельню и объявлявшее, что, по несчастной случайности, онъ потерялъ данный ему ею соверенъ, и теперь былъ безъ денегъ, но надѣется, что дочь выручитъ изъ бѣды огорченнаго отца. Она не отвѣчала на это письмо. Два дня спустя, пришло другое. Ему представляется великолѣпнѣйшая окказія, писалъ онъ, пріобрѣсти за тридцать фунтовъ табачную лавочку. Требуется всего лишь тридцать фунтовъ стерлинговъ, чтобы онъ могъ начать честную и порядочную жизнь. Если она дастъ ему эти деньги, то онъ отказывается отъ еженедѣльной пенсіи. Валентина внимательно прочитала письмо. Человѣкъ, очевидно, испытывалъ ее. Разумѣется, нечего было и думать давать ему денегъ. Единственное средство справиться съ нимъ, — думала она, — это датъ ему понять, что онъ ничего не получитъ, если не будетъ исполнять условіе. Она вознамѣрилась снова повидаться съ нимъ, хотя и не ждала отъ этого большого проку. Она написала ему о томъ, чтобы онъ пришелъ въ садъ позади церкви Святого Луки, въ субботу, въ двѣнадцать часовъ дня.
Мистеръ Керью аккуратно явился на свиданіе. Онъ пришелъ, однако, получасомъ ранѣе назначеннаго времени и въ сопровожденіи какой-то дѣвушки. Она была одѣта скромно и прилично. Лицо было закрыто густой вуалью, а въ рукахъ она держала зонтикъ, обшитый чернымъ кружевомъ — одинъ изъ тѣхъ инструментовъ, посредствомъ котораго дамы могутъ наблюдать за другими, не выставляя себя на показъ.
— Она еще не приходила, — сказалъ Керью, оглядываясь. — Ничего! Она сейчасъ придетъ. А ты сядь вотъ здѣсь и жди, пока она не уйдетъ. А тогда встань и или за нею. Найди, гдѣ она живетъ, и приди мнѣ сказать.;
— Хорошо, хорошо, дядюшка, — отвѣчала дѣвушка, ухмыляясь: — не въ первый разъ! И какъ это весело видѣть, какъ онѣ идутъ, ни о чемъ не подозрѣвая, а я-то, по другой сторонѣ улицы, сама по себѣ, и какъ будто мнѣ и дѣла нѣтъ, да такъ по пятамъ и доведу ихъ до дому, а на другой день кто-нибудь изъ насъ явится къ нимъ, и пойдетъ потѣха.
— Ну, тутъ совсѣмъ другое дѣло, — отвѣчалъ мистеръ Керью.
— Это мое дѣло. Ты должна только узнать, гдѣ она живетъ, и больше ничего. За это ты и деньги получаешь.
— Согласна, дядя.
Эта дѣвушка, безъ сомнѣнія, будетъ принята, со временемъ, на службу въ сыскное отдѣленіе; но пока, она была частнымъ повѣреннымъ небольшого, скромнаго синдиката, для котораго раскрывала всякаго рода тайны — различныхъ людей, домовъ, лавокъ, лавочниковъ, клэрковъ, клерджименовъ, ихъ личныхъ дѣлъ и интересовъ, равныхъ клубовъ, спортсменскихъ, игорныхъ, и ихъ членовъ. Когда, послѣ безконечныхъ усилій, лжи, выдумокъ, главнымъ образомъ, при содѣйствіи этой умной молодой особы, компанія завладѣвала чьимъ-нибудь секретомъ, она то эксплуатировала его для собственныхъ цѣлей; то продавала секретъ или молчаніе, иногда за весьма значительную сумку денегъ, и въ цѣломъ, если молодая особа была дѣятельна и ей везло, то заработывались большія деньги. Иногда же — случалось — попадали и въ тюрьму.
— Чтожъ, дядя, — сказала дѣвушка: — вѣдь я разыскала тебѣ, гдѣ живутъ сыновья старухи?
— Развѣ я говорю, что ты не сыскала? Да вѣдь тебѣ за это хорошо и, заплатили. А для меня изъ этого пока никакого толку не вышло.
Мистеръ Керью отошелъ отъ нея и сталъ ходить взадъ и впередъ по асфальтовому троттуару, время отъ времени взглядывая на полисмена такъ, какъ должна глядѣть куропатка, хотя бы и не въ охотничій сезонъ, на человѣка съ ружьемъ. Валентина скоро пришла. Мистеръ Керью по ея взгляду увидѣлъ, что ему будетъ съ ней не мало хлопотъ. Тѣмъ не менѣе, онъ протянулъ отеческую и примирительную руку.
— Вы писали мнѣ, — сказала она, сурово отказываясь пожать протянутую руку: — вы писали два письма во мнѣ; въ одномъ вы наврали про соверенъ, который я вамъ дала, а въ другомъ — про табачную лавку.
— Ей Богу, не совралъ, — все святая истина. Чудеснѣйшій случай! другого такого не дождаться! И лавка-то, представьте, рядомъ съ церковью. Какъ это удобно для спасенія души!
— Я говорила вамъ въ прошлый разъ и повторяю, что не дамъ вамъ болѣе одного фунта въ недѣлю, а если вы нарушите мои условія, то не получите ровно ничего. Поняли?
— Да чтожъ, душа моя, я думалъ, что это одни разговоры. Мало ли что говорится! А какъ прижмешь человѣка, онъ и другое запоетъ.
— Ничего не получите! Вотъ все, что я могу вамъ сказать; а теперь уходите!
— Послушай-ка, моя милая, — началъ было онъ нахально, но выраженіе лица дѣвушки или близкое присутствіе полисмена повліяли такъ, что онъ договорилъ шопотомъ:
— Послушайте! вашъ отецъ — выпущенный изъ тюрьмы преступникъ, и ваше имя — вовсе не Монументъ, а Керью; вы — дочь преступника и вора, и стыдитесь этого. Вотъ что вы такое. Вы стыдитесь больше, чѣмъ на фунтъ въ недѣлю, — ну, и платите какъ слѣдуетъ.
— Вы ничего больше не получите.
— Мнѣ мало этихъ денегъ. Подавай сто фунтовъ!
— Вотъ какъ!
— Сто фунтовъ. Я готовъ взять эти деньги частью золотомъ, а частью билетами; половину сегодня, а другую — послѣзавтра.
— Вы, значитъ, должны попросить ихъ у кого-нибудь другого.
— Я попрошу у жены. Пойду въ богадельню.
— Негодный трусъ! вы ничего не получите!
— Ну, такъ я попрошу у сыновей: сначала у одного, а потомъ и у другого. Я знаю, гдѣ они живутъ.
Валентина перемѣнилась въ лицѣ.
— Видите ли, моя красавица, — продолжалъ онъ съ насмѣшливой гримасой: — вашъ отецъ совсѣмъ не такъ глупъ, какъ вы думали. — Но дѣвушка уже оправилась.
— Дѣлайте, какъ хотите; я сказала все, что нужно.
— Я заставлю тебя дѣлать такъ, какъ я хочу! — отвѣчалъ онъ съ грубой бранью. — Подавай сто фунтовъ. Это мое первое и послѣднее слово. Я не прошу больше и не возьму меньше. Я вѣдь не спрашиваю, гдѣ ты берешь фунтъ стерлинговъ въ недѣлю; по всей вѣроятности, изъ хозяйскихъ денегъ или изъ кассы. На кой чортъ мнѣ знать, откуда ты ихъ берешь!
Она стояла со сложенными руками и равнодушнымъ видомъ, какъ будто не слышала того, что онъ говорить.
— Я могла бы сдѣлать для васъ только одно.
— Что такое?
— Я бы назначила вамъ извѣстную пенсію, съ тѣмъ, чтобы вы уѣхали за границу и никогда не возвращались въ Англію.
— Какъ! оставить Лондонъ, когда я только-что сюда пріѣхалъ?
— Да, вы должны будете оставить Англію, но я назначу вамъ хорошую пенсію.
— Оставить Англію? въ мои годы? Ни за что!
— Вы слышали все, что я хотѣла вамъ сказать. Теперь ступайте! Оставьте меня здѣсь. Избавьте меня отъ вашего отвратительнаго присутствія.
Мистеръ Керью повиновался, но мысленно далъ себѣ клятву отомстить своей безчеловѣчной дочери. Къ тому же ему нужно было открыть, гдѣ и чѣмъ она живетъ, и почему съ такимъ стараніемъ скрываетъ отъ братьевъ его появленіе.
Что касается Валентины, то ей хотѣлось сообщить полисмену, расхаживавшему по саду, нѣкоторыя новыя идеи объ уголовной системѣ. Она должна была бы заключать, — сказала бы она ему — статью, опредѣляющую пожизненное тюремное заключеніе для такого человѣка, какъ этотъ. Ему можно было бы разрѣшить нѣкоторыя удобства жизни, какъ табакъ, опредѣленную порцію водки и разрѣшеніе держать газъ зажженнымъ — ну, хоть, скажемъ, до десяти часовъ вечера. Но его не слѣдовало бы ни на одну минуту выпускать изъ тюрьмы. Мѣсто его заключенія можно было бы, пожалуй, и не называть тюрьмой, но убѣжищемъ для кающихся или что-нибудь въ этомъ родѣ, чтобы смягчить кажущуюся жестокость приговора. Но она, однако, не сообщила этихъ идей полисмену, а вышла изъ сада и пошла домой. Дѣвушка съ зонтикомъ, обшитымъ чернымъ кружевомъ, тоже встала съ мѣста и пошла за ней. Полисменъ поглядѣлъ и замѣтилъ это обстоятельство. Сначала одна дѣвушка пришла въ садъ съ мужчиной, затѣмъ пришла другая дѣвушка. Человѣкъ поговорилъ съ этой дѣвушкой. первая дѣвушка ждала. Затѣмъ вторая дѣвушка ушла одна. Первая дѣвушка послѣдовала за второй. Тутъ что-то кроется. Но онъ былъ дежурнымъ въ саду, и не могъ идти за ними и узнать, въ чемъ дѣло.
Слѣдить и наблюдать за Валентиной было очень легко, потому что она шла проворно, не глядя по сторонамъ, и была такъ углублена въ свои собственныя мысли, что женщина могла бы идти рядомъ съ нею, не возбуждая ея подозрѣнія. Она перешла черезъ Сити-Родъ и шла все прямо, до тѣхъ поръ, пока не пришла въ Гокстонъ-Стритъ, гдѣ повернула налѣво. Дѣвушка послѣдовала за нею. Валентина дошла до конца улицы и свернула въ грязный и узкій переулокъ. Дѣвушка остановилась у угла и наблюдала. Въ переулкѣ былъ трактиръ, — можетъ быть, она туда шла; но нѣтъ, она вошла въ домъ напротивъ трактира. Шпіонка стала въ углу, не спуская глазъ съ дома, и ждала въ продолженіе нѣсколькихъ минуть. Не могла же она тутъ жить; это нелѣпо. Молодыя барышни не могутъ жить въ такомъ мѣстѣ. Однако, такъ какъ она не выходила изъ дому, то шпіонка вошла въ улицу, и, не видя, кого бы она могла разспросить, вошла въ трактиръ и велѣла подать себѣ закуску.
— Не живетъ ли здѣсь молодая дама? — спросила она лакея: — въ домѣ, въ томъ домѣ, напротивъ?
— Живетъ, — отвѣчалъ тотъ, — а что вамъ отъ нея нужно? Если что худое, то лучше уходите, по добру, по здорову!
— Худое? Что вы! Господи Боже! Я ее обожаю! Такая милая, добрая дама. А гдѣ она живетъ взаправду?
— Какъ гдѣ? Здѣсь.
— О! Значить ея мужъ здѣсь работаетъ?
— Какой мужъ? Она не замужемъ.
— О! Такъ чѣмъ же она живетъ?
— Подите и спросите у нея самой.
Дѣвушка поглядѣла на домъ. То былъ бѣдный, жалкій домишко. Значитъ, она изъ бѣдныхъ. Чего же хочетъ отъ нея старикъ — ея новый пріятель — отъ этой молодой особы? Но это не ея дѣло. Конечно, чего-нибудь подлаго и низкаго, потому что, какъ она знала, всѣ ея товарищи подлы и низки. Она ушла и въ точности передала то, что видѣла.
Мистеръ Керью былъ чрезвычайно удивленъ такимъ неожиданнымъ открытіемъ. Его дочь, корчившая изъ себя такую важную птицу и разсуждавшая такъ, какъ еслибы у нея были тысячи въ карманѣ, носившая такія перчатки и ботинки, какія носятъ только барыни, живетъ въ Гокстонъ-Стритѣ, въ самомъ низкомъ и бѣдномъ кварталѣ Лондона, въ такомъ кварталѣ, гдѣ бы ему было стыдно показаться. И она жила въ одной комнатѣ, въ такихъ перчаткахъ и въ такихъ ботинкахъ? Что бы все это значило?
— Какъ жаль, моя душа, — сказалъ онъ, — что ты не узнала, откуда она беретъ деньги, потому что деньги у нея есть.
— Еслибы вы мнѣ сказали, что это вамъ нужно, и зачѣмъ нужно, то я, можетъ быть, и разузнала бы. Но вы сказали только: «найди, гдѣ она живетъ»; — ну чтожъ, я и нашла, и трактирный слуга, который сказалъ мнѣ это, чуть не откусилъ мнѣ голову за то, что я это спросила.
Что же она такое?
— Я думаю, что она — изъ тѣхъ, которые раздаютъ библію и хотятъ сдѣлать всѣхъ людей добродѣтельными. Они на всякія штуки поднимаются, и дѣлаются такими же хитрыми, какъ мы съ вами. Ну, вотъ, я и думаю, что эта молодая барышня! тоже въ этомъ родѣ, дяденька; а, вотъ, что вамъ отъ нея нужно, — это бы мнѣ хотѣлось знать.
Мистеръ Керью покачалъ головой. Онъ чувствовалъ самое искреннее отвращеніе ко всѣмъ формамъ религіи, добродѣтели и нравственности, и думалъ, что это передастся его потомству. Кромѣ того, чтобы заниматься такими дѣлами, женщина должна быть настоящей барышней, а его дочка Марла была просто-напросто — дочь прачки. Съ грустью должно сказать, что онъ вывелъ очень невыгодное для нея заключеніе, а именно, что она принадлежитъ къ тому же сорту людей, какъ и онъ самъ, и боится, чтобы ея предпріятію не помѣшало открытіе профессіи ея отца и его возвращеніе въ дѣятельности. — Но, — пробормотать онъ, — сто фунтовъ я изъ нея выцарапаю.
Въ продолженіе двухъ недѣль, мистеръ Керью никому не надоѣдалъ изъ своихъ дѣтей, великодушно согласившись принимать двадцать шиллинговъ въ недѣлю отъ одного и тридцать шиллинговъ — отъ другого. Причина такого скромнаго поведенія заключалась въ томъ, что онъ еще не составилъ себѣ обширнаго круга знакомства, — для джентльмена его профессіи, щеголявшаго такимъ искусствомъ, трудно найти подходящее общество, — а потому онъ сидѣлъ одинъ и развлекался табакомъ, виномъ и книгами. Пятидесяти шиллинговъ въ недѣлю было достаточно для его простыхъ вкусовъ. Поэтому изъ чисто-дьявольской злости и съ прямымъ намѣреніемъ раздосадовать и пристыдить своего сына, Клода, пришелъ онъ вторично въ Темпль. Дверь была заперта; тѣмъ не менѣе, мистеръ Керью отворилъ ее, помощью простого инструмента, который всегда носилъ съ собой. Когда Клодъ вернулся около полуночи, то услышалъ, идя по лѣстницѣ, что играютъ на скрипкѣ — и недурно. Услышать скрипку въ КингсъБеичъ-Уокъ довольно странно. Подойдя въ двери, онъ услышалъ, что на скрипкѣ играютъ въ его собственной квартирѣ, а открывъ дверь, увидѣлъ, что игралъ его отецъ. Онъ сидѣлъ на стулѣ; во рту у него была маленькая трубочка, а на столѣ стояла бутылка вина, полуосушенная, и стаканъ.
— Радъ видѣть меня, Клодъ? — спросилъ онъ, кивая головой и ухмыляясь. — Я такъ и думалъ, что ты будешь радъ, потому и пришелъ. Сюда вѣдь порядочный конецъ изъ Уайтъ-Чепелль. Я вѣдь сказалъ тебѣ, что буду иногда заходить. Тебя не было дома, — ну, вотъ, я и отперъ дверь. Отъ меня вѣдь дверей не стоитъ запирать. Въ цѣлой странѣ не найдется замка, который бы я не съумѣлъ отпереть! Вотъ я и расположился, какъ видишь, со всѣми удобствами.
Клодъ вздохнулъ, точно застоналъ, а отецъ его, съ нескрываемой радостью, глядѣлъ на смущеніе сына, и продолжалъ разговоръ, который, въ сущности, былъ монологомъ. Долго болталъ онъ, пока Клодъ не сказалъ, наконецъ:
— Христа ради! уже за полночь: выпейте свое вино и уходите!
— Я уйду, когда мнѣ вздумается.
— Что же, вы ждете, чтобы я васъ выгналъ?
— А я все-таки не пойду. Вотъ тебѣ и весь разговоръ.
Онъ выпилъ еще стаканъ бургонскаго. Клодъ молчалъ.
— Я намѣренъ разыскать остальныхъ моихъ дѣтей и потребовать, чтобы они содержали отца.
— Въ такомъ случаѣ, — возражалъ Клодъ, — намъ остается только одно: эмигрировать. Сестры и я, мы уѣдемъ изъ Англіи, куда-нибудь подальше отъ васъ. Самъ и Джо останутся, чтобы оберегать отъ васъ матушку. Будьте увѣрены, — прибавилъ онъ мрачно, — что они встрѣтятъ васъ какъ слѣдуетъ, если вы вздумаете къ нимъ явиться.
— Они славные ребята, — сказалъ отецъ: — они не будутъ воротить отъ меня носа, словно какіе-нибудь джентльмены. Туда же, джентльмена корчитъ!
— Вотъ вы увидите, какіе они славные ребята: суньтесь только къ нимъ, и они васъ удивятъ своимъ хорошимъ обращеніемъ. Я отсюда вижу, какъ Самъ вышвырнетъ васъ за дверь, если вы посмѣете его увѣрять, что вы — его отецъ, честный слесарь. Да и то, въ самомъ дѣлѣ, мы всѣ можемъ признать васъ за самозванца. Я жалѣю, что не сообразилъ этого раньше.
— Ну, полно, полно, Клодъ!
Однако это замѣчаніе, видимо, смутило его. Что, въ самокъ дѣлѣ, если его дѣти станутъ утверждать, что онъ — самозванецъ? Это можетъ быть для него довольно хлопотливо.
Эта страшная ночь прошла, наконецъ. Человѣкъ пилъ, курилъ и болталъ. Онъ болталъ скороговоркой, и ему было, повидимому, все равно, слушаетъ его Клодъ или нѣтъ. Ему было достаточно, что онъ не спитъ. Онъ нарочно болталъ о такихъ вещахъ, о которыхъ сыну было особенно унизительно слышать: о своихъ преступленіяхъ, смѣлыхъ и удачныхъ; о перемѣнахъ своей профессіи, которыя неизмѣнно приводили его въ тюрьму; о своемъ послѣднемъ грабежѣ, во время котораго онъ укралъ великолѣпные брилліанты одной знатной дамы и благополучно скрылся бы съ ними, если бы не шельма-полисменъ, который случайно его задержалъ, и котораго онъ чуть было не убилъ въ послѣдовавшей затѣмъ дракѣ; какъ его судили за грабежъ и насиліе и присудили въ двадцати-лѣтнему тюремному заключенію; о своей жизни въ тюрьмѣ и о томъ, какъ онъ водилъ за носъ доктора и священника, и т. п. Клодъ стоялъ все время у камина, ни слова не возражая. Человѣкъ болталъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ, во время которыхъ Клодъ терпѣлъ адскую пытку. Часы пробили четыре. Тогда Керью медленно всталъ. Вино, выпитое имъ, нисколько на него не повліяло. Онъ совсѣмъ не былъ пьянъ, и языкъ его нисколько не заплетался. Онъ глядѣлъ только злѣе, точно, благодаря вину, отчетливѣе отпечатывалось на лицѣ его имя звѣря или звѣриное число.
— Я пойду спать, — сказалъ онъ. — Съ тобой необыкновенно весело, другъ мой Клодъ. Я, впрочемъ, зналъ, что такъ будетъ. Я часто буду приходить къ тебѣ.
Дверь въ спальню была открыта. Онъ прошелъ туда, бросился на кровать, не раздѣваясь, и немедленно заснулъ. Клодъ сѣлъ со вздохомъ облегченія. Но онъ слишкомъ усталъ, чтобы чувствовать стыдъ или позоръ своего положенія, и заснулъ въ креслахъ. Когда онъ проснулся, было уже девять часовъ, и его хозяйка была въ комнатѣ. Онъ вспомнилъ о ночномъ гостѣ и поспѣшилъ въ спальню, но Керью уже ушелъ. Онъ унесъ съ собой и скрипку.
«Докторъ влюбленъ въ васъ». Это свѣденіе сообщилъ Валентинѣ не кто иной, какъ старый, оборванный джентльменъ нижняго этажа. Такого рода извѣстіе всегда заставляетъ дѣвушку задуматься. Оно дѣлаетъ также интереснымъ въ ея глазахъ то лицо, о которомъ ей это сообщаютъ. Оно становится болѣе достойнымъ уваженія въ ея глазахъ, а сама она дѣлается осторожнѣе и наблюдательнѣе.
Валентина замѣтила, во-первыхъ, что докторъ навѣщалъ больную Лотти съ аккуратностью, доходившей до усердія, но это еще, само по себѣ, не составляло симптома. Но онъ оставался гораздо долѣе, чѣмъ было нужно, и во время визита пользовался всякимъ случаемъ, чтобы поговорить съ ней. Опять-таки и это, само по себѣ, не было симптомомъ, потому что Валентина была единственная молодая барышня, живущая въ околоткѣ доктора, — въ сущности, единственная барышня, которую онъ встрѣчалъ въ жизни, и къ тому же привлекательная, такъ что мудренаго не было, что ему пріятно было съ ней разговаривать; симпатія еще не есть любовь. Но вотъ она замѣтила перемѣну въ его разговорѣ: онъ сталъ говорить о самомъ себѣ. А это уже, какъ всякій знаетъ — важный симптомъ; онъ говорилъ ей о своемъ положеніи, о своихъ надеждахъ, о своей прошлой жизни и о своихъ мнѣніяхъ. Будучи заинтересованъ ею, онъ желалъ, какъ это естественно, заинтересовать и ее собою. Это ему удалось, такъ какъ онъ былъ интересный человѣкъ. Мало-по-малу онъ сталъ жаловаться на свою судьбу.
— Помилуйте, — возражала она: — ваша жизнь — самая прекрасная, самая безкорыстная въ свѣтѣ!
— Неужели? Гм! — съ насмѣшкой ухмыльнулся онъ.
— Прекраснѣйшая и благороднѣйшая, — настаивала она. — Вы каждому другъ, вы всюду являетесь, принося съ собой здоровье и облегченіе.
— Ну, да, руки мои заняты, день-деньской, приготовленіемъ пилюль и капель, такъ что, съ этой стороны, вы, пожалуй, и правы: дѣла у меня много. Еслибы я не бросилъ отцовскую лавку, то долженъ бы былъ стоять съ аршиномъ за прилавкомъ. Дѣлать пилюли или отмѣривать каленкоръ — разница не особенно велика; но за каленкоръ платятъ деньги.
— Деньги! — Дѣвушка, у которой ихъ было такъ много, натурально питала къ нимъ величайшее презрѣніе. — Деньги! На что такому человѣку, какъ вы, деньги? Что бы вы дѣлали съ ними? деньги не могутъ двигать впередъ науку.
— Вы думаете, что безъ денегъ легче жить на свѣтѣ?
— Вы можете быть полезны людямъ и безъ денегъ.
— Ну, вотъ, опять вы объ этой пользѣ. Полезенъ другимъ! Я бы хотѣлъ быть полезнымъ и для самого себя. Я работаю вдвое больше чернорабочаго, а получаю — сколько и онъ. И гдѣ же я живу для науки?
— Ну, какъ же? Вы каждый день должны узнавать что-нибудь новое.
— О! узнавать дѣйствіе лекарствъ и симптомы болѣзни! Да, конечно, это лучше, чѣмъ стоять за прилавкомъ, съ аршиномъ и ножницами въ рукахъ; но я самъ хотѣлъ бы двигать науку, не свои собственныя знанія, но науку вообще. Я честолюбивъ; но женщины этого не понимаютъ.
— Нѣтъ, мы иногда это понимаемъ, — смиренно отвѣчала она.
У молодого доктора было, дѣйствительно, мало причинъ быть довольнымъ жизнью. Практика его была обширнѣе, нежели что было удобно, — и чѣмъ болѣе она расширялась, тѣмъ бѣднѣе становился онъ, что, по истинѣ, можно считать удивительнымъ результатомъ успѣха. Ему платили шиллингами и полукропами; онъ жилъ въ маленькомъ домикѣ со старухой-служанкой, которы ему плохо прислуживала. Онъ самъ дѣлалъ свои лекарства и рассылалъ ихъ съ мальчишкой, который служилъ ему помощникомъ. Онъ весь день ходилъ по улицамъ, а иногда и всю ночь; обѣдалъ и отдыхалъ гдѣ и какъ попало; ему некогда было читать, а жажда знанія была, дѣйствительно, въ немъ велика. Танталъ, полагаю, былъ молодымъ докторомъ въ бѣдномъ околоткѣ, страстно желавшимъ досуга, чтобы заниматься научными изслѣдованіями. У него не было никакого общества, и единственный его пріятель былъ викарій св. Агаты, мистеръ Рандаль Смитъ, да и съ тѣмъ онъ ссорился, каждый разъ, какъ встрѣчался.
— Смитъ, — сказалъ онъ, разъ вечеромъ, когда урвалъ минуту, чтобы выкурить трубку и выпить стаканъ пива (само собою разумѣется, что мистеръ Смитъ не курилъ, и носилъ голубую ленточку «общества трезвости» съ такою же гордостью, какъ еслибы то былъ орденъ «Подвязки»): — Смитъ, размышляли ли вы когда-нибудь серьёзно о любви?
Блѣдное лицо мистера Рандаля Смита покраснѣло.
— Мое дѣло, — гордо произнесъ онъ, — требуетъ безбрачія.
— Пожалуйста, не забирайтесь на ходули безъ всякой нужды. Мое дѣло тоже требуетъ безбрачія, потому что моихъ доходовъ едва хватаетъ одному. Но я говорю совсѣмъ не объ этомъ. Почему это человѣкъ не можетъ прожить, не влюбившись? Почему ему непремѣнно надо увлечься женщиной? Она, по всей вѣроятности, ничего не знаетъ и нисколько не интересуется тѣмъ, что его интересуетъ; она, по всей вѣроятности, глупа, и онъ не можетъ быть такъ свободенъ, когда женится, какъ былъ холостымъ.
— Быть можетъ, — отвѣчалъ клерджименъ, — что у нея есть такія качества, которыя его въ ней привлекаютъ.
— Нельзя же влюбиться только въ хорошенькое личико, или, по крайней мѣрѣ, одинъ только дуракъ влюбляется за это, или же изъ-за тонкой таліи. Я — анатомъ, и знаю, что значить тонкая талія. Это, можетъ быть, очень красиво, но слишкомъ тонко для того дѣла, для котораго талія предназначается природой, а потому постоянно портится. Не можете же вы влюбиться въ тонкую талію.
— Нѣтъ, — мистеръ Рандаль Смитъ немедленно сообразилъ свое преимущество: — вы влюбляетесь въ душу.
— Ахъ! это вашъ департаментъ! Я никогда не видалъ души въ анатомическомъ театрѣ и никогда не слыхалъ, чтобы кто ее видѣлъ. Все, что я знаю, это — что не бываетъ болѣзней, произведенныхъ душою, такъ что она не можетъ составлять часть тѣла.
— Она и не составляетъ, — продолжалъ клерджименъ, пользуясь своимъ преимуществомъ: — потому-то вы въ нее и влюбляетесь.
Докторъ, наконецъ, высказался: это случилось въ началѣ октября, за недѣлю до отъѣзда Валентины.
— Вы черезъ недѣлю уѣзжаете? — спросилъ онъ.
— Да, на нѣкоторое время. Вы будете каждый день, безъ меня, навѣщать Лотти? Неправда ли?
— Я сдѣлаю все, что могу, для нея и для васъ. Прежде, нежели вы уѣдете — они сидѣли въ комнатѣ Валентины, но говорили совершенно свободно при Лотти, которая, повидимому, не обращала никакого вниманія на ихъ разговоры: — прежде нежели вы уѣдете, я хочу, чтобы вы узнали, — хотя изъ этого ничего не выйдетъ, но просто только, чтобы вы это знали, — что здѣсь есть два человѣка, которые въ васъ влюблены.
— О! зачѣмъ вы это мнѣ говорите? — отвѣчала она, покраснѣвъ.
— Быть можетъ, это не особенно лестно, потому что люди эти живутъ въ Гокстонѣ, но, тѣмъ не менѣе, это фактъ.
— Оставьте, докторъ.
— Нѣтъ, я долженъ досказать. Одинъ изъ нихъ — Рандаль Смитъ. Онъ признался въ этомъ прошлой ночью. Онъ говоритъ, что давно уже влюбленъ въ васъ. Конечно, такъ какъ онъ не можетъ смотрѣть на вещи прямо, то увѣряетъ, что полюбилъ васъ изъ благодарности за вашу доброту къ его мальчикамъ, за то, что вы имъ пѣли, и тому подобные пустяки! Но онъ объ этомъ вамъ не скажетъ, потому что онъ обрекъ себя на безбрачіе, въ интересахъ своей церкви. Ха! ха! ха! и потому, что вы не подчиняетесь дисциплинѣ, — такъ онъ называетъ исповѣдь, церковныя наказанія и тому подобное.!
— Бѣдный мистеръ Смитъ! Я теперь буду о себѣ лучшаго мнѣнія, потому что еще не встрѣчала болѣе безкорыстнаго человѣка, чѣмъ онъ.
— Что касается другого человѣка, то, полагаю, вы угадаете, кто онъ.
Она встрѣтилась съ нимъ глазами, безъ всякаго смущенія и краски въ лицѣ.
— Вы говорите о самомъ себѣ?
— Да. Я не понимаю, почему это случилось, но это такъ.
— Вѣроятно, это — результатъ общаго искаженія и нереальности жизни, — объяснила Валентина.
— Нѣтъ, это такъ же реально, какъ невралгія, и такъ же трудно излечимо. Я не знаю, кто вы, но я знаю, что вы. Смитъ не ждетъ отъ васъ никакого отвѣта. Но я желалъ бы знать, что вы мнѣ отвѣтите?
— Только то, что женщина должна гордиться тѣмъ, что два такихъ человѣка симпатизируютъ ей. Сохраните ли вы мнѣ всегда вашу симпатію?
Она протянула ему руку, но онъ ея не взялъ.
— Я говорилъ про любовь, а не про симпатію, — мрачно отвѣчалъ онъ. — Ну, чтожъ? вы сказали именно то, что я ожидалъ, что вы скажете; но только вы это выразили мягче, нежели я ожидалъ… или заслуживалъ. Хотя я знаю, — когда мужчина влюбленъ въ женщину, то онъ не можетъ ей этого не сказать, еслибы она даже была принцесса королевскаго дома. Но — довольно объ этомъ.
Онъ всталъ, подошелъ къ кровати и наклонился надъ Лотти.
— Вы сегодня чувствуете себя получше? Хорошо спали? Отлично. Не говорите много. Позовите Меленду, и пусть она съ вами разговариваетъ, а сами не разговаривайте. Лежите смирно; скоро вамъ будетъ хорошо, совсѣмъ хорошо.
— Валентина! — прошептала Лотти, когда ушелъ докторъ: — вы уѣзжаете черезъ нѣсколько дней? Я слышала то, что вы говорили.
— Да, милочка, только на день или на два. Я скоро вернусь. Не бойтесь.
— Докторъ любитъ васъ. Всѣ васъ любятъ, кромѣ Меленды. А мнѣ скоро будетъ совсѣмъ хорошо. О! я знаю теперь, что онъ этимъ хочетъ сказать! Я теперь понимаю все, гораздо лучше, чѣмъ когда вы пріѣхали. Ахъ, еслибы я еще разъ могла увидѣть Тилли, прежде чѣмъ мнѣ будетъ совсѣмъ хорошо.
— Лотти, Лотти, мое бѣдное дитя!
— Не плачьте, Валентина. Быть можетъ, Меленда смягчится… когда мнѣ будетъ совсѣмъ хорошо и я усну, потому что мы были съ ней такими друзьями. А вы были такъ добры ко мнѣ. Вы будете терпѣливы съ Мелендой, не правда ли?
Меленда, отнеся оконченную работу въ магазинъ, обыкновенно возвращалась оттуда съ деньгами и новой работой; если послѣдней было довольно и если ей везло счастье, то она приходила домой не позже двѣнадцати или часа пополудни. Но въ одинъ прекрасный день, въ концѣ сентября мѣсяца, она вернулась только въ семь часовъ вечера, и пришла въ комнату Валентины съ пустыми руками.
— Они муштровали меня, — сказала она, съ трудомъ переводя духъ. — Они весь день муштровали меня.
— О, Меленда! — прошептала Лотти.
Сегодня Лотти чувствовала себя дурно и могла говорить только шопотомъ.
— О, Меленда!
— Еще хорошо, что кончили. Не говори этого Лиззи, потому что все это изъ-за нея. Она стала ужасно небрежна въ послѣднее время.
— Что значить муштровать? — спросила Валентина Меленду: — вы страшно блѣдны.
Меленда была мужественная дѣвушка и сильная, но дневной трудъ, каковъ бы онъ ни былъ, очевидно, измучилъ ее. Она тяжело опустилась на стулъ и кинула свою шляпу на полъ. Щеки ея были блѣдны, но глаза красны и сердиты.
— Я устала, вотъ и все. И вы бы устали на моемъ мѣстѣ. И притомъ, я проголодалась… Нѣтъ, я ничего не возьму изъ вашего буфета. Въ моей комнатѣ есть холодный чай и хлѣбъ съ масломъ.
Валентина принесла ей чай и хлѣбъ съ масломъ. Впервые Меленда принимала отъ нея услугу. Но, принимая пищу изъ рукъ Валентины, она сохраняла свою независимость тѣмъ, что это были ея собственные хлѣбъ и масло.
— Что такое муштровать? — опять спросила Валентина.
— Въ послѣдній разъ, какъ они ее муштровали, — прошептала Лотти, — она тотчасъ лишилась чувствъ, какъ пришла домой, и мы съ трудомъ привели ее въ себя. Пожалуйста, милая Меленда, не падай въ обморокъ!
— Не упаду; мнѣ теперь лучше. Не говорите только Лиззи, что это изъ-за ея работы.
— Но что значитъ муштровать? — спросила Валентина въ третій разъ.
— Я пошла туда, — продолжала Меленда, съ жадностью жуя хлѣбъ съ масломъ, — въ половинѣ десятаго утра. Я думала, что приду во-время. И пришла… Приказчикъ, сегодня, былъ тотъ жирный, съ усами… взялъ мою работу и понесъ. Потомъ зоветъ меня и говоритъ: «станьте тутъ, — говоритъ: — они сейчасъ вышлютъ вамъ деньги за работу». А самъ ухмыляется, и другія дѣвушки, которыя стояли въ магазинѣ, ожидая очереди, переглянулись между собой и шепчутъ мнѣ: «Ахъ, вы, бѣдняжка! онъ будетъ муштровать васъ». Конечно, я это и сама знала, и такъ оно и было.
— О!..
— Муштровали васъ? — спросила Валентина въ четвертый разъ.
— Теперь мнѣ лучше, — продолжала Меленда, оканчивая свой хлѣбъ съ масломъ: — но когда я возвращалась домой, Лоти, я думала, что упаду!
— Но что же они съ вами дѣлаютъ?
— Они ничего не дѣлаютъ. Они только велитъ вамъ стоить и ждать, и держать такъ безъ конца. Если вы уйдете, то они вамъ говоритъ, когда вы вернетесь назадъ, что работа была, но отдана другой дѣвушкѣ. Вы должны дожидаться, и денегъ, и новой работы, столько, сколько имъ вздумается. Иногда они муштруютъ женщину въ продолженіе пяти или шести дней, а у нея дома ребятишки кричать съ голода. Да какое имъ до этого дѣло!
— О! но это невозможно! неужели они продержали васъ стоя весь день? Вы простояли весь день на ногахъ? И безъ пищи?
— А вы какъ бы думали? — сказала Меленда. — Конечно, и не обѣдала, и чая не пила.
— Меленда, — сказала Валентина: — кто-нибудь долженъ былъ бы за васъ заступиться. О! вѣдь это стыдъ, вѣдь это ужасъ, что такое!
— Не хочу, чтобы кто-нибудь за меня вступался! — яростно закричала Меленда: — говорю вамъ, что не хочу и не хочу! Я всегда была независима и всегда буду.
Этой фразой утѣшала она себя, и хотя это была только фраза, но она производила свое дѣйствіе.
— Независима!.. О, Меленда, какая же это независимость!
На другое утро, Меленда опять пошла за деньгами и за работой. Опять приказчикъ приказалъ ей стоять и ждать. Ее промуштровали и второй день — наказаніе, показывающее, какъ велика была ея вина.
Меленда повиновалась съ гнѣвнымъ румянцемъ на щекахъ.
Нѣкоторыя изъ женщинъ, стоящихъ въ магазинѣ, шептали ей, что это безсовѣстно и безбожно. Это все, что могли сдѣлать женщины. «Это безсовѣстно и безбожно», — шептали онѣ такъ тихо, чтобы конторщики не слыхали. Вся исторія женщины заключается и выражается въ этихъ четырехъ краткихъ словахъ: «это безсовѣстно и безбожно».
На третій день, она опять пошла, и ей опять было приказано стоять и ждать. Она повиновалась и покорно приготовилась къ трехъ-дневной пыткѣ.
Быть можетъ, даже и на этомъ дѣло не докончилось бы, еслибы въ дѣло не вмѣшалось постороннее лицо. Валентина была такимъ лицомъ. Когда она увидѣла, что Меленда и на третій день не вернулась въ полдень, она объявила, что долѣе этого терпѣть нельзя.
Было около часа по-полудни. Меленда стояла одинокая, въ углу комнаты, поодаль отъ народа, входившаго и выходившаго изъ магазина. Теперь она уже ничего не ждала, кромѣ того, чтобы поскорѣе наступило семь часовъ. Ждать ей приходилось еще шесть часовъ, и она потихоньку переминалась съ ноги на ногу, чтобы облегчить боль, испытываемую ею въ ногахъ. Когда она увидѣла входившую Валентину, то перемѣнилась въ лицѣ, и ей стало стыдно. «Въ самомъ дѣлѣ, — подумала она, — какъ я независима! есть чѣмъ гордиться!» Валентина оглядѣлась кругомъ, и увидѣла Меленду въ углу и затѣмъ обратилась къ человѣку за прилавкомъ. То былъ какъ разъ тотъ самый жирный приказчикъ, о которомъ говорила Меленда.
— Скажите, пожалуйста, — спросила Валентина: — это по вашему приказу здѣсь пытаютъ дѣвушекъ?
— Я не понимаю, что вы хотите сказать, — отвѣчалъ онъ.
— Это по вашему приказу муштруютъ дѣвушекъ, какъ вы это называете.
— Нѣтъ, не по моему. Приказы приходятъ сверху.
— Укажите мнѣ, пожалуйста, гдѣ я могу найти главнаго представителя этой фирмы?
— О, полноте! — засмѣялся клеркъ. — Что вы это выдумай? Неужели вы воображаете, что онъ станетъ безпокоиться изъ-за какой-то работницы?
— Проведите меня, пожалуйста, къ нему.
— Ну, нѣтъ, извините. Это будетъ стоить дороже, чѣмъ мое мѣсто.
— Ну, такъ скажите мнѣ его имя.
— О! это съ удовольствіемъ. Вы можете прочитать его имя на мѣдной доскѣ, прибитой на двери.
Онъ смутно видѣлъ сквозь туманъ обыденной рутины, отъ которой можетъ поглупѣть и болѣе умный человѣкъ, что съ нимъ разговариваетъ не простая дѣвушка, а дѣвица, и что дѣло, пожалуй, не обойдется безъ исторіи.
Исторія и поднялась, только не очень большая, потому что, въ самомъ дѣлѣ, нельзя же ожидать, чтобы старшій представитель такой крупной фирмы особенно обезпокоился изъ-за какой то ничтожной работницы. Черезъ десять минутъ Валентина появилась въ сопровожденіи престарѣлаго джентльмена добродушнаго вида.
— Поглядите сами, — сказала она съ негодованіемъ: — вы не можете отклонять отвѣтственности за отвратительныя жестокости, совершаемыя отъ вашего имени.
— Жестокости! что вы говорите, моя дорогая лэди? Жестокости — въ моемъ домѣ? Это нелѣпо! посмотримъ, что за жестокости такія.
Объ вэгдянулъ на ея карточку: «Миссъ Валентина Эльдриджъ».
— Я дочь лэди Мильдредъ Эльдриджъ, — сказала она, инстинктивно затрогивая слабую струну. — А теперь, сэръ, сдѣлайте одолженіе, скажите, съ вашего ли согласія или по вашему приказу заставляютъ вотъ эту дѣвушку стоять здѣсь цѣлыхъ три дня сряду, съ половины десятаго утра до семи часовъ вечера — приблизительно около десяти часовъ въ сутки — не позволяя ей ни уйти, ни сѣсть въ продолженіе этого времени? Стоять весь день не ѣвши, съ девяти часовъ до семи! Что бы вы сказали, если бы такъ поступили съ вашей родной дочерью?
— Но, въ самомъ дѣлѣ, это нѣсколько…
— Цѣлыхъ три дня!.. — Валентина была въ такомъ негодованіи, что наговорила болѣе, чѣмъ слѣдуетъ. — Понимаете ли вы, что значить стоять десять часовъ сряду на мѣстѣ? Понимаете ли вы, каково пробыть не ѣвши цѣлый день? Извѣстно ли вамъ, что все это время ей не выдавали заработанныхъ денегъ? Вы, полагаю, имѣете право давать ей нищенскую плату и надрывать ее тяжкимъ трудомъ, но имѣете ли вы право пытать ее?
— Одну минуту, миссъ Эльдриджъ,
Онъ позвалъ приказчика и вышелъ съ нимъ изъ магазина.
— Мнѣ говорятъ, — сказалъ онъ, возвращаясь, — что этой дѣвушкѣ вовсе не приказывали стоять, а только подождать; что никто ей не мѣшалъ сѣсть или идти домой обѣдать, еслибы она захотѣла; работы же не выдавали ей три дня въ видѣ слабаго, очень слабаго наказанія за преступную небрежность. Надѣюсь, что при такихъ обстоятельствахъ вы возьмете назадъ ваши рѣзкія выраженія.
Онъ говорилъ съ большимъ достоинствомъ, но щеки его были красны.
— Не возьму. Все это — пустыя отговорки! Неправда, что дѣвушка могла сѣсть или уйти; ее намѣренно пытали. У васъ въ обычаѣ пытать бѣдныхъ, беззащитныхъ женщинъ, которыя на васъ работаютъ.
— Во всякомъ случаѣ, этого больше не случится съ этой дѣвушкой. Мы выдадимъ ей заработанныя ею деньги, и пусть она идетъ на всѣ четыре стороны. Мы вычеркнемъ ея имя изъ нашихъ списковъ. Такъ какъ дисциплину называютъ жестокостью, а доброту пыткой, то лучше будетъ, если вы, миссъ Эльдриджъ, помѣстите вашу протеже куда-нибудь на другое мѣсто. Я, къ сожалѣнію, больше не могу быть ей полезенъ.
Трудно себѣ представить, какъ величественно онъ высказалъ все это; затѣмъ снялъ шляпу и ушелъ. Его уже и слѣдъ простылъ, когда Валентина нашла ему отвѣтъ, но далеко не такой величественный.
— Ну, вотъ, вы теперь и безъ работы, — сказалъ приказчикъ.
— Подумать, сколько шума изъ-за пустяковъ!
— Надѣюсь, что вы поставите стулъ для той дѣвушки, которую, въ слѣдующій разъ, вздумаете муштровать? — спросила Валентина.
— Что же, миссъ, — сказалъ онъ, припоминая слова своего принципала: — я велѣлъ ей ждать, но не приказывалъ стоять! Развѣ моя вина, что тутъ нѣтъ стула?
— Насъ всегда заставляютъ стоять, — замѣтила Меленда: — ну, да не бѣда, найду другое мѣсто.
Онѣ ушли; Валентина чувствовала себя, однако, виноватой. Она пришла въ ярость при человѣкѣ, извѣстномъ всему Лондону, своей благотворительностью. Она напугала его, и, должно быть, онъ чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко, не смотря на свой величественный видъ, потому что вечеромъ, за большимъ обѣдомъ, много толковалъ о женской заработной платѣ. И онъ, и собесѣдники его, разумѣется, соглашались, что эта плата регулируется, во-первыхъ, положеніемъ рабочаго рынка и, во-вторыхъ, производительными силами. Всѣ болѣе или менѣе соглашались въ томъ, что желательно увеличить заработную плату женщинъ и дѣвушекъ, не нарушая законовъ политической экономіи. Онъ не разсказалъ исторіи про муштровку, потому что въ ней были не совсѣмъ пріятныя для него стороны. У него не выходило изъ головы блѣдное лицо и дрожащія руки дѣвушки, которую онъ муштровалъ. Оттого онъ и чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко; кромѣ того, онъ боялся, чтобы исторія не проникла въ газеты.
— По вашей милости, я осталась безъ работы, Валентина, — сказала Меленда, но безъ досады: — не бѣда; вы ему славно намылили голову. Ему это не понравилось, хотя онъ и храбрился. Теперь уже вѣрно мѣсяцъ или два не будутъ муштровать дѣвушекъ.
Итакъ, благодаря доброжелательному, но не совсѣмъ, быть можетъ, благоразумному вмѣшательству Валентины, дѣвушки остались безъ работы. Лиззи, предоставивъ заботу о будущемъ Мелендѣ, слонялась по улицѣ, аккуратно появляясь въ обѣденное время въ комнатѣ Валентины; если она любила что-нибудь, такъ это праздность, и такъ какъ теперь могла быть сытой, и не работая, то и довольствовалась настоящимъ, и не особенно стремилась снова обметывать петли. Меленда искала работы и, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, не находила ея.
— У Меленды совсѣмъ нѣтъ больше денегъ, — сказала Лиззи, послѣ четырехъ-или пяти-дневныхъ поисковъ: — вчера у нея оставалось только два пенса, сегодня же нѣтъ ничего, — и ни кусочка хлѣба.
Она высказала это такъ, какъ бы не придавала этому ровно никакого значенія. Въ низменныхъ слояхъ общества безденежье и безработица — не такое необыкновенное дѣло, чтобы возбуждать удивленіе или сожалѣніе; кромѣ того, онѣ и раньше бывали безъ денегъ, и всегда какъ-нибудь выпутывались. Валентина побѣжала въ комнату Меленды. Дѣвушка сидѣла у стола, на которомъ не было никакой работы. Глаза ея были мрачны и стали еще мрачнѣе, когда она увидѣла Валентину.
— Что вамъ здѣсь нужно? — спросила она. — Я васъ не просила о помощи и не попрошу. Я лучше умру съ голода.
— О, Меленда, вы уже и безъ того голодаете! Милая моя, если вы не хотите одолжаться, то возьмите у меня денегъ въ займы.
— Нѣтъ, ничего не хочу брать отъ васъ.
— Вы уже много взяли отъ меня. Возьмите и еще немножко.
— Что такое я отъ васъ взяла?
— Вы взяли для своихъ друзей то, что не хотѣли взять для себя.
— Лиззи можетъ дѣлать что хочетъ; что касается Лотти… — тутъ голосъ ея прервался, и слезы навернулись на глаза.
— Ахъ, Меленда, не омрачайте послѣднихъ дней Лотти, не отравляйте ей смерть своею жесткостью!
— Ея послѣднихъ дней? — Меленда вскочила съ мѣста. — Что такое вы говорите?
— Я говорю, что она умираетъ. Она проживетъ три недѣли, можетъ быть, три мѣсяца, но все же она умираетъ! Ничто не можетъ ее спасти.
— Лотти умираетъ! Лотти умираетъ! — и Меленда въ отчаяніи опустилась на стулъ. Она, конечно, знала, что Лотти не выздоровѣетъ больше. Но все же не ожидала, что развязка такъ близка.
— Она скоро уйдетъ отъ насъ, моя душа, но пока она еще жива, — Меленда, сестра моя, помирись со мной, сдѣлай это ради нея! Она еще сегодня утромъ говорила: «еслибы только еленда смягчилась!» Докторъ сказалъ ей, что она умретъ, и она нисколько не боится, бѣдняжка, но она безпокоится изъ-за тебя. Смири свое строптивое и гордое сердце, Меленда, и повѣрь, что я люблю тебя!
Слезы текли изъ глазъ Меленды.
— О! къ чему все это? — вскричала она: — къ чему все это? — Лотти умираетъ, и я останусь совсѣмъ одна! Вы — барышня; я вовсе не вѣрю, что вы — моя сестра, Полли. Самъ говоритъ, что Полли — та, другая, потому что она похожа на дочку Джо, Роду. Да и какъ можете вы меня любить, если вы даже и Полли? Посмотрите на ваше платье и на мое.
— Мое платье! Какое дѣло до платья! Развѣ вы думаете, что я цѣлыхъ три мѣсяца, видя, какъ вы мужественны, преданы Лотти и добры съ Лизви, не научилась любить и уважать васъ?
— О! что изъ этого! — вскричала дѣвушка: — я всегда сердита и не въ духѣ, даже съ Лотти.
Она отняла руку, которую держала Валентина, и провела ею по мокрымъ глазамъ.
— Возьмите меня въ друзья! — сказала Валентина и, обнявъ руками шею бѣдной Меленды, поцѣловала ее разъ десять кряду.
— Я говорила, когда я пріѣхала, что, быть можетъ, я ваша сестра Полли, но, можетъ быть, и нѣтъ; но что за дѣло! будемъ сестрами. Хотите? Хотите?
— Если… если вамъ угодно, — отвѣчала Меленда съ такими рыданіями и слезами, какія приличествуютъ побѣжденному.
— Если такъ, душа моя, сестры должны дѣлать угодное другъ другу; я буду угождать вамъ, а вы — мнѣ. И прежде всего я васъ переодѣну.
Меленда была побѣждена. Валентина побѣжала въ свою комнату и вернулась съ цѣлымъ узломъ вещей.
Она заставила Меленду переодѣться и надѣть все новое и сама причесала ей волосы. Съ истинно-художественнымъ чутьемъ Валентина зачесала назадъ безобразную бахрому, заплела въ косу густые рыжіе волосы Меленды и уложила ихъ короной на головѣ. Эффектъ былъ поразительный. Во-первыхъ, открылся широкій, бѣлый лобъ и выиграли глаза Меленды, большіе, ясные глаза, съ открытымъ, твердымъ взглядомъ. Впервые лицо ея стало таковымъ, какимъ предназначила ему быть природа: некрасивымъ, но умнымъ и выразительнымъ. Въ сѣромъ платьѣ, которое подарила ей Валентина, съ бѣлыми манжетками, никто бы не узнать прежней оборванной дѣвушки.
— Что касается работы, — сказала ей Валентина, — то это мое дѣло. Мы составимъ кооперативное общество, и вы будете въ немъ предсѣдательницей.
Мелендѣ нелегко было понять, что значить кооперативное общество и какая можетъ быть отъ него польза для рабочихъ дѣвушекъ, но она принимала на вѣру всѣ слова Валентины, и, разъ уступивъ, превратилась въ ея слѣпого приверженца и согласна была дѣлать все, чего ни потребуетъ Валентина.
Въ то время, какъ происходило все вышеописанное, Лиззи, незамѣтно для другихъ, вышла на улицу, чувствуя себя обиженной и заброшенной. Для такихъ дѣвушекъ, которыя вполнѣ сознаютъ свою бѣдность и личное ничтожество, нѣтъ большаго счастья какъ «вниманіе» къ ихъ особѣ, и нѣтъ большей обиды, какъ пренебреженіе. Она ревновала; она обѣдала у Валентины въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ, и безъ всякой гордости принимала ея подарки, и между тѣмъ никто съ ней не носился. А стоило Мелендѣ только сдаться, какъ поднялась такая радость, какъ о раскаявшемся грѣшникѣ. Меленду ласкали и цѣловали, а на нее не обращали никакого вниманія. Кромѣ того, Меленда не будетъ уже больше рабочей дѣвушкой — это ясно; никакая рабочая дѣвушка не можетъ быть такъ одѣта, какъ она. Валентина — ея сестра, и Валентина уѣзжаетъ, и, конечно, Меленда уѣдетъ вмѣстѣ съ ней, а Лотти умираетъ. Что же будетъ съ нею? Кто найдетъ ей работу, которую до сихъ поръ всегда находила ей Меленда? Какъ она будетъ жить? У нея въ мірѣ не было друзей, кромѣ этихъ двухъ дѣвушекъ. Въ послѣднее время, нашелся, правда, человѣкъ, называвшій себя ея другомъ. Въ карманѣ у нея лежало письмо отъ него, — не первое, далеко уже не первое, и которое она уже успѣла разъ десять перечитать. То было любовное письмо. Человѣкъ, который его писалъ, снова и снова говорилъ, что любить ее, и думаетъ о ней день и ночь. Теперь она рѣшилась согласиться на его предложеніе. Она купила за пенни листъ почтовой бумаги и конвертъ, а лавочница была такъ добра, что позволила ей написать за своей собственной конторкой и своимъ собственнымъ перомъ.
«Лотти, — писала она, — умираетъ. Меленда скоро уѣдетъ. У нея новое платье и новая прическа. А я останусь совсѣмъ одна. Я не могу быть одна. Поэтому отправлюсь съ вами завтра. Напишите, гдѣ мнѣ васъ встрѣтить. Ваша пріятельница — Лиззи».
Она надписала адресъ и отправила письмо по почтѣ, истративъ на это послѣднее оставшееся у нея пенни. Было около двухъ часовъ пополудни. Онъ получитъ это письмо черезъ два или три часа. Отвѣтъ она получитъ на слѣдующее утро. Теперь, когда дѣло было сдѣлано, она чувствовала большое волненіе. Ей было страшно идти домой. Подобно Евѣ, ей хотѣлось спрятаться. У нея не было больше денегъ, и она была страшно голодна, но идти домой все-таки боялась. Ей казалось, что у нея по глазамъ узнаютъ то, что она сдѣлала. Онѣ прочитаютъ это на ея лицѣ, которое горѣло. А если онѣ догадаются, — что она имъ скажетъ?
Было уже очень поздно, около одиннадцати часовъ вечера, когда она рѣшилась вернуться домой. У отца ея горѣла свѣчка; она растворила дверь и вошла въ его комнату. Онъ сидѣлъ на стулѣ, неподвижный и задумчивый, какъ это было съ нимъ каждый вечеръ.
— Не могу ли я чѣмъ-нибудь услужить вамъ, папа? — спросила она. Въ послѣдній разъ приходится ей услуживать ему!
— Это ты, Лиззи? — спросилъ онъ, встряхивая головой, какъ человѣкъ, приходящій въ себя. — Нѣтъ, душа моя, благодарю тебя. Съ чему тебѣ услуживать мнѣ? Я ничего не могу сдѣлать для тебя, ни теперь, ни послѣ. Тебѣ бы надо другого отца, который могъ бы что-нибудь сдѣлать для тебя.
— Что же дѣлать? — не ваша вина, что вы такъ страшно бѣдны.
— Я полагаю, что моя вина, что у меня есть дочь, которой приходится дѣлить мою бѣдность. Но не бѣда. У тебя есть теперь новый другъ.
— Если вы разумѣете Валентину, то ошибаетесь. Она уѣзжаетъ и увозитъ съ собой Меленду. А Лотти умираетъ.
— Если она и уѣдетъ, то скоро вернется назадъ. Она заходила во мнѣ сегодня вечеромъ. Твоя судьба обезпечена, Лиззи.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Ступай наверхъ, дитя мое; она сама тебѣ скажетъ.
Лиззи колебалась. Она въ послѣдній разъ видѣла своего отца.
Ей было жаль его, жаль слабаго, сѣдого старика въ безвыходной нищетѣ. Она съ минуту медлила. Жестоко было бросать его, но она ничего не могла сдѣлать для него, ни онъ для нея. Она затворила дверь и пошла наверхъ. Меленда сидѣла въ своей комнатѣ. Великій Боже! что случилось? Она читала книгу, быть можетъ, не безъ хвастовства; но вѣдь это случилось въ первый разъ въ продолженіе восьми лѣтъ, и Меленда чувствовала, что это придаетъ ей нѣкоторую важность; она читала книгу при свѣтѣ лампы съ хорошенькимъ абажуромъ, а на окнахъ повѣшены были бѣлый эанавѣси, на полу лежалъ новый коверъ и стояла новая постель. Лизод ахнула.
— Меленда, что все это значитъ?
— Лиззи, — начала Меленда, которая вовсе не была такая дѣвушка, чтобы быть пассивно-добродѣтельной, — напротивъ того, она становилась горячимъ миссіонеромъ тѣхъ идей, которыми увлекалась: — Лиззи, пора тебѣ отучиться шататься по улицамъ до полуночи. Это неприлично.
— Чтожъ, Меленда, ты сама еще вчера гуляла по улицамъ. Что такое случилось? Мы съ тобой, кажется, порядочныя дѣвушки, хотя ты и зачесала назадъ свою бахрому. Откуда такая перемѣна въ комнатѣ?
— Она намъ подарила всѣ эти вещи, — тебѣ и мнѣ.
— Тебѣ и мнѣ? Развѣ она не уѣзжаетъ?
— Нѣтъ, она уѣзжаетъ черезъ два или три дня.
— А ты развѣ не уѣзжаешь съ ней?
— И не думаю. Я останусь съ тобой и буду ходить за Лотти. Докторъ говоритъ, что, какъ только будетъ возможно, ее слѣдуетъ перевезти на островъ Уайтъ, и тогда, быть можетъ, она проживетъ всю зиму, при хорошемъ уходѣ. Мы съ тобою будемъ за нею ухаживать.
— А откуда мы возьмемъ деньги и работу?
— Она даетъ намъ и деньги, и работу. О! Лиззи, какая я была дура! Она такъ заботится о насъ. Она — самая добрая дѣвушка въ мірѣ. Самъ говоритъ, что не она — Полли, а та, другая, которая плакала, потому что она похожа на Роду. Но мнѣ все равно, потому что я люблю эту, а до той мнѣ дѣла нѣтъ.
— Да, хорошо тебѣ, но обо мнѣ она не думаетъ!
— Нѣтъ, думаетъ, столько же о тебѣ, сколько и обо мнѣ. Не будь завистлива, Лиззи! Будемъ счастливы, пока можно, и не будемъ злиться. Я знаю, что у меня скверный характеръ, но вѣдь мы вѣчно голодали, и Лотти такъ больна! Бѣдная Лотти!
Меленда умолкла и вытерла слезы на глазахъ.
— Она купила тебѣ новое платье, Лиззи, и все утро говорила о тебѣ. Неужели ты думала, Лиззи, что мы уѣдемъ и бросимъ тебя? Какъ тебѣ не стыдно! Я бы о тебѣ никогда такъ дурно не подумала. Ты знаешь, что она вернется назадъ и будетъ жить здѣсь, и у насъ будетъ общее дѣло. Я, собственно говоря, хорошенько не понимаю, какъ это сдѣлается, но мы будемъ, какъ мужчины, работать на артельныхъ основаніяхъ.
Лиззи ничего не отвѣчала и легла спать. Но оттого ли, что кровать была новая, или оттого, что она была голодна, или оттого, что она ошибалась, думая, что про нее позабыли, — но только она не спала всю ночь, и если ей случалось на минутку забыться сномъ, ей тотчасъ же снилось, что Меленда бѣжитъ за нею съ палкой въ рукахъ и съ яростнымъ лицомъ, между тѣмъ какъ Лотти рыдаетъ, а Валентина съ презрѣніемъ указываетъ на нее пальцемъ жителямъ Иви-Лэна.
На другое утро, когда Валентина заговорила съ Лиззи о своихъ планахъ, Лиззи залилась слезами, повторяя съ отчаяніемъ: — Зачѣмъ вы мнѣ этого не сказали вчера утромъ! зачѣмъ вы этого не сказали!
— Милое мое дитя, въ чемъ дѣло? Мнѣ очень жаль, если вышло что-нибудь непріятное оттого, что я не сказала вамъ этого вчера.
Валентина предложила-было Мелендѣ отправиться къ матери въ богадельню, а Лиззи предоставить ходить за Лотти.
— Я не могу ходить за Лотти, — отвѣчала Лиззи съ разгорѣвшимися щеками. — Не уѣзжайте и не бросайте Лотти!
— Но куда же вы-то отправляетесь?
— Я отправляюсь… Я сама не знаю, куда я отправляюсь.
Она вскочила и убѣжала въ другую комнату.
— Подожди здѣсь, Меленда, это надо выяснить.
Она побѣжала вслѣдъ за дѣвушкой.
— Лиззи! — вскричала она, схвативъ ее за руку: — отчего вы не можете остаться съ Лотти? Лотти знаетъ объ этомъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, ничего не говорите ей объ этомъ!
— А вашъ отецъ знаетъ объ этомъ?
— Онъ не замѣтитъ моего отсутствія; не говорите отцу, я должна идти.
— Если такъ, то я пойду съ вами; я васъ не пущу одну.
Лиззи сѣла. Глаза, которыхъ она боялась, были устремлены на нее и — какъ она ожидала — полны упрека.
— Куда вы идете, Лиззи?
— Я думала, что меня забыли и оставили одну. Какое, вамъ дѣло до меня? Я вамъ не сестра, какъ Меленда, вы обо мнѣ не заботитесь, какъ о Лотти. Если я останусь одна и безъ работы, то умру съ голода. Пустите меня! какое вамъ до меня дѣло?
— Какъ какое дѣло? Неужели вы думаете, что мы не заботимся о васъ? Говорите сейчасъ, какое безразсудство вы придумали?
Лиззи съ виноватымъ видомъ повѣсила голову.
— Я знаю, что васъ видали гуляющей съ какимъ-то джентльменомъ. Что онъ вамъ говорилъ?
— Онъ хочетъ увезти меня съ собой, чтобы я служила ему моделью. Онъ хочетъ рисовать мое лицо и глаза. Ну, что же тутъ худого?
— Если онъ ничего худого не замышляетъ, то почему онъ не пришелъ сюда и не попросилъ васъ открыто при Мелендѣ и при Лотти?
— О! — и дѣвушка опять заплакала: — я говорила, что не могу оставить Лотти и Меленду, я двадцать разъ говорила, а онъ все не унимается. Онъ знаетъ, гдѣ меня можно встрѣтить, и иногда, когда я бывала такъ страшно голодна, онъ угощалъ меня котлеткой. Но я не брала отъ него денегъ. О, пожалуйста, не говорите Мелендѣ, потому что она прибьетъ меня, и не говорите Лотти, потому что она будетъ плакать!
— Лиззи, вы больше чѣмъ безразсудны, но вы еще не все мнѣ сказали.
Лиззи чувствовала укоризненный взглядъ, устремленный на нее, и во всемъ созналась.
— Тогда онъ сталъ мнѣ писать письма, — о, какія чудныя письма! — и третьяго-дня пришло еще одно; вотъ оно.
Она вынула письмо изъ кармана и подала его Валентинѣ.
— Могу я его прочитать?
Валентина раскрыла письмо и прочитала его.
— Милая моя, это письмо дурного человѣка, лукаваго обманщика. Все, что онъ говоритъ — неправда. Неправда, что вы — самая красивая дѣвушка. О, какая нелѣпость! Есть сотни и тысячи красивѣе васъ. Очень дурно льстить дѣвушкѣ такимъ нелѣпымъ образомъ. И какъ можетъ онъ любить? Вѣдь онъ джентльменъ, говорите вы, а вы — простая, необразованная дѣвушка. Вы даже не умѣете разговаривать съ джентльменомъ. Какъ же онъ можетъ быть влюбленъ въ васъ?
Какъ видите, Валентина была еще очень неопытна въ дѣлѣ любви, и все еще сохраняла наивную увѣренность въ то, что джентльменъ не можетъ влюбиться въ дѣвушку, которая ниже его по своему общественному положенію. Многія барышни вѣрятъ въ это даже послѣ того, какъ ихъ братья женятся на горничныхъ.
— И вы не любите его, Лиззи. Вы не можете любить человѣка, который вамъ не ровня и котораго вы не можете понимать, — что также доказывало ея неопытность въ любовныхъ дѣлать и незнаніе сердца человѣческаго, которое, если только исторія не лжетъ, иногда отказывается признавать искусственную разницу въ рожденіи, общественномъ положеніи и воспитаніи.
— Вы не любите этого человѣка, — повторила Валентина.
— Не знаю, я его боюсь.
Въ назначенный часъ, Валентина отправилась на свиданіе вмѣсто Лиззи. Никакихъ болѣе точныхъ указаній ей не было сдѣлано. Ей просто предстояло встрѣтиться въ полдень съ незнакомымъ джентльменомъ у дверей церкви Св. Іоанна. Этого, впрочемъ, указанія было достаточно, потому что джентльмены не часто появляются на улицѣ Гокстона. Она пришла въ назначенное мѣсто, нѣсколькими минутами раньше назначеннаго часа, но джентльменъ уже стоялъ. По крайней мѣрѣ, тамъ стоялъ мужчина, одѣтый какъ джентльменъ. То былъ, безъ сомнѣнія, негодяѣ, писавшій тѣ письма. Двухъ джентльменовъ не могло придти, въ одинъ и тотъ же часъ, въ назначенное мѣсто! Извозчичья карета дожидалась его и его жертвы.
Сердце дѣвушки сильно билось. Она сама не знала, что ему сказать. Человѣкъ глядѣлъ въ противоположную сторону, но обернулся, когда она подошла къ нему ближе. Великій Боже! То былъ не кто иной, какъ мистеръ Коннейрсъ.
— Вы?! — вскричала она.
— Миссъ Валентина!
— Вы? Возможно ли!
Она припомнила, что встрѣтила его какъ-то ранѣе, на томъ же самомъ мѣстѣ; онъ тогда сконфузился, а теперь и того пуще. Она больше не сомнѣвалась, что онъ — тотъ самый человѣкъ, котораго ей нужно видѣть.
— Вы дожидаетесь, — сказала она, — одной особы, и приготовили карету, чтобы увезти ее?
Онъ ни слова не отвѣчалъ.
— Вы дожидаетесь мою пріятельницу, Лиззи. Я принесла вамъ назадъ банковый билетъ, который вы ей прислали. Она не придетъ.
Онъ взялъ банковый билетъ.
— Я просилъ ее, — сказалъ онъ, — позволить мнѣ срисовать ея лицо.
— Я читала ваши письма. Они въ моихъ рукахъ. Ступайте!
Мистеръ Коннейрсъ былъ человѣкъ замѣчательно наглый; но бываютъ такіе случаи, когда самые наглые люди теряются. Онъ ничего не отвѣчалъ. Да и что могъ онъ сказать, если она читала его письма?
— Ступайте! — повторила Валентина, указывая пальцемъ на карету.
Онъ повернулся и пошелъ къ каретѣ, не говоря ни слова въ свое оправданіе. Она читала его письма — какое могло быть послѣ этого оправданіе?
— На Россель-Скверъ! — приказалъ онъ кучеру.
На Россель-Скверѣ жила Алисія, въ одномъ изъ самыхъ красивыхъ и большихъ домовъ, солидно меблированномъ, со множествомъ картинъ на стѣнахъ, какъ оно и подобало въ домѣ вдовы торговца картинами. Джэкъ Коннейрсъ ненавидѣлъ этотъ домъ, ненавидѣлъ мебель и картины, потому что все это было связано съ его прошлымъ, съ той жизнью, отъ которой онъ хотѣлъ тщетно избавиться. Дичь и плоды на картинахъ, висѣвшихъ въ столовой, пейзанки въ гостиной и портреты — не фамильные, конечно, — на лѣстницѣ, массивная мебель — все говорило о богатствѣ и торговлѣ; а онъ хотѣлъ богатства и не хотѣлъ торговли.
Увы! теперь всему этому конецъ. Сегодня утромъ окончательно рухнули всѣ его шансы и надежды. Ему нечего больше объ этомъ думать.
Алисіи не было дома. Джэкъ подождалъ ее, а пока написалъ короткую записку лэди Мильдредъ. Невесело было писать эту записку; но лучше было самому уйти, нежели быть выгнаннымъ.
«Дорогая лэди Мильдредъ! — писалъ онъ: — когда я говорилъ съ вами въ Иль-Фракомбѣ и открылъ вамъ, какъ я тогда думалъ, все свое сердце, я тогда не зналъ, я не могъ предвидѣть, что жестоко ошибаюсь. А между тѣмъ оказалось, что это такъ, и я теперь вынужденъ обратиться къ вашему милосердію и проситъ васъ простить меня. Я раньше любилъ другую лэди, и теперь убѣдился, что ошибался, когда думалъ, что разлюбилъ ее. Къ счастью, я не говорилъ миссъ Віолетѣ ничего такого, за что могъ бы теперь упрекнутъ себя. Еще разъ прошу вашего снисхожденія, дорогая лэди Мильдредъ, и остаюсь искренно преданнымъ вамъ — Джэкъ Коннейрсъ».
Непріятно было писать это письмо, но дѣлать было нечего. Лучше сдѣлать видъ, что самъ уходишь, нежели быть выгнаннымъ.
Алисія вернулась довольно поздно и сильно проголодавшись. Она была изъ тѣхъ женщинъ, которыя отличаются прекрасною аппетитомъ.
— Ты здѣсь, Джэкъ? Я поджидала тебя. Но прежде всего позавтракаемъ. У тебя такое вытянутое лицо, что я знаю, зачѣмъ ты пріѣхалъ. Тебѣ надо сначала подкрѣпить себя, чтобы собраться съ духомъ. Пожалуйста, не дѣлай лишнихъ церемоній. Мнѣ было бы пріятнѣе всего, еслибы ты по-просту, безъ затѣй, сказалъ; «Алисія, я взялся за умъ и готовъ на тебѣ жениться». Но, вѣроятно, это покажется тебѣ недостаточно торжественнымъ.
Они позавтракали за большимъ обѣденнымъ столомъ изъ краснаго дерева, среди картинъ, изображавшихъ дичь и плоди. Ну, можетъ ли человѣкъ быть корифеемъ искусства, культура и высшей критики, если онъ каждый день сидитъ посреди такихъ картинъ и женится на вдовѣ торговца картинами?!
— Ну, Джэкъ, — сказала вдова: — хочешь папироску? или можешь объясняться безъ табаку? Ты знаешь, я его не боюсь.
Джэкъ началъ, не безъ торжественности, излагать свое дѣло, въ самомъ благопріятномъ для себя свѣтѣ. Онъ говорилъ, — и дама его громко хохотала, пока онъ это говорилъ, — что поведеніе его должно казаться недостойнымъ; что самъ онъ не понимаетъ, какъ могъ онъ быть такъ слѣпъ; цѣлыхъ три мѣсяца онъ былъ въ положеніи человѣка, который борется съ самимъ собой; онъ старался убѣдить себя, что его счастье заключается совсѣмъ не тамъ, гдѣ оно дѣйствительно было. — Эта иллюзія, — заключилъ онъ весьма напыщенно: — эта иллюзія, Алисія, теперь разсѣялась.
— Вѣрно, молодая лэди тебѣ отказала, Джэкъ?
— Нѣтъ. Я сдѣлалъ предложеніе молодой лэди, сознаюсь въ этомъ, черезъ посредство ея матери. Она — дочь и наслѣдницъ покойнаго сэра Ланселота Эльдриджа…
— Что же это значитъ, Джэкъ?
— Это значитъ, что я вернулся къ моей прежней любви… къ моей первой привязанности…
— О! — она приняла это извѣщеніе съ сомнѣніемъ, потому что оно было сказано съ недостаточнымъ жаромъ.
— Я имѣю основаніе думать, что расположеніе лэди Милдредъ ко мнѣ, быть можетъ, раздѣляется — замѣть, Алисія, что я говорю: быть можетъ, потому что не утверждаю положительно, что мнѣ извѣстны чувства молодой особы — быть можетъ, раздѣляется ея дочерью…
— Ну?..
— Я, однако, написалъ лэди Мильдредъ, и дамъ тебѣ прочитать мое письмо. Вотъ оно. — Онъ вынулъ письмо и подалъ ей. Ты видишь: это добровольный отказъ..
— Джэкъ! — Она поспѣшно пробѣжала письмо. — Вполнѣ ли, вполнѣ ли ты откровененъ со мной?
— Вполнѣ, Алисія. Я всегда былъ откровененъ съ тобой.
— И это не изъ-за денегъ?
— Ты, вѣроятно, хочешь сказать, что у меня мало денегъ. Это совершенно вѣрно. Я никогда и не скрывалъ этого отъ тебя. Но это не изъ-за денегъ. Во всякомъ случаѣ, у молодой особы полны карманы денегъ, гораздо болѣе, чѣмъ у тебя. Но это не изъ-за денегъ, Алисія; я не такой алчный человѣкъ, какъ ты думаешь. И если я отказался отъ той, другой дѣвушки, то только изъ любви въ тебѣ. Прости меня, Алисія; можетъ быть, современемъ, ты будешь мною гордиться…
— Увидимъ, — сказала она съ недовѣрчивой усмѣшкой. — Ну, Джэкъ, я глупа, что прощаю тебѣ. Всякая другая женщина прогнала бы тебя послѣ всего, что было. Но когда мы будемъ женаты… смотри… Теперь можешь поцѣловать меня, если хочешь.
Джэкъ повиновался ей, но какъ будто не особенно охотно.
И вотъ, наконецъ, наступило утро послѣ дня, который Валентина должна была провести въ Гокстонѣ. Всему на свѣтѣ наступаетъ конецъ. Послѣдній день. Она оглядѣла маленькую комнату, въ которой провела три длинныхъ лѣтнихъ мѣсяца добровольной узницей и, наконецъ, полюбила ее. Ей грустно было съ нею разставаться. Но она вернется въ нее уже не какъ гостья, а какъ постоянная жилица. Она твердо это рѣшила. Но она не будетъ больше жить въ одной комнатѣ; это вовсе не нужно. Довольно, что она въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ была собственной служанкой, кухаркой и горничной; довольно съ нея носить воду по лѣстницѣ, мести комнату, готовить обѣдъ, убирать постель. Она вернется назадъ и будетъ жить въ собственномъ домѣ, который себѣ выстроитъ.
Сходя внизъ по лѣстницѣ, Валентина встрѣтила своего пріятеля писца, отправлявшагося на дневной заработокъ къ нѣмецкимъ эмигрантамъ. Въ послѣднее время былъ большой приливъ польскихъ евреевъ, устроившихъ себѣ маленькую еврейскую Польшу на одномъ изъ гокстонскихъ дворовъ. Они привезли съ собой, должно быть, нѣсколько боченковъ родимой грязи, такъ что чувствовали себя совсѣмъ какъ дома и жили общественнымъ подаяніемъ, часть котораго перепадала и писцу. Онъ даже заработалъ себѣ столько денегъ, что могъ купить себѣ новую пару сапогъ. Подобно сборщику податей, онъ носилъ чернильницу въ одномъ изъ кармановъ жилета, а въ другомъ — перо. Почтовая бумага хранилась въ истрепанномъ, старомъ кожаномъ портфелѣ, который былъ когда-то коричневаго цвѣта, а теперь, съ годами, сталъ чернымъ. Онъ встрѣтилъ Валентину весело, хотя епископъ въ эту минуту лежалъ опасно боленъ, и вся его семья собралась въ епископскомъ дворцѣ, а трое докторовъ призвана были на консультацію.
— Но предположимъ, что епископъ умретъ, — сказала Валентина: — тогда и вашимъ мечтамъ будетъ конецъ.
— Да, — отвѣчалъ онъ съ кроткой улыбкой: — да, если епископъ не выздоровѣетъ, тогда моимъ мечтамъ будетъ конецъ, потому что я самъ епископъ, какъ вамъ извѣстно. Вы сегодня насъ покидаете?
— Завтра утромъ. Тамъ, куда я ѣду, у меня тоже есть мать и сестра. Развѣ вы не думаете, что мнѣ пора ихъ навѣстить?
Они стояли на дворѣ, и старикъ указалъ тросточкой на окно Меленды, которое было открыто, и на немъ виднѣлась чистая стора и новая занавѣсь. Затѣмъ онъ обвелъ тросточкой и другіе дома, потомъ указалъ на маленькихъ дѣтей, кишѣвшихъ на дворѣ, словно муравьи въ муравейникѣ, и на женщинъ, спѣшившихъ на дневную работу. Все это онъ дѣлалъ медленно и торжественно, какъ человѣкъ, собирающійся сдѣлать важное внушеніе.
— Знаете ли, — спросилъ онъ, по окончаніи этой церемоніи: — знаете ли, что всѣ они скажутъ по случаю вашего отъѣзда?
— Что же они скажутъ?
— Они скажутъ: «вернись, о, Суламита!» — И медленно пошелъ своей дорогой, съ своими сутуловатыми плечами, сѣдой бородой и оборваннымъ сюртукомъ, старикъ, которому слѣдовало бы запретить всякую работу, и о которомъ слѣдовало бы заботиться и доставить все, что нужно для такихъ стариковъ: книги, солнечный свѣтъ, тепло и общество. Въ хорошо устроенномъ государствѣ такъ оно и будетъ — для всѣхъ одинаково, для грѣшниковъ, какъ и для праведныхъ, для герцоговъ, какъ и для землекоповъ. Валентина тоже пошла по Иви-Лэну, заходя во всѣ дома, гдѣ у нея были пріятели, то-есть почти въ каждый домъ, чтобы проститься съ ними. Дѣти бѣжали за ней, хватаясь за ея руки и цѣпляясь за платье. Это, разумѣется, ничего не значило, потому что дѣти довѣряютъ и любятъ каждаго, кто съ ними добръ. «Возвращайтесь скорѣе!» — кричали они: — "возвращайтесь скорѣе! "
У дверей института для мальчиковъ она встрѣтила достопочтеннаго мистера Смита Рандаля. Онъ былъ блѣденъ и измученъ, потому что провелъ въ Лондонѣ все лѣто; кромѣ того, роздалъ всѣ свои деньги, и его длинный сюртукъ и широкополая черная шляпа были истасканы, потому что ему не на что было купить новыхъ, и онъ имѣлъ видъ жалкаго оборванца
— Я знаю, что вы уѣзжаете, — мрачно проговорилъ онъ: — мнѣ сказалъ объ этомъ докторъ.
— Я опять вернусь.
— Удивительно уже и то, что вы такъ долго оставались. Ваше отсутствіе будетъ замѣтно, хотя вы никогда и не ходили въ церковь.
— Въ вашу церковь?
— О! сколько добра вы могли бы сдѣлать, еслибы захотѣли! Вы могли бы всѣхъ моихъ мальчиковъ привлечь къ церкви; они бы послѣдовали за вами. Для нихъ единственное спасеніе — церковная дисциплина и исповѣдь. Я знаю, что вы смѣетесь надъ нами, но только путемъ исповѣди можно забрать въ руки народъ и поставить священника на должное мѣсто.
— Ну, чтожъ, мистеръ Смитъ, если вы будете исповѣдоваться у доктора, то онъ будетъ исповѣдываться у васъ; развѣ вамъ этого не довольно? Оставимъ исповѣдь, и разскажите мнѣ про себя. Вы что-то блѣдны, и вамъ бы слѣдовало отдохнуть
— Къ несчастію, я не могу уѣхать.
Глядя на этого молодого человѣка, Валентина вспомнила, что на такую точно жизнь, полную лишеній, промѣнялъ Клодъ свою карьеру. Что какъ она наскучитъ ему?
— Вы должны сегодня провести съ нами вечеръ, Клодъ, — сказала Валентина. — Это мой послѣдній вечеръ, и мы собираемся пить чай въ комнатѣ Меленды. Кромѣ того, я желаю, чтобы вы были какъ можно любезнѣе съ этой бѣдной дѣвушкой.
— Вашъ послѣдній вечеръ! Какъ много произошло, Валентина, съ тѣхъ поръ, какъ вы сюда пріѣхали!
— Да, много. Но, Клодъ, вы должны развеселиться. Мы постараемся разгладить морщины на вашемъ лбу и разсѣять печальное выраженіе въ глазахъ.
— Вамъ не легко будетъ сдѣлать это, Валентина. Судьба слишкомъ во мнѣ немилостива.
Она догадывалась, что его мрачное настроеніе происходить оттого, что онъ знаетъ исторію своего отца, хоти не была увѣрена, насколько онъ ее знаетъ.
— Вы не сожалѣете о своемъ выборѣ, Клодъ?
— У меня не было выбора, — мрачно отвѣчалъ онъ. — Я думалъ, что у меня есть выборъ, но у меня его нѣтъ. Бываютъ люди, которые осуждены на неизвѣстность съ самаго рожденія; они могутъ быть счастливы только тогда, когда они неизвѣстны и позабыты.
Клодъ былъ болѣе обыкновеннаго мраченъ, потому что страдалъ отъ остраго припадка болѣзни, не описанной ни въ какой медицинской книгѣ. Ни Цельзій, ни Галленъ не описываютъ ея симптомовъ. У нея нѣтъ названія, но она порождается семейнымъ стыдомъ. Его превосходный отецъ, въ терзаніяхъ сына находившій восхитительную для себя забаву и рѣшившій, что дочь, живущую въ Гокстонѣ, не стоитъ навѣщать, пока она аккуратно платитъ соверенъ въ недѣлю, — приходилъ теперь, во всѣ часы дня и ночи, на его квартиру, которую и отпиралъ ключемъ, самимъ имъ сфабрикованнымъ. Онъ носилъ платье Клода, пилъ его вино, просиживалъ у него по цѣлымъ днямъ, играя на скрипкѣ и куря трубку, рылся въ его ящикахъ и читалъ всѣ его бумаги, даже и стихи, въ которыхъ каждый молодой человѣкъ облегчаетъ свою душу, и письма отъ его пріятелей. Онъ приходилъ утромъ и оставался весь день. Онъ приходилъ вечеромъ и оставался всю ночь. Клодъ могъ бы перемѣнить квартиру, но къ чему бы это привело? Онъ послѣдовалъ бы за нимъ. Онъ постоянно просилъ денегъ и всегда получалъ, хотя и не столько, сколько просилъ, благодаря угрозѣ: — если онъ не получить денегъ, то пойдетъ къ дочерямъ. Онъ принялся даже таскать вещи, которыя легко было унести и заложить, какъ-то: серебряныя ложки, книги въ дорогихъ переплетахъ и картины, причемъ очень добросовѣстно приносилъ квитанцію сыну. Клодъ не возражалъ. Пустъ этотъ человѣкъ дѣлаетъ, что хочетъ, лишь бы оставался неизвѣстнымъ для остальныхъ членовъ семьи.
Клодъ заставилъ, однако, себя принять веселый видъ, и остался съ Валентиной. Они всѣ пили чай въ комнатѣ Меленды. Собраніе было тихое. Начать съ того, что Меленда конфузилась въ новой для нея роли «любезной Меленды», но все же играла эту роль. Новая прическа совершенно измѣнила ея лицо, и глаза не казались такими сердитыми. Двухъ дней хорошаго питанія достаточно было, чтобы изгнать выраженіе голода съ ея лица. Она вела себя тихо и спокойно и потому, что боялась брата, который ничего не сказалъ о великомъ и поразительномъ превращеніи, даже не поздравилъ, потому что былъ занятъ совсѣмъ другимъ. Что касается Лиззи, то она все еще находилась подъ вліяніемъ раскаянія и, кромѣ того, побаивалась, чтобы поклонникъ ея не явился за нею лично въ домъ и не сталъ настаивать на исполненіи ея обѣщанія. Наконецъ, и самое главное, тѣнь смерти витала въ этомъ мѣстѣ, и въ сосѣдней комнатѣ лежала дѣвушка, терпѣливо ожидавшая ея призыва.
Осенній день уже смѣнялся сумерками, такъ какъ въ половинѣ октября солнце садится рано. Занавѣсы были задернуты, огонь въ каминѣ горѣлъ, лампа была зажжена, и Меленда находила, что ея комната почти такъ же хороша, какъ и комната Валентины. Послѣ чая они всѣ усѣлись вокругъ камина. Валентина держала Меленду за руку. Въ семь часовъ они услышали шаги на лѣстницѣ, и въ дверяхъ появился не кто иной, какъ Джо, въ сопровожденіи дочки Роды и Сама.
— Мама сказала намъ, что вы завтра уѣзжаете… Господи! что за чудеса случились съ этой комнатой?
— Мы подружились, наконецъ, съ Мелендой, — отвѣчала Валентина. — Входите, милая Рода! входите, Самъ!
— Итакъ, вы уѣзжаете, — повторилъ медленно Джо, не сводя глазъ съ Меленды, такъ какъ, очевидно, перемѣна въ ея наружности поразила его. — Вы уѣзжаете отъ насъ. — Старшему брату слѣдуетъ высказаться за всю семью, въ особенно важныхъ случаяхъ или на семейномъ совѣтѣ, и Джо охотно принялъ на себя эту отвѣтственность и готовъ былъ выполнить обязанность главы семьи, хотя Клодъ и былъ джентльменъ, а Самъ — великій человѣкъ.
— Вы уѣзжаете, и мы всѣ объ этомъ сожалѣемъ. Мы застали матушку въ слезахъ. Не правда ли, Рода? И Меленда пожалѣетъ, и Лиззи, и та бѣдная дѣвушка, которая лежитъ въ сосѣдней комнатѣ. Ей будетъ очень трудно безъ васъ.
— Но я скоро вернусь, — отвѣчала Валентина, — и поселюсь въ Гокстонѣ, а также и Клодъ.
— Васъ сначала пріѣзжало двое, и вы говорили, что не знаете, которая изъ васъ двухъ — Полли; но та, другая, больше не возвращалась, и мы просимъ васъ передать ей, что ей нечего насъ стыдиться. Еслибы она хотѣла насъ видѣть, то могла бы пріѣхать съ вами, но вы скажите ей, что она очень милая и хорошенькая барышня, и что на нее глядѣть пріятно, но что мы не сокрушаемся оттого, что она не хочетъ насъ видѣть. Не забудьте передать ей, что мы отъ нея ничего не требуемъ и не ждемъ.
Самъ фыркнулъ, а Меленда мотнула головой. Она покорилась ей одной, и вовсе не намѣрена была покоряться еще кому-нибудь.
— Пусть она не боится, что кто-нибудь изъ ея родственниковъ будетъ навязываться ей или вздумаетъ въ ней пріѣхать, кромѣ Клода, а Клодъ — джентльменъ. Что касается васъ, то — Полли вы или нѣтъ, но вы — настоящая барышня, и мы всегда рады васъ видѣть.
— Благодарю васъ, Джо, — отвѣчала Валентина. — Если Віолета, какъ вы думаете, предпочтетъ свою теперешнюю жизнь жизни съ нами, что весьма вѣроятно, то я непремѣнно передамъ ей то, что вы мнѣ сказали.
— А теперь намъ пора идти, — сказалъ Джо: — пойдемъ, Рода; прощайте, миссъ Эльдриджъ.
Онъ взялъ протянутую ему руку почтительно, но не братски, изъ чего она поняла, что онъ угадалъ ея тайну. Вскорѣ затѣмъ Меленда и Лиззи отправились посмотрѣть за Лотти, и Валентина осталась одна съ Клодомъ и Самомъ.
— Что вы намѣрены дѣлать, когда вернетесь назадъ? — спросилъ Самъ. — Вы не можете принести никакой общей пользы, хотя и можете помочь двумъ или тремъ дѣвушкамъ. Ничего нельзя сдѣлать истинно-полезнаго, пока мы не перемѣнимъ всей системы.
— Мы предоставимъ перемѣнить ее вамъ, Самъ, — отвѣчала Валентина: — а тѣмъ временемъ будемъ дѣйствовать, принимая свѣтъ какъ онъ есть и довольствуясь маленькими средствами и маленькими путями.
— Какой толкъ спорить съ женщиной! — сказалъ Самъ, обращаясь къ Клоду. — Вотъ мы стараемся произвести величайшій переворотъ въ мірѣ, а она удивляется, что мы не носимся съ нѣсколькими рабочими женщинами.
— Мы, конечно, не можемъ ждать, чтобы вы, имѣя въ головѣ такую величественную задачу, заботились о своихъ сестрахъ, — отвѣтила Валентина.
Самъ повторилъ всѣ свои прежніе аргументы и ушелъ, разсерженный тѣмъ, что не могъ убѣдить ихъ.
— Мнѣ тоже пора, — сказалъ Клодъ, берясь за шляпу. — Я радъ, что они приходили сегодня вечеромъ. Увы! лѣто прошло, и вы уѣзжаете. Покойной ночи, Валентина, и прощайте.
— Почему такое торжественное прощаніе, Клодъ?
— Потому что прошедшее не повторяется…
— Ничто не повторяется, но все идетъ дальше. Если вы пойдете пѣшкомъ, то и я пройдусь съ вами. О, я не боюсь возвращаться одна. Никто никогда меня не обижаетъ.
Они вышли вмѣстѣ. Улицы были полны народа, потому что погода была хороша и былъ субботній вечеръ.
— Постарайтесь забыть свои личныя тревоги, Клодъ! — сказала Валентина: — думайте не о себѣ, а о другихъ, и предоставьте мертвецамъ спокойно лежать въ могилѣ.
— Я бы очень желалъ, чтобы это было возможно, но какъ быть, если мертвецы выходятъ изъ могилъ?
Валентина ничего больше не сказала. Быть можетъ, что онъ узналъ даже больше того, чѣмъ она опасалась. Онъ пожалъ ея руку, и они разстались. Онъ остановился на перекресткѣ улицы и наблюдалъ за ея стройной фигурой, быстро скользившей на мостовой. Но Валентина не прошла и тридцати шаговъ, какъ онъ увидалъ нѣчто такое, что заставило его тоже повернутъ назадъ и послѣдовать за нею, хотя и въ нѣкоторомъ разстояніи. Улица была освѣщена слабо, но, тѣмъ не менѣе, Клодъ могъ разглядѣть фигуру, стоявшую на противоположномъ концѣ Иви-Лэна. Народу ходило много, но, очевидно, эта фигура кого-то ожидала, я когда Валентина повернула въ Иви-Лэнъ, человѣкъ перешелъ черезъ улицу и пошелъ за ней. Онъ слѣдовалъ за ней на разстояніи трехъ или четырехъ ярдовъ, и Клодъ дивился, что бы это значило. Но когда онъ прошелъ подъ газовымъ фонаремъ, и Клодъ увидѣлъ его лицо, — великій Боже! то былъ его отецъ. Что ему нужно отъ Валентины? Конечно, ему хочется нарушить данное слово и испугать ее. То былъ его отецъ, и по нѣкоторому движенію въ его плечахъ Клодъ догадался, что онъ пьянъ. Клодъ ускорилъ шагъ, и первымъ его движеніемъ было остановить отца; но онъ сдержался, потому что зналъ, что тотъ произведетъ скандалъ на улицѣ. Онъ рѣшилъ подождать, пока Валентина не войдетъ въ домъ, но ускорилъ шагъ, чтобы быть готовымъ вмѣшаться, если понадобится его защита.
На улицѣ было много женщинъ, болтавшихъ, несмотря на то, что былъ уже одиннадцатый часъ и вечеръ прохладный. Было также многое-множество дѣтей, игравшихъ и кричащихъ. Валентина проходила мимо нихъ, раскланиваясь и перекидываясь привѣтствіями. Толпа разступалась направо и налѣво и давала ей дорогу, потому что всѣ ее знали; толпа разступалась также и передъ мистеромъ Керью, потому что она всегда даетъ дорогу пьяному. Но Клоду они не давали дороги, и ему приходилось протискиваться, и ребятишки попадались ему подъ ноги, а потому онъ отсталъ и не могъ предупредить того, чего болѣе всего опасался.
Въ нижнемъ этажѣ Валентина нашла дверь мистера Лэна раскрытою настежъ. Въ комнатѣ его горѣла свѣча. Она заглянула въ комнату и дружески поклонилась.
— Вы лучше себя чувствуете сегодня вечеромъ? — спросила она.
— Нисколько не лучше, нисколько не лучше, — отвѣчалъ онъ. — Скоро, скоро моимъ грёзамъ наступитъ конецъ.
— Я надѣюсь, что нѣтъ. Нельзя ли продлить ваши грёзы?
— Это не отъ меня зависитъ. Надѣюсь, что вы не думаете, что я могу измѣнять рѣшенія судьбы. Добрый епископъ на смертномъ одрѣ, и я увѣренъ, что онъ больше не выздоровѣетъ. Дѣти съ нимъ. Во всѣхъ церквахъ его епархіи молятся за него. Много изъ людей переживаютъ семидесяти-лѣтній возрастъ и болѣе того; большею частью, это такіе люди, которые только даромъ бременятъ землю; жизнь ихъ — только одинъ сплошной позоръ, какъ моя, напримѣръ. Но такіе люди, какъ епископъ, обыкновенно рано умираютъ. Ну, чтожъ, онъ попадетъ въ рай. Но что я-то буду дѣлать, когда онъ умретъ и будетъ похороненъ?
— Право, мистеръ Лэнъ, не знаю. Вамъ надо выдумать какое-нибудь другое развлеченіе по вечерамъ.
— Развлеченіе? для меня? — Онъ покачалъ головой, и она съ нимъ простилась.
Тутъ старуха, которая жила въ комнатѣ окнами на дворъ, выползла изъ своей берлоги.
— Васъ спрашивалъ какой-то джентльменъ, душа моя, — сказала она. — Не молодой джентльменъ, о, нѣтъ! пожилой джентльменъ, настоящій джентльменъ; съ трубкой во рту и немножко подъ хмельномъ, съ очень пріятными манерами, щедрый и великодушный.
— Джентльменъ? спрашивалъ меня?
— Да, душа моя, и очень хотѣлось ему узнать, какъ вы живете и что вы дѣлаете. Онъ забросалъ меня вопросами (она умолчала, что онъ началъ съ того, что далъ ей шиллингъ) про все, какъ вы живете и откуда берете деньги. Но я была очень осторожна, о! очень осторожна! Я ничего не сказала ему про молодого джентльмена. Потому что мнѣ кажется, что онъ изъ ревнивыхъ.
— О! — сказала Валентина нетерпѣливо: — какое можетъ быть до меня дѣло какому-то пожилому джентльмену?
— Я надѣюсь, что не будетъ никакихъ непріятностей изъ-за молодого джентльмена. Можетъ быть, онъ разспрашивалъ не изъ ревности. Можетъ быть, это одинъ изъ законниковъ, которые являются въ послѣднюю минуту, когда свадьба объявлена и обручальныя кольца, такъ сказать, куплены. Въ такомъ случаѣ, душа моя, послушайтесь моего совѣта: не отдавайте писемъ назадъ, смотрите, не отдавайте писемъ! Заставьте ихъ заплатить. Сдерите съ нихъ фунтовъ пятьсотъ стерлинговъ… Вотъ онъ самъ! Смотрите же, не забывайте, что я вамъ сказала про письма.
Случилось какъ разъ, что мистеръ Керью въ этотъ вечеръ, когда онъ пропустилъ только двѣ или три рюмочки, задумался о томъ, почему его дочь живетъ въ Иви-Лэнѣ, и откуда она достаетъ деньги, и какимъ образомъ она стала похожа на барышню, и какъ чудесно бы было, еслибы онъ ее поймалъ и сдѣлалъ бы ее своей союзницей и помощницей. Такія вещи бывали, но прежде всего необходимо узнать ея исторію. Онъ пропустилъ еще рюмочку или двѣ, и затѣмъ рѣшилъ отправиться въ Иви-Лэнъ и разузнать, въ чемъ дѣло. И вотъ, онъ пришелъ и, не заставъ Валентину, сталъ разспрашивать старуху, которая и выболтала ему все. Правда, что и выбалтывать-то особенно было нечего. Послѣ того онъ сталъ ждать Валентину.
— Ну, вотъ, моя милая, — началъ онъ съ привѣтливымъ видомъ, — я и разыскалъ тебя. Ты не ожидала меня, не правда ли? Это пріятный сюрпризъ тебѣ. Какъ отецъ, я рѣшилъ, что обязанъ разузнать, какъ и чѣмъ ты живешь? Мой долгъ убѣдиться, честно ли живутъ мои дѣти, и первымъ удовольствіемъ моимъ будетъ дать имъ добрый совѣтъ на этотъ счетъ.
— Уходите, — сказала Валентина.
Старуха остановилась у лѣстницы и наблюдала. Ей хотѣлось узнать: что это — законникъ или ревнивецъ.
— Уходите! — повторила Валентина.
Керью засмѣялся; водка придавала ему храбрости, а не то онъ бы ушелъ.
— Полно, душа моя! — прошепталъ мистеръ Керью: — будемъ говорить по-дружески. Поцѣлуй меня.
Онъ положилъ руку на ея плечо. Валентина отскочила отъ него съ крикомъ. Меленда услышала ее, выбѣжала изъ комнаты, въ два прыжка сбѣжала съ лѣстницы и заслонила ее собой.
— Послушайте, что вамъ нужно? — закричала она. — Не бойся, Валентина; это какой-нибудь пьяница, который забрелъ не туда, куда ему слѣдуетъ. Я не испугаюсь никакого человѣка, пьянаго или трезваго, и ты не бойся! Ну, а теперь пошелъ вонъ!
— Не суйся не въ свое дѣло, молодая женщина. Эй, лучше не суйся!
— Пошелъ вонъ! — твердо повторила Меленда: — или а тебя вышвырну за дверь.
— Нѣтъ, — продолжалъ онъ, — это рѣшительно непостижимо! Они всѣ должны были бы гордиться мной. Каждый долженъ бы гордиться такимъ человѣкомъ, какъ я. И ты бы гордилась, моя душа! Ты очень кого-то мнѣ напоминаешь, кого я прежде зналъ. Право, замѣчательное сходство. Такого другого человѣка, какъ я, нѣтъ въ цѣломъ Лондонѣ. Вѣдь я — Джемсъ Керью! великій Джемсъ Керью! Кто не слыхалъ про Джемса Керью? Меня прозвали когда-то королемъ воровъ. Я — король Джемсъ первый, его величество король Керью!
— Пошелъ вонъ, — повторила Меленда, — или я разорву тебя въ клочки.
Но тутъ чья-то рука легла на плечо Керью.
— Пойдемте, — сказалъ Клодъ.
— А, это ты? — сказалъ старикъ и принялся страшно ругаться.
— Не пойду, — сказалъ онъ: — останусь на всю ночь, если захочу.
У двери уже собралась толпа народа, и ждала, что изъ этого всего выйдетъ. Но тутъ произошла странная и удивительная вещь. Дверь комнаты нижняго этажа отворилась; изъ нея вышелъ медленными и нетвердыми шагами старикъ, котораго они всѣ знали, безобидный старикъ, жившій среди нихъ столько лѣтъ и никогда ни съ кѣмъ не говорившій. Въ одной рукѣ онъ несъ зажженную свѣчу, другая была сжата въ кулакъ и дрожала. Лицо его было смертельно блѣдно, но глаза горѣли.
— О! — сказалъ онъ съ глубокимъ и довольнымъ вздохомъ: — наконецъ-то я нашелъ моего врага! Я умиралъ, но услышать его голосъ! Епископъ, — обратился онъ къ Валентинѣ, — умираетъ, и я умираю, но я зналъ, что не умру, не увидѣвшись съ никъ снова.
Керью взглянулъ на него и тоже узналъ его. Онъ мгновенно отрезвѣлъ.
— Вы? — сказалъ онъ: — вы? Я думалъ, что вы давно уже умерли. — И въ то время, какъ старикъ, передавшій подсвѣчникъ Валентинѣ, протянулъ къ нему обѣ руки, онъ быстро выбѣжалъ изъ комнаты и пустился бѣжать по улицѣ.
Но по его пятамъ гналось такъ долго отсрочиваемое возмездіе. Казалось, что ихъ никто не замѣтилъ, такъ какъ никто не послѣдовалъ за ними и не остановилъ ихъ. Они промелькнули въ толпѣ, какъ бы незримые ею. Когда Клодъ думалъ объ этомъ впослѣдствіи, ему это постоянно представлялось чѣмъ-то сверхъестественнымъ. Хотя улицы были полны народа, но это странное преслѣдованіе совсѣмъ не привлекало ничьего вниманія, точно будто оно было незримо. Бѣглецъ былъ полонъ невыразимаго ужаса, — того ужаса, который овладѣваетъ человѣкомъ, когда давно забытое преступленіе вдругъ всплываетъ наружу, и спасеніе невозможно, а на прощеніе нельзя больше разсчитывать. А преслѣдователь былъ полонъ такого бѣшенства, такой жажды мести и удовольствія отъ того, что онъ можетъ, наконецъ, ее удовлетворить, какое наполняло сердце Фредегонды, когда, послѣ многихъ лѣтъ ожиданія, она увидѣла Брунегильду, привязанную къ копытамъ дикой лошади. Бѣглецъ тщетно спасался бѣгствомъ; онъ зналъ, что за нимъ гонится смерть, отъ которой ему не убѣжать. Она гналась за нимъ во образѣ старика, съ длинными, худыми ногами, съ непокрытой головой, сѣдыми волосами, развѣвавшимися вокругъ нея, въ лохмотьяхъ, задыхавшагося, блѣднаго, какъ смерть, и съ протянутыми впередъ руками. Позади Сентъ-Джонсъ-Рода есть небольшая площадка, въ томъ мѣстѣ, гдѣ мостъ перекинутъ черезъ каналъ, а по ту сторону моста шла узкая дорожка вдоль берега рѣки. Дорожка была темная и узкая. Керью соскочилъ на нее, разсчитывая, что тутъ ему будетъ легче укрыться. Но не тутъ-то было. Только-что онъ достигъ этой дорожки, какъ мстительная рука схватила его за плечо. Онъ повернулся и взглянулъ на своего врага. Кого онъ испугался? бѣднаго, стараго, полуживого старика, который голодалъ на свободѣ все то время, которое онъ находился на сытныхъ тюремныхъ хлѣбахъ. Онъ казался такимъ истощеннымъ и слабымъ, что Джемсъ Керью громко расхохотался, забывъ о своемъ страхѣ. Онъ испугался только потому, что былъ пьянъ. Испугаться слабаго старика, который не могъ бы справиться даже съ дѣвушкой!
— Слушай! — вскричалъ мистеръ Лэнъ, схватывая руками своего врага и тряся его за шиворотъ: — Керью, отдай мнѣ назадъ мою испорченную жизнь!
Джемсъ Керью готовъ былъ снова расхохотаться, но въ эту минуту лицо его врага исказилось судорогой, острая и внезапная боль снова и въ послѣдній разъ сдавила его сердце, и онъ повалился въ воду, увлекая въ своемъ паденіи и своего врага. Послышался крикъ ужаса и агоніи, плескъ воды, и затѣмъ все стихло…
— Кто это былъ? — спросила Меленда, когда они ушли.
— Пьяный человѣкъ, — отвѣчала Валентина.
— Но онъ, повидимому, тебя знаетъ, и Клода также? Но что же такое онъ сдѣлалъ отцу Лиззи?
— Не знаю, — сказалъ Клодъ: — но про него я знаю, что онъ очень дурной человѣкъ. Не спрашивай меня больше ни о чемъ, Меленда.
— Хорошо, — отвѣчала Меленда: — по крайней мѣрѣ, онъ ушелъ. Пойдемъ наверхъ, Валентина.
Она оставила ихъ и вернулась въ Лотти. Старуха-жилица, которую жегъ шиллингъ въ карманѣ, украдкою вышла изъ дома и окольными путями направилась въ кабакъ; толпа у двери разошлась, разочарованная, потому что никакого скандала не воспослѣдовало.
— Онъ ушелъ, Валентина, — сказалъ Клодъ: — а вы знаете, кто онъ?
— Да, я знаю его. Что-нибудь страшное произойдетъ. Лиззинъ отецъ ему какъ-нибудь отомстить. Они — старые враги. О! будетъ бѣда, непремѣнно.
— Если такъ, — сказалъ Клодъ: — кто-нибудь долженъ тутъ остаться, чтобы васъ оберегать. Идите теперь наверхъ, Валентина, покойной ночи.
Валентина повиновалась. Она не спросила Клода, какъ онъ тугъ очутился. Ей казалось вполнѣ естественнымъ, что во время опасности она встрѣтила его покровительство. Тѣмъ временемъ Клодъ заперъ дверь на улицу, сѣлъ на лѣстницу и сталъ ждать. Онъ просидѣлъ на своемъ неудобномъ мѣстѣ два или три часа, и затѣмъ вспомнилъ, что въ сосѣдней комнатѣ есть кресло. Онъ перемѣнилъ позицію, но не давалъ себѣ заснуть. Странно! старикъ не возвращался: что-нибудь случилось. Клодъ волновался и предчувствовалъ бѣду. Въ половинѣ октября ночи долгія; солнце не встаетъ раньше шести часовъ. Клодъ сидѣлъ и ждалъ всю долгую ночь. Никто изъ нихъ не возвращался. Что касается одного, то онъ, вѣроятно, въ Тэмплѣ, спитъ на постели Клода, или пьетъ, куритъ, или играетъ на скрипкѣ. Но гдѣ же другой, Лиззинъ отецъ? Наконецъ, наступило утро. Незадолго до восьми часовъ, молодое и голодное населеніе Иви-Лэна стало подниматься; старшіе по воскреснымъ днямъ оставались въ постели до полудня. Валентина вышла на лѣстницу.
— Какъ? вы уже здѣсь, Клодъ? — спросила она съ удивленіемъ.
— Какъ, Валентина? неужели вы думали, что я уйду и оставлю васъ на произволъ судьбы?
— Какъ? вы пробыли здѣсь всю ночь? Вы стерегли меня. О, Клодъ, это слишкомъ много…
— Не говорите этого, Валентина. Не думайте обо мнѣ. Но скажите мнѣ… что вы знаете объ этомъ человѣкѣ? Почему онъ пришелъ сюда? Почему онъ васъ провожалъ?
— А что вы о немъ знаете, Клодъ?
— Я знаю все, что только можно знать.
— И я тоже. Не будемъ объ этомъ говорить. Я узнала всю исторію уже съ мѣсяцъ тому назадъ… И Джо, и матушка, думаютъ, что онъ умеръ.
— Но какъ же вы-то узнали?
Валентина въ короткихъ словахъ разсказала свою повѣсть, умолчавъ о нѣкоторыхъ подробностяхъ, между прочимъ, о пощечинѣ, данной ею мистеру Керью.
— Я купила его молчаніе, — заключила она: — я каждую недѣлю посылала ему деньги, но я знала, что, рано или поздно, все откроется. Клодъ, будьте мужественны. Откроемъ все Джо и придумаемъ что-нибудь, чтобы спасти отъ него остальныхъ.
— Я тоже подкупалъ его, — сказалъ Клодъ: — но больше не буду давать ему денегъ. Слава Богу, что вы внѣ его власти, Валентина, а также и Віолета. Она не должна ничего знать. Что касается васъ, Валентина, вы собирались уѣзжать сегодня; уѣзжайте сейчасъ же. Я боюсь, чтобы не случилось какого скандала, и чтобы ваше имя не было замѣшано. Мы обязаны избѣжать этого ради лэди Мильдредъ. Я сейчасъ найму вамъ кэбъ. А вы пока соберите свои вещи.
Валентина повиновалась. Вещей она съ собою никакихъ не увозила. Она поручила Лотти попеченіямъ Меленды, поцѣловала дѣвушекъ, простилась съ Клодомъ, обѣщая вернуться черезъ нѣсколько дней, чтобы затѣмъ совсѣмъ поселиться въ Гокстонѣ и сообща вести предпринятое ими дѣло, сѣла въ кэбъ и уѣхала. Клодъ остался и все утро прождалъ въ комнатѣ мистера Лэна. Позднѣе туда пришла Лиззи, но нисколько не удивилась и не встревожилась, узнавъ, что отецъ не ночевалъ дома. Это случалось съ нимъ и прежде, когда у него бывала работа. Клодъ ничего не сказалъ ей о томъ, что зналъ или подозрѣвалъ. Въ два часа Клодъ нашелъ, что ему дольше нельзя ждать. Быть можетъ, отецъ его уже находится въ Тэмплѣ. Онъ пошелъ туда, но нѣтъ, и тамъ его не было. Ничто не носило слѣда его присутствія: не было просыпаннаго табаку, ни пустыхъ бутылокъ. Клодъ догадался, что это не спроста, и дѣйствительно, съ этихъ поръ никто и никогда больше не видѣлъ его отца.
- ↑ Простолюдины и вообще необразованные англичане во всѣхъ словахъ, гдѣ буква h должна произноситься, глотаютъ ее, но зато прибавляютъ и къ такахъ словамъ, гдѣ ея вовсе нѣтъ.