Лозанна.
I.
Съ какой бы стороны вы ни подошли къ университету, вамъ все равно придется взбираться безъ конца. Университетъ стоитъ въ верхней части Лозанны (vieille Cité) и со всѣхъ сторонъ ведутъ къ нему или узенькія, вьющіяся въ гору тропинки, или пробитыя въ скалѣ каменныя лѣстницы. Самая общеупотребительная дорога, — это лѣстница, ведущая къ собору съ Place Palud (маленькой площади, гдѣ на маленькомъ возвышеніи стоитъ маленькая статуя правосудія, у ногъ которой въ базарные дни усаживаются торговки съ фруктами и овощами), она называется — «escalier du Marché». Это крутая лѣстница, около 200 ступеней, крытая. Мѣстами она прерывается и отступаетъ въ сторону, чтобы дать дорогу убѣгающимъ то вправо, то влѣво переулочкамъ. Слѣва до половины ея идетъ рядомъ съ ней террасами улица, рядъ старыхъ, узкихъ, закопченныхъ домовъ; изрѣдка веселой нотой оживляютъ ихъ темно-сѣрые, коричневые фасады съ зелеными ставеньками или повѣшенная у входа клѣтка съ птицей, или балконъ съ увитой дикимъ виноградомъ рѣшеткой, или горшки съ цвѣтами на выступѣ окна. Тутъ журчитъ фонтанъ, къ которому ходятъ хозяйки наполнять кувшины. Выше кончается улица и идетъ каменная стѣна.
Лѣстница вся истерта, проѣдена временемъ, деревянныя колонки и перила навѣса почернѣли, источены, словно изгрызены; ступени узкія и крутыя; каменный барьеръ мѣстами покрытъ бархатистыми пятнами зеленаго мха.
Пройдя четверть дороги, вы должны прюстановиться; еще столько же — и вы уже хватаетесь за сердце; выше — вы едва переводите духъ; наконецъ, дойдя до конца, вы нѣсколько минутъ стоите неподвижно въ состояніи полнѣйшей простраціи, смотрите на вставшій передъ вами соборъ и думаете: per aspera ad astra.
Да, ужъ подниматься здѣсь приходится достаточно. «Funiculaire» пока существуетъ только въ проектѣ. Извозчики рѣдки, приблизительно какъ бѣлые слоны, на 3000 жителей въ городѣ 30 извозчиковъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Лозанна прекрасно вымощена, имѣетъ телефоны, электрическое освѣшеніе, электрическій tramway и т. д. Но ни «трамомъ», ни извозчиками нельзя вездѣ пользоваться: лѣстницы и узенькія тропинки въ гору невозможны для проѣзда, объѣзжать же отнимаетъ много времени, поневолѣ идешь пѣшкомъ и поневолѣ простаиваешь минутъ пять у собора.
Старый соборъ — перлъ романско-готической архитектуры въ Швейцаріи, возвышается величаво и торжественно, подымаясь къ небу тысячью своихъ стройныхъ колонокъ и съ высоты своей смотритъ на лѣпящуюся и добирающуюся къ нему по горамъ и горушкамъ Лозанну, словно съ легкой грустью, какъ старый дѣдъ на рѣзвыхъ внуковъ.
Такъ и кажется, что онъ вспоминаетъ годы своего величія и минувшую славу,
Онъ начатъ былъ въ 1000 году, а въ 1275 году торжественно освященъ папой Григоріемъ X въ присутствіи императора Рудольфа Габсбургскаго, семи кардиналовъ, семнадцати епископовъ и т. д. и названъ «Notre-Dame de Lausanne».
Суровый духъ кальвинизма уничтожилъ все, что въ немъ напоминало о красотѣ. Скульптурныя и архитектурныя украшенія были разрушены и только въ послѣдніе годы снаружи соборъ начинаютъ реставрировать; онъ весь въ лѣсахъ; возобновляютъ la grande Rose, лѣпные арабески, колонки.
Внутри же отъ прошлаго остались въ немъ только цвѣтныя vitraux съ изображеніемъ главнѣйшихъ моментовъ исторіи Лозанны, — чудесныя деревянныя рѣзныя stalles XVI вѣка и нѣсколько могилъ, на которыхъ лежатъ рыцари со стертыми рукою вѣковъ чертами лица…
Но нѣтъ статуи Мадонны, предмета горячаго поклоненія окрестныхъ пилигримовъ, хотя еще на каменныхъ плитахъ сохранились отпечатки ихъ слѣдовъ. Ея нѣтъ — и въ соборѣ пусто, темно и мрачно.
Если вы хотите взглянуть на Лозанну съ птичьяго полета, позвоните въ дребезжащій колокольчикъ у башни, ведущей неизвѣстно куда. Вы стоите передъ мрачной сѣрой стѣной колокольни; и вотъ на вашъ звонокъ изъ маленькой дверки, скорѣе расщелины, пробитой въ дикомъ камнѣ, появляется, какъ цвѣтокъ, выросшій на развалинахъ, дѣвушка лѣтъ 16-ти, съ розовыми щеками и румяными губами. Она улыбается вамъ и ведетъ васъ наверхъ по головокружительной винтовой лѣсенкѣ, то нагибаясь подъ низенькой аркой, то пропадая въ темнотѣ коридорчика, то опять вырисовываясь на голубомъ фонѣ готическаго отверстія въ стѣнѣ. Въ каждомъ этажѣ она указываетъ на колокола, проходя мимо:
— Это — Clémence, онъ звонитъ только во время пожара и во время выборовъ; это — Madeleine, звонитъ въ праздники; этотъ — весь чистаго серебра, звонитъ разъ въ годъ, на Пасхѣ, «elle est trop petite, elle n’а pas de nom», но ему больше пятисотъ лѣтъ.
Наконецъ, вы наверху.
Четыре турельки по угламъ, стройныя, легкія; балюстрада и столько пространства вокругъ средней башенки, что вы можете обойти ее всю кругомъ и увидѣть Лозанну, какъ на ладони, съ ея перламутровымъ озеромъ, съ цѣпью Альпъ на горизонтѣ, синеватыхъ, разрисованныхъ бѣлыми штрихами снѣга, съ средневѣковыми домами, узкими улицами и высокими шпицами колоколенъ, молчаливо указывающими на небо.
Гдѣ вы это видѣли?
Вашъ мозгъ начинаетъ напряженно работать, стараясь уловить воспоминаніе, гдѣ вы встрѣчали эти черепичныя кровли неправильной треугольной формы, эти стрѣльчатыя башенки, эти кокетливо убранныя фестонами плюща ограды, эти живописные шалэ… Постойте… постойте…
И вотъ въ туманѣ передъ вами вырисовывается сначала лысинка… потомъ добродушная нѣмецкая физіономія, напоминающая печеное яблоко… потомъ клѣтчатый фуляръ на шеѣ и золотыя пуговицы синяго фрака… Ну, конечно, это вашъ гимназическій учитель рисованія, добрѣйшій Herr Schulz, а тѣ картинки, которыя разстилаются передъ вашими глазами, онъ приносилъ въ большомъ кожаномъ портфелѣ, и вы неумѣлыми руками срисовывали и эти башенки, и эти шпицы, и эти арабески плюща на старомъ кирпичѣ.
И вы улыбаетесь Лозаннѣ, какъ старой знакомой, и вамъ въ отвѣтъ улыбается ярко-голубое небо и розоватое озеро, на которомъ, какъ бѣлыя чайки, скользятъ оригинальныя «barques de Léman», лодочки съ двумя парусами, въ видѣ двухъ крыльевъ.
Просторный дворъ, обнесенный чугунной рѣшеткой на каменномъ фундаментѣ, усыпанъ мелкимъ гравіемъ, шуршащимъ подъ ногами. Старые вязы, поросшіе мхомъ, простираютъ свои узловатыя вѣтви надъ каменными скамьями, словно охраняя и сторожа свои владѣнія.
Старое старое трехъ-этажное зданіе, съ обсыпавшейся кое-гдѣ штукатуркой, покатой черепичной крышей, идлинными, узенькими трубами. Окна маленькія съ рѣшетчатыми зелеными ставнями, а кое-гдѣ круглое «Oeuil de boeuf». Посреди башенка съ острымъ шпицемъ и круглыми часами, отчетливо и гулко выбивающими въ прозрачномъ осеннемъ воздухѣ каждую четверть часа.
Это — университетъ. Зданіе старо, насчитываетъ десятки десятковъ лѣтъ за собой; но университетъ еще совсѣмъ молодой (прежде это была академія). Онъ только въ этомъ году выдалъ свой первый «bonnet de docteur» (доктора математики), при чемъ пришелся этотъ bonnet на молоденькую головку женщины, датчанки, m-lle Ведель, блистательно защитившей свою диссертацію.
Лѣстницы, ведущія въ аудиторіи, крутыя, винтообразныя, истоптанныя не одной тысячью молодыхъ ногъ; сами аудиторіи тѣсныя и болѣе чѣмъ скромныя. Скамьи идутъ амфитеатромъ. Порыжѣвшія черныя доски пюпитровъ изрѣзаны и исчерчены надписями не хуже какого-нибудь садоваго стола въ деревенской бесѣдкѣ. Тутъ и цитата изъ Овидія, и изреченіе изъ Шопенгауэра, и стихи Вольтера, и просто «Julia» — полное смѣшеніе языковъ и полный просторъ воображенія.
На факультетѣ de belles lettres довольно много женщимъ, особенно у Ренара, профссора французской литературы. «Cours de littérature franèaise» Ренара почти единственный, который посѣщаютъ лозанскія барышни. Профессоръ это чувствуетъ, и поэтому говоритъ мягко, выбирая выраженія, избѣгая рискованныхъ цитатъ; цитируя все больше Ламартина или Hugo, не забывая и Боссюэта. Такія имена какъ Zola и т. п. произносятся съ нѣкоторой опаской, а ужъ такія, какъ Huismans или Verlaine вовсе не произносятся. И рѣчь у него мягкая, плавная, вкрадчивая, и черты лица мягкія, тонкія, и сѣдоватая бородка аккуратная, изящная. На его лекціяхъ чувствуется духъ интимности, женственности; у окна всегда два стула, занятые супругой его и пожилой дамой, ея пріятельницей, неразлучными, какъ синтезъ съ анализомъ. Madame Ренаръ женщина довольно интересная и еще молодая; она — писательница, впрочемъ, пишутъ они вдвоемъ съ мужемъ разные швейцарскіе очерки — «Contes noirs et roses» и т. д. Эти дамы слѣдятъ внимательно за рѣчью профессора, а послѣ лекціи обмѣниваются со многими изъ слушательницъ любезными улыбками, поклонами, фразами.
Съ ихъ уходомъ бѣлокурыя и темноволосыя розы Гельвеціи, шурша шелковыми юбочками и щебеча, передаютъ другъ-другу свои невинныя впечатлѣнія: профессоръ Баннаръ пугаетъ ихъ толстыми томами своего старо-французскаго языка, своей немного сухой, но строго-серьезной эрудиціей и дѣльнымъ изложеніемъ фактовъ. Онъ читаетъ средніе вѣка, и если, быть можетъ, недостаточно влюбленъ въ эту таинственную эпоху, когда подъ пламя костровъ, подъ фанатическое пѣніе церковныхъ гимновъ, въ поискахъ за философскимъ камнемъ и жизненнымъ эликсиромъ, пробуждалось къ жизни книгопечатаніе, готовилось и зрѣло будущее на окровавленныхъ и пылающихъ развалинахъ прошлаго, если онъ, быть можетъ, не поэтизируетъ эти вѣка, зато дѣльно передаетъ суть и предоставляетъ слушателямъ выводить свои заключенія.
Философію читаетъ совсѣмъ молодой, но талантливый профессоръ, Milliaud. Онъ еще не можетъ, конечно, замѣнить своего предшественника, умершаго извѣстнаго Секретана, но отъ него ждутъ многаго. Не стану пересчитывать всѣхъ, но скажу, что пальма первенства положительно принадлежитъ профессору сѣверной литературы (русской, нѣмецкой и англійской) Мауеру. Это полный, румяный, сѣдой человѣкъ, съ добрымъ, открытымъ лицомъ и юношески живыми глазами.
Нѣкоторые его не долюбливаютъ, — не вслушавшись; у него немного затрудневная дикція, къ которой нужно привыкнуть, чтобы свободно слушать его. Но мысль у него сверкаетъ и блещетъ, яркая, образная, и въ его лекціяхъ — живое наслажденіе. Дѣло свое онъ знаетъ великолѣпно; о Бѣлинскомъ, напримѣръ, говоритъ такъ, что дай Богъ хорошему русскому.
Начавъ лекцію, онъ увлекается, и то заговоритъ о философіи Гегеля, то о романтизмѣ французовъ, то о миѳахъ древней Греціи; на видъ можетъ показаться, что мысль разбрасывается, но въ концѣ концовъ всегда у него получается стройное и гармоническое цѣлое, и чувствуешь, что все сказанное имъ было необходимо для полноты впечатлѣнія. Каждая лекція длится ¾ часа; между ними ¼ часа отдыхъ, и въ эти 15 минутъ весь дворъ наполненъ шумомъ и гамомъ молодыхъ голосовъ, топотомъ молодыхъ ногъ. Студенты здѣсь всѣ очень рано идутъ въ университетъ, ихъ écoles supérieures легче нашихъ гимназій. Все это совсѣмъ юнцы, отъ 18-ти лѣтъ включительно; потому часто слышенъ не только шумъ и хохотъ, но и звонъ разбитыхъ стеколъ, и игра чуть не въ чехарду.
Студенты здѣсь, по заграничному обычаю, дѣлятся на корпораціи; сами себѣ установили форму — черные мундиры съ шитьемъ, бѣлые рейтузы, бѣлыя перчатки съ большими крагами и фантастическія шапочки: эффингенская корпорація (патріотовъ) — бѣлыя съ краснымъ кантомъ, Lemania (католическая) красныя, belles lettres — плюшевыя зеленыя и т. д.
Гордятся они этими мундирами, какъ дѣти, и надѣваютъ ихъ только въ торжественныхъ случаяхъ, напримѣръ, въ студенческіе праздники.
На дняхъ они устроили въ честь новаго ректора «cortège aux flambeaux». Зрѣлище было оригинальное. По всему городу вечеромъ тянулась, какъ огненная змѣя, процессія студентовъ съ факелами, красноватый отблескъ которыхъ сопровождалъ ихъ, высоко стоя заревомъ надъ ихъ головами. Черезъ плечо у студентовъ повѣшены были турьи рога, наполненные цвѣтами; молодежь браво шла, отбивая тактъ, держа факелы съ пестрыми щитками наотмашь, подъ музыку оркестра, съ пѣснями. Обойдя весь городъ, на place Montbenon они устроили костеръ изъ факеловъ и танцовали вокругъ него «ріссоlо» — національный танецъ.
На темномъ фонѣ ночного неба ярко выдѣлялось зарево дымящагося костра, а пляшущія фигуры казались чѣмъ-то фантастическимъ, особенно въ средневѣковой декораціи характерныхъ домовъ Лозанны.
Мнѣ почему-то припомнились наши славные, часто голодные студентики, бѣгающіе за 8 рублей въ мѣсяцъ каждодневно изъ Измайловской роты на Петербургскую сторону или на Васильевскій островъ, въ трескучій морозъ, въ лѣтнихъ, вѣтромъ подбитыхъ пальтишкахъ. Здѣсь молодежь очень жизнерадостна, совершенно не заражена пессимизмомъ. Пессимиста здѣсь, пожалуй, еще труднѣе отыскать, чѣмъ извозчика. Всѣ они такіе сытые, крѣпкіе, здоровые… Если вы видите блѣдное лицо, лихорадочнымъ огнемъ блестящій взглядъ, впалыя щеки, смѣло держите пари, что это не швейцарецъ. Всѣ швейцарцы одарены особымъ отпечаткомъ довольства, покоя и равнодушія. Несомнѣнно, это для нихъ большое счастье, несомнѣнно также и то, что цвѣтущая и трудолюбивая Швейцарія не насчитываетъ ни великихъ поэтовъ, ни вдохновенныхъ живописцевъ, ни геніальныхъ скульпторовъ, — чѣмъ это объяснить, не знаю… Литература здѣсь въ очень несовершенномъ состояніи, за исключеніемъ немногихъ, Эд. Родъ, напр.; пишутъ все такія вещи, которыя у насъ съ трудомъ бы нашли мѣсто въ «Родникѣ» или «Игрушечкѣ» для старшаго возраста; но невзыскательные швейцарцы довольны своей литературой.
Да, Достоевскій не могъ бы родиться въ Швейцаріи.
Оно кажется немного странно, что эта красивая страна, эта дивная природа такъ мало находятъ отзвукъ въ сердцахъ своихъ дѣтей. Приглядѣлись ли они, что ли, но всѣ они поразительно равнодушны. Много этому способствуетъ и очень регулярный образъ жизни. Здѣсь одинъ человѣкъ живетъ, какъ другой. Въ 7—8 ч. начинаются и лекціи, и занятія, и работа; въ 12 ч. всѣ возвращаются домой; вся Лозанна обѣдаетъ въ половинѣ перваго, ужинаетъ въ 7 и крѣпко спитъ въ 10. И все здѣсь такъ мирно, такъ спокойно. У насъ, напримѣръ, если мужикъ работаетъ на крышѣ, вы взгляните, у васъ духъ захватитъ и вы скорѣе уйдете въ сторону. А здѣсь — гуляетъ рабочій по крышѣ, напѣваетъ tyrolienne; самъ онъ не оборванный, — чисто одѣтый; не полупьяный и не истощенный отъ голода; крыша чистая, съ широкими полями. Онъ себѣ переговаривается весело со стоящими внизу… И не знаю почему, но сердце за него не дрожитъ.
Однако, я отвлекаюсь.
При университетѣ нашемъ находятся музей (историко-этнографическій и ничѣмъ не выдающійся) и публичная библіотека. Библіотека по составу очень недурная, но, если вы хотите ею пользоваться, вамъ необходимо вооружиться большимъ запасомъ времени и не меньшимъ — терпѣнія.
Черезъ какія-то катакомбы вы попадаете въ небольшую salle de lecture (книги выдаются и на домъ). За конторкой возсѣдаетъ старичокъ-библіотекарь; тамъ у него цѣлое хозяйство, какія-то картинки, вазочка съ неизбѣжными хризантемами, футляръ отъ очковъ и т. д. Помогаетъ ему очень свирѣпаго нрава субъектъ, совсѣмъ одѣтый по домашнему, въ туфляхъ, въ рабочей блузѣ сѣраго полотна и шапочкѣ à la Zola.
Вы начинаете съ того, что берете каталогъ, но каталоги тамъ самаго фантастическаго свойства. Ищете вы, положимъ, Тэна.
Логика подсказываетъ вамъ взять каталогъ подъ буквой Т. Не тутъ-то было. Подъ буквой Т скрывается отдѣлъ политической экономіи. Почему — неизвѣстно. Пересмотрѣвъ всѣ каталоги, вы догадываетесь, что критика, по капризу судебъ, помѣщена подъ буквой М, вмѣстѣ съ белетристикой. Прекрасно. Но буква М содержитъ въ себѣ не одну тысячу названій; а названія эти помѣщены абсолютно безъ всякаго порядка, — ни по литерамъ, ни по годамъ, ни по содержанію. Названія перемѣшаны, какъ будто ребенокъ забавлялся, играя съ ними, и разсыпалъ билетики какъ попало: Маколей рядомъ съ Armand Silvestre, S-te Beuve съ графиней Дашъ, Боссюэтъ съ Катюль Мендесомъ, Вольтеръ съ m-me Gyp и т. д.
Пока вы успѣете добраться до Тэна, вы пропустите обѣдъ, опоздаете на лекціи, а тамъ библіотеку запрутъ. И вотъ хваленая швейцарская аккуратность; впрочемъ, вѣдь это только книги, а не горшки съ молокомъ.
Зданія, принадлежащія университету, разбросаны въ разныхъ мѣстахъ. Медики, напримѣръ, слушаютъ лекціи то въ Ecole de chémie (новомъ и красивомъ зданіи, построенномъ на русскія деньги, — нашъ Рюминъ завѣщалъ Лозаннѣ большой капиталъ, на который теперь собираются строить и новый университетъ), то въ Ecole de médecine.
Ecole de médecine — минутахъ въ 15-ти ходьбы отъ университета. Это чистенькій, красивый домъ, съ разбитымъ передъ нимъ цвѣтникомъ, гдѣ цвѣтутъ роскошныя хризантемы — темно розовыя, кроваво-красныя, золотыя, фіолетовыя — всѣхъ тоновъ и оттѣнковъ. Великолѣпные ребятишки, здоровые, кудрявые и розовые (дѣти привратника), играютъ въ цвѣтникѣ, вбѣгаютъ въ секціонную залу, присутствуютъ при аутопсіи и опять возвращаются къ цвѣтамъ. И невольно приходятъ на умъ слова поэта:
… у гробового входа
Младая будетъ жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вѣчною сіять!..
На медицинскихъ курсахъ больше женщинъ, чѣмъ на остальныхъ. Здѣсь относятся къ нимъ далеко не враждебно, какъ во многихъ другихъ университетахъ, а скорѣе вѣжливо, но студенты и студентки держатся особнякомъ. Контингентъ учащихся дѣвушекъ довольно симпатичный. Попадаются старинные типы, съ небрежной прической, неряшливымъ видомъ и подавляющимъ презрѣніемъ ко всему окружающему, но, къ счастію, такихъ все меньше.
Современная дѣвушка начинаетъ понимать, что недостаточно сдѣлаться пародіей на мужчину, чтобы прослыть образованной женщиной; что женственность такъ же необходима трудящейся дѣвушкѣ, какъ солнце въ аудиторіи.
Я знаю здѣсь двухъ учащихся дѣвушекъ, нашихъ соотечественницъ; одна съ Волги, другая съ береговъ Чернаго моря. Обѣ молоденькія, миленькія, балованныя и холеныя въ семьѣ; это не мѣшаетъ имъ не уступать въ работѣ любому здоровому швейцпрскому студенту. Вскакиваютъ въ 6 часовъ утра, когда еще не разсвѣло, въ 7½ уже бѣгутъ въ университетъ; съ 8 до 12 простаиваютъ въ лабораторіи надъ химическими анализами. Прибѣгаютъ домой наскоро пообѣдать и торопятся къ 2 опять на лекціи, такъ до 6; и это каждый день, въ дождь, во время злѣйшей «bise». По вечерамъ переписываютъ лекціи и читаютъ; 10 часовъ ежедневнаго труда — и бодры, звонко смѣются, не забываютъ по дорогѣ купить душистый букетикъ фіалокъ въ 20 сантимовъ и посмотрѣться въ зеркало.
Интересную картину представляетъ наша мучительная лѣстница въ 12 часовъ.
Шумной гурьбой высыпаютъ студенты изъ университета, разсыпаются въ разныя стороны, большинство сбѣгаетъ по этой лѣстницѣ. Въ каменной оградѣ, о которой выше шла рѣчь, пробита калитка и березовая аллея ведетъ къ Ecole primaire, — тутъ ребятишки съ четырехъ лѣтъ ходятъ въ школу. Въ 12 часовъ и они выбѣгаютъ съ птичьимъ гамомъ и щебетомъ на нашу лѣстницу и, торопясь, толкая другъ-друга, летятъ во всѣ свои крохотныя толстыя ножонки.
Гдѣ-то мнѣ случилось видѣть интересную гравюру, — нѣтъ, двѣ — въ pendant одна къ другой. Лѣстница (такая же живописная и старая, какъ эта), и по мей оживленной толпой, со смѣхомъ и весельемъ, бѣгутъ дѣти, юноши, дѣвушки; внизу подписано:
«Какъ быстро бѣгутъ часы радости».
Другая гравюра изображаетъ ту же лѣстницу: по ней медленно, съ поникнувшими головами, идутъ скорбныя, закутанныя въ черное фигуры похоронной процессіи, и подписано:
«Какъ медленно тянутся часы скорби»…
Въ 12 часовъ по нашей лѣстницѣ бѣгутъ часы радости.
И встрѣчаются, весело шумя, на однѣхъ и тѣхъ же ступеняхъ — беззаботное дѣтство и пылкая юность — настоящее и будущее.
II.
Второй день въ Лозаннѣ бушуетъ буря. Дуетъ «фэнъ» и вся природа въ какомъ-то неистовствѣ. По небу быстро несутся свинцовыя тучи; ихъ странныя очертанія приводятъ на память декоративный эффектъ полета валькирій въ Ибсеновскихъ «Сѣверныхъ богатыряхъ». Темно-лиловый туманъ окутываетъ горы и старается спрятать ихъ отъ непогоды. Грозное, изъ-сѣро-зеленоватое озеро кое-гдѣ прорѣзано блестящими, какъ лезвіе холодной стали, полосами яркаго свѣта, проникающаго откуда-то изъ-за тучъ; сердитыя, бѣлыя волны бьютъ у берега.
У! Какъ завываетъ вѣтеръ въ трубѣ! То съ какимъ-то негодованіемъ шипитъ и свиститъ онъ, разъяренный, въ каждой щели; то утихаетъ и плачетъ, и жалуется; то поднимается могучей хроматической гаммой и разрастается, какъ бѣшеная страсть.
Дождь льетъ неудержимый, крупный, какъ слезы бурнаго отчаянія, и колотитъ въ стекло оконъ, словно хочетъ сдѣлать имъ больно. Ураганъ потрясаетъ домъ до основанія; слышно, какъ хлопаютъ ставни, какъ дребезжатъ оконныя стекла; иногда рѣзко стукнетъ сорвавшаяся черепица. Цѣлый хаосъ мощныхъ звуковъ — буря ждетъ своего Вагнера.
Въ такую погоду хорошо было бы сидѣть вдвоемъ съ какимъ-нибудь очень близкимъ, дорогимъ другомъ у пылающей печки, съ книгой любимаго поэта на колѣняхъ, — и время отъ времени отрываться отъ книги, всѣмъ сознаніемъ чувствуя ласковую близость милаго существа. И даже не говорить, а такъ, скорѣе мечтать о чемъ-то очень нѣжномъ, очень сладкомъ, не совсѣмъ ясномъ; мечтать — вдвоемъ объ одномъ и томъ же. Но дорогой другъ далеко!.. Швейцарскія игрушечныя печки не грѣютъ, а только насмѣхаются, — единственная книга, которую можно взять въ руки безъ потери времени, это руководство старо-французскаго языка Cledat, а кромѣ того, бьютъ часы, и надо торопиться на лекціи.
На улицахъ, несмотря на ливень, движеніе не прекращается; если бы въ Лозаннѣ не выходить во время дождя, то добрыхъ ¾ всего времени пришлось бы сидѣть дома. Зато всѣ закутаны въ непромокаемые плащи и пелерины съ капюшонами, съ трудомъ позволяющія различить мужчину отъ женщины. Дѣтишки имѣютъ совсѣмъ видъ карликовъ изъ сказокъ Гримма, въ своихъ поднятыхъ на голову остроконечныхъ колпачкахъ и круглыхъ пелеринкахъ.
«Трамваи» переполнены. По улицамъ бѣгутъ зонтики, встрѣчаются, сталкиваются, храбро спѣшатъ дальше по невообразимой грязи, сдѣлавшей бы честь какому-нибудь нашему Вышнему-Волочку. (Впрочемъ, по колѣна не утонешь, и настоящіе лозанцы ухитряются ходить безъ калошъ).
Самый жестокій кризисъ бури разражается во время лекціи. Старое зданіе университета дрожитъ и стонетъ, окна едва выдерживаютъ напоръ вѣтра; онъ проникаетъ въ щели и чуть не тушитъ мелькающій газъ въ аудиторіяхъ, и безъ того скупо-освѣщенныхъ. Вмѣстѣ съ вѣтромъ и темнотой въ окно врывается откуда-то, вѣроятно, изъ сосѣдней «Ecole normale», — хоровое церковное пѣніе, придающее совсѣмъ мрачный характеръ всей обстановкѣ. Мауеръ, читающій о Лессингѣ, заставляетъ позабыть вѣтеръ; но когда мы, по окончаніи всѣхъ лекцій, выходимъ изъ университета — вихрь продолжаетъ бушевать, задуваетъ огонь въ рѣдко разставленныхъ фонаряхъ, уноситъ зонтики, рветъ платье; несмотря на 6-й часъ дня, на улицѣ абсолютная темнота; по нашей мокрой и крутой лѣстницѣ легко сломать себѣ шею.
Въ полутьмѣ, при невѣрномъ мерцаніи фонаря, черные силуэты разбѣгающихся во всѣ стороны студентовъ, съ ихъ надвинутыми капюшонами, представляются чѣмъ-то фантастическимъ.
Все мокро, черно, пугающе-мрачно… И я съ ужасомъ думаю о завтрашнемъ утрѣ, о необходимости вставать при огнѣ и холодѣ… Но погода Лозанны капризна — старое сравненіе требуетъ сказать — какъ женщина. Хотя, по чести, я положительно не вижу, чтобы въ умѣньи капризничать мужчины уступали женщинамъ, но почтимъ традиціи. Погода Лозанны капризна, какъ женщина.
На утро вѣтеръ вымелъ всѣ тучи съ неба; дождь вымылъ его голубую эмаль; озеро успокоилось и только слегка волнуется, какъ будто вздыхая послѣ недавнихъ рыданій.
Вся Лозанна, вычистившись и повеселѣвъ, превратилась въ огромную выставку жанровыхъ картинокъ и чудесныхъ naturemortes; сегодня — jour du marché. Для художника, не ищущаго серьезнаго внутренняго содержанія въ картинѣ, а довольствующагося тѣмъ, что пріятно и безобидно ласкаетъ глазъ, здѣсь нашлось бы много матеріала.
Хозяйки Лозанны вооружились большими корзинками; многія изъ нихъ, очевидно, поклонницы системы утилитаризма, катятъ передъ собой ручныя колясочки, — «poussettes», въ которыхъ возили своихъ румяныхъ бебешекъ, пока тѣ не начали сами бѣгать въ школы. Рынокъ раскинулся почти на весь городокъ; площади St. Franèois, La Riponne, Palud и всѣ улицы между ними запружены фруктами, овощами и цвѣтами. Торговки изъ окрестныхъ деревень сидятъ на складныхъ стульчикахъ. Онѣ въ крестъ-накрестъ завязанныхъ косынкахъ и большихъ передникахъ. Изъ-подъ традиціонныхъ широкополыхъ шляпъ темной соломки выглядываетъ то совсѣмъ голова теньеровской старухи, то молодое, розовое лицо. Водуазки были бы недурны, — онѣ почти всѣ очень свѣжія, темноволосыя, съ тонкими чертами лица, довольно стройныя; но ихъ портитъ удивительно равнодушное, неосмысленное выраженіе глазъ.
Передъ ними прямо на тротуарахъ, а то и на мостовой, разложены деревянные лотки или низкія бѣлыя плетенки съ овощами. Передъ привозомъ на рынокъ ихъ чисто перемываютъ, и онѣ такъ и блестятъ; цѣлая гамма натуралистическихъ тоновъ; оранжевая морковь, темно-лиловая капуста, свѣтло-зеленый кудрявый салатъ, красные томаты, чистенькій сѣрый картофель выглядятъ искусственными — до того они опрятны.
Надъ рынкомъ стоитъ шумъ и слышится пѣвучій говоръ съ характернымъ водуазскимъ выговоромъ:
— Eh monté! Mada-ame, commaing dong! Certènemmaing!
Кухарки закупаютъ провизію, хозяйки выбираютъ фрукты для десерта, молоденькія дѣвушки — цвѣты.
Прислуга здѣсь презабавная. Кухарки очень высоко цѣнятъ свое достоинство. Хозяйки съ ними никогда не говорятъ иначе какъ на вы; ихъ называютъ madame или mademoiselle; между собой онѣ тоже всегда на вы. Онѣ ходятъ въ шляпкахъ и изящныхъ накидкахъ; тѣ, что помоложе, часто бываютъ въ театрѣ, напѣваютъ испанскіе вальсы и не прочь пофилософствовать на тему о любви, о красотѣ природы и т. д. Онѣ читаютъ фельетоны и очень любятъ «Georges Ohnet». Часы работы у нихъ строго опредѣлены: отъ 10-ти до 12-ти онѣ готовятъ обѣдъ, отъ 6-ти до 8-ми ужинъ, внѣ этого времени онѣ свободны. Не похожи онѣ на нашихъ безхитростныхъ Марьюшекъ и Дарьюшекъ, жарящихъ у плиты день-деньской; у нихъ всегда отдѣльныя комнатки, и когда у нихъ «flemme», то хозяйка не смѣетъ имъ дѣлать никакихъ замѣчаній.
Вотъ еще спеціально швейцарское словечко!
Въ Швейцаріи его слышишь всюду. Человѣку нездоровится — il à la flemme. Не въ духѣ — flemme, нервы — flemme. Просто лѣнь обуяла — ну, ужъ конечно flemme. И слово, и состояніе имѣютъ право гражданства.
Но вернемся къ рынку.
Пока мамаши закупаютъ провизію, младшіе ребятишки по дорогѣ въ школу останавливаются у шофретки съ горячими каштанами, покупаютъ на два су и набѣгу грѣютъ объ нихъ руки:
— Monsieur, 2 sous de marrons s’il vous plait!
И monsieur въ синей блузѣ отвѣшиваетъ на два су каштановъ совершенно самостоятельному господину въ колпачкѣ и съ пухлыми голыми колѣнками. Господину года 4, но онъ одинъ бѣжитъ въ школу, одинъ вернется изъ нея; рано пріучаются они къ самостоятельности. Дѣти здѣсь очень развиты; впрочемъ, чѣмъ они становятся старше, тѣмъ это сглаживается.
У цвѣтовъ барышни выбираютъ себѣ связки пунсовыхъ гладіолусовъ, вѣтви остролиста съ пурпурными ягодами, вѣтки омелы съ круглыми бѣлыми ягодками, а главное — хризантемы, всюду и вездѣ хризантемы. Онѣ или лежатъ, небрежно связанныя въ огромныя, живописныя «bottes», или цвѣтутъ въ глиняныхъ вазонахъ пышными кустами.
Хризантему вы встрѣтите вездѣ: въ любомъ присутственномъ мѣстѣ, на казенной конторкѣ, на низенькомъ столикѣ изящной гостиной, въ свѣтлой дѣвичьей комнаткѣ, на полкѣ чистой кухни: и здѣсь — своего рода равенство.
Онѣ царятъ и властвуютъ на рынкѣ, и домой всѣ возвращаются хоть съ небольшимъ букетомъ.
Всѣ сады Лозанны засажены хризантемами и никто ихъ не опустошаетъ; здѣсь вообще сильно развито уваженіе къ чужой собственности; если вы что нибудь потеряли или забыли, вы почти можете быть увѣрены, что вамъ это возвратятъ и, пожалуй, если вы предложите «un pourboire», вамъ отвѣтятъ: Je n’ai fait que mon devoir". Каждый день столбца 2 «Gazette de Lausanne» и «Feuille d’avis» заполнены объявленіями о найденныхъ вещахъ.
Здѣсь никто не растаскиваетъ деревянныхъ плетней, не ломаетъ кустовъ, не рветъ цвѣтовъ и т. д. Можетъ быть, этой честности очень способствуютъ довольно крупные штрафы за подобное нарушеніе порядка, штрафы, которые, несмотря на полное отсутствіе невидимыхъ городовыхъ, строго взыскиваются.
Поэтому сады здѣсь выглядятъ очень мило. Теперь особенно, въ началѣ декабря, когда уже время отъ времени начинаютъ летать въ воздухѣ большія бѣлыя мухи перваго снѣга, тутъ же и тающія, красиво взглянуть на живописную ограду изъ дикаго камня, въ отверстіе широкой чугунной рѣшетки воротъ, на теряющіяся въ легкой голубоватой дымкѣ тумана аллеи садовъ.
Въ просвѣтѣ аллей виденъ красный фонъ заката, подернутый блѣдно-золотыми облаками; выше тонъ неба совсѣмъ зеленоватый; на горизонтѣ синія горы словно изнутри освѣщены, рѣзкіе бѣлые штрихи снѣга на ихъ очертаніяхъ придаютъ имъ видъ колоссальной фотографіи на матовомъ стеклѣ. Посреди голубого озера — яркое пятно солнечнаго свѣта и удивительные переливы красокъ, игра свѣта и тоновъ, заставляютъ думать, что если бы художникъ перенесъ на полотно всѣ эти оттѣнки, его бы сочли сумасшедшимъ.
Деревья не всѣ обнажены: многія стоятъ совсѣмъ золотыя или темно-красныя; лавровишненыя деревья и колючій остролистъ съ красными ягодами хранятъ свою сочно-зеленую, глянцевитую листву; ихъ оттѣняетъ почти черный бархатъ сосенъ и пихтъ. Кое-гдѣитихо журчитъ фонтанъ, — и весь зимній, немного меланхолическій пейзажъ, какъ нѣжною улыбкой, оживляютъ бѣлыя, розовыя, пунцовыя звѣзды хризантемъ.
Пушистые, растрепанные помпоны изъ узкихъ, шелковыхъ лепестковъ улыбаются даже изъ подъ легкаго, шутливаго снѣга. Тутъ и лиловыя хризантемы, начиная съ розоватаго, теплаго тона китайской сирени, кончая красноватымъ chicago; бѣлые съ легкимъ румянымъ оттѣнкомъ, темно-розовые, малиновые цвѣта бѣлой соломы, золотые, наконецъ ко ричневые съ желтыми пятнами, напоминающіе крылья Венеры крапивницы — всѣхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ. Свѣжесть декабря не мѣшаетъ имъ цвѣсти, и, можетъ быть, потому здѣсь такъ любятъ ихъ.
Отъ хризантемъ мнѣ всего легче перейти къ другимъ цвѣтамъ Лозанны — къ молодымъ дѣвушкамъ, и поговорить о ихъ воспитаніи, рѣзко отличающемся отъ воспитанія нашихъ дѣвушекъ.
Конечно, немыслимо сравнивать всю нашу огромную страну съ этимъ маленькимъ клочкомъ земли; но молодая дѣвушка — вездѣ останется молодой дѣвушкой — въ Россіи, въ Швейцаріи, въ Японіи — значитъ, ихъ сравнивать можно.
Но прежде всего нѣсколько словъ о женскомъ воспитаніи (я не говорю образованіи) въ Россіи.
Свобода — великое дѣло; но, какъ всѣ стихійныя силы, свобода — вещь опасная.
Вода въ рукахъ энергичнаго инженера будетъ приводить въ движеніе фабрики, заводы, лѣсопильни, кормить тысячи рабочихъ, способствоватьразвитію промышленности и т. д. Но та же вода, если ее предоставить самой себѣ, можетъ затопить цѣлую деревню, принести смерть, опустошеніе, отчаяніе. Безъ огня мы не могли бы существовать; но тотъ же огонь, если съ нимъ быть неосторожными, можетъ въ нѣсколько минутъ уничтожить и насъ, и наше имущество.
Такъ и свобода.
Я знаю родителей, которые стоятъ за относительную свободу ребенка; но врядъ ли они своихъ маленькихъ дѣтей согласятся оставить на цѣлый день однихъ, безъ присмотра, въ комнатѣ съ зажженымъ огнемъ; потому что ребенокъ, по теоріи вѣроятности, сначала позавтракаетъ кусочкомъ мыла и мѣдной пуговкой, потомъ, свалившись съ кресла, посадитъ себѣ шишку, и счастье, если не надѣлаетъ пожара.
Для того, чтобы нашимъ дѣвушкамъ дать полную свободу, надо сперва научить ихъ ею пользоваться.
Мнѣ вспоминаются слова Бѣлинскаго, горячо заступавшагося за забытый мірокъ за нашихъ дѣтей: «бѣда въ томъ, что у насъ есть родители, но мало отцовъ и матерей; вы скажете, какая разница между „родителями“ и „отцомъ и матерью?“ Взгляните лѣтомъ на мухъ, какая бездна родителей, но гдѣ отцы и матери?»
Онъ писалъ это болѣе полувѣка тому назадъ, но и теперь эти слова вполнѣ примѣнимы.
Какъ воспитывается большинство нашихъ дѣвушекъ, за рѣдкими исключеніями? Конечно, у нихъ есть институты, гимназіи, учительницы музыки, учителя рисованія, француженки-гувернантки; думаютъ о томъ, чтобы привить имъ приличныя манеры, развить нѣкоторыя способности къ тому или другому изящному искусству; даже гимнастика и спортъ не забыты; но обращаютъ ли вниманіе на этику ребенка? Думаютъ ли о томъ, чтобы воспитать его нравственность? Берутся-ли умѣло и осторожно вводить его въ жизнь?
Нѣтъ! По большей части ограничиваются тѣмъ, что за одно бранятъ или наказываютъ, за другое — хвалятъ и восхищаются:
— Вообразите, что моя Адочка сегодня сказала?
И если Адочка умна, то она сама подсказываетъ матери (какъ мнѣ случилось слышать).
— Мама, а ты забыла разсказать, что я сказала про церковь!
Почему то или другое дурно или хорошо, или остроумно, ребенокъ долженъ докапываться самъ, и вотъ мало-по-малу развивается взглядъ на родителей (даже при искренней любви къ нимъ), какъ не столько на друзей, сколько на нѣкую власть предержащую, отъ которой съ юныхъ лѣтъ (для того ли, чтобъ избѣжать наказанія, если родители придерживаются строгости, для того ли, чтобы получить похвалу, если они «балуютъ» дѣтей) приходится скрывать нѣкоторыя движенія души — тонкимъ чутьемъ ребенокъ всегда схватитъ какія именно — и выставлять на видъ другія.
Родителямъ по большей части прямо некогда заниматься дѣтьми. И вотъ все то, что ищетъ отклика въ дѣтскомъ сердечкѣ, находитъ его въ дружбѣ съ товарищами, подругами. У насъ больше, чѣмъ гдѣ-либо, развита экзальтированная дружба между молодежью, часто весьма эфемерная, такъ какъ она есть одинъ изъ видовъ этого жаднаго исканія авторитета и духовнаго превосходства, которое сильно развито въ молодомъ умѣ.
Въ гимназіяхъ, благодаря сильному различію классовъ, именъ, состояній (чего заѣсь, понятно, не существуетъ), сталкиваются дѣти самыхъ различныхъ круговъ. Въ силу притяженія контрастовъ, дочь важнаго бюрократа сходится съ дочерью модной актрисы; дочь бѣднаго учителя дружится съ дочерью денежнаго туза. Однѣ учатъ другихъ, раскрываютъ передъ ихъ глазами незнакомыя страницы.
И дѣвушка научается жизни по разсказамъ и теоріямъ старшей, нерѣдко испорченной подруги, по болтовнѣ пустой гувернантки, по валяющемуся въ гостиной фельэтону газеты, по книгамъ, которыхъ ей или вяло «не позволяютъ» читать, оставляя книжный шкафъ открытымъ, или, придерживаясь принципа свободы чтенія, даютъ безъ разбора.
Печально то, что у насъ, въ Россіи, большую, очень большую роль играютъ французскіе романы новѣйшихъ школъ. Считается почти шикомъ, неотъемлемымъ признакомъ элегантности, чтобы на столикѣ у порядочной женщины лежалъ послѣдній желтый томикъ Prévost, Mendès, а то и Huisman’а, тогда какъ, помню, какъ-то въ Парижѣ мнѣ случилось спросить одну молодую женщину, по простотѣ душевной, ея мнѣніе относительно одной изъ послѣднихъ книжекъ Prévost. Она взглянула на меня со слегка испуганнымъ удивленіемъ и отвѣтила:
— Oh! Estce qu’on lit èa, voyons!?
У насъ «on lit èa» — почти всѣ: и женщина бальзаковскаго возраста, и ея шестнадцатилѣтняя дочь, и пріучается смотрѣть на жизнь сквозь призму болѣзненныхъ произведеній французскихъ авторовъ, своей изысканностью формы и утонченной красотой стиля часто увлекающихъ юное воображеніе. Какъ настоящіе «Fleurs du mal», они скрываютъ губительную заразу подъ такой душистой и красивой оболочкой, что трудно повѣрить въ ихъ опасность.
Ихъ тонкій ядъ незамѣтно растлѣваетъ душу, и по большей части въ 20, 22 года у насъ дѣвушка, если фактически и не похожа на героиню новѣйшей формаціи извѣстнаго романа Прево, то и умомъ, и душою уже «blasée», уже все знаетъ, уже все ей прѣсно и она ищетъ прянаго.
Я здѣсь не говорю объ исключительныхъ и богато одаренныхъ натурахъ, въ родѣ С. Ковалевской и ей подобныхъ; тѣ такъ или иначе найдутъ свою дорогу, сами выбьются; достигнутъ ли онѣ смѣлой цѣли, погибнутъ ли въ борьбѣ, — все равно, это исключенія, и въ счетъ онѣ не идутъ.
Но возьмите среднюю, обыкновенную дѣвушку, со слабымъ характеромъ, легко поддающейся всякому вліянію натурой. Начните съ того, что проэкзаменуйте ее года черезъ два по выходѣ изъ гимназіи. Училась она много, усердно; передъ экзаменами просиживала ночи напролетъ съ помощью чернаго кофе и даже, можетъ быть, получила медаль. Что же? Она смутно будетъ знать исторію Карловинговъ, съ трудомъ припомнитъ Пиѳагорову теорему, не сразу скажетъ вамъ, гдѣ находится Мадрасъ и загадочно посмотритъ въ сторону, когда вы пожелаете узнать ясно, что такое логариѳмы. Зато она читала понемногу всего, начиная съ Вольтера и кончая Верленомъ; въ сущности она знаетъ ихъ не хуже русскихъ классиковъ: она путаетъ нѣкоторые стихи Ломоносова и Державина и врядъ ли прочла весь «Пугачевскій бунтъ» Пушкина.
И вотъ эта дѣвушка, которая, можетъ быть, въ иныхъ условіяхъ была бы чудесной женой, матерью, «хозяйкой», по примѣру своихъ прабабушекъ, — теперь, выпущенная со слабымъ багажемъ знанія и фантастическихъ житейскихъ теорій ни съ того, ни съ сего на свободу, пускается въ обширный міръ литературы, одинаково могущій быть и безбрежнымъ моремъ, и грязнымъ болотомъ, видитъ все, что дается въ театрѣ, безъ разбору; и ея слабая головка начинаетъ невольно вертѣться.
Она уже не наивная, простая дѣвушка; она не удовольствуется несложной ролью матери и жены… Несложной?
Я не могу не вспомнить талантливаго, чисто женскаго отвѣта автора «Мимочки на водахъ» — одной «прелестной пегѵоsée» послѣдняго стиля, когда та начала жаловаться на тоску и скуку повседневной жизни, на то, что «никогда ничего не случается».
— Вы, вѣрно, никогда не были въ дѣтской?
— Нѣтъ, а что?
— Такъ зайдите туда: тамъ каждую минуту что-нибудь случается!
Молоденькая невропатка, дѣйствительно, въ дѣтской не бывала, дѣтей у ней не было, да она ихъ и не хотѣла.
Подобно ей, теперь многія не хотятъ дѣтей, не хотятъ этой «несложной жизни». Быть только женой и матерью! Онѣ для этого слишкомъ много знаютъ, у нихъ слишкомъ много нервныхъ аппетитовъ и исканія чего-то необычайнаго. Вмѣстѣ съ тѣмъ онѣ не довольно сильны, не довольно одарены талантомъ, чтобы выдвинуться изъ толпы и стать «чѣмъ-нибудь».
И вотъ откуда эта масса разбитыхъ существованій, разведенныхъ женъ, не вынесшихъ «terreàterre» семейной жизни, плохихъ актрисъ, неудачныхъ писательницъ, учительницъ музыки, жалкихъ и голодныхъ, мечтавшихъ о карьерѣ Софіи Ментеръ, дѣвушекъ, живущихъ въ меблированныхъ комнатахъ, бѣдныхъ созданій, своей эксцентричностью доведшихъ себя до того, что многіе за ними ухаживаютъ, но никто на нихъ не женится.
Здѣсь, въ маленькомъ уголкѣ Швейцаріи, не только воспитаніе дѣвушки, но и сама семейная жизнь сохранила отчасти патріархальный характеръ. Узкія, быть можетъ, но надежныя рамки семьи сдерживаютъ въ строгихъ границахъ молодую жизнь. У отца и матери довольно времени на воспитаніе дѣтей; здѣсь не свирѣпствуютъ ни винтъ, ни тройки, ни ужины, ни вѣчные разъѣзды по гостямъ. Время цѣнится дорого; если здѣсь иногда добрые знакомые сходятся провести «après midi», то по вечерамъ очень рѣдко собираются; если есть театръ, то только два раза въ недѣлю; зато чуть не каждый день какой-нибудь профессоръ даетъ «conférence», при чемъ старается говорить такъ, что всякая мать можетъ повести свою 16-лѣтнюю дочь на лекцію. Недавно въ газетахъ по этому поводу даже возникла любопытная маленькая полемика. Въ одномъ изъ отчетовъ мѣстный хроникеръ такъ отозвался о литературной конференціи проф. Андрэ: «По обыкновенію, зала была наполнена молодыми дѣвушками, и уважаемый профессоръ, по обыкновенію, прекрасно, хотя немножко à Peau de rose, à la pâte de Guimauve, щадя ушки своихъ слушательницъ, прочелъ свою конференцію». Андрэ отвѣтилъ на это статьей, озаглавленной «Pâte de Guimauve», и доказывалъ въ ней, что когда npoфeccopa попробовали отступить отъ этого способа чтенія, то всѣ «vraies jeunes filles ont déserté», а тѣ немногія, которыя остались, превратились въ печальныя пародіи на мужчинъ, «montent la bicyclette, causent de tout et font rougir leurs compagnes»; слѣдовательно, чтобъ уберечь ихъ отъ этого, надо никогда не вводить ихъ на ложный путь слишкомъ смѣлыми лекціями. Vive la pâte de Guimauve", такъ заканчиваетъ онъ. Изъ этого одного видно, какъ здѣсь относятся къ молодой дѣвушкѣ.
Она до замужества находится подъ строгимъ наблюденіемъ отца и матери. Ея жизнь идетъ умѣренно и въ разъ навсегда заведенныхъ рамкахъ. Вернувшись изъ школы, гдѣ она видитъ только подобныхъ себѣ, и не слышитъ ни о чемъ новомъ, неожиданномъ, она помогаетъ по хозяйству своей матери, убираетъ свою комнату и т. д.
Она читаетъ только то, что даетъ ей мать; ѣздитъ въ театръ только тогда, когда ее берутъ туда.
Лозанна — маленькій городъ, меньше нашего Кіева; но тамъ, гдѣ въ Россіи царитъ невозможность къ чему-нибудь приложить бродящія молодыя силы, кромѣ «развлеченій» и «увлеченій», въ которыя очертя голову бросается провинціальная дѣвушка, чтобы избавиться отъ гнетущей скуки, здѣсь молодой дѣвушкѣ некогда скучать.. Во-первыхъ, день значительно короче нашего; въ 10—11 часовъ всѣ ложатся спать. Порядокъ дня до того одинаковъ, какъ въ богатыхъ семьяхъ, такъ и въ бѣдныхъ, и до того регулированъ, что не остается времени на бездѣлье. Онѣ всегда съ работой, чѣмъ-нибудь заняты; посѣщаютъ кое-какіе курсы, ходятъ на конференціи, иногда сходятся вмѣстѣ, чтобы почитать, поиграть, поработать, и все это подъ ласковымъ надзоромъ матери.
Если родители сами умные и развитые люди (что здѣсь, впрочемъ, далеко не общее правило), то дѣвушки выходятъ дѣйствительно прекрасными созданіями, разливающими вокругъ себя тепло и свѣтъ.
Если родители ограничены, то, по крайней мѣрѣ, подобное воспитаніе внушаетъ дѣвушкамъ извѣстные принципы, извѣстное уваженіе къ семейнымъ началамъ, не вселяетъ въ ихъ головы невозможныхъ и опасныхъ мечтаній. Наивно и безхитростно онѣ исполняютъ свое назначеніе, довольствуются имъ и не
«Ищутъ бури,
Какъ будто въ буряхъ есть покой!»
Взрослыя дѣвушки здѣсь хранятъ много дѣтской простоты. Онѣ способны веселиться надъ самой непритязательной дѣтской игрой, домашними шарадами и т. п. на праздникахъ; въ любительскихъ спектакляхъ здѣсь барышнямъ участвовать не позволяется; въ этомъ году въ первый разъ одна барышня рѣшилась выступить на подмосткахъ въ спектаклѣ «Muse Lausannoise», и это надѣлало большую сенсацію. Обыкновенно женскія роли исполняются молодыми людьми; насколько это пріятно для зрителей видѣть Сильвію съ голубымъ подбородкомъ, говорящую симпатичнымъ баскомъ и т. п. — вопросъ другой; но опасный духъ кулисъ не касается молодыхъ дѣвушекъ.
Иногда онѣ собираются то у одной, то у другой изъ подругъ, провести «aprèsmidi».
Приходятъ онѣ съ работой.
Въ русскихъ кружкахъ рѣдко вы теперь увидите 15—20 дѣвичьихъ головокъ, склоненныхъ надъ длинной полосой канвы или бѣлаго батиста, на которыхъ онѣ набрасываютъ шелкомъ лиловыя фіалки или пестрыя звѣздочки.
Онѣ работаютъ за чашкой чая съ тоненькими brisselets и или читаютъ вслухъ что-нибудь, прошедшее цензуру матери, или поютъ, или играютъ.
Романсы имъ учительница обыкновенно выбираетъ очень граціозные, сладкіе, — пѣсенки нашихъ прабабушекъ :
«Colin dit à за bergère».
«Prière d’une orpheline» и т. д.
Только музыка не подлежитъ никакому veto — и странно слышать, какъ иногда подъ равнодушными пальчиками какой-нибудь бѣлокурой Маргаритки звучатъ и замираютъ тревожныя, страстныя мелодіи Сенъ-
Санса, Грига, Вагнера… Исполненіе этихъ опасныхъ вещей оставляетъ въ ея невинныхъ глазахъ легкій оттѣнокъ мечтательности, — «mais si peu… si peu que rien…» И то, эти мечты относятся развѣ къ какому-нибудь кончающему курсъ университета кузену, съ которымъ барышня уже два года мирно обручена…
Счастливыя… Да, счастливыя дѣвушки.
Можетъ быть, ихъ жизнь безсодержательна, пуста въ общечеловѣческомъ значеніи этого слова. Но зато у нихъ нѣтъ и оборотной стороны медали: вѣчной лихорадочной напряженности мозга, вѣчнаго подъема нервовъ; онѣ не знаютъ, что такое романы Zola, не были въ опереткѣ, не ведутъ отчаяннаго флиртэ, онѣ не погибнутъ, смятыя тлетворнымъ дыханіемъ безжалостной жизни, а, спокойно улыбаясь, пройдутъ свой жизненный путь, и имѣютъ право сказать словами Musset:
«Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre»!..
III.
Вѣрно, сегодня, какъ въ милой старой идилліи Гебеля, воскресенье рано постучалось къ солнышку и вмѣстѣ съ нимъ выбрало самые яркіе лучи для праздничнаго дня. Стоя на горѣ, оно тихо любуется своимъ дѣломъ — и есть чѣмъ полюбоваться: утро все ярко-голубое, сверкающее солнцемъ и дышащее живительною свѣжестью. Въ воздухѣ пахнетъ молодой крапивой и влажной отъ недавно стаявшаго снѣга землей. По лугамъ щедрою рукой весны разсыпаны блѣдно-золотыя звѣзды подснѣжниковъ. Повсюду весенній шумъ: пѣнятся каскадами горные источники; летятъ между камней и мха быстрые ручейки съ серебряными трелями; брызжутъ водопадами, бросаясь съ утесовъ внизъ, горныя рѣчки. На горизонтѣ синѣютъ улыбающіяся, роскошныя горы, смѣшиваясь съ пушистыми, бѣлыми облаками, любовно прильнувшими къ нимъ, и отражаясь въ голубомъ, подернутомъ перламутровымъ отблескомъ и недвижномъ, какъ зеркало, озерѣ — настоящемъ озерѣ феи Фантасты. Эту сказочную декорацію хотѣлось бы населить прекрасными юношами и дѣвами, съ глазами глубокими и прозрачными, какъ воды озера, — съ розовыми вѣнками на головахъ. Они, на стаѣ бѣлокрылыхъ лебедей, перегоняли бы другъ друга, охотились бы на орловъ и заманивали бы путниковъ въ свои недоступныя ущелья, въ свои гибельные ледники… Но, увы! горные духи и дѣвы льда давно покинули свои родныя горы, съ тѣхъ поръ, какъ повсюду пролетѣлъ шумя и свистя паровозъ, а на вершину Монблана ступила нога перваго туриста-англичанина въ клѣтчатыхъ чулкахъ. Теперь по всѣмъ дорогамъ и дорожкамъ, ведущимъ изъ городка въ окрестности, вмѣсто горныхъ духовъ разсыпались гуляющіе граждане свободной Лозанны.
Каждый изъ нихъ считаетъ своимъ долгомъ въ воскресенье, одѣвшись какъ можно тщательнѣе, отправиться на прогулку. Подъ-руку съ нимъ идетъ его разряженная супруга, рядомъ — чистенькіе ребятишки; передъ собой онъ толкаетъ пуссэтку (повозочку) съ послѣднимъ отирыскомъ своего рода. Добрые буржуа и ремесленники (въ Лозаннѣ вѣдь существуетъ, такъ сказать, одно только tiers-état), встрѣчаясь, обмѣниваются привѣтствіями:
— Et ее bon m-r Cornuz?
— Ah, le voilà qui «s’amène»!..
И усаживаются въ какомъ-нибудь маленькомъ загородномъ кафе на открытой террасѣ за столикомъ. Пьютъ легкое бѣлое vin du pays, гренадинъ, но всего больше пиво. Человѣкъ на сто и больше прислуживаетъ garèon, но дѣло идетъ быстро и аккуратно.
Дѣтвора бѣгаетъ и играетъ тутъ же, не слыхать ни одного браннаго слова, не видать ни одной пьяной физіономіи. Развѣ въ уголкѣ немного подгулявшая молодежь затянетъ хоровую и весьма безобидную пѣсенку, съ припѣвомъ, въ родѣ:
«Savez vous quelle heure il est,
Savez vous quelle heure il est?»!..
Bce это по большей части сапожники, мастеровые и т. д., хотя тутъ же можно встрѣтить и доктора, и адвоката, — по наружному виду различія почти нѣтъ. Дѣтишки ихъ одѣты, какъ дай Богъ нашимъ зажиточнымъ людямъ одѣвать своихъ.
Въ этой прогулкѣ состоитъ ихъ воскресный отдыхъ.
Здѣсь, гуляя, дѣйствительно незамѣтно и безъ усталости, несмотря на то, что приходится подниматься въ гору, можно сдѣлать верстъ 8—10: такъ удобны дороги, и все больше идутъ лѣсомъ.
Въ лѣсу теперь настоящая прелесть. Въ Россіи еще снѣгъ и холодъ, — здѣсь уже всѣ идутъ въ однихъ платьяхъ, съ огромными букетами желтыхъ подснѣжниковъ.
Трава въ лѣсу уже разстилается ковромъ зеленаго бархата. Солнце заставило кое-гдѣ открыть лиловые глазки фіалокъ. На красныхъ вербахъ набухли почки, и уже всѣ онѣ въ пушистыхъ бѣлыхъ шишечкахъ, напоминающихъ Россію, Вербное воскресенье, дѣтство и нянины приговорки:
«Верба хлёстъ, бей до слезъ»!
Дорога идетъ въ гору, то вдругъ пересѣкая желѣзнымъ мостомъ узкое ущелье съ двумя стѣнами изъ зеленоватаго камня, по которому убѣжавшія впередъ отъ родного лѣса стройныя елочки сбѣгаютъ внизъ къ узенькой, но бурной рѣчушкѣ, пѣнящейся, какъ шампанское, то открывая неожиданную панораму на озеро и тонущіе въ голубомъ туманѣ берега Савойи, то заслоняясь величавыми бархатными соснами, красноватые стволы которыхъ красиво вырисовываются на синемъ фонѣ неба.
Вотъ въ зелени мелькаютъ игрушечные домики, шпицъ колокольни съ круглыми часами на башенкѣ, каменныя ограды, по которымъ свѣшиваются букеты свѣжаго плюща — это деревенька. Ихъ много раскинуто вокругъ Лозанны. Дома старинные, на которыхъ стоитъ годъ ихъ постройки; на стѣнѣ изъ дикаго винограда не рѣдкость прочесть вырѣзанное «1685».
Въ маленькомъ деревенскомъ кафе, съ висящей у входа, по старому обычаю, на желѣзномъ прутѣ краснорѣчивой вывѣской, изображающей золотую звѣзду, зеленаго осла, а то и просто кружку пива, вы можете отдохнуть въ увитой плющемъ бесѣдкѣ. Тамъ вамъ подадутъ сыръ, ветчину, отличное бѣлое вино, шоколадъ. Швейцарскій шоколадъ недаромъ славится повсюду и даже въ пропастяхъ Монблана вы видите огромныя буквы: «Chocolat Suchard». Несносная реклама, пугающая и прогоняющая горныхъ духовъ…
Но если дѣва ледниковъ не любитъ шоколада, — швейцарцы вообще его любятъ, и дѣтишки, отправляясь въ школу, получаютъ на завтракъ булочку и плитку шоколада.
Въ кафе чисто: стаканы блестятъ, вилки начищены, бѣлыя фарфоровыя тарелочки лоснятся.
Подаетъ вамъ румяная хозяйская дочка, въ корсетѣ и синей блузкѣ, съ кожанымъ кушакомъ. Ей помогаетъ сестренка, маленькая дѣвочка съ двумя бѣлокурыми косами; у нея на ловко сшитомъ синемъ платьицѣ надѣтъ черный передникъ.
Нечего говорить, что и въ будни немыслимо встрѣтить крестьянскаго ребенка босого, всѣ они въ сапожкахъ, въ передникахъ, въ синихъ беретахъ. Береты эти носятъ здѣсь почти всѣ дѣти, безъ различія званія и состоянія. Дѣтвора играетъ въ мячъ, качается на качеляхъ, прыгаетъ черезъ веревочку, — и невольно, въ силу контраста, припоминаешь полуголыхъ, бѣлоголовыхъ нашихъ деревенскихъ ребятишекъ, валяющихся цѣлый день въ пыли или въ лужѣ, и не знающихъ не то что шоколада, а часто и хлѣба.
Дамы (или бабы — затрудняюсь, какъ ихъ назвать) въ шляпахъ, въ плюшевыхъ пелеринкахъ, мужчины — въ сюртукахъ, котелкахъ, въ рукахъ у нихъ та же газета, что и у насъ, и читаютъ они тѣ же статьи въ газетѣ, что и мы, живо обсуждая вопросы политики.
Въ одной изъ лежавшихъ тамъ газетъ мнѣ попалось на глаза слѣдующее объявленіе:
«Собраніе итальянскихъ рабочихъ.
Концертъ Филармоническаго Общества итал. рабочихъ и любительскій спектакль.
Rue Madeleine, 9, salle Sociale».
Итальянскіе рабочіе, устраивающіе концертъ и спектакль! Это было настолько интересно, что заслуживало вниманія. Но здѣсь они пользуются не особенно хорошей славой, и потому мнѣ пришлось услышать не мало протестовъ на мое заявленіе, что вечеръ надо окончить тамъ:
— Помилуйте! Простые рабочіе! Не пошли же бы вы въ Россіи въ кабачокъ, гдѣ собираются извозчики и мастеровые?
— Если бы они устраивали концертъ, отчего же не пойти.
Наконецъ, любопытство взяло верхъ, — мы отправились цѣлымъ маленькимъ обществомъ.
Былъ уже девятый часъ вечера, когда мы вышли изъ дому.
За площадью La Palud мы углубились въ узенькую улицу, до того темную и невзрачную, что даже статуя правосудія повернулась къ ней спиной.
Въ темнотѣ съ трудомъ разыскали домъ, и первое впечатлѣніе было ужасно: жалкое, старое, почернѣвшее отъ сырости зданіе. Такъ и казалось, что входишь въ какой-нибудь вертепъ изъ стариннаго романа и наткнешься на пьянство или рѣзню.
Поднявшись по узкой каменной лѣстницѣ безъ перилъ въ 3-й этажъ, мы увидали бѣдную декорацію, убравшую стѣны и входъ — видъ клочка моря, зелень, складки пурпура, рисованныя на грубомъ холстѣ; выше вела лѣсенка на чердакъ.
Встрѣтившій насъ итальянецъ, съ красной лентой черезъ рукавъ, предупредилъ, что войти можно, но всѣ мѣста уже заняты, придется потѣсниться.
— Если хотите идти, — прибавилъ онъ, — то идите скорѣй; они будутъ играть хорошую вещь.
Изъ-за запертой двери, дѣйствительно, вмѣсто обычнаго нестройнаго гула пьяныхъ голосовъ, слышались звуки музыки, и мы храбро двинулись впередъ.
Мы очутились на довольно просторномъ, но очень низкомъ чердакѣ, потолкомъ которому служила прямо крыша. Чердакъ былъ оклеенъ весь обоями краснаго цвѣта, стропила обиты красной матеріей (цвѣта ихъ партіи). Передъ деревянными лавками и табуретками стояли столы, за которыми сидѣло сотни три, по меньшей мѣрѣ, народу. Правда, казалось, что яблоку упасть негдѣ; мы въ нерѣшимости остановились на лѣстницѣ. Но въ это время оркестръ кончилъ играть, раздались аплодисменты, итальянцы засуетились и въ минуту очистили два мѣста для дамъ, а вскорѣ, потѣснившись, усѣлись и всѣ; все это дѣлалось съ радушіемъ и полной любезностью, безъ малѣйшаго признака неудовольствія.
На одной изъ стѣнъ висѣлъ рисованный чернымъ карандашемъ портретъ Карла Маркса, на другой — расписаніе цѣнъ "consommations, при чемъ дороже 60 сантимовъ не было ничего. Имѣлось при этомъ чудесное бѣлое вино съ ароматнымъ букетомъ, не уступающее подающемуся въ нашихъ ресторанахъ дорогому рейнвейну, минеральныя воды, пиво и вермутъ, хорошенькая итальяночка, изогнувшись на одну сторону, разносила корзину съ орѣхами и отсыпала желающимъ по стаканчику за 10 сант.
Мужчины всѣ были въ сюртукахъ, чисто выбритые; женщины — въ темныхъ платьяхъ съ бѣлыми воротниками, затянутыя и подвитыя; ихъ итальянское происхожденіе выдавалось развѣ огромными черными глазами да золотыми кольцами въ ушахъ.
Дѣти, курчавыя, красивыя всѣ безъ исключенія, какъ только могутъ быть итальянскіе ребятишки, съ которыхъ писалъ Рафаэль своихъ ангеловъ. Дѣвочки — въ изящныхъ платьицахъ empire, мальчики — въ сѣрыхъ костюмчикахъ и фетровыхъ шляпочкахъ, чинно сидѣли на рукахъ у матери, а кто побольше, тѣ на стульяхъ; между сосѣдними столами вертѣлась очаровательная дѣвочка лѣтъ десяти, вся въ золотыхъ кудряшкахъ; маленькая сирена уже кокетничала и чаровала всѣхъ, даже большихъ итальянцевъ, чокавшихся съ ея матерью за ея здоровье.
Впереди, на эстрадѣ, помѣщался небольшой оркестръ, человѣкъ въ тридцать. Присутствующіе слушали музыку съ тѣмъ благоговѣйнымъ вниманіемъ, какъ ее слушаютъ только итальянцы, въ которыхъ музыкальность — шестое чувство.
Когда раздались звуки струннаго оркестра, я закрыла глаза, и передо мной такъ и встали душныя ночи Неаполя, полныя зноя, аромата апельсинныхъ деревьевъ и сладкихъ звуковъ.
Но я была только въ тѣсной комнатѣ и вокругъ меня, и слушатели, и оркестръ, — все это были простые рабочіе, оторванные отъ своей прекрасной родины, и за жалкіе гроши работающіе въ буржуазной, сытой Швейцаріи. Бѣдныя стрекозы, просящія хлѣба у самодовольныхъ муравьевъ!
Каменщики, извозчики, штукатуры, носильщики тяжестей, которыхъ не разъ приходилось мнѣ видѣть за работой возлѣ нашего дома, въ синихъ рваныхъ блузахъ, таскающими камни, — теперь это были люди, наслаждающіеся отдыхомъ и музыкой, и этого права никто не смѣлъ у нихъ отнять.
Огрубѣлыя руки, въ будніе дни поднимающія пудовыя ноши и разбивающія молотами огромные камни, теперь съ художественной любовью держали въ мозолистыхъ пальцахъ смычки скрипокъ и тонкія флейточки, и какіе нѣжные звуки извлекали они изъ нихъ! Какимъ хорошимъ огнемъ горѣли глаза на суровыхъ, бронзовыхъ лицахъ! Какъ оживленно, артистически велъ оркестръ дирижеръ, простой рабочій-десятникъ.
Мнѣ приходилось слышать знаменитый оркестръ вѣнскаго Opern-Theater, парижской Grand-Opéra, симфоническіе концерты въ Московскомъ дворянскомъ собраніи, и ничто не трогало меня такъ, какъ разыгранная здѣсь, на этомъ душномъ чердакѣ, этими жалкими тружениками, разыгранная артистически фантазія на мотивы изъ «Травіаты», а также и то, какъ слушали ее эти простыя души, слушали молитвенно, иные чуть не со слезами на глазахъ. Безъ преувеличенія художественно звучали скромные инструменты рабочихъ, гобой выдѣлывалъ solo нѣжными, задушевными звуками, какъ поющій голосъ, полный рыданія.
Одинъ изъ моихъ спутниковъ обратился къ сосѣду справа съ вопросомъ, что играютъ?
— «La Traviata», — отвѣтилъ тотъ прямо съ нѣкоторымъ возмущеніемъ, что можно не знать подобной вещи.
Да, послѣ трудовой недѣли, эти усталые, измученные люди, — чернорабочіе, — не напивались до пьяна, не избивали своихъ женъ и не доходили до полнаго озвѣрѣнія, а сидѣли и слушали «Травіату» и въ ея звукахъ находили наслажденіе и отдыхъ… Какъ хотите, а тутъ было что-то, что подороже перваго представленія «Мессидора» въ Парижѣ и концерта Цумпе — въ Москвѣ, съ равнодушными слушателями первыхъ рядовъ и шепчущимися дамами въ декольте и въ брилліантахъ.
Въ антрактѣ мы разговорились съ однимъ изъ сосѣдей, такъ какъ мнѣ хотѣлось знать условія и характеръ ихъ общества.
Намъ подали литръ превосходнаго вина, при чемъ подававшій человѣкъ на чай не взялъ:
— Здѣсь не кафе, а общество, — объяснилъ онъ, — и всѣ мы — сосьетеры, потому отпускаемъ по своей цѣнѣ и на чай намъ брать не для кого.
Общество устроили рабочіе-итальянцы, которыхъ вообще очень много въ Швейцаріи, а въ Лозаннѣ насчитывается до 4-хъ тысячъ.
Каждый изъ нихъ вноситъ по 30 сантимовъ въ мѣсяцъ; кромѣ того, общество поддерживается концертами и т. п. Посторонніе посѣтители платятъ по 40 сант., члены общества и ихъ дамы — по 20 сант., дѣти впускаются безплатно.
Вырученныя деньги составляютъ фондъ общества. На нихъ они нанимаютъ этотъ «залъ» и принадлежащія къ нему еще нѣсколько клѣтушекъ (которыя ими уже сдаются) за 2,600 франковъ въ годъ. Для нихъ это страшная цѣна, да и вообще, принявъ во вниманіе швейцарскую дешевизну квартиръ, — она слишкомъ высока. За залъ хотѣли сначала 2,000, но пока они размышляли, брать ли имъ или нѣтъ, провѣдали про ихъ общество «патроны» и имъ это пришлось не по вкусу, такъ какъ они не одобряютъ дружбы между рабочими, боясь стачекъ; да, кромѣ того, рабочіе всѣ принадлежатъ къ Соціально-демократической партіи (въ честь которой у нихъ и красный цвѣтъ, и портретъ Маркса), а патроны къ либерально-демократической, прогрессистской и т. д. Поэтому они всячески старались помѣшать возникновенію этого общества и заставили набить имъ цѣну, такъ что тѣ еле успѣли взять за 2,600.
Собираются они тамъ нѣсколько разъ въ мѣсяцъ и, кромѣ того, залъ всегда открытъ для членовъ общества. Тамъ получаются итальянскіе журналы и газета, которые къ ихъ услугамъ безплатно.
Я знаю изъ другихъ источниковъ, что рабочіе, основывая это общество, съ полгода назадъ, обращались къ профессору здѣшняго университета В. Парето и вообще къ болѣе или менѣе значительнымъ здѣсь итальянцамъ, и просили у нихъ не денежной помощи, а «а apoggio morale» — нравственной поддержки.
Послѣ того, какъ оркестръ сыгралъ еще нѣсколько итальянскихъ пѣсенокъ, вальсовъ и т. д. (изъ которыхъ, впрочемъ, ни одинъ не имѣлъ такого шумнаго успѣха, какъ «Травіата»), молодой итальянецъ въ красной шапочкѣ пошелъ вдоль столовъ съ бумажкой и карандашемъ. Мы думали, что это была благотворительная подписка, но положительно это былъ вечеръ сюрпризовъ: оказалось — вотировка, чтобъ оркестръ сыгралъ «Еѵѵіѵа Garibaldi», которую отъ него напрасно требовали слушатели. Пока ограничивались криками и аплодисментами, все было благополучно; но какъ только показались бумажки, вдругъ въ дверяхъ, на лѣстницѣ, какъ изъ земли выросъ розовый жандармъ съ кукольнымъ личикомъ, бѣлокурыми усами и заряженнымъ револьверомъ въ карманѣ. Онъ холоднымъ взглядомъ обвелъ толпу, беззвучно шепнувъ слова два направо и налѣво… Бумажки исчезли, оркестръ ушелъ, чтобы дать мѣсто устроить сцену, исчезъ и жандармъ, а я не могла опомниться отъ изумленія.
Швейцарія, хваленая страна свободы, высылаетъ жандармовъ съ заряженнымъ револьверомъ противъ людей чужой страмы, требующихъ своего народнаго гимна, который въ монархической Италіи играютъ чуть ли не подъ окнами королевскаго дворца! Объясненіе было просто и несложно; еще недавно былъ легкій бунтъ въ Тессинскомъ кантонѣ, и вообще настроеніе тамъ отнюдь не швейцарское. Тессинцы считаютъ себя итальянцами и стремятся примкнуть къ Италіи; конечно, Швейцарія строго блюдетъ свои интересы. Не одно смуглое лицо передернулось при этомъ инцидентѣ; но скоро поднялся занавѣсъ и разыгранный съ итальянской живостью (опять-таки простыми рабочими и работницами) незатѣйливый фарсъ «Un Bagno freddo», и двѣ хорошенькія брюнетки, игравшія женскія роли, всѣхъ привели въ хорошее расположеніе духа. Субретка въ одномъ мѣстѣ забыла роль: изъ публики ей кто-то громко подсказалъ, она нимало не смутилась и только засмѣялась, показывая великолѣпные бѣлые зубы.
Послѣ горячихъ аплодисментовъ, въ полномъ порядкѣ толпа начала расходиться; только молодежь осталась на танцы. Перешептывающіяся и нѣжно поглядывающія другъ на друга парочки, держась за руки, стали усаживаться на мѣста. Мы спустились съ гостепріимнаго чердака и пошли по темнымъ улицамъ.
Въ ночномъ воздухѣ гулко и отчетливо пробили 11 ударовъ городскіе часы, имъ отвѣтили университетскіе, на это со всѣхъ сторонъ откликнулись другіе. Съ темно-синяго неба ласково глядѣли крупныя звѣзды на этихъ бѣдняковъ, возвращавшихся въ свои жалкія конурки, чтобы черезъ нѣсколько часовъ опять приняться за каторжный трудъ. А у меня, при выходѣ съ рабочаго чердака, было на душѣ легче и свѣтлѣе, чѣмъ если бы я возвращалась въ 4-мъ часу ночи послѣ ужина съ шампанскимъ и устрицами въ честь «нашего маститаго» или «нашей уважаемой» «Les beaux arts».
Такъ необычно и оригинально проведенный вечеръ немного освѣжилъ меня; да, по правдѣ сказать, я и нуждалась въ этомъ. Въ Лозаннѣ все время чувствуешь себя какъ бы въ теплой ваннѣ, — атмосфера, которая можетъ быть пріятна на нѣкоторое время, но, какъ гоголевскіе «хорошіе канчуки — въ большомъ количествѣ вещь невыносимая»: отъ нея немного задыхаешься. Хочется чего-нибудь напоминающаго объ искусствѣ, о прекрасномъ; какъ ни стары эти слова, но нигдѣ такъ ярко не вспоминается ихъ существованіе, какъ именно въ этомъ мирномъ, сытомъ и тепломъ уголкѣ.
Я слышала анекдотъ про Тургенева (не знаю, насколько онъ вѣренъ, но нахожу, что не лишенъ естественности). Онъ гласитъ слѣдующее: великій нашъ писатель сидѣлъ за весьма чопорнымъ обѣдомъ на аглицкій ладъ и, наконецъ, ему стало не въ мочь отъ окружающей его натянутости и отъ лакея съ физіономіей Гладстона, который при каждомъ блюдѣ шепталъ ему безстрастно на ухо: «First cotelett… second cotelett»… и т. д. — Тогда онъ стукнулъ кулакомъ по столу и, къ изумленію своихъ собесѣдниковъ, началъ выкрикивать: «Кобыла! баба! рѣдька! телѣга! оглобля! каша! Кострома!»
Только этими русскими словами онъ отвелъ душу.
Вотъ именно такой ассоціаціей идей, въ силу контраста, Лозанна вызываетъ желаніе чего-нибудь яркаго, талантливаго, необычнаго.
Я взяла въ руки одинъ изъ лозанскихъ журналовъ: въ театрѣ давали «Дѣтей капитана Гранта» (тамъ вообще ставятъ только пьесы, признанныя обществомъ и печатью добродѣтельными), а остальное пространство газеты, какъ всегда, занимали объявленія: «Deux beaux porcs à vendre»; «Un fourneau à deux trous à vendre»; «500 acres de bon fumier à vendre», и такъ далѣе все въ томъ же родѣ.
Наконецъ, я вспомнила, что здѣсь существуетъ musée Arlaud, которымъ очень гордятся лозанцы, и рѣшила отправиться туда, чтобы «напитать душу свою» хотя бы живописью.
Музей находится на той самой площади la Riponne, гдѣ 3 раза въ недѣлю бываетъ рынокъ. Онъ помѣщается въ старомъ сѣромъ домѣ, украшенномъ надъ входомъ двумя статуями въ нишахъ: въ одной — Аполлонъ съ проломленной почему-то головой; въ другой — Діана, по плечамъ и головѣ которой спокойно прогуливается большой сѣрый голубь, вѣроятно, плохо знающій миѳологію или принявшій строгую дѣвственницу за улыбающуюся Венеру.
Каменная богиня, впрочемъ, милостиво глядитъ на своего пернатаго гостя; можетъ быть, онъ развлекаетъ ея уединеніе, когда ей надоѣстъ смотрѣть на площадь, гдѣ раскидывается рынокъ, шумный и вульгарный, можетъ быть, онъ приноситъ ей послѣднія новости о ея бѣдной, прекрасной Элладѣ, подслушанныя у лозанскихъ буржуа, которые на углу, покуривая и сплевывая, толкуютъ о судьбахъ Европы.
Намъ отворяетъ двери старуха, которая могла бы служить прекрасной моделью Микель-Анжело для одной изъ его трехъ Паркъ.
Она стоитъ между двумя плохими копіями Венеры-Милосской и Діаны-Охотницы, и заявляетъ намъ, что въ музеѣ всего четыре зала.
Отправляемся въ первый — Salle Bocion. Босіонъ считается «художникомъ Женевскаго озера».
Ищу Женевскаго озера, но никакъ его найти не могу, вмѣсто него вижу голубые холсты, на которыхъ нарисованы картонныя горы и очень большія чайки, какъ двѣ капли воды похожія на тѣхъ восковыхъ дутыхъ гусей, что у насъ продаютъ мальчишки на Вербу.
Вспоминаю невольно послѣднюю свою прогулку на берегъ озера, къ руинамъ старой башни Haldimand, когда надъ ярко-лазуревой водой летали чайки, привлеченныя хлѣбными крошками, что мы бросали двумъ бѣлоснѣжнымъ лебедямъ, заплывшимъ на этотъ уголокъ. Время близилось къ закату. Въ косыхъ лучахъ солнца бѣлыя крылышки чаекъ блестѣли, какъ серебро. На западѣ горы были нѣжно-розоваго цвѣта, словно освѣщенныя божественной улыбкой; отъ заходящаго солнца, по озеру ложился дрожащій блѣдно-золотой столбъ свѣта…
Тогда еще мнѣ невольно подумалось, что не пришелъ еще тотъ художникъ, что люди еще не изобрѣли тѣхъ красокъ, чтобы можно было передать на полотно всю эту волшебную красоту, — лучшее, что есть въ Швейцаріи — ея природу.
Увидавъ картины Босіона, я убѣдилась, что была права.
Кромѣ Женевскаго озера, онъ писалъ еще и Венецію, безъ перспективы, безъ воздуха, безъ свѣта, съ апельсинами и арбузами одинаковаго размѣра. Вообще, пройдя остальные 3 зала, весьма небольшіе, я убѣдилась, что отсутствіе воздуха и свѣта — главная черта ихъ живописи, это не можетъ не показаться страннымъ въ виду изобилія того и другого въ природѣ Швейцаріи.
Кромѣ того, я сдѣлала еще одно наблюденіе: одинъ жанръ живописи имъ очень удается, а именно — изображенія животныхъ, напримѣръ: ревущій на одинокой полянѣ въ горахъ быкъ (работы Burnand) прямо великолѣпенъ; недуренъ и «Водопой» Келлера; въ пейзажѣ Гюмберта самое лучшее — корова и т. д.
Портреты выписаны недурно, но почти у всѣхъ нѣтъ жизни. Обращаютъ на себя вниманіе двѣ мужскія головы Бишофа и Виллермета и поясная фигура молодого человѣка съ ружьемъ — кисти женщины, Оттиліи-Редерштейнъ. Среди портретовъ находится, между прочимъ, написанный красками портретъ императора Александра I — даръ его наставнику Лагарпу, и чудная миніатюра на фарфорѣ работы Пиккара — портретъ императора Николая I.
Изъ прочихъ женскихъ картинъ въ музеѣ фигурируетъ картина г-жи Луизы де-Гемъ --«Химера».
На красномъ диванѣ сидитъ розовая барышня съ неестественно раскраснѣвшимся лицомъ и очень страннымъ, растеряннымъ какимъ-то выраженіемъ. Позади ея, на стѣнѣ, рисуется не то профиль, не то синеватая тѣнь чьей то, вѣроятно, мужской, судя по коротко остриженнымъ волосамъ, головы; на коврѣ валяются розовые цвѣты, и все залито очень розовымъ свѣтомъ.
Другая картина — «Подъ яблоней» — принадлежитъ той самой художницѣ, о которой часто съ завистью упоминаетъ Башкирцева въ своихъ запискахъ — m-lle Breslau.
Это сидящая за мольбертомъ дѣвица, которая была бы недурна, если бы не странно сѣрый (въ противоположность ея сосѣдки) цвѣтъ лица. На яблонѣ цвѣты бумажные, а фонъ небрежно замазанъ сѣровато-лиловой краской.
Въ этой же комнатѣ находится почти единственная «нагота» музея — картина Blancpain — «Harmonie». Обнаженная женская фигурка, съ волосами морковнаго цвѣта, стоитъ спиною къ зрителю и, держась рукою за вѣтку дерева, усѣяннаго какими-то удивительными лиловыми репейниками, повернулась къ вамъ добродушной, банально хорошенькой мордочкой, немного удивленной, словно спрашивающей: «Отчего я гармонія?»
Картина отдаетъ лиловымъ цвѣтомъ и, вѣроятно, долженствуетъ изображать новѣйшую школу, такъ же, какъ и находящаяся тутъ же голубая Офелія, въ совершенствѣ напоминающая японскую живопись.
Оставляя въ сторонѣ болѣе или менѣе недурные пейзажи Калама, Герцога и др., надо сказать нѣсколько словъ о Глейрѣ.
Рисунки и недоконченные эскизы его прямо превосходны и мощно сдѣланы, особенно нѣкоторыя академическія фигуры.
Самыя значительныя его картины — это «Казнь майора Давеля», въ нѣкоторомъ родѣ швейцарскаго Гарибальди, и «Леманская битва». Первая картина выписана тщательно, но опять-таки страдаетъ отсутствіемъ жизни; фигуры какъ будто нарочно разставлены и позируютъ для живописца. Этого нельзя сказать про другую, производящую сильное впечатлѣніе.
Сюжетомъ ея служитъ битва, происходившая между гельветами и римлянами въ концѣ второго вѣка до Р. Хр. и кончившаяся пораженіемъ римлянъ.
Художникъ взялъ тотъ моментъ, когда побѣжденные римляне, при торжествующихъ кликахъ побѣдителей, проходятъ подъ ярмомъ гельветовъ. Маленькія дѣти, полуголыя, какъ амуры, въ вѣнкахъ, хлещутъ ихъ вѣтками и хохоча показываютъ имъ прялки; воины подгоняютъ ихъ бичами; по сторонамъ дороги, на возвышеніяхъ свѣтлокудрыя жрицы въ бѣлыхъ одѣяніяхъ воздѣваютъ къ небу руки, славя боговъ.
Побѣжденные идутъ тѣсно сплоченной шеренгой; передъ ними на копьяхъ несутъ двѣ римскія головы въ лавровыхъ вѣнкахъ; одна изъ нихъ, уже посинѣвшая, обращена къ зрителямъ, у нея на устахъ спокойная и даже слегка презрительная улыбка истаго римлянина…
Въ первомъ ряду обращаютъ на себя вниманіе двѣ фигуры, похожія другъ на друга, какъ два родные брата. На ихъ сильныхъ тѣлахъ всѣ мускулы напряжены до крайности, но идутъ они, очевидно, безъ стона, безъ звука, судя по плотно стиснутымъ губамъ. Только одинъ весь горитъ краской жгучаго стыда и опустилъ глаза въ землю; а другой смертельно блѣденъ, несмотря на стягивающую его шею веревку (общую для всѣхъ): глаза его съ мучительнымъ выраженіемъ страданія и дикой злобы смотрятъ вмѣстѣ и на мертвую голову въ лавровомъ вѣнкѣ, и на бичъ гельветскаго воина. А вокругъ — толпы воиновъ въ уборахъ изъ звѣриныхъ шкуръ, въ шлемахъ съ крыльями или прямо въ волчьихъ и бычачьихъ головахъ.
Если этой картинѣ что-нибудь вредитъ, такъ это слишкомъ большая скученность фигуръ на сравнительно маломъ холстѣ.
Она немножко примирила меня съ лозанскимъ музеемъ, — хотѣлъ же Господь пощадить Гоморру хотя бы для пяти праведниковъ!
И вообще, несмотря на то, что я не нашла того, чего искала, я, по крайней мѣрѣ, должна была безпристрастно себѣ сознаться, что въ такомъ маленькомъ городкѣ, какъ Лозанна, картинная галлерея могла быть и хуже.
Что тамъ представлено совсѣмъ бѣдно, такъ это скульптура. Одна мраморная статуэтка, интересная только изяществомъ выдѣлки: «Итальянскій мальчуганъ-рыбакъ съ картой Африки въ рукахъ», работы Бернаскони. Ушла я изъ музея вся подъ впечатлѣніемъ патріотической картины Глейра, и невольно размышляла объ одномъ симпатичномъ свойствѣ швейцарцевъ, которое видно всюду: и въ незатѣйливыхъ ихъ картинахъ, и во всѣхъ буквально романахъ, разсказахъ и поэмахъ — отъ самыхъ лучшихъ до самыхъ незначительныхъ; это — чувство страстной любви, а главное — глубокаго уваженія къ своей родинѣ. Много насъ, русскихъ, пріѣзжаетъ въ Швейцарію учиться медицинѣ, языкамъ, математикѣ и т. п. Этому всему недурно можно выучиться и въ Россіи; а вотъ не мѣшало бы намъ поучиться у швейцарцевъ именно этому джентльменскому отношенію къ своей родинѣ, хлѣбомъ которой мы вскормлены и въ землю которой намъ вѣрно лечь придется.
Тяжелое впечатлѣніе производятъ многіе наши соотечественники за границей, и особенно здѣсь. Пріѣзжаетъ изъ какого нибудь Мценска или Царевококшайска и, во-первыхъ, прописывается какъ-нибудь въ родѣ Madame de Желторотовъ et suite, а во-вторыхъ, неминуемо начинаетъ конфузиться, что она (или онъ) изъ Россіи.
Вселяютъ они въ здѣшнихъ жителяхъ убѣжденія двухъ родовъ, діаметрально противоположныя, но одинаково нелѣпыя: одно — на старую тему, что по Москвѣ волки ходятъ, другое — что въ Россіи по-русски разговаривать не принято и неприлично, а существуетъ только французскій языкъ.
Этому здѣсь вѣрятъ даже такія собственно долженствующія быть развитыми личности, какъ доктора; а учатъ ихъ этому какія-нибудь черниговскія помѣщицы. Но Богъ съ ними, а бѣда въ томъ, что болѣе или менѣе интеллигентные люди слѣдуютъ тому же и иначе какъ съ насмѣшкой о нашей «Ѳедорушкѣ», какъ ее покойный Лѣсковъ называлъ, не отзываются: «что ужъ у насъ… гдѣ ужъ намъ… То ли дѣло у васъ»…
Разъ русскіе люди сами такъ къ своей родинѣ относятся, изъ этого вытекаютъ два послѣдствія: во-первыхъ, о Россіи здѣсь очень ужъ плохого мнѣнія. Во-вторыхъ, видя въ русскихъ такое отсутствіе самыхъ священныхъ принциповъ, швейцарцы и русскихъ не уважаютъ. Какъ-то, напримѣръ, мнѣ случилось отказаться отъ участія въ карикатурѣ на Россію. Такъ этимъ я вызвала — мало того, что неудовольствіе со стороны лозанцевъ-устроителей, но прямо искреннее удивленіе, такъ какъ имъ въ первый разъ пришлось столкнуться съ такой щепетильностью… Ab uno disce omnes!..
IV.
Поѣздъ быстро мчится по Швейцаріи, то пропадая въ черныхъ тонеляхъ, то снова со свистомъ вырываясь на свободу. Въ окна вагоновъ смотритъ ослѣпительно голубое небо. На убѣгающихъ телеграфныхъ проволокахъ, гдѣ мирными рядками сидятъ воробьи, подслушивая государственныя тайны, розовыми огнями горитъ заходящее солнце. Его лучи изъ золота розовыми брызгами и колеблющимися звѣздочками зажигаютъ и спокойное, голубое озеро, въ которое глядятся розовыя горы. Мало-по-малу горы приближаются, онѣ совсѣмъ скрываютъ озеро, и то обступаютъ двумя тѣсными стѣнами желѣзную дорогу, то расходятся и даютъ мѣсто картиннымъ долинамъ, виднѣясь только на горизонтѣ голубоватыми и фіолетовыми тѣнями. Рядомъ съ поѣздомъ, забѣгая то справа, то слѣва, прячась и опять шаловливо появляясь, бѣжитъ капризная горная рѣчка. Зеленая, какъ малахитъ, но совершенно прозрачная вода даетъ видѣть прихотливо выложенное камнями и убранное водянымъ мхомъ и блѣдно-зелеными водорослями дно. Тамъ, гдѣ камни скопляются фантастической грудой, вода кипитъ, сердится и перескакиваетъ черезъ препятствія, обдавая камни пушистой массой бѣлыхъ брызгъ, похожихъ на пѣну шампанскаго.
Къ рѣчкѣ рѣзво спускаются тоненькія, стройныя елочки, убѣжавшія впередъ отъ родныхъ вѣковыхъ лѣсовъ, чернѣющихся выше. Когда кончаются лѣса, виднѣются маленькіе городки, чистенькія деревни, пряничные домики съ большими нахлобученными крышами и балконами во второмъ этажѣ, окружающими словно поясомъ весь домикъ, къ нимъ стараются дотянуться вьющіяся розы, большія бѣлыя лиліи въ садахъ поднимаютъ къ небу свои чистыя чащи. Надъ деревенькой возвышается тонкій шпицъ колокольни, молчаливо указывая наверхъ.
За деревнями идутъ цѣлыя террасы виноградниковъ, гдѣ возятся дѣти и дѣвушки въ широкополыхъ шляпахъ; добродушные, великолѣпные санбернары словно львы лежатъ у игрушечныхъ сторожекъ. Кое-гдѣ террасы прорѣзаны желѣзной дорогой, видны пласты каменныхъ наслоеній, и по этимъ утесамъ дикаго камня лѣпятся огромные, пышные букеты темно-розовыхъ альпійскихъ розъ, придавая природѣ изысканностъ декораціи. Вдалекѣ иногда обрисуются руины стараго замка на вершинѣ горы, точно орлиное гнѣздо на самой вышинѣ.
Картина мѣняется за картиной.
Поѣздъ останавливается у маленькихъ станцій, сплошь увитыхъ плющемъ и розами; передъ глазами мелькаютъ горцы въ сѣрыхъ курткахъ, съ высокими, остроконечными палками, украшенными цвѣтами, румяныя крестьянки въ большихъ шляпахъ, съ корзинами въ рукахъ; ребятишки суютъ въ окна вагоновъ букеты бѣлыхъ бархатныхъ эдельвейсовъ, кондуктора кричатъ «en voiture» и поѣздъ летитъ дальше.
Незамѣтно подкрадывается ночь. Въ синемъ прозрачномъ воздухѣ зажигаются крупныя серебряныя звѣзды; луна бѣжитъ рядомъ съ поѣздомъ, любопытно заглядывая въ окна купэ. Вѣетъ дивной прохладой, посреди торжественнаго молчанія отдыхающей природы странно слышать грохотъ колесъ, рѣзкіе свистки локомотива, видѣть огни и суету на станціяхъ, мимо которыхъ пролетаетъ поѣздъ.
Огни Pontarlier — граница, 12 часовъ ночи.
Нѣсколько часовъ тревожнаго сна, а въ пятомъ часу уже солнце заливаетъ вагонъ и не даетъ спать.
Пейзажъ, какъ по мановенію волшебства, перемѣнился. Ни горъ, ни капризно перекинутыхъ мостовъ, ни шаловливой рѣчки.
Мягкія линіи, золотистый свѣтъ надъ хлѣбными полями; спокойно разстилается плодородная Cote d’or, спокойно течетъ широкая Рона, обсаженная вязами и лѣниво склоняющимися ивами. Рѣже попадаются городки и села; тянутся поля, то блѣдно-желтыя, то сине-зеленыя, кое-гдѣ какъ краснымъ бархатнымъ ковромъ густо засыпанныя краснымъ, махровымъ макомъ на протяженіи нѣсколькихъ саженъ. Но какъ ни странно, въ противоположность мирному пейзажу, что ни дальше, станціи становятся грязнѣе, народъ оборваннѣе, дѣтишки блѣднѣе, женщины одѣты не такъ чисто, зато болѣе кокетливо. Все меньше встрѣчается сытыхъ, довольныхъ, румяныхъ лицъ, все больше видишь впалыя щеки, лихорадочно блестящіе глаза, нервные жесты. Мѣрная, пѣвучая рѣчь уступаетъ мѣсто скороговоркѣ. По сторонамъ все чаще начинаютъ вытягиваться закоптѣлыя, дымящіяся трубы фабрикъ, казарменныя стѣны заводовъ; само небо становится сѣрѣе, въ вагонѣ поднимается невольное волненіе, — мы подъѣзжаемъ къ Парижу.
Парижъ!..
Страшное движеніе на улицахъ. Автомобили, летящіе съ непривычно рѣзкимъ стрекотаньемъ, паровыя каретки, трайсикли, бисиклетки простыя и двойныя; бисиклистки, почти утратившія женскій обликъ, въ своихъ короткихъ панталонахъ и мужскихъ шляпахъ, придающихъ имъ видъ немного нахальныхъ мальчугановъ, однѣ или нѣжно поддерживаемыя за талію летящимъ съ ними рядомъ бисиклистомъ. Электрическіе трамваи, часто въ нѣсколько вагоновъ, допотопные омнибусы, съ трудомъ сдвигаемые съ мѣста угрюмыми першеронами, набитые биткомъ читающими газеты дѣловыми людьми и нагруженными модисточками наимперіалѣ; изящныя викторіи съ искусственно очаровательными парижанками, огромныя бочки, поливающія раскаленный асфальтъ мостовой, повозочки, нагруженныя бѣдными, прелестными, умирающими цвѣтами — цѣлыя bottes розовой гвоздики, нѣжно-желтыхъ и темно-красныхъ розъ, задыхающихся въ атмосферѣ города, хлопанье бичей, наглые окрики кучеровъ въ бѣлыхъ цилиндрахъ, огромныя раскрашенныя эфиши на стѣнахъ, рядомъ угловатая фигура Иветты съ рыжими волосами и блѣднымъ лицомъ, и реклама вина Маріани, настоя поддерживающей организмъ Колы. Типичныя выкрикиванія газетчиковъ «Paris-Sport». Цѣлыя толпы мужчинъ и женщинъ у витринъ ювелирныхъ магазиновъ, глаза, горящіе одинаково жаднымъ огнемъ при взглядѣ какъ на брилліантовую ривьеру въ нѣсколько сотъ тысячъ, такъ и на художественно сдѣланныя стразы; широкіе входы Louvr’а, Bon Marché и Printemps, какъ огромныя пасти, поглощающія каждую минуту десятки и сотни женщинъ, растерянныхъ, трепещущихъ страстной завистью, потерявшихъ сознаніе времени и мѣста, переполненное публикой кафе, начиная отъ великолѣпныхъ и раззолоченныхъ на большихъ бульварахъ до маленькихъ, подозрительныхъ вертеповъ Clichy, и ни одного женскаго лица безъ ярко накрашенныхъ губъ, ни одного почти еще дѣтскаго личика съ наивными глазами…
Все это куда-то спѣшитъ, торопится, поспѣваетъ, и всѣ, какъ въ характерной картинѣ Рошгросса, летятъ за счастіемъ. А оно, насмѣхаясь и издѣваясь, ежесекундно мѣняясь на тысячу новыхъ ладовъ, летитъ впереди ихъ, манитъ, тянетъ, смѣется и не дается никому въ руки.
Странное, тревожное, именно тревожное впечатлѣніе кладетъ на душу этотъ странный, тревожный городъ, «Ville-lumière», какъ зовутъ Парижъ его поклонники.
Особенный воздухъ, особенный запахъ Парижа не можетъ не кинуться въ голову, какъ крѣпкое вино, въ который бы разъ вы туда ни пріѣзжали.
Моментально начинаетъ казаться, что только въ Парижѣ такъ горитъ электричество, такъ пахнетъ асфальтомъ, газомъ, цвѣтами, пудрой и вспрыснутой дождемъ листвой каштановъ на бульварахъ; что только тамъ такъ красиво сквозь изящный силуэтъ тріумфальной арки алѣетъ закатъ и въ золотистой дали туманно синѣетъ Булонскій лѣсъ; что только тамъ такъ загадочно вырисовывается въ розоватомъ отливѣ заходящаго солнца тонкій абрисъ обелиска, и что только тамъ каждое зданіе, каждый памятникъ, каждый камень полны значенія, потому что въ нихъ, какъ въ зеркалѣ, отразились цѣлыя столѣтія историческаго развитія Франціи, ея борьбы, ея пораженій и побѣдъ, и торжество ея цивилизаціи, которое, кажется, дошло до апогея.
Не правда ли, всегда бываетъ немного грустно смотрѣть на что-нибудь достигшее почти полной степени совершенства? Если взять жизнь человѣческую, какъ ее любили изображать древніе мудрецы, въ видѣ линіи сначала восходящей, а потомъ нисходящей, то понятно, что послѣ кульминаціонной точки она идетъ внизъ. И пріятнѣе видѣть ребенка, который еще весь будущее, чѣмъ человѣка, перешагнувшаго полный расцвѣтъ силъ, который уже начинаетъ становиться прошлымъ.
Парижъ дошелъ до кульминаціонной точки во многихъ отношеніяхъ, и теперь онъ идетъ внизъ. Какъ древняя Александрія, какъ Аѳины, какъ Римъ эпохи упадка, онъ дошелъ до такихъ предѣловъ, дальше которыхъ итти некуда. Вѣяніе порока виднѣется здѣсь вездѣ, въ каждомъ женскомъ лицѣ, будь это блѣдный профиль аристократки, промелькнувшей въ купэ, или жалкое, накрашенное лицо голодной бѣдняги, бродящей ночью по бульварамъ; въ каждой дѣтской мордочкѣ, на которую неумолимая наслѣдственность наложила роковую печать анеміи и вырожденія; оно царитъ вездѣ, — въ тѣхъ ничего нестыдящихся парочкахъ, которыя ходятъ и ѣздятъ обнимаясь и цѣлуясь, вынося на улицу свои самыя интимныя ощущенія; въ каждомъ возгласѣ уличнаго voyono, для котораго въ 10 лѣтъ уже нѣтъ тайны ни въ чемъ и нигдѣ; въ каждомъ взглядѣ мужчины на женщинъ; и это вѣяніе до того замѣтно, до того сильно, что невольнымъ, смутнымъ страхомъ оно сжимаетъ сердце. Но странно, какъ на кладбищахъ вырастаютъ самые пышные цвѣты и самую тучную жатву собираютъ на полѣ послѣ битвы, удобренномъ кровью человѣческой, — такъ и здѣсь, на развалинахъ всѣхъ иллюзій, всѣхъ идеаловъ, какъ новыя слова звучатъ давно забытыя идеи правды, красоты, добра; борцы за нихъ — сильнѣе прежнихъ, потому что легче заставить принять новую вѣру, чѣмъ вернуться къ поруганной старой.
Они не пугаются трудностей, и вотъ, литература, живопись, музыка даютъ яркіе таланты; новые всходы возрастаютъ и на руинахъ прошлаго. Какъ чудный цвѣтокъ, зацвѣтаетъ новая поэзія.
Заговоривъ о французской поэзіи, я должна сказать нѣсколько словъ о даровитѣйшемъ изъ молодыхъ поэтовъ — о Ростанѣ.
За послѣдніе годы во Французской литературѣ началъ совершаться замѣтный переворотъ. Реалисты, натуралисты, за ними парнасцы, за нкми символисты, каждый въ своемъ родѣ исчерпалъ до дна свою систему и выпилъ свой бокалъ; въ смыслѣ изображенія самыхъ рискованныхъ сторонъ жизни имъ некуда больше итти.
Они заставили литературу слѣдовать за ними во всѣ углы и закоулки порока. Вмѣстѣ съ Зола она посѣщала всѣ парижскіе вертепы, присутствовала при убивающемъ душу развратѣ во всѣхъ слояхъ общества, начиная отъ теплицы, полной ядовитыхъ растеній, и кончая землей, запущенной, озвѣрѣлой деревней.
Вмѣстѣ съ Bourget она побывала въ пріютахъ адюльтера и холостыхъ квартиркахъ разочарованныхъ виверовъ.
Вмѣстѣ съ Prévost и Mendes’омъ она задыхалась въ душныхъ будуарахъ, отравлялась духами и часто создавала себѣ искусственныя наслажденія.
Вмѣстѣ съ Луисомъ она созерцала сцены античной страсти, откровенной до разнузданности и захватывающей до обморока.
Для нея не было ничего новаго. Она подчинялась всѣмъ ихъ капризамъ. Она бросала въ краску молодыхъ дѣвушекъ, нашептывала грѣшныя тайны юношамъ и соблазняла честныхъ женщинъ.
Ее раздѣли донага, и имъ оставалось развѣ-только убить ее, чтобы насладиться видомъ терзаній и крови.
Но въ это время на защиту ея, сначала робко, потомъ отважнѣе, выступили два-три писателя. Они захотѣли заставить ее опомниться, дать ей вздохнуть чистымъ воздухомъ, напомнить ей, что есть румянецъ стыдливости у женщинъ, нетронутыя уста у дѣвушекъ, благородныя души у мужчинъ.
Они вернули ей, какъ потерянные и снова найденные брилліанты, забытыя слова, и робкими шагами она начала итти за ними, оживать, оправляться…
Къ числу этихъ защитниковъ, этихъ борцовъ принадлежалъ Ростанъ.
Нѣжнымъ лепетомъ своихъ романтиковъ, экстазомъ своей принцессы Грезы, наконецъ, глубокой вѣрой Самаритянки, онъ внесъ нѣсколько перловъ въ область Французской поэзіи.
Впервые за долгіе годы, благодаря ему, она вспомнила добрый, дорогой ликъ Божественнаго Учителя: раздались Его полныя милосердія слова къ падшей душѣ; люди, забывшіе Евангеліе, вспомнили его, слушая полные простоты стихи Ростана; это уже много, и поэзія, какъ отверженная Самаритянка, поняла, что надо вѣрить, чтобы быть прощенной.
Ихъ еще немного пока, этихъ борцовъ, но они не должны отступать; придетъ минута и, какъ говоритъ поэтъ:
«Міръ устанетъ отъ мукъ, захлебнется въ крови»
и подниметъ къ нимъ руки, моля простоты и правды.
Ростанъ совсѣмъ еще молодой человѣкъ, блѣдный, нервный, немного женственный. Тонкія черты его лица выражаютъ крайнюю впечатлительность; большіе, все время точно грустные глаза измѣняются и загораются, когда онъ читаетъ стихи; какъ большинство французовъ, онъ хорошо владѣетъ дикціей и мастерски читаетъ стихи, хотя и замѣчательно просто (что составляетъ рѣдкость у нихъ).
Намъ нѣсколько разъ привелось слышать его читающимъ; онъ никогда не отказывается и безъ малѣйшей рисовки читаетъ, когда его просятъ. Мнѣ вспоминается первый вечеръ, проведенный въ его изящномъ небольшомъ отелѣ, въ одномъ изъ отдаленныхъ кварталовъ Парижа, гдѣ воздухъ чище и меньше суеты.
Отель отдѣланъ съ строгимъ вкусомъ, но не всѣ еще комнаты меблированы.
— Эдмондъ меблируетъ главныя комнаты своими пьесами, — смѣясь объясняетъ хозяйка дома, очаровательная тоненькая блондинка, золотистыя кудри которой, вѣроятно, были причиной того, что всѣ героини Ростана бѣлокуры.
— Мы ждемъ слѣдующей пьесы, что бы омеблировать hall!
Но всѣ единодушно протестуютъ, находя, что hall и такъ хорошъ.
Эта комната въ родѣ концертнаго зала, въ два свѣта, отдѣланнаго деревомъ, одна половина его на нѣсколько ступеней выше другой и отдѣляется отъ нея рѣзной балюстрадой; внизу раскиданы кресла и диваны, наверху — только одинъ рояль.
Отсутствіе драпировокъ, бездѣлушекъ и т. д. придаетъ комнатѣ слегка средневѣковый видъ, видъ оригинальный и привлекательный, можетъ быть, именно контрастомъ съ приглядѣвшимися глазу зеркалами, цвѣтами, плюшемъ и затканными экранами.
Поэтому незамѣтно все общество, послѣ обѣда, перекочевываетъ туда съ чашками кофе. Составлявшіе убранство сервировки желтые васильки и бѣлые флокусы (въ Парижѣ цвѣты вездѣ и всюду) перешли въ руки дамъ. Бесѣда идетъ легче и интимнѣе въ немного фантастической обстановкѣ. На хорахъ мелькаетъ свѣтъ, рѣзное оконце отворяется, и оттуда выглядываютъ двѣ освѣщенныя головки — это сыновья Ростана, хорошенькіе, какъ головки Мурильо; младшій — прямо херувимъ, старшему почти семь лѣтъ, но матери его на видъ не дашь больше 20-ти; въ своемъ открытомъ лифѣ, усыпанномъ фіалками (здѣсь обѣдаютъ въ вечернихъ туалетахъ, и женщина, не открывающая плечъ, рискуетъ прослыть чуть ли не калѣкой), она выглядитъ совсѣмъ дѣвочкой.
Небольшое общество состоитъ изъ нѣсколькихъ парижанъ, между ними извѣстный критикъ съ сѣдой красивой головой (парижскій «Графъ Жасминовъ»), красавица madame L. съ профилемъ римской императрицы и темно-рыжими волосами.
Изъ нашихъ соотечественниковъ: князь Барятинскій съ женой, извѣстной Петербургу артисткой Л. Б. Яворской, съ такимъ успѣхомъ создавшей на сценѣ Литературно-артистическаго кружка «Принцессу Грезу», а въ Москвѣ «Романтиковъ», и не менѣе извѣстная Петербургу пѣвица Литвинъ.
Вотъ одна изъ загадокъ, которую не разрѣшилъ бы самъ Эдипъ. Безспорно одинъ изъ лучшихъ голосовъ, которые есть и были когда-либо на русской сценѣ; артистка почему-то поетъ и въ Лондонѣ, и въ Испаніи, и во Франціи, и въ Америкѣ съ громаднымъ успѣхомъ, а у насъ жалуются, что нѣтъ голосовъ.
Впрочемъ, это не единственный случай: въ Парижѣ есть художникъ, извѣстный буквально всей Европѣ и всей Америкѣ, сдѣлавшій себѣ большое имя въ Парижѣ, — это Юрій Як. Леманъ, который до сихъ поръ, несмотря на свою бѣлую бороду, коверкаетъ французскія фразы и которому мѣсто въ Россіи, какъ гордости нашихъ картинныхъ галлерей, — и что же? Въ Россіи его очень мало кто знаетъ, а если знаютъ, то только спеціалисты.
Мы щедро отдаемъ наши таланты чужимъ странамъ, забывая, что отнимаемъ ихъ у себя.
Это отступленіе невольно пришло мнѣ въ голову, когда я слышала удивительный голосъ г-жи Литвинъ, очаровавшей всѣхъ и вызвавшей неподдѣльные аплодисменты, когда она спѣла стансы Сафо, арію Далилы, Вагнера и точно вызовъ бросила безъ аккомпанемента призывъ Валькиріи, звонко отдавшійся подъ сводами потолка; стоя у рояля, вся въ черномъ, своей спокойной красотой пѣвица дѣйствительно производила впечатлѣніе Валькиріи.
Присутствующіе заинтересовались и другою отраслью русскаго искусства. Принялись просить г-жу Яворскую прочесть русскіе стихи.
Артистка, смѣясь, отказывается:
— Но вѣдь для васъ это будетъ все равно, что китайскіе стихи!..
Но Ростанъ стоитъ на своемъ; его интересуетъ, какъ звучитъ «Princesse Lointaine» по-русски.
— Вотъ кстати и балюстрада, и лѣстница, вы вся въ бѣломъ, — вообразимъ, что мы въ театрѣ.
Артистка соглашается, но мало-по-малу привычныя фразы увлекаютъ ее, она забываетъ о слушателяхъ, — вѣрнѣе, о зрителяхъ, и входитъ въ роль.
M-me Ростанъ вся вниманіе; она знаетъ наизусть всѣ стихи, и когда она, благодаря имени или сходному съ французскимъ слову, угадываетъ, о чемъ идетъ рѣчь, она улыбается, довольная, какъ ребенокъ.
Парижскій «Грасъ Жасминовъ» съ благосклоннымъ удивленіемъ смотритъ на русскую артистку.
Когда она кончаетъ и сходитъ съ лѣстницы, начинается оживленный говоръ. Сравниваютъ ея жесты и мимику съ парижской «Принцессой».
Всѣ находятъ, что стихотворная русская рѣчь гармонична и прямо ласкаетъ слухъ, стараются повторить русскія риѳмы…
Артистка требуетъ награды и къ ней единодушно присоединяются всѣ.
Ростанъ долженъ прочесть стихи.
Поэтъ не хочетъ быть въ долгу; онъ нервнымъ жестомъ проводитъ по волосамъ и начинаетъ читать свои стихи.
Этими странными, тонкими стихами мнѣ хочется закончить сегодняшній фельетонъ, и хотя они много потеряютъ въ моей слабой передачѣ, — я попытаюсь. Онъ назвалъ ихъ «L’heure charmante» — «Прелестный часъ»; оставимъ имъ это названіе.
Подъ звуки музыки обѣдъ кончался поздно.
Весь старый паркъ блестѣлъ, элегію забывъ;
Порою вѣтерка душистаго порывъ
Покачивалъ въ вѣтвяхъ легко и граціозно
Цвѣтныя чашечки японскихъ фонарей,
Лиловыхъ, розовыхъ и палевыхъ огней.
Ихъ отраженія, какъ тонкія спирали,
На водахъ озера, колеблясь, умирали.
То чудный вечеръ былъ!.. Сливались, какъ сквозь сонъ,
Природы красота и прелесть декорацій;
Листва столѣтнихъ липъ и молодыхъ акацій
Смыкалась въ вышинѣ, какъ сказочный плафонъ.
Въ отверстія ея смотрѣли къ намъ, мерцая,
Далекихъ звѣздъ огни; и тихо въ этотъ часъ
Безпечная любовь царила между насъ, —
Любовь свободная, глубокая, живая.
Куда-то далеко дѣйствительность ушла.
Все залито луной, и сосенъ силуэты,
Какъ блѣднымъ бархатомъ, сіяніемъ одѣты:
Въ убранствѣ тщательно накрытаго стола
Исчезъ порядокъ весь; на канделябрахъ стройныхъ
Рядъ огоньковъ дрожитъ, веселыхъ, безпокойныхъ,
Прикрытыхъ розовымъ щиткомъ цвѣтной тафты,
Прозрачно-розовыхъ, какъ странные цвѣты.
То чудный вечеръ былъ, волшебный, незабвенный;
О немъ не вспомн ть намъ безъ грусти сокровенной.
Аристократія талантовъ и умовъ,
Аристократія сердецъ неповседневныхъ,
Тѣ взгляды, полные значенія безъ словъ,
Молчанье, полное мечтаній задушевныхъ.
На мигъ — задумчивость, и съ новымъ вдругъ огнемъ
Польется разговоръ, души коснется страстно
Рѣчь вдохновенная, звучащая согласно
Одной вибраціей съ чистѣйшимъ хрусталемъ;
Въ бокалахъ искрилось живительное Асти,
И, подчиняя насъ своей красивой власти,
Старалась роскошь насъ блаженствомъ окружить.
Фіалки на столѣ набросаны небрежно,
Однѣ, темнѣй, еще благоухали нѣжно;
То были Пармскія… онѣ хотѣли жить —
То были Пармскія: лѣсныя — умирали.
Какъ будто сорвана невидимой рукой,
Вдругъ трепетала вся одна изъ розъ порой,
И лепестки ея всѣ сразу облетали.
Въ малѣйшей складочкѣ, въ изяществѣ цвѣтка,
Во всемъ — скрывались здѣсь изящества вѣка;
Вѣка развитія въ малѣйшей фразѣ крылись;
И въ каждомъ пустякѣ такъ ярко отразились
Вѣка борьбы и жертвъ и духа торжество
Надъ первобытною матеріей тяжелой.
А разговоръ лился, изящный и веселый;
Касались музыки, поэзіи, — всего,
И метафизики… Былъ шумъ и смѣхъ повсюду, —
Напрасно въ тишь и въ ночь манила темнота.
Вотъ подали на столъ лѣсной клубники груду.
Пунсовымъ ягодамъ — пунсовыя уста
Прелестныхъ лакомокъ лукаво улыбались;
Онѣ довѣрчивѣй къ сосѣду нагибались,
И пополамъ, смѣясь, дѣлили свой миндаль;
А рядомъ вспыхнулъ споръ и слышалось «Стендаль».
На вянущихъ цвѣтахъ играли блики свѣта;
Въ бокалахъ таялъ ледъ прозрачнаго сорбета.
Минутой странный васъ охватывалъ экстазъ.
Что было поводомъ для этого экстаза?
Быть можетъ, полная глубокой тайны фраза,
Движеніе рѣсницъ и взглядъ глубокихъ глазъ;
А можетъ быть, и видъ какой-нибудь бездѣлки,
Десертный ножичекъ особенной отдѣлки.
То былъ тотъ дивный часъ, когда въ уставшій залъ
Съ террасы свѣжая вливается прохлада;
Когда, облокотясь, отставивъ свой бокалъ.
Мечтаешь безъ конца надъ кистью винограда.
И рѣчь становится загадочнѣй, смутнѣй,
И непонятные намеки слышишь въ ней.
Любовь свободная, глубокая, живая,
Безпечная любовь царила между насъ,
И были мы дѣтьми въ блаженный этотъ часъ.
Кто говорилъ стихи, кто умолкалъ, мечтая.
Зажглись огни сигаръ и легкій дымъ гаваннъ
Головки дамъ облекъ, какъ голубой туманъ.
У самыхъ сдержанныхъ отвѣтовъ рядъ задорныхъ
Вертѣлся на устахъ; въ петлицахъ фраковъ черныхъ
Явились звѣздочки душистыя гвоздикъ,
Похищенныхъ у вырѣзныхъ корсажей.
Вотъ отдаленный вальсъ лукаво къ намъ проникъ,
И отраженіемъ несбыточныхъ миражей
Въ глазахъ мечтательницъ зажегъ онъ странный свѣтъ.
Теперь онѣ едва находятъ намъ отвѣтъ
И, кольца на рукахъ ломая машинально,
Слѣдятъ, какъ вальсъ звучитъ и сладко, и печально.
А ночь вливается весеннею волной,
И запахомъ цвѣтовъ весь полонъ садъ ночной;
И ароматъ духовъ, и дымъ сигары цѣнной
Легко сливаются съ душистымъ вѣтеркомъ.
То чудный вечеръ былъ, волшебный, незабвенный,
О немъ не вспомнить намъ безъ грусти сокровенной!
О, тихій, нервный смѣхъ… И долгій взглядъ тайкомъ.
Остроты, полныя насмѣшки утонченной,
Гримаска милая притворно огорченной,
Тутъ философіи возвышенная рѣчь,
А здѣсь эстетика, идеи, идеалы, —
Горячія слова… А тамъ — пожатье плечъ
Въ отвѣтъ на полные намековъ мадригалы.
Свѣжѣетъ. На плечи накинутъ тюль и газъ,
Слегка наводитъ дрожь вечерняя прохлада;
Но пары прячутся въ аллеяхъ темныхъ сада,
Скрываются вдвоемъ отъ любопытныхъ глазъ.
Во мракѣ статуи склоняются, бѣлѣя,
И манитъ къ озеру душистая аллея.
Цвѣтныя звѣздочки скользятъ со всѣхъ сторонъ.
На лодкахъ свѣтъ, огни и мандолины звонъ, —
И пѣсня нѣжная своей истомой сладкой
Охватываетъ всѣхъ какой-то лихорадкой.
И нервы подняты и блѣдность на челѣ,
И сердце сладкій сонъ вкушаетъ на землѣ.
То чудный вечеръ былъ, волшебный, незабвенный,
О немъ не вспомнить намъ безъ грусти сокровенной.
Невольно смолкли мы, а вѣтерокъ ночной
Всѣ свѣчи потушилъ и тѣшился надъ нами:
Пугая, заставлялъ подъ темными вѣтвями
Пожаромъ запылать фонарикъ расписной.
И чудный вечеръ тотъ намъ былъ прекраснѣй вдвое
Своей безпечностью, тревожностью своей.
И пробуждалось въ насъ сомнѣнье роковое,
Что гибель ужъ близка, — что отданы мы ей.
Нашъ праздникъ былъ хорошъ, хорошъ своей печалью,
Какъ все, что кончиться и умереть должно:
И этотъ яркій свѣтъ, и пѣсни, и вино,
Біеніе сердецъ, и тамъ за синей далью
Всходящая луна, и музыка, и смѣхъ,
И женщинъ красота, и на устахъ у всѣхъ
Остроты легкія, — изящная небрежность
Сердецъ испорченныхъ, но утонченныхъ нѣжность,
Смѣшеніе умовъ всѣхъ націй и всѣхъ расъ.
И жемчугъ, и стихи, и розы, и искусство —
Все это было здѣсь… И странное всѣхъ насъ
Невыразимое охватывало чувство,
Когда мы думали, что скоро безъ слѣда
Погибнетъ это все, погибнетъ — навсегда.