Ложь (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.
I
правитьДмитрій Александровичъ Бахмутовъ сидѣлъ на низенькомъ диванчикѣ, курилъ, и въ спокойной, пріятной полудремотѣ слѣдилъ за движеніями жены.
Въ будуарѣ, обтянутомъ свѣтлымъ кретономъ, было тепло, чуть-чуть слышался запахъ Vera Violette[1], всюду полутѣни, полутоны, кружева, банты, букеты въ небольшихъ японскихъ вазахъ, и только сплошной красный коверъ проглядывалъ сочными багровыми пятнами.
Передъ большимъ трюмо, освѣщеннымъ шестью свѣчами, горѣвшими по три въ боковыхъ бра, стояла стройная, тоненькая Екатерина Владиміровна и безъ помощи горничной устраивала прическу изъ своихъ густыхъ черныхъ волосъ. Широкіе рукава бѣлаго пеньюара скользнули и обнажили до плечъ тонкія, смуглыя руки. Тѣнь стройнаго тѣла, съ поднятыми руками, отражавшаяся на противоположной стѣнѣ, напоминала собою античную вазу. Широкій, нѣжный лобъ, большіе, измѣнчивые, сѣрые глаза, тонкій носъ, острый, худенькій подбородокъ и довольно большой ротъ, съ замѣчательно красными губами, придавали оригинальную, условную красоту Екатеринѣ Владиміровнѣ… Нервность и вѣчное подчиненіе каждому впечатлѣнію сдѣлали то, что молодая женщина была прелестна и дурна по нѣсколько разъ въ день. Теперь она была вся погружена въ вопросъ: «какое платье одѣть?» И взглядъ ея скользилъ по тремъ, разложеннымъ на широкомъ отоманѣ въ глубинѣ будуара. Бѣлое, сѣро-розовое, какъ внутренность перламутровой раковины, и черное кружевное.
«Гдѣ это? — думала она, — въ „Cherie“[2], кажется!.. Чье это „Cherie“[2]?.. Гонкура или Додэ?.. Тамъ есть культъ собственной красотѣ и артистическій подборъ матерій и цвѣтовъ, вызывающихъ и возвышающихъ красоту… Ахъ! у насъ никто и ничего подобнаго не понимаетъ»…
— Митя! какое мнѣ платье одѣть?..
— А?! — Дмитрій Александровичъ открылъ глаза. — Я не знаю, Катюша… Какое хочешь… — брови жены его дрогнули, онъ взглянулъ на платья. — Да вотъ, я думаю, черное… вѣдь въ оперу, въ ложу стоитъ ли надѣвать свѣтлое?
— Какъ глупо! куда же люди и одѣваютъ свѣтлое? И такъ у насъ театры, какъ какіе-то темные сараи. Сама черная, платье черное, — чистая донна Анна.
— Такъ надѣнь, Катюша, бѣлое.
— Ну, да, я буду, какъ муха въ молокѣ?
— Ну, такъ…
— Ну, такъ, понятно, сѣрое, такъ какъ здѣсь ихъ три. Никогда, никогда ты не дашь совѣта сразу, горячо, сообразуясь съ чѣмъ-нибудь!.. А просто такъ, лежатъ — три платья, онъ ихъ подъ рядъ и называетъ.
— Вѣдь ты тоже остановилась на этихъ трехъ, разъ что они тутъ лежатъ.
— Такъ вѣдь платье это одинъ общій фонъ; есть же къ нимъ цвѣты, ленты, перья. Ну, надо же соображать!
Дмитрій Александровичъ молчалъ.
Въ комнатѣ рядомъ вдругъ что-то звякнуло, покатилось и послышалось подавленное: «ахъ!»
Екатерина Владиміровна поблѣднѣла, выпустила изъ рукъ волосы и бросилась туда.
— Вы опять, Маша, что-то разбили!.. Ну, такъ и есть, это моя любимая японская чашка… Зачѣмъ вы трогаете?.. Зачѣмъ беретесь мыть, если вы не умѣете; у васъ не руки, а грабли!
Горничная, вся красная, подняла съ пола черепки и глупо прикладывала ихъ одни къ другимъ.
— Виновата, барыня, выскользнула изъ рукъ.
— Вы всегда виноваты!.. Что же мнѣ въ томъ, что виновата… Я всегда пью изъ этой чашки… Васъ выгнать надо!..
— Катя, Катя!
Дмитрій Александровичъ вышелъ и хотѣлъ взять жену за талію.
— Ахъ, оставьте меня, ради Бога!.. не мѣшайтесь, гдѣ васъ не спрашиваютъ. У насъ все бьютъ, все портятъ!..
— Слушай, Катюша, вѣдь это блюдечко, по немъ можно будетъ…
Екатерина Владиміровна вырвала изъ его рукъ блюдечко и швырнула его объ полъ.
— Блюдечко!.. что такое блюдечко… на что мнѣ блюдечко, чтоже я, по вашему, должна теперь изъ магазина въ магазинъ съ нимъ бѣгать и подъискивать чашку? Ахъ, убирайтесь вы всѣ отъ меня, оставьте меня въ покоѣ! — она вбѣжала къ себѣ въ будуаръ, хлопнула дверью. — Никуда я не поѣду!
Шпильки выпали у нея изъ головы и непокорные, густые волосы, какъ вода сбѣжали снова на плечи. Она бросилась на диванчикъ и громко нервно заплакала. Дмитрій Александровичъ махнулъ рукой и ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.
Годъ тому назадъ Дмитрій Александровичъ, въ такую же лунную зимнюю ночь, ѣхалъ по желѣзной дорогѣ въ Новгородскую губернію къ пріятелю своему Горскому на охоту.
Имѣнье Горскаго лежало въ сторонѣ отъ станціи верстъ шестьдесятъ. Въ томъ же вагонѣ, во второмъ классѣ, сидѣла тоненькая, граціозная дѣвушка съ большими темно-сѣрыми глазами. Она обратилась къ нему съ вопросомъ: «Далеко ли такая-то станція?» Они разговорились, къ его удивленію оказалось, что молодая дѣвушка, Екатерина Владиміровна Сушкова, круглая сирота, ѣхала къ Горскимъ гувернанткою. Она опоздала выѣхать днемъ и теперь страшно боялась, что не найдетъ на станціи лошадей. Телеграфировать о своемъ несвоевременномъ пріѣздѣ она не догадалась. Бахмутову дѣвушка показалась такая хрупкая, нѣжная, такая безпомощная, что онъ сразу предложилъ всѣ услуги, какія порядочный человѣкъ готовъ всегда оказать въ подобномъ случаѣ. Онъ досталъ ей подушку, закуталъ ноги пледомъ и успокоилъ насчетъ пути. Только одного онъ не рѣшился сказать ей, что жена Горскаго была ревнива и глупа, и что гувернантки мѣнялись у нихъ чуть не десятками.
Предположенія Бахмутова оправдались. Горская сразу, чуть не съ первыхъ шаговъ, возненавидѣла новую гувернантку.
— Не нужна мнѣ этакая фря! — объявила она на-отрѣзъ мужу. — Это ты безъ меня съѣздилъ къ м-мъ Бове и выбралъ. Нечего сказать, вертлявѣе-то не нашелъ?
— Милочка, да я и не видалъ ея, я, какъ всегда, передалъ твоей м-мъ Бове десять рублей, твое письмо и поручилъ найти и выслать. Ты знаешь, что потомъ условливалась съ нею сама и деньги на дорогу высылала…
— Ну, хорошо, хорошо, только эта можетъ уѣзжать, какъ пріѣхала!..
На четвертый день пріѣзда въ темной библіотекѣ Бахмутовъ засталъ рыдающую гувернантку.
— Я утоплюсь, утоплюсь… — шептала ему дѣвушка и вырывала отъ него свои горячія ручки, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ не вынесетъ и побѣжитъ сейчасъ топиться.
— Эта жизнь невыносима, вѣчное скитаніе по чужимъ домамъ, вѣчныя оскорбленія… ни родныхъ, ни пріюта, ни ласки, и такъ всегда, всегда!.. Нѣтъ, пустите меня, я утоплюсь…
Она не утопилась. Дмитрій Александровичъ цѣловалъ ея ручки, цѣловалъ ея головку и съ замираніемъ сердца слушалъ, какъ, прижавшись къ его груди, она всхлипывала, нервно, по-дѣтски и безсвязными, нѣжными словами благодарила его за участіе.
На другой день, гуляя въ саду по расчищеннымъ отъ снѣга дорожкамъ, Екатерина Владиміровна разсказала Бахмутову всю свою исторію. Она родилась гдѣ-то въ горахъ Андалузіи во время путешествія отца и матери. Пяти лѣтъ она осталась сиротою. Отецъ ея принималъ участіе въ политическихъ дѣлахъ Испаніи. Разорился и застрѣлился. Мать, въ отчаяніи, бросилась со скалы въ море. Дѣвочку принялъ къ себѣ русскій консулъ; до десяти лѣтъ она воспитывалась за границею, затѣмъ, въ Петербургѣ нашелся ея дядя, она назвала извѣстное служебное лицо. Дядя выписалъ ее къ себѣ, но почему-то никогда не хотѣлъ ее видѣть; онъ помѣстилъ ее жить къ одной француженкѣ, родственницѣ м-мъ Бове; дѣвочка посѣщала гимназію, кончила курсъ. Француженка умерла, тогда она обратилась къ дядѣ, но тотъ сухо и грубо отвѣтилъ, что, давъ ей образованіе, сдѣлалъ все, что могли отъ него требовать. Сирота, не имѣя никого на свѣтѣ, она бросилась къ м-мъ Бове, которая и доставила ей уже третье мѣсто. Но что это были за мѣста!
Весь этотъ поэтическій, сумбурный романъ былъ ею разсказанъ искренно и порывисто. Глаза ея горѣли ненавистью къ дядѣ, котораго она больше ужъ и не видала никогда, слезами благодарности къ старой француженкѣ, а главное, глядѣли такъ довѣрчиво, мягко въ самую душу Дмитрія Александровича.
Изъ приличія Бахмутовъ оставилъ деревню первый и два дня прождалъ на условной станціи Екатерину Владиміровну. Она прилетѣла, какъ птичка, веселая, ласковая, передавая съ дѣтской торопливостью всю смѣшную эпопею своего гувернантства у Горскихъ.
Въ Петербургѣ Дмитрій Александровичъ отвезъ молодую дѣвушку къ Бове и потихоньку передалъ послѣдней небольшую сумму за мѣсячное содержаніе Екатерины Владиміровны.
Молодая дѣвушка рѣшила искать мѣста въ отъѣздъ, куда-нибудь далеко на окраины, чтобы и не встрѣчаться съ своимъ случайнымъ благодѣтелемъ, но сообщила Бове по секрету, что на первой же станціи она бросится подъ поѣздъ, потому что любитъ…
Бове, тоже по секрету, передала это Дмитрію Александровичу.
Бахмутовъ въ первый разъ въ жизни былъ искренно увлеченъ. Человѣкъ со средствами, уже не молодой, совершенно одинокій, онъ повѣрилъ одному: что этому прелестному, взбалмошному и несчастному ребенку нуженъ покровитель. Онъ сдѣлалъ предложеніе и женился.
Съ тѣхъ поръ прошелъ годъ. Годъ жизни, приподнятой всегда на однихъ нервахъ. Въ домѣ были то поцѣлуи, смѣхъ, игры, возня, то ссоры съ криками, рыданіями и покушеніями на самоубійство.
Бахмутовъ любилъ и выносилъ все, онъ страстно жалѣлъ глупаго, злого, прелестнаго ребенка, какимъ считалъ свою жену. Двѣ нити держали его сердце: первая — ея полное одиночество, вторая — ея искренность. Ему казалось, что она даже не умѣла лгать.
Всякое движеніе души отражалось въ ея большихъ глазахъ, каждое жизненное событіе, крупное или мелкое, она разсказывала ему сама, со смѣхомъ или со слезами, смотря по минутѣ, даже свои маленькія увлеченія, свои «невѣрности фантазіи» (другихъ она и мысленно не допускала) и тѣ она передавала ему съ неподражаемымъ юморомъ.
Какъ ни странно, но при всей своей нервности и впечатлительности, Екатерина Владиміровна была прекрасная хозяйка. Въ домѣ во всемъ была чистота, образцовый порядокъ и даже экономія. Столъ былъ всегда прекрасный, и всѣ привычки и вкусы Бахмутова религіозно соблюдались.
Часы пробили половину девятаго.
«Ну, пропала ложа», — подумалъ Дмитрій Александровичъ и снялъ сюртукъ.
Въ эту минуту дверь въ его кабинетъ открылась и вошла жена, веселая, сіяющая, вся въ желто-розовомъ, съ большою черною бабочкой на груди.
— Митя!.. безъ сюртука?.. Господи, неужели еще ждать? Вѣдь такъ и ѣхать не стоитъ… мы что же, къ послѣднему акту?..
Бахмутовъ обрадованный, что гроза миновала, быстро одѣлъ сюртукъ.
— Вотъ, смотри, не потеряй!.. — она сунула мужу въ руки крошечное зеркало, мѣшочекъ съ пуховкой и пудрой, гребеночку, вѣеръ и, осторожно отойдя на шагъ, выгнулась впередъ и протянула ему свои свѣжія губки — цѣлуй!
Въ театрѣ позднее появленіе Бахмутовыхъ въ ложѣ бельэтажа было замѣчено. Характерный туалетъ и оригинальная дразнящая красота Екатерины Владиміровны невольно привлекли къ себѣ бинокли и лорнеты.
Въ антрактѣ, между вторымъ и третьимъ актомъ, въ ихъ ложу вошло нѣсколько молодыхъ людей.
Екатерина Владиміровна сидѣла тихая, блѣдная, отвѣчая односложно на комплименты и, время отъ времени, когда мужъ не глядѣлъ на нее, взмахивала рѣсницами и бросала на него быстрый, какъ бы пугливый взоръ.
— Катюша, вонъ въ ложѣ Карскій, я пойду къ нимъ на минуту… да?.. — спросилъ тихо Дмитрій Александровичъ. — Кстати велю подать тебѣ мороженое… хочешь?..
— Нѣтъ, мой другъ, я ничего не хочу, а Карскимъ передай мой привѣтъ!..
Дмитрій Александровичъ вышелъ и черезъ минуту въ ложѣ остались только Екатерина Владиміровна и молодой, худощавый брюнетъ, все время нервно дергавшій себя за усы. Онъ сѣлъ за стуломъ молодой женщины, а та поднесла букетъ къ лицу и заговорила съ нимъ не обертываясь и какъ бы не обращая на него никакого вниманія.
— Отчего вы такъ поздно? — спрашивалъ онъ, — я весь измучился, думалъ, опять захворали…
— Ахъ, развѣ я свободна!.. Опять были сцены, ревность, упреки, я не хотѣла уже ѣхать!..
— Господи, да когда же это кончится!.. вѣдь онъ измучаетъ васъ!.. Развѣ я не вижу, до чего вы боитесь его, вы при немъ говорить не смѣете…
— Павликъ, мой дорогой Павликъ!.. — сдавленный голосъ молодой женщины былъ полонъ чарующей ласки. — Вы знаете, что я васъ люблю… Я никогда никого не любила, кромѣ васъ… но я не въ силахъ разбить сердце мужа… Онъ деспотъ, онъ тиранъ, но онъ любитъ меня… и разъ я обвѣнчана…
— Тебя чуть не насильно обвѣнчали… Это не бракъ, а каторга… Катя… я извелся… я ночей не сплю… я умру, если это еще будетъ такъ тянуться… Я умоляю тебя, рѣши нашу судьбу… я на все готовъ…
Екатерина Владиміровна, слѣдившая зорко за мужемъ, увидѣла, что онъ выходитъ изъ ложи Карскихъ, она закивала ему головой и въ то же время проговорила:
— Уходи и не возвращайся!.. Завтра, въ часъ, будь на Смоленскомъ кладбищѣ, въ часовнѣ Ксеніи…
Павелъ Сергѣевичъ Орловъ, сынъ милліонера-золотопромышленника, познакомившійся три мѣсяца тому назадъ съ Бахмутовымъ, откланялся и вышелъ изъ ложи.
Когда Бахмутовы ѣхали въ каретѣ домой, Дмитрій Александровичъ привлекъ къ себѣ жену и спросилъ:
— Отчего ты была въ оперѣ такая тихая и печальная?..
Та нагнула головку, какъ упрямый ребенокъ, и отвѣчала ему сквозь зубы:
— Мнѣ было стыдно тебя, что я такъ разсердилась на Машу за чашку и на тебя за платье…
Мужъ разсмѣялся и сталъ цѣловать милое, капризное личико…
На другой день погода была холодная. Вѣтеръ поднималъ цѣлыя тучи снѣговой пыли и крутилъ ихъ на перекресткахъ улицъ въ бѣшеной пляскѣ. Съ крышъ, какъ невидимой метлой, вдругъ сметался цѣлый ураганъ и летѣлъ на встрѣчу несчастнымъ прохожимъ. На Смоленскомъ кладбищѣ попрятались даже нищіе. Павелъ Сергѣевичъ пріѣхалъ къ кладбищу на своей лошади и, отправивъ кучера въ ближайшій трактиръ, не обращая вниманія на погоду, какъ часовой расхаживалъ у воротъ.
Изъ конки, остановившейся въ концѣ улицы, вышла знакомая ему стройная фигура, съ лицомъ, закутаннымъ въ черный кружевной шарфъ, и направилась къ кладбищу. Молча дошли молодые люди до часовенки Ксеніи.
Екатерина Владиміровна откинула кружево отъ лица и подошла къ сторожу.
— Оставьте насъ помолиться, — сказала она и сунула ему въ руку рублевую бумажку.
Старикъ снялъ шапку, поблагодарилъ и отошелъ отъ часовни.
Лицо Екатерины Владиміровны было блѣдно, глаза горѣли, она взяла за руку молодого человѣка, и они стали рядомъ на каменный полъ часовни.
— Поклянитесь, что вы любите меня… и что вы женитесь на мнѣ, если я разойдусь съ мужемъ… Поклянитесь, что до тѣхъ поръ… я буду для васъ такъ же священна, какъ ваша сестра?..
— Клянусь вамъ, что люблю… вѣрю вамъ… и буду ждать васъ, пока не женюсь на васъ!..
— Поцѣлуйте могилу!..
Они оба поцѣловали покровъ могилы.
— Теперь, — продолжала Екатерина Владиміровна, — я попрошу васъ недѣлю не видаться со мною, пока я обдумаю все… рѣшу и переговорю съ мужемъ…
— Но если онъ будетъ мучить тебя… если тебѣ будетъ нужна моя помощь?..
— Тогда я позову тебя!.. Поцѣлуй меня!..
Они бросились въ объятія другъ друга и цѣловались, какъ если бы это было ихъ послѣднее свиданіе въ жизни.
— Довольно… довольно… уѣзжай, я еще останусь помолиться!.. Слушайся меня!.. — и молодая женщина тихонько толкнула къ выходу Павла Сергѣевича, тотъ вышелъ, понуривъ голову, не оглядываясь прошелъ дорожку, повернулъ направо въ широкій проходъ и исчезъ за поворотомъ.
Молодая женщина присѣла въ углу на табуретъ сторожа. Она глядѣла на толстыя и тонкія свѣчи, горѣвшія вѣнцомъ кругомъ паникадила, на груду шелковыхъ и вышитыхъ покрововъ на могилѣ, на старые и свѣжіе вѣнки, уставленные и развѣшанные вокругъ стѣнъ, на рядъ образовъ и зажженныхъ передъ нимъ лампадъ. Она не каялась, не молилась, потому что, не смотря на свою нервность, не была ни религіозна, ни суевѣрна. Она просто отдыхала отъ только что сыгранной высокодраматической роли.
Кого она любила, мужа или этого нервнаго, болѣзненнаго Павлика?.. Ни того, ни другого, или, можетъ быть, и того и другого.
Чѣмъ кончится эта, начатая ею отъ скуки, интрига? — она не знала, да и не заглядывала въ будущее. Въ одномъ она была увѣрена: что все на свѣтѣ въ свое время кончается и развязывается. Но, какъ дождь для полей, какъ солнце для плодовъ, ей нужны были интрига и любовь и, чѣмъ азартнѣе была ставка, тѣмъ лучше она чувствовала себя.
Вернувшись домой, Екатерина Владиміровна съ наслажденіемъ пила горячій чай и разсказывала мужу, какъ она ѣздила сегодня «одна» по конкѣ на могилу Ксеніи и долго «сидѣла тамъ одна» и раздумывала о томъ, какая она дурная жена для него.
Дмитрій Александровичъ высоко цѣнилъ въ женщинѣ религіозность, а потому былъ тронутъ, хотя и пожурилъ жену, что она выѣхала въ такую погоду.
II
правитьДень за днемъ и недѣля скользнула въ вѣчность. Екатерина Владиміровна съѣздила съ мужемъ на Иматру, она капризничала, ссорилась, мирилась, смѣялась и плакала, не забывая, однако, что Павликъ «слишкомъ» послушенъ и за всѣ семь дней не далъ ни словомъ знать о себѣ. На восьмой день, въ часъ дня, горничная доложила о немъ.
Дмитрій Александровичъ торопливо поднялся съ кресла и пожалъ руку молодого человѣка.
— Что васъ давно не было видно? — спросилъ онъ съ участіемъ. — Ужъ не хворали ли вы?..
Екатерина Владиміровна стояла возлѣ клѣтки попугая и кормила его кусочками бисквита, на ней была оранжевая, фланелевая блуза, затянутая по таліи толстымъ шелковымъ шнуркомъ такого же цвѣта. Воротъ и кисти рукъ охватывали волны тончайшихъ кружевъ. Волосы ея, собранные въ одинъ толстый жгутъ, лежали низко на затылкѣ. Она обернулась тоже къ гостю и онъ, очарованный, увидѣлъ снова лучистый взглядъ большихъ сѣрыхъ глазъ и на блѣдномъ личикѣ улыбку ярко-красныхъ губъ.
— Да, васъ давно не было видно? — сказала она и пригласила гостя сѣсть.
Дмитрій Александровичъ не уходилъ, разговоръ начался банальный, падалъ черезъ каждыя двѣ фразы и снова то тотъ, то другой поднимали его изъ вѣжливости.
— Я сегодня на новомъ иноходцѣ, Екатерина Владиміровна, замѣчательная лошадь… Погода чудная… я думалъ, не захотите ли прокатиться на острова…
Екатерина Владиміровна взглянула на него. Не смотря на его простыя слова и спокойный тонъ, она поняла, что молодой человѣкъ теряетъ самообладаніе.
— Ахъ, — вскричала она и по-дѣтски захлопала въ ладоши, — хочу, очень, очень. — и вдругъ утихла и, глядя изъ-подлобья на мужа, добавила тихо. — Если Митя позволитъ!
Дмитрій Александровичъ засмѣялся. Его всегда необыкновенно трогалъ покорный, робкій тонъ жены. Ему казалось, что она нарочно при чужихъ подчеркиваетъ свое повиновеніе и уваженіе къ нему и находилъ это еще однимъ доказательствомъ ея такта и любви.
— Поѣзжай, если хочешь, прокатись. Вы за свою лошадь увѣрены, Павелъ Сергѣевичъ?
Тотъ только поклонился. Слова не сходили съ его губъ.
Когда Екатерина Владиміровна вышла одѣваться, Павелъ Сергѣевичъ едва сдержалъ себя. Его неопытное, страстное сердце страдало, ему хотѣлось объясниться съ мужемъ, признаться во всемъ и умолять его согласиться на разводъ.
Екатерина Владиміровна чутьемъ угадала его волненіе и, не теряя ни минуты на переодѣванье, накинула на себя плюшевую ротонду, надѣла шапочку и вернулась въ гостиную раньше, чѣмъ Павелъ Сергѣевичъ справился съ страшно бившимся сердцемъ и успѣлъ сказать хоть одно неосторожное слово.
Иноходецъ летѣлъ стрѣлою, закидывая комья снѣга въ высокій передокъ саней. Кучеръ сидѣлъ неподвижно, выкрикивая только по временамъ: «берегись!»
Деревья, окутанныя инеемъ, молча тянули свои оцѣпенѣвшія руки за пролетавшими санями и Павелъ Сергѣевичъ, крѣпко обнявъ правою рукою станъ своей спутницы, молчалъ, какъ очарованный. Екатерина Владиміровна тоже молчала и думала о томъ, что сегодня она прекратить эту игру, становившуюся опасною. Къ чести ея сказать, что милліоны Орлова не играли въ ея поступкахъ никакой роли. Ей нравилась пылкость и необузданность обожанія молодого человѣка. Она гордилась, что почти съ перваго взгляда покорила его, заставила быть слѣпымъ и глухимъ ко всему, что творилось кругомъ, и безусловно вѣрить только ей одной.
Три мѣсяца она играла съ нимъ въ страсть, не измѣнивъ фактически мужу и ни на одну минуту не думая серьезно начать новую жизнь. Она слишкомъ хорошо понимала, что трудно найти другого такого мужа, какъ Дмитрій Александровичъ.
— Павликъ, заѣдемъ къ Бове, она мнѣ предана, я хочу поговорить съ вами окончательно!..
Бове жила на Васильевскомъ Островѣ, и черезъ полчаса молодые люди были у ней.
Француженка приняла гостей, не подавъ и вида удивленія. Она провела ихъ въ свой маленькій залъ и осталась занимать молодого человѣка, пока Екатерина Владиміровна пошла въ ея спальню поправить свою прическу. Подойдя къ туалету Бове, молодая женщина быстро открыла правый ящикъ и нашла въ немъ все, что искала. Мягкимъ французскимъ карандашемъ она провела тѣнь подъ глазами, желтой пудрой придала болѣзненную блѣдность лицу, растрепала нѣсколько волосы и сразу приняла видъ слабой и разстроенной. Когда она вошла въ залъ, Бове немедленно удалилась по хозяйству, взглянувъ не безъ ехидства на изящный, но слишкомъ домашній туалетъ Екатерины Владиміровны.
Павелъ Сергѣевичъ бросился къ молодой женщинѣ, усадилъ ее въ кресло, всталъ передъ нею на колѣни и, зажавъ въ своихъ ея обѣ ручки, глядѣлъ на нее съ восторгомъ и безумной мольбой.
— Катя, ты рѣшила?
— Да, Павликъ, да, дорогой, я рѣшила и безповоротно.
Она смолкла, грудь ея подымалась и опускалась отъ сильнаго волненія, губы шевелились, какъ бы не въ силахъ громко произнести слова. Она схватила руками его шею, прижалась къ его щекѣ и прошептала:
— Я никогда не буду твоей, я не въ силахъ идти на разводъ. Постой, постой, Павликъ! Не говори ни слова. Не рвись отъ меня, — она схватила его за руки. — Я люблю тебя, слышишь, я люблю тебя! Люблю, люблю, — и она повторяла это слово, зная, что оно одно можетъ успокоить сердце, которымъ она играла. — Павликъ, взгляни на меня, я не похожа на другихъ женщинъ! Лгать я не умѣю и я религіозна! На этой недѣлѣ я ѣздила къ своему духовнику, чтобы посовѣтоваться съ нимъ на счетъ развода. Этотъ старикъ знаетъ меня съ дѣтства. Онъ сказалъ мнѣ: «разводъ — тяжкій грѣхъ, и кто женится на разведенной женѣ… — она запнулась, какъ бы не въ силахъ выговорить слово, — прелюбодѣйствуетъ»…
Вся вспыхнувъ, она закрыла лицо руками и заплакала.
— Катя, вѣдь это… неправда!.. — горячо заговорилъ Павелъ Сергѣевичъ. — Это все фальшиво, все ложь, тебя запугать хотятъ!.. Вспомни, ты совсѣмъ ребенокъ… тебя твой дядя чуть не насильно выдалъ замужъ!.. Въ чемъ же тутъ грѣхъ?.. Вѣдь ты мужу не измѣняла!.. Ты не къ любовнику уходишь, прости за это слово… Ты расторгаешь ненавистный бракъ и заключаешь другой, по любви и убѣжденію.
— Я — прелюбодѣйствую, — съ рыданьемъ проговорила молодая женщина.
— Катя, перестань плакать!
Голосъ Павла Сергѣевича сталъ тихимъ и хриплымъ. Ему было всего 22 года, онъ первый разъ любилъ и страдалъ.
— Катя, мы уѣдемъ на долго изъ Россіи… навсегда, если хочешь!.. Вспомни нашу клятву на могилѣ Ксеніи… Грѣхъ, Катя, любить одного и принадлежать другому!..
— Павликъ, я не могу, я не въ силахъ идти противъ словъ Св. Писанія… Я не героиня, я… трусливое и ничтожное созданіе… забудь меня!.. Если ты будешь настаивать на разводѣ — я умру!.. Я люблю тебя и жизнь безъ тебя не имѣетъ никакой цѣны!.. Но идти на такой грѣхъ боюсь!.. Счастья, все равно, не будетъ.
Она схватила его голову, поцѣловала его нѣсколько разъ и выбѣжала.
Павелъ Сергѣевичъ рыдалъ первыми и, можетъ быть, послѣдними чистыми слезами.
Выбѣжавъ изъ комнаты, Екатерина Владиміровна нашла Бове въ столовой, гдѣ та спокойно пила кофе.
— Сплавь его. Я съ нимъ, кажется, наконецъ, развязалась!
Молодая женщина сунула въ руки француженки бумажку, затѣмъ напудрила лицо, поправила прическу, надѣла шапочку, вуаль, накинула ротонду и исчезла по черному ходу.
Бове разжала руку — тамъ была пятирублевая бумажка. Она со злостью покачала головой.
— Вотъ какъ теперь, видно, мои услуги больше не нужны! Ну и скаредъ же!
Бове вышла въ залъ, гдѣ Орловъ, ожидая еще молодую женщину, ходилъ взволнованными шагами и придумывалъ горячія, убѣдительныя мольбы.
— Не ждите больше Екатерину Владиміровну… — начала Бове грубо, — улетѣла… и больше не вернется…
Павелъ Сергѣевичъ обернулся на говорившую, сердце его загорѣлось злостью, онъ вдругъ вспомнилъ слова Кати, какую ужасную роль играла всегда въ ея жизни эта женщина, бывшая любовница ея дяди.
— Молчите, старая интриганка… Вы виноваты во всемъ… вы загубили ее съ вашимъ любовникомъ ея дядей, вы заставили ее выйти за нелюбимаго человѣка!.. Задушить васъ надо за всѣ ваши гадости!..
И, чуть не задыхаясь отъ злости, Орловъ выбѣжалъ въ прихожую, накинулъ шинель, схватилъ бобровую шапку и выбѣжалъ, хлопнувъ дверью.
Бове едва удержалась на ногахъ. Она сѣла въ ближайшее кресло.
— Такъ вотъ какъ отблагодарили… вотъ какую басню она распускаетъ объ ней и о какомъ-то несуществующемъ дядѣ!.. Ну, подожди же, голубушка, я объясню мужу твое «андалузское» происхожденіе… будешь меня помнить… не подорожу твоими подачками!..
Бове на этотъ разъ, какъ и всегда въ экстренныхъ случаяхъ, бойко заговорила по-русски, превращаясь изъ француженки, какою не была никогда, въ русскую чухонку, которою была въ дѣйствительности.
Екатерина Владиміровна пріѣхала домой и вздохнула свободно.
Пора, пора было кончить… иначе этотъ безумный мальчикъ натворилъ бы ей хлопотъ… Для него эта любовь была благодать! Первая любовь такая страстная, чистая и поэтическая!..
Она засмѣялась.
Слезы замѣчательно красили Екатерину Владиміровну. Когда она вечеромъ вошла въ кабинетъ мужа, ея глаза горѣли, и оживленное личико было покрыто нѣжнымъ румянцемъ. Дмитрій Александровичъ сидѣлъ передъ письменнымъ столомъ, откинувшись въ глубокое кресло, и не пошевелился при ея появленіи. Екатерина Владиміровна обняла его за шею, заглянула въ лицо и — ахнула.
Онъ былъ блѣденъ, какъ трупъ, глаза его были закрыты.
Она бросилась передъ нимъ на колѣни и обхватила его руками.
— Митя! Митя! Что съ тобою?.. Ты боленъ?..
Онъ молча разжалъ свою правую руку и протянулъ ей скомканное письмо.
— Что это? — спросила она тихо.
— Письмо Бове… и въ немъ вся твоя біографія и жизнь до встрѣчи со мною… — онъ расхохотался. — Твоя Андалузія оказывается на Пескахъ… твой отецъ содержался и умеръ въ тюрьмѣ за подлоги… твоя мать жива и теперь, только не хочетъ тебя знать съ тѣхъ поръ, какъ ты убѣжала изъ ея дома… Куда… съ кѣмъ?.. Жаль, еще этого не сказано!.. Что же… оправдывайся… лги новыя исторіи… говори о дядѣ… который, вѣроятно, не что другое, какъ твой бывшій покровитель!.. Скажи, развѣ я спрашивалъ тебя… кто ты… откуда?.. Зачѣмъ столько грязи… лжи?.. Въ чемъ ты не поладила съ этой женщиной, что она разоблачаетъ тебя?.. Ахъ, Катя, Катя!.. — и онъ упалъ головою на руки.
Екатерина Владиміровна стояла вся вытянувшись, похолодѣвъ. Ударъ обрушился на нее совершенно неожиданно, она жадно ловила слова мужа и умъ ея уже работалъ надъ возможностью оправдаться. Да, это все отвратительно, но это все прошлое; на ней же лично, съ тѣхъ поръ, какъ она замужемъ, нѣтъ ни одной вины… Съ Павликомъ она не переписывалась; доказательствъ никакихъ!.. Да и Бове немъ не упоминаетъ, значитъ еще не все потеряно, еще можно оправдаться… надо только мужа вывести изъ этого оцѣпенѣнія, дать его мыслямъ совсѣмъ другое направленіе… а главное, пробудить въ немъ страстную жалость къ себѣ…
— Я не виновата… не виновата… — зарыдала она, — меня мать бросила… дѣвчонкой выгнала на улицу, потому что… нѣтъ, нѣтъ, я рѣшилась лучше говорить… что моя мать умерла, нежели обвинять ее!.. Мою біографію мнѣ сочинила сама Бове… мнѣ велѣли такъ разсказывать всѣмъ… для того, чтобы внушить больше участія въ пансіонѣ, въ знакомыхъ, въ домахъ, куда я поступала гувернанткой… Я не лгунья… Тебя я не обманывала никогда, ни въ одномъ словѣ, съ тѣхъ поръ, какъ стала твоею женой!.. Ты не вѣришь мнѣ? Не вѣришь? Такъ прощай же… мнѣ остается одно: умереть…
Она выбѣжала изъ комнаты, захвативъ съ собой письмо Бове.
Дмитрій Александровичъ не шевельнулся. Въ мозгу его прыгали фразы изъ письма, онъ не могъ еще дать себѣ отчета о всемъ, что узналъ: это было какое-то море лжи, мелочности и грязныхъ намековъ.
Екатерина Владиміровна, вбѣжавъ въ свою комнату, закрыла дверь на защелку. Прежде всего она внимательно прочла письмо Бове. Все это была чушь, она съумѣетъ за прошлое, за дѣтскія сказки, за вранье получить прощеніе… Это поправимо… Надо только убѣдить теперь мужа въ своей любви, доказать ему, что она скорѣе готова умереть, чѣмъ потерять его довѣріе и дружбу… Она сожгла письмо Бове, потомъ раздѣлась и встала передъ зеркаломъ въ одной батистовой рубашкѣ. Лѣвой рукой она попробовала оттянуть кожу на боку. Да, это страшно, но не опасно… Рана будетъ небольшая — залечатъ живо. Однако все-таки любовь къ своему тѣлу, женскій страхъ передъ страданіемъ заставили ее поблѣднѣть. Она вынула изъ письменнаго стола маленькій револьверъ слоновой кости. Стрѣляться ли?.. Не лучше ли сыграть въ отравленіе, посредствомъ какого-нибудь рвотнаго?.. Да и заряженъ ли револьверъ?.. Она стала дрожащими руками вертѣть барабанъ и вдругъ раздался выстрѣлъ, и съ страшнымъ крикомъ Екатерина Владиміровна упала на коверъ.
Когда обезумѣвшій мужъ и прислуга вломились въ запертую извнутри дверь, Екатерина Владиміровна лежала мертвая. Ротъ ея былъ судорожно открытъ, какъ у рыдающаго ребенка, и въ широкихъ глазахъ застыло невыразимо-скорбное выраженіе.
Похоронивъ жену, Дмитрій Александровичъ уѣхалъ за границу; онъ постарѣлъ, похудѣлъ и сталъ мистически религіозенъ. Онъ вѣренъ памяти жены и искренно считаетъ себя преступникомъ. Онъ убѣжденъ, что она любила его, застрѣлилась потому, что не перенесла мысли, что онъ не проститъ ей ея, въ сущности такую пустую, ложь.
Орловъ перенесъ горячку и, выздоровѣвъ, переселился на югъ; онъ свято хранитъ память женщины, которая любила его и «застрѣлилась» потому, что не вынесла разлада между чувствомъ и долгомъ.