Ловкій рулевой.
правитьВъ самой тѣнистой части сада, въ бесѣдкѣ, густо обросшей плющомъ и хмѣлемъ, сидѣли за столикомъ двѣ женщины, въ легкихъ изящныхъ платьяхъ. Одной, довольно тучной, было лѣтъ подъ пятьдесятъ; другой — стройной, бѣлокурой, съ такими умными сѣрыми глазами, можно было дать двадцать, а пожалуй и всѣ двадцать пять. Это были мать и дочь. Вдова-генеральша, Серафима Михайловна, обмахивалась вѣеромъ и, повидимому, изнемогала отъ жары; а дочь съ толкомъ, чувствомъ и разстановкой кушала дыню, нарѣзавъ ее длинными ломтиками, которые и опускала предварительно въ хрустальную вазочку, наполненную толченымъ сахаромъ.
— Ужь вы, мама, не говорите ничего, если совсѣмъ погибаете отъ жары… Скушайте-ка вотъ еще ломтикъ!
— Охъ, поди ты… съ ломтикомъ! Нѣтъ, что я хотѣла такое… сказать?..
— Если забыли — и прекрасно.
— Нѣтъ, постой, Луша… Да! какъ тебѣ понравился Леонидъ Антонычъ?
Дѣвушка зарумянилась, поперхнулась дыней, — но довольно спокойнымъ тономъ, даже съ легкой усмѣшкой, спросила въ свою очередь:
— А вамъ? чѣмъ не женихъ мнѣ — да?…
— И зачѣмъ ты всегда такъ… круто?.. Охъ, жарко!.. а ты такъ прямо и выпалишь… Ну, что-жъ — если бы и такъ? Мы вѣдь давно знакомы съ этимъ семействомъ. Леонида Антоныча я знала еще вотъ такимъ (и она показала какимъ).
— Ну да, то есть — покойный папа и вы, а я то мало его знаю. Я вотъ только и увидѣла его такимъ (Луша тоже показала какимъ). Сами же вы говорите, что онъ лѣтъ пять у васъ не былъ… Я же была тогда въ институтѣ.
— Конечно, конечно… Все-таки не противенъ же онъ тебѣ?
— Скушайте вотъ этотъ кусочекъ дыни — а?
— Не хочу! Ты мнѣ на вопросъ-то отвѣчай.
— Онъ не паукъ, не лягушка… Ничего, даже не дуренъ… Да что вамъ вздумалось этог..
— Начала, такъ ужъ договорю. Вчера Леонидъ Антонычъ долго бесѣдовалъ со мной, ну и все намекалъ на то, что ужъ пора ему жениться. Прямо-то онъ ничего…
— Постойте, перебила Луша (виноватъ, читатель: Лукія Николаевна!), — стану же и я продолжать. Вообразите, онъ вчера тоже бесѣдовалъ со мной, — можетъ быть, не такъ долго, какъ съ вами, — и ужъ не намекалъ, а прямо-съ…
— Будто?! перебила въ свою очередь Серафима Михайловна.
— Что-жъ вы удивились? Онъ въ любви объяснился.
— Въ любви… ну?
— Вотъ и все. Ахъ, какъ сладко! Просто таетъ!
— Неужели? таетъ, а?..
— Да вотъ попробуйте: что за дыпя!
И Лукія Николаевна протянула матери ароматный ломтикъ возлюбленнаго плода.
— Я думала, это ты про Леонида Антоныча! воскликнула Серафима Михайловна, замахавъ рукой. — Нѣтъ, какъ же это все? А ты ему что же?..
— Почти ничего. Развѣ онъ оскорбилъ меня этимъ? Напротивъ, даже пріятно, когда въ любви объясняются…
— Но вѣдь надо же было отвѣтить…
— Я и отвѣтила: ни вы меня не знаете, ни я васъ. Нужно прежде поближе познакомиться. Прибавила, что maman моя женщина строгая, съ характеромъ, что она сама выбрала уже мнѣ жениха — генерала Единорогова, что молодыхъ искателей она не долюбливаетъ, многихъ ужъ отвадила, имѣя въ виду его превосходительство, и что я пролила много горькихъ слезъ! «Впрочемъ», сказала я: «если вы понравитесь… maman»…
— Что ты! Христосъ съ тобой, Луша! Когда же это было?.. Вотъ наговорила на меня! И Ивана Филипыча Единорогова припутала, старика потревожила!
— Еще не все. Постойте! Сказала я ему. если выйду замужъ противъ желанія maman, то получу только свои 30.000 рублей, а если, напримѣръ, за Единорогова, то maman прибавитъ изъ своихъ денегъ 5.000 рублей.
— Но, Лукія Николавна, что это такое? Зачѣмъ?
— Такъ мнѣ нужно. Вы не будете мнѣ мѣшать? Прошу васъ поддержать все то, что я ему сказала… Ну, пожалуста, душечка, мама!.. Мнѣ хочется поближе познакомиться съ нимъ, и если онъ окажется хорошимъ — ну, тогда… Ахъ, мама, называйте меня при немъ глупой дѣвочкой? аа?..
— Ничего не понимаю!..
— Постойте.. Вы не будете меня бранить?
— Нѣтъ, нѣтъ! Что еще?..
— Вы вѣдь знаете, что я каждый день, передъ вечернимъ чаемъ, катаюсь съ братомъ Сашей на лодкѣ? Ну, теперь, вмѣсто Саши, я буду съ нимъ ѣздить. Онъ будетъ грести, а я — рулемъ править. Позволяете?
— Когда же я тебѣ что-нибудь запрещала? Ты у меня такая умная… Но зачѣмъ наклеветала — а? «Много горькихъ слезъ пролила»?.. Вотъ шалунья! Что онъ обо мнѣ-то подумаетъ?..
— Что за бѣда? Подумаетъ: вотъ примѣрная мать! Любитъ, значитъ, свою дочь, бережетъ ее — и такъ далѣе!
Что-то зашумѣло около бесѣдки — и въ нее вдругъ влетѣлъ юноша, лѣтъ пятнадцати, въ бѣломъ кителѣ и гимназическомъ кепи.
— Охъ, Саша… испугалъ! проговорила Серафима Михайловна. — И безъ того жарко!..
— Леонидъ Антонычъ сюда идетъ! доложилъ Саша и, взглянувъ на сестру, передразнилъ Никольскаго-Сабинина:
Ра-а-дость безмѣр-р-ная!
Ты-ли, душа моя,
Кра-а-а-сная дѣвица!
— Спрячь свой теноръ! посовѣтовала Лукія Николаевна брату, потомъ посмотрѣла на свои золотые часики и, улыбнувшись, замѣтила:
— Аккуратенъ! Безъ пяти минутъ семь, а я назначила ровно въ семь.
— Знаешь что, Луша, заговорилъ гимназистъ, — ты вотъ теперь его посадишь за весла, вмѣсто меня; ну, а я досталъ гичку — прелесть какую! Горевать, значитъ, я не буду! Да умѣетъ-ли Леонидъ Антонычъ грести-то?..
— Ну, научится! отвѣтила Лукія Николаевна.
Въ эту минуту на порогѣ бесѣдки появилась изящная фигура Леонида Антоныча. Одѣтъ онъ былъ, конечно, по лѣтнему и безукоризненно. Это былъ мужчина лѣтъ подъ 30, съ полнымъ, почти розовымъ лицомъ, пріятной бородкой и небольшими бакенбардами. Онъ «мало волосъ на макушкѣ имѣлъ», что вовсе не мѣшало ему считаться еще молодымъ человѣкомъ. Снявъ соломенную шляпу, Леонидъ Антонычъ граціозно нагнулся, сдѣлалъ два шага впередъ, подалъ руку maman и, повернувшись на каблукѣ, пожалъ ручку Лукіи Николаевнѣ. Лицо дѣвушки странно какъ-то вдругъ измѣнилось, такъ что оно стала моложе лѣтъ на десять; сѣрые умные глаза ея глядѣли теперь почти дѣтски-наивно, даже глупо…
— Я, кажется, не опоздалъ, Лукія Николавна? произнесъ Леонидъ Антонычъ такимъ пріятно-сладкимъ голосомъ, какъ будто положилъ ей въ рогъ кусочекъ дыни съ сахаромъ.
— О, нѣтъ! Вы очень аккуратны. Merci!
Лукія Николавна встала.
— И такъ, мама, мы отправляемся кататься. Къ чаю будемъ. До свиданія!
— До свиданія, повторилъ Леонидъ Антонычъ, и на этотъ разъ положилъ уже Серафимѣ Михайловнѣ на языкъ незримый кусочекъ дыни съ сахаромъ.
Они вышли изъ бесѣдки. Саша отправился за ними.
Лукія Николавна шла и подпрыгивала, что-то весело напѣвая.
— Вы намѣрены въ перчаткахъ грести? вдругъ обратилась она къ своему кавалеру.
— Да, чтобы рукъ не испортить, отвѣтилъ Леонидъ Антонычъ.
— Ну такъ проститесь съ перчатками! Ха, ха, ха!..
— Прощусь! Позвольте поднести вамъ этотъ цвѣтокъ?
— Merci. Дайте! Я его сюда приколю… Вотъ такъ. А вамъ?.. Постойте — вотъ вамъ бѣлаго левкоя! Теперь — догоняйте меня: разъ, два — три! Вонъ берегъ, тамъ и лодочка наша…
И Лукія Николавна побѣжала какъ пятнадцатилѣтняя дѣвушка. Леонидъ Антоновичъ послѣдовалъ за нею легкимъ галопомъ.
Саша пріостановился и поднялъ брови.
— Что это съ ней? Какая она стала… совсѣмъ другая? (Онъ хотѣлъ сказать «глупая», но удержался). И лицо совершенно измѣнила… Такое дѣтское лицо! Гм!.. а вотъ посмотрю я, какъ онъ умѣетъ грести. Это любопытно. Гребецъ въ перчаткахъ!..
Юноша пустился къ берегу.
Хорошенькая лодочка, покачиваясь, скользитъ по волнамъ. Леонидъ Антонычъ старательно взмахиваетъ веслами, но дѣло у него не клеится. Лукія Николавна смѣется.
— Зачѣмъ вы торопитесь? Вы спокойнѣе гребите и весла не будутъ выскакивать изъ рукъ. Вотъ такъ! Опускайте мѣрно и не глубоко, и когда оба весла чуть въ водѣ — сильнѣе отталкивайтесь ими. Хорошо! Вотъ — браво! Ну, на первый разъ я не буду васъ долго мучить: объѣдемъ кругомъ этого островка — и домой.
— Чтожь, это не особенно трудно. О, я скоро выучусь!
— Теперь можете тише грести: лодка идетъ по теченію, а я ужъ буду править. Неправда-ли, какое это удовольствіе?..
— О, да! Особенно, когда я вижу…
— Давайте болтать! воскликнула Лукія Николаевна.
— Съ большимъ удовольствіемъ, тѣмъ болѣе… что… я…
— Что? Говорите-же!
— Я жду отъ васъ отвѣта… слова…
— Ахъ, да! отвѣта… Пріударьте-ка посильнѣе правымъ весломъ! Какого же слова?
— Позвольте повторить?.. Я, Лукія Николаевна, люблю васъ! Я полюбилъ васъ, какъ еще никогда никого! Съ первой встрѣчи я ощутилъ небывалое…
— Лѣвымъ пріударьте!
— Рѣшите мою участь…
Лукія Николаевна опустила глазки…
— Что-жъ, вы мнѣ… нравитесь. Полюбить васъ я могу.. Можетъ быть, ужь и… люблю… Но, послушайте, мы еще такъ мало знаемъ другъ друга… Простите за откровенность! Я всегда прямо говорю… Maman меня и называетъ за это глупой дѣвочкой!.. (Тутъ она подняла глаза). Если я выберу мужа сама, то maman, конечно, не будетъ препятствовать, но… мнѣ бы хотѣлось увѣрить… убѣдить ее, что я буду счастлива! Пусть она не тревожится за меня… Понимаете?.. А что я скажу ей про васъ, когда ничего не знаю? Лгать я не умѣю, а на одну наружность мама не обращаетъ вниманія.
— Лукія Николавна! воскликнулъ восторженно Леонидъ Антонычъ. — Лукія Николавна, вы — ангелъ! Можете ли вы сомнѣваться въ томъ, что…
— Ай, весло потеряете! Выронили!
— Поймалъ опять!.. Да-съ, Лукія Николавна, клянусь: вы будете со мною счастливы! Я окружу васъ всѣмъ, что…
— Не сломайте правое весло о ванну!
— Цѣло будетъ. Послушайте, я вѣдь не юноша, любовь моя къ вамъ — не вспышка. Я люблю васъ, какъ человѣкъ, который, можно сказать…
— О, я вѣрю! перебила Лукія Николавна. — Но знаете-л и, чего я требую отъ жизни и въ чемъ мое счастье?
— Говорите прямо, откровенно!
— Ну, слушайте. Вы должны любить меня больше всего на свѣтѣ. Я подчасъ бываю капризна, требовательна.. Видите-ли, какъ я откровенна?.. Малѣйшая прихоть моя должна быть исполнена. Я люблю свѣтъ, общество, развлеченія.. Но я не хочу, чтобъ мужъ мой былъ рабочимъ! Нѣтъ! Мы должны оба наслаждаться жизнью… Но на это нужны средства… Мама говоритъ, что если ничего не дѣлать, то придется потомъ плохо… Деньги, говоритъ, твои не велики: 30,000 рублей не на долго хватитъ!.. Неужели?.
— Гм! Тридцать тысячъ… Не велики! заговорилъ про себя Леонидъ Антонычъ и даже почувствовалъ нѣкоторый жаръ въ тѣлѣ. — Эхъ, еслибы зацѣпить только!..
— Да, продолжала Лукія Николаевна, — неужели эта сумма ничтожна? Вотъ, мама и указываетъ на Единорогова: онъ, говоритъ, богатъ! У него не меньше 300,000…
— Ловкая старушенція! подумала, Леонидъ Антонычъ.
— Да вѣдь онъ — старикъ! Развѣ я могу его полюбить?.. Говорятъ, я слышала, что трудъ — наслажденіе, что трудъ — необходимъ, что въ наше время безчестно — слышите! — жить на чужой счетъ?!.. ха-ха-ха!… Говорятъ еще, что если человѣкъ молодъ и способенъ трудиться, а между тѣмъ живетъ праздно, не ищетъ полезной… общественной — такъ кажется? — дѣятельности, то — достоинъ презрѣнія! Ну, скажите: неужели всю жизнь трудиться? Я была въ институтѣ, тамъ трудилась — и довольно! Теперь хочу — жить. А то когда же и жить? И что-жъ, я буду наслаждаться, а мужъ, котораго я люблю, обожаю — долженъ будетъ работать, мучиться?!. О, никогда! Я не понимаю, неужели-же 30,000 рублей мало? Вѣдь если считать на франки, то это будетъ… будетъ…
— Если по четвертаку — 120,000 франковъ, сказалъ Леонидъ Антонычь, весело улыбаясь.
— Вотъ видите! И почему-же не уѣхать въ Парижъ, если здѣсь такая сумма ничтожна?".
— Дитя! подумалъ онъ.
— Тамъ навѣрно хватитъ этихъ денегъ! Да?..
— Позвольте, Лукія Николавна, но вѣдь и я-же не могу жить на вашъ счетъ, а потому…
— Если мы обвѣнчаемся, то деньги ужъ больше не мои, а ваши! Значитъ, ужъ я буду тогда жить на вашъ счетъ.
— Ребенокъ! сказалъ про себя Леонидъ Антонычъ, а вслухъ произнесъ: — Лукія Николавна! Вы не хотите, чтобы я велъ жизнь труженика; но кто-же вамъ сказалъ, что я уважаю трудъ, радъ трудиться?… Ничуть не бывало. Это вовсе не мой идеалъ. Я стремлюсь къ иной жизни… И знаете, я могу не работать и имѣть не меньше 30 тысячъ рублей въ годъ!…
— Да?.. Но какъ же это?… Постойте: значитъ, вы согласны со мной, что трудъ вовсе не для насъ?
— О, конечно, то есть — черный трудъ. Для такого труда есть особенные люди, «чернь непросвѣщенна». Вотъ я теперь служу въ департаментѣ одномъ и — положительно страдаю! Я — мученикъ!
— А вѣдь вы сейчасъ сказали, что можете, не работая, имѣть тридцать тысячъ?… Зачѣмъ-же вы служите и страдаете?…
— Зачѣмъ?.. О, Лукія Николавна, вы совсѣмъ не знаете жизни! Вы-извините — дитя! Да. я могу имѣть миліоны, но… надоже начать съ чего нибудь… Знаете: легче нажить второй миліонъ, чѣмъ первую тысячу! Тутъ все дѣло въ умѣньи, въ извѣстной ловкости эксплуатировать тѣхъ, которые, по природѣ своей, составляютъ муравейникъ. Знакомо вамъ это слово — эксплуатировать?
— Это французское exploiter? Такъ какъ же это эксплуатируютъ? Это меня интересуетъ.
— Да-съ, въ наше время тотъ и панъ, кто умѣетъ пользоваться и умственнымъ, и физическимъ трудомъ ближняго. Я могу лежать на диванѣ — и золотой дождь будетъ сыпаться на меня. Знаете стихъ:
«Къ Данаѣ, въ башнѣ заключенной,
Спустился золотымъ дождемъ»…
— Кто спустился? спросила Лукія Николавна.
— Юпитеръ, древній капиталистъ.
— Онъ и теперь спускается?
— О, да! Есть и теперь Данаи прекраснаго и не-прекраснаго пола. Впрочемъ Юпитеръ измѣнился: онъ въ видѣ счастливой мысли, блестящей идеи, попадаетъ въ голову современной Данаи. Идея, мысль — онѣ-то и могутъ озолотить человѣка; конечно, ври этомъ онъ долженъ обладать нѣкоторымъ реальнымъ фондомъ…
— Что-жъ, у васъ были… есть такія идеи?
— Какъ не быть!.. Живой-же вѣдь я человѣкъ. Вы, Лукія Николавна, какъ видно, совершенно незнакомы съ духомъ времени, да и вообще — не знаете современной жизни. Позвольте (простите за дерзость!) просвѣтить васъ?…
— Ахъ, пожалуйста! Прежде я совсѣмъ не интересовалась этимъ, а теперь…
Она сжала губки и опустила глаза.
— О, мама навѣрно полюбитъ васъ! Да, я чувствую, что буду съ вами счастлива!… Постойте… Значитъ, все дѣло въ томъ, чтобы имѣть… только… деньги… для начала? Неужели-же тридцати тысячъ мало для этого?..
— Нѣтъ, довольно… Да другой и съ меньшаго отлично начинаетъ. Умъ, ловкость — вотъ рычаги! Ужъ если пошло на откровенность, то… знаете, вѣдь я имѣю въ виду наслѣдство тысячъ въ двадцать!..
— Да?… такъ и говорить нечего! Ну, просвѣщайте-же, просвѣщайте меня!
— Какъ глаза у нея разгорѣлись! Гм! однако, я удачно попалъ въ этотъ разъ на дачу… О, старые знакомые лучше новыхъ двухъ!.. Извольте, заговорилъ онъ громко: — но мнѣ придется много кое-чего поразсказать вамъ изъ современной жизни; или, можетъ быть, не вдаваться въ подробности?..
— О, нѣтъ, поподробнѣе! воскликнула Лукія Николаевна. — Знаете что?.. Вы свободны по вечерамъ?
— Свободенъ.
— Ну-съ, такъ будемъ каждый вечеръ отъ семи до восьми часовъ кататься въ лодкѣ. Вы будете разсказывать, я — слушать; хотите?
— Съ величайшимъ удовольствіемъ. Начать прикажете?
— Начинайте, Леонидъ Антонычъ!
Онъ началъ, но скоро долженъ былъ остановиться на интересномъ мѣстѣ, потому что пора уже было домой къ чаю.
На другой день, ровно въ семь часовъ вечера, Леонидъ Антонычъ явился на назначенное мѣсто. Лукія Николаевна уже была на плоту. Отцѣпивъ лодку, они вошли въ нее и поплыли. Онъ сѣлъ за весла, она — за руль.
— Ну-съ, продолжайте о… желѣзно-дорожныхъ дѣятеляхъ, такъ кажется? спросила Лукія Николаевна.
— Такъ, такъ. Слушайте.
Возвращаясь домой, Леонидъ Антонычъ бормоталъ:
— Она съ каждымъ днемъ все больше и больше заинтересовывается, но… она стала серіознѣе, будто выросла!. Лицо поумнѣло — именно поумнѣло!.. Удивительно, какъ это женщины способны быстро усвоивать все!.. Какъ она быстро развилась за это время!…
И онъ поглаживалъ свою бородку.
— Я кончилъ, Лукія Николавна! Вѣдь сегодня седьмой вечеръ… Цѣлая недѣля прошла!.. Но вы что-то блѣдны? замѣтилъ Леонидъ Антонычъ, — здоровы-ли вы?
— Здорова. Я устала…
— Но рулемъ такъ легко управлять…
— Да, но если ихъ два…
— Два? Гдѣ-же другой?…
— Вы кончили?.. Благодарю васъ. Послѣдняя ваша фраза: «après nous le déluge!» совершенно просвѣтила меня. Картина, нарисованная вами, благодаря этой французской фразѣ, получила настоящій свои колоритъ: свѣтъ и тѣни рѣзче обозначились…
— О, ужъ вы меня въ художники пожаловали! воскликнулъ Леонидъ Антонычъ и, торжествуя успѣхъ свой, протянулъ руку и проговорилъ:
— Позвольте-же вашу, Лукія Николавна!
И вдругъ рука его дрогнула: онъ былъ пораженъ выраженіемъ лица дѣвушки, онъ не узнавалъ ее! Передъ нимъ сидѣла совсѣмъ другая Лукія Николаевна — глаза ея блестѣли не дѣтски-довѣрчиво, между бровями легла складка, губы не улыбались пріятно…
— Нѣтъ, руки — я — вамъ — не дамъ, отвѣтила она, отчеканивая каждое слово.
Леонида Антоныча всего передернуло. Онъ замигалъ, покраснѣлъ, потомъ пожелтѣлъ и тихо спросилъ:
— Но… почему-же?…
— Гребите-же, я правлю къ берегу.
Оба замолчали. Минутъ черезъ пять лодка причалила къ плоту. Лукія Николаевна первая вышла, вытянула цѣпь, притянула ее къ кольцу, ввинченному въ бревно, и замкнула на ключъ.
— Вы спрашиваете: почему? (Она выпрямилась). А вотъ почему: я не подаю руки не-зна-ко-мымъ. Я уже не считаю васъ своимъ знакомымъ и, надѣюсь, что вы больше не посѣтите насъ.
— Но… ради Бога, Лукія Николавна! Что-же такое я…
— Сдѣлалъ? подхватила она. — Ничего вы не сдѣлали. Я только узнала васъ… Понимаете? При первой встрѣчи съ вами, во мнѣ шевельнулось что-то похожее на любовь къ вамъ… Да, снаружи вы мнѣ понравились! Но этого было мало. Я хотѣла непремѣнно узнать, что собственно вы такое — и узнала. То, что вы мнѣ такъ прекрасно разсказывали — я давно и безъ васъ знала. Мнѣ нужно было видѣть вашу душу, узнать ваши симпатіи. Я съумѣла заставить васъ высказаться откровенно, и вы — высказались. Вы думали, что передъ вами — дѣвочка, существо ничего несмыслящее, пустое, — и жестоко ошибались. Я лгала на себя, лгала на мама, я — правила лодкой и въ то-же время-разговоромъ. Какъ видите, благополучно добралась до берега… Прощайте!
Лукія Николавна повернула на лѣво и быстро пошла къ дачѣ.
Леонидъ Антонычъ стоялъ нѣсколько секундъ неподвижно, потомъ поправилъ галстухъ, издалъ какой-то неопредѣленный звукъ, дрыгнулъ одной ногой и, не торопясь, отправился направо.
Въ тотъ-же вечеръ, въ Излеровскомъ саду, за однимъ изъ столиковъ, сидѣло двое мужчинъ. На столикѣ стояла опорожненная бутылка Шабли. Разговоръ возобновился.
— Ты, Леонидъ, что-то сегодня не въ духѣ?
— Да, не въ духѣ. Я, братъ, сегодня потерялъ 30,000 рублей.
— Ну-ну?! Быть не можетъ!
— Честное слово. Потерялъ! Тридцать тысячъ, не считая процентовъ по день моей смерти… Да!…
— Шутишь! Да какъ же такъ?..
— Длинная, братъ, исторія… А, впрочемъ, чортъ ее дери — разскажу!…