Лицом к лицу (Аверченко)
| Лицом к лицу |
| Опубл.: 1918. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 11. Салат из булавок. — М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2015. — az.lib.ru • Впервые: Приазовский край, 1918, 18 ноября/1 декабря, № 199. |
Приходило ли кому-нибудь в голову, что, в сущности говоря, мы с большевиками никогда и не разговаривали, как следует…
Не правда ли: ведь никто никогда не вел ни с одним из них задушевного разговора о текущем моменте, о большевистских задачах, о достижениях и о результатах достигнутого.
В сущности говоря — разве мы, небольшевики, знаем большевиков? Сложилось у нас очень прочное, но тривиальное убеждение, что большевики наполовину жулики и разбойники, наполовину жалкие, обманутые жуликами дураки — мы на этом и успокоились.
А поговорить по душам, объясниться, как следует, — этого не случалось.
Причина этому ясная: если большевик и сходился с обыкновенным русским человеком, то весь разговор сводился к тому, что или большевик перерезывал обыкновенному русскому человеку горло или обыкновенный русский человек всаживал пулю в живот большевику…
В таких хлопотах до разговора ли, до задушевной ли тихой беседы у камина?
Мне тоже не случалось разговаривать с большевиками, как следует… Потому что, пока я был в их лапах — всякий разговор мог бы окончиться „стенкой“, а в мои лапы ни один большевик еще не попадал.
У меня на языке давно уже вертится просьба, которую я хотел бы обратить к казачьему или добровольческому офицеру:
— Дорогие друзья! В наши руки во время боев попадает много большевиков… Ну что вам стоит выбрать из всей массы одного поумнее, с лицом более или менее осмысленным, закатать его в ковер, чтобы не испортился в дороге, да и прислать его мне для „задушевного разговора“.
А то ведь так и всю жизнь могу прожить, не потолковав с большевиком, как следует.
Получил бы я, значит, посылочку, раскатал ее, вынул бы большевика, успокоил бы его и, усадив в удобное кресло, приступил бы к ясному толковому разговору без экивоков и недомолвок:
— Большевик будете?
— Большевик.
— Так, так. Дело хорошее. И давно, скажите?
— Да уж с год будет.
— А раньше: этим делом занимались или чем другим?
— Слесарем был.
— Теперь слесарное ремесло, конечно, бросили?
— А зачем мне? Я комиссар.
— Очень приятно. Теперь скажите мне: в большевики пошли вы — в силу убеждения или так — сытной жизни захотелось?
— Ясно: в силу убеждения! Раз большевики дают мир, хлеб и счастье трудящимся массам…
— Виноват, неужели дают?.. Только, будьте любезны… У вас почему-то бегают глаза… Вообще, я заметил, как только большевик начинает говорить о счастье трудящихся масс — у него глаза не смотрят на собеседника. Поэтому я попрошу вас: смотрите на меня в упор и повторите ваши слова. И, ради Бога, не надо шарить рукой в кармане брюк — револьвер я вынул раньше. Ну, говорите — что большевики дают трудящимся?
— Этого… как его…
Глаза его тоскливо, с укором глядели бы на меня: за что, мол, мучаешь?!
— Этого… Хлеб они дают трудящимся… Опять же мир… Опять же… еще кой-чего…
— Именно? Еще раз повторяю: не шныряйте глазами по сторонам! Что они еще дают?
— Вообще, свободу…
— Прекрасно-с. Теперь начнем рассуждать по-настоящему. Вот вы говорите: трудящиеся массы. Я согласен с вами, что массы. Но трудящиеся ли они? Где они трудятся?
— На этих самых… Такие, еще с трубами бывают… На фабриках! На заводах!!
— Но ведь у вас заводы и фабрики почти все закрылись.
— Что ж, что закрылись! Зато мы содержим безработных. В одной Москве до ста тысяч безработных получают каждый день обед и 8 рублей деньгами.
— Отчего же вы им не дадите работы? Ведь существуют общественные работы…
— Не хотят, черти! Лодырничают. Моя бы власть, да я бы их…
— Как это у вас странно: то трудящиеся массы, то черти и лодыри… Значит, вы согласны с тем, что большевизм расплодил среди рабочих лентяев и лодырей?
— Отпустите, господин… Что вы, ей-Богу, пристали?
— Еще немножко… Вот вы говорили, что большевики обещали „трудящимся массам“ хлеб… Сытно, значит, живут в Петрограде и Москве рабочие люди? Сидите! Все равно дверь заперта на ключ, а окно слишком высоко!.. Видите ли… Вот я смотрю вам в глаза — мои глаза не бегают, как ваши, — смотрю и заявляю, что в Петрограде и Москве каждый день десятки смертей от голода… Слышите? Это факт! Дети мрут, как мухи. Не ерзайте, а то я вас свяжу. Значит — обещание хлеба — обман. Перейдем к миру… Вы обещали трудящимся мир… Дали вы этот мир? Во время „империалистической“ войны был один фронт, а теперь десять. Мир это или нет? Исполнено обещание? Не кусайте мою руку — это не возражение. Теперь вот… маленький вопросик насчет смертной казни. Когда Корнилов ввел для изменников и шпионов на фронте смертную казнь — вы на стену полезли, доказывая, что смертная казнь, что лишение жизни человека — подлость и преступление… Отменили ли вы теперь, будучи у власти, смертную казнь?.. Да смотрите же мне в глаза, черт вас возьми!..
— Да что вы ко мне пристали — смотри да смотри! Да я, может быть, и разговаривать с тобой не хочу.
— Почему же? — ласково улыбнусь я. — А вы мне докажите превосходство и преимущество вашей партии перед другими… Я тогда, может быть, сам пойду в большевики.
Поморщив лоб, он будет думать долго-долго… И прохрипит неуверенно:
— А у нас зато социализма много.
— Это верно. Социализма хоть отбавляй. Но скажите мне, мой теплый, нежный друг: при социализме жизнь сделалась лучше, чем без социализма? Чего ж вы молчите? Да не шарьте вы зря за пазухой: нож я тоже вынул. И потом это ведь не доказательство.
Я схвачу его за руки и, хотя он будет извиваться и корчиться, прокричу ему в лицо ясно и раздельно:
— Большевизм возвышен и прекрасен?!! Почему же народ с остолбенелыми от ужаса лицами разбегается из Великороссии куда попало: на Дон, на Украину, на Кубань? У вас коммуна? Почему же она превратилась в пустыню, в которой только и слышен ваш звериный вой да белеют кости замученных русских людей? У вас социализм? Но почему фабрики и заводы не работают, а у вас на шее сидят сотни тысяч обленившихся оголтелых сутенеров от труда, которых вы должны поить и кормить? У вас мир? Почему же вы всю страну превратили в военный лагерь? У вас свобода мнений? Почему тогда вы закрыли все другие газеты, кроме ваших, чего не мог себе позволить даже Николай? Не дергайся ты, собака! Я хочу с тобой поговорить до конца. Ты бы мог сказать мне, что все это делается во имя рабочих, но где они сейчас? Часть в паническом ужасе разбежалась, часть уничтожена крестьянами во время этих диких экспедиций за хлебом, часть тихо умирает с голоду, а та часть, которая еще может подать голос и подает его против вас, — арестовывается и расстреливается вами как контрреволюционеры. Во имя чего же вы сейчас вскарабкались на загорбок России и, прикусив артерию, пьете теплую русскую кровь? Ну, отвечай же мне, отвечай — не молчи только! Может быть, я не прав, может быть, я в чем-нибудь ошибаюсь, чего-нибудь недооцениваю — разубеди меня, опровергни же меня, голубчик, мой прекрасный загадочный бог, мерзкая молчащая собака с фальшивыми озирающимися глазами?!! Хочешь, я тебе руку поцелую, если ты мне докажешь, что в том, что вы делаете, — есть смысл и логика? Молчишь, будь ты проклят?!!
И я буду трясти его за шиворот, толкать в бок, становиться перед ним на колени, а он будет угрюмо шнырять глазами по стенам и — молчать, молчать, молчать…
Ну, что ж… Все-таки, мне немного легче… Все-таки, поговорил по душам. Выговорился.
Может быть, читательская бровь недоумевающее поползет кверху:
— К чему такая горячность, к чему такая трата темперамента перед холодным молчаливым чучелом?
Так поймите же, что я с этим чудовищем прожил бок о бок, как муж с ненавистной женой, целый год — надо же когда-нибудь договориться до конца.