Лихо (Аверкиев)/ДО

Лихо
авторъ Дмитрий Васильевич Аверкиев

Опубл.: 1879. Источникъ: az.lib.ru

ПОВѢСТИ ИЗЪ СТАРИННАГО БЫТА Д. В. АВЕРКІЕВА. Изданіе тщательно пересмотрѣнное и исправленное въ двухъ томахъ. ТОМЪ ПЕРВЫЙ. ХМѢЛЕВАЯ НОЧЬ. — ЛИХО. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская, № 16. 1898.

ЛИХО.

I.
Молодой хозяинъ.

Весна въ тотъ годъ стала ранняя и дружная. Троица хоть и не поздняя была, а было чѣмъ храмы Божіи украсить. И радовались люди. «Придись — говорили — Троица недѣлей, десятью-ли днями ранѣ и тогда не гола бы стояла. А нонѣ благодать: настоящія-де зеленые святки».

Вечеръ подъ девятую пятницу выдался теплый, совсѣмъ лѣтній. Манило посидѣть на крылечкѣ, подышать вешнимъ воздухомъ, поглазѣть вдаль, съ добрымъ человѣкомъ словомъ перекинуться. Недалече отъ посада, отъ славнаго города Ростова Стараго, особнячкомъ на горкѣ стоялъ дворъ торговаго человѣка Ивана Гощина. И заманчивѣй крылечка, что выходило въ его садъ-огородъ, вблизи не сыскать было. Домъ стоялъ на прикрасѣ: и на него издалече любовались люди, и съ высокаго крылечнаго рундука видъ былъ хорошъ-же. Прямо передъ глазами яблони кружкомъ обступили лужайку; подалъ и малость влѣво купа рябинъ, деревъ въ семь, раскинулась точно шатеръ. Рябина цвѣла теперь, и вѣтерокъ несъ отъ нея медвянистый духъ прямо на крылечко. Садъ сбѣгалъ огородами къ дорогѣ, а по ту сторону дороги стоялъ боръ сосновый; справа отъ бора, золотя его, садилось солнце. Изъ-за бора виднѣлось озерко, а за нимъ село, а тамъ опять лѣсъ потянулся. Какого только шума, свиста и гама не стояло въ затишавшемъ воздухѣ! Ласточки со звономъ гонялись за мошками; дрались задорливые воробьи; всякая птица щебетала, чирикала, верещала, куковала, пищала, свирѣстѣла и свистѣла, какъ какой Богъ далъ; въ пруду за домомъ заливался во всю мочь лягушечій хоръ; стадо только-что пригнали съ поля: мычанье, блеянье, хрюканье, перебранка работниковъ, бабій крикъ съ провизгомъ, гомонъ и плачъ ребятишекъ, порой дѣвичій смѣхъ тонкій, и степенный голосъ старика приказчика Ѳедота, не торопясь и безъ злобы выговаривавшаго кому-то за оплошку.

На крыльцѣ сидѣлъ самъ молодой хозяинъ съ дядей своимъ Тихономъ. Иванъ Гощинъ нынче лишь утромъ воротился изъ Москвы, куда ѣздилъ для устройства дѣлъ послѣ отцовой смерти. Дядя съ недѣлю уже поджидалъ племянника, съ которымъ не видался близь двухъ лѣтъ. Тихонъ Гощинъ годовъ трехъ не дотянулъ до пятидесяти, а на видъ ему порой давали и всѣ шестьдесятъ. Благообразный, съ сѣдою, длинной клиномъ бородою, съ лысиной во всю голову, какъ сидѣлъ онъ теперь, наклонясь всѣмъ туловомъ впередъ, то казался маленькимъ щедушнымъ старичкомъ. А встань онъ да прибодрись, и явно стало-бы, что онъ и росту далеко не малаго, и крѣпокъ, и грудью широкъ, хотя и сухъ, и тонокъ тѣломъ; а кто видалъ его на ходу, тѣ надивиться не могли его неутомимости. Одѣтъ онъ былъ, какъ и по нынѣ одѣваются странники. И точно ужь много лѣтъ, поболѣ десяти, паломничалъ онъ по святымъ мѣстамъ московскимъ и зарубежнымъ.

И дядя, и племянникъ сидѣли молча. Смирными голубыми глазами глядѣлъ старикъ впередъ себя, но предъ его умнымъ окомъ знаменовалось не то, на что было устремлено тѣлесное. Чѣмъ ниже садится солнышко, чѣмъ тише становится на дворѣ; тѣмъ больше склоняется Тихонъ всѣмъ туловомъ къ землѣ, тѣмъ глубже его далекія думы. То видитъ онъ себя во темномъ лѣсу; дремучія сосны да ели; за деревьями люди копошатся, устраиваясь на ночлегъ, такіе-жь какъ онъ паломники; сидитъ онъ на огромномъ гранитномъ валунѣ, обросшемъ густымъ и узорчатымъ мшистымъ ковромъ; передъ нимъ не то озерко крохотное, не то колдобина большая; смотритъ онъ въ ея темную глубь и вдругъ видитъ, точно пала туда съ выси поднебесной ясная звѣздочка. То ровно стоитъ онъ на берегу Студенаго моря, какъ стоялъ въ тотъ часъ, когда впервые заглядѣлся на его ширь необъятную, заслушался его немолчнаго ропота. И уста чуть слышно шепчутъ тѣ же слова, что сами собой много разъ выговаривались тогда: «а море-то, море! Чудны дѣла Твои, Господи!» То открывается передъ нимъ съ горки стольная Москва съ верхами и крестами своихъ сороковъ; съ хоромами, домами и домишками, словно затонувшими въ садахъ; съ пригородными слободами, что ползутъ и множатся на всѣ четыре стороны. Широко раскинулась Бѣлокаменная. Жаромъ горитъ Иванъ, жаромъ горятъ соборныя главы; серебромъ отливаютъ бѣложелѣзныя кровли иныхъ церквей, царскихъ и боярскихъ крылецъ и вышекъ; всякими цвѣтами пестрѣютъ кремлевскія и городскія башни; синеватыми и черными клубами всходитъ и разстилается дымъ изъ многихъ сотенъ трубъ на баняхъ, пекарняхъ, поварняхъ и стряпущихъ. Одно слово: царскій кусъ. То стелется передъ нимъ степь широкая, вся бѣлая отъ утренняго тумана; солнышко на восходѣ и золотитъ, и гонитъ туманъ; впереди какъ бы ветлы виднѣются, мельница изъ-за нихъ выступаетъ, вонъ и рѣчка сверкнула, а подойди поближе — ничего нѣтъ: то марево. Чѣмъ захочетъ, тѣмъ и явитъ туманъ человѣческому оку хитрая Мара. Недаромъ въ сказкахъ сказываютъ, какъ выручаетъ она царевича, которому ея грозный отецъ велитъ съ вечера выстроить чудныя хоромы съ переходы, чтобъ къ утру-свѣту въ нихъ жить перейти; какъ потомъ бѣжитъ она съ царевичемъ, мороча нагоняющаго ихъ отца: обернется сама колодеземъ, а царевича обернетъ въ ковшъ золотой, не то сама рѣчкой побѣжитъ, а царевича мостомъ поставитъ. И невдомекъ морскому царю, что близка отъ него дочка, и безуспѣшно гонится онъ за нею, пока не выбьются изъ силъ его бѣлогривые, что пѣна морская, кони.

Какъ очнулся Тихонъ отъ мечтаній, то уже все вокругъ затихло и угомонилось; только мальченка пастушокъ жалобнехонько наигрывалъ на дудкѣ пѣсенку да дергачъ поскрипивалъ. Озерко курилось; на берегу ясно и тихо, не шелохаясь, ровно свѣча, горѣлъ костеръ. Звѣздочка, другая проступила на небѣ. Тихонъ поднялъ голову и мысленно пропѣлъ вечернюю христіанскую пѣснь: «Свѣте тихій!» Потомъ всталъ, трижды перекрестился и съ послѣднимъ крестомъ сотворилъ низкій поклонъ, дотронувшись пальцами до земи. Садясь, онъ оглянулся на племянника.

Сегодня вечеромъ, какъ вышли они передъ ужиномъ посидѣть на крылечко, случился промежъ нихъ разговоръ непріятный. Племянникъ горячился, почти злобился, вспоминая свою московскую поѣздку и передавая дядѣ тамошнія невеселыя новости. Тихонъ сталъ было образумливать племянника, думалъ сердце Иванушкино утишить, анъ вышло худо: тотъ пуще озлобился. На томъ разговоръ и оборвался.

И сейчасъ лицо у Иванушки не совсѣмъ покойно было; нѣтъ-нѣтъ, да и покривятся, вздрогнувъ, углы рта, точно онъ мысленно язвительное слово выговариваетъ; нѣтъ-нѣтъ, да и вскинетъ онъ головой кверху и загорятся при томъ негодующимъ гнѣвомъ его карія очи.

Для Тихона задача была: сейчасъ ли съ племянникомъ заговорить, аль обождать маленько. Сталъ онъ въ мысляхъ раскидывать. Заговоришь, — пожалуй, бѣды натворишь, взбудораживъ затихающую злобу; авось ли племянникъ отъ нея молчкомъ отсидится. Тихонъ сталъ припоминать давишнія племянниковы рѣчи; онъ безпокоился не столько ихъ смысломъ, сколько ихъ спутницей, злобою. Слова что! Не свои они у него, пришлыя; на Москвѣ наслушался. Тамошніе людишки о градскихъ дѣлахъ (такъ звали въ старину то, что мы зовемъ политикой) судачить весьма привычны. Все такъ, да злоба-то откуда?

Тихонъ зналъ страсти и извѣдалъ, каково тяжела борьба съ ними; онъ по опыту зналъ также, что нерѣдко страсть дружится съ извѣстными мыслями и питается ими; придетъ въ голову мысль и дружная съ нею страсть мигомъ проснется, и человѣкъ начинаетъ про себя высказывать мысль не спокойно разсудительно, а въ страстномъ одержаніи. О не замѣтно для человѣка, занятаго, какъ ему кажется, простымъ размышленіемъ, вкореняется въ его сердцѣ гибельная страсть. А племянникъ вдумчивъ, мысли отъ себя не гонитъ… И вотъ Тихонъ негодовалъ ужь на себя, зачѣмъ перечилъ племяннику, зачѣмъ не далъ полной воли его словамъ: высказалъ бы все что у него на мысли, и отлетѣла бы отъ него, вмѣстѣ со словами, и злоба. А нельзя ли еще дѣло поправить?

— Такъ какже, Иванушка, слегка дотрагиваясь до его колѣна, любовно началъ дядя, — не похвалишься вовсе московской поѣздкой? Во всемъ неудача?

И Тихонъ съ милой, почти ребячьей хитростью заглянулъ племяннику въ очи. Приступъ былъ удаченъ. Иванъ былъ глубоко правдивый человѣкъ, и теперь, хотя онъ и не совсѣмъ еще успокоился, все же не могъ умышленно выставлять хорошее дѣло въ дурномъ видѣ. Правдивость одолѣла злобу.

— Нѣтъ, разсудительно, послѣ небольшого молчанія отвѣчалъ онъ, — мнѣ на свои дѣла жаловаться — Бога гнѣвить. Самъ, дяденька, знаешь нонѣ времена какія: съ одной стороны Литва наступаетъ, съ другой — Крымъ украйны наши повоевалъ; всякій-то промыселъ въ застоѣ, во всемъ заминка, торговли почитай нѣту, денегъ и подавно не спрашивай, а мнѣ, слава тѣ, Господи! таково-то въ Москвѣ посчастливилось: хоть бы и въ богатый годъ, такъ было-бъ чѣмъ похвалиться. Не моихъ то рукъ дѣло, правда, не хвастаю, — батюшкиныхъ. То-есть, скажу тебѣ, дяденька милый, такую-то славу добрую покойничекъ по себѣ оставилъ, что мнѣ одно соблюдать надо: какъ бы, но силѣ мочи, не уронить ее. Всѣ-то знакомцы, всѣ-то милостивцы, о немъ жалѣя, сокрушаются. И не то, чтобъ для прилики, нѣ-ѣтъ! Самъ знаешь, кто о покойникѣ слыша лба себѣ не перекреститъ, царствія небеснаго ему не скажетъ? Только за частую рука-то мотается, уста-те лепечутъ, а мысль за тридевять земель гуляетъ. О батюшкѣ не такъ, нѣ-ѣтъ! Всякъ-то, кто со вздохомъ, кто со слезой его душу помянетъ; «сердечный былъ человѣкъ», скажетъ и потупится. Ужь послѣ съ тобой заговоритъ, какъ кручина отойдетъ отъ сердца.

И, при памяти объ отцѣ, у Ивана полились тихія слезы. Онъ невольно разговорился о покойномъ, вспоминая его умъ, доброту, честность. Дядя радовался, слушая эти мягкія глубоко сердечныя рѣчи. Полгода ужь минуло со смерти брата Степана Матвѣича, улеглася скорбь по немъ въ племянниковомъ сердцѣ, перестала быть острой и жгучей, вызывала не рыданья, а тихія слезы. Но это-то преображеніе скорби въ прочную благоговѣйную память объ отцѣ и было дорого, по мнѣнію Тихона; благой залогъ видѣлъ онъ въ этомъ. Слѣдомъ Иванушка дѣловито и подробно разказалъ дядѣ, какъ устроилъ свои дѣла въ Москвѣ, съ кѣмъ и какъ именно свелъ счеты, кто отпустилъ ему товару въ долгъ, и прочая. Въ концѣ, вспоминая, какъ на отъѣздѣ всѣ обнадеживали его напредки и ободряли на продолженіе отцовскаго дѣла, Иванъ снова разговорился о покойномъ и снова любовь къ нему сказалась тихими слезами.

— Ну вотъ, не утерпѣлъ, замѣтилъ Тихонъ Матвѣичъ, — не все же худо одно на Москвѣ. А и рѣчи твои теперешнія добры же, а даве…

— Нѣтъ, дяденька, ты двухъ рѣчей моихъ въ одну не мѣшай. — И голосъ Ивана, при этихъ словахъ, сталъ тверже и звончѣе, точно самъ онъ возмужалъ и почувствовалъ силу особую. — А неправду ихнюю (Иванъ разумѣлъ ближнихъ бояръ) я всегда клясть буду. Эхъ, дяденька, будь ты на Москвѣ о ту пору, какъ Шеину голову рубили, и ты иначе-бъ судилъ сейчасъ. Не только люди, которые въ понятіи состоятъ, а чернеть послѣдняя, и та заговорила. И все-то ему въ вину поставили; ничего, не бось, не забыли. И мѣшкалъ-де онъ на короля идти, чуть не нарокомъ распутицы дожидался, и худо-то подъ Смоленскомъ надъ польскими людьми промышлялъ. А о томъ, каково ему было противъ нихъ стоять, безъ хлѣба и соли, съ голодными да холодными, небось, молчокъ. И про то ни слова же, что отъ него половина дворянъ и дѣтей боярскихъ изъ-подъ Смоленска разбѣжались; прослыша, что ханъ на украйны нашелъ, пустились сердечные свои животы да женъ съ дѣтишками спасать… Мѣшкалъ онъ, — а сами они что-жь помочи ему цѣлыхъ три мѣсяца никакой не давали, до того довели, что король нашимъ всѣ дороги къ Москвѣ заступилъ? То то!.. Да еще, ишь ты, будто Шеинъ, какъ въ полону въ Литвѣ жилъ, въ тѣ поры еще, покойному королю Жигмонту и нонѣшнему-де Владиславу крестъ цѣловалъ, чтобъ ему противъ нихъ отнюдь никогда не воевать. Давно молъ то вѣдомо. А давно вѣдомо, для ча-жь они о томъ великимъ государямъ ранѣ не довели, а тогда, какъ Шеинъ подъ Смоленскъ ушелъ, нашептывать стали? Знамо, сегодня одинъ шепнетъ; на завтра другой ту же рѣчь, будто не-нарокомъ, подтвердитъ, какъ тутъ на сумнѣніе да на гнѣвъ не навести?.. Да лихъ, дѣло-тъ не въ томъ; не за то у нихъ на него злоба стала. Просто, какъ на отъѣздѣ былъ онъ у государевой руки, тутъ про нихъ великому государю сказалъ. «Молъ, въ тѣ поры, какъ я, Шеинъ, на службѣ былъ, нонѣшніе-де бояре ближніе за печью сидѣли». Вотъ чѣмъ и провинился, правотой своею. «Гордъ-де весьма: и службой-то, и отечествомъ^[1] выше всѣхъ насъ себя ставитъ». Тогда-то противъ него говорить не смѣли, нуженъ былъ Шеинъ, да и у государя въ милости, а теперь, какъ бѣда на него пришла, и они охрабрились. какъ подумаешь, о государевомъ и земскомъ дѣлѣ радѣльцы: свою обиду въ измѣну поставили…

Казнь Шеина, славнаго въ исторіи нашей долгой и упорной защитой Смоленска противъ короля Сигизмунда, волновала въ то время всю Москву. Въ двадцатое лѣто царствованія Михайлова, Ѳедоровича, Шеинъ былъ посланъ промышлять надъ Смоленскомъ; ему не только не удалось взять города, но, какъ извѣстно, Шеинъ быль принужденъ отойти послѣ сдачи всего наряда (артиллеріи) и всякихъ запасовъ; проходя сквозь польскіе полки, русскіе положили знамена предъ королемъ Владиславомъ и кланялись ему земно. Неудачу выставили за измѣну «къ государю и всему Московскому государству». Врядъ ли, впрочемъ, сами обвинители вѣрили въ измѣну. По крайности, въ сказкѣ (приговорѣ), которую дьякъ читалъ Шеину передъ казнью, на первомъ мѣстѣ значилось то именно, что онъ, будучи у государевой руки, «поносилъ свою братью, бояръ, предъ государемъ со всякою укоризной». Народъ помнилъ и свято чтилъ прежніе подвиги Шеина. Но та великая его служба было дѣло давнее; въ тѣ поры еще князь Василій Ивановичъ Шуйскій сидѣлъ царемъ на Москвѣ, а послѣ него было въ Московскомъ государствѣ безгосударное время. Къ тому же, на бѣду Шеина, кто могъ горой заслонить отъ завистливой боярской спѣси своего сострадальца по литовскому плѣну, — патріарха Филарета уже не было въ живыхъ.

Иванъ говорилъ долго и невсегда складно; повторялъ по нѣсколько разъ одно и то же; припомнивъ какую нибудь мелочь, бросался въ сторону и опять возвращался на прежнее. Осудительныя выходки такъ и сыпались изъ его устъ. Дядя былъ и правъ, и неправъ въ своемъ мнѣніи о племянниковыхъ рѣчахъ. Точно, многое въ нихъ было не свое, подслушанное на Москвѣ, но говорились онѣ отъ сердца. Дѣло было такъ. Кручина по отцѣ, отчасти развѣянная по дорогѣ въ Москву, искала себѣ выхода; сердце, еще нспокойное, возмутясь явной неправдой, жадно набросилось на новую пищу. Личная скорбь усугубила горечь негодованія, а сама такъ-сказать осѣла въ глубь души. Долгое и безысходное, но отнюдь не глубокое раздумье о людской кривдѣ придало негодованію остроту и ѣдкость: мысль точно злилась на свою безвыходность. Отсюда злоба, замѣченная Тихономъ. Слышалась въ Ивановыхъ рѣчахъ еще страсть, незамѣченная дядей, но опасная не менѣе злобы: онѣ дышали чрезмѣрной самонадѣянностію. Казалось, еще сильнѣе, чѣмъ въ невиновности Шеина, онъ былъ увѣренъ въ правотѣ своихъ сужденій, и ее-то, свою правоту, пуще всего хотѣлъ выставить на видъ. Оттого невольно, въ жару рѣчи, онъ гордо вскидывалъ очами и озирался по сторонамъ, точно ища себѣ поединщика.

Дядя какъ рѣшилъ молчать, такъ даже и губами не шевельнулъ. Разбросанность и сбивчивость въ рѣчахъ племянника онъ счелъ за послѣднія, уже безвредныя вспышки злобы, а потому слушалъ его безъ особаго вниманія. Онъ провѣрялъ свои мысли о тѣхъ же событіяхъ; думы его были тихи и безмятежны. Не градское дѣло видѣлъ онъ въ казни Шеина, а человѣческое; не бояринъ, не славный воевода стоялъ передъ его мыслью, а человѣкъ, — человѣкъ изъ лучшихъ; мужъ доблій, но съ душой отемнённой гордостью. Онъ любилъ этого человѣка и какъ бы переживалъ въ душѣ его душевную жизнь; ему явственно чувствовалось, какъ гордость, въ началѣ ничтожная, съ горчичное зернышко, росла, добрѣла и утучнялась, во всемъ-то находя себѣ пищу, и какъ, наконецъ, привела къ конечной гибели. Знаніе грѣха этого человѣка нисколько не заслоняло для Тихона его доблестей, отнюдь не умаляло скорби о горькой судьбѣ страдальца; оно только восполняло скорбь важнымъ раздумьемъ о нешуточности человѣческой жизни, о страшной близости гибели, которую мы, въ слѣпотѣ страсти, незамѣтно готовимъ себѣ. И Тихонъ мысленно молился объ упокоеніи души престрадавшаго брата; молился горячо, любовно и въ то-же время трепетно. На сгубителей Шеина онъ также не держалъ гнѣва. Онъ видѣлъ ихъ во власти житейскихъ дрязгъ и мелочной злобы, съ совѣстью, насильственно усыпляемой, но не отворачивался отъ нихъ: онъ находилъ въ себѣ силу молиться о просвѣтлѣніи ихъ душъ, о пробужденіи въ нихъ духа.

— И такого-то человѣка сгубили! напослѣдокъ сказалъ Иванъ. — Неволей согрѣшишь, подумаешь: не житіе доброму на землѣ. А вѣдь людишки что ни на есть послѣдніе, поди, какъ живутъ да еще красуются на Москвѣ! Хоть бы дьяковъ взять: какія хоромы себѣ повоздвигали; при прежнихъ царяхъ и высокородные въ такихъ не живали. А съ чего разбогатѣли? Со мзды да съ того еще что, по приказамъ сидя, государя въ приходахъ обсчитываютъ. На этихъ радѣльцы-те наши, не бось, государю не доводятъ. Знамо, рука руку моетъ.

При этомъ новомъ поворотѣ рѣчи Тихонъ сталъ было прислушиваться повнимательнѣе, но Иванъ на сей разъ не разошелся.

— Эхъ, да что тутъ! отрывисто проговорилъ онъ и не то рѣшительно, и то съ отчаянья махнувъ рукою, оборвалъ рѣчь. Что думалъ онъ выразить этими словами и взмахомъ? То-ли, что «пропадай, молъ, Московское государство!», или «толкуй, молъ нетолкуй, проку отъ того не прибудетъ». Богъ вѣсть! Только и по нынѣ нерѣдки такіе перерывы рѣчи у русскаго человѣка, какъ разговорится онъ о гридскихъ дѣлахъ.

Дядя пытливо взглянулъ на Иванушку. Вотъ онъ, не сморгнувъ, смутными глазами глядитъ впередъ, точно мысль его уперлась въ тупикъ. А вотъ вздохнулъ, неторопливо повелъ головой по сторонамъ и улыбнулся. Тихонъ порадовался на эту улыбку.

— А что, дяденька, ужь вовсе покойно заговорилъ Иванъ: — засидѣлись мы съ тобой. Ѳедотъ, чать, ворчитъ, что къ ужину долго не идемъ.

— И то вѣдь темно стало, отозвался дядя и всталъ. — За-свѣтло бы поужинать, а тутъ свѣчи жги. Вотъ поведись только съ такимъ, какъ я, бродягой, живо себѣ убытку добудешь, пошутилъ онъ.

II.
Ужинъ.

Они вошли въ горницу. На свѣчи, впрочемъ, убыточиться не пришлось; лампадка таково свѣтло теплилась. Ждали ихъ къ ужину трое: старый прикащикъ Ѳедотъ, молодой прикащикъ Томила да сестра хозяинова, Улита Степановна.

Коренастый, крѣпкій и всегда здоровый, не смотря на свои подъ-семьдесять, совсѣмъ сѣдой старикъ Ѳедотъ сидѣлъ особнякомъ, хмуро поглядывая въ красное окно на дворъ. Отъ нечего дѣлать, онъ, перебирая пальцами, постукивалъ по подоконнику. Знающій и честный, Ѳедотъ родился и всю жизнь прожилъ у Гощиныхъ; въ старшіе прикащики его поставилъ еще дѣдъ нынѣшняго хозяина. Онъ пришелся Гощинымъ ко двору, сжился съ ихъ домомъ, и мысль его рѣдко на чемъ останавливалась, кромѣ хозяйскаго дѣла. Съ нею онъ ложился позже всѣхъ, съ нею онъ вставалъ первымъ. У него на лицѣ даже какъ бы написано было: «А не забыть бы еще чего». Всюду онъ поспѣвалъ своимъ неторопливымъ шагомъ, ничего не пропускалъ мимо своихъ щурыхъ сѣроватыхъ глазъ. «Нашъ Ѳедотъ, даромъ въ щелку глядитъ, всего досмотритъ», говорили про него батраки. За хозяйское добро онъ радъ былъ сцѣпиться со всякимъ, хотя бы съ самимъ хозяиномъ. Съ покойнымъ Степаномъ Матвѣевичемъ, считавшимъ, и по справедливости, Ѳедота своимъ ближнимъ другомъ, бывали у нихъ забавные о томъ перекоры.

Кромѣ хозяйскаго дѣла, двѣ вещи тревожили Ѳедота. Съ молоду возымѣлъ онъ привычку бороду подстригать, — такъ повелось въ тѣ дни, всѣ съ чего-то стали этимъ заниматься. Теперь, на старости, Ѳедотъ нерѣдко потѣлъ надъ мудрымъ вопросомъ: «не грѣшно-ли, молъ, бороду-ту подстригать?» Одни говорили «грѣхъ», другіе — «нѣтъ», и самъ Ѳедотъ поутру думалъ, что нѣтъ грѣха, а къ вечеру опять, что грѣхъ, и все подстригалъ да подстригалъ и чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе этимъ муча лея. Другая его забота былъ молодой прикащикъ Томила. Его, мальченка еще, не взлюбилъ Ѳедотъ, а теперь, какъ Томилка подбился къ молодому хозяину и съ нимъ въ Москву съѣздилъ, пуще на него сталъ «сумнѣніе держать», сумнѣніе это въ послѣднее время доросло до того, что Ѳедоту всякій разъ, какъ видѣлъ онъ Томилку, приходило въ голову: «молъ, знаю я за тобой такое дѣло, что доложи только хозяину, не токма духа твоего въ домѣ не будетъ, а и самъ-то ты врядъ-ли живъ будешь». И если старикъ не доводилъ доселѣ «дѣла» до хозяина, то единственно по той причинѣ, что и самъ хорошенько не надумалъ, въ чемъ именно оно состоитъ.

И сейчасъ, для того онъ и глядѣлъ въ окно, чтобы не видѣть ненавистнаго Томилку, а тотъ на бѣду чуть не ежеминутно напоминалъ о себѣ тѣмъ, что все входилъ и выходилъ изъ горницы. «И чего ровно бѣсъ мечется?» Улита тоже входила и выходила. «Ну, эта по хозяйству, а тыэто съ чего? Такое-то, охъ! знаю я за тобою дѣло…»

Не будь Улита хозяиновой сестрой, Ѳедотъ, чего добраго, согрѣшилъ бы, заподозрилъ шашни между ею и молодымъ прикащикомъ: пожалуй, даже открылъ, бы наконецъ такъ давно знаемое имъ про Томилу дѣло. Но про хозяевъ Ѳедотъ никогда не только дурнаго, но и хорошаго ничего не думалъ; мысль его останавливалась передъ ними, словно ожидая, не будетъ-ли какого приказа, также почтительно, какъ самолично стаивалъ передъ ними Ѳедотъ.

За ужиномъ Тихонъ Матвѣичъ что ни говорилъ, все ради Иванушки, но съ рѣчью чаще обращался къ Ѳедоту, называя его Ѳедотушкой, или величая Ѳедотомъ Максимычемъ. Ѳедотъ, со своей стороны, воспользовался случаемъ, чтобъ пересказать при новомъ хозяинѣ тѣ рѣчи, что не задолго передъ кончиной говорилъ ему или, — какъ почтительно, не только на словахъ, но и въ мысляхъ, выражался Ѳедотъ, — приказывалъ ему покойный. Заговорить о томъ прямо съ Иваномъ Ѳедотъ не скоро бы еще собрался; онъ таки побаивался его слегка, а главное не зналъ еще, каковъ-то хозяйскій сынъ въ хозяевахъ будетъ.

— Такъ какже, Ѳедотушка, по времени сказалъ Тихонъ, — послѣ братцевой смерти, говоришь, не совсѣмъ еще устроились?

— Гдѣ_л батюшка Тихонъ Матвѣичъ, совсѣмъ-то устроиться! Да Господь не оставитъ, наладимся. Только одно сказать надо: безъ хозяйки трудно…

«А Улита чѣмъ не хозяйка?» подумалъ Иванъ и, глянувъ на Ѳедота, полудобродушно, полуснисходительно усмѣхнулся надъ его старческой недогадливостію.

— Покойникъ Степанъ Матвѣичъ, царство ему небесное! спокойно продолжалъ Ѳедотъ, — не разъ мнѣ о томъ въ послѣднее время приказывалъ. «Трудно, приказывалъ, безъ хозяйки. Пытался-де самъ съ Иваномъ заговаривать, да нейметъ. Пятый годъ вдовѣетъ, а самому-то, приказывалъ, тридцатый вѣдь со второго Спаса идетъ, а вотъ не радуетъ меня новой женитьбой и не радуетъ. Неволить-де не хочу, а пора-бы…»

— И по моему, Ѳедотъ Максимычъ, пора-бы…

— Вотъ онъ разговоро-тъ, у васъ къ чему шелъ. Только, не взыщи, дяденька милый, напрасныя эти твои рѣчи. Какъ далъ я зарокъ другой жены не имѣть, такъ съ тѣмъ зарокомъ и въ гробъ меня кладутъ. И батюшка-покойникъ, слышь, меня не неволилъ.

— Тебя не неволилъ, самъ печалился.

— Многажды мнѣ приказывалъ, поддакнулъ Ѳедотъ.

— Вотъ что я тебѣ, дяденька, скажу, горячѣе вступился Иванъ, — далъ мнѣ Господь счастье въ женѣ видѣть, да Марѳушѣ моей, покойницѣ, вѣку не далъ. Что-жь! семь годковъ съ ней прожилъ, и то слава Богу! А какъ родила она мнѣ сына, то послѣ родовъ на пятый мѣсяцъ и скончалась. И сыно-тъ году матери не пережилъ. И положилъ я тогда въ себѣ: не судьба мнѣ дѣтей имѣть! Такова воля Божія.

— Ишь, Ѳедотушка, быстрый онъ у насъ какой, съ сокрушеніемъ, покачивая головой, молвилъ дядя. — Охъ, Иванушка, Иванушка! Эдакъ-то, какъ ты, говорить какъ будто и грѣхъ. Какъ ты волю Божію вызвать смогъ, когда и свою, поди, не всегда разберешь: куда она тебя, упрямая, клонитъ. Слово теперь я тебѣ скажу, а ты какъ нибудь на досугѣ, не торопясь, о немъ подумай. Жилъ ты доселѣ за батюшкой, онъ о тебѣ, ты о немъ заботился: другъ для друга добро наживали. А теперь, не оженись только, и начнетъ тебя смущать черезъ годъ, другой мысль нехорошая. Для кого молъ живу? кому добро коплю? зачѣмъ тружусь, убиваюся? Суета молъ все? Умру и оставить некому. А не дай Богъ, и того хуже думаться станетъ: какъ молъ ни живи, хорошо-ль, худо, наживай, расточай, трудись ли, лѣнись ли, — все одинъ конецъ. Охъ, да мало-ль есть негожества въ мысляхъ нашихъ грѣховныхъ.

Тихонъ на мгновенье остановился, точно раздумывая о негожести мыслей человѣческихъ. «Охъ, не слѣдъ-бы мелькнуло въ головѣ, о такихъ вещахъ разговоръ вести, парню молодому ихъ подсказывать». И Тихонъ иначе сталъ совѣтовать Иванушкѣ.

— Вотъ что, голубчикъ, разсуди еще. Отцы, дѣды твои для кого работали, для кого вѣкъ свой хлопотали? Мало-по-малу, зерно къ зерну, грошъ къ рублю прикапливали? Для дѣтей да внучатъ, чтобъ добромъ ихъ поминали. На повѣрку, пожалуй, выйдетъ, что всѣ-то они на тебя работники были. И родителя своего труды неустанные помани. Благословилъ ихъ Господь, самъ вѣдаешь. Вотъ и тебѣ также и для тогожь трудиться надо. Въ міру живешь, мірское и твори. Такъ ли Ѳедотушка, сказываю?

— Многажды приказывалъ, подтвердилъ Ѳедотъ.

— И самъ-то ты, оженясь, Иванушка, потише станешь, въ сердцѣ своемъ успокоишься. Эта тревога несносная, которая теперь въ тебѣ есть, вовсе пройдетъ, словно ея не бывало. Прямой путь, ровный, предъ тобою откроется.

— Все то рѣчей моихъ давешнихъ не забылъ, подумалъ Иванъ, и съ небрежной усмѣшкой надъ старческою неотвязчивостью, подобной той, съ какою глядѣлъ недавно на Ѳедота, глянулъ онъ теперь на дядю.

— Видно нашъ хозяинъ такимъ ужь постникомъ на счетъ женскаго пола уродился: на Москвѣ сватать его тожь пытали да съ тѣмъ же отъѣхали, вставилъ свое слово Томила.

При первыхъ звукахъ его рѣчи, Тихонъ всего на мгновеніе глянулъ въ ту сторону и пристально посмотрѣлъ не то на Томилу, не то черезъ его голову въ уголъ. Въ словахъ молодого прикащика, повидимому, не было ничего неладнаго, но и сами они, а еще болѣе непріятная развязность, съ какой были сказаны, смутили строй смиренной бесѣдушки. Всѣ стали кушать молча.

— Охъ, дай Богъ память! началъ Ѳедотъ, кладя ложку и предварительно крякнувъ ради чистоты голоса. — Вотъ еще, Тихонъ Матвѣичъ, какой мнѣ приказъ отъ покойника былъ. «Гляжу я, приказывалъ, на Улиту и въ самомъ себѣ всечастно мучаюсь. Давно бы дѣвку пора пристроить, да какъ хозяйку изъ дому отпустишь, пока новой не нажито».

— И я, Ѳедотъ Максимычъ, про Улиту тожь скажу: Иванушка ей теперь мало братъ старшій, въ отцово онъ ей мѣсто. Ему Улиту пристроить, и Богу за нея отвѣчать ему же.

Такой нежданный поворотъ дѣла поразилъ Ивана. Онъ невольно взглянулъ на сестру, и мысли вихремъ поднялись и закружились въ его головѣ. Улита была на двѣнадцать лѣтъ моложе брата; онъ помнилъ какъ она родилась, когда-то нянчился съ крошкой. Какъ батюшка оженилъ его, Улитѣ шелъ шестой ли, седьмой ли годъ. Дѣвочка росла да росла, онъ звалъ ее сестрицей, любилъ, — какъ же сестры не любить? — ласкалъ порой, nà шивалъ ей гостинцы, но какова эта дѣвочка въ себѣ, о томъ Ивану не то не досугъ было думать, не то и думать-то объ этомъ почиталъ онъ за лишнее. Должно быть, хорошая, съ чего ей худой-то быть? Отъ добраго дерева и плодъ добръ же бываетъ. По крайности, онъ такъ привыкъ думать, что хорошая, да и кто же опять, кто сестру свою дурной считаетъ? Помнилось еще, что покойная Марѳуша не разъ толковала, что хочетъ Улитушку къ себѣ приручить, да дика она и молчалива, хотя къ хозяйству и способная, и прилежитъ. Вотъ и все. Что-жь потомъ-то? Потомъ жена больна была, умерла, тамъ и сынка Господь къ себѣ взялъ: не до сестры было Ивану…

И вотъ, сидитъ она теперь передъ нимъ, смущенная тѣмъ, что рѣчь зашла про ея замужество. Блѣдна что-то, ужь не больна ли, храни Господь? Рослая, молодая, статная, съ высокою грудью, съ изсѣра карими очами, — это она, его сестра. И близкая, и далекая въ то же время; родная и какъ-бы чужая… Получаса не прошло, какъ усмѣхнулся онъ на заботу Ѳедота о необходимости новой хозяйки въ домѣ, когда Улита на лицо. А теперь выходитъ, что Улитѣ не въ его дому хозяйничать, а въ мужнемъ, въ дому невѣдомаго еще человѣка, найти котораго лежитъ на немъ. И онъ, выходитъ, какъ бы виной, что не живетъ она досель своей особой, отъ Бога ей назначенною жизнью; онъ какъ бы задерживалъ ея счастье, гнулъ ея жизнь въ иную сторону, ради своего покоя.

И въ смущеніи отъ шумѣвшихъ въ головѣ мыслей Иванъ не совсѣмъ внятно пролепеталъ, что понимаетъ и будетъ стараться, и все какъ слѣдъ устроитъ. Разговоръ затѣмъ прекратился и скоро встали изъ-за стола.

Всѣ, помолясь, разошлись и со стола давно убрали, а Тихонъ все не прощался съ племянникомъ.

— Что-жь, дяденька?..

— Ахъ, да! спохватился Тихонъ Матвѣичъ. — И то: спать вѣдь пора. Что-й-то я нынче все не путемъ… Ну, прощай, голубчикъ; прощай, соколикъ мой ясный. Благослови тебя, Господи!

И Тихонъ крестилъ и цѣловалъ Иванушку.

— Да! вотъ что еще, не забыть бы. Ты ужь прости меня, Христа ради, что даве досадилъ тебѣ. Вѣдь я не то, чтобъ… какъ бы сказать?.. Ты вотъ-что: разсуждать-то разсуждай, о всякихъ дѣлахъ разсуждай, все испытуй, да другихъ не весьма осуждай. Другихъ судишь, самого себя пуще осуждаешь. А о злѣ, придется, думать станешь, долго на немъ не застаивайся; о злѣ думать — самому злиться. Ты лучше о томъ думай, какъ бы его, зло-то, на добро повернуть. Ну, да прощай, соколикъ; прощай, голубокъ мой бѣлый! Дай тебѣ, Боже, во всемъ удачи!

— Да нешто, дяденька?.. Ты погостилъ бы у насъ. Погостишь вѣдь?

— Богъ вѣсть, Иванушка, Богъ вѣсть! озабоченно и торопливо проговорилъ дядя. — Ужькстати, повремени добавилъ онъ, — этотъ молодецъ, Томилой его, кажись, звать?

— Томилой.

— Ты въ прикащики его поставилъ?

— Я-то я, да еще при батюшкѣ онъ почитай въ прикащикахъ жилъ. Подъ конецъ одобрялъ его батюшка.

— Давай Богъ, давай Богъ! А мнѣ вѣдь покажись: паренеко-тъ не ладенъ что-то. Говоритъ онъ какъ-то… — Тихонъ подумалъ немного. — Не смирно говоритъ, вотъчто. И такое говоритъ, гдѣ прылгать ему, кажись, нельзя и нечего, а все какъ бы прилыгаетъ.

— Показалось тебѣ! самоувѣренно отвѣчалъ Иванъ. — Простъ онъ: что въ мысляхъ, то на языкѣ; безъ прикрасъ правду рѣжетъ. Да и человѣко-тъ, какъ скажутъ, рубашка.

«Не изъ тѣхъ ли рубахъ, что всякому въ пору да еще сами на чужія плечи наровятъ?» подумалъ дядя. И еще подумалъ: «воли онъ такъ правду говоритъ, какъ же ложь-то?» Но старикъ не высказалъ прямо своихъ сомнѣній.

— Я вѣдь такъ сказалъ! молвилъ онъ. — По свѣту брожу, многихъ людей вижу, и мнѣніе о себѣ такое возымѣлъ: всякого-то молъ человѣка чуть не сразу вызнать по лицу да по голосу могу, каковъ онъ есть. Такъ, сомнѣнье одно пустое. Ты иначе на слова мои о молодцѣ и не гляди. На усъ ихъ мотать не зачѣмъ, точно; только и мимо ушей пускать тоже, пожалуй, не годится. Такъ ты о нихъ и понимай.

Иванъ покачалъ головой на запутанную рѣчь дяди. «И съ чего онъ на Томилу? Согрубилъ онъ ему, что-ли?»

— Такъ ты о моихъ рѣчахъ и понимай! еще разъ подтвердилъ дядя.

— Ладно, дяденька! уже съ улыбкой отвѣчалъ Иванъ. — Да еще… прости ужь ты меня, миленькій… все*то ты ровно торопишься сегодня мнѣ сказать, аль завтра?

Иванъ не договорилъ и глянулъ на дядю. Тотъ промолчалъ.

— Эхъ, дяденька, дяденька! точно отвѣчая на его недомолвку, продолжалъ Иванъ. — Остался-бы ты лучше совсѣмъ у насъ; покоить бы мы тебя стали…

Дядя все ни слова.

— Дивлюсь я на тебя: какъ тебѣ странничать не надокучитъ, вдоль и вширь матушку Русь святую шагами мѣрить? Аль жизнь-то странничья сладка будетъ?

— Сладка? вопросительно и недоумѣнно взглянувъ на Иванушку, повторилъ Тихонъ, точно тотъ же вопросъ одновременно представился и ему самому, и онъ не зналъ, что на него отвѣтить. — Сладка? почти шопотомъ переспросилъ онъ уже самаго себя. — Станемъ говорить о томъ, Иванушка, ласково улыбнулся онъ, — до свѣту не кончимъ. Что ночью разговоръ начинать! Утречкомъ лучше, свѣжѣе. Какъ-бишь въ былинахъ-те про утро сказываютъ?

А и утро, вѣдь, оно мудреное:

Мудренѣе утро будетъ вечера

III.
Дремотная ночь.

Третій ли часъ ночи былъ на исходѣ, четвертый ли въ началѣ^[2]. Мѣсяцъ всталъ. На ущербъ пошелъ ясный, а ярко глядѣлъ.

Вонъ онъ выплываетъ изъ-за дома, заливаетъ серебристымъ таинственнымъ свѣтомъ и дворъ, и садъ, и всю ширь поднебесную; всюду бросаетъ быстрыя черныя тѣни, гонитъ ихъ дальше, толкаетъ въ сторону, путаетъ, перепутываетъ. Сѣдъ-туманъ со свѣтлымъ мѣсяцемъ сговорилися, другъ дружкѣ на ушко шепнули: «давай молъ нынѣшнюю ночку покуралесимъ». Ползетъ сѣдой поземлѣ, на кусты, на деревья взбирается, путаетъ все, опутываетъ. А сверху ходитъ ясный: сѣдину серебря, насквозь туманъ пронизываетъ. И такое-то являютъ они очамъ, что ничего распознать нельзя. Разбери, поди, дерево то стоитъ, аль нежить какая на свѣтъ выползла, головой пошатываетъ, кругомъ озирается. Была быль да прошла, волшебная сказка зачинается.

У Гощина на дворѣ тишь стоитъ. Спятъ ли всѣ въ домѣ, не спитъ ли кто, ничего не слыхать. Бѣликъ, длинношерстый овчаръ, лежитъ какъ огромный комъ снѣга вешняго и чутко прислушивается, на кого бы взлаять. Не чуть никого. Нешто пойти Бѣлику на мѣсяцѣ растянуться, да уставивъ морду на ясный, повыть жалобнехонько. Пошелъ бы да лихъ Карпъ въ сторожахъ, всѣ его песьи свычаи и обычаи знаетъ и воя его собачьяго не жалуетъ. Съ цѣпи развѣ передъ разсвѣтомъ спуститъ. А зря выть, лежа въ тѣни, у сарая, откуда, какъ морду ни тяни, все мѣсяца въ лицо не доглядишь, — дѣло пустое. Эхъ, кабы Ѳедоръ нынче въ сторожахъ былъ, то-то любо было бы! Бѣликъ бы вылъ, завывалъ, а Ѳедоръ себѣ подъ-носъ пѣсенку мурлыкалъ: оба вдоволь бы натѣшились. А Карпъ? вонъ онъ, небось, самъ на мѣсяцѣ усѣлся; носомъ клюетъ: знать, наколотился въ доску-то.

Тихо у Гощина на дворѣ. Но вотъ шатнулся съ просонья, потянулъ вѣтерокъ отъ посада и принесъ на плечахъ цѣлый клубъ путаныхъ, перепутанныхъ звуковъ. Тамъ-то псы, другъ друга подзадаривая, заливаются; сторожа въ запуски дробь выколачиваютъ; на городовой стѣнѣ стрѣльцы перекликаются; пономарь даетъ знать, что не спитъ еще, ударяетъ въ колоколъ. Донесутся эти звуки и стихнутъ; точно всполошились они, бойко и быстро вверхъ поднялись, да дрема и ихъ, и вѣтеръ осилила: пали они, полусонные, на земь. Какъ заслышитъ ихъ Бѣликъ, цѣпью загремитъ, на ноги вскочитъ, взлаетъ. Мотнетъ Карпъ головой, сколько-то разъ въ доску стукнетъ. Только не бойко колотитъ, а ужь послѣдній стукъ и вовсе вялый; знать засыпали, его выколачивая, и рука, и дубинка. Опять заклюетъ Карпъ носомъ.

«Эка ночь-то дремотная!» бормочется ему въ полуснѣ.

Улита не засыпала еще. Чего! не раздѣтая, на кровати прикурнула. Вотъ она выглянула изъ-за полога, спустила ноги на полъ и какъ была, въ однихъ чулкахъ, накинувъ на голову куцавейку, крадется мимо старой няньки, что клубочкомъ свернулась на полу у двери въ ея чуланчикъ (спаленку). Тихохонько, осторожненько, по мѣстамъ останавливаясь и прислушиваясь, сходитъ дѣвушка въ садъ.

«Придетъ ли?… Нѣтъ, не то я думаю. Самъ велѣлъ, какъ не придти? А вотъ если сидитъ ужь, дожидается, значитъ: не забылъ помнитъ, любитъ».

Только она въ садъ вступила, какъ шальной вѣтеръ опять занесъ шумы изъ посада, Бѣликъ взлаялъ, Карпъ заколотилъ въ доску.

«Нѣтъ, Бѣликъ на цѣпи: Карпъ вѣдь въ сторожахъ. Да и зачѣмъ Карпу въ садъ идти? Красть въ огородѣ сейчасъ нечего… Дачу, и затихло все».

И Улита смѣлѣй зашагала впередъ. Тамъ, гдѣ горка вдругъ круто внизъ пошла, по краю обрыва росли густые кусты малины, отдѣляя садъ отъ огорода. «Тамо-тъ, по ту сторону малинника, обѣщалъ ждать». Она зашла за кусты и глянула вдоль ихъ. Никого, аль за тѣнью не видать? Она пошла въ тѣни; если не нарокомъ и забредетъ Карпъ въ садъ, за обрывомъ и кустами не замѣтитъ: выше головы они.

— Тс! здѣся! прозвучалъ милый для нея голосъ.

И вотъ она подлѣ него, обняла, цѣлуетъ.

— Охъ, соколикъ ты мой ясный, дружокъ мой ненаглядный, сыночекъ мой болѣзненыгій, братецъ родименькій! сами собой лепечутъ уста, прибирая нѣжныя имена. — Какъ ждала я тебя, какъ боялася, какихъ страховъ не передумала? Ой, да что*й-же ты молчишь? Томилушка, милушка ты мой! Что любы не обнимешь, не поцѣлуешь меня?

И трепетно ждетъ она его поцѣлуя, охъ! какъ 4удто прежде слаще цѣловывалъ, горячей обнимывалъ.

— Не забылъ? помнишь? по прежнему-ль любишь меня? по часту-ль вспоминалъ-то? по многу-ль во снѣ видывалъ?

И много, много вопросовъ, накопившихся за долгую разлуку, задаетъ она ему.

— Постой ты, Улита. Не спѣши-ка, дай мнѣ хоть слово вымолвить.

Слава Богу! онъ поминалъ ее чуть не всечастно, видѣлъ во снѣ чуть не еженочно да и такъ, на яву, только задумается, она въ мечтаньи передъ нимъ ровно живая стоитъ. Дѣвушка поуспокоилась, усѣлась половче, придвинулась къ нему поближе, и пошелъ разговоръ. Что, какъ, каково на Москвѣ? Дѣвушки тамъ хороши ли, по долгу-ль на нихъ заглядывался? Что онъ тамъ дѣлалъ? А она вотъ что дѣлала: то-то скроила, это вышила, ему гостинчикъ изготовила: какой — не скажетъ; послѣ, какъ отдастъ, самъ увидитъ, что для него ни глазъ, ни рукъ не жалѣла.

— Ну, а съ братцемъ какъ ты? сошлися, сдружилися? спросила она потомъ, какъ обо всемъ ужь не разъ переговорено было?

— Ничего, протянулъ Томила.

И досадно-жь ей, что мѣсяцъ не съ той стороны свѣтитъ: не видать ей лица его милаго, а по голосу судя, точно не больно они съ братцемъ поладили.

— Не томи ужь, лучше сразу сказывай: не въ ладахъ вы съ нимъ? Аль… ужь и не знаю, какъ сказать-то. Что-жь братецъ-то?

— Братецъ твой, каковъ онъ былъ, таковъ и сейчасъ есть, говоритъ Томилка, какъ о вещи давно извѣстной, о чемъ и разговоръ-то держать не стоитъ.

Улита лѣвой рукой схватилась за горло: не доброе чуетъ она въ его словахъ, слезы начинаютъ душить ее; еще ближе она прижалась къ нему, положила на плечо головку.

— Ты, съ растановкой, слово по слову, боясь не заплакать бы, говорила она: — ты съ нимъ обо мнѣ, какъ обѣщалъ, не заговаривалъ? Ни намекомъ не намекалъ?

— Стоитъ! язвительно усмѣхнулся Томила.

Охъ! загляни онъ ей въ глаза передъ тѣмъ, какъ выговорятъ это слово «стоитъ!», не такъ бы оно молвилось; вѣрнѣй, заставили бы его замолчать эти полныя ожиданія очи.

— Какъ? едва внятно проговорила Улита.

— Братецъ! съ гнѣвомъ на Ивана вскинулся Томила. — Еще спрашиваетъ! Эхъ, кабы давеча на ужиномъ, какъ я словечко о твоемъ суженомъ закинулъ, на него ты глядѣла, а не въ столъ очи потупила, — не спрашивала бы теперь. Братецъ!..

Улита ясно помнила, что о ней ни слова Томила давече не говорилъ — говорили Ѳедотъ да дяденька; но то что она слѣдомъ услышала про братца, не дало разойтись мелькнувшему сомнѣнію.

— Звѣремъ онъ на тебя тогда взглянулъ. Вотъ какъ еслибъ у пса голоднаго кусъ отымать, также бы онъ на отымальщика поглядѣлъ. Простота ты, Улита, простота! Замужъ ему тебя отдавать, приданое отсчитывать надо: вотъ-что. По ровну вѣдь вамъ обоимъ покойникъ отказалъ. Вѣрно. Ѳедотъ мнѣ божился, сказывалъ. Гдѣ-жь ему!.. Братецъ!.. Тоже!..

Господи!.. неужто-жь и въ самомъ дѣлѣ Ваня такой нехорошій?

— Да нѣтъ, не скупъ же онъ, нѣтъ! выговорила она вслухъ, больше отвѣчая на свое сомнѣніе, чѣмъ на его слова.

— Не скупъ? Знаешь ты!.. Точно, пока самъ хозяиномъ не былъ, своихъ денегъ не считывалъ, будто и подобрѣй былъ. Ты вотъ съ нимъ, какъ я же, безъ малаго четыре мѣсяца поѣздила бы, такъ вдосталь бы его щедрости отвѣдала. На грошъ, прости Господи, купить пошлетъ, а алтынъ сдачи получить наровитъ. Вотъ онъ тароватъ каковъ. Братецъ! Тоже!..

— Какъ же мы теперь? какъ же?..

Томила молчитъ. Таково-то ему ладно и ловко до сихъ поръ на Ивана плелось, — а главное, недумано, негадано, сами слова откуда-то бралися, — что теперь онъ не знаетъ что сказать. Не можетъ онъ тоже сразу догадаться, чего именно отъ него допытывается Улита.

— Скажи же, какъ же мы-то теперь? снова, черезъ силу ужь, повторяетъ она.

— А ты какъ же бы думала? со спокойнымъ любопытствомъ спросилъ Томила.

Его спокойствіе вдругъ передалось ей, и мысль, — готовая отъ узнаннаго про братца перейти въ рыданье о грядущемъ и неизбѣжномъ горѣ, — какъ бы остановилась въ своемъ бѣгѣ и перевела духъ.

— Я думала, усиленно успокаивая себя, начала она: — такъ я мыслью раскидывала, что признаться ему во всемъ.

Улита на мгновенье умолкла, вся охваченная стыдомъ, и потомъ съ рѣшимостью: — Охъ, была не была! Пала бы въ ноги, все бы ему разсказала, во всемъ повинилася. Ну что-жь онъ? Не убьетъ же! Ну, покричитъ. Ну, побьетъ пущай… А послѣ все же смилостивится, велитъ грѣхъ вѣнцомъ покрыть…

— А съ двора долой — вотъ и милость его! сурово крикнулъ Томила, точно самъ въ эту минуту гналъ кого со двора.

Тутъ Улита не смогла сдержать себя. Она была причесана, какъ обычно чесались посадскія дѣвушки въ то время: сзади волосы въ двѣ косы заплетены, а спереди на плеча, расчесанныя, волной падали. Захватила она въ руки переднія пряди, дернула ихъ впередъ и, накинувъ потомъ на лицо, въ три ручья зарыдала.

Томила испугался даже.

— Постой, постой! охъ, полно… Не сейчасъ вѣдь… Бого-тъ не безъ милости! торопливо заговорилъ онъ, точно вспоминая вытверженный урокъ.

«Надѣлалъ, нехотя, Томилушка, дѣла», въ то-же время смутно шепталось въ его головѣ.

Онъ долго успокаивалъ и уговаривалъ ее; потомъ сбѣгалъ на ручей за водой, — благо недалече, тутъ же подъ горкой бѣжалъ, — и принесъ ей напиться въ деревянномъ ковшикѣ, брошенномъ съ незапамятныхъ временъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ бабы изъ ручья воду брали

Улита отошла и отдохнула немного.

— Экая ты скорая какая! съ нѣжнымъ упрекомъ сказалъ ей Томила. — Я вѣдь такъ, сгоряча молвилъ, что со двора собьетъ. А ты — вишь ты какая!..

— Перепугалъ ты меня было совсѣмъ, силясь улыбнуться молвила Улита.

— He-хотя, вѣрь. И какъ тебѣ самой, дурочкѣ, въ голову не пришло, что ему тебя со двора гнать — самому на срамъ накупаться. Покричитъ да и повѣнчаетъ.

— А съ двора не сгонитъ, кормить станетъ. Такъ мы съ тобой за нимъ вѣкъ и проживемъ: ты въ прикащикахъ, а я въ ключницахъ, что ли. Нужна же въ дому хозяйка, самъ вишь жениться не хочетъ, утѣшалась Улита.

Томилу точно кто за языкъ дергалъ и тутъ наплести на хозяина, сказать что «коли кормить станетъ, такъ хлѣбомъ съ водой развѣ», и про женитьбу прибавить, что вретъ все: «намѣчена-де на Москвѣ невѣста», но вспомнивъ недавнія рыданья Улиты, онъ сдержался, хотя и не безъ сожалѣнія. Ужь больно красно расписывалъ онъ нынче Иванъ Степаныча: еще бы словца два о немъ прибавить, — и совсѣмъ бы готовъ былъ, хоть сейчасъ парсуну^[3] его на стѣну вѣсь.

— Ну, что объ этомъ; будетъ.

— И не худо, ей-ей, проживемъ, не утерпѣла, добавила Улита.

— Не то, что худо, а и вовсе хорошо, какъ-то вдругъ черезчуръ охотно согласился Томила.

Мысли его, очевидно, принимали другое, болѣе веселое направленіе; оно-то и отразилось въ послѣднихъ словахъ.

— А заартачится, съ бойкой веселостью заговорилъ опять Томила: — уйдемъ отъ него. Ей-Богу. Убѣгомъ убѣжимъ, да и повѣнчаемся. Есть же у меня и хозяинъ другой на примѣтѣ. И не хозяинъ, а хозяйка, вдова, Лукерьей Петровной звать. Заѣзжій дворъ держитъ: гостинница богатѣющая. Переманивала меня. «По сердцу, говоритъ, ты мнѣ пришелся».

— И молодая? съ шутливой ревностью освѣдомилась повеселѣвшая отъ его бойкихъ рѣчей Улита.

— Гдѣ! Старуха ужь, бабка предревняя. Одинокая. Она насъ замѣсто дѣтей возьметъ. Вѣрно. А я работать лихъ. А ужь для тебя-то, люба, таково-то здорово работать начну: старая вѣдьма мной не нахвалится.

Томила вовсе развеселился. Онъ былъ нельзя довольнѣй собой. И на Ивана плелось удачно, и Улиту растревожилъ, и сейчасъ такимъ молодцомъ и работникомъ себя выставилъ, и какъ подвелъ ловко: все-то онъ дѣлать готовъ ради лапушки своей любезной.

— Ну, что-жь, Улитушка, повеселѣла-ль теперь?

— Ободрилъ ты меня; своими рѣчами послѣдними совсѣмъ ободрилъ. Теперь ничѣмъ братецъ мнѣ не страшенъ, никакого гнѣва его не убоюсь. Хоть завтра виниться готова.

— Завтра зачѣмъ же? Погоди малость… Я самъ еще попытаюсь ему словечко закинуть; уладимся, авось. Да и не то… Слышь ты, Улита, какъ передъ образомъ клянусь, не допущу я тебя передъ нимъ каяться. Коли не устроится, самъ передъ нимъ въ ноги паду, всю вину на себя возьму; пусть на мнѣ гнѣвъ сорветъ. А тебя… чтобъ ни, ни… ни пальцемъ…

И въ восторгѣ отъ своего воображаемаго великодушія, Томила даже захлебываться сталъ, и глаза у него сомкнулись. И только закрылъ онъ глаза, какъ точно живая мелькнула передъ нимъ Улита, — красивая, высокая, статная. А вѣдь тутъ она, возлѣ; онъ слышитъ теплоту ея тѣла. Быстро, съ лаской обратился онъ къ ней, сталъ звать такими-то именами умильными, какими прежде никогда не звалъ, и цѣловать, и голубить.

Улита почувствовала, что съ нею прежній, любимый и любящій ее человѣкъ, ея Томилушка, размилушка-милушка. Забыла она и недавнія слезы свои, и грядущее горе, и братца, и все на свѣтѣ.

IV.
Томила.

Лѣтъ шестнадцать назадъ, случилось покойному Степану Матвѣичу по дѣламъ въ Угличъ ѣхать. Въ одной деревнѣ наѣхалъ онъ на бѣду: деревня была ограблена и на половину выжжена. Крестьянишки сказывали, что невѣдомо откуда воровская шайка на нихъ изгономъ пришла: ни то казаки воровскіе были, ни лисовчики^[4] отсталые какіе. Только грабили людей; пытая, жгли и много всякаго безчинства творили. Жонка какая-то невѣдомая проходила, заночевала въ деревнѣ — и ее, обезчестивъ, убили. Парнишка послѣ нея остался, едва живъ мальчуганъ, — чуть не до полусмерти зашибли: вишь ты, мать защитить тоже вздумалъ, разбойника за руку кусилъ. Привели и мальчугана казать купцу. Степанъ Матвѣичъ сжалился надъ черномазымъ парнишкой; незадолго передъ тѣмъ сыночекъ у него померъ, тоже было ему лѣтъ пять, шесть ли.

«Возьму, подумалъ Степанъ, мальчугана къ себѣ; не объѣстъ меня сирота, божье дитя. Да и Ванюшѣ моему забава будетъ, а то больно по младшемъ братѣ скучаетъ».

Такъ попалъ Томила къ Гощинымъ во дворъ.

Тринадцатилѣтній Ванюша былъ радъ найденышу, полюбилъ его, съ собой спать клалъ, лакомымъ кускомъ съ нимъ дѣлился. Возился онъ съ нимъ этакъ года съ три. Между прочимъ, присадилъ онъ парнишку грамотѣ учиться: оказался понятливъ, легко ему грамота далася. Довольно дивился на то малограмотный Степанъ. «Ишь ты, говорилъ, какой ему таланъ отъ Бога посланъ».

Сталъ ли Иванъ постарше и почувствовалъ, что не сверстникъ ему Томила, стало-ль Ивану дѣла побольше, просто-ль наскучило ему возиться съ ученикомъ; только по времени сталъ онъ его все больше и больше отъ себя въ отдаленіи держать. Отецъ сперва пенялъ Ивану: «что-жь это ты Томилку-то своего забросилъ вовсе?» Напослѣдокъ, видя, что Иванъ совсѣмъ къ найденышу охладѣлъ, взялъ отъ него паренька и посадилъ въ лавку, которую держалъ на посадѣ. Томилой и тамъ всѣ довольны были; малый шустрый, вострый, понятливый, оказался онъ дѣльнѣе многихъ взрослыхъ болвановъ. А ужь если счесть или въ тетрадь записать что надо, — и говорить нечего, тутъ Томилку взять.

Иванъ радъ былъ слышать такія рѣчи про своего выученика и при случаѣ похвалялся имъ. Пришло Ивану жениться, и забылъ онъ и думать про Томилу. Напомнилъ о себѣ найденышъ, какъ шелъ ему пятнадцатый годъ, и нехорошо напомнилъ. Старшаго пакостника со двора сбили, а Томилку поучили, жестоко высѣкли, самъ Ѳедотъ старался. Послѣ сѣченья, велѣно было Томилкѣ къ хозяину идти и земно поклонясь, благодарить за науку. Томилка поклонился и благодарилъ какъ слѣдъ, но весь день ходилъ съ закушеной нижней губою и трясясь всѣмъ тѣломъ.

Черезъ годъ послѣ этого происшествія зашелъ какъ-то Иванъ по дѣлу въ посадскую лавку. Томила такъ внимательно высчитывалъ и записывалъ, что не замѣтилъ прихода хозяинова сына. Иванъ освѣдомился о немъ у прикащика, и получилъ одобрительный отзывъ. Изъ дальнѣйшихъ разспросовъ оказалось, что Томила, послѣ науки, сталъ молчаливъ и скрытенъ, отъ товарищей сторонится, все больше одинъ въ углу сидитъ, да и нельзя ему съ товарищами водиться: больно ужь задразнили. Иванъ подошелъ къ пареньку.

— Что такое считаешь? спросилъ онъ.

Томила, подавъ бумагу, толковито объяснилъ дѣло. Говоря, онъ нѣсколько разъ подымалъ на своего бывшаго учителя печальные голубые глаза; Ивану казалось, что укоряютъ его эти глаза: зачѣмъ молъ, приласкавъ вначалѣ, забросилъ ты найденыша? Иванъ этимъ обезпокоился и поговорилъ отцу, нельзя ли Томилу изъ лавки взять и къ другому какому дѣлу пристроить. Отецъ обѣщалъ подумать.

Послѣ того, всякій разъ какъ случалось Ивану на посадѣ быть, заходилъ онъ въ лавку поглядѣть на своего выученика. Мальчикъ, казалось ему, хилѣлъ и блѣднѣлъ съ каждымъ разомъ, и съ каждымъ же разомъ все укорительнѣе глядѣли на Ивана голубые печальные глазки. И онъ уже настаивать сталъ предъ отцомъ за Томилу. Скоро нашлось Томилѣ новое дѣло.

У Гощиныхъ было нѣсколько прикащиковъ, полу хозяевъ, разъѣзжавшихъ на торги по ближнимъ посадамъ, окружнымъ помѣстьямъ и селамъ, которые побогаче. Они торговали по мелочамъ, въ разновѣсъ, не пренебрегали и мѣной, забирая у помѣщиковъ и крестьянъ и хлѣбъ, и овесъ, и ленъ, и перья, и пухъ, и все, что придется, до орѣховъ и сушеныхъ грибовъ включительно. Имъ, по извѣстной цѣнѣ, отпускался подходящій товаръ и сбывался залежалый и попорченый; также принималось отъ нихъ все вымѣненное; если имъ при томъ былъ лишній барышъ, хозяинъ про него не спрашивалъ; смотря по торгу, давалось имъ жалованье и на одежду и кормъ.

Между этими прикащиками бойче всѣхъ дѣло велъ нѣкій Андронъ, мужикъ бывалый и видавшій виды. Въ смутное время ходилъ онъ, баяли, съ ворами^[5], но ходилъ-то оказалось не-по-что. Голый и босый явился онъ къ Степану Матвѣичу и слезно челомъ билъ, чтобы поволилъ государь, приказалъ бы ему, Андронкѣ, по прежнему, какъ было въ старые годы, за собой жить. Степанъ Матвѣичъ поволилъ, приказалъ Андронкѣ за собой быть. Старое вспоминать тогда не важивалось; пословица «быль молодцу не укора», можетъ, никогда не была въ такомъ ходу въ Московскомъ государствѣ, какъ въ тѣ дни. Шатость была общая, — не Андронъ же за всѣхъ отвѣтчикъ. Всѣхъ ихъ казнить — не только до Москвы, и до Сибири не перевѣшать бы. Теперь бы только по-божьи жили.

Андронка всѣмъ бы хорошъ былъ, да въ шатаньи своемъ черезчуръ навыкъ чертыхаться и всякими неподобными срамными словами рѣчь цвѣтить. Не къ лицу это было въ благочестивомъ домѣ Гощиныхъ. Степанъ Матвѣичъ приспособилъ его въ разъѣздные прикащики. Андронка скоро тутъ въ тѣло вошелъ и раздобрѣлъ; стали затѣмъ поговаривать, что у Андронки и деньга завелась; стали Андронку Андрономъ Михайлычемъ кликать.

Андронка, какъ-то пріѣхавъ за товаромъ, сталъ при Иванѣ Степану Матвѣичу жаловаться, что "хворь* его одолѣваетъ, и кабы ему паренька молодого въ подручные залучить, въ самый бы разъ. Иванъ вспомнилъ про Томилу.

— Вотъ бы, батюшка, Томилу нашего пристроить.

— И то, согласился отецъ.

— Какой такой Томилка? освѣдомился Андронъ.

Ему сказали. Выслушавъ, Андронъ изъявилъ желаніе поглядѣть паренька. Осмотрѣвъ и поговоривъ съ найденышемъ, онъ рѣшилъ взять его къ себѣ.

Сталъ Томила съ Андрономъ колесить, счастья себѣ колесомъ выѣзживать. На первыхъ порахъ Андронъ обласкалъ паренька, заставилъ его разговориться; давно Томила ни съ кѣмъ такъ много и свободно не разговаривалъ. Объяснилъ ему Андронъ, что отъ него требуется, и суть дѣла, для котораго взятъ.

— Понялъ ли? строго спросилъ онъ.

— Все, Андронъ Михайлычъ, понялъ.

— То-то. У меня понятливый будь, дураковъ не люблю. Самъ я понятливый, и чтобъ всѣ у меня такими же были.

На пятомъ ли, шестомъ ночлегѣ Томилка въ чемъ-то оплошалъ; Андронъ Михайлычъ за оплошку его поучилъ, за вихры изрядно потаскалъ. Поѣхали. Томила отвернувшись сидѣлъ, глядѣлъ въ сторону.

— Ты, слышь, ткнувъ паренька пальцемъ въ бокъ, сказалъ Андронъ: — рыла у меня не вороти. Эка важность — вихры малость помялъ. Мнѣ, слышь ты, и бока мяли. А я, вишь ты, такой-сякой, не плачу же, смѣюсь. И ты у меня веселымъ будь. Хмурыхъ не люблю. Самъ а веселый, и чтобы всѣ у меня веселые были. То-то, смѣйся.

Томила невольно засмѣялся.

Такъ-то при случаѣ поучалъ Томилу новый наставникъ. Особенно нападалъ онъ на парня за обидчивость.

— И въ кого ты такимъ уродился, говаривалъ онъ, — что слова тебѣ супротивнаго сказать нельзя: сейчасъ и насупился. Аль княжескій ты сынъ, аль тебя, прости Господи, царица ордынская на свѣтъ выметала? Охъ, Томилка, Томилка! не драчливъ я, а на тебя глядя, о томъ жалѣю. Какъ мнѣ, слышь ты, въ тебѣ эту дурь искоренить, а?

Томилка обычно не отвѣчалъ.

— Скажи ты мнѣ, продолжалъ наставникъ: — по торговой части ты идешь, аль по другой какой? Въ купцы, аль нѣтъ, наровишь?

— По торговой, Андрбнъ Михайлычъ; купцомъ быть желаю.

— А купцомъ желаешь быть, брыкливость надоть по боку. Съ брыкливымъ, слышь ты, не только дѣла дѣлать, а и разговоръ вести — тьфу! плевать надо. Купцу-тъ надо мягкому быть; чтобъ гдѣ тебя ни пощупай — мякоть одна была; кости чтобъ отнюдь не слыхать было. Ты на меня вотъ взгляни: такой-то я мягкій весь, хоть нарокомъ въ коёмъ хошь мѣстѣ пощупай. Ну, а мягкій я, и ты у меня мягкимъ будь.

По времени понялъ Томила и эту верховную купецкую мудрость. Таковъ-то мягокъ сталъ; пуховый, скажи. Только кость, хоть и не слышна на ощупь была, осталась она въ немъ. Андронъ, довольный парнемъ, и не догадывался, что ему самому случалось порой эту самую кость глотать. Стоило наставнику лишнее хлебнуть (а былъ онъ изрядный-таки хмѣльнаго хлебатель), — и Томилка, памятуя на него зло, не утерпитъ, подмѣшаетъ ему въ вино, въ пиво ли первую попавшую дрянь. Ни одного волосного потасканья, ни одного щелчка, а ни слова грубаго не отпускалъ онъ Андрону.

Кромѣ Андрона, было у кого Томилѣ разума набраться. Андронъ приставалъ или такъ, или на постоялыхъ у своихъ давнихъ знакомцевъ. Многіе изъ нихъ, подобно ему, только съ большей удачей, въ смутное время воровствомъ занимались. Теперь на награбленное добро они пооткрывали постоялыхъ дворовъ и лавокъ, или просто домкомъ жили припѣваючи. Нерѣдко, хлебнувъ винца, не то чтобы пьянства ради, а такъ, съ похмѣлья больше, и Андронъ, и его знакомцы вспоминали старинку. Всѣ эти грѣховныя воспоминанія, надо правду сказать, обычно заключались благочестивымъ размышленіемъ, что воровство — дѣло погибельное: отъ него молъ, только людямъ утѣсненье и разоренье, да крови христіанской напрасное пролитіе. Воспоминанія, однако, и занятнѣе казались Томилѣ, и дѣйствовали на него сильнѣе, чѣмъ заключительное благочестивое воздыханіе.

Выѣдутъ они на другой день съ Андрономъ на разсвѣтѣ; одолѣетъ Андрона съ холодка утренняго сонъ непробудный (въ этомъ, надо полагать, и была та «хворь», на которую онъ жаловался Степану Матвѣичу), а Томилка, поглядывая вдоль дороги, размечтается подъ ровный ходъ лошадей о недавнемъ быломъ. Эко житье-то раздольное тогда было: все ни по чемъ, никакой узды на людяхъ не было. На иконахъ обѣдаютъ, изъ церковныхъ сосудовъ вино пьютъ, дѣвки въ ризахъ поповскихъ сидятъ, разодѣтыя, а попикъ тутъ же, который изъ-подъ палки, который въ охотку, замѣсто скомороха, срамныя пѣсни играя, выплясываетъ. Замужнихъ и незамужнихъ, всѣхъ гульба одолѣла: отбою отъ нихъ не было. Простыя надоѣли, нагрянь на вотчину боярскую: волки, молъ, сюда самое боярыню, а стара сама — боярышню подавай; поглядимъ, каковы онѣ, теремныя затворницы. Гульба ли одна! И нажиться, и выслужиться въ тѣ поры легко было; мужики торговые, которые пограмотнѣе, въ дьяки попадали, а которые побогаче да погорластѣе — чуть не въ бояре допрыгивали. Что въ бояре! Цариковъ-те мало-ль было; будь только свой царь въ головѣ, а то… Эхъ, хоть бы денекъ въ волю свою полную попановать!

Размечтается Томилка: глаза горятъ, ноздри раздуваются, во рту сохнетъ. Очнется да какъ хватитъ по коренной.

— Аль тѣ лѣшій забралъ? чего, такой сякой, гонишь? вскинется на него Андронъ, ударясь на ухабѣ головой о край сундука или телѣги.

Какъ минуло Томилѣ за шестнадцать лѣтъ полгода, шибко сталъ онъ хорошѣть. Многія изъ тѣхъ, что въ молодости волей-неволей погуливали, а теперь давно ужь остепенились и за-мужъ повыходили, не перестарки еще были. Заглядывались онѣ на Томилу, и парню отъ нихъ не отварачиваться же было. Попадались и изъ молодыхъ такія, въ которыхъ словно вселился кутежный духъ ихъ отцовъ, и этими Томилушка не брезговалъ.

Два года назадъ Андронъ Богу душу отдалъ, оставивъ Томилѣ малую толику. Сосчитавъ деньги, парень почувствовалъ себя другимъ человѣкомъ. Въ мечтахъ, онъ и не вѣсть какимъ богачомъ себя воображалъ, чуть не полъ Москвы на Андроновы деньги покупалъ. Какъ пріѣхалъ онъ затѣмъ съ отчетомъ къ хозяину, Степанъ Матвѣичъ освѣдомился: не желаетъ ли онъ Андронова дѣла на себя взять. Томила согласился. Онъ задумалъ чуть не сразу разбогатѣть и повелъ дѣло вдвое шибче своего наставника; сначала счастье будто ему и улыбнулось, но въ скорости оборвался онъ, и довольно жестоко; пришлось значительно Андронову мошну полегчить. И злился-жь Томила… на всѣхъ, кромѣ себя.

Какъ расхворался Степанъ Матвѣичъ до того ногами, что не могъ безъ чужой помощи комнаты перейти, приказалъ онъ Ѳедоту быть при себѣ неотлучно. И Ѳедотъ умѣлъ хворому угодить, и больному было о чемъ съ нимъ отъ скуки побесѣдовать. Ивану, какъ ни хотѣлось, нельзя было съ отцомъ сидѣть: надо было перенять дѣло въ свои руки. Онъ искалъ себѣ помощника. Томила какъ нарочно подвернулся. Иванъ ему обрадовался, сталъ уговаривать хоть на время во дворѣ остаться и замѣстить Ѳедота. Томила не упрямился.

V.
Улита.

По третьему году лишившись матери, Улита росла одиноко. Отецъ отдалъ ее съ рукъ на руки бывшей нянькѣ своей покойницы.

— Жену ты мнѣ выпестовала, сказалъ онъ, — и дочку вынянчай.

— Дастъ Богъ, выростимъ. и не увидимъ, какъ заневѣстится, со вздохомъ отвѣчала Силантьевна.

Силантьевна, вмѣстѣ съ Улитой, и ключи въ руки приняла. Дѣвочка, какъ только бѣгать пошибче стала, всюду увязывалась за старухой. Ей нравилось, что вездѣ-то она за день выходитъ, все высмотритъ; нравилось ей также, что всѣ съ ней почтительно и любовно обращались и хвалили ее. Бѣгая за нянькой, Улита съ малыхъ лѣтъ наслушалась правилъ житейской мудрости. Они на вѣкъ затвердились въ ея любопытной головкѣ. Знала она, что лучше за худымъ хозяиномъ жить, чѣмъ межъ чужихъ дворовъ голодному шататься; что лѣнивый самъ себя бьетъ; что чей хлѣбъ кушаешь, того и слушаешь; что у куръ свой богъ есть, — горшокъ битый, который потому въ курятникѣ и вѣшается, а утки безъ бога живутъ; что Ѳедора — баба глупая, потому: вздумала куру учить, крапивой ее высѣкла, зачѣмъ де лѣниво яйца несетъ. Но велика мудрость человѣческая, всей не упишешь.

Улита, привыкнувъ на все глядѣть и ко всему прислушиваться, сама молчалива стала. Изрѣдка только она выражала свое замѣчаніе о вещи ли какой, или человѣкѣ, — и всегда такое дѣльное, что Силаньтьевна только руками всплескивала: "откуда-де ты ума набралася?*

Отецъ, постоянно занятый и озабоченный, звалъ ее порою къ себѣ играть; посмотритъ на нее, полюбуется, къ себѣ подзоветъ, на колѣни или подлѣ посадитъ, по щечкѣ потреплетъ.

— Ну что, Улитушка? ласково спроситъ.

— Ничего, тятя, слава Богу, отвѣтитъ дѣвочка.

Посидятъ сколько-то времени молча. Порой дѣвочка надумается у тяти о чемъ нибудь спросить; глянь, анъ тятя о своихъ дѣдахъ ужь задумался. Такъ и не спроситъ. Ждетъ, пока тятя ее поцѣлуетъ и, спустивъ на земь, скажетъ;

— Ну, иди, поиграйся себѣ.

И подросла Улита, и заневѣстилась, а разговоръ ихъ съ тятей ушелъ немного дальше обычныхъ вопроса и отвѣта.

Съ Марфушой, Ивановой женой покойной, вотъ какъ уладилась Улита. Та на нее стала вниманіе обращать уже на третій или четвертый годъ замужества, соскучась своихъ дѣтей ждать. Если Марфуша Ивану жаловалась, что Улитушка дика и молчалива, то Улита, со своей стороны, думала, что съ Марфушой говорить не о чемъ, проста больно. Не сама Улита это словцо выдумала, подслушала, какъ Силантьевна понамарицѣ невѣстку хвалила.

— За этакой простой, говорила старая, — хоть бы весь вѣкъ прожить, Бога благодарить надо. Этакъ-то, доложу тебѣ, проста она, на всякое дѣло повернуть ее могу.

Словцо полюбилось Улитѣ, и стала она въ хитренькой головкѣ выдумывать, какъ бы и ей умудриться невѣсткой по своему вертѣть да за одно ужь и Силантьевну туда же прихватить.

Марѳуша была великая рукодѣльница и любила, кто этимъ занимается; Улита переняла отъ нея мастерство и тѣмъ ей весьма полюбилася. А полюбившись, вертѣть Марѳушей стала. Пуще всего ей наровилось Силантьевну перехитрить. Когда старуха, дѣйствуя по давней привычкѣ осторожно и съ подходцемъ, уже ни мало не сомнѣвалась, что дѣло сдѣлается по ея хотѣнью, тутъ-то вступалась Улита и хитренько перевершала дѣло на свой ладъ. Старуха никакъ не могла въ толкъ взять, «откуда простота (такъ она про себя звала Марѳушу) ума набралась». Улиту забавляло недоумѣніе Силантьевны.

Какъ Марѳушѣ помереть, Улита близилась къ тринадцати годамъ; на видъ она казалась чуть ли не полной невѣстой. Отецъ приказалъ ей хозяйство вести, съ совѣта и подъ руководствомъ няньки. Силантьевна думала, что теперь-то она отдохнетъ отъ недавнихъ неудачъ и начнетъ въ свою волю жить. Не тутъ-то было. Улита ее не обижала, всегда совѣтовалась съ нею, только рѣдко по ея мысли дѣлала. "Нѣтъ, няня, по моему не такъ, скажетъ и объяснитъ, почему не такъ. Старуха сперва поварчивала, потомъ понемногу стала примиряться съ новымъ положеніемъ и кончила тѣмъ, что умиленно преклонилась предъ раннимъ умомъ своей воспитанницы.

Няня была въ полной ея власти, и Улита стала скучать, розыскивая, кого бы еще подъ свою волю преклонить. Ждать пришлось не мало.

Томила, какъ остался во дворѣ по Ивановой просьбѣ, сразу сумѣлъ поставить себя на равную ногу съ хозяевами. Правда, хозяевамъ не до того было, чтобъ замѣчать это; домашніе же скоро привыкли къ Томилѣ.

— Вишь ты, онъ не то, что нашъ братъ, батракъ, — онъ пріемышъ. Степано-тъ Матвѣичъ его замѣсто сына младшаго, покойничка, къ себѣ взялъ, порѣшило догадливое большинство.

Не то думалъ Ѳедотовъ подручный, недавно еще питавшій честолюбливый замыселъ — пойти при случаѣ въ гору.

— И не думалъ никогда Степанъ Матвѣичъ его въ сына мѣсто брать, сердито возражалъ онъ, — а просто вашъ Томилка къ Иванъ Степанычу въ душу влѣзъ. Хоть и не совсѣмъ еще, а ужь до половины, вѣрьте, вползъ. Чернокнижникъ онъ. У Андронки научился. Тотъ, прости Господи, не бѣсу ли маливался.

Противленіе подручнаго тѣмъ и ограничивалось; на дѣлѣ онъ извивался передъ Томилой Власьичемъ, ничуть не меньше самыхъ усердныхъ лебезилъ.

Томила о многомъ въ дворовомъ хозяйствѣ недоумѣвалъ, какъ его лучше сдѣлать. Къ Ѳедоту обращаться было дѣло напрасное: на всѣ рѣчи онъ только руками отмахивался. Къ Ивану? — но у Ивана и безъ того были полны руки хлопотъ и заботъ. Отецъ, по малограмотности, избѣгалъ всякихъ записей; всѣ свои счеты — и большіе, и малые — хранилъ онъ въ головѣ. Теперь больной, вспоминая, сказывалъ ихъ сыну. Не надѣясь на свою память, Иванъ записывалъ, считалъ, подсчитывалъ и провѣрялъ при помощи отца. Кромѣ того, приходилось ему вѣдать отцовскія дѣла по разнымъ выборамъ.

— Потолкуйка ты съ Силантьевной да у сестрицы Улиты Степановны спросись, обычно отвѣчалъ онъ пристававшему Томилѣ.

Томила толковалъ и спрашивался. Дѣлали съ общаго совѣта. Улита держала себя хозяйкой и затѣмъ не обращала на Томилу ни малаго вниманія. Парня задѣло за живое; онъ привыкъ, чтобъ на него заглядывались.

Недолго, впрочемъ, Томила сердился на дѣвушку. Мысль новая, никогда дотолѣ не приходившая ему въ голову, заняла его. «Что хозяйскія дочки за прикащиковъ замужъ выходятъ, то дѣло бывалое, думалось ему. — Старикъ не выдалъ бы, пожалуй, да скоро, надо быть, ноги протянетъ. А Ивана обойти мнѣ не трудно: самъ просится».

И Томила сталъ разсчитывать, много-ль на его долю отецъ дочкѣ оставитъ. Иначе теперь онъ сталъ смотрѣть на Улиту, заставилъ себя проникнуться къ ней нѣкоторымъ уваженіемъ даже, какъ къ сладкому, но до времени запретному плоду; прилагалъ старанія какъ бы угодить ей. Улита все на него не глядѣла.

Дѣвушка жила въ такъ называвшемся новомъ домѣ, хотя слывшій старымъ былъ не на много лѣтъ древнѣе. Новый домъ строился къ Ивановой свадьбѣ и былъ просторенъ: брусяная изба въ три комнаты съ сѣньми стояла на каменномъ подклѣтѣ, служившемъ кладовой; надъ горницей высился такой же величины чердакъ, или теремъ. Улиту поселили на чердакѣ. И теперь они такъ и жили: братъ внизу, сестра въ верху. Со времени отцовской болѣзни, Иванъ рѣдко заходилъ въ свои покои, а ночевалъ всегда при отцѣ. Томила не преминулъ устроиться въ пустовавшихъ комнатахъ.

Какъ-то проходя мимо братцевыхъ покоевъ, Улита услышала пѣнье. «Кто бы это пѣлъ?* подумалось ей. И дѣвушка изъ любопытства заглянула въ горницу. Пѣвцомъ оказался Томила. Онъ перебиралъ разныя вещи, перетиралъ ихъ, пересчитывалъ и записывалъ въ тетрадь. Занимаясь легкой работой, Томила всегда бывалъ веселъ: мечты на него тутъ находили самыя пріятныя. Точно птичка на вѣточкѣ, распѣвалъ онъ одну пѣсенку за другою, по временамъ, какъ пѣсня самого забирала, прищелкивая языкомъ и пальцами и легонько ножкой притоптывая. Много прелести было въ немъ въ такія минуты: лицо становилось ясное, беззаботное, глаза мягко свѣтились, во взглядѣ проскальзывало предобродушное и предовольное собою лукавство. И не будь въ его глазахъ этого лукавства, не такъ бы мило, казалось, глядѣли они. Полюбовалась дѣвушка парнемъ и тихонько прочь пошла. Онъ и не зналъ про то.

Много разъ въ тотъ день вспоминалось дѣвушкѣ мило-веселое лицо Томилы. Какъ пришлось ей опять съ нимъ хозяйственный совѣтъ держать, Улита не спѣшила дѣломъ; даже, чтобъ получше разсмотрѣть парня, задала ему два-три вопроса лишнихъ.

Томила лицомъ смугловатъ былъ, но сквозь смуглую кожу проступала блѣдность; держался онъ чуть-чуть впередъ похилившись, точно вѣтромъ его слегка къ землѣ пригибало. Не то чтобъ хворый онъ былъ на видъ, а нѣжень ужь очень. Приходила мысль, что ненадеженъ парень здоровьемъ; оттого, любуясь имъ, хотѣлось пожалѣть его — „болѣзнымъ“ назвать. При разговорѣ съ женщинами въ началѣ знакомства у него во всемъ видѣлась не то какъ бы робость (подъ этой видимой робостью сказывался скрытый трепетъ страсти), не то смиренное желаніе съ головой отдаться въ ихъ руки. „Смирный вѣдь я, бери, володѣй мною“, только что не говорилъ онъ.

И Улитѣ какъ-то мимоходомъ подумалось, что хорошо бы такого молодца въ свою волю привести. Такая мысль пришла ей по дорогѣ въ старый докъ, куда она ежедневно являлась къ обѣду и ужину „кормить отца“, какъ выражался больной. Въ этотъ разъ ей показалось, что отецъ съ особой грустью глядѣлъ на нее, какъ бы сокрушенный и озабоченный чѣмъ-то. И вправду, Степанъ Матвѣичъ, чувствуя себя съ каждымъ днемъ хуже, все сильнѣе сокрушался, что не удалось ему пристроить Улитушку; съ этой смутной думой спѣшилъ онъ налюбоваться дочкой передъ вѣчной разлукой.

Улита впервые тутъ подумала, что можетъ скоро лишиться отца, и едва удержалась отъ слезъ. „Нѣтъ, не время теперь ни о комъ, кромѣ тяти, думать“, рѣшила она, идя обратно къ себѣ въ теремокъ.

Случилось, однако, что болѣзнь отца не только не удалила другъ отъ друга, а напротивъ, сблизила молодыхъ людей. Томила первый съ участіемъ заговорилъ о ней; Улита слушала съ благодарностью, вставляя по мѣстамъ свое слово. То былъ ихъ первый недѣловой разговоръ. Черезъ нѣсколько дней старику будто лучше стало, и Улита сама уже спросила Томилу, какъ на его глаза, полегчало-ль батюшкѣ. И вотъ такіе спросы и отвѣты стали обычны. Еще черезъ недѣлю, Улита не могла ужь не спросить парня, помнитъ ли онъ своихъ отца съ матерью? Отца онъ не помнилъ, обстоятельства же смерти матери произвели на дѣвушку большое впечатлѣніе.

По смерти Степана Матвѣича, Томила явился главнымъ утѣшителемъ Улиты. Правда, какъ омыли и положили покойнаго на столъ, послѣ панихиды, Иванъ зашелъ къ Улитѣ въ верхъ.

— Сироты мы теперь съ тобою, сестрица, сказалъ онъ, обнимая ее.

Они долго просидѣли обнявшись, смѣшивая свои горючія слезы. Послѣ Иванъ уже не заходилъ къ сестрѣ, а только, здороваясь и прощаясь, съ особой, какъ бы отеческою нѣжностью цѣловалъ ее.

. Грустя по отцѣ, дѣвушка гораздо чаще вспоминала о Томилѣ, чѣмъ о братѣ. Думы объ отцѣ и молодомъ парнѣ до того сдвоились въ ея головѣ, что раздѣлить ихъ не было возможности. Отдѣльно о Томилѣ Улита не думала, не спрашивала себя, на столько-ль онъ милъ ей, что съ радостью хоть сейчасъ бы назвала она его своимъ мужемъ. Но Томила и по разговору, и по тому, какъ она на него глядѣла, былъ вполнѣ увѣренъ, что — посватайся онъ — не дѣвушка заупрямится. Благоразуміе, однако, совѣтовало до времени помалчивать объ этомъ.

Сорочины кончались. Дней за десять Иванъ за ужиномъ объявилъ, что въ самый сороковой день, послѣ заупокойной по родителѣ обѣдни, ѣдетъ онъ въ Москву и Томилу съ собой беретъ. У дѣвушки сердце защемило; ночью ей мало спалось.

На другой день, подъ вечеръ, сидѣла Улита одна въ своей горенкѣ. Силантьевна недомогала и спала за перегородкой; работницы всѣ гурьбой въ баню пошли. Улитѣ ничего не дѣлалось; со скуки глядѣла она въ окно. На дворѣ сиверко было; вѣтеръ вылъ печально и докучно; не то снѣгъ, не то дождь идти хотѣлъ. Думала она о поѣздкѣ брата, какъ еще скучнѣе станетъ ей одной безъ… безъ кого? — Улита не договорила, только съежилась вся и печально опустила головку на подоконникъ. Дорога дальняя, страшная, долгая; скоро-ль вернутся? Охъ! да и придется ли свидѣться? И таково крѣпко захотѣлось ей сейчасъ же поглядѣть на Томилу. „Не у братца ли въ комнатѣ сидитъ? Пойду, какъ тогда же, подгляжу“. Пошла, тихонько въ дверь заглянула. Никѣмъ никого. Она вошла въ комнату, посидѣла, всплакнула немного. И опять одолѣло ее безпокойное, неудержимое желаніе видѣть его. Она прошла въ сѣни, сама не зная куда идти. Вдругъ ей почудилось, будто кто-то чуть слышно поетъ протяжную пѣсню. „И ему, видно, по мнѣ скучно“, отозвалось въ сердцѣ, раньше чѣмъ она подумала узнать, откуда и чей голосъ звучитъ. Постоявъ, какъ прикованная, на мѣстѣ, она безъ мысли повела глазами по сторонамъ и замѣтила, что западня въ подклѣтъ открыта. „Видно, въ кладовой тамъ роется“, и прежде чѣмъ эти слова договорились въ головѣ, Улита уже спускалась по лѣсенкѣ въ подклѣтъ.

— Господи! Улита Степановна! оторопѣвъ немного отъ ея внезапнаго появленія, проговорилъ Томила.

— Видѣть… хотѣла… уѣдешь… не въ мочь, чуть слышно прошептала Улита.

— Матушка моя! Хозяюшка!

„Хозяюшкой назвалъ!“ въ какой-то безумной радости проговорила про себя Улита, и сама не помнила, какъ поцѣловала его. Онъ принялъ ее въ объятія и тоже поцѣловалъ.

Забродили въ Томилѣ старыя дрожжи; забылъ онъ свои смирныя намѣренья и мысли о запретномъ до времени плодѣ.

Какъ на другой день, войдя въ сѣни Улита негаданно увидала Томилу, изъ ея очей брызнули крупныя слезы. Она быстро обернулась и убѣжала къ себѣ въ верхъ.

— Эка красота-то невиданная! прошепталъ Томила, все еще видя передъ собою ея блѣдное, какъ цвѣтикъ росой, слезами обрызганное лицо.

VI.
Разговоръ особый.

Рано проснулся Тихонъ, на разсвѣтѣ. Отодвинувъ волоковое окно, онъ полюбовался на утро: день обѣщалъ быть краснымъ. Тихонъ перекрестился на востокъ и задумался. Что-то манило его въ путь, и онъ не зналъ сейчасъ ли идти, аль денекъ, другой повременить. Тихонъ рѣшилъ помолиться: какую ему Господь по молитвѣ мысль пошлетъ, то и дѣлать.

Вставъ съ молитвы, онъ тихо какъ-бы бережно усѣлся на лавкѣ и сталъ прислушиваться къ своимъ мыслямъ.

„Лучше пойду“, сказалъ онъ и слѣдомъ сталъ объяснять самому себѣ принятое рѣшеніе. „Останусь, — помолчать, пожалуй, не сумѣю: надоѣмъ ему только своими рѣчами, а дѣла никакого не сдѣлаю. А какъ уйду, — нѣтъ, нѣтъ, да и задумается: куда, молъ, дядя Тихонъ побрелъ? И тутъ ему всѣ мои рѣчи помимо воли въ память придутъ. А слово-тъ, кажись, во-время сказано: не успѣлъ онъ еще съ головой въ свой обиходъ торговый окунуться. А благовременно мое слово, — дастъ Богъ, и останется оно у него въ сердцѣ, и плодъ дастъ“.

Тихонъ еще посидѣлъ немного.

„Охъ! и пора жь мнѣ, давно пора“, почти вслухъ выговорилъ онъ и всталъ.

Положивъ три земныхъ поклона, странникъ поднялъ съ полу свой мѣшокъ, перекинулъ его черезъ плечо и, взявъ въ руку клюшку, бодро зашагалъ къ двери, читая про себя 120-й псаломъ. „Господь сохранитъ вхожденіе твое и исхожденіе твое отъ нынѣ и до вѣка“, сказалъ онъ, переступая порогъ.

Тихонъ оказался правъ. Просыпаючись, Ивану въ мысль пришло, что нынѣшній день не простой въ его жизни. Сегодня онъ станетъ вполнѣ хозяиномъ. Доселѣ онъ только заканчивалъ отцовское дѣло, съ сегодня начнетъ свое. Правда дѣло его будетъ продолженіемъ стараго, давно начатаго, но отъ того, какъ онъ его поведетъ, дѣло либо выростетъ и получитъ самобытность, либо захудаетъ и рухнетъ. Судьба дѣла отъ нынѣ въ его рукахъ.

Иванъ приказалъ кликнуть Ѳедота и Томилу, чтобъ съ ними осмотрѣть все хозяйство. Узнавъ» что дядя ушелъ, какъ солнышко стало всходить, «экой упрямый», не безъ досады подумалъ онъ, «не сидится ему на одномъ мѣстѣ. Хоть бы сказался, послалъ бы съ нимъ дачу по батюшкиной душѣ ко святымъ мѣстамъ».

Но раздуматься о дядѣ тутъ же было недосугъ. Пошли въ осмотръ. Хозяйство было обширное: при домѣ большая земля, съ запашкой, лугами и лѣсомъ. Съ первыхъ же шаговъ молодой хозяинъ замѣтилъ упущенія. Многое изъ того что, отъѣзжая, онъ приказывалъ, либо вовсе не было исполнено, либо сдѣлано не противъ приказа. Пришлось посердиться и покричать. Возвращаясь съ поля, усталый и недовольный, Иванъ принялся выговаривать Ѳедоту за малый присмотръ.

Ѳедотъ, чуть ли не первый разъ въ жизни, не вполнѣ покойно слушалъ хозяиновъ выговоръ. Онъ и нынче, пожалуй, не обезпокоился бы имъ вовсе, не будь на лицо Томилы. Ѳедотъ шелъ слѣва отъ хозяина, на шагъ позади, изъ почтенія вправо склонивъ голову и настороживъ правое ухо. Томила поотсталъ, — что не мѣшало Ѳедоту воображать предъ собою его зло ухмыляющееся лицо.

«Нашепталъ за дорогу-ту», твердилъ онъ про себя, все сильнѣе убѣждаясь, въ теченіе долгой хозяиновой рѣчи, въ справедливости своего подозрѣнія.

Входя въ ворота, Иванъ, выговоривъ все, вздохнулъ посвободнѣе въ надеждѣ, что больше сердиться будетъ не на что. На бѣду, ему вздумалось посмотрѣть, какъ сложены привезенные изъ Москвы товары. Приказъ и тутъ не былъ исполненъ.

— Да вы что, сговорились, что-ли, бѣсить меня сегодня? вскинулся Иванъ Степанычъ.

При первомъ же вскрикѣ, Ѳедотъ вѣжливо отошелъ въ сторону, дабы не застить отъ хозяина виновника неисполненія приказа, Томилы. Молодой приказчикъ молча, какъ подобаетъ, выслушалъ хозяинову вспышку. Тѣмъ бы дѣлу, казалось, и кончиться. Но какъ пошли дальше, Томила, полагая что Иванъ успѣлъ уже поостыть, вздумалъ объяснить, почему распорядился по своему, вполнѣ увѣренный, что хозяинъ самъ увидитъ, что вчерашній его приказъ былъ не весьма ладенъ и не велитъ передѣлывать уже сдѣланнаго. Но на Ивана, что называется, нашло; онъ разразился грубо, почти свирѣпо. Ѳедотъ, который въ началѣ позлорадствовалъ-таки, что любимому прикащику «дважды нонче влетѣло», и тотъ подъ конецъ струхнулъ немного.

Крикъ хозяина обратилъ на себя общее вниманіе. Кто шелъ — остановился; кто работалъ — работу бросилъ; даже черная кухарка выползла изъ стряпущей на крыльцо и съ безучастнымъ, чисто коровьимъ любопытствомъ, мирно жуя непроглоченный за спѣхомъ кусъ хлѣба, во всѣ глаза глядѣла, какъ «хозяинъ бунтуетъ».

Томила слушалъ молча, но уже безъ того спокойствія, съ какимъ перенесъ первый гнѣвъ. Тогда послухомъ былъ одинъ Ѳедотъ, такой же, какъ и онъ, прикащикъ; сейчасъ много ихъ, рты разиня, стояло. «И всѣ-то они, думалось Томилѣ, шепчутъ теперь про себя: вотъ-те и ровня хозяину».

— Вотъ-те и хозяиновъ зять! добавлялъ онъ отъ себя.

— Ты кто такой, чтобъ приказы мои отмѣнять? кричалъ Иванъ. — Я-ль у тебя аль, ты у меня на жалованьи? Ты сперва заставь меня свой хлѣбъ ѣсть, а потомъ съ меня и спрашивай. Хочешь служить — какъ слѣдъ служи, порядочно. А не хочешь — молить не стану. Много вашего брата есть, хоть прудъ вами пруди. То-то, помни! Знай, сверчокъ, свой шестокъ.

Томила все молчалъ, «кости» своей не показывалъ, хоть и зашевелилась она у него внутри. Тяжело дыша, блѣдный со злости, онъ невидимо, подъ опущенными вѣками грозно водилъ очами.

— А вотъ какъ объявится сестринъ срамъ, будешь знать свой шестовъ! мысленно прошепталъ онъ.

Обѣдъ прошелъ скучно; хозяину не ѣлось, другимъ и подавно. Улита сидѣла сама не своя; она слышала крикъ, изъ разспросовъ знала, что братъ бранилъ молодаго приказчика «за дѣло», но за какое именно и чѣмъ оно кончилось, толку не добилась. Благо еще, что за столомъ недолго сидѣли.

Иванъ вздумалъ было отдохнуть часовъ, — ни тутъ-то было. Онъ былъ недоволенъ собою, чувствуя что, поддавшись гнѣву, переступилъ мѣру хозяйской власти. Онъ сознавалъ, что распоряженія молодаго приказчика были дѣльнѣе его собственныхъ, данныхъ въ торопливой необдуманности. Притомъ, Томила высказалъ свою мысль скромно и почтительно. Не мѣшай Ивану его понятія о достоинствѣ хозяина, онъ, вѣроятно, дошелъ бы до желанія попросить у Томилы прощенія. Но хозяину предъ служащимъ заискивать не приходится; слуга долженъ самъ понимать это и стерпѣть даже несправедливый гнѣвъ; терпѣніемъ онъ докажетъ свою любовь и вѣрность, а ужь добрый хозяинъ сумѣетъ при случаѣ наградить его за терпѣніе.

Иванъ рѣшилъ нынче же показать Томилѣ, что межъ ними все остается по прежнему. Недовольство собою тѣмъ не менѣе осталось въ Иванѣ; все нынѣшнее утро представлялось ему усиленно и ненужно хлопотливымъ. «И изъ чего бьюсь? для кого стараюсь?» спросилъ онъ самого себя.

И какъ бы въ отвѣтъ на эти слова, въ его головѣ послышался мѣрный и тихій звукъ вчерашнихъ дядиныхъ рѣчей. Внутреннее чувство, сильнѣйшее всякихъ размышленій, говорило Ивану, что старикъ правъ. Чтобъ жить покойно, надо жить для кого нибудь. Эти думы утишили Ивана, и съ мечтой о дядѣ и его странствіяхъ онъ уснулъ не на долго. Сонъ окончательно освѣжилъ его.

Онъ приказалъ сѣдлать коней и сказать Томилѣ, чтобъ собирался ѣхать съ хозяиномъ въ посадъ, лавку считать. По дорогѣ туда и въ лавкѣ Иванъ Степанычъ не разъ ласково заговаривалъ съ Томилой или, выражаясь по старинному, задиралъ его на миръ.

«Ишь, задабриваетъ! думалъ Томила при всякомъ обращеніи хозяина. — Да не на того, братъ, напалъ».

Работа вышла пріятная, безъ сучка, ни задоринки. Посадскій прикащикъ былъ человѣкъ исправны и и всѣ статьи прихода и расхода очистилъ нельзя лучше и яснѣе. Собрались домой. Какъ выѣхали за околицу, дядины мысли опять обступили Ивана.

Хотѣлось особо поговорить о нихъ. Не случись Томилы сейчасъ подъ рукой, все равно, пріѣхавъ домой" Иванъ сталъ бы говорить съ тѣмъ же Томилой: ближе молодаго прикащика у него человѣка не было. Дѣло, кажись бы, простое, а Ивану почему-то неловко было заговорить прямо. Тайная думка тревожила его; наклевывалась какая-то мысль, еще не вполнѣ ясная для него самого. Онъ началъ съ вопросовъ вовсе постороннихъ.

— А что, Томила, сказалъ хозяинъ, ближе приступая къ особому разговору, — дивлюсь я на тебя: чего ты досель холостымъ живешь?

Томила весь встрепенулся: «Ужли самъ объ Улитѣ заговоритъ?»

— Не случилось, хозяинъ, жениться-то.

— Да самъ-то ты случая подходящаго искалъ ли?

— Правду сказать, и не думалось еще о хозяйкѣ.

— Хочешь посватаю?

— Воля твоя, хозяинъ.

— Право посватаю. У меня для тебя и невѣста есть на примѣтѣ.

«Улита?» едва удержался, не крикнулъ Томила.

— Въ самомъ дѣлѣ есть. Ѳедотова внучка, Параша, дѣвушка…

Но Томила уже не слушалъ. «Знать, вправду», подумалъ онъ, «вечоръ я Улитѣ сказалъ, что жаль ему за ней приданое дать». Парень былъ скоръ на подобныя соображенія.

— Что-жь, Томила, молчишь? спросилъ Иванъ, окончивъ исчисленіе достоинствъ Ѳедотовой внуки.

— Не отдастъ за меня Ѳедотъ Максимычъ.

— Зачѣмъ не отдастъ? Я посватаю, такъ отдастъ! самодовольно улыбнулся хозяинъ.

— Точно, хозяйскаго приказа ослушаться не посмѣетъ. Только не любитъ онъ меня. Еще подумаетъ, что я все дѣло подстроилъ, да на мнѣ внучкино несчастье вымещать станетъ.

Иванъ пустился доказывать, что не станетъ; Томилѣ же лучшей невѣсты не сыскать будетъ.

— Размазывай! ворчалъ про себя приказчикъ. — Олуха какого нашелъ! Такъ я уши и развѣшу.

— Что-жъ, сватать?

— Благодарствуешь, хозяинъ. Много твоей лаской доволенъ, только уволь.

— Да почему-жь?

— Такъ ужь, Иванъ Степанычъ, уволь. У вдоваго хозяина женатому приказчику не житье.

Иванъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на Томилу: что молъ ты этимъ сказать хотѣлъ? Но сватанье было для Ивана дѣломъ случайнымъ, простымъ подходомъ къ настоящему разговору, и онъ видѣлъ яснѣй всего, что подходъ этотъ не удался.

— Скажи ты мнѣ, Томила, по молчаніи опять издалека началъ онъ, — ничего у васъ съ дяденькой Тихонъ Матвѣичемъ не вышло?

— Чему у насъ съ Тихонъ Матвѣичемъ выйти! удивился Томила. — Я съ нимъ, кажись, и слова-то не молвилъ.

— Гм. Съ чего-жъ онъ про тебя… нѣтъ, не то, чтобъ онъ про тебя дурно думалъ, а равно онъ на тебя какое сумнѣніе имѣетъ.

— Ѳедотъ натолковалъ, видно. Нелюбитъ онъ меня, говорю.

— Съ чего-жь Ѳедоту-то клепать на тебя?

— А Богъ вѣсть. Всѣ-то они… — Томила запнулся. — Ужъ прости, Христа ради, хозяинъ, и дяденьку твоего чуть было, съ Ѳедотомъ за одно, старымъ хрычемъ не обозвалъ. («Какъ же не правдивъ-то?* подумалъ Иванъ). А такъ говорить будемъ: что всѣ-то они на нашу братью молодежь косо поглядываютъ. По комнатѣ пройдешь, — чего ровно бѣсъ передъ заутреней мечешься? Въ сторону, съ нимъ говоря, глянешь, — къ старшимъ не почтителенъ. Тихо ходишь, такъ лѣнивъ, а скоро побѣжишь — вѣтрогономъ прослывешь. Все-то у нихъ внутри ноетъ, про смерть поминаетъ, съ того насъ и не любятъ.

Хозяинъ улыбнулся.

— Смѣешься ты, Иванъ Степанычъ, и я смѣюсь же. А погляди, сами такими-жь, прости Господи, ворчунами осудительными станемъ. Чего сдѣлать не сможемъ, то въ другихъ и осудимъ.

Томила презрительно усмѣхнулся съ тайнымъ желаніемъ, чтобъ та же усмѣшка появилась и на Ивановыхъ устахъ. Не разъ онъ задумывалъ подобное, и чаще удачно.

„Коли по моему хотѣнью засмѣялся, значитъ не вовсе еще отъ рукъ отбился“, съ удовольствіемъ замѣтилъ про себя Томила.

И онъ уже самъ заговорилъ, не безъ помысла, что дѣлаетъ этимъ великое одолженіе обидчику хозяину.

— Не обезсудь, хозяинъ, по просту спрошу я тебя, съ чего ты меня сватать-то вздумалъ? Аль опять въ разъѣздные меня опредѣлить желаешь? во дворѣ держать не хочешь?

— Что ты, что ты! торопливо заговорилъ Иванъ, не зная, что отвѣтить на нежданный спросъ. — И въ головѣ того не держалъ, чтобъ тебя со двора, значитъ… Напротивъ, ко двору тебя привязать желалъ: Ѳедотъ старъ, на покой ему пора, догадался, прибавилъ онъ.

— Та-жъ! протянулъ прикащикъ. — А я думалъ было…

„Не обо мнѣ, о своемъ барышѣ хлопоталъ ты, вотъ что!“ добавилъ онъ про себя съ такой укоризной, точно самъ весь вѣкъ тѣмъ только и жилъ, что ради другихъ убивался.

— Что-жь ты думалъ было? Говори, не бойся.

— Думалъ-то я, хозяинъ, вотъ о чемъ, встряхнувъ кудрями, бойко заговорилъ Томила, — гдѣ-жь я теперь во дворѣ испомѣщусь?

— Гдѣ жилъ, тамъ и живи.

— До Степанъ Матвѣичевой смерти, самъ знаешь, въ твоихъ покояхъ болѣ прибывалъ, а тепере-тъ незнаю…

— Я въ старомъ домѣ останусь.

„Вотъ и ладненько устроилось“, подумалъ Томила: „теперь — въ случаѣ чего, — такъ и отрѣжу: самъ, молъ, виноватъ, самъ мнѣ сестру подъ бокъ толкнулъ“.

— Новому все равно скоро вовсе пустовать придется, добавилъ черезъ минуту Иванъ, точно разсуждая самъ съ собою, — сестру замужъ пора выдавать. Жениха вотъ только…

— Трудно сыскать? подсказалъ Томила.

— Для дочери легче, а для сестры… Отвѣта словно больше…

— Надо, чтобъ богатый былъ.

— Сама не безприданница живетъ, съ голью родниться не приходится.

— Такъ. А главное, чтобъ человѣко-тъ добрый…

— Въ худой домъ не отдамъ.

„Нашъ братъ добрымъ, видно не родится“, со злобой подумалъ Томила.

— Въ Ростовѣ не найдемъ, въ Переяславлѣ поищемъ! сказалъ Иванъ и почувствовалъ, что вспыхнулъ весь, поминая Переяславль.

— И въ Переяславлѣ люди есть! безсмысленно поддакнулъ Томила, но Ивану показалось, что онъ какъ-то особенно произнесъ эти слова, подчеркнулъ ихъ, по нашему выраженію.

Та смутная мысль, что наклевывалась при выѣздѣ изъ посада, теперь вполнѣ стала ясна для Ивана. Онъ опасливо глянулъ на прикащика, стараясь чтобъ тотъ не замѣтилъ этого взгляда. Иванъ боялся, не проникъ бы парень его тайнаго помысла, и снова почувствовалъ, что лицо у него горитъ.

— Вотъ ты о Переяславлѣ, спасибо, напомнилъ, не совсѣмъ ловко заговорилъ онъ, — а то я хочу все, да забываю спросить. Становились мы тамъ на постояломъ, такъ эта… какъ бишь, звать-то ее?.. Ну, хозяйка-то?..

— Лукерья Петровна?

— Ну, да, Лукерья Петровна. Вдова она что-ль, аль мужъ въ тѣ поры въ отъѣздѣ былъ?

— Вдова! отвѣчалъ Томила и вспомнилъ, что хозяинъ въ дорогѣ еще освѣдомлялся о вдовствѣ Лукерьи Петровны. — Вдова, добавилъ онъ, — полтора ли, два года какъ вдовѣетъ.

— А замужемъ за кѣмъ, не знаешь, была?

— А за нѣмчикомъ. Мужиченка такой лядащій былъ, старикъ ужь. Ни мать у него нѣмкой крещеной была, ни отецъ выкрестился, — не знаю, только всѣ его нѣмчикомъ дразнили. И не любилъ же, страсть. „Какой я нѣмчикъ? я Ѳедоръ Богданычъ!“ бывало кричитъ.

— Съ чего-жъ она за этакого лядащаго шла?

— Не она шла, онъ за красоту ее бралъ. Она изъ простыхъ вѣдь, ну а онъ богачъ: тысящникомъ слылъ. Ишь, наслѣдство-то ей какое оставилъ!

— Ты, видно, давно ее знаешь?

— Порядочно; мальченкомъ почитай былъ, какъ зазналъ. Андроно-тъ Михайлычъ съ нѣмчикомъ пріятели были, старинные; завсегда мы у нихъ въ Переяславлѣ приставали. Ну, и лихъ же былъ Ѳедоръ Богданычъ вино пить, Андрона зависть даже брала. И разъ вздумали они, слышь ты…

Томила пустился было въ подробности, мало занятныя для хозяина.

— Что-жь она замужъ опять не идетъ? перебилъ онъ.

Томилу словно пріосѣнило: „Э! да она, знать, приглянулась ему. Аль повѣнчать мнѣ ихъ? Вотъ такъ… шестокъ выйдетъ“. И молодецъ усмѣхнулся вмѣстѣ и зло, и весело.

— Чего замужъ не выходитъ? отвѣчалъ онъ. — А Богъ вѣсть. Съ нашимъ братомъ о томъ совѣтовать не станетъ: по-господарски себя держитъ. Можетъ, на одномъ обожглась, на другомъ обвариться боится. Аль больно ужь сладко ей съ нѣмчикомъ жилось, такъ…

И Томила умышленно пустился въ предположенія не весьма скромныя; Ивану досадно стало.

— Богъ съ ней! рѣзко сказалъ онъ и погналъ лошадь.

— Вотъ такъ шестокъ будетъ! со смѣхомъ приговаривалъ прикащикъ, нахлестывая кобылу плетью.

Передъ ужиномъ Томила успѣлъ шепнуть Улитѣ, чтобъ ужотко къ нему внизъ сбѣжала: въ братцевыхъ-де покояхъ жить стану.

— Аль помирились?..

— Эва! Женю его, отвѣчалъ онъ какъ о вещи вполнѣ рѣшенной.

Мысль о женитьбѣ хозяина на переяславльской вдовѣ сильно заняла Томилу: что изъ того выйдетъ — онъ не думалъ; одно ему наровилось, чтобъ дѣло кипяткомъ пошло да быть бы ему въ немъ главнымъ заторщикомъ и воротилой.

Улита мало увлекалась этой затѣей; Томила упрекахъ ее, что счастья своего не понимаетъ.

— Пойми, толковалъ онъ, — благодѣтелемъ ему стану, ни въ чемъ мнѣ тогда отъ него отказа ни будетъ.

Улита молчала, но думала, что никакъ не сможетъ ея Томила стать благодѣтелемъ такого большого человѣка, какъ братецъ. Вотъ братецъ, точно, можетъ ихъ облагодѣтельствовать. Да и что о братцевой свадьбѣ толковать? лучше-бъ о своемъ будущемъ житьѣ побесѣдовать.

— Знаю, дуешься ты на меня, что въ ту ночь Лукерью старухой представилъ. Тревожить тебя пуще, пойми, не хотѣлъ.

Улита соглашалась, но ее брало сомнѣнье, что и другія рѣчи, сказанныя въ ту же ночь и такъ взвеселившія ея сердце, были тоже, пожалуй, говорены въ ея утѣшенье только.

— Видно, замужъ за меня раздумала, съ досадой ворчалъ Томила.

У дѣвушки слезы выступали. „Экой нюней нынче стала, думалъ желанный, аль она?.. Ну, да что о томъ спрашивать: сама статья обозначится“.

Всякій разъ послѣ ночной бесѣды съ Улитою, Томила съ удвоенной силой приступалъ къ Ивану. Тутъ дѣло ладилось; его слушали, сами заговаривали. Томила что день по новому расписывалъ Лукерью Петровну. Сегодня онъ красоту ея расхваливалъ; на завтра про доброту ея такія вещи вспоминалъ, что сама вдова диву бы далась, кабы подслушала: еще черезъ день онъ напиралъ на ея житье горе-горькое за старымъ и пьянымъ нѣмчикомъ и чуть не до слезъ доводилъ слушателя. Словомъ, черезъ двѣ недѣли Иванъ хоть сейчасъ готовъ былъ если не жениться на приглянувшейся ему мимоѣздомъ вдовушкѣ, то побывать въ Переяславлѣ, чтобъ поглядѣть ее. Нѣчто, однако, его удерживало: не то боязнь, не то какое-то стыдливое чувство. Онъ сталъ отъ себя допытываться, что-жь это его задерживаетъ, и рѣшилъ, что первѣе всего надо о сестрѣ позаботиться, волю батюшкину исполнить. „Не сказывалъ ли батюшка Ѳедоту, не было-ль у него жениха какого напримѣтѣ?“

Ѳедотъ — на спросъ о томъ — отвѣчалъ, что точно приказывалъ покойникъ: есть въ Переяславлѣ Жато въ купецъ, такъ сынъ его, Ѳедоръ, какъ разъ бы Улитѣ въ версту былъ.

Иванъ чуть не обнялъ Ѳедота за переяславльскаго жениха.

— Ну, вотъ и слава Богу, что надумался тебя спросить. Обрадовалъ ты меня, Ѳедотъ. И откладывать нечего; — какъ скажешь?

— Доброе дѣло зачѣмъ же, Иванъ Степановичъ, откладывать?

Вдругъ Ивана обезпокоила съ чего-то мысль, что Житовъ, чего добраго, оженилъ ужь сына. Онъ мигомъ сообщилъ о томъ Ѳедоту.

— Что-жь тутъ дѣлать, Ѳедотъ? что-жь дѣлать? тревожно заговорилъ онъ. — Самому-ль ѣхать, спосылать ли кого?

— Коли моего совѣтишка, государь, глупаго слушать хочешь, весь просіявъ отъ хозяиновой ласки, отвѣчалъ старикъ, — такъ скажу, что самому съѣздить повѣрнѣе будетъ. Старико-тъ Житовъ тятенькѣ твоему пріятель близкій былъ, другъ искренній. Не безъ того, что промежъ нихъ о дѣлѣ и говорено было. Коль оженилъ онъ сынка своего, не судьба значитъ Улитѣ нашей Степановнѣ за нимъ быть. А все-жь и тогда на счетъ жениха посовѣтовать можетъ, а то мы здѣсь мекать-то будемъ да скоро-ль смекнемъ еще. Только, по моему, никому объ этомъ дѣлѣ до времени говорить не слѣдъ, ни Улитѣ Степановнѣ. Въ тайности его держать надо.

Тутъ Иванъ Степанычъ не удержался ужь, расцѣловалъ Ѳедота.

— Золотая, старикъ, у тебя головушка. По твоему и сдѣлаю. И откладывать не стану. Въ понедѣльникъ ѣду.

— День, Иванъ Степанычъ, не хорошъ.

— Ну, во вторникъ. Распорядись, старинушка, прикажи Томилѣ, чтобъ сготовилъ все въ дорогу.

— Обласкалъ, обласкалъ! съ праздникомъ меня нонче поставилъ! радостно твердилъ Ѳедотъ, идя исполнять хозяйскій приказъ. — А ужь Томилка мнѣ! Охъ, знаю я про тебя…

VII.
Честная вдова.

— Не чаяла дорогихъ гостей, вотъ ужь могу сказать, что не чаяла.

Такимъ обычнымъ привѣтомъ окликнула Лукерья Петровна всходившихъ на крыльцо Ивана и Томилу.

— Кабы знать да вѣдать, прибирала она, — не такъ бы гостей встрѣтила, не ту бы для дорогихъ горницу прибрала, не такой бы обѣдъ сготовила. По хорошу-ль ѣздили, здоровы-ль пріѣхали? Куда вамъ нынче Господь путь кажетъ? Аль въ Москву опять собралися?

„Смекаешь?“ подмигнулъ ей Томила изъ-за хозяинова плеча.

Вдова потупила очи и чуть совсѣмъ передъ Иванъ Степанычемъ не разсыпалась.

Лукерья вдовѣла второй годъ. Мать ея была торговка: на базарѣ блинами и пирогами промышляла. И сейчасъ она у дочки въ стряпущей всѣмъ руководствовала, а про важныхъ гостей и стряпала. Дѣвочкой Лукерья была отдана въ ученье и бѣлошвейное мастерство до тонкости произошла. Убравшись по дому, дѣвушка садилась бывало у окошечка и шила себѣ, вышивала, играя пѣсни, поджидая жениха. Женихъ ей въ мечтахъ всегда богатымъ представлялся; былъ ли онъ молодъ и изъ себя каковъ, она какъ-то разглядѣть не успѣвала; только являлся богатый суженый, какъ сейчасъ же она начинала видѣть самое себя: сидитъ она разодѣтая, разубранная, на дѣвокъ-чернавокъ покрикиваетъ.

Не мало молодцовъ хаживало мимо оконце, гдѣ работала дѣвушка; не мало ихъ застаивалось и заглядывалось на ея лицо милое, на ея бѣлыя умѣлыя руки, только дѣвушка ихъ не видала, а если и видѣла, то такъ изподтиха глядѣла, что никому не въ догадку. И старикъ одинъ сталъ мимо оконъ слоняться. Выйдетъ дѣвушка въ праздникъ за ворота, съ подружками посидѣть, въ расшитый платочекъ посмѣяться, — глянь, старенькій тутъ, какъ тутъ. Что за старичекъ такой постоянный? Оказалось богатый, тысячникъ, дворъ постоялый держитъ и на дѣвокъ такой-то лихой, — у! не гляди, что старъ. Лучшаго житья, какъ хозяйкой постоялаго двора, и быть не могло, думалось Лукерьѣ. Домъ всегда полонъ гостей, суета, толкотня, въ праздникъ будни, въ будни праздникъ. Гости не то, что мужъ, въ Лукерьюшкиныхъ мечтахъ все молодые пріѣзжали. Крѣпко задумала она стать гостинниковой женой^[6].

Домикъ стоялъ на углу и изъ Лукерьюшкинаго оконца далече по улицѣ видно было. Разъ подсмотрѣвъ что старикъ подвигается, Лукерьюшка скоренько во дворъ сбѣжала и стала у калитки въ щелку глядѣть. Только старичекъ съ калиткой поровнялся, она на улицу какъ разъ передъ нимъ выскочила.

— Не обезсудь, господинъ честной, что остановлю тебя.

У старичка ушки на макушку полѣзли.

— А ходишь ты мимо насъ частенько, въ окошко къ намъ глядишь. Все бы ничего, да разговоръ не хорошъ пошелъ. Дѣвушка я бѣдная, обидѣть меня не трудно, а мнѣ-ка замужъ надо.

Да и шмыгъ въ калитку, и защелкнулась на запоръ. Постоялъ старикъ, за ухомъ почесалъ, задумался. Что, молъ, оно: хитрость какая, аль такъ спроста сказалося?

Недѣлю цѣлую, Лукерья, какъ только завидитъ старичка, отъ окошечка прочь отойдетъ и стоитъ, ждетъ пока старый вздыхатель, не солоно хлѣбавъ, домой поплетется. Разъ только удалось ему за шитьемъ ее изловить; вѣрнѣй, сама изловиться пожелала.

Черезъ недѣлю мать Лукерьѣ говорить стала, что время, молъ, нонѣ крутое, работы куда мало, а шла бы она лучше въ чужой домъ жить, у нѣмчика де на постояломъ и кормятъ хорошо, и жалованье даютъ.

— А ты вотъ что, мамонька, тому, кто подослалъ тебя, скажи: молъ дѣвушки, которыя въ страхѣ Господнемъ выросли, честь свою дѣвичью берегутъ. А обижать ихъ, молъ, грѣхъ.

Старуха и глаза на дочь вытаращила.

— Такъ этими самыми, голубушка, словами и скажи; послушайся ужь меня: вѣдь я умнѣе тебя, знаю, что дѣлаю.

Старуха послушалась. Дочка опять то дразнила старика, отъ него пряталася, то давала ему до-сыта на себя налюбоваться. Черезъ три недѣли не выдержалъ старый, сватовъ заслалъ, и стала Лукерьюшка гостинниковой женой.

Теперь Лукерьѣ двадцать-пятый шелъ. Дѣтей у нея не было, да и впредь ихъ она почему-то не чаяла. Ростомъ невеличка, изъ себя пухленькая, сдобненькая, проворно бѣгала она маленькими ножками на высокихъ каблучкахъ. Одѣвалась чистенько и что ни платье надѣнетъ, то краше кажетъ. Носикъ у нея былъ востренькій, вздернутый, глазки сѣренькіе, игривые: чего только она ими не выдѣлывала! По щекамъ вились выпущенныя изъ-подъ волосника кудри; какъ-то случалось, что и волосникъ-то все немного у нея назадъ съѣзжалъ, а оттого спереди виднѣлись волосы: гдѣ ужь вдовѣ убираться да прихорашиваться! И къ лицу-жь ей былъ этотъ неуборъ!

На счетъ кудрей, что по щекамъ вились, Лукерья Петровна любила говорить, какъ бы себѣ въ оправданіе, что, молъ, точно такія кудри носитъ царица Евдокея Лукьяновна, — проѣзжая верховая боярыня ей сказывала^[7]. Не то, чтобъ Лукерьюшка одна ихъ на посадѣ носила, или осуждалъ ее кто за нихъ, а крѣпко ужь любила она оправдывать себя во всемъ что ни дѣлала. Коли дѣло было тайное, да такое вдобавокъ что съ другими про него говорить стыдъ бралъ, Лукерья Петровна предъ самою собой оправдывалась. И всегда удачно. Выходило, что всѣ ея поступки самые хорошіе, лучше и на свѣтѣ не бываетъ. И о себѣ, не спрашиваясь волшебнаго зеркальца, Лукерья Петровна тоже понимала, что краше и добрѣе, и умнѣе ея на свѣтѣ нѣтъ.

Она желала, чтобъ и другіе то же про нея думали, весьма дорожа своей доброй славой. И весь посадъ чуть не божиться былъ готовъ, что женщины краше и умнѣе Лукерьи Петровны нѣтъ: дѣло такъ ведетъ, что хоть бы мужику, такъ въ версту; честно съ мужемъ жила, честно вдовѣетъ. Ивану въ скорости въ томъ убѣдиться пришлось. Рѣдкій, узнавъ гдѣ онъ остановился, не начиналъ хвалить хозяйку. Если и были какіе дерзкіе сомнители, то они по тому ли, по другому помалкивали.

Лукерья Петровна до того привыкла хитрить и лукавить что была увѣрена, что любого проведетъ. Не мудрено, что, хитря и лукавя съ собой, она научилась о себя принадувать. Изъ гостей молодыхъ, о которыхъ Лукерья Петровна въ дѣвичествѣ мечтала, на яву первымъ ей по вкусу пришелся Томила Власьичъ. Тутъ явно, впрочемъ, исконный врагъ рода человѣческаго шутку сшутилъ: грѣхъ подъ праздникъ случился, а мужъ съ Андронкой загуляли надолго. Кабы не случай такой нечаянный, — вѣкъ бы тому не быть. Но какъ ни хорошъ былъ Томила, а человѣкъ подневольный: Андронъ увезъ его. Переманить бы къ себѣ паренька, такъ мужъ аспидъ ревнивъ: сейчасъ старый пронюхаетъ, въ чемъ дѣло. Притомъ, хоть изрѣдка, Томилушка наѣзжать будетъ, а скучно безъ него станетъ, — будь только охота, себѣ утѣху сыскать не трудно будетъ. Только утѣшаться впередъ съ опаской надо. Лучше всего женатаго раздобыть у котораго жена либо хворая лежитъ, либо изъ себя уродъ. Такой-то и ею дорожить будетъ, и молчать сумѣетъ. И опять: какъ бѣднягу такого не пожалѣть: — вѣкъ вѣдь ему съ худой женой маяться! Изъ бабенокъ молодыхъ сердобольнѣй Лукерьи Петровны на свѣтѣ не было. И сейчасъ у нея такой былъ, третій ли, четвертый счетомъ, мужичина рослый и ражій. Покойный нѣмчикъ свою душу ему приказалъ устроить и, какъ душеприказчику, ему не зазорно было по часту вдову навѣщать. Не мудренъ былъ бѣдняга и все выкладки въ умѣ дѣлалъ: сколько, молъ, съ такого-то дѣла, — и диви бы со своего, а то незнамо съ чьего, — примѣрно барыша получить можно. Свои барыши у него оттого не прибавлялись, а со времени знакомства съ Лукерьей Петровной и поубавились даже. За то вдова не боялась убытка отъ постоялаго. Ражій на вдову не сердился, а жену свою весьма попрекалъ: ты-де мнѣ несчастье принесла.

— Что-жь, подмигокъ мой поняла? спросилъ вдову Томила, улучивъ часокъ.

— А ты мигалъ мнѣ? когда?

И Лукерья Петровна уставила на него широко раскрытые глаза. Такъ точно глядѣла она, когда подгулявшіе гости завираться начинали: „ничего-то не понимаю, ну, вотъ ничевошеньки!“ говорили глаза.

— Не ври. Какъ на крыльцо съ хозяиномъ всходили.

— Мнѣ и не вдомекъ. Чего-жь ты мигалъ мнѣ?

— Хозяину моему больно ты приглянулася. А онъ вдовый. Поняла?

— Что ты, что ты! Охъ, грѣхъ какой!

И, замахавъ на Томилу руками, вдова проворно убѣжала.

— Ахъ ты шельма, шельма, бестія! ворчалъ вслѣдъ ей Томила, прибирая многія столь же ласкательныя имена, какъ пришлыя, такъ и русскія.

Изъ Томилина подмигка поняла Лукерья Петровна, а изъ словъ его вовсе увѣрилась, что точно случился грѣхъ: приглянулась она вдовому Иванъ Степановичу. Какъ тутъ быть, какъ грѣха избыть?

Она стала такъ и этакъ раздумывать. Богатъ, пригожъ, человѣкъ степенный; коль и впрямь она ему приглянулася, не о баловствѣ думать станетъ, а о добромъ дѣлѣ, о сватаньи. За такого человѣка замужъ выйти не худо. Надо только умненько себя повести.

Нѣмчикъ, кромѣ постоялаго, ничего своей вдовѣ не оставилъ; заведеніе, нечего говорить, хорошее да хлопотливое: вездѣ поспѣй, всего догляди. Положимъ, съ ражаго она тянула, да не вѣкъ же онъ такой потянучій будетъ. То ли дѣло своимъ домкомъ съ молодымъ мужемъ жить: ни горюшка, ни заботушки; ѣшь, пей готовое. Одно развѣ занятіе найдется: водочку потихонечку тянуть, чтобъ самой крѣпче спалось, да тѣло добрѣло, — мужу въ утѣху.

„И остепениться мнѣ пора-же, раздумывала вдовушка. — Что этакъ-то, какъ живу, жить. Грѣхъ одинъ. Молода была, добра не знала, а теперь время эти глупости бросить“.

Словомъ, какъ всегда, оказалось, что не благого дѣла Лукерья Петровна и затѣять не могла. Томила не разъ набивался помочь вдовѣ; она отъ него все также руками отмахивалась и тѣмъ же все словомъ отговаривалась: „охъ, молъ, грѣхъ какой!“

— И съ чего тебѣ меня за-мужъ выдавать вздумалось? какъ-то сказала она ему.

— Добра тебѣ желаючи.

— Оставь, Томила Власьичъ, свое добро при себѣ. Я изъ-за тебя и такъ грѣха довольно на душу приняла.

— Будто?

— Не мало меня за тебя попъ бранилъ.

— Такъ ты попу и повинилася!

— Что съ тобой о томъ говорить, маловѣръ ты.

— Охъ, ты, княгиня благовѣрная!

— Какая-бъ ни была, тебѣ не чета. И разговоръ нашъ этотъ самый пустой, ничего изъ него не выйдетъ. Не пойду я за-мужъ, и не пойду!

— Не обѣтъ-ли дала?

— Обѣтъ и есть. А разговаривать мнѣ съ тобой некогда.

Томила опять послалъ ей во слѣдъ десятка съ два ласкательныхъ именъ.

Иванъ по пріѣздѣ тотчасъ освѣдомился о старикѣ Житовѣ; сказали: вечоръ, молъ, только на богомолье уѣхалъ, денькомъ бы раньше и засталъ бы; дней черезъ пять, а черезъ недѣлю конечно, домой будетъ. Ѳедоръ Житовъ просилъ Ивана къ нимъ переѣхать: „какъ и батюшка твой всегда у насъ останавливался да и матушка съ вашими свойствомъ считается“. Иванъ отъ приглашенія отговорился. Старуха Житова приказала свояка обѣдать звать; Иванъ пошелъ. Изъ ея намековъ онъ убѣдился, что женитьба Ѳедора на Улитѣ — дѣло въ семьѣ рѣшенное, только безъ мужа она о томъ прямо говорить не смѣетъ. Иванъ на счетъ сестры окончательно успокоился.

Какъ ни придумывалъ Иванъ себѣ дѣла въ Переяславлѣ, сыскать его не доводилося. Заскучалъ бы онъ, на постояломъ сидя, кабы не Лукерья Петровна. Ея разговоръ часъ отъ часу все больше занималъ его. О мужѣ покойномъ она поминала добромъ, забывая тѣ его обиды, про что Томила разказывалъ. Иванъ не могъ не похвалить ея сердца незлобливаго. Порой она съ нимъ о дѣлѣ совѣтовала, и всякій разъ потомъ Иванъ какъ бы въ память записывалъ, что умна она и дѣловита. „Съ такою женой, думалось ему, — обо всемъ говорить можно“. Разспрашивала и его вдова о самомъ себѣ и о семьѣ, и всегда таково-то скромно, что Ивану казалось, будто онъ самъ съ нею о томъ заговорилъ. Онъ открылъ ей даже по тайности, зачѣмъ въ Переяславль пріѣхалъ. Нравилось Ивану и то, что онъ вдовецъ, и она вдова. Ровня, значитъ.

Новость отношеній плѣняла молодого человѣка своею необычной для него прелестью. „Я словно царь на смотринахъ“, приходило ему въ голову, — „высматриваю да выспрашиваю; только что невѣста у меня одна“.

Поразмысливъ не разъ, онъ положилъ въ сердцѣ своемъ, что какъ только, Богъ дастъ, сестру пристроитъ, и о своей судьбѣ крѣпко думать станетъ», безпремѣнно ему жениться надо.

Лукерья тщательно скрывала отъ Томилы свою близость съ Иваномъ; чуть онъ въ дверь, она уже объ обѣдѣ или ужинѣ освѣдомлялась у постояльца, и по его отвѣтѣ мигомъ уходила. Иванъ тоже не былъ откровененъ съ приказчикомъ; дома его о вдовѣ разспрашивать можно было, но чтобъ душу ему повѣрять, того Иванъ не желалъ. Близкій ему человѣкъ былъ Томила, только не другъ.

Томила злобствовалъ и считалъ себя какъ бы обойденнымъ. Не онъ ли въ мысляхъ раскладывалъ, что станетъ не только всего дѣла воротилой, но и благодѣтелемъ своего хозяина? Да развѣ Ивану безъ него мысль о вдовѣ въ голову пришла бы? Ну, нечего сказать, и народъ нынче на свѣтѣ: благодарности отъ нихъ не жди. И Томила сталъ зорько выслѣживать за Иваномъ съ Лукерьей, и чѣмъ неудачнѣе шло выслѣживанье, тѣмъ онъ сильнѣе злобился.

Какъ-то подъ конецъ недѣли, вечеркомъ, жилецъ и хозяйка разговорились особенно по душѣ. Иванъ разказывалъ ей объ отцѣ покойномъ. Лукерья Петровна, когда надо было, умѣла слушать. Она вѣчно съ работой бѣгала, съ шитьемъ или вышиваньемъ какимъ. И теперь, какъ началъ Иванъ разказывать, она ручникъ вышивать присѣла. Только давно ужь игла у нея изъ рукъ выпала и ручникъ на лавкѣ, отброшенъ, лежалъ. Она впилась въ разказчика глазами и ротикъ потуоткрыла: точно манну небесную вбирала она въ себя его слова, — мало съ любовью, съ трепетнымъ благоговѣніемъ. Обольстительно хорошъ былъ этотъ ротикъ: такъ бы и поцѣловалъ въ него. Иванъ былъ взрощенъ въ слишкомъ крѣпкихъ правилахъ, чтобъ посягнуть на такое грѣховное дѣло.

И такъ-то онъ заговорился, а она заслушалась, что и не замѣтили, какъ Томила къ двери подошелъ и глядѣлъ на нихъ. Сперва ему захотѣлось громкимъ шумомъ встревожить ихъ, потомъ плюнуть съ презрительной усмѣшкой. Но ни то, ни другое не въ моготу стало. Зависть въ него вошла, сердце засосала: никогда, думалось ему, любовно таковб на него Лукерья не заглядывалась, никогда рѣчей его съ усладою такой не заслушивалась.

— Постой, попляшешь ты у меня! съ зубовнымъ скрежетомъ подумалъ онъ и ушелъ украдкой.

Только онъ на крыльцо, какъ сказали, что Житовыхъ прикащикъ его спрашиваетъ. Старуху Житову сомнѣнье разобрало, точно ли ради Ѳёдюшкиной женитьбы пріѣхалъ Иванъ; хотя, по всей видимости, не за чѣмъ другимъ ему въ Переяславль ѣхать было и тутъ близь недѣли ея мужа ждать, старуха, для вѣрности, пользуясь подходящимъ случаемъ, подослала своего приказчика къ Гощинскому. Быть-де того не можетъ, чтобъ во дворѣ вѣрно не знали, за какимъ дѣломъ хозяинъ поѣхалъ.

Житовыхъ прикащикъ повелъ дѣло умненько. Сперва сказалъ, что зашелъ доложить, что Ѳедоръ Ѳедоровичу молодому не поздоровилось что то, такъ не зайдетъ ли, молъ, Иванъ Степановичъ завтра утречкомъ свояка провѣдать. Потомъ зазвалъ Томилу на кружало, достаканецъ вина ему поднесъ и завелъ разговоръ чуть не отъ царя Гороха. Послѣ третьяго достаканца рѣшилъ онъ, наконецъ, къ дѣлу приступить и хитро спросилъ, зачѣмъ-де твой хозяинъ въ Переяславлѣ столь долго безъ дѣла живетъ?

— Вашего, вишь, дожидается.

— Та-жъ. Зачѣмъ же ему нашо-тъ?

— Надобенъ, значитъ, отвѣчалъ Томила и слѣдомъ подумалъ; «а и впрямь зачѣмъ? Не ради же Лукерьи одной тутъ живетъ?»

— Полно-ка, Томила Власьичъ, не скрывай. Знаемъ мы.

— А знаете, о чемъ же спрашиваешь? схитрилъ Томила.

— Да, вишь ты, Арина наша Семеновна въ сумнѣнье вошла. Ну, и Ѳедоръ Ѳедорычу не терпится. Парень — самъ, чай, видѣлъ — въ порѣ. О невѣстѣ повѣрнѣе знать хочется.

— Объ Улитѣ Степановнѣ! не могъ не вскричать Томила, и для него, вмѣстѣ съ противъ воли вылетѣвшимъ словомъ, все ясно стало.

Не разъ въ тотъ вечеръ, сила въ кружалѣ, онъ самого себя чуть не вслухъ дуракомъ ругалъ.

«Чурбанъ ты, глупый чурбанъ! Журилъ онъ себя: — и на такое дѣло простое ума не хватило. А воротить тоже всѣмъ думалъ. А все Лукерья треклятая: она меня зіила, отъ дѣла глаза отводила».

Долгонько новые знакомцы въ государевомъ кабакѣ просидѣли; Томила выпилъ порядкомъ. Вино не хмѣлило его; съ каждымъ лишнимъ достаканцемъ становился онъ мрачнѣе и угрюмѣе.

«Добро-жь, думалъ онъ, возвращаясь съ кружала, — добро! Крадучись отъ меня дѣло затѣялъ, — на себя пеняй. То-то и Улитка все словно нарокомъ со мной на ссору шла. А я-то гадалъ… Знала, подлая, вѣрно знала и хоть бы слово мнѣ!.. Погоди-жь ты… И съ Лукерьей я еще поговорю… У! всѣ то вы подлые, расподлые!.. Да, въ особину съ тобой, лапушка моя любезная, — волкъ тѣ заѣшь! — поговорю… А хозяина, Ваньку дурака… Стой! что, бишь, работница мнѣ вечоръ про верзилу этого, что намедни былъ, болтала?.. Не вслушался, дурья твоя голова! все одно на мысли было… Да разузнаю, нынче же приманю, развѣдаю… Добро-жь, всѣхъто васъ, охъ! за вашу за подлость»…

Онъ взмахнулъ рукой и чрезъ мгновеніе, какъ бы въ безсиліи, опустилъ ее; потомъ сколько-то времени, безо всякой мысли въ головѣ, простоялъ на мѣстѣ.

«Хотѣлъ честно жить, со вздохомъ сказалъ онъ, — не велятъ. Ишь, зависть всѣхъ одолѣла; на меня, слышь ты, тишкомъ сговоръ держатъ… И на томъ спасибо. А вотъ какъ паномъ стану, а васъ всѣхъ внизъ»…

И, не договоривъ, онъ быстро пошелъ на постоялый.

Въ правдивости своихъ подозрѣній Томила никогда не сомнѣвался; рѣшенья, принимаемыя имъ въ злыя минуты, были для него святы. А нынче къ тому-жь что-то мрачное, вѣдомое ему самому доселѣ только на смутнымъ, мимолетнымъ мечтамъ, тяжело и неуклюже копошась въ груди, несдержимо просилось наружу.

VIII.
Томилкина «кость».

— Эй ты, вдовица честная, съ умышленной грубостью началъ Томила, входя на другой день въ Лукерьину комнату, въ собинную, послѣ того какъ проводилъ хозяина къ Житовымъ, — поговорить мнѣ съ тобой надо.

— Говори, недовольно отвѣчала вдова.

— Дверь притвори, не подслушалъ бы кто.

— Съ тобой говорю, кому-жь у дверей подслушивать? отбрила Лукерья.

— По мнѣ хоть на площадь говорить пойдемъ.

Онъ помолчалъ. Лукерья глянула на него. За ночь Томила почернѣлъ и позеленѣлъ; въ бѣлкахъ кровавыя нити виднѣлись. «Съ похмѣлья, видно, золъ», рѣшила вдова.

— О чемъ же разговоръ-то будетъ? нетерпѣливо прервала она молчанье.

— Ты, видно, за хозяина надумалась…

— Я думала и вправду ему сказать что надо, а онъ съ тѣмъ же все…

— Ты съ дьяволомъ хитри, какъ онъ тебя въ пекло потащитъ, а со мной отдумай! сурово перебилъ ее Томила

— Ой, и грозенъ же нынче Томила Власьичъ! легкомысленно засмѣялась вдова.

— Съ дьяволомъ, говорю, хитри. Не видѣлъ я, думаешь, какъ ты вечоръ передъ нимъ, глаза вылупя, ротъ разиня, сидѣла?

— Складно сказываетъ, ровно сказку слушаешь, беззаботно отвѣчала Лукерья.

И вся хитрость въ ней мигомъ проснулась и на сторбжѣ стала. «Ой, и проведу же я тебя!» мелькнуло въ головѣ, и Лукерья чуть усмѣхнулась.

— Довольно я твои увертки знаю, съ пренебреженьемъ отвѣтилъ Томила, — ты для другого кого ихъ побереги. И слѣдомъ сталъ поддразнивать ее. — А жаль, сказалъ, — что не похотѣла ты въ моей волѣ быть: была бы теперь Ивановой женой. А со своевольствомъ во вдовахъ посидишь.

— Вотъ уродъ, прости Господи, навязался! съ притворнымъ сердцемъ вскинулась на него Лукерья, — то чуть не силкомъ замужъ меня за Ивана тащилъ, а теперь на-ка и думать о немъ не смѣй… Плевать мнѣ на васъ обоихъ.

— И съ чего только ты своевольничать вздумала? будто не слышалъ ея рѣчи, продолжалъ Томила. — Прежде ровно не смѣла. И сейчасъ (онъ съ увѣренностью поглядѣлъ ей прямо въ глаза) свистнуть мнѣ стоитъ, какъ песъ за мной побѣжишь и въ руку меня лизать станешь.

Лукерьѣ Петровнѣ ужь вправду захотѣлось плюнуть въ Томилу.

— Небось, какъ еще въ охотку побѣжишь-то: палкой мнѣ тебя гнать — не отогнать будетъ, съ той же покойной увѣренностію въ голосѣ и во взглядѣ подтвердилъ онъ.

Вдова глаза потупила. Ей вспомнилось, какъ давно ужь, въ началѣ ихъ знакомства, прогулялъ Томила съ молодцами Андронъ-Михайловичевы деньги и, придя въ ней, вотъ также покойно поглядѣлъ ей въ глаза и такимъ же вотъ голосомъ ровнымъ приказалъ, чтобъ украла она у мужа сколько надо ему было рублей. И она безъ отговоровъ и вздоховъ въ ту же ночь исполнила его волю.

— Отстань, говорю. Ни тебя, ни Ивана твоего мнѣ не надо! Цѣлуйся съ нимъ!

— А неумна ты, Лукерья Петровна, погляжу я на тебя, на новый ладъ сталъ задорить ее Томила: — вѣдь я Иваномъ-то манилъ тебя, вышутить тебя хотѣлъ. Кабы вправду хозяинъ женится задумалъ, сталъ бы онъ на тебя глядѣть. И въ мысли у него того не было.

«Ну, это врешь!» хотѣлось крикнуть вдовѣ, но какъ ни хотѣлось, сдержалась.

— Онъ-то тебѣ со скуки вретъ, а ты и уши развѣсила. Думаешь, поди, что для-ради красоты твоей и въ Переяславль-то пріѣхалъ, и тута живетъ.

— Знаю, что не для меня.

— Вотъ то-то и есть, что не знаешь.

— Анъ знаю.

— Полно-ка. Знала-бы, сразу сказала-бъ.

— Есть что и знать. Да любого мальчонка на улицѣ спроси, тотъ отвѣтитъ, что за животовыхъ Ѳедьку сестру сватать пріѣхалъ, да…

— Вотъ оно что, инымъ голосомъ, поглуше, заговорилъ Томила. — Межъ васъ и тайности уже завелись. Я вотъ не зналъ, случаемъ довѣдался, а ужь ближе меня, кажись, во всемъ дворѣ у него человѣка нѣтъ.

Лукерья поняла, что въ ловушку попалась и вывертываться поздно. Чортъ же его зналъ, что на глупости такой срѣжешься! Важное дѣло вправду какое: сестру замужъ выдавать вздумалъ. Было что скрывать!

— Вотъ то то же и есть, насмѣшливо и наставительно, по молчаніи, сказалъ Томила, — не съ твоимъ разумомъ куринымъ со мной тягаться.

— Да тебѣ чего надо? скажи! иначе повернула она разговоръ. — Отступного съ меня, что ли, взять хочешь? Такъ садись, поторгуемся.

— Было время, какъ мы стобой, обнявшись, рядкомъ сиживали. Теперь не смѣю: хозяйкой мнѣ скоро будешь, государыней звать себя велишь.

— Ну, стоя говори.

— Не въ отступномъ дѣло, а не годится, Лукерья Петровна, хозяину прикащичьи объѣдки глодать.

У Лукерьи лицо пятнами пошло.

— Брань одна у тебя на умѣ, обидчиво сказала она.

— Что, не любишь? съ злорадствомъ спросилъ Томила.

— Ужь не думаешь ли Иванъ Семенычу на меня наплести? Такъ отвѣтъ у меня давно готовъ: молъ, сватался самъ за меня, — и впрямь вѣдь ты сватался, — да оглобли повернуть пришлось, — вотъ и шепчетъ со зла.

— Ловко! похвалилъ Томила вдову и тутъ-же хотѣлъ-было въ конецъ срѣзать ее да сдержался: захотѣлось ему, какъ коту съ пойманной мышью, еще поиграть съ нею. — Только одно разсуди: какъ же я, махонькій такой человѣчишко, ни съ того, ни сего свататься на тебѣ вздумалъ?

— А изъ такихъ вѣдь ты, что за столъ только посадить, ноги самъ на столъ взволочишь.

Томила опять похвалилъ вдову и перекинулся съ ней еще двумя-тремя словами, всякій разъ похваливая ея увертливость. Вдову это пуще подмывало. «Вотъ оно когда взаправду хитрость на хитрость пошло», думала она. И ей любо было вспомнить, что особенно ловки стали ея отвѣты съ тѣхъ именно мѣстъ, какъ она по своему разговоръ повернула; это еще подбодрило ее. «А я вѣдь тебя мудренѣй полагала», ужь начинало мелькать у нея въ головѣ.

— Похвалился, что перехитрю тебя, апъ вправду, знать, люди скажутъ: похвальное-тъ слово гнило. Больно ужъ ты ловка, увертлива, загоняла меня совсѣмъ. Имъ, на здоровье, володѣй себѣ Иванъ Степанычемъ.

Споръ только что разгорѣлся, только что до настоящаго жара доходить сталъ; Лукерья твердо знала что великъ еще у нея запасъ отговорокъ, — чего! все растетъ да множится. Новыя хитрости, какъ цыплята, выклевываясь изъ яйца, били носиками о скорлупу и только, казалось, очереди ждали, какъ бы имъ поскорѣй на свѣтъ Божій выскочить. Что они выйдутъ куда побойчѣе первыхъ, о томъ и сомнѣнія не было. И вдругъ, въ такую-то минуту, Томила сдался сразу, ни съ того, ни съ сего; просто сказать, головой самъ себя выдалъ.

Такая безпременная и чрезмѣрная уступчивость показалась вдовѣ подозрительной. Съ недовѣрчивою тревогой взглянула она на Томилу.

— Одно любопытство знать, быстро и неожиданно спросилъ онъ. — такъ же-ль ты ловко на счетъ верзилы отбояришься?

— Какого еще верзилы, безсовѣстный? вправду осердилась вдова.

— А намеднишнаго.

— Прохора, что-ль? Такъ онъ по дѣлу вѣдь, — душу ему свою покойный Ѳедоръ Богданычъ устроить приказалъ.

— А онъ и душеньку его прихватилъ! съострилъ Томила.

— Безсовѣстный ты, безсовѣстный? Что тебя любила, такъ и безпутной стала. Честно я вдовѣю, всѣмъ вѣдомо, кого хоть спроси. Да и пріѣзжалъ-то онъ при васъ разикъ всего, да и за дѣломъ, говорю.

— А безъ насъ почаще бывалъ, да все за бездѣльемъ? со смѣхомъ подхватилъ Томила.

Какъ часто бываетъ съ хитрецами, легкая обмолвка, неловко сказанное слово, замѣченныя другими, смущаютъ ихъ сильнѣе, чѣмъ явное открытіе тщательно скрываемой ими тайны. Не оттого ли, что тутъ попадаетъ въ просакъ ихъ способность вывертываться, чѣмъ они гордятся, въ чемъ полагаютъ свою силу? Какъ бы то ни было, подобное случилось и со вдовой. Томила удачно подхватилъ и вывернулъ наизнанку ея обмолвку, и она растерялась.

— Ужь я довѣдаюсь, кто тебѣ на меня налгалъ! съ гнѣвомъ вскричала она. — Ужь я доѣду дѣвчонку эту подлую!

— Никого ты не доѣдешь, а вотъ только ты слушаться меня не станешь, — точно, подрѣжу я тебя! холодно сказалъ Томила.

Отъ этого холода у Лукерьи мурашки по спинѣ забѣгали. Они помолчали. Томила пристально смотрѣлъ на Лукерью.

Онъ глядѣлъ съ торжествомъ, довольный самимъ собою. Одно дѣло было сдѣлано и ладно сдѣлано: онъ поговорилъ со своей лапушкой — волкъ ее заѣшь! — по душѣ, какъ хотѣлося. Онъ все прибралъ, чѣмъ только можно было уязвить ее; прихватилъ и такое, чему и самъ не давалъ вѣры, какъ словамъ про верзилу, хотя ими-то и срѣзалъ ее. Онъ былъ радъ, что вчера въ тяжелую отъ вина голову пришла благая мысль разспросить про него у работницы; еще больше тому радовался, что воспользовался всѣмъ узнаннымъ. Но вчера еще, весь обуянный злостью, выпытавъ все что надо у работницы, онъ тутъ-же пригрозилъ ей, что подрѣжетъ ее, только вздумаетъ она еще кому про хозяйку подобное слово пикнуть. Любовь Лукерьи къ другому, хотя и не сознательно еще для Томилы, уже становилась непереносна ему.

Будь вся Лукерьина вина передъ нимъ въ томъ, что она помимо его воли пролѣзла къ Ивану въ жены, — тогда иное дѣло, — онъ, пожалуй, если не повѣрилъ бы, то заставилъ бы себя повѣрить про верзилу! отъ того только «шестокъ» для Ивана повыше-бъ вышелъ. Но не этимъ кровно обидѣла его вдова, а тѣмъ что самъ онъ вчера своими глазами видѣлъ. На время эту обиду заслонили новости, принесенныя Житовскимъ приказчикомъ, новый гнѣвъ на Ивана, на Улиту, на ту же Лукерью, на подлость людскую… Клубокъ обидъ сталъ больно великъ, во много нитей, и всѣ-то онѣ страшно перепутались.

Сейчасъ онъ смоталъ часть клубка, отпѣлъ Лукерьѣ за малую ея обиду. Но теперь, въ минуту торжества, когда волѣ, дѣйствовавшей въ извѣстномъ направленіи, за концомъ дѣла идти было некуда, — Томила невольно припомнилъ вчерашнее, и оно опять также сильно задѣло его за живое. Онъ глядѣлъ на Лукерью и видѣлъ ее не такой, какъ сейчасъ она передъ нимъ сидѣла: сердитая и готовая на худой миръ, испуганная и съ лукавымъ ласкательствомъ въ глазахъ. Онъ видѣлъ ее такою, какъ вчера сидѣла она передъ Иваномъ.

— Слушай ты! съ неодолимымъ волненіемъ, безо всякой опредѣленной мысли и цѣли, заговорилъ Томила. — Люба ты мнѣ, и никому, слышь ты, не отдамъ я тебя. Самъ доселѣ не зналъ, какъ дорога ты мнѣ, до вечератнаго не догадывался. Скажи-жь, одно скажи: притворяла ты себя вечоръ, какъ его слушала? Одно это скажи ты мнѣ.

Въ голосѣ его слышалась какъ бы и боязливая смиренная просьба. Лукерья вскинула на него глазами. Тотъ же да не тотъ парень стоялъ передъ нею. Зеленовато-масляный цвѣтъ лица, недавно для нея столь непріятный, теперь какъ-то шелъ къ нему, ладилъ съ его сурово-страстною рѣчью; глаза загорались, и онъ вздрагивалъ слегка отъ недавняго гнѣва и какъ бы въ ожиданіи ея отвѣта.

— А, можетъ, и вправду! невольно, безъ мысли досадить ему, по одной лукавой привычкѣ, дразня, заманивать мужчинъ, отвѣчала она.

— Не говори, убью, убью! глухо простоналъ Томила. — Да и лжешь: не любишь ты его, и никого-то не любишь. Меня вотъ точно любила когда-то, съ дикимъ одушевленіемъ продолжалъ онъ. — Вспомни-ка, чѣмъ былъ я тогда? Мальченка молоденькій, у Андрона въ подручныхъ, голъ какъ соколъ, ни кафтанишка себѣ порядочнаго не нажилъ, никакой у меня этакой прикрасы не было. А полюбила-жь бездомнаго, бездольнаго, глупаго. За меня самого полюбила меня. А я развѣ въ тѣ поры на что разсчитывалъ? Не деньги-жь съ тебя тянуть хотѣлъ!

— Аль завидки тебя вечоръ забрали? качая головой, въ раздумьи спросила Лукерья.

— Не знаю. А только зажмурю глаза, и вижу, какъ ты любовно на него глядишь, его съ тихой усладой слушаешь… И хочу я, хочу, всею нутреннею моею хочу, чтобы и на меня также глядѣла. Только вправду, безъ притворства, по совѣсти.

Вдова смутилась. Никто никогда, а ни самъ Томила не говорилъ ей такихъ рѣчей. Больше смѣшкомъ да шуткой строилось досель ея любовное дѣло.

— И что съ тобой, люба, я было сдѣлать хотѣлъ! Въ отместку вѣдь, чтобы надъ нимъ надругаться, думалъ его на тебѣ женить.

— Аль онъ досадилъ тебѣ чѣмъ?

— Чѣмъ ни досадилъ, а только за обиду мнѣ стало, за великую досаду показалося. О тебѣ, какая тебѣ жизнь будетъ, не думалъ я. Одна мысль была: на любовницѣ своей на отставленной его оженя, насолить ему. И не простилъ бы онъ тебѣ, нѣтъ! Избилъ бы тебя, истиранилъ, живую въ землю закопалъ. Добродѣтель свою на тебѣ вымѣщать сталъ бы. Ты еще такихъ, какъ онъ, не знаешь. Хуже вѣдь они нашего брата, злѣе, только ихъ правду затронь.

Странны и загадочно грозны были для Лукерьи нежданныя рѣчи Томилы. Не подъ силу ей было ни отвѣчать на нихъ, ни сообразить ихъ.

— Да и не возьметъ онъ тебя! И шептать мнѣ ему про тебя нечего. Недѣли не пройдетъ какъ весь Переяславль заговоритъ. Первая Прохорова жена всполохъ затрубитъ. И про меня, и про верзилу тишкомъ сперва, а тамъ галдѣть учнутъ. А я въ сторонѣ. Одно развѣ сдѣлаю: пойду, Житову старику въ ноги паду: «спаси, скажу, хозяина, открой ты ему, Христа ради, очи темныя»…

Послѣдняя рѣчь проняла Лукерью; очи зажмуря, уши закрывъ руками, сидѣла она. Стучались и рвались въ ея уши, какъ вѣтеръ стучится и рвется въ закрытое окно, разные толки и пересуды. Добрая слава ея, съ такой заботой поддерживаемая, казалась ей, по вѣтру ужь пущена; всѣ-то отъ нея отступится, постоялый пустъ стоитъ, раззореніе на нее пришло…

Лукерья не боялась, что Томила про нее Ивану нашепчетъ; шепотъ дальше Иванова уха не пошелъ бы. Тотъ бы самъ ей прямо объявилъ, иль она у него выпытала, и такъ ли, иначе ль въ свою вѣру опять бы его привела. Живо бы прорѣшку заштопала, и мѣста, гдѣ разорвано было, на чужіе глаза не знать. А вотъ какъ про нее всѣ межь собой, а ей самой никто ни слова, пока стыдъ всю ее съ головы до ногъ не покроетъ…

Непорядочное житье доселѣ не безпокоило Лукерью; паденья своего она не сознавала; любовные грѣшки не тяготили ее. Такъ, забава одна, и забота одна же: чтобы все шито и крыто было. И ладненько все шло. И вдругъ, сразу, какъ-бы при всемъ честномъ народѣ ея нагота неприглядная, невѣдомо черезъ кого, обнаружится. А и заговорятъ же про нее, чуяла Лукерья. Еще какъ заговорятъ-то послѣ долгаго на ея счетъ поста и воздержанія. Словно обжора о Святой на ветчину, всѣ на нее набросятся…

— Погубитель ты мой! Какъ впервой цѣловала тебя, тогда еще сердце мнѣ сказывало, что погубишь ты меня.

Лукерья не плакала, а жалобно хныкала. Томила сѣлъ возлѣ и отвелъ ея руки отъ лица.

— Брось, не годится! Не хороша ты въ слезахъ. Точно, бываютъ дѣвушки, которымъ слезы къ лицу (передъ Томилой, какъ сквозь сонъ, безслѣдно, всего на мигъ, промелькнула Улита), а тебя старятъ только. Ровно баба старая сморщишься.

— Погубитель ты мой!..

— Далека она, погибель-то твоя, да и такова-ль гибель живетъ? Отъ стращанья не станется. А ты вотъ что скажи: на что ты въ немъ позарилась, на богатство одно? чтобы въ покоѣ да довольствѣ съ молодымъ мужемъ жить? Такъ слово скажи, и я богатъ буду; будетъ, чѣмъ подарить тебя…

— Господи! Аль ограбить кого вздумалъ?

— Съ разбойнымъ дѣломъ къ губному еще не таскали^[8], иносказательно сказалъ Томила. А только давно мнѣ волю свою показать хотѣлося, давно подъ руку толкало… Ну, надъ нимъ, такъ надъ нимъ. Самъ виноватъ, круто дѣло повернулъ, да и далеко зашло. Назадъ нельзя, да и все равно срамъ на весь міръ будетъ. Такъ пусть же онъ одинъ сраму наглотается. А я — вольный казакъ.

Тщетно стараясь понять загадочныя рѣчи, слушала его Лукерья. А онъ, какъ выговорилъ ихъ, почувствовалъ, что ему больше ни съ нею, ни съ самимъ собой ни говорить, ни думать нечего: череда дѣлу пришла. Точно отрѣзалъ онъ себя это всего былого и бросилъ въ пучину. Бурлитъ и крутитъ, и въ чудно богатую глубь манитъ пучина.

— Да, да, подарю, богатъ буду, торопливымъ пошептомъ, прижимаясь къ ней, заговорилъ Томила. — Знаю вѣдь я тебя: даромъ не станешь любить. Не тѣ годы твои. Кто тебя купитъ, того ты и полюбишь. А кто любитъ, купитъ тебя…

Странно звучали эти слова, сказанныя ласковымъ, чуть не нѣжнымъ голосомъ.

— Полно же! Что, брови насупя, на меня глядишь?.. Побалуй же меня, поцѣлуй въ задатокъ. Подарю, вѣрь.

И обнявъ, сталъ цѣловать ее. Лукерьѣ казалось, что не ласкаетъ онъ ее, а со всей силы о земь бросилъ со всей ея красотою и молодостью, со всей хитростью и лукавой прелестью. Бросилъ и тончитъ съ веселымъ смѣхомъ, въ дребезги разбивая тихія ея мечты о спокойномъ житьѣ съ Иваномъ. Только не больно ей…

— Да отстань же, ума ты рѣшился! опомнясь; съ силой оттолкнула она отъ себя Томилу. — Хоть бы двери приперъ, безсовѣстный!

— Спасибо, что гонишь, знать, милъ я тебѣ, вставая на ноги молвилъ Томила. — Ну, да успѣемъ еще. Хлопотать бѣгу.

И былъ таковъ.

IX.
Починъ.

Говоря сейчасъ Лукерьѣ страшно-загадочныя рѣчи, Томила и самъ еще не зналъ подробностей своей затѣи.

Томила жилъ душевной, или естественной, жизнью, повинуясь всякимъ побужденіямъ, страстямъ и похотямъ. Жизни духовной, или идеальной, какъ мы говоримъ, онъ не зналъ. Нравственныхъ основъ у него не было: онъ страдалъ житейскимъ безвѣріемъ, общимъ всѣмъ вѣкамъ и народамъ. Это безвѣріе не размышляетъ ни глубоко, ни мелко, стараясь рѣшить конечные вопросы; оно не знаетъ сомнѣній: для него мигомъ все ясно и понятно становится. Живетъ человѣкъ, какъ ему думается, праведно, трудится честно, а все, какъ ни бьется, достатокъ не скопляется, все трудъ передъ нимъ

безвыходный; ни за честность, ни за праведность ему отъ Бога награды нѣтъ. И онъ рѣшаетъ сразу, въ хилой мысли своей, что коли и есть Богъ, такъ несправедливъ онъ; будь справедливъ, давно-бъ награду послалъ. Или: лишается человѣкъ себѣ кровнаго, — отца ли, брата ли, подпоры или утѣхи семьи, — и молится жарко, долго, страстно, упорно, но не христіанской молитвой, смиренной и покорной. Умеръ кровный, не по молитвѣ совершилося, и опять сразу рѣшено: либо Бога вовсе нѣтъ, либо молись ему, не молись — все равно: не доходлива до него молитва наша, не внемлетъ онъ скорбямъ нашимъ. Источникъ такого безвѣрія — себялюбіе или самообожаніе, чѣмъ опредѣляется душевная жизнь; только поднявшись, хотя отчасти, до мысли о состраданіи и дѣятельной любви къ ближнему, человѣкъ, становясь существомъ достойнымъ этого имени, начинаетъ сознавать и любить жизнь духовную, или идеальную.

Безвѣріе Томилы было такого же рода. Какъ для всякаго душевнаго человѣка, онъ самъ былъ вещь наидостойнѣшая любви, и не для себя только, но и для всѣхъ. Еще бы! всегда-то и во всемъ онъ поступалъ хорошо, а если порой и казалось ему, хотя постоянно смутно, что будто и не ладное онъ творитъ, — то парень сваливалъ вину на другихъ, или, какъ говорится, прятался за бабушку, то есть прикрывался прямымъ или мнимымъ примѣромъ другихъ. Что онъ пилъ и развратничалъ, — эка важность! нешто святые отцы того же не дѣлывали? Всѣ люди такіе-жь, какъ и мы грѣшные; всѣ себѣ пользы желаютъ, всѣ чужое прикарманить наровятъ, всѣ пинка другому дадутъ: не торчи, молъ, на моей дорогѣ.

Дѣлайся все по Томилиной мысли, и добрѣй его, — думалось ему, — на свѣтѣ человѣка не будетъ. Но не все дѣлалось по его хотѣнью, а что не такъ дѣлалось, то — полагалъ онъ, — дѣлалось нарокомъ ему на зло. Идя съ кружала, винилъ онъ людей, что честно жить они ему не велятъ, какъ того онъ яко бы хотѣлъ. И развѣ не правда? Доброе вѣдь онъ дѣло задумалъ, на хозяйской дочери пожениться пожелалъ, и какъ отъ соблазна-то себя соблюдалъ, крѣпче чѣмъ самой что ни на есть строгой жизни монахъ. Упрекни его кто за поступокъ съ Улитой, онъ весьма бы окрысился.

— Нешто я виноватъ? сказалъ бы. — Сама въ подклѣтъ ко мнѣ сбѣжала, на шею бросилась, а я вѣдь не старецъ пустынный: къ міру живу, мясное ѣмъ*

Упрека со стороны, впрочемъ, не было, а самому упрекать себя съ какой же радости было? Эхъ! да мало-ль онъ послѣ того для Улиты дѣлалъ? Не обѣщалъ онъ ей, что ли, изъ бѣды выкрутить, да такъ еще, что Иванъ ее и пальцемъ тронуть не посмѣетъ? И не только обѣщалъ, хлопотать началъ, задумалъ мало хозяина оженить, благодѣтелемъ ему стать. А она? Тутъ-то она и начала отъ него носъ воротить. И, на тд не взирая, онъ все же по своему обѣщанію дѣлать продолжалъ, свезъ Ивана въ Переяславль. Не молодецъ развѣ онъ?

И вотъ когда ужь статья вполнѣ обозначилась, и отыскалась причина Улитина охлажденія. Для Томилиной мысли причина эта, понятно, могла явиться только въ видѣ подобномъ той отговоркѣ, которую, при подходящемъ случаѣ, самъ бы Томила, себѣ въ оправданье, пустилъ въ оборотъ, то есть отговорки полной себялюбія и для другихъ досадливой. Братъ де Улиту замужествомъ на купецкомъ сынѣ богатомъ поманилъ, — ну и прочь Томилу, не годится онъ.

«Еще бы! не разъ прошлой ночью со злобой повторялъ онъ, вспоминая о томъ. — Мы не такіе вѣдь, какъ они, крупичатые: у насъ и рыло-тъ иное, немытое, посконное».

И выходила Улита подлой, расподлой.

Въ самой сердечной глубинѣ ворошилась у Томили еще одна мысль, но ее онъ и отъ самого себя всѣми мѣрами хоронилъ. Она и для него сказывалась урывками, иносказательно. Томила боялся, и сильно, что придется ему теперь, когда сватанье Улиты за Житова далеко зашло, за нее отвѣтъ держать, и передъ грознымъ судьей, ея братомъ. Оттого онъ про себя и не иначе какъ дуракомъ сталъ звать Ивана. Когда Томила говорилъ Лукерьѣ, что Иванъ истиранилъ бы ее, вымещая на ней свою добродѣтель, — онъ скрытно чувствовалъ, что не на одной Лукерьѣ можетъ хозяинъ свою добродѣтель выместить, не одну ее закопать живой въ землю. На комъ еще — въ томъ развѣ подъ ножомъ сознался бы Томила, но про себя-то, хотя и не выговаривая, твердо зналъ онъ, что на немъ самомъ. Тутъ, можетъ быть, крылась главная причина злобы на Ивана и желанья отомстить ему.

Но будь Улита, не будь Улиты, придется ли за нее отвѣтъ держать, или нѣтъ, — становилось теперь дѣломъ не важнымъ. При сегодняшнемъ свиданіи съ Лукерьей, Томила почти нежданно для себя узналъ за вѣрное, что таково-то она дорога ему и люба, и мила, какъ никто и никогда не былъ. Что Улита, что сама Лукерья въ былое время, что всѣ онѣ, другія прочія. То легкая любовь была; пока есть она — весело, а и прошла — не трудно. Теперь ему впервые отъ любви больно стало, впервые любовь его терзать и мучать начала, словно рѣзала ему живому сердце съ печенью. Впервой оказался у него супротивникъ въ любви, подлый остудитель любви милой женщины къ нему. Вотъ какимъ ужь являлся Иванъ Томилѣ.

Выбѣжавъ отъ Лукерьи, Томила невольно спросилъ себя: «что-жь я сдѣлалъ-то? Съ тѣмъ ли я къ ней шелъ, чтобъ такія ей рѣчи говорить стать?» И, постоявъ немного, онъ словно рукой махнулъ на свое недавнее намѣренье и промолвилъ: «Э, да что тутъ!» Какая-то сила невѣдомая, — чуялось Томилѣ, — сильнѣе его воли, сильнѣй всего, неудержимо толкала его впередъ.

И тутъ съ особой ясностью встало предъ нимъ въ бурной поспѣшности принятое рѣшеніе. Весь срамъ — Ивану, а онъ — онъ вольный козакъ, онъ свою волю покажетъ. Показать волю для Томилы значило разрѣшить на вся, порушить все что ему мѣшать станетъ, не думая хватить по коренной, какъ бывало въ то время, когда Андронъ съ бранью бился головой о край сундука или телеги. А куда кони вывезутъ — ихъ дѣло. «И думалъ-же, — смѣялся онъ надъ собой, — на Лукерьѣ его оженя, досадить ему. То-то дурость была! Да онъ-бы какъ сыръ въ маслѣ кататься сталъ. А мнѣ его и малость подразнить нельзя-бы было. А вотъ теперь, какъ государь Иванъ Степанычъ на мою Лукерьюшку заглядываться сталъ да женой ужъ, поди, про себя ее величаетъ, — теперь вотъ отнять ее у него, да кромѣ того, всячески насолить ему, чтобъ повернуться ему безъ боли невозможно было: все-бы кололо, все-бы язвило, все* бы про Томилу ночь и день говорило… вотъ это дѣло».

И онъ быстро сталъ соображать подробности мщенія, бойко высчитывалъ случайныя задержки и помѣхи и на двадцать ладовъ устранялъ ихъ; видѣлъ вблизи, почти руками нащупывалъ успѣшный исходъ. «И скоро, сейчасъ-же начнемъ, и въ пять дней, — куда! въ трое сутокъ все прикончимъ».

Среди этихъ преступныхъ выкладокъ, въ сердце у него что-то радостно билось. Онъ останавливался по временамъ, какъ-бы прислушиваясь къ этому біенію.

«И все-то для тебя, лапушка, все-то для тебя, голубушка! страстно шепталъ онъ, — чтобъ тебѣ богатой и радостной быть».

Для него яснѣло, зачѣмъ именно ему Лукерья нужна. Безъ нея, самъ-одинъ, онъ, пожалуй, не справился-бы съ задуманнымъ дѣломъ; одному-то и жутко, и предъ собою, предъ совѣстью, отговориться нечѣмъ. И затѣмъ еще нужна ему Лукерья была, чтобы было потомъ передъ кѣмъ похвастаться, было съ кѣмъ, надъ Иваномъ подсмѣиваясь, былое вспомнить, было кому шепнуть: «а, чай, сердитъ теперь онъ, разорвалъ-бы меня».

И подъ такіе живые и веселые приговоры и припѣвы не только въ мысли спѣло, но и въ явь зачиналось уже злое дѣло.

Ивану въ тотъ день съ утра не по себѣ было. Что-то гнело его, томило и безпокоило. У Житовыхъ онъ просидѣлъ долго и обѣдалъ тамъ-же. Ѳедорова болѣзнь не велика была; вечоръ его Арина Семеновна въ постель уложила больше по той причинѣ, что самое ее сумнѣнье насчетъ Улиты одолѣло, чѣмъ вправду испугавшись нездоровья любимаго сынка. Какъ Иванъ пришелъ, Ѳедоръ ужь на ногахъ бродилъ.

Старуха приказала сыну, чтобъ свояку все хозяйство показалъ и на хуторъ его свезъ вишневымъ и яблоннымъ садомъ похвалиться* Все это они и продѣлали. Иванъ осматривалъ хозяйство безъ обычнаго любопытства, разсѣянно, дѣлая по привычкѣ тѣ или иные вопросы. Все какая-то мысль гнела его, все ему скучно и тоскливо было.

«Да неужто-жь, спросилъ онъ себя, — одно мнѣ веселье и есть: на постояломъ сидѣть да съ Лукерьей Петровной бесѣдовать?»

Онъ испугался этой мысли не потому, чтобъ на Лукерью любоваться страшное дѣло было, а потому, что онъ пріѣхалъ въ Переяславль не того ради. Раньше чѣмъ сестра пристроена будетъ, ни о чемъ ему думать не слѣдъ, а тѣмъ паче о самомъ себѣ. Въ ожиданьи старика Житова, онъ забылъ о главномъ, попустилъ своей мысли въ сторону забрести. Отнынѣ, пока не повѣнчаетъ онъ, дастъ Богъ, сестры, по тѣхъ мѣстъ и думы у него иной, какъ объ Улитѣ, въ головѣ не будетъ. На постояломъ ему не сидѣть, и безъ того вдова довольно высмотрѣна. Иванъ не только порѣшилъ это дѣло про себя, но, мысленно свидѣтельствуясь Богомъ, клятву съ себя взялъ, что такъ оно и будетъ.

Послѣ обѣда, старуха Житова, приказавъ Ѳедюшѣ отдохнуть лечь, увела въ садъ, накормила его всякими сластями и всякими водами напоила, и затѣмъ, заставивъ Ивана чуть не забожиться, что ничего-то онъ про ихъ разговоръ старику не скажетъ, въ свое удовольствіе поговорила объ Улитѣ. Ивану, кажись, такой разговоръ долженъ-бы по душѣ прійтись, а онъ только на прямые старухины вопросы отвѣчалъ да ей поддакивалъ. И опять ворчалъ на себя: «нѣтъ-де у меня доброй воли ни капли къ сестрину счастью; дѣло торговое, и то порой забираетъ сильнѣе, а тутъ словно неволей кто меня хлопотать заставилъ». Одно утѣшало его, что старикъ Житовъ завтра къ вечеру, а ужь послѣ завтра утромъ

безпремѣнно воротится: нарочнаго съ тѣмъ къ женѣ прислалъ.

Отъ Житовыхъ Иванъ не домой прошелъ, а въ ряды; у того, у другого знакомца въ лавкѣ посидѣлъ, даже дѣльце одно, хоть и не важное, прикончилъ. Это порадовало его. «Давно бы такъ, сказалъ онъ себѣ, — а то на постояломъ сидишь, только проѣдаешься». Напослѣдокъ зазвалъ его одинъ торговецъ къ себѣ, заклиная всѣми святыми и покойнымъ отцомъ.

У торговца двѣ сестры въ дѣвкахъ засидѣлися, и ему казалось, что Ивану, какъ и всѣмъ вдовцамъ вообще, объ одномъ думать надо: какъ бы тѣхъ дѣвокъ перезрѣлыхъ себѣ въ жены добыть. Ивану куда не хотѣлось идти, но онъ пошелъ, памятуя взятую имъ съ себя клятву. Угощенье торговецъ выставилъ значительное, только Иванъ ни до чего, почитай, не дотронулся. Торговецъ обижался, главное на то, что гость дорогой ничего выпить не хочетъ. За чаркой, увѣрялъ онъ, разговоръ бойчѣе идетъ. Иванъ, кромѣ квасу да пива легкаго, ничего не пилъ; развѣ когда прозябнетъ, для тепла медку чарочку опорожнитъ, аль съ нездоровья; вина же въ ротъ не бралъ. Разговоръ поэтому шелъ не бойкій, то есть сестеръ торговцевыхъ не касающій. Наконецъ послѣ чуть не слезныхъ надоѣдливыхъ упрашиваній, согласился Иванъ выпить чарку наливки.

— Совсѣмъ вода, пояснилъ торговецъ, — у меня ее жена походя пьетъ, а никогда пьяна не живетъ.

«Совсѣмъ вода» показалась Ивану прекрѣпкой; онъ не то что охмѣлѣлъ, а какъ-то отупѣлъ съ нея. Оттого, къ немалому огорченію хозяина, разговоръ не разбойчился, и Иванъ вовсе не понялъ его немудрыхъ обиняковъ на счетъ сестеръ.

Наконецъ вырвался Иванъ Степанычъ отъ навязчиваго угощателя. По дорогѣ ему еще тяжелѣ и грустнѣе стало, но онъ нашелъ себѣ тутъ утѣшеніе: все свое уныніе сталъ выпитой чаркѣ приписывать. На постояломъ онъ освѣдомился, гдѣ Томила, чтобъ сказать ему за память о приконченномъ дѣлѣ. — Въ стряпущей, былъ отвѣтъ, — какихъ-то знакомцевъ угощаетъ. — Иванъ туда прошелъ: до того боялся минуту лишнюю со вдовой пробыть.

При Ивановомъ входѣ Томила спѣшно съ мѣста вскочилъ и" по его знаку, поднялись и оба знакомца.

— А я вотъ Андронъ-Михайловичевыхъ знакомцевъ, по старой памяти, чѣмъ Богъ послалъ угощалъ, доложилъ онъ хозяину. — Обѣднѣли горюны, къ намъ въ батраки просятся.

Иванъ, не взглянувъ даже на нихъ, сталъ съ Томилой о дѣлѣ говорить. А поглядѣть стоило. Прямо было видно, что коли Андронъ и зналъ ихъ когда, то не въ добромъ мѣстѣ съ ними сошелся. У обоихъ и одежда, и лица были поношенныя. Одинъ, коренастый, съ круглымъ, глупо-выпяченнымъ лбомъ, съ сѣрымъ и щербатымъ, одутловатымъ лицомъ и какими-то грязнобѣлыми глазами, въ которые сколько ни гляди, зрачковъ не замѣтишь, — звался Мухой. Не простой мухой, а съ прибавкой; ну, да мы прибавку опустимъ. Другой, рослый, со шрамомъ на лѣвой щекѣ и вытекшимъ правымъ глазомъ, отличался какимъ-то бычьимъ упорствомъ и тупой безчувственностью во взглядѣ и во всемъ своемъ обличьи. Не только, казалось, мысль никогда въ его голову не захаживала, но никогда ей и не зайти туда, до смерти. Но стоило этого человѣка въ свою волю привести и вбить ему въ тупую голову какой угодно приказъ, — онъ повиновался безпрекословно, какъ дюжій волъ. Вели ему многопудовой куль тащить, — и онъ легко вскидывалъ его на свои могутныя плечи; вели ему человѣка зарѣзать, — и тутъ не дрожала спорая его рука. Звали его Иванъ Можай.

— А и ужинать пора, пойдемъ-ка, сказалъ Иванъ, кончивъ о дѣлѣ.

Томила слѣдомъ пошелъ, во передъ уходомъ успѣлѣтаки шепнуть словечка два Мухѣ съ Можаемъ. Къ ужину вышли еще трое-четверо проѣзжихъ гостей. Иванъ за столомъ кручиноватъ сидѣлъ. Томила съ Лукерьей наперерывъ о немъ заботились.

— Да ничего, отвѣчалъ онъ на ихъ разспросы, — маленько понездоровилось, видно. Сномъ пройдетъ.

И вдругъ ему въ голову пришло, что не заснуть ему нынче во всю ночь, и онъ, самъ не зная зачѣмъ, невольно то же повторилъ вслухъ.

— Вылечилъ бы я тебя, молвилъ Томила, — да лихъ не послушаешь ты меня.

— Чѣмъ такимъ?

— А винца бы достаканчикъ хватить, и соснулъ бы, и хворь бы какъ рукой сняло.

Иванъ отрицательно покачалъ головой.

— А не хочешь, пива легкаго глотни: и не хмѣльно, и здорово. Оно вѣдь, пиво-то, въ голову бьетъ, сонъ даетъ.

Ивану съ торговцевой наливки и безъ того страсть пить хотѣлося: онъ согласился на пиво. Лукерья засуетилась было.

— Сиди, Лукерья Петровна, сиди, государыня: семъ-ка я самъ для хозяина на погребицу сбѣгаю, холодненькаго ему нацѣжу; знаю вѣдь, изъ котораго боченка.

Томила воротился со жбаномъ густаго холоднаго пива; отъ быстраго цѣженья пѣна такъ и била черезъ край. Иванъ жадно выпилъ больше половины, и потомъ вдругъ какъ бы съ отвращеніемъ отодвинулъ отъ себя жбанъ и сильно вскинулъ головой назадъ.

— Что-й то съ тобою? съ изумленіемъ спросилъ¹ Томила. — Аль я не нарокомъ крѣпкаго нацѣдилъ? Стой-ка, отвѣдаю.

И онъ, поднеся жбанъ къ губамъ, сдѣлалъ видъ, будто глотаетъ, но ни капли ему въ ротъ не попало.

— Ни, легкое! сказалъ онъ, ставя жбанъ передъ хозяиномъ. — А много сразу выпилъ, такъ въ голову и ударило. Да ничего, допей, допей! какъ ребенка уговаривалъ онъ его, — крѣпче, дастъ Господь, соснешь.

Иванъ съ соннымъ безмолвіемъ протянулъ руку къ жбану и сдѣлалъ нѣсколько полунасильственныхъ глотковъ. Потомъ, съ силой толкнувъ жбанъ отъ себя, быстро на ноги вскочилъ. Онъ былъ увѣренъ въ тотъ мигь, что стоитъ ему только на ноги стать и сейчасъ-же вылетитъ у него изъ головы то тяжелое, что въ нее засѣло. Ноги не сдержали его и онъ упаль навзничь.

— Вотъ всегда-то такъ, сказалъ Томила, обращаясь къ гостямъ. — Охота-то у насъ смертная, а участь наша горькая: пить-то мы любимъ, а пивишко насъ съ ногъ валитъ.

«А коли ты про то вѣдалъ, зачѣмъ-же поилъ-то его?» — вдругъ, какъ вопросъ со стороны, пришло ему въ голову.

— И притворщикъ какой! — отвѣчать Томила на вопросъ, все обращаясь къ гостямъ. — Вѣчно одинъ припѣвъ; не поспится-де. «И пивка-де мнѣ самаго легонькаго». Я ужь повадку его знаю, — крѣпкаго цѣжу. Для того и Лукерью-тъ Петровну тревожить не хотѣлъ.

Гости разсмѣялись. Томила при помощи работника сволокъ хозяина въ чуланъ и, раздѣвъ, спать уложилъ.

— А что-жь, господа купцы, — какъ то неотразимо задорно началъ онъ, возвращаясь въ столовую избу, — не будетъ ли милости вашей: меня, прикащика безхозяйнаго, винцомъ не угостите ли?

Господа купцы межь собой переглянулися. Давно у нихъ эта мысль, чтобъ выпить, въ головахъ вертѣлася, только повода подходящаго для выпивки не было, а тутъ и поводъ объявился. Принесли вино, пошла попойка. Томила и самъ веселъ былъ, и всѣхъ повеселилъ; не съ вина только. Удачей отъ него вѣяло, съ удачи этакъ-то кутятъ.

Наконецъ, сталъ хмѣль гостей разбирать. Разбрелись они по своимъ чуланамъ, не безъ того, чтобъ головой о стѣны и двери не постукаться; одинъ вмѣсто чулана вовсе не въ подобное мѣсто забрелъ, и тамъ спать улегся; другой, подъ столъ свалясь, храпъ на весь домъ поднялъ.

X.
Ночная бесѣда.

— Что-жь, и намъ пора, любушка, пойдемъ въ бесѣдушкѣ ночь коротать. Охъ и много-жь дѣла еще!

И, взявъ свѣчу въ лѣвую руку, Томила правой обхватилъ Лукерью по поясу. Нахально показалось ей это объятіе, съ чувствомъ отвращенія ёжилась она подъ его рукой, а пошла. «Все утрешнее объяснится теперь», думалось ей.

— Садися, голубушка, присаживайся, миленькая! любовно приговаривалъ Томила, вводя Лукерью въ ея комнату, бережно усаживая ее на лавку и съ нѣжностью обирая и охарашивая на ней платье. — Потолкуемъ съ тобой, побесѣдуемъ…

«Опять толковать пойдетъ!» съ тоскливой зѣвотой подумала Лукерья. Не того ей вовсе хотѣлось, а чего — и сама она толкомъ не вѣдала.

— Слушай же. Много я сегодня дѣловъ успѣлъ. Главное, постоялый сбылъ. Вотъ онъ задатокъ, получай.

И онъ выложилъ мошну на столъ. Вдову взорвало.

— Да какъ же ты безъ моего безъ спросу мое добро продавать посмѣлъ?

— Чего?

Томила поглядѣлъ на нее, какъ поглядѣлъ бы отецъ, если бы сынишка котораго онъ за провинность за вихры крутилъ, вмѣсто того, чтобы прощенья просить, вдругъ ляпнулъ бы: «а какъ, молъ, ты меня, тятя, за вихры крутить посмѣлъ?»

— Какъ посмѣлъ, говорю? сильнѣй повторила она.

— Охъ, и дурья-жь твоя голова, Лукерьюшка! съ веселымъ хохотомъ отвѣчалъ Томила. — Ты жь замужъ за меня собралась, а жить намъ здѣсь съ тобой не приходится. Утрешнее-то, видно, забыла.

— Ты хоть бы въ разбойныя дѣла свои не путалъ меня.

— Въ какія такія разбойныя дѣла? мягко и невинно спросилъ молодецъ. — Что-й-то все у тебя, дурочка, одно на умѣ. Не грабить его хочу, свое взять. Вотъ онъ, ключъ, — видишь? — съ пьянаго снялъ.

— Какой ключъ еще?

— А отъ сундука. Большой такой въ Ростовѣ у насъ въ повалушѣ стоитъ, кованный. Много въ немъ добра есть, и деньги лежатъ. Самъ видѣлъ, какъ кладены. Да не бось, чужого ни гроша не возьму. Свое только отсчитаю. Долженъ вѣдь онъ мнѣ.

— Много? полюбопытствовала вдова. Собственно не то она сказать хотѣла, ругать его думала, да разказъ Томилинъ больно занятенъ вышелъ.

— Безъ пяти рублевъ полтысячи, глазомъ не сморгнувъ отвѣчалъ парень. — Андроновы. Андронъ наторговалъ, слышь, мнѣ оставилъ, а онъ, подлецъ, жилитъ вѣдь.

— Полно-ка! Нешто мы Андроновыхъ достатковъ не знаемъ? Много онъ тебѣ пятьдесятъ рублевъ оставилъ, да и тѣ, поди, ухнуты давно.

— Ухнуты, какже! передразнилъ ее Томила и вдругъ бойко заговорилъ, почувствовавъ себя въ ударѣ всякое плести, какъ въ ту ночь, когда впервой, воротясь изъ Москвы, свидѣлся съ Улитой. — Эхъ, говорить-то не хотѣлося. Да тебѣ ужь скажу. Тайности у меня отъ тебя нѣтъ, да и не было. Ты думаешь, Ивано-тъ хозяинъ мнѣ? То-то-жь, что нѣтъ. Братъ онъ вѣдь мнѣ.

Томила остановился, чтобы поглядѣть, каково вдова приняла вѣсть нежданную. Она диву далась: только, по видимости, не повѣрила.

— Братъ же, говорю; лгать тебѣ не стану. Найденышемъ меня такъ, для прилики, кликали. Отъ жены покойникъ скрывалъ. Я вѣдь Степанъ-Матвѣичевъ заугольникъ^[9]. Какъ жена померла, и во дворъ меня взялъ.

Онъ опять помолчалъ. «А Богъ его вѣсть, можетъ и правда», подумала вдова, и Томила по ея лицу догадался о томъ. Онъ смѣлѣй сталъ.

— И покойникъ, слышь та, ужь вовсе увѣренно продолжалъ онъ, — полтысячи завѣщалъ мнѣ, а Ивано-тъ скупъ вѣдь, подлецъ, отцовской воли исполнить не хочетъ. Не мало у насъ и дома-тъ съ нимъ брани да перекоровъ было; до драки чуть не дошло. Вотъ оно чѣмъ и досадилъ-то онъ мнѣ. А я добръ вѣдь, губить его не хочу. Силбмъ отнять — душѣ претитъ; на хитрость пошелъ.

И сказавъ, Томила самъ почитай повѣрилъ, что точно такъ оно и есть; Степанъ-Матвѣичевъ онъ заугольникъ прямой. Хоть Томила и думалъ, что всѣ-то люди чужое прикарманить наровятъ, а эта выдумка ему по душѣ пришла; дѣло-тъ, все-таки, будто почестнѣй выходило.

— Ну, что-жь, поняла? Въ сердцѣ своемъ успокоилась? самодовольно спросилъ онъ Лукерью.

Но со вдовой нынче трудно было разговаривать. У нея въ головѣ, какъ въ котлѣ бурлило; воля, пробудясь, словно выпрямилась, и Лукерья смѣло напустилась на Томилу.

— Да мнѣ-то что? съ силой начала она. — Заугольникъ, такъ заугольникъ и живешь. Эка невидаль! Не то полтысячи краденыхъ, а будь ихъ у тебя настоящихъ двадцать, и тогда бы силбмъ замужъ за себя не взялъ! Слышалъ? Довольно тебѣ надо мною бояриться; утромъ въ расплохъ напалъ, а теперь, на-кось, выкуси.

Томила съ изумленьемъ на нее воззрился. Ужь коли этимъ рѣчамъ убѣдительнымъ нейметъ, такъ чего-жь ей надобно?

— Да ты съ чего-же? Аль съ вина охрабрилася? спросилъ онъ.

— Не съ вина, а съ правды. Правдатъ-моя.

— По Ивановой дорожкѣ пройтись задумала? глухо, съ презрѣньемъ пробурчалъ онъ. — Такъ одно сообрази: хвосто-тъ у тебя весь въ грязи. И еще спрошу: забыла ты, что-ль, что тебѣ даве за ослушанье посулено?

— Чего еще?

— А подрѣжу тебя. И ты, гляди, памятуй: безъ горячности я тебѣ это слово сказалъ. А такія мои слова не мимо идутъ.

Онъ выговорилъ эту рѣчь такимъ же, какъ и утромъ, холоднымъ голосомъ; только на сей разъ холодъ не пронялъ Лукерью.

— Самому бы раньше на глаголѣ не покачаться, отрѣзала она.

— Гляди, Лукерья!

— Не слѣпа хожу.

— Не серди ты меня!

— И осердясь, не страшенъ. Аль на тебя ни управы, ни заступы нѣтъ? Какже! Такъ вотъ съ руками и отдалась!

— О какой еще заступѣ затолковала?

— Знаю о какой.

— Да мнѣ-то любопытно знать. Такъ я смекаю, что никакой заступы нѣтъ, да и впреде-тъ чаять нечего.

— А къ воеводѣ пойду, постращала вдова.

— У самой человѣкъ въ чуланѣ опоенъ лежитъ, а она на меня къ воеводѣ челомъ. Ловко!

Лукерья руками всплеснула.

— Такъ это ты опоилъ его? Храни Господь, къ утру скончается.

— Не бось, не помретъ, только до полуденъ развѣ продрыхнетъ. Малость самую соннаго зелья забылущаго я ему въ пиво подсыпалъ, какъ бы мимоходомъ замѣтилъ Томила. — Да дѣло-тъ не въ томъ, продолжалъ онъ, — а вотъ какъ разсвѣнетъ, самъ я къ воеводѣ побѣгу.

— Свою вину да на меня!

— Никакой моей вины нѣту, съ наглымъ спокойствіемъ отвѣчалъ Томила. — А что дворничихи на постоялыхъ, гостей обирая, ихъ опаиваютъ, то дѣло не новое. Да и пиво твое-жь; я самъ его при всѣхъ отвѣдывалъ, и всю-то ночь промаялся. А ужь деньги у него къ утру пропадутъ, вѣрно. И тебѣ-жь въ сундукъ, въ другое-ль мѣсто подкину.

— Доводчику первый кнутъ, все еще смѣло отвѣчала вдова.

— И второй тебя не бархатомъ же по спинѣ погладитъ. Коль на розыскъ пойдетъ, и тебѣ пытки не миновать-же. Ты про встряску слыхала-ли? Какъ руки ноги прикрутятъ да на дыбѣ встряхнутъ, ажно всѣ суставчики хрустнутъ. — И Томила для большей выразительности похрустѣлъ пальцами. — А потомъ какъ кости выпрямятъ, огонькомъ поджигать учнутъ, — не ныли бы. Кожа-тъ спечется, взволдырится…

— Охъ ужь! молчи ты, молчи! трясясь всѣмъ тѣломъ, вскричала вдова. Отъ Томилиныхъ рѣчей у нея и впрямь кости заныли и кожу стянуло.

— Что, не любишь? со смѣхомъ повторилъ Томила свое любимое въ такихъ случаяхъ присловье.

Они помолчали. Томила, постращавъ, думалъ приласкать вдову.

— Полна-ка, помиримся, сказалъ онъ, взявъ ее за руку.

Она выдернула съ силой руку, съ шумомъ отодвинулась и отвернулась отъ него. Тряпица какая-то на лавкѣ валялась, она подхватила ее и, теребя, силилась разорвать. Такъ бы и Томилку въ куски разорвать. Крѣпка тряпица, не рвется. И Томилка здоровъ-же сидитъ.

— Не подъ силу тебѣ, Лукерьюшка, хитрить со мной. Все-то съ опаской я дѣлаю. Со всѣхъ-то сторонъ ты у меня сѣтью спутана: выскочить захочешь, ножку переломишь, — съ нѣжной шутливостью приговаривалъ Томила.

Она все, отворотясь отъ него, сидѣла и тряпицу теребила.

— О еще словечушко мое попомни. Ненарокомъ задумала ты, сдается мнѣ, съ нами съ обоими хитрить: и меня маслить, и Ивана подсдабнивать. Такъ ты эту затѣйку брось. Не успѣешь. Лучше ужь со мной мирись. А чтобъ межь насъ двумъ ужбмъ проползти, о томъ и не думай.

Отгадалъ-ли Томила тайную Лукерьину мысль, иль ей просто не въ терпежъ отъ его нахальства пришло, только она отбросила тряпицу и повернулась къ нему.

— Бѣсъ ты, дьяволъ ты самый что ни есть растреклятый! съ бранью и сердцемъ заговорила она. — О чего тебѣ отъ меня надобно? Который разъ говорю я тебѣ: на тебя, разбойника, а и на Ивана твоего, вахлака, плевать мнѣ не хочется. Провалитесь вы, собачьей смертью оба сейчасъ подохните!.. Сатана васъ сюда занесъ; знала-бъ, давно-бъ батракамъ со двора сбить приказала… Черти вы, дьяволы!… Ссорьтесь вы, рѣжьтесь вы, кроволители несытые, только меня-то не путайте!.. Жила я безъ васъ въ довольствѣ, въ покоѣ, въ радости, сама себѣ госпожа… Чего-жь вы?… Зачѣмъ вы?.. Безъ васъ проживу… А тебѣ, чертъ рогатый, зачѣмъ, скажи, я ровно сковорода подъ блины занадобилась? Аль дѣла своего дьявольскаго безъ меня испечь не сможешь? Что ты меня, какъ коня, съ утра взнуздалъ да, уздой теребя, все задергиваешь? Аль на Ивана озлясь, что не подъ силу пришелъ онъ тебѣ?…

Лукерья долго еще прибирала, и чѣмъ дольше, тѣмъ бранчливѣе становилась ея рѣчь. Томила молчалъ, давая ей выкипятиться. Не только безъ сердца, а съ чѣмъ-то похожимъ на довольство слушалъ онъ ее. Чуялось ему, что скоро, сейчасъ-вотъ и его часъ настанетъ, и покоритъ онъ навѣкъ ея строптивое сердце. Какъ оно случится, онъ самъ не зналъ, а только скоро, сейчасъ-вотъ.

— Что-жь ты молчишь? Хотя-бы слово — чурбанъ! — молвилъ. Говори, говори ужь! съ нетерпѣніемъ прикрикнула на него вдова, какъ у самой словъ не хватило.

— Желанная ты моя! съ нѣжной тоскою началъ онъ, разгораясь затѣмъ чуть не съ каждымъ словомъ. — Аль не говорилъ я тебѣ, о любви моей не докладывалъ? Не слушала ты. И любовь-то моя — новая она, небывалая. Слыхала ты: кого любишь, того бьешь, молъ. И ты также вотъ: любя, не жалѣешь меня. И не бьешь вѣдь, нѣтъ! А ты вотъ что со мной, проклятая, сдѣлала. Ножъ ты мнѣ по рукоять въ сердце всадила, да имъ, играючись, поворачиваешь. И кричать-бы, да сладко мнѣ! И рѣжетъ, и нѣжитъ. И вынешь ты ножъ, кровью изойду. Играть имъ перестанешь, съ тоски помру. Мучь ужь, пытай меня. Сколько душѣ твоей хочется, терзай меня. Такая ужь любовь твоя для меня терзательная вышла. Все-бъ я Ивану простилъ, да для-ради тебя не могу. Что-жь еще-то скажу? чѣмъ любовь свою выражу? Не знаю; приказывай сама ужь. Не ты въ моей волѣ, какъ, хвалясь да себя бодря, съ дуру я хвастался. Гдѣ ужь! Я у тебя во власти. Вели, — куда хоть, за тобой пойду. Только не балуй ты, сердяся, меня, а покруче, покруче ножичкомъ-то повертывай. Вотъ въ чемъ и любовь-то твоя. Не прежняя наша любовишка пустая, — да и не любовь то была! Смѣялись мы; какъ дѣтки забавлялися. Гдѣ боль, тамъ любовь. Тамъ только любовь и живетъ…

Долго, долго, въ полу сознаніи лепеталъ онъ «забавныя рѣчи», — и не все у него складно выходило; иное по многу разъ онъ повторялъ, а не докучалъ вдовѣ. Давно ужь она щечку локоткомъ подперла, очей съ него не сводила и, ротикъ полуоткрывъ, едва смѣла дыханье перевесть. Въ бреду рѣчи и не замѣтилъ того Томила. А ее до того обаяла страстная рѣчь, что скажи онъ ей сейчасъ; «садись, молъ, въ телегу, поѣдемъ со мной», — и, не спросясь, сѣла-бы и куда захотѣлъ-бы поѣхала, и покой свой любимый забыла-бы, и о быломъ, далекомъ-ли, ближнемъ-ли, не вспомнила-бъ.

— Такъ вотъ, люба, поняла-ли, зачѣмъ…

Слова замерли у него на устахъ: онъ вдругъ, точно отъ слѣпоты прозрѣвъ, увидѣлъ ее. Не сдержался, въ полуоткрытый ротокъ поцѣловалъ.

— Вотъ-же заслушалась! заглядѣлась-же на меня! какъ охмѣленный повторялъ онъ. — И въ правду вѣдь, безъ притворства, въ правду, во истинную…

— Охъ, ужь ты мнѣ! охъ, ужь ты! весело смѣясь, приговаривала Лукерья.

— Ну, разикъ еще!

— Не довольно-ли?

— Въ послѣдній ужь.

И опять поцѣловалъ ее.

— Да будетъ-же, будетъ! шутливо прикрикнула на него Лукерья, и, видя, что онъ опять «въ послѣдній» сказать собирается, закрыла ему ротъ рукой и скоренько подальше отодвинулась.

— Вотъ то-то-жь, лукаво прищурясь и дѣлая видъ, что стираетъ съ губъ его поцѣлуи, сказала Лукерья Петровна, — теперь вотъ мила, а давече мало Иваномъ, верзилой корилъ.

— А ты, глупая, думала, что и впрямь я про верзилу повѣровалъ? Какже! Досадить тебѣ чѣмъ ни на есть похотѣлося.

— Ой, врешь!

— Забожусь сейчасъ.

Вдовѣ и улыбнулося, что такую вѣру къ себѣ она внушить можетъ и — сказать-ли? — раздосадовало ее маленько, что давече на верзилѣ чуть вовсе не опростоволосилась.

— А вотъ не божись, вправду вѣдь любила его! подразнила она Томилу.

— Люблю я тебя веселой такой, въ ослѣпленіи страсти отвѣчалъ онъ, — вотъ какъ шутки такія веселыя шутить начнешь. Къ лицу тебѣ радость-то, и ужь разстараюсь я, чтобъ кромѣ смѣха ничего ты не вѣдала.

— А ножичекъ-то?

— Веселясь, имъ играй.

— А ножичеко-тъ Иванъ выходитъ! мелкимъ бисернымъ смѣхомъ разсыпалась вдова.

Томилѣ становилось и жутко, и сладко. «И любитъ-же меня», увѣрялъ онъ себя. Много такихъ шутокъ проскочило въ ту ночь межь ними; Лукерьѣ полюбилось дразнить его, и она — нѣтъ-нѣтъ — да, про ножичекъ вспомня, будто и повернетъ его.

Первымъ Томила опомнился.

— Охъ, батюшки! Заболтавшись, о дѣлѣ забылъ. Да еще что забылъ-то, самое что ни на есть главное.

Вдова чуть насупилась. Опять это дѣло проклятое, пропади оно пропадомъ!

— Вотъ что, озабоченно продолжалъ Томила, — задержи ты мнѣ его, денечка на два всего задержи. Завтра и безъ того хворый весь день проваляется, а вотъ на послѣ завтра задержи ужь. А въ среду утречкомъ, Богъ съ нимъ, коль сдогадается, пусть его за мной гонитъ, не поймать тогда. А въ четвергъ, на разсвѣтѣ, увезу я тебя, повѣнчаемся.

— Какъ-же мнѣ задержать-то его?

— Хитрости тебѣ не занимать стать.

— А глупа вотъ, не придумаю.

Томила сталъ наставлять ее, хитрости придумывать. Послушала она, и своихъ мигомъ съ десятокъ придумала. Такой оборотъ дѣла сначала занялъ было Лукерью. Она вошла въ свою знакомую, до малой ямки вѣдомую колею. Тутъ ей все просто было, и мало просто — спокойно. И какъ только заработала лукавая мысль, обаянье недавней Томилиной рѣчью, — чувствовала Лукерья, — все падать и падать стало. И вдругъ припомнилось ей, какъ Томила ночью ужь, надъ нею подтрунивая, смѣялся, что не проползти ей ужомъ межъ нимъ и Иваномъ.

«Анъ вотъ проползу», рѣшила вдова. Еще послѣ утрешняго у Лукерьи, какъ ни была она смущена и взволнована и стращаньемъ, и бѣшенной страстью Томилы, шевельнулось въ головѣ, что такъ ей надо себя повести, чтобъ отъ обоихъ окрестясь, въ сторонѣ, въ прежнемъ покоѣ и довольствѣ остаться. Теперь-же и вовсе ей ясно стало, какъ напредки повести себя.

«Ай да Томилушка, спасибо; надоумилъ меня, бабу глупую. Какъ еще межь вами ужикомъ-то проползу, любо-дорого!» И она еще пуще стала разсыпаться мелкимъ бисернымъ смѣхомъ.

Томила, озабоченный не сорвалось-бы столь удачно начатое и ловко задуманное дѣло, долго и на разные лады перебиралъ, какъ вѣрнѣе задержать Ивана. Такъ вотъ нельзя, этакъ сдѣлай; то онъ тебѣ скажетъ, это отвѣть. А не повѣритъ, сюда вотъ поверни.

«И чего высчитываешь, скучая его ужь черезчуръ осмотрительнымъ наказомъ, думала Лукерья. — Нешто хитрость впередъ выдумаешь? которая во время сама придетъ, та и ладна будетъ. Зіхоти я только… да мнѣ что до васъ! Я ужикомъ вѣдь».

И она не только скучать, — уставать стала, спать ей захотѣлось. «Послѣ рѣчи сейчасъ живьемъ-бы взялъ, ну, а теперь погодишь», сказала она наконецъ про себя, щурясь отъ дремы на Томилу, и слѣдомъ громко, во весь ротъ, зѣвнула.

— Аль устала ты?

Лукерья ничего не отвѣчала, а, вставъ, подошла къ волоковому окну.

— Свѣчку задуй, ишь, догорѣла вся, сказала она, отодвигая оконце.

Свѣжій вѣтеръ пахнулъ ей въ лицо и вдосталь свѣялъ, казалось вдовѣ, обаянье отъ рѣчи.

— Свѣтаетъ, пора ужь тебѣ, прощай! лѣниво и досадливо сказала она.

— И то пора, съ грустью подумалъ Томила.

Онъ хотѣлъ по настоящему проститься.

— Чего? цѣловаться опять? экой лизунъ выискался! И то губы мнѣ всѣ замозолилъ! не то шутя, не то сердясь, отвѣчала она.

Томила просить.

— И не думай того! Вотъ какъ пріѣдешь за мной, тогда… Тогда тебѣ отъ меня наградный поцѣлуй выйдетъ. А нынче довольно ужь. Не долго до четверга-то, подождешь.

«Послѣ дождика въ четвергъ поцѣлую я тебя», мелькнуло у нея при томъ въ головѣ.

И шутливо повернувъ Томилу лицомъ къ двери, она со смѣхомъ погнала его вонъ. Парень, пожалуй, такъ-то, безъ поцѣлуя, съ большимъ счастьемъ ушелъ, чѣмъ когда-бъ получилъ желанное.

Сойдя во дворъ, Томила взбудилъ пріѣхавшаго съ ними изъ Ростова батрака и велѣлъ ему поить и закладывать лошадей. Онъ съ вечера еще распорядился имъ овса хорошенько засыпать.

— Слышь ты, Данила, наставлялъ онъ батрака, — что хозяинъ проснется, доложишь: молъ на разсвѣтѣ, какъ приказано было, уѣхалъ.

— Слушаю, Томила Власьичъ.

— Хозяину безъ меня поусерднѣй служи, одинъ съ нимъ остаешься; о кружалѣ и думать забудь.

— Зачѣмъ его, чертово, помнить.

Давъ еще нѣсколько наставленій Данилѣ, молодецъ тронулъ. Тихо выѣхалъ онъ со двора, тихо посадъ проѣхалъ. Въ полуверстѣ стоялъ ни кабакъ, ни дворишка заѣзжій, ни теплое мѣсто притонное. Тамъ ждали его Муха съ Можаемъ.

— Садись, ребята! крикнулъ онъ имъ.

Тѣ не замѣшкали.

— Ну, теперь, коней не жалѣя, весь перегонъ жарь: въ Ростовѣ новыхъ добудемъ! крикнулъ онъ, заваливаясь подъ кибитку спать.

Лукерья долго у оконца простояла, пока ворота за Томилой затворяясь, не скрипнули. Тутъ она оконце закрыла и, подойдя къ двери, для чего-то покрѣпче ее на крюкъ заложила.

— Дешево, слава тѣ! отдѣлалась! сказала она. — Только что изцѣловалъ всю. Ну, да бабенкѣ молодой за этимъ добромъ, что мужику за тычкомъ, не угнаться вѣдь.

И, раздѣвшись, юркнула въ постель. Ворочаясь, извиваясь и потягиваясь подъ стеганнымъ одѣялкомъ, «вотъ этакъ-же я и межъ ними ужикомъ проползу», подумала она, и вскорѣ сладко уснула.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Двѣ судьбы.

Куда заспѣшилъ дядя Тихонъ? Аль племянникъ, спрашивая его про житье страничье, сладко-ль оно ему пришлось, ненарокомъ отгадалъ дядину тайну?

Гощины были въ Ростовѣ старожильцы. Давно ужь считались они въ лучшихъ людяхъ, то есть въ числѣ наиболѣе зажиточныхъ. И торговали они, и земля у нихъ была. Главнымъ образомъ промышляли они всякимъ постнымъ товаромъ, хотя и при случаѣ и другимъ торговымъ промысломъ не брезговали. Ихъ обширные обозы съ красной рыбой и всякими великопостными запасами первыми поспѣвали въ Москву къ масляной. У Матвѣя Гощина осталось въ живыхъ два сына: Степанъ да Тихонъ. Судьба у братьевъ вышла разная одному и неудача въ удачу становилась, другому мало удачи на долю выпало.

Матвѣй умеръ какъ-разъ въ тотъ годъ, какъ названнаго царя Дмитрія на Москвѣ убили. Братья подѣлились, какъ того пожелалъ младшій, Тихонъ. Нравомъ братья были несхожи. Старшій, Степанъ, былъ человѣкъ ровный, неторопливый, осмотрительный и покладистый. Младшій былъ скоръ и на мысль, и на дѣло, часто зарывался, изъ-за пустяковъ сущихъ могъ съ человѣкомъ чуть не на вѣкъ разсориться, терпѣнья у него вовсе не было, все-бы ему вынь да положь.

Степанъ, подѣлившись съ братомъ, повелъ дѣло по маленьку, по старинѣ, какъ оно отъ отцовъ и дѣдовъ пошло. Но на Руси наставало такое время, что ни по старому, ни по новому никакого почитай дѣла вести нельзя было. Смутная волна, знаменуя себя всякимъ насиліемъ и конечнымъ разореніемъ, разливалась все шире и шире, съ каждымъ часомъ захватывая подъ себя новые веси, города и земли. Все шаталось, все трещало; все, казалось, въ конецъ гибло. Отецъ тянулъ въ одну сторону, сынъ въ другую; мало было способныхъ отличить правую руку отъ лѣвой. Гдѣ самому хорошо, тамъ и правда — таково было общее мнѣнье.

Степанъ былъ женатъ; Иванъ ужь у него родился. Слыша о разореньи многихъ городовъ, онъ задумался. Придутъ, чего не растащатъ, то сожгутъ: и жена обезчещена, и сынъ убитъ, и еще слава Богу сказать надо, коли самому тутъ же смерть придетъ. Положимъ, Ростовъ — городъ крѣпкій и отсидѣться въ немъ Богъ поможетъ. А какъ изгономъ придутъ, раньше чѣмъ семью и добро въ городъ перевезти успѣешь? А какъ городъ приступомъ или хитростью какой возьмутъ? Кто порукой, что всѣ сидѣльцы^[10] на чемъ крестъ поцѣлуютъ, на томъ и станутъ? — Нынче людишки самые что ни есть послѣдніе, куда озорны стали; лучшіе люди имъ нипочемъ, они ихъ не слушаютъ, сами въ лучшіе наровятъ. Развѣ не бывало что народъ воеводъ вязалъ да съ колокольнымъ звономъ ворота ворамъ отворялъ? Иной воевода самъ при томъ приговаривалъ: «ахъ, свяжите-де меня, голубчики, волоките вы меня родненькіе!» Такому-то воеводѣ и у воровъ честь, и передъ царемъ, на всякій случай, отговорка есть: «силомъ-де вязали».

Такъ разсуждалъ Степанъ и рѣшилъ по добру, по здорову заблаговременно убраться изъ Ростова подалѣе. Въ то время не одинъ онъ, а многіе и во многихъ городахъ такъ-же думали. Они или вовсе покидали насиженныя мѣста, или отправляли свои семьи въ дальніе сѣверные и восточные города, куда ворамъ путь далекъ, куда если, не дай Богъ, и забредутъ они, то не скоро еще. И то были люди не худые и не вовсе плохіе граждане; то были просто люди смирные и мирные, люди торговые. Въ душѣ они были за тишину, за порядокъ, за соборы и угодниковъ московскихъ, за московскій государственный строй. Они готовы были стать за великое дѣло, но думали, что и стать-то нынѣ не съ кѣмъ, не много крѣпкихъ стояльцевъ найдется. Во всякомъ случаѣ не имъ, людишкамъ неродовитымъ, починъ въ дѣлѣ держать, не имъ кличъ кликать и вести другихъ за собою; найдется человѣкъ, которому повѣрить можно, кликнетъ кличъ, они — отзовутся. Пока-же, отъ зда хоронясь, они смирно сидѣли по угламъ.

Степану было куда изъ_%Ростова ѣхать: жена у него была нижегородка. Оставивъ все ростовское хозяйство Ѳедоту на руки, онъ самъ на время переселился въ Нижній, забравъ съ собою все, что поцѣннѣе; все что можно было взять, не обременяя переѣзда черезчуръ долгимъ обозомъ. Тесть принялъ его ласково, велѣлъ ему въ своемъ домѣ жить. Какъ пришла потомъ вѣсть про ростовское разоренье, то Степанъ со слезами возблагодарилъ Бога, что послалъ ему благую мысль бѣгствомъ спастись. И тесть тутъ оцѣнилъ благоразумную предусмотрительность Степана; до того, не смотря на ласковый пріемъ, онъ все-таки подумывалъ, что зятекъ чуть-ли не напрасно трусу отпраздновалъ.

Степанъ въ Нижнемъ не безъ дѣла сидѣлъ; онъ тестю помогалъ, не даромъ хлѣбъ его ѣлъ; кое-какія дѣлишки и за свой счетъ дѣлалъ. Онъ жилъ, какъ и многіе, надеждой на скорое возвращеніе порядка, а съ тѣмъ вмѣстѣ и переѣзда на старое пепелище. Надѣяться и въ то горькое время было на что: не вовсе оставилъ Господь Русь православную. Какъ Скопинъ со шведами поляковъ и русскую сволочь погналъ, всѣ, перекрестясь, полегче вздохнули. Потомъ заговорили, что на миръ съ польскимъ королемъ пошло, даетъ-де на царство сына своего, королевича Владислава, а тотъ, въ нашу вѣру окрестясь и царскимъ вѣнцомъ повѣнчавшись, все утихомиритъ. И опять невольно вѣрилось измученному люду, что такъ оно и будетъ. Какъ Ляпуновъ къ Москвѣ пошелъ и къ нему даже бывшіе тушинцы пристали, снова блеснула короткая надежда. Время шло, руша всѣ эти обманныя надежды и замѣтая ихъ слѣды.

Пришла очередь послѣднимъ силамъ въ бой вступить; изъ Нижняго зачалось; Степанъ и его тесть были изъ тѣхъ что первыми душевно откликнулись на голосъ Минина и безъ утайки и малой жалости дали третью деньгу на святое дѣло.

У тестя, кромѣ дочери, было нѣсколько сыновей; всѣхъ онъ ихъ пережилъ, кромѣ младшаго, послѣдыша, рожденнаго ему почти въ старости, любимаго и ненагляднаго. Малому шелъ осьмнадцатый годъ: взманился онъ за святую вѣру пострадать. Какъ ни уговаривалъ его отецъ, что не наше, молъ, купецкое дѣло на войну идти, наше дѣло — деньгой помогать; какъ ни просилъ, ни сердился, ни грозилъ даже — ничто не помогло. Парень украдкой бѣжалъ за ратью. Отецъ поплакалъ, поскорбѣлъ, но не клялъ сына, что на старости лѣтъ преклонныхъ одѣлилъ его горемъ. Въ глубинѣ онъ сознавалъ, что сынъ взялся за великое, не всякому посильное дѣло. «Знать, Господь его на то призвалъ», рѣшилъ онъ и, усердно молясь, сталъ ждать вѣстей отъ сына.

Воротившіеся изъ похода нижегородцы принесли старику скорбную вѣсть: палъ его сынъ у стѣны московской бѣлокаменной страдальцемъ за вѣру Христову. Старикъ не пережилъ сына. Все имѣнье осталось дочери, и Степанъ нежданно разбогатѣлъ.

Какъ только дорбги маленько отъ воровъ поочистились и проѣздны стали, Степанъ собрался въ Ростовъ, сперва одинъ, на легкѣ. Тамъ все было сожжено и разграблено; всѣ батраки и прикащики разбѣжались, только одинъ вѣрный Ѳедотъ жилъ на пустомъ, необнесенномъ тыномъ дворѣ, въ жалкой землянкѣ. Степанъ со слезами обнялъ его. Еще больше оцѣнилъ онъ его, когда узналъ что Ѳедотъ, бѣдствуя не одинъ годъ и ведя чуть не нищенскую жизнь, сумѣлъ схоронить отъ воровъ кой-какія деньжонки и вещи. Онѣ, зарытыя въ лѣсу, ждали хозяина, Ѳедотъ и въ нуждѣ не прикоснулся къ нимъ. Съ тѣхъ поръ Степанъ не иначе Звалъ прикащика; какъ другомъ своимъ искреннимъ.

«И чего онъ меня превозноситъ, недоумѣвалъ Ѳедотъ, слушая похвалы своей честности. — Ровно другой на моемъ мѣстѣ не то-же бы сдѣлалъ? Развѣ который безъ Бога живетъ, тотъ на хозяйское добро польстится, а мы, слава Господу, въ церковь ходимъ».

Степану, получившему нежданное наслѣдство, не трудно было устроиться. У него во дни общей скудости завелись лишнія деньги. Дѣло онъ повелъ тихо и осмотрительно. По первоначалу всего небольшую бѣлую избу поставилъ (она-то и слыла старымъ домомъ), только-бъ съ семьей помѣститься можно было. Чѣмъ тише на Руси становилось, тѣмъ онъ шире дѣло велъ, и благословилъ Господь труды его неустанные, какъ говорилъ Тихонъ, наставляя племянника.

Меньшой Гощинъ пошелъ совсѣмъ по другой дорогѣ. Подѣлившись съ братомъ, онъ нѣкоторое время выжидалъ. Каждый день изъ Москвы приходили вѣсти одна другой чуднѣй. Молодаго парня стало тянуть туда. Но Тихонъ былъ не даромъ купеческій сынъ; безъ дѣла въ Москву ѣхать болтаться, — думалось ему, — ужь чего-же хуже. Притомъ въ Москву влекло его не честолюбивое желанье, при частыхъ перемѣнахъ, повыше взлетѣть; его просто разбирало молодое любопытство, ему хотѣлось другихъ посмотрѣть, себя показать, но не безъ того, чтобъ деньгу при случаѣ зашибить.

Скоро царю Василію плохо пришло, и слѣдомъ говорить стали, что безпремѣнно-де къ зимѣ въ Москвѣ хлѣбъ дорогъ станетъ: всѣ къ ней дороги воры заступятъ. Тихонъ эти рѣчи себѣ на умъ намоталъ. Онъ сталъ хлѣбъ скупать и счастливо провелъ свой обозъ въ Москву. Ему не долго пришлось ждать хорошихъ цѣнъ на хлѣбъ: вскорѣ царь Василій въ своемъ стольномъ городѣ въ осаду сѣлъ. Хотя Тихону и совѣтовали погодить продажей, пока настоящая дороговь придетъ, онъ не послушался. И послѣ радъ былъ: онъ и безъ того съ большой выгодой продалъ хлѣбъ; быть-же кулакомъ, кремнемъ безчувственнымъ и драть послѣднее съ умирающаго съ голода — претило его мягкому сердцу.

Послѣ удачи въ Москвѣ, Тихонъ и не подумалъ возвращаться въ Ростовъ. «Мнѣ на сторонѣ счастье», рѣшилъ онъ въ скорой головѣ своей. Дѣла въ Москвѣ со времени осады остановились; за то подъ бокомъ, въ двѣнадцати верстахъ по старому, а по нонѣшней мѣрѣ въ восемнадцати, выросло Тушино со своимъ царикомъ, окруженнымъ всякимъ сбродомъ — русскимъ, польскимъ и казацкимъ. Если бояре и вообще люди именитые, столпы отечествія, такъ сказать, свободно перелетывали отъ царя къ царику и обратно, то торговому люду и подавно скатертью была дорога изъ Москвы въ Тушино. Приходилось, конечно, на заставахъ подмасливать стрѣлецкихъ и казацкихъ головъ и польскихъ хорунжихъ и ротмистровъ, но торговый человѣкъ никогда за подмасливаньемъ не постоитъ, будь только надежда вдвое воротить протори съ покупателя.

Тихонъ сперва на легкѣ опознаться слеталъ въ Тушино. Живо смекнулъ онъ, какой товаръ тамъ надобенъ: все, что для мужскаго щегольства потребно, все, чѣмъ сударушку свою подарить можно. Такой товаръ въ Москвѣ не въ цѣнѣ былъ. Требовалось еще зелено вино и всякіе напитки свои и заморскіе — въ голодной Москвѣ мало кому питье на умъ шло. Смекнувъ и закупивъ все что надо, Тихонъ переѣхалъ въ Тушино, гдѣ и открылъ лавку и бѣлую харчевню.

Не одна прибыль тянула его туда. Для Тихона, послѣ богобоязненной ростовской жизни, попасть въ цариковъ станъ было то-же, что для молодого послушника, взросшаго съ отроческихъ лѣтъ въ строгомъ монастырѣ, очутиться незапно на Ярильскомъ праздникѣ.

Все запретное — гульба, развратъ, кутежъ — въ Тушинѣ считалось дѣломъ похвальнымъ; тамъ оно не хоронилось по темнымъ угламъ, а съ пѣсней, хохотомъ и браннымъ словомъ, заломивъ шапку на бекрень, вольно гуляло по улицамъ.

Дѣла у Тихона шли нельзя лучше; барыши, мало сказать, сами лѣзли, просто ломились въ его карманъ. Гульба ему по сердцу пришла. Онъ жилъ, не тужилъ, что называется въ свое удовольствіе; объ одномъ помышлялъ, какъ-бы другихъ перещеголять въ безобразіи, до такого дойти, до чего рѣдкій додумается. До времени все ему счастливо сходило, какъ съ гуся вода. До судьбы Московскаго государства ему мало было дѣла. Царя Василія онъ, какъ многіе, не долюбливалъ, полагая его чуть-ли не единственнымъ виновникомъ всѣхъ бѣдъ. Въ царика онъ не вѣрилъ. Про себя онъ такъ выражался: «чирей-де съ лишаемъ развоевались: каждому пошире сѣсть хочется». Такія мысли были бы весьма распутны, будь ихъ источникомъ холодный умъ, а не юркое легкомысліе. Тихона болѣе веселило красное словцо, имъ придуманное, чѣмъ мысль, въ немъ заключенная.

Одно время онъ сблизился съ торговымъ человѣкомъ, кожевникомъ Ѳедькой Андроновымъ, стяжавшимъ столь печальную память въ нашей исторіи. Ѳедька тянулъ его за собой.

— Брось ты эту канитель торговую! толковалъ онъ Тихону. — Опричь пакости, ничего въ ней нѣтъ. Послушайся ты меня, человѣкомъ тебя сдѣлаю.

— И такъ живу! отвѣчалъ Тихонъ.

— И мужикъ живетъ. Живешь, а какой почетъ себѣ видишь? Слушай меня: умъ у тебя есть, грамота далась тебѣ, въ письмѣ за тобой не всякій подъячій угонится. Брось, говорю. Денегъ у тебя для почину довольно есть, а я тебя въ дьяки выведу. Года не пройдетъ, въ почетѣ будешь.

— Отъ добра, Ѳедоръ Андронычъ, добра не ищутъ. А ужь мое ли житье не разлюбезное? Умирать не надо. Коту о масляной не слаще жить. Деньги, самъ говоришь, у меня водятся, а красны дѣвицы нонѣ дешевы.

— Дуракъ же ты, на тебя погляжу.

Тихонъ, въ свою очередь, лукаво поглядывалъ на Ѳедьку и, посмѣиваясь, если не говорилъ, то думалъ: «а ты еще не глупѣй ли меня будешь?». Тѣмъ разговоръ и кончался. Легкомысліе тутъ спасало Тихона: онъ остался гулякой, воромъ не сдѣлался.

Тихонъ во-время убрался изъ Тушина. Онъ какъ-то чутьемъ распозналъ, что не слѣдъ тамъ заживаться. «И крысы, которыя поумнѣй, поди, въ дорогу собираются», сказалъ онъ себѣ и съ тѣмъ рѣшилъ прикончить дѣла. Онъ успѣлъ за хорошую цѣну сдать и лавку, и харчевню. Въ Москвѣ ему дѣлать было нечего; онъ сталъ собираться въ Ростовъ: тамъ было передъ кѣмъ похвастать своею удачею. Въ Ростовъ человѣку съ деньгами не легко было тогда пробраться. Голому да босому развѣ въ тѣ дни широка дорога была, а кто въ сапогахъ да кафтанѣ, тому не безопасно было пускаться въ путь. Вѣрно можно было разсчитывать, что встрѣтится не одинъ охотникъ и до сапогъ, и до кафтана. Но Тихону не терпѣлось, и, понадѣясь на свое торговое умѣнье пролѣзать сквозь всякія заставы и засады, онъ отправился. И точно, то слѣдуя съ царскими войсками, то приставая къ казацкимъ и другимъ воровскимъ отрядамъ, задабривая и подпаивая начальство, онъ преблагополучно добрался до родного города.

Дорога не только недешево обошлась Тихону, она и не весела была. Иное дѣялось на Руси, чѣмъ думалось въ Тушинѣ сидя. Что оттуда потѣшными огнями свѣтилось, то было пожаромъ селъ и городовъ; тамошнее разливанное море на Руси стояло кровавыми озерами; что везлось туда хлѣбныхъ, мясныхъ и иныхъ запасовъ, то было вымучено съ народа; тамошнее веселье вблизи являлось позоромъ русскихъ семей. Не такъ-то давно проѣхавъ по той же дорогѣ, Тихонъ увидѣлъ что мало что на ней уцѣлѣло. Пріѣхалъ онъ не въ прежній богатый Ростовъ, а въ разоренное мѣсто, которому не скоро оправиться.

Горе, что видѣлъ по дорогѣ Тихонъ, не выжало слезъ изъ его очей; оно его озлобило. Въ Ростовѣ, поставивъ себѣ избу небольшую на мѣстѣ прежняго богатаго дома, онъ понялъ что не время теперь своимъ нажиткомъ хвалиться, надо съежиться да прибѣдниться. Деньги не въ оборотъ пускать, а въ кубышку ссыпать да и ее-то поглубже въ землю закопать.

Настали для Тихона тоскливые годы; вспоминая о нихъ потомъ, онъ говаривалъ, что «ровно въ гробу съ окаменѣлымъ сердцемъ лежалъ онъ тогда». Отъ нечего дѣлать, отъ невозможности что-либо дѣлать, молодой торговецъ затосковалъ. Къ тому прибавились всякія хвори и недомоганья: тушинская гульба ими сказывалась. Злоба еще пуще чѣмъ дорогой стала душить его. Онъ злился на всѣхъ, кто думалъ еще о спасеніи земли Русской; всѣхъ ихъ ругалъ, всѣхъ звалъ земскими погубителями. Не вѣрилось ему, что придутъ опять красные дни, и чѣмъ сильнѣй пробуждалась вокругъ него надежда, тѣмъ злѣе и угрюмѣе становился Тихонъ. Какъ Пожарскій съ Мининымъ къ соженной Москвѣ прошли, и тутъ не дался Тихонъ надеждѣ. «Еще бараны на бойню пошли», ворчалъ онъ про себя, — «аль мало нашихъ о московскія стѣны лбы себѣ поразшибали? Не намъ, простецамъ, противъ польскихъ людей стоять».

Пришелъ, одначе, и для меньшого Гощина радостный день, когда можно было вынести на свѣтъ нажитое въ Тушинѣ добро. Тутъ онъ оживился. Отстроившись на широкую ногу, задумалъ онъ не меньшее, какъ первымъ торговцемъ въ Ростовѣ стать. Не сдѣлалось, впрочемъ, по его хотѣнью: видно, успѣлъ ужь онъ изжить все свое счастіе. На первыхъ же порахъ крупная бѣда постигла его: богатый обозъ, отправленный имъ въ Москву, былъ по дорогѣ до-чиста разграбленъ. Тихонъ отъ того не оробѣлъ и рукъ не опустилъ: было еще чѣмъ ему поправиться.

Но не мимо видно пословица идетъ, что не бѣда страшна, а пабѣдки. Мелкія неудачи стали доѣдать Тихона. Семь лѣтъ неустанно гонялись онѣ за нимъ, точа его богатство, какъ червь дерево точитъ, не спѣша, исподволь. Чуть онъ поправится, чуть надеждой занесется, гляди новая неудача поправку, какъ спѣлый колосъ, серпомъ срѣжетъ. Пересталъ Тихонъ о томъ думать, чтобъ первымъ ему въ Ростовѣ быть; въ среднихъ бы только удержаться.

II.
Странникъ.

Чѣмъ человѣкъ уступчивѣе къ судьбѣ, тѣмъ она сильнѣе гнететъ его. Къ судьбѣ надо требовательнымъ быть. Тихонъ на себѣ это испыталъ. Чѣмъ онъ больше себя ограничивалъ, чѣмъ меньшаго желалъ, тѣмъ дѣла его шли хуже и хуже.

Къ началу осьмаго года Тихонъ считалъ себя близкимъ къ полному разоренію: бѣдность ужь стучалась у его воротъ, заглядывая нетерпѣливо черезъ заборъ. Долго онъ смекалъ, какъ-бы отвадить непрошенную гостью. Наконецъ надумалъ дѣльце. Ради его Тихону въ Москвѣ побывать требовалось. На отъѣздѣ ему вспомнилась старая его мысль, что ему счастье на сторонѣ. Тихонъ прибодрился. Но на сей разъ и на сторонѣ его ждала неудача; У меньшого Гощина и руки опустились. Съ отчаянья онъ бросился было въ гульбу, вздумалъ повторить веселое тушинское житье. Но, видно, не тѣ ужь лѣта его были, гульба сама по себѣ не прельщала его, и скоро ему опротивѣла.

Нерѣдко бываетъ, что нечаянная встрѣча, слово давно вѣдомое, но забытое и вновь нежданно и во-время сказанное — заставляютъ человѣка какъ-бы встрепенуться, другими глазами взглянуть на вещи, и повертываютъ его мысль въ новую сторону. Подобное случилось и съ Тихономъ. На Москвѣ столкнулся онъ со стариннымъ пріятелемъ своего отца и, разговорясь съ нимъ по душѣ, сталъ горько сѣтовать на свою судьбу. Послѣ Тихонъ немало дивился, съ чего ему вздумалось открыться старику; о своихъ дѣлахъ, особенно же о неудачахъ, онъ никогда ни съ кѣмъ не заговаривалъ.

— Чѣмъ мнѣ тебя, Тихонушка, утѣшить, сказалъ старикъ, — ужь и не знаю, право. Развѣ сказать древнее слово, исконное и правдивое. Отъ отцовъ идетъ, что коли бѣда человѣка постигнетъ, адь горе какое лютое, словомъ, по церковному молвить, какъ будетъ человѣкъ во обстояніи нѣкоемъ, такъ, значитъ, Господь его посѣтилъ. А Господне посѣщеніе со всякой кротостью и смиреніемъ принимать надо. Посѣтилъ тебя Господь, значитъ близокъ Онъ, молись Ему поусерднѣе.

Ученіе о томъ, что всякое обстояніе есть посѣщеніе Божіе, ученіе, принесенное къ намъ вмѣстѣ съ вѣрой Христовой съ православнаго Востока, глубоко вкоренилось въ душѣ русскаго человѣка. Тихонъ не могъ о немъ не слышать, но, и зная, онъ никогда не прилагалъ его къ себѣ. Потому-то слова старика были для него какъ-бы откровеніемъ.

«Точно, я Бога забылъ!» сказалъ онъ самому себѣ.

На возвратномъ пути въ Ростовъ, стариковы слова не разъ приходили Тихону въ память и слѣдомъ обступали его воспоминанія ранней юности и отрочества. Ему видѣлся благочестивый обиходъ родительскаго дома; икона въ дорогой ризѣ, передъ нею лампада неугасимая; завтра праздникъ, и отецъ, кадя передъ иконой, поетъ тропарь; на колѣняхъ стоитъ старушка, Тихонова матушка, молится съ благоговѣйно вздрогнувшимъ лицомъ. Вспоминается ему и маленькій Тиша, какъ не могъ онъ нищаго увидѣть, чтобъ не выпросить у тяти грошика, или куска пирога у маменьки родненькой. Эко сердце-то у мальчика любительное было, а нынѣ?..

И вотъ иныя безотрадныя воспоминанія скорбной вереницей тянутся передъ Тихономъ. Буйная жизнь, безобразіе, гульба непросыпная, злоба, гоньба за богатствомъ. «Никто меня на эту дорожку не толкалъ, самъ взманился, самъ виноватъ!» приговаривалъ онъ.

Въ Ростовѣ Тихонъ сталъ чаще, чѣмъ прежде, ходить въ церковь, въ божественную службу вслушиваться, вникать въ смыслъ молитвъ. Мысль о примиреніи съ Богомъ постепенно сроднилась съ его душой; дѣло предстояло великое и трудное. Пришлось идти узкимъ путемъ, тернистымъ, бороться со всякими соблазнами, сомнѣніями и искушеніями; терпѣніе порой отставляло Тихона, порой онъ падалъ духомъ, и его смущала мысль, что взялся онъ за непосильное дѣло. Молясь, онъ еще часто задумывался о житейскихъ дѣлахъ и, прося у Бога помощи, невольно относилъ ее къ своимъ торговымъ неудачамъ.

Сильнѣе всего удручала Тихона сердечная окаменѣлость: онъ не въ силахъ былъ умилиться, не могъ заплакать. По вотъ однажды, читая молитву ко Пресвятой Богородицѣ и дойдя до прошенія объ избавленіи «отъ многихъ и лютыхъ воспоминаній» Тихонъ почувствовалъ, какъ у него изъ глазъ незапно хлынули теплыя слезы. Сердце умягчилось, слеза проточила камень.

Тихонъ возжелалъ поддержать въ себѣ такое настроеніе и недоумѣвалъ чѣмъ. Припомнивъ, какъ отецъ говаривалъ, что нѣтъ большаго утѣшенія въ скорби, какъ вспоминать про Іова многострадальнаго, Тихонъ добылъ книгу Іова и не разъ вникательно прочелъ ее. Къ великому его огорченію, святая книга не умиляла его такъ, какъ онъ того желалъ. «Не мнѣ его скорбь понять, разсуждалъ Тихонъ. — Іовъ бѣ человѣкъ праведный, удаляяйся всякія лукавыя вещи, а грѣшнѣй меня есть ли кто?» Одно ясно понялъ онъ, что если праведнику слѣдуетъ быть терпѣливымъ въ несчастій, то знающему за собой грѣхъ — и подавно, и еще понялъ, что во всемъ слѣдуетъ безропотно покоряться волѣ Божіей. По то были заключенія холоднаго ума, еще не претворившіяся въ сердечное убѣжденіе. Сердце еще оставалось на половину безчувственнымъ.

Прислушиваясь въ церкви къ чтенію псалмовъ, не всегда внятному и вразумительному, Тихонъ надумался перечесть ту книгу, по которой когда-то учился грамотѣ. Пѣсни царя Давида столь же спасительно на него подѣйствовали, какъ и на многія тысячи людей, подобно ему, искавшихъ живаго Бога и возжаждавшихъ Его, какъ олень жаждетъ источниковъ водныхъ. Въ псалтири Тихонъ нашелъ многое къ себѣ приложимое. «Ровно про меня писано», норою шепталъ онъ. Лютыя воспоминанія вновь посѣтили его; какъ живыя, во всей своей неприглядности, вставали передъ Тихономъ студныя дѣла его и ровно просились наружу. Воспоминанія не были, однако, такъ мучительны, какъ прежде; они вызывали не одинъ стыдъ, но и сокрушеніе, и покаянныя слезы.

Пошелъ разъ Тихонъ въ недалекій загородній монастырь въ обѣднѣ; послѣ обѣдни его въ трапезѣ позвали. Какъ вездѣ, въ послѣднее время, Тихонъ сидѣлъ смирно, слушая, не мѣшаясь въ бесѣду, ни съ кѣмъ самъ первый не заговаривая. Игуменъ, ласково бесѣдуя, наставлялъ богатаго богомольца.

— Великое дѣло слезы, — говорилъ онъ, — коли источникъ ихъ въ сердцѣ нашемъ. Ежели человѣкъ въ молитвѣ стоя, или псалмы поя, засворбитъ, вспомнивъ о грѣсѣхъ своихъ, и пошлются ему тутъ слезы умилительныя, то — учатъ святые отцы — знаменуютъ собою тѣ слезы, что прощены человѣку грѣхи его, о нихъ же онъ, каясь, сокрушался.

Сердце Тихона, при этихъ словахъ, исполнилось свѣтлой надеждой и радостью. Онъ удвоилъ свою ревностъ къ чтенію псалмовъ и молитвѣ; онъ тосковалъ, когда не умилялся до слезъ. Тихону оставалось еще шагъ сдѣлать къ примиренію съ Богомъ и этотъ-то шагъ оказался для него самымъ труднымъ. Сколько онъ ни размышлялъ, всегда къ тому приходилъ, что поговѣть ему теперь самое время. Исповѣдаться, по глубокому старинному выраженію, значило поновиться. Тихонъ, вспоминая какъ говѣлъ онъ при батюшкѣ, чувствовалъ, что точно послѣ исповѣди какъ бы обновлялась въ тѣ дни душа его. И какъ, бывало, нѣсколько недѣль потомъ онъ берегъ и лелѣялъ душевную чистоту! Вотъ и теперь бы тоже испытать. За послѣдніе годы у Тихона дѣло покаянія было запущено; по годамъ онъ не говѣлъ, и когда собирался наконецъ, то шелъ на исповѣдь болѣе по обычаю, чѣмъ по сердечному влеченію.

Тутъ новыя искушенія осѣтили Тихона. Стала смущать его дума неотгонная, что до того онъ грѣшенъ, что во вѣкъ для него невозможно примиреніе съ Богомъ; сомнѣніе, нерѣдкое у русскихъ людей, быть можетъ порождаемое униженіемъ наче гордости. Затѣмъ, едва поборовъ стропотную думу, Тихонъ сталъ мучаться выборомъ духовника. То думалось ему, что слѣдуетъ отыскать святой и строгой жизни монаха, который наставилъ бы его со всякимъ прещеніемъ и наложилъ на него тяжкую эпитемью. То, для поборонія въ себѣ гордости, хотѣлъ онъ идти къ самому что ни на есть худой жизни попу.

Чѣмъ дальше, тѣмъ непреложнѣе понималъ Тихонъ, что такъ или иначе, а слѣдуетъ совершить трудный шагъ, и вдобавокъ какъ можно скорѣе: не то запутается онъ въ конецъ въ своихъ мысляхъ. Насталъ великій постъ, и Тихонъ укрѣпилъ себя въ мысли говѣть на первой-же недѣлѣ и у себя въ приходѣ. Онъ шелъ къ исповѣди и тревожился однимъ грѣхомъ тушинской жизни, по его мнѣнію самымъ тяжкимъ изо всѣхъ его беззаконій. Стыдно ему было въ немъ признаться передъ лицомъ священника, и думалось, нельзя ли какъ обойти тотъ грѣхъ, покаяться въ немъ не развязывая подробно, какъ было дѣло, а подъ общимъ наименованіемъ грѣха. Шелъ онъ печальный и согбенный и вдругъ услышалъ разговоръ про себя. Двое у воротъ стояли и одинъ спросилъ: «этотъ, что ли, меньшой Гощинъ?».

— Онъ и есть, — отвѣчалъ другой, — съ молоду, вишь ты, пилъ да развратничалъ, а нонѣ въ ханжество ударился. Награбилъ деньжищъ-те, въ Тушинѣ съ ворами живучи, да чужое добро не въ прокъ пошло. Жаль стало, ну и заханжилъ. Только ханжи онъ, не ханжи, а правежа^[11] ему, кажись, не миновать. И по дѣломъ вору и мука.

Говорившій, казалось, нарочно громче кричалъ, чтобы слова его долетѣли до уходившаго Тихона. Горько было Гощину услышать въ такую минуту ненавистное о себѣ слово, приправленное клеветой; еще горше то было, что и душевное дѣло, которымъ онъ жилъ, топталось въ грязь. Крѣпко захотѣлось ему оглянуться, чтобы узнать говорившаго, но онъ сдержался. «Господь его проститъ», сказалъ онъ и перекрестился.

Ставъ передъ духовникомъ, Тихонъ безъ утайки разказалъ ему все, что мы знаемъ. Священникъ внимательно и сочувственно слушалъ его, изрѣдка вставляя свои замѣчанія одобренія и наставленія. Инаго человѣка, не того давно знакомаго ему протопопа, видѣлъ предъ собою Тихонъ. «Какъ я несердечно каялся, и онъ ко мнѣ безсердеченъ же былъ, а какъ я…» не разъ мелькало въ его головѣ.

— Особыхъ грѣховъ какихъ не имѣешь ли? — спросилъ священникъ.

Тихонъ запнулся.

— Сказывай, сказывай, не бойся. Не мнѣ открываешь душу-то, Богу. А мнѣ самолично зачѣмъ бы твои грѣхи знать?

Тихонъ сталъ говорить и прямо сознался въ томъ именно грѣхѣ, что недавно еще думалъ какъ нибудь да обойти. Смущенный, растроганный и взволнованный, вышелъ онъ отъ исповѣди. Она, казалось, не облегчила его. Только немного спустя, когда, успокоясь отчасти и ставъ передъ образомъ, Тихонъ началъ усердно молиться, онъ почувствовалъ, что у него точно заноза изъ души вынута.

Скоро сказка сказывается, дѣло дѣлается мѣшкотно. То-же и съ Тихономъ. Съ возвращенія его изъ московской поѣздки до говѣнья прошло близъ трехъ лѣтъ. За послѣднее время онъ на свою торговлю вовсе рукой махнулъ, предоставивъ ее въ вѣдѣніе прикащика. Кое-какъ сами плелись дѣлишки. Теперь, примирясь съ Богомъ, почувствовавъ себя на извѣстной нравственной высотѣ, меньшой Гощинъ и подавно не хотѣлъ думать о мірской суетѣ. Въ своемъ жизненномъ пути онъ дошелъ до того поворота, ставъ на который человѣкъ, не жалѣя, оставляетъ міръ и его прелести, и становится отшельникомъ. Притомъ не для кого было Тихону Матвѣичу трудиться. Семьи у него не было. Сперва за гульбой, потомъ за общей неурядицей и своими неудачами, онъ не собрался жениться. Все думалось: «вотъ поправлюсь маленько, тогда и оженюсь». Теперь-же ему, понятно, женитьба и не вспомнилась. И что значили для него, въ обновленной его жизни, почетъ и богатство, когда внутри себя нашелъ онъ сокровище, вновь обрѣлъ свою потерянную «душу живу».

Что-жь дѣлать-то? какъ впредь жить? Какъ-то Тихонъ утромъ выглянулъ изъ окна; дѣло было въ началѣ зимы, въ ночь наралило снѣга и нанесло около строеній сугробовъ. Старикъ работникъ, извѣстный всему дому подъ именемъ Сергѣюшки, отгребалъ снѣгъ.

— Хорошо Сергѣюшкѣ жить! подумалъ Тихонъ. — Дѣло у него извѣстное, другими приказанное; о хлѣбѣ насущномъ ему и заботы нѣтъ: хозяинъ накормитъ. А для души вздумаетъ въ церковь пойти — запрета нѣтъ. Скопивъ гроши, на богомолье надумается, и тутъ воля. Вотъ и мнѣ бы, за прибылью не гоняючись, такой жизнью пожить.

Эта причудливая мечта была вовсе не пустяшной. Въ первый разъ тутъ Тихонъ ставилъ себя по внѣшней жизни на мѣсто батрака, а его ровнялъ съ собою по душевнымъ потребностямъ. Въ своемъ слугѣ онъ увидѣлъ такого же, какъ самъ, человѣка. Теперь ему вспомнилась тогдашняя мечта. «Пойду-ка я въ дальнее богомолье да по дорогѣ Сергѣюшкиной жизнью поживу», сказалъ онъ себѣ, — «а тутъ мнѣ дѣлать нечего»,

Тихонъ отправился къ большому брату. Братья жили не дружно, рѣдко видались: слишкомъ ужь по разнымъ дорогамъ пошли они еще съ молоду. Степанъ и радъ бы былъ меньшому брату помочь, но боялся о томъ заговаривать даже, зная его гордость. Тихонъ избѣгалъ Степана, втайнѣ завидуя его удачамъ.

Придя къ большому брату, меньшой земно ему поклонился и сталъ просить помочь ему выручить его изъ бѣды, взять себѣ все, что у него осталось, только долги уплатить. Степанъ поднялъ и обнялъ брата. Онъ успокоилъ его и сказалъ, что по заплатѣ всѣхъ долговъ, у него еще малая толика на черный день останется.

— А самъ ко мнѣ переѣзжай, вмѣстѣ жить станемъ, вмѣстѣ и торговать. У тебя умъ, у меня удача, — вотъ и ладно заживемъ.

Тихонъ откровенно объявилъ брату свои намѣренья. Степанъ его не отговаривалъ. Онъ, какъ всѣ честные и богобоязненные дѣловые люди, чувствовалъ, что та жизнь, которую избиралъ Тихонъ, выше ихъ собственной. Живя въ суетѣ и заботахъ о мірскихъ благахъ, онъ высоко чтилъ тѣхъ именно, кто убѣгалъ этой суеты и презиралъ эти блага.

Только весной запахло, Тихонъ пошелъ въ Кіевъ. Сначала странничье житье ему тяжело было: и ноги-то уставали, и дорожнія невзгоды и лишенія трудны ему были. Оскорбляли его и грубыя слова. Услышитъ, бывало, просясь ночевать: «мало-ль васъ тутъ шляется! пусти тебя на постой, а тамъ всю ночь въ оба гляди, карауль, не то стибришь, что плохо лежитъ», и чуть не плачетъ. Еще пуще огорчали его тѣ бродяги, подъ видомъ странниковъ и чернецовъ, что оправдывали эти грубыя слова. При встрѣчѣ съ ними, не только сквернословія и кощунства наслушаешься, а они же еще надъ тобой надсмѣются, ханжой тебя за то обзовутъ, что не хочешь по ихнему жить. Привыкнувъ, Тихонъ научился терпѣнью и снисходительности.

Свѣтъ же не безъ добрыхъ людей стоитъ: были и такіе, что ласково принимали Тихона, покоили его и милостыней одаряли, порой значительною. Первые два года онъ на зиму возвращался къ брату; но спокойная, не трудовая жизнь была ему не по сердцу: онъ сталъ наниматься на зиму въ сторожа, изъ-за куска хлѣба, или зимовать въ бѣдныхъ монастырькахъ, гдѣ могъ быть полезенъ, какъ изрядный чтецъ и пѣвчій. Иногда проводилъ зиму у тѣхъ изъ своихъ милостивцевъ, гдѣ дозволяли ему всякую черную работу дѣлать. «Съ тѣмъ меня и бери, уговаривался Тихонъ, — а даромъ хлѣба твоего ѣсть не стану». Не разъ богатые люди предлагали Тихону поселиться у нихъ навсегда, «живи, молъ, да за насъ грѣшныхъ молись». Онъ всегда отказывался. Такіе богомольцы живали въ царскомъ дворцѣ; ну, и другимъ завести своихъ богомольцевъ охотилось.

Такова была всякому видимая жизнь Тихона; важнѣе была сокровенная жизнь его души. Въ немъ проснулась любовь къ ближнему, онъ сталъ чутокъ и отзывчивъ къ чужому горю. Во всемъ, что касается самого себя, Тихонъ сталъ скупъ, и о томъ только думалъ, какъ бы поменьше истратить на себя изъ подаяній добрыхъ людей. На припрятанный грошъ онъ могъ накормить голоднаго, поданнымъ алтыномъ или полтиной онъ могъ помочь бѣдняку. Мысль о нравственномъ совершенствѣ не оставляла его. Онъ постоянно разбирался въ своемъ внутреннемъ мірѣ, безустанно преслѣдуя самомалѣйшія пробужденія дурныхъ мыслей, чувствъ и страстей. Тысячи мелочей, къ которымъ большинство относится легко и безпечно — эка, молъ, важность! — заботили и тревожили Тихона. Тамъ-то онъ разсердился, тогда-то сказалъ пустое слово, или дурно про человѣка подумалъ, тутъ мысли ему нехорошія пришли, или безъ омерзѣнья, а какъ бы съ привѣтной улыбкою вспомнилъ онъ о какомъ нибудь быломъ своемъ безразсудствѣ. Все это онъ замѣчалъ, взвѣшивалъ и, сокрушаясь, ставилъ себѣ на счетъ. Постоянно слѣдя за своимъ внутреннимъ міромъ, замѣчая возникновеніе, связь и переходы мыслей, чувствъ и страстей, Тихонъ сдѣлался знатокомъ сердца человѣческаго. Нерѣдко онъ угадывалъ чужія мысли и намѣренья. Люди дивились его дару, не зная или забывая, что всякій талантъ требуетъ для своего роста неустанной работы. Тихонъ радовался своей проницательности, но не ради ея самое. Она помогала ему, разпознавъ, утѣшить чужое горе, наставить ближняго на истинный путь; она же была причиной, что люди относились къ нему съ особой довѣрчивостью и откровенностью, охотно повѣряли ему свою душу.

Тихона посѣщали новыя, высшаго порядка сомнѣнія и искушенія; на молитвѣ его смущали хульныя помышленія, и прочая. Объ этихъ препонахъ, общихъ всѣмъ стремящимся къ нравственному совершенству, мы не станемъ говорить подробно; о нихъ не мало писано и лучше, чѣмъ мы могли бы описать. Довольно сказать, что Тихонъ старался стать человѣкомъ, какимъ онъ изображается въ молитвѣ, любимѣйшей его молитвѣ,

Которую священникъ повторяетъ

Во дни печальные Великаго поста,

и нерѣдко съ сокрушеніемъ видѣлъ, какъ далеко ему еще до такого совершенства.

Въ нынѣшній приходъ домой Тихонъ направлялся изъ Новгорода. За Тверью онъ сошелся съ монахомъ; имъ оказалось по пути, и за нѣсколько дней странствія они полюбили другъ друга.

Монахъ разказалъ про себя, что звать его отецъ Стахѣй, изъ вдовыхъ поповъ; на Москвѣ въ одномъ изъ соборовъ протоіереемъ сорокъ лѣтъ служилъ, всѣхъ своихъ пережилъ и напослѣдокъ овдовѣлъ. Внеся за себя богатый вкладъ, поступилъ онъ въ одинъ изъ богатыхъ и славныхъ московскихъ монастырей, но тамъ ему не показалось: «суеты больно много, и всякъ о томъ только мыслитъ, какъ бы въ духовныя власти пролѣзть». Задумалъ онъ свою пустыньку устроить, гдѣ бы покойно было Богу молиться. И далъ Богъ, удалося.

— Не думай, что своимъ трудомъ устроилъ, продолжалъ отецъ Стахѣй. — Нѣтъ! Благодѣтель нашелся, землицы малость отвелъ; спасибо, не побаловалъ насъ, а то бы корысть одолѣла. А угодья у насъ всякія есть. Въ лѣсу пустынька-то стоитъ, ну и рѣченка съ озеркомъ есть; лѣсо-тъ грибовный, озерко рыбное. И пасѣку завели, и свѣчи льемъ, и подъ пахоту лѣску расчистили. Живемъ себѣ, по просту сказать, часомъ съ квасомъ, порой съ водой. А ничего; даетъ Господь и съ другимъ дѣлимся. Зашелъ бы, поглядѣлъ.

Тихонъ согласился. Странничье житье его утомлять стало, начиналъ онъ подумывать о тихой пристани. Еще смущало Тихона: не черезчуръ ли легка и сладка его теперешняя жизнь. Оттого-то онъ и встревожился подобнымъ же вопросомъ Ивана. Но гдѣ пріютиться? Въ богатый монастырь ему не хотѣлось, потому же что и отцу Стахѣю. Настоятели бѣдныхъ монастырей, хотя по большей части и были люди благочестивые, но мало ученые; Тихона же мучали нѣкоторые богословскіе вопросы.

Отецъ Стахѣй, не смотря на простоту своей рѣчи, былъ человѣкъ весьма знающій, начитанный, или, какъ говорили въ старину, витійственныя словеса слагая, «имѣлъ великое теченіе по книгамъ». Тихонъ въ томъ скоро убѣдился изъ разговора.

Монастырекъ полюбился страннику: тихо, бѣдно и уютно. «А ближняго любить вездѣ можно, подумалъ онъ, и сюда горюны заходятъ». Тихонъ сталъ просить отца Стахѣя взять его подъ свой началъ.

— Ты-то мнѣ нуженъ, отвѣчалъ тотъ. — Чтецъ ты изрядный и на клиросѣ пѣть мастеръ. Я же люблю, чтобъ все благоговѣйно и по чину было. Только какой я тебѣ наставникъ буду? Плохъ вѣдь я самъ, и къ другимъ оттого строгъ и строптивъ: чего самъ не умѣю, того отъ другихъ требую.

«Таковъ-то наставникъ мнѣ и надобенъ», подумалъ Тихонъ, и дѣло было рѣшено.

Тихонъ шелъ въ брату съ мыслью проститься съ нимъ, навѣкъ покидая міръ. Степана онъ не засталъ въ живыхъ и, наставивъ какъ умѣлъ Ивана, заспѣшилъ въ монастырь.

Кромѣ свиданія съ братомъ, у Тихона была еще нужда зайти въ Ростовъ. Большую часть денегъ, оставшихся отъ продажи имущества и за расплатой долговъ, онъ давно роздалъ неимущимъ. Только двадцать рублей сохранилъ, закопавъ ихъ въ лѣсу. Онъ тогда же рѣшилъ внести ихъ въ тотъ монастырь, гдѣ Господь доведетъ постричься. Теперь насталъ день выкопать кубышку. Какъ непохожъ былъ Тихонъ на того, который вырывалъ когда-то изъ земли нажитое въ Тушинѣ богатство.

ГЛАВА III.
Лихо.

Иванъ, на другой день послѣ опоя, проснулся поздно. Солнечные лучи полосой падали вдоль чулана, проникая въ щель неплотно задвинутаго волоковаго окна. Въ этой свѣтлой полосѣ какъ-то весело переливались словно золотыя пылинки. Уже по этому Иванъ могъ бы догадаться, что на дворѣ утро не раннее; окно выходило межь востока и полудня. Но онъ, взглянувъ да полосу свѣта, только глаза отъ боли прижмурилъ.

Иванъ чувствовалъ, что нездоровъ, но изъ какой-то боязни вполнѣ ясно сказать себѣ, что боленъ, отвернувшись отъ свѣта, старался заснуть. Сонъ его былъ тяжелъ и прерывистъ; онъ безпрестанно просыпался, безпокойно метался на постели и опять засыпалъ на минутку.

Проснувшись въ который-то разъ, Иванъ подумалъ, что больше не заснетъ. Онъ хотѣлъ встать. Голова была какъ свинцовая; въ рукахъ и ногахъ какая-то тупая боль. Черезъ силу присѣлъ онъ на постели, упершись спиной въ уголъ комнаты. Онъ сидѣлъ то безо всякой мысли, то въ головѣ у него просыпалось смутное и затуманенное сознаніе, что ему плохо. Посидитъ, скажетъ: «а вѣдь плохо мнѣ», и опять безсмысленно уставится глазами въ противуположный уголъ чулана. Вдругъ ему показалось, будто тамъ кто-то шевелится. Онъ — вглядываться. И точно, что-то, словно черезъ силу выползая изъ щели угла, неловко закопошилось и стало рости. То было какое-то подобіе человѣка; Иванъ различалъ впалые, горѣвшіе, какъ у звѣря во тьмѣ, глаза и тощія блѣдныя щеки. Одежды на немъ никакой" а ровно темная загорѣлая кожа; шершавая, а кое-гдѣ болтается безобразными мохрами. По голому тѣлу оно была лыкомъ подпоясано. " Нежить какая-то ", подумалось Ивану.

И вотъ видится ему, что нежить будто приплясывать пустилась, и слышитъ онъ, какъ съ присвистомъ и провизгомъ играетъ она веселую пѣсню; отъ этого веселья у него сердце защемило.

— Лихо! съ ужасомъ вскрикнулъ Иванъ. — Лихо мое на свѣтъ выползло.

Иванъ зажмурилъ глаза, и когда вновь открылъ ихъ, нежити уже не было. Только пыль въ полосѣ свѣта вертѣлась шибко, прешибко, точно Лихо, взбудораживъ ее, по солнечному лучу убѣжало изъ комнаты.

Иванъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, ровно въ лихорадкѣ. Онъ легъ и, закутавшись съ головой въ одѣяло, согрѣлся и уснулъ. Проснувшись, онъ почувствовалъ себя въ испаринѣ; о видѣньи онъ не помнилъ: онъ заспалъ его. Кто-то легонько скребся въ дверь.

— Кто тамъ? аль ты, Томила, будить меня пришелъ? Вставать, что-ль, пора? окликнулъ Иванъ.

— Заспался ты, Иванъ Степанычъ, отвѣчалъ тоненькій голосокъ. — Ранніе обѣды давно отошли, за поздній садиться собираемся.

— Ты это, Лукерья Петровна? Пошли, ради Христа, Томилу скорѣй. Плохо мнѣ что-то.

— Аль нездоровъ ты?

— Нездоровъ и есть.

— А Томила-тъ уѣхалъ.

— Уѣхалъ? куда?

— По твоему приказу. На разсвѣтѣ еще. Да пожди, батрака къ тебѣ сейчасъ пошлю.

Иванъ не понималъ, куда могъ Томила уѣхать, да еще по его приказу. Онъ силился вспомнить вчерашнее, и довольно отчетливо вспомнилъ все до того, какъ за ужинъ сѣлъ. Дальше для него темно было. Пришелъ Данила. Онъ объявилъ, что точно Томила Власьичъна разсвѣтѣ уѣхалъ и со всеусердіемъ передалъ хозяину всѣ наставленія, полученныя отъ прикащика. Дѣло отъ того для Ивана ни мало не разъяснилось. Онъ, при помощи батрака, перемѣнилъ бѣлье и думалъ было встать, но у него голова закружилась.

— Нездоровъ я, громко и тоскливо сказалъ онъ, тяжело опуская голову на подушку.

Тутъ опять тоненькій голосокъ за дверью послышался.

— Не здоровъ ты, слышу. Дай-ка взгляну на тебя.

И Лукерья вошла въ чуланъ. Какъ увидала она блѣдное и тоскливое лицо Ивана, жалость взяла ее. Ей притомъ подумалось: «изъ-за меня, бѣдненькій, мучается». И эта мысль, всегда любезная женскому сердцу, усилила жалость.

— Дай-ка голову пощупаю, продолжала она. — Ишь, горячая какая! Бываетъ этакая хворь, бываетъ. А не мутитъ тебя?

— Больно мутитъ.

— Ну, такъ слушай же меня, а я тебя живо на ноги поставлю. На голову листъ капустный наложимъ, а самъ разсолу огуречнаго попей. Жбанчика два, а не то три выпей. Я этакъ же зимусь одного вылечила, а хворь у тебя похожая. Ладно-ль говорю?

Иванъ слабо головой кивнулъ, что ладно.

— Слышь ты, Данила, бѣги, спроси листъ капустный. Да разсолу братину принеси. Такая большая братина есть. У Маврушки спросишь, она знаетъ. Ступай же!

Вдова со вдовцомъ съ глазу на глазъ остались.

— Спасибо тебѣ, голубушка, что жалѣешь меня, слабо и растрогано сказалъ Иванъ.

— Какъ не жалѣть-то? нѣжно отозвалась Лукерья.

Впервой еще ее «голубушкой» Иванъ назвалъ; то все чинился, по имени и отчеству величалъ.

— Ничего-то вчерашняго не помню, сказалъ Иванъ.

— И дивно съ чего съ тобой сталося. Перепужались мы вечоро-тъ. Съ пива съ самаго легкаго пластомъ палъ.

— Наливка проклятая! подумалъ Иванъ и вслухъ: — И зачѣмъ Томилу въ Ростовъ послалъ, и того не помню.

Вдова взглянула на мученика изъ-за нея, и пожалѣла его чуть ли не крѣпче еще чѣмъ въ первый разъ. Оттого, видно, и на вопросъ Ивановъ, она не по Томилину наказу отвѣчала.

— А жениться, сказывалъ ты, у насъ въ Переяславлѣ задумалъ, какъ бы стыдясь, съ опущенными глазами проговорила Лукерья. — Такъ невѣстѣ за подарками послалъ.

Иванъ не спросилъ, на комъ онъ жениться задумалъ. «Что у тверёзаго на умѣ, то у пьянаго на языкѣ», подумалъ онъ.

— Что-жь это Данила замѣшкался? Пойду, подгоню его.

И Лукерья Петровна торопливо и озабочено направилась къ двери.

Къ вечеру Ивану полегчало. Слабый, съ облегченною, но тупою головой, вышелъ онъ въ другую комнату. Скоро явилась хозяйка съ совѣтомъ покушать. Иванъ согласился.

— Ты бы для силъ подкрѣпленія чарочку медку выпилъ.

Иванъ вспомнилъ вчерашнее, и у него лицо перекосило.

— Ну, не надо, не надо, поспѣшно залепетала самозванная дохтурша, — а только пользительно-бъ тебѣ было.

Иванъ кушалъ, Лукерья Петровна угощала и, присѣвъ съ рукодѣльемъ, «разговаривала его», скуку разгоняла.

Съ Лукерьей нынче особенное дѣялось. Утромъ она и вправду пожалѣла Ивана; цѣлый день ей вспоминалось его блѣдное тоскливое лицо. Мысль, что онъ изъ-за нея мучается, что не полюби онъ ее, и Томилка на него гнѣва не держалъ бы, — не выходила у нея изъ головы. Невольная жалость, подбодряемая этой мыслью, могла бы вырости въ болѣе теплое и глубокое чувство. На бѣду, Лукерья Петровна никакому чувству не могла отдаться съ полной искренностію; какъ скоро она стала раздумывать объ Иванѣ, лукавство зашевелилось и задуло тлѣвшую искорку живаго чувства.

Отдайся вдова чувству безъ задней мысли, она прямо перешла бы на сторону Ивана и все бы ему про Томилу разказала; теперь же опасалася. Со злости Томила могъ ее къ дѣлу припутать, до розыска довести.

«А какъ плохо придется и отецъ родной отъ сына отступится, а мой Ванюша и подавно про любовь забудетъ», разсудила она.

Сама-то Лукерья со страху ужь навѣрно бы про всякую любовь позабыла. Ее радовало, что удачно придумала, зачѣмъ Томила въ Ростовъ поѣхалъ. Ужь еято выдумка куда скорѣй Томялкиной безсмыслицы задержитъ Ивана на денекъ лишній въ Переяславлѣ. И выйдетъ Лукерья и передъ Томилкой права и передъ Иваномъ не виновата же. Такъ-то Лукерья на первыхъ порахъ «ужикомъ поползла». Что дальше дѣлать, видно будетъ.

Удачной выдумкѣ не даромъ же пропадать: надо нынче же къ ней другую, еще похитрѣе, припутать, чтобы Ивану отъ нея не вывернуться.

— А что, Иванъ Степанычъ, не обезсудь меня, жалѣючи тебя спрашиваю: часто это съ тобою бываетъ?

— Что, Лукерья Петровна, бываетъ?

— А вотъ что, какъ вчера же, пьянъ съ ногъ свалишься, а по утру не помнишь, что вечоръ натворилъ.

— Никогда со мной того, Лукерья Петровна, не бываетъ, съ горькимъ упрекомъ выговорилъ Иванъ.

— Съ чего же вчера-то?

Иванъ сказалъ ей про наливку. Вдова недовѣрчиво покачала головой.

— А еще тоска на меня вчера напала, весь день томь томила; къ хвори, видно. Да какъ хвори придти, что ни дѣлай, все ей на руку.

Лукерья опять головой покачала, но не недовѣрчиво ужь, а какъ бы въ раздумьи.

— Всякое бываетъ, сказала она. — А только тебѣ остерегаться надо. Вечоръ было…

Она, будто изъ страха его растревожить, замолчала.

— Аль еще что надѣлалъ? тревожно спросилъ Иванъ.

— Со стороны-то глядѣть — оно дѣло пустое; ну, а кому его отвѣдать пришлось, и горько, пожалуй, покажется.

— Аль обидѣлъ я кого?

Вдова опять помолчала, будто не легко ей было ему про обиду выговорить.

— Все бы ничего да за ужиномъ гости сидѣли, хоть и не тутошніе, не переяславскіе, да худая-тъ слава бѣжитъ, сказываютъ. Не дай Богъ кому изъ нашихъ переяславскихъ перенесутъ: отъ стыда житья не будетъ.

Иванъ какъ на угольяхъ сидѣлъ; страшное дѣло ему мерещилось.

— Какъ же! продолжала вдова, — при всѣхъ-то взялъ да и ну цѣловать меня. Мало того: еще именами разными нѣжными обзывать вздумалъ. Что ужь подумали они, не знаю, а таково-то подло захихикали.

У вдовы и губки надулись.

— Господи, Господи!

И Иванъ обѣими руками ухватился за голову. Онъ сталъ у Лукерьи Петровны прощенья просить. Говорилъ онъ нетолково, путаясь темными намеками; будто желалъ объявить ей что-то, и не то боялся, не то стыдился. Нездоровье ли тому было причиной, аль заклятье, что Иванъ вчера съ себя взялъ, — Богъ вѣсть; бываютъ такія запавшія глубоко въ душу мысли и рѣшенія, что безсознательно для человѣка, какъ-то скрытно, связываютъ ему языкъ. Ужь послѣ человѣкъ догадается, что ему говорить мѣшало.

«Ишь вѣдь хитритъ какъ, думала Лукерья, слушая его. — Прямо, небось, не скажетъ. Нѣтъ, ужь вѣрно: коли у человѣка мозги въ головѣ есть, безъ хитрости онъ не живетъ».

— Ладно, ладно, въ отвѣтъ на извиненія промолвила она. — Знаю я вашу братью, мужескъ полъ, какъ вы насъ, дворничихъ, понимаете. Распутныя мы всѣ по вашему да пропащія.

Иванъ сталъ клясться и божиться, что и въ мысли у него того не было.

— Эхъ, Лукерья Петровна, разгорѣвшись сказалъ онъ, — обидѣла ты меня, кровно обидѣла. Не то у меня про тебя на мысли живетъ, не такъ я тебя понимаю. Знай ты только… — Но тутъ Ивану явственно вспомнилось вчерашнее рѣшеніе, и онъ, смущенный, пробормоталъ: — Не нынче о томъ говорить. А скоро, скоро узнаешь; тогда корить меня не станешь.

— И я-то, дура, по молчаніи сказала Лукерья: — человѣкъ чуть на ногахъ отъ хвори держится, а я его глупыми рѣчами тревожить! Ужь прости меня, Христа ради, Иванъ Степанычъ!

Иванъ началъ было опять передъ ней виниться.

— Полно-ка. Сказалъ ужь, что скоро узнаю. Ничего, я подожду: я терпѣливая. А про обиду вчерашнюю забудь, Богъ тебя проститъ, а я не злопамятна. А теперь прощай-ка. Ложись да почивай съ Богомъ: сонъ тебѣ нуженъ. — Она пошла было и остановилась у порога. — А медку, меня не послушаешь, на ночь не выпьешь?

— Не знаю ужь, съ неохотой въ голосѣ отвѣчалъ Иванъ.

Вдова къ нему подлетѣла.

— Да что-жь ты, аль мнѣ не вѣруешь? Опою я тебя, что-ли, прости Господи?! Вотъ и жалѣй такихъто упрямыхъ! прикрикнула она на него, какъ мать кричитъ на любимаго, но привередливаго сына. — Коли не вѣришь, сама при тебѣ полъ-чарки выпью.

Ивану совѣстно стало, и онъ поспѣшно согласился. Выпивъ принесенную Данилой чарку, онъ почувствовалъ, что его ко сну клонитъ. Крѣпко и спокойно проспалъ онъ ту ночь.

Данило, придя по утру будить хозяина, объявилъ ему давно желанную вѣсть. Чуть-ли не на зарѣ еще отъ Житовыхъ мальчикъ прибѣгалъ: хозяинъ-де въ ночь воротился. Иванъ бодро вскочилъ съ постели и сталъ спѣшно собираться. Одѣваясь, онъ хватился ключей; одного — отъ сундука, что въ павалушѣ стоитъ, на связкѣ не оказалось.

Иванъ обезпокоился. Лукерьѣ онъ безусловно вѣрилъ, и никто не разубѣдилъ-бы его въ ея правдивости. Ужь коли она сказала, что Томила за подарками посланъ, значитъ такъ оно и есть. Всякіе уборы, платья и кузнь^[12] покойницы Марѳуши хранились въ томъ сундукѣ, что въ павалушѣ; приказалъ онъ Томилѣ вещи какія оттоль вынуть, долженъ былъ ему и ключъ дать. Только ключа онъ, Иванъ, никакъ дать не могъ; ключей онъ вчера съ собою не бралъ, они въ чуланѣ подъ изголовье были запрятаны. Лукерья-же говоритъ, что пива выпивъ, онъ вскорѣ пластомъ палъ, а ужь она неправды не скажетъ. Какъ-же въ ничевеньи-то^[13] онъ могъ Томилѣ ключъ дать? Выходитъ, ключъ взятъ прикащикомъ самовольно. Это первое. А второе: Томилѣ не слѣдъ было того ключа брать, даже отдавай его хозяинъ съ рукъ на руки, хоть и въ памяти былъ-бы да выпивши. Въ томъ сундукѣ деньги лежатъ, и Томила о томъ знаетъ: при немъ туда кладены. А еще: съ чего онъ въ Ростовъ заспѣшилъ? Не завтра Ивану подъ вѣнецъ идти; могъ-бы по крайности дождаться, какъ хозяинъ проснется.

Напрасно Иванъ старался отогнать возникшее сомнѣніе; напрасно увѣрялъ себя, что Томила не таковъ человѣкъ, что правдивѣе его онъ парня не знаетъ. Ему приходили въ память дядины слова про этого правдиваго парня, что и правду-то говоря, онъ все какъ будто прилыгаетъ. И Ѳедотъ его не безъ причины-же не взлюбилъ. Еще вспомнилось Ивану, что когда клалъ онъ деньги въ сундукъ и при томъ нечаянно на Томилу взглянулъ, то замѣтилъ, что тотъ, ровно коршунъ на цыплока, на его руки глядѣлъ. И смутился-жь тогда молодой прикащикъ отъ хозяйскаго взгляда.

Такія мысли волновали Ивана по дорогѣ къ Житовымъ; тамъ онъ на время забылъ про нихъ.

Старику Житову не было еще пятидесяти, и на видъ онъ былъ вовсе не старъ; звали-же его старикомъ по многимъ причинамъ, потому что у него отъ старшаго сына и дочери внуки были, а главное — потому, что младшій сынъ былъ отцу тезка. Чтобы не спутать двухъ Ѳедоръ Ѳедоровичей, одного стали старымъ кликать, а другого молодымъ. Старый Ѳедоръ Ѳедоровичъ былъ человѣкъ дѣловой и прямой; онъ не терпѣлъ ни проволочекъ, ни обиняковъ. Еще слылъ онъ въ Переяславлѣ дошлымъ за то, что всякое дѣло распутать могъ, до самой до его сути доходилъ. Къ нему ходили разбираться не только торговцы, но и мѣстные дворяне. И Житовъ такъ споръ разберетъ, что обѣимъ сторонамъ ясно станетъ, которому и въ чемъ другому уступить надо.

Старикъ Житовъ первымъ долгомъ попенялъ Ивану, зачѣмъ не у него присталъ и — какъ ѣхалъ въ Москву и изъ Москвы возвращался — къ нему глазъ не показалъ. Иванъ извинился, что, въ Москву ѣхавши, больно ужь горевалъ и людей, даже близкихъ самыхъ, ему видѣть трудно было, а на обратномъ пути домой заспѣшилъ. Сейчасъ-же у него пристать не смѣлъ, боясь, не держитъ-ли на него старикъ гнѣва. Затѣмъ онъ объяснилъ, что пріѣхалъ отцову волю исполнить.

— Точно, отвѣчалъ Житовъ, похваливъ Ивана за почтительность къ волѣ покойнаго, — не разъ у насъ съ твоимъ батюшкомъ объ этомъ дѣлѣ толковано было. Да ты вотъ не заѣзжалъ, и я, грѣшный человѣкъ, подумалъ ужь, не заспѣсивился ли, молъ, Гощинъ молодой, аль, можетъ, у него для сестры другой какой женихъ на примѣтѣ есть. Думалъ стороной какъ разузнать, да ты вотъ самъ надумался. Теперь, дастъ Богъ, столкуемся.

И они стали толковать: и дѣло порѣшили, и рядную запись^[14] даже написали. Время незамѣтно до обѣда прошло. Иванъ былъ нельзя больше радъ, и какъ радостное чувство поулеглось, онъ почувствовалъ себя довольнымъ и покойнымъ, какъ человѣкъ, исполнившій наконецъ тяготившій его долгъ.

Вошла Арина Семеновна мужа къ обѣду звать и притомъ спросила у него ключъ отъ погреба. Этотъ ключъ напомнилъ Ивану про другой, и онъ опять заволновался. Оттого за обѣдомъ онъ не разъ, не дослышавъ вопроса, не въ попадъ отвѣчалъ.

— А чѣмъ-то ты, Иванъ Степанычъ, вижу я, безпокоишься, сказалъ старикъ. — Ну-ка, выкладывай, что на душѣ; я твое дѣло живо разберу: мастеръ на это. Иванъ откровенно разказалъ все, что мы знаемъ.

Въ одномъ только солгалъ: будто Томилу за товаромъ послалъ. Сукна-де желтаго съ Москвы три половинки захватилъ, а тутъ покупатель подвернулся, а оно, сукното, въ томъ же сундукѣ положено. Чуть ли не въ первый разъ въ жизни солгалъ тутъ Иванъ, и та ложь была ему не во спасенье.

— Дивное дѣло: изъ за трехъ половинокъ въ Ростовъ чуть свѣтъ на тройкѣ гнать! Воля, Иванъ Степанычъ, твоя, а не ладно выходитъ. И вечоръ ты не съ наливки охмѣлѣлъ, а и не съ хвори пластомъ палъ, а тебя… — Тутъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ на минутку запнулся и затѣмъ увѣренно прибавилъ: — видимое дѣло, опоилъ онъ тебя, чтобъ, хватясь, за нимъ не погнался.

Иванъ съ этихъ словъ весь назадъ откинулся; въ первый мигъ они только изумили его, а во второй показались истинною правдой. Затѣмъ ему въ голову пришло, что и Лукерья Петровна, какъ онъ ей про наливку и хворь говорилъ, тоже будто не повѣрила, сумнительно головой покачала. Иванъ тутъ вполнѣ увѣрился въ истинности старикова домысла.

— Охъ ужь мнѣ эти постоялые! съ сердцемъ продолжалъ старикъ. — Опричь пакости, ничего въ нихъ нѣтъ.

Иванъ ни слова не отвѣтилъ; только дыханье у него захватило. Стали толковать, какъ бѣдѣ помочь. Иванъ сказалъ, что лучше всего ему домой на-легкѣ верхомъ ѣхать: и скорѣе, и спорѣе. Не захватитъ Томилы въ Ростовѣ, все-жь оттуда его легче изловить будетъ. Старикъ одобрилъ такое рѣшенье и велѣлъ Ивану коня съ своей конюшни взять.

— Только ты, ради Бога, ни кому на постояломъ ни полъ-слова не шепчи. Не сама хозяйка, такъ изъ батраковъ кто ему помогалъ: пожалуй, на дорогѣ сторожить станутъ. А ты скажи, коли промолчать нельзя будетъ: молъ, къ Житовымъ на хуторъ ѣду. А вещи твои, которыя останутся, завтра прикажу къ себѣ перевезти; тогда и за постой твой расплачусь.

Вскорѣ послѣ обѣда Иванъ вскочилъ на коня, чтобъ, въ минутку на постоялый завернувъ, немедля въ Ростовъ гнать.

IV.
Братъ и сестра.

Приказавъ Данилѣ коня на время подъ навѣсъ поставить, Иванъ прошелъ въ свою комнату. Онъ скоренько переодѣлся, заткнулъ за поясъ пистоль и ножъ; вынувъ деньги изъ шкатулки, за голенище ихъ сунулъ и затѣмъ, присѣвъ по обычаю на минутку, помолился передъ отъѣздомъ Богу.

Какъ ни скоры и тайны были его сборы въ дорогу, они не скрылись отъ взоровъ Лукерьи Петровны. Только онъ послѣдній поклонъ положилъ, она въ комнату.

— Крадучись отъ меня уѣхать, Иванъ Степанычъ, задумалъ?

— Я не далече вѣдь къ Житовымъ на хуторъ всего собрался, твердо отвѣчалъ Иванъ.

— Давно-ль къ Житовымъ на хуторъ съ пистолями да съ ножами за поясомъ ѣздить стали?

Иванъ смутился.

— Мнѣ что-жь! Поѣзжай, куда знаешь. Держать не стану. За постой послѣ отдашь. Торговецъ ты богатый, за тобой и подождать можно: на сиротскіе алтыны, авось, не позаришься.

Говоря, Лукерья подошла къ окну и, поворотясь къ Ивану спиной, стала во дворъ глядѣть.

— Эхъ Лукерья Петровна! только и могъ промолвить въ отвѣтъ Иванъ.

— Не родня ты мнѣ, все глядя въ окно продолжала вдова, — чужой. Ни тебѣ до меня, ни мнѣ до тебя дѣла нѣтъ. Поѣзжай. Только гроза вотъ находитъ…

Иванъ бросился къ другому окну: точно, грозовая туча надвигалась; солнце свѣтило еще, а отъ запада полъ-неба темью подернулось.

— Ѣхать, такъ торопись, повернувшись лицомъ къ Ивану, сказала дворничиха. — До Житовыхъ хутора не далече, авось, до грозы успѣете. А и захватитъ на пути, не бѣда: тамъ есть гдѣ обсушиться и дождь переждать.

Иванъ смущенный и опечаленный ея рѣчами, не зналъ что отвѣтить.

— Вотъ, будто про себя, опять отворотясь отъ молодца, грустнехонько заговорила Лукерья, — вотъ оно, житье наше, дворничье. Заживется гость какой съ недѣлю, да, не дай Богъ, прихворнетъ еще, — ты-то его холишь, ты-то, жалѣючи, за нимъ ходишь, не-хотя ровно брата роднаго его полюбишь, а ему и заботушки мало. Со двора съѣхалъ, про тебя забылъ. Много, много коли отъ постоялаго до постоялаго помнитъ.

— Вѣкъ я твоей, Лукерья Петровна, ласки не забуду, черезъ силу проговорилъ Иванъ.

— Ты здѣсь еще? Не уѣхалъ? Ой, спѣши до грозы выбраться. Говорю: за постой повѣрю. Охъ, да съ чего я про постой-то?! къ Житовымъ на хуторъ вѣдь собрался.

Иванъ пробормоталъ что-то и для него самого не вполнѣ внятное.

— Ты, можетъ, думаешь, въ обидѣ я на тебя? съ досадливыми слезами въ голосѣ перебила его Лукерья: ей и вправду было и обидно и досадно на Ивана. — Вечоръ точно поманилъ ты меня; пріятное что-то обѣщалъ сказать. Да я, не думай, тебѣ не повѣрила. Мимо ушей слова твои пустила. Мало-ль что человѣкъ съ похмѣлья вретъ!..

— Ну, точно; ну, виноватъ я передъ тобой… только не тѣмъ, чѣмъ думаешь. Нынче мы со старикомъ Житовымъ порѣшили, сестру я просваталъ, и рядную запись написали… Заторопился я къ сестрѣ, радость ей поскорѣй объявить… И не надолго вѣдь, денька черезъ три и вернулся бы.

Ивану, какъ говорилъ онъ про сестру, мимоходомъ подумалось, что такъ-то лучше сказать: нечего де Лукерью Петровну тревожить. Чуть ли, однако, не вѣрнѣе полагать, что совѣтъ старика Житова никому ничего про Томилу не сказывать, безсознательно для Ивана, заставилъ его выставить сестру причиной спѣшнаго отъѣзда.

Повѣрила-ли ему Лукерья, — она сама не смогла бы прямо на такой вопросъ отвѣтить. Къ чести ея надо сказать, что про Томилкинъ приказъ безпремѣнно Ивана до утра задержать она тутъ не вспомнила.

— Ну, и поѣзжай съ Богомъ! Я что! Я человѣчекъ махонькій, обидѣть меня не трудно…

И Лукерья съ досады расплакалась. У Ивана сердце не на мѣстѣ стало; онъ весь встревожился, все внутри его затосковало, заворошилось и задрожало. Онъ не зналъ ни что дѣлать, ни что говорить. Вдругъ ему въ голову пришло, что больше ему таиться нечего, съ сестрой покончено, и третьегоднешнее заклятье само собой пало.

— Слушай же, Лукерья Петровна! съ дрожью въ голосѣ началъ онъ, стараясь притомъ успокоить себя и выговорить тѣ важныя слова, отъ коихъ зависѣло его грядущее счастье или несчастье, голосомъ твердымъ и ровнымъ. — Сердцемъ меня выслушай. Не говорилъ я раньше… Господнимъ именемъ заклялъ я себя, пока сестры не пристрою, о своей судьбѣ не думать. А теперь сказать можно. Ни обижать тебя, ни обманывать и въ мысли у меня не было. Объ одномъ я думалъ, какъ тебя женой своей назову. И сюда-то ѣхалъ, и здѣсь-то я жилъ не для одной сестры… Не зная тебя, о тебѣ задумался, а какъ вдосталь тебя высмотрѣлъ… И теперь объ одномъ молю, къ сердцу ты мои слова прими, и какъ я тебѣ сердечно говорилъ, такъ и ты мнѣ сердечный же отвѣтъ дай.

Потупивъ голову, слушала его Лукерья. Она не плакала ужь, и только одинокія, словно бы отсталыя слезинки крупными каплями тяжело падали на полъ. Строгая важность Ивановыхъ рѣчей, неложная свидѣтельница, что онъ говоритъ о дѣлѣ для него жизненномъ и ни мало нешуточномъ, словно придавливала Лукерью. Она еще не успѣла сообразить, въ какихъ словахъ отвѣтить ему, какъ прямо надъ ихъ головами разразился страшный громовой ударъ. Лукерья боялась грозы. Съ крикомъ бросилась она къ Ивану и, вся вздрогнувъ, прижалась къ нему, крѣпко обхвативъ его руками. Она звала его милымъ, желаннымъ, душенькой своимъ, и просила защитить и схоронить ее. Какъ-то случилось, что губы ихъ встрѣтились. Кто кого первый поцѣловалъ, — Богъ вѣсть. Иванъ, раздумывая потомъ объ этомъ мгновеніи, объ этомъ первомъ своемъ грѣховномъ поцѣлуѣ, всю вину на себя бралъ.

Гроза шумѣла, заглушая и звукъ поцѣлуевъ, и любовныя забавныя рѣчи. Пронеслась гроза, дождикъ разошелся, но не онъ одинъ помѣшалъ Ивану въ Ростовъ спѣшить.

Когда на другой день, на разсвѣтѣ, проходилъ Иванъ полутемными сѣнями, Лукерья ему на шею бросилась.

— Прощай, прощай, мой голубчикъ желанный! приговаривала она. — Только знаю, забудешь ты меня. Сама виновата, сама себя не соблюла…

Иванъ забожился, что только Оспожинки^[15] пройдутъ, сестру онъ обвѣнчаетъ, а тамъ черезъ недѣлю, много черезъ двѣ, и свою суженную къ вѣнцу поведетъ.

Ѳедотъ руками о полы ударилъ, увидѣвъ въѣзжавщаго подъ вечеръ на дворъ Ивана.

— Вотъ тѣ и разъ! проговорилъ онъ, — чаяли хозяина съ молодой женой встрѣтить, апъ хозяинъ одинъ верхомъ прибѣжалъ.

Томила Лукерьѣ приказывалъ въ оправданіе своего отъѣзда сказать Ивану, что тотъ ему къ сестрѣ съ радостной вѣстью поспѣшить велѣлъ да за товаромъ еще, что въ Переяславлѣ проданъ, послалъ: Лукерья свое солгать придумала. Подъѣзжая къ Ростову, Томила увидѣлъ, однако, что ему для Ѳедота что-нибудь придумать надо, — иначе не дастъ старый чортъ хозяина покойно обобрать. Въ своей новой выдумкѣ онъ съ Лукерьей сошелся. То-то бы сердечная рада была, узнавъ объ этомъ.

— Молчи, Максимычъ, сказалъ Иванъ въ отвѣтъ на Ѳедотово привѣтствіе. — Ступай за мной да топоръ захвати: сундукъ взломать придется, ключъ обронилъ.

Ѳедотъ повиновался и, взявъ у батрака топоръ, нагналъ хозяина. Тотъ въ новый домъ спѣшилъ.

— Томила долго тутъ пробылъ?

— Часа съ три, не больше. Пожалуюсь я на него тебѣ, Иванъ Степанычъ: коней-то чуть вовсе не загналъ; пристяжная правая пала вѣдь вчерась:

— На чемъ же онъ отсель поѣхалъ?

— На другой тройкѣ, что въ третьемъ-то году куплена. Ужь я пыталъ говорить ему, да одно: «хозяинъ-де гнать велѣлъ», твердитъ. Къ свадьбѣ, подумалъ…

— Что-жь онъ тутъ дѣлалъ?

— А ничего.

— Я спрашиваю: изъ дому что онъ взялъ?

— А сказывалъ — бѣдную берешь, такъ, говоритъ, все приданое самъ дѣлать хочетъ, чтобъ невѣстѣ, значитъ, противъ жениха не стыдно было. И взялъ изъ сундука что въ повалушѣ…

— Такъ обокралъ онъ насъ, Ѳедотъ!

Старый прикащикъ остолбенѣлъ и чуть топора изъ рукъ не выронилъ. Вотъ оно, то дѣло, которое онъ давно за Томилкой зналъ! И не ему о томъ хозяину довести пришлось, а самъ отъ хозяина услышалъ!

Они вошли въ повалушу и взломали сундукъ. Всѣхъ лѣтнихъ и зимнихъ платьевъ, а равно уборовъ и кузни покойницы Марѳуши какъ не бывало; лучшіе кафтаны Ивана и покойнаго отца также были взяты; три половинки сукна не забыты же были. Деньги и подавно.

— И деньги туда-жь! вскричалъ Иванъ.

— Когда-жь ты деньги-те въ сундукъ переложить успѣлъ? боязливо спросилъ Ѳедотъ.

— Не бойся, не всѣ. А помнишь, долги-те еще при покойникѣ сбирали, рублевъ съ двѣсти вѣдь ихъ было…

— Ну?

— Ихъ и укралъ. Какъ нарочно, клалъ при немъ.

— Разбойникъ, какъ есть разбойникъ! Ахъ ты, Господи, Господи!..

— А тебѣ и не въ домекъ было, что онъ со злымъ умысломъ пріѣхалъ?

— Какъ же, Иванъ Степанычъ, домекнуться-то было? Всегда онъ при тебѣ, во всемъ ты ему вѣрилъ, всюду съ собой бралъ. Ну, и ключъ опять… Ключемъ онъ меня и поддѣлъ.

— Даромъ ему не пройдетъ, сурово молвилъ Иванъ. — Чуть свѣтъ, къ воеводѣ побѣгу. Изловимъ, авось.

— Чего спускать!.. Ахъ ты, Господи, Господи!.. И на счетъ женитьбы твоей тоже налгалъ, значитъ?

— Послѣ о томъ. А съ Житовымъ по рукамъ ударили и запись рядную написали.

— Слава Богу, хоть въ этомъ удача.

— Ступай-ка, кликни сестру ко мнѣ. Дома она?

— Гдѣ-жь ей быть? Будто купаться съ дѣвчатами собиралась, да никакъ пришли ужь, съ купанья-то.

— Зови-жь ее. Только ничего ей не болтай: самъ объявлю.

Ѳедотъ встрѣтилъ Улиту въ сѣняхъ: съ купанья шла.

— Братецъ, Улита Степановна, пріѣхалъ, сказалъ онъ ей. — Въ повалушѣ сидитъ. Бѣги-ка къ нему скорѣй, съ радостью тебя поставитъ.

Горькое житье было Улитѣ со дня братцева отъѣзда въ Переяславль. И Томилина затѣя не по душѣ ей была, и самъ онъ передъ отъѣздомъ ровно другой сталъ. Рѣдкую ночь она не въ слезахъ проводила. Только на мигъ для нея будто прояснѣло, какъ Томила воротился. Улучивъ часовъ, сбѣжала она къ нему въ повалушу. Поцѣловать хотѣла, онъ головой на дверь кивнулъ: не равно-де войдетъ кто. На всѣ ея разспросы только и сказалъ, что братецъ, молъ, женится и твоя свадьба скоро-же. И точно спохватись, убѣжалъ отъ нея. Послѣ все съ батракомъ въ повалушѣ возился, вещи укладывалъ, и не удалось ей даже проститься съ нимъ. Изъ окошечка только поглядѣла, какъ въ кибитку лѣзъ.

Томила избѣгалъ Улиты не потому, что ему совѣсть зазрила. Полный новой страстью, онъ взглянулъ на нее, какъ молодой человѣкъ смотритъ на дѣтскую свою игрушку, сохраненную бережливой матерью; какъ пожилой — на ту женщину въ которую, много-много лѣтъ назадъ, былъ онъ страстно влюбленъ.

«Что-жь, толковалъ самъ съ собою Томила, — любилъ ее, баловалъ, грѣхъ ей на меня плакаться. Мало-ль ихъ у меня, такихъ какъ она, перебывало?

Теперь, услышавъ отъ Ѳедота, что братецъ ее съ радостью поставитъ, надеждой встрепенулась Улита. „Не обманулъ меня Томилушка, а я-то, глупая, въ немъ сумнѣвалась“. И весело вбѣжала дѣвушка въ повалушу.

— Здравствуй, братецъ!

Иванъ нѣжно обнялъ и расцѣловалъ ее.

— Садись, сестрица, потолковать съ тобой мнѣ надо, любуясь Улитой, сказалъ онъ: ему какъ-то жаль было сразу объявить ей радостную вѣсть.

— Что-й-то, братецъ, дѣлаешь? невольно полюбопытствовала она, увидѣвъ открытый сундукъ и вещи, въ безпорядкѣ разбросанныя по полу.

— Не мое дѣло, съ усмѣшкой отвѣчалъ Иванъ, — Томилкино. Ограбилъ насъ, подлецъ!

Ноги у Улиты подкосились. Благо, что у лавки стояла. Тяжело опустясь на лавку, дѣвушка не въ силахъ была сидѣть и прилегла на нее туловомъ.

— Что съ тобой, сестрица? Полно-ка, не полошайся. Не разорилъ еще насъ. Понравимся. Да и ему отъ кнута не убѣжать же.

Улита, тяжело дыша, все на половину лежала на лавкѣ.

— Полно же, присядь. Забудь о томъ. Я тебя сейчасъ съ радостью поставлю.

Дѣвушка черезъ силу сѣла.

— Жениха я тебѣ нашелъ, какъ можно веселѣе старался говорить Иванъ, — молодаго, добраго, хорошаго…

Улита ни слова.

— Житова, переяславльскаго торговца, сынъ, Ѳедоромъ зовутъ… Да ты… аль… аль не рада ты?..

— Не пойду я, едва слышно отвѣчала Улита.

— Не пойдешь? Это съ чего?

— Въ монастырь собралась.

— Э, полно! Всѣ-то дѣвушки, какъ о женихѣ имъ помянутъ, въ монастырь собираются, а глядишь — подъ вѣнцомъ стоятъ, беззаботно замѣтилъ Иванъ и потомъ строже: — Не моя тутъ воля, сестрица. Женихо-тъ еще батюшкой тебѣ выбранъ; только за болѣзнью предсмертной выдать тебя не успѣлъ. Аль ты и батюшки не послушала бы, этакъ же бы ему про монастырь отвѣчала?

— Нельзя мнѣ… замужъ-то.

— Нельзя? Почему?

— Не гожусь. Дѣвичества своего не соблюла, глухо, но твердо проговорила дѣвушка.

Ивана назадъ отъ этихъ словъ отбросило. Онъ ушамъ своимъ не вѣрилъ; онъ еще надѣялся, что сестра, изъ сильнаго желанья въ монастырь идти, или по другой причинѣ, клевещетъ на себя. Онъ ждалъ ея слова; она молчала, потупивъ очи въ полъ.

— Съ кѣмъ же? робко спросилъ Иванъ.

Сестра молча подняла голову и указала рукой на взломанный сундукъ.

— Съ Томилой? едва могъ вскрикнуть Иванъ — Господи! Да какъ же? растерянно продолжалъ онъ. — Обманомъ онъ тебя взялъ, да? — И не дождавшись ея отвѣта, стиснувъ зубы: — Такъ вотъ зачѣмъ, какъ изъ Москвы мы вернулись, онъ и просилъ меня въ моихъ покояхъ бывшихъ помѣстить его. Тутъ онъ и налгалъ тебѣ, тутъ-то… И я же, я виноватъ во всемъ!.. Господи, Господи!..

Иванъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы собираясь кинуться сестрѣ въ ноги.

— Нѣтъ, не ты, не ты! закричала она, невольно глубже садясь на лавку и прижимаясь къ стѣнѣ. — Раньше… давно…

— Еще батюшка живъ былъ?

— Нѣтъ, а по смерти… въ скорости…

— Такъ вотъ какъ ты отца поминала! съ гнѣвомъ вскричалъ Иванъ. — Сорокоуста на немъ отпѣть не успѣли, а ты, подлая, полюбовника завела? Вставай, вставай! кричалъ онъ, хватая ее за руку и ставя передъ собой, — кайся, все говори, безъ утайки. Ну!..

Улита слабымъ голосомъ разказала всю печальную повѣсть любви своей. Какъ ей полюбился Томила, какъ она думать о немъ не хотѣла, какъ онъ о батюшкѣ жалѣлъ; какъ ей всгрустнулось, когда братецъ на Москву собрался, какъ она въ подклѣть сбѣжала…

Разказъ ея былъ правдивъ и трогателенъ. Слушая его, казалось, нельзя было не пожалѣть дѣвушки, не подумать: „и ты на ея мѣстѣ также бы палъ“. Будь Улита Ивану не сестра, а чужая, и онъ бы ея разказомъ тронулся. Но мысль, что она, эта винящаяся дѣвушка, его сестра, гнала жалость изъ Иванова сердца;

На землѣ для Ивана не было ничего святѣе своей семьи. Для него она была какъ бы воплощенной правдой, мѣстомъ, куда ни грѣхъ, ни соблазнъ не заходятъ, гдѣ можно только добро дѣлать, только добру научиться. И эта святыня была опозорена, и какъ еще! Память отца не была пощажена, мало того: какъ бы умышленно поругана. Все правдивое въ Иванѣ возмутилось до глубины. И малаго извиненія не находилъ онъ для сестры. Его сестра, взросшая въ его семьѣ, должна быть цѣлѣе голубя. Другимъ простить можно, ей — никогда. Другіе примѣры дурные видѣли, слова нехорошія слышали, а она и отъ намека на это была бережно сохранена. О томъ, что вчера въ Переяславлѣ съ самимъ Иваномъ было, онъ въ душевномъ волненіи не вспомнилъ.

— Все? спросилъ братъ, какъ Улита кончила свой разказъ.

— Все.

— И совѣсть въ тебѣ ни разу не заговорила? И не думала ты вѣнцомъ грѣхъ покрыть? У брата прощенье вымолвить?

— Онъ не велѣлъ. Сказалъ, что друженъ съ тобой; самъ скажетъ; всю вину на себя возьметъ.

— Да теперь-то ты съ чего какъ безчувственная тварь стоишь? Ни слезы въ глазахъ, ни стыда въ душѣ!..

— Братецъ!..

— Ты понимаешь ли, что натворила? Не меня одного осрамила. То не важно есть, что про меня говорить начнутъ: „ѣздилъ, молъ, Гощинъ молодой гнилой товаръ въ Переяславль сбывать“. А и про батюшку тоже говорить станутъ. Были Гощины, можетъ сто лѣтъ про нихъ какъ про честныхъ понимали, а теперь нѣтъ ихъ; всѣ, по твоей милости, обезчещены: и отцы, и дѣды!

— Братецъ! братецъ!..

И съ умоляющимъ рыданьемъ она протянула къ нему руки. Онъ схватилъ ее за руки и отбросилъ отъ себя.

— Братецъ! я въ монастырь, грѣхъ замаливать, пойду! простонала она, припавъ на лавку.

— Въ монастырь? со злобнымъ смѣхомъ подхватилъ онъ. — Мало, что родъ весь обезчестила, и святой обители пощадить не хочешь. Въ какой такой монастырь тебя, безпутную, возьмутъ? Аль тамъ срамъ занадобился?

— Господи, Господи! куда-жь мнѣ идти-то, коли ты, братъ родной, и то капельку пожалѣть меня не хочешь?..

— Куда? не помня себя отъ гнѣва кричалъ Иванъ: — одна тебѣ… въ кабакъ дорога! Въ кабацкія жонки иди! Аль къ полюбовнику бѣги! Съ нимъ сговорись вдосталь меня ограбить, по вѣтру мою славу пустить!..

Иванъ не жалѣлъ грубыхъ и жесткихъ словъ; каждое такое слово точно подбодряло его гнѣвъ! Тогда онъ только опомнился, какъ услышалъ что кто-то съ крикомъ упалъ на полъ. Сестра въ припадкѣ билась, катаясь по полу. Иванъ постоялъ мигъ въ нерѣшительности; онъ не въ силахъ былъ перемочь себя, къ сестрѣ броситься. Опрометью выбѣжалъ онъ въ сѣни.

— Эй, Силантьевна! Эй, кто тамъ? закричалъ онъ. — Бѣгите скорѣе, уберите ее, въ повалушѣ пала.

И прокричавъ, какъ изъ зачумленнаго дома, бросился изъ сѣней. Онъ вбѣжалъ въ старую бѣлую избу, въ отцовскіе покои и тамъ заперся изнутри.

V.
Лучше всего — нигдѣ.

Цѣлую ночь почти проходилъ Иванъ взадъ и впередъ по комнатѣ, изрѣдка присаживаясь, когда усталость брала свое. Гнѣвъ его не унимался, онъ только сталъ какъ бы холоднѣе и разсчетливѣе, перейдя въ чувство нѣкотораго омерзенія къ сестрѣ.

„Одно осталось, не разъ толковалъ себѣ Иванъ, раздумывая, какъ замазать дѣло, — подлеца этого изловить да повѣнчать ихъ. Пусть что награбилъ въ приданое возьметъ, и еще дамъ, только бы съ глазъ ихъ долой. Пусть, куда хотятъ, только подальше убираются. А на глазахъ будутъ, до грѣха меня доведутъ“.

Жалость по прежнему не пробуждалась въ Ивановомъ сердцѣ; простить сестру, казалось ему, значило надругаться вмѣстѣ съ ней надъ памятью отца, въ грязь втоптать все, что только свято на землѣ. На сколько возможно, онъ защититъ добрую славу рода Гощиныхъ; онъ бросится въ ноги старику Житову во всемъ ему повинится. Ѳедоръ Ѳедоровичъ, ради дружбы къ покойнему его отцу, разглашать не станетъ. А въ Ростовѣ потолкуютъ да и перестанутъ. Да и о чемъ толковатьто? Развѣ мало прикащиковъ на хозяйскихъ дочеряхъ женятся?

Порѣшивъ такимъ образомъ дѣло, Иванъ всякій разъ спрашивалъ себя: съ чего Томила на татьбу пошелъ, зачѣмъ не повинился передъ нимъ? Прямаго отвѣта на то не было.

„Злому во всемъ зло видится, разсуждалъ Иванъ. — Такъ и Томила. Слово-ли какое мое, аль сестрино за великую ему обиду стало, и задумалъ онъ насъ въ позоръ опозорить. Не то со страху, что вины ему не прощу, отместку мнѣ задумалъ; не то… Богъ его вѣсть съ чего. Правду дядя Тихонъ говоритъ, что только допусти до сердца злую мысль, она свое дѣло сдѣлаетъ. Все на зло перевернетъ, все въ худую сторону перетолкуетъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ пуще злоба тучнѣть станетъ, пока въ конецъ человѣка не изведетъ“.

Такія разсужденія мало успокаивали Ивана», прямая причина Томилиной злобы имъ не разъяснялась. Не находя тутъ выхода, онъ какъ-бы въ отчаяніе впадалъ. «Господи, Господи! за что наказуеши мене?» восклицалъ онъ, не видя за собой вины, достойной столь тяжкаго наказанія; хотѣлъ молиться и — не могъ.

Усталый отъ ходьбы и безысходныхъ мыслей, Иванъ присѣлъ. Онъ силился забыть недавнее, не думать о немъ, хоть малость отдохнуть душою. Страстно желалъ онъ припомнить что нибудь такое, о чемъ бы могъ крѣпко раздуматься. Пусть и горькое, и худое вспомнится, только бы не это. Ничто не вспоминалось, но въ головѣ его настало какъ бы междумысліе, и съ минуту позоръ его не тревожилъ. И тутъ какъ бы въ туманѣ встало передъ нимъ переяславское видѣнье.

«Такъ вотъ къ чему мнѣ Лихо привидѣлось, сказалъ онъ. — Вотъ къ чему оно изъ-подъ земли на свѣтъ выползло. Долго-ль еще будетъ меня, треклятое, мучать?»

Ивану вспомнилось все, что онъ о Ляхѣ слышалъ. «Оно неотвязное, Горемъ еще его зовутъ, Злочасіемъ величаютъ; отъ него не скроешься не убѣжишь никуда. Тутъ оно, близко, всегда съ тобою…»

И Гощинъ боязливо глянулъ въ уголъ, ожидая, что вотъ опять закопошится тамъ и станетъ рости лыкомъ по нагому тѣло подпоясанное Лихо. Въ углу ничего не было, а сердце у молодца замирало, волосы какъ бы шевелились на его головѣ, холодъ его пронималъ.

«Тутъ оно, близко, возлѣ, холодомъ на меня дышетъ, только показаться не хочетъ», шепталъ Иванъ.

Собравъ всѣ силы, онъ всталъ на ноги и опять заходилъ по горницѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, той же безысходной сутолокой, затопотали въ его головѣ прежнія мысли. Ходьба, взадъ и впередъ наконецъ истомила его тѣло, и душа устала отъ подобнаго же движенія мысли. Иванъ прилегъ и не то что заснулъ, а впалъ въ какое-то тяжелое безчувствіе. Ночь тѣмъ временемъ ужь къ разсвѣту приблизилась.

Только солнце всходить стало, îИванъ очнулся. Онъ скоренько умылся, окатилъ голову холодною водою, думалъ пріодѣться да не во что было. «И такъ хорошъ»! съ ѣдкой усмѣшкой сказалъ онъ и пошелъ во дворъ. Встрѣтивъ хлопотавшаго ужь Ѳедота онъ приказалъ часа черезъ три за нимъ лошадь въ посадскую лавку прислать.

Придя на посадъ, Иванъ не зналъ какъ время убить. Раннія обѣдни шли; онъ въ церковь завернулъ. Молитва не шла ему на умъ; онъ постоялъ, замѣтилъ, какъ дьячокъ, зѣвая и почесываясь, лѣниво «аминь» протянулъ и сталъ на него глазѣть, ожидая, скоро-ль еще зѣвнетъ и почешется? «Нѣтъ, соблазнъ одинъ, лучше уйду». Онъ вышелъ на площадь; день былъ базарный. Иванъ потолкался межь возовъ. Отъ нечего дѣлать спрашивалъ цѣны, говорилъ «дорого», и когда торговецъ освѣдомлялся: «а твоя какая-жь цѣна будетъ?» онъ уже былъ далеко, и мечталъ совсѣмъ о другомъ.

«Чай, и лавка наша отперта ужь», подумалъ хозяинъ и побрелъ туда, стараясь идти какъ можно медленнѣе, чтобъ время обмануть.

Лавка была отперта; онъ вошелъ потолковалъ съ прикащикомъ, не слушая его отвѣтовъ.

— Дай-ка мнѣ для поминка что нибудь, сказалъ онъ между прочимъ, — къ воеводѣ иду, да для подъячаго алтына два въ бумажку заверни.

Безъ поминка въ старину въ чужой домъ не хаживали; вѣжливость требовала хоть какой нибудь гостинецъ хозяину принести. А по дѣлу идя, и подавно надо было человѣку показать, что помнишь его. Такой поминокъ легко переходилъ во взятку.

— Чать, всталъ ужь? полчаса спустя спросилъ Иванъ.

— Какъ, чай, не встать: время, рѣшилъ прикащикъ, догадавшись, что хозяинъ про воеводу спрашиваетъ.

Воеводой въ Ростовѣ сидѣлъ князь Семенъ Иванычъ Треухъ-Кильдеевъ. По узкимъ глазамъ, широкимъ скуламъ и рѣдкой бороденкѣ видно было, что онъ татарскаго иль мордовскаго рода. Хворый старикъ, и лѣтомъ не выходилъ онъ изъ заячьяго тулупчика, а съ головы скуфьи не сымалъ: все мерзла она у него. Князь Треухъ понималъ себя человѣкомъ обиженнымъ и обойденнымъ всѣмъ на свѣтѣ: и чиномъ, и здоровьемъ, и вѣтромъ, что вѣчно на него отовсюду дулъ, и поломъ кирпичнымъ^[16], что ноги его знобилъ. Кисляемъ его въ Ростовѣ звали.

Про Ивана тотчасъ же доложили, и князь Треухъ, немедля, его передъ свои свѣтлыя очи допустилъ.

— Садись, Иванъ Степанычь, гость будешь, сказалъ Треухъ.

— Постою, государь.

— Садись!.. Что-й это учить ужь меня всѣ стали, обидчиво промямлилъ Кисляй. — Вѣжество я лучше твоего знаю: кого хочу, того и посажу.

Иванъ сѣлъ. Воевода попенялъ ему, что рѣдко заходитъ — какъ хозяиномъ сталъ ни разу у него съ поклономъ не былъ. Впрочемъ, по свойственной ему справедливости, князь Треухъ слѣдомъ за то похвалилъ Ивана, что отцовскій обычай наблюдаетъ: рыба къ его столу поставляется въ довольномъ количествѣ, по прежнему, какъ при покойникѣ повелось.

— И ничего рыба, хороша, прибавилъ князь. — Только вотъ ты въ Переяславлѣ былъ, а нѣтъ, чтобъ сельдей тамошнихъ съ собой захватить, а? Люблю вѣдь я ихъ.

— Не въ домёкъ, государь, было да и не ловъ имъ сейчасъ.

— Развѣ что не ловъ. А «не въ домёкъ» не говори! обидно. Я и то безсчастнымъ такимъ зародился, что всѣ-то про меня забываютъ. А какъ и свои-то торговцы помнить не станутъ, тутъ ужь!..

Отъ избытка горя воевода не договорилъ даже. Затѣмъ онъ освѣдомился, зачѣмъ Иванъ къ нему пожаловалъ.

— Не безъ просьбицы, чай, лукаво подмигнулъ Треухъ.

Иванъ, памятуя свое ночное рѣшеніе, что Томила, каковъ онъ ни есть, единственный возможный для сестры женихъ, рѣшился прилгать малость.

— Прикащикъ у меня, государь, пропалъ; Томилой звать.

— Какъ такъ пропалъ?

— За товаромъ я его изъ Переяславля сюда послалъ, а ни его, ни товару не дождался.

— А много товару-то? освѣдомился воевода, очевидно считая эту пропажу болѣе важной.

— Много.

— И дорогой?

— Дорогой. Думаю ужь не ограбили-ль…

— Мудренаго нѣтъ, невозмутимо замѣтилъ воевода. — Людишки нонѣ распущены. Ихъ послѣ смуты, за прежнее воровство, прикрутить бы надо, потуже бы прикрутить — вотъ такъ! — И воевода зашевелилъ пальцами, точно суча суровую нить. — А государь великій льготъ имъ понадавалъ. Ну, и въ конецъ избаловались. Пыталъ я въ Москвѣ ближнимъ-те толковать, чтобъ въ ушко шепнули… Да нешто меня послушаютъ? Послѣ спохватятся, да поздно будетъ. Какъ царики-те опять проявятся, тогда вспомнятъ, что и князь Треухъ не безъ мозговъ живетъ. Ань бѣда ужь. То-то.

Князь Треуху не слѣдъ бы цариковъ бояться: безъ Тушинскаго вора онъ и въ окольничьихъ бы не былъ, и вотчинъ бы за нимъ меньше писалось, и въ Ростовѣ воеводой ему не сидѣть бы. Въ томъ и вся заслуга его передъ Московскимъ государствомъ была.

— Мудренаго ничего нѣтъ, говорю, заключилъ воевода свою умную рѣчь.

— Въ погоню идти хочу.

— Что ты, что ты!? замахалъ воевода на Ивана руками, точно тотъ брякнулъ что несуразное. — Коль ограбили, самъ пѣшъ приплетется. А убили, что его искать? Всѣхъ же ракитовыхъ кустовъ не осмотришь.

— Все попытаюсь…

— Да еще чертъ его знаетъ, не самъ ли этотъ Истомка, аль Томилка онъ, и товаро-тѣ у тебя покралъ.

— Не таковъ, государь, человѣкъ, поневолѣ вступился Иванъ за Томилу.

— Гдѣ ты ихъ не такихъ нонѣ сыщешь! Распущены, говорю, людишки-те.

И воевода вновь проговорилъ свою умную рѣчь, видно, по пословицѣ судя, что ее и слушать пріятно.

— А я, государь, на тебя надѣясь, сюда шелъ… Что стрѣльцовъ ты мнѣ дашь…

— Какихъ еще стрѣльцовъ?

— А я на коней бы ихъ посадилъ, нагнали бы…

— Кого еще? Коль его убили, разбойниковъ давно и слѣдъ простылъ. А онъ укралъ, гдѣ ты его сыщешь? И даже очень просто схорониться-то: поѣзжай въ Москву. Самъ ты въ ней бывалъ, каковъ муравейникъ знаешь. Человѣка въ ней найти все одно, что въ кучѣ муравейной того муравья словить, что въ третьемъ лѣтѣ палецъ тебѣ укусилъ… Ишь ты, стрѣльцовъ еще ему дай!..

— Да какже?..

— Не дамъ, не дамъ! чуть не гнѣвно закричалъ князь Треухъ. — Самому мнѣ стрѣльцы надобны. И мало ихъ, и которые есть, при дѣлѣ всѣ. Дай тебѣ, а тутъ меня этакъ же, какъ тебя, ограбятъ.

— Что-жь мнѣ теперь дѣлать? съ отчаяньемъ воскликнулъ Иванъ.

— А плюнь. Я всегда такъ-то. Доложатъ мнѣ о дѣлѣ какомъ пакостномъ, я возьму да и плюну на него. И на душѣ легче станетъ.

— Прощай, государь, на ласковомъ словѣ спасибо, съ горькой усмѣшкой проговорилъ Иванъ.

— Прощай. Да слышь-ка, заходи, почаще заходи. Какъ ныньче же побесѣдуемъ.

«И чертъ меня къ этому Кисляю понесъ, сердился Иванъ, сходя съ воеводскаго крыльца. — Своихъ батраковъ на коней давѣ посадить бы, давно-бъ его, подлеца, нагнали».

Иванъ поспѣшилъ въ лавку; лошадь ужь ждала его; онъ сѣлъ и поѣхалъ домой. Сначала онъ продолжалъ досадовать на воеводу, тамъ сталъ думать, какъ погоню устроить. Ни то, ни другое, впрочемъ, не занимало сильно Ивана; главное дѣло было передумано и рѣшено за ночь. Усталая мысль не хотѣла останавливаться на подробностяхъ и склонялась къ общимъ разсужденіямъ. Въ этихъ разсужденіяхъ проявилась снисходительность.

«У всякаго-то свое горе и своя забота есть, думалъ Иванъ. — И нашъ Кисляй самъ не знаетъ, о чемъ горюетъ, а всѣхъ жалобъ его и не переслушать будетъ! У него одно, у меня…»

Ивану словно лѣнь стало додумать; онъ зналъ, что у него за горе. Нежданно для него самого мысль не вспомнила объ Улитѣ съ Томилой: — передъ Иваномъ какъ живая встала Лукерья Петровна, когда, прощаясь съ нимъ, она приговаривала: "забудешь меня; сама виновата, себя не соблюла…

Сознаніе своего грѣха не подвигло Ивана на извиненіе чужого, но оно заставило его построже взглянуть и на другіе свои поступки. Онъ считалъ себя еще правымъ въ строгомъ судѣ надъ сестрой, но признавалъ уже, что судъ былъ черезчуръ жестокъ. «Что къ кабацкимъ жонкамъ сестру приравнялъ, то скверно», осудилъ себя Иванъ. — А что ночью придумалъ ее замужъ за этого подлеца отдать, то того гаже. Какъ ей теперь съ нимъ жить и не подумалъ! Что у меня онъ укралъ, то дѣло наживное, а чѣмъ онъ ее обидѣлъ… И опять мысль на Лукерью повернула. "Вотъ Томилку все подлецомъ зову, а какъ самъ, хоть и противъ воли, Лукерью обману?..

И, встревоженный, Иванъ приказалъ вознику ѣхать скорѣе. Дома его ждало Лихо съ новымъ несчастьемъ.

Улита долго билась въ припадкѣ. Ее снесли въ верхъ. Силантьевна опрыскала ее крещенской водой и велѣла растерѣть троицкимъ масломъ. Улита, наконецъ, успокоилась и уснула; была уже ночь и усталыя работницы, какъ убитыя, повалились на постели.

Дѣвушка проснулась на разсвѣтѣ. Готовая мысль какъ бы поджидала только ея пробужденія, чтобъ тотчасъ же напомнить о себѣ. Та мысль была: «нигдѣ-то на землѣ для меня мѣста нѣтъ»; въ ней какъ бы сжались всѣ рѣчи, что вечоръ братецъ, бранясь, говорилъ.

Улита оглянулась по сторонамъ. Нѣтъ ли для нея вовсе мѣста на землѣ, или, можетъ быть, гдѣ и найдется, — Богъ вѣсть; только мѣста тоскливѣе и постылѣе ея горенки ужь, конечно, она не сыщетъ. Улита кое-какъ одѣлась и пошла, куда ноги понесли, только-бъ не быть въ постылой горенкѣ. Она сошла въ садъ, поровнялась съ кустами малины, стала съ горки спускаться. Спускаясь, она глянула вдоль обрыва; что-то отвратное ей неясно вспомнилось, она вся съежилась, сжалась и, опустивъ голову, скорѣе пошла внизъ.

«Нигдѣ мнѣ на землѣ мѣста нѣтъ, шепталось помимо воли въ ея головѣ. — Правду братецъ сказалъ, что нигдѣ. Гдѣ-жь быть-то мнѣ? Ужь и не знаю. А лучше всего нигдѣ… нигдѣ…»

Остановясь, Улита замѣтила что пришла какъ разъ на то мѣсто, гдѣ всегда съ дѣвушками купалась. Она оглядѣлась вокругъ. И странны показались ей эти съ дѣтства знакомые и вода, и село за озеромъ, и дальній заозерный лѣсъ, и ближній лѣсъ, и высокое небо… Чужды какъ-то были они ей въ эту минуту. — «И не только чужіе они мнѣ, а ненужны, вовсе ненужны, и безъ нихъ жить могу», подумала дѣвушка. Слѣдомъ она оглядѣла самое себя, свои руки и ноги. И руки, и ноги, и все тѣло также показались ей ненужными для ея жизни, какой-то лишней и несносной обузой. Она тревожно повела очами, какъ бы ища вблизи что нибудь для нея дорогое или, по крайности, не столь чужое, какъ все остальное.

У воды лежалъ огромный камень. Онъ-то и показался дѣвушкѣ какъ-бы своимъ. Она вспомнила его; онъ такой гладкій, прегладкій, волна любитъ его и часто обмываетъ. Съ дѣтства онъ знакомъ ей. Бывало, какъ зайдетъ съ Силантьевной на берегъ, всегда, улучивъ, какъ старуха зазѣвается, прокрадется и взберется на камень. И бранивала же ее за то Силантьевна, стращая, что никогда съ собой никуда не возьметъ. Въ этомъ воспоминаніи все было мило и любезно Улитѣ, и она спѣшно пошла къ камню съ тѣмъ же чувствомъ, какъ человѣкъ бѣжитъ, завидѣвъ вдали на улицѣ стараго друга, съ которымъ много лѣтъ не встрѣчался и тутъ-вотъ нечаянно замѣтилъ.

Камень отъ росы былъ мокрый и скользкій. Улитѣ вздумалось повторить дѣтскую шалость; осторожно взобралась она на камень и пошла по немъ. Вотъ она у края, смотритъ въ студеную воду. Вдругъ ей почудилось, что кто-то зоветъ ее, она оглянулась; поскользнувшись, не сдержалась и пала въ воду.

Конюхи повели лошадей въ озерѣ купать. Одинъ замѣтилъ, что у камня что-то лежитъ: дерево ли волной прибило, аль человѣкъ утопъ? Они вытащили изъ неглубокой воды тѣло Улиты; дѣвушка, падая, ударилась вискомъ о другой камень, остріемъ торчавшій изъ воды.

Конюхи снесли тѣло во дворъ и сложили на крылечномъ рундукѣ. Всѣ сбѣжались, съ оханьемъ и слезами столпились вокругъ. Иванъ, въѣзжая во дворъ, увидѣлъ, что Силантьевна, на колѣни предъ чѣмъ-то склонясь, на крыльцѣ стоитъ, а вокругъ народъ. Онъ приказалъ вознику остановиться и, поспѣшно подойдя, вмѣшался въ толпу. Никто его не замѣтилъ.

— И вотъ, прерывая рѣчь рыданьями, толковала Силантьевна, — ужь сколько я ей разъ… дѣвочкой еще она была… того камня… бояться наказывала… И съ него вотъ… Охъ, кто знаетъ, гдѣ смерть свою найдетъ?..

Иванъ рванулся впередъ; всѣ, узнавъ его, разступились. Онъ подошелъ къ крыльцу и, молча, изъ подлобья вмѣстѣ и злобно, и боязливо поглядѣлъ въ лицо утопленницы. Потомъ перекрестился, поцѣловалъ сестру въ лобъ и сдѣлалъ знакъ рукой, чтобъ тѣло въ верхъ несли.

Пришелъ священникъ по усопшей рабѣ Божіей Улитѣ панихиду пѣть. Иванъ вышелъ къ панихидѣ; внутри у него все точно загрубѣло и закорузло. Онъ крестился и творилъ земные поклоны, но не молился; слезъ у него не было. Долго и пристально глядѣлъ онъ въ лицо покойницы и вдругъ вспомнилъ, что какъ на посадъ шелъ, косатка съ жалобнымъ крикомъ надъ нимъ вилась.

«Сестрицына душа той косаткой въ небо улетала», вздохнулъ онъ и слѣдомъ явственно и холодно проговорилъ про себя: — «ты убилъ ее; своей лютостью „губилъ сестру“.

На другой день отпѣли и похоронили Улиту Степановну.

VI.
Переяславльскія новости.

Мрачно и угрюмо провелъ Иванъ первые два дня послѣ похоронъ сестры. Мысль, что онъ ея убійца, не отступала отъ него. Днемъ онъ еще кое-какъ справлялся. Онъ почти ни минуты не оставался одинъ, все съ Ѳедотомъ; ходилъ съ нимъ по хозяйству, толковалъ о настоящихъ и будущихъ дѣлахъ, вспоминалъ о покойномъ отцѣ, о старинѣ. По вечерамъ Иванъ звалъ Силантьевну и заставлялъ ее разказывать все, что припомнитъ про сестру» Простыя воспоминанія старухи успокаивали его, порой даже исполняли его душу какой-то задумчивой отрадой. Но ночью, ночью!.. Ивану спалось мало, много думалось. И все таже безотрадная неотвязная дума…

На третье утро Иванъ рѣшилъ бѣжать на время изъ родительскаго дома. Куда? Съ обвиненіемъ себя въ смерти сестры у Ивана неразрывно и странно вязалась мысль о Лукерьѣ. За сестру, думалось ему, ждетъ его тяжкое наказаніе. Онъ станетъ невольнымъ виновникомъ гибели любимой женщины; послѣдующіе упреки совѣсти и всякія душевныя терзанія не оставятъ его до смерти; въ этомъ-то и будетъ его казнь на землѣ.

И вотъ, задумавъ бѣжать изъ родительскаго дома, Иванъ чувствовалъ, что куда бы онъ ни поѣхалъ, онъ не можетъ и не долженъ миновать Переяславля. Пусть ему суждено погубить Лукерью Петровну, все же онъ сдѣлаетъ все отъ него зависящее, чтобъ предупредить гибель. Послѣ ему успокоительно будетъ думать, что онъ вполнѣ невольный ея погубитель. Странно: какъ передъ первой переяславльской поѣздкой, Ивану и теперь стало словно бы стыдно и страшно избрать прямой причиной своей отлучки изъ дому свиданье съ Лукерьей Петровной. Онъ сталъ придумывать, какъ бы оправдать передъ Ѳедотомъ свою поѣздку, такое придумать, чтобъ старикъ ни мало не усомнился въ искренности его намѣренія. Прошло нѣсколько дней.

— А что, Ѳедотъ, отпустишь ты меня? На долго хочу уѣхать, недѣль на шесть, аль и всѣ два мѣсяца проѣзжу.

— Чего не отпустить? Дѣло теперь лѣтнее, и безъ тебя, дастъ Богъ, съ уборкой управимся. Вотъ зимой точно не отпустилъ бы… Куда-жь ты ѣхать-то надумался?

— На богомолье. Тоска ужь больно меня доѣдаетъ. Къ Троицѣ думаю.

— За такимъ дѣломъ и Богъ велѣлъ отпустить. Хорошее ты, Иванъ Степанычъ, надумалъ.

Ивану стало совѣстно, и онъ тутъ же положилъ непремѣнно къ Троицѣ съѣздить.

— А къ Житовымъ заѣзжать мнѣ? нерѣшительно спросилъ онъ.

— Какъ же не заѣхать-то? съ печальнымъ вздохомъ отвѣчалъ Ѳедотъ.

Иванъ обрадовался, какъ мальчикъ, получившій нежданное приказаніе туда идти, куда самъ крѣпко хотѣлъ, да не смѣлъ спроситься.

— И еще, Ѳедотъ Максимычъ, будь другомъ. Пригляди за передѣлкой; хочу въ новомъ домѣ кой-что передѣлать. А то и стѣны тамошнія, и тѣ меня смущаютъ. Пойдемъ-ка, покажу.

— А ты въ передѣланный домъ новую хозяйку привози, вотъ и ладно будетъ! посовѣтовалъ Ѳедотъ.

На сей разъ Иванъ въ Переяславлѣ у Житовыхъ присталъ. Тамъ удивились его скорому и нежданному возвращенію. Услыхавъ про смерть нареченной невѣстки, старики перекрестились, потупили голову и тихо заплакали. Жаль было глядѣть на молодаго Ѳедоръ Ѳедорыча. Онъ навзрыдъ рыдалъ, онъ такъ убивался по Улитѣ, хотя никогда не видалъ ее, какъ рѣдкій женихъ плачетъ по долго знаемой и любимой имъ невѣстѣ. Парень твердо вѣрилъ, что выборъ родительскій дуренъ быть не можетъ, изъ разспросовъ про невѣсту онъ зналъ, какая она, и въ мечтахъ украшалъ ее всякими добродѣтелями. Онъ заочно полюбилъ ее и теперь неутѣшно сокрушался по своей суженой. Глядучи на него, и у Ивана проступила первая слеза по сестрѣ.

Пошли панихиду по усопшей служить; изъ церкви Иванъ поспѣшилъ на постоялый, подъ предлогомъ, не услышитъ ли онъ тамъ чего про Томилу; тутъ же наскоро разказалъ онъ старику Житову, какъ обчистилъ его молодой прикащикъ.

Со смутнымъ и тревожнымъ чувствомъ подходилъ Иванъ къ Лукерьину двору. Войдя въ ворота, онъ невольно прибавилъ шагу и чуть не бѣгомъ побѣжалъ въ крыльцу. Только онъ занесъ ногу на первую ступень, какъ кто-то окликнулъ его.

— Эй, господинъ честной, кого надоть?

Говорившій былъ здоровый и плотный рыжій мужикъ въ синемъ суконномъ кафтанцѣ.

— Хозяйку здѣшнюю.

— Какую хозяйку?

— А Лукерью Петровну.

— Нѣту ея. Я теперь здѣсь хозяинъ; коль по постоялому что надо, ко мнѣ обращайся.

— Какъ такъ? не вѣря ушамъ, спросилъ Иванъ.

— А также, продала она дворо-тъ, а я покупатель, значитъ, вышелъ! вразумительно и самодовольно пояснилъ рыжій.

— Давно?

— А съ воскресенья ужь хозяйничаю.

— Гдѣ-жь она сама, Лукерья Петровна, то-есть?

— А уѣхала. Замужъ вышла, да съ мужемъ и уѣхала.

— Врешь ты! вапалчиво вскрикнулъ Иванъ.

Рыжій оглядѣлъ его нѣсколько разъ съ головы до ногъ.

— Собака, коль на чужой дворъ забѣжитъ, и та смирна бываетъ, спокойно сказалъ онъ, — а ты на-ко-съ на хозяина лаяться вздумалъ.

Иванъ спохватился и сталъ прощенья у рыжаго просить, что по горячности своей, помимо воли, вспылилъ и обидѣлъ его. Затѣмъ настоятельно, хотя и вѣжливо, сталъ требовать, чтобъ новый дворникъ сказалъ ему, за кого Лукерья замужъ вышла и куда поѣхала. Переходъ отъ заносчивой брани къ вѣжливой рѣчи показался рыжему подозрителенъ. Онъ прищурился на Ивана, что-то сообразилъ и рѣшилъ на всякій случай отвѣчать осторожно и уклончиво, а то долго-ль, молъ, до бѣды.

— А, ей-Богу, не знаю! простодушно заговорилъ онъ. Наше дѣло купить, а про ихнія дѣла не разспрашивалъ: намъ они не очинно любопытны. Сказала, что ѣду; вовсе молъ, отсель уѣзжаю, такъ не купишь ли? а куда, я, признаться, мимо ушей пустилъ. И за кого замужъ вышла, про то стороной слышалъ: ни онъ костромской, ни углицкой. И какъ звать-то сказывали, да какъ оно мнѣ не любопытно, то и запамятовалъ.

Ивану подумалось, что рыжій нарочно путаетъ, зубы ему заговариваетъ, но онъ понималъ, что своей вспышкой все дѣло испортилъ и больше ничего не добьется. Постоявъ еще немного, переминаясь съ ноги на ногу, словно бы еще о чемъ освѣдомиться желая, Иванъ въ великомъ смущеніи пошелъ со двора. Вотъ что случилось въ его отсутствіе.

Лукерья была нельзя счастливѣе въ день Иванова отъѣзда. Что она задумала и крѣпко, какъ ни о чемъ со времени перваго замужества не задумывала, — то исполнялось. Весь день она весела была: не ходила, а бѣгала и все-то пѣсенки напѣвала. О Томилѣ она ни разу не вспомнила. Хотѣлось Лукерьѣ хоть съ кѣмъ нибудь подѣлиться своей радостью, и, зазвавъ къ себѣ въ горницу заброшенную въ стряпущей «мамоньку», она по тайности шепнула ей, что замужъ выходитъ за ростовскаго торговца Гощина. По ласковой рѣчи и многимъ поцѣлуямъ непривыкшая къ дочерней нѣжности Лукерьина мамонька заключила, что женихъ долженъ быть страшно богатъ.

На другой день, въ среду, Лукерья ужь не такъ весела съ постели встала. Завтра на разсвѣтѣ обѣщалъ за ней Томила быть. Вдова потрушивала и не разъ себѣ докладывала, что сердиться Томилкѣ на нее не за что; на сколько велѣлъ, на столько она и задержала Ивана. Близился вечеръ. Неужто-жь ей жениха такого хорошаго бросить и съ проходимцемъ, съ висильникомъ связаться? Лукерья хорошенько обдумала, какъ ей Томилку избыть. Она на крюкъ дверь заложитъ и сундукъ къ ней придвинетъ. Ломиться онъ не станетъ, а коль вздумаетъ, тоона въ волоковое высунется и накривъ кричать станетъ. Не бось, тутъ и Томила струситъ, давай Богъ ноги. Не будь за нимъ татебнаго дѣла, еще и похрабрился бы, а теперь нѣтъ. Даромъ, что ее розыскомъ стращалъ, самому-го, чай, тоже перваго кнута отвѣдать не захочется.,

Задумано, сдѣлано. Всю ночь дрожмя продрожала Лукерья, пугаясь всякаго шума и вскрика. Много разъ вскакивала она съ постели и на цыпочкахъ въ двери подбѣгала; много разъ пріотодвигала волоковое окно и во дворъ поглядывала. Все было тихо и смирно. Вотъ и свѣтать стало, и разсвѣло, и день насталъ, и по двору люди заходили. Лукерьѣ долго не вѣрилось, что такъ счастливо для нея роковая ночь минула. Убѣдись, наконецъ, что Томилка никакъ ужь нынче не явится, она повеселѣла и, какъ-то особенно смѣло глянувъ впередъ, усмѣхнулась. Съ радости она чуть ли не увидѣла, какъ Томила, на осинѣ вися, качается.

Въ полдень къ ней явились два незнакомые человѣка, сказавъ «отъ Томилы, молъ, Власьича». Одинъ былъ здоровый рыжій мужикъ въ суконномъ синемъ кафтанцѣ; суда по ноздреватымъ сизо-багровымъ щекамъ и такому же носу другого, его можно было признать за подъячаго, ходока и доку. Лукерья гостей въ свою горницу провела и дверь притворила.

— А мы, Лукерья Петровна, за добрымъ дѣломъ пришли, сказалъ рыжій. — Дворикъ свой, Томила Власьичъ сказывалъ, продаешь.

Вдова вспылила.

— То-то вотъ твой Томила Власьичъ путаникъ большой, да еще.и выдумщикъ. Какъ-то шутемъ я ему про дворъ сказала, а онъ и повѣрилъ. Была мнѣ охота дворъ продавать!..

Рыжій подмигнувъ, поглядѣлъ на подъячаго; подъячій, подмигнувъ, поглядѣлъ на рыжаго. Оба встали и, къ сторонѣ отойдя, шептаться начали. Тѣмъ временемъ Лукерьѣ благая мысль "пришла.

«Семъ-ка я дворъ продамъ, на что онъ мнѣ теперь? лучше я своему Ванюшѣ деньги въ приданое принесу. Да еще выговорю, чтобы самой тутъ до третьяго Спаса прожить. И предъ Томилкой опять права же буду».

— Какъ же, а задаточекъ? просипѣлъ подъячій послѣ совѣщанія съ рыжимъ.

— Задатокъ хоть сейчасъ назадъ бери. И еще сказать надо: Томила Власьичъ безъ пути все дѣлаетъ: задатокъ принесъ, а цѣны сказать и не подумалъ.

— Цѣну я хорошую дамъ, сказалъ рыжій.

— А какая твоя цѣна будетъ?

Цѣна оказалась такой плохой, что развѣ за великую нужду можно было взять ее. Лукерья погнала покупателей.

— Томила Власьичъ такъ сказывалъ, попытался было образумить ее рыжій.

— А ты его передъ мои очи поставь, пусть при мнѣ повторитъ. А то такъ тебѣ я и повѣрила!

— Да гдѣ-жь мнѣ его сейчасъ взять?

— И мнѣ негдѣ.

И Лукерья въ сундукъ полѣзла, задатокъ доставать.

— Погоди ты, ишь скорая какая! — сказалъ рыжій. — Поторгуемся.

Ему весьма хотѣлось дворъ купить; давно онъ ужь его намѣтилъ, давно деньги вопить сталъ. Сегодня же утромъ къ нему, отъ Томилы Власьича нарочный прибѣгалъ со словомъ, что воли, молъ, хочешь покупать, такъ нынче-жь кончай, а не то не ровенъ часъ и задатокъ прогуляешь. Начался торгъ. Лукерья не сдавалась, пока не выторговала хорошей цѣны. Тутъ подъячій чернильницу отъ пояса отстегнулъ, перо изъ-за уха досталъ, бумагу изъ-за пазухи добылъ и принялся строчить. Настрочивъ, онъ велѣлъ Лукерьѣ и рыжему подъ бумагой свои кресты поставить.

Проводивъ гостей, Лукерья денежки бережно въ сундукъ заперла и сама на него сѣла.

«Вотъ Ванюшѣ послушать бы, каково я торговалась: ужь вѣрно потомъ о всякомъ дѣлѣ торговомъ со мной совѣтовать бы сталъ», самодовольно подумала она.

Слѣдомъ она стала своей удачѣ дивиться. Все-то она по своей волѣ дѣлала, и все ровно по Томилкину наказу выходило.

На ночь она опять заперлась и ночь тихо же прошла. Въ пятницу подъ вечеръ буря съ дождемъ поднялась. Лукерья въ столовой избѣ сидѣла, весело болтая съ проѣзжимъ гостемъ, давнишнимъ своимъ знакомцемъ, какъ работница вошла и шепнула ей, что Томила Власьичъ въ ея горницѣ сидитъ. Вдова тотчасъ же пошла. Затѣвать ссору съ нимъ она и не думала.

«Еще ножемъ треклятый пырнетъ, а лучше лаской да покорностью его спроважу», утѣшала она себя.

— Здравствуй, люба! сказалъ Томила, подымаясь ей на встрѣчу.

— Пошелъ, пошелъ! отстранила его рукой вдова. — Сердита я на тебя. Съ четверга жду, не дождусь.

— Дѣловъ много было. Надо было добро подальше да поскрытнѣй схоронить.

— Аль добра много? Все свое взялъ?

— Все, мрачно отвѣтилъ Томила. — Покупщикъ былъ?

— И за него тебя бранить надо. Цѣну ему такую сказалъ, что лучше-бъ дворъ за даромъ отдать!

— Вретъ онъ: никакой я ему цѣны не говорилъ. А задатокъ взялъ, чтобъ ты съ другимъ раньше не прикончила. Покупщиковъ-де много, отбою нѣтъ, сказалъ… А ты ему и повѣрила, и продешевила?

— Эку дуру нашелъ! Цѣну хорошую взяла. Вотъ онѣ, денежки, въ сундучкѣ лежатъ.

— Ладно. Хозяинъ когда уѣхалъ?

— Какъ ты приказалъ.

— И по моему наказу ему все сказала?

— Вотъ ужь похвастаю: поумнѣй твоего придумала.

Она сказала, что придумала. Хотя Томила и самъ подобное Ѳедоту сказалъ, что она Ивану, но ему Лукерьина хитрость не понравилась. Онъ слегка насупился и съ недовѣрчивостью на нее взглянулъ. Она того не замѣтила.

— Завтра на разсвѣтѣ жди меня. Я легонько въ дверь этакъ три раза ударю.

— Чего! я и двери запирать не стану. Одѣтая совсѣмъ тебя ждать буду. Ужь я и то по томъ часѣ истомилась, какъ на вѣкъ твоей стану.

Томила опять недовѣрчиво взглянулъ на нее. Затѣмъ онъ предложилъ Лукерьѣ нѣсколько вопросовъ, намѣренно задирая и шпыняя ее; она ни разу не только не окрысилась, но даже какъ-бы безъ вины винилась передъ нимъ.

— А я ѣхалъ да и думаю: а что какъ Лукерьюшка моя про меня забыла да съ хозяиномъ столковалась? пытая послѣднее средство разсердить вдову, сказалъ Томила.

— И-и, что ты! нѣжно отвѣчала она. — Ужь для кого другого, а для тебя-то я что ни на есть самая вѣрная. Стану я сокола на кукушку мѣнять! Глазъ у меня что ли нѣтъ? Разсмотрѣла я твоего Ивана; и не хорошъ-то онъ, и скучно съ нимъ: разговора у него никакого нѣтъ.

Томила припомнилъ, какъ вдова Ивана заслушалась, и еще больше насупился.

— Ну, прощай! сказалъ онъ и, не дослушавъ ея сахарнаго отвѣта, вышелъ.

Томила былъ недоволенъ своимъ свиданіемъ съ Лукерьей.

«Плутуетъ бестія, плутуетъ, ворчалъ онъ про себя. — Либо насъ обоихъ обманываетъ, либо одного и вѣрнѣй, что меня. Ужь вѣрно у нихъ съ Иваномъ что нибудь да вышло. Ишь, на что ему намекнула! что жениться будто на ней обѣщалъ! И бранитъ еще его. Нѣтъ, люби она меня вправду, про „ножичекъ“ вспомнила бы. Не лаской нынче со мной говорила бы, а всего бы истерзала… Да не на таковскаго, Лукерья Петровна, напала! И не люби я тебя, а только знай, что ты ему мила, и тогда бы тебя силкомъ своей сдѣлалъ».

Томила уже несъ наказаніе за свои поступки. Не то наказаніе внѣшнихъ несчастій, котораго такъ жадно ищутъ люди, какъ должнаго воздаянія за преступленіе, а наказаніе внутреннее. Онъ страдалъ отъ тѣхъ же страстей и похотей, чему столь усердно послужилъ. Обманщикъ, онъ ежечасно страшился быть обманутымъ; хищникъ, онъ трепеталъ за награбленное добро.

Лукерья особенно тщательно въ этотъ вечеръ заложила дверь на крюкъ и придвинула къ ней сундукъ. Она не раздѣвалась и положила во всю ночь глазъ не смыкать, и сама не знала, какъ заснула. За часъ до разсвѣта Муха перелетѣлъ черезъ заборъ и отворилъ ворота. Тихо въѣхала во дворъ кибитка. Муха побѣжалъ и взбудилъ еще съ вечера подкупленную Томилой работницу, ту самую, что ему про верзилу насплетничала. Работница пробралась до хозяйкиной горницы и три раза въ дверь стукнула, приговаривая: «Лукерья Петровна! а, Лукерья Петровна!»

— Кто тамъ? Ты, Томилушка, что-ль?

— Нѣту, я это, Ѳенька.

— Чего тебѣ?

— Не ладно у насъ. Стряпущая дыму полна. Боюсь, не пожаръ ли.

— Ты батраковъ бы взбудила.

— Выдь сама, погляди. Боюсь, полымя скоро выбросить.

Лукерья бросилась къ окну: стряпущая сзади стояла, и разгорись ужь пожаръ, она и тогда его не видала бы. Другого чего подозрительнаго на дворѣ Лукерья не замѣтила; Томила все тонко расчелъ.

— А что, скоро и свѣтъ ужь? спросила Лукерья изъ чувства невольной предосторожности.

— Гдѣ! Часа два, аль три еще до свѣту-то.

— Пожди. Сейчасъ я.

Встревоженная мыслью о пожарѣ, хозяйка отодвинула сундукъ и крюкъ сняла. Только она дверь пріотворила, какъ вошелъ Томила, а за нимъ Можай. Лукерья шарахнулась назадъ и вскрикнуть хотѣла. Томила поспѣшно зажалъ ей ротъ.

— Не перехитрить меня, говорилъ! сквозь зубы прошипѣлъ онъ.

Затѣмъ схвативъ одѣяло съ постели, крѣпко обмоталъ его вокругъ Лукерьиной головы и плечъ и промолвилъ Можаю.

— Волоки ее, а я сундукъ захвачу.

Все было сдѣлано безъ шума, и никто не проснулся. Только въ подклѣтѣ оконцо одно отодвинулось: то Лукерьина маменька съ безсонницы, заслышавъ шаги, выглянула. Томила быстро подбѣжалъ къ окну и, погрозивъ кулакомъ, шепнулъ старухѣ что-то такое страшное, что та кубаремъ слетѣла на полъ и почитай замертво до утра пролежала.

Опять шагомъ выѣхала тройка съ Лукерьина двора и опять за посадомъ у притоннаго мѣста остановилась. Томила свистнулъ, изъ избы выбѣжалъ рыжій покупатель.

— Хоть завтра на новое хозяйство переѣзжай, сказалъ ему Томила. — У васъ вѣдь все, какъ слѣдъ, сдѣлано?

— И купчая есть, и въ книгу передъ губнымъ записана.

— Ладно. А спрашивать кто про Лукерью станетъ, сказывай за мужъ, молъ, вышла, да съ мужемъ въ Москву что-ль уѣхала. А и приврешь, не бѣда.

Вернемся къ Ивану. Какъ повертывать ему за уголъ въ проулокъ, чтобъ въ Житовымъ пройти, встрѣтилась ему старушка какая-то бѣдная. Она его по имени и отчеству окликнула.

— Ты меня почемъ знаешь?

— А вѣдь я Лукерьина матушка, государь. Слава Богу, что тебя-то повстрѣчала. Сказывала вѣдь доченька, за-мужъ ее за себя берешь…

— Гдѣ-жь она-то?

— А твой же прикащикъ ее силомъ увезъ.

Старуха не видала, какъ дочку тащили, но заключила о насиліи изъ того, что ее самое Томила убить пообѣщалъ, а еще больше изъ того, что новый дворникъ ее со двора согналъ.

Иванъ зашатался. «Въ конецъ меня погубить задумалъ; ну, и доканалъ-же!» прошепталъ онъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ.

— Куда ты, государь? нагнала его старуха.

— Аль еще что знаешь?

— Нѣту. А на бѣдность твоей милости не будетъ ли?

Иванъ сунулъ ей рубль въ руку.

«Ну, Томилка! проговорилъ онъ чуть не вслухъ: — и ты на мой ножъ наткнешься. Живъ развѣ не буду, тебя не сыщу. Господи, Господи! аль мнѣ на него ни суда, ни расправы нѣтъ?»

VII.
Томилкинъ слѣдъ.

— А я на Томилкинъ слѣдъ напалъ.

Такими словами старикъ Житовъ встрѣтилъ входившаго Ивана.

— Гдѣ? задыхаясь, прокричалъ тотъ.

— Торговецъ одинъ заходилъ. Слово за слово, и сказываетъ, что третьего дни его съ этой бабенкой скверной, съ дворничихой-то, Лукешкой что-ль ее звать, на Углицкой дорогѣ повстрѣчалъ.

— Далеко?

— На седьмой ли, на десятой ли верстѣ, говоритъ.

— Нагоню еще. Веди меня къ воеводѣ.

И глаза у Ивана засверкали страшнымъ блескомъ.

— На много, знать, онъ обобралъ тебя.

— Все-то счесть, поболѣ тысячи будетъ. Да это что! Душѣ моей онъ много вреда натворилъ.

— Что еще?

— Послѣ, Ѳедоръ Ѳедорычъ, послѣ. А теперь, ради Христа, веди меня къ воеводѣ.

Переяславльскій воевода ни мало на ростовскаго не походилъ. Былъ онъ человѣкъ стариннаго московскаго дворянскаго рода Оплеваньевыхъ. Правду сказать, воевода не Оплеваньевымъ писался, не съ она, а съ аза, и на тѣхъ, кто его съ она писалъ, не разъ челомъ билъ, прося великаго государя смилостивиться, чтобъ «честишки его отъ того она не вовсе изгибнуть». Аплеваньевъ былъ великій весельчакъ и забавникъ. Первую шутку надъ переяславцами онъ такую сшутилъ. Зазвалъ ихъ къ себѣ на пиръ, въ государевы именины, на Михайла Малеина, и столъ силенъ учредилъ. У переяславцевъ и слюнки потекли: ни одинъ еще воевода ихъ такъ не угащивалъ. Какъ пошли домой, то увидѣли они, что ворота на запорѣ, а у калитки подъячій съ позолоченымъ блюдомъ стоитъ да дѣти боярскія^[17] со стрѣльцами. Подъячій каждому вѣжливенько докладывалъ, что съ него за обѣдъ слѣдуетъ. Кто платить артачился, того стрѣльцы вѣжливенько-же подъ руки хватали и въ холодную запирали, пока жена за двойную цѣну не выкупитъ. Памятны остались переяславдамъ тѣ государевы именины.

Когда за воеводой шутокъ довольно набралось, стали въ земской избѣ^[18] толковать, не пора ли, молъ, на воеводу великому государю челомъ ударить. Аплеваньевъ, узнавъ о томъ, только присвиснулъ: больно сильна у него рука въ Москвѣ, въ государевомъ дворцѣ была.

Воевода не только пошутить любилъ, охочь былъ и похохотать надъ шуткой. Смѣялся онъ всѣмъ тѣломъ: и ногами притоптывалъ, и руками размахивалъ, а брюхо, словно бы морская волна въ погоду, поколыхивалось. Даже носъ и тотъ принималъ участіе въ хозяиновомъ весельи: онъ весь морщился и въ пуговку съеживался, а щеки вокругъ въ пріятныя складочки сбирались. Одни глаза не смѣялись, но и они не безъ дѣда же оставались. Воевода то ими впередъ поглядывалъ, словно въ зеркало на себя любуючись, то они у него по сторонамъ бѣгали, ровно бы наблюдали, такъ ли и другимъ, какъ воеводѣ, весело.

— Вотъ гость-то дорогой! во. весь голосъ закричалъ воевода, увидавъ старика Житова. — Садись, голубчикъ, садись, золотой. Все-то ты тяжбы у меня разбираешь, у дьяковъ моихъ хлѣбъ отымаешь, а нынѣ самъ, чать, не безъ тяжебнаго же дѣла ко мнѣ пожаловалъ. Ха, ха, ха!..

Житовъ объявилъ воеводѣ, зачѣмъ онъ пожаловалъ. Принявъ отъ Ивана поминокъ и внимательно разглядѣвъ его, Аплеваньевъ рѣшилъ, что дѣломъ заняться стйитъ.

— Что, дружочекъ, скажешь? ласково обратился онъ въ челобитчику.

Иванъ разказалъ про Томилу, что счелъ нужнымъ.

— Э, э! да не онъ ли, не Томилка-ль твой, и дворничиху нашу сманилъ?

— Онъ самый, потупивъ голову, прошепталъ Иванъ.

— Молодчина же, нечего сказать. Ну, и она баба не промахъ. Какъ разъ этакому разбойнику подъ масть. Плутъ-баба; воръ-баба. Нечего сказать, ладненько заживутъ: онъ-то ее грабить, она-то его надувать; По семейному, значитъ. Ха, ха, ха!

Стекла и слюда затреслись и задребезжали въ окнахъ отъ воеводскаго хохота. Иванъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва и горя, но ни слова не молвилъ: онъ только руки въ кулаки сжалъ и силился какъ можно больнѣй вдавить ногти въ ладонь.

— Чего-жь отъ меня, дружочекъ, желаешь? нахохотавшись вдоволь, спросилъ воевода Ивана.

— Людей мнѣ, государь, дай. Чтобъ было мнѣ съ кѣмъ его нагнать.

— Людей! Гм! почесывая въ затылкѣ, пробурчалъ воевода. — Аль стой: дѣло твое сдѣлано. Эй, Трифонычъ!

Вбѣжалъ, точно присѣдая на каждомъ шагу, длинный и тощій подъячій. Онъ припадалъ на бѣгу не столько отъ дряблости ногъ, сколько изъ почтительности: казалось, вотъ-сейчасъ первому встрѣчному въ ноги падетъ и челомъ ему ударитъ. Честливый былъ парень: всякому честь воздавалъ.

— Гдѣ у тебя казаки-те?

— Въ избѣ, государь, заперты сидятъ. И кони ихъ подъ замкомъ же.

— Сбѣгай-ка. Который изъ нихъ поумнѣе да постарше, того сюда приведешь.

Трифонычъ, опять припадая, побѣжалъ, словно-бы думая, за неимѣніемъ людей, хоть двери покланяться.

Воевода объяснилъ посѣтителямъ, что съ недѣлю тому казаки, пять человѣкъ, въ городѣ объявилися и ему челомъ ударили. Сказывали, будто съ государевыми людьми подъ Смоленскъ ходили, а оттуда за чѣмъ-то въ Соль-Галицкую посыланы были, а теперь-де по дорогѣ исхарчились и пообносились вовсе и челомъ бьютъ, чтобы ихъ къ Москву, что-ль, обратно доставить.

— Врутъ, чай, этакую-то околесную городя. Просто заворовались, такъ думать надо, прибавилъ воевода. — Чѣмъ мнѣ въ Москву про нихъ отписывать, лучше я ихъ тебѣ въ батраки отдамъ.

— Спасибо, государь. Вѣкъ твоей милости великой не забуду.

— А народъ лихой. Только-бъ на слѣдъ напали, ужь вѣрно твоего грабителя изловятъ… коль тебя самого по дорогѣ не ограбятъ. Ха, ха, ха!

Тутъ воевода такимъ хохотомъ разразился, что вѣрно бы лопнулъ, если-бъ подоспѣвшій Трифонычъ, поколотивъ его изрядно въ спину, не отпоилъ его воеводской чести липовымъ медомъ.

— Охъ, чтобъ тѣ! сквозь слезы молвилъ воевода. — Привёлъ, что-ль?

Трифонычъ ввелъ казака. Воевода объяснилъ ему въ чемъ дѣло.

— А много-ль за поимку дашь? обратился казакъ къ Ивану.

— Коль изловите его, по шести рублевъ на брата не пожалѣю.

Казакъ въ затылкѣ почесалъ.

— Аль мало? сердито спросилъ воевода.

Онъ не на казака сердился, а на то, что Иванъ такихъ денегъ большихъ этакимъ ворамъ дать не жалѣетъ: все равно пропьютъ-де.

— Нѣтъ, ничего! надумавшись, сказалъ казакъ. — И по шести будто довольно. Только безъ товарищей отвѣта ему дать не сумѣю. Позволь, государь, кругъ собрать.

— А дьяволъ тѣ ѣшь и съ твоими казацкими обычаями. Бѣги ужь; только живѣй у меня, чертъ, поворачивайся!

Казакъ ушелъ. Воевода, болтая о томъ, о семъ съ Ѳедоръ Ѳедорычемъ, обдумывалъ какъ бы ему къ тѣмъ казацкимъ шести рублямъ хоть малость присосѣдиться.

Вернулся казачина.

— Ничего, согласны! объявилъ онъ Ивану, — Только вотъ ты, хозяинъ, по шести на брата за поимку даешь, а не дастъ Богъ, не поймаемъ его?

— На себя грѣхъ возьму.

— Что-жь, мы и тѣмъ довольны.

— Наша невѣстка все трескатъ! посмѣялся воевода. — Только стой ты, чертъ, слушай меня! добавилъ онъ. Отпущу я васъ, а вы, анаѳемы, и глазъ ко мнѣ потомъ не покажете. А я про васъ въ Москву отписалъ. Какъ згинете, какой я отвѣтъ дамъ?

— Чего намъ глазъ не казать? Покажемъ!

— А для вѣрности вотъ что мы сдѣлаемъ. Пусть мнѣ купецъ половину, по три рубля съ головы, итого пятьнадцать, значитъ, за руки отдастъ. Воротитесь и денежки получите.

— Какъ знаешь, государь.

— Ужь я-то получше твоего знаю. Да и за купца я покойнѣе буду. А не то, безъ залога отпусти я васъ, вы мнѣ его истеряете.

— Какъ такъ истеряемъ?

— А ограбивъ, убьете.

— Господи Владыко? перекрестился казакъ. — Мы съ роду такимъ дѣломъ, чтобъ душегубничать, не занимывались.

— Ладно-ка, разговаривай! Ты и кругу твоему дурацкому такъ объяви. Воевода молъ приказалъ. И чтобъ пикнуть у меня никто не смѣлъ: запорю.

Иванъ тутъ же отсчиталъ пятьнадцать рублевъ. Аплеваньевъ поглядѣлъ на рубли и, потреся ихъ на рукѣ, опустилъ въ карманъ съ такимъ видомъ, словно бы получилъ съ Ивана должокъ, который давно ужь «читалъ погибшимъ.

Отъ воеводы Иванъ вышелъ вмѣстѣ съ казакомъ. На дворѣ онъ его уговаривать сталъ, нельзя ли нынче же въ походъ тронуться. Казакъ, объявивъ что его товарищи въ атаманы выбрали, отвѣчалъ рѣшительнымъ отказомъ.

— И кони голодны, и у ребятъ съ воеводскихъ харчей животы подвело. Опять же для дороги и то, и другое закупить потребуется. А ты, хозяинъ, лучше малость ребятамъ на гулянку пожертвуй. Напились бы они, наѣлися, завтра какъ встрепанные вскочили. Да и конямъ овсеца не поскупись дать. Нынче мы на голодныхъ коняхъ много, много пять верстъ проплетемся, а завтра на сытыхъ-те мы тебѣ за то лишнихъ десять пробѣжимъ. Вѣрно. А тебѣ бы, хозяинъ, меня послушаться, а ужь я тебѣ заслужу.

Какъ ни нетерпѣлось Ивану нынче же въ путь, онъ не могъ не согласиться съ атамановыми доводами.

На первомъ же привалѣ пошелъ Иванъ съ атаманомъ по селу вѣстей про Томилку сбирать. День былъ праздничный; по улицѣ народу много, только имъ все больше нетутошные да немогузнайки попадались. Дойдя почти до околицы и отчаявшись что путное узнать, они думали уже поворотить ко двору, гдѣ прислали, какъ атаманъ замѣтилъ, что нарядный парень, сидѣвшій у самой крайней избы на завалинкѣ, рядомъ съ бѣлымъ какъ лунь дѣдомъ, что-то имъ кричитъ и рукой машетъ.

Нарядный парень съ сережкой въ правомъ ухѣ былъ одинъ изъ тѣхъ, какихъ не мало видалъ всякій довольно поѣздившій по Руси. Онъ все зналъ и даже такъ о себѣ понималъ, что вещи, которой онъ не знаетъ, и на свѣтѣ нѣтъ. Онъ никогда не лгалъ, а только путалъ порой безо всякаго злаго умысла впрочемъ, единственно изъ желанія помочь ближнему и въ силу чрезмѣрной живости соображенія. Все, что онъ по частямъ и въ разное время видѣлъ, парень въ одно совокуплялъ и часто столь удачно, что выходило то именно, что отъ него узнать требовалось.

— Вы что, ищите кого, что-ль? спросилъ онъ у подошедшихъ Ивана съ атаманомъ.

— И то ищемъ, отвѣчалъ Иванъ. Не проѣзжалиль тутъ парень молодой съ бабочкой молоденькой же?

Парень подумалъ.

— Въ кибиткѣ? Еще коренникъ вороной? спросилъ онъ въ свою очередь.

— Выѣхалъ онъ не на ворономъ, да, можетъ статься, обмѣнилъ гдѣ, раздумчиво сказалъ Иванъ.

— А вороной былъ кореннико-тъ. Дѣдко, вороной, что-ль?

Дѣдко поднялъ голову, Прищурился отъ солнца и опять уткнулся бородой въ грудь.

— Такъ, такъ, продолжалъ соображать парень. — Еще онъ чернявый, а она пухлая такая, бѣлая.

У Ивана глаза отъ радости заблестѣли.

— Они есть, ужь вовсе увѣренно сказалъ всезнайка. — И въ кибиткѣ еще пуховниковъ и подушекъ страсть. Дивовались мы не мало: никогда столькихъ пуховниковъ не видали.

Пуховики не произвели на Ивана особаго дѣйствія.

— Какже! Еще старуха съ ними.

По лицу Ивана парень догадался, что старуха будто и лишняя.

— А какъ будто сидѣла тамъ, старуха-то. Дѣдко! была-ль старуха, аль нѣтъ?

Дѣдко опять голову поднялъ, пожмурился на солнце и затѣмъ бороду въ грудь уткнулъ.

— И въ Угличъ проѣхали? спросилъ атаманъ.

— Проѣхать-то они проѣхали, только не въ Угличъ. А отсель проселкомъ на Калязинъ свернули. Еще я имъ и проселоко-тъ указалъ. И вамъ, воли надо, укажу. И, подумавъ, парень прибавилъ: — Точно, коренникъ вороной, а вотъ за старуху, была-ль она, нѣтъ ли, не побожусь. Запамятовалъ.

— А не слыхалъ ли, какъ его или ее звать?

— Его не знаю» по имени его не называла. А вотъ ее онъ точно кричалъ. Какъ бишь ее? Ни Дарья, ни Лукерья. Ужь изъ этихъ именъ одно вѣрно; хорошо помню.

При имени Лукерьи у Ивана опять лицо просвѣтлѣло. Слушая парня, онъ все соображалъ. Зачѣмъ Томилѣ въ Калязинъ? А въ Угличъ-то зачѣмъ? Иванъ былъ того мнѣнія, что Томилѣ одна теперь дорога: въ Литву. Бѣгство за рубежъ въ то время было явленіемъ обычнымъ. Русскіе люди, натворивъ дома бѣды, въ Литовское государство бѣжали; литовскіе, по тѣмъ же причинамъ, въ Московское отъѣзжали. Могъ Томила и на Калязинъ глухимъ проселкомъ пробраться, чтобъ оттоль верхней дорогой въ Литву бѣжать. А что онъ изъ Переяславля по Угдицкой дорогѣ выѣхалъ, въ томъ Иванъ не сомнѣвался. Онъ самъ вчера Ѳедоръ Ѳедоровича знакомца разспрашивалъ; тотъ и Томилу въ рядахъ видалъ, а ужь Лукерью-то хорошо зналъ, обознаться на ея счетъ никакъ не могъ. Онъ было и поздороваться съ ней хотѣлъ, да она, узнавъ его, отвернулась. Одно смущало Ивана: что за старуха съ ними? Впрочемъ, старуху для услугъ взять могли; Лукерья съ горя занемогла вѣрно. За то парень съ серьгой не солгалъ, что она русая, а онъ чернявый. И опять же хорошо помнитъ, что Лукерьей ее проѣзжій называлъ.

Всѣ эти соображенія передалъ Иванъ атаману, отведя его въ сторонку. И тому вѣроятнымъ показалось, что Томила въ Литву побѣгъ.

— А другія примѣты тебѣ виднѣе, сказалъ онъ. — Сдается, будто и они, а впрочемъ, хозяинъ, какъ самъ знаешь. За непоимку грѣхъ на себя обѣщалъ взять. Твое дѣло приказывать, наше слушаться.

Иванъ рѣшилъ на Калязинскій проселокъ свернуть и взялъ парня съ серьгой въ провожатые, чтобъ поворотъ имъ указалъ.

Ѳедоръ Ѳедоровичевъ знакомецъ не лгалъ: онъ точно Томилу съ Лукерьей на Угдицкой дорогѣ видѣлъ, но не могъ того знать, что Томила, пробираясь въ укромное мѣстечко, чуть ли не вокругъ всего Переяславля проселками объѣхалъ, показываясь то на томъ, то на другомъ большакѣ. Боясь погони и розыска, онъ слѣдъ свой путалъ.

И парень съ серьгой въ ухѣ не солгалъ же. Онъ точно такихъ, какъ описалъ, проѣзжихъ на Калязинскій проселокъ провожалъ; одно онъ сказать не догадался, что дѣло зимой еще было. Вспомнилъ онъ о томъ, какъ погоня ужь далеко отъѣхала, только пыль куревомъ въ полѣ виднѣлась.

— Окричать, не услышатъ. Да и что ихъ понапрасну обижать, рѣшилъ парень и домой пошелъ.

VIII.
Новые зипуны.

Съ Иваномъ шло пятеро казаковъ. Межь ними старшимъ по лѣтамъ былъ атаманъ; его сильно ужь сѣдина прошибла. Былъ онъ ростомъ не малъ, но до того костью широкъ, что ростъ за шириной терялъ. Лицо у него тоже широченное было съ широкой, чуть не отъ глазъ начинавшейся, бородою лопатой. Издали подслѣпому показаться могло, что у атамана не живое лицо, а на доскѣ писаное. Только вблизи можно было различить узкіе свиные глазки и толстый короткій носъ. Прозвище атаману было Дюжѣй.

Второй за нимъ казакъ звался Сысойрой. Если атаманъ олицетворялъ волю товарищества, то Сысойка былъ его умомъ. Что онъ выдумывалъ, то и другихъ думать заставлявъ. Съ виду Сысойка невзраченъ былъ: бороденка скверная и росла-то какъ слѣдъ только на правой сторонѣ, а слѣва какой-то сѣро-бурый пучокъ торчалъ; лицо у него прищеватое было, а носъ непомѣрно великъ, такъ что подивиться можно было, какъ онъ умѣщался межъ тощихъ и узкихъ щекъ. Сысойка вѣчно ворчалъ, кого-нибудь поѣдомъ ѣлъ; некого было, онъ самъ себя грызъ. Этимъ-то насмѣшливымъ подъ-ѣданьемъ и дѣйствовалъ онъ на товарищей.

Третьяго, высокаго и здороваго, звали Колотушкой не потому, чтобъ онъ драчунъ былъ, а по той причинѣ, что давно за обычай стало, въ сердцахъ ли на кого или на что-нибудь, иль просто шутки рада, по загривку его бить. Колотушка только голову назадъ вскидывалъ и затѣмъ, лѣниво оглянувшись, приговаривалъ: «Да это ты?» И здоровъ же загривокъ у него былъ! На него глядя, думалось, что коли-бъ ему овцу въ зубы дать, то могъ бы онъ, не хуже волка, на спину ее перекинувъ, далече стащить. Остальные двое звались Якушъ и Затычка. Они были менѣе замѣчательны; просто добрые казаки и на всякое рыцарское дѣло смышленные: на руки охулки не клали, коль рубиться, такъ рубились, а увиливать, такъ увиливали.

Иванъ, какъ забилъ себѣ въ голову, что Томилка на Калязинъ въ Литву побѣжалъ, то ни-что уже его въ томъ разувѣрить не могло. Порой погоня какъ бы вовсе теряла слѣдъ бѣглецовъ, порой какъ бы снова на него нападала. Одинъ будто подтверждалъ слова парня съ сережкой, другой совсѣмъ иное болталъ. Бѣглецъ порой превращался въ бѣлокураго, а баба въ чернявую; старуха въ старика и даже въ батрака молодого, а то и совсѣмъ исчезала.

Все, что добывалось въ дорогѣ вѣстей, Иванъ въ свою пользу перетолковывалъ. Ѣхалъ онъ больше молча. По лицу судя, двѣ думы смѣнялись въ его головѣ. Когда онъ ѣхалъ съ поднятой головой, со взглядомъ, пронизывавшимъ даль, держась рукой за ножъ или пистоль и порывисто дыша, можно было вѣрно угадать, что онъ мечталъ о мести, видѣлъ Томилку предъ собой и самосудомъ казнилъ его. Когда голова у Ивана была понурена, его удручали мысли о Лукерьѣ. Чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе разувѣрялся онъ во вдовѣ. На отзывахъ о ней воеводы и Житова онъ мало останавливался. Но странно казалось ему, какъ могъ ее Томилка силомъ увезти? Неушто-жь ей и вскрикнуть нельзя было, аль того крику услышать было некому? Живи она одна въ домѣ, въ проулченкѣ какомъ-нибудь, можно бы тому повѣрить. А на постояломъ и своего, и чужого народа во всякое время довольно есть. Не могъ же Томила, въ ея же дому, какъ его, Ивана, зельемъ опоить ее? И опять: не могъ рыжій мужикъ ни съ того, ни съ сего чужимъ добромъ завладать. Зачѣмъ же она вдругъ продажей заспѣшила? И отъ Житова знакомца, узнавъ его, отворотилась. Не одинъ онъ — съ людьми — на трехъ тройкахъ ѣхалъ. Только голосъ Лукерья подай, отбили бы ее отъ Томилки. Самъ торговецъ на то Ивану намекнулъ.

Убѣжденіе, что онъ обманутъ Лукерьей, нисколько не умаляло въ Иванѣ чувствъ гнѣва и ненависти къ Томилѣ; напротивъ, усиливало ихъ.

"Онъ, онъ все подстроилъ, думалъ Иванъ. — Ее подучилъ, чтобы глаза мнѣ отъ своихъ пакостей отвести, да кстати и тѣло, и душу мою нечистой любовью опоганить. Ужь не дьяволъ ли онъ во плоти, прости Господи?*

День за днемъ проходилъ, а Томилка все еще гдѣ-то далече впереди бѣжалъ. Вотъ и Волга, и Калязинъ городъ. Въ Калязинѣ всѣ слѣды бѣглеца исчезли; ни на одномъ дворѣ Иванъ ничего похожаго на вѣсть добиться не могъ. «Нѣтъ, такихъ словно и не бывало», твердили всѣ дворники въ голосъ, точно сговорясь. Но могъ вѣдь Томила и стороной городъ объѣхать, хоть бы изъ боязни въ многолюдствѣ кому-нибудь на глаза попасться. Да и не любятъ такіе-то городовъ; каковъ ни есть, все воевода сидитъ. Хоть бы ради денежнаго вымогательства подозрительнаго человѣка сейчасъ остановитъ. А на ворѣ, извѣстно, шапка горитъ, всего ему боязно. И Иванъ положилъ идти на Тверь.

Въ первый же день, къ вечеру, страшная гроза настигла въ полѣ погоню.

Темь такая стала, что только тогда и подвигаться можно было, какъ молнія сверкнетъ. Громъ гремѣлъ безъ устали; дождь ливмя лилъ. Путники наши остановились, чтобы съ дороги не сбиться. Гроза будто утихать стала, и явственно вправѣ раздался звукъ колокола, какъ по покойникѣ звонятъ. Всѣ перекрестились.

— А вѣдь село вправѣ не далече, замѣтилъ Сысойка. — Прямикомъ бы проѣхать, пока потише стало. Аль не намоклись еще?

Совѣтъ показался дѣльнымъ; тронулись. Вскорѣ опять гроза усилилась и дождь еще сильнѣй полилъ. Казаки, однако, рѣшили погонять коней. Они вѣрно до села доѣхали бы, не случись на пути болота. Какъ двое коней по брюхо въ трясинѣ угрузли, всѣ своихъ за узду придержали. Невесело было имъ еще съ часъ на дождѣ мокнуть. Наконецъ стихло. Ночь, слава Богу, не холодная была и мѣсяцъ всталъ. Вытащивъ загрузшихъ въ болотѣ коней, погоня взяла наискось влѣво: тамъ невдалекѣ лѣсокъ виднѣлся. Они стали на опушкѣ; не безъ труда и чертыханья костеръ развели, обогрѣлись, торбы съ ѣдовомъ достали.

— Эхъ, старый дуракъ! хватилъ себя по лбу атаманъ, — и не доглядѣлъ, что вино все вышло.

— А это видѣлъ? сказалъ Затычка, показывая синій кувшинъ.

— Ай да Затычка! эку дыру бѣдовую синимъ кувшиномъ заткнулъ, съострилъ Якушъ.

Выпили. Иванъ было отказаться хотѣлъ. Атаманъ на него прикрикнулъ:

— Выпей, говорю, хозяинъ. А то хворъ сдѣлаешься, куда намъ въ тѣ поры тебя волочить?

Иванъ послушался. Поужинавъ и вытянувъ кувшинъ, до дна, всѣ вокругъ костра улеглись и подняли богатырскій храпъ.

На разсвѣтѣ раньше всѣхъ Сысойка проснулся. Онъ. разгребъ золу, подбросилъ хворосту, котелокъ съ варевомъ подвѣсилъ и заглянулъ въ синій кувшинъ. Убѣдись, что хоть выдави кувшинъ, ни капли изъ него не выльется, Сысойка со злости толкнулъ атамана ногой: вставай молъ, сѣдатый песъ. Атаманъ на силу прочухался, оглядѣлся и, сказавъ: «э, да пора ужь!» хотѣлъ, было остальныхъ взбудить.

— Погоди. Варево еще не готово. Да и слово сказать хочу.

— Ну?

— Долго намъ за этимъ — онъ кивнулъ головой на Ивана — путаться?

— А Богъ вѣсть.

— Эдакъ онъ насъ къ Архангельскому городу поведетъ, а мы какъ бараны и попремъ?

— Зачѣмъ къ Архангельскому; въ Литву побѣгъ тотъ-то.

— Что-жь намъ до рубежа идти прикажешь? Аль и Литву всю сквозь пройти?

Атаманъ въ затылкѣ почесалъ.

— Нанялся продался, подумавъ, сказалъ онъ. — Потерпимъ, новые зипуны себѣ добудемъ.

— Такъ ты ихъ, новыхъ, и добылъ! Гляди, старыхъ не истерять бы. Диви бы еще деньги хорошія взяли, а то по три рубля всего.

— Какъ такъ по три?

— Аль у тебя руки такія долгія, что изъ воеводскаго кармана свои деньги достанешь?

Атаманъ помолчалъ, потомъ на сторону сплюнулъ.

— Нѣтъ, не хватятъ, увѣренно сказалъ онъ.

— То-то же и есть. И на Донъ пора.

— Пора, согласился атаманъ.

— А по моему: по казацки бы съ нимъ разсчитаться. Что буркалы-то выпятилъ? Дѣло говорю. Бросить его да и концы въ воду. Эхъ ты, сѣдая борода, чего думаешь? Собирай-ка кругъ.

Атаманъ еще немного подумалъ и потомъ, подвинувшись къ растянувшемуся на брюхѣ Колотушкѣ, здорово его по загривку хватилъ, велѣвъ и остальныхъ казаковъ взбудить.

Стали казаки въ кругъ. Сысойкина мысль всѣмъ по сердцу пришла. На чемъ онъ сталъ, то и они приговорили.

— А ну, Колотушка, приказалъ атаманъ, подыми-ка хозяина.

Колотушка запустилъ руку Ивану подъ голову и, ухвати за шиворотъ, поставилъ его на ноги.

— Что? аль заспался я?

— Не то, чтобъ заспался, а кругъ порѣшилъ разсчесться съ тобой, важно сказалъ атаманъ.

— Какъ разчесться?

— А вотъ подавай мошну, что-ль, да и ступай себѣ съ Богомъ,

— Такъ вы грабить меня! вскричалъ Иванъ, хватаясь правой рукой за пистоль, а лѣвой за ножъ.

Тутъ его по затылку ударило и онъ, пошатнувшись, упалъ.

— У, душегубъ проклятый! выругался атаманъ. Чего билъ? онъ одинъ, а насъ пятеро.

— Какъ двухъ на мѣстѣ уложилъ бы, трое всего-бъ осталось, отвѣчалъ Сысойка.

— Да до смерти его зачѣмъ же? уступилъ Дюжой.

— Гдѣ до смерти! Отлежится, встанетъ. Я вѣдь прикладомъ только. Глянь, ни кровинки.

И въ доказательство, Сысойка дунулъ на ружейный прикладъ и обтеръ его рукавомъ.

— Теперь что-жь? Аль дуванъ дуванить^[19]? помолчавъ, спросилъ атаманъ.

Казаки въ кругъ стали. О приговорили: деньги всѣ на руки атаману отдать, а что за дорожными расходами останется, на шесть частей подѣлить: атаману двѣ, казакамъ по одной. На остальное жребій бросить. Одному конь съ сѣдломъ, другому пистоль съ ножомъ да шапка, третьему армякъ походный да рубашка; двумъ остальнымъ, кому платье все, кому сапоги одни.

— Ну, ребята, давай гроши!

Вынувъ гроши и закусивъ кто разъ, кто два, всякій по своему обычаю, бросили ихъ въ шапку; Сысойкѣ сапоги доставалися.

— И сапоги пригодятся, утѣшалъ онъ себя, — мои-то каши ѣсть запросили, а эти хоть и поношены да работа хороша.

И онъ сталъ стягивать сапоги съ Ивана.

— И подверточки, глянь ребята, новенькія. А ножки у него каки бѣленьки! Знать, отродясь на босу ногу не хожено. — И Сысойка сталъ приговаривать на жалобный распѣвъ: — Быть вамъ, ноженьки, окрававленнымъ; острыми камешками изрѣзаннымъ! объ колючи кусты всѣмъ изодранными! Раннимъ холодомъ ознобленнымъ, жаркимъ солнышкомъ испеченнымъ.

Казаки хохотали надъ Сысойкинымъ причитаньемъ.

Подѣливъ добычу и оставивъ Ивана, въ чемъ мать родила, казаки, перекрестясь, завтракать сѣли.

— Вотъ на Донъ придемъ, молвилъ Якушъ, отирая ротъ рукавомъ, — никто не посмѣется, что не почто подъ Смоленецъ ходили. Въ новыхъ зипунахъ щеголять станемъ.

— Наѣлись ли? спросилъ атаманъ.

— Сыты всѣ.

— А сыты, коней взнуздывай!

Какъ кони взнузданы были, атаманъ поглядѣлъ на Ивана и пожалѣлъ его.

— Что-жь, ребята, сказалъ онъ, — аль Бога у насъ вовсе нѣтъ? такъ мы его нагого и бросимъ?

— Точно, не годится, отозвался Якушъ, самый молодой, а потому и самый мягкій изъ казаковъ. — Кабы мертвый былъ, и безъ одежды бъ ему тепло лежалося. Давай-ка, ребята: что кому досталося, тотъ тѣмъ и жертвуй. Мнѣ платье все, я зипунишка дамъ.

Онъ бросилъ зипунъ; слѣдомъ въ кучу полетѣли шапка, рубаха, штаны.

— Ишь, дьяволъ, расщедрился! сказалъ Сысойка Якушу. — Ты этотъ зипунишка нарочно, видно, про такой случай берегъ. Дыры однѣ и тѣ на живую нитку сметаны.

— Ладно. Разувайся-ка да сапоги давай.

— Въ тѣ поры я сапоги сыму, какъ атаманъ коня съ сѣдломъ въ ту же кучу броситъ. И то сказать: на что лежачему сапоги-те? А и встанетъ, пѣшему на босу ногу вольготнѣй. А вотъ я ему сумочку съ сухариками пожертвую. Безъ сапогъ обойдется, безъ ѣды нѣтъ.

Сѣвъ на коней, казаки перекрестились и тронули лошадей, словно доброе дѣло сдѣлавъ.

Опамятовавшись, Иванъ понялъ, что случилось. Онъ потянулся за рубахой, чтобъ ею наготу свою прикрыть, оглядѣлъ ее и, сжавъ въ рукахъ, навзрыдъ зарыдалъ.

— Домыкалъ я себя, домыкалъ! До наготы домыкался…

Дѣлать было, однако, нечего: Иванъ одѣлся въ рубище, взялъ сумку съ сухарями и пошелъ дорогу искать.

Только онъ изъ лѣса на дорогу выбрался, градовая туча налетѣла; крупный градъ такой.

— Ничего, бей меня, шибче бей, приговаривалъ Иванъ, — прятаться не стану: одежда какъ разъ по тебѣ, не испортишь.

Онъ шелъ, самъ не зная куда. Вдругъ ему показалося, кто-то нагоняетъ его. Онъ боязливо оглянулся; никого не было.

— И дуракъ же я, испугался было! съ ѣдкой усмѣшкой посмѣялся онъ надъ собой. — Забылъ, что «голому-босому шумитъ разбой».

Подъ вечеръ Иванъ до рѣчки дошелъ. У берега паромъ стоялъ. Невдалекѣ, у шалашика, двое, молодой да пожилой, на травѣ сидя, лапти плели.

— Перевощики, что-ль будете? спросилъ Иванъ.

— Перевощики и есть, отвѣчалъ молодой.

— Перевезите меня, Христа ради, на ту сторону.

— А много-ль перевознаго дашь?

— Что дать то? окромѣ горя ничего у меня не осталося.

— А ты попой да попляши. Горе-тъ, сказываютъ, и пляшетъ, и скачетъ, и пѣсенки поетъ.

— И не грѣхъ, Антипка, тебѣ, вступился пожилой, — надъ горькимъ да голымъ смѣяться? Аль забылъ: чему посмѣешься, тому послужишь. А онъ еще, можетъ, блаженный какой человѣкъ.

— Что-жь что блаженный? Нешто на блаженныхъ блажь не находитъ?

Антипка и самъ не зналъ къ чему и чего ради онъ эти слова сказалъ. Созвучіе, видно, увлекло его.

— Не слушай его, милъ человѣкъ, сказалъ пожилой, ласково обращаясь къ Ивану. — Перевозить намъ тебя не охота да и тебѣ не къ спѣху, чай. А рѣчка наша не широка да быстра больно. Полѣзай-ка въ шалашикъ да сосни. Тамъ и тулупчикъ, чѣмъ укрыться, есть. Подъѣдетъ кто, и тебя за рѣку доставимъ.

Иванъ полѣзъ въ шалащикъ и, согрѣвшись подъ тулупомъ, вскорѣ уснулъ. Рано утромъ его Антипка взбудилъ

— Эй, блажной, вставай, что-ль. Не то перевозъ прозѣваешь, до вечера ждать придется.

Подъѣхалъ какой-то торговецъ, по всей видимости богатый. Иванъ вошелъ на паромъ. Какъ отчалили, ему задумалось ноги обмыть: всѣ то онѣ до колѣнъ грязью облѣплены были. Иванъ сѣлъ и спустилъ ноги въ воду; вспомнивъ про сухари, досталъ одинъ и хотѣлъ въ водѣ размочить. Наклонясь къ рѣкѣ, онъ увидѣлъ, что оттуда на него смотрятъ впалые, горящіе какъ у звѣря во тьмѣ, глаза. Чьи это глаза? Чье лицо? Чьи эти блѣдныя тощія щеки? Иванъ вдругъ вспомнилъ чьи и съ крикомъ откинулся назадъ; его подхватили, чтобъ въ. воду не палъ.

— Съ чего ты? спрашивали его.

— Лихо свое увидалъ; вдругорядь ужь. Видно, какъ къ водѣ я склонился, подумало, что топиться хочу, и оттоль попужать меня выглянуло. Дотъ до чего довело — и Иванъ потрясъ себя за воротъ рубашки — а все отстать не хочетъ.

Всѣ искоса и насупившись поглядѣли на Ивана, но въ этомъ взглядѣ не было ничего ему враждебнаго. Проѣзжій торговецъ по бѣлымъ ногамъ догадался, что нищій не простой мужикъ. Какъ паромъ къ берегу присталъ и пока лошадей закладали, онъ подошелъ къ Ивану; спросилъ, кто онъ и не ограбили ль его. Иванъ отвѣчалъ, что торговецъ и точно добрые люди ограбили его. Проѣзжій предложилъ довезти его до своего города и оттоль домой отправить.

— Нѣтъ, нѣтъ! точно испугавшись, быстро заговорилъ Иванъ, — у меня тутъ по близости дѣло есть.

— Жалко мнѣ тебя, а ты вотъ это всего отказываешься. Подаянье-то хоть примешь ли?

— И подаянья не приму. Ограбятъ еще.

— Что нибудь, Христа ради, возьми отъ меня, взмолился проѣзжій.

— А коль не скупъ ты, хлѣбушка мнѣ дай. Цѣльный хлѣбецъ, не початой. И соли пригоршню въ тряпочку завертѣть прикажи.

Его желанье было исполнено.

— Ну, и ножичекъ мнѣ пожертвуй, чѣмъ хлѣбушка рѣзать.

Подали и ножъ.

— Ммъ, не годится, сказалъ Иванъ, бросая ножъ на земь. — Аль побольше нѣту? Аль жаль тебѣ?

— Ишь, привередливый какой! Выньте ему ножо-тъ побольше.

— Вотъ и спасибо. Спаси тебя, Господи!

И Иванъ побрелъ вверхъ по рѣкѣ.

— Не въ полномъ онъ разумѣ, боязливо шепнулъ проѣзжій своему прикащику, садясь въ кибитку.

Иванъ скоро въ лѣсъ вошелъ. Хлѣбъ и соль онъ въ сумку сложилъ, а ножъ въ рукѣ оставилъ. Онъ шелъ и все на ножъ поглядывалъ, точно дивясь откуда онъ взялся. Еще онъ вспоминалъ что-то, и вспомнить не могъ.

— Вспомнилъ, вспомнилъ-таки! радостно вскричалъ онъ, въ то же время скрежеща зубами. Въ этомъ лѣсу онъ хоронится, и она съ нимъ. Вотъ ножичекъ-то и пригодится. Подрѣжу, подрѣжу голубчика.

Иванъ чуть не бѣжалъ, зорко поглядывая межь деревьевъ, въ чаяніи что вотъ сейчасъ Томилку увидитъ. Его знобить стало; зубъ на зубъ не попадалъ.

— Это что? лихоманка пожаловала? Что-жь, вдвоемъ веселѣе. Ихъ двое, и насъ двое же. А ножичка у нихъ нѣту.

Пока Ивана знобило, онъ бодро справлялся съ лихорадкой, но какъ начался жаръ и руки, и ноги отяжелѣли, онъ изнемогать сталъ.

— Охъ, осилю, осилю тебя, голубушку, храбрился Иванъ. — И его осилю.

Но идти ему стало не въ мочь. Споткнувшись о корень, онъ упалъ и встать ужь и не подумалъ.

IX.
Лѣсной монастырекъ.

— Никакъ звонятъ?.. И вправду звонятъ. А я думалъ во снѣ мнѣ прислушалось.

Темнѣть начинало. Иванъ всталъ и, шатаясь, на звонъ пошелъ. Вскорѣ онъ набрелъ на ворота, вошелъ во дворъ и увидѣлъ, что молодой послушникъ звонитъ въ колоколъ, подвѣшенный межь двухъ столбовъ на перекладинѣ.

— Чего звонишь? спросилъ онъ его.

— Какъ чего? Всеночная идетъ. Второй звонъ это

— Куда-жь я зашелъ?

— А въ монастырекъ. Вотъ она, церковь-та. Завтра втораго Спаса вѣдь; престолъ у насъ.

Второй Спасъ былъ днемъ рожденія Ивана.

— А мнѣ можно? спросилъ онъ.

— Кому-жь въ церковь нельзя? Аль ты татаринъ некрещенный?

— Не то спросилъ. Гдѣ дверь-то въ церковь?

— А вотъ пойдемъ, сведу тебя.

Они вошли въ маленькую, низенькую и темную церковку, въ родѣ тѣхъ, что въ старину обыденными звались^[20]. Иванъ боязливо перекрестился и сталъ въ уголъ, къ сторонкѣ. Старый послушникъ читалъ шестопсалміе. Голосъ показался Ивану будто знакомъ. Онъ сталъ вслушиваться.

«Господи, да не яростію твоею обличиши мене, ниже гнѣвомъ твоимъ накажеши мене», трепетно читалъ старикъ.

У Ивана сердце сжалось. Онъ перекрестился и сталъ молиться, живо принимая къ сердцу слова псалма, живописующаго человѣческое горе, тоску оскорбленнаго, до крайности дошедшаго человѣка, но смиренно сознающаго грѣхи свои и вопящаго о помощи ко Господу.

«Нѣсть исцѣленія въ плоти моей отъ лица гнѣва твоего; нѣсть мира въ костехъ моихъ отъ лица грѣхъ моихъ».

— Истинно, истинно, шепталъ Иванъ. Про меня, про меня… И я таковъ же… Господи, Господи! помилуй мя грѣшнаго и окаяннаго раба твоего.

«Сердце мое смятеся, остави мя сила моя, и свѣтъ бчію моею, и той нѣсть со мной».

— Правда, правда опять! приговаривалъ Иванъ, бія себя въ грудь кулакомъ. — И свѣтъ померкъ въ очахъ моихъ, и все. То же, все то же, и со мною все то же.

«Не остави мене, Господи Боже мой, не отступи отъ мене; вонми въ помощь мою, Господи Боже мой!»

— Не оставь, не оставь меня, Господи, молился Иванъ, яко нищъ есмь азъ. Защити, спаси меня! Отъ врагъ моихъ спаси меня, Господи! Беззаконіе ихъ погуби, яростію твоею отомсти имъ, Боже мой! Порази ихъ гнѣвомъ твоимъ, громомъ твоимъ небеснымъ убей ихъ, молніей твоей испепели его… Беззаконникъ онъ, тать, убійца… Сестру мою сгубилъ; не я, не я, а онъ сгубилъ ее, Господи!.. И меня… погубитъ же… погубитъ… и меня… Спаси меня, Господи!.. Боже мой, спаси меня!

Иванъ молился горячо и страстно. Слова бурнымъ потокомъ вырывались изъ его устъ. Все сильнѣе и мучительнѣе взывалъ онъ о мщеніи, о скорой и конечной гибели своего раззорителя. И вотъ къ молитвѣ стали примѣшиваться какія-то страшныя мечты. Уже не Господь являлся мстителемъ, а онъ самъ, Иванъ, спѣшилъ на месть. Какъ давече въ лѣсу, онъ озирался по сторонамъ; какъ давече, онъ ждалъ, что вотъ сейчасъ увидитъ Томилу. Онъ глянулъ себѣ на руку и вздрогнулъ, не увидавъ въ ней ножа. «Все равно задушу, голыми руками задушу его», скрежеталъ Иванъ.

И весь полный грѣховныхъ мечтаній, онъ спѣшно и усердно крестился, и вновь взглядывалъ себѣ на руки, и вновь со скрежетомъ зубовнымъ готовъ былъ душить Томилу.

Опомнясь немного, Иванъ оглядѣлся вокругъ. Сначала онъ не могъ понять, гдѣ онъ и какъ попалъ въ церковь; потомъ вспомнилъ и поникъ головой.

«Благослови, душе моя, Господа и вся внутренняя моя имя святое Его», съ любовнымъ и благоговѣйнымъ страхомъ произнесъ чтецъ.

Иванъ вспомнилъ, что въ былое время этотъ псаломъ умилялъ его до глубины душевной. «Было, было, было и мнѣ за что благословлять Господа, а нынѣ, нынѣ?..»

Псаломъ перечисляетъ, за что должна душа благословлять Господа.

«Исцеляющаго недуги твоя…»

— Гдѣ-жь исцѣленіе? Насилу на ногахъ стою. И свѣтъ бчію моею, и той нѣсть со мною, ропотно шепталъ Иванъ.

«Вѣнчающаго тя милостью и щедротами…»

— Въ томъ и милость, что нищимъ сталъ, за милостынью хожу. А щедроты — рубище вотъ это развѣ, съ большимъ и большимъ издѣвательствомъ надъ святыми словами кощунствовалъ Иванъ, одолѣваемый духомъ ропота и противленія.

«Исполняющаго во благихъ желаніе твое; обновится яко орля юность твоя…»

— Аль я злого когда желалъ? Аль того, до чего дошелъ, у Бога просилъ? Аль о сестриной гибели молилъ? Юность обновится? А я старъ сталъ, отъ горя высохъ и сморщился, сѣдъ совсѣмъ… Чего-жь я молюсь-то? Чего-жь я крещусь-то? Предъ кѣмъ колѣни гну?

Въ безпамятной горячности, почти вслухъ выговоря эти слова, Иванъ дерзкими и сухими глазами глянулъ на ликъ Спасителя. Глянулъ и отшатнулся. Свѣча передъ иконой, показалось ему, все сильнѣй разгорается. Пламя кружитъ, все руша на пути своемъ, и все къ нему близится. «Испепелитъ меня!» съ ужасомъ вскрикнулъ Иванъ, хотѣлъ бѣжать и рухнулся безъ дыханія на полъ.

Четыре недѣли пролежалъ Иванъ огневой^[21]. Когда, придя въ память, онъ увидѣлъ подлѣ себя дядю Тихона, то ни мало ни удивился. Въ его ушахъ зазвучалъ только голосъ, какимъ старый послушникъ читалъ 37-й псаломъ: «Господи, да не яростію твоею». Дядя всячески ухаживалъ за племянникомъ. Благодаря молодости и свѣжему лѣсному воздуху, Иванъ скоро оправляться сталъ. Ему не терпѣлось разказать дядѣ всѣ свои странствія и страданія.

— Погоди, останавливалъ его Тихонъ, — успѣешь еще. И безъ словъ твоихъ вижу, что горе привело тебя сюда. Теперь же вспоминать станешь, только растревожишься да, не дай Богъ, опять хворъ сдѣлаешься. Семъ-ка я лучше тебѣ почитаю.

Тихонъ начиналъ читать. Иванъ, слушая, то душою умилялся, то заносился мечтой въ далекое прошлое, то просто засыпалъ. Наконецъ дождался онъ дня, когда дядя разрѣшилъ ему сердце облегчить. Разказъ Ивана походилъ на исповѣдь; онъ ничего не утаивалъ, до глубины обнажалъ передъ дядей свою душу; не скрывалъ даже помышленій и мимолетныхъ чувствованій, которыя вспоминались ему во время разказа. Дядя слушалъ молча, только два замѣчанія сдѣлалъ, и оба они сильно поразили Ивана.

Когда племянникъ разказалъ, какъ строго судилъ онъ сестру свою, Тихонъ, поднявъ на него голубые глаза, тихо, даже нѣсколько робко спросилъ: — Съ чего-жь ты столь жестокъ былъ? Аль за собой и малаго грѣха не зналъ?

Объясняя, какъ Томила и Лукерья обманули его, Иванъ прибавилъ: — И не чрезо что иное, какъ чрезъ довѣрчивость свою пострадалъ я.

— Не замѣчалъ я ее у тебя. Будто и вовсе у тебя ее нѣтъ, довѣрчивости-то. Стоитъ тебѣ малость въ человѣкѣ усомниться, ты совершенно и на вѣкъ усомнишься въ немъ.

— Правда! прошепталъ Иванъ.

— А вотъ что въ тебѣ есть, такъ есть: ужь коли ты что правдой сочтешь, то никому не повѣришь, что въ ней хоть крупинка лжи есть. Черезчуръ ты свои мысли любишь; черезчуръ ужь крѣпко за нихъ стоишь. Мнѣнье ли о себѣ ты высокое имѣешь, иль надѣешься на себя лишь одного, — не знаю. А потому, какъ эту страсть твою назвать, не придумаю. Самомнѣнье-ль это упорное, аль самонадѣянность позорная?

Иванъ до глубины сердечной почувствовалъ правду дядиныхъ словъ. Онъ быстрымъ взглядомъ окинулъ всю свою жизнь. И все-то въ ней, до самыхъ мелочей, словно на нить было нанизано на указанную дядей страсть.

Дѣло было вечеромъ, и, разговорясь, дядя съ племянникомъ не замѣтили, что до вторыхъ пѣтуховъ засидѣлись. На утро Иванъ объявилъ дядѣ о своемъ желаніи на вѣкъ съ нимъ въ монастырѣ остаться. Тихонъ съ сомнѣніемъ и неодобрительно поглядѣлъ на племянника.

— Ничего тебѣ на то сказать не могу! по молчаніи отвѣчалъ онъ. — Дѣло отъ меня не зависящее. А игумну поговорю. Какъ онъ прикажетъ.

Черезъ пять дней позвали Ивана къ игумну. Келья отца Стахѣя отличалась отъ самой бѣдной избы только тѣмъ, что въ переднемъ углу стоялъ старинный образъ въ дорогомъ окладѣ, да подъ нимъ на полкѣ и на столѣ довольно книгъ лежало и печатныхъ, и писанныхъ. При входѣ Ивана игуменъ читалъ.

— Садись, сказалъ онъ, дочитавъ до извѣстнаго мѣста, — вотъ тутъ на лавкѣ, противъ свѣту сядь, чтобъ мнѣ твое лицо хорошо видать было.

Иванъ сѣлъ и взглянулъ на игумна. Отцу Стахѣю много лѣтъ было, сколько именно — онъ никогда не сказывалъ, отвѣчая на вопросъ словами писанія: «человѣкъ — яко трава дніе его». Не смотря на преклонныя лѣта и на то, что волосы на головѣ у отца игумна вовсе сѣдые были, въ бородѣ и усахъ у него, точно упорствуя поддаться сѣдинѣ, сохранились еще черноватые клоки. Лицо у игумна строгое было, чему много способствовали густыя всклокоченныя и сросшіяся брови. Глаза были ясные и спокойные, только какъ бы слегка опечаленные.

— Подробно о жизни своей тебѣ разказывать мнѣ нечего, началъ игуменъ, — дядя твой все, что надо, пересказалъ мнѣ. А потому на вопросы краткими словами отвѣчай, только подумавъ и отъ искренняго сердца… Въ монастырь желаешь?

— Желаю, владыко.

— Что-жь тебя въ монастырь влечетъ или гонитъ? Съ чего тебѣ желанье такое въ мысль пришло?

Иванъ подумалъ и отвѣчалъ: — Съ горя.

— Такъ, такъ; не виню я тебя за то. И самъ я, пожалуй, съ горя же въ чернецы пошелъ. Далеко намъ до дядюшки твоего; тотъ «совершенъ быти» возжелалъ, по нравственному совершенству всей душой воскорбѣлъ; къ нему стремясь, и въ обитель пошелъ. И даже, скажу я тебѣ, другъ мой любезный, и до простыхъ-то чернецовъ намъ съ тобой далеко же. Мужички вотъ у меня подъ началомъ живутъ, такъ они пришли, чтобъ въ трудѣ беззаботномъ не на себя, а на всю братію,

да въ молитвѣ немудрой жизнь проводить. А мы съ тобой горе одно Богу въ даръ какъ бы принести хотимъ. Ужь не знаю, добро ли творимъ..* Еще причины какой не скажешь ли?

— Грѣхъ я за собой знаю, едва разжимая губы проговорилъ Иванъ, — великій грѣхъ… Замолить хочу.

— Какой грѣхъ?

— Въ сестриной смерти виню себя.

Игуменъ пристально поглядѣлъ на Ивана.

— Сказывалъ мнѣ про ея смерти Тихонъ Матвѣичъ… Аль я запамятовалъ что? Слушай-ка, вѣрно ли помню.

И онъ разказалъ обстоятельства смерти Улиты.

— Все вѣрно! подтвердилъ Иванъ.

— А вѣрно слушай, что скажу тебѣ; какъ имѣющій уши, слушай. Страхъ-то у тебя въ сердцѣ есть, только не Господень страхъ. А самый что ни на есть грубый и не хорошій. По просту сказать, тотъ самый, у котораго глаза велики. Такъ-то, любезненькій. — Игуменъ помолчалъ и потомъ продолжалъ. — Грѣхъ-то тутъ есть, да не въ томъ, въ чемъ ты его видишь. Жалости въ тебѣ къ сестрѣ не много было, а любви къ ней и вовсе мало. Вотъ въ этомъ и кайся. Ты думаешь въ томъ покаяніе, чтобъ на себя грѣхъ, который потяжелѣ, взвалить? Не думай. Господу того не надобно. А въ томъ покаяніе, чтобъ грѣхъ свой знать, твердо знать, въ чемъ онъ, не умалять его и не раздувать. Да еще въ томъ, чтобъ грѣха своего ни мало не скрывать. Вотъ какъ псалмопѣвецъ говоритъ: «Беззаконіе мое азъ знаю и грѣхъ мой предо мною есть выну». А выну-то значитъ наружи, не скрыто ни мало, вотъ какъ бы на ладони.

Игуменъ опять помолчалъ.

— И еще тутъ грѣхъ, и великій есть. Себя черезмѣрно виня, ты и на сестру тяжкій грѣхъ взводишь, будто она сама себя жизни лишила. А за самоубійцъ-то и церковь не молится. Почемъ ты знаешь, какъ ей смерть пришла? Можетъ, ей Господь, скорбь ея видя, скорую смерть послалъ, безболѣзненную? Онъ-то человѣколюбивъ и многомилостивъ. Помни… Охъ, вижу я и сестрина смерть въ сердцѣ твоемъ любви не воскресила. Себя-то ужь больно ты любишь, только о себѣ и заботишься. А по моему разсужденію слабому, въ немъ-то, въ себялюбіи-то, и есть корень всѣхъ страстей нашихъ. Отъ него и гордъ, и жестокъ, и чревоугоденъ человѣкъ бываетъ. Корень то одинъ, страсть одна, только образы ея многочисленны и разны. Любовь, любовь въ сердцѣ своемъ оживи. Вотъ о чемъ молись; вотъ въ чемъ и кайся. Подумай теперь о томъ, что сказалъ тебѣ. А я отдохну малость: усталъ говоря-то.

Игуменъ склонился надъ книгой и сталъ читать. Прошло съ полчаса.

— А больше грѣха за собою никакого не знаешь?

— Можетъ и есть, да сейчасъ вотъ, владыко, не вижу.

— Ладно. Могу, значитъ, я тебѣ вѣсть передать. Отъ вѣрныхъ людей узналъ я, гдѣ твой прикащикъ таится.

У Ивана глаза сверкнули.

— Ужь прости меня, Христа ради, продолжалъ игуменъ, — что схитрилъ. Ничего-то я про прикащика твоего не знаю. И ты сердце свое укороти, не злобься. А схитрилъ я, чтобъ грѣхъ твой другой наружу вызвать: гнѣвомъ зовется.

Иванъ понурилъ голову.

— А ты знаешь ли, сколь тяжкій грѣхъ гнѣво-тъ? Вникни и запомни, что скажу. Не. мое слово, Златоустево. Если скажу я, учитъ онъ, человѣку: «постись», — хворъ я, отвѣтитъ; «бѣднымъ помогай», — у самаго мало, скажетъ, дѣтишекъ же много, всѣхъ ихъ обуть, одѣть, накормить надо. «Поученій, скажу ему, слушай» — не досугъ мнѣ, отзовется; «ближняго на истинный путь наставь», — радъ бы, промолвитъ, да совѣтовъ моихъ не слушаетъ. Хоть и пустыя всѣ эти отговорки, да все-жь отговорки. А скажу я человѣку: (и голосъ игумна при этихъ словахъ звонокъ сталъ) «гнѣвъ свой оставь», — чѣмъ отзовется? Тутъ ничѣмъ: ни хворостью, ни бѣдностью, ни недосугомъ, а ни неразуміемъ своимъ не отговоришься. И выходитъ, что грѣхъ этотъ есть самый непростительный. И точно: гнѣвъ любовь изъ сердца гонитъ, братоненавистными, братоубійцами насъ творитъ… Обѣщаешь ли слово это помнить?

— Обѣщаю, владыко.

— Ладно. Въ монастырь ты теперь желаешь? Что-жь тутъ дѣлать станешь? Тяжкой работы крестьянской, что простые чернецы у насъ дѣлаютъ, исполнять ты не въ силахъ, да и не привыченъ къ ней. За духовной подвигъ возьмешься? Охъ, миленькій дружочекъ мой, духовный-то трудъ куда потяжелѣ тѣлеснаго будетъ. И какъ съ тѣлеснымъ же и съ нимъ лѣнь дружна. А лѣнь эта въ мечтаньяхъ, и отъ себя ихъ отогнать не только послушнику молодому, а и старцу опытному не легко, весьма не легко. Вотъ ты, на молитвѣ стоя, и размечтаешься о гнѣвѣ да мести. И выйдетъ, что, въ монастырѣ живучи, у тебя гнѣвъ и злоба не токмо не умалятся, а удесетерятся, пожалуй. А въ міру-то за дѣломъ, тебѣ съ дѣтства привычнымъ, легче про свою обиду тяжкую забудешь.

— Зачѣмъ же гонишь ты меня? отъ Бога прочь зачѣмъ ты меня гонишь? стремительно сказалъ Иванъ, поднявъ ни игумна смѣлыя очи.

— Не гоню я тебя, съ удареніемъ отвѣчалъ тотъ, — а наставляю.

Иванъ глаза потупилъ.

— Что-жь я въ міру-то дѣлать стану? глухо спросилъ онъ.

— А то же, что всѣ добрые люди дѣлаютъ, что самъ доселѣ дѣлывалъ. Женись, дѣтей по христіански воспитай, — вотъ и дѣло тебѣ, и не легкое.

— Самъ не женюсь, а приказать мнѣ некому.

— Дядя Тихонъ прикажетъ, твердо промолвилъ игуменъ. — И слушай еще. Заживаться тебѣ въ монастырькѣ безъ дѣла нечего. Дядя твой съ собой рублей съ двадцать вкладу принесъ; много у насъ еще денегъ осталось, рублей никакъ двѣнадцать. Изъ нихъ удѣлимъ тебѣ на дорогу; послѣ отдашь. Завтра же и поѣзжай: здоровъ теперь.

Иванъ долго молчалъ.

— Нельзя мнѣ въ міръ, нельзя! съ тоской, черезъ силу, точно послѣ упорной борьбы съ собою, вскричалъ онъ.

— Почему нельзя?

— Лихо меня въ міру ждетъ; какъ изъ обители выйду, Горе-Злочастіе опять ко мнѣ привяжется.

— Что за Лихо такое?

Иванъ подробно разказалъ, какъ дважды онъ свое Лихо видѣлъ.

— Мечтанье пустое, баснь, баснословіе эллинское, строго сказалъ отецъ игуменъ, относя, согласно тогдашней учености, народныя повѣрья къ эллинской мноологіи. — Горе и скорбь Господь намъ посылаетъ, любя насъ и испытуя; оттого и бѣду Божьимъ посѣщеньемъ зовутъ. Еще діаволу Онъ попускаетъ зло человѣку творить, вотъ какъ въ книгѣ Іова писано. А чтобы Лихо, или Горе живое про межь людей, какъ ты сказываешь, ходило, — ты о томъ и думать забудь. На Бога больше надѣйся, и Лихо тебѣ не страшно будетъ. Баснь оно, говорю, мечтанье языческое, вѣрѣ Христовой противное. Бабьи толки одни.

Игуменъ могъ запретить Ивану о Лихѣ думать, но не убѣдить его, что оно живое межь людей не ходитъ.

«Самъ, самъ видѣлъ», въ глубинѣ шепталъ онъ.

— Ну, теперь обо всемъ, кажись, переговорено. Ступай-ка, въ дорогу сбирайся.

— Не гони, ради Христа, не гони ты меня прочь отъ себя, съ рыданьемъ, припадая къ ногамъ игумна, вскричалъ Иванъ. — Наставляй, поучай, наказуй; испытуя, бей и мучь меня, только отъ себя не гони.

— Полно-ка, глупенькій, любовно отвѣчалъ отецъ Стахѣй, гладя его по головкѣ. — Встань. Слезы-те отри. Подумаемъ.

Иванъ повиновался.

— Ко мнѣ въ монастырь желаешь? подъ мой началъ?

— Да, твердо отвѣчалъ Иванъ.

— А подъ мой началъ идешь, слушаться меня долженъ. Такъ ужь и быть, грѣхъ, какъ по просту говорится, по поламъ разломимъ. Искусъ такой я тебѣ положу. Завтра ты домой поѣдешь и всѣ дѣла свои устроишь. И годъ дома проживешь. Коль чрезъ годъ въ желаніи своемъ не охладѣешь, приходи; гнать тогда тебя ужь не стану.

Иванъ, тяжело вздохнувъ, затосковалъ и затревожился.

— А просьбу сказать тебѣ можно? собравшись съ духомъ, робко спросилъ онъ игумна.

— Отчего же, дружокъ мой хорошій, нелѣзя-то?

— Хворъ я, долго не проживу. Не гляди на меня такъ, владыко; правду говорю.. По ночамъ меня кашель мучитъ и нехорошій, чую. Я завтра поѣду, тебя послушаю, только позволь мнѣ на зиму сюда вернуться. А весной, коль живъ буду, я опять уѣду и тогда искусъ, который ты наложилъ на меня, выполню: годъ въ міру проживу.

— Позволяю, черезъ силу согласился игуменъ, и потомъ ласково и грустно: — отказать-то не смѣю. Какъ ты сейчасъ сказалъ, такъ и сдѣлаемъ.

Затѣмъ, благословивъ, отецъ игуменъ отпустилъ Ивана.

X.
Спасенный путь.

О долгомъ отсутствіи хозяина Ѳедотъ не весьма безпокоился. Отъ батрака, возвратившагося съ вещами изъ Переяславля, онъ зналъ что Иванъ на Томилкинъ слѣдъ напалъ и въ погоню за нимъ пошелъ. И въ погонѣ, и въ обратномъ пути замедлиться могъ, аль Томилку поймавъ, ждетъ, пока разказнятъ его, треклятаго. По мысли Ѳедота, молодаго прикащика, за всѣ его подлости, колесовать аль четвертовать слѣдовало, а на худой конецъ живымъ сжечь.

Увидѣвъ, что хозяинъ на простой тележенкѣ и плохенькой лошаденкѣ еле домой съ погони доплелся, Ѳедотъ заключилъ, что Томилка удралъ по добру, поздорову. А что было съ нимъ, какъ про всѣ хозяиновы бѣды услышалъ!..

На третье-ль, на четвертое ли утро по пріѣздѣ, Иванъ позвалъ Ѳедота о дѣлахъ потолковать.

— А что, Максимычъ, плохи дѣла-те наши?

Походивъ въ рубищѣ, поживъ въ бѣдномъ монастырькѣ и испытавъ скудость на обратномъ пути домой, Иванъ какъ-то привыкъ себя бѣднякомъ считать.

— Что ты, батюшка Иванъ Степанычъ? Перекрестись, родной. Съ чего нашимъ дѣламъ плохими быть?

— Да Томилка вотъ деньги покралъ, да я сколько ихъ истерялъ.

— Что-жь онъ покралъ-то? двѣсти рублишекъ всего. Да и ты не велики деньги истерялъ, сто рублевъ съ чѣмъ-то. Эка важность. Изъ-за трехъ сотъ рублевъ да Гощинымъ раззоряться! И тысяча у насъ пропади, и тогда головы не повѣсимъ. Да мы въ годъ ихъ вернемъ, вотъ что! Слушай-ка! Урожай у насъ, далъ Богъ, нонѣ рѣдкій, а за Переяславль къ Москвѣ и въ другихъ подмосковныхъ мѣстахъ плохъ, говорятъ. Я и хлѣбъ ужь скупать сталъ. Да мы на хлѣбѣ одномъ поправимся. А про рыбу и говорить нечего: то исконный Гощинскій промыселъ. Николи насъ рыба не продавала.

Иванъ тяжеленько вздохнулъ; жаль было ему разстаться съ мечтой о своей бѣдности.

— А добро, что Томилка увезъ, ты въ счетъ не кладешь? сказалъ Иванъ, хватаясь за эту пропажу, какъ утопающій за соломенку.

— Добра точно не на мало увезъ, со вздохомъ отвѣчалъ Ѳедотъ. — Да и его, дастъ Богъ, накопимъ еще; не скоро да накопимъ же. Не къ спѣху вѣдь. Если-жь тебѣ теперь жениться, то хоть сейчасъ есть чѣмъ жену подарить. Послѣ покойницы Улиты Степановны, — царство ей небесное! — мало-ль уборовъ оборовъ.

— Ладно, ладно. Торгуй, Ѳедотъ, торгуй, поправляй дѣла-те. Да кстати все ты меня женишь, а внучку что-жь замужъ не выдаешь? Алъ жениха на примѣтѣ нѣтъ?

— Нашелся, радостно отвѣчалъ Ѳедотъ. — У нашего же посадскаго прикащика сынишка подросъ. За него выдать собираюсь; съ отцомъ ужь и по рукамъ ударили.

— Вотъ и чудесно. А приданое я ей, за всѣ твои труды, богатое дамъ.

— Спасибо тебѣ, Иванъ Степанычъ; великое тебѣ спасибо! со слезами на глазахъ отвѣчалъ Ѳедотъ.

— Только ты меня за то опять отпусти.

— Куда еще?

— Къ дядѣ Тихону.

— Отъ него да опять къ нему же? Аль онъ тебя, прости Господи, въ чернецы сманиваетъ? не безъ испуга проговорилъ Ѳедотъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, только зиму у него проживу, пока здоровьемъ вовсе не оправлюсь, успокоилъ его Иванъ, — А къ Троицину дню ты за мной пріѣзжай. Безпремѣнно самъ пріѣзжай. Дѣло тутъ на свата да на зятя оставишь. Обѣщаешь ли?

— Какъ же не пріѣхать-то?

Наканунѣ отъѣзда Иванъ подалъ Ѳедоту свитокъ, въ полотно зашитый, съ навѣшенной восковой печатью.

— Это что еще?

— А грамота моя душевная^[22].

— Аль ты, прости Господи, умирать собираешься?

— Нѣтъ еще, Ѳедотъ Максимычъ. А въ дорогу ѣду, всякое въ дорогѣ бываетъ. Какъ смерть-то близко подлѣ меня прошла, боязливъ я сталъ… Да не бойся, увидимся еще, съ горькой улыбкой добавилъ Иванъ.

По духовной, все имѣнье Иванъ Ѳедоту оставлялъ: съ тѣмъ, чтобъ тотъ сдѣлалъ извѣстные вклады въ монастырь на поминъ душъ отца, сестры и самого Ивана; да еще столько-то нищимъ роздалъ.

И двухъ недѣль полныхъ на сей разъ Иванъ дома не прожилъ.

Томила все это время въ глухой деревушкѣ жилъ. Деревушка стояла межъ Ростовомъ и Переяславлемъ, отъ большака верстъ двадцать въ сторону, въ дремучемъ лѣсу; если изъ Ростова ѣхать, то вправо свернуть надо было. Въ той деревушкѣ лѣсной если не чистые разбойники, то все же конокрады жили.

Жилось Томилкѣ невесело. Награбленное добро въ «боротъ пустить нельзя было. Пожалуй, конокрады его въ долю и приняли бы, да онъ передъ ними мошну вынуть опасался — не подрѣзали бы. Скупость и страхъ не отступали отъ Томилы. Своихъ батраковъ даже онъ опасался, особенно Можая.

„Съ Мухой еще я справлюсь, да и покоренъ онъ, думалъ преступникъ, — а этого буйвола подучи только: сейчасъ мнѣ за грошъ горло перерветъ“.

Съ Лукерьей Томила въ скорости послѣ увоза обвѣнчался и въ скорости же въ томъ раскаялся. Лучше бы, думалось ему, ее, подержавъ у себя время да деньги отнявъ, въ три шеи прогнать: пусть бы къ Ивану шла. Тотъ, чай, еще больше бы, ее увидя, обозлился, чѣмъ въ день, какъ узналъ, кѣмъ она увезена.

Лукерья отъ бездѣлья, съ досады, что ея хитрая затѣя прахомъ пошла, попивать стала. Межь супругами обычная бесѣда такова была:

— Чего ты все валяешься? кричалъ Томила, входя въ избу: — аль опять натянулася?

— Не на твои, на свои пью.

— И гдѣ ты только пить научилася?

— Всегда пила, налыгала на себя Лукерья, — только на постояломъ бывало выпьешь, да потомъ набѣгаешься, да съ людьми побесѣдуешь, хмѣле-тъ ходой да рѣчью и выйдетъ. А тутъ и людей нѣту, дьяволы одни. Со страху, на нихъ глядя, напьешься, чтобы не видѣть ихъ.

Томила обзывалъ ее площаднымъ словомъ.

— Чего лаешься? Не бось, за Ивана угодила бы, лаю такого не слыхала бы. И опять пьянствомъ меня онъ корить не сталъ бы, только бы приговаривалъ: пей да добрѣй: Чего зубы-те скалишь? Всѣ купчихи богатыя виномъ занимаются.

— Молчи, пока не колочена!

— Чего молчать-то? Небось, пока увивался за мной, всѣмъ прельщалъ: и подарю-то, и въ богатствѣ жить будешь.

— Аль мало тебѣ уборовъ подарилъ?

— Въ этихъ-то уборахъ, и за Иваномъ живучи, щеголяла бы. Всѣ ужь теперь перенадевывала-бы. Да и новыхъ сколько надарить бы успѣлъ!

— Молчи, люба, уступчиво говорилъ Томила, — и я подарю. А пощеголять и на Литвѣ успѣешь.

— Давно я про эту Литву слышу, да не видать ея что-то.

— Скоро теперь. Какъ заживемъ-то еще! Въ годъ столько-то я наторгую, сколько Ивану и во снѣ не грезилось.

— Наторгуешь ты! Красть твое дѣло, а на торговлю у тебя разума нѣтъ. На это Ивана взять.

И слово за слово опять ссора подымалася, а порой и потасовка изрядная.

Томила рѣшилъ давно на Литву бѣжать, только выѣхать все опасался. Онъ посылалъ Муху на развѣдки. Муха не даромъ свое прозвище носилъ; онъ по дорогамъ не ходилъ, а леталъ. Первымъ дѣломъ онъ въ Ростовъ слеталъ и привезъ вѣсть, что Иванъ по пріѣздѣ у воеводы былъ и съ нимъ незнамо о чемъ разговоръ держалъ, а потомъ опять въ Переяславль поѣхалъ, вѣрно провѣдавъ, что Томила Власьичъ тамъ былъ. Услышавъ о смерти Улиты, Томила Ивана выругалъ.

— У, подлецъ какой! Уложилъ сестру. Лукерья, слышь, Иванъ сестру убилъ.

— Какъ убилъ?

— Въ озерѣ утопилъ. Только-бъ приданаго за кей не давать? Помнишь, говорилъ я тебѣ, что эти-то, съ лица праведные, позлѣе нашего брата будутъ?

Клеветой на Ивана онъ думалъ заглушить ропотъ совѣсти.

Во второй разъ Муха слеталъ и плохія вѣсти принесъ. Иванъ у воеводы Аплеваньева былъ, и тотъ ему казаковъ пять человѣкъ далъ, чтобъ было съ кѣмъ за Томилой Власьичемъ въ погоню идти» Тутъ Томилка не въ шутку струхнулъ. Нѣсколько ночей онъ трясся: вотъ, молъ, вотъ казаки налетятъ. Онъ рѣшилъ пропадать въ деревушкѣ, пока дѣло не уляжется. Теперь, думалъ онъ, далеко оно огласи лося, всѣмъ вѣдомо стало. Воеводы всюду приказъ послали ловить его. На Томилину бѣду, былъ онъ человѣкъ во всей округѣ издавна извѣстный. Одно утѣшало Томилу: борода у него шибко рости стала. Отростетъ, тогда сразу не признаютъ. И Томила положилъ, пока Иванъ изъ погони не вернется, съ мѣста не трогаться: тутъ все безопаснѣй.

Наконецъ-то, воротясь ужь изъ пятаго или шестаго полета, Муха объявилъ, что Иванъ на тощей кляченкѣ еле живъ дотащился. Томилка въ этотъ день съ радости пьянъ напился и Лукерьѣ напиться велѣлъ.

Черезъ день, разсчитавъ Можая, съ вѣрнымъ Мухой отправился онъ въ путь.

Было то случайно, иль промыселъ, только Томила задувалъ въ Литву бѣжать на Калязинъ же и Тверь. Ѣхалъ онъ туда проселками, только не той дорогой, по которой гнался за нимъ и теперь отправился Иванъ. Въ Калязинъ и хозяинъ, и бывшій его прикащикъ въ одинъ день пріѣхали.

Иванъ, доѣхавъ до Калязина, оттолѣ батрака домой отпустилъ, рѣшивъ дойти до монастырька пѣшкомъ. Онъ вышелъ на разсвѣтѣ, нѣсколькими часами раньше, чѣмъ Томила выѣхалъ. Тому на дорогу кой-что въ рядахъ закупить потребовалось.

Стояла ужь поздняя осень. Въ ночь морозило, на утро солнышко ярко засвѣтило. Иванъ шелъ по холодку, не чувствуя усталости. Перейдя въ бродъ рѣченку, онъ рѣшилъ привалъ сдѣлать.

Усѣвшись на старомъ пнѣ у самой дороги, Иванъ вынулъ изъ сумки хлѣбъ, соль и ножъ, чѣмъ хлѣбъ рѣзать. Ножъ былъ тотъ самый, что онъ у проѣзжаго выпросилъ.

Послѣ бесѣды съ игумномъ, Иванъ пошелъ по лѣсу побродить, чтобъ мысли въ его головѣ улеглись и горячую голову лѣсной свѣжестью пообвѣяло. Нечайно забрелъ онъ въ то мѣсто, гдѣ когда-то больной палъ и откуда звонъ колокольный услышалъ. Солнце, пробираясь сквозь порѣдѣвшую уже листву, крупными кружками на траву падало. Вдругъ что-то въ травѣ блеснуло. Иванъ наклонился и поднялъ ножъ. Недалече, въ кусту, лежала и сумка, что ему Сысойка пожертвовалъ. Иванъ рѣшилъ на память о прошлой бѣдѣ сохранить и сумку, и ножъ.

Всякій почти разъ, какъ бралъ Иванъ тотъ ножъ въ руку, ему вспомнилось, какъ въ мечтахъ онъ думалъ имъ Томилку подрѣзать. И слѣдомъ приходило въ память Златоустово слово о гнѣвѣ. Смущенный и встревоженный, Иванъ всегда творилъ молитву: «Ненавидящимъ и обидящимъ насъ прости, Господи человѣколюбче», — прибавляя отъ себя такія слова: — «И забвеніе обидъ даруй мы».

То же и сегодня было. По молитвѣ, онъ занесъ ножъ, чтобъ хлѣбъ почать. Вдругъ бубенцы послышались; тройка шибко отъ Калязина бѣжала. Какъ стала она къ рѣчкѣ спускаться, лошади показались Ивану будто знакомы. Вотъ она бродъ переходитъ, вотъ на взволокъ кибитку дружно выноситъ. Какъ кибитка съ Иваномъ норовнялась, женская голова изъ нея выставилась.

— Прими, странный, Христа ради! прокричалъ тонкій голосокъ, и слѣдомъ грошъ упалъ къ Ивановымъ ногамъ.

Иванъ невольно вздрогнулъ отъ голоса и на ноги скочилъ. Тройка будто пріостановилась; мужская голова изъ нея выглянула.

— Аль ты, хозяинъ, странничать собрался? Что-жь? помозоль ножки-те. Только меня добромъ поминай: безъ меня пѣшкомъ ходить не выучился бы. А тебѣ за лошадокъ спасибо! — съ наглымъ смѣхомъ прокричалъ Томила, и тройка опять поскакала.

Заслышавъ Томилинъ голосъ, Иванъ стиснулъ ножъ въ рукѣ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, но вдругъ сталъ, какъ вкопанный, и ножъ выронилъ.

— Ненавидящихъ и обидящихъ насъ прости, Господи человѣколюбче, и забвеніе обидъ даруй мы! крестясь, проговорилъ онъ.

Одинокая слеза, соленая и горючая, покатилась по его щекѣ.

Затѣмъ, вздохнувъ, Иванъ поднялъ ножъ, присѣлъ на пень и позавтракалъ. Помолясь Богу, онъ ровнымъ шагомъ пошелъ въ монастырекъ.

А-й нашелъ онъ, молодецъ, спасенный путь,

какъ въ былинѣ сказывается,

Предчувствіе не обмануло Ивана. Когда на слѣдующій годъ, согласно хозяинову приказу, Ѳедотъ къ Троицѣ въ монастырекъ пріѣхалъ, чтобъ домой его везти, дядя Тихонъ, или вѣрнѣе братъ Тихикъ (ибо былъ онъ уже постриженъ), свелъ его на племянникову могилку.

Кронштадтская колонія.

23 августа 79 г.

---

1. Отечествомъ — родомъ.
2. Часы въ старину считались съ восхода и заката солнца. Число дневныхъ и ночныхъ часовъ было разное, смотря по времени года.
3. Парсуна — портретъ; очевидно испорченное: персона.
4. Такъ назывались сподвижники извѣстнаго Лисовскаго.
5. Воръ — по старинному — бунтовщикъ, мятежникъ противъ власти; противникъ государственнаго строя.
6. Гостинникъ — содержатель гостинницы.
7. Царицыны покои назывались верхомъ, потому что помѣщались въ верхнемъ жильѣ; верховая боярыня значитъ боярыня, имѣющая пріѣздъ ко двору.
8. Губной староста, выборный, вѣдалъ уголовныя дѣла.
9. Заугольникъ — побочный сынъ.
10. Сидѣлецъ — кто въ осадѣ сидитъ.
11. Правежемъ называлось площадное истязаніе несостоятельнаго должника, замѣненное, впослѣдствіи, тюремнымъ заключеніемъ.
12. Кузнью называлось то, что нынче зовется ювелирными вещами.
13. Ничевенье — безпамятство, когда человѣкъ ничего не помнитъ.
14. Запись о приданомъ — весьма обычный въ старину юридическій документъ.
15. Успенскій постъ.
16. Изъ дубовыхъ или иного дерева кирпичиковъ, родъ паркета; ихъ иногда раскрашивали разными цвѣтами, въ шахматъ.
17. Низшее дворянство.
18. То-же, что нынче дума.
19. Добычу дѣлить.
20. То есть, какъ самое сіово указываетъ, построенныя міромъ въ одинъ день (объ единъ день). Нынче слово обыденный часто неправильно употребляется въ смыслѣ «обиходный».
21. Горячкой.
22. Духовное завѣщаніе.