XI.
правитьМорозное и туманное утро превратилось въ день. Первый часъ. Изъ трубъ валитъ дымъ не сѣрой, а какой-то буро-красноватый и лѣниво разсѣивается въ воздухѣ. По Разъѣзжей улицѣ бѣгутъ съ судками въ рукахъ лавошные мальчики, они тащатъ для прикащиковъ обѣдъ. Заиндевѣли воротники ихъ заячьихъ тулуповъ, озябли уши, носы, а они такъ и бѣгутъ, такъ и припрыгиваютъ, передавая изъ уставшей руки въ другую руку, тяжеловѣсные судки. Главная торговля въ Ямскомъ рынкѣ кончилась. Кухарки и хозяйки купили, что имъ было нужно къ обѣду, и принялись дома за стряпню. Изъ лавки вышли два торговца въ енотовыхъ шубахъ съ воротниками, поднятыми «кибиткою». Они переходили улицу и направлялись въ трактиръ пить чай.,
— Чтожь мы двое-то идемъ? проговорилъ одинъ изъ нихъ. — Возьмемъ Парамона Ивановича, — на восемнадцать копѣекъ и напьемся.
— Ладно, отвѣчалъ другой. — Парамонъ Иванычъ въ лавкѣ? крикнулъ онъ съ середины улицы молодцу, который сметалъ около лавки съ тротуара снѣгъ.
— Никакъ нѣтъ-съ. Въ трактиръ чайкомъ баловаться ушли, отвѣчалъ молодецъ, переставъ мести, и изъ учтивости передвинулъ шапку съ праваго бока на лѣвый.
— Что такъ рано?
— Не могу знать-съ третій разъ сегодня. Сначала такъ отъ скуки ходили, потомъ землякъ ихній приходилъ, а теперь съ письмоводителемъ изъ участка ушли.
Торговцы остановились посреди улицы и стали соображать, кого бы пригласить съ собой въ трактиръ. Молодецъ посмотрѣлъ имъ въ слѣдъ, сморкнулся въ руку, отряхнулъ ее о нагольный тулупъ, и отеревъ носъ полотнянымъ передникомъ, принялся снова мести тротуаръ. А торговцы все стояли посреди улицы да толковали. Проѣзжали шажкомъ къ колодѣ на биржу два извощика лихача и чуть не наѣхали на торговцевъ.
— Что посередь улицы-то стали, — здѣсь не деревня!.. Народъ проѣзжаетъ, проговорилъ одинъ изъ лихачей, и пріостановивъ лошадь свернулъ въ сторону.
Оторопѣвшіе торговцы начали ругаться, а лихачи поѣхали своей дорогой. «Гужеѣдъ! Мазурикъ»! доносится до лихачей, а они все ѣдутъ да ѣдутъ, не обращаютъ вниманія на ругань и перекидываются межу собою словами. Одинъ даже папироску куритъ. Мѣрнымъ шагомъ и гордо выступаютъ ихъ холеные чистые рысаки, потрясаютъ головами и фыркаютъ. Ухарски, какъ-то бокомъ прислонившись къ плетенымъ-санямъ сидятъ лихачи. Платье на нихъ съ иголочки, новыя бархатныя шапки; на одномъ голубая, на другомъ пунцовая. Одинъ изъ нихъ среднихъ лѣтъ съ окладистой черной бородой, другой безъ бороды, съ серьгою въ ухѣ, ухарскій парень лѣтъ двадцати.
— Вотъ въ этомъ домѣ направо, у меня сѣдокъ жилъ, говорилъ лихачъ съ черной бородой и махнулъ пунцовой шапкой на трехъ-этажный домъ. — Купчикъ одинъ. Завсегда ее мной ѣздилъ. Платилъ — не жался, только, говоритъ, покатай ты меня въ свое удовольствіе. Ужь и каталъ же я его! Бывало идетъ мимо колоды, а я ему и скажу: Федоръ Иванычъ, выручка нониче плоха, дайте что ни-на-есть съ руки, — заѣзжу послѣ. Дастъ синюху. Одно бывало: никогда поѣздивши у своихъ воротъ не останавливался. Своихъ боялся. Отецъ у него, надо статься, ехидный. Остановится у Пяти угловъ, а до дому пѣшкомъ идетъ. Самъ бывало гдѣ пьетъ,. — и мнѣ высылаетъ. Шампанскимъ поилъ. Кутилъ онъ. Послѣ ему отецъ хвостъ поприжалъ. Задолжалъ онъ мнѣ рублевъ сорокъ, тридцать отдалъ, а десять и по теперь за нимъ. Товарищъ его со мной какъ-то на Крестовскій ѣздилъ, я его и спрашиваю, гдѣ, говорю Федоръ Иванычъ нониче? А онъ смѣется, да и говоритъ мнѣ: на святыя, говоритъ, воды его отецъ послалъ, на Валаамъ къ монахамъ, чтобъ остепенился. А важный купчикъ былъ! посадитъ это бывало въ сани свою мамзель, а самъ со мной на облучокъ сядетъ, возметъ вожжи, да и запаливаетъ. Ужасти какъ любилъ править!
— Да, эдакіе рѣдки. У меня вотъ одинъ сѣдокъ есть, изъ гостинаго онъ, прикащикъ, говорилъ другой лихачъ: — теперь третье воскресенье со.мной въ Николаевскую ѣздитъ и все мимо одного дома. У окна тамъ дамочка сидитъ, надо статься купчиха. Проѣдемъ мимо, онъ ей поклонится, а она ему. Потомъ опятъ назадъ, потомъ съ саней сойдетъ, пѣшкомъ мимо оконъ пройдетъ, а я за нимъ шагомъ ѣду. Да такъ раза три, четыре… На послѣдахъ велитъ во всю прыть мимо тонъ скакать, сдѣлаетъ ей рукой и шабашъ!
— Ростится, замѣтилъ лихачъ съ черной бородой — надо статься, свататься хочетъ… Ну я направо. Мнѣ въ Итальянскую къ Бертѣ Федоровнѣ надо… Къ двумъ часамъ велѣла пріѣзжать. Поди къ своему гусару поѣдетъ, а послѣ по Невскому кататься будетъ. Прощай! Ты къ колодѣ?
— Къ колодѣ…
Молодой лихачъ подъѣхалъ къ своей колодѣ къ Аничкину мосту, разнуздалъ лошадь и привязалъ ее.
— Ивану Степанычу! дружески привѣтствовалъ его городовой, стоящій на углу, и протянулъ руку.
— Максимычу поклонъ! отвѣчалъ лихачъ, хлопнувъ его порукѣ.
— Что поздно?
— Успѣю еще назябнуться-то! Коего жида здѣсь дѣлать! Наша выручка съ четырехъ часовъ. А что, развѣ кто спрашивалъ?
— Нѣтъ, такъ…
— Ахъ дѣла дѣла! проговорилъ почему-то вздохнувъ лихачъ и началъ укрывать лошадь ковромъ.
Три часа. На Невскомъ суетня. Бѣжитъ народъ, проѣзжаютъ экипажи, гремятъ о тротуары кавалерійскіе палаши и сабли, носятся въ коляскахъ камеліи высокаго полета, ихъ обгоняютъ различные франты въ цвѣтныхъ кепи, въ шляпахъ и въ шапкахъ; пронесся и лихачъ съ черной бородой и разфранченной, какъ говорится, въ пухъ и прахъ Бертой Федоровной, а лихачъ Иванъ еще все безъ почину. Два раза ходилъ онъ чайку напиться, поручивъ лошадь городовому, закусилъ у саячника, а сѣдоковъ все нѣтъ, какъ нѣтъ. Правда, былъ одинъ сѣдокъ да Иванъ самъ его не повезъ. Сѣдокъ этотъ былъ мужчина лѣтъ тридцати съ красивыми бакенбардами на англійскій манеръ, одѣтъ по послѣдней модѣ и со стеклышкомъ въ глазу.
— Иванъ! Садись! Поѣдемъ! крикнулъ онъ лихачу.
Лихачъ и шапкою не двинулъ, почесалъ затылокъ и проговорилъ:
— Поѣхать-то поѣдемте, Константинъ Павлычъ, только деньги впередъ-съ…
— Что жь ты, болванъ, не вѣришь мнѣ?
— Нѣтъ-съ, помилуйте, какъ возможно, вѣрю, отвѣчалъ съ лукавой улыбкой лихачъ: — только деньги впередъ пожалуйте, ужь у меня теперь такое заведеніе…
— Оселъ! презрительно обругалъ Константинъ Павлычъ, и заложа руки въ карманъ своего пальто, пошелъ прочь.
— Константинъ Павлычъ, когда же должокъ-то! крикнулъ ему въ слѣдъ лихачъ.
Тотъ не отвѣчалъ ни слова и не оборачивался.
— Чтожь не повезъ, спросилъ лихача городовой.
— Пускай ужъ кто другой съ нимъ ѣдетъ, а не я… Проучилъ онъ меня. Пятнадцать рублевъ за нимъ пропадаетъ. Теперь его развѣ какой изъ новичковъ повезетъ. Этотъ человѣкъ вотъ какой: ни одного лихача нѣтъ, кому-бы онъ долженъ не былъ. Одному, говорятъ, сто рублевъ долженъ. Прогорѣлый онъ какой, бѣсъ его знаетъ, али такъ жила…
— Просто прощалыга, замѣтилъ городовой и взялъ съ лотка саячника яйцо.
— Это седьмое, Агафонъ Максимычъ, проговорилъ саячникъ.
— Ну да, седьмое, отвѣчалъ городовой и дружески сбилъ съ саячника шапку.
На думской каланчѣ появился красный шаръ, — сигналъ для зажиганія фонарей. Забѣгали фонарщики съ лѣстницами, начали освѣщаться окна магазиновъ и Невскій проспектъ заблисталъ огнями. Къ лихачу Ивану подошла барыня въ черномъ муаръ-антиковомъ платьѣ, въ бархатной шубкѣ и боярской шапочкѣ.
— Иванъ, душенька, прокати въ долгъ до первыхъ денегъ, проговорила она съ замѣтнымъ нѣмецкимъ выговоромъ. — Мнѣ только до Невскому за однимъ военнымъ погоняться…
— Такъ-то такъ, Амалія Карловна, только сегодня выручки совсѣмъ нѣтъ. Безъ почину еще…
— Прокати… Только полчаса… Ну вотъ что: я Васѣ скажу, онъ тебѣ отдастъ. Скажу, что шесть рублей проѣздила.
— Ну садитесь! Эхъ, Амалія Карловна, ужъ только одно, что мамзель-то вы хорошая! Угощеніе съ васъ!
— Пріѣзжай ко мнѣ, — угощу! Обогнать его надо, Иванъ…
Они помчались.
Съѣздилъ лихачъ съ Амаліей Карловной и опять остановился у колоды поджидать сѣдоковъ. Сидитъ онъ на деревянномъ обрубкѣ, прислонясь къ рѣшеткѣ набережной, покуриваетъ папироску, поглядываетъ на рысака и далеко носятся его мысли. Вспоминаетъ онъ, какъ, по шестнадцатому году, онъ былъ привезенъ дядею изъ деревни въ Петербургъ, какъ его дядя въ первый разъ пустилъ на извощичій промыселъ, давъ кой какую клячонку, рваную шапку, армякъ съ большаго мужика и развалюги-сани. Сначала Ванюшка не зналъ улицъ, сѣдоки его надували, ѣздили за гривенникъ съ Песковъ на Васильевскій Островъ, иные совсѣмъ пропадали, — уходили въ проходной дворъ, и такъ соскакивали съ саней, не отдавши денегъ. Ванюшка ревѣлъ и научался. Черезъ годъ онъ ужь совсѣмъ искусился въ извощичей жизни, зналъ улицы, бойкія мѣста, пилъ по три раза въ день въ трактирѣ чай и умѣлъ, при случаѣ, содрать съ сѣдока лишній гривенникъ. Дядя далъ ему закладку получше. Года два проѣздилъ онъ такъ, дядя продалъ старыя закладки и занялся лихачествомъ. И сталъ Ванюшка Иваномъ, зафрантилъ закладкой, армякомъ, шапкой, узналъ про "Минерашки, " «Марьину Рощу», про "Шатудафлеръ, " и водилъ гулящихъ мамзелей, гулящихъ купчиковъ, кадетиковъ и офицеровъ. Иванъ зналъ, какъ подслужиться. Купца называлъ "вашимъ благородіемъ, " а кадетика и офицера «сіятельствомъ» и нерѣдко возвращался домой съ четвертной бумажкой выручки, да съ красненькой на чай.
— Эй ты, Ванюха! Иванъ! Отдай извощику!
Лихачъ вскочилъ съ обрубка. Передъ нимъ стояли извощичьи сани, изъ саней выходилъ молодой мужчина съ закрученными усами, въ бобровой шапкѣ и въ шубѣ на собольихъ лапкахъ. На его указательномъ пальцѣ блестѣлъ брилліантовый перстень.
— Степану Мартынычу! Господину купцу! проговорилъ лихачъ, снялъ шапку и поклонился.
— Не растобарывай! Знаешь, я этого не люблю! отдавай деньги извощику, садись и пали! Въ путь! Живо!
— Въ моментъ! Садитесь, ваше сіятельство! проговорилъ лихачъ, засуетился и ужъ черезъ полъ-минуты отъѣзжалъ съ Степаномъ Мартынычемъ отъ колоды. — Куда прикажите?
— Пали прямо по Невскому! Дуй!
Лихачъ ударилъ вожжами и рысакъ, ловко выбрасывая ногами, помчался по Невскому, оставляя за собою снѣжную пыль.
— Гуляю, Ванюха! Тятенька въ отлучкѣ и я гуляю! Пали! говорилъ немного подгулявшій Степанъ Мартынычъ.
— Правѣй! лѣвѣй! Эй! кричалъ лихачъ.
Сторонились прохожіе, переходившіе улицу, сворачивали съ дороги извощики и посылали имъ въ слѣдъ чертей и тому подобнаго.
— Давай кнутъ и оборачивай назадъ… Извощикъ на саняхъ спитъ, огрѣть хочу! Важно огрѣю… проговорилъ Степанъ Мартынычъ.
Лихачъ обернулъ рысака, досталъ изъ саней кнутъ и подалъ сѣдоку.
— Поближе мимо его проѣзжай! Видѣлъ?
— Видѣлѣ-съ… Останетесь довольны… Ништо ему дураку, — не спи!
Сказано — сдѣлано. Поровнялись съ спящимъ на саняхъ извощикомъ, взмахнулъ Степанъ Мартынычъ кнутомъ и хлыснулъ его. Отъ взмаха кнута рысакъ помчался еще шибче.
— Угодилъ! Потрафилъ! Пали! кричалъ сѣдокъ и ужъ благо — рука расходилась, хлыснулъ по спинамъ и двухъ прохожихъ, переходящихъ улицу. — Ванюха, ты мнѣ по нраву пришелся: прежде съ лихачемъ Николаемъ, что по французски говоритъ, ѣздилъ, а теперь не хочу.
— И не стоитъ съ нимъ ѣздить, подстрекалъ лихачъ: — важничаетъ больно. Тѣмъ важничаетъ, что у него перстень брилліантовый на рукѣ. Такъ вѣдь это онъ за долгъ взялъ, а можетъ быть и такъ отъ пьяненькаго досталось. Куда же теперь, Степанъ Мартынычъ?
— Куда хошь, только пошелъ! Я гуляю и дѣлу конецъ!
— Въ Екатерингофъ не желаете-ли? Тамъ балъ сегодня. Живо доставлю.
— А какъ?
— Въ двадцать минутъ…
— Врешь?!
— Извольте часы замѣтить…
— Ладно, пали! Доставишь въ двадцать минутъ — зелену на чай, не доставишь — кнутомъ тебя холыснуть?
— Извольте на часы посмотрѣть!..
— Половина восьмаго. Пали!
Лихачъ ударилъ по рысаку и помчался.
«Попалъ на сѣдока, думалъ онъ: — не даромъ день пропалъ.» — Васька, выручи и угости Степана Мартыныча во все удовольствіе! кричалъ онъ рысаку и хлопалъ по немъ вожжами.