Литературный противникъ Шекспира править
Вѣкъ Елизаветы въ Англіи, это то не, что вѣкъ Перикла въ Аѳинахъ, вѣкъ Августа въ Римѣ, вѣкъ Льва X въ Италіи: это вѣкъ наибольшаго процвѣтанія Англіи, политическаго, гражданскаго, научнаго, литературнаго. Здѣсь все соединилось, чтобъ сообщить эпохѣ особенный блескъ и славу: могущественная извнѣ, спокойная и богатая внутри, Англія этого времени даровала человѣчеству въ наукѣ Бэкона и въ поэзіи Шекспира. Никогда еще англійскій геній не развивался такъ широко, съ такою благородною смѣлостью и оригинальностью, и никогда еще литература не достигала такого художественнаго совершенства и такого богатства. Сорокъ поэтовъ, изъ которыхъ десять чрезвычайно талантливыхъ я одинъ геніальнѣйшій, нѣсколько сотъ художественныхъ произведеній, и въ томъ числѣ болѣе пятидесяти образцовыхъ, — такова производительность этой эпохи, не имѣющей себѣ равной во всей исторіи человѣчества[1].
Но наибольшаго успѣха въ эту эпоху всевозможныхъ успѣховъ достигла литература драматическая: во главѣ драматурговъ стоялъ Шекспиръ; вокругъ него ютилась цѣлая фаланга молодыхъ писателей, учившихся у него великому искусству. Это юное поколѣніе драматурговъ далеко не пользуется среди читающей публики тѣмъ вниманіемъ, какое ему принадлежитъ по праву: его славу обыкновенно приносятъ въ жертву славѣ Шекспира; его изучаютъ при ослѣпительномъ солнечномъ блескѣ, и тогда оно много теряетъ; но какъ много выигрываетъ оно при спокойномъ и ровномъ лунномъ освѣщеніи[2]! Эти драматурги были необходимостью для своего времени: одинъ Шекспиръ, при всей своей геніальности и производительности, не смогъ бы удовлетворить настойчивымъ требованіямъ публики, буквально осаждавшей двери театровъ и желавшей постоянно чего-нибудь новаго; для этого нужно было двадцать, тридцать драматурговъ, и они явились. Война рождаетъ героевъ, а просвѣщеніе и свобода вызываютъ къ дѣятельности таланты. Вопросъ въ томъ только, какъ взяться за дѣло этимъ талантамъ. Въ это время въ англійской драматической литературѣ господствовали два главныхъ теченія: одно классическое, опиравшееся на Аристотеля, Сенеку, Плавта, выработавшее по классическимъ образцамъ строгую, опредѣленную теорію и снискавшее расположеніе образованнаго меньшинства, ученыхъ и двора; другое — романтическое, народное, представляемое непосредственными предшественниками Шекспира и самимъ Шекспиромъ: оно пользовалось всѣми симпатіями народной массы, и классики напрасно старались заключить его въ тѣсныя рамки античной трагедіи; народный театръ, руководимый Марло, Гриномъ и Шекспиромъ, скоро разъединилъ пресловутыя три единства, отбросилъ тягость теоретическихъ правилъ и разомъ шагнулъ до крайнихъ предѣловъ свободы и фантазіи. Пусть ему и не говорятъ о сдержанности, умѣренности, дисциплинѣ: побольше мѣста смѣлости, разнообразію, неожиданности, чудесному, своеобразному! Нетерпѣливый народъ ждетъ въ одиннадцати театрахъ своей насущной пищи. Это народъ, исполненный поэзіи, но грубоватый, не понимающій литературныхъ тонкостей, требующій необычайныхъ событій, сильныхъ страстей, заразительной веселости; а этого не давалъ сухой, казенный классическій театръ. И вотъ практика беретъ верхъ надъ теоріей: у всѣхъ на глазахъ примѣръ Шекспира. Его успѣхъ — это непрерывный рядъ тріумфовъ: всѣ видятъ, что онъ сбрасываетъ съ себя условныя путы принциповъ и правилъ, что онъ весь отдается свободѣ своего генія и изъ этой свободы почерпаетъ и свою силу, и свое искусство. Какой завлекательный примѣръ! Наибольшій успѣхъ при наибольшей свободѣ! Никакихъ стѣсненій развитію воображенія и фантазіи и при этомъ небывалая популярность въ настоящемъ и вѣрное безсмертіе въ будущемъ. Кого бы не завлекъ блескъ такой участи? Вотъ почему, начиная съ конца XVI столѣтія, всѣ пишущіе для англійской сцены подчиняются безусловно вліянію Шекспира. Но въ то самое время, когда народная драма уже восторжествовала надъ классической, во враждебномъ лагерѣ неожиданно появляется молодой энтузіастъ, искренно и глубоко вѣровавшій въ свою правоту и стремившійся словомъ и дѣломъ увлечь публику, прививая ей противуположные вкусы и симпатіи; это былъ Бенъ-Джонсонъ.
Бенъ-Джонсонъ, какъ и всѣ почти драматурги его времени, родился въ низкой долѣ и прошелъ суровую школу жизни; однако же, образованіе получилъ очень хорошее: учился въ классической вестминстерской школѣ и затѣмъ въ университетѣ, въ Бэмбриджѣ. Необыкновенно даровитый, энергическій, обладавшій колоссальною памятью, одаренный крѣпкимъ здоровьемъ и громадною физическою силой, онъ отличался, притомъ, удивительною способностью работать: «У меня во всемъ крайности, — говаривалъ онъ, — я не знаю средства оторваться отъ работы, за которой проеіживаю дни и ночи, нерѣдко до обморока». Классиковъ онъ изучилъ въ совершенствѣ: онъ мыслилъ ихъ мыслями, онъ вполнѣ непринужденно выражался ихъ языкомъ, онъ до того проникся ихъ взглядами и вкусами, что они слились съ его собственными. Рѣдко можно встрѣтить примѣръ человѣка, въ такой мѣрѣ, сроднившагося съ античнымъ міромъ: въ эту пору великихъ ученыхъ въ разныхъ областяхъ званія Бенъ-Джонсонъ былъ однимъ изъ лучшихъ гуманистовъ своего времени: не мелочи стилистики, а духъ античнаго міра, античныя воззрѣнія на человѣка и гражданина, античное пониманіе искусства, — вотъ что дало ему изученіе древнихъ. Но его широкая начитанность не была односторонней; онъ перечиталъ не только классиковъ, главныхъ и второстепенныхъ, до Атенея, Лабанія и Филастрота включительно, — онъ зналъ Боккачіо, Петрарку и Тассо, Эразма и Себастіана Бранта, Рабле и Монтэня, Лопе де-Вега и Сервантеса. Тонкій цѣнитель искусства, обладавшій художественно развитымъ вкусомъ, Бенъ-Джонсонъ былъ и лучшимъ критикомъ своего времени. Послѣ многихъ превратностей жизни, вернувшись въ Лондонъ, Бенъ-Джонсонъ началъ съ того же, съ чего начинали и Шекспиръ, и другіе драматурги: былъ актеромъ въ какомъ то незначительномъ театрѣ и, въ сотрудничествѣ съ другими мелкими писателями, передѣлывалъ и подновлялъ старыя пьесы. Въ силу своихъ литературныхъ симпатій, онъ близко сошелся съ веселымъ кружкомъ записныхъ театраловъ, актеровъ и литераторовъ, собиравшихся по вечерамъ въ тавернѣ «Сирена». Здѣсь познакомился онъ и съ Шекспиромъ и тогда-то завязались между ними нескончаемые теоретическіе диспуты о сценическомъ искусствѣ. Ученый и немного педантъ, Бенъ-Джонсонъ не могъ простить Шекспиру его презрѣнія всякихъ правилъ и принциповъ теоріи искусства; онъ рѣзко выставлялъ на видъ его слабыя стороны, уличалъ его въ ошибкахъ и зло подсмѣялся надъ его приморскою Богеміей. Шекспиръ далеко уступалъ ему въ учености и знаніи литературы, но, остроумный и находчивый, онъ ловко отбивался отъ нападеній тяжеловатаго на подъемъ «дяди Джонсона». Современники-любители театра сходились въ таверну, какъ на даровое представленіе, и въ образной формѣ сохранили воспоминаніе объ этихъ интересныхъ спорахъ: одинъ громаднаго роста и атлетическаго сложенія, грубый и задорный, тяжеловѣсный и неповоротливый, но съ умомъ глубокимъ и всесторонне развитымъ, съ неумолимою силой логики и страшнымъ запасомъ ученыхъ цитатъ; другой — изящный и деликатный, остроумный и изобрѣтательный, беззавѣтно веселый въ самыя критическія минуты спора, — они въ самомъ дѣлѣ походили «одинъ на большой испанскій корабль съ высокими бортами и множествомъ пушекъ, другой — на легкій англійскій фрегатъ; одинъ обладалъ высшею силой, размѣрами и прочностью, но въ движеніяхъ оказывался неловоротливъ; другой былъ меньше объемомъ, но легче на ходу, двигался на всякой глубинѣ, отлично лавировалъ и умѣлъ пользоваться всякимъ вѣтромъ». Драматургъ Бомонъ, постоянный посѣтитель таверны, съ сожалѣніемъ вспоминаетъ о минувшихъ временахъ веселыхъ литературныхъ сходокъ, гдѣ веселіе лилось черезъ край, гдѣ молодежь просиживала ночи напролетъ въ непринужденной, откровенной бесѣдѣ. Иногда, впрочемъ, споры принимали острый характеръ: бывшій каженьщинъ, задорный «дядя Джонсонъ» не разъ готовъ бывалъ поколотить кого-либо изъ своихъ противниковъ; такъ, онъ чуть не прибилъ поэтовъ Марстона и Деккера, но во-время укротился и только злѣйшимъ образомъ осмѣялъ ихъ въ одной изъ своихъ комедій. Главною темой споровъ были вопросы о правдоподобіи въ искусствѣ, о порядкѣ распредѣленія сценическаго матеріала, объ обязательности или необязательности піитики древнихъ, объ отношеніи ко вкусамъ и требованіямъ публики и т. д. Бенъ-Джонсонъ сурово порицалъ безпорядочную распущенность романтической драмы, унаслѣдованную отъ средневѣковой мистеріи; намекая на шекспировскія драматическія хроники, онъ ядовито замѣчалъ, что на сценѣ цѣлая война Алой и Бѣлой Розы изображается тремя статистами и тремя заржавленными мечами. Правдоподобіе — это первое и безусловно необходимое условіе сценическаго искусства; а, между тѣмъ, на сценѣ «мы нерѣдко видимъ одновременно множество морей, государствъ и странъ. Ребенокъ родится въ первой сценѣ и, покуда пьеса окончится, успѣваетъ вырасти, становится рыцаремъ, совершаетъ чудеса храбрости въ Палестинѣ, женится на дочери побѣжденнаго императора, наслѣдуетъ его престолъ и сходятъ со сцены старый и дряхлый, подъ бременемъ совершонныхъ имъ многочисленныхъ дѣяній и подвиговъ»[3]. Въ противуположность этому Бенъ-Джонсонъ обѣщаетъ въ своихъ пьесахъ полное правдоподобіе вымысла: «у меня нѣтъ ни троновъ, падающихъ съ неба, ни выстрѣловъ и баталій, ни потопленія кораблей; но всѣ говорятъ и поступаютъ какъ въ дѣйствительности; представляя вѣрное отраженіе людей и жизни, я буду изображать на сценѣ только такія дѣйствія и употреблять только такія слова, какія встрѣчаются въ жизни; я буду рисовать картину своего времени и смѣяться надъ человѣческими глупостями. Герой долженъ быть не чудовищемъ страсти, а однимъ изъ тѣхъ людей, какихъ мы видимъ на улицахъ, съ ихъ недостатками и ихъ характеромъ, съ тою преобладающею странностью (humour), которая направляетъ въ одну сторону всѣ ихъ свойства и кладетъ на нихъ особый отпечатокъ; и, конечно, критика, умѣвшая снисходительно относиться къ разнымъ чудовищамъ страсти, тѣмъ съ большею благосклонностью отнесется къ моимъ живымъ людямъ»[4]. Впрочемъ, говоря о пріемахъ характеристики, Бенъ-Джонсонъ имѣлъ въ виду не Шекспира, у котораго онъ самъ учился этому, — по выраженію Пушкина, — «вольному и широкому изображенію характеровъ», а второстепенныхъ писателей, безъ различія — романтиковъ и классиковъ, которые умѣли изображать только типы какой-нибудь одной страсти, а не цѣльнаго человѣка. Особенно нападалъ Бенъ-Джонсонъ на вычурный, искусственный языкъ тогдашней драмы: "Видѣли ли вы на сценѣ новую пьесу Кида? Что, это хорошо? — Еще бы! Еслибъ то всѣ такъ писали! Сколько прекрасныхъ тирадъ, напр.: «О, глаза! вы не глаза, а фонтаны, обремененные слезами! О, жизнь! ты не жизнь, а путь, ведущій къ одной конечной цѣли! Тяжелый молотъ красоты выковываетъ на наковальнѣ моихъ чувствъ, что угодно, изъ размягченнаго желѣза моей воли»[5].
Бенъ-Джонсонъ строго осуждалъ тѣхъ драматурговъ, которые, въ погонѣ за успѣхомъ, снисходили до потворства вкусамъ толпы; онъ былъ высокаго мнѣнія объ искусствѣ и высказывалъ на этотъ счетъ самые возвышенные взгляды: «Не судите о поэзіи по тому ея виду, въ какомъ она является у большинства современныхъ авторовъ, — бѣдная, искалѣченная, въ заплатахъ и лохмотьяхъ ветхаго рубища, лишенная своей насущной пищи — божественнаго вдохновенія; но смотрите на нее въ ея истинномъ видѣ, когда она облечена чуднымъ ореоломъ искусства, изукрашена мощнымъ полетомъ фантазіи, возвышена въ своемъ значеніи драгоцѣннымъ даромъ философіи. О, въ какомъ благородномъ видѣ тогда юна вамъ представится! И тогда ее должно созерцать благоговѣйно и какъ святыню»[6].
Этотъ возвышенный взглядъ на искусство соотвѣтствовалъ вполнѣ независимому и гордому личному характеру Бенъ-Джонсона: онъ былъ о себѣ очень высокаго мнѣнія и презиралъ судъ толпы; онъ не ищетъ ея благоволенія, онъ требуетъ только, чтобъ его оцѣнили по достоинству, и смѣло бросаетъ въ лицо критикѣ такой горделивый вывовъ: «Судите меня, судьи нелицепріятные, со строгостью и суровостью на челѣ; раскрывайте шире глаза, чтобы видѣть меня насквозь. Знайте, что я не стану просить васъ о снисходительности и терпѣніи, не стану рабскою лестью снискивать ваши похвалы»[7]. И, дѣйствительно, онъ никогда не шелъ за общественнымъ мнѣніемъ, а всегда стремился возвыситься надъ нимъ: въ то время, когда всѣ писатели потворствовали народной гордости и небывалому подъему народнаго духа, онъ одинъ взялъ на себя неблагодарную задачу — говорить горькую правду своимъ согражданамъ. Вотъ почему онъ нажилъ себѣ такъ много враговъ; но онъ смѣялся надъ ними: «Критій, люди отзываются о тебѣ дурно». — «Пускай, и чѣмъ больше, тѣмъ лучше: вѣдь, выслушать порицаніе со стороны презрѣнныхъ людей, это наивысшая похвала». «Я надѣюсь на этотъ разъ посмѣшить публику, — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — но если мнѣ это не удастся, не моя вина: вѣдь, у искусства нѣтъ большихъ враговъ, какъ невѣжество и тупость. Если здравый смыслъ и любовь къ истинѣ не научили васъ различать хорошее отъ дурнаго въ серьезной пьесѣ, тогда идите въ кукольный театръ или смотрите на плясовыхъ медвѣдей. Вамъ не нравится то, что я вамъ предлагаю нынѣшній вечеръ; это не значитъ, что я пересталъ писать хорошо, — нѣтъ, это значитъ, что вы перестали судить здраво»[8]. При такомъ отношеніи ко вкусамъ и требованіямъ публики Бенъ-Джонсонъ, конечно, не могъ согласиться съ кореннымъ взглядомъ на театръ большинства писателей противуположной школы, которые единственною цѣлью драматурга ставили «нравиться и восхищать»; онъ, напротивъ, придавалъ театру серьезное воспитательное значеніе и требовалъ, чтобъ онъ училъ добру, обнажалъ общественныя язвы, обличалъ народные пороки: «Я стану бичевать этихъ обезьянъ человѣчества, я поставлю передъ ихъ глазами зеркало, величиною съ театръ, гдѣ мы всѣ теперь сидимъ; пусть всѣ видятъ въ немъ отраженіе безобразія нашего времени, разоблачаемаго съ твердымъ мужествомъ и презрѣніемъ страха. Моя суровая рука создана на то, чтобы хватать порокъ за шиворотъ и изображать тѣ мелкія души, которыя готовы питать всякое низкое тщеславіе и духовное убожество»[9]. Вотъ почему Бенъ-Джонсонъ, въ противуположность Шекспиру, разрабатывалъ охотнѣе всего комедію нравовъ и интересовался не столько искусною интригой, занимательнымъ сюжетомъ и развитіемъ дѣйствія, сколько лицами, выводимыми на сцену; Шекспиръ за сюжетами обращается преимущественно къ исторіи и литературнымъ источникамъ, Бенъ-Джонсонъ — къ современной дѣйствительной жизни: онъ по преимуществу бытописатель своего времени. Ни у кого изъ тогдашнихъ драматурговъ не найдемъ мы такой отзывчивости на современные вопросы, такой чуткости ко всему современному; его пьесы — лучшій матеріалъ для изученія быта и нравовъ эпохи: привычки, предразсудки, мелочи повседневной жизни, новости дня, ходячіе слухи, мимолетныя вспышки страстей, — все что такъ легко ускользаетъ отъ вниманія историка, имѣющаго дѣло преимущественно съ документами, — все это даютъ намъ комедіи Бенъ-Джонсона. Мѣткая наблюдательность, знаніе народной жизни, чуткая воспріимчивость ко всякому новому явленію дали ему средства нарисовать нѣсколько яркихъ картинъ повседневной обыденной жизни. Говоритъ ли онъ объ уличномъ движеніи въ Лондонѣ, и вы видите, какъ серьезно и озабоченно выступаютъ «дѣловые люди, у которыхъ каждый шагъ — шиллингъ и каждое слово — сдѣлка»; а въ противуположность имъ тутъ же толпа зѣвакъ глазѣетъ на ученаго пуделя, играющаго въ карты; проходятъ угольщики или трубочисты, отъ которыхъ пугливо сторонится разодѣтая лэди, гуляющая въ сопровожденіи кавалеровъ и пажей; съ грохотомъ катятся грузные воза съ тяжелою кладью; «громко бранятся вѣчно полупьяные полисмэны»; волнуется и задорно хохочетъ толпа передъ кукольнымъ театромъ; пробирается вдоль стѣны «странно одѣтый и коротко выстриженный пуританинъ», обращая на себя насмѣшливое вниманіе толпы; степенно выступаютъ горожанки въ новомодныхъ высочайшихъ ботинкахъ; два полицейскихъ разбрасываютъ бродячимъ собакамъ отравленныя хлѣбныя пилюли; въ табачной лавкѣ истово и важно засѣдаютъ курильщики, и два-три человѣка непремѣнно заглядываютъ въ окна и съ любопытствомъ смотрятъ на новый, только что укореняющійся обычай; на площадкѣ, передъ виннымъ погромомъ, сидятъ наемные нѣмецкіе офицеры, въ широкополыхъ шляпахъ съ развѣвающимися перьями, въ сапогахъ съ широчайшими раструбами и невѣроятной величины шпорами, и ужъ навѣрное бесѣдуютъ о необычайныхъ подвигахъ, совершонныхъ ими въ странахъ, «неизвѣстныхъ ни одной географіи»; шумно проходитъ разгульная ватага буйной молодежи, слышится божба, брань, непристойныя насмѣшки; тутъ пляшутъ испанскія танцовщицы, съ гитарой и кастаньетами, а тамъ завязалась драка между ландскнехтами и матросами съ голландскаго корабля. Или наблюдатель переносится въ уютный домъ зажиточнаго буржуа, гдѣ стѣны такъ чисто выбѣлены, а досчатый некрашенный полъ устланъ циновками; на полкахъ по стѣнамъ въ порядкѣ разставлена посуда; въ простѣнкахъ висятъ грубыя картины, изображающія далекое плаваніе Дрэка; тутъ же виситъ большая скрипка — это фортепіано XVII столѣтія. Все въ домѣ строго размѣрено по часамъ: въ опредѣленное время читаютъ библію, въ опредѣленное время обѣдаютъ всѣ вмѣстѣ, и господа, и слуги; большая солонка посреди стола служитъ границею, отдѣляющею однихъ отъ другихъ; ѣда вся разомъ на столѣ, и обѣдъ идетъ безъ перерывовъ; у хозяина дома и у почетнаго гостя вилки, только что входящія въ употребленіе. Бесѣдуютъ о томъ, о семъ, вспоминаютъ новѣйшій каламбуръ Тарльтона; гость разсказываетъ модную исторію американскаго царька Покагонта, спасшаго жизнь англійскому капитану Джайльсу. Завязался споръ о новой пьесѣ Миддльтона Игра въ шахматы, гдѣ представлено на сценѣ взаимное отношеніе церквей англиканской и католической: ревностные протестанты радуются осмѣянію папы и испанцевъ, но гость-политикъ желалъ бы болѣе осторожнаго отношенія къ могущественной Испаніи. Кто-то изъ стариковъ пускается въ воспоминанія: «въ наше время театръ былъ интереснѣе; тогда всѣми увеселеніями завѣдывалъ актеръ и драматургъ Монди, а онъ не чета былъ нынѣшнимъ писакамъ». Особенно оживленный разговоръ завязывается по поводу новинки того времени — первой газеты; разсказываются всѣ подробности издательскаго дѣла: въ бюро толпятся всевозможныя лица, доставляющія новости; секретарь записываетъ сообщенія и разноситъ ихъ по графамъ: новости, идущія изъ трактировъ, изъ парикмахерскихъ, отъ прислуги, новости церковныя, политическія, придворныя, торговыя. Уже принимаютъ для напечатанія объявленія. Разъ только оказалось, что за новости платятъ деньги, начинаютъ эти новости выдумывать; журнальные пуфъ, газетная утка зарождаются при самомъ началѣ журналистики; сегодня газетъ увѣряетъ, что испанскій король будетъ избранъ папою, завтра такая-то женщина родила мальчика о трехъ головахъ; инженеръ Корнеліусъ., выстроилъ такой корабль, для котораго и самый Дюнкирхенъ нипочемъ, въ кабинетѣ Галилея найдено Архимедово зеркало, которымъ на большомъ разстояніи можно сжечь испанскій флотъ. Комедія становится, такимъ образомъ, вѣрнымъ отраженіемъ внѣшней жизни.
Какіе же люди выступаютъ и дѣйствуютъ въ этой комедіи?
Въ этомъ отношеніи помогла Бенъ-Джонсону его исполненная всякихъ превратностей жизнь; началъ онъ каменьщикомъ, былъ наемнымъ солдатомъ, потомъ актеромъ, а кончилъ придворнымъ поэтомъ; ему одинаково знакомы были всѣ слои общества, отъ герцога королевской крови до нищаго и бродяги въ ночлежномъ домѣ. Коснется ли онъ придворныхъ, онъ ихъ рисуетъ на сценѣ такъ, какъ въ то же время рисованьяхъ на полотнѣ Ванъ-Дикъ, во весь ростъ; онъ перечисляетъ принадлежности ихъ туалета, отъ пера на шляпѣ до шпоръ на сапогахъ; онъ описываетъ ихъ прическу, ихъ бороды, остриженныя въ формѣ опахала или опрокинутой буквы Т, огромные воротники въ мелкихъ складкахъ, раскрытый на груди камзолъ и рубашку, расшитую картинами на миѳологическіе сюжеты, браслеты изъ локоновъ дамы сердца, флакончикъ съ духами, зеркальце и т. д. Но для придворнаго мало быть одѣтымъ по модѣ, надо умѣть говорить особымъ моднымъ языкомъ, пересыпать рѣчь итальянскими, испанскими и уже французскими фразами. Придворный, разговаривая съ дамой, клянется бѣлоснѣжными лиліями ея рукъ, душистыми ровами ланитъ, яркимъ пурпуромъ устъ: «всѣ боченки въ глубокомъ погребѣ моего сердца преисполнены опьяняющимъ виномъ страсти»[10]. Онъ умѣетъ «придавать своему лицу всѣ выраженія, кромѣ только умнаго»; онъ интересуется только модами и новостями дня.
" — Гдѣ вы были вчера?
" — Разумѣется, при дворѣ.
«Онъ съ замѣчательнымъ искусствомъ умѣетъ не платить долговъ и хвастаться чужими лошадьми, которыхъ выдаетъ за свои. Когда у него гости, слуга непремѣнно внесетъ на блюдѣ письмо будто бы отъ такого-то его сіятельства»[11].
Если насъ интересуетъ типъ военнаго того времени, мы найдемъ его у Бенъ-Джонсона въ лицѣ капитана Бобадиля[12]: онъ глупъ, невѣжествененъ, хвастливъ и лжетъ безсовѣстно; всюду онъ разсказываетъ, въ какомъ прекрасномъ обществѣ онъ принятъ, какую роскошную занимаетъ квартиру; онъ особенно любитъ выдавать себя за храбреца, совершившаго рядъ удивительнѣйшихъ подвиговъ, за непобѣдимаго фехтовальщика и ѣздока, не знающаго соперниковъ. Онъ познакомился съ какимъ-то простодушнымъ джентльменомъ, обворожилъ его разсказами о чудесахъ храбрости, и тотъ, съ цѣлью упрочить знакомство, разыскиваетъ его по городу. Храбрый капитанъ и знаменитый герой, къ немалому удивленію сэра Мэтью, живетъ въ глухомъ предмѣстьи, въ домѣ водовоза.
" — Здѣсь живетъ капитанъ Бобадиль?
« — Не только живетъ, но и должаетъ ежедневно по шести пенсовъ», — отвѣчаетъ хозяйка дома.
Но капитанъ не смущается и, ловко вывѣдавъ, что гость при деньгахъ, приглашаетъ его въ таверну «позавтракать сообща».
Здѣсь капитанъ начинаетъ немилосердно хвастаться: «Вѣдь, я учился фехтованію въ Италіи; а итальянцы лучшіе знатоки этого дѣла. Я знаю удары, которыхъ никто не выдержитъ». Онъ начинаетъ наносить шпагой удары воображаемому противнику.
"Я знаю punto, reverso, staccato, imbrocato, passaglia, montanto. Я даже составилъ проектъ, который, конечно, упрочитъ мою славу; пусть мнѣ дадутъ десятка два такихъ же храбрецовъ, какъ я: я ихъ выучу, — за хорошее, конечно, вознагражденіе, — всѣмъ тѣмъ ударамъ, которыхъ никто еще не знаетъ… panto, reverso и т. д. Мы выступаемъ въ походъ и вызываемъ со стороны непріятеля человѣкъ двадцать на единоборство; вотъ они выходятъ, но они не знаютъ punto, reverso, staccato и т. д., и мы ихъ убиваемъ, еще выходятъ двадцать, мы ихъ убиваемъ, еще и еще!…
«Если мы такимъ образомъ убьемъ по двадцати на брата, то это составитъ двадцатью двадцать или двѣсти, — считаетъ капитанъ, который при всей своей храбрости плохой счетчикъ. — Двѣсти враговъ въ день; вѣдь, это въ 5 дней тысяча! И въ короткое время мы истребимъ всѣ непріятельскія полч….» Въ этотъ моментъ является въ таверну одинъ изъ кредиторовъ Бобадиля и позорно палкой выгоняетъ расходившагося капитана[13].
Пуритане особенно часто являлись предметомъ ожесточенныхъ нападеній со стороны Бенъ-Джонсона: онъ ихъ ненавидѣлъ, какъ злѣйшихъ враговъ театра, стараніями которыхъ театры дѣйствительно были нѣсколько позднѣе закрыты по всей Англіи; онъ не прощалъ имъ ихъ фарисейства, ихъ фанатизма и пользовался всякимъ случаемъ, чтобы сказать имъ что-нибудь непріятное. «Ихъ лица багровы отъ религіознаго пламени или отъ пьянства; у нихъ очень много совѣсти, и она у нихъ такъ растяжима, что можетъ стать шире океана. Они никогда не клянутся, но это ради того, чтобъ не исполнять обѣщаній и обязательствъ; они возстаютъ противъ свѣтской науки, чтобъ держать народъ въ темнотѣ и невѣжествѣ и обирать простаковъ. Ради святой цѣли они готовы дѣлать фальшивыя деньги». Типическія черты пуританъ со всѣми ихъ недостатками Бенъ Джонсонъ воплотилъ въ лицѣ Визу въ комедіи Ярмарка въ день св. Варѳоломея. Ярмарка эта была извѣстна въ старой Англіи особенно потому, что съ нею связывались различныя народныя гулянья, обряды и обычаи. Суровые ревнители благочестія, пуритане усмотрѣли въ этихъ обычаяхъ, унаслѣдованныхъ отъ сѣдой старины, соблазнъ и чуть не идолопоклонство и яростно громили участниковъ и устроителей этихъ празднествъ. Въ день ярмарки, по обычаю старины, непремѣнно подавалась на столъ вареная ветчина, подъ названіемъ «освященная свинина св. Варѳоломея». У пуританина Визу спрашиваютъ, можно ли женщинѣ ѣсть эту свинину. Визу задумался: «Да, это желаніе во истину плотское: оно сродно женщинѣ и грѣху… но оно, впрочемъ, натурально… Свинина, — мы будемъ разсуждать философски, — свинина, прежде всего, конечно, мясо, и, притомъ, очень питательное… и вкусное… а въ данномъ случаѣ освященное и, можетъ быть, даже святое. Но… будемте разсуждать богословски: святою эта свинина была только во времена св. Варѳоломея, слѣдовательно, теперь она совсѣмъ не святая… и, слѣдовательно, считать ее святою грѣхъ… да, смертный грѣхъ, идолопоклонство… а за идолопок…»
" — Постойте, постойте, — перебиваютъ его, — научите же насъ, какъ мы должны поступать въ этомъ случаѣ?
« — Да, это вопросъ серьезный и сложный: о немъ надо много поразмыслить… время, знаете ли, такое неудобное… Ну, да вотъ что: видите ли, все дѣло въ томъ, какъ ѣсть? Вѣдь, свинину можно употреблять въ пищу съ прожорливостью и, можно съ сокрушеніемъ сердечнымъ; первое, конечно, грѣховно; но если вкушать со смиреніемъ, сокрушеніемъ и уничиженіемъ, то ни вреда, ни опасности нѣтъ… я, если угодно, даже самъ отвѣдаю».
И онъ съ аппетитомъ принимается за ѣду, ѣстъ и пьетъ за четверыхъ. Вино вызываетъ въ немъ религіозную экзальтацію: онъ идетъ на площадь и произноситъ проповѣдь, направленную противъ суетныхъ приманокъ міра сего, отвращающихъ отъ духовныхъ помысловъ; по дорогѣ ему попадается лотокъ съ игрушками; онъ его опрокидываетъ. «Это не игрушки, а удочки дьявола, коими уловляются человѣки! — взываетъ онъ. — Женщина, не препятствуй мнѣ, — обращается онъ къ торговкѣ, — ибо я ощущаю, въ себѣ силу духа, дабы сокрушить сіе торжище идолопоклонническое и весь новый Вавилонъ съ нимъ!»
Два констебля останавливаютъ его: "кто вы такой?
« — Я тотъ, кто радуется узамъ и поношенію, и оскорбленію; я разгромлю сей Вавилонъ и сокрушу идоловъ! Долой Ваала, долой Дагона!»
Надъ нимъ смѣются, какъ надъ помѣшаннымъ. Вдругъ онъ замѣчаетъ странствующую труппу актеровъ и съ яростью устремляется на ихъ; но ловкіе актеры даютъ ему дружный отпоръ и прогоняютъ въ толчки.
Такъ же остроумно осмѣяны у Бенъ-Джонсона комическіе типы бездарнаго поэта, сельскаго дворянина, претендующаго на столичное обхожденіе, разбогатѣвшаго буржуа, лѣзущаго въ аристократы, ученой дамы, мѣшковатаго провинціала, попавшаго въ столицу, недобросовѣстнаго адвоката, готоваго служить обѣимъ сторонамъ, педанта-доктора, щеголяющаго хорошими манерами, законника, съ устъ котораго не сходятъ Syntagma juris civilis, corpus juris canonici, прожектера-спекулянта, шарлатана, кутилы и т. д. Ни одинъ изъ писателей не изображалъ своего времени такъ ярко и такъ полно.
Интересуясь, главнымъ образомъ, лицами, Бенъ-Джонсонъ долженъ былъ придумывать такіе сюжеты, которые давали бы возможность, не вредя ясности и цѣльности интриги, выводить на сцену какъ можно больше дѣйствующихъ лицъ. Онъ этого достигаетъ особенно въ трехъ комедіяхъ: Посрамленный бѣсъ, Алхимикъ и Вольпоне. Въ первой пьесѣ сатана посылаетъ въ Лондонъ опытнаго чорта совращать людей съ пути истины и вербовать сторонниковъ аду. Чортъ знакомится съ представителями всѣхъ сословій и классовъ лондонскаго общества и, къ стыду, долженъ сознаться, что въ аду далеко отстали отъ Лондона по части пороковъ: какъ ни изощряется чортъ въ изобрѣтеніи способовъ и пріемовъ самаго утонченнаго разврата, его далеко превосходятъ въ этомъ отношеніи лондонскіе придворные; чортъ придумываетъ остроумнѣйшіе способы надувать простаковъ, но его самого перехитряютъ лондонскіе торговцы, и т. п. Одураченный и осмѣянный, возвращается чортъ въ мрачныя владѣнія сатаны и печально докладываетъ своему повелителю, что имъ, чертямъ, въ Лондонѣ дѣлать нечего. Эта замысловатая интрига[14] позволила Бенъ-Джонсону провести передъ глазами зрителей цѣлый рядъ общественныхъ типовъ, который онъ затѣмъ дополняетъ въ комедіи Алхимикъ, прибѣгая къ такому же почти пріему.
Въ наше время алхимія только воспоминаніе о минувшихъ заблужденіяхъ, но въ XVII вѣкѣ въ нее еще вѣрили даже очень серьезные и ученые люди: алхимикамъ приписывали разныя чудодѣйственныя свойства — знать будущее, вызывать мертвецовъ, излечивать и насылать болѣзни, возбуждать или прекращать то или другое чувство и т. д. Имъ вѣрили одинаково и высшіе классы общества, и народная масса. Правительство не разъ издавало строгіе законы, направленные противъ колдуновъ, алхимиковъ, ворожей, но запретное ремесло продолжало практиковаться въ тайнѣ и спросъ на него со стороны общества не прекращался. Наконецъ, Бенъ-Джонсонъ своею комедіей нанесъ алхимикамъ ударъ чувствительнѣе и рѣшительнѣе, чѣмъ всѣ королевскіе указы и запрещенія: онъ выставилъ ихъ на публичное осмѣяніе.
Сюжетъ комедіи не сложенъ: въ лабораторіи алхимика появляются одинъ за другимъ самые разнообразные люди: кто гадаетъ о будущемъ, кто покупаетъ средство стать богатымъ; тутъ и знатный дворянинъ, и мелкій писецъ изъ нотаріальной конторы, и пуританинъ, купецъ, ханжа, адвокатъ, священникъ. Сцена открывается жестокою ссорой между алхимикомъ и его помощникомъ, обязанность котораго бродить по улицамъ Лондона, втихомолку распространять молву о чудесныхъ знаніяхъ чародѣя и кстати сообщать его адресъ; ссора возникаетъ, разумѣется, изъ-за денегъ. Въ пылу раздраженія сообщники жестоко укоряютъ другъ друга въ мошенничествѣ и обманѣ и разоблачаютъ, такимъ образокъ, передъ зрителями тайну своего ремесла. Ссору прекращаетъ молодая дѣвушка, гадающая по магическому зеркалу (по ученію алхимиковъ, видѣть въ зеркалѣ будущее могла только дѣвушка). Примирившись, сообщники начинаютъ приготовляться къ пріему посѣтителей. Бенъ-Джонсонъ до послѣдней мелочи описываетъ таинственную лабораторію, обнаруживая при этомъ основательное знаніе не только тогдашней химіи, но и магіи и чернокнижія. Начинаются визиты. Англійскій шарлатанъ XVII вѣка, подобно современнымъ гадалкамъ, старается окружить себя ореоломъ святости и благочестія: онъ будто бы ведетъ жизнь аскета и подвижника и отъ своихъ кліентовъ требуетъ безусловной чистоты жизни и даже помысловъ. Этимъ пріемомъ одновременно достигаются двѣ цѣли: во-первыхъ, это лучшая приманка для ханжей и изувѣровъ, всегда падкихъ на все таинственное и сверхъестественное; во-вторыхъ, это превосходное оправданіе на случай неуспѣха: малѣйшій грѣхъ, совершонный кліентомъ, всякая нечистая мысль могутъ погубить все дѣло. Былъ у алхимиковъ и другой пріемъ, которымъ они также искусно умѣли пускать пыль въ глаза: это ошеломлять посѣтителей массою техническихъ терминомъ магіи и чернокнижія; чѣмъ безсмысленнѣе бывали ихъ рѣчи, тѣмъ глубокомысленнѣе казались онѣ непосвященнымъ, и Бенъ-Джонсонъ съ рѣдкимъ талантомъ и знаніемъ воспроизводитъ эту комическую шумиху словъ и выраженій. Пьеса оканчивается рѣшительнымъ разоблаченіемъ всѣхъ хитростей и обмановъ алхимика, и его вмѣстѣ съ его сообщниками заключаютъ въ тюрьму.
Комедія Volpone[15], можетъ быть, лучшее изъ драматическихъ произведеній Бенъ-Джонсона: дѣйствіе чрезвычайно живо, характеры очерчены бойко и мѣтко, интересъ интриги возрастаетъ съ каждою сценой. Мѣсто дѣйствія Венеція, но итальянскія имена не скрываютъ англійской обстановки и англійскихъ нравовъ. Богатый бездѣтный аристократъ Вольпоне, жадный и корыстолюбивый, всю свою жизнь только копитъ богатства; между прочимъ, онъ придумываетъ, съ цѣлью обогащенія, такой замысловатый маневръ: онъ распускаетъ по городу слухи о своей болѣзни, отъ которой онъ врядъ ли оправится. Кто же наслѣдуетъ бездѣтному богачу? Конечно, кто-либо изъ его друзей; и вотъ друзья наперерывъ спѣшатъ снискать расположеніе мнимаго больнаго. При Вольпоне состоитъ въ качествѣ довѣреннаго лица хитрый и изобрѣтательный Моска, моторый старается внушить всѣмъ и каждому, что расположеніе корыстолюбиваго больнаго можно пріобрѣсти только богатыми подарками. Вольпоне обвертывается весь пластырями и повязками, уставляетъ комнату баночками и пузырьками и въ такомъ видѣ ждетъ посѣщеній. Стучатъ.
« — А, — говоритъ Вольпоне, — вороны и коршуны слетаются въ ожиданіи трупа. Подавай, Моска, пластыри и повязки. Ну, выручайте, апоплексіи, катарры, подагры; три года уже я обогащаюсь при вашей помощи».
Моска вноситъ большое серебряное блюдо.
« — Господинъ Вольторе пріѣхалъ освѣдомиться о вашемъ здоровья».
Вольпоне кашляетъ.
" — Не слышу.
" — Господинъ адвокатъ Вольторе пришелъ къ вамъ; онъ обезпокоенъ состояніемъ вашего здоровья.
" — Благодарю.
" — Онъ принесъ вамъ серебряное блюдо.
« — Благодарю; проси его заходить почаще: онъ утѣшаетъ послѣднія минуты умирающаго».
Вольторе подходитъ въ самой постели и съ участіемъ спрашиваетъ о здоровьи.
" — Благодарю васъ; гдѣ вы? я хочу васъ осязать: плохо уже видятъ мои глаза… чувствую, какъ умираю… ваша привязанность не останется безъ вознагражденія.
" — Слышите, слышите? — нашептываетъ Моска. — Это онъ васъ хочетъ сдѣлать наслѣдникомъ.
" — Да такъ ли это? Я ли наслѣдникъ?
« — Еще бы не такъ! Сургучъ не остылъ еще, чернила не высохли на пергаментѣ завѣщанія въ вашу пользу… Да говорите громче, не стѣсняйтесь, онъ уже совсѣмъ оглохъ».
Вольпоне стонетъ и кашляетъ, а Моска подробно перечисляетъ адвокату всѣ богатства своего барина и въ яркихъ картинахъ рисуетъ ожидающее его счастіе.
Приходитъ старикъ Корбаччіо, глухой и дряхлый, скупой и жадный; онъ тоже надѣется пережить Вольноне и попасть къ нему въ наслѣдники.
" — Ну, что, Моска, какъ твой баринъ?
" — Никакого улучшенія.
« — Какъ, — испуганно спрашиваетъ не дослышавшій Корбаччіо, — есть улучшеніе?»
Моска повторяетъ.
" — А что, онъ хорошо спитъ?
" — Помилуйте, не смыкаетъ глазъ ни на одну минутку.
" — Это хорошо; вотъ я принесъ ему отличное средство противъ безсонницы.
" — Ахъ, нѣтъ, мой баринъ не любитъ лѣкарствъ.
" — Да ты не бойся, это совсѣмъ не опасно; это мой докторъ при мнѣ приготовлялъ.
" — Мой баринъ говоритъ, что доктора опаснѣе всякой болѣзни.
" — Ну, а какъ его болѣзнь?
" — Ужасна: лицо вытянулось, языкъ отнялся, глаза, право, какъ-то свисли.
" — Это хорошо.
" — Ротъ постоянно полуоткрытъ, носъ заострился.
" — Это хорошо.
" — Всѣ члены холодны, какъ ледъ, и словно онѣмѣли.
" — Это очень хорошо.
" — Пульсъ медленный и едва слышный.
« — Это очень, очень хорошо: я навѣрное переживу его; слушая тебя, я просто на двадцать лѣтъ помолодѣлъ».
Моска, видя, что старикъ пришелъ съ пустыми руками, предупреждаетъ его:
" — Смотрите, не упустите случая: вѣдь, тутъ уже сегодня былъ Вольторе и принесъ богатое блюдо.
" — А… когда такъ, бери вотъ кошелекъ съ червонцами; въ немъ вѣсу немало.
" — Знаете что? — говоритъ вдругъ Моска. — Мнѣ пришла въ голову счастливѣйшая мысль: вы навѣрное пріобрѣтете рѣшительное расположеніе умирающаго. Лишите-ка вы своего сына наслѣдства, назначьте наслѣдникомъ моего барина и пришлите ему завѣщаніе. Знаете ли, лишить наслѣдства такого прекраснаго и достойнаго сына, — это такое яркое доказательство любви и безкорыстной привязанности, что баринъ, конечно, не устоитъ.
" — Въ самомъ дѣлѣ прекрасная мысль… Но только вотъ что: не проговорись, пусть эта мысль будетъ моя, а не твоя.
" — Разумѣется; а вамъ бояться нечего: вы навѣрное переживете моего барина.
" — Правда.
" — Съ такимъ цвѣтущимъ здоровьемъ, какъ ваше, да не пережить дряхлаго, умирающаго.
« — Правда, правда».
И онъ спѣшно уходитъ дѣлать завѣщаніе, а Вольпоне и Моска отъ душа хохочутъ надъ выжившимъ изъ ума старикомъ.
Послѣ этого является купецъ Корвино и приноситъ жемчужину и алмазъ.
" — Наслѣдникъ я?
« — Да. Вольторе, Корбаччіо и сотня другихъ были уже здѣсь въ чаяніи наслѣдства и стояли, разинувъ пасть, точно волки, жадные до падали. Я взялъ перо, бумаги, чернила, спрашиваю: кто будетъ наслѣдникомъ? Онъ говоритъ: „Корвино“. Значитъ, сомнѣнія нѣтъ никакого».
Корвино уходитъ, а Вольпоне, сбрасывая съ себя нарядъ больнаго, восклицаетъ:
« — Милѣйшій Моска, ты рѣшительно прелестенъ сегодня! Посмотримъ, однако… Ничего: брилліантъ, жемчужина, червонцы, серебро… Удачный день… Ну, а теперь ступай и приготовь мнѣ танцы, музыку, пиры, веселье».
Среди пира является Бонаріо, лишенный наслѣдства сынъ Корбаччіо, и осыпаетъ Вольноне бранью; тотъ грозитъ кинжаломъ; тогда Бонаріо обвиняетъ его передъ судомъ въ обманѣ и покушеніи на убійство. Вольпоне арестуютъ. Претенденты на наслѣдство забили тревогу и употребляютъ всѣ усилія, чтобъ освободить Вольпоне изъ тюрьмы. Корбаччіо обвиняетъ сына въ покушеніи на отцеубійство, адвокатъ Вольторе истощаетъ цвѣты своего краснорѣчія, составляетъ фальшивыя свидѣтельства, доказываетъ ихъ подлинность «словами по червончику штучка» и въ заключеніе прибѣгаетъ къ такому эффектному пріему: онъ велитъ внести въ залу суда самого Вольпоне, обвязаннаго пластырями и примочками, стонущаго и охающаго: «И этого человѣка, который стоитъ уже одной ногой въ гробу, обвиняютъ въ насиліи»! — восклицаетъ Вольторе. Вольпоне оправданъ. Но онъ торжествовалъ не долго: у него явилась какая-то манія дразнить своихъ претендентовъ, и онъ объявляетъ своимъ наслѣдникомъ Моску.
Моска раскладываетъ завѣщаніе на столѣ и громко читаетъ списокъ вещей. Претенденты являются одинъ за другимъ; они косо поглядываютъ другъ на друга.
" — Ну, какъ наши дѣла? — спрашиваетъ Вольторе.
" — Девять турецкихъ ковровъ, два рѣзныхъ ящика, — читаетъ Моска.
" — Я тебѣ говорю.
" — Двѣ шкатулки, одна слоновой кости, другая перламутровая.
"Корбаччіо. Гдѣ завѣщаніе?
" — Двѣ вышитыя золотомъ одежды, три бархатныхъ костюма.
"Корвино. Подай сюда завѣщаніе и я выгоню отсюда всѣхъ шакаловъ.
"Моска (передавая ему черезъ плечо завѣщаніе). Два рѣзныхъ шкафа съ бронзовыми украшеніями, одинъ съ серебромъ.
"Корвино (съ ужасомъ). Что это значитъ? Моска объявленъ наслѣдникомъ!
"Всѣ(съ ужасомъ). Какъ! Моска!
"Корбаччіо. Моска! объясни сейчасъ же, въ чемъ дѣло.
"Моска. Три шкатулки съ жемчугомъ.
" — Да объясни же!
«Моска.Двѣ шкатулки съ алмазами».
Наслѣдники чуть не падаютъ отъ горя, и, наконецъ, Моска выгоняетъ ихъ изъ комнаты.
Однако, Вольпоне дорого поплатился за свою неосторожность: завѣщаніе по формѣ было составлено правильно и утверждено судомъ, и Моска потребовалъ половины состоянія сейчасъ же. Ссора обоихъ мошенниковъ раскрываетъ всѣ ихъ плутни и они попадаютъ въ тюрьму.
Комедіи Бенъ-Джонсона отличаются умѣлымъ веденіемъ интриги, правильностью построенія, соразмѣрностью частей и образцовымъ языкомъ, которымъ онъ, можетъ быть, превосходитъ всѣхъ своихъ современниковъ. Но онъ ошибочно думалъ, что въ комедіи должно выводить на сцену только эксцентричныхъ людей, только исключительные характеры, онъ не создавалъ комическихъ положеній, въ которыя можетъ попасть всякій человѣкъ, а надѣлялъ каждое изъ своихъ дѣйствующихъ лицъ, взятыхъ, правда, изъ жизни, какою-нибудь одною «преобладающею странностью», которой и придавалъ наибольшее значеніе. Превосходя нерѣдко Шекспира искусствомъ композиціи, онъ далеко уступалъ ему въ творческомъ воспроизведеніи души; онъ поступаетъ иногда подобно Мольеру: беретъ какой-нибудь общій порокъ, — скупость, лицемѣріе, — и обращаетъ его въ лицо; поэтому его персонажи нерѣдко страдаютъ излишнею отвлеченностью.
Многими достоинствами своихъ комедій Бенъ-Джонсонъ обязанъ вліянію любимыхъ имъ классиковъ: они дали ему то правильное распредѣленіе сценическаго матеріала, которое заставляетъ видѣть въ немъ основателя правильной комедіи нравовъ въ Англіи. Но, нападая на безпорядочность и ошибки романтической школы, Бенъ-Джонсонъ далеко не былъ тѣмъ классикомъ, который всякій обычай древности возводитъ на степень обязательнаго и непреложнаго закона; онъ, напримѣръ, не стѣснялся классическими тремя единствами, находя ихъ слишкомъ мелочными: «законы драмы, находимые нами у древнихъ, не даны изначала, а выработались постепенно, т.-е. сперва были одними, а потомъ стали другими; ясно, что для нашего времени они опять должны измѣниться». Такимъ образомъ, Бенъ-Джонсонъ былъ далекъ отъ рабскаго подчиненія классической теоріи и признавалъ ее лишь настолько, насколько она дѣйствительно способствовала развитію художественнаго вкуса. Онъ взялъ у классиковъ то, что у нихъ всегда слѣдуетъ брать: благородную независимость мысли и развитое чувство красоты, и все добытое изученіемъ античнаго міра примѣнилъ къ художественному воспроизведенію своего времени. Тонкій наблюдатель современной жизни, умѣвшій смотрѣть на нее развитымъ взглядомъ историка, Бенъ-Джонсонъ, съ другой стороны, умѣлъ заключать отъ современнаго въ прошлому; жизнь Англіи помогла ему уяснить многое изъ политической и общественной жизни древняго Рима. Онъ дѣйствительно переносился въ ту отдаленную эпоху и изъ нечаяннаго подчасъ полунамека древняго историка создавалъ живые образы людей, рисовалъ яркія картины жизни. Такъ поступаетъ онъ въ своихъ римскихъ трагедіяхъ: Катилина и Паденіе Сеяна.
Сюжетъ первой трагедіи взятъ изъ послѣднихъ временъ римской республики, а источниками послужили Саллюстій, Цицеронъ, Діонъ Кассій. Въ домѣ Катилины позднею ночью сошлись заговорщики. Приняты всѣ мѣры предосторожности: совѣщаніе происходитъ въ какомъ-то глухомъ углу обширнаго дома, въ полумракѣ, при трепетномъ мерцаніи факеловъ. Черезъ два дня предстоятъ консульскіе выборы, и Катилина дѣятельно агитируетъ въ свою пользу: по всѣмъ трибамъ и центуріямъ рыщутъ агенты главнаго заговорщика, вербуя за него голоса. Теперь обсуждается планъ дѣйствій и Катилина произноситъ рѣчь къ своимъ сторонникамъ. Это большею частью люди изъ «золотой молодежи», сыновья богатыхъ и знатныхъ отцовъ, теперь окончательно промотавшіеся и запутавшіеся въ долгахъ; они растратили въ праздной и разгульной жизни всякое гражданское и патріотическое чувство, но, жадные до удовольствій жизни и честолюбивые, они разсчитываютъ теперь поправить дѣла на счетъ смуты и замѣшательствъ въ государствѣ; это все историческія лица: Цезарь, Антоній, Крассъ, Лентулъ, Цетегъ, Курій и др. Кто-то выражаетъ сомнѣніе въ успѣхѣ заговора: «дѣло задумано грандіозное, а средства такъ ничтожны». Тамъ и сямъ раздаются еще нерѣшительные голоса. Катилина встревоженъ: онъ, очевидно, душа заговора, онъ болѣе другихъ нуждается въ смутѣ и безпорядкахъ, онъ понимаетъ, что сомнѣнія и нерѣшительность могутъ погубить дѣло, и онъ съ одушевленіемъ ободряетъ заговорщиковъ: «Какъ! неужели вы думаете, что я гоняюсь за облаками, что я строю зданіе на пескѣ? Или нѣтъ у насъ шансовъ на успѣхъ? А слабость республики? а безпечность консуловъ? а дремлющій сенатъ? а удаленіе изъ Рима на далекія окраины всѣхъ военныхъ силъ? Теперь вотъ я самъ стану консуломъ, и мы съ Антоніемъ сдѣлаемъ все, что намъ угодно. Или вы забыли награды, васъ ожидающія? Вѣдь, всѣ долги будутъ прекращены, всѣ взысканія отмѣнены, всѣ судебныя рѣшенія кассированы. Прочь безпокойства, опасенія, укрывательство отъ кредиторовъ! Всѣ богачи будутъ изгнаны, а ихъ имущество конфисковано. Этотъ домъ, этотъ дворецъ вашъ; эта земля ваша, эти пруды, сады, рощи ваши. Мы раздѣлимъ между собою богатыя провинціи: тебѣ, Цетегъ, одна, тебѣ, Лентулъ, другая. Тебя обидѣли, Курій? Тебя унизили, Антоній? Теперь на вашей улицѣ праздникъ: вы смѣло будете глядѣть въ лицо судьѣ-претору и посмѣетесь надъ ликторскими сѣкирами. Кто осмѣлится стать намъ поперегъ дороги? Кто насъ стѣснитъ, кто намъ запретитъ? Живите и наслаждайтесь, но пользуйтесь моментомъ!» Заговорщики единодушно рѣшаютъ дѣйствовать немедленно, и сцена заканчивается безумною оргіей, чтобъ не думать о треволненіяхъ, ожидающихъ всѣхъ завтра. Сцена переносится въ роскошный будуаръ знаменитой красавицы того времени Фульвіи; она также прикосновенна къ заговору и черезъ нее даже надѣются повліять на кое-кого. Теперь она занята туалетомъ и болтаетъ о томъ, о семъ съ своею горничною Галлой.
" — Принеси мнѣ большую жемчужину.
" — Какую? ту что отъ Клодія?
« — Вѣчно ты съ этимъ Клодіемъ! Нѣтъ, ту, что отъ Кая Цезаря… Да не принимать сегодня Курія: мнѣ нездоровится».
Этотъ Курій влюбленъ въ нее до безумія, но онъ обѣднѣлъ и съ тѣхъ поръ пересталъ быть для нея интереснымъ.
Докладываютъ о пріѣздѣ жены Брута, Семпроніи. Это типъ политической дамы древняго Рима. Въ молодости красавица, кружившая всѣмъ головы, она привыкла повелѣвать, господствовать, вызывать восторги и восхищеніе; цѣлыя толпы обожателей преклонялись передъ нею. Но годы взяли свое: Семпронія постарѣла, подурнѣла, но не хочетъ примириться съ этимъ и ищетъ иного выхода своему набалованному самолюбію; прекрасно образованная, начитанная, владѣвшая греческимъ языкомъ, она теперь ударилась въ политику и озабоченно интересуется государственными дѣлами. Съ видомъ усталымъ, но сосредоточеннымъ, входитъ она къ Фульвіи.
" — Здравствуй, моя милая, ну, какъ теперь твое здоровье?
" — Благодарю; откуда это ты такъ рано?
" — Ахъ, я совсѣмъ измучилась, такъ устала, такъ устала: политическія дѣла отнимаютъ у меня рѣшительно все время… Ты куда эта собираешься?
" — Да вотъ хочу навѣстить Орестію.
" — Да… и я бы пошла съ тобою, съ удовольствіемъ бы пошла, но этотъ форумъ, этотъ форумъ совсѣмъ не даетъ мнѣ покою: повѣришь ли, эту ночь я писала всю-всю напролетъ, до самаго утра; все вербовала сторонниковъ Катилинѣ: его надо во что бы то ни стало провести въ консулы; Крассъ, Цезарь и я, — мы ужь это такъ подстроили.
" — Да что ты, развѣ Катилина годенъ на это?
" — Катилина! Еще бы: первый кандидатъ. Цезарь и я давно уже это рѣшили, и Антоній тоже… Что это у тебя за странный губной порошокъ: сѣрый? Я всегда чищу зубы бѣлымъ… Соперниками у него будутъ… а! это у тебя, кажется, новая брошка: очень мило, очень мило, настоящая восточная жемчужина… соперниками у него будутъ: Лициній, Лонгій, Карнефицій и еще этотъ… болтунъ — какъ бишь его? — Цицеронъ! Первые двое откажутся навѣрное. Карнефиція не выберутъ: мы съ Цезаремъ уже обстроили это дѣло какъ слѣдуетъ… ну, а Цицерона и подавно не выберутъ: фи! выскочка, homo novus! Выбрать его значить оскорбить патриціевъ!
« — Господи, и какъ это вы все хорошо знаете!» — удивляется Галла.
Семпронія довольна, она снисходительно улыбается.
« — Вѣдь, это тебѣ, моя дурочка, удивительно, а мнѣ, какъ я постоянно занимаюсь на форумѣ, мнѣ это ясно, какъ на ладони… ну, да, конечно, выскочка: вѣдь, онъ въ Римѣ пришлецъ; вѣдь, у него даже нѣтъ „imagines“. Говорятъ, онъ добродѣтеленъ… не знаю, право, какъ сказать: я думаю, что гдѣ нѣтъ крови, тамъ добродѣтель только наглость. Я всегда это говорила еще покойнику Судлѣ, и онъ всегда со мною соглашался… Я даже не совсѣмъ вѣрю, что онъ такъ краснорѣчивъ: навѣрное, ему не достаетъ благородства. А это, что философы утверждаютъ, будто человѣка можетъ облагородить добродѣтель, такъ это все пустяки. Можетъ быть, это было когда-то, когда мы были и бѣдны, и слабы, а теперь, когда у насъ и богатство, и довольство, и могущество, ради чего стараться и изъ-за какого-то отвлеченнаго понятія о добродѣтели прославлять грибъ, выросшій со вчерашняго дня? Что онъ тамъ въ Аѳинахъ набрался эллинской премудрости, это, повѣрь, вовсе не такая важная заслуга: чай, найдутся въ Римѣ и другія лица, также изящно говорящія по-гречески… Нѣтъ, Цезарь, я и Крассъ долго объ этомъ разсуждали и рѣшили, что Цицеронъ негоденъ, негоденъ… а ты отсыпь мнѣ этого порошку для пробы… и какъ хорошо пахнетъ…»
Довольно одной этой сцены, чтобъ показать замѣчательное умѣнье Бенъ-Джонсона живописать характеры и возсоздавать мысли и чувства далекой эпохи. Семпронія — это вѣчно живой типъ, не чуждый и нашему времени; ея характеръ очерченъ такъ живо и правдиво, что сдѣлалъ бы честь и самому Шекспиру.
Дальнѣйшее содержаніе пьесы развивается согласно исторіи: Курій, отвергнутый Фульвіей, молитъ ее о любви и, по ея настоянію, выбалтываетъ ей тайну заговора во всѣхъ подробностяхъ. Фульвія, изъ желанія насолить Семпроніи, которая мѣшаетъ ей играть первую роль, доводитъ обо всемъ до свѣдѣнія властей, и замыслы Катилины не удаются.
Источниками другой трагедіи Бенъ-Джонсона Паденіе Сеяна[16] послужили историки Тацитъ и Светоній. Опираясь на нихъ, Бенъ-Джонсонъ нарисовалъ яркую картину растлѣнія римскаго общества временъ имперіи. По словамъ Тацита, никогда еще Римъ не падалъ такъ низко: на тронѣ сидѣлъ лицемѣрный и подозрительный тиранъ, страшный законъ объ оскорбленіи величества дѣйствовалъ во всей силѣ, донощики и шпіоны возвышались на счетъ своихъ жертвъ, жизнь стала всѣмъ въ тягость, и «taedium vitae» сдѣлалось модною болѣзнью вѣка; лучшіе люди того времени спѣшили предупредить казнь самоубійствомъ и съ философскимъ спокойствіемъ отворяли себѣ жилы. Эпоха вообще благодарная въ драматическомъ отношеніи, и недаромъ за изображеніе ея брались очень многіе драматурги. Въ это самое время въ Римѣ возвысился Свянь. Его возвышеніе и его неотразимое вліяніе на Тиверія казалось загадкой не только Тациту, но и многимъ новѣйшимъ историкамъ, и Бенъ-Джонсонъ пытается разрѣшить эту загадку: Тиверій нуждался въ человѣкѣ, который ловилъ бы на лету его желанія, который бралъ бы на себя нравственную отвѣтственность за преступленія и починъ во всѣхъ гнусныхъ дѣлахъ деспота; а такимъ и былъ Сеянъ. Тиверія особенно прельстило въ немъ его умѣнье подыскивать оправданіе любому преступленію; Сеянъ все умѣлъ прикрывать государственными интересами и народнымъ благомъ. Тиверію нужно во что бы то ни стало погубить Агриппину, но даже его страшитъ грандіозность преступленія, глумящагося надъ кровными связями, и ему хочется, чтобы Сеянъ взялъ на себя починъ въ этомъ дѣлѣ, чтобъ онъ первый назвалъ имя, указалъ средства и взялъ на себя нравственную отвѣтственность.
" — Садись, мое, утѣшеніе, мой вѣрный другъ; мнѣ нужно съ тобою переговорить, открыть тебѣ мою душу. Скажи, пожалуйста, если властелинъ міра испытываетъ страхъ, если ему чувствуется не по себѣ, не ужасно ли это?
" — Ужасно, конечно, но, главнымъ образомъ, это ужасно для того, кто возбуждаетъ этотъ страхъ въ душѣ властелина.
" — А для него самого?
" — И для него, но не въ такой мѣрѣ, потому что ему всегда возможно избавиться отъ этого страха.
" — Но какимъ образомъ?
" — Избавиться отъ того, кто внушаетъ страхъ.
" — А если это невозможно?
" — Всегда возможно.
" — А я тебѣ говорю нельзя.
" — Можно.
(Эти слова Сеянъ произноситъ твердо, глядя пристально въ глаза тирану).
" — А если родственныя узы запрещаютъ? — нерѣшительно спрашиваетъ Тиверій.
" — А государственные интересы запрещаютъ?
" — Нѣтъ.
" — А народное благо?
" — Нѣтъ.
" — А нѣтъ, такъ о чемъ же разсуждать?
« — Но, вѣдь, такихъ правителей преслѣдуетъ народная ненависть!»
Сеянъ строго смотритъ въ глаза Тиверію.
" — Кто боится народной ненависти, тотъ недостоинъ быть властелиномъ міра. Что такое народная любовь? Дымъ, народная нелюбовь — дымъ. Надо заботиться о благѣ народа, а не объ его чувствахъ.
" — Но, вѣдь, мнѣ придется поступить, можетъ быть, слишкомъ жестоко?
" — Надо вести дѣло до конца.
" — Наконецъ, можетъ быть, противуестественно.
" — И, все-таки, надо доводить дѣло до конца.
" — Догадывается ли мой Сеянъ, о комъ я говорю?
« — Да, — небрежно отвѣчаетъ тотъ, — вы говорите объ Агриппинѣ; она намъ стала поперегъ дороги, и ее, конечно, надо столкнуть».
Сеянъ убѣждаетъ Тиверія удалиться на Капри, а самъ въ его отсутствіе неограниченно правитъ государствомъ. Онъ добился своего, онъ наверху могущества, все передъ нимъ преклоняется; но онъ нѣсколько увлекся, онъ не принялъ въ разсчетъ подозрительности Тиверія, который, наконецъ, испугался власти могущественнаго временщика; льстецы раздули этотъ страхъ, и вотъ Макропу поручено свергнуть Сеяна. Робкій лицемѣръ, коварный и вѣроломный, Тиверій заботится объ одномъ только: чтобъ все было сдѣлано «на законномъ основаніи». Не зная, какое впечатлѣніе произведетъ на сенатъ паденіе Сеяна, онъ дѣйствуетъ осторожно, нѣсколько дней сряду онъ намѣренно противорѣчитъ самому себѣ: то возвыситъ друзей Сеяна, то раздастъ высшія государственныя должности его врагамъ. Сенаторы недоумѣваютъ, интриги перепутываются, толки противорѣчатъ одинъ другому. Получено извѣстіе, что императоръ прислалъ на имя сената письмо, касающееся Сеяна. Тревожно вступаютъ отцы въ храмъ Аполлона, гдѣ состоится засѣданіе, они чуютъ что-то недоброе, они внимательно слѣдятъ за Сеяномъ, но тотъ выглядываетъ спокойно и высокомѣрно, какъ всегда. Одинъ Макропъ знаетъ тайну Тиверія, и сенаторы видятъ, какъ солдаты выстроились у самыхъ дверей храма, готовые войти при первомъ шумѣ.
Консулъ возвѣщаетъ, что императоръ жалуетъ высокопочтенному Сеяну достоинство и власть трибуна:
" — Что угодно приказать сенату?
« — Прочтите письмо, прочтите письмо! — раздаются голоса. — Императоръ возвысилъ собственное достоинство этою мѣрой; эта мысль счастливая и достойная императора; лицо, на которое распространяется эта мѣра, вполнѣ достойно ея; да здравствуетъ Сеянъ, высокопочтенный и высокородный, милостивый и великій, славный и доблестный!»
Читаютъ письмо Тиверія: сначала идутъ длинныя фразы, туманныя и неопредѣленныя, перемѣшанныя съ похвалами и укорами, — фразы, которыя словно хотятъ что-то сказать, а, между тѣмъ, ничего не открываютъ. Вдругъ проскальзываетъ какая-то ехидная выходка противъ Сеяна. Отцы чувствуютъ безпокойство, но слѣдующая строка ихъ успокоила. Черезъ двѣ фразы то же самое обвиненіе снова появляется, но уже гораздо опредѣленнѣе:
«Нѣкоторые могли бы счесть его строгость за разсчетъ личнаго честолюбія; сказать, что, подъ предлогомъ службы намъ, онъ устраняетъ все, что лично ему препятствуетъ; указать на могущество, пріобрѣтенное имъ при помощи преторіанцевъ и партій при дворѣ и въ сенатѣ; заподозрѣть то стараніе, съ какимъ онъ принуждалъ насъ, противъ нашей воли, заключиться въ уединеніи».
Сенаторы даже повставали съ своихъ мѣстъ.
« — Это странно!»
Они смотрятъ то на письмо, то на Сеяна, на лицѣ котораго стараются прочесть истину; но временщикъ видалъ виды и стоитъ, какъ статуя. Отцы совсѣмъ стали въ тупикъ; ихъ мысли мгновенно перебѣгаютъ съ одного предположенія на другое. А слова письма раздаются одно за другимъ среди мертваго молчанія. Сенаторы томительно стараются проникнуть въ глубь этихъ извилистыхъ фразъ; они трепещутъ, они боятся не угодить или императору, или временщику, чувствуютъ всѣ, что отъ уразумѣнія истиннаго смысла письма зависитъ ихъ жизнь или смерть.
«Вашей мудрости, отцы сенаторы, предоставляется разсмотрѣть и провѣрить всѣ эти толки. Но еслибъ они были предоставлены на наше милостивое усмотрѣніе, то мы, не колеблясь, объявили бы эти толки весьма злонамѣренными выдумками».
" — О, онъ все теперь объяснилъ. Слушайте, слушайте!
«Однако же, обвиненія эти предлагаютъ доказать, и донощики ручаются за ихъ справедливость своею жизнью».
И съ этихъ поръ тонъ письма становится окончательно угрожающимъ. Стоящіе подлѣ Сеяна бѣгутъ отъ него.
« — Подальше, подальше, дайте намъ пройти!»
Толстый сенаторъ Санквиній прыгаетъ, задыхаясь, черезъ скамьи, чтобъ убѣжать. И вотъ, наконецъ, въ письмѣ повелѣвается арестовать Сеяна. Его осыпаютъ оскорбленіями.
« — Вонъ отсюда! Въ тюрьму его! Въ Тибръ его! Сбрасывайте на землю его статуи! Хвала императору! Хвала Макропу, спасшему Римъ!…»
Кромѣ трагедій и комедій, Бенъ-Джонсонъ писалъ еще такъ называемыя «маски»: это аллегорическія и фантастическія пьесы, балеты или фееріи, — пьесы, въ которыхъ выразилась вся роскошь фантазія англійскаго возрожденія; онъ писалъ также прелестные, дышащіе нѣгой эротическіе стихи и нѣжныя, истинно поэтическія идилліи.
Современники высоко оцѣнили ученость и независимость характера Бенъ-Джонсона; онъ былъ, въ тѣсной дружбѣ съ лучшими людьми того времени и особенно съ Шекспиромъ, хотя и расходился съ нимъ во мнѣніяхъ. Смерть Шекспира онъ оплакалъ въ трогательномъ и поэтическомъ стихотвореніи, гдѣ уже предсказалъ его рѣшительное вліяніе на драматическое искусство всѣхъ временъ и народовъ.
Среди многочисленныхъ современниковъ Шекспира былъ, такимъ образомъ, одинъ, котораго должно считать если не соперникомъ ему, то, во всякомъ случаѣ, противникомъ. Много дѣльныхъ замѣчаній сдѣлалъ онъ великому учителю великаго искусства, во многомъ съ нимъ расходился и во многомъ его даже превзошелъ. Но это нисколько не умаляетъ славы Шекспира, напротивъ, болѣе подробное ознакомленіе съ англійскимъ театромъ временъ Елизаветы всегда приведетъ къ Шекспиру и отъ него болѣе или менѣе зависятъ всѣ драматурги того времени, не исключая и Бенъ-Джонсона; не Шекспиръ сдѣлалъ его поэтомъ, но Шекспиръ открылъ ему широкую перспективу новѣйшей драмы, Шекспиръ научилъ его собирать въ одномъ произведеніи весь рядъ контрастовъ человѣческой природы и сближать, — чего не дѣлалъ до него никто, — смѣхъ со слезами, порокъ съ добродѣтелью и самую реальную дѣйствительность съ самыми таинственными и фантастическими стремленіями нашего духа; это онъ освѣтилъ затаенные уголки человѣческаго сердца такъ ярко, что никто послѣ него не могъ коснуться ни трагическихъ страстей, ни комическихъ слабостей, не встрѣтивъ уже у него примѣра и не поддавшись невольно его вліянію; и, конечно, вѣчная слава принадлежитъ тому, кто многому доброму научилъ и своихъ современниковъ, и позднѣйшія поколѣнія, кто многому доброму научилъ Шиллера и Гёте, кто «вольному и широкому изображенію характеровъ» научилъ нашего Пушкина.
- ↑ I. Taine: «Histoire de la littérature anglaise».
- ↑ Выраженіе поэта Суинборна.
- ↑ Прологъ къ комедіи Every man in his humour.
- ↑ Тамъ же.
- ↑ Тамъ же и въ комедіи The Poetaster.
- ↑ Every man in his humour, прологъ.
- ↑ Every man out of his himour.
- ↑ Такъ же и въ комедіи The magnetic Lady.
- ↑ Every man in his humour.
- ↑ The Poetaster.
- ↑ Every man out of his humour.
- ↑ Every man in his humour.
- ↑ Роль капитана Бобадиля очень любилъ исполнять Чарльзъ Диккенсъ.
- ↑ Заимствована у Маккіавелли (Belfegor).
- ↑ Собственное имя, произведенное отъ volpe — лисица; такимъ образомъ, Volpone — г-нъ Лисичкинъ; въ этой комедіи, какъ и почти всегда у Бенъ-Джонсона, дѣйствующія лица именуются сообразно характеру; Corbaccio — старый воронъ, Voltore — ястребъ и т. д.
- ↑ Роль Сеяна въ этой пьесѣ игралъ Шекспиръ.