Литературные черепки (Чуковский)

Литературные черепки
автор Корней Иванович Чуковский
Опубл.: 1912. Источник: az.lib.ru • Текст издания: «Волны», № 1 / 1912 г.

Литературные черепки

править

В повседневную речь и в литературный обиход давно вошло и упрямо держится выражение: «реветь белугой». Между тем, это бессмыслица. Белуга — рыба. Ее дело снабжать нас зернистой икрой и исполнять это почетную обязанность молча, а подавать голос, да еще реветь, ей никак не полагается.

Маститый П. Д. Боборыкин, большой знаток языка, объясняет это в одном из своих рассказов («Не первые, не последние!» изд. Вольф, 1912 г., стр. 83).

«Михрютка вдруг лег на все четыре лапы и в грязь и завыл, да так необыкновенно: „реветь белугой“ — как у нас говорят; есть такой морской зверь, белуха (не белуга --рыба), в род тюленя: он, когда высовывает морду из воды и набирает воздуху, то производит длинный, жалобный звук. Да, запел белухой Михрютка…».

Таким образом, с молчаливой и степенной белуги снимается тяготеющее над ней столько лет несправедливое обвинение в нарушении общественной тишины и спокойствия.

Почтенный П. Д. Боборыкин сыграл в этом вопиющем деле благородную роль.

Его ждет в потомстве тройная слава — Вольтера, Золя, Короленки!

*  *  *

Еще менее извинительно весьма обычное смешение — подвижника и сподвижника. Первый — просто деятель, герой, второй — участник в общем деле. Различие между этими понятиями весьма легко провести, и, однако, их часто смешивают.

Едва ли не первый согрешил этим смешением не кто иной, как сам Пушкин.

Бедный писатель говорит о Ломоносове («Мысли на дороге»):

— «Между Петром I и Екатериной II он один является самобытным сподвижником просвещения».

Пушкин, и ах — какой пассаж!

Не робейте же, маленькие! Стройте мосты через океан, или разъезжайте на телефонах, ревите белугой или пишите селедкой!..

*  *  *

Умилительна скромность М. Арцыбашева. Вот человек, который себя не ценит!

Он заставляет своих героев (роман «У последней черты») говорить о сочинениях… г. Арцыбашева.

— «У писателя Арцыбашева есть полуфантастический, иронический рассказ»… Тут следует краткое изложение рассказа.

Такая скромность трогает до слез.

Ведь, г. Арцыбашев мог написать и так: «У гениального писателя Арцыбашева есть потрясающе-талантливый рассказ». Однако, он этого не сделал.

Его герои могли бы цитировать — хотя бы Шекспира… Но мы догадываемся, что ненавидящий всякую нескромность г. Арцыбашев нарочно не хотел помогать прославлению этого несносного английского комедианта, который, как известно, отчаянно рекламировал себя.

*  *  *

И отходят заграницу,

Убегают поезда,

В Парму, в Ялту, в Капри,

В Ниццу.

— вдохновенно поет на страницах «Голоса Севера» какой-то стихотворец.

Поедем в Капри!

Капри, как известно, остров и отрезан от материка тридцатью километрами «хорошей воды».

От самого знаменитого из древних его обитателей, императора Тиберия, до одного знаменитого из нынешних, Максима Горького, никто и мечтать не смел о мосте через весь Неаполитанский залив.

Пришел поэт из «Голоса Севера», увидел и … построил мост.

Вроде крыловского, на котором провалились два журналиста и портной.

И думает, что такой мост выдержит целый поезд.

*  *  *

Прелестные анекдоты о знаменитом английском художнике Уистлере находим в очерках д-ра Рихарда Эртели. Как известно, Уистлер поражал публику не только новизной и дерзостью своего искусства, но и своей наружностью, о которой он так заботился, что его прозвали «тщеславнейшим из художников». Туалет, примерка платья, завивка у парикмахера — все это играло в его жизни очень крупную роль. Маленький, гибкий, подвижный, с удивительно нежным цветом лица, художник, как уверяли злые языки — не без основания, если судить по портрету Больдини, — не пренебрегал и румянами, и не вполне естественный румянец щек, и густые брови, и холеные пушистые усы, и «мушка под нижней губой», все это стушевывалось перед сверкающими, искрящимися глазами, во взгляде которых было что-то демоническое, гипнотизирующее. Недаром один недоброжелательный критик сравнил их с глазами змеи, прячущейся в траве. В левом глазу художник носил плотно вдвинутый монокль без оправы. Черные, как смоль, волосы его были художенственно завиты в мелкие локоны, когда они поседели, Уистлер стал красить их, оставляя лишь одну серебряную прядь, кокетливо ниспадающую на лоб. Этим седым локоном Уистлер очень гордился и, в торжественных случаях, как уверяют, перевязывал его пестрой шелковой ленточкой.

Все было оригинально в этом человеке, начиная с его бамбуковой тросточки, длинной и тонкой, с которой он не расставался, даже, кажется, клал ее с собою в постель, и до его дома в Челси, в котором меблирована была одна только спальня. Остальные комнаты стояли пустыми, заваленным лишь ящиками со всевозможными драгоценностями — серебром, фарфором и бронзой. Мастерская Уистлера поражала простотою убранства — в ней не было даже и стульев. Когда художник, уже под семьдесят лет, вздумал жениться, друзьям, которых он пригласил на ужин, пришлось сидеть — на подушках. Эти чудачества многие объясняли исключительным пристрастием Уистлера к декоративности, пропитывающей все его творчество. Но, наряду с этим, в художнике несомненно, жило безраничное тщеславие, самовлюбленность и гордыня непомерная. Он не только готов был вызвать на бой и Бога, и мир, но и к людям был недобр и неприветлив. Друзей он преследовал едкими насмешками и злобной иронией. Над врагами беспощадно издевался, книг в руки не брал и говорил только себе. Уайльд однажды сказал ему: «Как странно: когда мы с вами вдвоем, мы, в сущности, говорим только о себе» — «Простите — возразил Уистлер, — мы говорили обо мне». Это удивительно характерно.

И, при всем этом, в Уистлере было что-то чарующее. Где бы он ни появился, он моментально становился притягательным центром. В квартале, где он жил, его знал в лицо каждый ребенок, и на улице мальчишки бегали за ним толпами.

Чрезвычайно характерна для Уистлера его классическая тяжба с Рескиным, оскорбившим его очень резкой, даже грубой, критикой его картины «Фейерверк в Греморинских садах», выставленной в 1877 году в Гросвенорской Галерее. Рескин глубоко возмущался ею, называя «бесстыдством и мошенничеством», требовал 200 гиней за то, что публике швырнули в лицо «горшок с красками». Уистлер имел неосторожность привлечь критика к суду, который, при несочувствии его искусству судьи и прокурора, превратился в суд над ним самим. Допрос велся, нельзя сказать, чтобы без пристрастия. Например:

— Сколько времени вы употребили, чтобы наляпать этот ноктюрн? — вопрошает прокурор.

— Позвольте, — Уистлер встает и требует, чтобы прокурор взял обратно неуместное слово. Тот соглашается.

— Один день. Пожалуй, на другое утро положил еще несколько штрихов.

— И за два дня работы вы требуете 200 гиней?

— Нет, я требую их за труд целой жизни.

Ноктюрн предъявляется на рассмотрение присяжным. Судья требует пояснений.

— Где же тут мост? Неужели вы утверждаете, что вы правильно изобразили мост?

— У меня и не было намерения дать правильное изображение моста.

— А эти фигурки должны изображать людей?

— Как вам будет угодно.

— А там внизу, это — лодка?

— Очень рад, что вы нашли тут лодку. Моя идея было только дать известную гармонию красок.

— А вон там, в углу, что за золотой значок, уж не водопад ли?

— Это фейерверк.

— Вы что же — думаете, что убедили меня в красоте этой картины? — почти кричал негодующий прокурор.

Уистлер долго испытующе смотрит на него и отвечает:

— Нет, знаете ли, это было бы так же безнадежно, как если бы композитор стал петь свои мелодии на ухо глухому.

Выслушав показания многих известных художников и художественных критиков, выступивших свидетелями с обеих сторон, присяжные окончательно сбились с толку и не решились высказаться определенно. Вместо 1000 фунтов за убытки, которых домогался Уистлер, они приговорили Рескина к уплате одного только фартинга (очень мелкая монета): 400 же фунтов судебных издержек, которые приходилось платить Рескину, были собраны по подписке. Таким образом, не только судьи, но и публика стала на сторону «художественного папы» Рескина и бедный Уистлер только пережил несколько неприятных часов и ничего не добился.

*  *  *

Известный критик С. А. Андреевский читал лекцию «О вырождении рифмы». Поэт Н. М. Минский выслушал лекцию и молвил:

Рифма вырождается!..

Утешайтесь!

В Москве нарождается

Балтрушайтис!

В Москве тогда, действительно, «нарождался» декадентский стихотворец Юргис Балтрушайтис, знаменитый своими искусными рифмами.

Но еще более он был знаменит своею причудливой фамилией.

Однажды он подошел к А. И. Куприну познакомиться:

— Балтрушайтис! — сказал он.

— Спасибо, я уже набальтрушался! — ответил Куприн.

*  *  *

В одном обществе состязались в рифмах. Критик К. Чуковский произнес такой стихотворный экспромт:

Судьбу доверив Паркам,

Иду я как-то парком,

И слышу: там, где тополи

Листами нежно хлопали,

Раздался поцелуй.

С симптомами аффекта

Целует даму некто,

Она ж, полна апатии,

Сливаясь с ним в объятии,

Сидит под сенью струй,

В тревоге и досаде

Прижался я к ограде,

И черный ворон, каркая,

Кричит, чтоб шел из парка я,

Чтоб не мешал любить

Лежат пред ними вишни:

Для них они излишни…

Ах, руку вы засуньте-ка,

Чтоб вишни взять из фунтика

И деву накормить…

*  *  *

Известному поэту С. предложили написать недостающие строки к такому двустишию:

Предо мною лампа

И чернильница.

Она написал:

Я танцую там па,

Где родильница.

*  *  *

К знаменитому в свое время адвокату Л. А. Купернику пришел однажды еврей за советом:

— Лев Абрамович! Я недавно приехал из Шклова в Кишинев — ничего мне за это не будет?

— Конечно, нет. Ведь Шклов и Кишинев в черте оседлости. Вы вправе ездить, сколько хотите.

— Да, но это было ночью.

— Все равно. И ночью, и днем можете ездить, сколько угодно.

— Но видите ли, об этом никто не знал!

— Какое же кому дело? Вы совершеннолетний и никому не обязаны отчетом.

— Но, понимаете, ведь я же сбежал из арестантский роты.

— С этого бы, черт возьми, и начали!

К. Чуковский

Первая публикация: Волны, № 1 / 1912 г.