Литературные заметки (Волынский)/Версия 8/ДО

Литературные заметки : Валериан Майков
авторъ Аким Львович Волынский

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru • Эстетические и общественные вопросы перед судом социологической критики.

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ. Валеріанъ Майковъ. Эстетическіе и общественные вопросы передъ судомъ соціологической критики.

I.

Литературная дѣятельность Валеріана Майкова продолжалась недолго. Появившись впервые въ печати въ 1845 г., онъ проработалъ около двухъ лѣтъ въ трехъ различныхъ журналахъ. 15-го іюля 1847 г. его уже не стало: онъ утонулъ, купаясь въ прудѣ недалеко отъ Петербурга, на двадцать четвертомъ году отъ рожденія. За это короткое время усиленнаго умственнаго труда молодой писатель успѣлъ привлечь къ себѣ вниманіе выдающихся дѣятелей тогдашней литературы, вызвать горячія возраженія со стороны Бѣлинскаго, который не захотѣлъ обойти молчаніемъ нѣкоторые взгляды новаго критика, а въ средѣ, близко стоявшей къ редакціи «Отечественныхъ Записокъ», возбудить глубокую симпатію шириною своего научнаго кругозора. Многимъ казалось въ то время, что Майковъ съ полнымъ достоинствомъ займетъ въ русской литературѣ мѣсто умирающаго Бѣлинскаго. Его склонность къ теоретическимъ обобщеніямъ по вопросамъ эстетики и народности, при нѣкоторой новизнѣ пріемовъ анализа, внушала надежду, что онъ окончательно приведетъ къ единству спорные вопросы, разсѣетъ сомнѣнія и противорѣчія, волновавшія современныхъ читателей статей Бѣлинскаго и твердыми научными доводами выведетъ русскую критику, а съ нею и всю русскую литературу на путь реализма. Потребность въ какихъ-нибудь опредѣленныхъ взглядахъ на искусство была такъ велика, что ограниченная по существу теорія Майкова, въ которой, однако, чувствовалось движеніе новыхъ умственныхъ настроеній, получила ходъ среди молодыхъ работниковъ либеральной журналистики. Не подлежало сомнѣнію, что міровоззрѣніе Майкова, несмотря на всю его незаконченность, являлось нѣкоторой поправкой къ литературной критикѣ Бѣлинскаго, пережившей три различныхъ, другъ другу противорѣчащихъ, періода развитія и ни въ одномъ изъ нихъ не давшей полной и удовлетворительной эстетической теоріи. Можно было подумать, что Майкову суждено спасти искусство отъ разрушительныхъ требованій тенденціозности, которыя стали вторгаться въ критическія сужденія по вопросамъ литературнаго творчества и развить новую теорію народности, не только не дѣлающую ни малѣйшей уступки патріотическимъ мечтаніямъ славянофильской партіи, но и превосходящую всѣ требованія умѣреннаго западничества духомъ полнаго, непримиримаго и принципіальнаго отрицанія всякой національной ограниченности. При живомъ, смѣломъ стилѣ, страдающемъ, правда, иногда растянутостью, философскія мысли Майкова производили впечатлѣніе нѣкотораго научнаго новаторства. Реалистическая эпоха, такъ-сказать, предсказанная въ послѣднихъ статьяхъ Бѣлинскаго, окончательно выступала впередъ въ разсужденіяхъ писателя, прошедшаго хорошую школу юридическаго образованія, вынесшаго изъ университета горячее убѣжденіе о необходимости особой соціальной философіи, въ качествѣ высшей самостоятельной науки. Оригинальный взглядъ на тайну художественнаго творчества, на его цѣли и средства, привлекалъ къ нему сочувствіе всѣхъ, желавшихъ вмѣстѣ съ интересами искусства спасти и утилитарные принципы всякой умственной дѣятельности…

Обратимся, однако, къ немногочисленнымъ статьямъ Майкова. Прослѣдимъ его литературную дѣятельность въ ея главныхъ чертахъ и посмотримъ, представляютъ-ли его критическіе взгляды нѣкоторый шагъ впередъ по сравненію со взглядами Бѣлинскаго. Обладалъ-ли Майковъ настоящимъ критическимъ талантомъ? Представляетъ-ли его эстетическая теорія новое, свѣтлое обобщеніе, дающее возможность глубже разбираться въ явленіяхъ художественнаго творчества? Наконецъ, какое значеніе имѣютъ его соціальныя воззрѣнія для пониманія вопросовъ искусства, для опредѣленія роли народности въ историческомъ развитіи человѣчества? На всѣ эти вопросы мы должны дать краткіе, но рѣшительные отвѣты. Оцѣнивая научное достоинство литературныхъ работъ Майкова, мы найдемъ возможность лишній разъ убѣдиться въ томъ, что законы, цѣли и формы поэтическаго творчества, красота въ литературѣ, какъ и красота въ природѣ и жизни, не поддаются никакимъ эмпирическимъ объясненіямъ. Критика художественнаго процесса, чтобы освѣтить игру идей въ живыхъ формахъ искусства, должна обратиться къ философіи, т. е. къ наукѣ объ идеальныхъ началахъ человѣческой души, принадлежащихъ не внѣшнему, а высшему, духовному міру. Никакая критическая робота не можетъ исполнить своей задачи иначе, какъ разрѣшивъ цѣлый рядъ эстетическихъ вопросовъ — не съ той или другой временной, исторической точки зрѣнія, прибѣгая не къ анализу низшихъ, первобытныхъ силъ и влеченій души, а подвергнувъ самому широкому истолкованію высшія потребности и отвлеченныя идеи красоты и совершенства, переходящія съ разными видоизмѣненіями отъ поколѣнія къ поколѣнію, изъ одной эпохи въ другую. Будучи средствомъ теоретическаго пониманія сложнаго, страстнаго движенія души къ свѣтлымъ началамъ, проникающимъ міровую жизнь, съ ея трагическими контрастами и постоянными смѣнами событій, характеровъ и умственныхъ вѣяній, художественная критика по необходимости должна войти въ глубокое изученіе не одной только психологіи, но и метафизики человѣческаго существованія. Поэтическіе образы искусства обнаруживаютъ свой настоящій смыслъ только въ яркомъ освѣщеніи идеалистической эстетики, улавливающей всѣ проявленія духовной красоты отъ низшихъ до высшихъ ступеней художественнаго процесса. Въ этой эстетикѣ мы можемъ найти не только оправданіе, но и широкое теоретическое объясненіе фантастическаго элемента въ искусствѣ, безъ котораго его созданія выступали бы въ пространствахъ, ограниченныхъ узкимъ бытовымъ кругозоромъ, временными понятіями и задачами. Только эта эстетика, раздвигая горизонты эпохи, открываетъ въ искусствѣ его вѣчную, непреходящую основу, одинаковую для всѣхъ родовъ человѣческаго вдохновенія, сближающую между собою сферы нравственнаго, религіознаго и поэтическаго творчества.

Первые литературные труды Майкова стали появляться въ 1845 г. Онъ принялъ почти одновременно участіе въ двухъ изданіяхъ — въ «Карманомъ словарѣ иностранныхъ словъ, вошедшихъ въ составъ русскаго языка» и въ «Финскомъ Вѣстникѣ», выходившемъ подъ офиціальною редакціею Ф. Дершау. Въ обоихъ изданіяхъ молодой писатель сразу занялъ положеніе фактическаго руководителя, дававшаго тонъ и направленіе всему, что въ нихъ печаталось. Въ «Карманномъ словарѣ», задуманномъ штабсъ-капитаномъ Кириловымъ, Майкову принадлежатъ нѣсколько важнѣйшихъ, принципіальныхъ статей, лучшія объясненія наиболѣе трудныхъ въ научномъ отношеніи иностранныхъ словъ и выраженій. Несмотря на миніатюрный характеръ изданія, оно преслѣдовало опредѣленныя цѣли и, проникнутое живою, интеллигентною мыслью, могло возбуждать и двигать умы въ извѣстномъ направленіи своими коротенькими, въ два-три небольшихъ столбца, опредѣленіями, всегда выдержанными въ духѣ современной науки, иногда проникнутыми тонкимъ публицистическимъ ядомъ, иногда намѣчающими кой-какія новыя политическія перспективы. Въ двухъ дошедшихъ до насъ выпускахъ этого симпатичнаго предпріятія, прекратившагося по независящимъ отъ издателя обстоятельствамъ, мы не нашли ни одной замѣтки, составленной безъ надлежащаго знанія предмета или страдающей небрежностью въ научномъ отношеніи. При твердомъ университетскомъ образованіи и болѣе или менѣе обширномъ знакомствѣ съ политическими и юридическими теоріями европейской науки, Майковъ сумѣлъ влить живое содержаніе въ каждую отдѣльную характеристику того или другого понятія. Бодрая юношеская мысль, увлекаемая собственными успѣхами, пробивается въ его краткихъ разсужденіяхъ, не имѣющихъ значенія какихъ-либо особенно оригинальныхъ умственныхъ открытій, но дѣлающихъ популярными выводы современнаго знанія въ области политики, экономики и соціальной нравственности. Стоя по характеру своихъ индивидуальныхъ умственныхъ влеченій на реалистическомъ пути, Майковъ передаетъ свои основные научные принципы въ небольшой статейкѣ объ анализѣ и синтезѣ, составляющей боевую часть перваго выпуска Словаря. На пяти столбцахъ, въ одушевленномъ изложеніи — не безъ оттѣнка профессорскаго краснорѣчія — авторъ рисуетъ движеніе научнаго знанія съ древнихъ временъ до настоящаго историческаго момента. Съ особеннымъ сочувствіемъ указываетъ онъ на аналитическую работу человѣческой мысли, на ея принципіальное значеніе въ добываніи всякаго рода знаній, на ея пригодность для разрушенія унаслѣдованныхъ предразсудковъ и фантомовъ наивнаго или невѣжественнаго мышленія. "Безъ анализа, « говоритъ Майковъ, „мы вѣчно бродили-бы въ какомъ-то туманномъ представленіи всего существующаго, какъ новорожденные младенцы“. При каждомъ познавательномъ актѣ мы прежде всего обращаемся къ анализу, чтобы ярко поставить передъ глазами, главные признаки предмета, его составныя части, его отдѣльныя, самостоятельныя силы. Но, расчленяя то или другое явленіе, мы сейчасъ-же стремимся возстановить его въ прежнемъ видѣ, возвратить ему въ новомъ и глубокомъ освѣщеніи его первоначальную физіономію. Всякая умственная работа, начавшись анализомъ, должна завершиться научнымъ синтезомъ, безъ котораго мы не понимали-бы связи предметовъ между собою, ихъ высшаго единства, ихъ принадлежности къ болѣе сложному цѣлому. Очевидно, замѣчаетъ Майковъ, что въ наукѣ оба способа человѣческаго познанія, обѣ дѣятельности ума должны находиться „въ самой тѣсной неразрывности“, хотя историческіе факты показываютъ намъ, что истина, ясная для сознанія современнаго человѣка, оказывалась недоступною людямъ прежнихъ культурныхъ эпохъ. То „коснѣя въ туманѣ синтеза“, то утопая „въ бездонномъ морѣ анализа“, умъ человѣческій постоянно попадалъ въ противоположныя крайности — временами сводя всѣ тайны жизни къ одному какому-нибудь началу, временами изучая только разрозненныя явленія и отбрасывая отъ себя всякую попытку постигнуть связь, существующую между частями міра. Анализъ прокладываетъ дорогу къ самымъ свѣтлымъ открытіямъ въ области природы и человѣческой жизни. Но защитники чисто-синтетическаго метода думаютъ иначе. Пренебрегая опытнымъ знакомствомъ съ явленіями жизни, они произвольно, „наугадъ“, составляютъ себѣ разныя общія понятія и вносятъ ихъ въ изученіе неизвѣстныхъ фактовъ. Всѣ унаслѣдованныя заблужденія европейской цивилизаціи суть ничто иное, какъ „синтетическія“ (апріорическія) идеи, укорененныя въ нашихъ умахъ тысячелѣтіями». Уничтожить эти пагубные «апріорическіе» призраки, разсѣять эти унаслѣдованные «апріорическіе» предразсудки, провести все, что составляетъ человѣческую жизнь, «сквозь спасительное горнило основательнаго размышленія» — вотъ та задача, которую должна себѣ поставить современная научная философія. Пусть противники прогресса жалуются, что, анализируя явленія, мы лишаемъ себя возможности наслаждаться ими, разбиваемъ множество плѣнительныхъ обмановъ, подготовляемъ обильный матеріалъ для самаго глубокаго разочарованія. Но въ стремленіяхъ къ истинѣ и къ добру, съ нѣкоторой пылкостью возражаетъ Майковъ воображаемымъ противникамъ научнаго прогресса, — не должна-ли поддерживать насъ надежда на осуществленіе завѣтныхъ нашихъ мыслей? Анализъ ничего не убиваетъ — онъ только изобличаетъ ничтожество разныхъ произвольныхъ понятій и фантастическихъ построекъ. «Если смотрѣть на современную науку, — говорится въ заключеніи статейки объ анализѣ и синтезѣ, какъ на начальную дѣятельность ума, рѣшившагося безпристрастно пересмотрѣть и пересоздать все, что до сихъ поръ было имъ сдѣлано, то нельзя не согласиться, что человѣчество рѣшилось идти къ истинѣ самымъ прямымъ и естественнымъ путемъ»^[1]…

Съ такими общими взглядами Майковъ и приступилъ къ своимъ первымъ научнымъ работамъ. Заявивъ себя горячимъ сторонникомъ аналитическаго метода, онъ не далъ настоящаго философскаго объясненія тѣхъ путей, какими развивается человѣческое познаніе. Самое представленіе о задачахъ науки вышло подъ его перомъ черезчуръ поверхностнымъ, не коснулось главнаго психологическаго вопроса, не показало самого познавательнаго процесса въ его живомъ, непосредственномъ движеніи. Майковъ какъ-бы не видитъ, что наука должна освѣтить глубокія основы нашей умственной дѣятельности, открыть тѣ идеальные принципы, которые направляютъ весь опытъ, вносятъ свѣтъ пониманія въ каждое наше прикосновеніе съ внѣшнимъ міромъ, съ людьми, съ политическими и соціальными фактами. Въ самомъ низшемъ познавательномъ актѣ, въ нашихъ простыхъ ощущеніяхъ главною творческою силою является не анализъ, а синтезъ. Синтезомъ начинается работа ума, потому что всякое обращеніе къ дѣйствительному міру требуетъ постояннаго вмѣшательства личнаго сознанія, участія извѣстныхъ идей, предшествующихъ опыту, дѣлающихъ его возможнымъ въ томъ или другомъ объемѣ. Анализъ есть дальнѣйшая ступень — отвлеченное разъединеніе на части, по опредѣленнымъ признакамъ, того, что въ живомъ психологическомъ процессѣ постоянно выступаетъ цѣльными, слитными явленіями, завершенными событіями извѣстнаго порядка. Въ каждой умственной работѣ, какъ она совершается непосредственно, синтезъ и анализъ переплетаются вмѣстѣ и даютъ въ результатѣ опредѣленный предметъ, тотъ или другой фактъ, который въ свою очередь можетъ быть подвергнутъ новому философскому обслѣдованію. Міръ, въ который мы вступаемъ съ нашими ограниченными средствами научнаго изученія, получаетъ извѣстную форму отъ нашего сознанія, одѣвается цвѣтами нашего воображенія. Прежде, чѣмъ анализировать природу, открывать въ ней строгую послѣдовательность и преемственность явленій, мы должны воспринять ее извѣстнымъ образомъ, а это воспріятіе уже заключаетъ въ себѣ самостоятельный, оригинальный, субъективный элементъ, который, соединяясь съ внѣлежащшгь матеріаломъ, и образуетъ синтетическій актъ познанія — основу всякаго опыта. Научный анализъ вскрываетъ только то, что до него уже вложено нашей умственной дѣятельностью въ міръ явленій, какъ внутреннихъ, такъ и внѣшнихъ. Обыденное и научное познаніе развиваются двумя различными путями, не противорѣчащими другъ другу, но приводящими наше пониманіе жизни къ настоящему, полному совершенству. Безсознательные акты души, которыми вносится наше творческое начало во все, что доходитъ до нашего чувства, въ наукѣ освѣщается съ различныхъ сторонъ, осмысливается идеями, приведенными въ строгій порядокъ и систему. Анализъ, говоритъ одинъ изъ первыхъ представителей новой итальянской философіи, есть чтеніе великой книги жизни, созданной синтезомъ. Ошибка Майкова заключается въ томъ, что онъ не провелъ границы между научнымъ процессомъ изученія природы и непосредственнымъ воспріятіемъ ея явленій, въ которомъ основная роль принадлежитъ синтезу. Въ его обрисовкѣ вся задача научнаго анализа сводится къ чисто внѣшнему расчлененію предмета, къ малозначащему сопоставленію различныхъ его частей. Но собирая и разъединяя по случайнымъ признакамъ отдѣльные элементы явленій, мы не изучаемъ при этомъ ихъ сущности, ихъ скрытой природы — того внутренняго идеальнаго центра, около котораго вращается міровая жизнь. При эмпирическомъ взглядѣ на задачу науки исчезаютъ изъ кругозора тѣ основы міра, безъ которыхъ вся ея работа превращается въ сухую схоластику, въ собираніе мертвыхъ фактовъ, не говорящихъ ничего живому воображенію, не дающихъ возможности обнять человѣческій опытъ въ одной цѣльной и законченной системѣ идей и понятій. Какъ это подтверждается и отдѣльными отзывами Майкова о Кантѣ, Фихте, Шеллингѣ и Гегелѣ, онъ не стоялъ на высотѣ новѣйшей критической философіи, и потому, — несмотря на природную склонность къ теоретическимъ обобщеніямъ, — его разсужденія о задачахъ науки, въ связи съ вопросомъ объ анализѣ и синтезѣ, носятъ поверхностный, псевдо-прогрессивный характеръ.

II.

Въ 1845 г. Майковъ, какъ мы уже говорили, принялъ близкое участіе, въ качествѣ негласнаго редактора, въ новомъ журналѣ, подъ названіемъ «Финскій Вѣстникъ». Въ программѣ этого изданія, приложенной къ первой его книгѣ и написанной Майковымъ, мы уже встрѣчаемся съ нѣкоторыми отголосками тѣхъ самыхъ научныхъ симпатій, которыя выразились въ главныхъ замѣткахъ Карманнаго Словаря Кирилова. Анализъ, говорится въ этой программѣ, развился такъ сильно во всей Европѣ, что «нравоописанія почти поглотили изящную литературу». Это новое направленіе въ искусствѣ обнаружилось и въ Россіи — не въ силу пустой моды, а вслѣдствіе серьезныхъ историческихъ причинъ. Русское общество вступило въ эпоху полнаго самосознанія. Мы дѣлаемъ первые шаги на поприщѣ истинной культуры. Россія выходитъ на арену исторіи съ новой миссіей, заключающейся не въ чемъ иномъ, какъ «въ критическомъ разборѣ всѣхъ стихій цивилизаціи, которою призваны мы пользоваться позже всѣхъ другихъ народовъ Европы». Старая европейская культура уже не можетъ вызвать никакого восторга въ ея ученикахъ, «полныхъ юности и энергіи…»

Съ такими оптимистическими мыслями, навѣянными нѣкоторыми новыми теченіями, Майковъ и приступилъ къ своей первой крупной статьѣ «Общественныя науки въ Россіи», не оконченной печатаніемъ въ «Финскомъ Вѣстникѣ», но дополненной въ отдѣльномъ изданіи его сочиненій, вышедшемъ въ 1891 г., но бумагамъ, сохранявшимся въ семейномъ архивѣ Майковыхъ. То, что въ словарѣ Кирилова не могло получить широкой разработки, вслѣдствіе его миніатюрности, что въ программѣ новаго журнала могло быть намѣчено только въ самыхъ общихъ чертахъ, здѣсь развито и закончено съ большою ясностью. Майковъ является въ этой статьѣ теоретикомъ новой соціальной науки, о которой до него и въ этомъ направленіи въ русскихъ журналахъ почти ничего не говорилось. Выступая все съ тою же научною программою, о которой мы только что говорили, онъ подробно рисуетъ хаотическое состояніе отдѣльныхъ отраслей знанія — экономическихъ, юридическихъ и нравственныхъ наукъ, указываетъ точныя границы каждой изъ этихъ областей, неизбѣжную зависимость отдѣльныхъ изслѣдованій отъ одной, высшей научной дисциплины. Старое представленіе объ анализѣ и синтезѣ подсказываетъ ему рядъ мыслей, при помощи которыхъ легко понять самую конструкцію этой новой науки, ея объемъ, ея главные методы, ея теоретическія и практическія цѣли при современномъ движеніи умовъ, взбудораженныхъ важными вопросами антропологическаго и національнаго характера. «Безъ соціальной философіи, говоритъ Майковъ, безъ общей теоріи общественной жизни, науки гибнутъ въ анархіи, тщетно стремясь къ организаціи, которая дала бы каждой изъ нихъ новую жизнь, водворила бы между ними порядокъ и содѣлала ихъ причастными живой дѣятельности, освободивъ изъ оковъ односторонняго анализа». Существованіе отдѣльной философіи общества не уничтожаетъ существованія права, политической экономіи и педагогики, какъ обширный взглядъ на явленія міра не вытѣсняетъ отдѣльныхъ частныхъ взглядовъ, которые разрабатываются въ спеціальныхъ областяхъ. Живая идея общественныхъ наукъ, проникающая и политическую экономію, и право, и педагогику, въ соціальной философіи изучается во всей ея логической полнотѣ, независимо отъ какихъ бы то ни было ограниченій, неизбѣжныхъ во всякомъ частномъ изслѣдованіи. Общественная философія разсматриваетъ всю жизнь людей, какъ жизнь цѣльнаго органическаго тѣла, одареннаго индивидуальностью, какъ гармонію экономическихъ, нравственныхъ и политическихъ силъ, дѣйствующихъ въ каждомъ государствѣ. Въ этомъ заключается аналитическая часть ея обширной научной работы, имѣющей глубокое практическое значеніе, потому что ни одно положеніе, ни одинъ принципъ не можетъ быть внесенъ въ жизнь иначе, какъ черезъ ея посредство. Отдѣльныя истины политической экономіи, нрава и педагогики вступаютъ въ сферу человѣческихъ отношеній не иначе, какъ «пройдя сквозь горнило философіи общества, науки, разсматривающей ихъ въ той живой гармоніи, въ томъ взаимномъ проникновеніи, какое представляютъ дѣйствительныя явленія міра экономическаго, нравственнаго и политическаго». Слѣдовательно, только подъ вліяніемъ философіи общества частныя, общественныя науки могутъ получить практическое значеніе, заключаетъ Майковъ. Таковы взаимныя отношенія различныхъ соціальныхъ наукъ, открытыя философскимъ анализомъ. Ограничивъ точными опредѣленіями три научныхъ области, Майковъ нашелъ и отдѣльный предметъ для новой науки — идею общественнаго благосостоянія, которая въ правѣ, экономикѣ и педагогикѣ разрабатывается по частямъ, иногда въ противоположныхъ направленіяхъ, и потому должна получить окончательное, полное, всеобъемлющее истолкованіе въ какой-нибудь высшей области человѣческаго знанія. Порядокъ вещей, говоритъ Майковъ, оправдываемый одною изъ общественныхъ наукъ, можетъ быть одобренъ безусловно только тогда, когда и другія науки его оправдываютъ. Исторія показываетъ, что интересы политическіе, экономическіе и нравственные такъ тѣсно связаны между собою, что успѣхъ или упадокъ одной стороны благосостоянія неминуемо влечетъ, за собою рядъ параллельныхъ явленій и въ двухъ остальныхъ. Если бы различныя стороны общественнаго благосостоянія не находились между собою въ такихъ гармоническихъ отношеніяхъ, соціальная сфера представляла бы хаотическое состояніе и быстро уничтожилась бы совершенно борьбою своихъ собственныхъ стихій. Но представивъ въ такомъ видѣ задачу соціальной философіи и теоретическіе интересы, размежеванные на отдѣльныя группы, Майковъ въ сущности придалъ узкій характеръ всему своему ученію. По его мнѣнію, въ юридическихъ наукахъ можетъ и долженъ господствовать только политическій принципъ безъ всякой примѣси какихъ-нибудь другихъ идейныхъ элементовъ, въ чистомъ выраженіи государственнаго закона, установленнаго и санкціонированнаго верховной властью. Такъ, напр., разбирая современный взглядъ на гражданское право, Майковъ становится въ рѣшительную оппозицію ко всякимъ притязаніямъ цивилистовъ давать широкія опредѣленія, съ нравственно философскимъ оттѣнкомъ, различныхъ гражданскихъ институтовъ. Современная наука гражданскаго права, говоритъ онъ, хочетъ проникнуть въ существенное содержаніе гражданскихъ законовъ. Она не ограничивается изслѣдованіемъ тѣхъ гарантій, которыя верховная власть установила въ этой области. Но для чего же, спрашиваетъ Майковъ, существуетъ нравственная философія, съ ея теоріями личности и съ идеей такъ называемаго естественнаго права? Изслѣдовать взаимныя права и обязанности членовъ общества безъ отношенія къ верховной власти — не значитъ-ли это захватывать понятія изъ чуждыхъ гражданскому праву отраслей знанія? Никакое юридическое право не должно, по твердому убѣжденію Майкова, заключать въ своихъ предѣлахъ никакихъ антропологическихъ или моральныхъ вопросовъ. Отвлеченныя права личности разсматриваются въ этикѣ. Какъ основы общественной нравственности, они разсматриваются въ педагогикѣ. Остается только изученіе права съ узко-государственной точки зрѣнія, и въ этомъ именно заключается функція юридической науки. По общепринятому опредѣленію гражданское право есть «изслѣдованіе правъ и обязанностей членовъ гражданскаго общества»; по опредѣленію Майкова, изгоняющему изъ этой науки животворящій нравственный элементъ, гражданское право есть наука, изслѣдующая «мѣры верховной власти для опредѣленія и огражденія личныхъ правъ»^[2]. Стоя на той же почвѣ, Майковъ пытается сузить и смыслъ уголовнаго права. Съ убѣжденіемъ открытаго защитника государственности, онъ принимаетъ сторону офиціальной репрессіи въ борьбѣ съ человѣческою преступностью. По его мнѣнію, наказаніе ведетъ къ сокращенію числа правонарушеній и потому необходимость этой мѣры будетъ неоспорима до тѣхъ поръ, пока не воцарятся на землѣ добро и разумъ, пока нравственность не пріобрѣтетъ того могущества, при которомъ требованія эгоизма примиряются съ требованіями человѣколюбія. «До тѣхъ поръ внѣшняя сила останется единственнымъ средствомъ къ поддержанію законнаго порядка вещей». До тѣхъ поръ въ каждомъ государствѣ опредѣленное число судей такъ же необходимо, какъ войско въ борьбѣ народовъ. Уголовный законъ гарантируетъ всѣ другіе законы общежитія страхомъ наказанія. Въ уголовномъ правѣ, такъ же какъ и въ гражданскомъ, элементъ политическій играетъ первенствующую роль. Пусть утописты мечтаютъ объ уничтоженіи репрессивныхъ мѣръ. Но пока они не показали, какими средствами можно довести человѣка до идеальнаго совершенства, необходимость наказанія будетъ такъ же очевидна, какъ необходимость внѣшней власти^[3].

Съ такими-же ограниченіями выступаютъ въ изложеніи Майкова науки экономическія и нравственныя. Онъ не допускаетъ антропологическаго начала при изученіи вопросовъ матеріальнаго благосостоянія. По привычкѣ постоянно сообразоваться въ нашихъ разсужденіяхъ съ потребностями отдѣльнаго лица, мы «персонифируемъ общество тамъ, гдѣ оно совершенно отличается отъ частнаго человѣка». Склонные дѣлать человѣка мѣриломъ въ вопросахъ нравственнаго и философскаго характера, мы забываемъ, что «въ глазахъ соціалиста [соціалога] потребности теряютъ всю свою непосредственность», что въ экономической наукѣ имѣютъ рѣшающее значеніе не сами потребности людей, а только орудія ихъ удовлетворенія. Экономистъ погруженъ въ искусственный міръ условій, въ міръ «средствъ къ достиженію цѣлей, которыхъ важность принимается за данное». Съ этой-же ограничительной тенденціей мы встрѣчаемся и въ нравственной сферѣ, замѣчаетъ Майковъ, если смотрѣть на нее съ точки зрѣнія общественнаго благосостоянія. Разсуждая о наукѣ, объ искусствѣ, о различныхъ сторонахъ высшей моральной дѣятельности, педагогика только опредѣляетъ тѣ условія, при которыхъ можетъ съ большей или меньшей энергіей развиваться въ обществѣ свободная работа ума, творческаго воображенія и воли.

Не подлежитъ сомнѣнію, что Майковъ воздвигаетъ соціальную философію на крайне шаткихъ теоретическихъ соображеніяхъ. Вынимая изъ юридическихъ, экономическихъ и нравственныхъ наукъ ту идейную основу, которая сродняетъ ихъ между собою и каждую изъ нихъ ставитъ въ зависимость отъ одного общаго философскаго понятія, Майковъ долженъ былъ придти къ крайне узкому, формальному представленію о правѣ, экономикѣ и педагогикѣ. Мы видѣли, до какихъ предѣловъ сдавливается въ его схоластическомъ толкованіи самая идея права, составляющая, можно сказать, душу всей юриспруденціи вообще. Права личности, которыя должны быть осью вращенія всѣхъ юридическихъ наукъ, въ его изображеніи получили характеръ какой-то добровольной дани со стороны высшихъ житейскихъ авторитетовъ подначальному плебсу. Уголовная наука опирается, какъ на незыблемую аксіому, на идею карающей власти, ведущей человѣчество къ юридическому благополучію путемъ безпощаднаго возмездія за всякое отступленіе отъ предписаній и запретовъ юридическихъ кодексовъ. Экономическая наука подъ этимъ условнымъ угломъ зрѣнія приняла тотъ-же узкій, непринципіальный характеръ. Педагогика превратилась въ слѣпое орудіе какой-то внѣшней дисциплины во имя нравственныхъ началъ, изслѣдуемыхъ опять-таки за ея предѣлами. Ни одна общественная наука не занимается существомъ дѣла. Каждая изъ нихъ вращается только въ сферѣ мертвыхъ схоластическихъ опредѣленій и формъ, держится на понятіяхъ, критика которыхъ не подлежитъ ея компетенціи. Стремленія этихъ наукъ проникнуться настоящимъ идейнымъ содержаніемъ Майковъ, съ горячностью молодого приверженца чисто-аналитическаго метода, провозглашаетъ незаконными, вредными для ихъ правильнаго и прямолинейнаго развитія. То, что является для нихъ живительнымъ началомъ, то, что вливаетъ въ нихъ прогрессивный элементъ, то, что можетъ соединить ихъ общимъ духомъ гуманности, изгоняется Майковымъ изъ его системы и выдѣляется въ особую науку подъ очень громкимъ названіемъ.

Покончивъ съ аналитической стороной соціальной философіи, Майковъ посвящаетъ нѣсколько страницъ выясненію ея синтетической части. До сихъ поръ, говоритъ онъ, мы разсматривали общество, какъ цѣлое, состоящее изъ частей, теперь-же мы должны посмотрѣть на него, какъ на часть высшаго цѣлаго. Въ этомъ пунктѣ философія общества соприкасается съ антропологіей. Если высшая соціальная наука изслѣдуетъ внѣшнія формы человѣческой жизни, то отсюда понятно, что ея главные принципы должны подчиниться принципамъ той науки, въ которой разсматривается самая сущность предмета, самъ человѣкъ съ его типическими признаками характера и темперамента. Анализъ явленій соціальной жизни приводитъ къ болѣе обширному взгляду на всѣ общественные вопросы, къ теоріи народности — «не какъ эгоистическаго начала, раздѣляющаго націи, но какъ органическаго условія ихъ единства». Народность есть одно изъ проявленій человѣческой природы, которое кладетъ свою печать на всѣ общественныя науки — на политическую экономію, право и нравственность. Каждый народъ, заявляетъ Майковъ, имѣетъ свою науку, свое искусство, свою нравственность, и при разнообразіи національныхъ особенностей, — всѣ виды человѣческой дѣятельности только служатъ общечеловѣческому міровому началу. Проникаясь идеею народности, соціальная наука вступаетъ въ союзъ съ антропологіей, безъ которой ея теоретическіе и практическіе выводы не могли-бы имѣть плодотворнаго вліянія на дѣйствительную жизнь человѣческихъ обществъ. «Народность, разсматриваемая въ ея отношеніи къ интересамъ человѣчества, вотъ основаніе соціальнаго синтеза и антропологическая основа общественнаго благосостоянія». Національность въ народѣ то-же, что темпераментъ въ отдѣльномъ человѣкѣ. Ея настоящая сила — не въ формахъ быта, а въ понятіяхъ. Обставьте народъ какими угодно условіями жизни, — онъ не измѣнитъ своего характера, своей національности, потому что, говоритъ Майковъ, его типическія черты неизгладимо врѣзаны въ его натуру. Не отдѣляясь отъ цивилизаціи другихъ народовъ, каждый народъ своими личными способностями и умственными стремленіями представляетъ одно изъ условій органическаго развитія всего человѣчества. Обращаясь отъ этихъ незаконченныхъ и тусклыхъ разсужденій о синтезѣ соціальной науки къ характеристикѣ русской народности, Майковъ въ слѣдующихъ пышныхъ выраженіяхъ рисуетъ ея главныя черты и признаки. Русскій умъ, говоритъ онъ, не удовлетворяется ни чистымъ умозрѣніемъ, ни голымъ опытомъ. Одно онъ называетъ мечтою, другое — механическимъ трудомъ. При антипатіи ко всякимъ внѣшнимъ эффектамъ, искусственному блеску, оскорбляющему его степенность и строгость, русскій человѣкъ глубоко сознаетъ внутреннее равенство между анализомъ и синтезомъ и потому въ области науки можетъ оказаться однимъ изъ самыхъ прогрессивныхъ дѣятелей настоящаго времени. Къ этой характеристикѣ русскаго ума, которую самъ Майковъ готовъ назвать панегирикомъ, молодой писатель прибавляетъ еще одну блистательную черту, «на которую до сихъ поръ не обращено надлежащаго вниманія». Русскій умъ, говоритъ онъ, «отличается необыкновенною смѣлостью». То, что въ западной Европѣ развивалось медленно, путемъ самыхъ трудныхъ историческихъ превращеній, рядомъ серьезнѣйшихъ умственныхъ и соціальныхъ катастрофъ, въ Россіи съ неимовѣрною быстротою обходило всѣ слои интеллигентнаго общества. Въ незамѣтный мигъ времени, безъ волненій, «въ лонѣ мирнаго сознанія» рѣшались у насъ вопросы огромной важности. Философія энциклопедистовъ разлилась по всей Россіи, не встрѣтивъ никакой серьезной задержки. Смѣлый тонъ нашего убѣжденія, презирающаго всякія странныя понятія общественной учтивости, рѣзкіе, ни передъ чѣмъ не останавливающіеся приговоры, съ явнымъ оттѣнкомъ критической безпощадности — при такихъ качествахъ нельзя бояться подпасть подъ владычество какихъ-либо авторитетовъ. Итакъ, заключаетъ Майковъ, гармонія аналитическаго воззрѣнія съ синтетическимъ, строгая простота выраженія и энергическая смѣлость — таковы отличительныя достоинства русскаго ума^[4].

Вотъ въ самыхъ главныхъ чертахъ вся философія первой большой статьи Майкова, обратившей на себя вниманіе въ интеллигентныхъ кружкахъ того времени. Отсутствіе въ русскомъ обществѣ какихъ-нибудь серьезныхъ умственныхъ преданій, непривычка разсуждать на трудныя философскія темы, внѣшніе признаки прогрессивности въ самой постановкѣ новой научной задачи, нѣкоторая, хотя и очень ординарная увлекательность въ изложеніи — все это бросилось въ глаза и показалось чѣмъ-то многознаменательнымъ, имѣющимъ широкую будущность. Въ статьяхъ Бѣлинскаго философскія мысли, выраженныя съ большою страстью, производили всегда впечатлѣніе поэтическихъ изліяній. Овладѣвая чувствомъ, они оставляли часто безъ удовлетворенія живую потребность въ простой, ясной, холодной логикѣ, опирающейся на несокрушимые доводы науки. Безмятежная, слегка докторальная, хотя и многословная манера Майкова, при его постоянныхъ ссылкахъ на новѣйшія европейскія имена и выдающіяся сочиненія по разнымъ политическимъ и соціальнымъ вопросамъ, не могли не возбудить въ обществѣ и въ литературѣ нѣкоторыхъ надеждъ. Среди дѣятелей молодой журналистики не было ни одного человѣка, который былъ способенъ подвергнуть строгой критикѣ его общія философскія положенія. Въ какихъ изданіяхъ сороковыхъ годовъ можно было найти серьезныя разсужденія о разныхъ научныхъ методахъ, о цѣляхъ и пріемахъ общественныхъ наукъ, разсматриваемыхъ съ точки зрѣнія одной высшей соціальной идеи? Вопросъ о національности, служившій предметомъ горячихъ препирательствъ между Бѣлинскимъ и дѣятелями «Москвитянина», ни кѣмъ въ то время не былъ поставленъ на почву соціологіи. Майковъ своимъ трактатомъ сразу внесъ въ журнальную литературу духъ научно-философскаго изслѣдованія, который долженъ былъ расшевелить умы въ совершенно новомъ, неожиданномъ для той эпохи направленіи. При свѣжихъ перспективахъ старые интересы, раздѣлявшіе главныхъ дѣятелей литературы на противоположные лагери, выступали, наконецъ, въ солидныхъ, импозантныхъ формахъ, допускающихъ чисто логическое обсужденіе съ разныхъ объективныхъ и доступныхъ точекъ зрѣнія. Майковъ придалъ національному вопросу, на первыхъ порахъ своей литературной дѣятельности, характеръ научной теоремы, необходимой для завершенія, для полнаго округленія соціальной философіи. Вотъ несомнѣнная заслуга этого рано умершаго писателя, не обладавшаго крупнымъ литературнымъ талантомъ, по своему сухому, разсудочному темпераменту мало подходившаго для роли эстетическаго критика, но по всему своему умственному складу несомнѣнно призваннаго для университетской каѳедры. Это педантическое разграниченіе между отдѣльными науками одной и той-же категоріи, съ полнымъ изгнаніемъ изъ нихъ жгучаго, идейно-протестантскаго элемента, эти увѣренныя разсужденія о правѣ съ узко-формальной, государственной точки зрѣнія, это схоластическое пониманіе самой задачи соціологіи, представленной въ видѣ какой-то высшей контрольной палаты по вопросамъ трехъ различныхъ порядковъ — все это, вмѣстѣ взятое, даетъ характерную физіономію молодого двигателя образованія въ узкой рамкѣ патріотической педагогики и казенныхъ предначертаній. При всей симпатіи къ новымъ обобщеніямъ, Майковъ не поднимался надъ уровнемъ обычной посредственной учености, которая не могла оставить глубокаго слѣда въ развитіи общества. Его идеи, изложенныя въ его первыхъ статьяхъ, возбудивъ вниманіе въ небольшомъ кругу журнальныхъ дѣятелей, очень скоро совершенно затерялись и даже, въ измѣненномъ видѣ, не пустили никакихъ корней въ публицистической и философской литературѣ Россіи. При внѣшнихъ признакахъ новаторства, въ работахъ Майкова не было большого внутренняго содержанія и той острой научной критики, которая отъ общихъ положеній быстро обращается къ частнымъ фактамъ, чтобы на нихъ, съ художественной рельефностью, освѣтить и оправдать извѣстную теорію, извѣстную систему понятій. Мысли его, при схематической стройности, не сплочены внутренней психологической силой, страстно прочувствованнымъ убѣжденіемъ, которое во всѣхъ формахъ личной и общественной жизни ищетъ отраженія неизмѣнныхъ началъ мірового процесса, тѣхъ общечеловѣческихъ теченій, которыя проходятъ черезъ души цѣльныхъ и яркихъ людей, независимо отъ степени ихъ образованія и литературнаго таланта.

Мы уже видѣли, съ какими педантическими ограниченіями Майковъ разсмотрѣлъ и очертилъ аналитическую работу соціальной философіи. Отдѣльныя ея части оказались совершенно формальными, блѣдными науками съ случайнымъ направленіемъ понятій, опредѣляемымъ внѣшними историческими силами. Сама соціальная философія получила, въ его изложеніи, характеръ внѣшняго надзора за дѣятельностью этихъ наукъ въ узко отмежеванныхъ границахъ. Но на этомъ не остановилась ограничительная тенденція Майкова въ важной области научнаго разбора общественныхъ явленій. Въ ученіи о соціальномъ синтезѣ, искусственно сведенномъ къ идеѣ народности, вся его философія становится источникомъ мертвящихъ принциповъ, оплотомъ рутинныхъ взглядовъ и оправданіемъ грубыхъ шовинистическихъ инстинктовъ и алокультурныхъ народовъ. Наука, которая, по природѣ своей, должна вырабатывать только идеи высшаго мірового порядка, суженная поверхностнымъ анализомъ въ самомъ центрѣ философскаго изслѣдованія, въ заключительныхъ соображеніяхъ сведена къ фабрикаціи какихъ-то рецептовъ мѣстнаго благоустройства, составляющаго самостоятельную часть общечеловѣческаго благоустройства. Политическая экономія должна имѣть строго-національный характеръ. Понятія о правѣ и справедливости видоизмѣняются для каждаго отдѣльнаго народа. Даже нравственные идеалы, которые, несомнѣнно, должны были-бы представлять незыблемый устой среди мѣняющихся вѣяній исторіи, подчинены національнымъ и расовымъ особенностямъ. Въ умственномъ развитіи человѣчества не оказывается ничего объединяющаго, мірового, стоящаго выше случайныхъ народныхъ стремленій и направляющаго культуру къ вѣчнымъ идеальнымъ цѣлямъ. Приписавъ ошибочное значеніе національной идеѣ, Майковъ не разгадалъ и не открылъ ея истинной природы. Не давая матеріала для заключительныхъ обобщеній соціальной науки, которыя соединяютъ ее съ общими, основными философскими понятіями, идея народности представляетъ громадный интересъ въ другомъ, психологическомъ отношеніи, на который Майковъ не обратилъ никакого вниманія. Сказавъ однажды, что народность заключается въ духѣ, а не въ формахъ быта, онъ при этомъ не далъ понять, что подъ духомъ здѣсь слѣдуетъ разумѣть исключительно народный темпераментъ, сферу чувствъ, оригинальныхъ настроеній, оттѣняющихъ общечеловѣческія стремленія и идеи въ данной умственной и соціальной средѣ. Національность — не въ различіи понятій, не въ разнообразіи нравственныхъ и философскихъ взглядовъ, исходящихъ изъ общечеловѣческихъ духовныхъ источниковъ, а только въ характерѣ, въ темпѣ внутреннихъ волненій и ощущеній, сопровождающихъ каждое духовное воспріятіе, каждый порывъ ума къ универсальной истинѣ. При единствѣ общечеловѣческихъ идей справедливости и свободы, при коренномъ сходствѣ въ идеалахъ красоты и совершенства, разные народы постоянно вносятъ индивидуальный колоритъ въ свою историческую работу, въ произведенія своихъ лучшихъ и характернѣйшихъ художественныхъ талантовъ. Общія міровыя идеи, стѣсненныя опредѣленными бытовыми условіями, границами тѣхъ или другихъ расовыхъ и психическихъ индивидуальностей, выступаютъ, въ переработкѣ отдѣльныхъ народовъ, односторонними типическими явленіями единаго духовнаго порядка. Вотъ въ какомъ смыслѣ умѣстно говорить объ идеѣ народности: она имѣетъ значеніе для чисто психологическаго пониманія душевной жизни массъ, какъ идея индивидуальности, она можетъ пролить нѣкоторый свѣтъ при изученіи исторіи отдѣльныхъ обществъ, создаваемой борьбою инстинктовъ, чувствъ и страстей, она даетъ возможность проникнуть въ капризныя, подвижныя формы творчества, отвѣчающія интимнымъ особенностямъ отдѣльныхъ темпераментовъ. Давая ключъ къ объясненію того, что создается непосредственными чувствами и симпатіями, она не можетъ быть руководящимъ принципомъ при оцѣнкѣ явленій, имѣющихъ умственное, теоретическое значеніе. Только въ жизненномъ и художественномъ воплощеніи общечеловѣческихъ идей естественно проявляется индивидуальное разнообразіе, ибо каждое выраженіе безплотной по природѣ мысли неизбѣжно принимаетъ рельефность и яркость оригинальнаго колорита вмѣстѣ съ ограниченностью и условностью всякой чувственной формы. Но по скольку національная печать отмѣчаетъ теоретическія идеи извѣстнаго порядка, по стольку она извращаетъ значеніе этихъ идей, потому что въ области духа, въ области отвлеченной мысли не должно быть и не можетъ быть двухъ истинъ по отношенію къ одному и тому-же предмету.

Дли полноты характеристики Майкова въ этомъ моментѣ его литературной дѣятельности отмѣтимъ нѣсколькими критическими замѣчаніями то, что имъ сказано о свойствахъ русскаго ума. Съ чувствомъ особаго патріотическаго удовлетворенія Майковъ, какъ мы видѣли, усматриваетъ въ русскомъ народѣ гармоническое сочетаніе аналитическихъ и синтетическихъ «воззрѣній». При ненависти къ ничтожному остроумію и блистательной фразеологіи, русскій человѣкъ счастливо соединилъ въ себѣ умѣніе разлагать каждое явленіе на части и затѣмъ вновь соединять эти части но строго-логическому, трезвому методу. Такова наивная, не глубокая, хотя пылкая характеристика, вышедшая изъ подъ пера молодого фактическаго редактора «Финскаго Вѣстника». Изгоняя изъ своихъ разсужденій строго научное представленіе о внѣ-опытныхъ, мистическихъ элементахъ духовной жизни и сведя всю дѣятельность человѣческаго ума къ какому-то внѣшнему процессу, Майковъ не могъ заглянуть въ глубь индивидуальности русскаго народа. Если принять характеристику Майкова, то пришлось-бы допустить, что въ Россіи находятся на одинаковой высотѣ и то, что производится аналитическою работою человѣка, и то, что создается его синтетическими силами. Можно подумать, что русское художественное творчество и русская культура стоятъ на одинаковомъ уровнѣ развитія. Политическая исторія русскаго общества и русская политическая наука, если вѣрить Майкову, если держаться его поверхностно-оптимистическаго взгляда, должны представлять цѣлый рядъ тріумфовъ, свидѣтельствующихъ о несокрушимомъ житейскомъ и теоретическомъ анализѣ русскаго ума. Искусство, для котораго прежде всего требуется своеобразное воспріятіе дѣйствительности въ непосредственномъ идеальномъ свѣтѣ сознанія, искусство, которое начинается синтезомъ, продолжается синтезомъ и никогда не переходитъ въ разсудочный послѣдовательный анализъ, искусство, запечатлѣнное, въ своихъ краскахъ и формахъ, оригинальностью характера и темперамента — вотъ въ чемъ обнаружилась истинная духовная сила русскаго общества. При бѣдной культурѣ, двигающейся робкими и невѣрными путями, при крайней ограниченности политической мысли, при убожествѣ и грубости публицистическихъ орудій, при общей банальности и мелкости научно-философскихъ пріемовъ и стремленій, одно только русское поэтическое творчество представляетъ законченное самобытное явленіе, имѣющее общечеловѣческое, міровое значеніе. Анализъ не показалъ себя до сихъ поръ въ Россіи сколько-нибудь замѣтной, развитой способностью. Въ области гуманитарныхъ знаній, ведущихъ общество по пути нравственнаго и умственнаго прогресса, мы не имѣемъ еще до настоящей минуты ни одного особенно крупнаго факта, который могъ-бы выдержать сравненіе съ однородными проявленіями могущественнаго анализа европейской мысли. Русская соціальная наука влачится въ прахѣ, цѣпляясь за самыя поверхностныя теченія въ культурной жизни другихъ народовъ, раболѣпствуя передъ собственными ничтожными кумирами, постоянно приснащаясь къ случайнымъ публицистическимъ интересамъ. Русская философская мысль до сихъ поръ еще находится подъ запретомъ у коноводовъ журнальной печати, испуганно содрагаясь отъ крикливыхъ, нагло-невѣжественныхъ обвиненій въ склонности къ метафорическимъ бреднямъ. Гдѣ-же можно открыть, хотя-бы теперь, черезъ полвѣка послѣ громкаго заявленія Майкова, какіе-нибудь яркіе слѣды настоящаго научнаго анализа, плодотворной умственной работы, соединяющей въ себѣ обѣ стороны человѣческаго мышленія, захватывающей въ одномъ цѣльномъ построеніи результаты синтеза и анализа? Гдѣ доказательства того, что русская натура обладаетъ такими разносторонними духовными способностями, такой «энергичной смѣлостью» при органической симпатіи къ строгой правдѣ, если даже въ практической сферѣ всѣ ея прогрессивныя стремленія сводятся къ какимъ-то жалкимъ, быстро проходящимъ, «благимъ порывамъ»?..

Теперь мы исчерпали все, что относится къ соціальной философіи въ разсужденіяхъ Майкова. Анализъ, синтезъ, вопросъ о національности въ его теоретической постановкѣ и частный вопросъ о характерныхъ свойствахъ русской народности — эти различныя темы и составляютъ главное содержаніе обширной статьи Майкова «Общественныя науки въ Россіи». Съ этими мыслями, безъ посредствующаго эстетическаго звена, было бы невозможно прямо обратиться къ предмету настоящей литературной критики, и вотъ мы находимъ въ отрывкахъ Майкова, не напечатанныхъ въ свое время, но обнародованныхъ, какъ мы уже сказали, въ полномъ собраніи его работъ, нѣсколько мыслей, получившихъ дальнѣйшее развитіе въ его слѣдующихъ статьяхъ. Майковъ, на двухъ страницахъ, дѣлаетъ первый набросокъ своей эстетической теоріи. Онъ старается отмѣтить главный типическій признакъ искусства внѣ опредѣленіи «школьной эстетики». Изящно все то, говоритъ онъ, что только производитъ какое-нибудь впечатлѣніе на человѣческое чувство. «Изящное произведеніе тѣмъ и отличается отъ другихъ произведеній свободной дѣятельности духа, что дѣйствуетъ на чувство, и что безъ того оно не было бы изящнымъ». Наука обращается къ уму и никто не можетъ требовать, чтобы она управляла волею и «раздражала чувство». Истины, добытыя путемъ научнаго изслѣдованія, не дѣйствуя «на чувствительную сторону человѣческой души», не производятъ никакого вліянія и на нравственность. Аполлонъ Бельведерскій ничего собою не доказываетъ, ни къ чему не подвигаетъ, но «смотря на этотъ антикъ, вы трепещете отъ восторга, видя передъ собой осуществленіе душевной и тѣлесной красоты». Онъ до основанія поражаетъ нашу чувствительность. Въ опроверженіе этого взгляда на искусство часто приводятъ, замѣчаетъ Майковъ, примѣры такихъ произведеній, которые въ одно время удовлетворяютъ и требованіямъ ума, и требованіямъ изящнаго. Утверждаютъ, что писатель можетъ и доказывать и плѣнять художественностью формы. Но такое представленіе Майковъ считаетъ совершенно ложнымъ: «поэзія, говоритъ онъ, доказательствъ не терпитъ, ибо доказательство необходимо приводитъ къ чистой мысли, разоблаченной отъ жизненныхъ формъ»…^[5] Вотъ вкратцѣ эстетическіе взгляды, выраженные Майковымъ въ статьѣ его «Общественныя науки въ Россіи», взгляды, представляющіе, несмотря на отсутствіе пространныхъ доказательствъ, нѣкоторый литературный интересъ.

Не углубляясь пока въ критику этой эстетической теоріи, укажемъ ея главные общіе недостатки. Во-первыхъ, опредѣленіе изящнаго, сдѣланное Майковымъ, не заключаетъ въ себѣ типическихъ признаковъ художественнаго произведенія и въ то же время не выдѣляетъ его изъ необъятной сферы явленій, такъ или иначе дѣйствующихъ на наше чувство. Нельзя считать изящнымъ все то, что производитъ на насъ какое-нибудь впечатлѣніе. Наши впечатлѣнія разнообразны, какъ міръ. Наши чувства приходятъ въ движеніе по самымъ различнымъ мотивамъ, потому что нѣтъ такого явленія, которое, вступая въ нашу душу съ большей или меньшей силой, не вызвало бы волненія въ области нашихъ ощущеній. Волненіе эстетическое имѣетъ свою собственную окраску, тенденцію, и задача эстетики заключается именно въ томъ, чтобы точно опредѣлить его природу. Но отъ такой научной постановки вопроса Майковъ, по крайней мѣрѣ въ данномъ разсужденіи, стоялъ очень далеко. Во-вторыхъ, нельзя не признать крайне одностороннимъ понятіе объ изящномъ, какъ о чемъ-то радикально отличномъ отъ истиннаго. Майковъ не уразумѣлъ, что изящное есть только правильное воплощеніе истиннаго. Вынимая изъ художественнаго произведенія разумный элементъ, который не можетъ не дѣйствовать на сознаніе, двигать его въ ту или другую сторону, возбуждать въ немъ, вмѣстѣ съ кипѣніемъ чувствъ, діалектическую работу и борьбу различныхъ идей и понятій, Майковъ опять обнаруживаетъ непониманіе синтетическаго характера художественнаго процесса. Безсознательно развертываясь въ произведеніяхъ искусства, выступая въ полномъ сліяніи съ опредѣленною внѣшнею формою, идеи составляютъ душу всякаго художественнаго творенія и, по самой своей природѣ, могутъ быть постигнуты только сознаніемъ. Именно въ этомъ и заключается отличительный характеръ эстетическихъ чувствъ, ихъ идейнымъ происхожденіемъ и объясняется ихъ возвышенность и утонченность, находящаяся въ прямомъ отношеніи къ степени умственной и нравственной культурности человѣка. Не терпя никакихъ разсудочныхъ доказательствъ, искусство полно жгучей діалектики, овладѣвающей умомъ съ властною, ничѣмъ непобѣдимою силою.

Мы оставимъ безъ вниманія двѣ совершенно незначительныхъ замѣтки Майкова о кн. Одоевскомъ и Тургеневѣ въ библіографическомъ отдѣлѣ «Финскаго Вѣстника» и перейдемъ къ новому и послѣднему періоду его литературной дѣятельности — въ «Отечественныхъ Запискахъ».

III.

За годъ до отъѣзда въ Зальцбруннъ, Бѣлинскій разорвалъ съ «Отечественными Записками» и собиралъ труды друзей своихъ для обширнаго альманаха «Левіаѳанъ». Тургеневъ, разсказываетъ Анненковъ, былъ изъ первыхъ, обѣщавшихъ Бѣлинскому свою лепту, а между тѣмъ, но лукавству, составляющему обычное явленіе въ литературныхъ кружкахъ, онъ вовсе не искалъ и не хотѣлъ конечной гибели «Отечественныхъ Записокъ»^[6]. Сочувствуя, какъ начинающему писателю, В. Майкову, Тургеневъ свелъ его съ Краевскимъ, который и поручилъ ему главныя части критическаго отдѣла своего журнала. Эстетика Майкова, замѣчаетъ Анненковъ, построенная на этнографическихъ данныхъ, могла дать окраску этому либеральному изданію, и пятнадцать мѣсяцевъ усерднаго участія Майкова въ «Отечественныхъ Запискахъ», съ апрѣля 1846 г. по іюль 1847 г., до нѣкоторой степени поддерживало ихъ старую репутацію, не смотря на переходъ Бѣлинскаго въ «Современникъ». Майковъ возбудилъ своими статьями, которыя именно теперь пріобрѣли болѣе или менѣе яркій колоритъ, довольно оживленныя пренія въ журнальныхъ кругахъ, вновь и съ особенною силою поставилъ и разрѣшилъ старый вопросъ о народности, подробно и ясно изложилъ эстетическое ученіе, отличающееся кореннымъ образомъ отъ теоретическихъ воззрѣній Бѣлинскаго въ этомъ послѣднемъ періодѣ его литературной дѣятельности. Публика, знакомая со статьею Майкова въ «Финскомъ Вѣстникѣ», знала его общія соціальныя идеи, но вовсе не могла подозрѣвать въ немъ какія-нибудь опредѣленныя критическія стремленія въ области эстетическихъ вопросовъ. За исключеніемъ двухъ — трехъ фразъ, въ которыхъ говорится, что никакая «новая мысль не можетъ быть выражена эстетически», что поэзія не терпитъ доказательствъ и что задача истиннаго художника заключается въ томъ, чтобы глубоко прочувствовать общую идею вѣка и творчески воплотить ее «въ животрепещущій образъ», за исключеніемъ этихъ и нѣкоторыхъ другихъ попутныхъ, случайныхъ замѣчаній, въ первыхъ работахъ Майкова нельзя найти ничего опредѣленнаго, яснаго, твердаго на тему объ искусствѣ. Въ «Отечественныхъ Запискахъ» литературная дѣятельность Майкова, за выбытіемъ изъ состава редакціи Бѣлинскаго, должна была развернуться шире — именно въ сферѣ эстетическихъ вопросовъ. Приходилось постоянно отвлекаться отъ предметовъ юридическихъ и экономическихъ, всего болѣе отвѣчавшихъ его внутреннимъ склонностямъ, чтобы давать своевременные отчеты о явленіяхъ чисто литературныхъ, о художественныхъ произведеніяхъ, сколько нибудь выдѣляющихся по таланту и значительности идейнаго содержанія. Около такихъ произведеній и явленій яркое дарованіе Бѣлинскаго достигло вершины своего развитія, и писатель, который рѣшился занять его мѣсто на страницахъ одного изъ самыхъ видныхъ органовъ того времени, долженъ былъ явиться передъ публикой съ опредѣленными эстетическими убѣжденіями и художественными симпатіями. Надо было обнаружить извѣстную систему понятій и тонкій вкусъ, дѣйствующій не безотчетно, не по капризу авторскихъ пристрастій, а по опредѣленному критическому принципу, доступному для спора и возраженій съ какихъ нибудь другихъ точекъ зрѣнія. Майковъ, повидимому, хорошо понималъ отвѣтственность своего положенія въ качествѣ перваго критика журнала. Съ первыхъ же шаговъ онъ старается, по разнымъ важнымъ и неважнымъ поводамъ, занять извѣстную позицію по отношенію къ задачамъ искусства, разбирая современныя произведенія художественнаго и поэтическаго творчества, давая мимолетныя характеристики выходящимъ книгамъ. Онъ пишетъ о Жадовской, высмѣиваетъ стихотворныя упражненія В. Аскоченскаго, набрасываетъ нѣсколько неувѣренную, хотя въ общемъ сочувственную рецензію на сборникъ А. Плещеева и довольно часто распространяется объ историческихъ судьбахъ русской литературы, о Пушкинѣ, Лермонтовѣ. Онъ проводитъ параллель между Гоголемъ и Достовскимъ, адресуетъ нѣсколько похвальныхъ замѣчаній Герцену, выражаетъ скорбь, съ оттѣнкомъ возмущенія и протеста, о томъ что бездарныя вирши, порожденія самолюбивой затѣйливости", часто вытѣсняютъ такія истинно талантливыя поэтическія произведенія, какъ стихотворенія Тютчева. Рядомъ съ краткими оцѣнками отдѣльныхъ эстетическихъ явленій, мы постоянно встрѣчаемся въ статьяхъ Майкова этого періода съ пространными разсужденіями теоретическаго характера. Не умѣя сгущать выраженія своихъ мыслей и постоянно прибѣгая къ разнымъ малозначащимъ историческимъ иллюстраціямъ, Майковъ теперь окончательно развиваетъ^ передъ читателемъ опредѣленное ученіе объ искусствѣ и творчествѣ, стоящее повидимому въ принципіальномъ противорѣчіи съ утилитарными взглядами Бѣлинскаго — почти наканунѣ его смерти. Онъ не только не измѣняетъ своимъ научнымъ симпатіямъ, какъ онѣ опредѣлились въ разсмотрѣнныхъ статьяхъ «Карманнаго Словаря» и «Финскаго Вѣстника», но еще съ большею увѣренностью провозглашаетъ великое значеніе аналитическаго метода, какъ онъ его понялъ. Онъ нашелъ приложеніе своимъ понятіямъ, воспитаннымъ въ школѣ формальныхъ юридическихъ опредѣленій, и отнынѣ его журнальная дѣятельность направляется къ двумъ, не совсѣмъ однороднымъ цѣлямъ. Продолжая начатыя работы, онъ завершаетъ свою эстетическую теорію и окончательно перестраиваетъ прежнюю теорію народности, подробно разобранную нами выше.

Главныя мысли Майкова объ искусствѣ собрались въ статьѣ его о Кольцовѣ. Обширная и растянутая, статья эта трактуетъ о многихъ предметахъ, но ея главное содержаніе можетъ быть разбито на двѣ части. Въ первой говорится о тайнѣ художественнаго творчества, во второй — о народности въ жизни и литературѣ. Послѣ длинныхъ разсужденій о классицизмѣ и романтизмѣ, Майковъ, установивъ свое отношеніе къ критикѣ Бѣлинскаго, которую онъ обвиняетъ въ отсутствіи опредѣленныхъ, неизмѣнныхъ научныхъ доказательствъ, въ безсознательномъ стремленіи къ диктаторству, переходитъ къ чисто теоретическимъ вопросамъ. Онъ проводитъ твердое разграниченіе между явленіями, входящими въ область искусства и явленіями, относящимися къ научной сферѣ. Никоимъ образомъ не слѣдуетъ смѣшивать вещей занимательныхъ съ тѣмъ, что волнуетъ наше чувство. Все, лежащее внѣ насъ, не сродное съ нами по природѣ, все, надѣленное собственною, еще не ясною для насъ индивидуальностью — все это возбуждаетъ любознательность, мучитъ и манитъ насъ въ даль, пока таинственное не становится яснымъ, отдаленное близкимъ и понятнымъ. Въ этой области дѣйствуетъ наука, постоянно разъясняя то, что подстрекнуло любопытство, возбудило интересъ ума, въ извѣстномъ направленіи. Вотъ гдѣ не можетъ проявиться никакое поэтическое творчество, требующее иного матеріала, иныхъ силъ, иныхъ горизонтовъ. Искусство имѣетъ дѣло съ тѣмъ, что симпатично, сродно съ нашими человѣческими интересами, тождественно съ нами по существу. Мы умѣемъ сочувствовать только тому, въ чемъ нашли самихъ себя. Мы восторгаемся природою, потому что ощущаемъ ее внутри себя. Нѣтъ на свѣтѣ ни одного неизящнаго, неплѣнительнаго предмета, если только художникъ, изображающій его, обладаетъ достаточнымъ, талантомъ, чтобы отдѣлить въ немъ «безразличное отъ симпатическаго», чтобы не смѣшать «симпатическаго съ занимательнымъ». Въ искусствѣ все дѣло не въ художественности формъ, которыя никогда не могутъ быть лучше живыхъ формъ дѣйствительности, въ какихъ она движется передъ нашими глазами, а въ поэтической мысли, радикально отличной отъ научно-дидактической мысли. Всякая художественная идея никогда не выливается въ форму сухого, разсудочнаго силлогизма, не заключаетъ въ себѣ никакого доказательства и вліяетъ на насъ своими общечеловѣческими, симпатическими свойствами. Художественная идея рождается въ формѣ живой любви или живого отвращенія отъ предмета изображенія, У великихъ талантовъ каждая поэтическая черта одушевлена человѣческимъ чувствомъ. Истинный художникъ умѣетъ открывать присутствіе человѣческаго интереса въ томъ мірѣ явленій, которымъ занято его воображеніе. Мы не можемъ прослѣдитъ, какъ возникаетъ и какъ затѣмъ выражается художественная мысль въ опредѣленной формѣ, но для научной эстетики достаточно, что она въ правѣ установить слѣдующую несомнѣнную истину: «тайна творчества состоитъ въ способности вѣрно изображать дѣйствительность съ ея симпатической стороны, иными словами: художественное творчество есть пересозданіе дѣйствительности, совершаемое не измѣненіемъ ея формъ, а возведеніемъ ихъ въ міръ человѣческихъ интересовъ, въ поэзію»^[7].

Вотъ въ общихъ словахъ главныя черты новой эстетической теоріи Майкова. Искусство не имѣетъ дѣла съ тѣмъ, что занимательно, тайна его воздѣйствія на людей заключается въ томъ, что оно воспроизводитъ дѣйствительность съ ея симпатической стороны, что оно гуманизируетъ ее, переводитъ ее въ сферу человѣческихъ интересовъ. Въ искусствѣ не должно быть никакой дидактики, потому что сухое логическое разсужденіе убиваетъ всѣ виды чистой поэзіи, даже сатиру, въ которой привыкли искать назиданія и поученія. Современная эстетика разъ навсегда отказалась «отъ титла руководительницы» художественныхъ талантовъ, сфера ея вліянія ограничивается исключительно «опытнымъ изслѣдованіемъ обстоятельствъ, сопровождающихъ зачатіе, развитіе и выраженіе художественной мысли»^[8]. О самой художественной идеѣ, въ отличіе ея отъ идеи научно-дидактической, Майковъ высказывается съ нѣкоторой сбивчивостью, при всей рѣшительности отдѣльныхъ фразъ. На одной и той же страницѣ говорится, что всякая поэтическая идея рождается въ формѣ живой любви или отвращенія отъ предмета изображенія и тутъ же, черезъ нѣсколько строкъ, прибавляется новый оттѣнокъ къ ея опредѣленію. Художественная мысль, говоритъ Майковъ, есть ничто иное, какъ чувство тождества, чувство общенія какой бы то ни было дѣйствительности съ человѣкомъ. Очевидно, Майковъ не дѣлаетъ никакого различія между поэтической идеей и поэтическимъ чувствомъ. Если прибавить къ этимъ опредѣленіямъ задачи и цѣли искусства соображенія Майкова о томъ, что художественное творчество не допускаетъ никакой копировки внѣшняго міра, мы будемъ имѣть все его эстетическое ученіе, въ полномъ объемѣ его главныхъ и второстепенныхъ положеній. Борьба съ дидактикой и открытіе симпатическихъ силъ искусства — вотъ тѣ новые принципы, которыми Майковъ хотѣлъ, повидимому, оказать рѣшительное научное сопротивленіе начавшемуся въ журналистикѣ броженію утилитарныхъ понятій. Оградивъ искусство отъ чуждыхъ ему элементовъ. Майковъ въ то же время указываетъ ему высокую задачу въ области живыхъ человѣческихъ интересовъ. Однако, если внимательно присмотрѣться къ этому ученію, легко замѣтить въ немъ недостатки философскаго характера, имѣющіе немаловажное значеніе. Во-первыхъ, самое дѣленіе предметовъ на занимательные и симпатическіе, играющсе въ теоріи Майкова первенствующую роль, надо признать совершенно условнымъ. Какъ мы уже говорили, все, что входитъ въ сознаніе человѣка, что интересуетъ его въ томъ или другомъ отношеніи, не можетъ не произвести извѣстнаго впечатлѣнія на чувство. Въ каждомъ актѣ познанія міръ открывается намъ съ «симпатической» стороны, т. е. со стороны, задѣвающей и волнующей нашу душу. Научное изслѣдованіе извѣстныхъ явленій такъ же овладѣваетъ нашими чувствами, какъ и художественное воспроизведеніе природы, тѣхъ или другихъ событій въ жизни людей. Когда мы говоримъ о тѣлѣ, замѣчаетъ Жуковскій въ письмѣ своемъ къ Гоголю, мы можемъ опредѣленно означать каждую отдѣльную его часть. Но когда мы говоримъ: умъ, воля, мы разными именами означаемъ одно и то же — всю душу, нераздѣлимо дѣйствующую въ каждомъ частномъ случаѣ. Но если-бы искусство поражало только чувство, оно не могло бы имѣть такого широкаго культурнаго значенія, какое оно имѣетъ въ развитіи каждаго общества. Во-вторыхъ, характеристика творческаго процесса вышла у Майкова крайне узкою, недостаточною для борьбы съ утилитарными представленіями о задачѣ искусства. Въ этой характеристикѣ особенно ярко выступилъ его ошибочный взглядъ на самую природу художественнаго процесса, въ которомъ синтезъ является въ дѣйствительности настоящею творческою силою. Майковъ выдвигаетъ на первый планъ вопросъ о человѣческихъ интересахъ, съ которыми должно слиться всякое художественное произведеніе. Но понятіе о человѣческихъ интересахъ, не развитое философскимъ образомъ, даже не связанное въ разсужденіи Майкова съ какимъ нибудь опредѣленнымъ психологическимъ содержаніемъ, даетъ совершенно случайное мѣрило при оцѣнкѣ истинно талантливыхъ созданій искусства. Художникъ долженъ изображать, говорится въ вышеупомянутомъ письмѣ Жуковскаго, не одну собственную человѣческую идею, не одну свою душу, но широкую міровую идею, проникающую все доступное нашему созерцанію. Задумавъ бороться съ дидактикой, Майковъ не сумѣлъ, однако, возвыситься до теоріи настоящаго свободнаго искусства, которое не только не подчиняется никакимъ временнымъ человѣческимъ интересамъ, но и самые эти интересы подчиняетъ непреходящимъ объективнымъ цѣлямъ и міровымъ принципамъ красоты и правды. Мало изгонять изъ искусства холодное резонерство. Надо показать его важную философскую задачу въ цѣльной системѣ, отражающей самыя таинственныя, безкорыстныя, вдохновенныя стремленія человѣческой души. Въ-третьихъ, наконецъ, дѣленіе идей на художественныя и дидактическія представляется искусственнымъ, формальнымъ дѣленіемъ, лишеннымъ истинно научнаго и эстетическаго значенія. Всѣ безъ исключенія идеи могутъ быть предметомъ искусства: онѣ становятся художественными, поэтическими, когда получаютъ гармоническое, правильное, не случайное выраженіе въ опредѣленной конкретной формѣ. Майковъ не придаетъ значенія тому, что въ искусствѣ стоитъ на первомъ планѣ, какъ его внѣшняя природа. Художественныя формы, говоритъ онъ, всегда останутся тождественными съ формами дѣйствительности. Но въ томъ-то и дѣло, что между искусствомъ и дѣйствительностью нѣтъ такого соотвѣтствія и каждый предметъ, перенесенный изъ внѣшняго міра на полотно, въ литературное произведеніе, высѣченный изъ мрамора, совершенно преображается въ идеальный, законченный, символическій образъ. Если въ мірѣ грубыхъ фактовъ нашего внѣшняго опыта, въ мірѣ жизненныхъ явленій мы можемъ еще не видѣть и не чувствовать за ними присутствія высшей духовной стихіи, то, обращаясь къ произведеніямъ человѣческаго творчества, мы неизбѣжно соприкасаемся и разумомъ, и чувствами съ верховными силами и законами, съ животрепещущимъ воплощеніемъ безусловной истины. Не понявъ дѣйствительныхъ свойствъ ни обыденнаго, ни научнаго синтеза, Майковъ не могъ оцѣнить и синтеза художественнаго, которымъ въ каждое произведеніе вносится цѣлое міросозерцаніе, рядъ эстетическихъ и нравственныхъ понятій, высоко поднимающихъ всѣ его образы, все повѣствованіе надъ повседневными явленіями жизни Идеи, влагаемыя художникомъ въ его творенія, суть тѣ же самыя идеи, которыя разрабатываются въ наукѣ, приводятся въ систему въ философіи, которыя становятся дидактическими въ сухомъ логическомъ разсужденіи. Выраженныя;въ поэтической формѣ, онѣ получаютъ какъ бы живое индивидуальное существованіе и говорятъ одновременно и воображенію, и чувству, и разуму.

Подходя съ своими позитивными эстетическими взглядами къ различнымъ явленіямъ русской словесности, Майковъ не далъ ни одной настоящей характеристики, которая могла бы остаться въ литературѣ, какъ образецъ таланта и тонкаго критическаго вкуса. О Пушкинѣ онъ не сумѣлъ сказать ни одного яркаго, оригинальнаго слова, хотя вся дѣятельность Бѣлинскаго, полная противорѣчій въ этомъ вопросѣ, должна была бы возбудить на работу его лучшія умственныя силы, если бы онъ былъ созданъ для настоящаго литературно-критическаго дѣла. Лермонтова онъ сравниваетъ съ Байрономъ на томъ основаніи, что произведенія обоихъ «выражаютъ собою анализъ и отрицаніе людей, дошедшихъ до того и другого путемъ борьбы, страданія и скорбныхъ утратъ». Гоголемъ Майковъ занимается во многихъ замѣткахъ. Онъ считаетъ его главнымъ представителемъ новѣйшаго русскаго искусства, основателемъ натуральной школы, въ произведеніяхъ котораго «торжество русскаго анализа, анализа мощнаго, безтрепетнаго и торжественно-спокойнаго» достигло своего апогея. Собраніе сочиненій Гоголя Майковъ, съ чувствомъ наивнаго удовлетворенія, называетъ «художественной статистикой Россіи». Его разсужденія о Достоевскомъ, о Герценѣ — при всемъ его глубокомъ сочувствіи къ этимъ писателямъ, не обнаруживаютъ никакой особенной проницательности. Слѣдуетъ, между прочимъ, замѣтить, что не понявъ существеннаго тождества дидактическихъ и художественныхъ идей, отрицая въ искусствѣ чисто-идейное содержаніе и усматривая на примѣрахъ съ беллетристическими произведеніями какое то противорѣчіе съ основными своими убѣжденіями, Майковъ рѣшился создать по этому случаю новую полу-дидактическую, смѣшанную форму искусства. На этой фальшивой почвѣ не было никакой возможности глубоко постигнуть и осмыслить тотъ новый, широко развившійся впослѣдствіи родъ творчества, которому присвоено названіе романа. Наконецъ, характеристика Кольцова, несмотря на пространность, не отличается ни глубиною, ни мѣткостью. «Думы» Кольцова онъ совершенно отвергаетъ, какъ «неудачныя попытки самоучки замѣнить истину, къ которой стремился, призраками, которые для самого его имѣли силу кратковременно дѣйствующаго дурмана». Бѣлинскому Майковъ, какъ мы видѣли, дѣлаетъ упреки за стремленіе къ диктаторству и споритъ съ нимъ, между прочимъ, по случайному вопросу о терминѣ «геніальный талантъ».

Остается разсмотрѣть еще новую теорію народности, предложенную Майковымъ въ той-же статьѣ о Кольцовѣ, оттѣненную нѣкоторыми отдѣльными замѣчаніями въ другихъ его статьяхъ библіографическаго отдѣла «Отечественныхъ Записокъ». По прошествіи одного только года, взгляды Майкова измѣнились самымъ радикальнымъ образомъ. Теперь онъ иначе опредѣляетъ значеніе идеи народности въ развитіи человѣчества, передѣлываетъ всѣ прежніе выводы и является защитникомъ безусловнаго космополитизма. Не заботясь о приведеніи въ надлежащую систему своихъ воззрѣній на соціальную философію, въ связи съ новыми своими мыслями, онъ идетъ теперь совершенно другимъ путемъ, излагаетъ свои убѣжденія безъ малѣйшихъ ссылокъ на прежнія научно-философскія теоремы. Разсужденія Майкова пріурочены къ вопросу о томъ, можно-ли считать Кольцова національнымъ поэтомъ, что такое народность въ литературѣ и духъ народности въ жизни отдѣльныхъ людей. Майковъ слѣдующимъ образомъ разрѣшаетъ всѣ сомнѣнія, возникавшія и возникающія на этой почвѣ, и въ заключеніе формулируетъ новый законъ, до сихъ поръ не оцѣненный, какъ онъ говоритъ, этнографами, но вполнѣ выражающій собою «отношеніе національныхъ особенностей къ человѣчности и указывающій на путь, но которому народы стремятся къ идеалу». Вотъ его собственныя слова, напечатанныя въ «Отечественныхъ Запискахъ» особеннымъ, крупнымъ шрифтомъ. «Каждый народъ, говоритъ Майковъ, имѣетъ двѣ физіономіи. Одна изъ нихъ діаметрально противоположна другой: одна принадлежитъ большинству, другая — меньшинству. Большинство народа всегда представляетъ собою механическую подчиненность вліянію климата, мѣстности, племени и судьбы. Меньшинство-же впадаетъ въ крайность отрицанія этихъ явленій»^[9]. Обѣ эти крайности — типическія черты народныхъ массъ и умственныя и нравственныя качества людей изъ интеллигентныхъ слоевъ — представляютъ уклоненіе отъ нормальнаго человѣка съ его коренными, прирожденными психическими особенностями. Человѣкъ вообще, къ какому-бы племени онъ ни принадлежалъ, говоритъ Майковъ, подъ какимъ бы градусомъ онъ ни родился, долженъ быть и честенъ, и великодушенъ, и уменъ, и смѣлъ. Общій всѣмъ людямъ идеалъ человѣка составленъ изъ положительныхъ свойствъ, которыя обыкновенно называются добродѣтелями. Ни одна добродѣтель не приходитъ извнѣ. Нѣтъ такой добродѣтели, зародышъ которой не таился-бы въ природѣ человѣка. Но въ противорѣчіи съ положительными силами, прирожденными человѣку, всѣ пороки суть ничто иное, какъ добрыя наклонности — «или сбитыя съ прямого пути, или вовсе не уваженныя внѣшними обстоятельствами». Въ устройствѣ стихій нашей жизненности, замѣчаетъ Майковъ, господствуетъ полная гармонія, и потому совершенно несправедливо видѣть въ самомъ человѣкѣ источникъ его несовершенствъ. Но народныя массы, живущія среди тяжелыхъ условій, обезсиливаются въ своихъ лучшихъ, человѣческихъ чертахъ и, подъ долгимъ гнетомъ историческихъ обстоятельствъ, обростаютъ какимъ-то безобразнымъ внѣшнимъ покровомъ, которому названіе общенаціональной физіономіи присвояется только по ошибкѣ. Въ народной толпѣ всегда находятся люди, которые высоко поднимаются надъ своими современниками, надъ инертными культурными слоями, надъ ихъ привычками и умственными стремленіями. Оби выходятъ изъ среды своего народа, отрѣшаются отъ его типическихъ особенностей и развиваютъ въ себѣ черты прямо противоположнаго характера. Проникаясь иными идеями, побѣждая въ себѣ всякую подчиненность внѣшнимъ силамъ, угнетающимъ народную жизнь, эти люди дѣлаютъ спасительный шагъ къ богоподобію, хотя и впадаютъ при этомъ, какъ уже сказано, въ новыя крайности. Они являются защитниками настоящей цивилизаціи, въ которой не можетъ быть ничего народнаго. Подобно тому, какъ мы должны считать наиболѣе совершеннымъ того человѣка, который ближе всего подходитъ къ воображаемому, идеальному, безтемпераментному человѣку, мы должны признать наиболѣе совершенною ту цивилизацію, въ которой меньше всего какихъ-бы то ни было типическихъ особенностей. Цивилизація и народность — идеи совершенно непримиримыя, одна другую исключающія. Майковъ выясняетъ свою мысль на примѣрѣ съ поэзіей Кольцова. Вотъ истинно совершенное искусство, которое избѣгло обѣихъ указанныхъ крайностей, преодолѣвъ духъ подчиненности, разлитый въ народной толпѣ, и духъ «отчаяннаго удальства», отличающій меньшинство. Стихотворенія Кольцова, выражая «изумительную жизненность», проникнуты вмѣстѣ съ тѣмъ «какою-то необыкновенною дѣльностью и нормальностью». Въ нихъ нѣтъ никакихъ крайностей, никакихъ проявленій болѣзненной раздражительности. Читая его произведенія, вы безпрестанно видите передъ собою человѣка, «въ самой ровной борьбѣ съ обстоятельствами», человѣка, которому нѣтъ надобности сострадать, потому что вы увѣрены, что побѣда останется на его сторонѣ и что силы его «еще болѣе разовьются отъ страшной гимнастики». Въ нихъ вы, навѣрно, не встрѣтите никакого злостнаго увлеченія, никакой желчности, никакой односторонности, «образующейся въ людяхъ посредственной жизненности вслѣдствіе вражды съ обстоятельствами». Вся его біографія переполнена фактами, доказывающими, что въ немъ господствовала полная гармонія «между стремленіемъ къ лучшему и разумнымъ уваженіемъ дѣйствительности».

Несмотря на нѣкоторый внѣшній блескъ, это новое ученіе о народности тоже страдаетъ очень существенными недостатками, которые дѣлаютъ его особенно непригоднымъ при изученіи человѣческаго творчества въ его разнообразныхъ формахъ и проявленіяхъ. При такихъ понятіяхъ о народной индивидуальности, особенно ярко выступающей въ поэтическихъ произведеніяхъ, Майковъ долженъ былъ потерять всякій интересъ и чутье къ тому, что въ искусствѣ стоитъ на первомъ планѣ — къ совершенству оригинальнаго выраженія общечеловѣческихъ, міровыхъ идей и настроеній. Самое созданіе этой теоріи показываетъ въ Майковѣ человѣка, безъ яркаго темперамента и глубокихъ художественныхъ симпатій къ разнообразнымъ формамъ красоты, къ игрѣ высшей жизни въ индивидуальныхъ; воплощеніяхъ и образахъ. Признавъ, въ противоположность своимъ прежнимъ ложнымъ взглядамъ, космополитическій характеръ всякаго общаго понятія и всѣхъ отвлеченныхъ идей и сдѣлавъ въ этомъ отношеніи существенный, прогрессивный шагъ, Майковъ не разглядѣлъ, однако, въ чемъ именно заключается идея народности, понятой внѣ какихъ бы то ни было шовинистическихъ и политическихъ стремленій. Во-первыхъ, устанавливая;«законъ двойственности народныхъ физіономій», при чемъ одна физіономія принадлежитъ народной массѣ, а другая интеллигентному меньшинству, онъ не видитъ истинныхъ отношеній глубокой оригинальной личности къ той умственной и соціальной средѣ, изъ которой она вышла. При выдающихся духовныхъ силахъ научнаго или художественнаго характера, при яркомъ умѣ и волѣ, способный бороться съ слѣпыми жизненными стихіями и предразсудками, даровитый человѣкъ обнаруживаетъ въ наиболѣе чистомъ и законченномъ видѣ тѣ именно качества группового темперамента и характера, которыя затерты въ массѣ грубыми историческими силами. Въ истинно интеллигентной средѣ типическія народныя черты, часто скрытыя отъ глаза, искаженныя внѣшними вліяніями, выступаютъ съ большою свободою и потому съ большею красотою. О народной индивидуальности приходится судить именно по самымъ талантливымъ людямъ. Образованный человѣкъ, участвующій въ созданіи литературы и науки, или добровольно и сознательно отдающійся ихъ теченію, говоритъ Потебня, какой бы анаѳемѣ ни придавали его изувѣры за отличіе его взглядовъ и вѣрованій отъ взглядовъ и вѣрованій простолюдина, не только не отдѣленъ отъ него какою то пропастью, но, напротивъ того, имѣетъ право считать себя болѣе типическимъ выразителемъ своего народа, чѣмъ простолюдинъ^[10]. Образованный человѣкъ устойчивѣе въ своей народности, чѣмъ человѣкъ малой и шаткой умственной культуры. Самое содержаніе его научныхъ и нравственныхъ убѣжденій и общественныхъ понятій должно остаться общечеловѣческимъ, но выраженіе ихъ въ жизни, въ литературѣ будетъ непремѣнно имѣть свою особенную форму, своеобразный стиль даннаго народа. Необходимо при этомъ отмѣтить то обстоятельство, что, понявъ ошибочно смыслъ и психологическое значеніе идеи народности, Майковъ не рѣшился стать на сторону того меньшинства, которое онъ самъ признаетъ выразителемъ интеллигентнаго протеста во имя человѣческаго богоподобія. Вотъ почему, желая выразить свою симпатію къ могучему, страстному, порывистому таланту Кольцова, онъ рисуетъ фигуру спокойнаго, уравновѣшеннаго, разсудительно-дѣловитаго человѣка. Во-вторыхъ, представленіе Майкова о прирожденности «добродѣтелей» и случайности «пороковъ» имѣетъ самый поверхностный характеръ. Его изображеніе не передаетъ той драмы, которая совершается въ человѣческой душѣ — борьбы противоположныхъ идей и понятій, идущихъ извнутри человѣка, изъ глубины его діалектическаго по природѣ духа. По представленію Майкова человѣкъ, преодолѣвшій внѣшнія жизненныя силы, выйдя изъ подъ давленія историческихъ предразсудковъ, вмѣстѣ съ этимъ окончательно сбрасываетъ съ себя свою порочную оболочку и становится олицетвореніемъ безтемпераментной добродѣтели. А между тѣмъ, истинный освободительный процессъ совершается прежде всего внутри самого человѣка, въ глубинѣ сознанія — съ его кореннымъ метафизическимъ разладомъ, который можетъ разрѣшиться только въ высшихъ идеальныхъ обобщеніяхъ. Въ-третьихъ, наконецъ, при правильномъ пониманіи народности, Майковъ не могъ бы говорить о радикальномъ противорѣчіи между народностью и цивилизаціей. Въ прежнихъ своихъ разсужденіяхъ на эту тему онъ сдѣлалъ принципіальную ошибку, давъ мѣсто идеѣ національности въ чисто научныхъ и философскихъ вопросахъ. Теперь, ошибочно усматривая въ народности то же идейное содержаніе, онъ неизбѣжно долженъ былъ признать ее разрушительнымъ началомъ по отношенію къ цивилизаціи. Онъ и теперь не видитъ, что типическія свойства народа въ его индивидуальномъ темпераментѣ, въ характерѣ его непосредственныхъ силъ, и что разнообразіе этихъ свойствъ въ человѣчествѣ, порождающее разнообразіе въ склонностяхъ и безсознательныхъ влеченіяхъ, никоимъ образомъ не можетъ находиться въ логическомъ противорѣчіи съ идеей просвѣщенія, съ идеей единой для всѣхъ людей цивилизаціи.

IV.

Бѣлинскій, встрѣтившій сочувственными словами первую большую статью Майкова, отнесся съ рѣзкимъ отрицаніемъ къ его новымъ идеямъ о народности. Въ обозрѣніи русской литературы 1846 г., онъ, не называя по имени новаго критика «Отечественныхъ Записокъ», въ довольно рѣшительныхъ выраженіяхъ оспариваетъ его ученіе о народности, изложенное въ статьѣ о Кольцовѣ. Разсужденія Бѣлинскаго отличаются обычною страстностью, и несмотря на многія преувеличенія и сочувственныя фразы по адресу славянофильской партіи, производятъ яркое, сильное впечатлѣніе. Статья написана съ лихорадочнымъ жаромъ. Столкновеніе съ новой либеральной силой, выступавшей съ научными и соціальными теоріями и отвергавшей индивидуальность въ формахъ поэтическаго творчества, разбудила въ Бѣлинскомъ его прежнія, когда-то глубоко пережитыя, эстетическія симпатіи. Онъ накидывается на молодого писателя, разбрасываетъ по всѣмъ направленіямъ фразы, полныя огня и вдохновенія, съ особенной силой противопоставляетъ взглядамъ Майкова свои собственныя, смѣлыя, на этотъ разъ оттѣненныя нѣкоторымъ преувеличеннымъ патріотствомъ, націоналистическія убѣжденія^[11]. Какъ извѣстно, статья эта вызвала смущеніе въ литературныхъ кругахъ, близко стоявшихъ къ «Современнику». Самъ Майковъ, повидимому, не склонился на сторону своего достойнаго оппонента, хотя и нашелъ нужнымъ объясниться передъ Тургеневымъ относительно своихъ критическихъ замѣчаній о Бѣлинскомъ. Возникшая полемика, въ виду нѣкоторыхъ неловкихъ фразъ Бѣлинскаго, быть можетъ, даже подняла Майкова въ глазахъ людей, слѣдившихъ за развитіемъ молодыхъ талантовъ, и уже въ первые мѣсяцы 1847 г. критикъ «Отечественныхъ Записокъ» подучилъ приглашеніе участвовать въ «Современникѣ», приглашеній, столь настоятельное, что у него мелькнула даже мысль, разсказываетъ Порѣцкій, прервать обязательныя отношенія съ Краевскимъ. Дѣло, однако, обошлось такъ, что Майковъ сталъ писать въ обоихъ журналахъ: въ іюньской книгѣ «Современника» уже были помѣщены двѣ написанныя имъ рецензіи^[12].

Когда Майковъ умеръ, въ журналахъ появился цѣлый рядъ некрологовъ и замѣтокъ, въ которыхъ его кратковременная дѣятельность была представлена въ самомъ сочувственномъ свѣтѣ. Около семейства Майковыхъ уже тогда группировались лучшіе дѣятели печати, люди ума и таланта, для которыхъ Аполлонъ Майковъ долженъ былъ являться притягательною поэтическою силою. Въ этомъ обществѣ, гдѣ преобладающую роль играли писатели съ художественнымъ направленіемъ мысли, съ широкими эстетическими интересами, Валеріанъ Майковъ и получилъ свои первыя умственныя впечатлѣнія. Можно допустить, что молодой критикъ именно здѣсь услышалъ и воспринялъ нѣкоторые изъ литературныхъ отзывовъ, которые потомъ и перешли въ его статьи безъ надлежащей и самостоятельной аргументаціи. Такъ, напримѣръ, въ печати много разъ указывалось, какъ на доказательство тонкаго эстетическаго чутья Майкова, на его отзывъ о стихахъ Тютчева. А между тѣмъ, немногочисленныя фразы, брошенныя Майковымъ объ этомъ превосходномъ талантѣ, вовсе не свидѣтельствуютъ о критическомъ пониманіи Тютчева. Въ нихъ нѣтъ никакого самостоятельнаго колорита — образъ Тютчева не намѣченъ ни единымъ штрихомъ, его поэтическія настроенія, полныя глубокаго философскаго смысла, не обрисованы ни единымъ словомъ. Явившись случайнымъ заключеніемъ въ рецензіи о стихахъ Плещеева, нѣсколько фразъ о Тютчевѣ могли быть простымъ отголоскомъ какихъ-нибудь болѣе или менѣе типическихъ, мѣткихъ разсужденій, напр., Тургенева, которыя, какъ извѣстно, очень высоко цѣнилъ это оригинальное и глубокое дарованіе. Вращаясь въ обществѣ людей съ самымъ изысканнымъ вкусомъ, Майковъ постоянно натыкался на чисто литературные вопросы, при разрѣшеніи которыхъ онъ пускалъ въ ходъ свои теоретическія способности, свою начитанность въ ученыхъ книгахъ новѣйшаго характера. При отзывчивости на различные интересы и нѣкоторой легкости въ воспріятія самыхъ трудныхъ истинъ науки, Майковъ долженъ былъ производить выгодное впечатлѣніе многообѣщающаго и талантливаго юноши. Онъ быстро двигался въ своемъ умственномъ развитіи, и когда въ печати появились его первыя статьи, не чуждыя реформаторскихъ притязанія, снисходительный судъ такихъ крупныхъ художниковъ, какъ Тургеневъ, Достоевскій, Гончаровъ, долженъ былъ отнестись къ нимъ съ крайней благосклонностью. Тургеневъ, какъ мы уже разсказывали, свелъ Валеріана Майкова съ Краевскимъ, выслушивалъ его объясненія и оправданія по поводу его полемической характеристики Бѣлинскаго. Онъ же, черезъ много лѣтъ, вспоминалъ о Майковѣ въ словахъ, заключающихъ въ себѣ, кромѣ покровительственнаго одобренія, нѣкоторую двусмысленную критику и Бѣлинскаго, и Майкова: «Незадолго до смерти, пишетъ онъ, Бѣлинскій начиналъ чувствовать, что наступило время сдѣлать новый шага, выйти изъ тѣснаго круга. Политико-экономическіе вопросы должны были смѣнить вопросы эстетическіе, литературные. Но самъ онъ себя уже устранялъ и указывалъ на другое лицо, въ которомъ видѣлъ своего преемника — В. Н. Майкова, брата поэта»^[13]. Съ полнымъ сочувствіемъ, безъ всякихъ ограниченій, съ добродушіемъ человѣка, готоваго хвалить всякій добрый порывъ, какъ нѣкоторую положительную заслугу, выставляетъ умственныя и нравственныя качества Майкова Гончаровъ, въ некрологѣ, напечатанномъ въ «Современникѣ». Отличительныя достоинства статей Майкова, пишетъ онъ — «строгая послѣдовательность въ развитіи идей, логичность и доказательность положеній и выводовъ, потомъ глубина и вѣрность взгляда, остроуміе и начитанность». Обозначивъ въ такихъ полновѣсныхъ, можно сказать, великодушныхъ выраженіяхъ положительныя стороны его таланта, Гончаровъ кратко и какъ-бы неохотно отмѣчаетъ его главные недостатки: излишнюю плодовитость, непривычку распоряжаться богатствомъ своихъ силъ, раздробленность и мѣстами «слишкомъ тонкую и отвлеченную изысканность анализа»^[14]. Раздробленный анализъ при строгой послѣдовательности идей и доказательности общихъ положеній — едва-ли въ этомъ сочетаніи логически противорѣчивыхъ признаковъ можно найти твердую опору для упроченія литературной репутаціи Майкова, Достоевскій въ статьѣ о Добролюбовѣ, напечатанной въ 1861 г., тоже посвятилъ нѣсколько сочувственныхъ фразъ памяти рано умершаго критика, хотя въ словахъ его звучитъ горячая похвала скорѣе человѣческой личности Майкова, чѣмъ его литературному таланту. Послѣ Бѣлинскаго, пишетъ онъ, занялся отдѣломъ критики въ «Отечественныхъ Запискахъ» Валеріанъ Майковъ, братъ всѣмъ извѣстнаго и всѣми любимаго поэта. «Онъ принялся за дѣло горячо, блистательно, съ свѣтлымъ убѣжденіемъ, съ первымъ жаромъ юности. Но онъ не успѣлъ высказаться»^[15].

Эти извѣстные въ литературѣ отзывы о талантѣ Майкова не остались безъ вліянія на критиковъ ближайшей къ намъ эпохи. Нѣкоторыя черты его теоретическихъ воззрѣній дѣлали его прямымъ предшественникомъ Чернышевскаго и Добролюбова, хотя, какъ мы видѣли, онъ и старался оградить искусство отъ вторженія какой-бы то ни было дидактики. Политико-экономическія тенденціи, безъ которыхъ не обходилась ни одна его крупная статья, сближаютъ его съ дѣятелями журналистики 50-хъ и 60-хъ годовъ. Новая теорія народности, выраженная съ нѣкоторымъ либеральнымъ задоромъ, показалась наиболѣе виднымъ дѣятелямъ «Современника» цѣлымъ политическимъ откровеніемъ, дающимъ рѣшительное орудіе въ борьбѣ съ славянофильской партіей. Однимъ словомъ, въ статьяхъ Майкова, не отличавшихся ни яркостью, ни глубиною мысли, но имѣющихъ несомнѣнную научную закваску, историки литературы усмотрѣли важные признаки литературно-критическаго прогресса по сравненію даже съ произведеніями такого могучаго, признаннаго, живого таланта, какимъ былъ Бѣлинскій. Мало-по-малу сложилась даже какая-то легенда, господствующая до сихъ поръ въ журнальныхъ кругахъ, привыкшихъ съ довѣріемъ повторять чужіе авторитетные отзывы и приговоры. Былъ молодой критикъ Валеріанъ Майковъ, братъ извѣстнаго, замѣчательнаго поэта Апполона Майкова. Онъ писалъ недолго, но за самое короткое время своей журнальной дѣятельности онъ разработалъ собственную эстетическую теорію на строго-научныхъ основаніяхъ и широкое космополитическое ученіе о народности. Если-бы не ранняя, случайная смерть, онъ замѣнилъ-бы въ литературѣ самого Бѣлинскаго…

Въ такомъ именно направленіи оцѣнили Майкова два новѣйшихъ критика. Скабичевскій называетъ его эстетическое ученіе «первой положительной эстетической теоріей, съ которой выступила молодая мысль, освободившаяся отъ метафизическихъ принциповъ». Нѣкоторые промахи не мѣшаютъ ей, полагаетъ этотъ критикъ, оставаться истинною въ такой степени, что «всѣ позднѣйшія открытія не только не опровергаютъ, а только больше подтверждаютъ и уясняютъ ее»^[16]. Отзывъ этотъ Скабичевскій поддерживаетъ до настоящаго времени. Онъ все еще считаетъ критическія разсужденія Майкова «весьма блистательной попыткой пересадить эстетическія понятія на вполнѣ реальную почву того положительнаго мышленія», однимъ изъ первыхъ приверженцевъ котораго онъ былъ^[17]. Скабичевскій горячо отстаиваетъ и его идею народности противъ критики Бѣлинскаго, въ которой онъ по этому поводу усматриваетъ даже зародышъ «тѣхъ реакціонныхъ пріемовъ», съ какими выступили впослѣдствіи сверстники Бѣлинскаго противъ движенія 60-хъ годовъ^[18].

Другой критикъ, К. Арсеньевъ, ставитъ Майкова рядомъ съ Бѣлинскимъ, въ качествѣ его продолжателя. Если Майковъ могъ раздвинуть задачи критики, говоритъ Арсеньевъ почти словами Тургенева, то онъ былъ обязанъ этимъ Бѣлинскому. Основныя понятія въ огромномъ большинствѣ случаевъ были установлены Бѣлинскимъ, и новая критика, въ лицѣ Майкова, могла бодро пойти впередъ, не останавливаясь «передъ предразсудками и невѣжествомъ читателей». Изученіе критическихъ статей Майкова Арсеньевъ считаетъ особенно важнымъ именно въ настоящее время, какъ по тому, что онъ одинъ изъ первыхъ приблизился къ «современному взгляду на искусство», такъ и потому, что онъ не отдался «всецѣло служенію одной крайней идеѣ»^[19]. Вся обширная статья Арсеньева, проникнутая благожелательностью умѣреннаго и корректнаго либерализма, переполнена такого рода размышленіями, не обличающими въ почтенномъ публицистѣ ни критической глубины, ни даже достаточнаго знакомства съ литературной дѣятельностью Бѣлинскаго. Майковъ никогда не могъ быть ни продолжателемъ, ни ученикомъ Бѣлинскаго. По темпераменту, по направленію мыслей, по кореннымъ свойствамъ литературнаго таланта, онъ ни въ чемъ почти не сходился съ Бѣлинскимъ — ни въ одномъ изъ трехъ періодовъ дѣятельности послѣдняго. Бѣлинскій, какъ писательскій талантъ, какъ характеръ, какъ яркая, умственная величина, стоялъ безконечно выше этого начинающаго критика безъ какихъ либо рѣзкихъ проявленій страстной психической жизни. Даже въ ошибкахъ Бѣлинскаго больше жизни, чѣмъ въ сбивчивыхъ, растянутыхъ и тусклыхъ разсужденіяхъ Майкова, несмотря на всю его научную передовитость и либеральныя политическія и соціологическія стремленія. Это — со стороны литературной. Но Майкова никоимъ образомъ нельзя считать преемникомъ Бѣлинскаго и по существу его общихъ философскихъ воззрѣній. Они разошлись радикальнымъ образомъ по вопросу о народности. Они не могли быть солидарны и по вопросу о природѣ искусства. Майковъ защищалъ на позитивныхъ основаніяхъ свободу творчества. Бѣлинскій, въ періодѣ своихъ утилитарныхъ увлеченій, требовалъ отъ искусства гражданственной Дидактики, — въ предыдущіе-же періоды своей Дѣятельности, защищая свободу искусства, онъ, при всей шаткости своихъ общефилософскихъ понятій, не сходилъ съ метафизической почвы. Можно вообще сказать, что основная ошибка въ сужденіяхъ о Майковѣ, общая всѣмъ его литературнымъ цѣнителямъ, состоитъ въ признаніи за нимъ прирожденнаго чисто критическаго дарованія. Рисуя его кратковременную дѣятельность, въ которой не было ни одного яркаго проявленія тонкаго художественнаго вкуса и способности къ острому эстетическому анализу, -историки русской литературы не видятъ при этомъ его настоящей умственной физіономіи. Майковъ не былъ настоящимъ литературнымъ критикомъ. Въ роли, критика онъ выступалъ только случайно, не по призванію, и тѣмъ, кто усомнился бы въ этомъ, можно напомнить его собственныя слова о себѣ въ письмѣ къ Тургеневу: «я никогда не думалъ быть критикомъ въ смыслѣ оцѣнщика литературныхъ произведеній, говоритъ онъ. Я чувствовалъ всегда непреодолимое отвращеніе къ сочиненію отрывочныхъ статей. Я всегда мечталъ о карьерѣ ученаго и до сихъ поръ ни мало не отказался отъ этой мечты. Но какъ добиться того, чтобы публика читала ученыя сочиненія? Я видѣлъ и вижу въ критикѣ единственное средство заманить ее въ сѣти интереса науки»^[20].

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", № 10, 1895

---

1. Карманный словарь. С.-Петербургъ MDCCCXLV, стр. 10.
2. «Критическіе опыты», изд. 1891, стр. 574—575.
3. «Критическіе опыты», стр. 578—579.
4. «Критическіе опыты», стр. 600.
5. «Критичеcкіе опыты», стр. 613.
6. П. В. Анненковъ. Молодость И. С. Тургенева, «Вѣстникъ Европы», 1881. № 2, стр. 468.
7. «Критическіе опыты», стр. 44.
8. Ibidem. Нѣчто о русской литературѣ въ 1846 г., стр. 342.
9. «Критическіе опыты», стр. 69.
10. «Вѣстникъ Европы», 1895, Сентябрь.
11. Сочиненія Бѣлинскаго, т. XI, изданіе 1892 г., «Взглядъ на русскую литературу 1846 г.», стр. 41—42. 44—45.
12. «Критическіе опыты», ст. XLV.
13. Полное событіе сочиненій Тургенева, изд. 1881 г., т. X, стр. 32—33.
14. «Критическіе опыты», стр. VI.
15. Полное собраніе сочиненій Ѳ. М. Достоевскаго, изд. 1883 г., т. X, стр. 38.
16. Сочиненія А. Скабичевскаго. «Сорокъ лѣтъ русской критики», стр. 465.
17. «Сѣверный Вѣстникъ», 1891 г., мартъ (въ отдѣлѣ библіографической критики), по поводу изданія «Критическихъ опытовъ».
18. Ibidem, стр. 478, 479.
19. К. Арсеньевъ. Критическіе этюды", т. II, стр. 255, 293.
20. Критическіе опыты", стр. XL.