Литературные заметки (Волынский)/Версия 7/ДО

Литературные заметки : Д. И. Писарев
авторъ Аким Львович Волынский

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru • Статья III.
Полемика с «Русским Вестником».- Писарев и Герцен о Киреевском.- Писарев о Петре Великом.- Исторические, естественно-научные, философские и педагогические статьи Писарева.- «Темное царство» в новом освещении.- Реалистический взгляд на любовь и ревность.- Первые нападки на искусство.- Пушкин и Белинский.- Разрушение эстетики.- Два романа с эмансипаторскими идеями.- «Новый тип».- Проблески новых настроений.

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Д. И. Писаревъ.
Статья III.

Полемика съ «Русскимъ Вѣстникомъ». — Писаревъ и Герценъ о Кирѣевскомъ. — Писаревъ о Петрѣ Великомъ. — Историческія, естественно-научныя, философскія и педагогическія статьи Писарева. — «Темное царство» въ новомъ освѣщеніи. — Реалистическій взглядъ на любовь и ревность. — Первыя нападки на искусство. — Пушкинъ и Бѣлинскій. — Разрушеніе эстетики. — Два романа съ эмансипаторскими идеями. — «Новый типъ». — Проблески новыхъ настроеній.

I.

Первый періодъ своей литературной дѣятельности Писаревъ завершилъ тремя большими статьями, напечатанными въ «Русскомъ Словѣ» 1862 года: «Московскіе мыслители», «Русскій Донъ-Кихотъ» и «Бѣдная русская мысль». Въ «Московскихъ мыслителяхъ» Писаревъ подробно обозрѣваетъ критическій отдѣлъ «Русскаго Вѣстника» за 1861 годъ. Полемизируя съ Катковымъ, онъ по пути обстрѣливаетъ ядовитыми замѣчаніями Я. Грота, Лонгинова, торжественно отрекается отъ всякаго спора съ Юркевичемъ и не безъ апломба выставляетъ свое полное разногласіе во всѣхъ литературныхъ и общественныхъ вопросахъ съ солидными убѣжденіями ученой редакціи «Русскаго Вѣстника». Сознавая себя дѣятельнымъ поборникомъ либеральнаго принципа, яснаго и понятнаго для всякаго безпристрастнаго ума и безъ помощи широкихъ научныхъ или философскихъ доказательствъ, Писаревъ съ юмористическою усмѣшкою проводитъ параллель между публицистическими претензіями московскаго журнала и бойкими, быстрыми пріемами радикальнаго «Русскаго Слова», пріемами, разсчитанными на чуткость передовыхъ читателей къ блестящимъ парадоксамъ и афоризмамъ, ко всякой ярко и пылко выраженной мысли. «Мы фантазеры, верхогляды, говоруны», восклицаетъ Писаревъ съ оттѣнкомъ явной ироніи надъ своими учеными противниками. «Мы, грѣшные, вязнемъ въ тинѣ и барахтаемся среди всякихъ нечистотъ, а Русскій Вѣстникъ идетъ себѣ ровною дорогою и неспѣшною поступью пробирается къ храму славы и безсмертія». Собираясь дать отчетъ о нѣкоторыхъ выдающихся статьяхъ этого журнала, Писаревъ и не думаетъ вооружаться противъ нихъ серьезными аргументами. Къ чему возражать? Для кого возражать? Если его читатели не сочувствуютъ тѣмъ идеямъ, которыя онъ выражалъ въ прежнихъ своихъ работахъ, они не пойдутъ съ нимъ по одной дорогѣ и въ настоящемъ случаѣ. При различіи въ міровоззрѣніяхъ и радикально несходныхъ взглядахъ на задачу русской журналистики, между ними не можетъ оказаться ничего общаго въ пониманіи литературной дѣятельности Каткова. Если-же читатели сочувствуютъ ему, то совершенно достаточно вѣрно передать содержаніе, общій смыслъ важнѣйшихъ, руководящихъ статей московскаго журнала, чтобы отчетливо выразить извѣстное къ нимъ отношеніе. Проницательные люди поймутъ, въ чемъ дѣло.

Это — одна изъ самыхъ слабыхъ статей Писарева. Присутствуя при первыхъ рѣшительныхъ схваткахъ Каткова съ «Современникомъ», показавшихъ силы враждующихъ сторонъ въ ихъ настоящемъ объемѣ. Писаревъ не сумѣлъ вмѣшаться въ эту важную борьбу какимъ-нибудь значительнымъ, серьезнымъ заявленіемъ, смѣлою и новою мыслью, увеличивающею шансы успѣха на его сторонѣ. Полемическій походъ Каткова на петербургскихъ журналистовъ радикальнаго лагеря былъ уже въ полномъ разгарѣ, когда Писаревъ отдавалъ въ печать свою пространную статью о «Русскомъ Вѣстникѣ». Въ теченіе двѣнадцати мѣсяцевъ обѣ партіи успѣли обмѣняться самыми рѣшительными возраженіями, и разрывъ «Русскаго Вѣстника» съ либеральнымъ движеніемъ общества обозначился съ полною очевидностью. Удары Каткова въ извѣстную сторону сыпались безпрерывно, обнаруживая неистощимую энергію, движеніе страстей и силъ къ опредѣленной, твердо намѣченной цѣли. Пользуясь каждою оплошностью противника и превосходя его размѣрами литературнаго таланта, Катковъ все сильнѣе и сильнѣе набрасывался на главныхъ коноводовъ либеральной партіи, то уличая ихъ въ грубомъ философскомъ невѣжествѣ, то со смѣхомъ обнаруживая все жалкое ничтожество ихъ полемическихъ придирокъ и громкихъ, пышныхъ фразъ безъ серьезнаго, внутренняго содержанія. Мы уже слѣдили за всѣми моментами этой кипучей, яркой борьбы между двумя видными журналами, борьбы, затѣянной Катковымъ и доведенной имъ до конца съ извѣстнымъ успѣхомъ. Несмотря на весь свой мятежный задоръ, Чернышевскій не только не сразилъ своего храбраго и искуснаго соперника, но, схватившись съ нимъ на опасной для него почвѣ философскихъ разсужденій, сдѣлалъ нѣсколько явныхъ промаховъ, осмѣянныхъ Катковымъ со всею яростью безпощаднаго полемиста. Отвѣты Чернышевскаго, показавшіеся молодому Писареву образцомъ литературной полемики, обнаружили только слабую сторону «Современника». О побѣдѣ Чернышевскаго надъ Юркевичемъ и Катковымъ не могло быть и рѣчи. Строго научныя возраженія ІОркевича на статью «Современника» требовали объективнаго разбора, для котораго у Чернышевскаго не хватало соотвѣтствующихъ знаній, умѣнья тонко разбираться въ трудныхъ вопросахъ метафизическаго мышленія. Борьба съ Катковымъ, проигранная на философской почвѣ и чрезмѣрно запутанная ненужными изліяніями и увертками Чернышевскаго, не могла окончиться торжествомъ «Современника» даже въ самой ограниченной области. Не сознавая своего безсилія въ вопросахъ философской науки, Чернышевскій выступалъ на защиту примитивно справедливыхъ требованій русской жизни съ арсеналомъ такихъ теоретическихъ аргументовъ, которыхъ нельзя было отстоять въ серьезномъ спорѣ. Онъ шелъ впередъ, не сомнѣваясь въ успѣхѣ, но шансы побѣды — рѣшительной, исторической побѣды надъ реакціонною силою, вставшею на пути прогрессивнаго движенія, уменьшались съ каждымъ днемъ. Союзники сближались между собою, но, обезсиленные въ корнѣ фальшивымъ философскимъ ученіемъ, не прибавляли новыхъ элементовъ для побѣды, не давали свѣжихъ и свѣтлыхъ доказательствъ своей правоты передъ высшими интересами русскаго общества…

Вѣрный партизанъ Чернышевскаго въ вопросахъ философіи и эстетики. Писаревъ не могъ оказать «Современнику» серьезной поддержки въ его полемическомъ раздорѣ съ «Отечественными Записками» и «Русскимъ Вѣстникомъ». Новыхъ объясненій, по сравненію съ доводами Чернышевскаго, онъ не давалъ. По типу, всѣ его возраженія, въ «Схоластикѣ XIX вѣка», противъ Дудышкина, Альбертини, Громеки, Бестужева-Рюмина, ничѣмъ не отличались отъ жестокой расправы Чернышевскаго съ неожиданными защитниками ІОркевича на страницахъ умѣренно либеральнаго журнала. Всѣ его доводы въ пользу матеріализма, выраженные съ необузданнымъ задоромъ, эти смѣлые скачки черезъ бездны научныхъ затрудненій, отъ сложныхъ теоремъ философіи къ вопросамъ и событіямъ текущей жизни, каждое частное разсужденіе, отдѣльные афоризмы и замѣчанія — все обнаруживало непобѣдимое вліяніе Чернышевскаго, овладѣвшее всѣмъ его существомъ, его симпатіями и убѣжденіями. При значительномъ литературномъ талантѣ, Писаревъ этими своими статьями не могъ, конечно, смутить ни сотрудниковъ «Отечественныхъ Записокъ», ни такого сильнаго вождя начинавшейся реакціи, какимъ былъ Катковъ. Оба журнала — петербургскій, съ представителями умѣреннаго либерализма во главѣ, и московскій, управляемый опытною рукою блестящаго публициста, не могли войти въ самостоятельную борьбу съ молодымъ писателемъ, не показавшимъ, при видной свѣжести литературнаго дарованія, при необычайной бойкости и рѣзкости полемическаго тона, никакой серьезной умственной подготовки въ научно-философскомъ направленіи. «Схоластика XIX вѣка» произвела большую сенсацію своимъ эффектнымъ краснорѣчіемъ, задоромъ своихъ рѣшительныхъ афоризмовъ, своимъ смѣлымъ заступничествомъ за Чернышевскаго, но она не могла поколебать общаго положенія вещей въ журналистикѣ, потому что, несмотря на яркіе проблески индивидуализма, не заключала въ себѣ никакихъ новыхъ теоремъ по сравненію съ главными тезисами «Антропологическаго принципа» Чернышевскаго. А статья «Московскіе мыслители», по стилю и оригинальности содержанія, значительно уступала всему, написанному критикомъ «Русскаго Слова» въ этотъ періодъ его литературной дѣятельности.

Подъ пышнымъ заглавіемъ «Русскій Донъ-Кихотъ» Писаревъ въ коротенькой статьѣ пытается набросать исчерпывающую характеристику взглядовъ и стремленій И. В. Кирѣевскаго, одного изъ самыхъ талантливыхъ представителей славянофильскаго движенія. Вышедшее въ 1861 году полное собраніе его сочиненій, въ двухъ томахъ, съ приложеніемъ обширныхъ матеріаловъ для біографіи Кирѣевскаго, собранныхъ А. И. Кошелевымъ, давало критику «Русскаго Слова» полную возможность подвергнуть обстоятельному разбору рядъ статей литературно-эстетическаго и философскаго характера, написанныхъ вдохновеннымъ языкомъ и мѣстами обнаруживающихъ поразительную глубину оригинальнаго умственнаго настроенія. Широкое образованіе Кирѣевскаго, соединенное съ удивительною чистотою нравственнаго характера, не представляло, конечно, никакого повода для легкомысленнаго, рецензентскаго юмора и дилетантскаго пустословія о постороннихъ, къ дѣлу не относящихся, вопросахъ. Въ его разсужденіяхъ о русской литературѣ, о стихотвореніяхъ Языкова, о Грибоѣдовѣ, о Пушкинѣ, о русскихъ писательницахъ разсѣяно столько великолѣпныхъ замѣчаній, заслуживающихъ полнаго вниманія, что, при серьезномъ пониманіи своей задачи, каждому новому критику именно на этихъ разсужденіяхъ легко было показать и развернуть свое собственное эстетическое міровоззрѣніе, свой взглядъ на искусство, свое отношеніе къ важнымъ философскимъ вопросамъ. Въ статьяхъ Кирѣевскаго подъ названіемъ: «Девятнадцатый вѣкъ», «Въ отвѣтъ А. С. Хомякову», «О характерѣ просвѣщенія Европы и о его отношеніи къ просвѣщенію Россіи», «О необходимости и возможности новыхъ началъ для философіи» обрисовалась совершенно опредѣленная точка зрѣнія на важнѣйшія событія европейской жизни, на задачу русской культуры, — обрисовалась цѣлая историческая система, возникшая въ умѣ, богатомъ смѣлыми и свѣтлыми мыслями. Для литературнаго критика, идущаго по самостоятельному пути, эти два тома произведеній Кирѣевскаго представляли драгоцѣнный случай высказаться съ надлежащею силою по цѣлому ряду вопросовъ первостепенной важности. Главнымъ тезисамъ Кирѣевскаго надо было противопоставить свои собственныя теоремы, продуманныя во всѣхъ отношеніяхъ, въ ихъ ближайшихъ и самыхъ отдаленныхъ выводахъ, соединенныя въ стройное философское ученіе. Съ полнымъ вниманіемъ надо было разсмотрѣть каждый изъ элементовъ его исторической теоріи, представляющей самостоятельное, широкое обобщеніе разнообразныхъ фактовъ духовнаго и соціальнаго характера, потому что въ спорѣ съ такимъ противникомъ, какъ Кирѣевскій, всякое дешевое глумленіе надъ враждебными понятіями, всякое легкомысленное бряцаніе воинствующими фразами не имѣло никакого смысла.

Но не рожденный для серьезныхъ споровъ и всѣмъ своимъ умственнымъ воспитаніемъ совершенно не подготовленный для пониманія такихъ натуръ, какою былъ Кирѣевскій, Писаревъ отнесся къ своей задачѣ съ тою же легкостью и бойкостью, "?ъ какою онъ обрушивался на разныхъ второстепенныхъ авторовъ. Въ «Русскомъ Донъ-Кихотѣ», несмотря на кричащія, побѣдоносныя фразы, нѣтъ ни одной серьезной мысли, ни одного научнаго аргумента противъ яркихъ доводовъ Кирѣевскаго, ни одного смѣлаго и цѣльнаго обобщенія, бросающаго иной свѣтъ на историческіе факты, собранные и но своему объясненные лучшимъ изъ русскихъ славянофиловъ. Ограничиваясь мелкими по содержанію, но язвительными по формѣ замѣчаніями, Писаревъ не разбираетъ серьезно ни одной изъ статей Кирѣевскаго, хотя каждая изъ нихъ, какъ мы уже сказали, заслуживала изученія съ пристальнымъ вниманіемъ ко всѣмъ ея литературнымъ и философскимъ особенностямъ. Богатый біографическій матеріалъ, представленный Кошелевымъ, не увлекъ его своимъ превосходнымъ психологическимъ содержаніемъ, несмотря на то, что самое славянофильство показалось Писареву «психологическимъ явленіемъ, возникшимъ вслѣдствіе неудовлетворенныхъ потребностей» русской жизни. Ничего не доказывая, Писаревъ ничего серьезно не объясняетъ своему читателю, и вся его смѣлая рецензія о важномъ литературномъ явленіи, при внимательномъ разсмотрѣніи, должна быть признана наборомъ звонкихъ, но пустыхъ фразъ, производящихъ убогое впечатлѣніе, по сравненію съ глубокими, оригинальными, мѣстами ошибочными и односторонними, но всегда возвышенными, разсужденіями Кирѣевскаго.

Вотъ какими словами Писаревъ старается опредѣлить значеніе Кирѣевскаго въ движеніи русскаго просвѣщенія. Друзья и единомышленники Кирѣевскаго, пишетъ онъ, скажутъ, что его слѣдуетъ изучать, какъ [мыслителя, что его должно уважать, какъ двигателя русскаго самосознанія, что принесенная имъ польза будетъ оцѣнена послѣдующими поколѣніями. Съ подобными мнѣніями Писаревъ согласиться не можетъ. По его твердому, но ничѣмъ недоказанному убѣжденію, «Кирѣевскій былъ плохой мыслитель, онъ боялся мысли». Кирѣевскій никуда не подвинулъ русское самосознаніе, и статьи его никогда не производили серьезнаго впечатлѣнія. Пользы Кирѣевскій, категорически заявляетъ Писаревъ, — не принесъ никакой, и если послѣдующія поколѣнія, по какому нибудь чуду, запомнятъ его имя, то они пожалѣютъ только о печальныхъ заблужденіяхъ этого даровитаго писателя, хотя Кирѣевскій «былъ человѣкъ очень не глупый и въ высшей степени добросовѣстный». Разсказывая вслѣдъ за Кошелевымъ о заграничныхъ впечатлѣніяхъ Кирѣевскаго, Писаревъ замѣчаетъ: «мягкосердечный московскій юноша мѣрялъ западную мысль крошечнымъ аршиномъ своихъ московскихъ убѣжденій, которыя казались ему непогрѣшимыми и которыя раздѣляли съ нимъ всѣ убогія старушки Бѣлокаменной». Кирѣевскій слушалъ лекціи извѣстнѣйшихъ профессоровъ, сообщалъ въ письмахъ къ родственникамъ и друзьямъ «остроумныя замѣтки о методѣ и манерѣ ихъ преподаванія», но при этомъ онъ самъ оставался «неразвитымъ, наивнымъ ребенкомъ, не умѣвшимъ ни на минуту возвыситься надъ воззрѣніями папеньки и маменьки». Въ статьѣ Кирѣевскаго «Девятнадцатый вѣкъ», по мнѣнію Писарева, не затронута ни одна реальная сторона европейской жизни. Кирѣевскій преклоняется передъ вожаками европейской мысли, не умѣя «взглянуть на умозрительную философію, какъ на хроническое повѣтріе, какъ на болѣзненный наростъ, развившійся вслѣдствіе того, что живыя силы, стремившіяся къ практической дѣятельности, были насильственно сдавлены и задержаны». Объ Европѣ и Россіи Кирѣевскій судитъ вкривь и вкось, «не зная фактовъ, не понимая ихъ и стараясь доказать всему читающему міру, что и философія, и исторія, и политика нуждаются для своего оживленія именно въ тѣхъ понятіяхъ, которыя были привиты ему самому». Въ сочиненіяхъ его хороши только тѣ мѣста, въ которыхъ онъ является чистымъ поэтомъ, заявляетъ въ одномъ мѣстѣ Писаревъ, но тутъ же прибавляетъ: «повѣсти Кирѣевскаго очень плохи, потому что въ нихъ преобладаетъ головной элементъ, онѣ сбиваются на аллегоріи».

Въ трехъ статьяхъ Кирѣевскаго: «Девятнадцатый вѣкъ», «Въ отвѣтъ А. С. Хомякову», «О характерѣ просвѣщенія Европы» выразились съ полною отчетливостью основные принципы его философскаго міровоззрѣнія, хотя первая изъ этихъ статей относится къ тому періоду его литературной дѣятельности, когда мысль Кирѣевскаго не достигла своего окончательнаго развитія. Въ «Девятнадцатомъ вѣкѣ» только намѣчены. въ общей, схематической формѣ, тѣ вопросы, которые занимали Кирѣевскаго до послѣднихъ минутъ его жизни. Въ ясныхъ выраженіяхъ предлагаетъ онъ на судъ философской критики опредѣленную формулу западно-европейскаго просвѣщенія, перечисляетъ всѣ главныя силы европейской исторіи, но, обозначивъ путь и направленіе своихъ будущихъ литературныхъ работъ, онъ при этомъ не доводитъ своихъ разсужденій до послѣднихъ возможныхъ заключеній. Въ дальнѣйшихъ статьяхъ Кирѣевскій видоизмѣняетъ свой взглядъ на отдѣльные элементы европейскаго просвѣщенія, оттѣняя ихъ новыми важными замѣчаніями, иначе опредѣляя ихъ природу въ блестящей параллели съ историческими силами русской народной культуры. Между первою и послѣдующими статьями легла глубокая умственная работа, въ которой міровоззрѣніе Кирѣевскаго обнаружило всѣ свои типическія черты, свою духовную мощь, въ которой этотъ несомнѣнно большой и разнообразно одаренный умъ, горѣвшій экстазомъ, получилъ свою окончательную и характерную для русскаго духа формировку.

Обрисовавъ въ крупныхъ, яркихъ чертахъ движеніе европейской мысли въ девятнадцатомъ вѣкѣ, Кирѣевскій слѣдующимъ образомъ объясняетъ положеніе Россіи въ исторіи европейскаго просвѣщенія. Между Россіей и Европой, пишетъ онъ, стоитъ какая-то китайская стѣна, которая только сквозь нѣкоторыя свои отверстія пропускаетъ къ намъ воздухъ просвѣщеннаго запада. Прошло уже цѣлое тысячелѣтіе съ тѣхъ поръ, какъ началась историческая жизнь Россіи, но, несмотря на долгій періодъ политической дѣятельности, ея просвѣщеніе еще находится въ зародышѣ. Очевидно, говоритъ Кирѣевскій, что причины, мѣшающія правильному развитію русскаго общества, не могутъ быть случайными, но должны заключаться «въ самой сущности его внутренней жизни», въ коренныхъ, первоначальныхъ элементахъ національнаго русскаго быта. Эти причины могутъ быть опредѣлены только сопоставленіемъ западноевропейской и русской культуры. Какими силами управлялось развитіе Европы? Гдѣ главные факторы движенія Европы по пути прогресса? Какія стихіи спасали европейское общество отъ разрушительнаго дѣйствія разныхъ внѣшнихъ обстоятельствъ, постоянно возрождая въ немъ духъ для успѣшной борьбы съ враждебными ему элементами? Три начала легли въ основаніе европейской исторіи, говоритъ Кирѣевскій: христіанская религія, классическій міръ древняго язычества и духъ варварскихъ народовъ, разрушившихъ Римскую имперію. На этихъ началахъ выросло европейское общество. Классическая мысль, не перестававшая участвовать во всѣхъ областяхъ научной и философской работы, вліяла постоянно не только на свѣтскую, но и на духовную жизнь европейскихъ народовъ. Самая противоположность между христіанскою и языческою культурою открывала новымъ идеямъ широкое поле развитія. Въ постоянной борьбѣ съ окружающими обстоятельствами, съ преданіями языческихъ нравовъ и влеченій, христіанство только укрѣпляло свои силы. Посреди разногласнаго, нестройнаго, невѣжественнаго броженія противоположныхъ стремленій, христіанство естественнымъ образомъ становилось средоточіемъ всѣхъ элементовъ европейскаго развитія, облагораживая политическую и соціальную борьбу народовъ и увлекая къ высшимъ цѣлямъ и задачамъ могучія силы классическаго образованія.

Въ Россіи христіанская религія, воспринятая въ самомъ чистомъ видѣ, не имѣла такого рѣшительнаго вліянія на историческое развитіе общества. Недостатокъ классическихъ преданій, классической образованности помѣшалъ христіанской мысли развернуться здѣсь во всемъ могуществѣ ея природныхъ силъ. Въ Европѣ просвѣщенное единодушіе, поддерживаемое общимъ религіознымъ идеаломъ, возбуждало постоянно одни и тѣ-же стремленія въ различныхъ политическихъ тѣлахъ, спасало ихъ отъ нашествій дикихъ племенъ. Въ Россіи народъ, раздробленный по удѣламъ на враждебныя части, не связанный общими интересами просвѣщенія, долженъ былъ очень легко подпасть владычеству татаръ, несмотря на все превосходство своихъ религіозныхъ вѣрованій надъ умственною и нравственною безкультурностью этого дикаго, развращеннаго племени. «Если-бы мы, говоритъ Кирѣевскій, наслѣдовали остатки классическаго міра, то религія наша имѣла-бы болѣе политической силы, мы обладали-бы большею образованностью, большимъ единодушіемъ и, слѣдовательно, самая раздѣленность наша не имѣла-бы ни того варварскаго характера, ни такихъ пагубныхъ послѣдствій». Только со времени Петра I начинается истинное развитіе Россіи. До Петра просвѣщеніе вводилось къ намъ, пишетъ Кирѣевскій, мало по малу, отрывисто, отчего, по мѣрѣ своего появленія, оно постоянно искажалось вліяніемъ «нашей пересиливающей національности». Но переворотъ, совершенный Петромъ, былъ неизбѣжнымъ, хотя и насильственнымъ переломомъ въ русской исторіи, — тѣмъ переломомъ, который открылъ классическому міру доступъ въ страну бытового и умственнаго невѣжества. Въ энергическихъ выраженіяхъ Кирѣевскій заступается, въ концѣ статьи, за реформу, совершенную Петромъ Великимъ. Въ послѣднее время, говоритъ онъ, въ русскомъ обществѣ появилось цѣлое множество обвинителей Петровскаго дѣла. Они говорятъ намъ о просвѣщеніи національномъ, самобытномъ. Они запрещаютъ намъ всякія заимствованія, бранятъ нововведенія и мечтаютъ о коренномъ возвращеніи къ старинной русской жизни. Вотъ опасный путь для страны, которую можетъ спасти только широкое европейское просвѣщеніе. Французы, нѣмцы, англичане все болѣе и болѣе проникаются національными интересами и взглядами и это нисколько не мѣшаетъ ихъ дальнѣйшему развитію. Въ союзѣ съ народными стремленіями европейская культура достигнетъ высшаго, самобытнаго выраженія. "Но у насъ искать національнаго значитъ искать необразованнаго, развивать его на счетъ европейскихъ нововведеній значитъ изгонять просвѣщеніе. Не имѣя достаточныхъ элементовъ для внутренняго развитія образованности, откуда возьмемъ мы ее, если не изъ Европы^[1]?

Въ этихъ немногихъ соображеніяхъ заключается главная мысль статьи. Обнявъ все европейское просвѣщеніе въ одной широкой формулѣ, Кирѣевскій безъ труда отмѣчаетъ, въ чемъ заключается важная причина умственной и политической отсталости русскаго общества по сравненію съ западными народами. Въ Россіи нѣтъ просвѣщенія. Христіанской мысли не на что опереться въ борьбѣ съ темнымъ невѣжествомъ народныхъ массъ. Вся прошедшая исторія Россіи, до насильственнаго переворота, совершеннаго Петромъ, можно сказать, пропала даромъ для интересовъ высшаго христіанскаго развитія. Безъ классическаго элемента русское общество не выйдетъ на широкую политическую и умственную дорогу…

Но, какъ мы уже сказали, Кирѣевскій не остановился на этихъ важныхъ мысляхъ. Въ полемическомъ отвѣтѣ Хомякову и въ пространномъ письмѣ на имя графа Е. Е. Комаровскаго добытая имъ формула европейскаго прогресса получила новое освѣщеніе и, по отношенію къ Россіи, открыла широкую перспективу совершенно иныхъ философскихъ соображеній, политическихъ догадокъ и надеждъ. Ничего не вынимая изъ этой формулы, Кирѣевскій вошелъ въ болѣе подробный анализъ ея историческаго содержанія и, пристально всмотрѣвшись въ событія русской народной жизни, показалъ, что въ его философскихъ обобщеніяхъ нѣтъ ничего безотраднаго для Россіи. Въ самой формулѣ европейскаго развитія ничто не требуетъ никакихъ перемѣнъ, но ея частное примѣненіе къ русской исторіи должно быть сдѣлано въ совершенно иномъ направленіи. Къ этому убѣжденію привела его сосредоточенная умственная работа надъ коренными вопросами философіи и исторіи въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Послѣ тяжелой неудачи на поприщѣ журнальнаго издательства, Кирѣевскій ушелъ въ себя, забросилъ перо, замкнулся и затворился отъ міра. Медленно созрѣвала въ немъ новая мысль, новый взглядъ на русскую жизнь въ ея главныхъ историческихъ моментахъ, и въ замѣткѣ, служившей отвѣтомъ на статью Хомякова «О старомъ и новомъ», это новое направленіе Кирѣевскаго впервые обозначилось съ полною отчетливостью, иначе освѣтивъ прежнія мысли, выраженныя съ громадною силою въ «Девятнадцатомъ вѣкѣ». Теперь онъ рисуетъ исторію католическаго христіанства въ иныхъ словахъ, болѣе мрачными красками, съ другою философскою тенденціею. Римская церковь отличается отъ восточной только своимъ стремленіемъ къ разсудочности, къ сухому отвлеченному раціонализму, своимъ пристрастіемъ къ формальной логикѣ. На западѣ бытіе Бога доказывается силлогизмами, инквизиція, іезуитизмъ развились въ атмосферѣ, насыщенной схоластическими спорами. Логическое убѣжденіе легло въ самое основаніе европейской жизни, сузивъ ширину и свободу ея духовнаго роста, придавъ всей культурѣ западныхъ народовъ характеръ односторонней, поверхностной мудрости. Классическое образованіе. не подчинившееся христіанской мысли, проникшее въ плоть и кровь европейскаго общества, задерживало движеніе истинно религіознаго духа. «Я совсѣмъ не имѣю намѣренія писать сатиру на западъ, заявляетъ Кирѣевскій, никто больше меня не цѣнитъ тѣхъ удобствъ жизни общественной и частной, которыя произошли отъ раціонализма. Я люблю западъ, я связанъ съ нимъ многими неразрывными сочувствіями». Но признавая большое значеніе за европейскою культурою, онъ думаетъ при этомъ, что «въ конечномъ развитіи» разсудочное просвѣщеніе уже обнаружилось «началомъ одностороннимъ, обманчивымъ, обольстительнымъ». Въ прошедшей исторіи Россіи Кирѣевскій находитъ нѣкоторые элементы, въ которыхъ христіанская мысль могла получить настоящую поддержку. Россія не блестѣла никогда «ни художествами, ни учеными изобрѣтеніями», но въ ней постоянно хранились условія широкаго духовнаго развитія, «собиралось и жило то устроительное начало знанія, та философія христіанства, которая одна можетъ дать правильное основаніе наукамъ»^[2]… Въ этихъ отрывочныхъ фразахъ слышатся первые отголоски того новаго настроенія, которое съ такою силою сказалось въ статьѣ «О характерѣ просвѣщенія Европы», напечатанной спустя двадцать лѣтъ послѣ знаменитаго дебюта Кирѣевскаго на страницахъ быстро угасшаго «Европейца». Все движеніе европейской философіи представилось ему въ новомъ освѣщеніи. Его уже больше не восторгаетъ политическое могущество католической церкви, а характерныя особенности русской жизни выступили изъ мрака прошлаго въ яркомъ сіяніи цѣльной, свѣтлой, могучей вѣры, не заглушенной въ народѣ никакими внѣшними насиліями. Раздвоеніе и цѣльность, разсудочность и разумность — вотъ послѣднія выраженія западно-европейской и древне-русской образованности^[3]. На западѣ христіанство приняло характеръ разсудочной отвлеченности, въ Россіи оно сохранило внутреннюю полноту духа. Въ Европѣ церковь смѣшалась съ государствомъ, въ Россіи она осталась всегда чуждою мірскимъ цѣлямъ. Мечтая о возрожденіи русскаго общества къ новой плодотворной дѣятельности, Кирѣевскій проповѣдуетъ при этомъ необходимость разумнаго, осмысленнаго отношенія къ западно-европейcкому просвѣщенію. Онъ хотѣлъ-бы, чтобы высшія начала жизни, которыя хранятся въ христіанскомъ ученіи, господствовали надъ элементами разсудочнаго образованія, не вытѣсняя, а обнимая ихъ «своею полнотою». Пусть христіанская мысль оживотворяетъ плодотворную, но ограниченную работу человѣческой логики, потому что вѣра не можетъ и не должна быть слѣпою.

Этимъ мыслямъ Кирѣевскій не измѣнялъ уже до конца своей жизни. Все глубже проникаясь ими, онъ хотѣлъ подвергнуть обширной критикѣ главные принципы раціонализма въ цѣльномъ, законченномъ философскомъ произведеніи, съ подробнымъ изложеніемъ новыхъ началъ, на которыхъ разовьется будущая духовная работа человѣчества. Передъ самою смертью Кирѣевскому пришлось напечатать только первые наброски этой оригинально задуманной работы въ «Русской бесѣдѣ» Кошелева, изъ этихъ немногихъ страницъ совершенно достаточно для того, чтобы судить о необычайной смѣлости его огромнаго критическаго таланта, о поэтической свѣжести и яркости его философскаго настроенія, о могучей способности искать высшую религіозную правду въ самыхъ глубинахъ человѣческой исторіи. Отдѣльныя мысли въ этой статьѣ, носящей пространное заглавіе «О необходимости и возможности новыхъ началъ для философіи», критика Аристотеля, краткая, но мѣткая оцѣнка Декарта, нѣсколько горячихъ разсужденій о Шеллингѣ — проникнуты духомъ смѣлаго новаторства и звучатъ агитаціоннымъ призывомъ къ свободному научному труду внѣ порабощающей власти тѣхъ или другихъ школьныхъ авторитетовъ. Основная тенденція рисуется въ каждомъ ея доводѣ, волнуя воображеніе, постоянно держа передъ читателемъ увлекательный образъ самого Кирѣевскаго, переливавшаго въ свои произведенія всѣ страсти своей души, боровшагося противъ сухой разсудочности всею полнотою своихъ нравственныхъ и умственныхъ силъ.

И эти два небольшихъ тома сочиненій Кирѣевскаго, представляющіе огромный интересъ для пониманія русскаго просвѣщенія, Писаревъ оцѣнилъ, какъ мы видѣли, съ пренебреженіемъ передового мыслителя, которому незачѣмъ разбираться въ предразсудкахъ и заблужденіяхъ славянофильскаго писателя. Обвиняя «Современникъ» въ легкомысленномъ отношеніи къ дѣятелямъ славянофильскаго движенія, Писаревъ симъ не обнаруживаетъ ни малѣйшаго знакомства съ ихъ лучшими статьями, съ ихъ настоящими политическими и философскими стремленіями. Онъ рубитъ съ плеча вопросы, требующіе строгаго изученія, самаго широкаго пониманія, вопросы, въ самой постановкѣ которыхъ выразилась несомнѣнно прогрессивная потребность общества — осмыслить внутреннюю исторію своего развитія, уловить, постичь и разгадать черты народной психологіи, незамѣтно направляющей его развитіе по извѣстному пути. Въ такомъ писателѣ, какъ Кирѣевскій, помимо поразительно яркаго литературнаго таланта, помимо огромной научной образованности, нельзя не видѣть типическихъ особенностей народнаго духа, и критическій анализъ его произведеній, сдѣланный съ необходимымъ безпристрастіемъ, вѣрнѣе всякой внѣшней пропаганды, долженъ открыть дорогу къ самому источнику національнаго самосознанія. Эта необычайная искренность его полу-лирическихъ, полу-философскихъ изліяній, окруженныхъ волнующимся туманомъ глубокихъ намековъ, не всегда ясныхъ для ума, но всегда тревожащихъ душу, этотъ патетическій тонъ, придающій любимымъ идеямъ автора характеръ убѣжденной проповѣди, — все это постоянно сближаетъ читателя не съ тѣми или другими мелкими вопросами данной минуты, а именно съ мотивами внутренней, еще не вполнѣ развернувшейся народной жизни. Никакая разумная, сознающая свою задачу критика не можетъ пройти мимо Кирѣевскаго съ равнодушіемъ къ тому, что волновало его въ теченіе всей жизни, дѣлало его энергичнымъ бойцомъ за народныя вѣрованія, вливало въ его писанія святую страсть миссіонерскаго увлеченія. Въ Кирѣевскихъ выражается существенная особенность данной національной культуры, и кто хочетъ лишить ихъ обаянія въ глазахъ людей, долженъ бороться съ ними въ честномъ бою, лицомъ къ лицу съ ихъ дѣйствительными философскими взглядами и религіозными вѣрованіями, проникая до глубины ихъ логическихъ доказательствъ, не оставляя безъ самаго широкаго, систематическаго возраженія ихъ основныя теоремы, ихъ руководящія убѣжденія. Можно обойти молчаніемъ какое нибудь мелкое явленіе консервативнаго или условно-либеральнаго характера, но нельзя, безъ ущерба для литературы, для своего знамени, отдѣлываться холостыми выстрѣлами дешеваго остроумія, привлекая на судъ критики людей, подобныхъ Кирѣевскому, Хомякову и К. Аксакову. Легко блеснуть эффектнымъ изреченіемъ, когда терзаешь, какъ жалкую добычу, какого нибудь ничтожнаго журнальнаго крикуна, дерзнувшаго вступить въ рискованную полемику съ любимцемъ толпы, но только настоящая острота мысли, умѣющей прорѣзаться къ средоточію чужой системы, можетъ съ успѣхомъ состязаться съ выдающимся талантомъ. Но Писаревъ, такъ-же, какъ и авторъ статьи въ «Современникѣ» подъ названіемъ «Московское словенство», своимъ банальнымъ глумленіемъ надъ лучшими представителями славянофильской партіи, могъ, по закону противорѣчія, только укрѣпить то настроеніе умовъ, съ которымъ онъ боролся своими несовершенными орудіями. Обѣ статьи — «Русскій Донъ Кихотъ» и «Московское словенство^[4]» — лишній разъ показываютъ, что въ прогрессивномъ движеніи нашей недавней исторіи не было тѣхъ силъ и знаніи, которыя одни могли обезпечить за нимъ настоящій успѣхъ и значеніе.

Но о герояхъ славянофильскаго движенія, въ томъ числѣ о братьяхъ Кирѣевскихъ, судили въ русской литературѣ и люди съ большими знаніями и съ большой политической и философской прозорливостью — и судили совершенно иначе. Въ немногихъ словахъ Герцена личность Кирѣевскаго оживаетъ во всемъ богатствѣ ея патетической натуры и природныхъ талантовъ. Благородный ратоборецъ, Герценъ провожалъ въ могилу своихъ достойныхъ противниковъ торжественнымъ звономъ своего колокола, и его надгробная рѣчь, сказанная по поводу смерти К. Аксакова, звучитъ высокою, свѣтлою правдою. «Кирѣевскіе, Хомяковъ и Аксаковъ, писалъ онъ 15 января 1861 года, сдѣлали свое дѣло. Долго-ли, коротко-ли они жили, но закрывая глаза, они могли сказать себѣ съ полнымъ сознаніемъ, что они сдѣлали то, что хотѣли сдѣлать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петромъ, въ которой сидитъ Биронъ и колотитъ ямщика, чтобъ тотъ скакалъ по нивамъ и давилъ людей, то они остановили увлеченное общественное мнѣніе и заставили призадуматься всѣхъ серьезныхъ людей». Съ нихъ начинается переломъ русской мысли, и хотя между ними и Герценомъ было огромное различіе въ нѣкоторыхъ убѣжденіяхъ, но, по собственному признанію Герцена, всѣхъ ихъ соединяла общая любовь. Это было «сильное, безотчетное, физіологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминаніе, а мы за пророчество, чувство безграничной, обхватывающей все существованіе любви къ русскому народу, русскому быту, къ русскому складу ума». Въ обѣихъ партіяхъ билось одно общее сердце, хотя лица ихъ, какъ у Януса или двуглаваго орла, смотрѣли въ различныя стороны. Поклонникъ свободы и великаго времени французской революціи, Кирѣевскій не раздѣлялъ пренебреженія новыхъ старообрядцевъ къ европейскому просвѣщенію, въ чемъ онъ самъ открыто сознавался съ глубокой печалью въ голосѣ при разговорѣ съ Грановскимъ. Это былъ, пишетъ Герценъ, человѣкъ съ необыкновенными способностями, съ умомъ обширнымъ, политическимъ, страстнымъ, съ характеромъ чистымъ и твердымъ, какъ сталь. О статьяхъ его, напечатанныхъ въ № 1 «Европейца» — «Девятнадцатый вѣкъ», «О слогѣ Вильменя», «Обозрѣніе русской литературы», «Горе отъ ума на Московской сценѣ» — Герценъ отзывается въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ. Статьи Кирѣевскаго — удивительныя, пишетъ онъ, онѣ опередили современное направленіе умовъ въ самой Европѣ. «Какая здоровая, сильная голова, какой талантъ, слогъ…»^[5] Оба брата Кирѣевскихъ стоятъ печальными тѣнями на рубежѣ народнаго воскресенія. Преждевременно состарившееся лицо Ивана Кирѣевскаго носило рѣзкіе слѣды страданій и борьбы. Жизнь его не удалась. Съ жаромъ принялся онъ за изданіе журнала, но на второй книгѣ «Европеецъ» былъ запрещенъ. Въ «Денницѣ» помѣстилъ онъ статью о Новиковѣ, но «Денница» была схвачена и цензоръ Глинка посаженъ подъ арестъ. Этого твердаго и чистаго человѣка «разъѣла ржа страшнаго времени»^[6].

Такъ рисуетъ Кирѣевскаго и его единомышленниковъ Герценъ. Эта характеристика вполнѣ сливается со словами самого Кирѣевскаго о той роли, какую, онъ хотѣлъ-бы играть въ литературѣ своего времени и народа. «Мы возвратимъ права истинной религіи, говоритъ Кирѣевскій въ письмѣ къ А. И. Кошелеву, изящное согласимъ съ нравственностью, возбудимъ любовь къ правдѣ, глупый либерализмъ замѣнимъ уваженіемъ законовъ и чистоту жизни возвысимъ надъ чистотою слога»^[7]. Тотъ не знаетъ Россіи и не думаетъ о ней въ глубинѣ сердца, говоритъ онъ, обращаясь къ Погодину, кто не видитъ и не чувствуетъ, что изъ нея рождается что то великое, небывалое въ мірѣ. «Общественный духъ начинаетъ пробуждаться. Ложь и неправда, главныя наши язвы, начинаютъ обнаруживаться»… Вся страстная сила Кирѣевскаго выразилась въ этихъ яркихъ строкахъ.

Первый періодъ литературной дѣятельности Писарева — до приключенія съ брошюрой Шедо-Фероти, т. е. до заключенія его въ крѣпость, — Писаревъ закончилъ довольно обширной рецензіей на огромное изслѣдованіе П. Пекарскаго: «Наука и литература въ Россіи при Петрѣ Великомъ». Это — смѣло и бойко написанная статья съ проблесками свободнаго, хотя и не вполнѣ оригинальнаго отношенія къ нѣкоторымъ историческимъ вопросамъ, имѣвшая большой успѣхъ въ обществѣ, даже привлекшая къ себѣ, спустя нѣсколько лѣтъ, при выпускѣ въ отдѣльномъ изданіи, пристрастное вниманіе заинтересованныхъ сферъ. Писаревъ, по обыкновенію, не орудуетъ никакими серьезными фактами, ничего убѣдительно не доказываетъ, но, давая волю чисто публицистическому порыву, играетъ дерзновенными афоризмами съ протестантской окраской. Самое сочиненіе Пекарскаго, въ двухъ томахъ котораго разсыпано множество цѣнныхъ матеріаловъ, осталось въ сущности безъ надлежащаго разбора, но Писаревъ и не считалъ необходимымъ входить въ подробное изученіе того, что онъ сразу же, безъ всякихъ колебаній, окинувъ орлинымъ взглядомъ безконечную библіографію изслѣдованія, отнесъ къ «сухой и дряхлой офиціальной наукѣ», надъ которою, по его мнѣнію, «можетъ и долженъ смѣяться всякій живой, энергическій человѣкъ». Отдѣлавъ въ немногихъ словахъ Пекарскаго, щелкнувъ по дорогѣ любителей «народной подоплеки» и некстати повторивъ дрянную клевету Минаева на Юркевича, Писаревъ приступаетъ къ изложенію своихъ собственныхъ взглядовъ на роль личности въ историческомъ процессѣ. По его убѣжденію, всѣ великіе историческіе дѣятели только «мудрили» надъ жизнью народовъ, потому что, въ сущности, въ ихъ работѣ не могло быть ничего оригинальнаго, имъ самимъ принадлежащаго. Образчики извѣстной эпохи, «безотвѣтныя игрушки событій», безвинныя жертвы случайностей и переворотовъ, которые выносили ихъ на вершины исторіи, эти титаны сами по себѣ только вредили интересамъ личной свободы и просвѣщенія. Никакая крупная личность не можетъ управлять историческимъ потокомъ. Всѣ великіе люди, совершавшіе реформы съ высоты своего умственнаго величія, всѣ «въ равной мѣрѣ достойны неодобренія». Одни изъ нихъ были очень умны, другіе «замѣчательно безтолковы», но всѣ вмѣстѣ насиловали природу вещей, ведя за собою общество «къ какой-нибудь мечтательной цѣли». Всѣ поголовно могутъ быть названы «врагами человѣчества». Свобода постоянно приносилась въ жертву «разнымъ обширнымъ и возвышеннымъ цѣлямъ, созрѣвающимъ въ разныхъ великихъ и высокихъ головахъ»… Подводя итогъ этимъ общимъ соображеніямъ, Писаревъ формулируетъ основную мысль статьи въ слѣдующихъ трехъ пунктахъ: во первыхъ, дѣятельность всѣхъ великихъ людей была совершенно поверхностна и проходила мимо народной жизни, не шевеля и не пробуждая народнаго сознанія, во вторыхъ, дѣятельность великихъ людей была всегда ограничена тѣмъ кругомъ идей, въ которыхъ вращалась общая мысль эпохи, и въ третьихъ, дѣятельность великихъ людей «не достигала своей цѣли, потому что претензіи этихъ господъ постоянно превышали ихъ силы»^[8].

Обращаясь къ главному предмету статьи, Писаревъ въ рѣзкихъ выраженіяхъ оттѣняетъ свое отвращеніе ко всякаго рода цивилизаторамъ «à la Паншинъ, или, что то же самое, à la Петръ Великій». Любя европейскую жизнь, мы не должны обольщаться тою блѣдною пародіею на европейскіе нравы, которая «разыгривается высшими слоями нашего общества со временъ Петра». Съ веселымъ задоромъ Писаревъ взываетъ къ настоящему европеизму, слегка иронизируя при этомъ надъ «остроумными затѣями Петра Алексѣевича». Дѣятельность Петра вовсе не имѣла такихъ плодотворныхъ послѣдствіи, какъ это кажется его восторженнымъ поклонникамъ. Его цивилизаторскія попытки прошли мимо русскаго народа. Все, что онъ сдѣлалъ, было плодомъ его личныхъ соображеній, не считавшихся съ волею людей, которыхъ имѣла въ виду его реформа. Человѣкъ, не имѣвшій во всю свою жизнь никакой цѣли, кромѣ «удовлетворенія крупнымъ прихотямъ своей крупной личности», онъ успѣлъ «прослыть великимъ патріотомъ, благодѣтелемъ своего народа и основателемъ русскаго просвѣщенія». Нельзя не отдать Петру Алексѣевичу полной дани уваженія, насмѣшливо восклицаетъ Писаревъ, не многимъ удается такъ ловко «подкупить въ свою пользу судъ исторіи»^[9]. Онъ прослылъ великимъ русскимъ дѣятелемъ, хотя «жизнь тѣхъ семидесяти милліоновъ, которые называются общимъ именемъ русскаго народа, вовсе не измѣнилась-бы въ своихъ отправленіяхъ», если-бы, напримѣръ, Шакловитому удалось совершить задуманное имъ преступленіе^[10].

Такова общая историческая философія статьи, таково примѣненіе этой философіи къ частному историческому явленію. По вѣрному замѣчанію, такъ сказать, случайнаго критика Писарева — Ф. Павленкова, — въ рецензіи на книги Пекарскаго нѣтъ ничего особенно оригинальнаго, принадлежащаго собственнымъ творческимъ теоріямъ Писарева: то, что высказано Писаревымъ, въ гораздо болѣе рѣзкой и неумолимой формѣ «можно встрѣтить на каждой страницѣ Бокля, Дрэпера и другихъ». У Бокля мы встрѣтимъ «буквально то-же самое», что такъ поразило нѣкоторыхъ читателей въ произведеніи Писарева. «Книга Бокля, говорилъ Павленковъ, была разобрана въ предыдущихъ номерахъ Русскаго Слова, положенія его цитировались чуть не въ каждой журнальной книжкѣ, затѣмъ дѣятельность Петра тоже была оцѣнена въ журналѣ, — такимъ образомъ задача Писарева состояла въ обсужденіи значенія Петра съ боклевской точки зрѣнія»^[11]. Но хотя Писаревъ и шелъ по стопамъ такого моднаго для того времени авторитета, какъ Бокль, тѣмъ не менѣе въ его разсужденіяхъ о роли великихъ людей въ исторіи человѣчества нѣтъ надлежащей отчетливости и сколько нибудь убѣдительныхъ логическихъ поясненій. Смѣшавъ воедино историческихъ героевъ, «состоявшихъ на дѣйствительной службѣ», съ тѣми великими людьми, которые въ самомъ дѣлѣ управляли судьбами и просвѣщеніемъ народовъ, не прикасаясь къ офиціальному рулю государствъ, Писаревъ не показываетъ, какими силами совершается прогрессивное движеніе всякаго общества. Въ каждомъ народѣ выдающимися работниками являются постоянно отдѣльныя личности, глубже проникающіяся его духомъ, его умственными и нравственными понятіями, ярче сознающія его потребности и счастливою отгадкою находящія новыя начала для переустройства жизни. Онѣ бросаютъ новыя идеи въ народныя массы, взбудораженныя общимъ воздухомъ эпохи, я безъ всякаго внѣшняго насилія, не прикасаясь къ жезлу и мечу, совершаютъ великіе умственные перевороты. Объ этихъ герояхъ никакимъ образомъ нельзя сказать, что ихъ дѣятельность поверхностна и не пробуждаетъ народнаго сознанія. Наивно утверждать, что пропаганда этихъ людей ограничена кругомъ современныхъ понятій и никогда не достигала своей цѣли, потому-что ихъ «претензіи постоянно превышали ихъ силы». Не разобравшись серьезно въ этомъ коренномъ вопросѣ о значеніи личности въ исторіи, Писаревъ отнесся и къ дѣятельности Петра Великаго безъ должной научной осторожности въ обобщеніяхъ и характеристикахъ. Его насмѣшка не глубока и отдаетъ юношескою хлесткостью. Какъ-бы ни были различны взгляды на роль Петра въ русской исторіи, къ какимъ-бы выводамъ ни пришла серьезная научная критика, при оцѣнкѣ его реформаторской дѣятельности, нельзя не видѣть, что въ бойкой статьѣ Писарева нѣтъ серьезнаго содержанія. Онъ не рисуетъ личности Петра, этой богато одаренной индивидуальности съ яркою печатью новаторскихъ стремленій, какъ это могъ-бы сдѣлать человѣкъ, глубоко и вдумчиво изучившій эпоху, уловившій сквозь туманъ историческаго отдаленія живыя настроенія современнаго общества. Можно держаться по отношенію къ Петру I и такого мнѣнія, какого держится, напримѣръ, какъ это намъ извѣстно, графъ X Толстой, широко изучившій документы времени для нѣкогда задуманнаго имъ романа, но тогда весь центръ тяжести долженъ быть перенесенъ отъ личности Петра въ глубину общества, потому-что нельзя не видѣть рѣзкихъ и многознаменательныхъ соціальныхъ переворотовъ этого яркаго историческаго момента. Есть минуты въ жизни Петра, писалъ Кирѣевскій, когда, дѣйствуя иначе, онъ былъ-бы согласнѣе самъ съ собою, согласнѣе съ тою мыслью, которая одушевляла его въ продолженіе всей жизни. Но общій характеръ его дѣятельности, но образованность Россіи, имъ начатая, — «вотъ основанія его величія и нашего будущаго благоденствія». Будемъ осмотрительны, продолжаетъ Кирѣевскій, когда рѣчь идетъ о преобразованіи, имъ совершенномъ. Не забудемъ, что судить о немъ легкомысленно есть дѣло неблагодарности и невѣжества^[12]. Не представивъ никакихъ доказательствъ, совершенно не изучивъ самостоятельно не только документовъ эпохи, но даже и обширнаго труда Пекарскаго, Писаревъ не пошелъ по тому пути, по которому могъ-бы съ огромнымъ успѣхомъ идти такой талантъ, какъ Толстой, и не обнаружилъ той осмотрительности, которую проповѣдывалъ Кирѣевскій. Отрицая всякое значеніе за дѣятельностью Петра Великаго и не признавая въ то-же время во всей прошедшей жизни русскаго общества ничего отраднаго, прогрессивнаго, дѣятельнаго, Писаревъ даже не выдерживаетъ своей мысли до конца и, соглашаясь съ крайними славянофильскими мнѣніями относительно личности Петра, отрекается отъ тѣхъ посылокъ, которыя давали смыслъ и даже нѣкоторую силу ихъ историческимъ выводамъ. Мы не думаемъ, говоритъ Писаревъ, чтобы «мыслящій историкъ» могъ въ исторіи московскаго государства до Петра подмѣтить какіе-нибудь симптомы народной жизни. «Мы не думаемъ, чтобы онъ нашелъ что-нибудь, кромѣ жалкаго подавленнаго прозябанія. Мы не думаемъ, чтобы мыслящій гражданинъ Россіи могъ смотрѣть на прошедшее своей родины безъ горести и безъ отвращенія»^[13]. Но если таково было до Петра прошедшее Россіи, то какимъ образомъ при немъ что-нибудь могло сложиться въ темной жизни русскаго общества? Изъ какихъ элементовъ, спрашивается, образовалась эта новая прогрессивная сила, которая безъ Петра I сломила-бы то, что разбито имъ ради новыхъ формъ государственнаго существованія? Писаревъ не видитъ, что рѣшительно отрицая всякій смыслъ въ допетровской жизни, онъ этимъ самымъ неизбѣжно возвышаетъ значеніе и силу Петра и впадаетъ въ явное противорѣчіе съ самимъ собою. Писареву кажется, что русскій народъ долженъ проснуться самъ собою и что всякая иниціатива въ этомъ направленіи со стороны не имѣетъ никакого смысла, «Мы его не разбудимъ, говоритъ онъ, воплями и воззваніями, не разбудимъ любовью и ласками… Если онъ проснется, то проснется самъ по себѣ, по внутренней потребности». Среди множества примѣровъ, показывающихъ въ Писаревѣ отсутствіе дѣятельнаго соціальнаго инстинкта, это одинъ изъ самыхъ типическихъ, не требующій никакихъ комментаріевъ.

II.

Мы разобрали все болѣе или менѣе важное, напечатанное Писаревымъ въ теченіе первыхъ лѣтъ его литературной дѣятельности. Съ 3-го іюля 1862 года по 18-ое ноября 1866 года и затѣмъ, съ этого послѣдняго момента до его смерти, передъ нами проходитъ вся его умственная работа, напряженная, кипучая, смѣлая, — сначала въ крѣпости, потомъ на свободѣ. Не покидая литературной критики, Писаревъ печатаетъ цѣлый рядъ статей по историческимъ, естественно-научнымъ, философскимъ и педагогическимъ вопросамъ, которые, повидимому, занимали его умъ, хотя и не увлекали его къ серьезному изученію науки. Онъ популяризируетъ европейскихъ авторовъ, передавая ихъ мысли въ ясныхъ выраженіяхъ, нигдѣ не критикуя ихъ по существу, никогда не поднимаясь выше или даже на одинъ уровень съ ихъ идеями. Писаревъ самъ сознавалъ ограниченность своихъ знаній и, со свойственной ему откровенностью, не стѣснялся признаваться въ этомъ передъ своими читателями въ тѣхъ самыхъ статьяхъ, которыя должны были ввести ихъ въ кругъ новѣйшихъ научныхъ идей. «Я не спеціалистъ, и читалъ до сихъ поръ очень мало по естественнымъ наукамъ», пишетъ онъ на заключительныхъ страницахъ своихъ пространныхъ очерковъ о Дарвинѣ подъ названіемъ «Прогрессъ въ мірѣ животныхъ и растеній». Онъ отлично понимаетъ, что при наличныхъ свѣдѣніяхъ онъ не можетъ быть признанъ образцовымъ популяризаторомъ. Не видя кругомъ себя людей, которые могли-бы выполнить по отношенію къ обществу истинно просвѣтительную задачу, онъ готовъ «изобразить своей особой деревянную ложку, которую немедленно можно и даже должно бросить подъ столъ, когда на этотъ столъ явится благородный металлъ». Но при всей ограниченности научной подготовки, Писаревъ не перестаетъ занимать своихъ читателей безконечно длинными компиляціями, написанными прекраснымъ слогомъ, но безъ широкихъ обобщеній, безъ опредѣленнаго историческаго или философскаго плана. Въ этихъ пространныхъ статьяхъ, составленныхъ въ большинствѣ случаевъ по двумъ-тремъ книгамъ, разбросано множество своеобразныхъ характеристикъ и не вездѣ выдержана послѣдовательность основныхъ логическихъ соображеній. Историческія темы интересовали Писарева почти столько-же, сколько и темы естественно-научныя. Напечатавъ еще въ 1861 году свое студенческое сочиненіе объ Аполлоніи Тіанскомъ, не представляющее, несмотря на превосходный матеріалъ, живого изображенія этой замѣчательной, нѣсколько загадочной личности, Писаревъ сейчасъ-же вслѣдъ за этой работой помѣщаетъ въ «Русскомъ Словѣ» довольно бойкую характеристику Меттерниха. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ онъ публикуетъ свои «Очерки изъ исторіи печати во Франціи» — почему-то подъ псевдонимомъ И. П. Рагодина — и затѣмъ историческія статьи становятся его постояннымъ вкладомъ въ первый отдѣлъ журнала. Въ обширной компиляціи «Очерки изъ исторіи труда» онъ излагаетъ идеи американскаго писателя Кэри, въ длинной статьѣ, озаглавленной «Историческое развитіе европейской мысли» онъ идетъ по стопамъ извѣстнаго изслѣдованія Дрэпера, въ другихъ своихъ компиляціяхъ онъ передаетъ важные, но общеизвѣстные факты, относящіеся къ перелому въ умственной жизни средневѣковой Европы, и, наконецъ, въ цѣломъ рядѣ эскизовъ онъ рисуетъ событія, предшествовавшія французской революціи и создавшія ее. Несмотря на темпераментъ крайняго индивидуалиста и даже вопреки собственному убѣжденію, Писаревъ во всѣхъ этихъ статьяхъ остается въ высшей степени объективнымъ повѣствователемъ, лишь иногда выражающимъ опредѣленныя, субъективныя сужденія о явленіяхъ и лицахъ, пріобрѣвшихъ широкую историческую извѣстность. Опредѣливъ однажды задачу историка, какъ «осмысленіе событія съ личной точки зрѣнія^[14]», Писаревъ въ первой главѣ своихъ «Историческихъ эскизовъ» самъ же вооружается противъ всякаго излишняго субъективизма въ такого рода работахъ. «Дѣло историка, пишетъ онъ, разсказать и объяснить. Дѣло читателя передумать и понять предлагаемое объясненіе^[15]». Въ настоящемъ историческомъ разсказѣ нѣтъ мѣста ни для похвалъ, ни для порицанія, и вотъ почему можно сказать, что вся «колоссальная знаменитость» Маколея основана, въ сущности, на ложномъ пріемѣ. Онъ рисуетъ историческіе портреты и торжественно произноситъ надъ историческими дѣятелями оправдательные или обвинительные приговоры, хотя такая адвокатская или прокурорская декламація должна быть признана вопіющею нелѣпостью. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ Писаревъ сдѣлалъ впервые опредѣленіе исторической науки, онъ простираетъ свой субъективизмъ до того, что даетъ каждой политической партіи право имѣть свою собственную всемірную исторію, потому что «исторія есть и всегда будетъ теоретическимъ оправданіемъ извѣстныхъ практическихъ убѣжденій, составившихся путемъ жизни и имѣющихъ свое положительное значеніе въ настоящемъ^[16]». Въ своихъ «Историческихъ эскизахъ» онъ уже не считаетъ возможнымъ что-либо оправдывать или обвинять въ жизни народовъ съ современной точки зрѣнія, потому что онъ пришелъ къ твердому убѣжденію, что «всякое отдѣльное событіе, какъ бы оно ни было ужасно или величественно, есть только неизбѣжное и очень простое слѣдствіе такихъ же неизбѣжныхъ и простыхъ причинъ^[17]».

Не большею самостоятельностью отличаются, какъ мы это уже отчасти знаемъ, и статьи Писарева по естественно-научнымъ и философскимъ вопросамъ. Вся его обширная пропаганда идей Дарвина въ статьѣ «Прогрессъ въ мірѣ животныхъ и растеній» не заключаетъ въ себѣ ни одной самостоятельной мысли и при томъ пестритъ совершенно наивными и ненужными изліяніями по адресу читателя. Превознеся Дарвина въ выраженіяхъ, не обнаруживающихъ настоящей, научной компетентности, и поглумившись въ заключеніе надъ его нѣмецкими оппонентами, которые фамильярно обзываются при этомъ «милашками» и приравниваются къ Пульхеріи Ивановнѣ и купчихѣ Кабановой, Писаревъ увѣреннымъ взмахомъ руки повергаетъ во прахъ геніальнаго въ своемъ родѣ Ламарка и Жофруа-Сентъ-Иллера. Разрушая старыя воззрѣнія въ естествознаніи, Писаревъ молодцовато прогуливается вокругъ побѣжденной имъ системы, восклицая: «Принципъ, принципъ! Каково ты себя, другъ мой, чувствуешь?» Въ другомъ мѣстѣ Писаревъ, желая развить самостоятельную мысль въ духѣ Дарвина, дѣлаетъ слѣдующую игривую оговорку, обличающую однако нѣкоторую неувѣренность въ своей научной правоспособности: «Если Дарвинъ, пишетъ онъ, позволяетъ медвѣдю превратиться почти въ кита, то, пожалуй, почему бы и моему воробью не превратиться, не говорю въ крота, а въ подземное и, разумѣется, совершенно не летающее и не совсѣмъ зоркое животное? Pourquoi pas? Однако я все-таки не рѣшусь этого сказать. Дарвину хорошо храбриться, онъ знаетъ, что не навретъ. А я на этотъ счетъ, при сильной наклонности моей къ широкимъ умозрѣніямъ, побаиваюсь за себя ежеминутно^[18]». Въ статьѣ подъ названіемъ «Подвиги европейскихъ авторитетовъ» Писаревъ передаетъ знаменитый споръ Пастера съ французскими учеными, защищавшими теорію произвольнаго зарожденія — Пуше, Жоли и Мюссе, при чемъ рисуетъ въ комическихъ чертахъ Пастера, отрицавшаго за ихъ ученіемъ научную солидность. Писареву представлялось, что механическая теорія навѣки обезпечила за собою полное господство, и знаменитыя возраженія Пастера, основанныя на блестящихъ экспериментахъ, кажутся ему какими-то подозрительными происками ловкаго чиновника отъ науки, не дорожащаго ея истинными, прогрессивными интересами. По непривычкѣ къ осторожности, необходимой въ разрѣшеніи научныхъ споровъ, онъ въ рѣшительныя минуты измѣняетъ скромному сознанію своей некомпетентности и систематически гнетъ въ сторону гетерогенистовъ, не давая при этомъ никакихъ матеріаловъ для анализа ихъ воззрѣній и въ то же время грубо размалевывая портретъ ихъ противника. Замѣтимъ, кстати, въ этомъ пунктѣ, что вопросъ, не перестававшій волновать умы лучшихъ европейскихъ ученыхъ, можно сказать еще на этихъ дняхъ былъ представленъ въ его настоящей стадіи въ брошюрѣ талантливаго русскаго профессора И. П. Бородина «Протоплазма и витализмъ». Если бы наукѣ, пишетъ Бородинъ, удалось неопровержимымъ образомъ доказать возможность зарожденія хотя бы наипростѣйшаго живого существа изъ бездушныхъ веществъ мертвой природы, если бы ей удалось уничтожить грань, отдѣляющую въ природѣ живое отъ мертваго, подобно тому, какъ она блестяще стерла границы, раздѣлявшія нѣкогда растительное и животное царства, то пошатнулся бы одинъ изъ важнѣйшихъ оплотовъ витализма. Но механическое воззрѣніе теряетъ постоянно довѣріе ученыхъ и, говоря словами профессора К. Тимирязева, вся исторія попытокъ открыть самозарожденіе организмовъ должна быть признана рядомъ болѣе и болѣе рѣшительныхъ пораженій. Послѣ блестящихъ опытовъ Пастера, заявляетъ Бородинъ, угасла всякая надежда на возможность самозарожденія даже мельчайшихъ живыхъ существъ — бактерій. Наука все рѣшительнѣе и громче провозглашаетъ, что живое порождается только живымъ. Но изображая въ такомъ видѣ положеніе главнаго вопроса, затронутаго въ свое время на страницахъ «Русскаго Слова», профессоръ Бородинъ дѣлаетъ при этомъ нѣкоторую фактическую ошибку — по отношенію къ Писареву. «Когда велся знаменитый споръ Пастера съ гетерогенистами, пишетъ профессоръ Бородинъ, симпатіи всего нашего либеральнаго лагеря, съ покойнымъ Писаревымъ во главѣ, были рѣшительно на сторонѣ Пастера, а Пуше, Жоли и вообще всю компанію гетерогенистовъ громили ретроградами, обскурантами. Вотъ уже истинно своя своихъ не познаша^[19]». Профессоръ Бородинъ прекрасно понимаетъ, что Писареву, при его міросозерцаніи, естественно было держать сторону оппонентовъ Пастера, и, приписывая ему солидарность съ Пастеромъ, онъ отказываетъ ему въ логической послѣдовательности. Но Писаревъ въ настоящемъ случаѣ не измѣнилъ себѣ, и статья его «Подвиги европейскихъ авторитетовъ», напечатанная въ іюньской книгѣ «Русскаго Слова» 1865 года, служитъ тому неопровержимымъ доказательствомъ.

Къ попыткамъ философскаго мышленія, теоретическаго и практическаго, нужно отнести слѣдующія статьи Писарева: «Пчелы», «Историческія идеи Огюста Конта», «Времена метафизической аргументаціи» и «Популяризаторы отрицательныхъ доктринъ». «Пчелы» представляютъ довольно остроумную сатиру въ аллегорической формѣ, высмѣивающую нѣкоторыя одряхлѣвшія формы соціальной жизни. Статейка написана съ талантомъ и обнаруживаетъ въ Писаревѣ способность къ тонкому политическому юмору безъ рѣзкой гражданственной крикливости. Полная движенія, борьбы и шума, общественныхъ катаклизмовъ и торжественныхъ празднествъ, проносится передъ нами своеобразная жизнь пчелъ, во многомъ напоминая людскую жизнь. Писаревъ выдерживаетъ до конца основную тенденцію статьи, въ высокой степени сочувственную рабочимъ силамъ всякаго общества, хотя по отдѣльнымъ фразамъ можно догадаться, что его политическій индивидуализмъ не былъ особенно послѣдовательнымъ и рѣшительнымъ. «Историческія идеи Огюста Конта» составляютъ въ сущности одно цѣлое со статьею «Времена метафизической аргументаціи», напечатанною впервые въ январьской книгѣ «Русскаго Слова» 1866 года, но въ отдѣльномъ изданіи слитою съ первою. Писаревъ, не разбирая и даже не излагая главныхъ теоретическихъ началъ Контовской философіи, пространно говоритъ объ историческихъ идеяхъ Конта, не подвергая ихъ при этомъ никакой критикѣ. Теологическій періодъ въ жизни человѣчества не отличается въ изображеніи Писарева никакою рельефностью, и сужденія критика о первобытныхъ религіяхъ не идутъ дальше самыхъ поверхностныхъ обобщеній. Отличительныя черты позитивнаго мышленія поняты Писаревымъ по дилетантски, а основныя особенности метафизическаго направленія представлены въ его статьѣ въ такомъ извращенномъ видѣ, который, по своей наивности, не можетъ быть признанъ правильнымъ отраженіемъ даже контовской системы. Не будемъ останавливаться и на компилятивной работѣ «Популяризаторы общественныхъ доктринъ», примыкающей къ двумъ предшествующимъ очеркамъ, въ которой онъ съ необычайной развязностью издѣвается надъ «бабьей» натурой Руссо и хлещетъ за недостатокъ ума Вольтера, и отмѣтимъ, въ заключеніе настоящей главы, нѣсколько статей его по педагогическимъ вопросамъ. Объ одной изъ этихъ статей — «Наша университетская наука» — мы уже упоминали въ біографіи Писарева. Она написана прекраснымъ, спокойнымъ языкомъ и въ заключительныхъ разсужденіяхъ, посвященныхъ общему образованію, содержитъ нѣсколько мѣткихъ замѣчаній о нашемъ гимназическомъ и университетскомъ воспитаніи. Осмѣявъ старые педагогическіе пріемы, Писаревъ требуетъ полной реформы низшаго образованія и расширенія свободы обученія въ университетскихъ аудиторіяхъ. Въ основу гимназической програмы должно быть положено изученіе математическихъ и естественныхъ наукъ — вотъ идея, которая проходитъ по всѣмъ его разсужденіямъ, дѣлая его ярымъ поборникомъ реализма противъ всѣхъ видовъ современнаго классицизма. Эта же идея свѣтится въ его обширной статьѣ подъ названіемъ «Школа и жизнь», заключающей его собственную учебную програму — низшую и высшую. Она-же руководитъ имъ и при изложеніи взглядовъ Вирхова на воспитаніе женщинъ, при разсмотрѣніи извѣстной книги Юманса «Modern culture», содержащей въ себѣ публичныя лекціи Тиндаля, Добени, Паджета и другихъ объ умственныхъ потребностяхъ современнаго общества, при составленіи предисловія къ «Урокамъ элементарной физіологіи» Гекели. Враждою ко всякаго рода классицизму проникнута и его рѣзкая, почти взбѣшенная полемика противъ Шаврова, автора статьи «Классическое и реальное воспитаніе», напечатанной въ «Днѣ»^[20]. Не сдерживая потока бранныхъ словъ, хотя и давая понять читателю, что соперникъ его отнюдь не принадлежитъ къ числу жалкихъ фразеровъ изъ «Московскихъ Вѣдомостей», Писаревъ яростно обороняетъ свои реалистическія убѣжденія отъ всякаго компромисса, отъ всякой возможной поправки или оговорки. Въ самомъ разгарѣ своей публицистической агитаціи, развернувшись во всей своей неумолимой, но наивной приверженности къ реализму, Писаревъ не щадитъ противника, проповѣдывающаго болѣе гармоническое воспитаніе гуманныхъ и образовательныхъ стремленій. Эта статья полна шумныхъ криковъ, оскорбительныхъ придирокъ и заносчивыхъ поученій, совершенно незаслуженныхъ мало извѣстнымъ, но серьезнымъ авторомъ.

III.

Въ этомъ періодѣ своей дѣятельности Писаревъ окончательно входитъ въ кругъ своихъ любимыхъ реалистическихъ идей и понятій. Безъ малѣйшихъ сомнѣній и колебаній онъ разрѣшаетъ теперь эстетическіе и моральные вопросы, выводя на строгій, безпощадный судъ реализма лучшихъ русскихъ писателей. Всѣ прошедшія воззрѣнія, юношеская наклонность къ красотѣ и изяществу окончательно исчезаютъ, уступая мѣсто духу смѣлой, но прозаической публицистики, производящихъ полное замѣшательства въ его критическихъ пріемахъ и сужденіяхъ. Статьи его пріобрѣтаютъ вызывающій характеръ, не смягчаемый никакими случайными проблесками эстетическаго чувства, а слогъ становится грубо-популярнымъ, подчасъ вульгарнымъ, несмотря на поэтическія темы критической разработки. Его мысли сосредоточиваются въ одномъ направленіи, сокращаясь въ содержаніи и, можетъ быть, вслѣдствіе исключительныхъ внѣшнихъ условій, при которыхъ онъ писалъ эти статьи, не обогащаясь никакими свѣжими, яркими, идущими изъ самой жизни впечатлѣніями. Образъ Базарова, въ томъ патетическомъ, но узкомъ истолкованіи, о которомъ мы уже говорили, завладѣлъ его умомъ. Каждое частное его соображеніе доказывается теперь ссылкою на Базарова, направляется Базаровымъ, вдохновляется Базаровымъ. Общія разсужденія, до безконечности растянутыя, утомляющія своими безчисленными повтореніями, вращаются въ магическомъ кругу однихъ и тѣхъ же вопросовъ, не затрогивающихъ сущность и свойства разсматриваемыхъ художественныхъ произведеній, но глубоко волнующихъ настроенія прогрессивной толпы. Полемика съ «Современникомъ», возникшая по поводу Базарова, разожженная неожиданнымъ преступленіемъ нѣкогда вѣрныхъ вассаловъ Чернышевскаго, появленіе романа «Что дѣлать?», показавшаго новыхъ людей въ борьбѣ съ обстоятельствами жизни и бросившаго заманчивый свѣтъ отдаленной утопіи на волненія и страсти современности, — все это окончательно закалило молодого критика «Русскаго Слова». Базаровъ и Лопуховъ, Одинцова и Вѣра Павловна, взгляды Чернышевскаго на эстетическія отношенія искусства къ дѣйствительности — вотъ тотъ матеріалъ, которымъ Писаревъ постоянно пользуется въ своихъ новыхъ статьяхъ. Доведя до крайнихъ выводовъ главныя мысли Чернышевскаго, онъ съ неукротимою энергіею набрасывается на русскую эстетическую литературу, разнося ударами своего остраго ножа пустую, вздутую славу разныхъ литературныхъ авторитетовъ, усыплявшихъ русскую публику своимъ сладкогласнымъ пѣніемъ, разбивая вѣковые предразсудки въ широкой области эстетическихъ пристрастій. Никому никакой пощады, ни съ кѣмъ никакого союза, кромѣ истиннаго властителя современныхъ думъ, такъ-же какъ и онъ сброшеннаго волною жестокихъ событій съ видной и твердой жизненной позиціи. Никому никакого сочувствія, кромѣ Чернышевскаго. Даже Добролюбовъ въ этотъ кипучій моментъ его умственной дѣятельности не внушаетъ ему полной симпатіи. «Если бы Бѣлинскій и Добролюбовъ поговорили между собою съ глазу на глазъ, съ полной откровенностью, заявляетъ Писаревъ въ сентябрѣ 1864 года въ статьѣ своей Нерѣшенный вопросъ, то они разошлись бы между собою на очень многихъ пунктахъ. А если бы мы поговорили такимъ же образомъ съ Добролюбовымъ, то мы не сошлись бы съ нимъ почти ни на одномъ пунктѣ»^[21]. Ему представляется, что преслѣдуя эстетиковъ «мѣткими и справедливыми насмѣшками», Добролюбовъ самъ въ очень многомъ сходился со своими всегдашними противниками, восхищался «общими впечатлѣніями», не всегда отдавался спокойному, разумному анализу. Чтобы нагляднымъ образомъ показать свое полное разногласіе съ этимъ недавно умершимъ критикомъ «Современника», Писаревъ еще въ мартѣ 1864 года печатаетъ статью подъ названіемъ «Мотивы русской драмы». Добролюбовъ нашелъ какой-то свѣтлый лучъ въ темномъ царствѣ своеволія и насилія. Онъ поддался порыву эстетическаго чувства и возвелъ въ перлъ созданія образъ заурядной Катерины. Намъ придется быть строже и послѣдовательнѣе Добролюбова, говоритъ Писаревъ. Намъ необходимо защитить его идеи противъ его собственныхъ увлеченій. Статья его объ Островскомъ была настоящею литературною ошибкою. Взглядъ Добролюбова на Катерину не вѣренъ, потому что ни одно свѣтлое явленіе не можетъ ни возникнуть, ни сложиться въ темномъ царствѣ патріархальной русской семьи. Обращаясь къ самой драмѣ Островскаго, Писаревъ слѣдующимъ образомъ низводитъ Катерину съ той высоты, на которую поставилъ ее Добролюбовъ. Во всѣхъ ея поступкахъ и ощущеніяхъ, пишетъ онъ, насъ поражаетъ прежде всего рѣзкая несоразмѣрность между причинами и слѣдствіями. Каждое внѣшнее впечатлѣніе потрясаетъ весь ея организмъ, самое ничтожное событіе, самый пустой разговоръ производитъ цѣлый переворотъ въ ея мысляхъ, чувствахъ и поступкахъ. Кабаниха ворчитъ — Катерина отъ этого изнываетъ, Борисъ Григорьевичъ бросилъ нѣсколько нѣжныхъ взглядовъ — Катерина влюбляется. Варвара сказала мимоходомъ нѣсколько словъ о Борисѣ, Катерина заранѣе считаетъ себя погибшей женщиной. При свиданіи съ Борисомъ она сначала кричитъ: «поди прочь, окаянный человѣкъ», а вслѣдъ за тѣмъ кидается ему на шею. Когда пріѣзжаетъ Тихонъ, она вдругъ начинаетъ терзаться угрызеніями совѣсти, доходитъ до полу сумасшествія, хотя Борисъ живетъ въ томъ же городѣ и, «прибѣгая къ маленькимъ хитростямъ и предосторожностямъ, можно было бы кое когда видѣться и наслаждаться жизнью». Грянулъ громъ, полоумная барыня прошла но сценѣ съ двумя лакеями, — и Катерина бросается къ ногамъ своего мужа съ полнымъ покаяніемъ въ грѣхахъ. Случайно произнесенное ею слово «могила» возбуждаетъ въ ней мысль о самоубійствѣ: «прыжокъ въ Волгу — и драма оканчивается». Обрисовавъ такимъ образомъ ничтожество Катерины и затѣмъ показавъ ея постоянныя внутреннія противорѣчія, Писаревъ схватывается съ тѣми старыми эстетическими понятіями, которыя мѣшаютъ сложиться правильному отношенію къ человѣческимъ страстямъ и которыя даже такого человѣка, какъ Добролюбовъ, поставили на узкую тропинку, ведущую «въ глушь и болото». Къ людямъ, а слѣдовательно и къ ихъ художественнымъ отраженіямъ въ поэтическихъ произведеніяхъ надо относиться съ точки зрѣнія естественно-научнаго натурализма, и тогда не трудно будетъ найти истинное мѣрило человѣческаго величія или паденія. Критикъ, чуждый эстетической рутины, слѣдующій въ своемъ міровоззрѣніи за идеями Фохта, Молешотта, Бюхнера, проникшійся ученіемъ Дарвина и Бокля, увидитъ свѣтлое явленіе только въ томъ человѣкѣ, который умѣетъ быть счастливымъ и приносить пользу себѣ и другимъ. Всякаго рода карлики и уроды, само собою ясно, только по ошибкѣ могутъ привлекать къ себѣ симпатіи мыслящаго человѣка. Люди, которымъ обстоятельства подставляютъ постоянно «разноцвѣтные фонари» подъ глаза, не могутъ служить свѣточами жизни. Способность страдать, ослиная кротость, нелѣпые порывы безсильнаго отчаянія — только мѣшаютъ развитію реалистическихъ идей въ обществѣ. Средневѣковымъ людямъ, даже Шекспиру, было еще извинительно принимать «большія человѣческія глупости за великія явленія природы», но намъ, людямъ XIX столѣтія, пора уже называть вещи ихъ настоящими именами^[22].

Вотъ какъ оцѣниваетъ одно изъ замѣчательныхъ русскихъ произведеній Писаревъ. Проводя границу между собственными воззрѣніями и воззрѣніями Добролюбова и желая остаться вѣрнымъ принципамъ строгаго и въ этомъ случаѣ совершенно безплоднаго индивидуализма, онъ пересматриваетъ старый литературный вопросъ и на яркомъ художественномъ примѣрѣ обнаруживаетъ непреклонную прямолинейность своихъ убѣжденій. Но, разойдясь съ Добролюбовымъ, Писаревъ не проливаетъ ни одного свѣтлаго луча на явленія жизни, изображенныя сильнымъ и характернымъ талантомъ. Въ извѣстной статьѣ Добролюбова слышатся живыя публицистическія ноты, открываются какіе-то просвѣты изъ мрачнаго настоящаго къ восходящему изъ-за темной тучи солнцу. При господствующемъ гражданственномъ настроеніи, Добролюбовъ, со свойственной ему иногда тонкой ѣдкостью, набрасываетъ нѣсколько блестящихъ характеристикъ, прекрасно передающихъ типическія свойства разбираемаго произведенія. Постоянно держа передъ своимъ сознаніемъ мысль о живой личной работѣ, онъ правильно шелъ отъ освобожденія личности къ широкому соціальному освобожденію. Въ разсужденіяхъ Писарева о драмѣ Островскаго, совпадающихъ съ его разсужденіями о «бѣдной русской мысли», публицистическая идея, вытѣснившая окончательно всѣ чисто критическіе пріемы, приводитъ его къ такому безсодержательному индивидуализму, который оставляетъ безъ какого-бы то ни было разрѣшенія соціальный вопросъ. Совершенно не вникая въ историческія затрудненія, преодолѣваемыя въ борьбѣ за освобожденіе, не признавая значенія за психологическими протестами отдѣльныхъ единицъ, Писаревъ всю надежду возлагаетъ на естественно-научное просвѣщеніе молодыхъ поколѣній, на отрезвляющее воздѣйствіе анатомическихъ вивисекцій. «Пока одинъ Базаровъ окруженъ тысячами людей, не способныхъ его понимать, восклицаетъ Писаревъ, до тѣхъ поръ Базарову слѣдуетъ сидѣть за микроскопомъ и рѣзать лягушекъ и печатать книги и статьи съ анатомическими рисунками». Только это и нужно: «въ лягушкѣ заключается спасеніе и обновленіе русскаго народа». Вотъ ясная дорога къ эмансипаціи общества. А что касается страстей, треволненій любви съ ея приливами ревности, отчаянія — все это пустые предразсудки старины, прекрасно разоблаченные въ романѣ «Что дѣлать?» Посмотрите на Вѣру Павловну: она отказалась отъ корсета, завела мастерскую и смѣло завладѣла своимъ счастьемъ, великодушно подброшеннымъ ей ея реалистически-просвѣщеннымъ мужемъ, Лопуховымъ. Для Вѣры Павловны, заявляетъ Писаревъ, даже немыслимы тѣ огорченія, которыя выпадаютъ на долю ординарныхъ женщинъ. Она знаетъ на перечетъ всѣ свои нужды, умѣетъ контролировать всѣ свои желанія, сама отыскиваетъ средства для удовлетворенія своимъ потребностямъ. Ея любовныя отношенія, безъ оттѣнка пустой ревности, протекаютъ среди сознательнаго труда на свою и чужую пользу. «Я всегда смотрѣлъ на любовь, говоритъ Писаревъ, не какъ на самостоятельную цѣль, а какъ на превосходное и незамѣнимое вспомогательное средство». Какъ настоящій реалистъ, имѣющій высокія положительныя задачи, онъ совершенно застрахованъ противъ всякихъ разочарованій и охлажденій. Ощущеніе ревности обрекаетъ женщину на вѣчную, унизительную и тягостную зависимость отъ любимаго человѣка. Это уродливое психическое явленіе, указывающее «на страшную внутреннюю пустоту» тѣхъ людей, для которыхъ любовь составляетъ «высшее благо и единственную цѣль существованія». У этихъ несчастныхъ людей нѣтъ никакой любимой дѣятельности. Они не принимаютъ никакого участія въ общей работѣ человѣчества. Всѣ величайшія усилія человѣческой мысли, всѣ колоссальныя событія новѣйшей, исторіи, всѣ животрепещущія надежды и стремленія лучшихъ людей совершенно имъ неизвѣстны. «Взаимная любовь, замѣчаетъ Писаревъ, конечно, даетъ много наслажденій, больше, чѣмъ хорошій обѣдъ, больше, чѣмъ роскошная квартира, больше, чѣмъ оперная музыка. Но наполнять всю жизнь взаимною любовью, не видѣть въ жизни ничего выше и обаятельнѣе взаимной любви, не умѣть, въ случаѣ надобности, отказаться отъ этого наслажденія, — это значитъ не имѣть понятія о настоящей жизни, это значитъ не подозрѣвать, какъ великъ и силенъ человѣческій умъ и какія неисчерпаемыя сокровища неотъемлемыхъ наслажденій скрыты въ сѣромъ веществѣ нашего головного мозга»^[23]. Такъ разсуждаетъ Писаревъ о любви и о ревности въ статьѣ своей «Кукольная трагедія съ букетомъ гражданской скорби» и въ томъ-же направленіи онъ рисуетъ, съ терпѣливою постепенностью, романическія отношенія Базарова и Одинцовой въ «Нерѣшенномъ вопросѣ». Писаревъ понимаетъ причину, помѣшавшую Базарову увлечь Одинцову, онъ признаетъ, что чувство его выразилось некрасиво, въ такой формѣ, которая напугала тонкую, чуткую организацію Одинцовой. Но вѣрный своимъ реалистическимъ понятіямъ, не видя въ любви никакого высшаго элемента, онъ съ полемическимъ сарказмомъ обсуживаетъ поведеніе Одинцовой, ея кокетство, ея упорное желаніе отыскать и разбудить въ Базаровѣ скрытую поэтическую силу. Весь этотъ тонко написанный романъ, въ которомъ художникъ незамѣтно подтачиваетъ устои Базаровской философіи, заставляетъ на нашихъ глазахъ колебаться могучую, почти героическую фигуру подъ напоромъ живой струи непобѣдимыхъ душевныхъ запросовъ, въ изложеніи Писарева пріобрѣтаетъ узкій смыслъ, сводится къ простой иллюстраціи его реалистической ирограмы. Несчастная развязка любви Базарова есть, по мнѣнію Писарева, только- результатъ недомыслія Одинцовой въ этомъ вопросѣ. Ее связала эстетика: въ чувствѣ Базарова не было той «внѣшней миловидности, joli à voir», которую Одинцова совершенно безсознательно считаетъ необходимымъ атрибутомъ всякаго любовнаго паѳоса. Не будь у Одинцовой подобнаго печальнаго предразсудка, все сложилось-бы такъ, какъ это достойно двухъ мыслящихъ реалистовъ. При естественно-научномъ взглядѣ на любовь, какъ на «вспомогательное средство», при самомъ наивномъ истолкованіи глубокихъ страстей, овладѣвающихъ человѣческою душою, Писаревъ долженъ былъ легко покончить съ тѣмъ сложнымъ вопросомъ, который такъ трудно разрѣшается въ жизни и въ настоящихъ художественныхъ произведеніяхъ отражается во всей своей трагической запутанности. Съ наивностью, почти невѣроятною въ устахъ человѣка, когда-либо жившаго сердцемъ, Писаревъ совершенно не допускаетъ самой возможности ревности, охлажденія, какихъ-либо недоразумѣній или драмъ въ союзѣ двухъ людей, связанныхъ между собою, при любви, общими реалистическими убѣжденіями, общимъ реалистическимъ трудомъ. «Чортъ знаетъ, что за чепуха! восклицаетъ онъ. Охладѣть къ другу потому, что онъ десять лѣта былъ другомъ. Разочароваться въ этомъ другѣ потому, что мы вмѣстѣ съ нимъ постарѣли на десять лѣтъ. Искать себѣ новой привязанности, когда старый другъ живетъ со мною въ одномъ домѣ. Скажите, пожалуйста, есть-ли человѣческій смыслъ въ подобныхъ предположеніяхъ»?^[24]. Глубоко проникнутый своими понятіями, настоящій реалистъ, въ духѣ Базарова, какъ его понимаетъ Писаревъ, не только не долженъ, но и не можетъ терзаться какими-бы то ни было любовными неудачами, не только не долженъ, но и не можетъ ревновать. Таковы были твердыя, въ своемъ родѣ благородныя, но лишенныя глубины и пониманія души, убѣжденія Писарева въ 1864 году, выраженныя имъ съ юношескою силою и пылкостью — въ статьяхъ, которыя онъ писалъ въ невольномъ уединеніи, въ тиши каземата, вдали отъ солнечнаго свѣта, отъ настоящей жизни съ ея прихотливою зыбью на поверхности, скрывающею подъ собою темную и опасную глубину. Еще за два года передъ тѣмъ Писаревъ, быть можетъ, охватывалъ этотъ вопросъ шире, чѣмъ въ указанныхъ статьяхъ. Тогда онъ думалъ о любви, какъ человѣкъ, хотя и имѣющій опредѣленныя убѣжденія, но безъ той прямолинейности и ограниченности, которая привела его къ ряду категорическихъ жизненныхъ выводовъ, лишенныхъ всякаго основанія. Коснувшись этого вопроса въ -статьѣ своей «Бѣдная русская мысль», Писаревъ не безъ тонкости замѣчаетъ, что при разрѣшеніи его приходится имѣть дѣло съ цѣлою областью неизвѣстныхъ, непредвидѣнныхъ и случайныхъ силъ, о которыя часто разбиваются заранѣе придуманныя теоріи. «Кто изъ насъ не знаетъ, напримѣръ, спрашиваетъ онъ, что ревность — чепуха, что чувство свободно, что полюбить и разлюбить не отъ насъ зависитъ, и что женщина не виновата, если измѣняетъ вамъ и отдается другому? Кто изъ насъ не ратовалъ словомъ и перомъ за свободу женщины? А пусть случится этому бойцу испытать въ своей любви огорченіе… Что же выйдетъ? Неужели вы думаете, что онъ утѣшитъ себя теоретическими доводами и успокоится въ своей безукоризненно-гуманной философіи^[25]»? Выражая эти правдивыя, искреннія сомнѣнія, Писаревъ былъ очень близокъ къ пониманію дѣйствительной жизни и, можетъ быть, принималъ въ соображеніе личный опытъ. Онъ былъ тогда еще очень не далекъ отъ того времени, когда онъ, потерявъ господство надъ собою, въ минуту ревниваго отчаянія, явился на дебаркадеръ Николаевской желѣзной дороги, скрывъ лицо подъ маской и вооружившись хлыстомъ, чтобы выместить свою ревнивую злобу на счастливомъ соперникѣ. Въ 1864 году всѣ непосредственныя впечатлѣнія жизни, не проникая за стѣны крѣпостного заключенія, уже не шевелили въ немъ интереса къ тѣмъ психическимъ явленіямъ, которыя умъ его, лишенный отъ природы философской или художественной глубины, не постигалъ въ своемъ чисто теоретическомъ движеніи.. Мысль его, достигнувъ извѣстной высоты, еще на первыхъ порахъ его литературной дѣятельности, уже больше не развивалась, не обогащалась никакими свѣжими эмпирическими матеріалами и потому должна была, въ концѣ концовъ, выродиться въ какую-то безплодную, радикальную схоластику, съ безконечнымъ повтореніемъ однихъ и тѣхъ-же доводовъ и постояннымъ тяготѣніемъ къ однимъ и тѣмъ-же темамъ, при поразительной бѣдности поэтическихъ образовъ и иллюстрацій.

Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ Писаревъ завершаетъ путь своего умственнаго развитія. Утвердившись въ своемъ реалистическомъ міровоззрѣніи, онъ безъ всякаго труда раскрываетъ передъ своими читателями всѣ детали своей програмы. Типическія черты человѣка изъ новаго поколѣнія вырисовываются у него съ необычайной отчетливостью, и разсужденія Писарева о нуждахъ времени, о потребностяхъ данной минуты, пріобрѣтаютъ живой колоритъ эпохи. Реалисты, съ ихъ опредѣленнымъ отношеніемъ къ обществу и фанатическимъ убѣжденіемъ, что въ естественныхъ наукахъ заключается спасеніе людей отъ всѣхъ золъ, выступаютъ теперь въ качествѣ единственно «свѣтлыхъ личностей», за которыми должна послѣдовать литература, если она не хочетъ удариться въ реакцію. Самое понятіе о благородномъ человѣкѣ и полезномъ труженикѣ суживается въ тискахъ реалистическаго ученія, становится партійнымъ лозунгомъ извѣстнаго рода. Писаревъ входитъ въ опредѣленіе самыхъ мелкихъ подробностей реалистическаго образа мысли и жизни. Ничто не должно быть упущено. Все имѣетъ высокій смыслъ, если лучшія силы должны быть направлены на рѣшительную реформу старыхъ, отжившихъ понятій и привычекъ. Въ новомъ уставѣ каждый параграфъ долженъ имѣть строго утилитарный характеръ, — иначе все движеніе можетъ улетучиться въ случайныхъ проявленіяхъ безсмысленныхъ, личныхъ капризовъ. У человѣка съ реалистическими убѣжденіями все должно имѣть опредѣленное значеніе. «Человѣкъ строго реальный, говоритъ Писаревъ, видится только съ тѣми людьми, съ которыми ему нужно видѣться, читаетъ только тѣ книги, которыя ему нужно прочесть, даже ѣстъ только ту пищу, которую ему нужно ѣсть, для того чтобы поддерживать въ себѣ физическую силу. А поддерживаетъ онъ эту силу также потому, что это кажется ему нужнымъ, т. е. потому, что это находится въ связи съ общею цѣлью его жизни». Человѣкъ съ реальнымъ направленіемъ нуждается менѣе другихъ умныхъ и честныхъ людей въ отдыхѣ и можетъ обходиться безъ того, что называется личнымъ счастьемъ. Ему нѣтъ надобности «освѣжать свои силы любовью женщины, хорошею музыкою, смотрѣніемъ шекспировской драмы или просто веселымъ обѣдомъ съ добрыми друзьями». У него можетъ быть развѣ только одна слабость: «хорошая сигара, безъ которой онъ не можетъ вполнѣ успѣшно работать», хотя онъ куритъ вовсе не потому, что это доставляетъ ему удовольствіе, а потому, что куреніе «возбуждаетъ его мозговую дѣятельность»^[26]. Вся жизнь мыслящаго реалиста ясна и разумна. Онъ трудится только надъ тѣмъ, что имѣетъ близкое или отдаленное отношеніе къ естественнымъ наукамъ. На любовь онъ смотритъ только какъ на вспомогательное средство, отъ котораго ему не трудно отказаться при возвышенномъ образѣ мысли, устремленной къ болѣе важной задачѣ. У него нѣтъ ни единой свободной минуты, а для умственнаго подкрѣпленія и возбужденія достаточно затянуться хорошей сигарой. Искусство реалистъ допускаетъ въ самомъ ограниченномъ видѣ. Внѣ реализма онъ не признаетъ никакой поэзіи. «Кто не реалистъ, говоритъ Писаревъ, тотъ не поэтъ, а просто даровитый неучъ или ловкій шарлатанъ, или мелкая, но самолюбивая козявка». Быстро подходя къ своимъ крайнимъ, дикимъ выводамъ, Писаревъ отказывается признать какую нибудь пользу отъ изученія русской литературы. Онъ протестуетъ противъ одного романиста за то, что тотъ приписалъ своему герою, принадлежащему къ молодому поколѣнію, интересъ къ литературнымъ занятіямъ. Если въ этомъ человѣкѣ должны воплощаться преобладающія стремленія теперешней молодежи и если онъ дѣйствительно одаренъ блестящими способностями, то изученіе русской литературы навязано ему совершенно некстати. Передовыя силы общества относятся съ полнымъ равнодушіемъ къ такимъ дѣятелямъ, какъ Тихонравовъ, Буслаевъ, Сухомлиновъ. Что можно изучать въ русской литературѣ? Какая сторона ея можетъ завлечь даровитаго представителя современности? Съ рѣшительностью убѣжденнаго варвара, онъ осмѣиваетъ самую возможность интересоваться народнымъ міровоззрѣніемъ, отражающимся въ народной литературѣ. Люди, посвятившіе свою жизнь на изученіе памятниковъ народнаго творчества, какъ, напримѣръ, знаменитые братья Гриммы, могутъ быть уподоблены Рафаэлю, за котораго Базаровъ справедливо не хочетъ дать мѣднаго гроша. Если бы въ Италіи было десять тысячъ художниковъ съ талантомъ Рафаэля, то это нисколько не подвинуло бы итальянскій народъ ни въ какомъ отношеніи, даже въ умственномъ. Если бы Германія имѣла тысячу такихъ ученыхъ, какъ Яковъ Гриммъ, она не сдѣлалась бы ни богаче, ни счастливѣе. «Поэтому, съ убійственной рѣшимостью заявляетъ Писаревъ, я говорю совершенно искренно, что желалъ бы быть лучше русскимъ сапожникомъ или булочникомъ, чѣмъ русскимъ Рафаэлемъ или Гриммомъ… Я не могу, не хочу и не долженъ быть ни Рафаэлемъ, ни Гриммомъ — ни въ малыхъ, ни въ большихъ размѣрахъ». Отрицая интересъ древней и народной русской литературы, Писаревъ за произведеніями новѣйшаго искусства признаетъ значеніе только сырыхъ матеріаловъ, на которыя нечего тратить время въ безплодныхъ эстетическихъ разглагольствованіяхъ^[27]. Къ тому, что называется русской поэзіей въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, онъ относится съ явной ироніей. У насъ были, говоритъ онъ, или зародыши поэтовъ, или пародіи на поэта. Къ первымъ относятся Лермонтовъ, Гоголь, Полежаевъ, Крыловъ, Грибоѣдовъ, а къ числу пародій надо отнести Пушкина и Жуковскаго. Первые, какъ бы то ни было, заслуживаютъ уваженія, какъ зародыши, хотя и не развернувшіеся по недостатку благопріятныхъ обстоятельствъ, чего то полезнаго для общества. Вторые не заслуживаютъ никакой пощады. Они процвѣтали, «яко кринъ», щебетали, какъ пѣвчія птицы, имъ жилось легко и хорошо и это останется вѣчнымъ пятномъ на ихъ прославленныхъ именахъ. Хотя Писаревъ еще недавно, въ своей «Кукольной трагедіи», снисходительно допускалъ, что Пушкинъ уменъ, что стихъ его легокъ, что образы картинны, но въ «Нерѣшенномъ вопросѣ», при постепенно возроставшемъ полемическомъ раздраженіи и задорѣ, при постоянно усиливавшемся шумѣ литературной стихіи, яростно гнавшей въ одномъ направленіи его легковѣсный и утлый челнъ, онъ уже не знаетъ удержу своему отрицанію. Онъ окончательно отвернулся отъ этой ложно вздутой славы, «ничѣмъ не связанной съ современнымъ развитіемъ нашей умственной жизни». Имя Жуковскаго уже забыто, говоритъ онъ, но Пушкина мы еще какъ-то не рѣшаемся забыть окончательно, хотя въ дѣйствительности онъ уже почти забытъ. Эстетическіе критики пустили въ ходъ о Пушкинѣ разные нелѣпые слухи, прославивъ его, какъ великаго поэта, а между тѣмъ Пушкинъ только великій стилистъ — и больше ничего. Не онъ, а Гоголь основалъ новѣйшую литературу. Пушкину мы обязаны только нашими милыми лириками. Затѣмъ, какъ бы чувствуя вокругъ себя шопотъ общаго недоумѣнія, Писаревъ обѣщаетъ развернуть свои настоящія доказательства по этому вопросу, ошибочно рѣшенному Бѣлинскимъ, въ рядѣ готовящихся статей подъ названіемъ: «Пушкинъ и Бѣлинскій»^[28]. Отдѣлавшись пока отъ Пушкина обѣщаніемъ будущаго разгрома, Писаревъ въ небольшой главѣ выражаетъ свой взглядъ на искусства «пластическія, тоническія и мимическія». По своей эксцентричной откровенности, поддерживаемой дѣтской наивностью совершенно неразвитаго въ этомъ отношеніи ума, эта страница останется навсегда курьезнымъ памятникомъ страннаго культурнаго періода нашей жизни, съ ея прогрессивными гражданственными стремленіями, освобожденіемъ крестьянъ, судебной реформой и грубо ошибочными, хотя и въ высшей степени вліятельными философскими и литературными теоріями, уже тогда подрывавшими успѣхи соціальнаго развитія. Несмотря на свою краткость, эти разсужденія Писарева о различныхъ искусствахъ заключаютъ въ себѣ извѣстную силу и привлекательность новизны, которая не могла не произвести впечатлѣнія на молодое общество, искавшее новыхъ началъ для жизни. Писаревъ прямо сознается, что онъ глубоко равнодушенъ ко всѣмъ искусствамъ, потому что онъ не вѣритъ, чтобы они «какимъ-бы то ни было образомъ» могли содѣйствовать умственному или нравственному совершенствованію человѣчества. Конечно, онъ понимаетъ самыя различныя пристрастія вкусовъ: одинъ любитъ рюмку очищенной водки передъ обѣдомъ, другой увлекается взвизгиваніемъ Ольриджа въ роли Отелло. «Ну и безподобно, пускай утѣшаются». Разнообразіе вкусовъ можетъ, конечно, привести къ устройству различныхъ обществъ, какъ, напримѣръ, общество любителей водки, общество театраловъ, общество любителей слоеныхъ пирожковъ, общество любителей музыки — и такія общества станутъ раздавать патенты на геніальность. «Вслѣдствіе этого могутъ появиться на свѣтъ великіе люди самыхъ различныхъ сортовъ: великій Бетховенъ, великій Рафаэль, Канова, великій поваръ Дюссо, великій маркеръ Тюря». Но зная настоящую цѣну всѣмъ этимъ обществамъ съ ихъ патентованными героями, людямъ съ просвѣтленнымъ реалистическимъ сознаніемъ остается только осторожно проходить мимо нихъ, «тщательно скрывая улыбку». Впрочемъ, для живописи, не нашедшей себѣ особеннаго наименованія въ приведенномъ перечисленіи видовъ искусства, Писаревъ готовъ сдѣлать маленькое исключеніе: черченіе плановъ необходимо для архитектуры, почти во всѣхъ сочиненіяхъ по естественнымъ наукамъ требуются рисунки, — и талантливый художникъ своимъ карандашемъ можетъ содѣйствовать архитектору въ его дѣлѣ и ученому натуралисту въ распространеніи полезныхъ знаній^[29].

Въ апрѣльской и іюньской книгахъ «Русскаго Слова» 1865 года появились, наконецъ, обѣщанныя статьи Писарева подъ названіемъ «Пушкинъ и Бѣлинскій». Въ первой изъ нихъ Писаревъ подробно разбираетъ «Евгенія Онѣгина», во второй лирику Пушкина. Но мы начнемъ со второй, потому что въ ней Писаревъ точно опредѣляетъ свои отношенія къ двумъ предыдущимъ русскимъ критикамъ, высказываетъ нѣсколько общихъ теоретическихъ соображеній и, наконецъ, приводитъ къ извѣстному единству всѣ разнообразныя поэтическія черты, разбросанныя въ стихотвореніяхъ Пушкина. Не по таланту, а по своему историческому значенію это самыя важныя изъ статей Писарева. Вся его огромная извѣстность въ русскомъ обществѣ основана на этомъ критическомъ разборѣ поэтическихъ произведеній Пушкина, невѣроятномъ по рѣзкости тона, по открыто выраженному презрѣнію къ его свѣтлому генію. Статьи эти, такъ сказать, ввели въ литературу грубую утилитарную логику, чуждую всякихъ утонченныхъ эстетическихъ интересовъ и, забрызгавъ уличною грязью вдохновенныя поэтическія страницы, надолго убили критическое пониманіе русскаго общества. Дико насмѣявшись надъ Пушкинымъ и приложивъ къ его творчеству критерій новѣйшаго реализма, Писаревъ съ шумомъ и звономъ побѣднаго ликованія провозгласилъ полное ничтожество того, кого общественное мнѣніе до сихъ поръ считало лучшимъ представителемъ русскаго искусства. Поэтъ съ геніальнымъ умомъ и съ талантомъ свободнымъ и смѣлымъ, какъ стихія природы, былъ выведенъ на рыночную площадь и, оговоренный передъ лицомъ толпы, какъ измѣнникъ ея насущнымъ интересамъ, подвергнутъ безпощадному суду ея типичныхъ, тупыхъ и нагло-самоувѣренныхъ представителей. Съ этого момента въ русской литературѣ долженъ былъ начаться тотъ разливъ вульгарныхъ притязаній и тираническихъ придирокъ по отношенію къ произведеніямъ искусства, которому присвоено наименованіе либеральной тенденціозной критики и которому русское общество обязано цѣлымъ рядомъ почти позорныхъ ошибокъ въ эстетическихъ приговорахъ и пагубнымъ предубѣжденіемъ противъ высшихъ, себѣ довлѣющихъ интересовъ человѣческой природы. До знаменитой рѣчи Достоевскаго на Пушкинскомъ праздникѣ въ Москвѣ, когда съ такою силою прозвучалъ протестующій голосъ этого фанатическаго апостола истиннаго искусства, надъ развитіемъ художественной литературы тяготѣла узкая програма утилитаризма, сдавливавшая ея ростъ, сковывавшая ея воздѣйствіе на общественное сознаніе, державшая подъ страхомъ отверженія свободную работу поэтическихъ талантовъ. Слово Писарева, несмотря на всю свою внутреннюю пустоту, несмотря на явный недостатокъ мѣткости и настоящаго остроумія, произвело свое громадное вліяніе на общество, развязавъ его деспотическія стремленія, признавъ за его случайными, пристрастными и недальновидными сужденіями значеніе верховнаго суда въ вопросахъ, требующихъ для своего разрѣшенія тонкаго чутья и изысканной умственной подготовки. Вся эта сѣрая накинь безсвязныхъ философскихъ идей съ оттѣнкомъ научнаго недомыслія и фанфаронской передовитости, всѣ эти заносчивые окрики на дѣятелей искусства, идущихъ къ высшей цѣли народнаго просвѣщенія но своимъ самобытнымъ путямъ, вся эта раздраженная нетерпимость, свирѣпо бичующая за малѣйшее уклоненіе отъ партійнаго шаблона — все это началось отсюда, съ этихъ двухъ знаменитыхъ статей Писарева о Пушкинѣ. И что особенно важно замѣтить и что уже указано нами въ нашихъ предыдущихъ статьяхъ, Писаревъ, въ своихъ сужденіяхъ о Пушкинѣ, о задачахъ поэзіи шелъ по стопамъ не только Чернышевскаго и Добролюбова, но и Бѣлинскаго, который въ послѣднемъ періодѣ своей дѣятельности, несмотря на свою удивительную природную чуткость въ вопросахъ искусства, оставилъ огромный матеріалъ для реалистической разработки такого именно рода, Писаревъ самъ хорошо сознавалъ выгодность своего положенія въ качествѣ открытаго партизана философскихъ идей Чернышевскаго и свободнаго отъ всякихъ эстетическихъ предразсудковъ и шелухи гегелизма преемника Бѣлинскаго. Обороняясь отъ своихъ противниковъ, онъ прямо ссылается на Бѣлинскаго, котораго называетъ при этомъ своимъ великимъ учителемъ. Въ нѣкоторыхъ сужденіяхъ Бѣлинскаго онъ видитъ живые элементы, развернувшіеся въ 1855 г. въ знаменитомъ трактатѣ Чернышевскаго. Идеи Бѣлинскаго, прошедшія черезъ научную переработку Чернышевскаго и получившія при этомъ простоту и ясность общедоступной аксіомы, восприняты имъ и приложены къ оцѣнкѣ отдѣльныхъ явленій русской литературы. Въ статьяхъ Бѣлинскаго — корень того явленія, которое съ такою силою стало заявлять себя на страницахъ «Русскаго Слова», вызывая на бой все то, что стояло на пути его развитія. Осуждая пріемы реалистической критики въ лицѣ Писарева, мы должны произнести безпристрастное, безбоязненное слово осужденія тѣмъ многочисленнымъ и, по своему яркому таланту, крайне вліятельнымъ реалистическимъ уклоненіямъ Бѣлинскаго, которыя создали извѣстную атмосферу для изступленнаго отрицанія Писарева. «Уже въ 1844 году, заявляетъ Писаревъ, была провозглашена въ русской журналистикѣ та великая идея, что искусство не должно быть цѣлью самому себѣ и что жизнь выше искусства, а слишкомъ двадцать лѣтъ спустя тотъ самый журналъ („Отечественныя Записки“), который бросилъ русскому обществу эти двѣ блестящія и плодотворныя идеи, съ тупымъ самодовольствомъ возстаетъ противъ Эстетическихъ отношеній, которыя цѣликомъ построены на этихъ двухъ идеяхъ»^[30]. Даже самыя смѣлыя и блистательныя сальтомортале Зайцева оправдываются, по мнѣнію Писарева, этими двумя идеями, и не подлежитъ никакому сомнѣнію, что между теперешними реалистами и Бѣлинскимъ существуетъ самая тѣсная родственная связь. Кто принимаетъ Бѣлинскаго, тотъ, во имя простой логической послѣдовательности, не можетъ отказаться и отъ философскихъ воззрѣній Чернышевскаго. Кто внимательно усвоилъ всѣ сужденія Бѣлинскаго о Пушкинѣ, въ томъ видѣ, въ какомъ они отразились въ его критическихъ статьяхъ объ «Евгеніи Онѣгинѣ» и другихъ произведеніяхъ Пушкина, тотъ долженъ согласиться съ воззрѣніями Писарева, признавъ, что они представляютъ собою только законченный выводъ изъ посылокъ его учителя. Оговорившись такимъ образомъ относительно главныхъ пунктовъ своего единомыслія съ Бѣлинскимъ, Писаревъ на нѣсколькихъ страницахъ приводитъ его отдѣльные теоретическіе взгляды, не выдерживающіе, по его мнѣнію, никакой серьезной критики и затѣмъ разражается оглушительнымъ свистомъ по поводу восьми лирическихъ стихотвореній Пушкина. Онъ приводитъ небольшую цитату изъ. УТИ тома Бѣлинскаго, гдѣ говорится, что настоящее художественное произведеніе есть нѣчто большее, чѣмъ извѣстная идея, втиснутая въ придуманную форму. Какъ бы ни была вѣрна мысль человѣка, если у него нѣтъ настоящаго поэтическаго таланта, произведеніе его все-таки выйдетъ мелочнымъ, фальшивымъ, уродливымъ и мертвымъ. Толпа не понимаетъ искусства: она не видитъ, что безъ творчества поэзія не существуетъ. Такъ разсуждаетъ Бѣлинскій. Но Писаревъ, окончательно стряхнувшій съ себя прахъ какихъ либо эстетическихъ пристрастій, свойственныхъ ему по природѣ и оживлявшихъ поэтическимъ огнемъ его юношескія замѣтки на страницахъ «Разсвѣта», не находитъ въ этихъ мысляхъ ничего, кромѣ «богатой дани эстетическому мистицизму», который держится въ обществѣ благодаря отъявленному шарлатанству однихъ и трогательной довѣрчивости другихъ. По свойственной ему наивности. Бѣлпискій думаетъ, что поэты не втискиваютъ идеи въ форму, а между тѣмъ, съ увѣренностью заявляетъ Писаревъ, «всѣ поэтическія произведенія создаются именно такимъ образомъ: тотъ человѣкъ, котораго мы называемъ поэтомъ, придумываетъ какую-нибудь мысль и потомъ втискиваетъ ее въ придуманную форму»^[31].

Поэтъ, какъ плохой портной, кроитъ и перекраиваетъ, урѣзываетъ и приставляетъ, сшиваетъ и утюжитъ до тѣхъ поръ, пока въ окончательномъ результатѣ не получится нѣчто правдоподобное и благообразное. Поэтомъ можно сдѣлаться, точно такъ-же какъ можно сдѣлаться профессоромъ, адвокатомъ, публицистомъ, сапожникомъ, ибо художникъ такой-же ремесленникъ, какъ и всѣ тѣ, которые своимъ трудомъ удовлетворяютъ различнымъ естественнымъ или искусственнымъ потребностямъ общества. Подобно этимъ людямъ, онъ нуждается въ извѣстныхъ врожденныхъ способностяхъ, но у каждаго «нормальнаго и здороваго экземпляра человѣческой породы» обыкновенно встрѣчается именно та доза силъ, которая нужна ему для его ремесла. «Затѣмъ все остальное довершается въ образованіи художника впечатлѣніями жизни, чтеніемъ и размышленіемъ и преимущественно упражненіемъ и навыкомъ». Послѣ такого простодушно-развязнаго вступленія, Писаревъ, подходя къ Пушкину, счищаетъ своимъ рабочимъ ножомъ шелуху гегелизма съ критическихъ опредѣленій Бѣлинскаго. Нашему «маленькому» Пушкину, замѣчаетъ онъ, рѣшительно нечего дѣлать въ знатной компаніи настоящихъ, большихъ, европейскихъ талантовъ, къ числу которыхъ относитъ его Бѣлинскій. «Нашъ маленькій и миленькій Пушкинъ не способенъ не только вставить свое слово въ разговоръ важныхъ господъ, но даже и понять то, о чемъ эти господа между собою толкуютъ». Что такое Пушкинъ, въ самомъ дѣлѣ? спрашиваетъ Писаревъ. «Пушкинъ — художникъ?! Вотъ тебѣ разъ! Это тоже что за рекомендація?» Пушкинъ — художникъ, и больше ничего. Это значитъ, что онъ пользуется своею художественною виртуозностью, какъ средствомъ «посвятить всю читающую Россію въ печальныя тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственнаго безсилія». Серьезно толковать о его значеніи для русской литературы напрасный трудъ, и въ настоящее время онъ можетъ имѣть только историческое значеніе для тѣхъ, которые интересуются прошлыми судьбами русскаго стиля. Мѣсто Пушкина не на письменномъ столѣ современнаго реалиста, а въ пыльномъ кабинетѣ антикварія, «рядомъ съ заржавленными латами и изломанными аркебузами». Для тѣхъ людей, въ которыхъ Пушкинъ не возбуждаетъ истерической зѣвоты, его произведенія оказываются вѣрнѣйшимъ средствомъ «притупить здоровый умъ и усыпить человѣческое чувство»^[32].

Обращаясь къ отдѣльнымъ лирическимъ стихотвореніямъ Пушкина., Писаревъ съ распущенностью площадного оратора коверкаетъ въ грубыхъ и нелѣпыхъ фразахъ его тонкія поэтическія мысли. Онъ издѣвается надъ Пушкинымъ съ полною откровенностью. Онъ хохочетъ надъ его талантомъ, топчетъ грязными охотничьими сапогами лучшіе перлы Пушкинской поэзіи, то комкаетъ въ нѣсколькихъ фразахъ полныя глубокаго смысла лирическія строфы, то, затягиваясь для возбужденія умственныхъ силъ дозволенною реалистическимъ уставомъ хорошею сигарою, размазываетъ на многія страницы длиннѣйшій резонерскій комментарій къ какому нибудь маленькому стихотворенію. И каждое новое объясненіе того или другого поэтическаго образа сопровождается у него надменными нотаціями по адресу ловкаго, но пустого стилиста, лишеннаго образованія, чуждаго лучшимъ интересамъ своей эпохи, плохо владѣющаго орудіями простого и яснаго логическаго мышленія. Окончательно убѣдившись въ совершенномъ ничтожествѣ Пушкина, Писаревъ уже не выбираетъ никакихъ особенныхъ выраженій для передачи своей мысли: онъ то фамильярно подступаетъ къ самому Пушкину и, пуская ему въ лицо густой дымъ своей сигары, какъ-бы приглашаетъ его самого понять всю глубину его нравственнаго паденія, то съ игривой ужимкой обращается къ передовой публикѣ, призывая ее въ свидѣтели недомыслія я явнаго умственнаго убожества поэта. Разбирая стихотвореніе Пушкина «19-ое октября 1825 года», гдѣ Пушкинъ въ трогательныхъ стихахъ вспоминаетъ нѣкоторыхъ своихъ лицейскихъ товарищей, Писаревъ приводитъ его отдѣльные куплеты и затѣмъ подвергаетъ ихъ особому, мучительно искусственному истолкованію въ нарочито-плебейскомъ стилѣ. Пушкинъ говоритъ:

Ты, Горчаковъ, счастливецъ съ первыхъ дней,

Хвала тебѣ — Фортуны блескъ холодный

Не измѣнилъ души твоей свободной:

Все тотъ же ты для чести и друзей.

Намъ разный путь судьбой назначенъ строгой;

Ступая въ жизнь, мы быстро разошлись,

Но невзначай проселочной дорогой

Мы встрѣтились и братски обнялись.

Желая, повидимому, представить Пушкина человѣкомъ безъ гордости и чувства собственнаго достоинства, Писаревъ на цѣлой страницѣ допекаетъ поэта вопросами о томъ, почему бы фортуна могла испортить Горчакова и что особеннаго въ томъ, что при встрѣчѣ они дружески обнялись. Допустивъ, для реализаціи изображеннаго положенія, что Фортуна могла раздѣлить товарищей различіемъ какихъ-нибудь двухъ-трехъ чиновъ, онъ передаетъ всю соль поэтическаго куплета въ слѣдующихъ короткихъ словахъ: «коллежскій совѣтникъ великодушно обнялъ титулярнаго, и Пушкинъ восклицаетъ съ восторгомъ: хвала тебѣ, ваше высокоблагородіе». Приводя на другой страницѣ извѣстныя слова изъ стихотворенія «Чернь», Писаревъ донимаетъ поэта слѣдующими необузданногрубыми вопросами: «Ну, а ты, возвышенный кретинъ, ты сынъ небесъ, въ чемъ варишь себѣ пищу, въ горшкѣ или въ Бельведерскомъ кумирѣ? Или, можетъ быть, ты питаешься только амирозіею, которая ни въ чемъ не варится, а присылается къ тебѣ въ готовомъ видѣ изъ твоей небесной родины?» Писареву кажется совершенно невѣроятнымъ то презрѣніе, которое поэтъ обнаруживаетъ по отношенію къ назойливой черни. Увѣренный въ томъ, что тщеславіе составляетъ преобладающую страсть въ дѣятельности чистыхъ художниковъ, онъ не можетъ постичь, какія силы способны ихъ двинуть противъ общаго теченія? «Всѣ отрасли искусства, провозглашаетъ онъ, всегда и вездѣ подчинялись мельчайшимъ и глупѣйшимъ требованіямъ измѣнчиваго общественнаго вкуса и прихотливой моды». Перебравъ два-три стихотворенія Пушкина и отпустивъ относительно каждаго изъ нихъ по нѣсколько вульгарныхъ шутокъ и пошловатыхъ остротъ, Писаревъ, въ заключеніе статьи, выкидываетъ рядъ неприличныхъ акробатическихъ фокусовъ по поводу знаменитаго вдохновеннаго пророчества Пушкина, начинающагося словами: «Я памятникъ себѣ воздвигъ нерукотворный»… Почти задѣтый крыломъ смерти, подъ надвигающейся зловѣщей, грозовой тучей, дышащей влажнымъ холодомъ, изъятый изъ оживленнаго круга своихъ друзей, осыпаемый низкими подметными письмами, окруженный шипящей клеветою и уже слегка удаленный отъ зыбкой, измѣнчивой симпатіи легкомысленной толпы, Пушкинъ, въ минуту духовнаго откровенія, видитъ свою судьбу въ пномъ лучшемъ свѣтѣ.

• Въ этомъ поразительномъ стихотвореніи, въ которомъ, несмотря на ровный, далеко впередъ льющійся свѣтъ надежды, всѣ образы смягчены широкою благородною грустью, Пушкинъ не проронилъ ни одного лишняго слова, и его каждое выраженіе шевелитъ нѣжнѣйшія струны сердца. Но Писаревъ сдѣлалъ изъ этого стихотворенія какую-то скверную буфонаду. Дѣло Пушкина, восклицаетъ онъ, не задумываясь надъ судьбою своихъ собственныхъ словъ, проиграно окончательно. Мыслящіе реалисты имѣютъ полное право осудить его безапелляціонно. «Я буду безсмертенъ, говоритъ Пушкинъ, потому что я пробуждалъ лирой добрыя чувства. Позвольте, господинъ Пушкинъ, скажутъ мыслящіе реалисты, какія же добрыя чувства вы пробуждали? Любовь къ красивымъ женщинамъ? Любовь къ хорошему шампанскому? Презрѣніе къ полезному труду? Уваженіе къ благородной праздности?» Писаревъ увѣренъ въ полной убѣдительности своихъ доказательствъ, убійственности своихъ допросовъ и потому, подведя итогъ всѣмъ своимъ взглядамъ на Пушкина, онъ слѣдующимъ образомъ передаетъ свое настоящее мнѣніе о немъ. «Въ такъ называемомъ великомъ поэтѣ, пишетъ онъ, я показалъ моимъ читателямъ легкомысленнаго версификатора, опутаннаго мелкими предразсудками, погруженнаго въ созерцаніе мелкихъ личныхъ ощущеній и совершенно неспособнаго анализировать и понимать великіе общественные и философскіе вопросы нашего вѣка…»^[33] Стихотвореніе Пушкина, начавшееся торжественнымъ аккордомъ, заканчивается строфою, выражающею истинно философскую твердость, которая въ самой грусти одерживаетъ полную духовную побѣду въ настоящемъ и будущемъ. Высшее религіозное настроеніе даетъ поэту рѣшимость мужественно встрѣтить всякій приговоръ современниковъ и потомства:

Велѣнію Божію, о муза, будь послушна:

Обиды не страшись, не требуя вѣнца,

Хвалу и клевету пріемли равнодушно

И не оспаривай глупца.

Разборъ «Евгенія Онѣгина» отличается тѣми-же красотами остроумія и тонкаго пониманія, какими блистаетъ критика лирическихъ стихотвореній Пушкина. Все произведеніе кажется Писареву совершенно ничтожнымъ. Въ немъ нѣтъ даже исторической картины нравовъ, никакихъ матеріаловъ — бытовыхъ или психологическихъ, — для характеристики тогдашняго общества въ физіологическомъ или патологическомъ отношеніи. Это какая-то коллекція старинныхъ костюмовъ и причесокъ, старинныхъ прейсъ-курантовъ и афишъ, «старинной мебели и старинныхъ ужимокъ». Онѣгинъ — ничто иное, какъ Митрофанушка Простаковъ, одѣтый и причесанный по столичной модѣ двадцатыхъ годовъ, и скука Онѣгина, его разочарованіе жизнью не могутъ произвести ничего, кромѣ нелѣпостей и гадостей. «Онѣгинъ скучаетъ, какъ толстая купчиха, которая выпила три самовара и жалѣетъ о томъ, что не можетъ выпить ихъ тридцать-три. Если бы человѣческое брюхо не имѣло предѣловъ, то Онѣгинская скука не могла-бы существовать. Бѣлинскій любитъ Онѣгина но недоразумѣнію, но со стороны Пушкина тутъ нѣтъ никакихъ недоразумѣній»^[34]. Онѣгинъ — это вѣчный и безнадежный эмбріонъ. Расхлеставъ Онѣгина ходкими словами изъ современнаго естественно научнаго лексикона, Писаревъ упрекаетъ Пушкина за то, что онъ возвысилъ въ своемъ романѣ такія черты человѣческаго характера, которыя сами по себѣ низки, пошлы и ничтожны. Пушкинъ, говоритъ онъ, такъ красиво описалъ мелкія чувства, дрянныя мысли и пошлые поступки, что онъ подкупилъ въ пользу ничтожнаго Онѣгина не только простодушную толпу читателей, но даже такого тонкаго критика, какъ Бѣлинскій. Взявъ подъ свою защиту «нравственную гнилость и тряпичность», прикрытую въ романѣ сусальнымъ золотомъ стихотворной реторики, Бѣлинскій восторгается Пушкинымъ тогда, когда его слѣдуетъ строго порицать и, съ послѣдовательностью убѣжденнаго реалиста, выставить на позоръ передъ всей мыслящей Россіей.

Показавъ въ юмористическомъ свѣтѣ фигуру Онѣгина, Писаревъ начинаетъ выводить на чистую воду Татьяну, эту любимицу пушкинской фантазіи, героиню перваго русскаго романа, безсмертный типъ русской женщины, съ ея поэтическими грезами, схороненными въ глубинѣ души, съ ея смѣлостью и прямотою подъ юношескою бурею любви, съ ея непоколебимою твердостью въ борьбѣ съ нравственными искушеніями. Съ начала романа до конца она стоитъ передъ нами живая, нѣжная, вѣрная себѣ въ каждомъ словѣ, достигая въ послѣднемъ монологѣ чарующей горделивой красоты. Она любитъ Онѣгина, но не сдѣлаетъ теперь ему навстрѣчу ни одного шага, потому-что его неожиданно вспыхнувшее чувство кажется ей мелкимъ по мотиву. Она бросаетъ Онѣгину упрекъ, проникнутый глубокой горечью, упрекъ, въ томъ, что, не сумѣвъ понять и полюбить ея душу, онъ увлекся теперь случайною эффектностью ея положенія въ свѣтѣ и обстановки. Не изъ вѣрности условному долгу, а изъ нравственной гордости, не позволяющей человѣку быть жертвой чужой измѣнчивой прихоти, она не отвѣтитъ на его страстныя мольбы. Суровость его прежнихъ холодныхъ назиданій она считаетъ болѣе благородною и потому менѣе оскорбительною для себя, чѣмъ его теперешнія письма:

Тогда имѣли вы хоть жалость,

Хоть уваженіе къ лѣтамъ…

А нынче!.. Что къ моимъ ногамъ

Васъ привело? Какая малость!

Какъ, съ вашимъ сердцемъ и умомъ,

Быть чувства мелкаго рабомъ?

Она любитъ Онѣгина, но, не любимая имъ тою любовью, которая всегда носилась въ ея мечтахъ, и презирая, какъ ветошь маскарада, весь тотъ блескъ и чадъ, который кружитъ голову Онѣгину, несмотря на его разочарованность, она уже не сойдетъ съ того пути, на кбторый рѣшилась вступить въ трагическую минуту своей жизни… Писаревъ, разсматривая образъ Татьяны, не находитъ въ немъ ничего привлекательнаго и даже мало-мальски удовлетворительнаго съ точки зрѣнія новѣйшихъ требованій реализма. Голова ея «засорена всякою дрянью». Она предпочитаетъ страдать и чахнуть въ мірѣ «воображаемой» любви, чѣмъ жить и веселиться «въ сферѣ презрѣнной дѣйствительности». Комментируя «безтолковое» письмо Татьяны къ Онѣгину, онъ перебиваетъ приводимыя имъ цитаты грубыми обращеніями къ самой Татьянѣ: «Это съ вашей стороны очень похвально, Татьяна Дмитріевна, что вы помогаете бѣднымъ и усердно молитесь Богу, но только зачѣмъ-же вы сочиняете небылицы?», «Да перестаньте-же, наконецъ, Татьяна Дмитріевна, вѣдь вы уже до галлюцинацій договорились!..» Передавая смыслъ послѣдняго монолога Татьяны, Писаревъ открываетъ въ немъ самое ничтожное прозаическое содержаніе. По его словамъ, Татьяна говоритъ Онѣгину: «Я васъ все-таки люблю, но прошу васъ убираться къ чорту. Свѣтъ мнѣ противенъ, но я намѣрена безусловно исполнять всѣ его требованія». Татьяна ничего не любитъ, никого не уважаетъ, никого не презираетъ, а живетъ себѣ, разгоняя непроходимую скуку «разными крошечными подобіями чувствъ и мыслей». Вообще говоря, Пушкинъ въ своей Татьянѣ рисуетъ съ восторгомъ «такое явленіе русской жизни, которое можно и должно рисовать только съ глубокимъ состраданіемъ или съ рѣзкою ироніею^[35]». Такъ раздѣлывается съ Татьяною стремительный критикъ «Русскаго Слова». Представивъ въ утрированномъ видѣ нѣкоторыя разсужденія о ней Бѣлинскаго, онъ сдѣлалъ два-три дополнительныхъ вывода въ реалистическомъ духѣ и свелъ все произведеніе къ заурядному и скверному по тенденціи романическому разсказу. Пушкинъ оказался разбитымъ на голову, и его ложная слава, мѣшавшая успѣхамъ русскаго просвѣщенія, разсѣяна дуновеніемъ отрезвляющаго вѣтра.

Но Пушкинъ какъ-бы предвидѣлъ всѣ превратности судьбы «Евгенія Онѣгина», когда дописывалъ его послѣднія вдохновенныя строфы. Его не пугала никакая критика. Съ простодушіемъ молодого генія, легко и непринужденно творящаго самыя сложныя произведенія, онъ безстрашно приглашаетъ всѣхъ на судъ своего только-что оконченнаго романа. Онъ самъ почти не чувствуетъ значенія своего труда, который онъ называетъ малымъ. Онъ работалъ съ наслажденіемъ, онъ излилъ въ образахъ Онѣгина и Татьяны свою пылкую душу, и теперь онъ спокойно ждетъ приговора современниковъ и потомства:

Кто-бъ ни былъ ты, о мой читатель,

Другъ, недругъ, — я хочу съ тобой

Разстаться нынче, какъ пріятель.

Прости. Чего-бы ты за мной

Здѣсь ни искалъ въ строфахъ небрежныхъ:

Воспоминаній-ли мятежныхъ,

Отдохновенья-ль отъ трудовъ,

Живыхъ картинъ, иль острыхъ словъ,

Иль грамматическихъ ошибокъ,

Дай Богъ, чтобъ въ этой книжкѣ ты,

Для развлеченья, для мечты,

Для сердца, для журнальныхъ сшибокъ

Хотя крупицу могъ найти.

За симъ — разстанемся, прости.

Въ этой статьѣ о Пушкинѣ и Бѣлинскомъ Писаревъ сдѣлалъ только практическое приложеніе своихъ общихъ идей, изложенныхъ въ теоретической формѣ въ разборѣ знаменитаго трактата Чернышевскаго и развившихся въ немъ подъ вліяніемъ этого трактата. Разрушая всякую эстетику, Писаревъ продолжалъ дѣло своего учителя и потому имѣлъ полное право бросить критику «Современника», въ этотъ періодъ его существованія, упрекъ въ отступничествѣ отъ его прежнихъ философскихъ принциповъ. Эстетическій элементъ долженъ быть совершенно изъятъ изъ обсужденія художественныхъ произведеній, потому что эстетикъ можетъ разсматривать только то, что не существенно въ созданіяхъ искусства, — ихъ форму, внѣшнее выраженіе внутренней мысли. Когда между двумя критиками возникаетъ споръ по поводу какого-нибудь литературнаго явленія, имъ для разрѣшенія вопроса приходится заглядывать въ естествознаніе, въ исторію, въ соціальную науку, въ политику, но объ искусствѣ между ними не будетъ сказано ни одного слова, если только ихъ интересуетъ существо дѣла. «Именно потому, что оба критика будутъ спорить между собою не о формѣ, а о содержаніи, именно поэтому они оба окажутся адептами того ученія, которое изложено въ Эстетическихъ отношеніяхъ»^[36]. Чернышевскій своею доктриною оградилъ разумную критику отъ опасности «забрести въ пустыню стариннаго идеализма». Онъ уничтожилъ самый принципъ, самый фундаментъ эстетики вообще, потому что доказалъ пустоту и призрачность прежнихъ, старыхъ представленій о красотѣ. Писаревъ ни въ чемъ не возражаетъ Чернышевскому и, воюя съ Антоновичемъ, только усиливаетъ грубость отрицанія, только откровеннѣе и прямѣе, чѣмъ Чернышевскій, не маскируясь ученымъ человѣкомъ, выражаетъ свои основныя убѣжденія въ этомъ вопросѣ. Статья «Разрушеніе эстетики», напечатанная между первою и второю статьею о Пушкинѣ и Бѣлинскомъ, служитъ какъ-бы соединительнымъ звеномъ между частнымъ разсужденіемъ объ одномъ изъ произведеній Пушкина — «Евгеніи Онѣгинѣ» — и главными тезисами его общихъ сужденій, выраженныхъ по поводу Пушкинской лирики. Эта статья связуетъ въ одинъ солидарный союзъ Чернышевскаго, Писарева и Бѣлинскаго, въ послѣднемъ періодѣ его литературной дѣятельности.

Статья «Пушкинъ и Бѣлинскій» была главнымъ дѣломъ Писарева въ 1865 г., но къ статьѣ этой по тенденціи примыкаютъ и такіе очерки, какъ «Мыслящій пролетаріатъ», представляющій въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ талантливую характеристику Помяловскаго, «Сердитое безсилье» — сокрушительный разборъ обличительнаго романа Клюшникова «Марѳво», заключающаго въ себѣ, вопреки безпощадному глумленію критика, нѣкоторыя интересныя черты современной жизни, «Посмотримъ», содержаніе котораго мы уже знаемъ, «Промахи незрѣлой мысли» (конца 1864 г.) — очеркъ, написанный въ духѣ общихъ педагогическихъ взглядовъ Писарева и, наконецъ, «Прогулка по садамъ Россійской словесности» — огромное литературное обозрѣніе, задѣвающее въ полемической формѣ рядъ текущихъ журнальныхъ вопросовъ. Въ этой послѣдней статьѣ Писаревъ даетъ характеристику Аполлону Григорьеву, этому «чистому и честному фанатику отжившаго романтическаго міросозерцанія», щелкаетъ Писемскаго за его «Взбаломученное море», поноситъ Аверкіева за духъ мракобѣсія и сикофантства, огрызается противъ Островскаго, которому пророчитъ союзъ съ Кахановскою, Аксаковымъ и ІОркевичемъ, а «никакъ не съ мыслящими реалистами нашего времени». По дорогѣ онъ, не вдаваясь въ серьезную критику, жестоко отдѣлываетъ Стебницкаго-Лѣскова, попрекая его даже безграмотностью, за нѣкоторыя его объясненія по поводу романа «Некуда». Не проводя никакой черты между Стебницкимъ и «съ позволенія сказать» Клюшниковымъ, онъ предаетъ поруганію автора «Некуда», этого истинно талантливаго писателя, за его смѣлое и во многихъ отношеніяхъ глубоко-правдивое изображеніе современныхъ нравовъ. Свою несправедливую филиппику противъ Лѣскова Писаревъ заканчиваетъ слѣдующими двумя вопросами, на которые время., уже дало свои отвѣты — и не въ томъ смыслѣ, какъ ожидалъ ихъ Писаревъ. «Меня очень интересуютъ, заявляетъ Писаревъ, слѣдующіе два вопроса: во-первыхъ, найдется-ли теперь въ Россіи, кромѣ Русскаго Вѣстника, хоть одинъ журналъ, который осмѣлился-бы напечатать хоть что-нибудь, выходящее изъ подъ пера Стебницкаго и подписанное его фамиліей, и во-вторыхъ, найдется-ли въ Россіи хоть одинъ честный писатель, который будетъ настолько неостороженъ и равнодушенъ къ своей репутаціи, что согласится работать въ журналѣ, украшающемъ себя повѣстями и романами Стебницкаго^[37]». Весь смыслъ этой пространной статьи сводится къ тому, что не можетъ быть иной философіи, кромѣ реалистической, и что новѣйшая критика «Русскаго Слова», связанная историческою преемственностью съ идеями Бѣлинскаго и непосредственно вышедшая изъ школы Чернышевскаго, должна быть признана самымъ прогрессивнымъ явленіемъ времени. Онъ, Писаревъ, популяризаторъ этой философіи, борецъ на поприщѣ литературной критики за трезвое пониманіе искусства и жизни. Чернышевскій — законодатель эпохи. Онъ, Писаревъ, — безпристрастный и послѣдовательный судья тѣхъ явленій, старыхъ и новыхъ, которыя возникали и возникаютъ на русской почвѣ. Никто лучше Писарева не объяснилъ романа Тургенева въ духѣ реалистическихъ идей и никто съ такою отвагою не выражалъ своихъ симпатій тому произведенію, которое при своемъ появленіи взволновало все русское общество — не своими литературными красотами, а заманчивой картиной утопическихъ нравовъ, съ загадочными намеками на жгучую современность и скрытое въ туманѣ будущее.

IV.

Статьи литературно-публицистическія, экономическія и историческія не исчерпываютъ дѣятельности Чернышевскаго на журнальномъ поприщѣ. Несмотря на фактическую принадлежность къ такъ называемой партіи прогрессивнаго движенія, несмотря на теоретическую вражду противъ искусства, онъ самъ нѣкоторыми сторонами своего характера представлялъ собою человѣка, способнаго отдаваться мечтѣ, увлекаться беллетристическими задачами и цѣлями. Его простой слогъ, почти ничѣмъ не отличающійся отъ разговорнаго, живой и бойкій, проникнутый природнымъ сарказмомъ, позволялъ ему воспроизводить въ діалогической формѣ многія черты современнаго ему общества и смѣлыми, жгущими словцами будить скрытыя симпатіи и стремленія молодыхъ поколѣній. Писатель, передавшій въ печати свои личныя впечатлѣнія о Чернышевскомъ, отмѣчаетъ въ немъ одну особенность, объясняющую многое въ характерѣ его дѣятельности, то впечатлѣніе, которой производили его статьи на русское общество. Развивая какую-нибудь сложную мысль, Чернышевскій, говоритъ онъ, отмѣчалъ ходъ своей аргументаціи, такъ сказать, отдѣльными вѣхами, снимая при этомъ тѣ логическіе мостики, которые облегчаютъ слушателю возможность легко и безъ труда слѣдовать за нимъ. Чтобы не отстать отъ него въ разговорѣ, приходилось дѣлать самые неожиданные скачки. При большой силѣ и ясности жизненно — созерцательной мысли, онъ быстро выстраивалъ свои общія положенія, часто не снабжая ихъ никакою діалектикою или замѣняя логическіе доводы яркими бытовыми иллюстраціями. Съ какимъ-то добродушнымъ лукавствомъ онъ порою мистифицировалъ собесѣдника, подставляя ему остроумные капканы, черезъ которые онъ долженъ былъ пробраться, чтобы вѣрно его понять. Работа постепенно развертывающейся изъ глубины мысли его не удовлетворяла, и каждому его оппоненту приходилось считаться съ его неожиданными, эксцентричными примѣрами, въ которыхъ основная идея пробивалась съ оттѣнкомъ своеобразнаго, подчасъ нѣсколько вульгарнаго юмора. Инымъ способомъ онъ не умѣлъ обнаруживать того, что накипало въ его душѣ, и если собесѣдникъ въ удачной репликѣ давалъ ему чувствовать свое пониманіе, въ его глазахъ вспыхивало выраженіе удовольствія, почти наслажденія. Тотъ-же авторъ приводитъ по тетради одного изъ лицъ, близко стоявшихъ нѣкоторое время къ Чернышевскому, и другіе факты, рисующіе съ необычайною отчетливостью созерцательный по существу характеръ его ума, съ чертами ясности, рѣзкости и простоты. Никогда не затрудняясь въ подборѣ внѣшнихъ, конкретныхъ положеній, Чернышевскій обладалъ огромною силою импровизаціи, которая изумляла всѣхъ окружавшихъ его людей. Принимая участіе въ занятіяхъ одного кружка, сомкнувшагося благодаря жизненнымъ обстоятельствамъ, онъ часто приходилъ на его засѣданія съ толстой тетрадью, изъ которой читалъ свои повѣсти, длинныя аллегоріи, притчи. Чтеніе это продолжалось иногда два, три вечера и читалъ Чернышевскій неторопливо, спокойно и плавно. Сложное дѣйствіе съ массой приключеній, отступленій научнаго свойства, психологическимъ и даже физіологическимъ анализомъ вставало передъ слушателями въ оригинальныхъ и яркихъ эпизодахъ. Но каково-же было удивленіе кружка, когда одинъ изъ его членовъ, заглянувъ черезъ плечо лектора, увидѣлъ, что Чернышевскій съ самымъ сосредоточеннымъ видомъ смотритъ въ чистую тетрадь и перевертываетъ неисписанныя страницы. Разговаривая съ людьми, отстаивая любимую идею, защищаясь противъ какихъ-нибудь упрековъ, нападая на того или другого общественнаго дѣятеля, Чернышевскій постоянно прибѣгалъ къ живымъ уподобленіямъ, выхватывалъ отдѣльные факты изъ современной волны и туть-же обращалъ ихъ въ орудіе острой, нетерпимой борьбы съ неродственными его духу теченіями. Сатирическая нота никогда не переставала звучать въ его рѣчахъ, не уходившихъ ни въ какую глубокую аргументацію. Обладая смѣлымъ публицистическимъ талантомъ, онъ, однако, бралъ верхъ надъ своими соперниками не силою чисто логическихъ сужденій, а именно этою почти художественною способностью быстро овладѣвать всѣми положеніями извѣстнаго ученія и затѣмъ искусно распоряжаться ими передъ глазами читателя и добиваться самыхъ эффектныхъ впечатлѣній двумя-тремя удачными штрихами и параллелями.

Эти особенности его характера и толкнули Чернышевскаго на путь беллетристическаго творчества, которое до сихъ поръ еще совершенно не оцѣнено въ его литературной дѣятельности. Онъ не былъ типичнымъ художникомъ, поэтическая сторона въ его извѣстныхъ двухъ романахъ страдаетъ огромными недостатками, которые не позволяютъ поставить ихъ рядомъ съ какими-нибудь выдающимися произведеніями русскаго искусства. Но при всѣхъ своихъ чисто литературныхъ недочетахъ, несмотря на небрежную форму, испорченную кромѣ того ненужными отступленіями, длинными комментаріями собственныхъ героевъ и идей, фамильярными разговорами съ читателемъ, романы эти должны быть признаны далеко не заурядными явленіями, стоящими серьезнаго вниманія. Въ нихъ такъ или иначе пробивается живая личность автора, съ его подкупающею, нѣсколько чудаческою оригинальностью, бросается въ глаза его внутренняя, почти органическая связь съ героями повѣствованія, его то сдавленная, то широко разливающаяся рѣчь, полная намековъ и партизанскихъ эмблемъ. Несмотря на бѣдность и блѣдность художественныхъ красокъ, на совершенное отсутствіе поэтическихъ описаній, многія фигуры этихъ романовъ движутся передъ глазами, какъ живыя, въ напряженной стихіи современныхъ идей, выраженныхъ въ первый разъ и съ дерзостною отчетливостью. Своеобразная фантазія, сухая новаторская фантазія — виситъ надъ угловатымъ, грубымъ изображеніемъ современности, смягчая диссонансы, сглаживая явныя и раздражающія шероховатости. Романы эти читаются съ огромнымъ интересомъ, потому что на нихъ вырѣзалась печать безпредѣльно энергичной и богатой натуры. Индивидуальность автора подыскала себѣ въ первомъ изъ этихъ двухъ романовъ прямое выраженіе, воплотивъ себя въ лицѣ ученаго писателя Волгина. Волгинъ живетъ среди пестрой толпы новѣйшихъ общественныхъ дѣятелей, занятыхъ проектами реформъ, не смѣшиваясь *съ ними и даже представляя непримиримую оппозицію ихъ наивному жизненному оптимизму. Въ романѣ собраны образцы различныхъ оттѣнковъ общественнаго движенія: Нивельзинъ, Савеловъ, Рязанцевъ, Соколовскій и другіе. Между ними складываются разныя отношенія съ запутанными романическими интригами, которыя Волгинъ разбиваетъ при посредствѣ своей молодой, красивой жены, описанной съ трогательною любовью, съ явнымъ восхищеніемъ автора. Романъ и посвященъ «той, въ которой будутъ узнавать Волгину». Волгинъ стоитъ во главѣ передового журнала и слава его, повидимому. растетъ съ каждымъ днемъ. Онъ пишетъ много, безпрерывно, по текущимъ вопросамъ общественной жизни, но самъ онъ не высокаго мнѣнія о своихъ произведеніяхъ. «Литературнаго таланта у меня нѣтъ, говоритъ Волгинъ одному своему собесѣднику, — я пишу плохо, длинно, часто безжизненно. Десятки людей у насъ умѣютъ писать гораздо лучше меня. Мое единственное достоинство, но важное, важнѣе всякаго мастерства писать, состоитъ въ томъ, что я правильнѣе другихъ понимаю вещи». Видя то впечатлѣніе, которое производятъ его статьи, Волгинъ съ недоумѣніемъ качаетъ головой.

— Я золъ? Я кажусь вамъ злымъ потому, что вы видите вокругъ себя все только невинныхъ младенцевъ. Умно то общество, въ которомъ я кажусь рѣзкимъ и ѣдкимъ. Я, цыпленокъ, золъ! Хороши птицы, среди которыхъ цыпленокъ — ястребъ.

Въ современномъ русскомъ обществѣ нѣтъ человѣка съ настоящею свѣтлою головою, и Волгину приходится подавать свое мнѣніе по всякому болѣе или менѣе важному вопросу, чтобы своимъ протестующимъ словомъ вытѣснить ту «ахинею», которою сбиваются съ толку умы. И хотя его дѣятельность не выходитъ за предѣлы журнальной публицистики, предчувствіе подсказываетъ ему, что надъ головою его соберутся тучи. Дѣйствіе романа относится къ 1857 году, и мы находимъ въ немъ нѣсколько штриховъ, рисующихъ первыя отношенія Чернышевскаго къ Добролюбову. Волгинъ встрѣчаетъ молодого студента съ длинными, гладкими, свѣтлорусыми волосами, нѣсколько сгорбленнаго, съ блѣднымъ лицомъ и сѣрыми глазами, тускло глядящими сквозь очки въ золотой оправѣ. Они знакомятся при оригинальныхъ обстоятельствахъ, при чемъ Волгинъ даетъ ему свою визитную карточку.

— Вы Алексѣй Ивановичъ Волгинъ? — съ нѣкоторою оживленностью сказалъ студентъ, взглянувъ на карточку.

— Да-съ, — флегматически отвѣтилъ Волгинъ, и вслѣдъ затѣмъ взвизгнулъ пронзительнымъ ультра-сопрано, отъ котораго зазвенѣли стекла въ сосѣднихъ окнахъ и изумительная рулада перелилась черезъ теноровые раздирающіе ухо звуки въ контрабасовой ревы — ххи-ххи-ххи-хха-ххахха-ххо-ххо-ххо… А вы, я вижу, мой поклонникъ? Вотъ находка! Драгоцѣнность! Въ цѣлой Россіи только два экземпляра: вы, да я самъ… Въ которомъ вы курсѣ?

— Я студентъ Педагогическаго Института, а не университета. Кончаю курсъ.

Волгинъ прощается съ Левицкимъ, который говоритъ, что придетъ къ нему по окончаніи курса съ какой-нибудь статьей. Въ первыхъ же разговорахъ между новыми знакомыми Левицкій обнаруживаетъ умъ и талантъ. Волгинъ въ восторгѣ отъ его литературныхъ способностей. Левицкій пишетъ сжато, легко, блистательно. Онъ все понимаетъ, какъ слѣдуетъ. Холодность его взгляда, самобытность мысли убѣждаютъ Волгина, что онъ нашелъ сотоварища по убѣжденіямъ и незамѣнимаго помощника по журналу…

Волгинъ и Волгина живутъ въ самой тѣсной дружбѣ, хотя Волгина не всегда понимаетъ своего мужа, гораздо ниже его въ умственномъ отношеніи, а по привычкамъ и характеру приближается къ типу эстетической и нѣсколько свѣтской женщины. Но авторъ, сблизивъ ее съ героемъ самыхъ крайнихъ демократическихъ стремленій, долженъ былъ вложить въ нее нѣкоторыя черты прогрессивности, развившіяся подъ вліяніемъ мужа. Она пряма, рѣзка, презираетъ ловеласничанье, не носитъ дома корсета, легко справляется съ чужими романическими увлеченіями, приходя на помощь знакомымъ своими здравыми натуралистическими сужденіями. Въ Волгиной авторъ уже заключилъ тѣ задатки, изъ которыхъ пышно развилась Вѣра Павловна въ романѣ «Что дѣлать?» Но вотъ что любопытно при этомъ замѣтить: Волгинъ любитъ свою жену, несмотря на свой реалистическій образъ мыслей, съ настоящимъ эстетическимъ увлеченіемъ. Въ романѣ имѣется одна поистинѣ трогательная сцена, не лишенная повидимому автобіографическаго оттѣнка: когда Волгина пошла въ театръ, мужъ прибѣгаетъ туда на нѣсколько минутъ изъ типографіи, чтобы, осмотрѣвъ въ бинокль публику съ верхней галлереи, въ сотый разъ убѣдиться, что красота ея привлекаетъ всеобщее вниманіе. Онъ самъ убѣждалъ ее когда-то не выходить за него замужъ и терзается мыслью, что въ его простой рабочей обстановкѣ она не пользуется всѣми тѣми удобствами жизни, которыя такъ легко могла-бы получить при иныхъ обстоятельствахъ. Онъ повсюду подчеркиваетъ ея удивительную свѣжесть и молодость и какъ-бы нарочно растягиваетъ эпизодъ, въ которомъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ романа не хочетъ признать въ ней замужнюю женщину. Волгина платитъ своему мужу разумнымъ уваженіемъ, попеченіемъ о его здоровьѣ, постоянными заботами о его нуждахъ и, несмотря на его мѣшковатость и неуклюжесть, никогда не теряетъ сознанія, что онъ не простой, обыкновенный работникъ, а писатель съ славнымъ будущимъ.

Таково первое беллетристическое произведеніе Чернышевскаго, къ сожалѣнію, не доведенное до конца и по яркости концепціи значительно уступающее его роману, напечатанному въ «Современникѣ» 1863 года. Дѣйствующія лица, кромѣ главныхъ героевъ, встаютъ въ туманѣ, очерченныя съ нѣкоторою сбивчивостью на тѣсномъ пространствѣ и не сгруппированныя надлежащимъ образомъ посредствомъ цѣльной внутренней идеи. Это какъ-бы только прологъ къ настоящему роману — съ полнымъ раскрытіемъ эмансипаторскихъ стремленій автора, съ законченными и идеализированными типами новыхъ людей.

Во второмъ романѣ много движенія, характеры обрисованы съ своеобразною силою и своеобразными пріемами — не художественными, но достигающими въ результатѣ цѣльныхъ и продолжительныхъ впечатлѣній. При всей скудости живописныхъ сценъ и матеріаловъ, въ авторѣ чувствуется большая способность къ беллетристическому вымыслу, умѣнье разбрасывать многочисленные, пестрые эпизоды и черёзъ нихъ вести главную нить разсказа. Всѣ важнѣйшія сцены этого романа залиты пѣнящимися волнами ѣдкаго юмора, оживляющаго повѣствованіе и невольно захватывающаго и уносящаго воображеніе. Несмотря на огромную трудность задачи и на крайне узкую философскую доктрину, которою авторъ хотѣлъ пропитать свое произведеніе, его главные герои въ общемъ встаютъ живыми людьми, взятыми изъ среды молодого поколѣнія, а нѣкоторыя утопическія картины, передающія широкія мечты автора, по крайней мѣрѣ въ первыхъ частяхъ романа, нарисованы съ чувствомъ мѣры и кажутся почти возможными. Лопуховъ, Вѣра Павловна, Кирсановъ, въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ и дѣйствіяхъ, сосредоточиваютъ въ себѣ основную мысль Чернышевскаго и изображены имъ ради контраста съ представителями отживающаго поколѣнія. Они отрѣшились отъ всякаго идеализма, презрѣли условные житейскіе шаблоны, устраиваютъ свои дѣла только согласно съ собственными убѣжденіями, въ которыхъ утонченный утилитарный разсчетъ играетъ роль руководящаго критерія. «Я хотѣлъ изобразить обыкновенныхъ порядочныхъ людей новаго поколѣнія, говоритъ Чернышевскій, людей, которыхъ я встрѣчаю цѣлыя сотни. Гдѣ я говорилъ о нихъ не въ такомъ духѣ? Что я разсказывалъ о нихъ не такого? Я изображалъ ихъ съ любовью и уваженіемъ, потому что каждый порядочный человѣкъ стоитъ любви и уваженія. Но гдѣ я преклонялся передъ ними?» Въ самомъ дѣлѣ, эти люди, по своимъ стремленіямъ и твердому желанію освободиться отъ тираніи житейскихъ обычаевъ, могутъ быть названы лучшими представителями эпохи, хотя, въ качествѣ творца упрощенной реалистической философіи, Чернышевскій сдѣлалъ ихъ черезчуръ прямолинейными, разсудочными, такъ сказать, докторальными. Но необходимо отмѣтить, что въ этомъ, по преимуществу, тенденціозномъ романѣ, пропагандирующемъ прозаически-трезвое отношеніе къ жизни, жизнь прорвалась сильными, играющими струями, почти наперекоръ узкой доктринѣ автора. Вѣра Павловна, съ ея любовью къ музыкѣ, оперѣ, цвѣтамъ и танцамъ, — съ ея непосредственнымъ, иногда бурнымъ веселіемъ, съ ея склонностью къ широкому, хотя и невинному разгулу, съ ея фантастическими, вѣщими снами, раскрывающими передъ ней новые горизонты жизни и, наконецъ, что всего характернѣе, съ ея жаждой любви, страстной любви, для которой недостаточно всей высокой порядочности Лопухова, — такая героиня какъ-бы невольно раздвигаетъ рамку романа и наполняетъ его нервною жизненною тканью. И не только эти три дѣйствующихъ лица, которыя Чернышевскій самъ относитъ къ числу обыкновенныхъ людей, но даже и наиболѣе идеализированная фигура романа, Рахметовъ, съ чертами почти сектантскаго подвижничества, героическимъ самоотреченіемъ, со склонностью къ самоистязанію, которая заставляетъ его спать на гвоздяхъ, даже этотъ Рахметовъ, мыслями котораго Писаревъ наполнилъ свою статью «Нерѣшенный вопросъ», вышелъ болѣе сложнымъ и глубокимъ психологическимъ типомъ, чѣмъ это было нужно по замыслу автора. Рахметовъ понимаетъ, что его прозаическое самоограниченіе вызвано случайными жизненными обстоятельствами, что, при всей его глубокой природной склонности къ подвигамъ, его настоящій душевный обликъ, съ яркимъ выраженіемъ грубой экономіи силъ и утилитарнаго разсчета въ каждомъ его движеніи, сложился подъ воздѣйствіемъ экстраординарныхъ историческихъ условій и вытекающихъ изъ нихъ задачъ.

— Рахметовъ, вы удивляете меня, говоритъ ему Вѣра Павловна, вы совсѣмъ не такой, какъ мнѣ казалось. Отчего вы всегда такое мрачное чудовище? А вѣдь вотъ теперь вы милый, веселый человѣкъ.

— Вѣра Павловна, я исполняю теперь веселую обязанность, отчегоже мнѣ и не быть веселымъ? Но вѣдь это случай, это рѣдкость. Вообще видишь невеселыя вещи, какъ-же тутъ не будешь мрачнымъ чудовищемъ? Только, Вѣра Павловна, если ужъ случилось вамъ видѣть меня въ такомъ духѣ, въ какомъ я былъ-бы радъ бытъ всегда, и дошло у насъ до такихъ откровенностей, — пусть это будетъ секретъ, что я не по своей охотѣ мрачное чудовище. Мнѣ легче исполнять мою обязанность, когда не замѣчаютъ, что мнѣ самому хотѣлось-бы не только исполнять мою обязанность.

Натура Рахметова, широкая по своимъ задаткамъ, могучая по темпераменту, но сдавленная, какъ веригами, поставленной себѣ програмою, таитъ въ себѣ нѣкоторыя противорѣчія, подрывающія утилитарную тенденцію автора. Его фактическая приверженность къ научному знанію въ первоисточникахъ, при суровой размѣренности въ употребленіи времени, его любовь къ изяществу при его нарочито нищенскомъ костюмѣ, его скрытая склонность къ кипучей страсти при его аскетическомъ образѣ жизни — всѣ эти свойства далеко выступаютъ за тѣ границы, въ которыхъ могла-бы уложиться сознательная философія романа. Корни его практической, гуманитарной дѣятельности развиваются въ таинственной духовной глубинѣ, по болѣе широкимъ и сложнымъ законамъ, чѣмъ тѣ ариѳметическія правила эгоистическаго разсчета, къ которымъ сводитъ всю психическую жизнь философія Чернышевскаго. Рахметовъ, этотъ послѣдній аргументъ Писарева, этотъ его любимый образъ до конца мыслящаго безпощаднаго реалиста, по мѣркѣ котораго написаны наиболѣе убѣжденныя страницы «Нерѣшеннаго вопроса», вплоть до маленькой слабости Рахметова къ хорошей сигарѣ, — Рахметовъ, только въ контурѣ и нѣсколько блѣдно намѣченный Чернышевскимъ, представляетъ изъ себя матеріалъ для настоящей художественной разработки — какъ это ни странно сказать, — въ духѣ Достоевскаго. Такой натурѣ, какъ Рахметовъ, съ его бурлацкой физической силой, развитою сознательнымъ упражненіемъ для высшихъ цѣлей, нужны, какъ мотивы дѣятельности, какъ импульсъ къ подвижническому самоотреченію и страстотеричеству, гораздо болѣе высокія убѣжденія, чѣмъ разумный эгоизмъ въ матеріалистическомъ ученіи Чернышевскаго. И можно думать, что Чернышевскій самъ инстинктивно понималъ это, когда призналъ въ разговорѣ съ «проницательнымъ читателемъ», что Рахметовъ не можетъ быть сдѣланъ героемъ въ его романѣ. Если уже Вѣра Павловна и Кирсановъ многими своими чертами, непредусмотрѣнными утилитаріанскою програмою, какъ-бы завлекаютъ въ произведеніе Чернышевскаго болѣе широкую стихію интересовъ, страстей и стремленій, чѣмъ это могъ бы одобрить, напримѣръ, такой педантическій, но добросовѣстный ученикъ Чернышевскаго, какъ Писаревъ, то какимъ образомъ развернулся бы въ этой ограниченной сферѣ богатырь съ высокимъ духовнымъ энтузіазмомъ и трагическимъ темпераментомъ, которому хитро разсчитанное самопожертвованіе Лопухова кажется пустою, ненужною мелодрамою. Узкое философское ученіе, которое было сознательнымъ мотивомъ для написанія романа, шумное движеніе неожиданно возникающихъ, какъ бы импровизированныхъ эпизодовъ, таящихъ въ себѣ глубокій разумный смыслъ, живая и минутами нѣжная психологія, въ которой чуть слышно пульсируетъ скрытая эстетическая жилка автора, и, наконецъ, пестро развернувшаяся экономическая утопія, согрѣтая гуманными стремленіями, — вотъ что наполняетъ этотъ характерный романъ, обличающій въ Чернышевскомъ своеобразный талантъ, оживленный кипучимъ темпераментомъ, озаренный яснымъ и трезвымъ умомъ. Тутъ, при широкомъ замыслѣ, нѣтъ истинно художественнаго исполненія задачи, но есть могучее настроеніе, отражающее потребность живыхъ, яркихъ и сложныхъ впечатлѣній, которое не было доступно темпераменту Писарева.

Въ послѣднихъ частяхъ романа фантастическій элементъ развертывается съ огромною силою и вдохновеніемъ. Весь четвертый сонъ Вѣры Павловны, съ смутнымъ шумомъ кипящаго въ немъ водоворота идей, захватываетъ читателя какимъ-то сочувственнымъ волненіемъ къ этимъ легкимъ и прозрачнымъ утопическимъ образамъ, въ которыхъ играютъ эстетическія настроенія автора. Гимнъ любви, гдѣ въ патетическихъ монологахъ воздается должное тремъ богинямъ — Астартѣ, Афродитѣ и Непорочности — и мечта о роскошныхъ и легкихъ дворцахъ изъ серебристаго аллюминія заставляютъ широко разступиться холодную, узкую, головную програму оригинальнаго и талантливаго романиста. А эти описанія разгульныхъ пикниковъ съ перегоняющими другъ друга тройками и съ загадочной буйной дамой, носящей трауръ, потому что герой ея сердца находится въ отсутствіи — быть можетъ, тотъ самый герой, который нѣкогда съ бурлацкой силой остановилъ за ось ея экипажъ, увлекаемый взбѣсившимися лошадьми — все это вноситъ въ романъ широкую, мятущуюся эстетическую стихію, очевидно противъ воли автора, но не въ противорѣчіи съ бьющимися въ немъ могучими инстинктами русскаго народа. Теперь понятно, почему вульгарное буфонство молодого Щедрина, съ его грубою карикатурою именно на то, что есть въ романѣ поэтическаго, должно было взорвать людей свѣжихъ и впечатлительныхъ къ новымъ настроеніямъ и послужить началомъ побоища, въ которомъ потерпѣли нравственное фіаско прозаическіе и недальновидные преемники Чернышевскаго по журналу. Чернышевскій, какъ авторъ утопическаго романа, уже въ 1863 году значительно поднимался надъ своими публицистически-философскими и критическими писаніями, которыя, проповѣдуя грубый утилитаризмъ и эгоистическій разсчетъ, убивали всѣ широкія и непосредственно идеальныя стремленія общества.

Спустя много лѣтъ этотъ оригинальный человѣкъ самъ ощутилъ въ себѣ разладъ. Съ оттѣнкомъ скептическаго юмора оглядывался онъ на нѣкоторые, прежде имъ излюбленные, пути прогресса. Въ этой непосѣдѣвшей головѣ уже не молодого человѣка, съ длинными, кудрявившимися волосами и съ печатью болѣзни на лицѣ, быть можетъ, складывалось что-то новое, теоретически обхватывающее тѣ горизонты, которые онъ прежде старался закрыть отъ своего сознанія. Иногда онъ разражался нападками на свое прошлое въ рѣзкой формѣ самообличенія. «Я тотъ баранъ, который хотѣлъ кричать козломъ», говорилъ онъ о себѣ съ веселымъ юморомъ, аллегорически изображая свою жизнь въ формѣ фантастической легенды. Новые дѣятели реформированныхъ въ 1868 году «Отечественныхъ Записокъ», съ наиболѣе типическими для нихъ философскими притязаніями, не удовлетворяли его. Онъ совершенно отвергалъ «біолого-соціологическія» параллели Михайловскаго, т.-е. именно то, что несвѣдущая и не самостоятельно мыслящая толпа прокричала на всю Россію лучшимъ образцомъ новѣйшей, прогрессивной философіи, не уразумѣвъ ея обезсиливающихъ внутреннихъ противорѣчій и теоретической пустоты. Не имѣя, однако, силъ для новыхъ самостоятельныхъ трудовъ, онъ углублялся въ изученіе всеобщей исторіи, съ поразительною энергіею занимаясь переводомъ на русскій языкъ многотомнаго труда Вебера.

Писаревъ выразилъ свое глубокое сочувствіе роману Чернышевскаго, хотя при этомъ онъ не бросилъ въ своей статьѣ о «Новомъ типѣ» ни одной самостоятельной, оригинальной мысли. Онъ разсказываетъ его содержаніе, комментируетъ почти словами Чернышевскаго поступки Лопухова, Кирсанова и Вѣры Павловны, передаетъ всѣ главныя подробности біографіи Рахметова, но нигдѣ и ни въ чемъ онъ не поднимается на критическую высоту, необходимую для пониманія достоинствъ и недостатковъ этого произведенія. Увлеченный его тенденціею, Писаревъ находитъ даже, что Чернышевскій глубже и лучше понялъ новое движеніе русскаго общества, чѣмъ Тургеневъ, и изобразилъ его въ романѣ съ удивительнымъ художественнымъ совершенствомъ. Образы Лопухова, Кирсанова и Рахметова кажутся ему возвышеннѣе по замыслу, чѣмъ Базаровъ, которому Тургеневъ не могъ сочувствовать такъ, какъ сочувствовалъ своимъ героямъ Чернышевскій. Писаревъ не указываетъ ни на какія погрѣшности и недочеты Чернышевскаго въ художественномъ отношеніи, и вся его пространная рецензія представляетъ собою довольно блѣдную популяризацію того, что, какъ мы видѣли, выражено въ романѣ съ настоящимъ огнемъ въ цѣломъ рядѣ фантастическихъ картинъ, залитыхъ своеобразнымъ вдохновеніемъ^[38].

Если не считать обширнаго, хотя и довольно безсодержательнаго разбора повѣсти Слѣпцова «Трудное время», въ статьѣ подъ названіемъ «Подростающая гуманность», двухъ небольшихъ рецензій о стихотвореніяхъ Гейне и краткаго отзыва съ полемическимъ отвѣтомъ о «Сатирической небывальщинѣ» Гермогена Трехзвѣздочкина, то мы пересмотрѣли все, напечатанное Писаревымъ вплоть до 1866 г. Въ это время дѣятельность Писарева уже близилась къ концу. Въ 1866 г. было закрыто «Русское Слово». Его новыя работы, напечатанныя въ «Дѣлѣ» и «Отечественныхъ Запискахъ», не теряя общаго характера талантливости и публицистической бойкости, становились все болѣе и болѣе однообразными по темамъ и аргументаціи. Все та же проповѣдь женской эмансипаціи, борьба съ разными «усыпителями» русской общественной мысли, все та же пропаганда реализма и разумнаго эгоизма подъ знаменемъ Чернышевскаго. Мысли Писарева не прогрессируютъ, критическое дарованіе, не освѣжаемое какими-либо глубокими идеями и впечатлѣніями, не дѣлаетъ никакихъ успѣховъ въ пониманіи и оцѣнкѣ литературныхъ явленій. Можно подумать, что при новыхъ обстоятельствахъ — при необходимости писать въ чуждомъ ему органѣ, подъ руководствомъ людей, которымъ онъ не во всемъ симпатизировалъ, Писаревъ почувствовалъ какъ бы нѣкоторую неувѣренность. Но не имѣя привычки сидѣть сложа руки, онъ бросается къ иностраннымъ сочиненіямъ, подробно разбираетъ романы Андре Лео, занимается Эркманомъ-Шатріаномъ, пересказываетъ въ статьѣ «Мистическая любовь» интересное изслѣдованіе англійскаго писателя Уильяма Диксона «Духовныя жены», пишетъ длинныя журнальныя замѣтки, не поражающія никакими новыми или даже свѣжими мыслями и настроеніями. Онъ какъ бы въ замѣшательствѣ нащупываетъ какіе то новые пути для своего блестящаго природнаго таланта. Долгая уединенная работа, съ огромнымъ партизанскимъ увлеченіемъ, должна была наложить на него глубокую печать, а рѣзкая перемѣна всѣхъ внѣшнихъ обстоятельствъ не могла не отразиться на немъ тягостнымъ внутреннимъ разстройствомъ, превозмочь которое можно было только рядомъ значительныхъ умственныхъ усилій. Но все, напечатанное Писаревымъ за короткое время, которое ему суждено было прожить послѣ выхода изъ крѣпости, не представляетъ признаковъ новаго умственнаго движенія. Даже такія статьи его, какъ очеркъ «Погибшіе и погибающіе», напечатанный въ учено-литературномъ сборникѣ «Лучъ» и проводящій собою параллель между «Очерками бурсы» Помяловскаго и «Записками изъ мертваго дома» Достоевскаго, этюдъ «Образованная толпа», заключающій въ себѣ анализъ сочиненій Ѳ. М. Толстого, и даже разборъ первыхъ трехъ томовъ «Войны и мира» подъ названіемъ «Старое барство»^{: --} не представляютъ собою, несмотря на общую талантливость, ничего характернаго и оригинальнаго по сравненію съ прежними статьями Писарева. Единственнымъ исключеніемъ является его большая статья о «Преступленіи и наказаніи», начатая печатаніемъ въ «Дѣлѣ» 1867 года и законченная только послѣ смерти автора, въ августѣ 1868 года. Въ этой статьѣ, написанной съ явнымъ подъемомъ всѣхъ литературныхъ силъ Писарева, яркимъ и мѣткимъ языкомъ, съ признаками непосредственнаго душевнаго волненія, попадаются мысли, какъ-бы не идущія въ струѣ его прежнихъ понятій и не совпадающія съ новымъ движеніемъ общественныхъ элементовъ. Съ необычайною энергіею Писаревъ вооружается противъ всякаго грубаго насилія даже во имя идеи. «Необыкновенные люди, которыми можетъ и должно гордиться человѣчество, не являются любителями и виновниками кровопролитія», говоритъ онъ. Кровь льется не для того, чтобы содѣйствовать успѣхамъ человѣчества, и настоящія побѣды на пути прогресса одерживаются не вслѣдствіе кровопролитій, а, такъ сказать, вопреки кровопролитію. Тѣ, которые препятствуютъ движенію общества, держатся на своихъ мѣстахъ благодаря толпѣ и, устраняя ихъ насильственными средствами, мы не преодолѣваемъ настоящей причины ихъ силы. «Изъ любви къ истинѣ необыкновенные люди становились иногда мучениками, но никакая любовь къ идеѣ никогда не могла превратить ихъ въ мучителей — по той простой причинѣ, что мученія никого не убѣждаютъ и слѣдовательно никогда не приносятъ ни малѣйшей пользы той идеѣ, во имя которой они производятся»^[39].

Весьма возможно, что эти мысли и фразы были выраженіемъ какихъ-нибудь новыхъ, назрѣвавшихъ въ Писаревѣ понятій. Но судить объ этомъ съ увѣренностью трудно: эти мягкія, гуманныя слова прозвучали тогда, когда занавѣсъ уже упалъ, скрывъ отъ публики любимаго ею героя короткой, но болѣзненной драмы.

А. Волынскій.

"Сѣ;верный Вѣстникъ", № 5, 1895

---

1. Полное собраніе сочиненій И. В. Кирѣевскаго, томъ I, Девятнадцатый вѣкъ, стр. 83.
2. Полное собраніе сочиненій. Томъ I. Въ отвѣтъ А. С. Хомякову, стр. 198.
3. Полное собраніе сочиненій. Томъ II. О характерѣ просвѣщенія Европы, стр. 276.
4. Современникъ 1862, январь, Русская Литература, стр. 15—32.
5. «Дневникъ» А. И. Герцена, стр. 156.
6. Не наши, славянофилы и панславизмъ, Хомяковъ, Кирѣевскій, К. Аксаковъ, П. Я. Чаадаевъ, стр. 301.
7. Полное собраніе сочиненій, томъ I, стр. 13. Матеріалы для біографіи Кирѣеевкаго.
8. «Русское Слово» 1862 г., май, Русская литература, стр. 61.
9. «Русское Слово» 1862 г., май, Русская литература стр. 63.
10. «Русское Слово», 1862 г., апрѣль, Русская литература стр. 43.
11. Матеріалы для пересмотра дѣйствующихъ постановленій о цензурѣ и печати, ч. III, отдѣлъ первый, 1870 г., стр. 284.
12. Полное собраніе сочиненій, томъ I, Девятнадцатый вѣкъ, стр. 83.
13. «Русское Слово», 1862 г., апрѣль, Русская литература, стр. 42.
14. „Русское Слово“ 1861 г., сентябрь, Иностранная литература, стр. 3.
15. Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VIII, изд. 1872 г., Историческіе эскизы, стр. 69.
16. „Русское Слово“ 1861 г., сентябрь, Иностранная литература, 3—4.
17. Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VIII, изд. 1872 г., стр. 70.
18. Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VI, изд. 1866 г. Прогрессъ въ мірѣ животныхъ и растеніи, стр. 197.
19. И. И. Бородинъ. Протоплазма и витализмъ, изданіе журнала „Міръ Божій“. Спб. 1895 г., стр. 25—26.
20. «День», 1865. № 16, 17, 19. Педагогическіе очерки; I Классическое и реальное образованіе. И Открытыя и закрытыя учебныя заведенія. №№ 34, 35. Семейство и школа. М. Шаврова.
21. «Русское Слово» 1864 г., сентябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 36.
22. «Русское Слово», 1864, Мотивы русской драмы, стр. 37.
23. «Русское Слово» 1864 г., августъ, Литературное обозрѣніе, стр. 37—38.
24. «Русское Слово» 1864, октябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 55—56.
25. „Русское Слово“, 1862, апрѣль, Русская литература, стр. 35.
26. «Русское Слово», 1864 г., сентябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 6—7.
27. «Русское Слово» 1864, августъ, Кукольная трагедія, стр. 53—58.
28. «Русское Слово» 1864 г. Ноябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 27—28.
29. «Русское Слово» 1864 г. Ноябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 35.
30. «Русское Слово», 1865, іюнь. Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 3.
31. «Русское Слово», 1865, іюнь, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 7.
32. «Русское Слово», 1865 г., іюнь, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 19.
33. «Русское Слово» 1865 г., іюнь, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 57. Кн. 5 Отд. I.
34. «Русское Слово» 1865 г., апрѣль, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 37.
35. „Русское Слово“ 1865 г., апрѣль, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 38.
36. «Русское Слово» 1865 г., май, Разрушеніе эстетики, стр. 21.
37. „Русское Слово“ 1865 г., мартъ. Прогулка по садамъ Россійской словесности, стр. 15.
38. «Русское Слово», 1865, октябрь, Новый типъ, стр. 1—54.
39. Сочиненія Д. И. Писарева, изд. 1868 г., ч. IX, Борьба за жизнь, стр. 240.