Литературныя воспоминанiя И. Панаева
правитьКогда въ 1859 году вышли Литературныя и театральныя воспоминанiя С. Аксакова, «Современникъ» встрѣтилъ ихъ очень дурно. Судьба присудила мнѣ быть, между-прочимъ, прилежнымъ читателемъ русскихъ журналовъ; такъ что я читалъ и статью «Современника». Съ обыкновеннымъ тономъ высочайшаго высокомѣрiя, съ неподражаемою сухостью и рѣзкостью осуждались Воспоминанiя Аксакова. Рецензентъ утверждалъ, что авторъ знакомитъ насъ съ лицами и событiями, до которыхъ намъ нѣтъ ни малѣйшаго дѣла. Помню, съ особеннымъ упорствомъ рецензентъ остановился на описанiи нѣкотораго уженья. С. Аксаковъ имѣлъ неосторожность сказать, что одно изъ лицъ Воспоминанiй, выудило щуку въ столько-то фунтовъ, положимъ въ четыре фунта. По этому поводу рецензентъ очень распространился. Онъ задавалъ себѣ и публикѣ многознаменательные вопросы. Зачѣмъ намъ знать, говорилъ онъ, что такой-то любилъ удить рыбу? Кчему послужитъ свѣденiе, что онъ поймалъ щуку? Къ какой цѣли приведетъ познанiе, что эта щука, пойманная такого-то числа и такимъ-то лицомъ, вѣсила четыре фунта?
Вопросы трудные, и разрѣшенiе ихъ повело бы насъ очень далеко. Мы упомянули объ этой статьѣ только потому, что не прошло года послѣ нея, какъ въ первой книжкѣ «Современника» на 1860 г. явились Воспоминанiя о Бѣлинскомъ г. Панаева, а теперь, въ первомъ же номерѣ «Современника» являются Литературныя Воспоминанiя г. Ив. Панаева. Между-тѣмъ эти «Воспоминанiя», хотя г. Панаевъ и нигдѣ не говоритъ о низкихъ предметахъ, въ родѣ уженья и вѣса пойманныхъ рыбъ, довольно слабы въ сравненiи съ Воспоминанiями Аксакова. Аксаковъ писалъ высоко художественно. Онъ оставилъ намъ драгоцѣнный памятникъ, гдѣ современныя ему лица схвачены во всей ихъ жизненности, гдѣ читатель знакомится съ ними лучше, чѣмъ можетъ быть познакомился бы, если бы встрѣчался съ ними на самомъ дѣлѣ. Г. Панаевъ знакомитъ насъ только съ тѣнями. Вы видите усилiя, съ которыми онъ рисуетъ, и ясно видите, что эти усилiя неудачны. «Современникъ» очевидно впалъ въ противорѣчiе съ самимъ собою. Замѣтимъ впрочемъ, что подобныя противорѣчiя въ немъ очень обыкновенны. Вѣдь любимая страсть его — отрицать. Отрицая сколько можно, все и всѣхъ, онъ заотрицался до того, что можно въ каждой книжкѣ его найти то, чтó противорѣчитъ его предыдущей книжкѣ. Но, такъ какъ «Современникъ», по справедливому замѣчанiю многихъ, пишется ради искусства для искусства, то читатели, вполнѣ насладившись предыдущею книжкою, съ такою жадностью принимаются за слѣдующую, что и не думаютъ вспоминать о томъ, что читатели прежде.
«Современнику», если онъ хотѣлъ оставаться вѣрнымъ своимъ началамъ, не слѣдовало бы помѣщать «Воспоминанiй» г. Панаева. Но, вообще говоря, то есть судя не по узкой мѣркѣ «Современника», а чуть-чуть пошире, явленiе «Воспоминанiй» есть дѣло вполнѣ законное. Они годятся для первой книжки журнала, потомучто читаются съ большимъ интересомъ. Какъ слабо ни проявился бы въ нихъ талантъ г. Панаева, его выручаетъ то горячее любопытство, которое возбуждаетъ предметъ. Какъ ни мало питательныхъ крупицъ въ статьѣ г. Панаева, читатели съ жадностью прочтутъ ее, чтобы найдти эти крупицы.
Этотъ интересъ, это любопытство — происходятъ оттого, что дѣло идетъ ни больше ни меньше, какъ о внутренней исторiи нашей литературы. Читатели — знаетъ ли г. Панаевъ, что такое читатели? Читатели — народъ, большею частью глубоко-идеальный. Обыкновенно, очень обыкновенно они видятъ въ сочиненiи гораздо больше, чѣмъ сказалъ или думалъ самъ авторъ. Простодушно обманываясь, они находятъ глубокую мудрость и восторгающую красоту тамъ, гдѣ нерѣдко и мудрость мелка и красота — весьма посредственна. Такимъ образомъ умъ и фантазiя читателей собственною силою дополняютъ достоинства сочиненiя, и литература дѣйствуетъ на нихъ гораздо сильнѣе, чѣмъ сколько въ ней дѣйствительной силы.
Отсюда понятно и уваженiе, съ которымъ многiе смотрятъ на писателей. Добродушно приписывая имъ свой собственный умъ и свою собственную фантазiю, читатели воображаютъ ихъ людьми съ небывалыми совершенствами, особыми существами, не похожими на нихъ самихъ. Если иногда читателямъ
Печатный каждый листъ быть кажется святымъ,
то вовсе не оттого, чтобы было много непогрѣшимости въ писателяхъ, но оттого, что сами читатели часто очень непогрѣшимы, и свою непогрѣшимость приписываютъ печатнымъ листамъ. Передъ ними носится высокiй идеалъ умственнаго развитiя, науки, поэзiи, глубокой правды и свѣтлой истины и, такъ или иначе, они стараются видѣть слѣды этого идеала въ текущей литературѣ.
Вотъ отчего и литераторовъ, людей служащихъ искусству, читатели также воображаютъ лучше, чѣмъ они есть. Читателямъ кажется, что слово непремѣнно должно быть въ согласiи съ дѣломъ, что чистыя и высокiя мысли должны быть соединены съ чистою и высокою жизнью, что должно быть что-то необыкновенное, почти чудесное въ томъ человѣкѣ, писанiя котораго подѣйствовали на нихъ такъ чудесно и необыкновенно.
Внутренняя исторiя литературы интересна для читателей прямо какъ средство приблизиться къ ихъ недоступному идеалу, сколько-нибудь захватить въ руки блестящiе образы, которые носятся передъ ними. Изъ этой исторiи читатель научается нѣсколько выше цѣнить себя и иногда нѣсколько ниже цѣнить писателей. Во всякомъ случаѣ оба полюса, разорванные идеальными помыслами, сближаются. Читатель съ радостью узнаетъ, что писатели были люди, во многомъ похожiе на него самаго; въ тоже время передъ нимъ яснѣе и правильнѣе обозначаются идеалы, имѣвшiе до тѣхъ поръ слишкомъ общiя, слишкомъ яркiя и сливающiяся формы.
Ни въ какомъ случаѣ однакоже, бiографическiя подробности не могутъ унижать литературы. Этому можетъ научить насъ хотя бы недавнее дѣло о Грановскомъ. Г. В. Григорьевъ, разсказывая о своей дружбѣ съ нимъ, старался очень много о томъ, чтобы опошлить фигуру своего покойнаго друга. Онъ писалъ объ немъ запросто, свысока, разсказывалъ всѣ будничныя мелочи, — ничего не помогло. Между прочимъ съ тою же цѣлью онъ привелъ цѣлый рядъ писемъ Грановскаго изъ Берлина; г. В. Григорьеву хотѣлось доказать этими письмами, что Грановскiй въ Берлинѣ не занимался дѣломъ, а дурачился. И дѣйствительно письма наполнены по видимому великимъ вздоромъ, пустѣйшими разглагольствiями, невѣроятными шутками. Но что же вышло?
Отъ этихъ писемъ вѣетъ такою прелестью, такимъ обаянiемъ, что читатель начинаетъ только больше любить Грановскаго, только больше знакомиться съ его удивительною добротою, съ его чистымъ и любящимъ сердцемъ. А г. В. Григорьевъ, даромъ что не писалъ глупостей и старается говорить все умныя вещи, невозвратно погибаетъ въ глазахъ читателя.
И такъ, что золото, то останется на вѣки чистымъ золотомъ; а мишура со временемъ конечно потускнѣетъ и пропадетъ. Для читателей во всемъ этомъ неоцѣненный выигрышъ, — они найдутъ наконецъ воплощенiе своихъ мечтанiй, они увидятъ наконецъ согласiе высокой рѣчи съ высокими мыслями и высокимъ сердцемъ; передъ глазами у нихъ будутъ полные образы, живые люди, которыхъ они могутъ любить и уважать гораздо глубже, полнѣе, крѣпче, чѣмъ они могли уважать общiй неопредѣленный призракъ писателей, людей, умѣющихъ хорошо говорить и возбуждающихъ своими словами какiе-то высокiе порывы. А крѣпко любить хорошее, значитъ самому быть хорошимъ, значитъ приближаться къ тому, что любишь.
То, что мы сказали, относится только къ настоящимъ читателямъ. Потомучто есть много читающихъ людей, которые вовсе не любятъ литературы и ни мало не уважаютъ писателей. Но эти люди — не настоящiе читатели, потомучто литература существуетъ не для нихъ, никогда на нихъ не разсчитываетъ, ничего для нихъ не дѣлаетъ и ничего отъ нихъ не ожидаетъ. Въ ея дѣлѣ они люди совершенно постороннiе. Какъ музыка сочиняется не для глухихъ, какъ картины пишутся не для слѣпыхъ, такъ и писатель, желающiй вызвать восторгъ, пишетъ не для тѣхъ, кто вовсе не способенъ къ восторгу. Такiе люди нерѣдко однако же вмѣшиваются въ дѣла писателей и читателей. Они приступаютъ къ нимъ съ настоятельными вопросами: чтó вы тутъ дѣлаете? О чемъ вы такъ хлопочете? Вы кажется занимаетесь пустяками?
Сладить съ такими людьми очень трудно, труднѣе чѣмъ убѣдить слѣпого, что картина, которую онъ ощупываетъ, есть вещь хорошая, что она можетъ быть даже не хуже тѣхъ вещей, въ ощупыванiи которыхъ онъ находитъ несомнѣнное удовольствiе.
Литературныя воспоминанiя, какiя бы ни были, имѣютъ важный интересъ именно для настоящихъ читателей. Между тѣмъ г. Панаевъ, воспользовавшись этимъ интересомъ, опираясь на любопытство, возбуждаемое жизнью литераторовъ, служитъ этому интересу очень дурно. Говоря прямо, онъ рисуетъ литературу съ задней стороны: онъ занимается не лицомъ этой сладкогласной сирены, а преимущественно ея хвостомъ, очень безобразнымъ и грязнымъ.
Нельзя однакоже видѣть въ этомъ измѣну литературѣ, подобно тому, какъ въ статьѣ г. В. Григорьева обнаружилась явная измѣна памяти друга. Здѣсь дѣло болѣе простое, совершонное безъ хитрости и злородства, въ простотѣ души и сердца. Дѣло въ томъ, что г. Панаевъ, на своемъ многолѣтнемъ литературномъ поприщѣ достигъ наконецъ полнѣйшаго скептицизма. На своемъ вѣку онъ видѣлъ столько произведенiй, которыми восхищались и которыя оказались дрянью, столько знаменитостей, которыя оказались посредственностями; онъ самъ такъ сильно восхищался разными лицами и творенiями, въ которыхъ потомъ разочаровался, что теперь онъ какъ-будто не знаетъ уже, чтó ему и думать; теперь, какъ онъ говоритъ, онъ уже ничему не удивляется. Прибавьте къ этому, что г. Панаевъ не разъ высказывалъ свое уваженiе къ мнѣнiямъ журнала, въ которомъ онъ редакторствуетъ; а этотъ журналъ, если не совсѣмъ ничему не удивляется въ литературѣ, то удивляется однако же очень немногому; онъ смотритъ на литературу съ высочайшей и новѣйшей точки зрѣнiя, именно съ той, что литература бòльшею частью — побрякушки.
И такъ дѣло объясняется чрезвычайно просто и естественно. Оглянувшись на свою прошлую жизнь, г. Панаевъ вздумалъ разсказать, чтò онъ видѣлъ, и съ своей теперешней точки зрѣнiя, необходимо долженъ былъ разсказывать о томъ, какими пустяками занимались литераторы въ прежнее время, какихъ пустыхъ людей превозносили и какъ творили многое неприличное.
Разумѣется тутъ нечего и думать о движенiи идей, о развитiи вкуса, вообще о каком бы то ни было содержанiи литературы; она является у г. Панаева пустымъ пузыремъ, занимающимъ много мѣста, но ничего не содержащимъ.
Лицъ, которыя выводитъ г. Панаевъ, очень много; но всѣ они поставлены одинаково; на всѣхъ г. Панаевъ смотритъ скептически; такимъ образомъ люди, какъ Дельвигъ, Пушкинъ, Михаилъ Глинка, ничѣмъ не выдаются изъ толпы; и они похожи у г. Панаева на тѣ литературные мыльные пузыри, которые блестѣли и лопались на глазахъ г. Панаева.
Манера описыванiя у г. Панаева извѣстная. Онъ схватываетъ множество внѣшнихъ чертъ и никогда не въ силахъ захватить ничего внутренняго; онъ иногда вѣрно передаетъ рѣчи, но смыслъ рѣчей обыкновенно у него ускользаетъ. Понятно, что такимъ образомъ, мудрено изображать настроенiе умовъ, характеры и душевную жизнь писателей.
Насъ очень удивило то, что въ Воспоминанiяхъ очень мало говорится о Пушкинѣ. Первая часть Воспоминанiй обнимаетъ время отъ 1830 до 1839 г. Конечно г. Панаевъ не былъ знакомъ съ Пушкинымъ, но для насъ было бы любопытно подробнѣе знать тогдашнiе толки объ немъ, впечатлѣнiе произведенное его смертью и т. п. Вотъ какъ г. Панаевъ разсказываетъ о своей первой встрѣчѣ съ Пушкинымъ:
До этого я нигдѣ никогда не встрѣчалъ Пушкина: Я преодолѣлъ робость, которую ощутилъ при первомъ взглядѣ на этотъ великiй литературный авторитетъ, подошолъ къ прилавку, у котораго онъ остановился, (встрѣча была у тогдашняго книгопродавца Смирдина) и началъ внимательно и въ подробности разсматривать поэта. Прежде всего меня поразили огромные ногти Пушкина, походившiе больше на когти. Выраженiе лица его показалось мнѣ очень симпатичнымъ, а улыбка чрезвычайно прiятной и даже добродушной. Онъ спросилъ у Смирдина, не помню, какую то книгу… и пр.
Дальше нѣтъ ровно ничего замѣчательнаго, такъ что неизвѣстно зачѣмъ все это написано. Говорится о томъ, что какой-то господинъ запросто обращался съ Пушкинымъ, что Смирдинъ юлилъ передъ нимъ, а г. Панаевъ, хоть не юлилъ, но смотрѣлъ на него съ великимъ благоговѣнiемъ; такъ что мы только и узнаемъ о Пушкинѣ, что у него были огромные ногти, походившiе больше на когти. Такое важное обстоятельство поразило г. Панаева прежде всего. Что же касается до своего благоговѣнiя, то г. Панаевъ очевидно теперь смѣется надъ нимъ, точно такъ какъ надъ своимъ восторгомъ въ отношенiи къ Кукольнику, о которомъ говоритъ на слѣдующей страницѣ.
Разсказъ о Михаилѣ Глинкѣ блистаетъ тѣми же особенностями таланта г. Панаева и блистаетъ даже особенно ярко. Выпишемъ его:
Я сидѣлъ возлѣ М. И. Глинки.
Глинка передъ ужиномъ былъ въ дурномъ расположенiи духа. Онъ говорилъ мало и не хотя, гордо поднималъ свою голову и, заложивъ руку за жилетъ, важно прохаживался въ толпѣ, будируя всѣхъ своихъ знакомыхъ. Такiя минуты находили на него часто. За ужиномъ онъ однако мало по малу расходился, говорилъ мнѣ о своихъ музыкальныхъ планахъ, о своемъ «Русланѣ», надъ которымъ онъ тогда трудился, о будущности Россiи (это былъ одинъ изъ любимыхъ его разговоровъ) и о русскомъ народѣ. Глинка полагалъ, что онъ хорошо знаетъ народъ и умѣетъ говоритъ съ нимъ. При такого рода разговорахъ онъ обыкновенно очень одушевлялся, глаза его сверкали, онъ щипалъ руку того, съ тѣмъ говорилъ, и безпрестанно повторялъ «не правда ли?..» Въ этотъ разъ онъ исщипалъ мнѣ руку до синяковъ.
Глинка былъ человѣкъ страстный, увлекающiйся, настоящiй артистъ, и въ такiя минуты онъ возбуждалъ въ себѣ большую симпатiю и увлекалъ многихъ своими фантазiями и парадоксами, потомучто въ его увлеченiяхъ не было ничего поддѣльнаго… надобно было только сидѣть отъ него подальше. Но когда кто-нибудь затрогивалъ чуть чуть его самолюбiе, или ему только казалось это, онъ становился нестерпимо гордъ, дулся, подымался на ходули и принималъ важныя и пресмѣшныя позы, вовсе не шедшiе къ его маленькой фигуркѣ…
Вотъ и все. Неправда ли какъ это похоже на мыльный пузырь? «Расходился, глаза сверкаютъ, щиплетъ руку. А то бываетъ, что надуется, маленькая фигурка, важныя позы…» Да гдѣ же во всемъ этомъ содержанiе? Какъ думалъ, чего желалъ, чѣмъ жилъ этотъ человѣкъ? Внутренняя жизнь людей для г. Панаева какое-то заколдованное царство; онъ останавливается какъ разъ на границѣ этой жизни, не умѣя ступить ни одного шага впередъ. Намъ кажется, на это мѣсто Воспоминанiй можно бы сдѣлать такое толкованiе: Глинка, воодушевленный какими-то мыслями, много говорилъ г. Панаеву и щипалъ его руку, стараясь пробудить въ немъ вниманiе къ своимъ рѣчамъ и желая, чтобы онъ не упустилъ ихъ смысла. Но Глинка ошибся въ разсчетѣ и ни до чего не добился; можетъ быть онъ еще недостаточно больно щипалъ г. Панаева, а можетъ быть, что ужь черезъ-чуръ больно. Такъ что г. Панаевъ помнитъ только, что рѣчь была о Русланѣ, о Россiи, о русскомъ народѣ, но чтò такое, позабылъ; въ памяти же у него только и осталось, что Глинка пощипалъ ему руку.
Впрочемъ г. Панаевъ очевидно очень мало цѣнитъ всякiя мысли, всякiя мнѣнiя и настроенiя умовъ, словомъ все то, чего онъ никакъ не можетъ замѣтить и передать. Онъ называетъ мысли Глинки фантазiями и парадоксами. Вотъ почему онъ конечно ничего и не говоритъ объ нихъ, если можетъ быть что-нибудь и помнитъ. Вотъ почему и убѣжденiя другихъ лицъ у него также нигдѣ не указываются, не обрисовываются ни одною чертою. Вотъ почему и тѣ мнѣнiя, которыя у него высказываютъ иногда герои его воспоминанiй, или такъ выбраны, или такъ сказаны, что являются пустѣйшими фразами.
Печальная судьба! Прожить со столькими людьми, переслушать столько рѣчей, волноваться, восхищаться и наконецъ дойдти до убѣжденiя, что все это фантазiи и парадоксы! Мы не столько сожалѣемъ объ исщипанной рукѣ г. Панаева, сколько о такомъ по истинѣ плачевномъ расположенiи его мыслей.
Какъ одно изъ самыхъ характеристическихъ мѣстъ, приведемъ разсказъ, тотчасъ слѣдующiй за выписаннымъ нами мѣстомъ.
Послѣ ужина всѣ смолкли, потомучто Глинка, почувствовавъ вдохновенiе, сѣлъ къ фортепьяно и началъ импровизировать. Кукольникъ стоялъ у фортепьяно, восклицая по временамъ «дивно!» и обращаясь къ офицерамъ, шепталъ, прикладывая указательный перстъ къ губамъ: «слушайте, слушайте, п-цы!»
Въ заключенiе Глинка пропѣлъ романсъ:
страстнымъ, задыхающимся голосомъ, дико поводя глазами на слушателей.
И только! ни одного слова о впечатлѣнiи и о достоинствѣ музыки! Вы видите, какъ разсказываетъ г. Панаевъ. На сценѣ персты, губы, глаза и все подобное; но гдѣ душа у дѣйствующихъ лицъ и у самаго разсказчика, этого вы никакъ не добьетесь. Говорятъ, Глинка пѣлъ удивительно; говорятъ импровизацiи его были часто выше композицiй, которыя мы знаемъ. Обо всемъ этомъ любопытно бы услышать отъ очевидцевъ; какимъ образомъ г. Панаевъ могъ удержаться, чтобы ничего не сказать объ этомъ, ужь Богъ его знаетъ.
Вмѣсто того онъ разсказываетъ слѣдующее:
Потомъ онъ (Глинка) повелъ рукою по лбу и волосамъ (это онъ часто дѣлалъ въ минуты волненiя), всталъ со стула, изъ-за плеча бросилъ гордый взглядъ на всѣхъ (кто изъ знавшихъ Глинку не помнитъ этого взгляда?) прошелся по комнатѣ, допилъ свой стаканъ, подошолъ ко мнѣ, улыбаясь, ущипнулъ меня и сказалъ…
И сказалъ пустяки, правда очень милые, но все-таки пустяки, которые однакоже г. Панаевъ тщательно выписываетъ. Какъ видите, манера автора достигаетъ въ этомъ отрывкѣ полнаго апогея. Имъ и оканчивается весь разсказъ о Глинкѣ. Чтоже хотѣлъ сказать г. Панаевъ? Что скрывается за этими таинственными описанiями: «повелъ рукою, всталъ, взглянулъ, ущипнулъ» и т. д.? Если г. Панаевъ желаетъ осудить Глинку за гордость, то едвали успѣетъ сколько-нибудь повредить Глинкѣ въ глазахъ читателей. Глинка былъ гордъ, да вѣдь было и чѣмъ гордиться. Все-таки маленькая фигура Глинки будетъ для насъ мила, можетъ быть милѣе самаго г. Панева, котраго онъ щипалъ и отъ котораго ничего недощипался, кромѣ этого страннаго разсказа…
Самый замѣчательный фактъ, о которомъ говорится въ первой части Воспоминанiй, есть безъ сомнѣнiя быстрый и блестящiй успѣхъ Кукольника, слава, которая такъ ярко засiяла и такъ скоро померкла. Наша литература, еще очень молодая, уже богата многими поучительными примѣрами. Къ числу ихъ принадлежитъ и появленiе такихъ скоропреходящихъ метеоровъ, какъ Кукольникъ. Быть можетъ г. Панаевъ объясняетъ такiе метеоры очень просто, какими-нибудь общими фантазiями, какими-нибудь причудами общественнаго вкуса, не имѣющими ни основанiя, ни смысла; но литературная метеорологiя не можетъ довольствоваться подобнымъ пониманiемъ вещей. Ей нужна связь явленiй съ эпохою, когда они происходили; для нея необходимо знать источники и законы развитiя даже неправильныхъ, болѣзненныхъ явленiй. Подобныя свѣденiя она могла бы кажется всего удобнѣе почерпнуть у современниковъ явленiя, у его очевидцевъ. Г. Панаевъ самъ принадлежалъ къ пламеннымъ поклонникамъ Кукольника; казалось бы, ему легко было отвѣчать на вопросъ, чѣмъ же онъ такъ восхищался, что возбуждало его восторгъ? Но попробуйте прочитать его Воспоминанiя и попробуйте поискать отвѣта на эти вопросы; ни одной черты, ни малѣйшаго намека! Необыкновенное искусство!
Выписываемъ первое свиданiе г. Панаева съ Кукольникомъ.
Въ 7 часовъ мы были у Гижилинскаго.
Черезъ полчаса явился поэтъ.
Въ это время еще онъ имѣлъ нѣкоторое сходство съ тѣмъ идеализированнымъ портретомъ, который впослѣдствiи былъ сдѣланъ Брюловымъ. На насъ произвела сильное впечатлѣнiе его сухощавая и длинная фигура, его блѣдное и продолговатое лицо, черные задумчивые глаза и какой-то особенный тонъ, который казался намъ пророческимъ. При этомъ Кукольникъ говорилъ по печатному на букву О, чтò придавало особенную вѣскость и торжественность его словамъ.
Слушателей собралось человѣкъ десять. Гижилинскiй всѣхъ насъ представилъ поэту. Кукольникъ каждаго изъ насъ обнялъ и поцѣловалъ.
— Господа, произнесъ онъ: — отъ души радъ съ вами сблизиться. Вы любите и чтите искусство, а искусство — моя святыня, которой я обрекъ себя на служенiе. Всѣ, любящiе искусство, близки мнѣ, слѣдовательно, хотя я вижу васъ въ первый разъ, но уже считаю васъ какъ бы родными и близкими себѣ.
Кукольникъ вскорѣ приступилъ къ чтенiю «Руки Всевышняго», замѣтивъ впрочемъ, что онъ не считаетъ эту драму лучшимъ своимъ произведенiемъ; что у него задуманъ цѣлый рядъ драмъ изъ жизни итальянскихъ художниковъ, требовавшихъ огромной эрудицiи, изъ которыхъ одна: «Джулiо Мости» приведена почти совсѣмъ къ окончанiю, и что это его любимое, задушевное произведенiе.
Кукольникъ прочелъ намъ свою драму мастерски, съ эфектомъ. Слушатели были плохiе судьи; имъ не могло прiйдти въ голову ни о томъ, какая мысль движетъ произведенiемъ, ни о томъ, заключаетъ ли оно въ себѣ хоть тѣнь исторической правды. Мы восхищались только эфектными стихами и монологами. Этого одного довольно было, чтобы «Рука Всевышняго» показалась намъ замѣчательнымъ произведенiемъ.
Когда Кукольникъ кончилъ, было уже около часа. Послѣ изъявленiя восторговъ, начались приготовленiя къ ужину.
За ужиномъ Кукольникъ говорилъ неумолкаемо, и каждое слово его казалось намъ чуть не откровенiемъ. Онъ поразилъ насъ своими обширными и многосторонними свѣденiями, что было очень не мудрено при отсутствiи въ насъ всякихъ свѣденiй.
Послѣ ужина онъ сѣлъ на диванѣ. На столѣ передъ диваномъ поставлена была бутылка съ краснымъ виномъ. Мы разсѣлись кругомъ поэта. Рѣчь его становилась все вдохновеннѣе и возвышеннѣе, по крайней мѣрѣ намъ такъ казалось. По поводу кѣмъ-то изъявленнаго восторга о его «Тассѣ», Кукольникъ замѣтилъ, что это произведенiе дѣтское, слабое сравнительно съ его «Мости» и съ тѣмъ рядомъ произведенiй, которыя замышлены имъ.
— Сказать ли вамъ, господа, что смущаетъ меня, произнесъ Кукольникъ въ заключенiе: я съ вами буду говорить прямо: меня смущаетъ мысль, что русская публика еще не доросла до пониманiя серьёзныхъ произведенiй. Много ли въ ней такихъ, какъ вы? Мнѣ кажется, я брошу писать по русски, а буду писать или по итальянски, или по французски.
Слова эти произвели на всѣхъ насъ потрясающее впечатлѣнiе — «У-у! каковъ!» подумали мы, перемигнувшись другъ съ другомъ, и съ нѣкоторымъ страхомъ взглянули на Кукольника, какъ на существо, выходящее изъ ряду вонъ, высшее… Потомъ мнѣ показалось немного подозрительнымъ, чтобы можно было также хорошо владѣть чужими языками, какъ своимъ отечественнымъ, но я тотчасъ же устыдился моего сомнѣнiя.
— Мнѣ это больно, горько, продолжалъ поэтъ, — и на глазахъ его, по крайней мѣрѣ такъ показалось намъ, были слезы: — я люблю Россiю горячо, но дѣлать нечего! все-таки, я думаю, прiйдется бросить русскiй языкъ…
Мы начали умолять поэта, чтобы онъ не дѣлалъ этого и не лишалъ бы русскую литературу и наше любезное отечество — славы; что онъ и въ Россiи найдетъ себѣ много истинныхъ приверженцевъ и почитателей… Что касается до насъ, мы почти дали ему клятву въ вѣрности на всю жизнь…
Кукольникъ долго молчалъ. Бутылка была опорожнена. Онъ прислонился къ спинкѣ дивана и закрылъ глаза.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ поднялъ вѣки и медленнымъ взглядомъ обвелъ всѣхъ насъ.
Этотъ взглядъ показался мнѣ до того многозначительнымъ, что я вздрогнулъ.
— Благодарю васъ, искренно и отъ всего сердца благодарю, произнесъ Кукольникъ глубоко растроганнымъ голосомъ: — не за себя благодарю, за искусство, великое дѣло котораго вы такъ горячо принимаете къ сердцу… Да, я буду писать по русски, я долженъ писать по русски, уже по одному тому, что я нахожу такихъ русскихъ, какъ вы!..
Кукольникъ всталъ, обнялъ насъ и сказалъ, что онъ счастливъ, прiобрѣтя себѣ такихъ друзей, какъ мы…
— Добрый хозяинъ дома дастъ намъ еще бутылку вина, прибавилъ Кукольникъ и мы скрѣпимъ союзъ нашъ брудершафтомъ.
Мы разстались съ поэтомъ часа въ четыре утра, убѣжденные въ его генiальности.
Я долго не могъ заснуть, и все думалъ о счастiи быть другомъ такого поэта и говорить ему ты…
Неправда ли какъ все это смѣшно и пусто? Г. Панаева поразилъ только чрезмѣрный порывъ самолюбiя Кукольника, да еще бутылка, которая передъ нимъ стояла, т. е. что было самое худшее, то и осталось въ памяти г. Панаева и теперь сохранено для потомства. Больше онъ ничего не могъ вынести изъ этой сцены, хотя Кукольникъ говорилъ четыре часа сряду и г. Панаевъ внималъ ему, благоговѣя и содрагаясь. Что такъ вдохновляло Кукольника, и дѣйствительно ли было что-нибудь, чѣмъ онъ вдохновился, остается покрытымъ тайною. Г. Панаеву, если не ошибаемся, все это представляется каким-то сномъ, въ которомъ онъ ничего не разберетъ. Онъ безпрестанно повторяетъ: намъ такъ казалось, мнѣ показалось, и т. п. Понятно, почему онъ такъ говоритъ. При его разсказѣ у каждаго невольно родятся вопосы: да изъ чего же вы восхищались, трепетали и плакали? Что тутъ было хорошаго? Вотъ онъ заранѣе и замѣчаетъ: ничего не было, а такъ намъ показалось…
Послѣ этого не правъ ли былъ Кукольникъ, вздумавшiй писать по итальянски, или по французски? Вѣдь еслибы какой-нибудь французъ или итальянецъ прослушалъ его четыре часа, навѣрное онъ сказалъ бы о содержанiи его рѣчей больше, чѣмъ г. Панаевъ. Да и нѣтъ никакого сомнѣнiя, что такой талантъ какъ Кукольникъ, въ другой болѣе развитой литературѣ, при другихъ влiянiяхъ, при другихъ слушателяхъ, могъ бы развиться несравненно привильнѣе и богаче.
Нѣсколько далѣе г. Панаевъ рѣшился таки хоть что-нибудь привести изъ того, что слышалъ отъ Кукольника. Вотъ эти драгоцѣнныя строки:
…однажды, разговорясь о литературѣ и о значенiи Пушкина, онъ сказалъ:
— Пушкинъ, безспорно, поэтъ съ огромнымъ талантомъ; гармонiя и звучность его стиха удивительны, но онъ легкомысленъ и не глубокъ. Онъ не создалъ ничего значительнаго; а если мнѣ Богъ продлитъ жизнь, то я создамъ что-нибудь прочное, серьёзное и можетъ быть дамъ другое направленiе литературѣ… (Передавая слышанное мною изъ устъ поэта, я ручаюсь конечно за вѣрность мысли, а не за слова и обороты фразъ).
Какъ это забавно! Г. Панаевъ разсказываетъ это особенными предосторожностями, какъ что-то невѣроятное и чудовищное. Помилуйте, чтожъ тутъ удивительнаго? Отчего же вновь выступающему поэту нельзя мечтать, что онъ превзойдетъ Пушкина? А что касается до того, что Кукольникъ былъ не высокаго мнѣнiя о Пушкинѣ, такъ и тутъ нѣтъ большого дива. Такiя ли мнѣнiя мы слышали! То ли еще было, не то что говорено въ дружеской бесѣдѣ, а напечатано во всеувѣденiе! Ужь не Кукольнику же удивлять насъ своею заносчивостью!
Г. Панаевъ нѣсколько коварно замѣчаетъ, что пророчества Кукольника относительно будущаго превосходства надъ Пушкинымъ не сбылись. Совершенно справедливо, но можно сказать, что Кукольникъ предугадалъ по крайней мѣрѣ судъ потомства надъ Пушкинымъ, предугадалъ то мнѣнiе, котораго только съ недавняго времени сталъ держаться «Современникъ», именно что Пушкинъ легкомысленъ и не глубокъ.
Разсказъ г. Панаева о его знакомствѣ съ Булгаринымъ представляетъ также нѣчто очень замѣчательное. Пусть судятъ сами читатели.
Когда Кукольникъ подвелъ меня къ Булгарину, Булгаринъ схватилъ мою руку и спотыкаясь почти на каждомъ словѣ, скороговоркою произнесъ, брызгая слюной:
— Очень радъ, очень радъ, почтеннѣйшiй! Я васъ, еще не зная, душевно полюбилъ за вашу повѣсть… вы пишете чистымъ русскимъ языкомъ, прекрасный слогъ, прекрасный. Полюбите меня, не слушайте моихъ враговъ… Я рѣжу всѣмъ правду-матку въ глаза, оттого и нажилъ много враговъ… Дядюшку вашего я уважаю. Мы съ нимъ старые знакомые… достойный человѣкъ, достойный…
Въ ту минуту, какъ онъ мнѣ говорилъ это, я курилъ сигару и пустилъ ему дымъ прямо въ ротъ.
Булгаринъ поперхнулся.
Съ тѣхъ поръ, при упоминанiи о моихъ повѣстяхъ въ «Пчелѣ», онъ всякiй разъ заговаривалъ о сигарѣ совершенно не кстати, увѣряя, будто всѣ изображаемыя мною лица непремѣнно курятъ сигары, что эти сигары весьма неумѣстны и что можно быть конечно охотникомъ до нихъ, но не надоѣдать съ ними въ литературѣ. Кромѣ меня и Булгарина никто конечно не понималъ, что это значитъ.
Ну можно ли такъ разсказывать? Можно ли до такой степени темно выражать смыслъ важнаго событiя! Я курилъ сигару и пустилъ ему дымъ прямо въ ротъ… Что же это значитъ? Нарочно вы пустили дымъ въ ротъ Булгарина, или это было случайно? Изъ вашего разсказа ничего понять нельзя. Если это было не нарочно, если вы просто провинились въ неловкости, и потомъ, смутились и можетъ быть даже извинились передъ Булгаринымъ, то разумѣется онъ виноватъ, что такъ раздражился пустяками и сталъ васъ преслѣдовать литературно. Но дѣло было кажется не такъ. Г. Панаевъ какъ будто хвалится, говоря, что онъ пустилъ дымъ прямо въ ротъ Булгарину; потомъ онъ ясно говоритъ, что онъ скрывалъ этотъ случай ото всѣхъ. Слѣдовательно это было нѣкотораго рода не литературное нападенiе, совершонное съ большой ловкостью. Дѣло, вообще говоря, непохвальное, Булгаринъ такъ не любимъ всѣми, что читатели конечно не поставятъ г. Панаеву въ вину такое нападенiе и можетъ быть даже порадуются ему. Жаль, что г. Панаевъ такъ темно разсказываетъ о событiяхъ, въ которыхъ самъ былъ героемъ, и которыя, какъ онъ самъ пишетъ, отозвались въ литературѣ, именно въ таинственныхъ толкахъ Булгарина о сигарахъ и ихъ куренiи лицами повѣстей г. Панаева. Мы теперь могли бы получить наконецъ ключъ къ уразумѣнiю этихъ тонкихъ намековъ; но, трудно сказать почему, по особой ли манерѣ писанiя, или по какимъ нибудь высшимъ соображенiямъ, г. Панаевъ оставилъ тайну попрежнему неразгаданною.
И вообще много, очень много любопытнаго заключаютъ «Воспоминанiя» г. Панаева; но чтобы вѣрно понять эти отдѣльныя черты и мелочныя обстоятельства, нужно прибѣгать къ такимъ сложнымъ соображенiямъ, къ такому внимательному и тонкому толкованiю, что невольно разсердишься на автора за утомленiе, которое онъ наводитъ; за то, что онъ не умѣетъ и не хочетъ сказать именно того, что для насъ всего любопытнѣе.
Въ № 2 «Современника» явилась остальная половина первой части «Воспоминанiй». Она гораздо интереснѣе первой половины по тѣмъ лицамъ, до которыхъ касается. Кого не видалъ, съ кѣмъ не былъ знакомъ г. Панаевъ! Здѣсь выходятъ на сцену Одоевскiй, Кольцовъ, Надеждинъ, Гоголь, Соллогубъ, Лермонтовъ, Бѣлинскiй и т. д. Но читателя только обманываютъ, только дразнятъ искусно составленныя, испещренныя всякими именами, длинныя оглавленiя, красующiяся надъ каждою главою г. Панаева. Подъ этою радужною оболочкою скрывается очень мало и часто ровно ничего нѣтъ.
Оказывается, что г. Панаевъ еще видалъ Пушкина у Одоевскаго, что онъ очень часто видѣлъ Лермонтова у г. Краевскаго; но ничего не успѣлъ схватить и понять въ нихъ г. Панаевъ. Говоря о Пушкинѣ, онъ только повторяетъ битую фразу о его аристократизмѣ. О Лермонтовѣ онъ болѣе распространяется. Онъ разсказываетъ необыкновенно интересный фактъ, что однажды Лермонтовъ опрокинулъ ученаго редактора (г. Краевскаго) со стула, и передаетъ неимѣющiй никакого интереса разговоръ между Лермонтовымъ и г. Краевскимъ о стихотворенiи: Есть рѣчи, — значенье. За тѣмъ г. Панаевъ пускается даже въ общiя разсужденiя о Лермонтовѣ, какъ о человѣкѣ и какъ о писателѣ. По его словамъ мiросозерцанiе Лермонтова гораздо шире и глубже Пушкина. Такой отзывъ вполнѣ согласенъ съ тѣмъ неблагосклоннымъ взглядомъ на Пушкина, котораго держится «Современникъ» и который проглядываетъ и у г. Панаева. Но хотя здѣсь не мѣсто говорить объ этомъ, замѣтимъ, что мiросозерцанiе Лермонтова относится къ мiросозерцанiю Пушкина совершенно такъ, какъ неустановившiйся и тревожный взглядъ юноши, къ свѣтлому и спокойному созерцанiю зрѣлаго мужа. Сочиненiя Пушкина заставляютъ любить его всею душою. Въ сочиненiяхъ Лермонтова есть и нѣчто отталкивающее, точно такъ, какъ много было отталкивающаго и въ самомъ Лермонтовѣ.
Вѣрный своимъ всегдашнимъ прiемамъ, г. Панаевъ и въ послѣднихъ главахъ обращаетъ преимущественное вниманiе на всякiя пошлости. Онъ разсказываетъ подробно неимѣющiй никакого смысла анекдотъ съ какимъ-то сотрудникомъ Сенковскаго, человѣкомъ котораго даже имени не помнитъ г. Панаевъ, но который запечатлѣлся въ его памяти вѣроятно потому, что имѣлъ вмѣсто бѣлья шерстяную красную фуфайку, которая виднѣлась изъ подъ галстуха и высовывалась изъ за рукововъ.
Говоря о Кольцовѣ, г. Панаевъ распространяется почти только объ одномъ фактѣ, о томъ, что тогдашнiе литераторы обращались съ Кольцовымъ съ высока, а Кольцовъ между тѣмъ видѣлъ ихъ насквозь. Да Богъ съ ними, съ тогдашними литераторами! Вы бы намъ лучше побольше разсказали о самомъ Кольцовѣ.
Впрочемъ вотъ еще что г. Панаевъ сообщаетъ относительно Кольцова:
Кольцовъ былъ небольшого роста и казался довольно крѣпкаго сложенiя. Одѣтъ онъ былъ даже съ нѣкоторою претензiею на щегольство: на манишкѣ его сверкали пуговицы съ камешками, сверхъ жилета красовалась цѣпь отъ часовъ, онъ былъ напомаженъ и даже раздушонъ. Впослѣдствiи за эти духи ему жестоко доставалось отъ Бѣлинскаго. «Охота вамъ прыскаться и душиться какою-то гадостью», говорилъ онъ: «отъ васъ какимъ-то бергамотомъ или гвоздичкой пахнетъ. Это нехорошо. Если мнѣ не вѣрите, спросите у него (и Бѣлинскiй указывалъ на меня), онъ франтъ, онъ ужь, батюшка, авторитетъ въ этомъ дѣлѣ.»
Главное здѣсь — конечно необыкновенно-милая черта душевной доброты Бѣлинскаго. Но г. Панаевъ разсказываетъ такъ, что невольно вызываетъ самое злонамѣренное толкованiе. Какое презрительное описанiе туалета Кольцова! Разсказъ точно имѣетъ цѣлью доказать, что изящная внѣшность г. Панаева, служила нѣкогда образцомъ для нашихъ литераторовъ и что самъ Бѣлинскiй указывалъ на г. Панаева, какъ на авторитетъ въ этомъ дѣлѣ.
Да не подумаетъ читатель, что мы желаемъ смѣяться надъ извѣстнымъ всему читающему мiру изяществомъ туалета г. Панаева; мы ничего не имѣемъ ни противъ чистыхъ перчатокъ, ни противъ несомнѣннаго превосходства голландскаго полотна или батиста надъ каленкоромъ. Для г. Панаева настала теперь такая минута въ нашей литературѣ, что лишь только какой нибудь журналъ, особенно изъ враждебныхъ «Современнику» заговоритъ о немъ, г. Панаевѣ, то прежде всего начнетъ рыться въ его гардеробѣ и справляться, какой портной его одѣваетъ. Право, подумаешь, что каждый новый фракъ г. Панаева современная критика считаетъ личнымъ своимъ оскорбленiемъ. Пора бы ужь это и оставить. Г. Панаевъ быть можетъ не безъ умысла привелъ этотъ разсказъ о Кольцовѣ, чтобы показать, что внѣшность дурного вкуса замѣтно непрiятно подѣйствовала и на самаго Бѣлинскаго. Все это такъ… и почему не говорить объ этомъ, но останавливаться только на этомъ и не пойдти ни на шагъ глубже непростительно. Совершенно понятно что Кольцовъ, какъ всякiй человѣкъ, вышедшiй изъ низкаго слоя общества, съ одной стороны самъ неловко старался принять видъ того слоя, въ который поднялся; съ другой стороны терпѣлъ высокомѣрiе людей этого слоя, и ясно видѣлъ это высокомѣрiе. Да что-же изъ этого? Только-то мы и узнаемъ о Кольцовѣ?
Такое чувство неудовлетвореннаго любопытства оставляетъ весь разсказъ г. Панаева. А между тѣмъ, нельзя не замѣтить, что разсказъ написанъ съ полнымъ простодушiемъ, съ самою неподдѣльною искренностью. Недостатки разсказа происходятъ вовсе не отъ недостатка желанiя сказать правду или отъ ложнаго свѣта, бросаемаго на событiя. Мы думали, что найдемъ у г. Панаева и что-нибудь объ его собственной литературной дѣятельности, что-нибудь такое, что поясняло бы ея значенiе, ея внутреннюю исторiю. Г. Панаевъ ничего не говоритъ объ этомъ предметѣ. Онъ разсказываетъ только о томъ переворотѣ, который совершился въ его мнѣнiяхъ, когда появились Гоголь и Бѣлинскiй. Очевидно г. Панаевъ урожденный обличитель. То-то ему такъ душно было въ предыдущемъ перiодѣ литературы; то-то онъ съ такимъ презрѣнiемъ отзывается и теперь объ этихъ людяхъ, которыхъ онъ не понималъ, о которыхъ онъ только и помнитъ, что они все толковали что-то о святынѣ искусства.
Вполнѣ вѣримъ г. Панаеву, что онъ восхитился Бѣлинскимъ съ первой же его статьи, что онъ тотчасъ же призналъ высокiй талантъ Гоголя, словомъ, что онъ изъ числа первыхъ услышалъ вѣянiе новаго духа въ литературѣ. Въ этомъ случаѣ г. Панаеву помогъ его естественный инстинктъ, врожденное расположенiе его ума. Можетъ быть съ нами согласятся, что талантъ г. Панаева, какой у него есть, могъ свободнѣе развиться только при этомъ новомъ духѣ литературы.
Этотъ талантъ остался вѣренъ самому себѣ и въ Воспоминанiяхъ. Къ сожалѣнiю область литературы есть чуждая для него область, и какъ читатели видѣли, онъ не могъ здѣсь обнаружиться въ такой силѣ, какую проявилъ въ изображенiи хлыщей, актеоновъ, камелiй и проч. Сказать правду — въ Воспоминанiяхъ г. Панаеву удались только два лица, его прiятель Кречетовъ и г. Краевскiй. Не ясно ли видно отсюда, въ чемъ сильная сторона таланта г. Панаева? Кречетовъ вовсе не относится къ литературѣ и слѣдовательно вышелъ изъ подъ пера г. Панаева невольно, самъ собою. Чтоже касается до г. Краевскаго, то здѣсь очевидно употреблены нарочные труды, большею частью весьма успѣшные. Малѣйшiя особенности и случаи, относящiеся къ г. Краевскому, г. Панаевъ тщательно выставляетъ на видъ. Старанiй его нельзя не замѣтить. Можно подумать, что г. Панаевъ считаетъ г. Краевскаго самымъ важнымъ изъ всѣхъ литературныхъ дѣятелей, съ которыми встрѣчался. Между тѣмъ разгадка всего этого, какъ кажется, кроется въ старинной борьбѣ «Совремнника» съ «Отечественными Записками», въ этой нескончаемой враждѣ Монтекки и Капулетти, въ неумолимой вендеттѣ, повидимому готовой перейти изъ рода въ родъ. Намъ это напомнило старину, и мы удивились тому жару (если можно примѣнить къ г. Панаеву такое выраженiе), который, какъ видно, до сихъ поръ еще сохраняютъ враждующiя стороны.
Оканчивая разборъ «Воспоминанiй» г. Панаева, мы не можемъ не отдать справедливости (и дѣлаемъ это съ величайшимъ удовольствiемъ) искренности разсказовъ автора, непринужденности и, во всякомъ случаѣ, чрезвычайной занимательности ихъ. Но главное, мы должны быть особенно благодарны г. Панаеву за то, что онъ рѣшился записать и опубликовать свои воспоминанiя. У насъ такъ мало сочиненiй въ этомъ родѣ; нельзя не пожелать, чтобъ примѣръ г. Панаева соблазнилъ кого нибудь изъ старыхъ литераторовъ сдѣлать тоже самое. Мы же съ нетерпѣнiемъ ждемъ продолженiя «Воспоминанiй».