Литературные близнецы, Эркманъ-Шатріанъ.
правитьИзвѣстно, что на западѣ, особенно во Франціи, часто приходится двумъ или тремъ писателямъ общими трудами создавать драмы, романы и другія литературныя произведенія. Намъ нѣсколько претитъ, даже несовсѣмъ понятно такое перенесеніе принципа ассоціаціи изъ промышленной области въ область художественнаго творчества, особенно литературнаго: между тѣмъ этотъ способъ имѣетъ тамъ нерѣдко большой успѣхъ, и надо признаться, что если бы такое сотрудничество всегда такъ понималось какъ эльзасскими писателями Эркманомъ и Шатріаномъ, то искусство не было бы въ накладѣ.
И у насъ, какъ въ остальной Европѣ, эти два писателя давно уже не чужіе; и наша читающая публика, въ подлинникахъ или переводахъ давно знакома съ ихъ эпическими твореніями въ прозѣ, въ которыхъ они съ глубокимъ чувствомъ въ одно время какъ бы воспѣваютъ и оплакиваютъ національную славу Франціи. Они, съ головы до ногъ, до глубины души — французы, французы сердцемъ и умомъ; однако отличаются отъ толпы даже талантливыхъ французскихъ писателей необыкновенной своеобразностью мысли и слога, несравненно большей теплотой и задушевностью. Это то самое отсутствіе мишурности, та же глубина и трезвость мысли, свѣжесть и сила чувства, которыя такъ знакомы и дороги намъ въ твореніяхъ Стендаля, Тёпфера и Анри Мюргера. Это — германская струйка общая натурѣ всѣхъ этихъ писателей, которые по рожденію только на половину французы.
Біографія этихъ двухъ друзей, внѣшняя весьма проста, а внутренняя довольно сложна, — что впрочемъ, можно справедливо сказать о жизни почти каждаго человѣка. Оба они уроженцы Эльзаса, окрестностей Пфальцбурга, Эркманъ — чисто нѣмецкаго происхожденія, а Шатріанъ по предкамъ своимъ скорѣе овернцамъ, и если заглянуть еще дальше въ прошлое, то окажется, что родъ его начался въ Корсикѣ, въ Италіи.
Эмиль Эркманъ, которому теперь лѣтъ пятьдесятъ, въ первой молодости учился въ пфальцбургской гимназіи, и не особенно тамъ отличался успѣхами. Однако въ 1842 г. онъ поселился въ Парижѣ студентомъ юридическаго факультета. Но никогда онъ не могъ одолѣть эту, для него, невыносимо сухую и спутанную матерію, и только въ 1857 г. (послѣ того какъ онъ, въ 184$ г., на короткое время бросилъ всѣ занятія и замѣнилъ перо ружьемъ) удалось ему выдержать третій, рѣшительный экзаменъ. Но эта побѣда оказалась насколько дорого куплена, настолько и безполезна, потому что на слѣдующій же гидъ онъ навсегда распрощался съ карьерою законника. Теперь еще Эркманъ охотно разсказываетъ, со свойственнымъ ему добродушіемъ, что онъ никогда не могъ понять самую легчайшую юридическую задачу, такъ что наконецъ съ отчаянія пришелъ къ чудовищному рѣшенію выучить наизусть, отъ доски до доски, весь Napoléon. За этой нечеловѣческой работой у него вылѣзли всѣ волоса, но онъ пріобрѣлъ механическія, такъ сказать, познанія, которыя блистательно вывезли его на экзаменѣ.
Александръ ІІІатріанъ четырьмя годами моложе Эркмана и тоже началъ учиться въ пфальцбургской гимназіи, но его скоро послали оттуда въ Бельгію, гдѣ онъ долженъ былъ, согласно семейнымъ традиціямъ, посвятить себя производству стекла. Несмотря на то, что на этомъ поприщѣ его ждала обезпеченная и почетная будущность, онъ не могъ примириться съ нимъ и побуждаемый страстнымъ желаніемъ учиться, вдругъ, къ немалому испугу родныхъ, все бросилъ и возвратился въ Пфальцбургъ, гдѣ поступилъ въ гимназію репетиторомъ, чтобы имѣть право безплатно слушать весь курсъ преподаванія.
Тутъ-то оба молодые люди познакомились у одного стараго профессора и такъ подружились, что въ весьма скоромъ времени стали почти неразлучны. Эта дружба сопровождались такимъ полнымъ тѣснымъ сліяніемъ душъ, что не смотря на большое различіе въ развитіи, въ характерахъ, манерѣ воспринимать, между обоими друзьями оказались или выработались почти безусловно одинаковыя воззрѣнія и чувства по всѣмъ вопросамъ религіи, философіи, исторіи, литературы, искусства и пр.; такимъ-то образомъ изъ ихъ общаго пера могъ выйти въ свѣтъ цѣлый рядъ разсказовъ, отличающихся такимъ строгимъ единствомъ замысла и исполненія, что долгое, время, даже когда они уже начинали пользоваться большимъ успѣхомъ, никому не приходило въ голову, чтобы двойное имя, Эркманъ-Шатріанъ, принадлежало двумъ отдѣльнымъ личностямъ.
Сначала имъ, правду сказать, очень не везло. Повѣсти ихъ печатались лишь въ провинціальныхъ газетахъ, или возвращались въ ихъ портфель, обойдя множество редакцій, такъ что оба чуть не отчаялись въ своемъ литературномъ призваніи. Эркманъ — это было до 1857 г. — опять принялся за свои юридическія упражненія памяти и въ душѣ жалѣлъ, что не послѣдовалъ своему юношескому влеченію и не сдѣлался — мясникомъ. ІІІатріанъ добылъ себѣ скромное мѣстечко въ конторѣ Восточной-желѣзной дороги въ Парижѣ и весь отдался своей скучной, кропотливой работѣ. Такъ проходилъ день. Но вечеромъ, когда оба друга усаживались за пиво въ знакомой Bierhallc на Страсбургскомъ бульварѣ, они отводили душу — и по прежнему сочиняли фантастическіе разсказы, изустно, такъ-сказать въ разговорной формѣ. Каждый давалъ то, чѣмъ была богата его натура: Эркманъ — фантастическій элементъ, напоминающій Калло и Гофмана; ІІІатріанъ — ясную, неумолимую логику. Все обсудивъ, переговоривъ, они принимались за настоящую работу; то одинъ писалъ, то другой; иногда оба отдѣльно писали одну и ту же главу, и тогда поразительно выходило сходство замысла и исполненія. Готовая работа подвергалась строгому разбору и тонкой отдѣлкѣ, причемъ особенно Шаіріану приходилось обрѣзывать слишкомъ роскошные романтическіе побѣги, напущенныя во всѣ стороны неистощимой фантазіей его пріятеля.
Въ 1859 г. они праздновали свой первый значительный успѣхъ: «Знаменитый докторъ Матье» былъ напечатанъ въ «Revue de Paris», послѣ того какъ Шатріанъ цѣлыхъ полгода носилъ рукопись въ карманѣ и вездѣ тщетно предлагалъ ее. Затѣмъ уже быстрыми, рядомъ пошли «Фантастическіе разсказы», «Разсказы съ береговъ Рейна», «Разсказы изъ горъ», и пр. Отъ всѣхъ этихъ произведеній вѣетъ слегка германскимъ духомъ. Ясный реализмъ, не имѣющій, однако, ничего общаго съ сухо-фотографическимъ токомъ, струна звучащая настоящимъ чувствомъ, придаютъ естественность и задушевность этимъ простымъ разсказамъ, нерѣдко близко подходящимъ къ Стендалевскому юмору; въ нихъ чувствуется какая то отрадная, такъ-сказать лѣсная свѣжесть — и можно смѣло сказать, что они почти въ первый разъ раскрыли французамъ заповѣдный міръ горъ, долинъ и ущелій живописнаго вогезскаго края.
Несмотря, однако, на народный характеръ этихъ повѣстей, они были достояпіемъ сравнительно тѣснаго круга читателей — того разборчиваго круга, который брезгливо отворачивается отъ фельетонныхъ романовъ, наполняющихъ нижніе столбцы большинства органовъ повседневной печати. Но вотъ, въ 1863 г. въ Journal des Débats явился первый большой романъ патріотическаго содержанія: «Madame Thérèse или волонтеръ 1692», и авторы нашли путь къ сердцу народа всѣхъ сословій, сесамъ отпирающій имъ равно хижины и дворцы. Въ то же время чувствуется, что все это у авторовъ выходитъ не сдѣланное, не изъ тенденціи, а свободно, самобытно, какъ у истинныхъ художниковъ, которые не подчиняютъ своего творчества искусственнымъ цѣлямъ и соображеніямъ. Нельзя также умолчать о красотѣ и чистотѣ языка, которымъ пишутъ друзья, — и замѣчательно, что они сами чуть ли не въ этой чертѣ видятъ главное достоинство своихъ произведеній и искренно огорчаются тѣмъ, что ихъ стремленіе возвратить языку его первобытную чистоту недостаточно замѣчено и оцѣнено.
Упомянемъ еще объ «Исторіи одного поселянина» и «Польскомъ Евреѣ». — «Исторія поселянина» представляетъ бытовую картину временъ революціи.
«Польскій еврей» — драма, единственная на которую покусились друзья. Она имѣла блистательный успѣхъ на сценѣ. Фабула, заимствованная изъ одного изъ ихъ народныхъ разсказовъ, до послѣдней возможности проста, драматическая постройка наивна, даже какъ будто немного неловкая. Весь центръ тяжести пьесы — въ предпослѣднемъ явленіи, такомъ оригинальномъ, потрясающемъ, захватывающемъ духъ, что заставляетъ забыть обо всѣхъ неровностяхъ и погрѣшностяхъ, а нескончаемый громъ рукоплесканіи въ концѣ каждаго подставленія спасаетъ общее впечатлѣніе. Дѣйствіе происходитъ конечно въ Эльзасѣ и свѣжій мѣстный характеръ придаетъ пьесѣ особый букетъ, который парижскій партеръ, набившій себѣ оскомину на вѣчномъ однообразіи театральной рутины, отлично умѣетъ цѣнить. Маттесъ, бюргермейстеръ небольшой деревеньки, за двадцать лѣтъ до начала пьесы, когда онъ былъ близкимъ къ банкротству трактирщикомъ, убилъ іюльскаго еврея завернувшаго къ нему въ холодную зимнюю ночь и сжегъ тѣло въ печи для обжиганія извести, вслѣдствіе чего всѣ судебные розыски остались напрасны. Вдругъ совѣсть бюргермейстера пробуждается отъ появленія сына его жертвы. Ему все чудится звонъ колокольчика, съ которымъ отецъ пріѣхалъ къ нему на саняхъ въ ту ужасную ночь, двадцать лѣтъ назадъ. Его нервное состояніе все ухудшается. Онъ боится выдать свою тайну во снѣ и переноситъ свою спальню въ отдаленную комнату. Маттесъ ложится спать. Прозрачный металлическій занавѣсъ опускается на сцену. Представляется судъ: мы видимъ судей, свидѣтелей, самаго подсудимаго — это Маттесъ. На сценѣ изображено его сновидѣніе. Прокуроръ читаетъ обвинительный актъ, предсѣдатель увѣщеваетъ Маттеса сказать всю правду, онъ увѣряетъ въ своей невинности: тогда на него надѣваютъ, несмотря на его сопротивленіе, отороченное мѣхомъ зеленое пальто убитаго еврея--онъ не въ силахъ болѣе молчать, признается, — и приговоренъ къ повѣшенію. Этотъ сонъ исполненъ такой реальной правды, изображенъ такъ мастерски, что у зрителя духъ захватываетъ — и оригинальности этой сцены достаточно, чтобы даже человѣку незнакомому съ талантомъ Эркманъ-ІІІатріана, дать понятіе о полнотѣ и силѣ мысли и слова, которыми располагаютъ эти авторы.
Въ личной жизни нѣмецкій элементъ особенно замѣтенъ въ Эркманѣ. Робкій, безпомощный въ практическихъ дѣлахъ, точно нѣмецкій профессоръ, врагъ такъ-называемаго «общества» съ его скучными условіями и обязательствами, онъ живетъ только для себя и своей работы. Въ Парижѣ ему не хорошо живется. Тогда только онъ свободно дышитъ, тогда только счастливъ, когда можетъ но цѣлымъ днямъ бродить но роднымъ горамъ въ окрестностяхъ Пфальцбурга и заводить знакомство съ угольщиками и сплавщиками лѣса. Во время своихъ странствій, онъ въ умѣ отдѣлываетъ свое собственное, отдѣльное сочиненіе: это — большая эпопея въ стихахъ «Французская Революція».
Другъ его Шатріанъ играетъ при немъ въ нѣкоторомъ родѣ роль земнаго провидѣнія. Онъ заказываетъ для него черный фракъ, когда представляются такія приглашенія, отъ которыхъ нѣтъ возможности отказаться, напр. отъ издателя «Débats», Эдуарда Бертень. Онъ одинъ занимается финансовой частью и рѣшаетъ вопросы о гонорарѣ, заключаетъ контракты съ издателями и редакторами газетъ или журналовъ, читаетъ корректуры и заботится, чтобы его другу, преувеличенно-впечатлительному какъ настоящій поэтъ, попадались только тѣ критики и рецензіи, которыя могутъ подѣйствовать на его нервы успокоительно и пріятно, и пр. и пр. Шатріанъ самъ застрахованъ съ этой стороны: онъ настолько философъ, чтобы легко переносить всякую брань, настолько скептикъ, чтобы не нуждаться въ похвалѣ. Однимъ словомъ, эти два человѣка другъ друга дополняютъ и до такой степени вмѣстѣ составляютъ одно цѣлое, что становится понятно, какъ они могли всю жизнь остаться холостяками несмотря на то, что имъ обоимъ, особенно Шатріану, не разъ представлялись къ тому случаи, даже иногда блестящіе.
