Литературная хворь.
правитьH. С. Лѣсковъ по поводу моихъ взглядовъ на консерватизмъ искусства («Двѣ правды») прислалъ мнѣ письмо, въ которомъ выражаетъ недоумѣніе — какъ связать съ консерватизмомъ художниковъ такія явленія, какъ «Хижина дяди Тома» или «Записки Охотника», «воспитывавшія умы и сердца».
Я позволю себѣ замѣтить, что и эти, столь гуманныя, содѣйствовавшія низверженію рабства книги были глубоко консервативными. Онѣ явились продуктомъ долгой нравственной культуры, голосомъ весьма прочной, хоть и не господствующей традиціи. Въ самомъ дѣлѣ, въ Америкѣ хотя и существовало рабство со всѣми его ужасами, но одновременно съ нимъ существовалъ и духъ благочестія. Коренные сѣверо-американцы — потомки религіозныхъ, нѣкогда гонимыхъ въ Европѣ общинъ. Эти общины еще на старой родинѣ выработали въ ряду поколѣній нравственное міросозерцаніе, до такой степени устойчивое, что имъ пришлось искать себѣ новаго отечества. Это была культура старая, слагавшаяся постепенно въ средніе вѣка и отлившаяся въ стройныя формы въ вѣкъ реформаціи. Американизмъ начала этого вѣка, кромѣ торгашества, былъ еще сильно проникнутъ пуританизмомъ. Возвышенное и строгое настроеніе пуританъ, этого новаго Израиля, отъ поколѣнія къ поколѣнію передавало завѣты совѣсти, вынесенные изъ Библіи. Старый пуританизмъ — расцвѣтъ души самой совѣстливой изъ расъ — германской. Никогда — если не считать временъ апостольскихъ — большія массы населенія не охватывались столь жгучимъ, пламеннымъ стремленіемъ къ Божьей правдѣ, и какъ ни тяжки были цѣпи противоположной традиціи — рабства и насилія — возмущенная совѣсть преоборола ихъ. Бичеръ-Стоу, какъ и множество другихъ менѣе извѣстныхъ «мятежниковъ совѣсти», явилась не либераломъ, не новаторомъ, а выразительницей стараго, окрѣпшаго уже теченія — иначе ея книга (въ художественномъ отношеніи слабая) не произвела-бы столь необъятнаго волненія. Доброе сѣмя упало на добрую почву и дало плодъ сторицей, но и само оно могло появиться лишь изъ доброй почвы, а не изъ безплодной.
Тоже самое и «Записки Охотника». Несомнѣнно, онѣ проникнуты состраданіемъ къ крѣпостному рабу, но это состраданіе во времена молодости Тургенева и въ обстановкѣ, гдѣ онъ воспитывался, было уже традиціей и довольно прочной. Нельзя забывать, что Тургеневъ, какъ и Л. Н. Толстой и большинство нашихъ классиковъ явились дѣтьми далеко не одной лишь русской стихіи, какъ совершенно невѣрно, хотя и весьма настойчиво утверждаютъ нѣкоторые современные критики. Наши великіе писатели имѣли большое счастье явиться нетолько среди установившагося родного быта, но и въ эпоху могущественныхъ западныхъ вѣяній, которыя они впитывали въ себя чуть не съ колыбели. Безобразная сторона крѣпостного рабства въ благоустроенныхъ дворянскихъ усадьбахъ была удалена отъ дѣтскихъ очей; ни тяжкій трудъ на барщинѣ, ни истязанія въ конюшнѣ, ни оргіи въ домашнихъ вертепахъ, ни горькая судьба ссылаемыхъ въ Сибирь, заковываемыхъ въ солдаты, продаваемыхъ какъ скотъ крестьянъ не оскверняли ихъ глазъ и не входили въ души какъ элементъ воспитанія. Кое-что доходило до ушей, а иногда и до глазъ дѣтей, но полуприкрытое и неразъясненное. Зато въ своемъ гнѣздѣ, въ дѣтской, въ классной, въ спальнѣ, въ библіотекѣ, въ кабинетѣ отца и комнатѣ матери маленькіе Тургеневы и Толстые дышали совсѣмъ инымъ воздухомъ, инымъ свѣтомъ. У Тургенева, правда, была несчастная семья, но и около него были, по обычаю, съ самыхъ юныхъ лѣтъ представители иной цивилизаціи, посланники иного міра: дядька-французъ, гувернантка-англичанка, учитель-нѣмецъ. Въ болѣе счастливыхъ семьяхъ сама мать, воспитанная въ институтѣ въ правилахъ религіи и морали, на иностранныхъ сентиментальныхъ романахъ, любвеобильныя чувствительныя тетки окружали подроставшее поколѣніе стихіей гуманности; въ томъ-же духѣ вліяли нянюшки, гувернантки и гувернеры. Что-бы ни говорили о низкомъ уровнѣ развитія прежнихъ иностранныхъ гувернеровъ, о томъ, что барабанщики великой арміи становились у насъ чуть не профессорами, но все-же это были люди иной культуры, иного міросозерцанія. Надо помнить, что даже маленькіе люди той эпохи, какіе нибудь капралы великой арміи, были одушевлены передовыми идеями; выброшенные изъ кипучаго котла тогдашней Европы, воспламененные тѣми или иными идеалами, начитавшіеся популярныхъ писателей, они являлись и «въ снѣгахъ Россіи» апостолами свободы, правъ человѣка, человѣческаго достоинства, состраданія къ несчастнымъ, и т. п. То огромное вліяніе, какое имѣлъ Лагарпъ на Александра I, въ миніатюрѣ повторялось во множествѣ дворянскихъ усадебъ. Внося не мало глупыхъ западныхъ обычаевъ и привычекъ, пріучая къ пороку слѣпого подражанія, эти нѣмцы, французы и англичане, вздыхавшіе о своей родинѣ, давали своимъ воспитанникамъ и все лучшее, что сами вынесли изъ родной культуры, въ общемъ, все-же болѣе гуманной, нежели тогдашняя русская. А главное, они давали дѣтямъ свой языкъ, т. е. если не плоть, то кровь своего духа, несущую, какъ кровь въ тѣлѣ, кислородъ свѣжаго воздуха Запада въ самые потаенные уголки русской души. Для дворянскихъ дѣтей того времени иностранные языки были такими-же родными, какъ и русскій, а иногда и роднѣе его: Пушкинъ выучился по-русски уже послѣ того, какъ началъ говорить по французски. Конечно, между иностранными гувернерами попадались и настоящіе негодяи, но тѣ не уживались долго на скромныхъ педагогическихъ должностяхъ, — они пристраивались къ болѣе доходнымъ источникамъ, въ камердинеры, управляющіе, секретари пожилыхъ барынь, въ чиновники, — или, проворовавшись, изгонялись. На бѣдно-оплачивавшихся мѣстахъ дядекъ и учителей оставались обыкновенно честные, добросовѣстные, недалекіе субъекты, неудачники-идеалисты вродѣ толстовскаго Карла Ивановича или тургеневскаго Лемма, столь трогательно и нѣжно описанныхъ великими ихъ учениками. Они вносили вмѣстѣ съ прописной моралью, съ tenez vous droit и sei artig, можетъ-быть, безсознательную, но уже прочную нравственную традицію западнаго человѣка — отвращеніе къ рабству. Тургеневъ и Толстой явились только выразителями этой традиціи, не новаторами ея, а какъ-бы продолжателями.
Я намѣренно поставилъ вліяніе этихъ маленькихъ, незамѣтныхъ человѣчковъ — нянекъ и гувернеровъ — на первомъ планѣ, такъ-какъ по моему мнѣнію, никакая школа, никакой университетъ, никакое общество не кладутъ своей печати на человѣка въ такой степени, какъ кучка лицъ окружавшая его дѣтскую кроватку и дѣтскій столикъ. Но чрезвычайно важны, конечно, и дальнѣйшія вліянія юности, и дворянская усадьба давала ихъ въ томъ-же родѣ, какъ и европейцы-воспитатели. Надо вспомнить, что кромѣ дядекъ и гувернеровъ многіе изъ нашихъ писателей встрѣчали иностранцевъ въ дѣтствѣ въ лицѣ близкихъ родныхъ. Пушкинъ и Лермонтовъ — внуки нѣмокъ, Жуковскій, Григоровичъ, Герценъ, Некрасовъ, Фетъ и мн. и др. были полурусскіе по крови, и въ чисто-русскую культуру ихъ дѣтства всеже вторгалась замѣтная иная стихія. Дворянство наше, никогда не отличавшееся чистотой крови, со временъ Петра сильно перемѣшалось съ нахлынувшими къ намъ нѣмцами, остзейзами, шведами, французами и теперь, напримѣръ, трудно всрѣтить дворянина, у котораго не было-бы какой-нибудь примѣси. Вмѣстѣ съ кровью наше дворянство заимствовало отъ иностранцевъ нѣчто и отъ культуры Запада. Воспитаніе укрѣпляло эти вліянія. Вооруженный иностранными языками и согрѣтый симпатіями къ родинѣ разсказаныхъ нѣмцами чудныхъ сказокъ и преданій, юноша отправляся въ домашнюю библіотеку и наталкивался тамъ на такихъ-же нѣмцевъ, французовъ и англичанъ, лучшихъ выразителей цивилизаціи. Онъ встрѣчалъ тамъ сентиментальные романы, героическія драмы и поэмы, нѣжныя баллады, пламенныя рѣчи энциклопедистовъ, религіозныя, философскія, ученыя откровенія — и это всего этого вѣяло отрицаніемъ рабства, воззваніемъ къ чести и совѣсти человѣка, къ его разуму, права которыхъ были попраны тогда въ жизни слишкомъ рѣзко. Чѣмъ талантливѣе былъ юноша, тѣмъ тѣснѣе онъ прилѣплялся къ книжнымъ шкафамъ съ иностранцами и въ свою русскую душу вливалъ иную, забытую, хотя и родственную своей расѣ стихію. Тогдашніе университеты продолжали эти вліянія: въ нихъ уже ровно ничего не было русскаго; это были уже настоящія посольства отъ западной культуры, гдѣ все было, начиная съ языка, иноземное. Вступивъ въ самую жизнь, талантливый юноша того времени оказывался болѣе чѣмъ полуевропейцемъ: художнически онъ могъ быть влюбленнымъ въ свой родной общественный бытъ, но въ то-же время влюбленъ былъ и въ начала своей второй родины — западно-европейскія. «Тѣло мое принадлежитъ Россіи, говорилъ одинъ изъ героевъ Фонвизина, душа-же — коронѣ французской». Если въ прошломъ вѣкѣ и началѣ нынѣшняго преобладала еще старая, московская культура (не слишкомъ далекая отъ тогдашней западной), то въ нынѣшнемъ столѣтіи въ русскомъ человѣкѣ выросла какъ-бы вторая душа, начинавшая тѣснить первую и временами даже вытѣснять ее. Въ Пушкинѣ еще довольно крѣпко держался москвичъ стараго типа, въ Тургеневѣ преобладалъ уже новый европеецъ, консерваторъ того, что въ Европѣ уже перестало быть «новостью».
II.
правитьТакимъ образомъ, какъ мнѣ кажется, прирожденный консерватизмъ художниковъ не мѣшаетъ имъ являться въ качествѣ зачинателей новыхъ движеній: для этого имъ нужно только быть представителями культуры высшей, нежели та, среди которой они дѣйствуютъ. Художникъ-писатель, какъ выразитель своей культуры, представляетъ ея лучшую энергію; если эта культура высока, она приподнимаетъ и общество читателей до своей высоты. Художникъ въ этомъ случаѣ даже могущественнѣе мыслителя. Онъ покоряетъ своему внушенію несравненно большую массу людей и несравненно крѣпче, нежели философъ, проповѣдующій то-же самое, только въ символахъ мысли. Языкъ отвлеченныхъ понятій, какъ алгебра, несвойственъ толпѣ, тогда-какъ картина понятна каждому. Картина художника дѣйствуетъ, какъ сама жизнь, на чувства; какъ и жизнь, она — происшествіе, событіе, разоблаченіе, а все разоблаченное потому-лишь притягиваетъ къ себѣ, что оно даетъ полное понятіе о вещи, вѣрное и почти научное по точности. Созерцая въ картинѣ художника какъ-бы раскрытый механизмъ жизни, толпа слѣдитъ за ходомъ безчисленныхъ колесиковъ и пружинъ жизни, и только такое разсматриванье можетъ дать настоящее понятіе о механизмѣ, его идею. Люди воочію должны видѣть ту культуру, которую писатель носитъ въ себѣ, ея точные контуры, черты и краски, трепетъ ея живого тѣла, что очень трудно объяснимо отвлеченнымъ способомъ. Можно прочесть сотни томовъ исторіи и законодательства старой Россіи, но вы извлечете изъ нихъ менѣе живое и вѣрное представленіе о тогдашнемъ бытѣ, нежели изъ одного разсказа Пушкина или Гоголя. Сколько-бы вы ни читали описаній, напримѣръ, океана, египетскихъ пирамидъ или Везувія, но одинъ взглядъ на нихъ въ нѣсколько мгновеній дастъ вамъ безконечно болѣе точное о нихъ понятіе. Но все видѣть и все наблюдать самому невозможно. Тутъ и приходятъ на помощь художники. Какъ настоящіе органы чувствъ общества, они отражаютъ въ себѣ формы, цвѣта, краски, всю картину жизни и ставятъ эту картину передъ глазами отдѣльныхъ людей, продолжая ограниченное зрѣніе ихъ во всѣ стороны на необъятныя разстоянія. Не сходя съ мѣста, вы видите жизнь кавказскихъ горцевъ или общество генераловъ, обѣдающихъ въ Баденъ-Баденѣ («Дымъ»), вы видите пиръ во время чумы и слышите хватающую за сердце пѣсенку Женни; раскрыли другую книгу — передъ вами бѣгство французовъ изъ Москвы, Пьеръ Безухій и солдатикъ Каратаевъ, причемъ вы видите самую глубину ихъ душъ, куда собственный вашъ глазъ при встрѣчѣ съ ними и не проникъ-бы. Другой художникъ раскрываетъ вамъ жизнь принца датскаго и свирѣпыхъ англійскихъ лордовъ, третій даетъ передъ вами сраженія съ маврами, воскрешаетъ Сидовъ, Роландовъ, Баярдовъ и т. п. Какъ великій живописецъ или скульпторъ даютъ возможность видѣть иные міры и иныя существа, какъ великій музыкантъ позволяетъ подслушивать такія движенія души, которыя иначе никогда не услышалъ-бы самъ — талантливый писатель-художникъ переноситъ васъ въ ту эпоху, въ то общество и культуру, которыми онъ самъ проникся. Талантливые художники, подобно индійскимъ факирамъ, обладаютъ чудесною способностью вызывать галлюцинаціи у совершенно трезвыхъ и здоровыхъ людей. Какъ факиръ, взмахнувъ нѣсколько разъ палочкой, заставляетъ васъ видѣть человѣка, идущаго по воздуху, такъ истинный поэтъ, взмахнувъ перомъ, заставляетъ васъ переживать совсѣмъ несуществующую жизнь, любоваться природой и людьми, отдѣленными отъ васъ и временемъ, и пространствомъ. Чудная, могучая власть! Но секретъ ея не такъ простъ какъ кажется. Чтобы навѣвать чары, необходимо самому быть очарованнымъ, одержимымъ духомъ, необходимо самому до иллюзіи, сосредоточить въ себѣ образъ, который желаешь вызвать. Нѣкоторые люди съ сильнымъ воображеніемъ, напряженно представляя себѣ извѣстнаго человѣка, въ состояніи вызвать галлюцинаціи у этого человѣка за тысячи верстъ, чѣмъ и объясняются призраки. Нѣчто подобное этому происходитъ и въ художественномъ творчествѣ. Овладѣвшая художникомъ иллюзія отражается, какъ свѣтъ или звукъ въ физикѣ, подъ тѣмъ-же угломъ и въ душѣ читателя. Но чтобы такая иллюзія создалась въ первоисточникѣ — воображеніи художника — необходимо, чтобы онъ превосходно зналъ то, что изображаетъ, чтобы съ его памятью органически срослись всѣ стороны его культуры, чтобы онъ сотни разъ наблюдалъ лично или наслѣдственно, чрезъ предковъ, каждую ея черту и заучилъ-бы ее совершенно отчетливо. Только при этомъ условіи иллюзія получится яркая; иначе, при не полномъ знакомствѣ художника съ жизнью, которую онъ взялся изображать, отраженіе получится неполное, уродливое, не явится настоящей иллюзіи ни у самого художника, ни у читателя. Вотъ этою-то причиною — невѣжествомъ иныхъ талантливыхъ художниковъ въ отношеніи «натуры» — и объясняются ихъ неуспѣхи. Невѣжество это всегда невольное; если художникъ даровитъ, онъ имѣетъ потребность изучать жизнь, но не всегда это возможно, не всегда на лицо есть натура, пригодная для изученія.
III.
правитьЛучшая школа для художника — такая обстановка, которая облегчаетъ ему запоминаніе постоянныхъ формъ существующаго. Не всякая дѣйствительность есть «натура», а только та, которая сложилась въ опредѣленныхъ и прочныхъ формахъ, съорганизовалась и приняла «бытіе». Хаосъ недоступенъ наблюденію; мы не въ состояніи ни запомнить, ни передать ничего безформеннаго. Въ жизни общества, чтобы она отразилась въ искусствѣ, необходимо постоянство формъ, необходимъ прочный бытовой укладъ, словомъ — культура. У насъ нѣтъ, къ сожалѣнію, такой культуры. Съ конца прошлаго столѣтія и особенно въ послѣднія пятьдесятъ лѣтъ въ просвѣщенномъ свѣтѣ происходитъ настоящій разгромъ бытовыхъ формъ, вѣрованій, законовъ, міросозерцаніи и даже внѣшности жизни. Такая жизнь — плохая школа для художника; какъ «натура», она не даетъ себя запомнить, безпрерывно мѣняется, разсыпается, и дѣло дошло до того, что каждыя десять, даже пять лѣтъ появляются новые общественные типы, новые характеры и теченія. Кромѣ рухнувшаго древняго зданія жизни, развалины котораго стоятъ неубранными, со всѣхъ концовъ свѣта, изъ всѣхъ эпохъ и народовъ свезены груды новаго идейнаго матеріала, можетъ быть, дорогого и даже драгоцѣннаго, но не связаннаго въ общій планъ. Какого быта художникъ возьмется быть выразителемъ, «пѣвцомъ» какой культуры? Какая иллюзія возможна для картины, мѣняющей и краски, и тѣни, и самое содержаніе? Немудрено, что художники держатся за то, что осталось еще отъ великаго крушенія, за болѣе крупные уцѣлѣвшіе обломки, за болѣе грубыя части, въ силу грубости своей менѣе потерпѣвшія. Когда рушится храмъ, прежде всего дробятся самыя тонкія, дорогія, его части, — такъ и въ старой культурѣ прежде всего исчезли интеллектуальные типы; менѣе пострадали средніе слои и еще менѣе фундаментъ зданія — народъ. Среди мелкаго чиновничества и купечества нынче болѣе цѣльныхъ и характерныхъ явленій, чѣмъ среди интеллигенціи, а въ народѣ и еще больше. Но едва-ли хватитъ надолго этихъ обломковъ прошлаго. Нашему поколѣнію пора создавать свое настоящее, свою культуру, и такъ-какъ для художниковъ это еще важнѣе, нежели для простыхъ смертныхъ, то они и должны стать впереди этого дѣла. Необходимо разобраться въ строительномъ матеріалѣ, что-то такое выбрать оттуда, собрать хаосъ въ новыя стройныя формы, которыя, по выраженію Гончарова, «повторили-бы древность». Необходимо показать воочію тотъ храмъ жизни, который долженъ подняться на мѣстѣ развалинъ былой культуры.
Къ сожалѣнію, среди нашихъ художниковъ незамѣтно сознательнаго стремленія къ этой великой работѣ. Какъ подмастерья среди заготовленнаго матеріала, растерявшіеся безъ архитектора, художники не знаютъ съ чего начать, какому общему плану слѣдовать; прежнимъ художникамъ этотъ планъ давала прочная культура ихъ времени, теперь-же ея нѣтъ. Но такъ-какъ инстинктъ и нужда требуютъ дѣла, художники начинаютъ работать что попадетъ, отражать въ своемъ объективѣ безъ всякаго выбора весь мусоръ, какимъ полна эпоха развалинъ. Литература вмѣсто застроеннаго, воздѣланнаго міра жизни, какъ нѣкогда, превращается въ свалочное мѣсто безчисленныхъ обломковъ, въ обширный строительный дворъ, еще мертвый въ ожиданіи строителей. Ихъ нѣтъ, а они нужны. Необходимъ какой-нибудь руководящій, обобщающій принципъ, который собралъ-бы разсѣянныя силы искусства.
Мнѣ кажется, этимъ руководящимъ принципомъ, этимъ Духомъ, носящимся надъ хаосомъ, служитъ нравственное начало новой жизни, та назрѣвшая въ старину новая совѣсть, работа которой превратила старую жизнь въ развалины. — Работа совѣсти не должна остановливаться на разрушеніи зла: ея цѣль — созиданіе добра, осуществленіе нравственнаго идеала, иначе эта работа безплодна. Для созданья-же добра необходимо брать только лучшее, только совершенное, что можно найти вокругъ въ неисчерпаемыхъ матеріалахъ цивилизаціи, по примѣру нашихъ классиковъ, впитавшихъ въ себя только лучшее молоко своей матери-Россіи и только лучшій воздухъ Запада. Для постройки прочнаго, вѣкового зданія необходимъ лучшій камень, лучшая известь, лучшее желѣзо. Свойствами матеріала въ значительной степени опредѣляется самый планъ зданія, его архитектура: нельзя изъ дерева строить готическаго собора или изъ глины — Эйфелевой башни; даже для камня и желѣза существуютъ предѣлы давленій, изъ которыхъ выходить нельзя. Трудно, невозможно напередъ начертить зданіе будущей культуры, — какъ стихія, она строится массовыми, стихійными силами всей расы. Художники не должны смущаться тѣмъ, что имъ самимъ не ясны контуры того великаго цѣлаго, которое они призваны, во главѣ общества, создать: лишь-бы они искренно вѣрили въ основной законъ своей работы — тотъ, что жизнь есть жизнь по стольку, по скольку она осуществленіе совѣсти, такъ-какъ только совѣсть указываетъ лучшее и совершенное, наиболѣе жизнеспособное и счастливое.
Не то мы видимъ въ современномъ искусствѣ вообще и въ литературѣ — въ частности. Для отраженія въ искусствѣ берутъ далеко не лучшее, а иногда дурное и даже худшее. Дѣти своего времени, художники выражаютъ главную черту его — разстройство; проникшись смѣшеніемъ формъ, они даютъ бредъ идей и образовъ. «Въ концѣ вѣка» въ душѣ европейца замѣчается нездоровое, странное настроеніе. Появились декаденты, символисты, мистики, порнографы, эстеты маги, визіонеры, пессимисты — множество мелкихъ школокъ несомнѣнно психопатическаго характера. Какъ всякая психическая зараза, эта гниль души быстро овладѣваетъ какъ европейскою, такъ и нашей интеллигенціей, вліяя даже на огромные таланты вродѣ Гюи-де-Мопасана. Общая черта всѣхъ этихъ болѣзненныхъ оттѣнковъ — противоестественность, отрицаніе жизни, извращеніе природы. Какъ въ кучкѣ сумасшедшихъ архитекторовъ, одни изъ художниковъ (крайніе натуралисты) отрицаютъ всякій планъ и признаютъ только матеріалъ, другіе (декаденты) разлагаютъ его на молекулы и атомы, наслаждаясь распаденіемъ вещества, третьи (мистики) задаются въ чертежѣ зданія безконечною осью и матеріаломъ берутъ туманъ и дымъ, четвертые (пессимисты) отрицаютъ и матеріалъ, и планъ, и самую возможность какой-либо постройки, воспѣвая величіе пустоты. Связанные общею чертою — недовѣріемъ къ природѣ, какъ она есть, эти помѣшанные разныхъ оттѣнковъ проникаются маніями другъ друга: декаденты въ то-же время и мистики, крайніе натуралисты — декаденты; даже пессимисты въ сущности не что иное, какъ вывороченные наизнанку мистики. Творенія нѣкоторыхъ нынѣшнихъ поэтовъ, беллетристовъ, философовъ и даже ученыхъ естествовѣдовъ свидѣтельствуютъ о несомнѣнномъ навожденіи на нихъ душевной «порчи», какъ говоритъ народъ. Послѣ яснаго и строгаго языка, выработаннаго безконечными усиліями классиковъ, въ литературу начинаетъ вводиться языкъ нашептываній и наговоровъ, жаргонъ заклинателей и сивиллъ, пріемы и обстановка средневѣковыхъ сказокъ съ заколдованными принцессами, гномами, вѣдьмами, демонами. Талантливые и искренніе поэты начинаютъ грезить какъ лунатики; подобно нашимъ юродивымъ, они стараются произвести впечатлѣніе страннымъ и страшнымъ наборомъ словъ, безпрерывно мѣшая молитвы съ цинической грязью; изъ самыхъ возвышенныхъ эмпиреевъ неба они бросаются въ самые смрадные подонки праха и въ противоестественномъ ищутъ своего лучшаго меда. Здравый и трезвый смыслъ, простая логика, здоровое чувство кажутся имъ пошлыми и непріятными; они ищутъ идей внѣ разума, ощущеній внѣ нормальныхъ чувствъ. Болѣзненные сладострастники духа, декаденты влюблены въ безуміе, въ призраки, въ наркозъ человѣческой рѣчи, превращенной въ паръ, разложенной на элементы. Каждое слово есть идея или элементъ идеи; сдѣлайте такой опытъ: нарѣжьте изъ картона вычурныхъ и звучныхъ словъ, страшныхъ заклинаній, проклятій и благословеній, всыпьте въ обыкновенный калейдоскопъ и вертите его: арабески словъ дадутъ вамъ понятіе о самой модной поэзіи символизма. Поэзія-ли она? Увы, да, по крайней мѣрѣ, одинъ изъ элементовъ поэзіи — упоенье:
Есть упоеніе въ бою,
И бездны мрачной на краю,
И въ разъяренномъ океанѣ
Средь грозныхъ волнъ и бурной тьмы,
И въ аравійскомъ ураганѣ,
И въ дуновеніи чумы…
Все, все, что гибелью грозитъ
Для сердца смертнаго таитъ
Неизъяснимы наслажденья…
IV.
правитьДекаденство есть единственная возможная поэзія упадка культуры, разложенія общественной жизни. Развѣ развалины не имѣютъ своей поэзіи? Въ дикомъ, стихійномъ потокѣ словъ у декадентовъ нѣтъ мысли, но есть музыка, есть какой-то тонкій и сладкій ядъ, вызывающій у привычныхъ къ нему нездоровыя, но плѣнительныя настроенья. Вѣдь и въ обыкновенной музыкѣ нѣтъ мысли, но извѣстный наборъ и ритмъ звуковъ заставляетъ дрожать отвѣтно самыя интимныя струны человѣческаго сердца. Вѣдь и музыка въ извѣстномъ количествѣ — ядъ, особенно культурная, переутонченная до Вагнеровской «диссоціаціи звуковъ». На этомъ основаніи декаденты и строютъ свою школу, и очень быстро, втеченіе одного десятилѣтія завоевали огромныя области искусства, поднимая флаги свои даже на неприступныхъ твердыняхъ философіи, морали и науки. Отбросивъ шутовство этой школы, ограничившись безспорными талантами, слѣдуетъ признать въ декадентствѣ серьезную потребность нашей эпохи. По какой причинѣ совершается этотъ поворотъ вкусовъ? Почему послѣ увлеченія яснымъ, законченнымъ, реальнымъ, начинаетъ нравиться туманное, сырое, блеклое, загадочное? «Въ поэзіи, какъ утверждаетъ одинъ поэтъ-декадентъ, то, что не сказано и мерцаетъ сквозь красоту символа, дѣйствуетъ сильнѣе на сердце, чѣмъ то, что выражено^ словами»; «мысль изрѣченная есть ложь»; «людямъ нужно священное безуміе героевъ и мучениковъ» и т. п.. Новое искусство имѣетъ, по его словамъ, три главныхъ, элемента: «мистическое содержаніе, символъ и расширеніе художественной впечатлительности». Другой поэтъ въ своихъ «Сонетахъ» признается, что «есть мысли — въ нихъ зіяетъ разрушенье, есть музыка безумно-дерзкихъ словъ», и что «лишь внемля имъ», онъ «живъ и жить готовъ». Третій, самый выдающійся изъ нашихъ молодыхъ поэтовъ временами буквально заговаривается, доходитъ до голубыхъ и розовыхъ звуковъ, до полной безсмыслицы, хотя звучащей и красиво. За этими молодыми извѣстностями тянется длинный рядъ поэтиковъ меньшей величины (между ними, впрочемъ, есть искренніе и значительные таланты); слѣдуя необоримой модѣ, и они предаются оргіи звуковъ, поэтическому распутству..
Чѣмъ объяснить это явленіе? Я объясняю его глубокимъ разстройствомъ вѣковой европейской культуры.. Когда старая культура начинаетъ дряхлѣть, т. е. становиться для новыхъ поколѣній чуждой, то какъ-бы она ни цвѣла когда-то, какъ-бы ни казалась прекрасной, она начинаетъ неудовлетворять. Самый возвышенный культъ начинаетъ казаться бездушнымъ, самые лучшіе вкусы въ искусствѣ — натянутыми, предвзятыми. Хочется чего-то болѣе простого, непосредственнаго, наивнаго, первобытнаго, какъ изнѣженному городской жизнью селадону хочется деревенской природы и пастушеской любви. Декадентство въ лицѣ лучшихъ представителей есть влеченіе къ первобытному. Поглядите на картины этой школы, послушайте стиховъ или музыки. Въ картинахъ — почти рабское подражаніе лубочной живописи: тѣ-же яркіе безъ полутоновъ цвѣта, тѣ-же рѣзкіе контрасты между ними, тотъ-же наивный дѣтскій рисунокъ и дѣтская незаконченность. Послѣ академической, выдѣланной живописи, гдѣ видишь вполнѣ серьезное, какъ бы окаменѣвшее подражаніе природѣ, — на выставкѣ декадентовъ чувствуешь себя точно передъ ларемъ простонародныхъ картинъ или за ребячьею тетрадью рисованія. Тутъ дикая свобода воображенія, неподчиненность натурѣ, желаніе сказать не все, а только то, что мелькнуло въ душѣ художника, какъ-бы странно, отрывочно, примитивно оно ни было. Никакой иллюзіи, какъ на дѣтскомъ рисункѣ, гдѣ кружокъ и двѣ палочки внизъ изображаютъ человѣка. Тутъ всего намекъ, одна вырванная изъ природы черта. Взрослаго зрителя эта поддѣлка взрослыхъ подъ ребячество кисти возмущаетъ; въ этой дѣланной растлѣнности кисти, въ желаніи выдать бредъ красокъ за обликъ живой природы иногда кажется что-то мошенническое. Невольно спрашиваешь себя: да не простые-ли это шарлатаны, бьющіе на простоту публики, на тираннію моды? Но хотя между декадентами есть и шарлатаны, лучшіе изъ нихъ искренно подчиняются неодолимому требованію духа своей эпохи. Прежняя остановившаяся культура давитъ своею мертвою законченностью, духъ общества ищетъ первыхъ началъ жизни, жаждетъ свѣжести полубытія, неумѣлости, безъискусственности. Пусть намъ, которые родились и выросли въ культурѣ старой, эта погоня за новизной кажется крайне искусственной и безвкусной, — для молодыхъ людей это живая потребность своего творчества. Они родились среди развалинъ, они впитали въ себя впечатлѣнія хаоса, и какъ дѣтямъ или народу, едва начинающему искусство, имъ хочется отразить то, что въ нихъ есть: душу неоформленную, стихійную, для которой все въ природѣ еще живетъ и говоритъ, и дышетъ, все символизируетъ что-то неизрѣченное, и на языкѣ чувствъ принятомъ въ старой культурѣ — непонятное. Декадентство — школа промежуточная; оно явленіе вовсе не нашего только времени. Оно встрѣчалось во всѣ вѣка на переломѣ цивилизацій, при смѣнѣ религіозныхъ культовъ и философій. Какъ упадокъ отъ изысканнаго до первобытнаго, декадентство неизбѣжно заканчиваетъ одну органическую эпоху и начинаетъ другую. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что пройдутъ десятки лѣтъ и духъ европейскаго общества во всѣхъ областяхъ жизни выработаетъ себѣ новыя законченныя формы, столь-же стройныя, закономѣрныя, отчетливыя, ясныя, какъ въ античную эпоху или въ вѣкъ Возрожденія, но иныя, и въ нихъ изъ современнаго декадентства многое останется упроченнымъ. Какъ ни уродливо, какъ ни болѣзненно, какъ ни глупо многое въ этой модной школѣ, — отъ нея, какъ отъ новорожденнаго ребенка вѣетъ почти минеральной свѣжестью природы. Въ старыхъ школахъ чувствуешь, что творящій духъ исчерпалъ свои источники, здѣсь — онъ начинаетъ ихъ. Прослѣдите исторію развитія какого-нибудь эмбріона: какія странныя, чудовищныя, иногда отвратительныя формы принимаетъ онъ, прежде чѣмъ созрѣть въ существо живое. Декадентство вѣрнѣе было-бы назвать эмбріонизмомъ: это искусство не одряхлѣвшаго, а едва лишь возникающаго, первобытнаго творчества.
V.
правитьЧто декадентство не есть настоящее искусство, не смотря на завлекающую свою силу, это понятно безъ объясненій: иначе пришлось-бы къ искусству причислить и такіе виды «упоеній», какъ пьянство, куреніе опія, и развратъ, которые втягиваютъ въ себя еще большія массы людей и бороться съ которыми еще трудное. Физіологи учатъ, что сознаніе людей есть продуктъ внѣшнихъ ощущеній, тогда-какъ аффекты, эмоціи имѣютъ источникомъ внутреннія ощущенія растительной жизни. Поворотъ отъ сознанія къ чувству, отъ увлеченія идеями въ срединѣ этого столѣтія къ увлеченію иллюзіями «конца вѣка» есть признакъ возобладанія растительной природы человѣка надъ высшей, духовной природой, и трудно охарактеризовать это явленіе иначе, чѣмъ словомъ «decadence». Максъ. Нордау обобщаетъ всю перечисленную группу психопатическихъ вѣяній въ словѣ «Entartung» (вырожденіе), причисляя сюда и другіе виды общественнаго броженія (анархизмъ, толстовство), но одно слово «вырожденіе» столь-же мало объясняетъ, какъ и «упадокъ». Отчего вырождаются расы и что такое вырожденіе? Сказать, что люди вырождаются отъ крайней нищеты — нельзя, такъ-какъ вырожденіе начинается ранѣе нищеты, и эта послѣдняя является слѣдствіемъ, а не причиной упадка. Антропологическое вырожденіе встрѣчается особенно часто среди старой аристократіи, т.-е. въ классѣ далекомъ отъ нищеты; наоборотъ, наименѣе обезпеченный слой — простонародье — часто поражаетъ своимъ цвѣтущимъ видомъ. Правда, и среди простонародья вырождаются цѣлые милліоны населенія, но отъ чего? Отъ причины общей съ аристократами: вѣдь и народъ — «аристократъ» по древности своего происхожденія. Еще сильнѣе вырождаются дикари, но это уже совсѣмъ аристократы по чистотѣ расы. Я думаю, что общая, глубокая органическая причина вырожденія состоитъ въ томъ, что выработавшійся втеченіе вѣковъ типъ породы, какъ законченный, останавливается и начинаетъ тѣснить живое начало духа. Самый благородный, совершенный, утонченный типъ, самый сильный, красивый, самый, наконецъ, здоровый становится не вполнѣ своимъ; онъ дѣлается чуждымъ, и переродившемуся духу хочется его сбросить, какъ созрѣвшему насѣкомому — совершенно здоровую кожу гусеницы. Прекрасное тѣло, прекрасная душа (животная) начинаютъ неудовлетворять духъ расы, и въ стремленьи стряхнуть съ себя эту матеріальную культуру, чтобы создать изъ себя какую-то иную, духъ начинаетъ работать на разрушеніе тѣла. Развивается — какъ среди аристократовъ, такъ и простонародья и среди дикарей — неутолимая потребность пьянства, всевозможныхъ наркозовъ, распространяется половой развратъ, азартныя развлеченія, безчисленные способы «прожигать» жизнь, и нищета является только слѣдствіемъ этого процесса, а не причиной его. Въ чаду этой грубой чувственности, въ страданіяхъ страстей, пороковъ, преступленій духъ человѣческій, можетъ быть, набирается нужныхъ ему стихійныхъ ощущеній, окунается въ матерію, въ хаосъ, чтобы вынести оттуда элементы для постройки новаго тѣла, новаго типа расы. Пусть порода «выродится», «вымретъ»; — отъ какихъ-нибудь уцѣлѣвшихъ клѣтокъ разовьется новое поколѣніе, которое вернется къ трезвости и добродѣтели далекихъ предковъ и выработаетъ новыя формы красоты и силы.
Современное декадентство, можетъ быть, лишь частная черта всеобщаго и неизбѣжнаго вырожденія европейской расы, всеобщей перестройки, человѣческаго типа, физическаго и душевнаго. Намъ, еще неизжившимъ этого типа, носителямъ старой культуры, этотъ процессъ кажется дикимъ, страшнымъ, болѣзненнымъ, — но пройдутъ десятилѣтія и если не мы сами, то дѣти наши вѣроятно будутъ вовлечены въ это новое теченіе. Можетъ быть вся великая эпоха скептицизма, отрицанія прошлаго, исканія новыхъ идеаловъ въ общественной жизни была предвѣстіемъ не подъема, а окончательнаго упадка старыхъ формъ, всеобщаго декаданса, изъ котораго, какъ фениксъ изъ пепла, должна родиться новая цивилизація.
VI.
правитьОдинъ изъ видовъ декадентства — возрождающійся мистицизмъ. Это не возвращеніе къ религіи, какъ иные думаютъ: религія (христіанская, по крайней мѣрѣ) отрицаетъ мистицизмъ и считаетъ его хуже безвѣрія. Религія есть вѣра, т.-е. хотя недоказанное, но прочное знаніе извѣстныхъ конечныхъ данныхъ, тогда-какъ мистицизмъ есть незнаніе, возведенное въ принципъ. Для мистика все — тайна, все — загадка; онъ не вѣритъ ни разуму, ни совѣсти, ни чувству, — все для него не реально, даже сама тайна, которая очаровываетъ его лишь неизвѣстностью — существуетъ-ли еще она. Мистикъ — не тотъ, который вѣритъ въ духовъ (какъ спиритъ), — онъ былъ бы страшно раздосадованъ, еслибы сверхъестественная сила обнаружилась когда-нибудь: она перестала-бы уже быть сверхъестественной; для него важна лишь дымка, скрывающая что-то, хотя-бы пустоту, но лишь-бы онъ не былъ увѣренъ, что это пустота. Мистики наслаждаются неувѣренностью, какъ религіозные люди — вѣрой. Какъ декаденты влюбленны въ противоестественное, такъ мистики — въ сверхъестественное; въ сущности это одно и то-же — одинаковое отвращеніе отъ естества. Мистицизмъ есть какъ-бы недовѣріе къ Создателю, твореніе себѣ кумировъ помимо Его, — почему церковь такъ энергически и осуждаетъ всякое волшебство.
Опять и здѣсь, въ неестественномъ, нездоровомъ чувствѣ есть оправдывающее его очарованіе. Человѣкъ не можетъ не ощущать своей ничтожности на землѣ и узкихъ предѣловъ разума. Самый спокойный и трезвый матеріалистъ не можетъ не видѣть всюду великихъ тайнъ, и если относится къ нимъ иначе, чѣмъ мистикъ, именно какъ къ тайнамъ естественнымъ, то глубина ихъ отъ этого не исчезаетъ. Многіе серьезные мыслители думали, что разумъ человѣка достаточенъ для постиженія загадки міра, что это вопросъ лишь времени и науки, — однако до сихъ поръ это только предположеніе. Огромное большинство мыслителей, и притомъ наиболѣе мощныхъ, признавали вѣчную недостаточность разума для уясненія основной тайны, и что не по размѣрамъ разума, а по самой его природѣ существо міра для него сокрыто. Дѣйствительно, законы природы не связаны съ человѣческимъ разсудкомъ, основныя категоріи — время, пространство, причинность — безусловно непонятны, какъ и само движеніе, основа жизни, какъ и матерія — ея плоть, какъ и сила — ея душа. Стоя въ центрѣ двухъ безконечностей — времени и пространства — человѣкъ, вродѣ Канта, думающій серьезно объ этихъ вещахъ, на всѣхъ предѣлахъ мышленія видитъ нелѣпость, и даже двоякую, безвыходную". Какъ тутъ успокоиться, не сдѣлаться мистикомъ? Бездна, какъ извѣстно, увлекаетъ, а для вдумчиваго человѣка каждый атомъ представляетъ бездну. И, мнѣ кажется, вполнѣ нормальный человѣкъ долженъ быть немного мистикомъ: не бросаясь въ бездну, онъ не долженъ отрицать ея существованія. Игнорировать міровую тайну можетъ развѣ ужь слишкомъ ограниченный человѣкъ, или слишкомъ безпечный, вродѣ Лапласа, который «обслѣдовалъ телескопомъ все небо и не нашелъ тамъ Бога». Предчувствіе великаго неизвѣстнаго, съ чѣмъ человѣкъ всѣмъ существомъ своимъ связанъ, ощущеніе безконечности и населяющихъ ее чудесъ — можетъ-быть, и естественныхъ, но для насъ сокрытыхъ — вноситъ въ душу человѣка самую важную черту естества — полноту сознанья, благородство его и величіе. Можно не вѣрить въ демоновъ, гномовъ, загробный міръ и т. д., но не вѣрить въ Вѣчность, quia absurdum, вообще нельзя, хотя нѣмецкіе философы (Дюрингъ) покушаются и на это. Напоминать почаще нашей бѣдной жизни, ея слабому, еле мерцающему сознанію о міровой загадкѣ полезно, какъ напоминать плохому ученику, чтобы онъ не забывалъ икса въ своихъ алгебраическихъ уравненіяхъ.
Несомнѣнно, какъ и декаденты, мистики имѣютъ право на существованіе, но они до крайности имъ злоупотребляютъ, превращая потребность въ порокъ, въ болѣзненное преувеличеніе. Мелодія словъ прекрасна, когда входитъ въ составъ гармоніи мысли, но декаденты отбрасываютъ мысль и ограничиваются одними словами, одной матеріей мысли, если можно такъ выразиться. Точно также міровая тайна мистиковъ имѣетъ великое значеніе, но лишь въ согласіи съ частью самой этой тайны — человѣческимъ разумомъ, т. е., какъ и его, — ее слѣдуетъ считать естественной. Чтобы тамъ ни существовало, разъ оно существуетъ, должно быть естественно, закономѣрно, и стало-быть, нестрашно для человѣка. Въ этомъ отношеніи образованные мистики могутъ позавидовать здоровому чувству простонародныхъ суевѣрій. Простой народъ дотого свыкся съ мыслью о лѣшемъ, домовомъ и т. п., что считаетъ ихъ уже совсѣмъ естественными явленіями, какъ и колдовство, и боится ихъ не болѣе, чѣмъ всякой естественной вещи, которая можетъ быть и опасной, и полезной. Мужикъ бросаетъ корку хлѣба домовому подъ печь или поросенка водяному на рѣкѣ, считая себя затѣмъ обезпеченнымъ отъ козней духа, точь-въ-точь какъ еслибы дѣло шло о взяткѣ уряднику. Это — суевѣріе, но не мистицизмъ; въ немъ нѣтъ страха невѣдѣнія — основной черты мистицизма, а напротивъ, есть спокойствіе увѣренности. Допуская неизвѣстное и непонятное, здоровый человѣкъ не боится его, а старается пристроить къ своей потребѣ: заставляетъ вѣтеръ ворочать крылья мельницы, огонь — печь хлѣбы, домового — стеречь лошадей. У язычниковъ даже боги ихъ имѣютъ опредѣленную роль въ хозяйствѣ; вмѣстѣ съ людьми, они спеціализируются: одни завѣдуютъ погодой, другіе — скотомъ, третьи — войной, охотой и пр. И эта точка зрѣнія самая правильная: доходить до черты, отдѣляющей насъ отъ пропасти неизвѣстнаго, но не переходить ея. А мистики бросаются въ пропасть. Увлекаясь игрою мысли по всѣмъ направленіямъ возможностей, они всюду доходятъ до абсурда, до ирраціональныхъ выраженій, до многомѣрныхъ пространствъ. Видя однако, что абсурдъ мыслимъ, мистикъ охватывается страхомъ неизвѣстности; если онъ мыслимъ, то не существуетъ-ли онъ и на самомъ дѣлѣ? Разумъ, перейдя свою черту, отказывается служить далѣе, какъ лоцманъ въ неизвѣстномъ ему морѣ, — и человѣкъ чувствуетъ себя передъ таинственнымъ чѣмъ-то, что, можетъ-быть, и не существуетъ. Нѣтъ ужаснѣе ощущенія этого загадочнаго страха; безъ всякой видимой причины настроившій себя мистикъ испытываетъ какъ-бы гибель свою и даже нѣчто несравненно ужаснѣйшее гибели. На смерть идутъ бодрѣе, нежели здѣсь: тамъ причина опасности извѣстна, а здѣсь нѣтъ. Вспомните, какъ Мопасанъ подъ конецъ жизни измучилъ себя этимъ мистическимъ ужасомъ (прочтите его разсказъ «Le chien» или «Horla»). Тутъ уже начинается душевный распадъ, манія, и всего опаснѣе изъ всѣхъ видовъ умственнаго наркоза шутить именно этимъ ядомъ — опіемъ страха.
VI.
правитьМистицизмъ, какъ разновидность декадентства, отъ времени до времени овладѣваетъ литературой; онъ отвѣчаетъ броженію переходной эпохи и исчезаетъ вмѣстѣ съ нею. Спорадически, конечно, онъ встрѣчается всегда, такъ-же какъ и всѣ переходные моменты духа. Въ наше время мистицизмъ захватываетъ широкую область — живописи, музыки, литературы. Печатаются уже романы подъ диктовку духовъ, романы, наполненные видѣньями, призраками и волшебствомъ въ старинномъ вкусѣ.
Возьмите послѣдній романъ г. С. — «Въ концѣ вѣка. Любовь», гдѣ и герой, и героиня, и нѣсколько второстепенныхъ лицъ видятъ призраки, къ героинѣ слетаетъ ангелъ или дьяволъ въ видѣ ангела и т. д. Правда, эти призраки обрисованы какъ-бы на истерической почвѣ, но въ такой увлекательной, соблазнительной обстановкѣ, что возводятся въ норму, если не въ идеалъ. Героиня, дочь богатаго помѣщика — обольстительная красавица, имѣетъ «гибкій станъ и необыкновенно граціозную шею», жгучіе глаза, нѣжный и звучный контральтъ, и пр. и пр. Сверхъ того она необыкновенно умна, необыкновенно образована, знаетъ ботанику, геологію, астрономію, житія отцовъ, философію, много поетъ и играетъ, прекрасно рисуетъ, пишетъ стихи, до крайности религіозна, превосходно ѣздитъ на лошади и… что еще? Ну, словомъ, совершенство; а главное, она — какой-то таинственный, загадочный человѣкъ. Уже въ минуту ея появленія на свѣтъ отецъ ея видитъ вѣщій сонъ, будто какая-то необыкновенно яркая звѣзда скатилась съ неба и обожгла его. Уже семи лѣтъ Варенька «говорила на нѣсколькихъ языкахъ и удивляла взрослыхъ своими умными вопросами и заключеніями». Она обладала зоркостью ((рѣшительно необыкновенной и видѣла звѣзды, которыхъ никто не видалъ"; она не чувствовала страха, когда ей разсказывали о страшномъ и молила еще и еще разсказать, — все фантастическое ей казалось естественнымъ. Ангела-хранителя она даже чувствовала на своемъ плечѣ, говорила съ нимъ какъ съ братомъ Когда она увидѣла впервые на картинѣ разныя странныя существа допотопнаго міра, она нисколько не удивилась и сказала, что она уже видѣла ихъ. Мать ея убѣжала съ однимъ итальянцемъ, и Варенька видѣла эту сцену бѣгства во снѣ, находясь въ противоположномъ концѣ дома. Еще дѣвочку, ее соблазнялъ къ погибели какой-то духъ, и она чуть не утонула. Когда ей было 17 лѣтъ, пожираемая какимъ-то внутреннимъ безпокойствомъ, она поступила въ монастырь, въ послушницы, работала, пѣла на клиросѣ, «молилась какъ вдохновенная, никого въ церкви не замѣчая и вся уносясь къ Богу», читала «житія святыхъ», спала на голыхъ доскахъ, морила себя голодомъ, не спала по обѣту цѣлыя ночи, читая молитвы и молясь. Въ одну изъ такихъ ночей ей и ея подругѣ Анѣ явился ангелъ, увлекшій ихъ къ рѣкѣ, гдѣ ихъ встрѣтили другіе ангелы, оказавшіеся, впрочемъ, злыми духами, желавшими утопить дѣвицъ. Видѣнія продолжали являться, но все мужскія, хотя сама Варенька рѣшила остаться въ дѣвствѣ, будучи увѣрена, что она призвана Богомъ на особое служеніе человѣчеству. Затѣмъ она ушла изъ монастыря, но и дома продолжала обнаруживать волшебныя свойства, такъ-что народъ прозвалъ ее вѣдьмой. Дома она знакомится съ петербургскимъ молодымъ карьеристомъ Видалинымъ, пріѣхавшимъ въ командировку. Происходятъ безконечные разговоры о религіи, о Ренанѣ, о звѣздахъ, онъ ей признается въ любви, она отталкиваетъ его, но явился психологическій моментъ, когда они оба были охвачены страстью, и… Затѣмъ идутъ три недѣли плотскаго блаженства. Видалинъ уѣзжаетъ въ Петербургъ. Для приличія онъ предлагаетъ бракъ, но она гордо отказывается, признавшись во всемъ игуменьѣ. Снова начинаются чтенія отцевъ церкви, философовъ и поэтовъ, и внутреннее броженіе, вызванное ея несчастіемъ. Тутъ выступаетъ на сцену герой романа Алексѣй Муринъ. Какъ и она, онъ не человѣкъ, а совершенство: молодой, красивый, богатый помѣщикъ, образованный, высоконравственный, цѣломудренный даже физически, и тоже провиденціальный, съ великими цѣлями въ жизни. Отказавшись отъ блестящей карьеры, Муринъ поступилъ въ духовную академію, чтобы затѣмъ пойти въ простые священники своего села. Происходятъ безконечные разговоры о религіи, Муринъ подавляетъ Вареньку своею богословскою ученостью и нравственной чистотой, молодые люди влюбляются другъ въ друга, происходитъ признаніе, но она, терзаясь тѣмъ, что уже не невинна, отказываетъ ему въ своей рукѣ. Вся эта вычурная фабула расцвѣчена яркими сценами, видѣніями, галлюцинаціями, участіемъ полупомѣшанной монахини, едва не зарѣзавшей Вареньку въ мистическомъ припадкѣ; драма ведется въ высокомъ и бурномъ тонѣ, въ вихрѣ глубочайшихъ душевныхъ ощущеній, гдѣ знаніе, вѣра, любовь, служеніе человѣчеству, возмущеніе противъ человѣчества оспариваютъ другъ друга. Не помню, чѣмъ оканчивается романъ, да и не въ этомъ дѣло: онъ интересенъ лишь какъ знаменіе времени. Даровитый и вліятельный журналистъ за цѣлое почти десятилѣтіе до конца вѣка спѣшить уловить его психопатію, выставить ее, изукрасить цвѣтами и распространить въ публикѣ. Нужно-ли это? При средствахъ, которыя даетъ писателю талантъ, образованіе, знаніе вкусовъ публики, можно обставить мистическую тему еще соблазнительнѣе, но нужно-ли это?
За писателями и ученые понемногу заговариваютъ о чертовщинѣ, о сверхъестественномъ, загробномъ, хотя именно въ послѣднее десятилѣтіе точной наукѣ удалось сдѣлать въ этой области свои величайшія открытія. Передо мною, напримѣръ, лежитъ книга астронома Фламмаріона «По волнамъ безконечности». Напыщеннымъ языкомъ въ этой книгѣ разговариваютъ двое: авторъ и душа астронома Люмена. Душа разсказываетъ, что съ нею случилось за послѣднимъ вздохомъ ея тѣла, описываетъ свои путешествія по міровому пространству и т. п. Тутъ излагаются самыя невѣроятныя вещи. Во всей вселенной, напримѣръ, а также и въ человѣкѣ дѣйствуютъ три отдѣльныхъ начала: тѣло и двѣ души: жизненная сила и собственно душа. Первая душа есть таинственное нѣчто, заставляющее матерію группироваться и дѣйствовать, но оно смертно, тогда-какъ настоящая душа, проживающая въ тѣлѣ какъ на квартирѣ, безсмертна. Смертная душа изображается въ формѣ веретена, тогда-какъ безсмертная — въ формѣ параболы. Душа остается въ томъ самомъ мѣстѣ пространства, гдѣ ее застигла смерть тѣла: земля уходитъ отъ нея со скоростью 26,800 миль въ часъ (книга вообще изобильно снабжена цифрами съ цѣлью придать ея сумбуру ученую доказательность). Передвигаются души въ небесномъ пространствѣ съ быстротою мысли, мгновенно, и даже съ «отрицательной скоростью», т. е. раньше, чѣмъ начнутъ куда-нибудь двигаться, онѣ уже у цѣли. Поймите это, пожалуйста, если можете. Прибывъ на Капеллу, главную звѣзду въ созвѣздіи Возничаго, Люменъ наблюдаетъ за развитіемъ великой французской революціи на землѣ, наблюдаетъ свое собственное появленіе на свѣтъ, свою молодость, женитьбу и т. д. до момента смерти. На Капеллѣ астрономъ встрѣчаетъ свою Сильвію и пр. и пр. Изъ дальнѣйшихъ путешествій оказывается, что міры населены воплощенными духами высшей и низшей человѣка организаціи, что есть люди съ крыльями стрекозы или въ видѣ плавающихъ въ розовой атмосферѣ тюленей. Въ одномъ изъ воплощеній астрономъ, по его словамъ, былъ женщиной, былъ среди одушевленныхъ растеній, думающихъ и говорящихъ, и самъ «имѣлъ честь быть разсуждающимъ деревомъ» (!). На звѣздѣ еита Оріона люди похожи на канделябры или кактусы и передвигаются при помощи щупальцевъ. Есть міры, гдѣ мужчины не переживаютъ дня свадьбы, а женщины несутъ яйца и т. д. и т. д. Все это разсказывается не въ сказочномъ, не въ сатирическомъ и вообще не въ предвзятомъ тонѣ, а искренне, вдохновенно, молитвенно, очевидно, вѣруя, что все это не просто бредъ больного воображенія. Фламмаріонъ написалъ уже нѣсколько подобныхъ пустыхъ книжекъ и онѣ у насъ обязательно переводятся и распространяются. Очевидно, есть спросъ на эти мистическія розсказни, и представители какъ изящной, такъ и ученой литературы спѣшатъ удовлетворить этому спросу. Хорошо еще, что большинство мистиковъ плохо пишутъ: еслибы ихъ заманчивую и втягивающую ложь вооружить большимъ художественнымъ талантомъ, она могла-бы натворить не мало кутерьмы въ слабыхъ головахъ заурядной читающей, массы. Вѣдь масса — существо зачаточное, инертное, ее такъ легко настроить на всякій нелѣпый ладъ, особенно нашу русскую малообразованную толпу.
VII.
правитьНе менѣе мистицизма омрачаетъ нынѣшнюю интеллигенцію и верхи ея, философію и литературу — пессимизмъ, стародавній «порокъ сердца» европейскаго общества. Дѣтище безбожія, грубаго матеріализма, эта хворь была можетъ быть первою стадіей декаданса; она мучила нѣкогда благороднѣйшіе умы, которые заразили ею и образованное общество. Вспомните вѣкъ Чайльдъ-Гарольда и Печорина. Самые дюжинные, благополучные люди, видя скорбь великихъ душъ, начинали тоже скорбѣть, воображая, что такъ и надо, что это не болѣзнь, а признакъ высшаго здоровья. А между тѣмъ, къ несчастно, это болѣзнь, если вглянуть ей прямо въ глаза: вѣдь она — страданіе, боль. Человѣка не радуетъ его существованье: ему не милъ сіяющій, полный жизни міръ, золотое солнце, голубое небо; ничего не говорятъ ему вѣчныя звѣзды, ни ропотъ волнъ, ни шелестъ дубровы; равнодушно слушаетъ онъ и лепетъ ребенка, и стыдливыя признанія женщины, и голоса друзей, и молитвенные гимны въ храмѣ; все это для него пустая, бездушная видимость, буддійская майя. Отравленный, кислый, бродитъ пессимистъ «въ людномъ мірѣ, какъ въ глухой пустынѣ», заживо погребенный въ немъ, какъ въ склепѣ, снѣдаемый какими-то душевными червями. Люди заурядные, захваченные этимъ недугомъ, впадаютъ въ меланхолію, иппохондрію — словомъ, уже на-чистоту сходятъ съ ума. Люди съ сильною душою начинаютъ въ мѣру таланта служить демону отчаянія — таковъ Шопенгауэръ и его школа. Они находятъ своеобразное наслажденіе въ безконечной хулѣ на міръ, въ неустанномъ отыскиваніи всѣхъ его язвъ и болячекъ и раскапываніи ихъ до нервовъ, до мозга костей. Въ ихъ глазахъ нѣтъ свѣта, — все сплошная тьма, сплошное страданіе, а если есть радости, то онѣ презрѣннѣе страданій. Самое лучшее, что можетъ сдѣлать человѣкъ — это не родиться вовсе или возможно быстрѣе умереть, и міръ оказалъ-бы себѣ величайшее благодѣяніе исчезнувъ вовсе. Гартманъ договорился, какъ извѣстно, до необходимости вселенскаго самоубійства въ человѣчествѣ. Эта философія нѣчто вродѣ предсмертной тоски, длящейся всю жизнь: какъ и всякія иныя психическія ирраціональности, пессимизмъ имѣетъ свою логику, свою дозу полезнаго дѣйствія на здоровый, слишкомъ благополучный организмъ, но въ большомъ количествѣ это то, надъ чѣмъ въ лабораторіяхъ наклеиваютъ ярлыкъ съ адамовой головой, эмблемой смерти. Ядъ это и самый подлый изъ ядовъ, томящій безъ сладострастія декадентства, безъ грезъ мистики.
Такъ-какъ пессимизмъ есть омертвѣніе чувства по преимуществу, выдохлость аромата жизни, ея поэзіи, то тѣмъ шире просторъ въ немъ холодному разсудку, и на почвѣ разсудка бороться съ этой философіей нельзя. Противъ каждаго вашего плюса она выставитъ минусъ, и въ результатѣ получится то, чего она добивается — нуль, небытіе. Сражаться съ пессимизмомъ можно лишь въ области чувства, гдѣ онъ безсиленъ. "Хочу жить!)) Этими двумя словами самый крошечный ребенокъ, даже послѣдняя инфузорія, если-бъ она говорила, могла-бы свалить все грандіозное и мрачное зданіе пессимизма. Въ этой простой формулѣ простѣйшаго чувства лежитъ всесильная правда жизни. Пусть міръ ужасенъ, пусть онъ сплошное зло, люди — звѣри, небо — бездонная пустота, земля — глыба камней. Пусть нѣтъ ни безсмертія, ни воздаянія, ни смысла, ни цѣли, но «жить такъ хочется!» — и этого достаточно. Пусть вся жизнь состоитъ въ проглатываніи и выбрасываніи окружающей стихіи, какъ у медузы, но пока это нравится живущему — онъ правъ. А вѣдь, кажется, большинству человѣческаго рода, большинству всего живого — нравится жизнь. Пусть это будетъ побѣдою «воли» надъ «представленіемъ», низшаго начала надъ высшимъ и т. д., — не мудрствуя лукаво, родъ людской хочетъ жить, и мнѣ кажется, слѣдуетъ снизойти къ его скромному желанію, и даже слѣдуетъ украсить цвѣтами эту, какъ думаютъ пессимисты, безконечную похоронную процессію человѣчества — его мимолетную жизнь земную.
Философскій пессимизмъ — отрицаніе жизни — отразился на литературѣ и искусствѣ весьма печально. Изъ этого источника, которому предшествовалъ скептицизмъ послѣднихъ столѣтій, выросли въ сущности всѣ литературныя хвори и самая крупная изъ нихъ, которую можно назвать иронической школой, аналитической, обличительной. Эта школа восторжествовала съ паденіемъ романтизма, хотя первымъ ея блестящимъ дебютомъ слѣдуетъ считать «Донъ-Кихота», и еще ранѣе — романъ Петронія. Въ нашемъ вѣкѣ эта школа упрочилась и господствуетъ вотъ уже второе пятидесятилѣтіе. Она воюетъ съ декадентствомъ, не подозрѣвая, что сама составляетъ одну изъ его разновидностей. Если основная черта декаданса — неестественность, то она-же характеризуетъ и ироническую школу. Въ качествѣ сатиры эта школа постоянно сбивается на каррикатуру, т.-е. въ искаженіе нетолько идеала, но и дѣйствительности, какъ она есть. Каррикатуру можно назвать отрицательнымъ идеаломъ — и что-же это такое какъ не декадансъ, хотябы еще въ не полной фазѣ разложенія? Обличительная школа въ погонѣ за правдой жизни именно эту-то правду и потеряла. Поэты и беллетристы этого душевнаго склада пишутъ или въ озлобленно-бравурномъ, или въ негодующе-минорномъ тонѣ. Съ особенной радостью они останавливаются на уродливыхъ явленіяхъ жизни, привязываютъ къ нимъ вниманіе читателя, бережно списываютъ всѣ нравственныя бородавки, прыщики, шишки и искривленія человѣка, выворачиваютъ его грязное бѣлье, скрытыя раны подъ бѣльемъ, раздвигаютъ края ранъ и любуются дикимъ мясомъ въ нихъ, а если находятъ червей, то тѣмъ превосходнѣе. Приэтомъ одни (юмористы) ехидно подсмѣиваются, издѣваются надъ пойманнымъ уродцемъ, ставятъ его въ глупыя и неприличныя позы; другіе (сатирики) озлобленно смѣются и дразнятъ его, честятъ и позорятъ; третьи (натуралисты) смотрятъ на него съ мрачной укоризной и непрочь прочесть бѣдняку проповѣдь: «Свинья, братъ, ты! Образа человѣческаго въ тебѣ нѣтъ» и т. п.
VIII.
правитьВсѣ оттѣнки пессимистической школы имѣли своихъ выдающихся и даже великихъ представителей. Всѣ они имѣли громкій, побѣждающій успѣхъ и всѣ признаны вполнѣ законными, здоровыми и даже единственно здоровыми видами словесности. Я-же позволяю себѣ думать, что это — больныя и стало-быть незаконныя формы искусства, что онѣ сродни декадентству. Побѣждающій успѣхъ и общепризнанность на протяженіи нѣсколькихъ десятилѣтій ровно ничего не доказываютъ, или говорятъ даже не въ пользу обличительной школы: для писателя или для писателей понравиться сразу большой толпѣ современниковъ признакъ плохой, это значитъ подойти къ посредственному вкусу большинства. Истинность той или иной школы въ искусствѣ должна выдержать испытаніе вѣковъ; наиболѣе великія произведенія толпѣ обыкновенно вовсе не нравятся и признаются великими спустя много времени, да и то лишь со словъ болѣе интеллигентныхъ цѣнителей. Выдержитъ-ли господствующая обличительная школа испытаніе вѣковъ — большой вопросъ.
Изъ живыхъ представителей обличительнаго жанра у насъ самый крупный А. П. Чеховъ, изящный и сильный талантъ котораго составляетъ гордость Россіи. Такъ-какъ я цѣню очень высоко его замѣчательное дарованіе, то тѣмъ грустнѣе видѣть его на несовсѣмъ вѣрномъ пути. Г. Чеховъ просто мучитъ русскихъ читателей. Напечатаетъ онъ маленькій разсказецъ — перлъ, полный тонкой и высокой красоты, — читатели въ восторгѣ и раздражены желаніемъ большого такого-же разсказа, — а г. Чеховъ въ отвѣтъ напечатаетъ дѣйствительно большой, но вялый разсказъ. Читатели въ досадѣ. И малые, и большіе разсказы посвящены неизмѣнно одной мысли: показать, до какой степени дряненъ и дряблъ современный русскій интеллигентъ. Изъ-подъ творческаго пера родятся одинъ за другимъ пошленькіе, слабенькіе, дрянненькіе герои безъ малѣйшихъ признаковъ какого-либо героизма. Въ маленькомъ разсказѣ-перлѣ, уже по размѣрамъ его, можно помѣстить только одного дрянненькаго, и онъ, въ сіяніи солнца и торжествующей природы, кажется не такимъ несчастнымъ, его можно любить, на него можно надѣяться и хоть немножко вѣрить въ него. Но въ длинномъ, вяломъ разсказѣ, гдѣ природа, отходитъ на второй планъ, гдѣ выступаетъ сложная интрига, появляется сразу цѣлая толпа пошляковъ, и вамъ дѣлается тошно. Надо быть ужь очень благополучнымъ, чтобы прочесть длинный разсказъ г. Чехова и вынести пріятное чувство. Но, можетъ быть, авторъ вовсе и не задается цѣлью вызывать пріятное настроеніе? Можетъ быть, онъ умышленно старается вызвать въ читателѣ мучительныя чувства, болѣзненные, неотвязчивые вопросы? Если это такъ, то нужно спросить — зачѣмъ это продѣлывается. Если для пробужденія читателя, то это цѣль благая, но я сомнѣваюсь, чтобы она была достигнута этимъ путемъ. У художника слишкомъ могучія средства, чтобы выдержать при мучительной операціи съ читателемъ необходимую осторожность, полезную норму дѣйствія, перейдя которую мученіе дѣлается уже вреднымъ. «Мы ослабѣли, мы опустились, говоритъ герой одного разсказа г. Чехова, — мы пали, наконецъ. Наше поколѣніе всплошную состоитъ изъ неврастениковъ, и нытиковъ; мы только и знаемъ, что толкуемъ объ усталости и переутомленіи…» «Мы слишкомъ мелки, чтобы отъ нашего произвола могла зависѣть судьба нашего поколѣнія…» «Мы неврастеники, кисляи, отступники», повторяетъ онъ. «Нашему поколѣнію — крышка», подчеркиваетъ онъ энергично свое отчаяніе. Какъ капля точитъ камень, г. Чеховъ точитъ русское общество внушеніями, что оно ни на что не годится, что оно сгнило до корня. Средства у г. Чехова большія: сила таланта, глубокая вдумчивость и знаніе русскаго человѣка. Если онъ задастся цѣлью внушить что-либо обществу, то онъ въ состояніи это выполнить. Но предположимъ, что его завѣтное желаніе исполнилось, внушеніе подѣйствовало, — всѣ теперешніе интеллигенты убѣдились насквозь въ своей негодности. Я желалъ-бы знать, что послѣдуетъ дальше. Подъемъ духа, вы полагаете? Приливъ энергіи? Проясненіе совѣсти? Конечно, нѣтъ! Это противорѣчило-бы самой элементарной психологіи. Человѣкъ, которому доказали, что онъ безнадежно погибъ, что ему — «крышка», — дѣйствительно погибъ, и какъ завороженный въ гипнозѣ, онъ уже не можетъ подняться. Вѣдь убѣжденіе въ чемъ-нибудь есть уже первая половина дѣйствія, и даже все дѣйствіе въ своемъ зачатіи. Общество наше, конечно, одержимо многими и опасными болѣзнями и должно знать это; но представьте себѣ, что у постели не совсѣмъ здороваго человѣка явились серьезныя физіономіи да еще докторовъ, да еще знаменитыхъ докторовъ, каждое слово которыхъ — голосъ оракула; представьте что этому человѣку начинаютъ говорить: «Что съ вами? Эге, дѣло-то плохо. Давайте-ка я васъ послушаю… Хм!.. Неладно, — тифъ, или воспаленіе легкихъ, а не то и оба вмѣстѣ». Подобными разговорами можно сразу раздуть искру болѣзни въ цѣлый пожаръ, чему существуютъ безчисленные примѣры. Бывали случаи смерти отъ внушенія — вспомните смерть Климента V и Филиппа. Несомнѣнно то-же самое и въ области болѣе-широкаго внушенія — литературнаго. Настойчивыя утвержденія пессимистовъ безповоротно убѣждаютъ толпу — существо, находящееся какъ-бы въ вѣчномъ трансѣ — въ ея безсиліи и ничтожествѣ. Художники полагаютъ, что безпрерывнымъ обличеніемъ они доведутъ общество до раскаянія, за которымъ, если оно искренно, слѣдуетъ обыкновенно подъемъ духа. Но у раскаянія совсѣмъ иная психологія. Раскаяніе невозможно безъ надежды, т.-е. безъ увѣренности, что еще не совсѣмъ погрязъ, что еще есть силы бороться съ грѣхомъ. Только такое раскаяніе искренно, не лицемѣрно, и только такое благотворно. Кто. отчаялся, тому уже поздно каяться: послѣдняя ступень его паденія становится для него нормальной и даже удовлетворительной;, несчастный на днѣ отчаянія почерпаетъ спокойствіе. Посмотрите, какъ спокойны бездомные бродяги, закоренѣлые пьяницы, профессіональные воры и проститутки и т. п. Это спокойствіе людей какъ-бы умершихъ для прежней, высшей жизни, потерявшихъ и тѣнь надежды къ возврату въ нее. Вотъ почему въ практикѣ христіанскихъ подвижниковъ, какъ и у стоиковъ, отчаяніе считалось однимъ изъ смертныхъ грѣховъ и кощунствомъ передъ Богомъ. У Ефрема Сирина духъ унынія стоитъ вмѣстѣ съ духомъ праздности во главѣ пороковъ. Уныніе есть параличъ воли и совѣсти. Ничего нѣтъ опаснѣе такого состоянія, и поднять народъ или общество, павшее до привычки къ неуваженію себя, къ безнадежности, — ужасно трудно. Тутъ ужъ потребуется совсѣмъ иное, великое внушеніе, потребуется громкій голосъ разслабленному: встань, возьми одръ свой и иди! Ты вовсе не разслабленный, ты здоровъ!
IX.
правитьЧто наитіе духа талантливыхъ людей на общество дѣйствуетъ неотразимо, каково-бы оно ни было, хорошее или дурное, это общеизвѣстно, — на этомъ держится вся исторія, и способъ этого наитія есть подражаніе. Наши молодые беллетристы оказали -бы себѣ большую услугу, еслибы внимательно изучили книгу Тарда о подражаніи. Это — книга секретовъ вліять на общество. Нетолько отдѣльныя, незначительныя поколѣнія, но цѣлые народы и группы народовъ бывали заворожены какою-нибудь одной идеей, однимъ созерцаніемъ. Привязывая вниманіе народовъ къ блестящимъ точкамъ человѣчества — Цезарю, Александру Великому, Наполеону и пр., удавалось погружать его надолго въ настоящій гипнозъ. Литература, именно изящная, даетъ для созерцанія читателей подобныя блестящія точки — типы героевъ, людей совершенныхъ. Если эти типы нарисованы творческою рукою, они жизненны и дѣйствуютъ какъ живые, все равно — хорошіе это типы, или дурные. Вертеръ, изображенный Гете, вызвалъ къ жизни цѣлыя тысячи живыхъ Вертеровъ; Чайльдъ-Гарольдъ и Печоринъ наплодили поколѣнія себѣ подобныхъ. Надутость и напыщенность нашихъ псевдо-классиковъ, приторная чувствительность сантименталистовъ, разочарованность байронистовъ, злобная иронія гоголевской школы, все это очень быстро, почти сряду-же по проникновеніи книгъ въ толпу, вызывало безчисленные живые слѣпки съ модныхъ героевъ: появлялись даже въ уѣздныхъ захолустьяхъ бѣдныя Лизы, Амалатъ-беки, Глинскіе, Милославскіе, Вадимы, Онѣгины, Чацкіе и пр. и пр. И особенно устойчивы модныя настроенія отрицательныя. До сихъ поръ еще, напримѣръ, въ среднемъ кругу и ниже донашивается пустѣйшая мода на иронію, на колкое остроуміе, на саркастическій тонъ; о чемъ-бы вы ни заговорили съ одержимымъ этою модой, онъ дѣлаетъ видъ, что не принимаетъ этого серьезно; насмѣшка кривитъ его губы, языкъ ищетъ желчнаго Каламбура, остраго словца и, не находя ихъ, разражается какою-нибудь рѣзкостью, парадоксомъ, а то и прямо грубостью. Разговаривать съ такимъ человѣкомъ, иногда хорошимъ по природѣ, ужасно тяжело: ни словечка у него не выходитъ безъ ужимки, ни одной мысли искренней. Вы можете на него даже обидѣться, хотя слѣдуетъ пожалѣть его: это — жертва старой литературной моды, уродливаго стиля эпохи отрицанія и обличенія. Помимо его сознанія, онъ настроенъ на извѣстную тональность и выйти изъ нея ему не легко: потребуется «настройщикъ изъ Петербурга». Для всѣхъ очевидно, что люди одѣваются по модѣ, но хотя менѣе очевидно, но столь-же вѣрно, что и душу свою людская масса одѣваетъ по модѣ-же; подобно articles de Paris или вѣнской мебели, англійскимъ смокингамъ и вздутымъ рукавамъ, вывозятся изъ за-границы и изъ столицъ въ провинцію модныя идеи, фасоны мысли и даже фасоны чувствъ и вкусовъ. Особенно печальнаго въ этомъ нѣтъ, разъ это уже неотъемлемое свойство средняго человѣка; но нужно стараться, чтобы изъ центровъ культуры подавалась хорошая мода, а не дурная, чтобы фасонъ мысли былъ естественъ и красивъ, чтобы не было стѣсняющихъ дыханіе мысли корсетовъ, неприличныхъ обнаженностей, безвкусной пестроты.
Беллетристъ — присяжный arbiter elegantiarum духа своего времени; владѣетъ-ли онъ тонкимъ и высокимъ вкусомъ, или неуклюжимъ и бѣднымъ воображеніемъ, это сейчасъ-же отражается на толпѣ. Художникъ, какъ человѣкъ тонко-впечатлительный, улавливаетъ новый типъ еще въ предчувствіи, иногда задолго до его упроченія въ обществѣ; онъ беретъ еще его зародышъ, который, можетъ-быть, въ обществѣ и не развился-бы, и уже самъ даетъ ему силою творчества законченный образъ. Общество, конечно, предрасположено къ развитію даннаго типа, но оно предрасположено обыкновенно къ многимъ возможностямъ одновременно. Талантливый писатель, которому доступпы откровенія всѣхъ культуръ и цивилизацій, вся роскошь человѣческой природы, можетъ издалека перенести новое зернонародную почву; онъ можетъ выбрать вовсе не выдающуюся черту своего общества и, излюбивъ ее, одухотворить, облечь плотью, и эта черта, поражая вниманіе общества, становится уже господствующей. Въ кипучей борьбѣ за существованіе разныхъ идей, модъ, настроеній сейчасъ-же получаетъ страшный перевѣсъ та идея, на помощь которой приходитъ могучій талантъ. Кажется, ясно, что ужь если приходить чему-нибудь на помощь, то хорошему, если подчеркивать какую-нибудь черту и вводить ее въ моду, то для этого нужно брать сильное, доброе, благородное, героическое настроеніе. Вы скажете, что брать то, чего нѣтъ въ дѣйствительности, будетъ ложью; что если общество состоитъ изъ людишекъ, слабыхъ, пустыхъ, низкихъ, то рисовать героевъ будетъ грубою неправдой. — Почему? отвѣчу я на это. Литература вовсе не обязана быть художественной статистикой и изображать все подрядъ. Литература должна изображать достойное созерцанія, недостойнымъ-же пренебрегать. Въ обществѣ самомъ дурномъ встрѣчаются всегда удивительные характеры, благородныя сердца, — вѣдь ими и держится жизнь. Не толпа, а именно эти свѣтлыя души, затерянныя въ толпѣ, составляютъ правду жизни: люди слабые и пустые — какъ-бы ни было многочисленно ихъ скопище — составляютъ ложъ и не заслуживаютъ вниманія.
X.
правитьИскусство, чтобы помочь обществу въ величайшей задачѣ времени — въ созданіи новой культуры, опредѣленнаго духовнаго уклада, должно отказаться отъ ложнаго теперешняго принципа — быть отзывчивымъ на все безъ разбора: «реветъ-ли звѣрь въ лѣсу-глухомъ, трубитъ-ли рогъ, гремитъ-ли громъ». Поэтъ, какъ живое зрѣніе и живой слухъ природы, не можетъ, конечно, не видѣть и не слышать тѣхъ или иныхъ вещей, но какъ живая совѣсть той-же природы, онъ можетъ тѣ или иныя вещи оставлять безъ вниманія, не давать имъ дальнѣйшей жизни, поскольку отъ него зависитъ. Искусству конца вѣка недостаетъ нравственнаго сознанія, недостаетъ взвѣшеннаго рѣшенія — что слѣдуетъ поддержать и чѣмъ пренебречь. Недостаетъ пониманія того, что литература и не въ силахъ охватывать всѣ на строенія, всѣ вѣянія въ обществѣ, больныя и здоровыя. Литература никогда не исчерпывала всѣхъ общественныхъ явленій и типовъ, всѣхъ зачаточныхъ и неудавшихся формъ, да и не въ состояніи это сдѣлать: вѣдь ихъ несмѣтное множество. Въ громадномъ бассейнѣ народной жизни кишатъ непрерывно творческія и разрушительныя силы, вступая въ безконечныя сочетанія. Великое множество рѣдкихъ и странныхъ характеровъ, нравовъ, оттѣнковъ исчезло навсегда и исчезаетъ поминутно; нарождаются и умираютъ постоянно новыя радости и печали — гдѣ тутъ услѣдить за всѣмъ? Да и зачѣмъ это? Въ томъ, что погибло, многое заслуживало-бы сохраненія въ искусствѣ, и жаль, что оно не уцѣлѣло, но большинство формъ, характеровъ, разновидностей не стоили вниманія. Это неудавшіеся наброски природы, Іарsus’h ея, ошибки и недодѣлки. Это — хламъ, который не стоитъ даже регистровать: какъ отъ сора въ жилищѣ" отъ иныхъ явленій духа слѣдуетъ освобождаться возможно поспѣшнѣе, выметая навсегда изъ своей памяти. Оставаться въ сознаніи, какъ и въ жилищѣ, должно только пригодное, удачное, прочное, изящное, и чѣмъ больше вниманіе общества занято совершенными формами, тѣмъ болѣе эти формы становятся его собственностью, органическою частью духа. Талантливый художникъ, прежде чѣмъ создать свою вещь, дѣлаетъ множество эскизовъ, и въ самой работѣ каждый ударъ рѣзца, каждое движеніе кисти мѣняютъ вещь. Какой интересъ было-бы сохранять каждое изъ безчисленныхъ приближеній и попытокъ ихъ? Довольствуются вещью оконченной, такъ какъ въ нее вложено все лучшее и отнято все худшее, что возможно. Въ художественномъ отраженіи жизни нужно держаться того-же правила: возсоздавать не все, а лишь значительное и достойное нравственнаго вниманія. Не думайте, что его нѣтъ: прекрасное неисчерпаемо, и отъ насъ зависитъ вызвать его къ жизни и населить имъ міръ. Оставаться обществу среди уродовъ нельзя безнаказанно: видъ уродовъ только уродуетъ; совершенствуетъ-же и общество, и отдѣльнаго человѣка, лишь созерцаніе совершенства, общеніе съ нимъ. Та черта, которую излюбилъ и «возвелъ въ паѳосъ» г. Чеховъ (и менѣе талантливые его товарищи) — черта дряблости и безволія русскаго человѣка — несомнѣнно существуетъ, но не заслуживаетъ ни закрѣпленія, ни увѣковѣченія. Еслибъ эта черта сейчасъ исчезла, самъ г. Чеховъ первый былъ-бы очень радъ, а между тѣмъ онъ дѣлаетъ все, чтобы задержать ея исчезновеніе. Онъ выпускаетъ одного за другимъ дряблыхъ героевъ и натворилъ ихъ уже легіонъ, напрягая свой геній, чтобы этимъ фикціямъ вдохнуть жизнь, заставить ихъ войти въ интимное общество читателя, въ кругъ его семьи, къ домашнему очагу. Будь г. Чеховъ бездарный авторъ, эти фигурки были-бы безжизненны: совершенно безвредно, подобно фарфоровымъ китайчикамъ на этажеркѣ, они кивали-бы головками, никого не смущая. Но, къ несчастію для даннаго случая, г. Чеховъ большой талантъ, и его герои не игрушки, не куклы: ихъ нельзя выселить изъ своей памяти, и приходится поневолѣ жить съ ними, заражаясь ихъ психическою дряблостью: вліяніе среды неотразимо.
Нашей эпохѣ нужно, какъ и всякой эпохѣ, органической силы прежде всего. Необходимо, чтобы общество въ цѣломъ и отдѣльные люди создавали около себя здоровье, красоту и счастье, а не только кривлялись въ декадансѣ, обличали да отрицали. Природа не терпитъ пустоты, и за отрицаемымъ сейчасъ же должно стать нѣчто утверждаемое, иначе первое возвратится на прежнее мѣсто. Только могучимъ ростомъ положительнаго, обильнымъ нарожденіемъ новыхъ и болѣе здоровыхъ явленій, нежели теперешнія, можно постепенно освободиться отъ душевной гнили и хвори. Литература можетъ сдѣлать далеко не все, но она много значитъ въ психикѣ общества: она уясняетъ, указываетъ, ставитъ примѣръ, т. е. то, что всего нужнѣе во всякомъ общественномъ прогрессѣ. Необходимо удовлетворить основному инстинкту въ обществѣ — инстинкту подражанія, которымъ строится всякая культура, — а для этого нужны не отрицательные, а положительные образцы. Необходимо для подъема жизни, чтобы въ ней присутствовали реально живые образы желательнаго, совершеннаго, идеальнаго, и если ихъ нѣтъ, то недочетъ должна возмѣстить иллюзія искусства. Такая иллюзія есть святыня, ведущая жизнь впередъ. Многіе-ли видѣли въ самой жизни образъ Мадонны? Многіе-ли встрѣчали героевъ, людей божественныхъ? Вообразите-же, что изъ нашего міра навсегда исчезли картины великихъ художниковъ, античныя статуи, величественные храмы, грезы поэтовъ, композиторовъ и мудрецовъ. Міръ обѣднѣлъ-бы и осиротѣлъ. Почувствовалось-бы отшествіе куда-то безцѣнныхъ, хотя и безтѣлесныхъ благъ. Но если такъ, то слѣдуетъ нетолько сберегать, но и увеличивать это святое одушевленіе, необходимо самимъ создавать побольше свѣта, красоты и правды и населять ими нашу мрачную жизнь. Богъ не создалъ тьмы, она была дана отъ вѣка; первое-же начало творчества: «да будетъ свѣтъ!»