ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛѢТОПИСЬ.
правитьI.
правитьВездѣ политика, все для политики — таковъ девизъ нашей литературы послѣдняго времени. Даже г. Аскоченскій въ свою «Домашнюю Бесѣду», невыходившую изъ предѣловъ. Библіи и Евангелія, внесъ борьбу съ повстанцами и завелъ цѣлый отдѣлъ польскихъ дѣлъ. Все поглощено польскими дѣлами, и литература съ ея насущными интересами приняла роль смиренницы, точно монастырская затворница, которую забылъ даже г. Аскоченскій.
Такое уклоненіе общественнаго мнѣнія въ одну сторону, въ то время, когда у насъ на очереди рѣшеніе вопросовъ о земскихъ учрежденіяхъ и объ улучшеніи быта духовенства; когда публика ждетъ примѣненія къ дѣлу началъ новаго суда; когда открыты университеты на новыхъ основаніяхъ; когда гимназіи сдѣлались опять предметомъ спора между Москвой и Петербургомъ — такое усиленное напряженіе вниманія должно же чѣмъ нибудь вызываться. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ читать до обморока газеты только для того, чтобъ прійти къ пріятелю и разсказать ему все вычитанное, хотя этотъ пріятель самъ вычиталъ все то же, и только ищетъ случая, кому бы разсказать благопріобрѣтенное. Конечно, Эмиль Жирарденъ — публицистъ перваго разряда и отдѣлываетъ редактора «Opinion Nationale» не хуже того, какъ нѣкогда и у насъ г. Гіероглифовъ отдѣлывалъ г. Курочкина, редактора «Искры»; конечно, Наполеонъ III и Пальмерстонъ — великіе хитрецы; конечно, императоръ Францъ-Іосифъ хочетъ съиграть съ Пруссіею плохую шутку, точь-въ-точь какъ «Москов. Вѣдомости» съ петербургскими газетами… Однакожь, всему есть мѣра. Эмиль Жирарденъ знаетъ, зачѣмъ онъ побиваетъ газету принца Наполеона; Наполеонъ и Пальмерстонъ понимаютъ, для чего они обманываютъ другъ друга и чего оба они хотятъ: это понялъ Францъ-Іосифъ, торопливо созвавъ во Франкфуртѣ независимыхъ владѣтелей Германіи; и Бисмаркъ очень хорошо понимаетъ, зачѣмъ ему нужно 300, а не 210 тысячъ войска, по сосѣдству съ Рейномъ. А вотъ я попросилъ бы нашу публику, одушевленную самыми лучшими политическими намѣреніями и самую усердную начетчицу русскихъ газетъ, разсказать мнѣ, какъ это въ русскихъ газетахъ могъ возникнуть такой споръ между Москвой и Петербургомъ, въ которомъ Москва видитъ въ петербургскихъ писателяхъ «интригу, сплетенную ловкими людьми»?
Что касается до меня, я очень хорошо понимаю все это, но не скажу. Пусть наши политики, воспитанные на «premiers-Moscou» и на «ргеmiers-St.-Petersbourg», ломаютъ голову. Вѣдь наши политики такъ любятъ дипломатическую переписку со всѣми ея тонкостями! Нуте-ка, ухитритесь понять, а я пока разскажу вамъ исповѣдь одного корреспондента, который повѣдалъ газетную тайну. Онъ говоритъ", будто эта тайна касается только августа и сентября мѣсяца; но онъ живетъ въ Лондонѣ и тамъ время идетъ навыворотъ, какъ извѣстно всѣмъ. Тамъ на дачу уѣзжаютъ, тогда, когда у насъ съѣзжаютъ съ дачъ; тамъ переселяются въ городъ тогда, когда у насъ начинаютъ рыть мостовыя и соединенныя общества водопроводовъ, газоваго освѣщенія и всякихъ подземныхъ трубъ, гонятъ мало-мальски зажиточнаго человѣка вонъ изъ города. Изъ этого слѣдуетъ, что слова одного искренняго корреспондента примѣняются нетолько къ августу и сентябрю мѣсяцу, а могутъ быть распространены ровно на шесть мѣсяцевъ нашей политической жизни.
Вотъ какъ онъ описываетъ горькое положеніе лондонскихъ газетъ:
"Забавно наблюдать различныя уловки, къ которымъ по необходимости должна прибѣгать лондонская пресса, въ августѣ и сентябрѣ, чтобы наполнять свои огромные листы матеріалами, удобными для чтенія, въ эту глухую пору политическаго застоя. Въ исходѣ іюля мѣсяца, каждая изъ главнѣйшихъ столичныхъ газетъ помѣщаетъ на своихъ столбцахъ письмо, будто бы полученное отъ настоящаго корреспондента, но въ сущности сочиненное однимъ изъ постоянныхъ сотрудниковъ газеты. Такое письмо затрогиваетъ какой нибудь предметъ изъ общественной жизни, по поводу котораго всякій въ состояніи выразить свое мнѣніе. Въ одинъ изъ прошедшихъ годовъ такая корреспонденція была облечена въ форму письма отъ одного джентльмена, который жаловался, что не можетъ жениться, потому что владѣетъ доходомъ, непревышающимъ 300 фунтовъ стерлинговъ — при чемъ онъ порицалъ возрастающее нерасположеніе отцовъ и матерей выдавать замужъ своихъ дочерей за людей, которыхъ финансовыя средства невполнѣ отвѣчаютъ средствамъ помянутыхъ родителей. Это былъ предметъ, о которомъ каждый имѣлъ какія-нибудь свѣдѣнія и по поводу котораго каждый могъ сказать что-нибудь, и послѣдствіемъ было то, что сотни писемъ полетѣли въ редакціи различныхъ газетъ. Въ этихъ письмахъ, одни защищали, другіе отрицали возможность жениться, имѣя 300 ф. дохода въ годъ; первые неопровержимыми статистическими цифрами доказывали, что при такомъ ежегодномъ доходѣ, женатые люди нетолько могутъ жить съ комфортомъ, но даже и въ роскоши; между тѣмъ какъ другіе, помощью столь же неопровержимыхъ статистическихъ доводовъ, доказывали, что горчайшее нищенство будетъ послѣдствіемъ брака, основаннаго на такомъ ничтожномъ доходѣ. Какъ бы то ни было, только эти споры съ избыткомъ наполняли столбцы Times’а, покамѣстъ не собрался парламентъ, и тогда, естественно, всѣ корреспонденціи тотчасъ были брошены за порогъ, чтобы дать мѣсто предметамъ дѣйствительной важности. Въ слѣдующемъ году, въ Times появилось письмо отъ господина, который жаловался на однообразіе кушаньевъ, подаваемыхъ въ Англіи за обѣдомъ. Онъ сожалѣлъ, что всѣ обѣденныя карты составлены но одному образцу и что излишняя угодливость національному вкусу лишаетъ обѣдъ всякой пріятности, и въ заключеніе рекомендовалъ обѣды по русски (diners à la russe), какъ чрезвычайно важное улучшеніе въ печальной англійской системѣ. Это письмо, хотя неимѣвшее такого успѣха, какъ предъидущее, по части наполненія газетъ, послужило, однако, благодаря словоохотливымъ корреспондентамъ, къ наполненію Times’а, впродолженіе нѣсколькихъ недѣль послѣ его помѣщенія. Еще черезъ годъ появилось письмо, исполненное негодованія, отъ имени «Семи матерей изъ Бельгравіи», жалующихся на то, что никто не беретъ замужъ ихъ дочерей. Это письмо также оказалось очень удачнымъ, и были помѣщены безчисленныя возраженія обиженныхъ корреспондентовъ, поставлявшихъ на видъ, что разорительные вкусы молодыхъ дѣвицъ нынѣшняго времени дѣлали совершенно невозможнымъ супружество для большинства молодыхъ людей. Затѣмъ, было напечатано письмо отъ туриста, жалующагося на возмутительныя цѣны, требуемыя въ гостиницахъ — и каждый туристъ, путешествующій дома или заграницей, которому его счетъ казался большимъ, чѣмъ онъ долженъ бы быть, отправлялъ его въ редакцію Times’а. Въ прошломъ году, возрастаніе проституціи представило богатѣйшій матеріалъ для длиннаго ряда писемъ (болѣе или менѣе соблазнительныхъ) но этому предмету. Впрочемъ, въ нынѣшнемъ году, обычное вызывающее письмо не повлекло желанныхъ послѣдствій. Оно было выдано за письмо любовника, которой незадолго до того былъ отвергнутъ дамой своего сердца, но той причинѣ, что не въ состояніи былъ ей предоставить 100 фунтовъ стерлинговъ въ годъ для расходовъ на туалетъ. Это письмо вызвало лишь одно возраженіе, и то отъ одной перезрѣлой дѣвицы, которая выражала свою готовность и готовность полдюжины своихъ подругъ одѣваться за половину этой суммы. Теперь остается подождать, не выпуститъ ли наша главнѣйшая газета — выражаясь техническимъ языкомъ — «другаго зайца, чтобы поохотиться корреспондентамъ-любителямъ»[1].
Заяцъ этотъ, но нашему мнѣнію, и былъ споръ «Московскихъ Вѣдомостей» съ петербургскими газетами. Ловкій нашъ кремлевскій Times, бросилъ своимъ зложелателямъ, петербургскимъ газетамъ, такія строки, которыя стоютъ письма «Семи матерей изъ Бельгравіи». Это было въ октябрѣ, когда толки о рѣчи Наполеона не наполняли еще съ избыткомъ столбцовъ нашихъ газетъ:
"Въ заключеніе мы скажемъ ловкимъ господамъ (читай: редакторамъ петербургскихъ газетъ), пишущимъ и непишущимъ, что усилія ихъ напрасны, что какъ ни сильна у насъ интрига, но своихъ отдаленныхъ цѣлей она все-таки не достигнетъ, что ходы ея видны, что люди на Руси проснулись и стали зорки, что обмануть теперь русское общество довольно трудно…
«Какъ, наконецъ, эти господа не поймутъ, что никому и въ голову не пришло бы ратовать противъ сепаратизма, еслибы въ той атмосферѣ, гдѣ эти господа живутъ и пишутъ, было менѣе повадокъ къ этимъ направленіямъ»[2].
Господа, читающіе наши газеты и совершенно увѣренные, что всѣ онѣ, и въ Москвѣ и въ Петербургѣ, говорятъ одно и то же, только разнымъ слогомъ — однѣ возвышеннымъ, другія среднимъ — рѣшительно удивятся, что въ Петербургѣ есть, вопервыхъ, ловкіе господа, вовторыхъ, что тамъ есть интрига, втретьихъ, что интрига эта имѣетъ какія-то отдаленныя дѣли; вчетвертыхъ, что у ловкихъ господъ есть идеи сепаратизма и, наконецъ, впятыхъ, что виновата этому петербургская атмосфера.
Дѣйствительно, еслибы теперь былъ іюль, то такая статья была бы понятна. Русская публика, которая читаетъ русскія газеты, ровно ничего не поняла бы во всемъ этомъ, а потому, можетъ-быть, вдалась бы въ догадки, и это дало бы пищу нашимъ публицистамъ мѣсяца на два. Но кремлевскій Times не разсчиталъ времени: скоро должны были открыться палаты въ Парижѣ, Берлинѣ и Лондонѣ; слѣдовательно, туманы, кроющіеся въ вопросахъ, будутъ чѣмъ нибудь другимъ замѣщены. А самый вопросъ объ интригѣ довольно скученъ; мы полагаемъ, что «Московскія Вѣдомости» лучше бы напечатали письмо Семи матерей изъ Бельгравіи. Вопросъ семи матерей — вопросъ семейный, интересный — вопросъ, касающійся дороговизны, слѣдовательно соціальный. Отвѣты же могли бы кое-что разъяснить изъ науки семейнаго счастья въ Россіи.
Нельзя не сказать, что такое положеніе политическихъ интересовъ и нашихъ политическихъ споровъ крайне вредно для литературы. Посмотрите, куда дѣвались прежніе, нѣкогда оживленные споры? Куда заброшены интересы науки и литературы?
Былъ у насъ, напримѣръ, нѣкогда споръ объ общинѣ, въ которомъ принимали участіе всѣ литературныя партіи. Одни находили общинное владѣніе вреднымъ въ экономическомъ отношеніи; другіе считали его полезнымъ въ политическомъ отношеніи; третьи находили въ немъ общественную силу, ограждающую насъ отъ пролетаріата. Худо ли, хорошо ли, велись споры, но они были полезны, имѣли практическое примѣненіе и отразились на Положеніи 19-го февраля. Что же теперь сдѣлалось съ этимъ непорѣшеннымъ споромъ? А вотъ что. Недавно г. Тверитиновъ помѣстилъ въ «Днѣ» статью объ общинномъ владѣніи, въ которой защищаетъ этотъ способъ пользованія землею. Былъ ли какой-нибудь отвѣтъ въ нашей литературѣ на эту статью? Какъ не быть! Онъ былъ, но вотъ какого свойства.
Гг. Скарятинъ и Юматовъ, резюмировали споръ очень скоро и ясно. Вотъ какъ они выразились:[3]
"Славянофилы говорятъ слѣдующее: Что такое земля, въ глазахъ и въ интересахъ частныхъ лицъ? Извѣстная поверхность земли, болѣе или менѣе плодородная, удобообитаемая; это плодородіе или удобство не заключается въ одной поверхности, и условливается дѣйствіемъ атмосферы и свѣта, и внутреннимъ составомъ подпочвы самой поверхности. Поверхность земли, на которую мы предъявляемъ свое право, есть собственно колба, реторта: не знаю, какой химическій сосудъ, въ которомъ, при дѣйствіи свѣта и воздуха, да подпочвенныхъ соковъ, совершается актъ производительности природы — это officina naturae, или, короче, извѣстнаго размѣра система производительныхъ силъ природы. И такъ наше притязаніе на землю есть вмѣстѣ съ тѣмъ притязаніе на свѣтъ солнца, на воздухъ и климатъ, на неизвѣстныя подземныя силы. Римляне дѣйствительно признавали за хозяиномъ участка въ землѣ право исключительной собственности на весь столбъ воздуха, пожалуй, неба, надъ участкомъ, и на всю массу и толщь земли, въ размѣрѣ участка, внизъ; но найдено вполнѣ неразумнымъ усвоять частнымъ лицамъ воздухъ и свѣтъ. Между тѣмъ мы знаемъ, что безъ воздуха, свѣта и подземныхъ или подпочвенныхъ силъ, участокъ обратится въ камень, песокъ, тундру, вообще во все, что неудобно и ненужно человѣку; стало быть или собственность въ участіи должна быть полною, съ обладаніемъ воздухомъ и свѣтомъ, или иначе собственность въ самомъ участкѣ невозможна.
"Таковъ оригинальный выводъ славянофильства. Публицистъ Дня снисходительно задаетъ себѣ вопросъ отъ имени противниковъ своего ученія, которые говорятъ, что оставляютъ свѣтъ и воздухъ въ общемъ пользованіи, а только поверхность желаютъ раздѣлить между частными лицами. На это онъ отвѣчаетъ:
"Думаю, что это не вполнѣ, не буквально вѣрно и возможно; вѣдь въ самомъ-то дѣлѣ не одна поверхность земли сама по себѣ нужна вамъ, а поверхность извѣстной толщи, съ извѣстнымъ содержаніемъ плодотворныхъ началъ и силъ. Какъ же вы раздѣлите, отдѣлите, разрозните эти силы, не уничтожая ихъ однѣхъ за другими? Попробуйте на самомъ дѣлѣ, вмѣсто межъ, или знаковъ владѣнія, буквально, вполнѣ разобщить участокъ отъ окружающей мѣстности, отъ всѣхъ покатостей въ одну, возвышеній въ другую сторону, и что получите въ вашемъ полевомъ участкѣ? Этимъ хотимъ мы сказать, что земля есть самый идеальный предметъ владѣнія, только повидимому раздѣляемый. Возможны отдѣлы на землѣ, каковы земли государствъ и народовъ — возможны такіе, которые составляютъ достояніе областей и общинъ — но ни въ теоріи, ни на самомъ дѣлѣ, безъ ущерба производительности, невозможны мелкіе участки по лицамъ гражданъ.
"Снова вопросъ изъ противоположнаго лагеря:
«Такъ неужели цѣлые народы, въ теченіе цѣлыхъ тысячелѣтіи, заблуждались на счетъ истиннаго отношенія своихъ гражданъ къ землѣ?»
— «Да, заблуждались, отвѣчаютъ сен-симоннсты, и теперь настала пора кончить съ этими тысячелѣтними заблужденіями; теперь слѣдуетъ воздать каждому свое: „A chacun suivant за capacité, à chaque capacité suivant ses oeuvres“[4]. Старая организація была основана грубою силой, потворствовала праздности и порокамъ, унижала человѣчество; теперь она замѣнится мирною и дѣятельною организаціею работниковъ, распредѣленныхъ согласно особымъ іерархическимъ степенямъ. Мы, сен-симонисты, требуемъ, чтобы всѣ земли и капиталы, составляющіе раздробленный фондъ частныхъ собственностей, воздѣлывались и эксплоатировались посредствомъ ассоціаціи (общинъ) и іерархически, такъ чтобы обязанность каждаго выражала его способность, а богатство каждаго служило мѣриломъ его заслугъ» (Beylaud: Reform, social, modernes, t. I.).
"Славянофилы говорятъ:
«Собственность наша есть въ землѣ, только не земля — эта собственность, а трудъ нашъ, наше недвижимое да наше движимое, затраченныя въ эту производительную колбу, или реторту — трудъ, движимое и недвижимое, составляемое изъ труда и изъ движимаго — единственные предметы личной собственности, и единственные факторы производительности. Земля для человѣка есть только пространство, подлежащее оплодотворенію посредствомъ труда, сѣмянъ и удобренія, и, въ этомъ смыслѣ для трудящагося совершенно все равно, или можетъ сдѣлаться тожественнымъ, принадлежитъ ли земля ему въ собственность, или во владѣніе. И земля постоянно и вездѣ находится подъ сильнымъ вліяніемъ общества и его учрежденій, какъ solum itaiicum, res mancipi, ager romanus et publiais и possessio Рима, какъ предметъ Obereigenthum’s — германцевъ и т. д.».
«Потому-то законы разныхъ государствъ такъ разнообразно, многоразлично и могущественно видоизмѣняютъ, въ разныхъ странахъ, поземельное право, какъ говорятъ, во имя общаго блага, слѣдовательно безпредѣльно, и нигдѣ не допускаютъ частной, личной волѣ полнаго господства въ землѣ, употребляемой подъ дороги, — движущейся изъ рукъ въ руки по крѣпостнымъ актамъ, — опредѣляемой въ состояніи владѣнія по гипотечной системѣ, — подвергаемой общимъ распоряженіямъ, въ случаѣ введенія искусственнаго орошенія, лѣсоводства, и т. д. Какое же существенное основаніе найдете вы въ томъ, чтобы уступить право ограничивать вашу поземельную собственность центральному правительству, а не общинѣ, къ вамъ до того близкой, что вы сами участвуете въ ея дѣлахъ и начинаніяхъ, и что она вполнѣ знаетъ мѣстныя, постоянныя и временныя нужды?»
"Таковъ убійственный выводъ, который дѣлаютъ паши славянофилы.
«Итакъ, сен-симонизмъ и славянофильство, — можно ли сближать два эти ученія? — спрашиваютъ гг. Скарятинъ и Юматовъ — Мы желали бы ошибаться, но принуждены повторить еще разъ[5], что не видимъ существенной разницы между тѣмъ и другимъ. По нашему мнѣнію, оба эти направленія, если дать имъ полное примѣненіе, способны подорвать всѣ основы, на которыхъ зиждется общественный порядокъ просвѣщенныхъ государствъ. Недавно мы уже рѣшились высказать это. Личная собственность есть, конечно, главная основа, на которой зиждется общественный порядокъ и просвѣщеніе современныхъ государствъ, а нынѣшніе славянофилы отвергаютъ личную собственность. Для насъ не интересно, что за люди эти славянофилы, что они — люди наивные, или ловкіе люди?[6] Мы считаемъ ихъ опасными людьми. День угрожаетъ намъ, что онъ не вступитъ съ нами въ полемику. Эти угрозы мы слышали и отъ Петербургскихъ Вѣдомостей, которыя, однако, пользуются всякимъ случаемъ, чтобъ обругать насъ. Подобныя обстоятельства не помѣшаютъ намъ высказать свои мысли, насколько это зависитъ отъ насъ. Мы будемъ заниматься славянофилами и „чиновниками-либералами“[7], на сколько то признаемъ полезнызгъ. А теперь повторимъ, что, по нашему скромному убѣжденію, День напрасно драпируется въ мантію православія и монархіи. Мы будемъ пользоваться всякимъ случаемъ, чтобъ доказать, что подъ этою заимствованною мантіею, онъ старается припрятать свой фригійскій костюмъ. Его мурмолка, въ особенности, не скроетъ отъ насъ» фригійскаго колпачка, который весьма часто выглядываетъ у него. Но объ этомъ послѣ".
Такъ говорятъ гг. Скарятинъ и Юматовъ редактору «Дня» — и подѣломъ ему! Зачѣмъ показывать дурную дорогу другимъ. Не самъ ли г. Аксаковъ говоритъ нѣчто подобное петербургскимъ газетамъ, когда онѣ возстали противъ адреса московскихъ студентовъ! Положимъ, газеты были неправы, но онъ тотчасъ же обвинилъ ихъ въ сообщничествѣ съ нехорошими людьми.
Вѣдь это было, г. Аксаковъ? — Ну, такъ и полюбуйтесь на плоды вашихъ политическихъ экстазовъ!
А вѣдь хорошо говорятъ гг. Скарятинъ и Юматовъ!! Что значатъ крѣпкія убѣжденія, которыя у насъ выработались съ нѣкоторыхъ норъ. Прежде была пора какого-то шатанія. Приводили чужое мнѣніе, обходились съ нимъ осторожно, опровергали его… Бывали, правда, случаи, что обзывали другъ друга «дуракомъ» — ну, да вѣдь этимъ еще иногда гордились! Каковы времена — въ иное время дураку и лучше, какъ напримѣръ, теперь! — Да теперь ужь мы бранимъ другъ друга иначе.
Былъ у насъ споръ" о «почвѣ» и о вліяніи ея на развитіе, политическое и общественное. Долго тоже тянулся и этотъ споръ. Одни отрывались отъ почвы и летали въ воздухѣ, другіе садились на нее, какъ на мягкую траву. Но все какъ-то сходило благополучно, не вело къ дурнымъ послѣдствіямъ и никто не простужался, пока мы не занялись политикой. Какъ только политика выступила у насъ на первый планъ, сейчасъ же г. Катковъ счелъ долгомъ вооружиться противъ почвы и а какихъ-то народныхъ началъ". Мало ли прежде противъ нихъ вооружались, мало ли надъ ними глумились, но почему-жь въ то время г. Аскоченскій не касался этого спора: ни радовался ему, ни огорчался имъ? Не было политики. А теперь, не успѣлъ г. Катковъ вооружиться противъ «народныхъ началъ», какъ уже въ «Домашней Бесѣдѣ» является восторженная похвала г. Каткову. Г. Аскоченскій чуетъ, что пахнетъ… потираетъ руки при чтеніи статьи «Русскаго Вѣстника» и въ умиленіи душевномъ восклицаетъ:
«Итакъ (подъ видомъ толковъ о народности), къ жалкому невѣдѣнію своей страны присоединяется еще апатія и нелюбовь къ ней, отсутствіе патріотизма, замѣняемаго открыто проповѣдуемымъ космополитизмомъ»[8].
Г. Аскоченскій растолковалъ публикѣ г. Каткова и сдѣлался самымъ рьянымъ его защитникомъ. Никто не смѣй теперь тронуть г. Каткова; сейчасъ на выручку является г. Аскоченскій. Всѣмъ журналамъ досталось, и наконецъ г. Аскоченскій такъ продолжаетъ свою рѣчь:
"А что подѣлываетъ на «томъ берегу» нашъ шутъ заграничный, нашъ неугомонный Елизарычъ? Время теперь такое, что ему никакимъ образомъ не можно оставаться спокойнымъ зрителемъ.
"Плохи дѣла нашего Елизарыча, очень плохи! Никто даже вниманія не обращаетъ на его осиплые крики; никто и слышать не хочетъ дребезжащихъ звуковъ его «Колокола»… Особенно вознегодовалъ нашъ Елизарычъ на журналистовъ русскихъ… а пуще всѣхъ недоволенъ «Московскими Вѣдомостями» — просто зубомъ грызетъ! Вотъ «Дню», сами не понимаемъ, почему-то онъ маленько мирволитъ, говоритъ, что это «журналъ независмый»… Какъ же это, восхваляя «День», Елизарычъ ничего не сказалъ въ пользу «Искры»? Ужъ она ли не старается! Нѣтъ ни одного нумера, гдѣ бы она не ругала въ стихахъ и прозѣ, не каррикатурила г. Каткова именно за то, за что поноситъ его господинъ Герценъ, гдѣ бы не бросала она призывныхъ своихъ возгласовъ на тотъ берегъ, простирая дружескія объятія къ заграничному печальнику нашего благоденствія. Конечно, «Искра» собственно не занимается политикой: но никто не станетъ отвергать, что подъ все, чѣмъ живетъ и движется всякое благоустроенное общество, она подводитъ свои мины и ставитъ камуфлеты. Какъ угодно, а Александръ Ивановичъ несправедливъ, очень несправедливъ къ своей сердечной союзницѣ, и мы увѣрены, что онъ не замедлитъ исправить свою ошибку и прислать въ редакцію «Искры» дипломъ на званіе «независимой».
«Смѣхъ, право, съ этимъ Елизарычемъ! Приходило жь ему когда-то въ голову, что имя его дорого для всякаго русскаго, что даже крестьяне читаютъ его издѣлія и ждутъ какъ своего избавителя. Каково жь теперь разочарованіе его, когда онъ видитъ, что, въ виду совершающихся событій, никто о немъ и ухомъ не ведетъ; что русская журналистика стала относиться о немъ съ открытымъ и свободнымъ пренебреженіемъ; что не только ему, но и поклонникамъ его нѣтъ возможности стать передъ русскимъ народомъ съ такимъ колокольнымъ звономъ, какимъ потѣшается онъ на томъ берегу. Убойся, однакожь, Россія! Елизарычъ намѣренъ протестовать противъ тебя и присоединить свой голосъ къ тремъ державамъ, предписывающимъ тебѣ законы.»
«Помѣшался, совсѣмъ таки помѣшался, бѣдненькій[9]!»
Такимъ образомъ развитіе политическаго смысла въ обществѣ, всегда тѣсно связанное съ умноженіемъ газетъ, у насъ содѣйствовало только перенесенію политическихъ умысловъ, даже въ тѣ вопросы, гдѣ ихъ никогда не было.
Былъ у насъ, года два тому назадъ, большой споръ объ университетахъ, о профессорахъ, студентахъ, о преподаваніи. Теперь споры эти порѣшены; уставъ утвержденъ; изданы правила для студентовъ, и слѣд. все примирилось, потому что споръ замолкъ. Университетъ петербургскій открытъ, и нѣкоторые изъ профессоровъ, но назначенію начальства, заняли каѳедры. Они составляютъ совѣтъ университета и на будущее время уже имъ принадлежитъ иниціатива нововведеній. Тутъ литературѣ дѣлать нечего, какъ ограничиться ролью исторіографа. Этимъ она, кажется, и занялась. По крайней мѣрѣ статья г. Писарева: «Университетская наука»[10] прекрасно восполняетъ это назначеніе. Рекомендуемъ ее всѣмъ, кого интересуетъ вопросъ объ университетахъ. — Но оговариваемся, что рекомендуемъ только первую часть статьи, гдѣ изображена интересная картина недавно прошедшаго. Вторая часть — умозрѣнія самаго г. Писарева — излагающая проектъ будущаго образованія, интересна только въ одномъ отношеніи. Г. Писаревъ, самъ филологъ, какъ видно изъ статьи, убѣдившись въ плохомъ преподаваніи у насъ классическихъ наукъ, дѣлаетъ такое заключеніе: «слѣдовательно единственно вѣрный путь къ спасенію пролагаютъ естественныя науки», которыми и слѣдуетъ замѣнить нетолько латинскій и греческій языкъ, но и литературу вообще, исторію, логику, однимъ словомъ, всѣ тѣ науки, гдѣ человѣкъ познаетъ человѣка, но стариному эпиграфу къ исторіи Кайданова." Требованіе г. Писарева неново и даже избито; новъ только научный методъ, съ помощью котораго онъ пришелъ къ такому заключенію. «Такъ-какъ курсъ наукъ философскихъ, историческихъ, филологическихъ преподавался дурно въ петербургскомъ университетѣ, то изъ этого слѣдуетъ, что юношество должно изучать вездѣ естественныя науки, которымъ самъ г. Писаревъ не учился.» Рекомендуемъ этотъ способъ доказательствъ; онъ теперь въ большомъ ходу.
Говорятъ, будто былъ у насъ вопросъ объ улучшеніи быта духовенства, но я его никогда не могъ нигдѣ найти, хотя искалъ усердно, и въ поискахъ наткнулся на описаніе «Аѳона», г. Благовѣщенскаго, и обителей аѳонскихъ[11]. Къ вопросу объ улучшеніи быта духовенства, эта статья рѣшительно такъ же относится, какъ статья г. Писарева къ вопросу объ университетахъ. Тутъ нѣтъ разсужденій о бытѣ духовенства аѳонскаго; тутъ есть исторія, немного статистики и очень много наблюдательности, но наблюдательности истиннаго христіанина, который задумалъ вникнуть во всѣ подробности отшельнической жизни и описать ихъ съ добросовѣстностью, достойною предмета. Рекомендуемъ читателю эти статьи, вмѣсто всякихъ нашихъ разсужденій объ улучшеніи быта духовенства.
Былъ у насъ вопросъ о нигилистахъ, какъ говорили одни; о молодомъ поколѣніи, какъ говорили другіе; объ «Отцахъ и дѣтяхъ», какъ выражался г. Тургеневъ. — Споръ былъ яростный, но что вышло изъ него? Многое вышло. Большинство считаетъ споръ порѣшеннымъ, и къ такимъ людямъ принадлежатъ г. Катковъ, а слѣдовательно и г. Скарятинъ — эта петербургская тѣнь кремлевской зубчатой стѣны. Меньшинство думаетъ, что споръ этотъ живетъ и долженъ жить, потому что въ немъ много жизни. Я принадлежу къ послѣднимъ. Но гдѣ жь отъискать какія-нибудь нити этого спора? Трудно, очень трудно.
Господа, порѣшившіе споръ, говорятъ такъ:
"За послѣднее время у насъ въ обществѣ привыкли думать, что большинство современной русской молодёжи заражено космополитизмомъ, полнымъ равнодушіемъ къ родинѣ, полнымъ непониманіемъ интересовъ своего отечества, отсутствіемъ всякой національной гордости и чести. Но такъ ли все это въ дѣйствительности? Мы здѣсь, конечно, не имѣемъ въ виду защищать ту печально прославленную секту, которая была названа «нигилистами» и члены которой одно время рисовались при помощи всѣхъ эфектовъ своего безобразія. Напротивъ, наша цѣль должна состоять въ томъ, чтобъ, по возможности, разъяснить, что большинство нашего молодаго поколѣнія не состоитъ изъ тѣхъ только бурсаковъ санктпетербургскаго университета, которые прославились своими, ни чѣмъ неизвинительными скандалами. Наша цѣль — указать, что не вся же русская молодежь состоитъ изъ какихъ-то «дряблыхъ космополитовъ», неспособныхъ ни къ какимъ гражданскимъ обязанностямъ, ни къ какому полезному труду. Какое господствующее настроеніе молодёжи? спрашиваютъ нѣкоторые журнальные мыслители, и отвѣчаютъ, что это настроеніе выражено въ романѣ «Что дѣлать?» — Вотъ печальное заблужденіе! Не пора ли, наконецъ, понять, что русская молодежь не передавала своего права представительства тѣмъ выкидышамъ и недоноскамъ нашей общественной среды, которые въ пылу своего мальчишескаго азарта воображали, годъ тому назадъ, что не только Петербургъ, но и вся Россія, притаивъ дыханіе, смотритъ на нихъ, какъ на свою интеллигенцію, какъ на своихъ вождей и представителей. Имъ казалось — o sublime bêtise! — что Россія, притаивъ дыханіе, въ трепетѣ, слѣдитъ за ихъ дѣтскими фарсами и ждетъ своей судьбы. Нельзя отрицать, что извѣстная часть нашего прогресистскаго общества, нашихъ петербургскихъ канцеляристовъ и недоучившихся школьниковъ придавали значеніе, такъ называвшимся, студентскимъ манифестаціямъ. Это была комическая минута, которую припомнилъ недавно г. Писемскій въ своемъ новомъ романѣ[12]. Прежде въ Петербургѣ, говорится у него, «были взрослые люди, которые имѣли передъ собой и не совсѣмъ, можетъ быть, чистыя, но очень ясныя и опредѣленныя цѣли, а тутъ — теперь — какіе-то мальчишки, съ безсмысленными, ребяческими стремленіями. Весь городъ обратился въ мальчишекъ… Разумѣется, не по числу, но все-таки на нихъ смотрятъ, въ нихъ видятъ что-то такое… думаютъ, наконецъ, что это сила…»
"Какое смѣшное было время, но вѣдь нельзя вспомнить о немъ безъ стыда! Маленькій кружокъ забракованныхъ семинаристовъ, людей безъ имени, безъ общественнаго положенія, людей ничтожныхъ во всѣхъ отношеніяхъ, покровительствуемыхъ однако извѣстною частью нашей журналистики — этотъ маленькій кружокъ очутился внезапно героемъ дня. Съ нимъ няньчились, на него были устремлены всѣ взоры. Сколько даже старичковъ растерялись до того, что, подъ вліяніемъ либеральнаго террора все той же пресловутой журналистики, изъ вчерашнихъ ворчливыхъ консерваторовъ мгновенно превращались въ самыхъ бурливыхъ либераловъ, плетясь за общимъ теченіемъ школьнаго и канцелярскаго санктпетербургскаго прогреса.
"О, какое это было шутовское imbroglio!
«Эти смѣшные львы тогдашняго сезона пустили въ ходъ свою жалкую болтовню о фаланстерахъ, о соціальныхъ казармахъ и конюшняхъ. Впрочемъ, эти маленькіе пигмеи, обращенные какою-то волшебною палочкою въ гигантовъ, рисовались недолго. Какъ быстро они были вознесены, такъ быстро они и упали. Повторяемъ, русская молодежь не передавала своего голоса тому кружку университетскихъ бурсаковъ, которые, получивъ даровое образованіе на общественный счетъ, въ благодарность за это слишкомъ сердобольному обществу, выдумали-было надъ нимъ же издѣваться. Мы желали бы спросить тѣхъ журнальныхъ мыслителей, которые въ наивности своей продолжаютъ неудачно повторять затверженные, но плохо понятые зады, и еще недавно увѣряли, что господствующее настроеніе нашего молодаго поколѣнія выразилось въ проектѣ „какихъ-то мастерскихъ“ и что молодежь наша на мучительный вопросъ „что дѣлать?“ — отвѣтила, будто бы, этимъ проектомъ; — мы желали бы спросить названныхъ мыслителей, какъ понимаютъ они слово молодежь? Что это, четырнадцатилѣтніе гимназисты, или это люди, которымъ уже исполнилось лѣтъ 20? — и потомъ довольно важно тоже спросить, заслуживаютъ ли титулъ молодежи только одни обитатели чердаковъ, обучающіеся на счетъ слишкомъ доброй русской казны, или подъ молодежью можно также разумѣть молодыхъ людей, поставленныхъ въ нѣсколько другія условія? Разумѣть ли подъ молодежью дѣтей и мальчиковъ, сидящихъ на школьныхъ скамейкахъ, или такихъ людей, которые, несмотря на молодость, уже принимаютъ дѣйствительное участіе въ общественной жизни и государственной дѣятельности?»[13]
Другая партія молчитъ «бо благоденствуетъ».
Слѣдовательно мы волею-неволею должны обратиться къ роману г. Чернышевскаго «Что дѣлать?», о которомъ не хотѣли бы говорить по многимъ причинамъ.
Но переходя отъ политики къ роману, прощаясь съ этою областью жгучихъ вопросовъ — какъ привыкли называть всякую политику, и преимущественно русскую — мы хотѣли бы дать политикѣ одинъ совѣтъ. Какъ бы это сдѣлать, чтобы она не смѣшивала ученыхъ вопросовъ съ политическими, литературныхъ съ политическими, религіозныхъ съ политическими. Пора, казалось бы, припомнить это первое правило не только всякой литературы, но даже политической экономіи. И она вѣдь требуетъ раздѣленія труда. Зачѣмъ же наша политика все перемѣшала, все перепутала? Литературу пятидесятыхъ годовъ корили и корятъ «Рус. Вѣстникъ» и «Москов. Вѣдомости» за то, что она заводила у себя журнальныя «литературныя» обозрѣнія, которыя больше били по карману, чѣмъ по литературѣ. Но какой же послѣ этого упрекъ можно сдѣлать нынѣшнимъ «политическимъ» обозрѣніямъ нашихъ газетъ", которыя бьютъ уже не по карману, а по личности, въ юридическомъ и физическомъ смыслѣ этого слова?
И такъ, бѣжимъ отъ политики.
II.
правитьПочти въ это же время, въ прошломъ году, говоря о лѣтнихъ книгахъ журналовъ и пересчитывая немногое, что онѣ дали, мы замѣтили, что бельлетристика принимала складъ воспоминаній и обзоровъ прошедшаго. Эта наклонность въ ней какъ-будто поубавилась, но нельзя сказать, что ее замѣнило; опредѣленно ничто не выясняется. Жизнь общества разнохарактернѣе, разнообразнѣе день это дня; новыя понятія, новыя отношенія. Мы нетолько не тѣ, что были за два-три года назадъ, мы и съ прошлаго года замѣтно перемѣнились; самая пора для наблюдателя.
Казалось бы, самая нора для большинства нашихъ бельлетристовъ, этихъ постоянныхъ списывателей насущнаго, скользящаго предъ глазами. Казалось бы, тутъ-то и уловлять рождающіеся и умирающіе типы, отмѣчать движенія, которымъ, судя по быстротѣ хода вещей, несуждено повториться, стенографировать рѣчи, которыхъ нетолько слѣдующее за нами поколѣніе, но и наше больше не услышитъ. Задача трудная и полезная. Ни отъ кого какъ отъ этого большинства, отъ этихъ талантовъ одного уровня, съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ наполняющихъ въ журналахъ отдѣлъ бельлетристики, работающихъ скоро, много и неутомимо, ни отъ кого какъ отъ нихъ слѣдовало бы ожидать выполненія этой задачи. Но, сверхъ ожиданія, она не выполняется. Мы замѣтили однажды, что въ литературѣ, кромѣ весьма немногихъ исключеній, не осталось картины нашей общественной жизни за пятнадцать лѣтъ назадъ[14]; судя по тому, что пишется теперь, съ настоящимъ временемъ будетъ то же самое. Наши бельлетристы повторяютъ варіаціи на старыя тэмы, воображая, кажется, что старое сдѣлается новымъ, когда его назовутъ новыми именами и прицѣпятъ къ нему лоскуты новыхъ фразъ. Они какъ-будто не замѣчаютъ перемѣнъ, движенія дѣйствительности: то, что происходитъ въ ихъ «современныхъ» повѣстяхъ, могло происходить десять, двадцать лѣтъ назадъ. Никто не требуетъ отъ нихъ запутанныхъ завязокъ и развязокъ, но все же дѣйствительность не такъ бѣдна характерами и обстоятельствами, а ея оттѣнки и подробности — неисчислимы. Невозможно предположить, чтобы, списывая эту живую дѣйствительность, пишущіе ей не сочувствовали, но торопливость или необдуманность работы дѣлаютъ то, что изъ дѣйствительности бываютъ схвачены однѣ общеизвѣстныя, избитыя черты, легко и скоро попадающіяся подъ руку, еще легче и скорѣе являющіяся на бумагѣ.
Постараемся доказать это примѣрами, на вопросѣ — о молодости и молодомъ поколѣніи. «Молодость есть сила», справедливо сказали мы и, въ увлеченіи, договорились даже, что «молодость непогрѣшима…» Дѣло бельлетристики — изображеніе этой молодой силы, ея трудовъ, ея борьбы, ея замысловъ и начинаній, ея отношеній къ обществу и семьѣ, ея мнѣній и понятій, подробностей житейскихъ, этой необходимой обстановки, безъ которой все неясно и расплывчиво. Въ молодомъ поколѣніи уже успѣли рѣзко опредѣлиться, между прочимъ, двѣ важныя черты: стремленіе къ труду общественному и стремленіе сблизиться съ народомъ. Молодое поколѣніе было почти дѣтьми и росло въ года отмѣненія крѣпостнаго права. Занятое ученьемъ, подвластное, оно не могло быть причастнымъ ни къ работамъ, ни къ недовольству старшихъ; войдя въ свой настоящій возрастъ, оно могло обратиться къ народу съ прямыми, опредѣленными отношеніями. Никто болѣе молодёжи не порадовался уничтоженію крѣпостнаго права; никто менѣе молодёжи не пожалѣлъ о его выгодахъ. Молодёжь принимаетъ къ сердцу нужды народа, благородно желаетъ ему образованія, готова посвятить ему всѣ свои силы — это черты существенныя. Понятно, что ихъ должна взять во вниманіе бельлетристика, и любопытно, какъ она къ нимъ относится. — Начнемъ обыденными явленіями — повѣстями, наполняющими наши журналы, и потомъ перейдемъ къ романамъ гг. Чернышевскаго и Писемскаго.
Бельлетристика напала на одну, единственную тэму и нейдетъ далѣе — бѣдное труженичество, среди котораго молодые люди погибаютъ. Объ этой печальной истинѣ не мѣшаетъ издать цѣлые томы статистическихъ изслѣдованій, но изслѣдованій исторически вѣрныхъ, съ именами и біографіями; въ этомъ случаѣ, какъ во всѣхъ другихъ, изслѣдованія могутъ повести къ изъисканію средствъ отвратить зло, слѣдовательно, принесутъ пользу и даже въ литературномъ отношеніи будутъ занимательнѣе, нежели сочиненія бельлетристовъ. Бельлетристы мало заботятся и о «сочиненіи»: они берутъ буквально одинакіе сюжеты, нетолько сходные по завязкѣ, но совершенно одинакіе по характерамъ, по обстановкѣ: утомительное одно и то же, къ довершенію неудачи неновое, а десятокъ лѣтъ извѣстное; съуживаютъ дѣйствительность, которая, можетъ быть, служила имъ образцомъ, и торопливой, рутинной отдѣлкой лишаютъ ее правдоподобія, а читателя — охоты ей сочувствовать…
Примѣръ — «Лотерея», повѣсть г. А. Плещеева,[15] написанная, очевидно, даже безъ помышленія объ отдѣлкѣ. Юноша Знаменскій живетъ въ Петербургѣ, въ нумерахъ, въ четвертомъ этажѣ, ходитъ на лекціи, переписываетъ сочиненія бездарныхъ сочинителей, даетъ уроки, за которые не доплачиваютъ, и чахнетъ отъ бѣдности… Мы знаемъ, какъ это бываетъ еще съ сороковыхъ годовъ, съ «Записокъ Студента» Гребенки. — Жильцы въ нумерахъ, кромѣ Знаменскаго — все дураки и негодяи… Мы знаемъ, что всегда отбираются такія лица, чтобъ не хлопотать долго ихъ описывать. — Особенно гадокъ и грязенъ офицеръ Шалфеевъ, дневникъ котораго идетъ въ перемежку съ письмами Знаменскаго… Мы знаемъ, что для контраста юношѣ, чистому помыслами, трудящемуся и жаждущему знанія, всего удобнѣе приходится безграмотный и развратный бездѣльникъ. Есть дѣвочка Маша, племянница хозяйки, молча любящая Знаменскаго; ее, какъ слѣдовало ожидать, мучатъ, забиваютъ и насильно отдаютъ замужъ за писаря. Знаменскій умираетъ въ чахоткѣ. Повѣсть названа «Лотерея», потому что хозяйка разыгрываетъ лотерею и, принеся Знаменскому доставшіеся ему часы, застаетъ его ужь мертвымъ. Повѣсть написана для эфекта послѣдней строчки: «Бѣднякъ не нуждался больше въ часахъ. Время остановилось для него. Онъ былъ мертвый». — Передъ смертью, отыскивая средства къ жизни, онъ написалъ статейку и снесъ въ редакцію одного журнала, гдѣ ее потеряли.
Гдѣ же во всемъ этомъ духъ, отпечатокъ нашего времени? гдѣ какія-нибудь особенности, составляющія различіе между молодыми людьми возникающаго поколѣнія и молодыми людьми за десять, за двадцать лѣтъ назадъ? Гдѣ тѣ важныя, существенныя черты, которыя уже выяснились?… Знаменскій говоритъ, собираясь сочинять: «Я народный бытъ знаю. Опишу обычаи разные нашихъ мѣстъ. У меня и пѣсенъ довольно записанныхъ есть». Если молодой человѣкъ, любя народъ, сближаясь съ нимъ, желая для него трудиться, подать голосъ за народъ и о народѣ, пользуется для этого своими свѣдѣніями и набранными матеріалами, онъ вправѣ, натурально и законно, пользоваться и выгодами, которыя можетъ доставить ему его трудъ. Но Знаменскій нигдѣ, ни однимъ словомъ, не выражаетъ никакого стремленія ни къ чему, никакой заботы, кромѣ какъ о собственной своей особѣ; его знаніе народа и любовь къ народу ничѣмъ недоказаны; его свѣдѣнія ему неинтересны и недороги, а такъ, пришлись кстати, для статейки, слѣдовательно, единственная строка объ этомъ предметѣ: «Я народный бытъ знаю» и проч. — не выраженіе новой молодой любви къ народу и труду, а нѣчто въ родѣ спекуляціи стараго закоренѣлаго фельетониста: «Я кстати знаю то-то, и изъ этого сдѣлаю то-то…» Характеръ Знаменскаго нетолько не имѣетъ хорошей черты новаго направленія — равнодушной твердости и спокойствія въ житейскихъ лишеніяхъ, онъ ей положительно противорѣчитъ: Знаменскій постоянно жалуется, что ему жить скверно; Знаменскій — безсиліе, слезливое и желчное, рѣдкое даже въ балованныхъ поколѣніяхъ. Что его жизнь несладка — это безспорно; что это жизнь молодаго большинства — тоже безспорно; но, возвращаемся къ нашему предположенію объ изслѣдованіи о молодыхъ труженикахъ: еслибы такое изслѣдованіе было возможно, оно доказало бы примѣрами, что способны выносить молодыя натуры, прежде нежели расплачутся надъ самими собою, читая предсмертную пѣснь Никитина…
Въ «Русскомъ Словѣ» (№ 6) есть повѣсть г. М. З--ва «Неудавшаяся жизнь. Изъ записокъ Бубликова», такой pendant къ повѣсти г. Плещеева, что будь это картинки, ихъ бы такъ и повѣсить рядомъ, въ одинакихъ рамочкахъ. Это нѣчто въ родѣ работъ на программу, задаваемыхъ нашимъ художникамъ: такъ же слабо и такъ же разнится между собою только весьма немногими акссесуарами. Программа опять — несчастное труженичество, опять бѣднякъ, умирающій на чердакѣ, съ призракомъ любви предъ глазами… Юноша, кончившій курсъ гимназіи — еще въ прошломъ году дѣйствующими лицами были большею частію студенты, а теперь, увы! развиваютъ дѣвицъ уже гимназисты — сирота, лишенный наслѣдства отцомъ за несходство въ убѣжденіяхъ, находитъ мѣсто учителя исторіи и географіи въ маленькомъ уѣздномъ городѣ. Въ него влюбляется Маша, дочь смотрителя училища. Онъ самъ взаимно влюбляется въ Сашу, дочь своего хозяина-мѣщанина, и сватается за нее. Уѣздный городъ возстаетъ на молодаго человѣка «за такое неравное сватовство; ему отказываютъ отъ уроковъ, а ревизоръ училища, недовольный его преподаваніемъ, выгоняетъ его изъ службы. Безъ средствъ — жениться невозможно. Онъ уѣзжаетъ въ губернскій городъ, существуетъ два-три мѣсяца уроками, сочиняетъ повѣсть, которая пропадаетъ въ редакціи одного журнала, и умираетъ въ чахоткѣ, завѣщавъ свои записки доктору, который печатаетъ ихъ въ „Русскомъ Словѣ“.
Мы предпочитаемъ разсказъ г. М. З. разсказу г. Плещеева. Можетъ быть, начинающій, можетъ быть молодой писатель все-таки положилъ въ свое произведеніе нѣкоторую долю сердечнаго участія и замѣтно желалъ его отдѣлать. О избитости тэмы мы больше не повторяемъ; на нѣкоторыя подробности, хотя столько же избитыя, слѣдуетъ обратить вниманіе.
Люди, окружающіе героя, опять всѣ глупы или дурны. Въ повѣсти г. Плещеева это сдѣлано для того, чтобы скорѣе съ ними покончить; г. М. З. имѣлъ цѣль — этимъ лучше выставить своего молодаго человѣка. Совсѣмъ напрасно, кромѣ того, что и способъ очень неновый. Удивляемся, какъ новѣйшіе бельлетристы не припомнятъ старыхъ романовъ, гдѣ герой бывалъ непремѣнно окруженъ злодѣями и гонимъ за свою добродѣтель — тѣхъ романовъ, надъ которыми довольно посмѣялись и общество, и критика, а больше, всѣхъ, молодёжь. Мы знаемъ, что правда не блаженствуетъ на свѣтѣ; мы знаемъ, что ее гонятъ самымъ мелкимъ и часто самымъ отвратительнымъ образомъ, что представлять ея торжество было бы почти наивно — но постоянная облава на правду, набранная изъ всевозможныхъ тупицъ, взяточниковъ, ханжей, пьяницъ, стая эта, гонящаяся за маленькимъ добродѣтельнымъ звѣркомъ, безвременно погибающимъ — это сначала утомительно, а потомъ и смѣшно. Такъ много дряни разомъ, что ей вѣритъ не хочется. Житейская правда должна быть сильно обдумана, строго переоцѣнена, для того чтобы, представленная искусствомъ, она продолжала быть и казаться правдой… Бельлетристы уже не оставляютъ общечеловѣческихъ чертъ „ужаснымъ“ лицамъ; они отпускаютъ имъ черты казенныя, приспособленныя къ мѣстамъ, которыя эти лица занимаютъ въ обществѣ: смотритель училища непремѣнно сѣчетъ учениковъ, ревизоръ требуетъ благонамѣренности, докторъ не смыслитъ аза въ медицинѣ, начальники важничаютъ, подчиненные подличаютъ, богатые не платятъ долговъ, редакторы журналовъ теряютъ рукописи, уѣздные жители необразованы, уѣздныя дамы сплетницы, отцы семействъ самодуры, матери святоши — и такъ далѣе… Читая, невольно входитъ въ голову: эти люди, не родились же они прямо такими, были же они когда-нибудь молоды; были же они мягче, умнѣе, лучше по крайней мѣрѣ того, каковы теперь, если ужь не лучше этой молодежи, которую теперь забиваютъ? Или эти люди — дрянные остатки, уцѣлѣвшіе отъ своего поколѣнія, между тѣмъ какъ лучшіе — какъ тѣ, которыхъ намъ представляютъ теперь — легли въ могилу, забитые? И всегда ли было такъ? Но вѣдь это — цѣлыя поколѣнія! Что жь за фатализмъ, что выживаетъ только дурное?… Намъ кажется, что, подумавъ надъ этимъ, можно удержаться отъ поголовныхъ осужденій среды, этого многострадальнаго нѣчто, на которое бельлетристы взваливаютъ всѣ бѣды и всѣ глупости своихъ героевъ.
Изъ „ужасныхъ“ лицъ въ повѣсти г. М. З. мы признаемъ законность существованія только одного, хотя о немъ написано всего двѣ страницы въ началѣ, и тѣ особенно некраснорѣчиво и неловко. Это — отецъ героя, дурной человѣкъ, рано разгаданный сыномъ. Для полноты драмы даже слишкомъ рано; лучше бы позднѣе, даже десяткомъ лѣтъ. Двѣнадцатилѣтній ребёнокъ, какъ бы ни былъ онъ чувствителенъ и уменъ, еще не въ состояніи понять всего ужаса и всей горечи разрыва съ человѣкомъ, которому, при всѣхъ порывахъ сердца и сожалѣнія, но при безпристрастной оцѣнкѣ, разумъ и сознаніе отказываютъ въ уваженіи; разрыва съ человѣкомъ, которому общественный законъ обязываетъ повиноваться, а честность не допускаетъ протянуть руки; разрыву съ чуждымъ роднымъ, который въ своемъ рабѣ находитъ противника и, никогда неуважавшій правды, ненавидитъ ее именно за то, что она ему кровная, должна бы, кажется, быть покорна — а возстаетъ… Драматичнѣе этого положенія трудно найти; г. М. З. имъ не воспользовался, а прервавъ разсказъ, обратился съ желанымъ подсмѣиваньемъ и упреками къ какому-то, будто бы осуждающему, „благонамѣренному читателю-судьѣ“. Смѣемъ увѣрить г. М. З., что нѣтъ такихъ „судей-читателей“, которые бы не отдали должнаго сочувствія оскорбленному чувству правды; что если гдѣ-нибудь и найдутся подобные, то съ ними не стоитъ тратить словъ, а потому, бранитыіеизвѣстнаго читателя такъ, на всякій случай, совершенно излишне.
Въ повѣсти есть и женскія лица: ханжа-смотрительша, мать Маши, и злая мѣщанка, мачиха Саши — безцвѣтныя обѣ, какъ всѣ старшіе у бельлетристовъ. За то характеры молодыхъ дѣвушекъ авторъ старался отдѣлать. Герой учитъ по-французски Машу… У насъ вообще жалуются, что въ гимназіяхъ учатъ плохо, а сколько намъ достовѣрно извѣстно, языки идутъ тамъ всего хуже; но, судя по повѣсти г. М. З., эти жалобы совершенно несправедливы: юный учитель, нисколько неподготовленный дома и едва выпущенный гимназистъ, въ нѣсколько мѣсяцевъ достигаетъ, что его ученица, уѣздная барышня, тоже нисколько неподготовленная, выражается по-французски отборнѣйшими, затѣйливыми фразами, которыми объясняется своему учителю въ любви. Это дѣвушка „сильная, хотя спокойная съ вида“. Она разсказываетъ, что въ дѣтствѣ ее заставляли молиться Богу, „не разсказавъ ей, впрочемъ, вразумительно, кому и зачѣмъ она молится…“ (Неправда, этого быть не могло: ея мать богомолка и непремѣнно учила ее катихизису). Года за два до встрѣчи съ учителемъ, „ея понятія стали вдругъ проясняться“ (безъ причины) „и настала пора сомнѣнія“ (Въ чемъ и какихъ?). Ей дали книжку „Рудина“. Она прочла и „рѣшила, почему романъ кончился такъ, а не иначе“ (почему? и почему именно „Рудина“? что ей въ „Рудинѣ“?). Потомъ она принялась „читать романъ за романомъ, не думая останавливаться надъ прочитаннымъ“. Въ это время она познакомилась съ учителемъ чистописанія того же училища, исключеннымъ гимназистомъ: „онъ произвелъ на нее сразу очень выгодное впечатлѣніе, сталъ ухаживать за нею и она отвѣчала ему сочувствіемъ.“ Но явился герой, она обратила къ нему свою любовь и сама открылась въ ней — что именно и есть доказательство „силы“ ея характера…
Не вѣрнѣе ли доказательство, что барышня начиталась романовъ? Не подвернись герой, она объяснилась бы учителю ^чистописанія безъ всякой „силы характера“, а просто, потому что поправилась новая выдумка — объясняться цервой. Мы не порицаемъ и не хвалимъ этой выдумки, мы относимся къ ней совершенно просто: пусть объясняется первый тотъ, кому вздумается, но именно отъ этой простоты воззрѣнія не видимъ никакой особенной „силы характера“ въ подобномъ поступкѣ дѣвицы, дошедшей своимъ умомъ до разрѣшенія разныхъ вопросовъ о равноправности, и, вслѣдствіе разрѣшенія этихъ вопросовъ, приготовленной къ перенесенію отказа, который рискуетъ получить какъ мужчина въ такомъ же случаѣ. Этотъ рискъ тяжелъ для женщины, которая о подобныхъ вещахъ не раздумывала: ей страшно, ей стыдно; отваживаясь, она въ самомъ дѣлѣ выказываетъ силу характера; но она любитъ искренно, для нея самый отказъ легче неизвѣстности, и она рѣшается лучше разомъ вытерпѣть всю боль, нежели переносить ее понемногу. Бельлетристы воображаютъ, что говорятъ новость, представляя женщинъ, поступающихъ прямо и свободно: это и прежде, и всегда бывало, только робость дѣлала женщинъ привлекательнѣе, а важность, которую онѣ сознавали въ своемъ поступкѣ, заставляла обдумывать его серьёзнѣе; Татьяна писала же къ „Онѣгину“. Конечно, женщины какъ Татьяна, сознавая, что шагъ рѣшительный, отважатся на него только разъ въ жизни; а дочка смотрителя, отнявъ свое „сочувствіе“ у учителя чистописанія и получивъ отказъ отъ учителя исторіи, рѣшитъ надосугѣ еще нѣсколько вопросовъ и обратится къ учителю математики.
Послѣ признанія въ любви Маши, герой заболѣлъ горячкой и видѣлъ, какъ за нимъ ухаживала Саша, что яснѣе указало ему, что и онъ ее любитъ. До тѣхъ поръ онъ „училъ“ ее но просьбѣ ея отца и мачихи. Чему училъ онъ — не сказано. Она знала „только грамоту“. Было бы чрезвычайно любопытно и полезно (говоримъ безъ всякой шутки) узнать, съ чего начинаютъ свой курсъ молодые развиватели дѣвушекъ, знающихъ только одну грамоту. Въ послѣднее время, это еще любопытнѣе, потому что недовольство за недостаточность преподаванія сдѣлалось почти общимъ; слѣдовательно, молодые люди, неимѣвшіе возможности доучиться но окончаніи офиціальнаго курса (какъ герой г. М. З.), должны знать очень мало — чему же и какъ они учатъ? Понятно, что этихъ элементарныхъ свѣдѣній достаточно для передаванія дѣтямъ, простому народу, какъ приготовленіе, какъ начало знанія; передаваніе и дѣлается класснымъ порядкомъ: терпѣливо, съ помощью учебниковъ и, шагъ за шагомъ, обыкновеннымъ процесомъ, немногое извѣстное учителю переходитъ въ головы учениковъ. Вѣроятно, такъ училъ въ училищѣ и герой г. М. З., „заботясь сдѣлать ученіе занимательнымъ“. Эта фраза надоѣла до крайности, именно потому, что остается фразой или выполняется на дѣлѣ очень неудачно. Такъ, кажется намъ, вышло и съ героемъ повѣсти. Мы отчасти согласны съ ревизоромъ, который остался недоволенъ его преподаваніемъ: изъ единственнаго примѣра, какъ онъ разнообразилъ свои лекціи и развивалъ дѣтей, видно, что онъ говорилъ вещи совершенно излишнія и неведущія ни къ какому развитію; на что десятилѣтнему ребёнку нужно знать, что „Петръ-Первый былъ жестокъ со своими любовницами“? Подобные разсказы учителя доказываютъ, что учитель нахватался кое-какихъ, даже не верхушекъ свѣдѣній, а журнальныхъ мелочей, радъ толковать о нихъ кому попало, потому что это — все его богатство, а своего учительскаго дѣла вовсе не понимаетъ… Но это — объ элементарномъ обученіи дѣтей. Любопытно, какъ подобные учителя развиваютъ взрослыхъ дѣвицъ, знающихъ одну грамоту. Въ бельлетристикѣ не бывало примѣра, чтобы молодые развиватели сажали ихъ за первыя страницы учебниковъ; какъ же дѣло обходится безъ учебниковъ? При всей своей геніальности, если дѣвушка ничего не знаетъ, она не въ состояніи понять десятой доли того, что ей будутъ разсказывать: ея намять пуста, ея соображенію не надъ чѣмъ работать — однимъ словомъ, она невѣжда, а знаніе, начиная съ азбуки, не дается въ нѣсколько мѣсяцевъ… Для чего же представлять въ повѣсти то, что въ дѣйствительности невозможно? Для чего такую хорошую вещь, какъ передача знаній молодаго человѣка молодой дѣвушкѣ, изображать такъ сказочно, такъ неопредѣленно, такъ сбивчиво, что читатель сочувствующій не можетъ взять ее въ толкъ, а несочувствующій — ей не вѣритъ и надъ ней хохочетъ? Такъ бельлетристика не выражаетъ того, что хочетъ выражать, не описываетъ того, что хочетъ описать, и не услугу оказываетъ тому, за что стоитъ…
Изъ повѣсти мы узнаемъ, какъ герой „училъ“ Сашу: онъ читалъ ей одно за другимъ произведенія нашихъ романистовъ и „Саша боялась Писемскаго“ (Почему же? вѣдь тогда г. Писемскій еще не написалъ „Взбаломученнаго Моря“). Если подъ словомъ развитіе должно понимать образованіе понятій, направленіе чувства, то оно все-таки дается знаніемъ и самой жизнью, а не чтеніемъ романовъ „одного за другимъ“. Мы однажды выразили наше мнѣніе, что считаемъ это чтеніе дополненіемъ, но никакъ не основаніемъ развитія. Романы (разумѣемъ въ особенности нашу литературу) показываютъ, какъ идетъ жизнь, но никакъ не научатъ жить людей, нежившихъ разумомъ, то-есть простой народъ, дѣвушекъ, знающихъ одну грамоту. Эти книги для нихъ дѣло темное. Безъ подготовки, простые люди видятъ въ нихъ только хорошо написанныя сказки, и чѣмъ лучше, чѣмъ тоньше онѣ написаны, тѣмъ онѣ менѣе понятны. Лучшая бельлетристика наша — не для развитія, а для развитыхъ, и представлять ее иначе (въ романахъ и повѣстяхъ), но нашему мнѣнію — ошибка… Писатели, впадающіе въ эту ошибку, мало вглядываются въ простыхъ людей и пишутъ не съ нихъ, а съ самихъ себя. Люди развитые и пожившіе, они забываютъ, что, какъ, когда именно, можетъ быть съ дѣтства, съ первыхъ классовъ разбудило ихъ вниманіе; какъ привилось понятіе къ пріобрѣтенному знанію, какъ съ однимъ понятіемъ соединилось другое, какъ сложился выводъ изъ понятій и знанія, какъ впечатлѣнія жизни выяснили этотъ выводъ, какъ, наконецъ, изъ всего знанія, понятія и впечатлѣній — выросли убѣжденія. Такіе люди, такъ сказать, совсѣмъ готовые смѣшиваютъ самихъ себя съ тѣми неразвитыми, неготовыми, которыхъ описываютъ. Можетъ быть, нетолько въ своихъ бельлетристическихъ разсказахъ, но и въ дѣйствительности, имя, случается дѣлать эту ошибку: говоря, читая, объясняя неразвитому лицу, принимать свои собственныя чувства и воззрѣнія за чувства и воззрѣнія этого неразвитаго лица, невозражающаго слушателя — можетъ быть, даже и незаинтересованнаго, а только озадаченнаго новизной, которую слышитъ и которую забудетъ вскорѣ, если не всю, то навѣрное въ половину, потому что она ему непонятна.
Саша, невѣста героя — дѣвушка, забитая мачихой, безъ защиты отъ любящаго, но пьянаго отца; обыкновенное (въ бельлетристикѣ) положеніе дѣвушки, желающей „развитія“. Фактъ этотъ съ особенною настойчивостью повторяется въ романѣ г. Чернышевскаго. — Встрѣчая въ повѣстяхъ этихъ дѣвушекъ, одну забитую, другую забитую, и всѣхъ непремѣнно твердыхъ и жаждущихъ развитія, мы не разъ слышали восклицанія читателей и, признаемся, восклицали сами: да когда же эти бельлетристы придумаютъ что нибудь другое? Неужели только и есть въ жизни русской дѣвушки, что домашнія дрязги, да, „развитіе“ по романамъ? Но и дрязги бываютъ разныя, и дѣйствуютъ онѣ разно, какъ на какой характеръ придется; и характеры бываютъ разные, и складка, которую принимаютъ они отъ обстоятельствъ — тоже разная. Бельлетристы знаютъ это и чувствуютъ, но что же они дѣлаютъ? Для разнообразія своихъ героинь, вылѣпленныхъ въ одну форму, сходныхъ между собою какъ куклы, они придумываютъ имъ дикія особенности, невозможныя странности характера, необъяснимыя ничѣмъ, неистекающія ни изъ какихъ обстоятельствъ. Такъ, для разнообразія, г. М. З. придалъ своей Сашѣ ясновидѣніе (у г. Чернышевскаго, Вѣра Павловна также страждетъ этимъ недугомъ): ей является ея подруга, умершая отъ любви „къ барину“, и, вслѣдствіе того, предостерегающая Сашу „любить барина“, то-есть героя повѣсти. Какой смыслъ въ этомъ? Премудрая подруга съ того свѣта, которую одинъ баринъ обманулъ и бросилъ, должна знать въ своемъ всевѣдѣніи, что этотъ баринъ не обманетъ Сашу и не броситъ; отъ чего же она предостерегаетъ? Что бѣденъ герой и бѣдна Саша, такъ будетъ трудно жить? Что за мелочи отъ совѣтчицы изъ другаго міра! Или просто, такъ, „не люби потому что не люби?…“ Но въ безсмыслицѣ, конечно, нельзя найти смысла; любопытнѣе видѣть, какъ и къ чему она прилагается. Саша боится видѣній и въ видѣніяхъ боится господъ, а между тѣмъ, на яву, когда баринъ, смотритель училища, власть, выговариваетъ ея жениху, зачѣмъ онъ женится на ней и пугаетъ его начальствомъ — Саша, мѣщанка, пренебрегаетъ этимъ бариномъ-властью и смѣется надъ нимъ. На какомъ изученіи нравовъ и сердца человѣческаго это построено? Только натуры исключительныя, да и тѣ не всѣ и невсегда, освободясь отъ понятій того сословія или общества, въ которомъ выросли и родились, совершенно освобождаются и отъ его склада и привычекъ; и въ такихъ натурахъ перерожденіе дѣлается не въ нѣсколько мѣсяцевъ, не въ средѣ этого сословія и общества, но когда онѣ отдѣлятся и удалятся изъ этой среды и ихъ окружитъ другая. тогда со всѣхъ сторонъ повѣетъ на лихъ другими, воздухомъ, когда никто больше не напомянетъ стараго. Тогда въ нихъ подростаетъ увѣренность въ себѣ и исчезаютъ ложный стыдъ и ложный страхъ. Героиня повѣсти — семнадцатилѣтняя мѣщанка; ея женихъ — первый и единственный человѣкъ, котораго она видитъ изъ другаго круга; его любовь могла сдѣлать ее счастливой, ободрить, внушить ей твердость въ домашнихъ бѣдахъ, но никакъ не могла разогнать съ разу сословнаго страха, этого мелкаго и отвратительнаго мученія бѣдныхъ людей. Къ тому же, и этотъ любезный, этотъ защитникъ, на котораго полагается Саша — тоже человѣкъ бѣдный и зависимый, а люди бѣдные и зависимые невольно, но сильно боятся за такихъ своихъ защитниковъ: такъ сильно боятся, что, случается, не довѣряютъ имъ. Эта недовѣрчивость, основой которой тоже любовь и забота — чаще всего и составляетъ горе бѣдняковъ-защитниковъ; кромѣ того, что защищаемые своей тоской и недовѣрчивостью лишаютъ ихъ бодрости, они иногда, вдругъ, съ неловкой энергіей вмѣшиваются въ дѣло и вредятъ тамъ, гдѣ желали бы помочь. На выговоры и застращиванье начальника, бѣдная дѣвушка съ первыхъ словъ скажетъ своему жениху: „А что, какъ онъ тебя сгонитъ съ мѣста?“ И изъ этого слѣдуютъ страхи и слезы, или, по крайней мѣрѣ, у характера потверже — скрываемая, но томящая, безпокойная печаль. Такъ должна была сказать и Саша, вмѣсто своего смѣха, и отъ этого она не была бы ни неграціозна, ни мелочна, ни эгоистка: она была бы только вѣрна дѣйствительности. Мы не понимаемъ, чѣмъ молоденькая, запуганная мѣщаночка, испугавшаяся за своего жениха, непривлекательнѣе визіонерки, вдругъ, неизвѣстно по какимъ причинамъ преобразовавшейся въ горделивую плебейку… Кстати, замѣтимъ о нравахъ: никакой уѣздный городъ не „взволнуется“, если учитель женится на дочери своего хозяина-мѣщанина. Уѣздные города или достаточно умны, чтобы не видѣть въ этомъ преступленія, или не такъ высоко цѣнятъ своихъ учителей, чтобы о нихъ безпокоиться.»
Умирая, молодой человѣкъ много плачется надъ собою и упрекаетъ себя въ томъ, что «попортилъ разныя существованія», Саши — тѣмъ, что ее полюбилъ, Маши — тѣмъ, что ея не любилъ, учителя чистописанія — тѣмъ, что Маша отвергла его, влюбясь въ героя. Выводъ изъ этихъ тонкостей: герой виноватъ тѣмъ, что родился на свѣтъ и былъ такъ привлекателенъ, что но немъ страдали двѣ дѣвицы. Но, безъ шутки, къ чему эти упреки самому себѣ и нервическія покаянія? Кто живетъ сознательно, тотъ и виноватъ бываетъ сознательно, или, по крайней мѣрѣ, можетъ назвать обстоятельства, которыя были причиной его вины — въ такой винѣ и кайся. Печаль и болѣзненное состояніе доводятъ до дивагацій, но останавливаться на нихъ и въ своихъ жизненныхъ бѣдахъ видѣть еще какой-то фатализмъ — совсѣмъ напрасно. Эти жалобы и покаянія написаны на послѣднихъ страницахъ повѣсти, въ заключеніе, будто ея выводъ, ея идея. Очень странная, очень ложная идея, и примѣръ нехорошій, потому что нервически-чувствительный.
Можно бы сказать очень много, разбирая этотъ жизненный «молодой» вопросъ. Мы касаемся его только въ его отношеніи къ бельлетристикѣ. Онъ ей не дается, это очевидно, и причина — именно его насущность. За него не берутся хладнокровно, это — какой-то вопросъ спора, вопросъ вражды; искусство забываетъ свою обязанность безстрастія и находитъ необходимымъ что-то обличать, что-то отстаивать, старыя злоупотребленія или новую несостоятельность, нрава старшихъ или права меньшихъ. Казалось бы, бельлетристика должна хотя статистически разработывать вопросъ, представляя факты; но отъ тѣхъ фактовъ, которые она представляетъ, вопросъ не можетъ подвинуться: ея точка зрѣнія всегда односторонняя. Съ одной стороны, умышленно или неумышленно, бельлетристика забываетъ чуть не азбуку: то, что всякое поколѣніе вноситъ съ собою свои особенности, изъ которыхъ многія противорѣчатъ уже установившемуся порядку, мнѣніямъ, обычаямъ, и т. д., что такое обыкновенное явленіе нисколько не нуждается ни снисходительности, ни поощренія. Бельлетристика забываетъ, что старческія осужденія напрасны, потому что безсильны предъ неизбѣжнымъ движеніемъ; что они могутъ быть несправедливы, потому что въ текущемъ дѣлѣ еще никто не разобрался и не можетъ положительно сказать, что изъ него выйдетъ; что помочь разбору дѣла можетъ только вѣрное, безпристрастное изображеніе дѣйствительности и правдивыя слова, строго взвѣшенныя. Съ другой стороны, всякое обличительное слово противъ молодёжи, хотя бы и добросовѣстное, и справедливое, хотя бы и вызванное сочувствіемъ, только не слѣпымъ и не гладящимъ по головкѣ, бельлетристика принимаетъ за умышленную нападку и, начиная описывать сама, изображаетъ молодёжь въ однообразныхъ картинахъ страданія и труженичества, гдѣ виноватыми оказываются всегда воспитаніе и среда, то-есть старшее поколѣніе. Впечатлѣнія настоящаго, негодованіе воспоминаній, искреннее увлеченіе, заставляющее забывать работы своихъ собратій-бельлетристовъ и впадать въ однообразіе, искренняя досада на обвиненія недобросовѣстныя или кажущіяся такими — втягиваютъ бельлетристовъ въ ошибку, которую другая, спорящая сторона тоже называетъ недобросовѣстностью… Кончается тѣмъ, что ни та, ни другая сторона не даетъ вѣрнаго понятія объ отношеніяхъ двухъ поколѣній — результатъ въ-особенности непріятный для читателей.
А читатели въ этомъ лучшіе судьи. Живя среди тѣхъ, кого описываетъ беллетристика, они вѣрнѣе видятъ, чего она не доглядываетъ, что она обходитъ…
— О, да какъ же ты плохъ, государь мой! говоритъ г. Чернышевскій въ своемъ романѣ «Что дѣлать?», обращаясь къ читателю, и ко всей публикѣ. — Плоха и ты, очень плоха, публика, ты не понимаешь новыхъ людей.
Этому новому молодому поколѣнію посвященъ весь романъ, и о лицахъ дѣйствующихъ г. Чернышевскій такъ отозвался:
"Я хотѣлъ изобразить обыкновенныхъ порядочныхъ людей новаго поколѣнія, людей, которыхъ я встрѣчаю цѣлыя сотни (!?). Я взялъ трехъ такихъ людей: Вѣру Павловну, Лопухова, Кирсанова. Такими обыкновенными людьми я ихъ считаю, сами они считаютъ себя, считаютъ ихъ всѣ знакомые, то-есть, такіе же люди, какъ они. Гдѣ я говорилъ о нихъ не въ Такомъ духѣ? Что я разсказалъ о нихъ не такого? Я изображалъ ихъ съ любовью и уваженіемъ, потому что каждый порядочный человѣкъ стоитъ любви и уваженія. Но гдѣ я преклонялся передъ ними? Гдѣ проглядываетъ у меня хоть малѣйшая тѣнь мысли, что они ужь, богъ-знаетъ, какъ высоки и прекрасны, что я не могу представить себѣ ничего выше и лучше ихъ, что они — идеалы людей? Какъ я объ нихъ думаю, такъ они и дѣйствуютъ у меня — не больше, какъ порядочные люди новаго поколѣнія. Что они дѣлаютъ превыспренняго? не дѣлаютъ подлостей, не трусятъ, имѣютъ обыкновенныя честныя убѣжденія, стараются дѣйствовать но нимъ, и только — экое какое геройство, въ самомъ дѣлѣ! Да, мнѣ хотѣлось показать людей, дѣйствующихъ какъ всѣ обыкновенные люди ихъ типа, и надѣюсь, мнѣ удалось достичь этого. Тѣ читатели, которые близко знаютъ живыхъ людей этого типа, надѣюсь, постоянно видали съ самаго начала, что главныя мои дѣйствующія лица — нисколько не идеалы, а люди вовсе не выше общаго уровня людей своего типа, что каждый изъ людей ихъ тина переживалъ не два, не три событія, въ которыхъ дѣйствовалъ нисколько не хуже того, какъ они у меня. Положимте что другіе порядочные люди переживали не точно такія событія, какъ разсказываемое мною; вѣдь въ этомъ нѣтъ рѣшительно никакой ни крайности, ни прелести, чтобы всѣ жены и мужья расходились, вѣдь вовсе не каждая порядочная женщина чувствуетъ страстную любовь къ пріятелю мужа, не каждый порядочный человѣкъ борется со страстью къ замужней женщинѣ, да еще цѣлые три года, и тоже не всякій бываетъ принужденъ застрѣлиться на мосту или такъ неизвѣстно куда пропасть изъ гостиницы. Но каждый порядочный человѣкъ вовсе не счелъ бы геройствомъ поступить на мѣстѣ этихъ изображенныхъ мною людей точно такъ же, какъ они, и совершенно готовъ къ этому, еслибы такъ случилось и много разъ поступалъ не хуже въ случаяхъ не менѣе, или даже и болѣе трудныхъ, и все-таки не считаетъ себя удивительнымъ человѣкомъ, а только думаетъ о себѣ, что я-дескать такъ-себѣ, ничего, довольно честный человѣкъ. И добрые знакомые такого человѣка (все такіе же люди, какъ онъ: съ другими не водится у него добраго знакомства) тоже такъ думаютъ про него, что, дескать, онъ хорошій человѣкъ, но на колѣни передъ нимъ и не воображаютъ становиться, а думаютъ себѣ: и мы такіе же, какъ онъ… Надѣюсь — прибавляетъ г. Чернышевскій — я успѣлъ достичь этого, что каждый порядочный человѣкъ новаго поколѣнія узнаетъ обыкновенный типъ своихъ добрыхъ знакомыхъ въ моихъ трехъ дѣйствующихъ лицахъ.
«Но эти люди, которые будутъ съ самаго начала разсказа думать про моихъ Вѣру Павловну, Кирсанова, Лопухова: „ну да, это націи добрые знакомые, простые, обыкновенные люди, какъ мы“, люди, которые будутъ такъ думать о моихъ главныхъ дѣйствующихъ лицахъ, все-таки еще составляютъ меньшинство публики. Большинство ея еще слишкомъ много ниже этого типа. Человѣкъ, который не видывалъ ничего, кромѣ лачужекъ, сочтетъ изображеніемъ дворца картинку, на которой нарисованъ такъ-себѣ, обыкновенный домъ. Какъ быть съ такимъ человѣкомъ, чтобы домъ показался ему именно домомъ, а не дворцомъ? Надобно на той же картинкѣ нарисовать хоть маленькій уголокъ дворца; онъ по этому уголку увидитъ, что дворецъ — это должно быть штука совсѣмъ ужь не того масштаба, какъ строеніе, изображенное на картинкѣ, и что это строеніе дѣйствительно, должно быть, не больше, какъ простой обыкновенный домъ, въ какихъ, или даже по лучше, всѣмъ слѣдовало бы жить. Не покажи я фигуру Рахметова, большинство читателей сбилось бы съ толку насчетъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ моего разсказа. Я держу пари, что до послѣди ихъ отдѣловъ этой главы Вѣра Павловна, Кирсановъ, Лопуховъ казались большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй даже лицами идеализированными, пожалуй даже лицами невозможными въ дѣйствительности, по слишкомъ высокому благородству. Нѣтъ, друзья мои, злые, дурные, жалкіе друзья мои, это не такъ вамъ представлялось: не они стоятъ слишкомъ высоко, а вы стоите слишкомъ низко. Вы видите теперь, что они стоятъ просто на землѣ: это отъ того только они казались вамъ парящими на облакахъ, что вы сидите въ преисподней трущобѣ. На той высотѣ, на которой они стоятъ, должны стоять, могутъ стоять всѣ люди. Высшія натуры, за которымъ не угнаться мнѣ и вамъ, жалкіе друзья мои, высшія натуры не таковы. Я вамъ показалъ легкій образъ профиля одной изъ нихъ: не тѣ черты, вы видите. А тѣмъ людямъ, которыхъ я изображаю вполнѣ, вы можете быть ровными, если захотите поработать надъ своимъ развитіемъ. Кто ниже ихъ, тотъ низокъ. Поднимайтесь изъ вашей трущобы, друзья мои, это не такъ трудно, выходите на вольный бѣлый свѣтъ, славно жить на немъ и путь легокъ и заманчивъ, попробуйте: развитіе, развитіе. Наблюдайте, думайте, читайте тѣхъ, которые говорятъ вамъ о чистомъ наслажденіи жизнію, о томъ, что человѣку можно быть, и добрымъ, и счастливымъ. Читайте ихъ — ихъ книги радуютъ сердце, наблюдайте жизнь — наблюдать ее интересно, думайте — думать завлекательно. Только и всего. Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается — ихъ ненужно. Желайте бытъ счастливыми — только, только это желаніе — нужно. Для этого вы будете съ наслажденіемъ заботиться о своемъ развитіи: въ немъ счастье. О! сколько наслажденій развитому человѣку. Даже то, что другой чувствуетъ, какъ жертву, горе, онъ чувствуетъ, какъ удовлетвореніе себѣ, какъ наслажденіе, а для радостей какъ открыто его сердце, и какъ много ихъ у него! Попробуйте — хорошо.»
Вотъ четыре новыя лица, которыя показываетъ намъ г. Чернышевскій. Это «новые люди», говоритъ онъ.
Троимъ изъ нихъ онъ говоритъ, какъ читатель видѣлъ:
«Жертвъ не требуютъ отъ васъ, „новые люди“ (Вѣра Павловна, Лопуховъ и Кирсановъ), лишеній не спрашивается отъ васъ. Желайте быть счастливыми — только; только это желаніе нужно».
Для тебя же, Рахметовъ, и жертвы, и лишенія, и счастья нѣтъ. По крайней-мѣрѣ ты долженъ отъ него отказаться.
Но обѣ повѣсти, которыя были нами приведены прежде, полны лишеній, полны жертвъ, хотя оба молодые человѣка желали счастья и не были Рахметовы. Слѣдовательно они не новые люди.
Что же дѣлаютъ и какъ наслаждаются «Новые люди» у г. Чернышевскаго? Какія ихъ примѣты?
Первый ихъ признакъ: новые люди трудятся и всякій трудъ считаютъ благороднымъ; одно тунеядство кажется имъ омерзительнымъ. Черта, какъ видите, хорошая. Кирсановъ — докторъ, но пренебрегаетъ практикой, потому что она доставляетъ лишь деньги, а онъ обезпеченъ профессорскимъ жалованьемъ, и слѣдовательно въ деньгахъ не нуждается. Онъ выбралъ себѣ трудъ полезный — развивать науку, чего настоятельно требуетъ" настоящее положеніе медицины. — Лопуховъ также трудится честно, постоянно… Но трудъ его весь для денегъ, для того, чтобы было чѣмъ жить и развиваться головой, не отставать отъ вѣка, то-есть заработать себѣ маленькій отдыхъ на каждый день, когда онъ можетъ что-нибудь прочесть. — И это черта хорошая.
Въ этомъ трудѣ помогаетъ ему жена, Вѣра Павловна, которая, на соблазнъ дворянству, завела у себя швейную мастерскую, а на соблазнъ старымъ мастерамъ, основала ее на началѣ ассоціаціи. — Опять хорошій признакъ!
Это — самыя крупныя черты дѣятельности трехъ лицъ. Въ Лопуховѣ, но отношенію къ труду, рѣшительно ничего нѣтъ новаго (у него есть другія новыя стороны). Новы Кирсановъ-докторъ, который отказался отъ практики во имя науки, и Вѣра Павловна, которая основала мастерскую. Но далѣе: «Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается», повторяютъ всѣ эти три лица, и работаютъ, чтобы жить безъ лишеній и обходиться въ обыденной жизни безъ жертвъ. Изъ этого выходить второй признакъ новыхъ людей — они стремятся сами быть счастливыми и стараются помочь другимъ трудиться, чтобы и тѣ были также счастливы. «Только, только этого нужно желать», говорятъ они. Но испоконъ вѣку люди трудились, испоконъ вѣку они стремились къ счастью: тутъ нѣтъ ничего новаго. Какъ же стремятся къ счастію «новые люди?» чѣмъ трудъ ихъ отличается отъ труда предшествовавшихъ имъ «новыхъ людей», тоесть старшихъ поколѣній? Это раскажетъ намъ романъ «Что дѣлать», въ которомъ описана погоня за счастьемъ.
Въ этой атмосферѣ труда и стремленія къ счастью дѣйствіе завязывается, къ сожалѣнію, старымъ и избитымъ описаніемъ семейства управляющаго, чиновника Сторешникова, проживающаго на Гороховой. Грязное и неталантливое описаніе этого семейства — есть мѣсто избитое въ нашей литературѣ: среда заѣдающая, изверги родители и — прекрасныя дѣти.
Итакъ, мимо это длинное описаніе грязныхъ (потому что онѣ ненужны) сценъ. Молодую Сторешникову изъ вертепа разврата нравственнаго и соціальнаго извлекаетъ молодой и благородный юноша, учитель. Это — студентъ, дающій уроки.
Опять старая канва. Мимо; но ново здѣсь вотъ что. Молодой студентъ, само-собою, благороденъ, трудолюбивъ, готовится выдержать окончательный экзаменъ. Все это слѣдовало ожидать. Но онъ рѣшается спасти Вѣру Павловну, то-есть жениться на ней, безъ всякой повидимому надобности. Онъ ея не любитъ, она его не любитъ, хоть они и говорятъ другъ другу: «милый», «милый», «миленькій», то-есть не любитъ въ той мѣрѣ, какъ должно любить для того, чтобы выходить замужъ. Лопуховъ очень уважаетъ Сторешникову, Сторешникова не по лѣтамъ уважаетъ Лопухова — но какъ же изъ этого слѣдуетъ, что они должны обвѣнчаться?
Это собственно нисколько не должно бы слѣдовать, какъ впослѣдствіи выражается и самъ г. Чернышевскій, когда та же Вѣра Павловна вступаетъ но второй бракъ съ Кирсановымъ. Слѣдовательно это необходимо, какъ ошибка молодаго человѣка? Нѣтъ. Какъ способъ затянуть романъ? Опять нѣтъ.
Это необходимо потому, что обыкновенные «новые люди», которые должны стремиться къ счастью, приносятъ однакожъ жертвы, какъ люди благородные? думаемъ мы. Съ виду оно такъ, и всѣ поймутъ такъ, но не такъ понимаетъ г. Чернышевскій. Какже тогда различить Лопуховыхъ, Кирсановыхъ, которые должны стремиться къ счастью, отъ Рахметовыхъ, которые должны приносить жертвы? — Слѣдовательно, г. Чернышевскій вывелъ на сцену первый бракъ «новыхъ людей» не для этого. Въ противорѣчія, мы думаемъ, онъ не впалъ бы.
Онъ разсматриваетъ «духовный», если можно такъ выразиться, бракъ Вѣры Павловны и Лопухова, какъ нѣчто возможное и даже похвальное. Бракъ безъ любви, но бракъ съ уваженіемъ. — Отсюда разныя половины жены и мужа, и трудный доступъ одной половины къ другой (во второмъ бракѣ Вѣры Павловны съ Кирсановымъ этой трудности нѣтъ); ихъ рѣдкія свиданія въ средней комнатѣ, ихъ занятія, каждаго, своимъ дѣломъ. Однимъ словомъ, въ этомъ новомъ бракѣ представляется благородная ассоціація мужчины и женщины, живущихъ вмѣстѣ въ духовномъ бракѣ и заработывающихъ деньги на столъ, квартиру, театръ и книги.
Но и не то удивительно, что между новыми людьми нашлись такіе духоборцы; удивительно, что они выдержали это испытаніе, несмотря на молодость, цѣлые три года и остались такими же библейскими отроками, чистыми и невинными, какъ-будто они выходили не изъ общей квартиры, а изъ пещи огненной.
Поучительный урокъ старичкамъ-идеалистамъ, которые непремѣнно нашалили бы и испортили весь романъ г. Чернышевскаго. Слѣдовательно, этотъ первый, чисто-духовный бракъ Лопухова и Вѣры Павловны опровергаетъ только то обвиненіе, которое взводится на матеріалистовъ, будто они очень падки къ грѣху. Примѣръ молодыхъ супруговъ осязательнымъ образомъ опровергаетъ такой фальшивый взглядъ спиритуалистовъ, на своихъ противниковъ.
Для этого и существовалъ въ романѣ бракъ Лопухова съ Вѣрой Павловной. Собственно бракъ и брачныя отношенія начинаются только послѣ женитьбы Кирсанова на Вѣрѣ Павловнѣ. Разводу Вѣры Павловны съ Лопуховымъ и оправданію его посвящены многія, но темныя и сбивчивыя страницы. Видимо авторъ бьетъ противъ чего-то, противъ какой-то неясной вещи, и не можетъ ее себѣ объяснить.
Чего бы казалось проще: ни Лопуховъ не любитъ Вѣру Павловну какъ жену, ни она Лопухова, какъ мужа; она любитъ другаго и уже ясно понимаетъ жажду любви. Но, рѣдкая въ «прежней», не новой женщинѣ странность: чѣмъ меньше Вѣра Павловна любитъ Лопухова, тѣмъ больше она даетъ правъ Лопухову, какъ мужу. Пусть разсмотрѣніемъ этой пикантной черты займутся наши дамы, а я буду продолжать. Лопуховъ, однакожь, ясно видитъ новыя отношенія жены къ другому, новыя чувства. О чемъ же хлопочетъ авторъ, какая трудность для этихъ людей разойтись, тѣмъ больше, что у нихъ нѣтъ главнаго звѣна, скрѣпляющаго обоюдо-тяжелыя цѣни брака — нѣтъ истинной любви ни съ одной стороны, и нѣтъ дѣтей?
А между тѣмъ, вы видите, что авторъ чувствуетъ что-то не такъ. Мы ему скажемъ, что здѣсь не такъ: ненужно было совсѣмъ брака между Лопуховымъ и Вѣрой Павловной; ни старые люди этого не дѣлали, ни новые не будутъ дѣлать. Сдѣлать благородное дѣло, спасти дѣвушку изъ вертепа въ Гороховой, Лопуховъ могъ какъ-нибудь иначе. Не такъ поступилъ г. Чернышевскій. Допустивъ однажды этотъ бракъ, какъ средство спасти бѣдную дѣвушку отъ погибели, авторъ долженъ былъ мотивировать этотъ бракъ. Явились благодарность, уваженіе, стремленіе къ однѣмъ и тѣмъ же благороднымъ цѣлямъ, и наконецъ, самое важное — молодость, молодость, которая въ призмѣ видитъ жизнь, и съ помощью другой, такой же молодой жизни, бросается впередъ… Тутъ г. Чернышевскій встрѣтился съ другими неодолимыми препятствіями. Если одного уваженія, какъ мы прежде объясняли, было мало для брака, то молодости, сочувствія, стремленія къ однѣмъ и тѣмъ же цѣлямъ, одинаковаго развитія и благородства, было слишкомъ достаточно, чтобъ внушить любовь. Не уродъ же какой нибудь Лопуховъ! Такъ нѣтъ, непремѣнно нуженъ разводъ, иначе не было бы и романа. Тутъ выходитъ наружу новая движущая пружина любви — симпатія. А такъ-какъ ея не было между Лопуховымъ и Вѣрой Павловной, то молодые люди и могли прожить вмѣстѣ, точно монахи въ кельяхъ. Допустивъ несообразность такого сожительства, необходимую для того, чтобы показать благородство «новыхъ людей», авторъ потомъ выпутывается изъ нея, точно изъ какого-то кошмара. Почему Вѣрѣ Павловнѣ понравился Карницынъ, почему она въ него влюбилась, а не въ Лопухова — вы никогда не поймете. «Симпатія» говоритъ авторъ, а читатель не видитъ симпатіи.
Но, свершилось: она влюбилась; новый человѣкъ очень хорошо понимаетъ, что онъ долженъ ее уступить тому, кто ей нравится. Связи между Лопуховымъ и женой нѣтъ никакой: любви нѣтъ, дѣтей нѣтъодна привычка. Но что значитъ привычка для людей въ 25 лѣтъ?
Новый человѣкъ уступаетъ свою жену другому; но я замѣчу этому новому человѣку: прекрасно брать уроки у г. Авдѣева (Подводный Камень), но всегда нужно съ благодарностью вспоминать того, кто выучилъ чему-нибудь хорошему.
Здѣсь же мы принуждены сказать г. Чернышевскому, что онъ нетолько не рѣшилъ труднаго вопроса, онъ и не задавалъ его себѣ. Трудность рѣшенія началась бы только тогда, еслибы Вѣра Павловна влюбилась въ Кирсанова, а Лопуховъ, послѣ четырехлѣтняго скромнаго сожительства, несмотря на свою холодную кровь, почувствовалъ бы наконецъ то влеченіе и ту симпатію къ женѣ, которой прежде у него не было. Еслибы потеря жены для его тихаго и скромнаго характера сдѣлалась вполнѣ несчастьемъ, а въ это же время, Вѣра Павловна, опираясь на симпатіи душъ, уѣхала бы съ Кирсановымъ — вотъ первое затруднительное положеніе.
Далѣе, еслибъ у Вѣры Павловны съ Лопуховымъ были дѣти, что весьма вѣроятно, допустивъ тѣ странные пароксизмы любви къ мужу, которые она чувствовала при началѣ своего увлеченія къ Кирсанову — какъ тогда быть? Связь между мужемъ и женой, вступившими въ бракъ безъ симпатіи, была бы сильна черезъ дѣтей, а между тѣмъ новая симпатія къ Кирсанову уничтожала бы всю сущность прежняго брака? Это вѣдь тоже могло бы быть.
А еще и вотъ что могло бы быть: Кирсановъ, человѣкъ такой благородный, слишкомъ близко сошелся съ тою прекрасною швеею, которая впала въ чахотку, Настенькою Крюковой. Но положимъ, что Крюкова была совсѣмъ не такъ болѣзненна, и одарена даже цвѣтущимъ здоровьемъ. Кирсановъ позволилъ себѣ съ нею всѣ тѣ наслажденія, которыя другой Кирсановъ, Тургеневскій, дозволилъ себѣ, во имя крѣпостнаго права, съ Феней. Но тотъ идеальный старикъ, Тургеневскій, покрылъ свой старческій грѣхъ женитьбой, а Кирсановъ г. Чернышевскаго, молодой «новый» человѣкъ бросилъ въ швейную свою возлюбленную, Крюкову, и въ это же время позволилъ себѣ влюбиться въ Лопухову. Чтобъ замять такой щекотливый вопросъ, г. Кирсанова", младшій, или «новый», заставилъ Крюкову умереть отъ чахотки, чтобъ развязать себѣ руки и жениться на Лопуховой. Но не всегда же чахотка приходитъ на выручку въ трудныхъ житейскихъ вопросахъ. Представьте, что Крюкова жива, что уунея дѣти — какъ бы тогда поступилъ Кирсановъ-младшій, уже разлюбившій бѣдную швею, такъ его обожавшую? Какъ бы онъ продолжалъ развивать свою симпатію къ г-жѣ Лопуховой? Вотъ вѣдь гдѣ жизненные вопросы. Мы говоримъ: жизненные, потому что кругомъ отъ нихъ страдаетъ наше общество. Ничего не стоитъ вступить въ связь съ бѣдной дѣвушкой, которая ниже по образованію; но вѣдь она имѣетъ тѣ же права на счастье, какъ и высокообразованные Кирсановы и Лопуховы. Особенно пріятно даже наслаждаться нѣсколько лѣтъ такимъ полу бракомъ, а потомъ бросить свою забаву, выставить себя жертвой новаго увлеченія, новой симпатіи, бросить дѣтей и предложить свои симпатіи другому, молодому, но образованному существу. Молодое, образованное женское существо, найдя «новаго» человѣка симпатичнымъ, ввѣрятъ ему свою судьбу, а общество, которое не допуститъ, по своимъ законамъ, брака между ними, будетъ считать вторую жену не женой, а возлюбленной. Такъ какъ же рѣшаютъ эти вопросы «новые» люди? мы желали бы это знать, потому что старые люди рѣшали ихъ очень часто дурно, и не всегда кирсановскія Фени были такъ счастливы, какъ въ романѣ г. Тургенева.
Понятно, что если обойти всѣ эти вопросы, какъ обошелъ ихъ г. Чернышевскій, то рѣшеніе самыхъ запутанныхъ, соціальныхъ задачъ дѣлается крайне просто, и погоня за счастіемъ легка.
Татощавность мужчины и женщины, повторяетъ безпрестанно Кирсановъ-младшій, у г. Чернышевскаго — и безжалостно бросаетъ нѣжно любящую его швею. — «Но у меня къ вамъ симпатія?» могла бы робко заикнуться швея. «Что твоя симпатія? Ты необразована и твоя симпатія вздоръ. Я вотъ образованъ и чувствую симпатію къ Лопуховой — это дѣло другое: я могу на ней жениться», такъ думаетъ одинъ изъ новыхъ людей у г. Чернышевскаго.
Между тѣмъ, трудъ, стремленіе къ счастію и равноправность мужчины и женщины составляютъ три главныя идеи произведенія г. Чернышевскаго. Какъ же поступать, когда право на счастье такъ жестоко разбивается о равноправность, которой авторъ вѣритъ? Случаи, подобные несчастной Крюковой, очень часты, и потому авторъ, рисуя «новыхъ людей», могъ бы строже отнестись къ этимъ «беззавѣтнымъ увлеченіямъ» однихъ и несчастно отъ беззавѣтныхъ желаній у другихъ.
Эта безцеремонная легкость въ рѣшеніи трудныхъ задачъ, которыхъ впрочемъ и не задаетъ себѣ авторъ во всей ихъ ширинѣ и глубинѣ; въ то же время напущенный цинизмъ фразъ, неидущихъ къ дѣлу, обращенныхъ къ тупоумію публики, и въ то же время самодовольство отъ собственнаго глубокомыслія, дотого дурно подѣйствовали на общество, что критика только бранилась и даже не разсматривала многихъ умныхъ намековъ этой неудавшейся диссертаціи, въ формѣ романа. А между тѣмъ эта диссертація безпрестанно наводитъ на вопросы, чѣмъ не могутъ похвастаться другія наши повѣсти и романы.
Посреди такой жизни, очеркъ который мы показали читателю, является въ романѣ Рахметовъ. Роли у него нѣтъ никакой. Читатель видѣлъ, зачѣмъ онъ выведенъ. Потому-то мы и должны представить его очеркъ нѣсколько подробнѣе. Но это завлечетъ насъ слишкомъ далеко, и потому мы оставляемъ наши дальнѣйшія сужденія о «новыхъ людяхъ», о Рахметовѣ, Вѣрѣ" Павловнѣ и вообще о романѣ г. Чернышевскаго до будущаго мѣсяца, тѣмъ болѣе, что окончаніе романа г. Писемскаго «Взбаломученное море» затрогиваетъ опять тотъ же самый вопросъ. Это будетъ удобнѣе по многимъ соображеніямъ. Теперь же скажемъ одно, что на выведенныя г. Чернышевскимъ лица мы будемъ смотрѣть не какъ на живыя лица, а какъ на мысли и сентенціи, одѣтыя въ платье для красоты слога. Романъ г. Чернышевскаго написанъ противъ «Отцовъ и дѣтей», почему въ немъ появилась даже фамилія Кирсанова; въ немъ Базарову противопоставленъ Рахметовъ, старикамъ Кирсановымъ (Тургенева) — Сторешниковы, родители Вѣры Павловны; тамъ Базаровъ, студентъ медицинскаго факультета, рѣжетъ лягушекъ — здѣсь спасаетъ людей. Знаніе естественныхъ наукъ вездѣ на первомъ планѣ. Герои человѣчества — люди знающіе медицину. Всюду вы чувствуете отвѣтъ на чужія слова, а не что-либо самостоятельное. Это не романъ, а статья полемическая, въ родѣ статей гг. Антоновича и Писарева, написанныхъ по поводу романа г. Тургенева. Уже такая постройка романа говоритъ, что дѣло не въ романѣ. Выдуманная сказка хороша только тѣмъ, что показываетъ людей въ разныхъ положеніяхъ; безцеремонность обращенія съ публикой — неумѣнье писать. Все это мы оставимъ въ сторонѣ и обратимъ вниманіе на главное.
III.
правитьТеперь же переходимъ къ новымъ книгамъ. Вышло новое изданіе стихотвореній г. Фета[16], который въ послѣднее время сдѣлался бѣльмомъ на глазу для нашихъ обличительныхъ стихотворцевъ. Все, что только могли сказать противъ г. Фета люди, которые желали бы затоптать въ грязь этотъ талантъ, сказали. Они сказали, что у него нѣтъ содержанія, что міръ его поэзіи тѣсенъ, узокъ, что Фета повторяетъ одну и ту же пѣсню въ каждомъ стихотвореніи.
Да это такъ; кругъ идей г. Фета тѣсенъ, очень тѣсенъ. Нигдѣ онъ не говоритъ въ своихъ стихахъ хорошихъ мыслей; нигдѣ онъ не научитъ добру читателя, не предостережетъ отъ взяточника, не уязвитъ будочника, не пожалѣетъ мужика, не скажетъ добраго слова «простому и честному ремесленнику»; для него не существуютъ формы правленія, для него нѣтъ разницы между ступенями общественности; для него нѣтъ деспотизма семейныхъ узъ; онъ совершенно равнодушенъ къ бѣдности бѣдняка и къ богатству богатаго; онъ не язвитъ начальника, не мирволитъ бѣдному и загнанному чиновнику. Ничего этого нѣтъ у г. Фета, и въ этомъ отношеніи можно сказать: кругъ понятій г. Фета очень тѣсенъ. Все это такъ, совершенно справедливо, и мы согласны съ тѣми критиками, которые все это говорятъ и все это ставятъ въ укоръ г. Фету.
Но совсѣмъ тѣмъ г. Фетъ есть поэтъ и поэтъ истинный, неподдѣльный и вмѣстѣ съ г. Некрасовымъ представляетъ то, что наше время даетъ намъ поэтическаго въ стихѣ. Они только вдвоемъ заставляли въ послѣднее время цѣнить стихъ; внѣ г. Фета и Некрасова все остальное неоригинально, все составляетъ повтореніе ихъ же главныхъ мотивовъ.
Да, у г. Фета нѣтъ опредѣленныхъ мыслей, нѣтъ всего того, что сказали враждебные ему критики, но у него есть поэзія и эта поэзія несетъ съ собою неуловимый букетъ, ей только свойственный.
Поэзія г. Фета и лирическія отступленія Тургенева… я часто между ними нахожу много сходнаго… Тонкость эстетическаго чувства, обращеннаго ко всѣмъ предметамъ: природѣ, женщинѣ, красотѣ внутренняго, психологическаго міра человѣка; взглядъ на природу, какъ на лучшую обстановку этого идеальнаго міра, — общи и Фету и Тургеневу. Чувства ихъ раздѣляли и тѣ образованные люди, которыхъ въ одно время называли «лишними людьми» и которыхъ теперь думаютъ замѣнить, но еще не замѣнили, «новыми людьми». — Разница между Фетомъ и Тургеневымъ та, что Фетъ составляетъ какъ-бы часть Тургенева, маленькій уголокъ большой картины, которую рисуетъ г. Тургеневъ. Но этотъ уголокъ картины могъ быть нарисованъ только рукою художника, который учился у одного учителя вмѣстѣ съ г. Тургеневымъ. Кто не помнитъ напр. въ «Дворянскомъ гнѣздѣ» этого вечера, когда Лаврецій возвращался домой отъ Калитиныхъ росистымъ нолемъ и когда нѣмецъ Леммъ наигрывалъ свою симфонію? Вѣдь это мѣсто взято изъ стихотворенія Фета, или лучше, эти поэтическія картины давали жизнь и вдохновляли Фета. Тургеневъ шелъ дальше. У него міръ психологическій занимаетъ небольшое мѣсто; общественныя требованія вступаютъ въ свои права и дѣйствіе романа продолжается. Фетъ беретъ вотъ эту, оброненную Тургеневымъ картину, прячетъ ее въ блестящіе стихи, понимаетъ все ея достоинство какъ истинный поэтъ, и даетъ читателю какъ нѣчто цѣлое, отдѣльно обработанное, какъ нормальную форму ощущеній извѣстнаго рода людей.
А люди, такъ чувствующіе, которымъ доступны эти ощущенія, предполагаются извѣстными читателю. Ихъ требованія отъ жизни, ихъ образъ мыслей, ихъ взглядъ на природу — все это предполагается извѣстнымъ. Люди эти изображены у г. Тургенева, въ его повѣстяхъ: это развитыя личности сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, это тѣ художники чувства, которые дорожили каждымъ его оттѣнкомъ.
И когда вы, ничего этого не зная, какъ новичокъ", которому неизвѣстны пережитыя поколѣніемъ радости и печати, вступите въ область поэзіи г. Фета прямо изъ обличительныхъ стихотвореній гг., Минаева, Розенгейма, Курочкина, Адамантова и проч. и проч., изъ области той гражданской поэзіи, которая взяла въ свое вѣдомство администрацію, перейдете къ стихамъ Фета, вы точно переѣдете границу и вступите совсѣмъ въ другое государство. Вы привыкли думать, что полиція и стихи Розенгейма одно и то же, что исправительныя заведенія и юмористическія пѣсни Минаева одно и то же; что стихотворенія Курочкина и наказаніе розгами одно и то же; вы думали все это вмѣстѣ взятое и завернутое въ стихи, составляетъ поэзію. Вы привыкнувъ ко всему этому, и вдругъ взявъ въ руки книжку стихотвореній г. Фета, удивитесь, не найдя тамъ ни администраціи, ни полиціи, ни розогъ — и скажете: «нѣтъ, это не поэзія. Мы знаемъ, какая у насъ истинная поэзія — это Минаевъ, Курочкинъ, Адамантовъ», Розенгеймъ…"
Вотъ съ такими-то требованіями и приступили къ г. Фету гг. рецензенты «Современника» и «Русскаго Слова», и поняли его какъ весьма плохой экземпляръ стихотворца, глазамъ котораго недоступны ни вредъ излишней централизаціи, ни грубыя послѣдствія крѣпостнаго права, ни ужасы тѣлесныхъ наказаній. Помилуйте, какая же это поэзія! «Все любовь да любовь, сумерки да заря, трели соловья да вздохи ночи». Да, отвѣтимъ мы, все любовь да любовь, сумерки да заря, трели соловья да вздохи ночи. Но за что жь вы напали за это чувство на Фета, когда оно вотъ уже цѣлыя тысячелѣтія составляетъ основу всѣхъ эпопей, поэмъ, драмъ, романовъ и повѣстей у всѣхъ народовъ, и только у насъ въ послѣднія тесть лѣтъ было изгнано изъ области стиховъ? Всѣ берутъ это чувство за признакъ развитія, у разныхъ народовъ, въ разныя эпохи, и съ помощью того, какъ понималъ его грекъ или средневѣковой рыцарь, Шекспиръ, Вольтера" или Гёте — рисуютъ вамъ эпохи цивилизаціи у разныхъ народовъ. Отчего въ этомъ чувствѣ, которому безсознательно повидимому служило искусство, какъ въ фокусѣ сосредоточивались и отражались идеи эпохи и состояніе цивилизаціи?
«Все любовь да любовь»… говорятъ противники Фета; ну, а другое положеніе: «все месть да месть» — развѣ шире обнимаетъ міръ, чѣмъ первое? Которая истина больше захватываетъ жизненныя стороны — не хотите спрашивать у идеалистовъ, ну, спросите хоть у политиковъ?
Мы находились, лѣтъ пять тому назадъ, въ припадкѣ полицейской поэзіи, и потому намъ казалась всякая другая поэзія галиматьею; теперь мы ратуемъ противъ бѣдности и забываемъ, что высшій тріумфъ получилъ отъ бѣдныхъ во Франціи Беранже, который пѣлъ Лизетъ и забывалъ, что и онъ бѣденъ и тѣ, которыхъ онъ прославляетъ, живутъ на чердакахъ. Вся поэзія Беранже, такая шаловливая, казалось бы, создана была посреди комфорта, человѣкомъ, получившимъ родовое и доходу отъ него тысячъ сто въ годъ. А эту любовь воспѣвалъ бѣднякъ и для бѣдняковъ; и зато сотни тысячъ бѣдняковъ почтили его похороны, забывъ о тѣхъ, кто, можетъ быть, очень краснорѣчиво громилъ полицейскихъ сержантовъ, такихъ докучливыхъ для всевозможныхъ Лизетъ.
Ну, да что говорить съ «новыми людьми» о поэзіи Фета — эти стихи такая дрянь, на которую они не хотятъ и вниманія обращать. И потому я возвращаюсь къ одному старому писателю, не скажу пока къ какому, и постараюсь высказать его словами необходимость въ жизни, первостепенную важность тѣхъ мотивовъ, которымъ сослужилъ такую вѣрную службу г. Фета". Этотъ старый писатель, съ которымъ я теперь познакомлю читателя, писалъ, конечно, постаринному, и постаринному ломалъ голову, какъ бы высказать ту полноту жизни, которую ощущали герои его романа. Героиню она" выводилъ въ свое время какъ «новаго человѣка», какъ идеалъ; ее онъ облекъ всевозможнымъ сочувствіемъ, ее старался онъ выказать въ самыхъ привлекательныхъ краскахъ для молодаго поколѣнія. Наконецъ, когда онъ еще думалъ, что не съумѣлъ описать все, что ему хотѣлось изобразить въ его идеальной женщинѣ, когда думалъ, что читатель не довольно еще закупленъ прелестью чувствъ, понятій и дѣйствій любимой женщины — ему захотѣлось быть поэтомъ. Стиховъ онъ самъ не писалъ и потому долженъ былъ прибѣгнуть къ стихотвореніямъ другихъ поэтовъ, имъ любимыхъ. Богъ какъ онъ описалъ полноту жизни этой женщины. — Мужъ и жена сидятъ и разсуждаютъ о слѣдующихъ предметахъ:
"Кто не испыталъ, какъ возбуждаетъ любовь всѣ силы человѣка, тотъ не знаетъ настоящей любви.
"Любовь въ томъ, чтобы помогать возвышенію и возвышаться.
"У кого безъ нея не было бы средствъ къ дѣятельности, тому она даетъ ихъ. У кого она есть, тому даетъ силы пользоваться ими.
«Мой другъ, я читаю теперь Бокачіо, говоритъ (положимъ) Ольга. Ты правду говорилъ, что у него громадный талантъ. Нѣкоторые его разсказы надобно, по зюему, поставить рядомъ съ лучшими шекспировскими драмами по глубинѣ и тонкости психологическаго анализа… Я говорю о тѣхъ его разсказахъ, въ которыхъ серьёзно изображается страстная, высокая любовь. Въ нихъ всего виднѣе его великій талантъ. Но, вотъ что я хотѣла сказать, мой другъ(положимъ) Ваня: онъ изображаетъ очень хорошо и сильно, но судя по этому, можно сказать, что тогда не знали той нѣги любви, какъ теперь, любовь тогда не чувствовалась такъ сильно, хоть и говорятъ, что это была эпоха самаго полнаго наслажденія любовью. Нѣтъ, какъ можно; они не наслаждались ею и въ половину такъ сильно. Ихъ чувство было слишкомъ поверхностно, ихъ упоеніе слишкомъ слабо и слишкомъ мимолетно.»
За тѣмъ Ольга, желая выразить то, чего не можетъ высказать прозой, читаетъ стихи:
И сладкія рѣчи
Какъ говоръ струй;
Его улыбка
И поцалуй.
Милый другъ! Погаси
Поцалуй твои:
И безъ нихъ, при тебѣ
Огнь пылаетъ въ крови,
И безъ нихъ, при тебѣ
Жжетъ румянецъ лицо,
И волнуется грудь,
И блистаютъ глаза,
Словно въ ночи звѣзда.
Стихи дѣйствуютъ сильно на Ольгу, и она начинаетъ дремать, и въ полузабытьи
"До нея доносится голосъ издали, ближе, ближе:
Wie herrlich leuchtet
Mir die Natur!
Wie glänzt die Sonne!
Wie lacht die Flur!
"И видитъ Ольга, что это такъ, все такъ… Золотистымъ отливомъ сіяетъ нива; покрыто цвѣтами поле, развертываются сотни, тысячи цвѣтовъ на кустарникѣ, опоясывающемъ поле; зеленѣетъ и шепчетъ подымающійся за кустарникомъ лѣсъ, и онъ весь пестрѣетъ цвѣтами; ароматъ несется съ нивы, съ луга, изъ кустарника, отъ наполняющихъ лѣсъ цвѣтовъ; порхаютъ но вѣткамъ птицы, и тысячи голосовъ несутся отъ вѣтвей, вмѣстѣ съ ароматомъ, и за нивою, за лугомъ, за кустарникомъ, и лѣсомъ, опять виднѣются такія же сіяющія золотомъ нивы, покрытые цвѣтами луга, покрытые цвѣтами кустарники, до дальнихъ горъ, покрытыхъ лѣсомъ, озаренныхъ солнцемъ, а надъ ихъ вершинами, тамъ и здѣсь, свѣтлыя серебристыя, золотистыя, пурпуровыя облака своими переливами слегка оттѣняютъ по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радуетъ природа, льетъ свѣтъ и теплоту, ароматъ и пѣсню, любовь и нѣгу въ грудь, льется пѣсня радости и нѣги, любви и добра изъ груди — «о, земля! о, нѣга! о, любовь! о, любовь, золотая, прекрасная, какъ утреннія облака надъ вершинами горъ!»
О Erd'! о Sonne!
О Glück! о Lust!
О Lieb, о Liebe,
So Goldenshön,
Wie Morgeirwolken
Auf jenen Höh’n!
Вотъ какъ писали старые люди, вотъ какъ они восторгались любовью! доложу я вамъ. — Но кто этотъ несчастный? спросятъ у меня «новые» люди, которые третируютъ поэзію хуже полицейскаго; кто этотъ, осмѣлившійся въ наше время восторгаться Бокачіо, говорить о любви восклицаніями, хуже фетовскихъ: «О, любовь, любовь! золотая, прекрасная»; размышлять о любви и подраздѣлять ее на внѣшнюю, глубокую, страстную, высокую; кто этотъ толкующій «о глубинѣ и тонкости психологическаго анализа у Петрарки»? Будемте смѣяться надъ этимъ почтеннымъ старичкомъ-идеалистомъ. Это, должно быть, Фетъ такъ расчувствовался среди деревенской обстановки! говорятъ наши нигилисты. А если не Фетъ, то, должно быть, Всеволодъ Крестовскій!
Такъ, друзья мои, такъ, угадали. Въ самомъ дѣлѣ, кто будетъ, зажмуривъ глаза, твердить такіе стихи:
И сладкія рѣчи,
Какъ говоръ струй;
Его улыбка
И поцалуй!
Кто на это способенъ? спрашиваемъ мы.
Способенъ на это — г. Чернышевскій!
Какъ, гдѣ? — Въ своемъ романѣ «Что дѣлать». Мы замѣнили только Вѣру Павловну — Ольгой, а Сашу (Кирсанова) — Ваней и переписали стр. 106, 107, 108 и 109 ІІІ-й ч. романа «Что дѣлать». Кирсановъ ли читаетъ эти стихи, или Вѣра Павловна, ужь навѣрное не знаемъ, г. Чернышевскій не говоритъ; но должно быть оба они, съ Чернышевскимъ включительно, позволяютъ себѣ такую поэтическую вольность!
Но какимъ же образомъ г. Чернышевскій допустилъ такую несообразность, такую непослѣдовательность своему ученію и ученію Добролюбова? какъ онъ допустилъ въ романѣ такое вопіющее противорѣчіе своей знаменитой магистерской диссертаціи «Объ эстетическихъ отношеніяхъ», гдѣ очень ясно и убѣдительно доказывалось, что поэзія есть выдумка праздныхъ и богатыхъ людей, что она въ сущности, если разобрать хорошенько всѣ повѣсти, романы, поэмы — не что иное, какъ суррогатъ географіи, исторіи, политической экономіи и соціальныхъ наукъ; что въ поэзіи и въ литературѣ преобладаетъ диллетантизмъ, то-есть поверхностное знаніе и популярное изложеніе исторіи, географіи, политической экономіи и соціальныхъ наукъ; что человѣку, хорошо знающему эти науки, нѣтъ никакого дѣла до поэзіи и литературы; точно такъ какъ человѣку, видѣвшему Швейцарію, нѣтъ никакой надобности до пейзажей Каллама, изображающихъ ту же Швейцарію, только хуже, потому что дѣйствительность выше поэзіи, какъ дѣйствительный цвѣтокъ выше цвѣтка нарисованнаго. А тутъ, ни съ того, ни съ другаго, тотъ же суровый г. Чернышевскій началъ распѣвать самымъ соблазнительнымъ образомъ:
Милый другъ! Погаси
Поцалуй твои!
бросился въ идеальничанье о какой-то любви «золотой» и «прекрасной», и все стихами, стихами такъ и рѣжетъ! А что еще хуже, прописалъ своей четѣ «новыхъ людей» всякій вечеръ ѣздить въ оперу, или въ театръ, или читать стихи и заниматься поэзіей! (III, 101).
Вотъ что значатъ старческія лѣта, г. Чернышевскій! А молодые-то люди, не намъ съ вами чета, г. Чернышевскій: тѣ просто говорятъ, что поэзія создана «для золотушныхъ барышенъ» (см. «Рус. Слово» 1863. № 6, рецензія на Лермонтова).
Странно, что и Добролюбовъ, въ послѣдній годъ своей жизни, заговорилъ какъ-будто что-то недобролюбовское, тоже бросился въ идеальность чувства, даже началъ писать лирическіе стихи… Нѣтъ, это не новые люди, г. Чернышевскій, и вы сами, и ваша Вѣра Навловни, и Лопуховъ, и Кирсановъ, и Добролюбовъ — вотъ г. Зайцевъ и Бурбоновъ, тѣ, дѣйствительно, новые люди. Одно время такимъ былъ г. Писаревъ, но потомъ и онъ, даже онъ! устыдился и провозгласилъ поэзію чѣмъ-то стоющимъ вниманія.
Такимъ образомъ, когда наши «новые люди-романтики» тщатся слабыми прозаическими описаніями нарисовать намъ, напримѣръ, такую картину, какъ у г. Чернышевскаго: «Золотистымъ отливомъ сіяетъ нива; покрыто цвѣтами поле… тамъ и здѣсь свѣтлыя, прозрачныя, пурпуровыя облачка» и проч. и проч. (см. выше), которыя видятся во снѣ Вѣрѣ Павловнѣ, какъ обольстительная обстановка жизни счастливой, эти картины — правда, подъ вліяніемъ другаго направленія — уже давно были выражены и лучше и сильнѣй все тѣмъ же г. Фетомъ, хотя бы напримѣръ, въ слѣдующемъ стихотвореніи:
Шопотъ, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Соннаго ручья,
Свѣтъ ночной, ночныя тѣни,
Тѣни безъ конца,
Рядъ волшебныхъ измѣненій,
Милаго лица,
Въ дымныхъ тучкахъ пурпуръ розы,
Отблескъ янтаря,
И, лобзанія и слезы —
И заря, заря!
Я бы очень хотѣлъ знать, надъ какими звуками, надъ какими мотивами задумывались въ оперѣ Вѣра Павловна и Кирсановъ; репертуаръ вѣдь извѣстенъ: онъ весь сочиненъ старыми композиторами, и «новые люди» принуждены были восторгаться ими. И дальше, Вѣра Павловна, которая видѣла во снѣ много замковъ и чертоговъ, блестящихъ огнями, что бы она сказала объ этомъ снѣ, который нарисовалъ намъ Фетъ:
Снился берегъ мнѣ скалистый,
Море спало подъ луною,
Какъ ребёнокъ дремлетъ чистый…
И по немъ скользя съ тобою,
Въ дымъ прозрачный и волнистый
Шли алмазной мы стезёю…
Какъ это представленіе жизни ей показалось бы? Это вѣдь своего рода алмазные чертоги.
Мы понимаемъ, почему г. Чернышевскій плѣнялся стихами:
О Erd'! о Sonne!
О Glück! о Lust,
О Lieb, о Liebe,
So Goldenschön.
И поэтому-то мы еще разъ перейдемъ къ г. Фету. Въ новомъ (третьемъ) изданіи его стихотвореній перепечатаны многія стихотворенія, появлявшіяся въ журналахъ, уже послѣ втораго изданія. Къ нимъ принадлежатъ и переводы изъ Гафиза, по моему мнѣнію — лучшіе изъ переводовъ послѣдняго времени… Стихотворенія эти прошли у насъ совершенно незамѣченными лѣтъ пять тому назадъ, между тѣмъ, какъ они составляютъ цѣнное пріобрѣтеніе нашей литературы. Этакой глубины мысли въ удивительной художественной формѣ мы не встрѣчали со времени Пушкина. Гафизъ представляетъ характерное явленіе Востока. Поэтъ XIV-го вѣка, котораго мусульмане называли солнцемъ вѣры, строгій блюститель Корана, который зналъ наизусть эту священную книгу — былъ сначала дервишемъ и принадлежалъ къ сектѣ софи или созерцательныхъ мудрецовъ и мистиковъ. Всю жизнь свою онъ предавался философскимъ и богословскимъ трудамъ, сочинялъ въ аскетическомъ вдохновеніи возвышеннѣйшіе гимны, въ которыхъ попиралъ въ людяхъ все плотское, за что и получилъ прозваніе: мистическій языкъ. Онъ былъ великимъ, славнымъ учителемъ своего времени, окруженнымъ толпою учениковъ, и въ качествѣ наставница состоялъ въ такой милости при дворѣ, что великій визирь выстроилъ для него отдѣльную школу. И вдругъ подъ старость лѣтъ, этотъ мистикъ и мудрецъ добровольно отказывается отъ всѣхъ плодовъ своихъ долговременныхъ усилій, и бойкая пѣсня старца разцвѣтаетъ яркими красками нашей земной жизни. Понятно, что этотъ нравственный переворотъ возбудилъ негодованіе въ прежнихъ приверженцахъ поэта. Вотъ каръ онъ началъ повѣствованіе о себѣ:
Я былъ пустынною страной;
Огонь мистическій спалилъ
Моей души погибшій долъ;
Песокъ пустыни огневой,
Я тамъ взвивался и пылилъ,
И, вѣтромъ уносимый,
Я въ небеса ушелъ.
Хвала творцу! во мнѣ онъ
Унялъ убійственный огонь…
Онъ дождикъ мнѣ послалъ сырой —
И кротко охлажденный,
Я прежній отъискалъ покой;
Богъ далъ мнѣ бытъ веселой,
Цвѣтущею землей.
Та же самая поэтическая идея выражена въ другомъ стихотвореніи Гафиза:
Звѣзда полуночи дугой золотою скатилась,
На лоно земное съ его суетою скатилась.
Цвѣты тамъ она увидала и травы долины,
И радостной ихъ и живой пестротою плѣнилась.
Она услыхала звонки говорливые стада,
И мелкихъ, серебряныхъ звуковъ игрою плѣнилась.
Коня увидала она, проскакавшаго въ полѣ,
И лошади статной летучей красою плѣнилась.
И мирными кронами хижинъ она и деревьевъ,
И даже убогой гнилушкой лѣсною плѣнилась.
И все полюбя, ужъ на небо она не просилась —
И рада была, что ночною порою скатилась.
Проникнутыя этой идеей, стихотворенія Гафиза — переданныя намъ г. Фетомъ въ неподражаемыхъ переводахъ — отличаются оригинальностью формы, которая сама составляетъ высокую поэзію. Только развѣ у Пушкина можно найдти такую смѣлость картины, такое глубокое опредѣленіе поэзіи, которое мы находимъ въ слѣдующемъ небольшомъ стихотвореніи. Сколько вы ни разглагольствуйте о томъ, что такое поэзія, въ чемъ ея сила, какія идеи могутъ служить ея содержаніемъ, вы не сдѣлаете болѣе поэтическаго опредѣленія поэзіи. Вотъ это небольшое стихотвореніе:
Сошло дыханье свыше,
И я слова распознаю:
"Гафизъ! зачѣмъ мечтаешь,
«Что самъ творишь ты пѣснь свою?
Съ предвѣчнаго начала
На лиліяхъ и розахъ,
Узоръ ея волшебный
Стоитъ начертанный въ раю!»
Гегель — единственный человѣкъ послѣ Аристотеля, глубоко взглянувшій на сущность общихъ законовъ поэзіи и искусства — позавидовалъ бы этому опредѣленію. Этотъ-то Гафизъ такъ опредѣлилъ самъ себя:
Книгу мудрую берешь ты —
Твой бокалъ беретъ Гафизъ;
Къ совершенству все идешь ты —
Къ безднѣ золъ идетъ Гафизъ.
Въ рабствѣ тягостномъ живешь ты
Терпѣливою овцой —
Какъ пустынный левъ въ неволѣ,
Всѣ оковы рветъ Гафизъ.
Съ тайной гордостью ведешь ты
Списокъ мнимо добрыхъ дѣлъ —
Новый грѣхъ ежеминутно
На себя кладетъ Гафизъ.
Много избранныхъ блюдешь ты
Поученіемъ своимъ,
Къ безразсудствамъ безразсудныхъ,
Веселясь, зоветъ Гафизъ.
Мечъ убійственный куешь ты,
Покарать еретиковъ —
Свѣтлый стихъ свой, драгоцѣнный,
Золотой, куетъ Гафизъ.
Къ небу ясному встаешь ты,
Дымомъ тяжкимъ и густымъ —
Горной рѣчки блескъ и свѣжесть
Въ глубь долинъ несетъ Гафизъ.
Все скажу однимъ я словомъ:
Вѣчно бѣдный человѣкъ,
Горечь каждому даешь ты —
Сладость всѣмъ даетъ Гафизъ.
Понятно, къ кому обращалъ такую рѣчь Гафизъ; понятно, слѣдовательно, почему стихи его такъ полны свѣжести. Слѣдовательно, не объясняя болѣе сущности поэзіи Гафиза, я хотѣлъ бы показать еще одинъ образчикъ той оригинальности, которая даетъ такую силу стиху Гафиза, и которая поразила ученую Германію:
Не будь, о богословъ, такъ строгъ!
Не дуйся, моралистъ, на всѣхъ!
Блаженства всюду ищемъ мы —
А это ужъ никакъ не грѣхъ!
Насъ, какъ израильскихъ сыновъ,
Пустынный истомилъ побѣгъ,
И мы у неба просимъ яствъ —
А это ужь никакъ не грѣхъ!
Да, намъ старикъ трактирщикъ другъ,
Мы сознаемся въ томъ при всѣхъ —
Притворства избѣгаемъ мы —
А это ужь никакъ не грѣхъ!
Людскую кровь не станемъ лить
Мы для воинственныхъ потѣхъ;
Льемъ виноградную мы кровь —
А это ужь никакъ не грѣхъ.
Мы разверзаемъ кладъ души,
Чтобы для сладостныхъ утѣхъ
Всѣ перлы сердца раскидать —
А это ужь никакъ не грѣхъ!
Мы славимъ милую въ стихахъ,
И насъ, быть можетъ, ждетъ успѣха.,
Плѣнительнымъ плѣненъ поэтъ —
А это ужь никакъ не грѣхъ!
Ты какъ оселъ или верблюдъ,
Кряхтя, тащи тяжелый мѣхъ —
Мы все, что давитъ, съ плечъ долой —
А это ужь никакъ не грѣхъ!
Мы нарочно останавливаемся на переводахъ г. Фета изъ Гафиза, такъ-какъ на нихъ рѣшительно не обратила вниманія наша критика, хотя, казалось бы, одна оригинальность формы, помимо содержанія, должна была броситься за. глаза.
Прежде изданныя стихотворенія всѣмъ извѣстны, и мы о нихъ не говоримъ.
- ↑ «Русскій Инвалидъ» № 213.
- ↑ «Московскія Вѣдомости», октябрь.
- ↑ «Вѣсть» № 10.
- ↑ Каждому по его способностямъ, каждой способности по ея заслугамъ.
- ↑ То же было уже разъ сказано въ № 8 (39) „Вѣсти“.
- ↑ Гг. Скарятинъ и Юматовъ „своихъ“ словъ даже не могутъ выдумать, и повторяютъ слово „ловкіе“ изъ статьи г. Каткова.
- ↑ Опять словцо изъ „Московскихъ Вѣдомостей“.
- ↑ «Домашняя Бесѣда» 1863 года № 39, стр. 257.
- ↑ „Домашняя Бесѣда“ 41, стр. 297.
- ↑ «Русское Слово», 1863 г., іюль.
- ↑ «Русское Слово», 1863 г., августъ.
- ↑ Дѣйствительно, г. Писемскій въ своемъ романѣ «Взбаломученное Море» совершенно создалъ со взглядами гг. Каткова и Скарятина.
- ↑ «Вѣсть», № 10.
- ↑ Хотя г. Писемскій и думалъ, между прочимъ, выразить это въ своемъ послѣднемъ романѣ.
- ↑ «Современникъ», 1863 г., № 6.
- ↑ Стихотворенія А. А. Фета. Въ двухъ частяхъ. Москва. 1863 года.