ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛѢТОПИСЬ.
правитьСтиховъ нѣтъ! стиховъ нѣтъ! говорятъ всѣ, заглядывая въ журналы и газеты. Въ самомъ дѣлѣ поэзіи нѣтъ; между тѣмъ вышло множество изданіи нашихъ поэтовъ!… Фактъ неотразюгъ, а затѣмъ худъ онъ, или хорошъ, поразсудимъ.
При такихъ обстоятельствахъ, какія мы переживаемъ въ настоящее время, то ли бывало въ старину! говорятъ намъ. Являлись барды, настраивали лиры, а ныньче… А ныньче? Выходить, что дѣйствительно мы мошки и букашки. Давно ли, лѣтъ десять назадъ, въ 1853 году чего мы не читали?… Истинное вдохновеніе, слетѣвшее съ устъ Ѳ. Глинки, одушевило станъ русскихъ поэтовъ, а теперь, и вдохновеніе молчитъ, и русскіе поэты молчатъ… Стиховъ нѣтъ.
Но это частность, то были, можно сказать, прикладныя стихотворенія къ современнымъ обстоятельствамъ, а мы говоримъ здѣсь вообще. Давно ли всѣ книжки толстыхъ журналовъ непремѣнно украшались сатирическими стихотвореніями, на всякія злоупотребленія? Но съ тѣхъ поръ, какъ г. Пятковскій собралъ всѣ наши гражданскія обличенія въ одну книжку, дѣло показалось завершеннымъ, и даже гражданскихъ мотивовъ мы видимъ мало; даже «Искра», законный притонъ этихъ мотивовъ, нынѣ наигрываетъ романтическія пѣсни. Пока она учится играть… Стиховъ нѣтъ.
Г. Некрасовъ удовольствовался тѣмъ, что сдѣлалъ третье дешевое изданіе своихъ стихотвореній — и молчитъ.
Г. Минаевъ, одинъ изъ сильныхъ обличителей міра сего, обличитель надъ обличителями, нигилистъ-обличитель, и тотъ собралъ уже свои разбросанныя повсюду стрѣлы въ одинъ пукъ, и вмѣсто сатиръ на русскихъ писателей, пишетъ сатиры на русскій алфавитъ.
Г. Адамантовъ, сильный обличитель всѣхъ нигилистовъ, обличитель московскій, также поторопился собрать свои прежнія обличенія и издать ихъ отдѣльно.
Г. Курочкинъ задумалъ, кажется, опять заняться вторымъ, исправленнымъ переводомъ Беранже — и благо ему: repetitio est mater studiorum.
Сочувственныя — не обличительныя, замѣтьте — лиры гг. Майкова, Полонскаго, Фета и Тютчева, молчатъ — молчатъ точно глухонѣмые. Стиховъ нѣтъ!
Что же это такое, господа, вы точно сговорились молчать! -Смѣемъ васъ увѣрить, что вы намъ еще не надоѣли… А вѣдь могутъ явиться злые языки и распустятъ подъ рукой и этакій слухъ! Ботъ хоть бы г. Эдельсонъ уже обратился къ нашимъ лирическимъ поэтамъ съ подозрительнымъ вопросомъ, «отчего ихъ никто не читаетъ?» Вопросъ предложенъ коварно, и отвѣтъ написанъ самимъ же г. Эдельсономъ точно дипломатическая нота.
Мы выпустимъ все то, что дѣлаетъ статью г. Эдельсона[1], похожею на дипломатическую ноту, и выскажемъ ея сущность. «Насъ — говоритъ г. Эдельсонъ — просто мучитъ жалкая современная роль нашей лирической поэзіи. Въ публикѣ произошло замѣтное охлажденіе къ нашимъ лирическимъ поэтамъ, хотя вотъ уже нѣсколько лѣтъ мы не лишились ни одного изъ нашихъ наиболѣе даровитыхъ лириковъ, и хотя они съ своей стороны стараются, по временамъ, снова привлечь къ себѣ вниманіе и сочувствіе публики. Каждый разъ даже, когда появится сколько-нибудь значительное произведеніе кого-либо изъ нихъ, публика и журналы, очевидно, какъ бы встрепенутся, наполнятся ожиданіями, но затѣмъ тотчасъ же послѣдуетъ разочарованіе и еще большее охлажденіе. Такъ было нѣсколько лѣтъ тому назадъ, при появленіи во „Времени“ первыхъ главъ поэмы г. Полонскаго „Свѣжее преданье“; такъ было, отчасти, предъ появленіемъ въ февральской книжкѣ „Русскаго Вѣстника“ второй половины лирической поэмы А. Н. Майкова: „Три смерти“. Но ни послѣ напечатанія нѣсколькихъ главъ поэмы г. Полонскаго, ни послѣ появленія второй половины а Трехъ смертей» критика не сказала почти ни слова о новыхъ, довольно крупныхъ явленіяхъ. Неужели же не нашлось никого, кто бы способенъ былъ понять самъ и растолковать другимъ красоты новыхъ твореній? Нельзя же предположить также, чтобъ всѣ журналы и газеты сговорились погубить у насъ поэзію и не допустили на свои страницы ни одной статьи объ нихъ. Наконецъ, отчего же не слышно было объ нихъ никакого говора въ обществѣ, между-тѣмъ, какъ вся Россія чуть не цѣлый годъ спорила и толковала по поводу романа «Отцы и Дѣти»?
Какая жь причина всего этого, спрашиваетъ г. Эдельсонъ и отвѣчаетъ: «Отвѣтъ, увы! очень простъ, хотя и прискорбенъ. Наши современные лирическіе поэты просто не представляютъ достаточно содержанія, чтобъ сказать нѣчто новое и достойное вниманія, среди множества живыхъ и практическихъ вопросовъ, поднятыхъ историческимъ теченіемъ жизни. Когда выросло молодое поколѣніе, въ которомъ нужно было воспитать потребность поэзіи, прививая ему вкусъ къ гармоніи глубокимъ интересомъ пѣсенъ — поэты наши оказались безсильными къ выполненію этой задачи».
Не разъ высказывалась въ нашей литературѣ мысль, которую теперь повторяетъ и г. Эдельсонъ; не разъ она и вводила въ заблужденіе нашихъ стихотворцевъ. Результатомъ, который выводился обыкновенно изъ такого мнѣнія, было обращеніе поэзіи къ насущнымъ потребностямъ общества и къ его недостаткамъ. Являлось обличеніе, сатира, и эта сатира думала замѣнить лиризмъ эпохи. Что жь, сатира — вещь прекрасная, и дай-Богъ побольше нашему обществу такихъ обличителей, какъ Ювеналъ и Барбье, отрывки изъ которыхъ намъ переводятъ въ послѣднее время! Такіе обличители только поднимаютъ уровень общественнаго сознанія. Но съ обличителями нашими случилось именно то же горе, которое постигло и лириковъ. Какъ послѣдніе не знали, что воспѣвать и во имя чего вдохновляться, такъ обличители не знали, что обличать и во имя какихъ идей можно негодовать на современную распущенность. Однакожъ всѣ начали негодовать. Негодовалъ г. Курочкинъ, негодовалъ г. Минаевъ, негодовали гг. Плещеевъ, Розенгеймъ, Щербина, Адамантовъ, Апухтинъ, Никитинъ, Бенедиктовъ, Глинка. Всѣ негодовали. Но когда эти негодующіе взглянули другъ другу въ лицо, они разсмѣялись и начали негодовать другъ на друга. Сами себѣ они показались мелкими обличителями. Понятно, что и изъ обличителей никто не опередилъ своего собрата, точно такъ же, какъ и лирики. И тѣ и другіе остались на одномъ уровнѣ; общество о нихъ не говоритъ, изъ-за нихъ не ведетъ споровъ, а критика о нихъ молчитъ.
«Однимъ изъ интересныхъ и характерныхъ свидѣтельствъ — говоритъ г. Эдельсонъ — недостатка глубокаго, истинно поэтическаго содержанія въ современной дѣятельности нашихъ лирическихъ поэтовъ, служитъ для насъ появленіе въ нынѣшнемъ году книжки г. Пятковскаго: „Гражданскіе мотивы“. Какой смыслъ имѣетъ этотъ сборникъ, чѣмъ вызвано его появленіе? Очевидно, что общество еще привыкло чего-то ожидать отъ своихъ поэтовъ, что вѣра въ ихъ способность сказать во всякое время и при всякихъ обстоятельствахъ свое живое и сильное слово еще не замерла въ большинствѣ; но въ дѣйствительности, этого живаго, сильнаго, оригинальнаго слова не слышится отъ нихъ, и вотъ, въ отвѣтъ на запросъ публики отъ поэтовъ, г. Пятковскій, какъ-бы оправдывая ихъ передъ обществомъ, начинаетъ отъискивать въ нихъ какіе-то гражданскіе мотивы, вѣроятно желая отличить этимъ названіемъ стихотворенія, отвѣчающія сколько-нибудь интересамъ и духу времени, отъ стихотвореній, непредставляющихъ никакого содержанія, а простое пѣніе на старые и избитые мотивы».
И вопросъ, заданный г. Эдельсономъ, и его отвѣты, какъ видите, очень важны для насъ, для современнаго состоянія нашей поэзіи, или, лучше сказать, для современнаго «отсутствія» ея. Какъ же быть? Птичье пѣніе лирическихъ поэтовъ никуда не годится; обличительныя стихотворенія съ гражданскими мотивами — тоже: они ужь черезчуръ спеціальны и мелки. Гдѣ жь выходъ? или его нѣтъ?.. Должно быть есть, потому что истинные таланты его находятъ всегда.
«Мы требуемъ — говорить г. Эдельсонъ — отъ поэзіи серьёзнаго содержанія, отраженія эпохи, духа времени, однимъ словомъ живаго голоса; а насъ угощаютъ капризно-личными ощущеніями, античными созерцаніями, натянутыми картинами изъ средняго и древняго міра, поклоненіями красотамъ природы и т. д.; да вдобавокъ и этимъ всѣмъ еще въ подогрѣтомъ видѣ, безъ живаго по большей части и цѣльнаго вдохновенія».
Остановимся на этихъ послѣднихъ словахъ и разберемъ, на сколько они представляютъ опредѣленнаго и на сколько они могутъ послужить къ уразумѣнію, чего недостаетъ нашей поэзіи.
«Античныя созерцанія, натянутыя картины древняго и средняго міра»… они дѣйствительно опротивѣли со временъ классиковъ, и трудно намъ съ ними помириться. Но отчего жь мы мирились съ «Египетскими ночами» Пушкина? отчего мы восторгались и не находили въ нихъ ни капризно-личныхъ ощущеніи, ни натянутыхъ картинъ? Въ картинахъ г. Майкова — «Смерть Люція» болѣе серьёзнаго содержанія, чѣмъ въ «Египетскихъ ночахъ»; онѣ должны бы сильнѣе затрогивать духъ нашего времени, щекотать нервы нашей эпохи, а между тѣмъ онѣ не достигаютъ этого; Пушкинъ же достигалъ. Дон-Жуанъ г. Толстаго, казалось бы, совсѣмъ былъ принаровленъ не только къ духу XIX столѣтія, но даже къ русскому народному духу: у г. Толстаго, Дон-Жуанъ кается въ грѣхахъ, какъ слѣдуетъ добропорядочному человѣку — а между тѣмъ, грѣшный Дон-Жуанъ Пушкина до сихъ поръ увлекателенъ, а г. Толстаго всѣ забыли. Вотъ и уловите тайну поэзіи, соотвѣтствующей нашей эпохѣ!
«Безъ живаго, безъ цѣльнаго вдохновенія, нѣтъ поэзіи»… говоритъ г. Эдельсонъ. Вотъ въ этомъ, я полагаю, вся «суть». Но за то, нужно полагать, здѣсь вопросъ опять восходитъ къ началамъ всѣхъ началъ въ поэзіи: что можетъ бытъ источникомъ живаго, цѣльнаго вдохновенія? На сколько въ этомъ участвуютъ наполняющія воздухъ извѣстной эпохи — идеи, и умѣнье имъ сочувствовать, ихъ принимать къ сердцу. На нашихъ прозаическихъ писателяхъ ошибки неудачно-помѣщеннаго одушевленія очевидны. Г-жа Кохановская «неподдѣльно» и, кажется, «всецѣльно» вдохновилась нашимъ стариннымъ житьемъ-бытьемъ и промахнулась. Гр. Толстой въ своихъ «Казакахъ» продѣлалъ ту же исторію, и результатомъ того и другаго труда вышла фальшивая поэзія. Но ошибка можетъ быть и другаго рода: иной напуститъ на себя сочувствіе къ какой-нибудь идеѣ, которой онъ совсѣмъ не со чувствуетъ, но считаетъ необходимымъ напустить это сочувствіе, потому что «идея модная, новая». И начнетъ себя подогрѣвать, усиливаться что-нибудь сказать, и скажетъ ложь — потому, что внутренняго побужденія къ творческой дѣятельности не было. Таковъ романъ г. Авдѣева: «Подводный камень». Авторъ увлекся сочувствіемъ къ женщинѣ, да и промахнулся, какъ нѣкогда промахнулся въ своемъ сочувствіи къ лермонтовскому Печорину. Таковы у г. Некрасова многія стихотворенія, гдѣ онъ увлекся ученіемъ одной доктрины, говорившей, что въ нашемъ народѣ нѣтъ искры добра — и на эту тэму написалъ нѣсколько ложныхъ стихотвореній.
Слѣдовательно, нужно знать, чему сочувствовать, какъ сочувствовать, и нужно, чтобы сочувствіе это не было уже избито до опошлѣнія предъидущими писателями. Съ этими разсужденіями мы и приступаемъ къ поэмѣ г. Майкова: «Смерть Люція».
Предметъ поэмы — паденіе однихъ вѣрованій и возникновеніе другихъ; распаденіе языческихъ убѣжденій и возрожденіе христіанскихъ. Можетъ ли быть новъ подобный предметъ, можетъ ли онъ близко касаться современнаго человѣка? И да, и нѣтъ. Смотря по тому, какъ онъ будетъ тревожить, задѣвать за живое, заставлять страдать самого писателя, на столько все это отразится и въ поэмѣ. Чтобы заставить читателя страдать отъ внутренней борьбы разныхъ мнѣній, которая стоила людямъ сильнымъ страданій и смерти — нужно самому по крайней мѣрѣ пройти черезъ сильныя страданія мысли. Что этимъ страданіямъ не чужда наша эпоха — никакого нѣтъ сомнѣнія. Спросите, что не подвергнуто сильнымъ осужденіямъ, что изъ всего живущаго стоитъ крѣпко корнями въ почвѣ, что не подкопано новѣйшими изслѣдованіями и открытіями? Слѣдовательно, въ современномъ положеніи общества можетъ найтись много созвучія поэту, который бы задумалъ взять себѣ тэмой подобный предметъ. Крутые повороты общественной жизни, крутые повороты мнѣній частныхъ лицъ, даютъ много матеріала подобной современной поэмѣ.
Но можно тотъ же самый предметъ описать, такъ сказать, прозаическимъ образомъ. Исторія римскаго общества временъ паденія разработана въ послѣднее время чрезвычайно добросовѣстно. Возникновеніе христіанства, его борьба съ матеріалистической доктриной, распаденіе языческой философіи на ученія стоиковъ, эпикурейцовъ, скептиковъ; преобразованіе христіанства, какъ религіозной системы, въ религіозное общество — все это уже извѣстно послѣ добросовѣстныхъ трудовъ тюбингенской школы, учениковъ Баура. Можно взять эту историческую почву и описать, на основаніи ученыхъ изысканій, только стихами, ту же исторію, ту же борьбу. Подобное описаніе можетъ удасться и человѣку совсѣмъ нестрадавшему отъ ломки своихъ собственныхъ убѣжденій, а просто вычитавшему изъ хорошихъ книжекъ хорошія истины. Поэма можетъ быть вѣрною духу древняго времени, исторіи, ея послѣднимъ изслѣдованіямъ, можетъ быть очень полезною и вѣрною картиною — но поэзіи въ ней не будетъ. Она не задѣнетъ общества, и причина будетъ заключаться въ личности поэта. На сколько въ немъ самомъ было сочувствія тѣмъ страданьямъ, которыя онъ описывалъ, на столько отзовется на нихъ и общество. Это несомнѣнно. Истина глубокая, которую Теккерей выразилъ слѣдующими словами: «Міръ таковъ, какъ на него посмотришь: онъ ни худъ, ни хорошъ, ни красивъ, ни безобразенъ. Но если ты съ улыбкой смотришь на міръ — онъ тебѣ улыбается; если ты хмуришься — онъ хмурится». Эта истина должна быть главною при оцѣнкѣ поэтическихъ произведеній.
Разскажемъ же содержаніе поэмы г. Майкова. Содержаніе это легко передать. Оно въ общихъ чертахъ выражается въ двухъ монологахъ, двухъ дѣйствующихъ лицъ: язычника и христіанина. Вотъ монологъ язычника Люція, обращенный къ другому знаменитому язычнику — Ювеналу:
Въ какое время мы живемъ!
Мы вѣчно что нибудь клянемъ,
Философъ — роскошь, рабъ — неволю;
Гдѣ ни послушай — тотъ же стонъ
У всѣхъ народовъ и племенъ,
Про вѣкъ, имъ выпавшій на долю,
Что хуже не было временъ!
Мы повторяемъ пѣсню ту же.
Но ты подумалъ ли хоть разъ,
Что въ нашей жизни губитъ насъ,
Чѣмъ намъ-то вѣкъ достался хуже?…
Ты молодъ. Сила есть въ тебѣ,
Ты жаждешь въ честной стать борьбѣ,
Готовъ рвануться первый въ пламя,
Бѣжишь къ вождямъ, бѣжишь къ жрецамъ,
Бѣжишь подъ древнее ихъ знамя,
И просишь — дѣла дайте намъ!
И что жь въ отвѣтъ на рвенье наше?
Ни вождь въ свой долгъ, ни жрецъ въ боговъ —
Давно не вѣрятъ!
Средь пировъ
Я часто съ поднятою чашей
Стоялъ и словъ не находилъ,
Чтобы придумать тостъ разумный!
А тостъ разумный на пирахъ
То знамя поднятое шумно,
То мысль прочтенная въ сердцахъ!
Когда-то тоже легіоны
Водилъ я наши… Тамъ Тевтоны,
Которымъ дѣла нѣтъ до насъ,
Какъ намъ до нихъ, съ другимъ народомъ
Столкнулись какъ-то мимоходомъ:
Я посланъ былъ… И что жь? Рубясь
Въ лѣсахъ, по страшнымъ переходамъ
Людей теряя и губя, —
Изъ-за чего? Вѣдь сумасбродомъ,
Клянуся! я считалъ себя!
Тріумфа послѣ удостоенъ! —
Цвѣты на консульскомъ пути! —
И въ Капитолій, храбрый воинъ,
Героемъ долженъ былъ войдти!
Хорошъ герой!… И принимали
Меня наборомъ громкихъ фразъ
Въ сенатѣ, чуть что не смѣясь…
Мы всѣ другъ друга понимали!
Всѣ въ свой чередъ тріумфовали!
Когда-то тоже «Римъ спасли»
Тѣмъ, что до моря добрели
И въ морѣ раковинъ набрали!…
Что жь было дѣлать мнѣ? Слѣпцомъ
Идти съ общественнымъ потокомъ?
Что зломъ зовутъ, звать тоже зломъ?
Что всѣ кругомъ зовутъ порокомъ —
Порокомъ звать, хотя бы въ томъ
Ты видѣлъ честь?… Весь вѣкъ лукавить,
И, вмѣсто праведной хулы,
Безумство, ложь хвалить и славить,
Сбирая дань съ своей хвалы?
И ужъ зажить сатрапомъ! Счастье
Въ тупомъ лишь видѣть сладострастьѣ?…
Съ Кипридой кончивши потомъ,
Ужъ добивать остатокъ смысла,
Всѣмъ погрузившись существомъ
Въ астрологическія числа?
Наполнить магами свой домъ,
Ходить къ оракуламъ, къ сивилламъ,
И все, въ чемъ толку больше нѣтъ,
Что гнить должно бы по могиламъ,
Опять вытаскивать на свѣтъ?
Но въ этой мглѣ заснуть не можетъ
Покорно тотъ, хоть бы хотѣлъ,
Чей умъ и сердце вѣчно гложетъ
Святая жажда славныхъ дѣлъ!
Заснешь и вскочишь вдругъ въ потемкахъ…
«Нашелъ, нашелъ!» воскликнешь вдругъ,
Свѣчу зажжешь — и что же вкругъ?
Опять стоишь ты на обломкахъ!
Сверкнувшей правды грустный свѣтъ
Лишь говоритъ тебѣ съ тоскою
Что въ роли, созданной тобою,
Ни нужды пѣтъ, ни смыслу нѣтъ!…
Потомъ все рѣже эти бури,
Но и сквозь броню мудреца
Тебя бичи незримыхъ фурій
Язвить все будутъ до конца!
И чуть душой норой воспрянешь,
Чуть оживишься ты на мигъ
Въ груди услышишь тотъ же крикъ:
«И, полно, милый, не обманешь!…»
Ахъ, Люцій! Ты — ты все постигъ!
Ты мнѣ казался полубогомъ
Всегда, въ которомъ всѣ вѣка
Слились блистательнымъ итогомъ!
И на тебѣ лежитъ рука
Какой-то все мертвящей силы!
Но что же сдѣлаетъ поэтъ
Въ такое время? Сколько лѣтъ
Я декламирую въ честь Силлы,
Кидаю громы въ Карѳагенъ,
И утѣшаю Поликсенъ,
И Андромахъ — межъ тѣмъ какъ ядомъ
Душа полна и желчь кипитъ,
А за тобой межъ тѣмъ слѣдитъ
Шпіонъ своимъ змѣинымъ взглядомъ!…
О, лебедь Мантуи! И онъ,
Пѣвецъ Тибура вдохновенный!
Какъ часто ими умиленный,
Я плакалъ, тихо потрясенъ
Одной гармоніей пѣвучей
Стиховъ ихъ сладостныхъ! Весной
Въ нихъ вѣетъ, юностью кипучей!
Все, даже скорбь, звучитъ могучей
Весенней бурей золотой!…
И подлѣ нихъ моя сатира
Мнѣ ненавистна и гадка,
Какъ крикъ всполоха въ шумѣ пира,
Какъ ропотъ злаго старика!
Да, жаль мнѣ васъ! На вашу лиру
Изъ міра нечему пахнутъ,
Чтобы аккордомъ звучнымъ міру
Ей отозваться какъ нибудь!
Затѣмъ послѣ нѣсколькихъ превосходныхъ языческихъ сценъ пира, на которомъ Люцій долженъ отравить себя, передъ тѣмъ, какъ онъ хочетъ взяться за кубокъ съ ядомъ, къ нему являются его старые знакомые, Марцеллъ и Лидія, принявшіе христіанство, и уговариваютъ его послѣдовать ихъ примѣру. Люцій отвѣчаетъ имъ:
Марцеллъ! Какое ослѣпленье!
Пусть Лида — пылкія мечты!…
Рабы — они рабы!… Но ты!
Нѣтъ, я тебя не понимаю!
Я христіанъ видалъ и знаю.
Въ ихъ головахъ какой-то сбродъ
Фантазій дикаго Востока,
Слеза въ глазахъ, и рѣчь пророка,
И казнь — ихъ счастіе!…
И вотъ
Насъ это счастье завтра ждетъ!
Патрицій! Вождь! Стратеги къ славный!
Марцеллъ, проведшій жизнь свою
Въ походахъ, въ лагерѣ, въ бою, —
Одинъ, быть-можетъ, предкамъ равный,
И вдругъ идетъ — смѣшно сказать!
Изъ отвлеченнаго понятья, (*)
(*) Всѣ темныя для язычника Люція, или неудавшіяся мѣста этого отрывка мы напечатали курсивомъ.
Чтобъ доказать, что люди братья,
Что духъ безсмертенъ — умирать!
Для вашихъ риторовъ, конечно
Смѣшно, что люди вдругъ идутъ
На смерть, какъ армію безъ смутъ,
И сами, изъ-за мысли вѣчной!
Не то еще увидятъ: сынъ
Оставитъ мать, братъ кинетъ брата,
Не будетъ празденъ ни одинъ!
Мечъ въ міръ внесенъ, и нѣтъ возврата!
Вѣрь, говорю я не въ бреду.
Ты знаешь, взглядъ мой въ битвѣ вѣренъ:
Я зналъ всегда куда иду…
Для васъ, мой милый, бой потерянъ!
Когда увидитъ въ циркѣ Римъ,
Какъ мы за истину стоимъ,
Узнать захочетъ, что за люди?
Какая сила въ нихъ живетъ?
И изъ гонителей и судій,
Вѣръ, не одинъ къ намъ перейдетъ!
Со мной самимъ все такъ случилось.
Въ аренѣ видѣлъ я двухъ дѣвъ;
Когда на нихъ рванулся левъ,
Лицо ихъ свѣтомъ озарилось!
Я даже вскрикнулъ! А вѣдь кровь
Видалъ!… Да, да! Водиться вновь
Должны мы всѣ!… Когда, бывало,
Ѣзжалъ изъ стана я сюда;
Отъ омерзенья и стыда
Душа во мнѣ изнемогала!
Не разъ я думалъ и тогда —
Привесть свои бы легіоны,
Да этотъ Римъ раззолоченный
Весь разнести бы по клочкамъ!
И разнесли бъ!… А что же тамъ?
Потомъ?… Ты, Люцій, ты купался
Самъ въ этомъ омутѣ! Плѣнялся
Искусствомъ, красотою женъ!
Ты славой предковъ ослѣпленъ!
Изнѣженъ лѣнью и покоемъ,
И съ Римомъ такъ связалъ себя
Что бытъ въ глазахъ его героемъ
Еще такъ важно для тебя!…
Не предкамъ вывесть насъ изъ грязи!
Нѣтъ, съ ними порваны всѣ связи!
Нѣтъ, отрекись это всего,
На чемъ они сооружали
Величье Рима своего!
Они лишь въ цѣпи заковали
Весь этотъ міръ, — и для чего?
Чтобъ прочнымъ онъ служилъ подножьемъ
Величью евнуховъ, вралей,
Со всѣмъ ихъ чванствомъ и безбожьемъ
Всего боящихся дѣтей!
Это говоритъ христіанинъ, опровергающій язычника, христіанинъ образованный, прежде «стратегикъ славный, патрицій, вождь» говоритъ язычнику, который не понимаетъ, что такое душа, откуда она взялась, что такое жизнь загробная, что такое безсмертіе, что такое отреченіе отъ міра. Какой же доводъ онъ приводитъ, противъ всѣхъ языческихъ убѣжденій Люція? — вѣдь убѣжденія эти были высказаны очень сильно:
Ни вождь въ свой долгъ, ни жрецъ въ боговъ,
Давно не вѣрятъ.
Къ этому Люцій прибавлялъ: Когда я водилъ легіоны противъ непріятеля — я былъ сумасбродомъ; когда мнѣ воздавали почести въ сенатѣ — «мы всѣ, патриціи, переглянулись и засмѣялись»; «я долженъ называть зломъ то, что считаю честью». Таковъ Люцій въ началѣ потому, что онъ все это говорилъ. Ему-то, этому человѣку, Марцеллъ читаетъ такія мысли: «мечъ въ міръ внесенъ, и нѣтъ возврата»; «да васъ, мой милый, бой потерянъ». Доказательство Марцелла, почему всѣ должны обратиться въ христіанъ, состоитъ въ слѣдующемъ: въ циркѣ на двухъ дѣвушекъ ринулся левъ, а онѣ не только не испугались, но даже лицо ихъ свѣтомъ озарилось. Изъ этого Марцеллъ выводитъ такую непонятую для Люція догматику: «родиться вновь должны мы всѣ». Или такой доводъ:
Ты съ Римомъ такъ связалъ себя
Что быть въ глазахъ его героемъ
Еще такъ важно для тебя!
Г. Майкову извѣстно, что Марцеллъ, человѣкъ образованный, передовой и обратившійся въ христіанство, долженъ былъ знать о чемъ говорить съ язычникомъ, который самъ указалъ на больныя стороны общества, на патриціевъ, сенатъ, отсутствіе принциповъ добра и зла, на все устройство Римской Имперіи — а Парцеллѣ говоритъ съ Люціемъ отвлеченно-догматическимъ языкомъ. Онъ ниже Люція. — Но едва въ нашихъ глазахъ успѣлъ возвыситься Люцій, по причинѣ плохаго отвѣта Марцелла, какъ тотчасъ же и самъ падаетъ въ слѣдующемъ монологѣ:
Постой, Марцеллъ. — Жизнь ныньче бремя,
Самоубійство въ наши дни —
Вся наша доблесть, но они
Пройдутъ.
Здѣсь читатель становится въ тупикъ. Какъ такъ пройдутъ? Если пройдутъ, то значитъ есть надежда, и тогда зачѣмъ самоубійство? — Эту-то надежду и приноситъ христіанство; но ее Люцій отвергъ? — Читатель въ недоумѣніи, а Люцій продолжаетъ:
Настанетъ лучше время!
Поймемъ и глубже примемъ мы
Тотъ свѣтъ, который дали міру
Великой Греціи умы.
Давно ль взялися мы за лиру,
Платона знаемъ?
Другими словами: самоубійство прекратится и надежда вновь явится погибающему міру, когда онъ изучитъ хорошенько Платона и возьмется за лиру? Что это такое? Вопервыхъ, Люцій долженъ знать Платона и греческую философію, судя потому, какъ и что онъ говоритъ. Слѣдовательно, изученіе Платона нисколько ему не помогло въ отчаяніи. А вовторыхъ, что еще хуже для недогадливости Люція, онъ самъ, кажется, не понялъ Платона. Даже церковь христіанская считаетъ ученіе Платона — приготовленіемъ къ христіанству, даже профессоръ петербургской духовной академіи, г. Карповъ, для этой цѣли переводилъ Платона. Слѣдовательно, Люцій, отвергающій христіанство и имѣющій надежду на ученіе Платона — есть нѣчто крайне странное для античнаго язычника, столько же, какъ Марцеллъ поверхностенъ для христіанина, обратившагося отъ образованныхъ язычниковъ. Г. Майковъ очень хорошо знаетъ, что внесли въ христіанство язычники, подобные Марцеллу, послѣ обращенія въ христіанство: такіе язычники дали христіанству всемірное значеніе своею философскою, греческою подготовкою.
Послѣ Марцелла приходитъ Лида и говоритъ уже какъ женщина.
Живи для бѣдныхъ и простыхъ!
Иную жизнь въ душѣ пробудишь!
Умаль себя для блага ихъ —
И больше ты, и лучше будешь.
Только христіанинъ, проникнутый ученіемъ, могъ понимать, что говоритъ ему Лида; но такъ-какъ она знала, что Люцій не бывалъ на христіанскихъ собраніяхъ, то и удивительно, какъ могла она повести такую рѣчь. Слова эти можно объяснить только пламеннымъ чувствомъ христіанки. Лида продолжала:
И все давно ужь началось!
Вездѣ, вездѣ прошелъ Христосъ,
Смотри, отъ моря и до моря
Тебѣ предъ именемъ Христа
Открыты двери! Нѣту горя,
Нигдѣ слеза не пролита,
Чтобъ на другомъ концѣ вселенной
Не отозвались ей сердца!
Забудь величье мудреца,
Смири въ себѣ свой умъ надменный!
Не забудьте, что и Марцеллъ и Лида знаютъ, что говорятъ съ мудрецомъ, котораго можно убѣдить только неотразимой логикой. Между тѣмъ стихи, обозначенные курсивомъ, не что иное, какъ признаки какихъ-то смутныхъ мыслей, чувства души благочестивой, но которая не должна бы говорить съ мудрецами. Замѣчательно, что названіе «мудреца» такъ понравилось Люцію, что онъ рискнулъ еще разъ самому себѣ противорѣчить. Онъ отвѣчалъ не Лидѣ — ей онъ не сталъ отвѣчать — а Марцеллу:
Великодушныя мечты,
Но все, Марцеллъ, мечты пустыя.
Нѣтъ, не сойду я съ высоты.
И что за дѣло, что чужіе
Мнѣ будутъ неучъ и глупецъ!
То, что умомъ я постигаю, —
Одно мое! И тѣмъ, я знаю,
Я выше ихъ, простыхъ сердецъ!
И если есть душа вселенной,
Есть божество — оно во мнѣ,
Въ моемъ умѣ, и вѣкъ въ войнѣ
Съ твоей толпой непосвященной.
Тутъ прежде всего важно убѣжденіе Люція: «то, что умомъ я постигаю — одно мое»? Слѣдовательно, онъ вѣренъ одному уму и больше ничему. Что же? это — почтенное убѣжденіе, пусть имъ гордится Люцій. Но что жь онъ постигаетъ? спрашиваемъ мы. — Онъ постигаетъ: если есть душа, если есть божество, то… Стоитъ гордиться этимъ если есть! Да этакихъ людей во всякое время не оберешься. Далѣе, сказавши такую фразу, онъ думаетъ, что сталъ въ совершенное противорѣчіе съ Марцелломъ! Но вѣдь для этого онъ долженъ былъ сказать: «нѣтъ души вселенной, нѣтъ другаго божества, кромѣ того, которое мы называемъ матеріей» — тогда бы онъ, по-крайней-мѣрѣ, могъ быть противоположностью Марцеллу. Но онъ этого не говоритъ. Онъ допускаетъ если. Однакожь, по нашему мнѣнію, онъ не можетъ допустить даже и этого «если», потому что въ мірѣ не видитъ ничего, кромѣ разрушенія государства, общества и боговъ языческихъ, лжеумствованій философовъ и превратныхъ толкованій нравственности — таковъ, по-крайней-мѣрѣ, онъ вначалѣ. Какъ же, къ концу, когда по ходу поэмы онъ долженъ сдѣлаться отчаяннымъ отрицателемъ всякаго порядка въ мірѣ и умереть отъ этого, онъ начинаетъ дѣлать уступки, является если, и но вопросу самому существенному, по вопросу о жизни и смерти? Гдѣ жь «высота», которой онъ повѣрилъ со словъ Лиды, назвавшей его мудрецомъ?
Когда Марцеллу не удалось убѣдить Люція — да и было бы удивительно, еслибы такіе доводы могли убѣждать передовыхъ язычниковъ — выступаетъ на сцену съ длиннымъ, но не женскимъ и не римскимъ монологомъ Лидія, бывшая язычница, красавица, которую еще прежде замѣтилъ въ циркѣ Люцій. Эта Лида, какъ истинная христіанка, говоритъ Марцеллу:
Нѣтъ, Люціи, въ насъ не ложь! Не трать
Противорѣчій попустому!
Что могъ Христосъ равно сказать
Рабу и нищему простому,
И мудрецамъ, и богачамъ,
И чистой дѣвѣ, и несчастной,
Для всѣхъ одно, для всѣхъ такъ ясно,
Понятно, близко всѣмъ сердцамъ,
То, Люцій, быть не можетъ ложью!
Христосъ зналъ всѣхъ, ко всѣмъ входилъ
Въ дома, со всѣми говорилъ…
Онъ пробуждалъ лишь правду божью
Что въ насъ жила, во всѣхъ сердцахъ!
Ко всѣмъ страдающимъ и сирымъ,
Ко всѣмъ убитымъ гордымъ міромъ,
Одинъ, съ участіемъ въ очахъ,
Пришелъ Онъ и открылъ объятья,
И всѣмъ сказалъ Онъ: всѣ вы братья!
И всюду съ вами буду Я!
И всюду, гдѣ Его семья,
Какъ добрый пастырь между паствы,
Онъ тамъ — ты чувствуешь — Онъ тамъ!
Благословляетъ питья, яствы,
Самъ раздаетъ ихъ бѣднякамъ…
Въ темницѣ, въ мглѣ, гдѣ только муки
И ярости былъ вѣчный сгонъ,
Гдѣ тысячи страдаютъ, Онъ
На всѣхъ распростираетъ руки,
Всѣхъ утѣшаетъ — и злодѣй,
Душой смягчается своей!…
Ахъ, Люцій! выше нѣту счастья,
Какъ вызвать ласкою участья
Слезу у тѣхъ, кто слезъ не лилъ
Еще ни разу въ умиленьи!
Какъ воскъ онъ будетъ, и душой
Къ тебѣ прильнетъ, и за тобой
Пойдетъ какъ агнецъ въ путь спасенья,
Какъ за Христомъ пошелъ ты самъ!
Но нѣтъ! я чувствую, все блѣдно
Что я скажу, все мало, бѣдно!…
Послушай! Подъ землею, тамъ,
У насъ есть храмы… все аркады!…
Тамъ цѣлый городъ! все лампады,
Гробницы!… Много, много слезъ
За всѣхъ тамъ, Люцій, пролилось!
Тамъ — наши старцы!…
Тѣ видали Христа, какъ я тебя, слыхали
Какъ Онъ училъ… послушай ихъ!
Они слова Христовы знаютъ!
Все помнятъ, свято сохраняютъ…
Что за слова, о Люцій!… въ нихъ
Такая сладость! Упадаютъ
Они на сердце какъ роса
На травы! какъ елей на раны!
Влекутъ, влекутъ на небеса,
Гдѣ самъ Онъ, славой осіянный,
Какъ царь вселенной, чистый свѣтъ,
Насъ ожидаетъ съ пальмой!… Нѣтъ!
Узнавъ Его, ты будешь рваться,
Чтобъ слиться съ нимъ!…
Въ немъ потеряться
Какъ въ океанѣ капля!… Міръ
Покажется тюрьмою тѣсной,
Гдѣ ты тоскуешь, нищъ и сиръ,
По свѣтлой родинѣ небесной,
И какъ на пиръ пойдешь въ тюрьму,
На смерть, чтобъ вырваться къ Нему!
Люціи ей отвѣчаетъ:
Ахъ, Лида, Лида!… Гдѣ ты, Лида?
Въ какихъ лучахъ твоя душа
Голубкой рѣетъ?… Чуть дыша
Тебя я слушаю… изъ вида
Теряю… Какъ ты хороша!
О, да, клянусь! Одна бъ ты нынѣ
Могла мнѣ дать желанье жить!
Одна могла бы мнѣ въ пустынѣ
Путеводительницей быть!
Да! какъ въ пустынѣ караваны
За вереницей лебедей
Идутъ въ невѣдомыя страны
Искать прохлады и ключей, —
Я въ слѣдъ пошелъ бы за тобою —
Хоть любоваться на тебя,
И твоего Христа душою,
Въ тебѣ, быть-можетъ, полюбя!
Намъ кажется, что эти люди другъ друга совсѣмъ не понимаютъ: зачѣмъ же они говорятъ? Пока Лида читаетъ свой прекрасный къ концу монологъ, Люцій, какъ истый римлянинъ, смотритъ на нее какъ на красивую (Физически и нравственно) дѣвушку и думаетъ: "вотъ славная женщина; она бы
«Могла мнѣ дать желанье жить».
Итакъ, нашимъ поэтамъ, говоритъ г. Эдельсонъ, недостаетъ серьёзнаго содержанія, серьёзнаго отношенія къ вопросамъ эпохи — вотъ ихъ недостатокъ. Мы видѣли, что г. Майковъ взялъ вопросъ, имѣющій близкое намъ жизненное значеніе — и, однакожь, вопросъ этотъ не удался ему, если будемъ судить по тому, что поэма г. Майкова не возбудила толковъ въ литературѣ, но выраженію г. Эдельсона. Чего жь недостаетъ этой поэмѣ, блестящей многими картинами? Ужь, конечно, не серьёзнаго содержанія; его довольно…
Пока на этомъ остановимся и для дальнѣйшаго уразумѣнія нашей серьёзности перешагнемъ въ другой лагерь нашихъ поэтовъ — къ обличителямъ: эти, оказывается, только и думаютъ, что о серьёзномъ значеніи своихъ трудовъ. Обозрѣвая литературу, они прежде всего толкуютъ о значеніи ея для общества; сочиняя стихи, они приводятъ въ исполненіе свою теорію. Обличаютъ, собираютъ обличенія въ одинъ изящный томъ, и называютъ этотъ томикъ: Думами. Такъ поступилъ г. Минаевъ.
Думы и пѣсни Д. Д. Минаева. Юмористическія стихотворенія Обличительнаго поэта (Темнаго человѣка). Спб. 1863. 308 стр.
Слѣдовательно, гг. Минаевъ, Обличительный поэтъ и Темный человѣкъ — одинъ и тотъ же, только въ трехъ лицахъ, обличитель. Это первое свѣдѣніе, которое мы пріобрѣтаемъ съ выходомъ книжечки Думъ. Въ «Искрѣ» г. Минаевъ извѣстенъ подъ именемъ Обличительнаго поэта, въ «Рус. Словѣ» онъ пишетъ подъ именемъ Темнаго человѣка, а подъ именемъ Минаева — во всѣхъ остальныхъ случаяхъ. Все это важно для библіографовъ. Для насъ же годится убѣжденіе г. Минаева, что призваніе стихотворцевъ вообще, и слѣдовательно, г. Минаева въ частности — есть дѣло серьезное. Этою стороною онъ и примыкаетъ къ тому же вопросу, о которомъ мы говорили съ самого начала статьи. Г. Минаевъ самый даровитый изъ нашихъ петербургскихъ обличителей; онъ для Петербурга то же, что г. Адамантовъ для Москвы. Поэтому, что порицаетъ г. Минаевъ, то хвалитъ г. Адамантовъ, что обличаетъ г. Адамантовъ, то хвалитъ г. Минаевъ. — Слѣдовательно, но направленію своему — это двѣ крайности. Послѣ Добролюбова (не того лирическаго Добролюбова, котораго стихи послѣ смерти были напечатаны въ «Современникѣ», а того, который былъ творцомъ «Свистка») никто не пишетъ такихъ гладкихъ, очень часто удачныхъ и меткихъ обличеній, какъ гг. Минаевъ и Адамантовъ. Это прежде всего нужно оговорить. По уваженію къ той долѣ таланта, которую мы находимъ у г. Минаева, мы и обращаемся къ его книжечкѣ за поискомъ серьёзныхъ стихотвореній. Искать намъ серьёзнаго придется недолго, потому что самъ г. Минаевъ написалъ предисловіе къ своимъ стихамъ и указалъ на серьёзное ихъ значеніе. Вотъ что онъ говоритъ:
"Современные русскіе поэты при изданіи своихъ сочиненій обходятся обыкновенно безъ всякихъ предисловій. Ихъ собственный лиризмъ, ихъ музы говорятъ сами за себя и прямо вводятъ читателя въ міръ олимпійскихъ боговъ, русскихъ Лауръ и коломенскихъ Лурлей, прямо начинаютъ дѣйствовать на его воображеніе пасторальными картинами возвышенной любви «къ N. N., невѣдомой красѣ», лунными ночами и пѣснями къ тремъ звѣздочкамъ.
"Истинный присяжный лирикъ, имѣющій возможность или, по-крайней-мѣрѣ, претензію говорить образами своего творчества, не будетъ поставленъ въ необходимость писать предисловій къ своей книгѣ — и останется, разумѣется, нравъ. Читатель, безъ всякихъ приготовленій и предупрежденій, самъ, въ свободное отъ службы и занятій время, можетъ оцѣнить но достоинству астрономическія посланія къ лунѣ и звѣздамъ и задушевныя элегіи «къ ней» или «къ нему». Зачѣмъ тутъ вступленія? Занавѣсъ можетъ подняться прямо, безъ увертюры, безъ всякихъ капельмейстерскихъ уловокъ и ухищреній. Доля такихъ поэтовъ — доля вполнѣ завидная.
"Авторъ предлагаемой книги, безъ всякаго сомнѣнія, послѣдовалъ бы примѣру современныхъ русскихъ поэтовъ и уволилъ бы читателя отъ предисловія, еслибы въ его книгѣ исключительно изображался міръ греческихъ боговъ, древнихъ и новыхъ красавицъ и чувствъ возвышенно-патріотический или нѣжно-сантиментальныхъ. Къ несчастно, у него была другая задача, болѣе скромная: онъ не считаетъ себя художникомъ, стоящимъ выше явленій современной дѣйствительности, не сознаетъ въ себѣ настолько творческой силы, чтобы олицетворить современную жизнь въ общихъ художественныхъ образахъ, но въ своей книгѣ только хочетъ вывести рядъ явленій этой жизни, въ томъ видѣ, какъ они передъ нимъ проходили или, по-крайней-мѣрѣ, какъ представлялись въ его сознаніи. Вотъ это-то прямое отношеніе къ будничнымъ явленіямъ современной жизни и вызываетъ его невольно на два-на-три слова къ читателю.
"Въ книгѣ два отдѣла. Авторъ только втораго изъ нихъ намѣренъ сказать нѣсколько словъ — объ юмористическихъ пѣсняхъ Обличительнаго поэта (Темнаго человѣка). Всѣ эти пѣсни и сцены, писанныя въ разное время, печатались въ различныхъ изданіяхъ и теперь въ первый разъ появляются въ отдѣльной книгѣ. Какой нибудь присяжный критикъ или рецензентъ, крошечное самолюбіе котораго гдѣ нибудь мимоходомъ задѣто въ этой же самой книгѣ, критикъ, изъ юмористическихъ стихотвореній признающій только помѣщенныя въ христоматіи Галахова эпиграммы на купцовъ, волокитъ, непризнанныхъ стихотворцевъ и другихъ Бавіевъ, и то потому только что это Бавіи, а не дѣйствительные шарлатаны и самодуры всякаго цвѣта и роста, такой критикъ, можетъ быть, съ гнѣвомъ воскликнетъ: какая необходимость была издавать всѣ эти полемическія риѳмы, эти юмористическія сцены изъ журнальныхъ и общественныхъ хроникъ, эти литературныя варьяціи?
"Необходимость была, милостивый государь, и необходимость большая. Не сознавая себя достаточно сильнымъ для олицетворенія современнаго зла въ общихъ художественныхъ формахъ, авторъ за то ясно видитъ нелѣпости, его окружающія, ясно сознаетъ на самомъ себѣ тяготѣніе этого зла, и откликается на него протестомъ. Къ каждому гнусному или комическому явленію, къ каждому возмутительному факту, характеризующему эпоху или время, къ которому принадлежитъ онъ, авторъ считалъ себя въ правѣ отнестись искренно и прямо, вовсе не думая о томъ, что онъ задѣваетъ этимъ множество маленькихъ самолюбьицъ и страстишекъ, что онъ дразнитъ лягушекъ въ болотѣ.
"Авторъ очень хорошо знаетъ, что юмористическія пѣсни — не сатиры. Юмористическія пѣсни отзываются только на одни частныя явленія и факты, повидимому незначительные, но вмѣстѣ съ тѣмъ характерные по своему отношенію къ времени и къ общественному прогресу, и относясь къ сатирѣ какъ частное къ общему, служатъ для послѣдней только матеріалами, черновыми тетрадями — не болѣе. У насъ нѣтъ сатиры, у насъ есть пока однѣ юмористическія пѣсни.
"Оставаясь въ своихъ пѣсняхъ только чернорабочимъ, внимательнымъ зрителемъ текущихъ событій и стараясь уловить явленія, выдающіяся по своему безобразію или комизму, авторъ, не думая о лаврахъ поэта, только боялся одного — дописаться до г. Розенгейма и его сподвижниковъ.
"Дописался-ли онъ до этого? Вотъ въ чемъ вопросъ.
"Какая богатая пожива для художественныхъ рецензентовъ и сантиментальныхъ журналистовъ, если только они умышленно не сговорятся молчать о книгѣ, въ которой къ ихъ именамъ приставлены ярлыки съ надписями, не совсѣмъ любезными.
"Являясь передъ публикой съ стихотвореніями такого содержанія, авторъ поневолѣ долженъ былъ сказать нѣсколько словъ о характерѣ своей книги. Что же касается до самаго рода его поэзіи, то онъ проситъ только припомнить слова Вольтера: «всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго»…
Вотъ предисловіе, которое разомъ ставитъ читателя на настоящую точку зрѣнія. Г. Минаевъ, какъ истинный обличитель, даже въ предисловіи, не забылъ кольнуть гг. Галахова и Розенгейма.
Изъ этого предисловія слѣдуетъ:
Вопервыхъ, что авторъ ясно видитъ нелѣпости, его окружающія, ясно сознаетъ тяготѣніе зла, и откликается на него протестомъ.
И вывожу заключеніе: слѣдовательно, протестъ долженъ быть ясенъ. Когда я прочту его, я буду ясно видѣть нелѣпости меня окружающія и ясно сознавать тяготѣніе зла. Какую благодарность я долженъ возчувствовать къ человѣку, который меня этакъ просвѣтитъ? И какъ скоро просвѣтитъ! нѣсколькими стихотвореніями. Вопервыхъ, я увижу зло, котораго до-сихъ-поръ не видѣлъ; вовторыхъ, я узнаю, какъ смотрѣть на это зло. А кому неизвѣстно, сколько точекъ зрѣнія на одинъ и тотъ же предметъ существуетъ въ мірѣ! Итакъ я узнаю истинную точку зрѣнія — что вовсе не пустяки.
Вовторыхъ, изъ предисловія видно, что «авторъ очень хорошо знаетъ, что юмористическія пѣсни — не сатиры». Я этого не зналъ до-сихъ-поръ и поэтому еще разъ благодаренъ г. Минаеву, который говоритъ: «юмористическія пѣсни отзываются только на однѣ частныя явленія и факты, повидимому незначительные, но вмѣстѣ съ тѣмъ характерные, по своему отношенію къ времени и къ общественному прогресу, и относясь къ сатирѣ какъ частное къ общему, служатъ для послѣдней только матеріалами, черновыми тетрадями — не болѣе. У насъ нѣтъ сатиръ, у насъ есть пока однѣ юмористическія пѣсни.»
Кажется, въ отвѣтъ на это предисловіе г. Щедринъ издалъ свой разсказы подъ названіемъ: Сатиры въ прозѣ. Вотъ видите ли, есть даже въ прозѣ сатиры, а поищите — найдете и въ стихахъ, и никакъ не далѣе перваго же отдѣла вашей собственной книги, гдѣ помѣщены переводы изъ Барбье, Гейне и Гавличка. Но это ничего; положимъ, у насъ нѣтъ сатиры, я за названіемъ не стою и не люблю на этомъ препинаться. У насъ есть только юмористическія пѣсни… а какъ эти пѣсни пишете вы, то, слѣдовательно… нужно ли выводить слѣдствіе, будто вы подготовляете матеріалы для сатиры? Вы и только вы! Потомъ вотъ чего я не зналъ, будто юмористическія пѣсни отзываются только на одни частныя явленія и факты. Другими словами — юмористическія пѣсни, это — личности, которыя служатъ матеріаломъ для будущей сатиры. И такъ-какъ г. Минаевъ первый началъ писать юмористическія пѣсни, то, понятно, что у насъ сатиры нѣтъ. Сатира будетъ, когда г. Минаевъ соберетъ всѣ матеріалы. Я всегда думалъ иначе, и глубоко уважая юморъ, всегда дивился ему у такихъ людей, какъ, напримѣръ, Диккенсъ. Весь міръ называетъ этого писателя первымъ современнымъ англійскимъ юмористомъ, но никто не говоритъ, что онъ пишетъ личности. Никогда у него нѣтъ даже поползновенія нападать на личности. Онъ презираетъ подобное упражненіе остроумія, и юмористическія личности, выведенныя имъ — всегда типы общества или современнаго или отживающаго свой вѣкъ. Юморъ я бы назвалъ цивилизованной сатирой, еслибъ не боялся, что кто-нибудь изъ филологовъ вступитъ со мною въ споръ изъ-за этихъ словъ. Сатира подходитъ къ вамъ съ кулакомъ, это — боксъ; юморъ — съ улыбкою, но такою, которая бьетъ больнѣе кулака, и такъ пріятно бьетъ, что смѣется и тотъ, кто бьетъ, и тотъ, кого бьютъ. Это тоже англійское изобрѣтеніе. Не одинъ Диккенсъ славится юморомъ у тѣхъ «образованныхъ мореплавателей», которыхъ такъ боялся Расплюевъ. Прежде него писалъ такимъ же образомъ Фильдингъ, а прежде него Свифтъ; писали такъ и стихами, не называя ихъ, однакожь, юмористическими пѣснями, а просто поэмами, напримѣръ Краббъ. И что всего замѣчательнѣе — всѣ ихъ юмористическія лица сдѣлались типами, не только цѣлыхъ общественныхъ слоевъ, цѣлыхъ эпохъ, но даже вообще человѣчества древняго и новаго (у Свифта, напримѣръ). Англійскіе юмористы не только сами любятъ предаваться стихотворному или прозаическому юмору, но съ удовольствіемъ изучаютъ своихъ предшественниковъ, читаютъ о нихъ лекціи (Теккерей). Они ими гордятся, какъ лучшимъ достояніемъ литературы, а у насъ… г. Минаевъ всѣхъ ихъ свелъ къ подножію величественной статуи богини сатиры, которая когда-то еще явится на русской почвѣ. Говорите послѣ этого, что у насъ даже у нигилистовъ нѣтъ славянофильской вѣры въ русскую мощь!
Но мы увѣрены, что г. Минаевъ выразился немного опрометчиво: онъ понимаетъ не такъ узко юморъ; взглядъ его шире, мы такъ увѣрены. Иначе какъ объяснить слѣдующее дополненіе къ характеристикѣ юмористическихъ пѣсенъ:
«Къ каждому гнусному или комическому явленію, къ каждому возмутительному факту, характеризующему эпоху или время, къ которому принадлежитъ онъ, авторъ считалъ себя вправѣ (и совершенно справедливо, прибавимъ мы) отнестись искренно и прямо, вовсе не думая о томъ, что онъ задѣваетъ этимъ множество маленькихъ самолюбьицъ и страстишекъ, что онъ дразнитъ лягушекъ въ болотѣ».
Слѣдовательно, не единичные факты, не личности, какъ было сказано прежде, а факты, характеризующіе эпоху, клеймитъ г. Минаевъ. Это дѣло другое, тутъ мы съ нимъ согласны. Но тогда, какъ быть съ первымъ увѣреніемъ, что юморъ относится къ сатирѣ, никъ частное къ общему, что онъ служитъ черновою тетрадью для сатиры? Выходитъ, что сатира есть перебѣленный юморъ?
Мы бы не остановились на этомъ разнорѣчіи, еслибъ дѣло не было слишкомъ серьёзно, и еслибъ г. Минаевъ не далъ намъ слова «ясно показать нелѣпости насъ окружающія, дать намъ возможность ясно сознать тяготу зла.» Все это обѣщано намъ, а между тѣмъ мы уже потеряли эту ясность при самомъ вступленіи въ юмористическія пѣсни. Мы спрашиваемъ себя: съ чѣмъ же мы будемъ имѣть дѣло, съ личностями или «съ фактами характерными по своему отношенію къ времени и общественному прогресу»?
Будемъ читать книжку. Вотъ юмористическая пѣсня, подъ названіемъ «Просьба». Читаемъ:
Я жены сѣвера, нынѣ съ участіемъ
Къ вамъ обращаюсь съ благими совѣтами,
Ваше развитье считая несчастіемъ,
Вашу ученость — дурными примѣтами.
Пусть передъ мудростью женскою — мужъ иной
Радъ предаваться въ душѣ умиленію, —
Встрѣтясь съ Авдотьей Никитишной Кукшиной,
Къ новому я прихожу убѣжденію.
Женщины сѣвера, въ помыслахъ строгія,
Анны, Варвары, Лукерьи и Софіи!
Бойтесь вы физики, эмбріологіи,
И математики, и философіи.
Бойтесь, какъ язвы, якшаться съ студентами,
Въ думѣ на лекціяхъ, въ аудиторіи;
Но развлекайтесь нарядами, лентами,
Вмѣсто всеобщей и русской исторіи.
Лучше держитесь порядка вы стараго!
Скучно вѣдь думать и чувствовать за-ново.
Замужъ идите — но не за Базарова,
А ужь скорѣе за Павла Кирсанова.
Знайте, о женщины: эмансипація
Лишь унижаетъ сословье дворянское;
Вдругъ въ васъ исчезнетъ опрятность и грація,
Будете пить вы коньякъ и шампанское.
Сбросивъ наряды душистые, бальные,
Станете ногти носить безобразные,
Юбки, манишки, бѣлье некрахмальное
И разговаривать, точно приказные.
Нѣтъ, позабудьте всѣ пренья безплодныя,
Будьте довольны, какъ прежде, рутиною,
Вѣчно нарядныя, вѣчно свободныя
Бойтеся встрѣтиться съ мыслью единою.
Чѣмъ утомляться въ ученыхъ вамъ преніяхъ,
Лучше хозяйкою быть полнокровною,
«Дамой, пріятной во всѣхъ отношеніяхъ»
Или Коробочкой, Дарьей Петровною.
Прочитали. Представьте, что мы, не мы — а отдаленное потомство. Смотримъ на «Просьбу», какъ на частный фактъ. Что жъ мы находимъ? Имена Кукшиной, Базарова, Софьи, Павла Кирсанова, Коробочки… Всѣ эти имена намъ не новы, мы ихъ знаемъ въ подлинникахъ. Какой же тутъ фактъ? Очевидно, это не личность. Тутъ есть характеристика эпохи или времени. Будемъ искать эту характеристику. Она состоите въ томъ, что авторъ проситъ женщинъ не слѣдовать примѣру Кукшиной, бояться физики, математики, эмбріологіи, не якшаться съ студентами, ни въ Думѣ на лекціяхъ, ни въ аудиторіи, что съ эмансипаціей они будутъ пить коньякъ и шампанское… Ну, и проч. и проч. Скучно вѣдь въ сотый разъ разсказывать романъ г. Тургенева, который все это заявилъ, и былъ, дѣйствительно, фактомъ, характеризующимъ общество. А ваша-то юмористическая пѣсня что заявила? Протестъ «гнусному. или комическому явленію», и на этомъ основаніи вы даете ей право жить? Но вашъ протестъ ничто, передъ протестами гг. Антоновича, Писарева и другихъ, вооружившихся на Тургенева длинными и большими статьями. Въ вашей пѣсни нѣтъ юмора, нѣтъ силы, нѣтъ энергіи; а есть одна пародія на прекрасное стихотвореніе Лермонтова. Можетъ быть, это вы считаете характернымъ фактомъ? Можетъ быть… но тогда уже ваше писательство, самые ваши стихи дѣлаются фактомъ, а не появленіе романа г. Тургенева, не критики на этотъ романъ. Но ваши стихи дѣлаются фактомъ ничтожнымъ, подлѣ другихъ болѣе крупныхъ отзывовъ.
Читаемъ другую юмористическую пѣсню: «Передъ кометой»:
Темной ночью, на балконѣ.
Взявъ бинокли и лорнеты,
Мы слѣдили въ небосклонѣ
За теченіемъ кометы.
— «Вотъ она! О, душка, просто!…
„Délicieuse!…“ пищатъ дѣвицы:
„Посмотрите: хвостъ-то, хвостъ-то,
Длинный, модный, какъ у львицы“.
— „Дрянь — звѣзда!“ кричитъ въ азартѣ
Ветеранъ, угрюмъ и важенъ:
Вотъ при первомъ Бонапартѣ
Хвостъ былъ ровно въ десять саженъ».
Франтъ, склонясь къ сосѣдкѣ ближе,
Шепчетъ ей: «поймите это —
Я — вашъ хвостъ безсмѣный, вы же,
Вы — вездѣ моя комета».
— «Не къ добру она, повѣрьте»,
Шепчетъ старецъ богомолкѣ:
«Я всего боюсь до смерти
Начитавшись лѣтомъ „Пчелки“.
Саранча, пожары, бури,
Градобитье, злое лѣто…
Пишутъ въ „Волгѣ“ и „Амурѣ“…
Все комета! все комета!»…
Въ небо всѣ глядятъ бинокли,
Въ верхъ, въ нѣмую глубину ту,
И слѣдя за ними могъ ли
Я не думать въ ту минуту:
Ахъ, когда бъ средь этихъ аховъ,
Недомолвокъ, замѣчаній,
Вдругъ предсталъ философъ Страховъ
Для пророческихъ сказаній.
Вы хотите-ль, не хотите-ль,
Онъ тотчасъ бы вамъ повѣдалъ,
Какъ живетъ кометы житель,
Чѣмъ онъ дышетъ, какъ обѣдалъ,
Кто въ театръ тамъ ставитъ драмы,
Какъ ведутъ себя мужнины,
Такъ же-ль тамошнія дамы
Носятъ шлейфъ и кринолины,
Есть-ли тамъ «Отцы и дѣти»,
Книги, сплетни, развлеченья…
Онъ бы всѣ вопросы эти
Разрѣшилъ намъ безъ сомнѣнья.
Прочитали. Въ чемъ же дѣло? спрашиваемъ мы. Гдѣ здѣсь общественный или личный фактъ, къ которому нужно отнестись, какъ «къ гнусному или комическому явленію»? Гдѣ здѣсь «характеристика эпохи, гдѣ здѣсь какое-нибудь отношеніе къ настоящему времени и общественному прогресу?» Все это вѣдь требованія самого же г. Мипаева.
Увы! читатель, тутъ эпоха и общественной прогресъ не при чемъ. Здѣсь на первомъ планѣ время, но и время не то, о которомъ говорилъ г. Минаевъ въ предисловіи, а просто журналъ Время, издававшійся г. Достоевскимъ! Вотъ фактъ, такъ фактъ. Мало этого. Юмористическая пѣсня относится не ко всему журналу «Время», а только къ первому его нумеру, и даже не къ цѣлому нумеру, а къ одной статьѣ г. Страхова, помѣщенной въ этомъ нумерѣ: Жители кометъ. Что жь такое въ этой статьѣ, что бы могло быть записано и передано навѣки потомству, какъ «фактъ гнусный или комическій»? Я ничего! Статья популяризировала новѣйшія открытія и предположенія ученыхъ о кометахъ.
Такъ вотъ они до чего могутъ нисходить наши серьёзные обличительные поэты, которые съ такимъ презрѣніемъ смотрятъ на нашихъ вѣтреныхъ лирическихъ поэтовъ, въ родѣ гг. Фета, Майкова и Полонскаго, «воспѣвающихъ русскихъ Лауръ и коломенскихъ Лурлей» — (См. Предислов. г. Минаева)! Ну, шагъ впередъ небольшой. Пѣніе происходитъ обоюду-безвредное.
Но оба эти примѣра были изъ литературной жизни. А вотъ «гнусный или комическій фактъ» изъ жизни общественной. Онъ относится къ одному случаю изъ мануфактурной выставки въ Петербургѣ въ 1861 году. Описанъ онъ такъ:
Я видѣлъ выставку издѣлій
Въ толпѣ зѣвающихъ людей,
Въ толпѣ любителей, камелій,
Фельетонистовъ и дѣтей.
Я видѣлъ все и, въ удивленьѣ
Невольно раскрывая ротъ,
Твердилъ въ понятномъ увлеченьѣ:
Я патріотъ! я патріотъ!
Когда на биржѣ я увидѣлъ
Плоды богатыхъ русскихъ силъ,
То западъ вновь возненавидѣлъ,
Какъ записной славянофилъ.
Но не канаты Казалета,
Не шляпки дамскія Брюно,
Не кисло-сладкій хлѣбъ буфета,
Не съ Дона красное вино,
Нѣтъ, не телега отъ Гризара,
Не знаменитый русскій квасъ,
Не геній творческій Плюшара
Меня плѣняли въ этотъ часъ.
Я видѣлъ: чудная картина!
На память будущимъ вѣкамъ,
Въ сто тридцать пудъ изъ стеарина
Колонну вылитую тамъ.
Я полчаса стоялъ на стражѣ,
Принявши самый скромный видъ…
Клянусь! въ самомъ Египтѣ даже
Такихъ нѣтъ больше пирамидъ.
Пускай озлобленныя рѣчи
Кругомъ встрѣчаютъ дивный трудъ,
Пусть стеариновыя свѣчи,
Какъ прежде, таютъ и текутъ.
Я встану гнѣвной Немезидой,
За тотъ безсмертный мавзолей,
И передъ новой пирамидой,
Заставлю ницъ упасть людей.
Этотъ фактъ уже поважнѣй даже статьи г. Страхова, и въ самомъ дѣлѣ можетъ служить матеріаломъ для будущей сатиры. Представьте себѣ, что на выставкѣ 1861 года была сдѣлана изъ стеариновыхъ свѣчъ — «пирамида». Купецъ ухитрился уложить свой товаръ такъ, что г. Минаевъ узрѣлъ въ этомъ подобіе египетской пирамиды. Что же, еслибы онъ побывалъ на Толкучемъ, вмѣсто выставки, и посмотрѣлъ тамъ на разныя диковинки. То-то разъигрался бы его юморъ! Тамъ есть бабы, продающія мужскія шляпы, но продающія ихъ безобразно, именно: баба надѣваетъ мужскую шляпу на голову и кричитъ, что продаетъ ее! Непремѣнно нужно писать юмористическую пѣсню. Тамъ есть «кавалеры», которые продаютъ кринолины, точно также надѣвъ ихъ — не на голову, а на ноги, и безъ того уже одѣтые въ брюки; есть татары въ женскихъ кацавейкахъ, старухи въ мужскихъ жилетахъ… Юмористическія пѣсни, юмористическія пѣсни! О, какой богатый матеріалъ для будущей русской сатиры! Что въ сравненіи съ нимъ пирамида изъ свѣчей!
Хотите еще факта подобной же важности? Вотъ вамъ «Пѣсня о стульяхъ на Невскомъ проспектѣ»… Но мы ее перепечатывать не станемъ; довольно и того, что выше приведено. Кому будетъ интересно знать, что въ 1862 году поставили на Невскомъ проспектѣ стулья, на которые никто не хотѣлъ садиться, и вслѣдствіе этого стулья были убраны. И это тоже черта для будущей сатиры! Затѣмъ все остальное, всѣ пѣсни, пародіи, однимъ словомъ, всѣ «гражданскіе мотивы» г. Минаева обращены на посмѣяніе и казнь литераторовъ. Тутъ уже въ каждомъ стихотвореніи идутъ имена Каткова, Леонтьева, Тургенева, Аксакова, наряду съ Аскоченскимъ, Старчевскимъ, Кушнеревымъ… Точно Тургеневъ и Кушнеревъ, Катковъ и Старчевскій, Аксаковъ и Аскоченскій все одно и то же. Уже одни эти сопоставленія лишаютъ всякой цѣны «юмористическія пѣсни», какъ матеріалы будущей сатиры. Ну, еслибы будущій сатирикъ задумалъ и въ самомъ дѣлѣ одною крупною чертою нарисовать всю нашу литературу и не видѣть въ ней никакихъ оттѣнковъ! Не умѣть различить убѣжденій отъ разсчета, знанія отъ шарлатанства, труда отъ бездѣлья! Какую пользу оказали бы юмористическія пѣсни г. Минаева, какъ матеріалъ?
И еще далѣе задаемъ себѣ вопросъ: если юмористъ, собирающій матеріалы для будущей сатиры, нигдѣ не находитъ ихъ, кромѣ литературнаго круга, что долженъ будетъ подумать будущій сатирикъ? Что въ промежутокъ 1858—1863 г. самый негодный, невѣжественный и продажный народъ во всей великой Руси, между всѣми ея сословіями и званіями, были литераторы! Одна литература служитъ г. Минаеву источникомъ юмора: больше ничего не возбуждаетъ его негодованіе въ общественной жизни, развѣ стулья на Невскомъ, пирамиды изъ свѣчъ, русскій алфавитъ и тому подобное. Поучительно, г. Минаевъ? Пусть зло и неправда кишатъ во всѣхъ углахъ — г. Минаевъ закрываетъ на все глаза. Его наблюдательность устремлена на литераторовъ, которые, каждый по своимъ средствамъ и умѣнью, старается помочь злу. Выходитъ, что г. Минаевъ, взявшійся быть бичомъ неправды, дѣлается! гонителемъ всего того, что старается достигнуть той же цѣли, но другими путями.
Мы понимаемъ, что на литераторовъ легко писать «юмористическія пѣсни». Этому доказательствомъ служитъ книга г. Минаева, растолстѣвшая въ 300 страницъ; но зато вѣдь какая же и кому польза отъ этой книги? Этихъ стиховъ можно писать безъ числа и мѣры, особенно кто владѣетъ стихомъ такъ, какъ авторъ «юмористическихъ пѣсень»; истинныхъ же, имѣющихъ смыслъ для всѣхъ, сатиръ, вы много не напишете, г. Минаевъ! Доказательствомъ ваши же переводы изъ немногорѣчиваго Барбье. Почему вы оцѣнили Барбье, а не какого нибудь виршекропателя изъ французскаго юмористическаго журнала? Что вы сами оцѣнили въ немъ? Вотъ что говорилъ Барбье (мы приводимъ его слова по вашему же прекрасному переводу):
Пусть риторы кричатъ, что рѣзкій стихъ мой золъ,
Что грязь на немъ видна, да кровь, да желчи пѣна
Что предъ кумирами парадными я шелъ,
Безъ преклоненія, съ цинизмомъ Діогена…
Да, стихъ мой грубъ, и несдержимъ разбѣгъ
Словъ проклинающихъ и словъ негодованья,
Но тѣмъ моимъ слезамъ — рыданьемъ вторитъ вѣкъ
Съ моими воплями слились его страданья.
Вотъ почему, порой, такъ пѣнитъ гнѣвъ и кровь
Мой желчный, рѣзкій стихъ, всѣ разорвавшій узы,
А между тѣмъ не злость, а кроткая любовь
Дрожитъ въ рыданіяхъ моей суровой музы.
Вы помните, что на тэму этого пролога и г. Некрасовъ написалъ свое стихотвореніе «Муза», гдѣ онъ тѣмъ же настроеніемъ хочетъ характеризовать главный мотивъ своихъ стихотвореній…
«Но тѣмъ моимъ слезамъ — рыданьемъ вторитъ вѣкъ, съ моими воплями слились его страданья», говоритъ Барбье, и потому смѣло захватываетъ въ свои ямбы всю жизнь Франціи, и политическую, и религіозную, и общественную…
А мы? Мы переводимъ Барбье и пишемъ сатиры на стулья Невскаго проспекта! Вотъ въ этомъ вся и разница между сатирой Барбье, Байрона, Гейне и нашей юмористической пѣсней!
Посмотрите, какая сила въ этомъ ямбѣ Барбье (IV), хоть въ немъ нѣтъ ни одной личности, хотя въ немъ, казалось бы, только однѣ отвлеченности. Но вы имъ сочувствуете больше, страдаете отъ нихъ больше, нежели отъ всякаго, самаго подробнаго указанія на омерзительные факты:
Есть дни тяжелые: душа болитъ и ноетъ,
Въ мозгу, въ больной груди бунтуетъ желчь и ядъ;
На небѣ мракъ лежитъ, тоскливо вѣтеръ воетъ
И волны мутныя клубятся и кипятъ.
Стволъ дерева, какъ трупъ нагой и обнаженный,
Дрожитъ, и вѣтвями засохшими поникъ,
А гдѣ-то тамъ, вдали, томящій, похоронный
Все стонетъ колоколъ, какъ передсмертный крикъ…
Вотъ тащутъ чей-то гробъ на дрогахъ безобразныхъ,
За гробомъ нищіе, ихъ страшенъ дикій вой;
На улицѣ — толпа, но лицъ не встрѣтишь праздныхъ, —
Всѣ пасмурны, больны, измучены хандрой.
И если въ тѣ часы, подъ кровъ уединенный
Захочешь ты бѣжать, — забыться, отдохнуть,
И къ груди женщины любимой, неизмѣнной,
Склонить усталую, измученную грудь,
То даже тамъ, въ тиши, гдѣ такъ теплы объятья,
Какой-то тайный духъ сомнѣнья и проклятья
Съ зловѣщимъ хохотомъ спугнетъ мечты твои,
И въ миломъ образѣ — безстрастный и всесильный —
Въ атласѣ нѣжныхъ щекъ, въ живой игрѣ лица —
Заставитъ чувствовать холодный трупъ могильный
И чередъ высохшій съ скелета мертвеца.
Эти мотивы отчаянія у насъ умѣлъ ловить одинъ Лермонтовъ, у котораго было такъ много родственнаго съ Барбье…
Но здѣсь — извините за отступленіе — намъ приходитъ на память новая рецензія на Лермонтова, появившаяся въ «Русскомъ Словѣ», въ іюньской книжкѣ этого года. Рецензія эта до того замѣчательна, что мы рѣшаемся прервать наши разсужденія, ради этого курьёза. Мы уже давно ничего подобнаго не читывали въ нашей литературѣ. По прочтеніи этой рецензіи, становится даже страшно за возможность встрѣчать людей, у которыхъ нѣтъ и признака, нѣтъ и въ зародышѣ поэтическаго чутья, у которыхъ носъ забита пробками до такой степени, что люди эти уже не имѣютъ ни малѣйшаго обонянія силы, правды и, слѣдовательно, Поэзіи. Тутъ поневолѣ припомнишь стихи г. Адамантова, который такъ характеризуетъ подобныхъ критиковъ:
Я такъ отъ природы сложенъ,
Что даже лишенъ обонянья
И въ кушаньяхъ вкусу лишенъ.
Ни страсти, ни нѣжныя чувства,
Души не смущаютъ моей;
Терпѣть не могу я искусства,
Природы, собакъ и дѣтей;
Противны мнѣ музыка, пѣнье;
Вино и табакъ не терплю.
Я знаю лишь два наслажденья:
Люблю я читать разсужденья
И мыслить ужасно люблю.
Вотъ такой-то критикъ «Русскаго Слова» заключаетъ свою рецензію о Лермонтовѣ слѣдующими разсужденіями:
«Теперь рождается невольно вопросъ: какимъ образомъ человѣкъ, котораго главныя произведенія обличаютъ такую непослѣдовательность идей и образовъ, такую мелочность содержанія, могъ заставить восхищаться собой нетолько возведенныхъ имъ въ перлъ созданія юнкеровъ и золотушныхъ помѣщичьихъ дочекъ, но даже нашу ученую и глубокомысленную критику?[2] Какимъ образомъ онъ могъ попасть въ число геніевъ? отчего же никто не палъ ницъ передъ г. Майковымъ, не благоговѣлъ передъ г. Полонскимъ; отчего осмѣяли и освистали г. Крестовскаго? Положимъ (!), что Лермонтовъ былъ умнѣй Майкова, г. Полонскаго и, нѣтъ сомнѣнія, лучше зналъ орфографію (!), чѣмъ г. Крестовскій; но міросозерцаніе ихъ было одинаковаго калибра, потому что развитіе было равно-ничтожно. Но если слово „геній“ идетъ къ гг. Майкову, Полонскому и Крестовскому такъ же какъ къ коровѣ сѣдло, то откуда пришла геніальность Лермонтова? Вѣдь стоитъ только посмотрѣть не сквозь зеленые очки эстетической критики, на „Демона“, „Героя Нашего Времени“ и на „Маскерадъ“, чтобы увидѣть въ нихъ множество нелѣпостей. Или, быть можетъ, у Лермонтова, есть что-нибудь кромѣ этихъ произведеній, что даетъ ему право на лавровый вѣнокъ? Но, не говоря уже о томъ, что „Демонъ“ и „Герой Нашего Времени“ признаны всѣми (кѣмъ это?) за лучшія его произведенія, въ остальныхъ мы не находимъ ничего, кромѣ мелкихъ альбомныхъ стишковъ (вота такъ критикъ!), мадригаловъ разнымъ графинямъ, арабскихъ подражаній Пушкину!…»
Конечно, мы привели этотъ знаменитый критическій отрывокъ изъ рецензіи «Русскаго Слова» не для ради его опроверженія, а для того, чтобы показать, какъ велики новѣйшія требованія отъ поэзіи… которыя, впрочемъ, не дарятъ намъ ничего, кромѣ «юмористическихъ нѣсень» на «свѣчныя пирамиды», стулья на Невскомъ и т. п. важные матеріалы для будущей сатиры. Даритъ ихъ въ видѣ стиховъ Темный Человѣкъ, сотрудничествующій въ «Русскомъ Словѣ», то-есть тотъ же самый г. Минаевъ, къ которому опять и возвращаемся.
За переводы изъ Барбье нельзя не поблагодарить г. Минаева. Жаль одного: ихъ немного. Однакожь и они могутъ быть поучительны для нашихъ стихотворцевъ, которые такъ любятъ гражданскіе мотивы. Мы имъ съ удовольствіемъ укажемъ на «Кіаю», гдѣ въ разговорѣ между рыбакомъ и поэтомъ Барбье высказалъ слѣдующія поученія нашимъ обличителямъ:
……………..тебѣ въ удѣлъ дано
Всегда свободное, какъ этотъ воздухъ, море,
И если на землѣ все зломъ заражено,
И если съ берега къ тебѣ пахнуло горе —
Ты можешь броситься въ свой легкій, быстрый чолнъ,
Два сильныхъ взмаха рукъ — и темный берегъ тонетъ
Въ туманѣ, назади, лишь рядъ жемчужныхъ волнъ
Вокругъ тебя, рыбакъ, лаская, вѣтеръ гонитъ;
Тамъ, голову поднявъ, ты можешь отдохнуть,
Забывъ тотъ міръ земной, что грязенъ такъ и тѣсенъ,
И можешь облегчить надломленную грудь
И горе высказать въ порывахъ страстныхъ пѣсенъ;
Тамъ станешь плакать ты, своихъ не пряча слезъ,
Ихъ капли теплыя съ рыданьемъ примутъ волны.
Но мы, возросшіе подъ тѣнью нашихъ лозъ,
Земли изгнанники, мы, тайной злобой полны,
Должны всю боль души, гной нашихъ ранъ скрывать
Подъ палкою гостей названныхъ и безчестныхъ,
И двадцать разъ на дню безмолвно умирать
Съ невозмутимостью животныхъ безсловесныхъ;
Должны крикъ ужаса тогда въ себѣ давить,
Когда-бы закричалъ отъ боли самый камень,
И гдѣ нибудь въ углу, украдкой слезы лить,
Глотая этихъ слезъ горячій, острый пламень.
Измѣны всюду здѣсь бояться и дрожать
Въ семьѣ, въ кругу друзей, въ любви, въ самомъ развратѣ,
И если говорить начнетъ съ тобой твой братъ —
Боишься ты найти предателя и въ братѣ.
Но будетъ не всегда жь противный вѣтеръ дуть
И рвать намъ паруса… Не все-жь бѣды да слезы,
Дождемся наконецъ и мы когда нибудь
Безбурныхъ, теплыхъ дней; губительныя грозы
Какъ тучи пролетятъ надъ нашей головой,
И всѣ мы, отдохнувъ отъ голода и боли,
Въ лохмотьяхъ рубища, съ дырявою сумой
Не станемъ, ползая, нести весь стыдъ неволи;
Не все же намъ, влачась подъ сумракомъ ночей,
Въ сору, въ грязи канавъ, въ кварталѣ отдаленномъ,
Для нашихъ плачущихъ отъ голода дѣтей
Объѣдки отрывать съ рыданьемъ затаеннымъ;
Не все жь тяжелый гнетъ, на камнѣ сонъ тупой,
Неблагодарный трудъ и плачъ во всю седьмицу,
Не все жь раздавленныхъ суровой нищетой
Намъ умирать ходить въ холодную больницу…
Надеждѣ вѣрю я, и любо мнѣ терпѣть,
Лежать на берегу и съ моря ждать погоды,
Иль, бросивши весло, закинуть въ море сѣть
Въ тотъ часъ, когда заря зальетъ румянцемъ воды.
Не даромъ вѣрю я, что день тотъ не далекъ,
Который ловлею окончу я счастливой,
И изъ моихъ сѣтей, изъ глубины залива,
Стряхая съ косъ серебряный песокъ,
Свобода выплыветъ, смѣла и горделива…
Она, рыбакъ, она, свобода, дочь морей,
Сестра богини волнъ, ногою ступитъ бѣлой
На зыбкую корму, въ кругъ старыхъ рыбарей?
О, я боюсь, мой братъ, чтобы твой голосъ смѣлый
Не прозвучалъ въ пустынѣ!… Гостьи этой грудь,
Ея объятія съ любовью всѣмъ раскрыты.
Но народъ ей чуждъ, къ нему закрытъ ей путь…
Что стали мы теперь? — Тупые сибариты,
Которыхъ идеалъ — безсмысленный развратъ,
Пріапа храмъ, вино и вакханалій пляска,
Въ которыхъ мысль и воля дружно спятъ,
И со щеки давно стыда сбѣжала краска.
Въ мамонѣ сердце ихъ и въ головѣ — мамонъ;
Валяясь на спинѣ отъ соку винограда,
Они, кощунствуя, глядятъ на небосклонъ…
Обжорство — вотъ ихъ богъ, ихъ муза, ихъ награда,
А если въ тяжкій годъ придется взять имъ мечъ,
Они безмолствуютъ…
О, не вини народа,
Котораго ты сынъ. Къ-чему проклятья рѣчь,
И гордость генія? Повѣрь мнѣ, что природа
Твоей земли не такъ скудна; вѣрь мнѣ: народъ
Есть почва добрая, въ ней скрыто много силы,
Въ ней сѣмя истины безъ пользы не умретъ,
Лишь былъ-бы сѣятель. Той силѣ нѣтъ могилы;
Она безъ устали всегда невидимо живетъ,
Добромъ платя за зло, за мщеніе наградой,
Гоститъ могучій дубъ, намъ людямъ мощь даетъ
И вѣчно трудится съ любовью и отрадой.
Той силы мы вездѣ встрѣчаемъ слѣдъ живой,
Вездѣ ея рука и сильный, звучный голосъ:
Она среди пустынь плодъ нѣжитъ наливной,
На почвѣ каменной роститъ златистый колосъ.
Какъ ни дави ее, ни мучь, ни унижай.
Она прорвется вновь могучею струею,
Усталый духъ людей и цѣлый падшій край
Вдругъ освѣжитъ здоровою волною, —
И тотъ народъ, безсмысленный отъ сна,
Въ порокѣ гибнувшій и ползавшій когда-то,
Дастъ міру, наконецъ, изъ омута разврата
Людей прославленныхъ святыя имена.
Отъ г. Минаева мы бы должны были перейти къ диссонансамъ г. Адамантова, другаго талантливаго обличителя, къ гражданскимъ мотивамъ г. Пятковскаго, къ стихотвореніямъ Скорбнаго поэта, и т. д., но оставляемъ этотъ обзоръ обличителей до слѣдующаго мѣсяца, полагая, что мы и безъ того заняли уже больше мѣста, чѣмъ намъ было отведено въ этой скромной Литературной Лѣтописи.
Въ прозаической — до сихъ поръ мы все говорили о стихотворной — поэзіи показалось намъ Взбаломученное море г. Писемскаго, іъ шести частяхъ романъ, конца котораго мы еще не видимъ. На сколько мы прочли, мы еще не нашли ничего «взбаломученнаго». Все обыкновенное. Въ разныхъ видахъ поклонники Пріапа смѣняютъ другъ друга и уже проходитъ то гоголевское время, когда было въ первый разъ высказано слово «клубничка». Ею съ успѣхомъ занимаются младшія поколѣнія — вообще романъ дамскій исключительно, какъ увѣряютъ нѣкоторые «коварные» цѣнители. Какъ во всѣхъ произведеніяхъ г. Писемскаго, бойкая постановка лицъ такъ и мечется здѣсь въ глаза; силу таланта чувствуешь во многихъ главахъ… но идея романа, идея — гдѣ она? Не дочитавъ романа, мы не можемъ сказать, какая идея, хотя смѣна поколѣній, быстро слѣдующихъ одно за другимъ, и наводитъ насъ на мысль, что идею задумалъ г. Писемскій широкую. Это-то насъ больше всего и пугаетъ. Сплошной пріемъ рисовать и Іону циника, и бывшаго студента московскаго университета сороковыхъ годовъ, и полекъ-гувернантокъ, и кокетокъ-русскихъ барышенъ, наводитъ насъ на мысль, что требуемое идеею разнообразіе поколѣній можетъ быть смѣнено однообразіемъ страстей, мысли и идей. А между тѣмъ романъ, захвативъ времена Александра І-го, Николая І-го и Александра ІІ-го, долженъ вывести на сцену много симпатичныхъ личностей изъ нашей исторіи. Найдутся ли въ немъ краски для подобныхъ личностей, или будутъ являться только сластолюбивые старики, богомольныя старухи, фразеры-студенты, помѣщики содержащіе гаремы, дѣвицы продающія себя первому встрѣчному?… Но тогда Писемскій, со своимъ взглядомъ на русское общество, перейдетъ въ станъ нигилистовъ, противъ которыхъ онъ такъ былъ озлобленъ. Такимъ романомъ онъ доставитъ истинное удовольствіе своимъ противникамъ.
Впрочемъ, заявивъ не перецъ женщинами, а передъ мужчинами, о появленіи этого романа, мы воздержимся отъ всякихъ дальнѣйшихъ сужденій о немъ до окончанія «Взбаломученнаго моря». Очевидно, что автору, но образцу г. Тургенева, захотѣлось выразить состояніе нашего общества, въ которомъ все попрежнему стоитъ старое, хотя въ него тѣснится что-то молодое; но все это спуталось, сбилось въ одну безразличную массу, въ которой до сихъ поръ не разберешь: старое ли было хуже или молодое. Судя но тенденціямъ автора и но тому, что написано, мы боимся, чтобы г. Писемскій не сказалъ: «и то и другое одинаково дурно». — Въ такомъ безразличіи все потонетъ.