Литература и жизнь.
правитьБолѣе двухъ лѣтъ назадъ, начиная эти замѣтки, я говорилъ объ обществѣ любителей россійской словесности, которое никакъ не могло издать сборника въ память семидесятипятилѣтія своего существованія. И до сихъ поръ не вышелъ этотъ сборникъ. Надѣялся я тогда, что весною истекающаго года будетъ сооруженъ въ, Москвѣ памятникъ творцу Мертвыхъ душъ, что будутъ у насъ гоголевскіе дни… И отъ этой надежды мы теперь далеки. Мало того: пропало самое общество любителей россійской словесности. Еще весною газеты сообщали, что будетъ торжественное засѣданіе общества, посвященное памяти его почетнаго члена Михаила Евграфовича Салтыкова. Нѣтъ никакого засѣданія, вотъ уже декабрь мѣсяцъ. Это жаль: Москва любила любителей. Первый параграфъ устава этого общества гласитъ, что оно «имѣетъ цѣлью содѣйствовать развитію отечественнаго языка и успѣхамъ его литературы». Въ параграфѣ 36 сказано: «общество имѣетъ засѣданія не менѣе одного раза въ мѣсяцъ, кромѣ іюня, іюля и августа». Этотъ параграфъ не исполняется. Поистинѣ прискорбно. Было время, когда московское общество любителей россійской словесности играло значительную роль въ умственной жизни столицы. Неужели изсякли силы любителей или виною являются случайныя обстоятельства? Мнѣ хочется напомнить любителямъ кое-что изъ ихъ почетнаго прошлаго, которое «обязываетъ». Слишкомъ тридцать лѣтъ тому было, напримѣръ, очень интересное засѣданіе общества любителей россійской словесности. Предсѣдателемъ его былъ тогда А. С. Хомяковъ, который произнесъ двѣ рѣчи въ отвѣтъ на вступительныя слова новыхъ членовъ общества. Отвѣчая И. В. Селиванову, Хомяковъ говорилъ, что обличительная литература «есть какъ будто публичная исповѣдь общества; ибо, нападая на отдѣльныя злоупотребленія, клеймя иногда частные типы, она есть голосъ общества, обвиняющаго себя въ существованіи, въ возможности этихъ типовъ и этихъ злоупотребленій въ его нѣдрахъ. Таково всегда значеніе обличительной словесности, присущей всякому свободному и не въ конецъ испорченному обществу; но есть минуты (и думаю, что такова минута, въ которую мы живемъ), когда это значеніе становится еще выше и святѣе, — минуты, когда, отряхнувъ многолѣтній я тяжелый сонъ мнимаго и обманчиваго самодовольства, общественная жизнь рвется и волнуется всѣми силами, а иногда и всею желчью, накипѣвшими въ продолженіе долгаго молчанія или въ слушаніи хвалебныхъ гимновъ оффиціальнаго самохвальства. Въ эти минуты обличеніе есть священный долгъ для литературы. Ея голосъ есть признакъ освобождающагося дыханія, и, въ то же время, есть глубокій стонъ, если я смѣю сказать, изъ сердца и подоплеки народной». Другая рѣчь знаменитаго славянофила еще интереснѣе и была она обращена къ начинавшему тогда писателю, нынѣшней славѣ Россіи — графу Л. Н. Толстому. «Общество любителей россійской словесности, — началъ свою рѣчь Хомяковъ, — включивъ васъ, графъ Левъ Николаевичъ, въ число своихъ дѣйствительныхъ членовъ, съ радостію привѣтствуетъ васъ, какъ дѣятеля чисто-художественной литературы. Это чисто-художественное направленіе защищаете вы въ своей рѣчи, ставя его высоко надъ всѣми другими временными и случайными направленіями словесной дѣятельности. Странно было бы, если бы общество вамъ не сочувствовало въ этомъ; но позвольте мнѣ сказать, что правота вашего мнѣнія, вами столь искусно изложеннаго, далеко не устраняетъ правъ временнаго и случайнаго въ области слова». Хомяковъ упомянулъ о только что произнесенныхъ имъ словахъ въ отвѣтъ Селиванову и продолжалъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «Случайное и временное въ историческомъ ходѣ народной жизни получаетъ значеніе всеобщаго, всечеловѣческаго уже и потому, что всѣ поколѣнія, всѣ народы могутъ понимать и понимаютъ болѣзненные стопы и болѣзненную исповѣдь одного какого-нибудь поколѣнія или народа. Права словесности, служительницы вѣчной красоты, не уничтожаютъ правъ словесности обличительной, всегда сопровождающей общественное несовершенство, а иногда являющейся цѣлительницею общественныхъ язвъ. Есть безконечная красота въ невозмутимой правдѣ и гармоніи души, но есть истинная, высокая красота и въ покаяніи, возстановляющемъ правду и стремящемъ человѣка или общество къ нравственному совершенству». Свобода художества, отвлеченно понятаго, не относится къ внутренней жизни самого художника. «Художникъ — не теорія, не область мысли и мысленной дѣятельности: онъ — человѣкъ, всегда человѣкъ своего времени, обыкновенно лучшій его представитель, весь проникнутый его духомъ и его опредѣлившимися или зарождающимися стремленіями». Хомяковъ привелъ въ примѣръ самого Л. П. Толстаго. «Вы идете, — говорилъ онъ, — вѣрно и неуклонно по сознанному и опредѣленному пути; но неужели вы вполнѣ чужды тому направленію, которое назвали обличительною словесностью? Неужели хоть бы въ картинѣ чахоточнаго ямщика, умирающаго на печкѣ, въ толпѣ товарищей, повидимому, равнодушныхъ къ его страданіямъ, вы не обличили какой нибудь общественной болѣзни, какого нибудь порока? Описывая эту смерть, неужели вы не страдали отъ этой мозолистой безчувственности добрыхъ, но не пробужденныхъ душъ человѣческихъ? Да, и вы были, и вы будете невольно обличителемъ».
Хомяковъ кончилъ свое привѣтствіе графу Л. И. Толстому такими возвышенными словами: «Идите съ Богомъ по тому прекрасному пути, который вы избрали! идите съ тѣмъ же успѣхомъ, которымъ вы увѣнчаны до сихъ поръ, или еще съ большимъ, ибо вашъ даръ не есть даръ преходящій и скоро исчерпываемый; но вѣрьте, что въ словесности вѣчное и художественное постоянно принимаетъ въ себѣ временное и преходящее, превращая и облагороживая его, и что всѣ разнообразныя отрасли человѣческаго слова безпрестанно сливаются въ одно гармоническое цѣлое»[1].
Поучительную рѣчь произнесъ Хомяковъ по случаю возобновленія публичныхъ засѣданій общества любителей русской словесности 26 марта 1859 года. Общество молчало болѣе тридцати лѣтъ. Хомяковъ отказывается объяснить это столь долгое бездѣйствіе одними внѣшними неблагопріятными условіями. Эти внѣшнія обстоятельства, — справедливо замѣчалъ тогдашній предсѣдатель общества, — «не уничтожили же частной дѣятельности тѣхъ блистательныхъ и геніальныхъ художниковъ, которыхъ я уже назвалъ (Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ); они не помѣшали нашей словесности въ послѣднія 30 лѣтъ стать во многихъ отношеніяхъ выше тридцатилѣтія предшествовавшаго». Для успѣшности трудовъ пробудившагося общества любителей россійской словесности необходимы были, по словамъ Хомякова, два условія: «Надобно, во-первыхъ, чтобы все просвѣщенное общество принимало участіе въ нашемъ дѣлѣ, а, во-вторыхъ, чтобы мы были достойны этого участія».
Черезъ мѣсяцъ неутомимый Хомяковъ произноситъ новую рѣчь въ публичномъ засѣданіи общества. Онъ продолжаетъ такъ же дѣятельно работать и въ слѣдующемъ году, зорко наблюдая за ходомъ нашей литературы и давая отчеты обществу объ ея выдающихся явленіяхъ. Хомяковъ напоминалъ, что любители россійской словесности должны быть служителями русскаго слова. Онъ указывалъ на тѣ рѣчи, которыя раздавались по всей Россіи, — рѣчи, «вызванныя величайшимъ изъ всѣхъ современныхъ вопросовъ, вопросомъ, котораго важность не вполнѣ еще оцѣнена, ибо немногіе догадываются, что форма его разрѣшенія будетъ имѣть значеніе всемірное» (дѣло идетъ объ отмѣнѣ крѣпостнаго права).
Немудрено, что Хомякова, какъ предсѣдателя общества любителей россійской словесности, помянулъ добрымъ словомъ, въ публичномъ засѣданіи, тогдашній секретарь этого общества, впослѣдствіи начальникъ главнаго управленія по дѣламъ печати, М. Н. Лонгиновъ. «Мы гордились, — говорилъ Лонгиновъ, — нашимъ предсѣдателемъ и горячо любили его, какъ человѣка, зная близко не только его умъ, дарованія и познанія, но и его возвышенную душу, его прекрасное сердце». Хомяковъ былъ гражданиномъ въ самомъ высокомъ значеніи слова, его дѣятельность вызывала сочувствіе во всемъ просвѣщенномъ обществѣ. «Сочувствіе это высказывается уже не власти, — сказалъ М. Н. Лонгиновъ, — не чинамъ, не знакамъ суетныхъ отличій, не дворскимъ почестямъ. Тотъ, котораго собрались мы помянуть, былъ далекъ отъ того, что обольщаетъ большинство людей. Онъ былъ просто Хомяковъ, и этого достаточно, чтобы сошлись сюда всѣ тѣ, кто любитъ свободную мысль и родное слово, кто чтитъ память достойнаго гражданина своего отечества. Въ этомъ сочувствіи не слышится ли голосъ возникающаго у насъ общественнаго мнѣнія, не видится ли одинъ изъ проблесковъ зари, возвѣщающей новое время на Руси? Вотъ почему сегодняшнее ваше засѣданіе имѣетъ, по моему мнѣнію, особое значеніе, помимо значенія его въ обществѣ любителей россійской словесности»[2].
Это засѣданіе происходило 6 ноября 1860 г. Не правда ли, приведенныя мною справки также не лишены значенія? Русской Мысли особенно пріятно напомнить свѣтлый образъ Хомякова, потому что ее связываетъ съ славянофилами первый редакторъ нашего изданія, покойный С. А. Юрьевъ, также бывшій предсѣдателемъ общества любителей россійской словесности, также много потрудившійся для этого общества, въ особенности въ знаменитые пушкинскіе дни. Пожелаемъ нынѣшнему составу любителей такого же бодраго отношенія къ дѣлу, такой же дѣятельной преданности родному слову, какими отличались эти любители въ былые годы. Пусть общество любителей россійской словесности возьметъ примѣръ хоть съ московскаго юридическаго общества, которое неустанно работаетъ уже много лѣтъ. На это послѣднее общество Московскія Вѣдомости произвели недавно усиленное нападеніе за то, что на одномъ изъ его засѣданій былъ прочтенъ рефератъ объ экономическомъ и юридическомъ мотивахъ въ произведеніяхъ М. Е. Салтыкова. Газета ожесточенно восклицала, что такія темы невозможны въ юридическомъ обществѣ, что это общество слѣдуетъ изгнать изъ помѣщенія въ Московскомъ университетѣ. Прошло нѣсколько времени, московское юридическое общество продолжало спокойно собираться въ круглой залѣ правленія университета. Выходитъ отдѣльною брошюрой рѣчь, которую читалъ въ петербургскомъ юридическомъ обществѣ знаменитый юристъ, нынѣ оберъ-прокуроръ сената, А. Ѳ. Кони: Достоевскій, какъ криминалистъ. Отмѣчая эту брошюру, Русскія Вѣдомости говорятъ, что «въ области обществовѣдѣнія давно стало общимъ мѣстомъ то положеніе, что наука должна стоять въ тѣсной связи съ жизнью, почерпая изъ нея свой матеріалъ». Московскія Вѣдомости не безъ основанія приняли эти слова на свой счетъ и принялись думать. Плодомъ этихъ продолжительныхъ и, вѣроятно, нелегкихъ размышленій[3] явился большущій фельетонъ въ № 326 Московскихъ Вѣдомостей, озаглавленный: Нѣсколько замѣчаній о связи науки съ жизнью. Газета покидаетъ занятую было съ такимъ вызывающимъ крикомъ позицію, вполнѣ признаетъ возможность такихъ темъ для сообщеній въ юридическомъ обществѣ и обрушивается лишь на рефератъ, прочитанный въ московскомъ юридическомъ обществѣ. Но переходить на эту почву мы отказываемся: инкриминированное сообщеніе не напечатано, судить о немъ по репортерскимъ отзывамъ, какъ очень сочувственнымъ, такъ и вполнѣ отрицательнымъ, мы не беремся. Думаемъ, однако, что шумъ поднятъ Московскими Вѣдомостями совершенно напрасно. Быть можетъ, рефератъ на самомъ дѣлѣ хорошъ, и тогда обвиненія газеты Скажутся по меньшей мѣрѣ прискорбною напраслиной, не дѣлающею чести печатному слову. Если же рефератъ плохъ, то изъ этого, все-таки, нельзя дѣлать такихъ выводовъ о дѣятельности московскаго юридическаго общества, какіе сдѣланы въ передовой статьѣ Московскихъ Вѣдомостей. Недавно эта газета дважды, въ одной и той же передовой статьѣ, впала въ ошибку, непростительную для юриста (а нынѣшній редакторъ ея — бывшій профессоръ юридическаго факультета), полагая, что жалобы земскихъ собраній приносятся въ кассаціонный сенатъ. Тѣмъ не менѣе, я никогда не рѣшусь, конечно, утверждать, что Московскія Вѣдомости отличаются круглымъ невѣжествомъ въ юридическихъ вопросахъ. Консерваторомъ или либераломъ публицистъ можетъ бытъ, добросовѣстнымъ противникомъ онъ долженъ бытъ. Существованіе разныхъ направленій мысли — историческая необходимость. Для того, чтобы рознь мнѣній вела къ торжеству истины, необходимо взаимное уваженіе. Кто не уважаетъ моего стремленія къ правдѣ, моего посильнаго ея пониманія, того и я не буду уважать. Не хорошо, когда къ спору объ идеяхъ примѣшается оскорбленное самолюбіе или, — что и того хуже, — личные разсчеты.
Такъ какъ рѣчь зашла о полемикѣ, я долженъ упомянуть о письмѣ г. Тихомирова, напечатанномъ въ № 296 Русскихъ Вѣдомостей. Почтенный педагогъ находитъ, что въ моихъ замѣткахъ (въ октябрьской книжкѣ Русской Мысли) я невѣрно истолковалъ статью: Гдѣ и какъ подготовляютъ дѣтей къ средней школѣ и далъ ей неправильное освѣщеніе. Г. Тихомировъ выражаетъ надежду, «что почтенная редакція Русской Мысли окажетъ ему справедливость и сниметъ съ него тяжкое обвиненіе въ клеветѣ на образованную семью въ упрекахъ нашему обществу за пассивное его отношеніе въ вопросамъ народнаго образованія».
Охотно сознался бы, въ виду подобнаго заявленія, которое дышетъ уваженіемъ къ печатному слову, въ своей ошибкѣ, но полагаю, что на мнѣ не лежитъ никакой вины. Г. Тихомировъ въ своемъ письмѣ старается провести различіе между интеллигентною и образованною семьей, такъ называемою образованною. Признаюсь, различіе это для меня неясно, и, во всякомъ случаѣ, полезно соблюдать старое правило: писать надо не такъ, чтобы можно было понять, а такъ, чтобы нельзя было не понять. Г. Тихомировъ говоритъ, что мое противъ него обвиненіе потому особенно чувствительно, что г. Тихомировъ въ теченіе слишкомъ двадцати лѣтъ, по мѣрѣ силъ и умѣнья, служилъ и служитъ и образованной семьѣ, и земской школѣ. На это я отвѣчу: кому много дано, съ того много и взыщется. Еслибъ брошюру написалъ не такой заслуженный педагогъ, какъ г. Тихомировъ, я бы не обратилъ на нее никакого вниманія.
Кромѣ того, слѣдуетъ прибавить, что и моментъ, выбранный г. Тихомировымъ для нападенія на образованную семью, по меньшей мѣрѣ, неудаченъ. Не стану, впрочемъ, распространяться на эту тему, и г. Тихомировъ пойметъ, разумѣется, почему. Раздувать споръ и не принимать во і вниманіе того, что errare humanum est, значило бы плохо служить тому дѣлу, которому и я преданъ не менѣе г. Тихомирова. Въ наши дни даже Московскія Вѣдомости начали признавать неудовлетворительность постановки школьнаго образованія. Въ передовой статьѣ этой газеты, посвященной юбилею В. Г. Рубинштейна, говорятся такія слова: «Музыкальное образованіе, какъ часть образованія общаго, составляетъ одинъ изъ насущныхъ вопросовъ современной педагогіи. Вмѣстѣ съ рисованіемъ, музыка въ шкодѣ, благотворно вліяя на развитіе вкуса, воображенія, чувства мѣры и красоты, составляетъ необходимый, хотя слишкомъ часто отсутствующій противовѣсъ къ односторонне-умственному формальному развитію, питаемому языками и науками»[4]. Порадуемся этому отступленію нашего школьнаго классицизма, подъ музыку, передъ гимнастикой и рисованіемъ.
Не подлежитъ сомнѣнію, что гораздо важнѣе рисованія и музыки должно поставить правильное и достаточно полное ознакомленіе съ родною литературой, которая теперь въ загонѣ въ нашихъ среднеучебныхъ заведеніяхъ. Этимъ существеннымъ недостаткомъ въ воспитаніи юношества объясняется въ значительной степени паденіе литературнаго вкуса и тѣ ложные шаги, въ которыхъ бываетъ повинна современная литература. Черствая, односторонне-формальная, какъ выражаются Московскія Вѣдомости, система обученія ведетъ къ тому, что преждевременно изсякаютъ «благіе порывы», что отсутствуютъ идеалы или, по крайней мѣрѣ, оказываютъ мало вліянія на практическій образъ дѣйствія. Изъ школы изгнана поэзія, а ея и безъ того мало въ нашей жизни. Я говорю, разумѣется, не о безмятежной поэзіи, воспѣвающей розу и мотылька, хотя не отвергаю и ея значенія. Эта послѣдняя, впрочемъ, можетъ уживаться съ указанною односторонностью воспитанія, являясь параллельною ему односторонностью. Въ этомъ случаѣ полезно, мнѣ кажется, остановиться на недавно вышедшей книжечкѣ, гдѣ данный вопросъ разбирается талантливо, но неправильно. Талантливость-то книжки г. Котляревскаго и побуждаетъ меня отмѣтить ее[5].
Г. Котляревскій утверждаетъ, что въ послѣднее время на смѣну печально гнѣвному направленію въ нашей поэзіи выступило другое, «пока безъ опредѣленнаго содержанія, но, очевидно, съ большою склонностью къ безобидному воспроизведенію всевозможныхъ легкихъ и нѣжныхъ ощущеній». Нѣтъ основаній, къ счастію, полагать, что происходитъ общее измѣненіе въ теченіи нашей поэзіи, въ указанномъ г. Котляревскимъ смыслѣ; но что же утѣшительнаго въ этомъ, хотя бы и частномъ, измѣненіи? Авторъ книжки говорить, что будущее покажетъ; «выйдетъ ли какой-нибудь толкъ изъ этого новаго поворота нашей молодой поэзіи». Мы читаемъ въ разбираемой книжкѣ, что «обязанность литературы въ данную минуту заключается въ сознательномъ критическомъ отношеніи къ переживаемой нами дѣйствительности» (стр. 51). Скорбная поэзія «отвлекаетъ насъ отъ хладнокровнаго обсужденія и объективнаго воспроизведенія дѣйствительности; она не поднимаетъ никакихъ новыхъ вопросовъ, даже не бросаетъ новаго свѣта на старое, она по самой сущности своей есть направленіе фальшивое, искажающее какъ правду внѣшней жизни, такъ и правду внутренняго чувства у самихъ поэтовъ» (стр. 52). Почему г. Котляревскій полагаетъ, что задачи поэзіи опредѣляются исключительно хладнокровнымъ обсужденіемъ и объективнымъ воспроизведеніемъ дѣйствительности? Что же сдѣлаетъ въ такомъ случаѣ жестокій авторъ съ лермонтовскимъ Демономъ, съ Вечерами на хуторѣ близъ Диканьки? Куда же дѣнется вся лирическая поэзія, потому что нельзя же всѣхъ и каждаго заставить испытывать безобидныя нѣжныя и легкія ощущенія?
Г. Котляревскій съуживаетъ свой приговоръ: онъ говоритъ, что у насъ «и скорбители, и безобидные риѳмоплеты одинаково далеки отъ жизненной правды и потому одинаково безполезны. Первые думали, что благородныя слова оправдываютъ и психологическую фальшь, и всякое отсутствіе художественности; вторые полагаютъ, что принципъ чистаго искусства извиняетъ и расплывчивость чувствъ, и изношенность вдохновенія, и нежеланіе говорить о чемъ-либо, требующемъ мозговой работы». Иными словами: всѣ паши поэты послѣдняго времени бездарны, неискренни и, вдобавокъ, глупы. Очевидно, г. Котляревскій… увлекся.
Посмотримъ, однако, что говоритъ самъ суровый критикъ о наиболѣе видныхъ изъ нашихъ поэтовъ новѣйшаго времени. У г. Минскаго «есть и сила, и хорошій стихъ, есть полетъ фантазіи, есть яркія краски, есть задатки къ извѣстному объективному творчеству; все это забито модною болѣзнью — периною скорбью и нервнымъ гнѣвомъ». Къ этому отзыву слѣдуетъ прибавить: нельзя съ легкимъ сердцемъ подозрѣвать у поэта неискренности порывовъ и фальши негодованія. Надо быть поосторожнѣе въ этомъ отношеніи. Затѣмъ можно, мнѣ кажется, признать, что у г. Минскаго мы находимъ нѣсколько прекрасныхъ произведеній.
Теперь послушаемъ, что говоритъ г. Котляревскій о г. Фругѣ: «Никто до него не знакомилъ русскую публику такъ подробно и обстоятельно съ еврейскою исторіей и легендой». «Г. Фругь очень серьезно понялъ свою задачу; для него еврейскій мотивъ — священная традиція, священная мораль. Онъ не только пѣвецъ этихъ чувствъ и понятій, онъ жрецъ ихъ». Какое же, стало быть, основаніе считать дѣятельность и этого поэта безполезною и даже вредною? Быть можетъ, его дарованіе не оказалось на высотѣ поставленной задачи; но и самая задача, и искреннее стремленіе къ посильному ея разрѣшенію по меньшей мѣрѣ не заслуживаютъ того легкомысленнаго тона, съ какимъ г. Котляревскій раздаетъ свои приговоры. И опять нашъ критикъ носится съ подозрѣніями: признавая, что стихъ у г. Фруга бываетъ силенъ и горячъ, г. Котляревскій, все-таки, чувствуетъ «какую-то фальшь». Нашимъ критикомъ, очевидно, крѣпко владѣетъ своего рода манія.
Въ Надсонѣ г. Котляревскій признаетъ, наконецъ, искренность чувства: «онъ живетъ въ самой серединѣ жизненной битвы, онъ пишетъ въ самый моментъ душевной бури, онъ ведетъ поэтическій дневникъ».
Г. Котляревскій старается объяснять поэзію гнѣва и скорби общественными и личными условіями, въ которыхъ пришлось развиваться нашимъ поэтамъ. Въ этихъ объясненіяхъ есть нѣкоторая доля правды; но, повторяемъ, насъ непріятно поражаетъ черезъ-чуръ развязный тонъ г. Котляревскаго, помѣшавшій ему хладнокровно обсудить и поглубже понять отмѣченное имъ явленіе. «Дѣйствительно сильная натура, — говоритъ критикъ въ заключеніе своего очерка, — явись она среди нашей молодежи, покончила бы сразу съ этими пѣснями гнѣва и печали и обратилась бы къ живому источнику жизни, которая давно ждетъ новыхъ истолкователей и живописцевъ». Что это за живой источникъ жизни? Не хочетъ ли сказать т. Котляревскій, что въ нашей дѣйствительности нѣтъ мѣста для мотивовъ гнѣва и печали? Или, быть можетъ, мотивы эти изгоняются г. Котляревскимъ изъ области поэзіи? Если бы воскресъ Лермонтовъ и написалъ новую Думу, не подвергнулся ли бы онъ глумленію со стороны критика, который требуетъ отъ искусства лишь объективнаго воспроизведенія дѣйствительности?"
Въ критическихъ очеркахъ г. Говорова, вышедшихъ значительно раньше книжки г. Котляревскаго, мы находимъ взгляды, похожіе на взгляды этого послѣдняго[6]. Г. Говоровъ разбираетъ, напримѣръ, прекрасное, глубоко прочувствованное стихотвореніе Надсона: «Не принесетъ, дитя, покоя и забвенья моя любовь твоей проснувшейся душѣ». И г. Говоровъ глубокомысленно восклицаетъ: «Естественное ли дѣло звать женщину невѣдомо куда, обѣщать ей какія то несчастія и почему? для чего? Гдѣ логическая необходимость всего этого?» Не угодно ли понять гнѣвъ и скорбь этого критика!
Г. Говоровъ на страницѣ 55 своихъ очерковъ говоритъ, что «тенденціозная поэзія сама отслужила себѣ паннихиду», а на страницѣ 75 возвѣщаетъ слѣдующее: «Мы не отрицаемъ тенденціозности, если подъ нею понимается негодованіе на какое-либо возмутительное явленіе въ жизни, современной поэту, и т. п. Но это негодованіе только тогда будетъ имѣть право на вниманіе къ нему со стороны художественной критики, когда оно вылилось образно, картинно, ибо поэтъ непремѣнно долженъ мыслить образами». Кто же въ этомъ сомнѣвается? И откуда происходитъ этотъ гнѣвъ на тенденцію, иными словами — на идею? Мнѣ кажется, что всего чаще этотъ гнѣвъ является протестомъ противъ нарушителей того апатичнаго покоя, въ которомъ склонна застыть извѣстная часть нашего общества. Звуки гнѣва и печали тревожатъ вниманіе. Они могутъ пробудить грезы, уснувшія въ глубинѣ души, освѣтить отодвинутыя въ темный уголъ сознанія свѣтлыя упованія молодости… Многіе весело примирились съ тѣмъ, что эти упованія и грезы — сами по себѣ, а дѣйствительность — сама по себѣ. Пусть, молъ, поэты эту дѣйствительность объективно воспроизводятъ, ученые не менѣе объективно изучаютъ, практики столь же объективно этой дѣйствительности служатъ. Въ результатѣ получится гармонія идеи и формы, умственнаго и нравственнаго содержанія личности и окружающихъ ее общественныхъ условій. По-моему, это будетъ не гармонія, а мертвый покой. Я твердо убѣжденъ, что множатся на Руси люди, которые скажутъ словами П. С. Аксакова:
«Пошли мнѣ бури и ненастья,
Даруй мучительные дни, —
Но отъ преступнаго безстрастья,
Но отъ покоя сохрани!»
- ↑ Русская Бесѣда 1860 г., кн. I.
- ↑ Русская Бесѣда 1860 г., кн. II.
- ↑ Замѣтка въ Русскихъ Вѣдомостяхъ была напечатана 14 ноября, отвѣтъ Московскихъ Вѣдомостей, 26 ноября.
- ↑ Московскія Вѣдомости, № 818.
- ↑ Н. Котляревскій. «Очерки новѣйшей русской литературы». I. «Поэзія гнѣва и скорби». М., 1890 г.
- ↑ К. Говоровъ. «Современные поэты». Спб., 1889 г.