Литература и жизнь. править
Въ своихъ литературныхъ воспоминаніяхъ 1891 года я «по понятнымъ причинамъ» почти обошелъ Гл. Ив. Успенскаго и лишь мимоходомъ упомянулъ о своемъ съ нимъ знакомствѣ. А между тѣмъ, это самое дорогое, самое милое, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ одно изъ самыхъ трагическихъ моихъ воспоминаній. Писатели, съ которыми меня сводила судьба въ началѣ моей литературной дѣятельности, были въ большинствѣ случаевъ значительно старше меня. При всемъ моемъ глубокомъ уваженіи къ Некрасову, Салтыкову, Елисееву и при всемъ ихъ добромъ расположеніи ко мнѣ, между мною и ими не могло быть тѣхъ истинно дружескихъ отношеній, какія установились у меня съ Успенскимъ. Съ нимъ мы — ровесники и какъ-то сразу, съ перваго же свиданія въ 1868 г., пришлись другъ другу по душѣ, и потомъ много было въ продолженіе многихъ лѣтъ вмѣстѣ передумано, пережито веселаго и мрачнаго… Я не разъ имѣлъ случай убѣдиться въ его добрыхъ ко мнѣ чувствахъ и платилъ ему горячею любовью, осложненною, съ одной стороны, чувствомъ жалости, а съ другой — почтеніемъ къ его блестящему таланту и высокимъ нравственнымъ качествамъ. Людямъ прямолинейнымъ или мало наблюдавшимъ жизнь можетъ показаться неестественнымъ, невозможнымъ такое сочетаніе жалости, предполагающей отношеніе сильнаго къ слабому, здороваго къ больному, старшаго къ младшему, вообще отношеніе сверху внизъ, съ почтеніемъ, предполагающимъ, наоборотъ, отношеніе снизу вверхъ. Но жизнь многосложнѣе тѣхъ рамокъ, въ которыя ее поневолѣ втискиваетъ наша бѣдная терминологія, и я увѣренъ, что сочетаніе жалости и почтенія знакомо всѣмъ, кто имѣлъ счастіе сколько-нибудь близко знать Успенскаго. Это было счастіе, какъ всякое общеніе съ богатою натурою, и при томъ, рѣдкое счастіе, потому что всякая оригинальность — рѣдкость, а въ Успенскомъ каждый вершокъ оригиналенъ, какъ въ королѣ Лирѣ каждый вершокъ — король. Оригиналенъ ходъ его мысли, оригиналенъ языкъ, письменный и словесный, оригинальна форма его писаній, оригинальны его отношенія къ людямъ и весь складъ его жизни. Но людей, которымъ выпало рѣдкое счастіе близко знать Успенскаго, становится все меньше и меньше, современники одинъ за другимъ удаляются туда, откуда никто не приходитъ, и мнѣ хотѣлось бы какъ-нибудь закрѣпить для послѣдующихъ поколѣній этотъ блѣднѣющій образъ. Было бы слишкомъ обидно, если бы онъ померкъ, не оставивъ слѣда. Къ сожалѣнію, невозможно дать портретъ, передающій всѣ яркія краски этого удивительнаго лица. И не потому, что оригиналъ еще живъ. «Свѣтъ погасъ», какъ выразилась, не помню какая, газета, сообщая о психической болѣзни Успенскаго. Теперь это выяснилось окончательно и безповоротно, и онъ не прочтетъ этихъ строкъ…
Авторъ только что вышедшей книги «Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ», г. Волжскій, говоритъ въ предисловіи: «Обращаясь къ изученію Успенскаго, прежде всего поражаешься количественною скудостью литературы о немъ. До сихъ поръ мы не имѣемъ его біографіи». Не имѣемъ и долго еще не будемъ имѣть, — прибавлю я. Меня всегда удивляла смѣлость покойнаго Павленкова, обѣщавшаго дать въ составѣ своей «біографической библіотеки», между прочимъ, и біографію Успенскаго. Съ внѣшней, грубо фактической стороны его біографія не представляетъ интереса: родился тамъ-то, учился тамъ-то, женился тогда-то, жилъ тамъ-то и тамъ-то, заболѣлъ тогда-то, въ походахъ не бывалъ, орденовъ и другихъ знаковъ отличія не имѣлъ, подъ судомъ и слѣдствіемъ не состоялъ. Интересъ не въ этомъ, а въ томъ, какъ эта нѣжная и чуткая душа, эти «обнаженные нервы» откликались страданіемъ и радостью на такія явленія своей и чужой жизни, на которыя никакъ не реагируютъ заурядные люди. Въ этомъ интересъ, но тутъ же и затрудненіе, ёта бѣдная выдающимися событіями жизнь была сплошнымъ душевнымъ трепетомъ, во всѣ мотивы котораго неудобно входить ни сейчасъ, ни въ ближайшемъ будущемъ.
Однако, теперь, когда «свѣтъ погасъ», — можно дать хоть нѣкоторые матеріалы для его біографіи. Я предложу ихъ читателю въ видѣ отрывковъ изъ его писемъ, сопровождая ихъ кое-гдѣ своими воспоминаніями. Въ моемъ распоряженіи имѣются, кромѣ нѣсколькихъ отдѣльныхъ писемъ къ разнымъ лицамъ, три довольно большія собранія ихъ: къ редактору-издателю «Русскихъ Вѣдомостей» В. М. Соболевскому, къ одной дамѣ, высоко цѣнимой Успенскимъ, и ко мнѣ.
Прежде всего бросается въ глаза, если можно такъ выразиться, географическая пестрота этихъ коллекцій. Письма писаны изъ Петербурга, Кисловодска, Парижа, Калуги, Чудова, Софіи, Новороссійска, Перми, Козлова, Константинополя, Рязани, Ростова, Одессы, Москвы, Ялты, Казани, Воронежа, Нижняго-НовгорОда. И только случайно имѣющіяся у меня въ рукахъ письма ограничиваются этими мѣстами: могли быть еще изъ Самары и Лондона, изъ Томска и Бѣлграда. (Я не нашелъ въ своемъ собраніи нѣсколькихъ писемъ, содержаніе и даже нѣкоторыя характерныя выраженія которыхъ хорошо помню). Мы сейчасъ увидимъ причины и значеніе этой пестроты. Надо замѣтить, что большинство писемъ не помѣчено ни мѣстомъ, ни временемъ отправленія, но о мѣстѣ можно узнать изъ содержанія письма, а о времени часто приходится только догадываться по разнымъ стороннимъ соображеніямъ. Понятно, что при такихъ условіяхъ не легко оріентироваться въ письмахъ. Затрудненіе это было бы еще сильнѣе, если бы я думалъ писать біографію Успенскаго. Но я не берусь за эту задачу и даже, по обстоятельствамъ, и изъ писемъ-то не разсчитываю извлечь все важное для такой біографіи.
Описавъ въ своихъ воспоминаніяхъ 1891 года оригинально убогую квартиру Успенскаго, въ которой жъ нимъ познакомился, я прибавилъ, что «это не мѣшало хозяину блистать заразительнымъ весельемъ и неподражаемымъ мастерствомъ разсказовъ». Да, такъ было тогда, въ 1868 г. Успенскому было лѣтъ 25, и какъ живой стоитъ онъ передо мной, осіянный не то что молодымъ, а почти дѣтскихъ весельемъ,* лучи котораго освѣщали и окружающихъ. Но недолго длилось это настроеніе, и въ имѣющихся у меня письмахъ, которыя всѣ относятся къ позднѣйшему времени, его нѣтъ почти и слѣда. Временами воскресалъ, правда, въ немъ этотъ веселый, жизнерадостный ребенокъ. Вотъ, напримѣръ, цѣликомъ одно изъ его писемъ В. М. Соболевскому, относящееся къ 1886 г.:
«Милый мой В. М. Въ 4 часа ночи, по дорогѣ въ Одессу, остановился пароходъ въ Ялтѣ. Есть у меня тутъ два дня хорошихъ воспоминаній, и я поѣхалъ на берегъ. Пробѣгалъ часа два въ сумасшедшемъ весельи, одинъ. Погода богатѣйшая, и все славно и хорошо. Купилъ цвѣтовъ, посылаю ихъ вамъ лоскутики (?); плохо я чувствовалъ себя на Кавказѣ, — теперь какъ будто лучше. Давно не имѣю писемъ и съ нетерпѣніемъ жду Одессы. Ахъ, дорогой, милый! Теперь ничего не пишу, кромѣ того, что я радъ. Пошлите цвѣточковъ Михайловскому… Вашъ Г. У.».
Въ этой запискѣ характерный эта способность къ «сумасшедшему веселью» наединѣ съ природой, и это желаніе сдѣлать и другихъ участниками своей радости. Однажды я тоже получилъ отъ него въ конвертѣ нѣсколько «цвѣточковъ» — съ Кавказа, причемъ изливались восторги отъ долины Ріона и рекомендовалось такому-то отдать одинъ изъ «цвѣточковъ», а такому-то дать только «понюхать». Но это жизнерадостное настроеніе посѣщало его всѣ рѣже и рѣже, и даже въ минуты веселья звенѣла въ немъ мрачная струна заботы и тревоги. Но неподражаемымъ мастеромъ разсказовъ и вообще обаятельнымъ собесѣдникомъ онъ оставался всегда. Трудно выразить словами, что именно обаятельнаго было въ его бесѣдѣ. Назвать его человѣкомъ краснорѣчивымъ отнюдь нельзя, искрящагося остроумія у него тоже не было. Случалось, что, увлекаясь какой-нибудь мыслью, далеко за предѣлы логической возможности, онъ говорилъ вещи, съ которыми никоимъ образомъ нельзя было согласиться. И тѣмъ не денѣе слушать его было настоящимъ художественнымъ наслажденіемъ, не говоря о поучительности его бесѣды, благодаря его всегда оригинальной точкѣ зрѣнія.
Боюсь, что, говоря о мастерствѣ его разсказовъ, я навожу читателей на параллель съ покойнымъ Горбуновымъ. Ничего подобнаго. И мало того: есть и не профессіональные разсказчики, славящіеся разговорнымъ мастерствомъ, способные десятки разъ буква въ букву, интонація въ интонацію повторить одинъ и тотъ же разсказъ, сказать одну и ту же рѣчь, выразить одну и ту же мысль; Успенскій былъ на это рѣшительно неспособенъ, онъ просто не могъ повторяться. Разница еще въ томъ, что подобные мастера устной бесѣды любятъ красоваться своимъ искусствомъ и говорить въ большомъ обществѣ, Успенскій же развертывался только самъ-другъ или въ средѣ своихъ, близкихъ людей, а въ большомъ и незнакомомъ обществѣ обыкновенно увядалъ. Для него было истиннымъ мученіемъ обращать на себя вниманіе, даже выходить на эстраду на литературныхъ вечерахъ. Я помню уморительную сцену на литературномъ вечерѣ въ Москвѣ, въ домѣ В. А. Морозовой. Залъ вмѣщалъ всего какихъ-нибудь 200—300 человѣкъ, и все это были горячіе поклонники Глѣба Ивановича (вечеръ имѣлъ частный характеръ). Его встрѣтили градомъ аплодисментовъ, а онъ, претерпѣвъ ихъ, раскрылъ книгу, постоялъ нѣсколько секундъ молча, потомъ закрылъ книгу и, молча же, сошелъ съ эстрады. Или, напримѣръ, вотъ какъ онъ описывалъ мнѣ въ письмѣ изъ Парижа одинъ литературный вечеръ, въ которомъ онъ долженъ былъ, но первоначальному плану, принимать участіе:
"Тутъ былъ литературно-музыкальный вечеръ въ «салонахъ» m-me Вьярдо. Кроткій Николай Степановичъ (Курочкинъ) вдругъ превратился въ льва, когда читалъ свои стихотворенія. Вотъ человѣкъ, который менѣе всего можетъ изобразить на лицѣ своемъ гнѣвъ. А надо было изобразить. Я взглянулъ на него изъ-за двери, когда онъ читалъ, — и ужаснулся. H. С. ощетинился на общество и кричалъ что-то очень сердито. Тургеневъ прочелъ мой разсказъ «Ходокъ» и прочелъ превосходно. Я не присутствовалъ на чтеніи, но присутствовалъ на приготовленіи въ чтенію: Тургеневъ прорепетировалъ этотъ разсказъ разъ 7—8, изучилъ, гдѣ какимъ голосомъ, какъ и что сказать до мельчайшихъ подробностей. Я изъ силъ выбился слушать его, но за то вышло отлично. Охъ, и фокусники же эти сороковые годы! У m-me Вьярдо голосу нѣтъ, но умѣнье пѣть, дѣйствительно, поражаетъ. Публика была блестящая, и посланникъ Орловъ улыбался Николаю Степановичу благосклонно, когда тотъ проклиналъ въ своихъ стихотвореніяхъ человѣчество.
« — Гдѣ вы были? — въ необыкновенной тревогѣ (все это совершалось съ ужасно озабоченнымъ видомъ и съ дѣйствительной тревогой) обратился во мнѣ Иванъ Сергѣевичъ, — вы имѣли успѣхъ! васъ зоветъ публика! Гдѣ вы пропали? Я васъ хотѣлъ вывести! Вѣдь васъ звала публика! въ д.
„ — Вычеркните это! А то княгиня Т. будетъ недовольна“. — А мерена можно оставить? — О, это оставьте. — Вообще оставляли всякое свинство, а вычеркивали „непріятное“.
Надо замѣтить, что большое общество, толпу, Глѣбъ Ивановичъ любилъ, но подъ условіемъ быть самому въ ней незамѣтнымъ, не обращать на себя вниманія. Г-жѣ N. онъ писалъ изъ Перми въ 1884 г., между прочимъ: До чего трудно жить на свѣтѣ, имѣя „извѣстность“, — просто ужасно: слова не добьешься человѣческаго, всѣ говорятъ какъ съ литераторомъ. Чаю нельзя напиться какъ хочется, сѣсть, положивши ноги на столъ, сказать вздоръ — невозможно. Все надо умное, отчего и выходитъ одна глупость». А съ дороги въ Пермь онъ писалъ той же дамѣ: «Не можете-ли вы прислать мнѣ въ Пермь до востребованія телеграмму такого содержанія: „Съ П. можете видѣться“ — если это возможно… Между Екатеринбургомъ и Тюменью есть одно село въ 7 верстъ, и если мимо этого села идетъ строющаяся желѣзная дорога, то я у П. попросилъ бы только записку къ кому-нибудь изъ служащихъ самаго низшаго разряда, чтобы мнѣ пожить въ этомъ селѣ день, два, три. А то всѣ будутъ пялить глаза».
Глѣбъ Ивановичъ ошибался, думая, что на него «пялятъ глаза» и ищутъ съ нимъ общенія только потому, что онъ писатель. Было и это, конечно, особенно въ виду его популярности, — мимоходомъ сказать, онъ и этой популярностью временами тяготился, вслѣдствіе чего подписывался одно время подъ своими очерками «Г. Ивановъ». Онъ привлекалъ къ себѣ вниманіе и людей, не знавшихъ — кто онъ. Какъ то мы ѣхали съ нимъ изъ Москвы, — онъ до своего Чудова, я до Петербурга. Въ томъ же вагонѣ сидѣлъ какой-то пожилой офицеръ. Онъ долго прислушивался къ нашему разговору, пересаживался все ближе и ближе, улыбался и, наконецъ, не выдержалъ: рѣшительно пересѣлъ радонъ, вмѣшавшись въ разговоръ какимъ-то замѣчаніемъ. Мы уже подъѣзжали къ Чудову, и незнакомецъ, узнавъ, что Успенскій сойдетъ на этой станціи, спросилъ, гдѣ же онъ тутъ живетъ. Успенскій указалъ въ окно на чуть видную церковь деревни Сябринцы, гдѣ онъ жилъ, а изъ дальнѣйшаго разговора оказалось, что семья его теперь въ Петербургѣ, и онъ будетъ жить нѣкоторое время одинъ. Это поразило незнакомца, онъ задумался, и когда мы, простившись съ Глѣбомъ Ивановичемъ, поѣхали дальше, въ Петербургъ, сказалъ мнѣ: «я все думаю: какъ этакій человѣкъ живетъ одинъ… все представляю себѣ занесенный снѣгомъ домишка, и въ немъ этакій человѣкъ!» Остальную дорогу мы вяло перекидывались незначительными фразами, и только прощаясь со мной въ петербургскомъ вокзалѣ, незнакомецъ спросилъ, кто былъ такъ поразившій его случайный сосѣдъ по вагону. При этомъ оказалось, что имя Успенскаго ему незнакомо… И не одинъ такой случай знаю я, конечно, не всегда съ такимъ концомъ. Случалось, что дорожные спутники (а онъ постоянно былъ въ разъѣздахъ), какъ нибудь узнавъ, съ кѣмъ они имѣютъ дѣло, тѣмъ восторженнѣе и любовнѣе относились къ нему…
«Онъ постоянно былъ въ разъѣздахъ…» Это центральный пунктъ его біографіи, и именно потому, что къ этому центру можно подойти съ разныхъ сторонъ, я затрудняюсь — съ чего начать объясненіе этой непосѣдливости, этого вѣчнаго стремленія куда-то все въ новыя и новыя мѣста. Попробую установить самый фактъ Агасферова житія Успенскаго.
Онъ писалъ мнѣ изъ Парижа: «Господи, что за ахинея идетъ въ моей жизни, что за чепуха! Я, пять лѣтъ стремился поѣздить по Дону и пробраться въ Соловецкій, а мнѣ надо сидѣть въ Парижѣ! Нечего сказать, по моимъ вкусамъ устроилось все!» Письмо изъ котораго я беру эти строки, относится еще къ серединѣ 70-хъ годовъ, а чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе его тянуло съ мѣста на мѣсто. Но почему «надо» жить въ Парижѣ, когда хочется поѣздить по Дону и побывать въ Соловецкомъ?
В. М. Соболевскому онъ писалъ откуда-то изъ-подъ Одессы: «Какъ бы хорошо тутъ около Одессы, — словомъ, въ этихъ мѣстахъ пожить мѣсяцъ! Сколько ужасно интереснаго: менониты, колонисты нѣмцы, штундисты, казаки! Все это до чрезвычайности ново, любопытно. Я чуть-чуть видѣлъ и говорилъ, а повѣрите-ли, не разстался бы съ здѣшними мѣстами: такъ много въ каждомъ уголкѣ своего — вѣръ, порядковъ, взглядовъ, общественныхъ отношеній, типовъ и т. д. Но надо ѣхать въ Ростовъ, потомъ во Владикавказъ и тамъ утвердиться на 1 мѣсяцъ, а затѣмъ домой… Я не печалюсь, хорошо себя чувствую, покойно, и много для меня чрезвычайно новаго. Ахъ, сколько новаго на Руси! Не тужите, не скучайте, не думайте о себѣ печально, — интереснѣй думать о томъ, какъ живутъ люди. Я всегда исцѣляюсь этимъ».
Опять надо ѣхать въ Ростовъ, когда хочется пожить около Одессы. Почему надо?
Вотъ двѣ его записки ко мнѣ: «Можете представить — пріѣхалъ въ Цетербургъ въ 10 часовъ ночи, переночевалъ, а на другой день въ 2 часа уѣхалъ опять домой, никого и ничего не видя! Вотъ въ какомъ я убійственномъ душевномъ состояніи. Не знаю, что и дѣлать, ей Богу». (Безъ даты). «Былъ на нѣсколько часовъ въ Петербургѣ, и тамъ меня осѣнила такая ужасная тоска вдругъ, какъ обухомъ пришибла, что я не рѣшился зайти къ вамъ, просто боялся омрачить васъ и тотчасъ опять уѣхалъ въ Чудово за работу. Страшновато что-то мнѣ по временамъ». (Помѣчено 31 августа 1888).
Вотъ отрывки изъ писемъ къ В. М. Соболевскому: 1) «ѣхать мнѣ оказывается опять дѣломъ невозможнымъ — нѣтъ денегъ. Хотѣлъ я опять сѣсть за работу и написать послѣдній большой очеркъ „Концовъ“, но положительно заѣло меня глубокое горе. Всѣ дѣла только что кончились въ Петербургѣ, только что я выбрался изъ этого кипучаго котла со свадьбами и шахами, и смрадомъ, и оказывается, что мнѣ нѣтъ возможности никуда поѣхать. Писать я положительно не въ состояніи. Вѣдь нынѣшній годъ истиранилъ меня, и истиранилъ на много л$тъ. Уѣхать надобно… Да надо и работать. Сидѣть въ этомъ смертельно надоѣвшемъ Чудовѣ или въ литературныхъ петербургскихъ кружкахъ…-- положительно мнѣ не въ моготу. Мнѣ надобно вновь внимательно видѣть жизнь… Мих., на-дняхъ, будетъ въ Москвѣ, Кр. уѣхалъ въ Сибирь, Яр. въ Парижѣ, — я только обреченъ изсыхать въ обстановкѣ, которая только меня пугаетъ, и самъ долженъ производить на всѣхъ тяжелое впечатлѣніе… Если бы можно было числа до 10 (и то ужасно долго) подучить 300 р., я бы немедленно уѣхалъ въ Череповецъ, гдѣ меня ждутъ, чтобы разсказать всю исторію закрытія земства… Если бы это можно было сдѣлать… я прямо изъ Петербурга, не заѣзжая въ Чудово, прямо сѣлъ бы на шлиссельбургскій пароходъ». (Безъ даты). — 2) «Не знаю, куда мнѣ ѣхать: за границу или въ Сибирь къ переселенцамъ и съ переселенцами? А такъ „отдыхать“ зря — не могу, тоска смертная. Въ Сибирь любопытно, но мрачно, чортова яма, холодъ, и вообще я поусталъ отъ мужика, его бороды, лаптей и вообще всего этого голоднаго и холоднаго. Больно смотрѣть и голова отказывается мучиться объ этомъ, просто утомилась. А за границу то же не знаю, будетъ-ли толкъ». (Помѣчено 17 мая 1888 г.). — 3) «Главное, что я необыкновенно утомленъ духомъ моимъ. Видите, какъ плетусь? Только въ Казани,, но это потому, что усталъ ужасно; въ Нижнемъ два дня не могъ встать съ постели. Можетъ быть и хорошо это. Теперь въ Казани я уже могъ сѣсть за работу, а завтра, 9-го, ѣду въ Пермь. Меня пока беретъ раздумье — ѣхать-ли туда? Соблазнительнѣйшія вещи прочиталъ я сегодня въ газетахъ о Семеновскомъ уѣздѣ, и меня туда тянетъ неумолимо. Эта поѣздка была бы мнѣ по душѣ болѣе, чѣмъ въ чортову Сибирь. До чего нибудь рѣшительнаго я долженъ непремѣнно додуматься въ самомъ скоромъ времени и завтра долженъ рѣшить: куда я ѣду?». (Безъ даты).
А вотъ отрывокъ изъ письма къ г-жѣ N, объясняющій, какъ и чѣмъ кончилась, можетъ быть, эта самая поѣздка (годъ на письмѣ не показанъ): «Чудово. 10 іюля. Дорогая N! Вотъ гдѣ я очутился вмѣсто Сибири-то! И вышло это такъ: въ Перми я занимался моими книгами и чувствовалъ нѣкоторую скуку, но одинъ эпизодъ заставилъ меня призадуматься, какъ говорится, крѣпко. Какъ-то утромъ слышу я какой-то отдаленный звукъ, будто бубенчики звенятъ или, какъ въ Ленкорани, караванъ идетъ съ колокольчиками, далеко-далеко. Дальше, больше. Выглянулъ въ окно (окно у меня было въ 1-мъ этажѣ), гляжу, — изъ подъ горы идетъ сѣрая, безконечная масса арестантовъ. Скоро всѣ они поравнялись съ моимъ окномъ, и я полчаса стоялъ и смотрѣлъ на эту закованную толпу: все знакомыя лица, и мужики, и господа, и воры, и политическіе, и бабы, и все, все наше, изъ нутра русской земли, — человѣкъ не менѣе 1500, все это валило въ Сибирь изъ этой Россіи. И меня такъ потянуло въ слѣдъ за ними, какъ никогда въ жизни не тянуло ни въ Парижъ, ни на Кавказъ, ни въ какія-бы то ни было мѣста, гдѣ виды хороши, а нравы еще того превосходнѣй. Вѣдь эти люди — отборный продуктъ тѣхъ русскихъ условій жизни, той путаницы, тоски, мертвечины, трусости или отчаянной смѣлости, среди которыхъ живемъ мы, не сосланные, томимся, скучаемъ, мучаемся, пьемъ чай съ вареньемъ отъ скуки, времъ и лжемъ и опять мучаемся: всѣ эти, отъ воровъ до политическихъ, не выдержали этой жизни и ихъ тащутъ въ новыя мѣста. И мнѣ охотой, а не на цѣпи захотѣлось необузданно идти на новыя мѣста, мнѣ также не подходитъ „жить“ (а не бороться) съ людьми, съ которыми (и которымъ) приходится много лгать, безплодно, безцѣльно и изживать русскій теперешній вѣкъ — безцвѣтно, неинтересно, безвкусно и неумно… Въ Екатеринбургѣ меня еще больше одолѣла жажда ѣхать дальше на новыя мѣста. Отчего переселяются только мужики, а интеллигенцію тащатъ на цѣпи? И намъ надо бросать добровольно запутанныя, тяжкія, ненужныя отношенія, хотя бы они и были старыя, привычныя, и искать и мѣстъ, и людей, съ которыми можно чувствовать себя искреннѣй и сильнѣй. И тутъ то вотъ я и остановился: такъ много на меня пахнуло новаго и свѣтлаго, что я совершенно сталъ забывать мою работу, которую думалъ дѣлать въ дорогѣ, она мнѣ стала казаться ненужной, а между тѣмъ, не работать было нельзя, — надо устраивать сына въ гимназіи, платить плотникамъ (они перестроили мнѣ домъ отлично) и т. д. А писать мое старое тамъ тоже нельзя; и вотъ я рѣшилъ воротиться тотчасъ домой, устроить семью на всю зиму, покончить съ писаніемъ, изданіемъ и т. д. и въ августѣ, послѣ 15, а можетъ и раньше, уѣхать въ Сибирь до весны».
Какъ оріентироваться въ этой путаницѣ большихъ и малыхъ, не приводимыхъ въ исполненіе плановъ, перебиваемыхъ^ другими планами, изъ которыхъ опять-таки далеко не всѣ приводятся въ исполненіе? Дѣло въ томъ, что трудно найти человѣка, столь же безпомощнаго и безпорядочнаго въ практическомъ отношенія, какъ Успенскій. Но вмѣстѣ съ тѣмъ это былъ большой искусникъ въ теоретическомъ построеніи плановъ, — всегда у него было все обдумано до мельчайшихъ подробностей. Онъ и другимъ, въ томъ 'іислѣ и мнѣ, случалось, давалъ истинно превосходные совѣты, какъ устроить свои дѣла въ томъ или другомъ отношеніи, но его собственныя дѣла были всегда и во всѣхъ отношеніяхъ плохи, и превосходно обдуманные планы разбивались при самомъ приступѣ въ ихъ выполненію. Надо сдѣлать то-то и такъ-то, а выходитъ «ахинея» и «чепуха». Редакціи журналовъ и гавотъ, въ которыхъ онъ участвовалъ, всегда высоко цѣнили его сотрудничество, а между тѣмъ онъ постоянно нуждался, хотя и постоянно работалъ. Его письма въ редактору-издателю «Русскихъ Вѣдомостей» переполнены тонко и точно разработанными планами погашенія авансовъ (за эту тонкость и точность Салтыковъ называлъ его «министромъ финансовъ»), но изъ тѣхъ же писемъ видно, что едва ли хоть одинъ изъ нихъ былъ приведенъ въ исполненіе и не отмѣнялся черезъ короткое время другимъ, столь же обстоятельнымъ. Съ деньгами онъ вообще совершенно не умѣлъ обращаться. И это ставило его подчасъ въ истинно трагическія положенія, хотя въ то же время его блестящіе финансовые планы не могли не производить комическаго эффекта… Тѣмъ болѣе, что его безпорядочность проявлялась не только въ денежныхъ дѣлахъ. Такъ, въ своихъ непрестанныхъ разъѣздахъ онъ то и дѣло терялъ или забывалъ нужныя ему вещи, которыя, впрочемъ, оказывались, пожалуй что, и совсѣмъ не нужными. Проживъ однажды съ мѣсяцъ вмѣстѣ съ нимъ на Кавказѣ, я получилъ отъ него потомъ письмо, въ которомъ, между прочимъ, было слѣдующее: «Одѣяло осталось мое, — прошу М. П. взять его въ себѣ и когда поѣдетъ, то пусть возьметъ или просто подаритъ старику (дворнику). А вотъ папиросникъ я забылъ, кажется, въ жестяной коробкѣ. Его вы ужъ возьмите, пожалуйста, и пусть онъ будетъ у васъ». Забывъ въ квартирѣ В. М. Соболевскаго бумажникъ, онъ пишетъ: «Бумажникъ мой не бросайте на столѣ, тамъ есть разные секретцы, — не хорошо, если кто пропитаетъ». Въ Нижнемъ Новгородѣ съ его багажомъ приключилась разъ какая-то очень сложная исторія, изъ которой онъ выпутывался въ письмѣ къ В. Г. Короленку такъ: «Сегодня послалъ я вамъ довѣренность на полученіе моего хоботья, но, кажется, перевралъ адресъ. Написалъ: Больничная, д. Ленской, а надобно, кажется, Папковой. Посылаю это письмо на удачу, безъ всякаго адреса, а просто въ Нижній вамъ. Хламье мое пусть лежитъ у васъ столько, сколько оно захочетъ»…
Психологическая подкладка его постоянныхъ разъѣздовъ, я думаю, уже нѣсколько выяснилась изъ приведенныхъ писемъ. Мы видѣли: «не тужите, не скучайте, не думайте о себѣ печально, — интереснѣй думать о томъ, какъ живутъ люди; я всегда исцѣляюсь этимъ». И вотъ почему его манитъ на Донъ, въ Соловецкій, къ новороссійскимъ менонитамъ, колонистамъ и проч., въ Череповецъ, гдѣ онъ разсчитываетъ лично узнать обстоятельства, при которыхъ произошло закрытіе земства, въ Семеновскій уѣздъ, о которомъ онъ по дорогѣ узналъ «соблазнительнѣйшія вещи», въ переселенцамъ, вообще на «новыя мѣста», — и въ Парижъ, и въ Сибирь, и въ Болгарію, и въ Лондонъ, и въ Сербію. И вотъ почему, онъ часто, уже двинувшись идъ своего Чудова, не зналъ — куда ѣхать? Глава разбѣгались…
Но въ этомъ безбрежномъ житейскомъ морѣ была маленькая горсточка людей, которая требовала особеннаго его вниманія, передъ которою онъ до болѣзненности чувствовалъ свою отвѣтственность: семья. Его категорическій императивъ — «надо», такъ часто, къ его великому горю, разрѣшавшійся «ахинеей» и «чепухой», но никогда въ немъ не замолкавшій, въ значительной степени обусловливался его отношеніемъ къ женѣ и дѣтямъ. Случаи, когда категорическій императивъ, вытекая изъ другихъ источниковъ, враждебно сталкивался съ тѣмъ, что надо ради семьи, доставляли ему величайшія мученія. Необыкновенно трогательны его письма изъ Парижа о сынѣ — первенцѣ. «Я думаю, — писалъ онъ мнѣ, — написать разсказъ „Царь въ дому“ — ребенокъ. Это народное выраженіе о первомъ ребенкѣ, и дѣйствительно, только эту власть я и согласенъ признавать за законную». Его письма этого времени переполнены подробностями о томъ, какъ Саша начинаетъ ходить, говорить и т. п. И никогда не забуду той дѣтски-счастливой улыбки, съ которой онъ, по возвращеніи изъ Парижа, показывая мнѣ фотографическую карточку мальчика, самъ любовался на нее. Въ одну изъ своихъ поѣздовъ онъ просилъ меня: «Пожалуйста, заѣзжайте на святой недѣлѣ въ Чудово. Прѣзжайте туда со всѣми вашими гостями, не повидайте ихъ, и ребятъ привозите. Нельзя же ихъ погадать. Я буду знать, что у насъ дома все-таки праздникъ, и мнѣ будетъ легче на душѣ»…
Но, по другимъ соображеніямъ или мотивамъ, все-таки, надо ѣхать, ѣхать и опять ѣхать, иной разъ даже не зная куда. Надо «исцѣляться» интересомъ къ тому, «какъ живутъ люди». Отъ чего «исцѣляться»?
Здѣсь я долженъ коснуться одного непріятнаго и щекотливаго пункта. Мнѣ не разъ случалось слышать мнѣніе, что психическая болѣзнь Глѣба Ивановича была результатомъ злоупотребленія алкоголемъ. Я никогда не могъ съ этимъ согласиться. Отнюдь не говорю, что Успенскій былъ въ этомъ отношеніи безгрѣшенъ. Но, не говоря о моральной сторонѣ дѣла, — ибо не знаю, много ли найдется въ томъ кругу, въ которомъ онъ вращался, людей, имѣющихъ право суда въ этомъ отношеніи, — я думаю, во-первыхъ, что слухи о его грѣхѣ сильно преувеличены (въ покаянномъ настроеніи онъ самъ способствовалъ этому преувеличенію), а во-вторыхъ, грѣхъ этотъ былъ во всякомъ случаѣ не столько причиною, сколько слѣдствіемъ того нервнаго разстройства, которое окончилось психическою болѣзнью. Вотъ что писалъ однажды Успенскій г-жѣ N: «Не могу забыть, какъ я безобразно велъ себя у васъ, — напился! Могло ли это быть прежде, чтобы именно у васъ, у васъ-то я бы позволилъ себѣ это?.. а теперь вотъ позволилъ, стало быть, что-то во мнѣ пропало и, стало быть, я сталъ пропадать». Выраженія безобразно «велъ себя» и «напился» — несомнѣнно сильно преувеличены, но здѣсь интересно указаніе на то, что Успенскій «позволилъ себѣ» быть въ «безобразномъ» видѣ у глубоко почитаемой имъ женщины, когда въ немъ уже «что-то пропало». Я склоненъ придавать этому эпизоду символическое значеніе. Мнѣ кажется, что Глѣбъ Ивановичъ былъ отъ рожденія богатою и блестящею, но неуравновѣшенною натурой, которую могли спасти отъ печальнаго конца только исключительно благопріятныя условія жизни, какія вообще рѣдки и какихъ не выпало на его долю. Болѣзнь подкралась къ нему съ чрезвычайною постепенностью. Можно, конечно, съ точностью указать время, когда его пришлось помѣстить въ больницу, но едва-ли можно даже съ приблизительно такою же точностью сказать, когда болѣзнь началась. Быть можетъ, она вила давно уже себѣ въ немъ гнѣздо, когда мы, близкіе къ нему люди, видѣли въ немъ только очень нервнаго чудака-оригинала.
Вотъ его письмо ко мнѣ отъ 18 февраля 1891 года: «Съ великимъ бы удовольствіемъ поѣлъ я блиновъ, если бы не одно чрезвычайно важное обстоятельство: вчера ко мнѣ пріѣхалъ въ 1 часъ дня д-ръ Шершевскій (кажется, по желанію Манасеина узнать мою болѣзнь), выстукалъ, выслушалъ меня и, словомъ, докопался до самой сути болѣзни (мозгъ!) и началъ правильное лѣченіе. До слѣдующаго воскресенья никакихъ блиновъ не полагается, а въ слѣдующее воскресенье онъ опять пріѣдетъ и обслѣдуетъ меня… (не разборчиво)… но буду повиноваться, потому что дѣло мое стало совсѣмъ скверное. Прочитайте прилагаемое письмо и порадуйтесь. Я радъ, что читатель поступилъ со мной строго, и это на меня подѣйствовало благодѣтельно. Остаюсь лишенный блиновъ, печальный Г. У.» (Въ письмѣ, о которомъ здѣсь пишетъ Успенскій, какой-то читатель упрекаетъ его за то, что онъ напечаталъ свой разсказъ въ «Недѣлѣ», гдѣ въ то время «осмѣивалъ лучшіе идеалы лучшихъ людей» и т. д. нѣкто, подписавшійся «Единица»). Какъ видите, письмо самое обыкновенное, а между тѣмъ врачъ уже опредѣлилъ болѣзнь мозга. Неуравновѣшенность свою онъ получилъ, вѣроятно, по наслѣдству, а тяжелыя условія жизни создали почву для ея расцвѣта… Въ этой неуравновѣшенности и заключалось то, ему самому неясное, нѣчто, отъ чего онъ искалъ «исцѣленія» въ интересѣ къ тому, «какъ люди живутъ» и въ постоянныхъ разъѣздахъ. Онъ очень дорожилъ этимъ цѣлительнымъ средствомъ и очень боялся, чтобы оно не утратило для него своихъ цѣлебныхъ свойствъ. «Я, кажется, уже при усиліи теперь не могу возстановить въ себѣ потребности быть внимательнымъ къ людямъ, а это была потребность», — писалъ онъ мнѣ однажды. Но это были напрасныя опасенія. «Потребность быть внимательнымъ къ людямъ» никогда въ немъ не угасала, и въ томъ же письмѣ есть слѣдующія характерныя строки: «Очень, очень плохо у меня на душѣ съ самаго перваго дня выѣзда изъ Чудова, и вотъ отчего мнѣ нечего вамъ написать. С--у, впрочемъ, я пишу, что мнѣ хорошо, но это единственно, чтобы ободрить его, что есть кому-то хорошо на свѣтѣ, такъ какъ ему-то уже что-то очень тошно и скучно. И А. В. я пишу иногда въ томъ же родѣ».
Характерны здѣсь эти высшія степени вниманія къ людямъ — бережное къ нимъ отношеніе, желаніе устранить поводы для горькихъ мыслей. Чужое горе, чужую бѣду Глѣбъ Ивановичъ всегда принималъ близко къ сердцу.
Вскорѣ послѣ закрытія «Отечественныхъ Записокъ» онъ гнѣвно и вмѣстѣ трогательно писалъ мнѣ по поводу одного литературнаго эпизода, которому я вовсе и не думалъ придавать значеніе: «Я прочиталъ фельетонъ… Начинается нѣчто глубоко подлое. Если принять къ сердцу, то надо бить… по щекѣ. Но избави Господи, если вы примете къ сердцу эти хитрые замыслы вовлечь васъ въ бѣду; какая-то шайка образовалась разбойничья. Совершенно прекратить съ ней всякіе разговоры, — самое лучшее и единственное. Я не хотѣлъ васъ огорчать и не писалъ вамъ объ этомъ фельетонѣ, но если вы его не прочитаете и будете отвѣчать хотя бы… какъ все-таки человѣку… то будетъ просто Богъ знаетъ что, и васъ разстроитъ до невозможности. Необходимо просто уйти, плюнувъ имъ всѣмъ въ рыло особой статьей въ „Русскихъ Вѣдомостяхъ“ и разъ навсегда… Это вольные казаки, разбойники, шайка — однимъ словомъ. Никакой тутъ литературы нѣтъ. Такъ именно и надо сказать, что это не писатели. Прочитать надо, но не надо огорчаться; начинается чортово, омутовое дѣло, шабашъ вѣдьмъ, — не ходите туда; надо дунуть и плюнуть и пусть они безобразничаютъ какъ угодно. Не огорчайтесь-же, дорогой Н. K.»
Въ октябрѣ 1886 г., когда я, участвуя въ редакціи «Сѣвернаго Вѣстника», ждалъ отъ него изъ Чудова обѣщанной рукописи, я получилъ вмѣсто нея письмо Изъ Рязани: «Нежданно-Негаданно пришлось бросить работу и уѣхать по одному дѣлу. Ужъ стало-быть что-нибудь есть, больше я не знаю что сказать, и до моего возвращенія ни о моемъ отъѣздѣ не говорите никому и никого (буквально) не спрашивайте. Я глубоко огорченъ, что надулъ „Сѣв. Вѣстникъ“, но я искуплю въ ноябрѣ и декабрѣ. Не было возможности даже зайти къ вамъ. Пишу въ вокзалѣ въ Москвѣ, черезъ часъ ѣду дальше. Итакъ, знайте, пожалуйста, что еслибы не серьезное дѣло, я бы не бросилъ работы и всѣхъ своимъ дѣлъ.» Потомъ я узналъ секретъ этой неожиданной поѣздки: Глѣбъ Ивановичъ ѣздилъ за тысячу верстъ для улаженія недоразумѣній, возникшихъ въ семьѣ одного нынѣ уже умершаго, горячо любимаго имъ пріятеля.
Около этого же времени, нѣсколько раньше, онъ писалъ мнѣ изъ Новороссійска:
«Я хочу сказать о N. Бываетъ-ли она… И допустите-ли вы, чтобы она познакомилась съ… Я бы не допустилъ этого и, пожалуйста, не допустите этого. Я вамъ пришлю кой-какія письма Z, и вы увидите, что это самая канальская и пустопорожняя душа. NN я не знаю, но думаю, что и въ ней кой-что есть такое, что имѣетъ не безпорочное зачатіе. Такъ вотъ, какъ эта капелла прицѣпится къ N., да втянетъ ее въ свой бабій танецъ, то это будетъ худо. Я право не знаю, но какъ только… такъ мнѣ стало страшно за N. Я писалъ ей, чтобы она боялась ласковыхъ словъ… Работать работай и не повидай насъ, но что касаемое ежели барыни задумаютъ впутать ее въ лянтрикъ (l’intrigue), такъ чтобы лупила ихъ на отмашь».
И, дѣйствительно, онъ писалъ по этому поводу г-жѣ N.: «Боюсь я этихъ проклятыхъ бабъ: очень онѣ ехидны, плутоваты, очень бабы и безконечно опытны только въ одномъ ехидствѣ, плутоватости, подвохахъ, пронырствахъ и всякихъ ядовитыхъ каракуляхъ, вращающихся около амура, и только амура, въ которомъ къ тому же никто изъ нихъ ничего не смыслитъ и внѣ котораго, однако, для нихъ нѣтъ ровно ничего святого и даже любопытнаго. Чортъ ихъ знаетъ, что это за порода! Когда я былъ у васъ и прорицалъ въ пьяномъ видѣ о литературѣ и о дамахъ, которыхъ надо удержать въ предѣлахъ серьезнаго интереса, — я не могъ думать, чтобы онѣ были такія ехидныя… И вотъ я прошу васъ: будьте мудры, яко змія! Пожалуйста! Вы, пожалуйста, работайте, пишите, но какъ только которая-нибудь изъ этихъ кривулекъ пикнетъ что нибудь насчетъ некасающаго или насчетъ того, что сулитъ въ будущемъ очертанія интриги, — прямо бейте ихъ по рылу, такъ, чтобы юбки зазвенѣли и засверкали въ небесахъ…»
Милый Глѣбъ Ивановичъ! Какъ хорошо звучали въ его устахъ подобныя не вполнѣ свѣтскія выраженія, даже когда онъ обращался съ ними къ дамамъ. Правда, онъ хорошо зналъ, кому можно и кому нельзя такъ писать, кто способенъ и кто не способенъ оцѣнить искренность чувства, облеченнаго въ такую оригинальную форму. Какъ ни странно можетъ это показаться, но подобныя выраженія были, по своему значенію, драгоцѣннымъ бисеромъ, который онъ сыпалъ только передъ особенно близкими и дорогими ему людьми… 4
Надо замѣтить, что если я вовсе не придалъ значенія тому литературному эпизоду, по поводу котораго Успенскій такъ взволновано убѣждалъ меня не огорчаться, то и дамы, отъ которыхъ; онъ предостерегалъ г-жу N, отнюдь не были для нея опасны. Но преувеличеніе опасностей было одною изъ особенностей Глѣба Ивановича, и если стереть въ только что приведенныхъ письмахъ слѣды этой его личной особенности, то что же удивительнаго въ томъ, что человѣкъ волнуется изъ-за другихъ людей? Это элементарно. Да, но Успенскому были близки не только семья и пріятели. Ему поистинѣ ничто человѣческое не было чуждо.
Вотъ, напримѣръ, нѣсколько строкъ изъ письма его ко мнѣ: «Какое ужасное положеніе!.. Я прошу Павленкова оставить вамъ мои 250 рублей. Не знаю, кто и когда будетъ въ Петербургѣ) но кто бы ни былъ эти дни, — изъ этихъ моихъ денегъ навѣрно устроится сколько-нибудь.»
Или вотъ рядъ его писемъ къ В. М. Соболевскому:
«В. М.! Очень мелкимъ шрифтомъ печатаете о переселенцахъ и пожертвованіяхъ. Надобно привлекать къ этому дѣлу публику. Посмотрите-ка, какъ поступаютъ К. и С. Поповы, чтобы публика видѣла слово чай, а когда дойдетъ до переселенцевъ, то печатается такими бактеріями-буквами, что совсѣмъ не увидишь (получено 1 р. А. З., отъ К. В. 50 коп.). Поповъ такими буквами не напечатаетъ своего объявленія, а то и онъ пойдетъ въ переселенцы. Ужъ на что несчастны кухарки и „человѣкъ ищетъ мѣста“, а и то публика можетъ сказать, взглянувъ на объявленія: „Эко кухарокъ то!“ А переселенцы и незамѣтны совсѣмъ. Я вотъ знаю тысячу докторовъ отъ сифилиса, а мнѣ вовсе ихъ знать не надо. Знаю Кнопа, Бутенопа, Эрдмансдорфера, мыло тридасъ, Брокаръ, знаю, что скончалась Мазуркина, Болванкина и Лоханкина, — а переселенцы? поступило въ Р. В. 1 р. 50 коп.»
«Удивляюсь, что о такихъ вещахъ, какимъ посвящена передовая статья 20 октября, такъ мало удѣляется мѣста! Просто поразительно! Сдѣлайте милость для общества всего русскаго, — поручите кому-нибудь составить компиляцію для фельетона о послѣднихъ англійскихъ выборахъ… Если ужъ объ этакихъ явленіяхъ можно говорить разъ въ годъ въ 20 строкахъ, тогда что же есть интереснаго на бѣломъ свѣтѣ? Если вы не сдѣлаете этого и не составите подробной компиляціи фельетона на 3, то Богъ съ вами! Не буду я васъ тогда любить!»
«Что это вы не сдѣлаете извлеченія изъ письма Карла Маркса, напечатаннаго въ „Юридическомъ Вѣстникѣ“ въ октябрѣ. Это письмо къ Михайловскому[1]. Марксъ выражаетъ обиду, что Михайловскій позволилъ себѣ (курсивъ, какъ и ниже, Успенскаго) заподозрить его въ томъ, что онъ, Марксъ, считаетъ „желѣзные законы развитія капитализма“ неизбѣжными для націй, не имѣющихъ ничего похожаго въ исторіи съ европейскими. Вотъ что онъ пишетъ про себя: „ Чтобы судить со знаніемъ дѣла объ экономическомъ развитіи современной Россіи, я выучился по-русски и затѣмъ, въ теченіе долгихъ лѣтъ, изучалъ оффиціальныя и другія изданія, имѣющія отношеніе къ этому предмету. Я пришелъ къ такому выводу: если Россія будетъ продолжать идти по тому же пути, по которому она хила съ 1861 г., то она лишится самаго прекраснаго случая, какой когда-либо предоставляла народу исторія, чтобы избѣжать всѣхъ перипетій капиталистическаго строя“. Вѣдь это смертный приговоръ! Положительно необходимо вамъ перепечатать это въ сокращеніи. Вотъ тутъ-то и было наше дѣло — да сплыло. Теперь одни — самохвалы изъ статистическихъ данныхъ извлекаютъ одни прелести жизни народной, великое будущее, выбрасывая всю мерзость запустѣнія, а другіе — Марксы карлики, выбрасываютъ изъ этихъ же данныхъ все, что еще живо оригинальностью, конечно, случайно, — и повелѣваютъ покориться всѣмъ „перипетіямъ“. А такихъ словъ, великихъ и простыхъ, какія говоритъ Марксъ и какія требуютъ огромнаго дѣла, мы не говоримъ и поэтому дѣла не дѣлаемъ никакого. Какъ это письмо меня тронуло!»
Задумывая, очевидно, въ это же время новый рядъ очерковъ, Успенскій сообщаетъ В. М. Соболевскому, что ихъ будетъ три. Первый займется вопросомъ «что будетъ?» («не „что дѣлать?“ не „какъ жить на свѣтѣ?“ — этому ужъ не время», — прибавляетъ Успенскій въ скобкахъ). "Второй будетъ называться «что будетъ съ фабрикой?» Третій — «что будетъ съ бабой?» Во второмъ «будутъ собраны всѣ обѣщанія „марксистовъ“ о тѣхъ превосходнѣйшихъ временахъ, до которыхъ должна дожить фабрика». Въ третьемъ будутъ представлены доказательства, что баба есть человѣкъ, который «никоимъ образомъ не пропадетъ безъ мужика и все сдѣлаетъ и просуществуетъ на бѣломъ свѣтѣ одна и съ дѣтьми. Какъ и почему капитализмъ долженъ ее (пока!) въ порошокъ растерѣть?»
«Я право усталъ. Но не въ этой устали дѣло (курсивъ вездѣ Успенскаго): дѣло въ томъ, что я теперь поглощенъ хорошею мыслью, которая во мнѣ хорошо сложилась, подобрала и вобрала въ себя множество явленій, которыя сразу выяснились, улеглись въ порядкѣ. Подобно Власти земли, то есть условій трудовой народной жизни, ея зла и благообразія, мнѣ теперь хочется до страсти писать рядъ очерковъ „Власть капитала“. Два фельетона, которые вы напечатали, это только образчикъ того, что меня теперь занимаетъ. Такъ вотъ мнѣ и не хочется теперь мучить свою голову, отрываясь отъ этой любимой мысли для нелюбимыхъ, для работы изъ-за нужды… Если „Власть капитала“ — названіе неподходящее, то я назову Очерки вліяній капитала. Вліянія эти опредѣленны, неотразимы, ощущаются въ жизни неминуемыми явленіями. Теперь эти явленія изображаютъ цифрами, — у меня же будутъ цифры и дроби превращены въ людей… Увѣренъ, что ужасность ихъ (этихъ явленій) будетъ понята читателями, когда статистическія дроби придутъ къ нимъ въ видѣ людей, — изуродованныхъ и искалѣченныхъ».
Планъ этотъ остался невыполненнымъ, Успенскій только приступилъ къ нему («Живыя цифры»). Это съ нимъ не разъ случалось, не только въ послѣднее время, когда усталость все больше и больше одолѣвала его, а и гораздо раньше, въ молодую пору пробужденія, а затѣмъ и расцвѣта его таланта. Въ предисловіяхъ къ первому и второму томамъ его сочиненій перваго изданія и къ первому тому Павленковскаго изданія онъ самъ отчасти разсказалъ, какъ и почему это случалось. Всегда, такъ или иначе, дѣло было въ разладѣ между категорическимъ императивомъ надо и либо его собственною неуравновѣшенностью, либо разными внѣшними обстоятельствами, обрывавшимися «ахинеей» и «чепухой». Между прочимъ, его въ половинѣ семидесятыхъ годовъ очень занимала мысль о романѣ или повѣсти, которую онъ уже вринялся было писать, которой и заглавіе было придумано («Удалой добрый молодецъ»), но которой онъ такъ и не написалъ…
То «исцѣленіе», котораго онъ всю свою жизнь искалъ, состояло не просто въ томъ, чтобы «думать о томъ, какъ люди живутъ». Въ этихъ думахъ и въ наблюденіяхъ, ради которыхъ онъ колесилъ по сѣверу и югу, востоку и западу, онъ слишкомъ часто находилъ не исцѣленіе, а вящшую боль и скорбь. Онъ искалъ того равновѣсія, той гармоніи отношеній и пропорцій, гармоніи цѣлей и средствъ, мысли и дѣла, разума и совѣсти, которой не находилъ въ себѣ и въ непосредственно окружающей его жизни. Онъ находилъ ее въ подлинной мужицкой жизни («Власть земли»), въ художественныхъ произведеніяхъ — въ Венерѣ Милосской, въ картинѣ Ярошенка «Курсистка» («По поводу одной картинки»), наконецъ, въ живыхъ людяхъ, вродѣ дѣвушки «строгаго, почти монашескаго типа» («Выпрямила»), передъ которою онъ почти молитвенно преклонялся. Въ нѣкоторыхъ своихъ очеркахъ онъ самъ разсказалъ, какъ «выпрямляли», счастливили его такія явленія жизни. Къ числу ихъ принадлежалъ и оригиналъ героя романа или повѣсти «Удалой добрый молодецъ». Онъ писалъ мнѣ:
«Повѣсть, которую пишу — автобіографія, не моя личная, а нѣчто вродѣ Л. Чего только онъ не видалъ на своемъ вѣку. Его метало изъ губернаторскихъ чиновниковъ въ острогъ* на Кавказъ, съ Кавказа въ Италію, прямо въ битвѣ подъ Ментаной, къ Герцену, потомъ въ Сибирь на три года, потомъ на Ангару, по которой онъ плылъ тысячу верстъ, потомъ въ Шенкурскъ, въ Лондонъ, въ Цюрихъ, въ Парижъ. Онъ видѣлъ все и вся. Это цѣлая поэма. Онъ знаетъ въ совершенствѣ три языка, умѣетъ говорить съ членомъ парламента, съ частнымъ приставомъ, съ мужикомъ, умѣетъ самъ притвориться и частнымъ приставомъ, и мужикомъ, и неучемъ, и въ то же время можетъ войти сейчасъ на каѳедру и начать о чемъ угодно вполнѣ интересную лекцію. Это изумительная натура. Я и думать не могу охватить все это, но уголокъ я постараюсь взять въ свою власть»…
Но мутныя волны повседневной жизни скоро смывали подобныя «выпрямляющія», живительныя впечатлѣнія, которыхъ такъ жаждала душа Успенскаго. А, кромѣ того, случалось ему, конечно, и ошибаться, ожидая найти чистое золото тамъ, гдѣ на дѣлѣ оказывалась грязь. Вотъ, напримѣръ, что онъ писалъ В. М. Соболевскому послѣ поѣздки въ Болгарію:
«Только нѣсколько дней, когда я чувствую себя немного по-человѣчески. Болгарская поѣздка измучила меня нравственно до ужасной степени. Никогда въ жизни не былъ я въ такомъ глубокомъ отчаяніи, положительно не зналъ, — что тутъ дѣлать, т, е. что думать! Всякая русская грязь, подлость… вся ложь полуславянофильства, такая, какъ теперь въ модѣ, — все это здѣсь возстало передо мною въ подлинномъ видѣ, ошеломило меня, все мнѣ припомнило, всю жизнь, всѣ жертвы, все лганье, которое постепенно вкрадывалось въ душу страха ради іудейскаго, всѣ уступки совѣсти, вплоть до послѣдняго слова непротивленія злу. Словомъ, положительно я задохнулся и изнемогъ отъ этого всего, что здѣсь на меня нахлынуло вдругъ сразу. Не знаю и не увѣренъ, чтобы вы нашли возможнымъ печатать такія письма, какъ прилагаемое. Но изъ него вы можете имѣть понятіе о красотѣ и пріятности здѣшнихъ впечатлѣній. Писать дипломатическія письма, изъ которыхъ ничего неизвѣстно, я не могу… Много, много, въ насъ, русскихъ, лжи въѣлось и вообще ничего радующаго! Нехорошо, нескладно, непріятно творится здѣсь дѣло невѣдомое буквально и ничего не обѣщающее въ будущемъ. Хорошія слова — свобода, равенство нечѣмъ наполнить ни намъ, ни имъ. Все это здѣсь мыльные пузыри, которые, когда лопаются, то пахнутъ гадко. Я стараюсь быть елико возможно безпристрастнымъ, о Болгарія будетъ на основаніи болгарской прессы радикальнаго лагеря, и вы увидите, какъ много уже въ ней шарлатанства. Все это не второй, а сто второй сортъ. Другое дѣло — народъ. Онъ то, его житье-бытье и обличитель всей этой скверности. Словомъ, не знаю, не знаю- Я буду писать, но кромѣ глубочайшей скорби ничего на душѣ нѣтъ отъ этой работы»…
Измученный подобными впечатлѣніями и всякаго рода житейской «ахинеей» и «чепухой», Глѣбъ Ивановичъ подумывалъ иногда усѣсться на мѣстѣ, поступить на службу — на желѣзную дорогу, въ земство и т. п. и, имѣя постоянный заработокъ, работать въ литературѣ спокойно, не разрывая свои произведенія на клочки. Но это или совсѣмъ не удавалось ему, или удавалось, очень не надолго. Дольше всего, кажется, онъ служилъ завѣдующимъ сельской ссудо-сберегательной кассой въ Самарской губерніи. Повидимому, онъ этой службой былъ доволенъ, — по крайней мѣрѣ, съ точки зрѣнія собраннаго имъ тамъ матеріала для литературной обработки. Иначе вышло съ другой его пробой служебной дѣятельности. 11 сентября (все равно какого года) онъ даже съ нѣкоторымъ торжествомъ извѣщалъ меня: «Сижу въ должности», а письмо отъ 1 февраля слѣдующаго года начинается словами: «Мѣста у меня больше нѣтъ». И вотъ мотивы, изложенные въ письмѣ отъ 14 марта: «Мѣсто… я долженъ былъ бросить и какъ ни скверно это въ матеріальномъ отношеніи, но рѣшительно не раскаиваюсь: подлые концессіонеры глотаютъ милліоны во имя разныхъ шарлатанскихъ проектовъ, — а во сколько же разъ подлѣе интеллигенція, которая не за милліоны, а за два двугривенныхъ осуществляетъ эти разбойничьи проекты на дѣлѣ, тамъ, въ глубинѣ страны? Громадныя челюсти концессіонеровъ ничего бы не сдѣлали, ничего бы не проглотили, если бы имъ, не помогали эти острые двухъ-двугривенные зубы, которые тамъ, въ глубинѣ-то Россіи, въ глуши, пережевываютъ неповиннаго ни въ чемъ обывателя. Я не могу быть въ числѣ этихъ зубовъ; если бы мнѣ было хоть мало-мальски покойно, я бы, можетъ быть, и не такъ былъ чувствителенъ ко всему этому и, понимая, считалъ бы себя скотиной, но жалованье получалъ бы аккуратно. Но при томъ раздраженіи, которое временами (какъ въ послѣдній пріѣздъ въ Петербургъ) достигаетъ по истинѣ глубочайшей невыносимости, я не могу не принимать этихъ скверныхъ впечатлѣній съ особенною чувствительностью. Мѣсто надо было бросать: всѣ, тамъ служащіе, знаютъ, что они дѣлаютъ разбойничье дѣло (будьте въ этомъ увѣрены), но всѣ знаютъ, чѣмъ оправдать свое положеніе… а вотъ зачѣмъ литераторъ-то (каждый думаетъ изъ нихъ) тоже мокаетъ свое рыло въ эти лужи награбленныхъ денегъ — это ужъ не хорошо. „Пишетъ одно, а дѣлаетъ другое“. Вотъ почему нужно было бросить ихъ въ ту самую минуту, какъ только стала понятна вся подлецкая механика ихъ дѣла»…
Къ сожалѣнію, на этомъ я долженъ кончить выдержки изъ писемъ Успенскаго. Однако, и то, что я счелъ возможнымъ и удобнымъ взять изъ нихъ, надѣюсь, хоть нѣсколько дополняетъ я поясняетъ фигуру этого оригинальнѣйшаго и симпатичнѣйшаго человѣка, какую мы знаемъ по его писаніямъ. Но знаемъ ли мы и писанія-то его, какъ они того заслуживаютъ? Г. Волжскій въ упомянутой въ началѣ настоящихъ замѣтокъ книгѣ «Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ» говоритъ: «Идейное наслѣдство Успенскаго не только не исчерпано, но и не оцѣнено еще. Правда, его крупное дарованіе пользуется въ нашей литературѣ всеобщимъ уваженіемъ, оно общепризнано, но при всемъ этомъ Успенскаго поразительно мало читаютъ и еще менѣе серьезно изучаютъ. Прямо можно сказать, что его гораздо больше уважаютъ, чѣмъ читаютъ и изучаютъ». Неблагодарная, легкомысленная, какъ трость колеблемая вѣтромъ, русская читающая публика и не подозрѣваетъ, какого высокаго наслажденія лишаетъ она себя, обходя сокровищницу сочиненій Глѣба Успенскаго. Я приводилъ уже однажды и приведу здѣсь еще разъ надпись старика Елисеева на сочиненіяхъ Успенскаго, подаренныхъ имъ одной родственницѣ при отъѣздѣ ея изъ Петербурга: «Не. падай духомъ въ постигшемъ тебя несчастій, будь покойна и не переставай трудиться надъ своимъ самообразованіемъ для будущей дѣятельности, но такой дѣятельности, которая бы основывалась не на мечтахъ и иллюзіяхъ, а которая была бы приспособлена и пригодна для русской дѣйствительности. Для этого совѣтую тебѣ какъ можно чаще читать и даже изучать сочиненія Г. И. Успенскаго, единственнаго у насъ писателя, мысль котораго въ отношеніи Россіи отличается всегда искренностью, свѣжестью, правдивостью, богатствомъ содержанія и глубиною. Да, даже и глубиною, при всей видимой легкости его писаній. Но глубина можетъ даваться только тому, кто будетъ читать его не бѣгло, а пристально вдумываться въ читаемое, усердно ворочая при этомъ своими собственными мозгами».
Этотъ не предназначавшійся для печати отзывъ тѣмъ любопытнѣе, что трудно найти людей, менѣе сходныхъ по основнымъ свойствамъ ума и характера, чѣмъ спокойный Елисеевъ и вѣчно мятущійся Успенскій…
25 февраля скончалась издательница «Міра Божія» Александра Аркадьевна Давыдова. Это большая потеря для журнала, въ кодеромъ ея роль далеко не ограничивалась простымъ издательствомъ. Женщина рѣдкаго ума и энергіи, она создала этотъ журналъ съ его своеобразной программой, была его душой, и успѣхомъ своимъ «Міръ Божій» въ очень и очень значительной степени обязанъ ей, хотя она ничего не писала. На журнальное поприще ее толкнула простая случайность. Въ 1885 г. она познакомилась съ г-жей Евреиновой, затѣявшей тогда «Сѣверный Вѣстникъ». Самое это знакомство завязалось, если не ошибаюсь, совершенно случайно, — онѣ жили на одной лѣстницѣ. Г-жа Евреинова предложила Александрѣ Аркадьевнѣ мѣсто секретаря редакціи, и та приняла его, какъ я думаю, безъ серьезнаго отношенія къ дѣлу. Вначалѣ это было чисто дилетантское занятіе умной свѣтской дамы, у которой было много свободнаго времени и которой надоѣли пріемы, выѣзды, визиты. Я помню ее въ это время блистающею красотой, остроуміемъ, весельемъ… Но постепенно она такъ втянулась въ дѣло, что уже положительно не могла безъ него существовать, основала «Міръ Божій» и вся ушла въ него. Повторяю, она ничего не писала, но въ редакціонномъ дѣлѣ — въ чтеніи рукописей, выборѣ статей, въ сношеніяхъ съ сотрудниками — принимала живѣйшее и, если можно такъ выразиться, центральное участіе, не отказываясь и отъ черной работы въ родѣ чтенія корректуръ. Во всемъ этомъ ей. помогала старшая дочь, Лидія Карловна, по мужу Туганъ-Барановская, которую она цѣнила необычайно высоко и въ которой видѣла свою преемницу по журналу. Журналъ шелъ все лучше и лучше, и Александра Аркадьевна могла смѣло смотрѣть на будущее. Но въ прошломъ году Лидія Карловна умерла, и эта преждевременная смерть страстно любимой дочери сразу подкосила издательницу «Міра Божія». Съ небольшимъ черезъ годъ она послѣдовала за дочерью. На похоронахъ одинъ нашъ общій знакомый замѣтилъ: «вотъ когда можно безъ преувеличенія сказать: умерла отъ горя». Я не знаю хорошенько, какая болѣзнь прикончила Александру Аркадьевну, — это было что-то очень сложное, но несомнѣнно во всякомъ случаѣ, что горе расшатало ея сильный организмъ и подготовило почву для воспріятія болѣзни. Первое время послѣ смерти «Лидушечки», какъ она называла дочь, она просто мѣста себѣ не находила и говорила мнѣ даже, что хочетъ продать журналъ. Но острое горе постепенно расплывалось въ томительную, щемящую хроническую тоску, съ которой боролась природная энергія. Вотъ чрезвычайно характерное для ея тогдашняго состоянія письмо, полученное мною 6 декабря прошлаго года изъ Царскаго Села, гдѣ она временно поселилась, изрѣдка пріѣзжая въ Петербургъ:
«…Не хочется мнѣ, родной, видѣть народъ теперь, не хочется слышать разговоры, смѣхъ, хочется именно того, что въ данную минуту имѣю: тишину, одиночество. Мнѣ, въ моей „меблированной комнатѣ“, гораздо лучше живется, чѣмъ я думала, переѣзжая въ нее. Я бѣжала изъ Петербурга потому, что мнѣ становилось невыносимо жить моею обычною жизнью. Какъ будетъ, когда я уѣду, буду одна, главное буду одна — я рѣшительно не знала. Знала только, что хуже на душѣ не будетъ, потому что мнѣ казалось, что хуже быть не можетъ… а кругомъ всѣ говорили, что черезъ три дня я сбѣгу изъ своей меблированной комнаты. И вотъ скоро мѣсяцъ, что я здѣсь, и вчера заявила своей хозяйкѣ, что оставляю комнату за собой до весны. Вернуться и зажить прежней жизнью — не могу, а тутъ жить могу. И хорошо у меня, голубчикъ. Есть время и на дѣло, и для себя! На дѣло — гораздо больше времени. День такой большой, и если кто зайдетъ, такъ рада, и опять сдѣлалась привѣтливой, не то что въ петербургскомъ омутѣ — когда кто придетъ не во время, такъ въ душѣ досаду чувствуешь! А что „не во время“ чуть ли не всегда! Миленькое существованіе! А главное, дорогой, есть возможность немножко подумать вообще… Есть возможность почитать. Есть возможность не въ удрученномъ состояніи подумать о Лидушечкѣ. И знаете — я не чувствую даже, что одна, мнѣ кажется, что здѣсь, когда я одна — она точно со мной! Ахъ, какъ я хорошо сдѣлала, что уѣхала! Вы не повѣрите, до чего мнѣ лучше именно одной жить. Какой хочу быть — такой и могу! Никому собой глаза не мозолю. Плачу — и никто на меня съ сожалѣніемъ не смотритъ, никому не отравляю собой жизнь… Встаю въ 7 часовъ. Пью кофе и читаю, для себя, для души. Въ 10 часовъ иду гулять — одна, конечно. Паркъ зимой — это красота. Вы вѣдь небось не бывали зимой въ лѣсу? Не знаете, что это за красота, за поэзія? Я никогда не была въ природѣ зимой, и не знаю, когда она прекраснѣе, величественнѣе, таинственнѣе, когда въ полномъ цвѣту, или теперь, вся покрытая снѣгомъ. Не знаю, не могу рѣшить. Въ паркѣ теперь такъ ч^дно, такъ удивительно красиво! Сажусь на скамеечку, и — наслаждаюсь. Кругомъ тишина — но не мертвая тишина, нѣтъ… Это такія хорошія минуты, что, кажется, будь во мнѣ то, что называется талантомъ, то, что вотъ въ васъ, напримѣръ, есть — такъ, Боже, что бы кажется не написала. Думаю иногда — сидите вы въ Спасской и пишете о религіи… посиди вы вотъ тутъ часокъ, другой, такъ и о религіи не то бы написали! Право! Нѣтъ, я отсюда не уѣду. Въ Петербургѣ жить не стану. Хоть послѣдніе-то годы жизни душу свою транжирить не стану! А сколько плановъ то у меня здѣсь рождается! Вы думаете, что я только красотой наслаждаюсь, да о Лидушечкѣ думаю? О Лидушечкѣ думаю, постоянно думаю, съ нею живу, она со мною, всегда, постоянно. Но — думаю и о многомъ другомъ! И о хорошемъ думаю, и, если все будетъ какъ теперь, такъ устрою чудную вещь! Небывалую у насъ! Да!.. Почитала то, другое, а потомъ и сама выдумала! И если удастся — такъ вотъ и еще дѣло, да какое дѣло-то, всю душу возьметъ. И никто не знаетъ что, и не скажу никому, пока не наладится, пока не буду увѣрена, что могу это устроить. И живя не въ Петербургѣ, на все время хватитъ! Читаю я тутъ — Библію, Джаншіева, „Народное образованіе въ Англіи и Америкѣ“, иностранные журналы, рукописи, корректуры; вышиваю коверъ, вырѣзаю картинки… Дѣла много! И — есть на все время. Въ январѣ вы разочекъ пріѣзжайте ко мнѣ. Теперь — я и не зову. Этотъ мѣсяцъ хочется побыть одной».
Здѣсь вся Александра Аркадьевна послѣдняго времени — съ ея неутолимою тоскою по умершей дочери и съ ея энергіей, побуждающей къ созданію новыхъ и новыхъ плановъ. Go смерти дочери эти двѣ враждебныя силы боролись въ ней, но на подмогу къ тоскѣ пришла болѣзнь физическая…
Пожелаемъ «Міру Божію» въ лицѣ наслѣдниковъ Александры Аркадьевны и редактора журнала, В. П. Острогорскаго, возможно счастливо пережить тяжкую потерю…
В. П. Острогорскаго не слѣдуетъ смѣшивать съ редакторомъ журнала «Образованіе», А. Я. Острогорскимъ, о которомъ мнѣ хочется сказать нѣсколько словъ.
Въ началѣ нынѣшняго или даже въ концѣ прошлаго года появилось въ газетахъ объявленіе, что въ февральской книжкѣ «Образованія» будетъ напечатанъ разсказъ или повѣсть Л. Н. Толстого «Сорокъ лѣтъ», и, дѣйствительно, февральская книжка «Образованія» вышла съ разсказомъ Л. Н. Толстого, въ сопровожденіи примѣчанія отъ редакціи, о которомъ сейчасъ скажу. По этому поводу г. Ясинскій напечаталъ въ «Биржевыхъ Вѣдомостяхъ», слѣдующую замѣтку:
Лѣтомъ 1877 года въ Москвѣ, гдѣ въ то время я помогалъ, послѣ отъѣзда П. А. Кулиша, редактировать А. И. Гатцуку его «Газету», познакомился я съ Н. И. Костомаровымъ, жившимъ въ Лоскутной гостиницѣ, и вмѣстѣ съ художникомъ Л. Л. Бѣлянкинымъ часто бывалъ у историка по вечерамъ. Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Н. И. Костомаровъ предложилъ для «Газеты» повѣсть «Сорокъ лѣтъ», которая была, разумѣется, охотно принята и съ согласія издателя оплачена, если не ошибаюсь, по расчету 125 р. съ листа. Вскорѣ затѣмъ она была напечатана.
Левъ Толстой-отецъ приписалъ къ напечатанной повѣсти главу, кое-что измѣнивъ въ повѣсти, и въ такомъ видѣ передѣлка великаго писателя, или, вѣрнѣе, придѣлка, — появилась въ пензенскомъ сборникѣ «Памяти В. Г. Бѣлинскаго» въ 1899 году, т. е. три года тому назадъ.
Сводя вмѣстѣ повѣсть Костомарова (хорошо памятную мнѣ), появившуюся 25 лѣтъ тому назадъ, съ этой приписанной къ ней главой Льва Толстого-отца, появившуюся три года назадъ, почтенная редакція «Образованія», тихимъ манеромъ, ни слова не говоря о Костомаровѣ и о томъ, что приписанная къ повѣсти историка глаза уже далеко тоже не новинка, стала объявлять о появленіи въ февральской книжкѣ новаго разсказа Льва Толстогоотца и этимъ, разумѣется, ввела многихъ въ заблужденіе, въ томъ числѣ и нашу газету, такъ какъ, повѣривъ почтенной редакціи, мы въ нашу лѣтопись важнѣйшихъ событій въ жизни Россіи занесли и этотъ литературный фактъ, съ указаніемъ на счастливый журналъ, въ который Левъ Толстойтепъ отдалъ свое послѣднее произведеніе.
Заблужденіе невольное, быстро разсѣявшееся при выходѣ въ свѣтъ обѣщанной книжки. Спѣшимъ предупредить поэтому нашихъ читателей, что «Сорокъ лѣтъ» не есть разсказъ Льва Толсто то-отца, а Костомарова, къ разсказу котораго маститый романистъ написалъ только небольшую главу, уже напечатанную три года назадъ въ пензенскомъ сборникѣ.
Г. Острогорскій возражалъ на это въ газетахъ такъ:
О принадлежности легенды «Сорокъ лѣтъ» Н. И. Костомарову и отношеніи къ ней гр. Л. Н. Толстого нами подробно объяснено на 1-й же страницѣ февральскаго нумера «Образованія». Но, кромѣ того, надо имѣть въ виду еще одно весьма существенное обстоятельство, а именно, что легенда «Сорокъ лѣтъ» напечатана нами съ рукописи, полученной вмѣстѣ съ еобствепоручнымъ письмомъ гр. Л. Н. Толстого. Въ томъ видѣ, въ какомъ помѣщена въ «Образованіи» легенда «Сорокъ лѣтъ», она появляется впервые, и въ этомъ весь смыслъ помѣщенія ея въ «Образованіи», такъ какъ послѣдняя глаза, написанная гр. Толстымъ (напечатанная отдѣльно три года тому назадъ въ «Пензенскомъ сборникѣ», чего мы, къ сожалѣнію, не знали), получаетъ все значеніе только въ связи со всѣмъ разсказомъ Костомарова (сокращеннымъ Толстымъ, кстати сказать, почти на 2/3), за послѣдніе двадцать пять лѣтъ нигдѣ не появлявшимся.
Дѣйствительно, въ редакціонномъ примѣчаніи къ разсказу «Сорокъ лѣтъ» объяснено, что онъ написанъ собственно Костомаровымъ, и редакція даже любезно предупреждаетъ, что приписку Толстого другія изданія перепечатывать могутъ, въ силу разъ навсегда даннаго Львомъ Николаевичемъ разрѣшенія, а большую часть разсказа перепечатывать не имѣютъ права безъ особаго соглашенія со вдовой Костомарова. Такимъ образомъ, пока что, разсказъ «Сорокъ лѣтъ» можно прочитать только въ «Образованіи». Можно думать, что ради сохраненія этой монополіи редакція и открыла, наконецъ, въ февральской книжкѣ свой секретъ, ибо*до тѣхъ поръ во всѣхъ объявленіяхъ секретъ оставался секретомъ. Остается невыясненнымъ, что заключало въ себѣ то «собственноручное письмо» гр. Л. Н. Толстого, при которомъ редакція «Образованія» получила рукопись. Это тѣмъ интереснѣе, что въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» появилось письмо С. Л. Толстого, въ которомъ онъ, отъ имени отца, сообщаетъ, что авторъ разсказа есть Костомаровъ, а Л. Н. только приписалъ къ нему главу. Однако, и послѣ этого редакція «Образованія» печатала объявленія, въ которыхъ «тихимъ манеромъ, ни слова не говоря о Костомаровѣ», доводила до свѣдѣнія читающей публики, что февральская книжка съ разсказомъ Л. Н. Толстого продается тамъ-то по 1 рублю. Такими пріемами можно, вѣроятно, собрать довольно много рублей, но едва-ли можно пріобрѣсти чье-нибудь уваженіе.
Называть старый, напечатанный уже разсказъ Костомарова, къ которому гр. Толстой приписалъ одну главу (одну изъ 14 — и, 4 страницы изъ 43-хъ), также уже напечатанную, разсказомъ Толстого, — это такая недостойная спекуляція именемъ маститаго писателя, на которую, конечно, «собственноручное письмо» послѣдняго не уполномочивало г. Острогорскаго.
Что же касается самого разсказа, то неудивительно, что гр. Толстой увлекся фабулой Костомарова: ее можно бы было резюмировать поговоркой, стоящей въ заглавіи одного изъ учительныхъ разсказовъ Толстого: «Богъ правду видитъ, да не скоро скажетъ». Но, приписывая свои четыре странички къ сорока костомаровскимъ, Толстой естественно долженъ былъ вести изложеніе въ тонѣ и стилѣ Костомарова, то-есть спуститься до манеры второстепеннаго беллетриста, какимъ былъ покойный историкъ. Разсказъ сухъ и художественными красотами не блещетъ.
- ↑ Письмо это, часто называемое у насъ письмомъ къ Михайловскому, адресовано совсѣмъ не ко мнѣ, это видно уже изъ того, что Марксъ говоритъ въ немъ обо мнѣ въ третьемъ лицѣ. Вѣроятно, онъ предполагалъ напечатать его въ „Отечественныхъ Запискахъ“ въ видѣ письма въ редакцію.