Литература и жизнь. править
Книга г. Мережковскаго «Религія Л. Толстого и Достоевскаго» составляетъ второй томъ сочиненія «Христосъ и Антихристъ въ русской литературѣ. Л. Толстой и Достоевскій». Въ первомъ томѣ Толстой и Достоевскій занимали г. Мережковскаго, какъ люди и художники, во второмъ идетъ рѣчь о нихъ, какъ «религіозныхъ мыслителяхъ». Давая въ библіографическомъ отдѣлѣ «Русскаго Богатства» отчетъ о первомъ томѣ, мы отказались отъ обсужденія точки зрѣнія автора въ виду ея крайней неясности и въ надеждѣ, что она выяснится во второмъ томѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ мы указали на извѣстную цѣнность нѣкоторыхъ изъ узоровъ, вышитыхъ г. Мережковскимъ на этомъ туманномъ фонѣ, хотя рядомъ съ ними были и совершенно другого сорта узоры. То, что было названо у насъ узорами, представляетъ собою отдѣльныя критическія замѣчанія о Толстомъ и Достоевскомъ, иногда очень тонкія и вѣрныя, иногда грубыя и произвольныя, но въ большей своей части они были или казались результатомъ очень тщательнаго и даже какъ бы слишкомъ тщательнаго изученія. Нѣкоторые читатели находили, что г. Мережковскій переходитъ за предѣлы благопристойности, безцеремонно роясь въ душѣ Толстого. Этотъ упрекъ не совсѣмъ справедливъ. Для своихъ выводовъ г. Мережковскій пользовался біографическими матеріалами, уже опубликованными самимъ Толстымъ, его родственниками и почитателями, и собственно отъ себя ни одного новаго факта не привелъ, и не его вина, если Толстой давно живетъ точно подъ стекляннымъ колпакомъ. Порицанія заслуживаетъ не это повтореніе давно обнародованныхъ фактовъ въ лично г. Мережковскому принадлежащемъ освѣщеніи, а какой то до странности злобный характеръ, который по временамъ принимаетъ это освѣщеніе. Г. Мережковскій писалъ въ первомъ томѣ: «я сознаю, что по первой главѣ моего изслѣдованія читатель можетъ заподозрить меня въ предубѣжденіи противъ Л. Толстого въ пользу Достоевскаго. Но если я былъ одностороннимъ, даже какъ будто несправедливымъ, то это — преднамѣренно и предварительно; я не остановлюсь на этой ступени изслѣдованія». И онъ, дѣйствительно, не останавливается. Но и воздавая должное Толстому, онъ прорывается, какъ въ первомъ, такъ и во второмъ томѣ, злобными противъ него выходками, образчикъ которыхъ мы видѣли въ прошлый разъ. Мы эгимъ образчикомъ и удовольствуемся, минуя всѣ этого рода узоры г. Мережковскаго.
При чтеніи второго тома мы нѣсколько усомнились въ томъ, что въ основаніи иногда удачныхъ отдѣльныхъ критическихъ замѣчаній лежитъ тщательность или даже чрезмѣрная тщательность изслѣдованія. Дѣло въ томъ, что г. Мережковскій склоненъ, подобно г. Розанову, къ каламбурному мышленію, то есть къ мышленію по пути не логической и фактической связи между мыслями или фактами, а звукового сходства между словами.
Достоевскій замѣтилъ какъ то, что главныя дѣйствующія лица въ романахъ и повѣстяхъ Толстого по происхожденію принадлежатъ къ «средне-высшему» кругу общества. Это выраженіе очень поправилось г. Мережковскому, и онъ, забывая, что въ произведеніяхъ Толстого фигурируютъ, съ одной стороны, и представители такъ называемаго высшаго свѣта вплоть до императоровъ Александра, Наполеона и Франца, а съ другой всякіе Полинушки и Брошки, — утверждаетъ уже, что всѣ герои Толстого, какъ и самъ онъ, — «средне-высшаго» крута. Затѣмъ начинаются каламбуры: средне-высшій, срединный, посредственный, «смѣшанный» и, наконецъ, «смѣшной». И такую важность имѣетъ этотъ плохой каламбуръ въ глазахъ г. Мережковскаго, что читатель найдетъ его на стр. 347, 348, 349, 350, 351, 352, 353, 356, 361, 367, 373, 387, 389, 445, 456, и, вѣроятно, я нѣсколько страницъ еще пропустилъ. Любопытно, что сочетаніе средне-высшаго, серединнаго и посредственнаго встрѣчается и раньше, напримѣръ, на стр. 80 и др., и лишь на 347 стр. г. Мережковскій наталкивается мыслью на нѣкоторое звуковое сходство словъ — «смѣшанный» и «смѣшной», а разъ натолкнувшись на него, уже безъ устали ѣздитъ на этомъ конькѣ, готовый видѣть въ немъ даже что-то «нуменальное». Тяготѣя вмѣстѣ съ г. Розановымъ къ «потустороннему знанію», къ «нуменамъ», къ сокровенной сущности вещей, онъ на дѣлѣ удовлетворяется звуковымъ составомъ словъ, которыя, будучи переведены на какой-нибудь другой языкъ, утратятъ и свое звуковое сходство. И многое изъ того, что казалось намъ у г. Мережковскаго результатомъ внимательнаго изученія, есть въ дѣйствительности случайная игра словъ. Иногда случай наталкиваетъ его на дѣйствительно любопытныя, хотя и не первостепенной важности совпаденія.
Небезынтересно, напримѣръ, его указаніе на то, какъ часто фигурируетъ въ произведеніяхъ Достоевскаго безобразное и злое животное вродѣ паука, тарантула, фаланги, скорпіона. Такъ Ипполитъ въ «Идіотѣ» видитъ во снѣ животное «вродѣ скорпіона, но не скорпіона, а гаже и гораздо ужаснѣе»; въ «Бѣсахъ» Лиза говоритъ Ставрогину: «мнѣ всегда казалось, что вы заведете меня въ какое-нибудь мѣсто, гдѣ живетъ огромный злой паукъ въ человѣческій ростъ, и мы тамъ всю жизнь будемъ на него глядѣть и бояться его»; въ «Преступленіи и наказаніи» Свидригайловъ представляетъ себѣ вѣчность въ видѣ «одной комнатки, этакъ вродѣ деревенской бани, закоптѣлой, а по всѣмъ угламъ пауки»; «Подростокъ» въ злую минуту чувствуетъ въ себѣ «душу раука»; Дмитрій Карамазовъ разсказываетъ: «Разъ меня фаланга укусила, я двѣ недѣли отъ нея въ жару пролежал, ну такъ вотъ и теперь вдругъ за сердце, слышу, фаланга укусила, злое то насѣкомое»; онъ же декламируетъ стихи: «насѣкомымъ сладострастье, ангелъ Богу предстоитъ»; въ извѣстной пушкинской рѣчи, по поводу «Египетскихъ ночей», Достоевскій уже отъ себя говоритъ о «сладострастіи пауковой самки, съѣдающей своего самца». Кириловъ въ «Бѣсахъ» говоритъ: «Я всему молюсь. Видите, паукъ ползетъ по стѣнѣ, я смотрю и благодаренъ ему за то, что онъ ползетъ». «И здѣсь — паукъ», съ торжествомъ замѣчаетъ г. Мережковскій. Положимъ, что въ этомъ послѣднемъ случаѣ паукъ вызываетъ не страхъ и отвращеніе, а, напротивъ, благодарность; положимъ, далѣе, что паукъ — не насѣкомое, но это не важно. Достоевскій часто ставилъ дѣйствующихъ лицъ своихъ романовъ въ сходныя и почти тождественныя положенія и влагалъ имъ въ уста сходныя и даже прямо одни и тѣ же слова. Эти пункты, которыми онъ, значитъ, особенно дорожилъ, представляютъ для изслѣдователя особенный интересъ. Можетъ быть, къ числу ихъ принадлежитъ и фактъ, прослѣженный г. Мережковскимъ. Но слово «паукъ» вызываетъ въ памяти критика драку пауковъ, которою забавлялся Спиноза, затѣмъ сама философія Спинозы представляется ему въ видѣ «висящей въ воздухѣ, тонкой и прозрачной паутины геометрическихъ линій — теоремъ, постулатовъ, схолій, а въ центрѣ паутины самъ паукъ Спиноза» или его «Субстанція»; припоминается въ оторванномъ отъ сосѣднихъ фразъ видѣ выраженіе Ничше: «Gott wurde Spinne», и у автора является удивительный вопросъ: не есть ли этотъ такъ часто повторяющійся у Достоевскаго паукъ — предсказанный Апокалипсисомъ «Звѣрь, выходящій изъ бездны передъ кончиною міра»? И во всякомъ случаѣ, набравъ въ разныхъ мѣстахъ столько пауковъ и паутины, г. Мережковскій считаетъ себя вправѣ объявить, что паукъ Достоевскаго есть «нуменальный образъ». Что это значитъ — «нуменальный образъ» — онъ не объясняетъ, хотя оно и не мѣшало бы.
Въ «Бѣсахъ» юродивая Марья Лебядкина передаетъ свой разговоръ съ одной старицей. «Богородица что есть, какъ мнишь? — спросила старица. — Великая мать, отвѣчаю, упованіе рода человѣческаго. — Такъ, говоритъ, Богородица великая мать сыра земля есть, и великая въ томъ для человѣка радость заключается» — Это опредѣленіе полоумной старицы поднимаетъ въ мозгу г. Мережковскаго цѣлый запутанный переплетъ изъ словъ «мать» и «земля». Тутъ и языческая Magna Mater и «подземныя таинства», и слова Заратустры: «bleibt mir treu der Erde», и слова старца Зосимы: «землю цѣлуй» и проч. При этомъ смыслъ словъ «мать», и «земля» или игнорируется, или искажается. Г. Мережковскій цитируетъ, между прочимъ, слѣдующій отрывокъ изъ бесѣды Ивана Карамазова съ братомъ Алешей: «Не хочу я, чтобы мать (--) обнималась съ мучителемъ, растерзавшимъ ея сына! Не смѣетъ она прощать ему! Если хочетъ, пусть проститъ за себя, пусть проститъ мучителю материнское безмѣрное страданіе свое; но страданіе своего растерзаннаго ребенка она не имѣетъ права простить мучителю, хотя бы самъ ребенокъ простилъ ихъ ему». Тамъ, гдѣ у меня стоитъ знакъ (--), г. Мережковскій вставляетъ отъ себя такой комментарій: "здѣсь, конечно, разумѣетъ онъ (то есть Иванъ Карамазовъ или самъ Достоевскій) «Великую Матерь», «упованіе рода человѣческаго». Г. Мережковскому хочется и сюда, хоть какъ-нибудь бокомъ, пристегнуть философію полоумной старицы и юродивой Лебядкиной. Въ дѣйствительности Иванъ Карамазовъ говоритъ, какъ вѣроятно помнитъ читатель, совсѣмъ не о какой-то полуязыческой, полухристіанской Великой Матери, а просто о крестьянкѣ, на глазахъ которой помѣщикъ затравилъ собаками ея восьмилѣтняго сына.
Таковы узоры. Попутно мы встрѣтимся съ ними, вѣроятно, и ниже, а теперь перейдемъ къ фону книги г. Мережковскаго. Къ сожалѣнію, онъ во второмъ томѣ этого огромнаго труда не только не выясняется, какъ мы разсчитывали, говоря о первомъ, но, если это возможно, еще болѣе затуманивается. Какая то сложная и, очевидно, очень дорогая автору идея безсильно бьется въ каждой строкѣ книги, ища и не находя себѣ выхода. Онъ безъ счета повторяетъ одни и тѣ же выраженія, — собственныя и чужія, — которыя кажутся ему исчерпывающими и рѣшающими; мечетъ громы гнѣва, льетъ слезы умиленія и восторга, спускаетъ съ туго натянутой тетивы стрѣлы ироніи, — и изо всего этого все-таки ничего не выходитъ. И хотя онъ не разъ говоритъ отъ имени какой-то сильной, если не количествомъ, то качествомъ группы единомышленниковъ, онъ приходитъ въ концѣ концовъ къ тому грустному заключенію, что «все равно сейчасъ никто или почти никто не услышитъ», то есть не пойметъ его. Я думаю, что и это много. Я думаю, что и самъ себя г. Мережковскій не совсѣмъ понимаетъ, что, впрочемъ, не мѣшаетъ существованію его единомышленниковъ, ибо много нынѣ людей, которыхъ непонятное притягиваетъ именно какъ непонятное.
Г. Мережковскій — человѣкъ необыкновенно впечатлительный и стремительный. Не разъ уже мѣнялъ онъ свой духовный обликъ, и всякій разъ это было подъ впечатлѣніемъ какого-нибудь рѣзкаго толчка, полученнаго со стороны. Получивъ откуда-нибудь этотъ толчокъ, онъ * съ такою быстротой несется въ данномъ направленіи, что не успѣваетъ хорошенько оглянуться, вдуматься въ свои мысли, и въ такомъ недодуманномъ видѣ торопливо излагаетъ ихъ въ печати. Въ послѣднее время онъ получилъ съ разныхъ сторонъ два такихъ толчка и потому съ головокружительною быстротой, такъ что въ глазахъ рябитъ, вертится, какъ волчокъ, на одномъ мѣстѣ. Одинъ изъ этихъ толчковъ данъ Ничше, другой — можетъ-быть, Достоевскимъ, а можетъ быть, только г. Розановымъ. Съ послѣднимъ у него во всякомъ случаѣ много общаго. Онъ называетъ «вопросъ пола» «по преимуществу нашимъ (то есть г. Мережковскаго и К°) новымъ вопросомъ, отъ котораго зависитъ все будущее христіанства», и тѣмъ самымъ примыкаетъ къ «новой концепціи христіанства» г. Розанова. Не касаясь христіанства, какъ мы это и относительно г. Розанова сдѣлали, и выдѣляя затѣмъ основное житейское положеніе г. Мережковскаго изъ окружающаго его мистическаго тумана, мы получимъ очень простую и здравую мысль: требованія плоти сами по себѣ не только не постыдны, но такъ же естественны, законны, такъ же, если угодно, «святы» («святая плоть» — одно изъ излюбленныхъ выраженій г. Мережковскаго), какъ и требованія духа. Люди, для которыхъ природа человѣка представляетъ собою нѣчто единое, «цѣлокупное», а не раздѣленное какою-то непереходимою трещиною на духъ и тѣло, не найдутъ въ этомъ положеніи ничего новаго или трудно постигаемаго. Трудности начинаются за предѣлами этого общаго положенія, въ частностяхъ, когда вслѣдствіе сложности жизни приходится жертвовать однимъ требованіемъ природы ради другого, признаваемаго высшимъ или же только неотложнымъ. Можно бы было вполнѣ сочувствовать нѣкоторымъ разсужденіямъ г. Мережковскаго о «Крейцеровой сонатѣ» или «Аннѣ Карениной», какъ и нѣкоторымъ соображеніямъ г. Розанова о правахъ плоти, если бы эти разсужденія и соображенія не были облечены въ совершенно ненужную мистическую одежду. А для обоихъ этихъ почтенныхъ писателей это даже не одежда, а именно самая суть дѣла. Но въ этой сути они не совсѣмъ сходятся. Г. Розановъ вводитъ въ свою «новую концепцію» неудобопонятную «религію пола», текстами св. писанія (кромѣ собственныхъ открытій въ области біологіи) стараясь доказать, что аскетическая мораль есть результатъ ошибочнаго и именно односторонняго пониманія христіанства. Г. Мережковскій же видитъ «новую концепцію» въ сліяніи, въ высшемъ «синтезѣ» этой признаваемой и имъ односторонности съ односторонностью языческою или «анти-христіанскою».
Сообразно этому центръ вниманія г. Розанова составляетъ семья, ради которой дозволительно, какъ мы видѣли, «продать» отечество; г.-же Мережковскій провидитъ «всемірное единеніе», ради котораго «все позволено» и неудачные образцы котораго даны въ римской имперіи, въ папствѣ, въ имперіи Наполеона, а окончательно создастся оно на русской почвѣ.
Въ 1896 г. былъ напечатанъ романъ г. Мережковскаго «Отверженный» или «Смерть боговъ». Въ предисловіи авторъ объяснилъ, что романъ этотъ есть первая часть трилогіи «Христосъ и Антихристъ», въ которой будутъ изображены три момента изъ исторіи борьбы христіанства и язычества. Съ тѣхъ поръ появилась и вторая часть трилогіи — «Воскресшіе боги». Третья часть — «Петръ и Алексѣй» — не вышла до сихъ поръ, вѣроятно, потому, что, готовя ее, авторъ увлекся новой грандіозной задачей, которую и рѣшаетъ въ двухтомномъ сочиненіи «Христосъ и Антихристъ въ русской литературѣ». Повидимому, это увлеченіе было результатомъ нѣкоторой перемѣны взглядовъ г. Мережковскаго. Намѣчая въ предисловіи къ «Отверженному» содержаніе третьей части трилогіи, г. Мережковскій говорилъ, между прочимъ, о «новыхъ галилеянахъ, народныхъ герояхъ Льва Толстого и Достоевскаго, нерѣдко темныхъ, слабыхъ и немудрыхъ, но открываюющихъ божественную тайну міра въ страданіяхъ и любви». Теперь для г. Мережковскаго иначе освѣщаются какъ «народные герои» Льва Толстого и Достоевскаго, такъ и вообще вся ихъ литературная дѣятельность. И онъ съ обычною своею стремительностью предъявляетъ намъ это новое освѣщеніе, откладывая окончаніе трилогіи на неопредѣленное время; тѣмъ болѣе, что во второй части онъ настолько запутался въ историческихъ подробностяхъ и мелочахъ, что изъ-за нихъ еле усмотрѣть можно идею романа, а въ своемъ новомъ трудѣ онъ возвращается къ тому же сопоставленію или противопоставленію Христа и Антихриста.
Уже въ планѣ трилогіи заставляло призадуматься слѣдующее обстоятельство. Г. Мережковскій имѣетъ въ виду «вѣчную борьбу двухъ началъ, двухъ истинъ, двухъ міровъ», вѣчную и всемірную или даже «премірную» — странный терминъ, принадлежащій ему вмѣстѣ съ г. Розановымъ. Но, не говоря о томъ, что борьбѣ этой, какъ увидимъ, предстоитъ конецъ, и чуть ли не очень близкій, въ «высшемъ синтезѣ» враждующихъ началъ, она ведется на пространствѣ лишь такъ называемаго цивилизованнаго міра и лишь между греко-римскимъ язычествомъ и христіанствомъ. Всѣ другіе виды язычества, равно какъ юдаизмъ, буддизмъ, магометанство, которыя въ совокупности исповѣдываются въ настоящее время 70-го процентами населенія земного шара, остаются внѣ кругозора г. Мережковскаго; какова ихъ роль во всемірной и премірной борьбѣ, — неизвѣстно. И любопытно, что, цѣпляясь вездѣ, гдѣ только можно, за слово «антихристъ»,[1] г. Мережковскій обходилъ молчаніемъ Вл. Соловьева, для котораго грядущее пришествіе антихриста какъ-то связывалось съ пробужденіемъ Китая и Японіи и новымъ нашествіемъ монголовъ, чуждыхъ какъ христіанскому, такъ и греко-римскому міру. Задача г. Мережковскаго безспорно очень грандіозна, но «вѣчность» и «всемірность» или «премірность» тутъ все-таки не при чемъ. Размышляя о судьбахъ всего «міра», онъ оперируетъ надъ весьма въ сущности малою частью исторіи человѣчества, да и ту съуживаетъ, наконецъ, до того, что разрѣшенія «вѣчнаго» противорѣчія между язычествомъ и христіанствомъ, Христомъ и антихристомъ, ждетъ, чуть ли не отъ завтрашняго дня, и произойдетъ оно, по его мнѣнію, гдѣ-то совсѣмъ близко около него, въ Россіи. Во всякомъ случаѣ онъ то уже предчувствуетъ его, различаетъ очертанія того «символа», въ которомъ оно выразится…
Въ задаткѣ онъ, этотъ символъ, по мнѣнію г. Мережковскаго, уже имѣется у насъ въ поэзіи Пушкина. Но Пушкинъ намекнулъ только на великую тайну и унесъ ее съ собой въ могилу. Изъ него вышли Толстой и Достоевскій, «близкіе и противоположные другъ другу, какъ двѣ главныя, самыя могучія вѣтви одного дерева, расходящіяся въ противоположныя стороны своими вершинами, сросшіяся въ одномъ стволѣ своими основаніями». Они какъ бы подѣлили между собою великое наслѣдство Пушкина, усвоивъ себѣ одинъ — Толстой, «тайновидѣцъ плоти» — языческую радость плотского бытія и довѣрія къ жизни, другой — Достоевскій, «тайновидѣцъ духа» — христіанское углубленіе въ радости и скорби духа. При ближайшемъ разсмотрѣніи оказывается, однако, что, не смотря на все величіе ихъ вклада въ литературу не только русскую, но и всемірную, оба они не только односторонни, а и въ своей односторонности непослѣдовательны. Толстой двойственъ. Онъ великъ въ своей безсознательной языческой стихіи, напоминая собою одно изъ своихъ собственныхъ лучшихъ созданій — дядю Ерошку въ «Казакахъ». Старикъ Ерошка — здоровый, сильный, жизнерадостный, умный, есть осколокъ языческой младенчески-животной жизни, въ которой добро и зло еще не раздѣлились. Онъ живетъ и мыслитъ «по ту сторону добра и зла». Вспоминая одного пріятеля, онъ говоритъ: «молодецъ былъ, пьяница, воръ, охотникъ, — ужъ какой охотникъ; я его всему научилъ». Онъ и себя аттестуетъ также: «я настоящій джигитъ былъ: пьяница, воръ, табуны въ горахъ отбивалъ, пѣсенникъ, на всѣ руки былъ»; «я человѣкъ веселый». Онъ обѣщаетъ «достать красавицу» Оленину и на замѣчаніе послѣдняго, что вѣдь это грѣхъ, возражаетъ: «Грѣхъ? Гдѣ грѣхъ? На хорошую дѣвку поглядѣть грѣхъ? Погулять съ ней грѣхъ? Али любить ее грѣхъ? Это у васъ такъ? Нѣтъ, отецъ мой, это не грѣхъ, а спасенье. Богъ тебя сдѣлалъ, Богъ и дѣвку сдѣлалъ. Такъ на хорошую дѣвку смотрѣть не грѣхъ. На то она и сдѣлана, чтобы ее любить, да на нее радоваться». «Все Богъ сдѣлалъ на радость человѣку. Ни въ чемъ грѣха нѣтъ. Хоть со звѣря примѣръ возьми. Онъ и въ татарскомъ камышѣ живетъ, и въ нашемъ. Куда придетъ, тамъ и домъ. Что Богъ далъ, то и лопаетъ. А наши говорятъ, что за это будемъ сковороды лизать. Я такъ думаю, все одна фальшь, что уставщики говорятъ». «Ты свинью убить хочешь, а она по лѣсу гулять хочетъ. У тебя такой законъ, а у нея такой законъ. Она свинья, а все она не хуже тебя, такая же тварь Божія».
Такъ вотъ этотъ дядя Брошка кажется г. Мережковскому воплощеніемъ лучшей, «языческой» стороны Толстого; въ ней онъ живетъ одною жизнью съ природой, ею великъ въ непосредственныхъ созданіяхъ своего творчества. Но это его безсознательная стихія, съ которою чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе и упорнѣе борется его христіанское или яко-бы христіанское сознаніе. Оно яко-бы христіанское, потому что, по мнѣнію г. Мережковскаго, Толстой неправильно толкуетъ ученіе Христа, во-первыхъ, упраздняя его божественный характеръ, и во-вторыхъ, сводя его исключительно на аскетическую мораль отреченія отъ благъ жизни. И въ этомъ отношеніи г. Мережковскій не находитъ достаточно словъ для характеристики фальшивости, грубости, цинизма, узости и проч. пониманія Толстого. Относительно Достоевскаго онъ не позволяетъ себѣ ничего подобнаго. Онъ замѣчаетъ, однако, что и этотъ «тайновидѣцъ духа», проникнувшій въ сокровеннѣйшія глубины человѣческой души и вмѣстѣ съ тѣмъ приподнявшій завѣсу, скрывавшую отъ насъ грядущія судьбы человѣчества, — непослѣдователенъ. Въ чемъ тутъ дѣло, мы увидимъ ниже. Во всякомъ случаѣ наступитъ время, — и оно близко, — когда оправдается хорошенькое символическое стихотвореніе г-жи Гиппіусъ «Электричество», разъ пятнадцать цитируемое г. Мережковскимъ:
Двѣ нити вмѣстѣ свиты,
Концы обнажены.
То «да» и «нѣтъ» не слиты,
Не слиты — сплетены.
Ихъ темное сплетенье
И тѣсно и мертво;
Но ждетъ ихъ воскресенье,
И ждутъ онѣ его:
Концы соприкоснутся,
Проснутся «да» и «нѣтъ»,
И «да» и «нѣтъ» проснутся
И смерть ихъ будетъ Свѣтъ.
Противоположныя односторонности Толстого и Достоевскаго, христіанство и язычество, «святой Духъ» и «святая Плоть», Христосъ и Антихристъ сольются и наступитъ… Свѣтъ? Не знаю, можетъ быть, и Мракъ, мракъ небытія. Не знаю также, какую роль сыграетъ при этомъ русская литература, въ лицѣ Достоевскаго и Толстого достигшая всемірнаго значенія.
Въ самомъ началѣ перваго тома книги г. Мережковскаго (стр. 5) читаемъ:
Если пророчество Достоевскаго: «Россія скажетъ величайшее слово всему міру, которое тотъ когда-либо слышалъ» — оказалось преждевременнымъ, то лишь потому, что самъ онъ не договорилъ этого слова до конца, не довелъ своего сознанія до послѣдней степени возможной ясности, испугался послѣдняго вывода изъ собственныхъ мыслей, сломилъ ихъ остріе, притупилъ ихъ жало, — дойдя до самаго края бездны, отвернулся отъ нея, и чтобы не упасть, снова ухватился за неподвижныя, окаменѣлыя историческія формы славянофильства; тѣ самыя, для разрушенія которыхъ онъ, можетъ быть, сдѣлалъ больше, чѣмъ кто-либо. Нужна, въ самомъ дѣлѣ, великая ясность и трезвость ума, чтобы безъ головокруженія, безъ опьянѣнія народнымъ тщеславіемъ, признать всемірность идеи, открывающейся въ русской литературѣ. Можетъ быть, для нашего слабаго и болѣзненнаго поколѣнія въ этомъ признаніи больше страшнаго, чѣмъ соблазнительнаго, — разумѣю страшную, почти невыносимую тяжесть отвѣтственности.
Итакъ, пророчество Достоевскаго было только преждевременно, но оно исполнится, русской литературѣ предстоитъ великая задача продолженія и объединенія дѣла Толстого и Достоевскаго. И, возвращаясь къ этой мысли въ концѣ перваго тома (стр. 366), г. Мережковскій увѣщеваетъ «русскихъ людей новаго религіознаго сознанія» торопиться, потому что иначе будетъ уже поздно. «Русскимъ людямъ новаго религіознаго сознанія слѣдуетъ помнить, что отъ какого-то неуловимаго движенія воли въ каждомъ изъ нихъ, — отъ движенія атомовъ, можетъ быть, зависятъ судьбы европейскаго міра».
Но въ концѣ второго тома (стр. 526 и далѣе) оказывается, что «Анна Каренина» и «Братья Карамазовы» — «двѣ крайнія, высшія точки, до которыхъ достигла русская литература».
За этими двумя вершинами начинается перевалъ черезъ какой-то великій горный кряжъ, то постепенный, то стремительный спускъ, начинается не поправимое одичаніе, запустѣніе, какъ бы внезапное изсякновеніе всѣхъ живыхъ родниковъ русскаго слова… Самое важное изъ происходящаго нынѣ въ Россіи происходитъ внѣ литературы, помимо нея, даже вопреки ей; великое русло жизни уклонилось въ сторону, глубокія воды отхлынули и литература осталась на мели. То, о чемъ теперь мы говоримъ и думаемъ, важнѣе того, о чемъ мы пишемъ. Самаго важнаго и нужнаго не принимаетъ, не выноситъ современная литература: это — жидкость такой плотности, что предметы съ удѣльнымъ вѣсомъ пробки и щепокъ всплываютъ на ея поверхность, а все болѣе твердое, вѣское идетъ ко дну. Двадцать лѣтъ со дня смерти Достоевскаго и отреченія Л. Толстого отъ художественнаго творчества намъ нужно было, чтобы понять, что это такъ, что въ настоящее время мы переживаемъ не случайное «вырожденіе», не временный «упадокъ», не навѣянное будто бы съ Запада «декадентство», а давно подготовлявшійся, естественный и необходимый конецъ русской литературы (курсивъ г. Мережковскаго). Намъ страшно въ этомъ признаться, но, можетъ быть, конецъ русской литературы то есть великаго русскаго созерцанія, есть начало великаго русскаго дѣйствія.
Итакъ, г. Мережковскій читаетъ отходную той самой русской литературѣ, которой только что рекомендовалъ взять на себя, и при томъ немедленно, великую задачу. Русская литература кончилась или кончается, такъ что и труду г. Мережковскаго предстоитъ либо въ видѣ пробки плавать на поверхности, либо утонуть на днѣ. Печально!.. «Писалъ — не гулялъ!» какъ говорятъ въ «Войнѣ и Мирѣ» мужики о составителяхъ толстыхъ лексиконовъ. И вдругъ — либо пробка, либо какъ ключъ ко дну!.. Правда, въ концѣ цитаты г. Мережковскій подставляетъ вмѣсто русской литературы «великое русское созерцаніе» и утѣшаетъ насъ грядущей замѣной его «великимъ русскимъ дѣйствіемъ». Этимъ въ принципѣ утѣшиться, конечно, можно, — въ принципѣ, потому что позволительно сомнѣваться, чтобы то, что г. Мережковскій называетъ великимъ дѣйствіемъ, было и въ самомъ дѣлѣ велико. Однако, неужто въ этомъ дѣйствіи такъ-таки и нѣтъ мѣста слову, литературѣ? Но за то почти вѣрно, что «то, о чемъ мы теперь говоримъ и думаемъ, важнѣе и нужнѣе того, о чемъ мы пишемъ», — почти вѣрно, потому что есть счастливыя исключенія. Взять хоть бы самого г. Мережковскаго: вѣдь онъ написалъ свои безъ малаго 1000 печатныхъ страницъ именно о томъ, что онъ считаетъ наиболѣе важнымъ и нужнымъ. Мы, не составляющіе исключенія изъ указаннаго имъ правила, можемъ завидовать ему, какъ и другимъ счастливцамъ, но если правило указано имъ вѣрно, то истолковано оно совсѣмъ не вѣрно, лучше сказать, совсѣмъ не истолковано. Почему, въ самомъ дѣлѣ, мы можемъ говорить и думать о томъ, что считаемъ важнымъ, а пишемъ… ну хоть о внутреннихъ ввернутостяхъ и внѣшнихъ вывернутостяхъ г. Розанова? Руки у насъ отвалились или письменно излагать свои собственныя мысли мы разучились? Вѣдь о ввернутостяхъ и вывернутостяхъ не разучились же, почему же о важномъ то, что сами считаемъ важнымъ и нужнымъ, о чемъ и говоримъ и думаемъ, — писать не можемъ? Мудрый Эдипъ, разрѣши! А и не хитрая, казалось бы, задача.
И еще разъ обращается г. Мережковскій къ концу русской литературы, но на этотъ разъ не всей литературы, а только декадентской, хотя приходитъ къ выводу, еще болѣе широкому. «Мы — „декаденты“, „упадочники“, — съ скромною гордостью или съ горделивою скромностью говоритъ онъ, — хотя, можетъ быть, и „декадентство“ наше есть нѣчто родное, народное, русское, не извнѣ, а изнутри идущее, не изъ Западной Европы, а изъ глубины, изъ самыхъ кровныхъ материнскихъ нѣдръ русской земли; можетъ быть, и наше „декадентство“ есть также нѣчто исторически-естественное, необходимое, ибо что же мы такое, какъ не естественный и необходимый конецъ русской, которая сама есть конецъ чего то еще большаго?»
Если вся литература наполнится «фіолетовыми руками на эмалевой стѣнѣ», «тѣнью несозданныхъ созданій», «на льду олеандрами», «мертвецами, освѣщенными газомъ», незакрытыми, «блѣдными ногами» и прочими и прочими продуктами декадентскаго творчества, съ придачей внутреннихъ ввернутостей и внѣшнихъ вывернутостей, то, цесомнѣнно, это будетъ концомъ русской литературы. Но я думаю, что не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюетъ г. Мережковскій. И когда эти пузыри, выскочившіе на теперешней стоячей водѣ, благополучно лопнутъ, русская литература, думаю, не пострадаетъ. Но какой «конецъ еще чего-то большаго» знаменуютъ или предуказываютъ собою эти пузыри? — «конецъ міра, конецъ всемірной исторіи», совершенно серьезно отвѣчаетъ г. Мережковскій. Народится, а, можетъ быть, уже и народился Антихристъ и — «конецъ всему»… Да, если всему конецъ, то, надо полагать, будетъ конецъ и г. Бальмонту, и г-жѣ Гиппіусъ, и г. Емельянову-Коханскому, и г. Мережковскому, и г. Розанову. Они сами это знаютъ. Г. Мережковскій съ пророческимъ паѳосомъ говоритъ отъ ихъ лица: «Мы вѣримъ въ конецъ, видимъ конецъ, хотимъ конца, ибо мы сами — конецъ или, по крайней мѣрѣ, начало конца. Въ глазахъ нашихъ выраженіе, котораго никогда еще не было въ глазахъ человѣческихъ: въ сердцахъ нашихъ — чувство, котораго никто изъ людей не испытывалъ вотъ уже девятнадцать вѣковъ».
Нельзя не повѣрить людямъ съ такимъ выраженіемъ глазъ, но если такъ близокъ «конецъ всемірной исторіи», «конецъ всего», то въ чемъ же должно состоять «великое русское дѣйствіе», которое замѣнитъ собою «великое русское созерцаніе»? Конецъ, неизбѣжный, непредотвратимый, казалось бы, можно именно только созерцать, пока не закроются всѣ выразительные и невыразительные глаза…
О пришествіи Антихриста у насъ еще будетъ рѣчь. Къ нему надо подготовиться.
Когда то я назвалъ Достоевскаго «жестокимъ талантомъ». Слово это вообще, кажется, привилось, но время отъ времени раздавались противъ него негодующіе голоса. Мнѣ ни разу, однако, не попадались какія нибудь возраженія, опроверженія, что-нибудь доказательное и мотивированное. Видно, что слово не нравится, но никто даже не пытается объяснить, почему оно не нравится, и тѣмъ менѣе доказать, что оно невѣрно. Вотъ и г. Мережковскій и въ первомъ, и во второмъ томѣ своей книги не разъ возвращается къ этому слову, видимо имъ недовольный, но не представляетъ ни одного возраженія, а лишь иронизируетъ, прибавляя для пущей ироніи въ эпитету «жестокій» слово «только жестокій». Позволю себѣ замѣтить почтенному автору, что я никогда не называлъ Достоевскаго только жестокимъ талантомъ. Напротивъ, съ ясностью, не оставляющею мѣста никакимъ сомнѣніямъ и перетолкованіямъ, я ставилъ это только совсѣмъ въ другомъ мѣстѣ. Именно, оговорившись, что я не берусь исчерпать всего Достоевскаго, я предложилъ читателю «посмотрѣть только на тѣ черты… которыя оправдываютъ заглавіе статьи, жестокій талантъ» (Сочиненія, V, 5). А вотъ образчики ироніи г. Мережковскаго: "Существуютъ простодушные читатели съ размягченною дряблою современною чувствительностью, которымъ Достоевскій всегда будетъ казаться «жестокимъ», только «жестокимъ талантомъ». И въ самомъ дѣлѣ, въ какія невыносимо безвыходныя, неимовѣрныя положенія ставитъ онъ своихъ героевъ. Чего онъ только надъ ними не продѣлываетъ. Черезъ какія бездны нравственнаго паденія, духовныя пытки, не менѣе ужасныя, чѣмъ тѣлесная пытка Ивана Ильича, доводитъ онъ ихъ до преступленія, самоубійства, слабоумія, бѣлой горячки, сумасшествія… Да, во истину это — палачъ, сладострастникъ мучительства, Великій Инквизиторъ душъ человѣческихъ, — «жестокій талантъ» (I, 286). Пустивъ далѣе стрѣлу въ читателей, "одаренныхъ такъ называемою «душевною теплотою», которую иногда хотѣлось бы назвать «душевною оттепелью», г. Мережковскій прибавляетъ: «можетъ быть, они и правы, можетъ быть, дѣйствительно Достоевскій жестокъ, даже болѣе жестокъ, хотя ужъ, конечно, и болѣе милосердъ, чѣмъ они могутъ себѣ представить».
Мимоходомъ сказать, я не знаю, почему г. Мережковскій такъ напираетъ на «современную чувствительность» и «размягченность». Пусть онъ припомнитъ хоть англо-бурскую войну во всѣхъ ея подробностяхъ или недавнія китайскія событія, доселѣ не завершенныя и грозящія новыми вспышками, кажется, не чувствительности и размягченности, пусть вообще оглянется вокругъ себя и — утѣшится. Но какъ характерно для г. Мережковскаго, да и для всѣхъ господъ, проникающихъ въ міръ «нуменовъ», это порханіе черезъ феномены, черезъ явленія, казалось бы, достаточно яркія и громкія: кругомъ призывы къ оружію, пальба, окровавленные трупы, а они, съ своего, какъ выражается одинъ субъектъ у Успенскаго, «птичьяго дуазо», ничего не видятъ и не слышатъ, — какая, дескать, дряблость, размягченность, чувствительность… Теперь, впрочемъ, дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что Достоевскій-то вѣдь все-таки оказывается жестокъ, даже «болѣе жестокъ», только онъ, кромѣ того, еще милосердъ. Это во всякомъ случаѣ не опроверженіе. А если тутъ припуталась сбивающая съ толку иронія, то вотъ что пишетъ г. Мережковскій уже безъ малѣйшей тѣни ироніи: «Описаніе самоубійства Кирилова — это одно изъ тѣхъ созданій Достоевскаго (курсивъ, какъ и дальше въ этой цитатѣ, — мой), гдѣ онъ переступаетъ за предѣлы искусства; это то, о чемъ нельзя писать, почти говорить нельзя: это цинично, жестоко, можетъ быть преступно, не только художественно, но и нравственно преступно. Это своего рода вивисекція, анатомическое разсѣченіе живой души: заглядывая въ эту зіяющую рану, окровавленныя внутренности человѣческой души, мы съ отвращеніемъ и съ любопытствомъ ужаса слѣдимъ за ихъ послѣдними содроганіями» (И, 446). Неужели же и г. Мережковскій «простодушенъ»?! Неужели и этотъ желѣзный, непреклонный, въ непроницаемую броню одѣтый человѣкъ заразился презрѣнною «современною чувствительностью»?! Никогда не повѣрю!.. А впрочемъ, какъ не повѣрить, когда фактъ на лицо? Но почему же г. Мережковскій не говоритъ о жестокости Достоевскаго прямо и просто, безъ гримасъ? Почему это странно двойственное, не прямое отношеніе къ предмету, его сильно занимающему, мало того, — къ одному изъ центральныхъ пунктовъ всей его работы?
Въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» есть странный разговоръ почти еще подростка Алеши Карамазова съ такимъ же еще почти подросткомъ Лизой Хохлаковой. Г. Мережковскій приводитъ слѣдующіе два отрывка изъ него.
— Есть минуты, когда люди любятъ преступленіе, — задумчиво проговорилъ Алеша.
— Да, да, вы мою мысль сказали, любятъ, всѣ любятъ, и всегда любятъ, а не то что «минуты». Знаете, въ этомъ всѣ какъ будто когда то условились лгать, и всѣ съ тѣхъ поръ лгутъ. Всѣ говорятъ, что ненавидятъ дурное, а про себя всѣ его любятъ. Послушайте, теперь вашего брата судятъ за то, что онъ отца убилъ, и всѣ любятъ, что онъ отца убилъ.
— Любятъ, что отца убилъ?
— Любятъ, всѣ любятъ. Всѣ говорятъ, что это ужасно, но про себя ужасно любятъ. Я первая люблю.
— Въ вашихъ словахъ про всѣхъ есть нѣсколько правды, — проговорилъ тихо Алеша.
— Ахъ, какія у васъ мысли! — взвизгнула въ восторгѣ Лиза. — Это у монаха-то!
Разговоръ продолжается въ томъ же тонѣ, и, наконецъ, Лиза спрашиваетъ:
— Алеша, правда ли, что жиды на Пасху дѣтей крадутъ и рѣжутъ?
— Не знаю.
— Вотъ у меня одна книга, я читала про какой то гдѣ то судъ, и что жидъ четырехлѣтнему мальчику сначала всѣ пальчики обрѣзалъ на обѣихъ ручкахъ, а потомъ распялъ на стѣнѣ, прибилъ гвоздями и потомъ сказалъ на судѣ, что мальчикъ умеръ скоро, черезъ четыре часа. Эка скоро! Говоритъ стоналъ, все стоналъ, а тотъ стоялъ и на него любовался. Это хорошо.
— Хорошо?
— Хорошо. Я иногда думаю, что я сама распяла. Онъ виситъ и стонетъ, а я сяду противъ него и буду ананасный компотъ ѣсть. Я очень люблю анананасный компотъ. Вы любите?
Алеша молчалъ.
Г. Мережковскій приводитъ только два эти клочка изъ разговора Алеши съ Лизой, а остальное пропускаетъ. Между тѣмъ, и въ остальномъ есть любопытныя черточки. Такъ, Лиза выражаетъ желаніе: «Хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзалъ, женился на мнѣ, а потомъ истерзалъ, обманулъ, ушелъ и уѣхалъ». Или: «Я все хочу зажечь домъ. Я воображаю: какъ это я подойду и зажгу потихоньку, непремѣнно, чтобы потихоньку. Они то тушатъ, а онъ то горитъ. А я знаю да молчу». Про нѣкоего Колганова Лиза говоритъ: «онъ какъ кубарь; завертѣть его и спустить, и стегать, стегать, стегать кнутикомъ. Выйду за него замужъ, всю жизнь буду спускать». «Я хочу дѣлать злое», — говоритъ она далѣе. Въ концѣ разговора Лиза дала Алешѣ письмо для передачи брату его, Ивану. А сама, тотчасъ по уходѣ Алеши, пріотворила капельку дверь, вложила въ щель свой палецъ и, захлопнувъ дверь, изо всей силы придавила его. «Секундъ черезъ десять, высвободивъ руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, сѣла, вся выпрямившись, и стала пристально смотрѣть на свой почернѣвшій пальчикъ и на выдавившуюся изъ подъ ногтя кровь. Губы ея дрожали и она быстро-быстро шептала про себя: Подлая, подлая, подлая!» Алеша исполнилъ ея порученіе. Иванъ тотчасъ узналъ ея почеркъ. «А, это отъ того бѣсенка! — разсмѣялся онъ злобно и, не распечатавъ конверта, вдругъ разорвалъ его на нѣсколько кусковъ и бросилъ на вѣтеръ. Клочья разлетѣлись. — Шестнадцати лѣтъ еще нѣтъ, кажется, и уже предлагается! — презрительно проговорилъ Иванъ. — „Какъ предлагается“? — воскликнулъ Алеша. — Извѣстно, какъ развратныя женщины предлагаются». Алеша пораженъ, но Иванъ круто обрываетъ разговоръ, отказываясь дать какія-нибудь объясненія. Позже, уже послѣ бесѣды своей съ чортомъ, Иванъ возвращается къ этому предмету. «Что ты давеча мнѣ говорилъ про Лизу? — началъ онъ. — Мнѣ нравится Лиза.. Я сказалъ тебѣ про нее что-то скверное. Я солгалъ, мнѣ она нравится». Но опять разговоръ оборвался и перешелъ на другое, и далѣе, до самаго конца романа, ни взаимныя отношенія Ивана и Лизы, ни сама она уже не поминаются, если не считать, что она прислала цвѣтовъ на гробъ Ильюшечки. Весь эпизодъ съ письмомъ такъ, неразъясненный, и утонулъ безслѣдно въ послѣднихъ событіяхъ романа.
Лиза — больная дѣвочка. Во-первыхъ, она паралитичка, — у нея ноги парализованы, во-вторыхъ, въ ней сидитъ зачатокъ какой-то психической болѣзни; это ей и Алеша говорилъ. Дѣло, можетъ быть, въ переживаемомъ ею критическомъ возрастѣ (ей четырнадцать лѣтъ) и мы имѣемъ одинъ изъ тѣхъ случаевъ, когда, по справедливому замѣчанію г. Розанова, «психіатръ обычно ищетъ помощи и указаній, разъясненій у акушера», у гинеколога. Но г. Мережковскій не любитъ простыхъ объясненій. «Веревка — вервіе простое», а надо подыскать что-нибудь «нуменальное», «премірное». По его мнѣнію, поведеніе Лизы отнюдь нельзя объяснить «одною случайною (?) болѣзнью», какъ не объясняется оно и «случайнымъ пошлымъ развратомъ» или «случайными порочными вліяніями». Признавая въ Лизѣ «нѣчто похожее на садизмъ, сладостратно-жестокое, паучье», онъ рѣшительно утверждаетъ, что «это въ ней — самое первоначальное, первозданное, премірное, предшествующее какой-бы то ни было нравственности, волѣ, сознанію, идущее, можетъ быть, изъ тѣхъ же мистическихъ глубинъ, изъ которыхъ вышло и ея цѣломудріе». Какъ смотрѣлъ на дѣло самъ Достоевскій, — мы не знаемъ, потому что образъ Лизы остался не законченнымъ и выяснился бы только въ ненаписанной, но уже намѣченной части «Братьевъ Карамазовыхъ», гдѣ — можно догадываться — Лизѣ предстояло играть одну изъ первыхъ ролей, рядомъ съ Алешей. Во всякомъ случаѣ въ Лизѣ, даже незаконченной, имѣются всѣ элементы, особенно занимавшіе Достоевскаго, въ зачаточномъ видѣ, конечно, потому что все-таки дѣвочка, почти ребенокъ.
Въ статьѣ «Жестокій талантъ» я по особымъ соображеніямъ не касался послѣднихъ и наиболѣе сильныхъ произведеній Достоевскаго, лишь оговориваясь, что и въ нихъ, и даже въ большей степени, онъ блещетъ все тѣмъ же жестокимъ талантомъ. Возвращаясь попутно къ Достоевскому теперь, черезъ двадцать лѣтъ, я не беру назадъ ничего изъ того, что писалъ тогда, но имѣю нѣчто прибавить, — уже не о талантѣ его, который продолжаю дерзать называть жестокимъ, а объ одной чертѣ въ содержаніи именно позднѣйшихъ, сильнѣйшихъ его произведеній.
«Дикая, безпредѣльная власть, хоть надъ мухой, — своего рода наслажденіе»; «человѣкъ деспотъ отъ природы и любитъ быть мучителемъ»; «человѣкъ иногда до страсти любитъ страданіе», — таковы афоризмы, предвосхищенные героями «Игрока» и «Записокъ изъ подполья» у Ничше и приложимые къ большинству героевъ Достоевскаго. Приложимы они и къ Лизѣ Хохлаковой. Желаніе выйти замужъ, чтобы сдѣлать изъ мужа кубарь и «стегать, стегать, стегать его кнутикомъ»; аппетитъ, съ которымъ она въ мечтѣ ѣстъ ананасный компотъ предъ лицомъ распятаго ею, стонущаго мальчика и пр.оч., — что это, какъ не подтвержденіе афоризмовъ: «дикая, безпредѣльная власть, хоть надъ мухой — своего рода наслажденіе» и «человѣкъ деспотъ отъ природы и любитъ быть мучителемъ». А физическая боль, намѣренно и добровольно причиненная себѣ Лизой прищемленіемъ пальца, и духовная казнь руганью «подлая, подлая, подлая» — не свидѣтельствуетъ ли о томъ, что «человѣкъ иногда до страсти любитъ страданіе»? Такого рода примѣровъ фажды власти и мучительства, какъ и самомучительства, приведено въ статьѣ «Жестокій талантъ» достаточно. Но въ Ливѣ Хохлаковой есть черты, которыхъ мы тамъ не коснулись. Въ ней, какъ и г. Мережковскій признаетъ, сидитъ зародышъ маркиза де-Сада, который, послѣ цѣлаго ряда гнусностей въ подовой сферѣ, былъ казненъ за ужасающія звѣрства, совершенныя имъ надъ жертвами его сладострастія. Это разъ. Затѣмъ, опять таки въ зародышѣ, въ задаткѣ, въ Лизѣ есть склонность къ религіознымъ эксцентричностямъ. Ей иногда снится такой сонъ: ее обступаютъ со всѣхъ сторонъ черти, хотятъ схватить, уже хватаютъ, а она вдругъ перекрестится, и черти отступаютъ, но не уходятъ совсѣмъ, а стоятъ въ дверяхъ и по угламъ; потомъ ей вдругъ вздумается вслухъ бранить Бога, и черти опять подступаютъ, хватаютъ, а она опять перекрестится. Любопытно, что сонъ этотъ, который Лиза разсказываетъ Алешѣ Карамазову, бываетъ и у него. Въ немъ и на яву происходитъ рядъ колебаній между Богомъ и чортомъ; ему же Достоевскій, устами другихъ дѣйствующихъ лицъ романа, предсказываетъ, что и въ немъ проснется карамазовское сладострастно-жестокое «насѣкомое».
Это сочетаніе властнаго мучительства, самомучительства, сладострастія и религіозныхъ волненій- проходитъ черезъ всѣ позднѣйшія произведенія Достоевскаго. Иногда одного какого-нибудь изъ этихъ элементовъ не достаетъ, иногда всѣ они на лицо. О Карамазовыхъ, имя которыхъ обратилось въ нарицательное для обозначенія сочетанія «идеала Мадонны съ идеаломъ Содомскимъ» и въ которыхъ, по ихъ собственному сознанію, сидитъ «жестокое и сладострастное насѣкомое», краткости ради, говорить не буду. Приведу только одно замѣчаніе Ивана Карамазова:
Я положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многихъ въ человѣчествѣ — это любовь къ истязанію дѣтей, но однихъ дѣтей. Ко всѣмъ другимъ субъектамъ человѣческаго рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко, какъ образованные и гуманные европейскіе люди, но очень любятъ мучить дѣтей, любятъ даже самихъ дѣтей въ этомъ смыслѣ. Тутъ именно незащищенность то этихъ созданій и соблазняетъ мучителей, ангельская довѣрчивость дитяти, которому некуда дѣться и не къ кому идти. — вотъ это то и распаляетъ гадкую кровь истязателя. Во всякомъ человѣкѣ, конечно, таится звѣрь — звѣрь гнѣвливости, звѣрь сладострастной распаляемости отъ криковъ истязуемой жертвы, звѣрь безъ удержу спущеннаго съ цѣпи, звѣрь нажитыхъ въ развратѣ болѣзней, подагръ, больныхъ печенокъ и проч.
Такіе звѣри несомнѣнно существуютъ. Таковъ былъ, напримѣръ, знаменитый современникъ Іоанны Даркъ, маршалъ Диль де Лаваль де Ре, гнусно изнасиловавшій и до смерти замучившій въ теченіе восьми лѣтъ восемьсотъ мальчиковъ и дѣвочекъ. Трупы замученныхъ сжигались, но нѣкоторыя особенно красивыя головки сохранялись на память. Онъ былъ поклонникомъ красоты, этотъ сверхъ-звѣрь — потому что просто звѣрь на такую сложную гнусность неспособенъ — и въ оправданіе свое ссылался на искушенія дьявола, какъ бы подтверждая изреченіе Дмитрія Карамазова: «Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы — сердца людей». Если, однако, подобные изверги и сквернятъ время отъ времени лѣтопись человѣческихъ дѣлъ, то едва ли нужно доказывать произвольность обобщенія Ивана Карамазова: «свойство многихъ въ человѣчествѣ», «во всякомъ человѣкѣ». Тѣмъ не менѣе это убѣжденіе раздѣляютъ и нѣкоторыя другія дѣйствующія лица романовъ и разсказовъ Достоевскаго, съ тою разницею, что они еще раздвигаютъ предѣлы обобщенія: не «однихъ дѣтей», а всякую тварь любитъ мучить человѣкъ, въ томъ числѣ и самого себя. Самъ Достоевскій, съ особеннымъ вниманіемъ вглядываясь въ людскую жестокость, почти всегда осложняетъ ее сладострастіемъ, самомучительствомъ и религіозными эксцентричностями.
Свидригайловъ, холодно-жестокій циникъ, бьетъ и, повидимому, убиваетъ свою жену, и не ее одну; пытается изнасиловать Дуню Раскольникову; растлѣваетъ дѣвочку (сцена этого растлѣнія, въ виду ея жестокаго реализма, не появилась въ печати); его циничный разсказъ о невѣстѣ вызываетъ замѣчаніе Раскольникова: «чудовищная разница лѣтъ и развитій возбуждаетъ въ васъ сладострастіе». Вмѣстѣ съ тѣмъ, Свидригайловъ самъ называетъ себя «отчасти мистикомъ» и говоритъ о «прикосновеніи къ мірамъ инымъ».
Ставрогина, властнаго и «злобнаго», Шатовъ уличаетъ въ томъ, что онъ «принадлежалъ въ Петербургѣ къ скотскому сладострастному обществу», что маркизъ де-Садъ «могъ бы у него поучиться», что онъ «заманивалъ и развращалъ дѣтей». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ есть, или былъ носителемъ нѣкоторой оригинальной религіозной идеи, о которой мы узнаемъ изъ отрывочныхъ сообщеній его учениковъ. Способный на всякую жестокость, онъ и на себя можетъ наложить мучительную эпитемью. Вытерпѣвъ пощечину отъ поклоняющагося ему Шатова, онъ, по словамъ Достоевскаго, былъ въ положеніи «человѣка, который схватилъ бы, напримѣръ, раскаленную до-красна желѣзную полосу и зажалъ въ рукѣ съ цѣлью измѣрить свою твердость и затѣмъ, въ продолженіи десяти секундъ, побѣждалъ бы нестерпимую боль». (Вспомните прищемленный палецъ Лизы Хохлаковой). Г. Мережковскій комментируетъ этотъ эпизодъ такъ: «Многолѣтнее самоумерщвленіе, медленный искусъ отшельниковъ сосредоточилъ Ставрогинъ въ эти статныя десять секундъ, прошелъ его весь до конца».
Отецъ «Подростка», Версиловъ, носилъ вериги и «мучилъ себя дисциплиной, вотъ той самой, которую употребляютъ монахи»; онъ постоянно колеблется между горячей вѣрой въ Бога, и невѣріемъ, доходя до кощунства; онъ знаетъ «паучью» любовь — ненависть и «по дѣвочкамъ, по неоперившимся дѣвочкамъ» бѣгалъ. Самъ Подростокъ мечтаетъ о богатствѣ, огромномъ Ротшильдовскомъ, но единственно ради власти надъ людьми, даже ради одного сознанія своего могущества. «Съ самыхъ первыхъ мечтаній моихъ, — говоритъ онъ, — т. е. чуть ли не съ самаго дѣтства, я иначе не могъ вообразить себя, какъ на первомъ мѣстѣ, всегда и во всѣхъ оборотахъ жизни» (Вспомните Раскольникова, о которомъ потомъ). «Я не знаю, — разсуждаетъ Подростокъ послѣ первой встрѣчи съ женщиной, насчетъ которой у него есть особые планы, — я не знаю, можетъ ли паукъ ненавидѣть ту муху, которую намѣтилъ и ловитъ! Миленькая мушка! Мнѣ кажется, жертву любятъ; по крайней мѣрѣ, можно любить. Я же вотъ люблю моего врага; мнѣ, напримѣръ, ужасно нравится, что она такъ прекрасна. Мнѣ ужасно нравится, сударыня, что вы такъ надменны и величественны… вы моя жертва… Какъ обаятельна эта мысль»! «Мнѣ мерещилась женщина, гордое существо высшаго свѣта, съ которою я встрѣчусь лицомъ къ лицу; она будетъ презирать меня, смѣяться надо мной, какъ надъ мышью, даже не подозрѣвая, что я властелинъ судьбы ея… Эта мысль пьянила меня… Я ненавидѣлъ эту женщину, но уже любилъ ее, какъ мою жертву».
Въ «Подросткѣ» есть одно побочное, вводное лицо — Ламбертъ. Это товарищъ Подростка по пансіону, часто билъ его, но былъ какъ-то привязанъ къ нему. Когда онъ ѣздилъ на конфирмацію, то къ нему пріѣхалъ его духовникъ, аббатъ Риго, поздравить съ первымъ причастіемъ, и они обнимались и оба плакали отъ умиленія; но потомъ Ламбертъ объявилъ, что все, что аббатъ говорилъ о причастіи, — вздоръ. Однажды онъ, укравъ у матери пятьсотъ рублей, повезъ съ собой Подростка кутить. Началось съ того, что Ламбертъ купилъ канарейку, привязалъ ее ниткой къ дереву и въ упоръ выстрѣлилъ въ нее изъ ружья. Потомъ поѣхали въ гостиницу, взяли номеръ, пили шампанское и пригласили извѣстнаго сорта даму. Ламбертъ раздѣлъ ее до гола и сталъ дразнить и ругать, а потомъ хлестать по голымъ плечамъ хлыстомъ. Въ концѣ романа Ламбертъ является главою шайки отъявленныхъ негодяевъ, занимающихся, между прочимъ, и такими гнусностями, на которыя авторъ рѣшается только намекнуть, хотя одинъ изъ этихъ негодяевъ очень трогательно говоритъ о Богѣ и о божественномъ. Любовница Ламберта съ ужасомъ разсказываетъ о его свирѣпости, но остается его покорной рабой.
Такъ занимало Достоевскаго сочетаніе въ разныхъ пропорціяхъ жажды власти, жестокости, самомучительства, сладострастія и религіознаго, точнѣе, мистическаго элемента. Психіатрія свидѣтельствуетъ, что такое сочетаніе, дѣйствительно, существуетъ, иногда въ формахъ еще болѣе ужасныхъ, чѣмъ тѣ, какія далъ Достоевскій, хотя она, психіатрія, и не согласится на обобщеніе: многіе изъ человѣчества, каждый человѣкъ; она, напротивъ, признаетъ подобныя явленія болѣзненными исключеніями. Исторія, съ своей стороны, укажетъ намъ рядъ не только одинокихъ изверговъ во вкусѣ Ставрогина или Ламберта, но и массовыхъ явленій этого рода, принимавшихъ въ древности, а отчасти и въ средніе вѣка, и въ новое время характеръ опредѣленнаго религіознаго культа.
Г. Мережковскій неправильно ставитъ аскетизмъ исключительно на счетъ христіанства. Онъ былъ хорошо знакомъ и язычникамъ, съ тою разницею, что въ языческихъ культахъ посты, бдѣнія, самобичеванія, вообще всякаго рода умерщвленіе плоти сочетались съ ея разнузданностью, выражавшеюся въ для насъ непонятно безстыдныхъ символахъ, жестахъ, поступкахъ. Такъ, во дворѣ Храма Сирійской богини (Dea Syra) стояли два высокихъ столба, воздвигнутые по преданію Вакхомъ послѣ его возвращенія изъ Индіи. На этихъ столбахъ два раза въ годъ помѣщались люди и въ теченіе недѣли оставались тамъ безъ сна, — по необходимости, потому что, уснувъ, они должны были свалиться съ высоты и разбиться. Чѣмъ не христіанскіе столпники первыхъ вѣковъ? Но дѣло въ томъ, что столбы, на которыхъ происходили эти благочестивыя упражненія были — фаллусы. Празднества въ честь Великой Матери, которую г. Мережковскій, во славу словесности, ставитъ рядомъ съ Божіей Матерью, «упованіемъ рода человѣческаго» и «матерью сырой землей», сопровождались невѣроятно-отвратительными ужасами: полуголые жрецы, возбужденные пѣніемъ, музыкой и плясками, бичевали себя, наносили себѣ раны ножами и пили текущую изъ ранъ кровь и затѣмъ одни оскопляли себя, а другіе предавались распутству. О римскихъ вакханаліяхъ, обнаруженныхъ властями около 180 до P. X., имѣется подробный разсказъ Тита-Ливія. Въ этомъ тайномъ обществѣ происходили всякія гнусности: женщины и мужчины обезчещивались, а сопротивляющихся убивали, вообще «ничто не считалось непристойнымъ». И все это совершалось подъ покровомъ божества.
Кое-какіе факты этого же рода я приводилъ въ статьѣ «О буддизмѣ» («Сочиненія» VI). Спрашивается, какъ объяснить это сочетаніе, по выраженію Крафта-Эбинга, «преувеличеннаго религіознаго рвенія», жестокости, самомучительства и сладострастія, — комбинацію, хорошо извѣстную историкамъ, психіатрамъ, художникамъ вродѣ Достоевскаго, но нѣкоторыя подробности которой кажутся на первый взглядъ до невозможности, до немыслимости противоестественными.
Найти это объясненіе у г. Мережковскаго — нельзя надѣяться. Объяснить что-нибудь значитъ свести непонятное и неизвѣстное къ чему-нибудь извѣстному и понятному, съ соблюденіемъ, разумѣется, извѣстныхъ предосторожностей, дабы не утратился самый смыслъ того, что подлежитъ объясненію. Г-нъ же Мережковскій такъ тяготѣетъ къ непонятному и неизвѣстному, что, сказавъ: «это мистично», или: «это нуменально, премірно, первозданно» и т. п., полагаетъ свою задачу разрѣшенною. Такъ что и обращаться къ нему за помощью намъ не зачѣмъ, да онъ и отказалъ бы намъ въ ней, потому что слишкомъ презираетъ все понятное и слишкомъ цѣнитъ все непонятное.
Обратимся къ Достоевскому. Это — беллетристъ и лишь въ «Дневникѣ писателя» говоритъ лично отъ себя, да и тамъ часто вкладываетъ собственныя излюбленныя мысли своимъ художественнымъ созданіямъ. Но въ данномъ случаѣ это для насъ не важно: отъ кого бы мы ни получили нужное объясненіе, лишь бы получить.
Въ «Подросткѣ» нѣкій молодой человѣкъ Васинъ сообщаетъ герою романа свои мысли объ его отцѣ, Версиловѣ: «Онъ — очень гордый человѣкъ, а многіе изъ очень гордыхъ людей любятъ вѣрить въ Бога, особенно нѣсколько презирающіе людей. У многихъ сильныхъ людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность — найти кого-нибудь или что-нибудь, предъ чѣмъ преклониться. Сильному человѣку иногда очень трудно переносить свою силу… Тутъ причина ясная: они выбираютъ Бога, чтобъ не преклоняться передъ людьми, разумѣется, сами не вѣдая, какъ это въ нихъ дѣлается; преклоняться передъ Богомъ не такъ обидно. Изъ нихъ выходятъ чрезвычайно горячо вѣрующіе, — вѣрнѣе сказать, горячо желающіе вѣрить; но желанія они принимаютъ за самую вѣру. Изъ этакихъ особенно часто бываютъ подъ конецъ разочаровывающіеся».
Нѣкоторый намекъ на эту же мысль есть въ рѣчахъ другого дѣйствующаго лица «Подростка», не имѣющаго ничего общаго съ Васинымъ, — Макара Ивановича. Но съ насъ довольно и приведеннаго. Прежде всего, что такое у героевъ Достоевскаго «сильный человѣкъ»? Одинъ изъ бывшихъ учениковъ и почитателей Ставрогина, Шатовъ, говоритъ о его «безпредѣльной силѣ», и самъ Ставрогинъ заявляетъ, что онъ «пробовалъ вездѣ свою силу, она оказывалась безпредѣльною». Другому почитателю, Кирилову, Ставрогинъ самъ же говоритъ: «я знаю, что я ничтожный характеръ, но я не лѣзу въ сильные», и Кириловъ подтверждаетъ: «и не лѣзьте, вы не сильный человѣкъ». Версиловъ говоритъ о себѣ, что онъ «безконечно силенъ». Но онъ силенъ способностью пассивнаго сопротивленія, которую мы не безъ основанія привыкли называть слабостью. «Я, — говоритъ онъ, — силенъ непосредственною силою уживчивости съ чѣмъ бы то ни было»; «я могу чувствовать преудобнѣйшимъ образомъ два противоположныхъ чувства въ одно и то же время». Г. Мережковскій этому очень радъ, какъ и всякой трещинѣ, которая цѣнна именно тѣмъ, что ея края съ теченіемъ времени стянутся «высшимъ синтезомъ», — «двѣ нити вмѣстѣ свиты, не свиты — сплетены» и т. д. Но намъ то все-таки нужно знать, что разумѣетъ Васинъ подъ словомъ «сильный человѣкъ». Мы знаемъ, что физически сильный человѣкъ можетъ быть слабъ духомъ, что сильный чувствомъ бываетъ слабъ умомъ, что бываетъ вѣрна характеристика поэта: «страсти могучи, воля слаба», словомъ, возможны очень разнообразныя и рѣзво между собою различающіяся приложенія эпитета «сильный». О какой же силѣ идетъ рѣчь въ данномъ случаѣ? Отвѣта надо искать уже не у Васина, потому что онъ не углубляется въ эту тему, а у другихъ дѣйствующихъ лицъ Достоевскаго. И я думаю, что отвѣтъ этотъ данъ уже приведенными афоризмами: «дикая, безпредѣльная власть хотя бы надъ мухой есть своего рода наслажденіе»; «человѣкъ — деспотъ отъ природы и любитъ быть мучителемъ»; «человѣкъ до страсти любитъ страданіе». Возможностью властвовать, мучить другихъ и себя веригами и эпитемьями мучить мѣряется та сила, о которой говоритъ Васинъ. Возможность же эта дается иногда даже просто физическими условіями, какъ въ случаѣ мучительства дѣтей, о которомъ съ такимъ негодованіемъ говоритъ Иванъ Карамазовъ, или Ротшильдовскимъ богатствомъ, о которомъ мечтаетъ Подростокъ, или общественнымъ положеніемъ, или обаяніемъ женской красоты, или особенными качествами духа, какъ это было съ самимъ Достоевскимъ и его жестокимъ талантомъ. Не смотря на всѣ свои ироническія гримасы, г. Мережковскій признаетъ, что Достоевскій бывалъ не просто жестокъ, а даже «преступно» жестокъ въ своихъ мучительныхъ картинахъ и образахъ; и, конечно, не могъ и самъ не испытывать мученій, вынашивая и мысленно переживая эти ужасы; и точно также несомнѣнно, что, властвуя надъ читателемъ своимъ алантомъ, онъ испытывалъ особое наслажденіе, — припомните «Униженныхъ и оскорбленныхъ» и разсказъ Ивана Петровича о слезахъ Наташи. Наконецъ, на самомъ Достоевскомъ оправдываются и слова Васина о «горячей вѣрѣ, вѣрнѣе, горячемъ желаніи вѣрить въ Бога» и о «разочарованіи» такихъ «сильныхъ» людей. Достоевскій съ сердитою ироніей писалъ какъ-то о дуракахъ и пошлякахъ, которые «попрекали его ретроградною вѣрою въ Бога», тогда какъ, дескать, онъ дошелъ до своей вѣры сквозь тьму такихъ глубокихъ сомнѣній, какихъ не переживалъ ни одинъ атеистъ. Я не знаю, кто попрекалъ его «ретроградною вѣрою», да по условіямъ нашей печати попреки въ такихъ выраженіяхъ и невозможны. Я съ своей стороны думаю, что Достоевскій въ теченіе всей жизни, до конца дней своихъ именно страстно желалъ вѣрить и постоянно колебался между вѣрою и невѣріемъ, раздавая то и другое во временное пользованіе своимъ дѣйствующимъ лицамъ. Во всякомъ случаѣ мысль его была постоянно устремлена въ эту сторону.
Итакъ, вотъ найденное нами у Достоевскаго или, вѣрнѣе, выведенное изъ него объясненіе сочетанія религіозной эксцентричности, жестокости и самомучительства. Но мы не коснулись еще одного элемента занимающей насъ комбинаціи — сладострастія. Разумѣю не то сладострастіе, которое составляетъ естественно-законную сторону половой любви и тонетъ въ ней, а сладострастіе братьевъ Карамазовыхъ, маленькой Ливы Хохлаковой, Ставрогина, Свидригайлова, Версилова, Подростка, Ламберта, героя «Записокъ изъ подполья», «Игрока»; сладострастіе, сопряженное со злобой, ненавистью, жестокостью, мучительствомъ.
Попробуемъ все-таки заглянуть въ г. Мережковскаго — это одна изъ излюбленнѣйшихъ его темъ, онъ, да вотъ еще г. Розановъ — спеціалисты по «вопросу пола», отъ котораго зависитъ «все будущее христіанства».
На стр. 473—474 идетъ рѣчь о «святомъ сладострастіи». «Зачѣмъ лицемѣрить»? — говоритъ г. Мережковскій: безъ него «въ условіяхъ человѣческой природы невозможно то окончательное безвозвратное, до разрыва самыхъ кровныхъ узъ, отеческихъ и материнскихъ („покинетъ человѣкъ отца и мать“) прилѣпленіе моловъ, о которомъ говоритъ Господь: „они уже не два, а одна плоть“, не одна душа, а одна пл; сначала одна плоть, а потомъ уже и одна душа. Таинство брака есть, преимущественно и прежде всего, таинство плоти, тутъ не отъ духа въ плоти, а, наоборотъ, отъ плоти къ духу устремляется святость. Соединеніе душъ возможно и внѣ брака, но совершенно святое единеніе плоти съ плотью не можетъ быть внѣ таинства брака. Господь не только не отвергъ, не проклялъ, но принялъ, какъ незыблемое основаніе бытія, благословилъ и озарилъ до конца своимъ божескимъ сознаніемъ тайну пола — то первозданное, огненное, стихійное, что, безъ этого свѣта божескаго сознанія, всегда казалось и будетъ казаться злымъ, страшнымъ, оргійно-разрушительнымъ, звѣрскимъ».
Такимъ образомъ, «святое сладострастіе» возможно только въ бракѣ и при томъ въ христіанскомъ бракѣ. На него не могутъ разсчитывать ни внѣ-брачныя сожительства христіанъ, ни браки не-христіанъ. Но обратите вниманіе на маленькую двусмысленность, похожую, пожалуй, на лазейку, въ послѣднихъ словахъ цитаты: сожительство внѣ христіанскаго брака не всегда было и будетъ «злымъ, страшнымъ» и т. д., а только «всегда казалось и будетъ казаться». То, что намъ «кажется», вѣдь это только феномены, явленія, а въ мірѣ нуменовъ дѣло обстоитъ, можетъ быть, и иначе. Мы уже знаемъ, что, кромѣ «святого», есть еще «паучье» сладострастіе, и оно представляетъ собою нѣчто премірное, нуыенальное, предшествующее всякой нравственности, даже сознанію и вѣрѣ. Развѣ можно наложить руку на нуменъ, на сущность вещей? Указаніе на эту невозможность можно найти, напримѣръ, въ слѣдующихъ словахъ г. Мережковскаго: "Въ сладострастіи (слово это я, конечно, понимаю здѣсь въ самомъ глубокомъ мистическомъ смыслѣ) есть нѣчто «чуждое», по замѣчанію Китти, нечеловѣческое, какъ будто «звѣрское» (470). Но, — продолжаетъ авторъ, — это только съ толстовской аскетической точки зрѣнія «звѣрское» значитъ «скотское», постыдное, скверное, и не даромъ дядя Брошка, это воплощеніе лучшей стороны Толстого, говоритъ, что звѣрь такая же Божья тварь, какъ и человѣкъ. Въ чемъ именно состоитъ «самый глубокій мистическій смыслъ» слова «сладострастіе», — г. Мережковскій такъ и не сообщаетъ своимъ читателямъ. А между тѣмъ, есть и еще какое то «новое, почти никому еще невѣдомое сладострастіе» -въ безплотной и, слѣдовательно, казалось бы, лишенной сладострастія любви князя Мышкина къ Аглаѣ (456—457)…
Нѣтъ, напрасно мы тревожили г. Мережковскаго. Вернемся опять къ Достоевскому.
Властныхъ и жестокихъ женщинъ у Достоевскаго не мало. Полина, Грушенька, Настасья Филиповна, жена Трусоцкаго («Вѣчный мужъ»), да и «мадонна» Аглая и другія колеблются между любовью и ненавистью и на равные лады мучатъ и своихъ возлюбленныхъ, и своихъ соперницъ, и самихъ себя. Но въ нихъ не хватаетъ «преувеличеннаго религіознаго рвенія», и полностью вся наша комбинація имѣется, кажется, только въ одной изъ героинь Достоевскаго, да и то въ неразвернувшихся еще чертахъ, — въ малолѣтней или несовершеннолѣтней Лизѣ Хохлаковой. А самое выразительное опредѣленіе смысла и характера половыхъ отношеній находимъ у мужчины, именно у героя «Записокъ изъ подполья». Онъ знаетъ, что женщина «изъ любви нарочно человѣка можетъ мучить», а о мужской любви, въ предѣлахъ своего личнаго опыта, говоритъ слѣдующее: «Любить у меня значило тиранствовать и нравственно превосходствовать. Я всю жизнь даже себѣ представить не могъ иной любви и до того дошелъ, что иногда теперь думаю, что любовь то и состоитъ въ добровольно дарованномъ отъ любимаго предмета правѣ надъ нимъ тиранствовать».
И здѣсь, значитъ, мы имѣемъ все ту же жажду первенства, власти, ту же «силу», измѣряемую степенью и количествомъ причиняемыхъ ею страданій; а затѣмъ сюда приложимо и все вышеприведенное разсужденіе Васина. Еще одно маленькое замѣчаніе. «Сильные» люди обуреваются религіозными эксцентричностями или «преувеличеннымъ религіознымъ рвеніемъ», потому что не хотятъ поклониться людямъ, но женщины, по наблюденію одного изъ героевъ Достоевскаго, постоянно ищутъ человѣка, передъ которымъ онѣ могли бы преклониться, «жертвою» котораго онѣ могли бы сдѣлаться. Можетъ быть, именно поэтому среди героинь Достоевскаго одна Лиза Хохлакова является носительницей религіозной эксцентричности.
Таково психологическое объясненіе, — если это можно назвать объясненіемъ, — которое не дано Достоевскимъ, но можетъ быть выведено изъ совокупности рѣчей его героевъ, для связи между жаждою власти, мучительствомъ, самомучительствомъ, сладострастіемъ и «преувеличеннымъ религіознымъ рвеніемъ».
Къ нему близко подходитъ психологическое же объясненіе Ничше. И для Ничше стремленіе къ первенству, жажда власти (Wille zur Macht) есть коренное, говоря языкомъ г. Мережковскаго, первозданное, хотя и едва-ли «премірное» свойство человѣческой природы, на основаніи котораго должна быть произведена «переоцѣнка всѣхъ нашихъ цѣнностей». Эта жажда власти требуетъ жестокости, какъ свидѣтельства силы. «Видъ страданія доставляетъ наслажденіе, причиненіе страданія доставляетъ наслажденіе сугубое». «Мы хотимъ, чтобы нашъ видъ причинялъ другому страданіе и возбуждалъ въ немъ зависть и чувство своего безсилія и упадка; мы хотимъ заставить его просмаковать горечь его судьбы». Здѣсь же лежитъ источникъ и самомучительства, жестокой аскетической практики умерщвленія плоти. Подвергая свою плоть разнымъ лишеніямъ и терзаніямъ, умерщвляя ее, человѣкъ уподобляется хищному звѣрю, заключенному въ клѣтку, который яростно ломаетъ рѣшетки этой клѣтки. Онъ при этомъ наслаждается сознаніемъ власти надъ самимъ собой и превосходствомъ надъ другими, неспособными на такіе подвиги. Подъ всѣмъ этимъ, какъ видитъ читатель, могли бы подписаться многіе герои Достоевскаго, если не самъ онъ. Но сладострастію Ничше удѣляетъ гораздо меньше вниманія, чѣмъ нашъ романистъ, а кромѣ того у него отсутствуетъ мистическій элементъ «сильныхъ» людей. Поэтому его объясненіе, — если опять-таки это дѣйствительно объясненіе и если признать, что Wille zur Macht дѣйствительно есть коренное «первозданное» и всеопредѣляющее свойство человѣческой природы, — обнимаетъ не всѣ элементы нашей комбинаціи.
Не всѣ они обнимаются и культурно-историческимъ объясненіемъ, въ силу котораго тѣсная связь жестокости и сладострастія есть пережитокъ того времени, когда люди-самцы вели кровавые бои изъ-за самокъ, да и самку добывали насиліемъ, съ бою. Установившаяся въ тѣ отдаленныя времена связь между жестокостью и сладострастіемъ расшаталась послѣдующимъ ходомъ исторіи, но и нынѣ время отъ времени вспыхиваетъ въ отдѣльныхъ случаяхъ съ былою яркостью.
Приведу еще одно курьезное объясненіе, даннное довольно извѣстнымъ Густавомъ Егеромъ, разоблаченіемъ открытій и изобрѣтеній котораго занялся одно время покойный Манасеинъ, даже до судебнаго процесса
Въ книгѣ «Entdeckung der Seele», Егеръ развиваетъ слѣдующія мысли.
«Душа» есть одна изъ составныхъ частей протоплазмы, проявляется она запахомъ испареній и вкусомъ мяса того или другого животнаго, взаимныя отношенія которыхъ и опредѣляются ими. Для травояднаго непріятны, отвратительны вкусъ и запахъ хищника, вслѣдствіе чего оно бѣжитъ отъ него, тогда какъ хищникъ, наоборотъ, наслаждается вкусомъ и запахомъ травояднаго. Когда хищникъ пожираетъ травоядное, то протоплазма послѣдняго теряетъ свою «душу», которая путемъ ассимиляціи преобразуется въ душу хищника. Различныя обстоятельства въ жизни животнаго видоизмѣняютъ характеръ вещества его «души», то усиливая, то ослабляя пріятность или непріятность его вкуса и запаха для другого, приходящаго въ соприкосновеніе съ нимъ животнаго. Такъ, между прочимъ, въ животномъ, подъ вліяніемъ страха, образуется особое вещество, Angststoff, усиливающее его пріятность для пожирающаго его врага. Егеръ сообщаетъ такія соображенія нѣкоего д-ра Плячека. Кошка, прежде чѣмъ съѣсть мышь, долго играетъ съ ней, причиняя ей большія мученія, дабы приправить добычу этимъ пріятнымъ на вкусъ и обоняніе Angststoff’омъ, веществомъ страха. Тигръ съ этою же цѣлью часто на далекое разстояніе уноситъ свою жертву живьемъ, вмѣсто того, чтобы на мѣстѣ покончить съ нею ударомъ своей могучей лапы или зубовъ. Одинъ особенно кровожадный видъ медвѣдя пожираетъ добычу медленно, по частимъ, отрывая отъ живого тѣла кусокъ за кускомъ, наслаждаясь образующимся при этомъ Angststoff’омъ. Эти свирѣпые гастрономы, въ своемъ родѣ не хуже человѣка, умѣютъ приправить свое кушанье пріятными для нихъ спеціями. Съ своей стороны Егеръ, вполнѣ соглашаясь съ Плячекомъ, говоритъ, что онъ не имѣлъ случая заняться изслѣдованіемъ — не вызываетъ-ли въ жестокихъ людяхъ такой же «симпатіи» запахъ страха (Angststoff) ихъ жертвъ, — будь это животныя или люди. Но, — прибавляетъ онъ, — я былъ бы очень удивленъ, если бы это оказалось невѣрнымъ относительно такихъ звѣрей, какъ Неронъ, Калигула и т. п. Половыя отношенія также опредѣляются пріятностью или непріятностью, симпатичностью или антипатичностью запаховъ самца и самки, мужчины и женщины. Вообще говоря, самецъ относится къ самкѣ въ томъ же родѣ, какъ хищникъ къ травоядному, но тутъ положеніе осложняется нѣкоторыми особенностями въ исторіи развитія обоихъ половъ, о чемъ мы распространяться не будемъ. Во всякомъ случаѣ родственность сладострастія и жестокости, не подлежащая для Егера сомнѣнію, имѣетъ, по его мнѣнію, свое основаніе въ запахѣ выдѣленій…
Позволю себѣ, наконецъ, напомнить, въ самыхъ общихъ и бѣглыхъ чертахъ, объясненіе, когда-то предложенное мною. Существуютъ извѣстныя нормы для удовлетворенія потребностей человѣческой природы. Переходя за предѣлы этихъ нормъ, человѣкъ испытываетъ чувство пресыщенія. Онъ, такъ сказать, объѣлся, ему ничто не мило въ той сферѣ, гдѣ онъ съ такою жадностью искалъ наслажденій, и онъ не только отказывается отъ нихъ, но идетъ навстрѣчу лишеніямъ, ищетъ казни для той плоти, которая соблазнила его. Но тотъ же результатъ получается и въ противоположномъ случаѣ хроническаго неудовлетворенія потребностей. Зовущія къ себѣ, но не дающіяся наслажденія кажутся человѣку грѣховными, онъ стремятся затушить требованія своей природы, для чего опять-таки отдается болѣе или менѣе жестокой аскетической практикѣ. Но и въ томъ, и въ другомъ случаѣ, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, возможны бурные, безпорядочные взрывы подавленной природы, вслѣдствіе чего крайности умерщвленія плоти и крайности ея разнузданности стоятъ такъ часто рядомъ. И такъ какъ онѣ чередуются помимо сознанія и воли, то человѣкъ склоненъ относить ихъ къ нѣкоторой нечеловѣческой, фантастической высшей силѣ въ родѣ Великой Матери Кибелы и т. п.
Я не имѣю теперь возможности развивать это ядро теоріи въ подробностяхъ (кое-что читатель найдетъ въ моихъ старыхъ статьяхъ), — мы и безъ того далеко отошли отъ г. Мережковскаго. Это, впрочемъ, вѣроятно, случится и въ слѣдующій разъ, ибо темы г. Мережковскаго гораздо интереснѣе того, что онъ на эти темы пишетъ.
- ↑ Вездѣ, гдѣ можно и даже гдѣ нельзя. Часть неоконченной книги Ничше «Der Wille zur Macht» озаглавлена «Der Antichrist». Г. Мережковскій переводить это заглавіе словомъ «Антихристъ», какъ если бы у Ничше рѣчь объ опредѣленной личности, имѣющей явиться передъ концомъ міра. Въ дѣйствительности Antichrist у Ничше буквально значитъ «анти-христіанинъ», а переводить это слово слѣдуетъ: «анти-христіанство» или: «противъ христіанства». Съ другой стороны, упоминая о Петрѣ Великомъ и Наполеонѣ, въ которыхъ простой русскій народъ и раскольничьи начетчики видѣли антихристовъ, г. Мережковскій ни слова не говорить о Неронѣ и Магометѣ, которыхъ признавали антихристами многіе авторитеты.