ЛИЛІЯ ВЪ ДОЛИНѢ.
правитьМ. БАЛЬЗАКА.
правитьсъ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ Спб. 25 Марта 1837 года.
Исполняю твое желаніе. Женщина, которую мы любимъ болѣе, нежели она насъ, обладаетъ жестокимъ правомъ заставлять насъ часто поступать вопреки разсудку. Да, чтобы разсѣять неудовольствіе, которое, въ едва примѣтныхъ складкахъ, сбирается на челѣ вашемъ, чтобы изгладить на вашихъ губкахъ выраженіе досады при малѣйшемъ отказѣ и снова вызвать улыбку, которая дѣлаетъ васъ столь прелестными, для этого — мы безразсудно расточаемъ жизнь нашу, для этого мы проливаемъ кровь свою, приносимъ величайшія жертвы и со стыдливостію великодушія стараемся скрыть отъ васъ, чего онѣ намъ стоили. Но какая награда за это самоотверженіе? Для кого эти тайныя пожертвованія? Увы! на другой день вы насъ же считаете своими должниками. Пусть такъ! Зачѣмъ измѣрять глубину бездны, которая поглощаетъ страсти. Но, по крайней мѣрѣ, знай, Наталія, что, желая тебѣ повиноваться, я превозмогъ до сихъ поръ непреодолимое отвращеніе. Зачѣмъ тебѣ вздумалось разгадывать продолжительную задумчивость, которая иногда внезапно овладѣвала мною въ самомъ пылу счастія? Зачѣмъ, съ любопытствомъ избалованнаго ребенка, разспрашивать меня о прошедшемъ? Оно достояніе умершихъ. Зачѣмъ этотъ милый гнѣвъ при моемъ молчаніи? Не могла ли ты забавляться странностями моего характера, не доходя до причины ихъ? Что нужды, что я могу читать на лицахъ сокровеннѣйшія чувства? Или ты хочешь выслушать мою исповѣдь для того, чтобы найти въ ней оправданіе для собственныхъ тайнъ? Неужели ты, которая въ бракѣ не знала любви, неужели ты страшишься моего искусства разлагать общество по частямъ, указывать на его заблужденія, и въ васъ самихъ съ перваго взгляда угадывать зародышъ сердечныхъ болѣзней, тѣлесныхъ или душевныхъ? Но, ты хотѣла этаго — и я повинуюсь. Я раскрываю передъ тобою сердце, которое уже двѣнадцать лѣтъ никому не открывалось; въ твою душу я хочу перелить прелестныя, какъ запахъ розъ, впечатлѣнія первой любви. Это такъ и должно быть. Размѣнъ сердецъ нашихъ долженъ совершиться вполнѣ. Да, ты угадала, Наталія: есть призракъ, который носится надъ моею жизнію; малѣйшій звукъ, малѣйшій намекъ вызываетъ его — и часто я нахожусь подъ его таинственнымъ вліяніемъ. Страшныя воспоминанія таятся во глубинѣ души моей, какъ водяныя растенія, которыя видны на днѣ моря въ ясную погоду и которыя буря, разрывая, выбрасываетъ на берегъ. Мнѣ тяжко было бы, живя съ тобой и для тебя, не говорить о ней; ея имя всегда въ моихъ мысляхъ и часто, часто на устахъ. Я предпочелъ написать то, что мнѣ было бы такъ трудно разсказывать. Стараніе наблюдать нѣкоторый порядокъ при изложеніи мыслей письменно удерживаетъ порывы прежнихъ волненій, которыя такъ сильно потрясаютъ меня въ разговорѣ. Но, послушай, Иаталія, будь великодушна, какъ благородные сыны Кастиліи, отъ которыхъ ты происходишь; вспомни твои угрозы, если я не исполню твоего приказанія. Не накажи же меня за послушаніе. Если, въ замѣнъ моей довѣрчивости, твоя привязанность уменьшится — мнѣ также не возможно будетъ перенести потерю моего послѣдняго счастія, какъ трудно юношѣ разстаться съ его первыми мечтами. Но я самъ не знаю, что говорю! Что любви до прошедшихъ преступленій! Пусть моя исповѣдь увеличитъ твою нѣжность.
Знаешь ли, отъ чего эта неизвѣстность такъ для меня мучительна? Отъ того, что мужчина за тридцать лѣтъ уже слабѣетъ духомъ. Онъ не предписываетъ болѣе условій, а принимаетъ ихъ. Ахъ! тотъ только узналъ любовь, кто испыталъ всю силу послѣдней любви. Пора страстей начинается въ сорокъ лѣтъ; тогда взоръ нашъ можетъ исчислить всѣ несбывшіяся мечты, всѣ утраты въ жизни; въ молодости мы не дорожимъ ея дарами, потому что пламенная Фантазія сулитъ намъ еще лучшіе въ будущемъ. Прости мнѣ, милая, этотъ ропотъ; это послѣдніе раскаты утихающей грозы. До свиданія.
Парижъ.
8го Августа 1828 года.
I.
ДВА ДѢТСТВА.
править
Чье перо, омоченное слезами, начертаетъ намъ трогательную элегію, вѣрную картину страданій юныхъ душъ, которыя на первомъ шагу въ жизни, въ семейномъ кругу своемъ, нашли одни тернія, которыхъ первые вздохи были встрѣчены ядовитымъ дыханіемъ ненависти? Бѣдные цвѣты, еще въ почкахъ пораженные зимнимъ холодомъ! Какой поэтъ разскажетъ намъ тяжелую участь ребенка, для котораго самое молоко кормилицы было смѣшано съ горечью, котораго невинная улыбка замирала подъ убійственнымъ огнемъ строгихъ взглядовъ? Эта повѣсть о бѣдныхъ созданіяхъ, угнетенныхъ тѣми, которые должны бы стараться развивать ихъ чувствительность, — эта повѣсть была бы вѣрнѣйшимъ изображеніемъ моей юности. За какое преступленіе, я, ребенокъ, осужденъ былъ на такое страданіе? Что произвело ко мнѣ отвращеніе моей матери? Былъ ли я дитя обязанности, или заблужденія? Кто разгадаетъ это? Первые три года моей жизни я провелъ въ деревнѣ, гдѣ жила моя кормилица, потомъ, въ домѣ родителей, на меня такъ мало обращали вниманія, что я возбуждалъ невольное состраданіе въ домашнихъ. Мои двѣ сестры и братъ не только не старались облегчать мою участь, но еще находили жестокое удовольствіе мучить меня. Союзъ, которымъ дѣти скрываютъ свои шалости, не существовалъ для меня. Напротивъ мнѣ часто доставалось за ихъ проступки, и я никогда не смѣлъ жаловаться на несправедливость. Природа дала мнѣ сердце, для котораго любить было необходимою потребностію жизни, и мнѣ некого было любить! Не ангелы ли принимаютъ вздохи нѣжныхъ душъ, которыхъ такъ сурово отталкиваютъ люди? У многихъ эта отверженная чувствительность обратилась въ ненависть; y меня всѣ чувства сердца сосредоточились во глубинѣ души, откуда въ послѣдствіи онѣ бурнымъ потокомъ пролились на жизнь мою. Привычка трепетать ослабляетъ фибры и порождаетъ робость, которая измѣняетъ природу человѣка и придаетъ ему что-то рабское; но во мнѣ эти безпрестанныя потрясенія пробудили силу души, которая возрастала съ каждымъ днемъ и приготовила ее къ нравственнымъ отпорамъ. Въ безпрестанномъ ожиданіи новыхъ огорченій, все мое существо выражало какое-то страдальческое терпѣніе, которое подавило живость и прелесть дѣтства; другіе сочли это признакомъ глупости и подтвержденіемъ зловѣщихъ предвѣщаній моей матери. Увѣренность въ ихъ несправедливости пробудила во мнѣ прежде времени гордость, плодъ опытности, и спасла меня отъ дурныхъ наклонностей, которыя бываютъ послѣдствіемъ подобнаго воспитанія. Я росъ совершенно заброшенный. Несчастіе рано расположило душу мою къ мечтательности, а небольшое происшествіе, которое вамъ дастъ понятіе о моемъ угнетеніи, возбудило страсть къ созерцанію. Мною занимались такъ мало, что часто гувернантка забывала уложить меня спать.
Однажды вечеромъ я лежалъ подъ тѣнію смоковницы и съ страстнымъ любопытствомъ, свойственнымъ дѣтямъ, безмолвно смотрѣлъ на одну изъ звѣздъ, которыми усѣянъ былъ сводъ неба. Преждевременное страданіе набрасывало на мою задумчивость какую-то особенную тѣнь грусти. На другомъ краю сада играли мои сестры, и отдаленный шумъ ихъ голосовъ сливался порой съ моими мечтами. Скоро все замолкло. Наступила ночь. Не знаю, какъ случилось, что мать моя хватилась меня. Чтобы избѣжать ея упрековъ за худой присмотръ, гувернантка М-elle Каролина сочла нужнымъ усилить ея неосновательныя подозрѣнія о моемъ характерѣ. Изъ всѣхъ дѣтей, ввѣренныхъ ея попеченіямъ, я былъ самый дурной ребенокъ, и совсѣмъ не такъ глупъ, какъ воображали; я не могъ терпѣть никого въ домѣ и безъ ея зоркаго присмотра давно бы убѣжалъ. Она сдѣлала видъ, что ищетъ меня, хотя очень хорошо знала, гдѣ меня найти. «Что ты тутъ дѣлаешь?» спросила она, подойдя ко мнѣ.
— Я смотрю на звѣзду, отвѣчалъ я.
"Неправда, " подхватила моя мать, которая подслушивала насъ съ балкона: «въ твои лѣта еще рано заниматься Астрономіей.»
— Ахъ, сударыня! вскричала М-elle Каролина, онъ отвернулъ кранъ фонтана: весь садъ затопленъ.
Поднялась страшная суматоха. Сестры мои забавлялись фонтаномъ; окропленныя сильнымъ брызгомъ воды, онѣ убѣжали и въ испугѣ забыли завернуть кранъ. Обличенный въ шалости и во лжи, я вытерпѣлъ строгое наказаніе. Но мнѣ было гораздо больнѣе слушать насмѣшки надъ моей страстію къ Астрономіи, и къ довершенію несчастія мнѣ было запрещено оставаться въ саду вечеромъ. Съ тѣхъ поръ мнѣ часто доставалось за мою звѣзду. Не имѣя ни одного существа, которое принимало бы во мнѣ участіе, я высказывалъ свою грусть моей свѣтлой любимицѣ прелестнымъ языкомъ невинности, которымъ дитя выражаетъ свои первыя понятія, на которомъ оно лепечетъ первыя слова. Въ училищѣ я съ неописаннымъ наслажденіемъ долго не сводилъ съ нее глазъ; впечатлѣнія дѣтства оставляютъ глубокіе слѣды въ сердцѣ.
Карлъ былъ пятью годами старше меня, прекрасный мальчикъ и въ послѣдствіи прекрасный мужчина, любимецъ-родителей, надежда семейства и слѣдовательно самовластный господинъ въ домѣ. Онъ былъ крѣпкаго и здороваго сложенія, и воспитывался дома; а я, худой и слабый ребенокъ, пяти лѣтъ былъ отданъ въ пансіонъ, куда отводилъ меня поутру камердинеръ моего отца; онъ же приходилъ за мной вечеромъ. Весь мой запасъ помѣщался въ маленькой корзинкѣ, между тѣмъ какъ товарищи мои приносили всякаго рода лакомства и закуски. Эта противуположность между ихъ богатствомъ и моей бѣдностію была для меня источникомъ неизъяснимыхъ страданій; она помрачила всѣ радости дѣтства и рано изсушила мои свѣтлые кудри. Дѣти также скоро замѣчаютъ зависть въ товарищахъ, какъ женщины любовь: я сдѣлался предметомъ ихъ насмѣшекъ. Они окружали меня, подносили мнѣ къ носу свои лакомства, спрашивали: знаю ли я какъ это дѣлается, гдѣ продается и по чему а меня ихъ не было? Потомъ осматривали мою корзинку, и найдя въ ней кусокъ сыру или сушеные плоды, окаичивали убійственнымъ для моего самолюбія вопросомъ: такъ тебѣ не на что? Въ первый разъ, когда я въ простотѣ сердца протянулъ руку, чтобы взять предлагаемый кусокъ, злой шалунъ отдернулъ руку при громкомъ смѣхѣ предупрежденныхъ товарищей. Самые высокіе умы доступны тщеславію; какъ же не извинить ребенка, который плачетъ, потому что надъ нимъ смѣются, потому что его презираютъ. Сколько дѣтей сдѣлались бы жадными, низкими, льстецами въ подобной школѣ! Чтобы отучить моихъ товарищей отъ такихъ шутокъ, я подрался; сила отчаянія сдѣлала меня страшнымъ, но вмѣстѣ и ненавистнымъ, и не могла защитить меня отъ измѣнническихъ нападеній. Однажды, выходя изъ пансіона, я получилъ жестокій ударъ платкомъ, въ которомъ были накладены камни. Когда камердинеръ, отмстивъ за меня, увѣдомилъ объ этомъ мою мать, она вскричала: неужели онъ никогда не перестанетъ огорчать насъ! Тогда, встрѣчая вездѣ ту же холодность, ту же строгость, я почувствовалъ ужасную недовѣрчивость къ себѣ; во второй разъ пышный цвѣтъ души моей былъ пораженъ губительнымъ холодомъ несправедливости людей; я болѣе и болѣе всѣхъ удалялся. Сердце мое было полно, но мнѣ некому было передать моихъ чувствъ. Какъ скоро я выучился читать и писать, мать моя перевела меня въ другое училище, въ Понъ-ле-Вей. Тамъ провелъ я восемь лѣтъ, не видя никого изъ родныхъ, и жизнь моя могла сравниться только съ жалкимъ существованіемъ Паріи. Я получалъ только три франка въ мѣсяцъ; этой суммы едва доставало на перья, карандаши, бумагу и пр. Объ мячикахъ, веревочкѣ, кегляхъ и думать было нечего. Отъ того я не смѣлъ участвовать въ обыкновенныхъ играхъ дѣтей. Льстить богатымъ или сильнымъ въ классѣ мнѣ было не возможно: малѣйшая низость, которую такъ легко позволяютъ себѣ дѣти, приводила меня въ трепетъ.
Въ то время, когда другіе играли, я проводилъ день подъ деревомъ, углубленный въ грустную думу, или читая книгу. Какая бездна страданій заключалась въ этомъ непривычномъ для моего возраста одиночествѣ! Соберите всѣ эти обстоятельства и представьте, что должно было происходить въ этой нѣжной больной душѣ въ первую раздачу наградъ. Я получилъ двѣ главныя. Горько мнѣ было, когда я всходилъ принять ихъ при звукахъ музыки и громкихъ восклицаніяхъ публики: мнѣ не съ кѣмъ было раздѣлить радость; а меня не было шутъ ни отца, ни матери, между тѣмъ какъ зала была полна родственниками другихъ учениковъ. Вмѣсто того, чтобы по обыкновенію поцѣловать раздающаго награды, я бросился къ нему на шею, заливаяоь слезами. Зимой я сжегъ мои вѣнки.
Родные мои жили только въ нѣсколькихъ миляхъ отъ города, и когда всѣхъ брали домой, я долженъ былъ оставаться въ училище съ Заморскими. (Такъ называли учениковъ, которыхъ родственники жили въ колоніяхъ, или въ чужихъ краяхъ.) Вечеромъ мы слушали, какъ злые товарищи расхваливали намъ лакомые обѣды, которыми ихъ угощали дома. И сколько усилій я употребилъ, чтобы избавиться отъ гнетущаго меня одиночества! Сколько надеждъ порождалъ каждый день и уносилъ каждый вечеръ! Не разъ я умолялъ родителей въ пламенныхъ письмахъ пріѣхать ко мнѣ. При наступленіи раздачи я удвоилъ мои просьбы, упоминая о надеждѣ получить награду. Обманутый ихъ молчаніемъ, я ждалъ этого дня съ волненіемъ и радостью; говорилъ товарищамъ о моемъ счастіи, и каждый шагъ дворника, которому поручено было извѣщать о пріѣздѣ посѣтителей, приводилъ меня въ трепетъ. Напрасно! никогда онъ не произносилъ моего имени. Когда я сознался передъ духовнымъ отцемъ въ отчаяніи, которое заставило меня проклинать жизнь, онъ указалъ мнѣ на небо, напоминая о наградѣ, обѣщанной божественнымъ изрѣченіемъ Спасителя: Блаженни плачущіи!
Очарованный кроткимъ духомъ религіи, которой таинственный и полный любви голосъ особенно плѣняетъ юное воображеніе, я всѣмъ сердцемъ предался глубокой, умиленной молитвѣ. Въ пламенномъ изступленіи я молилъ Бога возобновишь для меня чудеса, описанія которыхъ я читалъ въ Житіи Святыхъ. Пяти лѣтъ я улеталъ мыслію къ звѣздамъ, двѣнадцати и искалъ утѣшенія у подножія Креста! Пламенная вѣра обогатила мое воображеніе неописанными видѣніями, развила чувствительность, укрѣпила нравственныя способности. Я часто приписывалъ эти дѣйствія Ангеламъ, которымъ поручено было свыше образовать душу мою для высокаго назначенія; они сообщили разсудку моему даръ видѣть сокровенную сторону вещей; они приготовили мое сердце къ волшебнымъ ощущеніямъ, которыя дѣлаютъ поэта несчастнымъ, когда онъ обладаетъ роковымъ даромъ сравнивать великолѣпный міръ его фантазіи съ положительною жизнію, силу его воли съ его безсиліемъ, неограниченность его желаній съ бѣднымъ его удѣломъ!
Когда мнѣ исполнилось пятнадцать лѣтъ, меня помѣстили въ училище въ Парижѣ. Тамъ въ новомъ видѣ возобновились всѣ огорченія, которыя я терпѣлъ дома, въ пансіонѣ. Мнѣ не дали денегъ. Родители мои знали, что я буду одѣть, накормленъ, напитанъ Греческимъ и Латинскимъ языками: чего болѣе? Товарищи мои имѣли обычай завтракать у швейцара нашего заведенія. При тогдашней дороговизнѣ колоніальныхъ товаровъ, чашка кофе считалась самымъ аристократическимъ завтракомъ. Дуази, (такъ звали швейцара,) вѣрилъ намъ въ долгъ, полагаясь на щедрость тетушекъ и сестрицъ. Г-нъ Ленотръ, содержатель пенсіона, не зналъ этого, а можетъ быть смотрѣлъ на это сквозь пальцы. Долго я противился этому новому искушенію; но ребенку ли имѣть силу души, которая ставитъ насъ выше незаслуженнаго презрѣнія? Въ концѣ втораго года родители мои пріѣхали въ Парижъ. Объ этомъ извѣстилъ меня братъ, который, живя со мной въ одномъ городѣ, ни разу не вздумалъ навѣстить меня. Положено было, что мы въ первый же день поѣдемъ всѣмъ семействомъ обѣдать въ Пале-Рояль, а оттуда въ спектакль. Душа моя колебалась между радостью отъ столь неожиданнаго праздника и предчувствіемъ ужасной бури. Я былъ долженъ 100 франковъ Дуази. Послѣ усильныхъ моихъ просьбъ, братъ согласился быть моимъ посредникомъ и ходатаемъ; отецъ мой былъ расположенъ поступить со мной снисходительно, но мать моя осталась неумолима. И теперь еще я помню убійственное выраженіе ея темноголубыхъ глазъ и роковыя предсказанія: «Чего же ожидать отъ меня, когда я въ семнадцать лѣтъ способенъ къ такимъ поступкамъ? Я не одинъ у нихъ, чтобы разорять семейство. Что же останется Карлу, который столько дѣлаетъ имъ чести своимъ поведеніемъ, сколько я дѣлалъ стыда. Развѣ, по моей милости, сестры мои должны оставаться безъ приданаго?» Мой братъ отвелъ меня въ пенсіонъ, и тѣмъ кончилось мое свиданіе съ матерью послѣ двѣнадцатилѣтней разлуки. Окончивъ курсъ я остался подъ руководствомъ Г. Лепитра, чтобы заняться ученіемъ Правъ. Я думалъ увидѣть конецъ горю, потому что былъ уволенъ отъ классовъ и получилъ особенную комнату; но, не смотря на то, что мнѣ уже было девятнадцать лѣтъ, отецъ мой не перемѣнилъ своей системы экономіи. А что дѣлать въ Парижѣ безъ денегъ и безъ свободы, потому что ко мнѣ былъ приставленъ дядька, который отводилъ меня поутру въ училище Законовѣдѣнія, а вечеромъ сдавалъ на руки Г. Лепишру. Однимъ словомъ, за дѣвушкой не могло бы быть строжайшаго присмотра. Впрочемъ мои родители имѣли довольно причинъ бояться моего пребыванія въ Парижѣ, который въ то время, какъ и теперь, былъ столько же заманчивъ, сколько опасенъ для молодыхъ людей. Безпрестанные разговоры моихъ товарищей представляли мнѣ Пале-Рояль міромъ удовольствій и чудесъ, и мое воображеніе постоянно стремилось къ нему, какъ стрѣлка къ полюсу; но судьбѣ угодно было уничтожить всѣ мои замыслы. Вотъ какимъ образомъ.
По воскресеньямъ и четвергамъ я обѣдалъ у дальней родственницы, которой представилъ меня отецъ передъ отъѣздомъ. Странный вызборъ удовольствій для молодаго человѣка! Маркиза де Листомеръ по своимъ лѣтамъ могла попасть въ число антиковъ, она всегда была размалевана какъ вывѣска, разряжена какъ кукла и строго соблюдала всѣ обычаи двора Лудовика XV. Общество ея состояло обыкновенно изъ такихъ же древнихъ посѣтителей, посреди которыхъ я былъ какъ между выходцами съ того свѣта. Со мной никто не говорилъ, и я не смѣлъ ни съ кѣмъ заговаривать. Холодные или суровые взгляды заставляли меня стыдиться моей молодости; казалось, я былъ всѣмъ въ тягость. Но эта самая холодность и подавала мнѣ надежду ускользнуть когда-нибудь изъ общества и улетѣть въ Палерояль. Усѣвшись за вистъ, тетушка не удостоивала меня взглядомъ; другіе заботились обо мнѣ еще менѣе. Однажды, по окончаніи предлиннаго и прескучнаго обѣда, мнѣ удалось пробраться до лѣстницы. Я трепеталъ, какъ Біанка Капелло въ день своего побѣга, но на крыльцѣ я услышалъ пискливый голосъ Г. Лепитра, который пріѣхалъ за мной. Три раза покушенія мои оставались безъ успѣха. Въ послѣдній я вооружился всѣмъ своимъ мужествомъ, и, усадивъ толстаго Г. Лепитра въ фіакръ, сбирался пуститься по дорогѣ въ Палерояль. Въ ту минуту въѣхала на дворъ почтовая карета моей матери.
Это было въ послѣднее время Наполеонова владычества. Отецъ мой, предугадывая возвращеніе Бурбоновъ, пріѣхалъ дать нѣкоторыя наставленія брату, который тогда считался уже въ дипломатической службѣ Императора. Мать моя взяла на себя трудъ отвезти меня въ Туръ и избавить отъ опасностей, которымъ приближеніе иностранныхъ войскъ угрожало столицѣ. Такимъ образомъ, черезъ нѣсколько минутъ, я былъ уже за заставой опаснаго для меня города. Въ это время безпокойное воображеніе, волнуемое безпрестанно подавляемыми желаніями; скука жизни, исполненной однѣхъ лишеній, побудили меня предаться всей душею наукамъ. Скоро эта страсть стала гибельною для моего здоровья, осудивъ меня на жизнь затворника въ тѣ лѣта, когда юность въ полномъ развитіи требовала пищи для дѣятельности и удовольствій для ума.
Этотъ легкій очеркъ моей жалкой молодости былъ необходимъ, потому что она имѣла сильное вліяніе на всю жизнь мою. Подавленный грустью, изнуренный безпрестанною борьбою съ судьбою, я въ двадцать лѣтъ былъ еще малъ ростомъ, худъ и блѣденъ. Душа моя, сильная волею, боролась съ слабымъ тѣломъ. Дитя лѣтами и опытный мыслію, я столько читалъ, столько размышлялъ, что понялъ жизнь съ самой высокой точки, въ то время, какъ мнѣ надлежало вступить на узкіе и извилистые пути ея, и когда я въ первый разъ увидѣлъ ея песчаныя равнины. Я былъ способенъ чувствовать сильно и глубоко; я пламенно желалъ любить; умъ мой былъ еще свободенъ отъ свѣтскихъ предразсудковъ; сердце исполнено побужденій высокихъ, чистыхъ и безкорыстныхъ; взоръ и голосъ еще не привыкли служить орудіемъ обмана.
Не стоитъ труда описывать мое путешествіе съ матерью. По пріѣздѣ моемъ, сестры встрѣтили меня съ холоднымъ удивленіемъ; но; въ сравненіи съ прежнимъ ихъ обхожденіемъ, онѣ показались мнѣ почти ласковы. Мнѣ дали особенную комнату въ третьемъ этажѣ. Я началъ вести жизнь самую уединенную. Большую часть времени проводилъ въ библіотекѣ моего отца и съ жадностію читалъ незнакомыя мнѣ книги. Эти продолжительные часы занятій освободили меня отъ частыхъ сношеній съ матерью, но привели въ ужасное разстройство мое нравственное здоровье. Иногда старшая сестра приходила меня утѣшать; но ея старанія не могли успокоить мучительной раздражительности, овладѣвшей мною. Я желалъ умереть. Это была эпоха важныхъ происшествій. Герцогъ Ангулемскій отправился изъ Бордо, чтобы въ Парижѣ встрѣтить Лудовика ХѴШ, и въ каждомъ городѣ встрѣчалъ доказательства пламеннаго восторга жителей, при возвращеніи законныхъ наслѣдниковъ престола.
Общее движеніе въ Турени, необыкновенное волненіе въ самомъ городѣ, нарядныя платья зрителей, окна, увѣшанныя разноцвѣтными тканями, приготовленія къ празднику и что-то упоительное въ самомъ воздухѣ оживили и меня новою, непривычною дѣятельностію и возбудили во мнѣ сильное желаніе быть на балу, который давали Принцу. Когда я, собравшись съ духомъ, объявилъ о томъ матери, она пришла въ страшный гнѣвъ. «Изъ какой степи ты пріѣхалъ? Можно ли быть такимъ невѣжей?» Неужели я въ самомъ дѣлѣ вообразилъ, что наша фамилія не будетъ имѣть представителя на такомъ балу? Не я ли, въ отсутствіе отца и брата, заступить ихъ мѣсто? Не имѣлъ ли я заботливой, нѣжной матери? Однимъ словомъ, я съ удивленіемъ увидѣлъ, что отверженный сынъ сталъ значительнымъ лицемъ. Оглушенный, изумленный моей неожиданной важностью и обильнымъ потокомъ насмѣшекъ, я сталъ разспрашивать сестеръ, и узналъ, что мать моя занялась уже втайнѣ моимъ туалетомъ. Всѣ портные въ городѣ были завалены работою; не знаю, гдѣ отыскали мнѣ швею, которая худо ли, хорошо ли, смастерила мнѣ синее суконное платье. Пару шелковыхъ чулокъ и бальные башмаки достать было не трудно. Тогда носили очень короткіе жилеты, и одинъ изъ жилетовъ моего отца пришелся мнѣ почти впору. Въ первый разъ въ жизни я съ неописаннымъ наслажденіемъ увидѣлъ на своей шеѣ галстукъ, а на груди пышныя складки жабо. Принарядивишсь такимъ образомъ, я такъ мало походилъ на себя, что лестное, единодушное одобреніе сестеръ вдохнуло въ меня мужество предстать предъ лице цѣлой Турени. Впрочемъ въ большей смѣлости не было и надобности. Тамъ, какъ и на всѣхъ праздникахъ, было много званныхъ, но мало избранныхъ. Благодаря моему малому росту, я пробрался къ самой палаткѣ Принца и сталъ за его креслами. Въ одну минуту я чуть не задохся отъ жару, чуть не ослѣпъ отъ блеска люстръ и пурпуровыхъ тканей съ золотомъ, отъ мельканія воздушныхъ одеждъ женщинъ, съ бриліянтами, въ блестящихъ локонахъ. это былъ первый балъ въ моей жизни. Со всѣхъ сторонъ меня толкали; любопытные тѣснились другъ передъ другомъ. Громкіе звуки музыки были покрыты восклицаніями: Да здравствуетъ Герцогъ Ангулемскій! Да здравствуетъ Король! Такъ привѣтствовали восходящее солнце Бурбоновъ.
Увлеченный, какъ былинка, порывами вихря, я почувствовалъ дѣтское желаніе быть на мѣстѣ Герцога Ангулемскаго, который принималъ поклоненіе публики. Глупая зависть ребенка была первымъ началомъ честолюбія, которое послѣ было развито и облагорожено обстоятельствами. Въ слѣдующій годъ я увидѣлъ повтореніе того же только въ несравненно большемъ, величественномъ объемѣ, когда весь Парижъ бросился на встрѣчу Императору, по возвращеніи его съ Эльбы. Эта власть надъ милліонами, это преклоненіе воли цѣлыхъ народовъ передъ одною властію — посвятило въ эту минуту всю жизнь мою славѣ, идолу, которому Французы столь же охотно жертвуютъ жизнію, какъ нѣкогда предки ихъ жрицѣ Друидовъ. Тутъ же я встрѣтилъ женщину, которой суждено было дать направленіе моему честолюбію и сдѣлать изъ меня приверженца Королевской фамиліи.
Я былъ такъ робокъ, что не смѣлъ пригласить даму на танецъ; къ тому же я боялся смѣшать фигуры; такимъ образомъ я не зналъ, что съ собой дѣлать. Къ довершенію моего замѣшательства, мнѣ наступили на ногу, которая и безъ того распухла отъ жара и тѣсныхъ башмаковъ. Это усилило мое отвращеніе къ балу до высочайшей степени. Выйти было не возможно. Я прижался въ уголъ на уединенную скамейку и съ досады рѣшился не вставать до конца бала, зѣвая отъ скуки на всѣ стороны.
Обманутая моимъ ростомъ и слабымъ сложеніемъ, одна изъ дамъ приняла меня конечно за ребенка, который дремалъ въ ожиданіи, когда угодно будетъ матушкѣ увезти его. Съ легкостью птицы, которая вспархиваеть на гнѣздо, она сѣла возлѣ меня. Въ одно мгновеніе разнеслось вокругъ меня благовоніе мирры и алое, смѣшанное съ бальзамическимъ дыханіемъ женщины. Это благовоніе производило въ послѣдствіи въ душѣ моей одинаковое впечатлѣніе съ Восточной поэзіей. Я взглянулъ на мою сосѣдку, и все торжество бала исчезло для меня передъ ея ослѣпительною наружностію; съ этой минуты она одна стала моимъ праздникомъ. Если вы со вниманіемъ прочли прошедшія обстоятельства моей жизни, то безъ труда поймете ощущенія, которыя возстали въ моемъ сердцѣ.
Взоръ мой встрѣтилъ плечики бѣлыя, подернутыя легкимъ розовымъ оттѣнкомъ, какъ горный снѣгъ при закатѣ солнца; какъ будтобы онѣ стыдились своей наготы — плечики, которыя дышали жизнію, коихъ атласистая кожа блестѣла при свѣтѣ люстръ, какъ шелковая ткань. Смѣлый глазъ мой пробѣгалъ по стану красавицы, по нѣжной шейкѣ, обвитой газомъ, и роскошной груди, которая утопала въ пышныхъ складкахъ тюля. Малѣйшія подробности ея красоты не ускользнули отъ моей наблюдательности и пробудили въ существѣ моемъ чувство неописаннаго наслажденія; я не могъ свести глазъ съ блестящихъ волосъ, лежащихъ гладкой повязкой на возвышенномъ челѣ, съ бѣлыхъ линій, которыя провелъ въ нихъ гребень; я чуть не сошелъ съ ума.
Осмотрѣвшись кругомъ и увѣрившись, что за мной никто не примѣчаетъ, я бросился на бѣлыя плечики, какъ бросается дитя на грудь матери, и нѣсколько разъ сряду съ горячностью цѣловалъ ихъ, съ наслажденіемъ прижимался къ нимъ щеками.
Испуганная дама пронзительно вскрикнула; къ счастію, музыка помѣшала ее слышать. Она обернулась, увидѣла меня: «Государь мой!» Ахъ, если бы она сказала: «малютка! что съ тобой сдѣлалось?» я незнаю, но мнѣ кажется, я убилъ бы ее. Но при этомъ словѣ: «Государь мой!» — горячая струя слезъ брызнула изъ моихъ глазъ. Я былъ пораженъ ея взоромъ, оживленнымъ негодованіемъ и благороднымъ челомъ, увѣнчаннымъ короной свѣтлыхъ волосъ, которые такъ хорошо шли къ ея нѣжному тѣлу. Краска оскорбленной стыдливости разлилась по лицу небесной женщины, обезоруженной слезами раскаянія, извиняющей безумство, возбужденное ея красотою. Она удалилась величественой поступью Королевы. Тутъ-то я почувствовалъ, какъ былъ смѣшенъ и жалокъ, тутъ только я понялъ, что былъ запутанъ какъ обезьяна, которую водятъ на показъ; мнѣ стало стыдно…. Я сидѣлъ, какъ дуракъ, чувствуя еще на губахъ жаръ ея крови; безъ раскаянія въ своемъ поступкѣ, я слѣдовалъ взорами за удаляющеюся. Какъ въ лихорадкѣ бродилъ я на залѣ, которая становилась уже пуста, но не встрѣчалъ болѣе прелестной незнакомки. Я ушелъ домой, чувствуя въ себѣ неизъяснимую перемѣну; новая душа пробудилась во мнѣ, сбросивъ покрывавшую ея оболочку, и воспарила на лазурныхъ крыльяхъ. Моя любимица звѣзда спала съ эѳирнаго пространства, на которомъ я обожалъ ее, и обратилась въ женщину, не утративъ своего блеска, своихъ привѣтныхъ лучей, своей вѣчной красоты. Я любилъ, не понимая еще любви. Странное дѣло эта первая вспышка сильнѣйшей страсти человѣка! Я встрѣчалъ у тетушки хорошенькихъ женщинъ, и ни одна изъ нихъ не произвела на меня ни малѣйшаго впечатлѣнія. Неужели въ самомъ дѣлѣ есть для человѣка роковой часъ, сочетаніе свѣтилъ, стеченіе особенныхъ обстоятельствъ, избранная женщина изъ всего пола, чтобы пробудить въ немъ исключительную страсть?
При одной мысли, что моя незнакомка жила въ Турени, я съ упоеніемъ вдыхалъ въ себя воздухъ. Голубой цвѣтъ неба имѣлъ для меня новую, невиданную прелесть. Погруженный въ безмолвный восторгъ, я казался съ виду довольно нездоровымъ, чтобы пробудить опасеніе и позднее раскаяніе въ моей матери. Подобно животнымъ, которыя чуютъ приближеніе смерти, я забирался въ самый отдаленный уголъ сада и мечталъ о похищенномъ поцѣлуѣ. Такъ прошло нѣсколько дней. Мать моя приписывала перелому, свойственному этому возрасту, мой мрачный видъ, брошенныя занятія, мое равнодушіе къ ея угнетающимъ взорамъ и холодность къ насмѣшкамъ, Деревня, вѣчное лѣкарство противъ болѣзней, непонятныхъ медицинѣ, было мнѣ предписано. Мать моя рѣшила, что я проведу нѣсколько дней въ Фрапелѣ. Этотъ замокъ, лежащій на Индрѣ, принадлежалъ одному изъ ея пріятелей.
Итакъ однажды поутру я вышелъ изъ Тура, перешелъ Лоару черезъ мостъ Сенъ-Соверъ и пустился по дорогѣ въ Шинонъ, поднимая голову при каждомъ домѣ. Въ первый разъ въ жизни я могъ остановиться подъ деревомъ, итти медленно или скоро, не подвергаясь ни чьимъ распросамъ. Такая свобода оживила душу бѣднаго созданія, съ малолѣтства подавленнаго различнаго рода принужденіемъ, которое болѣе или менѣе тяготѣеть надъ каждымъ юнымъ существомъ. Къ этому присоединялось много другихъ причинъ, и все вмѣстѣ сдѣлало для меня этотъ день какимъ-то очаровательнымъ праздникомъ. Для сокращенія пути въ замокъ Фрапель, дорога идетъ черезъ Карломановы степи, которыя отдѣляютъ Шеръ отъ Индра. Однообразный видъ плоской и песчаной равнины продолжается до рощи, къ которой примыкаетъ дорога въ Саше, приходъ замка Фрапеля. Она выходитъ на большую дорогу въ Шинонъ и до самаго Артана не представляетъ никакихъ примѣчательныхъ видовъ. Тутъ открывается долина, орошаемая Индромъ; она отъ Монбазона до Доара извивается а подошвы замковъ, которые вѣнчаютъ ея холмы, словно изумрудная чаша, опоясанная змѣемъ. При этомъ видѣ я почувствовалъ сладостное удивленіе, къ которому приготовили меня трудность пути и однообразный видъ степи.
— Если моя незнакомка, звѣзда всѣхъ женщинъ, живетъ въ нашихъ окрестностяхъ, это должно быть здѣсь!
При этомъ восклицаніи я прислонился къ орѣховому дереву, подъ которымъ я отдыхаю всякій разъ, какъ посѣщаю мою любимую долину. Мое сердце не обмануло меня: здѣсь жила она. Первый замокъ на скатѣ горы былъ ея жилищемъ. Полуденные лучи солнца горѣли на блестящей черепицѣ ея кровли и играли въ стеклахъ ея окошекъ. Ея кисейное платье была бѣлая точка, которая мелькала въ виноградникѣ. Она была, сама того не зная, лиліею этой долины. Здѣсь цвѣла она для вѣчной жизни, наполняла землю благоуханіемъ своихъ добродѣтелей. Безпредѣльная страсть моя къ предмету, который я едва видѣлъ, отразилась на всю природу. Она журчала въ серебристой лентѣ ручья; который блестѣлъ отъ солнца въ зеленыхъ берегахъ; она вѣяла въ группахъ тополей, которые вѣнчали долину своими нѣжными вѣтвями, и въ дубовыхъ рощахъ, которыя выходили между виноградниками на самый берегъ рѣки; она неслась на отдаленныхъ облакахъ, которыя въ разныхъ направленіяхъ разлетались по горизонту. Хотите ли видѣть природу въ дѣвственной красотѣ невѣсты? Подите въ эту долину въ вешній день. Хотите ли вы успокоить тревожныя думы сердца, убитаго тоскою? Приходите туда въ послѣднихъ дняхъ осени. Весною тамъ геній любви вѣетъ на васъ своими крыльями; осенью тамъ невольно вздохнешь о почившихъ друзьяхъ; больная грудь вдыхаетъ тамъ цѣлебную свѣжесть; видъ покоится на пурпуровыхъ и коричневыхъ оттѣнкахъ неподвижныхъ деревьевъ, которыя сообщаютъ душѣ спокойствіе и томную гармонію.
Въ то время, когда я сидѣлъ подъ деревомъ, крылатыя мельницы на Индрѣ придавали жизнь этой цвѣтущей природѣ, тополи съ улыбкою кивали ей своими вершинами, на небѣ ни облачка, птицы пѣли, стрекозы жужжали; все дышало любовію, все сливалось въ одну невыразимую гармонію. По какому-то неизъяснимому влеченію, глаза мои были прикованы къ бѣлой точкѣ, которая блистала посреди зелени кустарниковъ, какъ бѣлый колокольчикъ, который свертывается отъ прикосновенія вѣтерка. Съ трепетомъ и волненіемъ сошелъ я въ долину и увидѣлъ селеніе, которое моимъ восторженнымъ взорамъ показалось прелестнымъ. Три мельницы возвышались посреди живописно разбросанныхъ острововъ, надъ водянымъ лугомъ: какъ назвать иначе этотъ коверъ, сотканный изъ водяныхъ растеній, одѣвающій рѣку и плѣняющій взоръ свѣжестью зелени и разнообразіемъ красокъ? Онѣ носятся на поверхности воды, плывутъ съ нею, предаются ея своенравному теченію и исчезаютъ въ пѣнѣ волнъ, взбитыхъ колесомъ мельницъ. Тамъ и сямъ проглядываютъ песчаные холмы, около которыхъ разбиваются волны, обвивая ихъ золотою бахрамою; а водяныя лиліи и тростникъ украшаютъ берега пышными букетами. На другую сторону переброшенъ дрожащій мостикъ изъ полусогнившихъ перекладинъ; между ними пробиваются цвѣты; полуобрушенныя перила поросли бархатнымъ мохомъ; гибкіе корни растеній обвиваютъ ихъ и предохраняютъ отъ паденія; старыя лодки, рыбачьи сѣти, однообразное пѣніе пастуха, утки, которыя ныряютъ между островами, или на пескѣ общипываютъ себя носиками; мельники съ шапкой на бекрень, гонящіе передъ собою лѣнивыхъ муловъ, навьюченныхъ хлѣбомъ; всѣ эти подробности придавали картинѣ какую-то неизъяснимо-прелестную простоту. Далѣе за мостомъ двѣ или три фермы, голубятни башни, нѣсколько хижинъ, отдѣленныхъ садами и заборами изъ душистой жимолости, шиповника и ясмина; тучная земля, поросшая цвѣтами передъ каждымъ домикомъ; куры и утки на улицахъ! Вотъ хорошенькое селеніе Понъ-де-Руанъ съ высокой колокольней готической церкви; ея построеніе относятъ ко временамъ Крестовыхъ походовъ. Живописецъ непремѣнно помѣстилъ бы ее въ своемъ ландшафтѣ. Обнесите эту картину рамой изъ старыхъ орѣшниковъ, молодыхъ тополей съ серебристыми листьями, а въ серединѣ помѣстите живописныя строенія на обширныхъ свѣжихъ лугахъ; прибавьте къ этому теплый воздухъ и прозрачное лазурное небо, и вы будете имѣть понятіе объ одномъ изъ тысячи восхитительныхъ видовъ этой прекрасной страны.
Наконецъ я увидѣлъ паркъ изъ столѣтнихъ деревьевъ, который привелъ меня до замка Фрапель въ самый часъ завтрака. Послѣ его, хозяинъ, не подозрѣвая, что я пришелъ пѣшкомъ, пригласилъ меня осмотрѣть его владѣнія и показать мнѣ долину съ разныхъ сторонъ. Тутъ она едва выказывалась между горъ; далѣе развертывалась вся; тамъ взоръ останавливался на золотыхъ струяхъ Лоары, гдѣ бѣлѣлись едва замѣтно крылья парусовъ; тамъ онъ бродилъ, очарованный живописнымъ положеніемъ окрестныхъ замковъ; но долѣе всѣхъ медлилъ на маленькомъ замкѣ, который первый попался мнѣ на глаза.
«Эге!» сказалъ мой хозяинъ, читая на моемъ лицѣ пламенное желаніе, «да вы издалека чуете хорошенькую женщину, какъ собака слѣдъ дичи.»
Мнѣ ужасно не понравилось это выраженіе; я спросилъ имя замка и владѣтеля.
«Этоть красивый домикъ Клошгурдъ принадлежитъ Г. де Морсофъ, представителю древней Турской фамиліи; это имѣніе его жены, изъ фамиліи Ленонкуровъ, которая теперь кончится за неимѣніемъ наслѣдника. Бѣдность ихъ представляетъ такую разительную противуположность съ знатностію рода, что изъ гордости, или по необходимости, они живутъ всегда въ Клошгурдѣ и никого не принимаютъ. Г-жа де Морсофъ такая женщина, которая вездѣ могла бы занимать первое мѣсто.»
— Бываетъ ли она когда въ Турѣ?
«Никогда. Нѣтъ, я ошибся. Она недавно была тамъ при проѣздѣ Герцога Ангулемскаго, который очень благосклонно принялъ Г. де Морсофъ.»
— Это она! вскричалъ я внѣ себя.
«Она? Кто она?»
— Женщина съ прелестными плечиками.
"Вы найдете въ Турени много такихъ женщинъ, " отвѣчалъ онъ, улыбаясь. «Впрочемъ, если вы не устали, перейдемъ черезъ мостъ, и тамъ, можетъ, вы узнаете ваши плечики.»
Я принялъ предложеніе, краснѣя отъ удовольствія и стыда. Скоро мы пришли къ замку, который я такъ давно ласкалъ взорами. Это строеніе было по наружности очень скромно: пять окошекъ на фасадѣ; два крайнія, выдаваясь нѣсколько впередъ и образуя какъ будто два отдѣльные павильона, придавали прелесть зданію. Среднее окошко служило дверью, изъ которой сходили въ садъ; онъ сходилъ по скату до самаго берега Индры.
Восходя по тропинкѣ, ведущей къ замку, я удивлялся его положенію и вдыхалъ въ воздухѣ счастіе. Сердце мое билось предчувствіемъ тайныхъ событій, которыя должны были навсегда рѣшить мою участь: такъ животныя разыгрываются предъ хорошей погодою. И все соединилось, чтобы украсить важнѣйшій день въ моей жизни: природа сіяла всѣми прелестями, какъ женщина при встрѣчѣ возлюбленнаго. Душа моя въ первый разъ услышала ея голосъ, въ первый разъ взоръ мой узрѣлъ ее столь разнообразною, столь очаровательною, какъ она представлялась мнѣ въ моихъ юношескихъ мечтахъ.
На лай дворной собаки вышелъ слуга и объявилъ, что Графъ уѣхалъ съ утра въ городъ, а Графиня дома. Мой спутникъ посмотрѣлъ на меня. Я дрожалъ отъ страха, что онъ не захочетъ безпокоить Г-жу де Морсофъ въ отсутствіи мужа. Но онъ сказалъ слугѣ доложить объ насъ. Съ нетерпѣніемъ ребенка я бросился въ переднюю.
— Войдите же, государи мои! прозвучалъ нѣжный, пріятный голосъ.
Г-жа де Морсофъ сказала на балу только одно слово, но я тотчасъ узналъ ея голосъ. Онъ проникъ въ душу мою, какъ лучь солнца прокрадывается въ темницу узника и золотитъ ея сырыя стѣны. Я подумалъ, что она можетъ припомнить мое лице, и хотѣлъ убѣжать, но уже было поздно: она стояла на порогѣ. Наши глаза встрѣтились. Я не знаю, кто изъ насъ болѣе покраснѣлъ. Въ замѣшательствѣ она не могла выговорить ни слова, и молча воротилась на свое мѣсто къ пяльцамъ. Слуга подалъ кресла. Чтобы найти предлогъ для молчанія, она продернула иголку, сочла нѣсколько стёжекъ, и, обративъ къ Г. де Шессель чело, вмѣстѣ кроткое и гордое, спросила; какому счастливому случаю она обязана его посѣщеніемъ? Безъ сомнѣнія, ей было любопытно знать причину моего появленія; но она не посмотрѣла ни на одного изъ насъ. Ни разу не подняла глазъ отъ работы; но слушала съ такимъ вниманіемъ, какъ будто она обладала даромъ слѣпыхъ, угадывать душевное волненіе по едва примѣтнымъ удареніямъ голоса. Это было справедливо.
Г-нъ де Шессель представилъ меня.
Я былъ сынъ его друга; здоровье мое разстроилось отъ чрезмѣрныхъ занятій.
Я пріѣхалъ къ нему погостить и отдохнуть. Опасаясь за меня излишней усталости, онъ оcмѣлился зайnи въ Клошгурдъ и просить у ней позволенія отдохнуть.
Все это была сущая правда; но счастливый случай самъ собой такъ рѣдко приходитъ, что Г-жа де Морсофъ не повѣрила этому объясненію; она бросила на меня холодный и строгій взглядъ, который заставилъ меня потупить глаза отъ какого-то чувства униженія, и для того, чтобы скрыть слезы, которыя дрожали на моихъ рѣсницахъ.
Гордая владѣтельница увидѣла холодный потъ на лбу моемъ; можетъ, угадала и слезы мои; только она предложила мнѣ все нужное, съ утѣшительною кротостію, которая возвратила мнѣ голосъ. Покраснѣвъ, какъ дѣвушка, дрожащимъ голосомъ старика я почтительно отказался.
"Я желаю только, " говорилъ я, поднявъ глаза и встрѣтивъ во второй разъ ея взоръ; "я желаю только провести здѣсь нѣсколько минутъ. Я такъ усталъ, что едва могу держаться на ногахъ.
— Зачѣмъ вы такъ дурно думаете о гостепріимствѣ нашей прекрасной стороны? Не правда ли, вы сдѣлаете мнѣ удовольствіе, оставшись у насъ обѣдать? прибавила она, обращаясь къ моему сосѣду.
Я бросилъ столь трогательно-умоляющій взглядъ на моего покровителя, что онъ не имѣлъ духа отказаться отъ приглашенія, которое было сдѣлано изъ одной учтивости. Привычка жить въ свѣтѣ научила Г-на де Шесселя схватывать эти оттѣнки; но молодой, неопытный юноша такъ свято вѣритъ согласію словъ и мыслей а прекрасной женщины, что я не могъ прійти въ себя отъ удивленія, когда, воротясь ввечеру домой, Г-нъ де Шессель сказалъ мнѣ: «Я остался, потому что вамъ этого смертельно хотѣлось; но я, можетъ, навсегда разсорился съ моими сосѣдями, если вамъ не удастся поправить дѣло.» Эти слова заставили меня долго думать; въ душѣ моей снова блеснула надежда, которая уже готова была ее оставить.
«Кажется, сегодня намъ не возможно возпользоваться вашимъ приглашеніемъ: Г-жа де Шессель ждетъ пасъ къ обѣду.»
— Что жъ? Мы можемъ ее увѣдомить. Одна ли она?
«У нее Аббатъ де Келюсъ.»
— Въ такомъ случаѣ вы обѣдаете у насъ, сказала она, вставая, чтобы позвонить.
На этотъ разъ Г. де Шессель не могъ сомнѣваться въ ея искренности, и бросилъ на меня поздравляющій взглядъ. Увѣренный въ счастіи провести нѣсколько часовъ подъ одной съ ней кровлею, я считалъ этотъ вечеръ цѣлой вѣчностью блаженства.
Г-жа де Морсофъ начала съ своимъ сосѣдомъ предлинный разговоръ объ урожаѣ винограда, объ уборкѣ хлѣба, разговоръ, въ которомъ я не могъ участвовать. Она поступила такимъ образомъ не отъ незнанія приличія, не изъ презрѣнія ко мнѣ, но для того, чтобы скрыть свое замѣшательство. И если въ ту минуту я считалъ себя жестоко обиженнымъ, что она поступала со мной, какъ съ ребенкомъ; если я завидовалъ Г. де Шесселю, которому лѣта давали право вести съ своей сосѣдкой разговоръ о такихъ важныхъ предметахъ; если я огорчился этимъ исключительнымъ вниманіемъ: то черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я узналъ, какъ многозначуще молчаніе женщины и сколько мыслей, сколько чувствъ скрываетъ иногда шумный, мелочный разговоръ.
Первымъ моимъ стараніемъ было усѣсться какъ можно покойнѣе въ креслахъ; потомъ я возпользовался выгодами моего положенія и сталъ прислушиваться съ сладостнымъ волненіемъ къ звуку ея голоса. Вся душа ея отражалась въ каждомъ изъ этихъ звуковъ. Ея произношеніе словъ, кончащихся на і, походило на пѣніе птицы; ш въ устахъ ея отзывалось, какъ поцѣлуй; такимъ образомъ, сама того не зная, она давала словамъ новый, плѣнительный смыслъ и уносила душу въ безпредѣльный міръ мечтаній.
Сколько разъ я нарочно старался продлить споръ, который могъ бы окончить въ минуту; сколько разъ я подвергался незаслуженнымъ упрекамъ, заслушиваясь этой небесной гармоніи, вдыхая воздухъ, который вылеталъ изъ ея устъ, проникнутый ея душею, обнимая этотъ словесный пламень съ той же горячностію, съ какою я заключилъ бы ее самоё въ мои объятія. Рѣдкій смѣхъ ея звучалъ какъ щебетанье ласточки; но какое трогательное пѣніе лебедя, тоскующаго по подругѣ, когда она говорила о своихъ страданіяхъ!
Невнимательность Графини позволила мнѣ свободно разсмотрѣть ее. Взоръ мой жадно ловилъ всѣ ея движенія, пробѣгалъ по стану, лобызалъ ея ножки, игралъ въ ея душистыхъ локонахъ. Но въ то же время я чувствовалъ смертельный страхъ, легко понятный тѣмъ, которые разъ въ жизни испытали безпредѣльныя радости истинной страсти. Я боялся, чтобы она не примѣтила, какъ глаза мои были прикованы къ тому мѣсту, которое я осмѣлился поцѣловать.
Разумѣется, что этотъ страхъ придавалъ новую заманчивость искушенію, и я не устоялъ — я взглянулъ на прелестныя плечики, которыя со дня бала тамъ живо рисовались моему воображенію въ шиши ночей, проведенныхъ безъ сна!
Я могу означить вамъ главныя черты, по которымъ вы узнали бы Графиню изъ тысячи; но что значитъ самый вѣрный очеркъ, самыя живыя краски предъ невыразимой прелестью ея лица! Рѣдкій живописецъ могъ бы написать его сходно: ему должно было бы уловить неуловимое отраженіе внутренняго пламени, которое озаряло его какъ вѣнецъ изъ лучей. Мягкіе волосы пепельнаго цвѣта лежали на высокомъ челѣ, полномъ невыраженныхъ мыслей, заглушенныхъ чувствъ сердечной скорби. Глаза ея были сѣрозеленоваиіаго цвѣта со множествомъ черныхъ точекъ. Когда говорили о ея дѣтяхъ, или когда а ней вырывалось внезапное изліяніе радости или горести, то изъ глазъ ея исходилъ пронзительный лучъ, который казался возженнымъ огнемъ ея жизни и долженъ былъ изсушить его источникъ. Онъ-то извлекъ у меня слезы при изъявленіи ея страшнаго пренебреженія, онъ-то заставлялъ потуплять взоры самыхъ смѣлыхъ. Греческій носъ, соединяясь круглой линіею съ выгнутыми, необыкновенно пріятными губами, придавалъ что-то идеальное ея продолговатому лицу; цвѣтъ его бѣлизной уподоблялся бѣлой камеліи и на щекахъ оттѣнялся легкимъ, прелестнымъ румянцемъ. Она была довольно полна, но это ни сколько не нарушало стройности ея стана, а придавало только пріятную округлость ея формамъ. Легкій пухъ показывался на щекахъ ея и въ изгибахъ шеи, и удерживалъ лучи свѣта, который казался въ нихъ шелковистымъ. Маленькія, красивыя ушки были, по ея выраженію, ушами матери и невольницы. Когда я въ послѣдствіи съ нею сблизился, она часто говорила мнѣ: "вотъ идетъ Г. де Морсофъ, " и черезъ нѣсколько минутъ онъ въ самомъ дѣлѣ являлся, между тѣмъ какъ я еще не слыхалъ шума его шаговъ. Она имѣла прекрасныя руки съ длинными пальцами, образованныя на подобіе рукъ у Греческихъ статуй, и аристократическую ножку, ножку, которая мало ходитъ, скоро устаетъ, и, выказываясь изъ-подъ платья, привлекаетъ взоры стройностію. Хотя она была уже матерью двухъ дѣтей, но я еще не встрѣчалъ женщины, столь юной. Лице ея выражало какую-то неизъяснимо трогательную простоту и вмѣстѣ что-то изумительное и мечтательное и влекло взоры непреодолимою силою, какъ тѣ картины, въ которыхъ живописецъ выразилъ цѣлый міръ идей и чувствъ. Впрочемъ ея видимыя качества могутъ быть только отчасти выражены посредствомъ сравненій. Помните ли вы очаровательный запахъ, розовые и черные лепестки полеваго цвѣтка, который мы сорвали, возвращаясь изъ Вилла-Діодати, и который такъ плѣнилъ васъ своей чудной красотою? Вотъ эмблема женщины, которая была такъ любезна, такъ образована для свѣта въ уединеніи, такъ проста въ своихъ выраженіяхъ, такъ изысканна во всемъ, что ее окружало — цвѣтокъ въ одно время розовый и черный. Тѣло ея имѣло свѣжесть распустившихся листьевъ, умъ — зрѣлость, превышавшую лѣта; она была дитя чувствомъ и опытна отъ долговременнаго несчастія, вмѣстѣ знатная дама и поселянка.
Вотъ почему она нравилась безъ намѣренія своими движеніями, походкой, молчаніемъ, словомъ, брошеннымъ въ разговоръ. Обыкновенно она была углублена въ самоё себя, внимательна какъ стражъ, на которомъ лежитъ общее спасеніе и который чуетъ опасность; иногда же а ней вырывалась улыбка, которая обличала веселый нравъ, подавленный обстоятельствами. Она заставляла мечтать, а не вызывала ласкательства, которыя любятъ женщины. Рѣдко выказывалась ея природная пылкость, ея юношескія мечты, какъ иногда промежду облаковъ проглядываетъ голубое небо. Эти невольные порывы возбуждали задумчивость въ тѣхъ, кто наблюдалъ за ней. Движенія и особенно взгляды ея (кромѣ дѣтей, она ни на кого не смотрѣла) были также рѣдки, и потому все, что она говорила и дѣлала, принимало какую-то особенную торжественность. Въ тотъ день на Г-жѣ де Морсофъ было розовое платье съ мелкими полосками, манишка съ широкимъ рубцомъ; черные кушакъ и ботинки; волосы просто подобраны подъ черепаховый гребень.
Вотъ вамъ легкій очеркъ этой женщины.
Но всегдашнее вліяніе ея души, этотъ пламень, разливаемый ею, какъ солнечный свѣтъ на все, что ее, окружало; но ея тайныя чувства, ея ясность въ спокойныя минуты и покорность въ бурныя, всѣ эти обстоятельства, въ которыхъ развивается характеръ, войдутъ въ составъ моей повѣсти. Это семейная эпопея, столь же важная въ глазахъ мудреца, какъ и та, въ которой дѣйствуютъ цари и герои, и особенно занимательная потому, что участь всѣхъ женщинъ болѣе или менѣе сходна съ ней.
Въ Клошгурдѣ все носило отпечатокъ совершенно Англійской чистоты. Зала, въ которой сидѣла Графиня, была выкрашена сѣрой краской двухъ тѣней. На каминѣ стояли часы въ футлярѣ изъ краснаго дерева, двѣ фарфоровыя вазы съ цвѣтами. На комодѣ лампа, передъ каминомъ столъ для триктрака. Окна были завѣшаны простыми коленкоровыми гардинами безъ бахрамы. Сѣрые чехлы съ зеленой тесьмою покрывали мебель. Пяльцы Графини доказывали, что это была ея работа. Эта простота имѣла въ себѣ что-то благородное. Ни одна комната въ мірѣ не производила на меня такого впечатлѣнія, какъ эта зала въ Клошгурдѣ по которой можно было угадать простую, однообразную жизнь Графини. Тамъ родилась большая часть моихъ политическихъ и ученыхъ мнѣній; тамъ цвѣлъ безъизвѣстный цвѣтокъ, котораго благоуханіе оживило мою душу; тамъ сіяло солнце, которое своимъ благодѣтельнымъ жаромъ развило мои хорошія качества и изсушило дурныя.
Изъ оконъ взоръ обнималъ долину, замокъ Фрапель, церковь, село и древній замокъ Саше. Всѣ эти мѣста совершенно согласовались съ жизнію, изъятою отъ мірскихъ волненій, и сообщали душѣ свое спокойствіе. Если бы я встрѣтилъ въ первый разъ Г-жу де Морсофъ въ кругу ея семейства, а не въ роскошномъ нарядѣ бала, конечно я не осмѣлился бы похитить а ней пламенный поцѣлуй, въ которомъ теперь горько раскаявался. Нѣтъ, я бы преклонилъ передъ ней колѣна; поцѣловалъ бы прахъ ея могъ, облилъ ихъ слезами и бросился бы въ Индру. Но теперь я уже прикоснулся губами къ полной чашѣ любви, и душа моя жаждала ея наслажденій. Я хотѣлъ жить для того, чтобы дождаться часа удовольствій, какъ дикій выжидаетъ минуту мщенія. Когда я вышелъ изъ забытія, она произносила имя своего мужа.
— Вотъ идетъ Г. де Морсофъ, сказала она.
Я вспрыгнулъ на ноги, какъ испуганная лошадь, и хотя это движеніе не могло укрыться отъ моихъ собесѣдниковъ, они не сдѣлали мнѣ никакого замѣчанія, потому что въ самую эту минуту вбѣжала въ комнату маленькая дѣвочка, говоря: вотъ папенька!
— Ну что же ты, Магдалина? спросила ее мать. Дѣвочка протянула руку Г. де Шесселю, посмотрѣла на меня со вниманіемъ и съ изумленіемъ сдѣлала мнѣ маленькій поклонъ.
— Довольны ли вы теперь ея здоровьемъ? спросилъ Г. де Шессель.
— Теперь ей лучше, отвѣчала она, гладя малютку по головѣ, которую она прижимала къ ея груди.
Тутъ я узналъ, что ей было уже девять лѣтъ, а на взглядъ ей никакъ не льзя было дать болѣе шести. Я не могъ скрыть моего удивленія; это движеніе навело облако грусти на чело матери. Г. де Шессель бросилъ на меня значительный взглядъ, которымъ свѣтскіе люди даютъ намъ второе воспитаніе. Невольно я тронулъ живую рану материнскаго сердца. Магдалина, худощавый ребенокъ съ блѣдными глазами, съ лицемъ прозрачнымъ какъ фарфоръ, сквозь котораго просвѣчиваетъ огонь, конечно не могла бы жить въ душной, городской атмосферѣ. Чистый воздухъ, неусыпныя попеченія матери, которая дышала на нее, поддерживали это существо нѣжное и слабое, какъ цвѣтокъ, вырощенный въ теплицѣ чужаго климата. Она не имѣла ни малѣйшаго сходства съ матерью, но получила ея душу, и эта душа подкрѣпляла ее. Рѣдкіе, черные волосы, впалые глаза и щеки, худыя руки, узкая грудь, все показывало борьбу смерти съ жизнію, борьбу> въ которой до сихъ поръ Графиня удерживала побѣду на сторонѣ послѣдней. Чтобы пощадишь сердце матери, она старалась казаться живою; но когда она себя не принуждала, то клонилась къ землѣ, какъ вѣтвь ветлы. Смотря на нее, вы бы сказали, что это маленькая цыганка, полумертвая отъ голода и холода, которая пришла съ своей родины прося милостыни, истощенная, но полная мужества, и наряженная для зрителей.
— Гдѣ же ты оставила Жака? спросила а ней мать, цѣлуя ее въ бѣлую линію, которая раздѣляла ея волосы на двѣ полосы, черныя какъ вороновы крылья.
— Онъ идетъ съ папенькой.
Въ эту минуту вошелъ Г. де Морсофъ, держа за руку сына. Жакъ былъ копія сестры, съ тѣми же признаками болѣзни. Эти два ребенка, слабые и худые, возлѣ ихъ прекрасной и полной жизнію матери, заставляли угадывать на лицѣ Графини горькую думу, которая повѣряется только одному Богу.
Представивъ меня мужу, она уступила ему свое мѣсто и вышла. Дѣти, которыхъ глаза были обращены къ ней, какъ къ свѣтилу, которое ихъ оживляло и согрѣвало, хотѣли за ней слѣдовать,
— Останьтесь, милые! сказала она, приложивъ палецъ къ губамъ.
Они повиновались, но взоръ ихъ омрачился. Ахъ! чего бы я не сдѣлалъ за одно это слово милый! Когда она ушла, и мнѣ, и дѣтямъ стало не такъ душно.
Сначала Г. де Морсофъ встрѣтилъ меня пасмурнымъ, безпокойнымъ взглядомъ; но имя мое перемѣнило его расположеніе и прояснило чело. Онъ сдѣлался вѣжливъ, осыпалъ меня знаками отличнаго уваженія и, казалось, считалъ за счастіе принимать меня въ своемъ домѣ. Древность нашей фамиліи, первое достоинство человѣка въ его глазахъ, оправдывала этотъ пріемъ, который сначала удивилъ меня и привелъ въ замѣшательство. Когда разговоръ снова между нами завязался, Магдалина освободила голову изъ-подъ руки отца и ускользнула въ дверь; за ней послѣдовалъ и Жакъ. Они спѣшили къ матери; черезъ нѣсколько минутъ я услышалъ ихъ голоса, какъ жужжаніе пчелъ вокругъ роднаго улья.
Я разсматривалъ внимательно Графа, стараясь угадать его характеръ. Ему было около сорока пяти лѣтъ, но по виду казалось до шестидесяти. Такъ постарѣлъ онъ во время переворотовъ, которые ознаменовали конецъ XVIII столѣтія. Верхняя часть его головы была обнажена отъ волосъ, и только малый ихъ остатокъ окружалъ затылокъ на подобіе вѣнца и оканчивался на вискахъ черными съ просѣдью пучками. Лице его походило на рыло бѣлаго волка, который только что окончилъ кровавый пиръ; носъ его рдѣлся, какъ у всѣхъ людей, которые имѣютъ слабый желудокъ и кровь, испорченную продолжительными болѣзнями. Плоскій лобъ, слишкомъ широкій для остроконечнаго лица, былъ покрытъ морщинами, слѣдствіе военной жизни, а не умственныхъ трудовъ, тяжести постояннаго несчастія, а не благородныхъ усилій побѣдить судьбу. Смуглыя, выдавшіяся скулы на блѣдносинихъ щекахъ означали крѣпкое сложеніе и долгую жизнь. Глаза его желтые, свѣтлые и суровые бросали на васъ взоръ блестящій, но холодный, какъ лучъ солнца зимою, безпокойный безъ выраженія, недовѣрчивый безъ причины. Ротъ его показывалъ вспыльчивый, повелительный характеръ. Непринужденность сельской жизни выказывалась въ его одеждѣ; а смотря на жесткія и загорѣлыя руки, можно было угадать, что онъ надѣвалъ перчатки только тогда, когда садился на лошадь, или шелъ въ обѣднѣ. Впрочемъ въ немъ были еще замѣтны слѣды благороднаго происхожденія. Самый заклятый либералъ не отказался бы отдать справедливость его рыцарской честности, набожности, преданности къ Королевской фамиліи.
Во время обѣда я замѣтилъ въ движеніи его поблекшихъ щекъ и въ нѣкоторыхъ взглядахъ, украдкой брошенныхъ на дѣтей, слѣдъ глубоко запавшихъ мыслей, которыя его терзали. И кто бы, глядя на него, не понялъ этого? Кто бы не обвинилъ его, видя эти тѣла, которымъ не доставало жизни? Но, осуждая себя, онъ отнималъ а другихъ право судить его.
Когда вошла его жена между двумя дѣть? ми, во мнѣ родилось предчувствіе несчастія. Смотря на нихъ поперемѣнно, изучая ихъ относительныя физіогноміи, мысли, полныя грусти, пали на мое сердце; такъ падаетъ тонкій осенній дождь на страну, освѣщенную солнцемъ. Когда предметъ разговора истощился, Г. де Морсофъ опять вывелъ меня на сцену, разсказывая женѣ своей различныя подробности о нашей фамиліи, которыя были мнѣ вовсе неизвѣстны. Онъ спросилъ меня: который мнѣ годъ? При моемъ отвѣтѣ Графиня изъявила такое же удивленіе, какъ я, когда узнала возрастъ ея дочери. Она полагала мнѣ не болѣе четырнадцати лѣтъ. Это былъ, какъ я узналъ послѣ; вторый узелъ, привязавшій ее ко мнѣ такъ сильно. Материнское сердце озарилось въ одно мгновеніе лучемъ поздней надежды. Видя меня въ двадцать лѣтъ такимъ худымъ, нѣжнымъ и вмѣстѣ столь сильнымъ, внутренній голосъ шепнулъ ей: они будутъ жить! Она смотрѣла на меня съ любопытствомъ; эта минута разрушила множество препятствій, которыя насъ еще раздѣляли. Казалось, она желала сдѣлать мнѣ тысячу вопросовъ и не сдѣлала ни одного.
— Если чрезмѣрные труды разстроили ваше здоровье, сказала она, то воздухъ нашей долины поправитъ его.
— Нынѣшнее воспитаніе губитъ дѣтей, подхватилъ Г. де Морсофъ. Мы обременяемъ ихъ головы Математикою, убиваемъ излишнею ученостію и истощаемъ ихъ силы прежде времени. Отдохните здѣсь; эта громада мыслей, которая вдругъ на васъ обрушилась, совсѣмъ васъ подавила. Какое поколѣніе готовитъ намъ это просвѣщеніе, доступное всѣмъ и каждому! Для отвращенія зла, непремѣнно давно бы пора поручишь общественное образованіе духовнымъ.
Онъ всталъ и предложилъ намъ обойти его сады.
— Господинъ Графъ….
— Ну что же, моя милая? прервалъ онъ, оборачиваясь къ ней съ надменной грубостію, которая только доказывала, какъ сильно онъ желалъ казаться самовластнымъ господиномъ въ домѣ и какъ мало былъ имъ на дѣлѣ.
— Г. де Шессель, не зная, что его гость пришелъ пѣшкомъ изъ Тура, заставилъ его уже прогуляться въ Фрапелѣ.
— Вы безразсудно поступили; впрочемъ въ ваши лѣта…. Тутъ онъ съ сожалѣніемъ покачалъ головою.
Вошедшій слуга доложилъ, что подано кушанье. Г. де Шессель повелъ Графиню, а Графъ взялъ, улыбаясь, меня подъ руку и повелъ въ столовую. Она была обита зелеными обоями съ изображеніемъ цвѣтовъ и плодовъ; а оконъ бѣлые занавѣсы съ красными бахрамами; дубовые рѣзные стулья были покрыты подушками хозяйкиной работы. Обѣдъ былъ сытенъ, но не причудливъ. На столѣ разстановлено фамильное серебро разной формы, Саксонскій фарфоръ, который еще не успѣлъ опять войти въ моду, осьмиугольные графины, ножи съ агатовыми ручками, лакированные кружечки подъ бутылками, цвѣты въ крашеныхъ подъ лакъ и вызолоченныхъ по краямъ кадочкахъ. Мнѣ ужасно нравилась вся эта старина. Да и могло ли быть иначе? Я сидѣлъ возлѣ нее, подавалъ ей пить, прикасался къ ея платью, ѣлъ ея хлѣбъ — невыразимое счастіе! Не прошло трехъ часовъ и жизнь наша слилась въ одну, любовь сдѣлала меня льстецомъ. Я всячески старался понравиться Г. де Морсофу, который съ примѣтнымъ удовольствіемъ принималъ мои угожденія. Я сталъ бы ласкаться къ собакѣ дома, сталъ бы исполнять всѣ прихоти дѣтей; мнѣ было досадно, что до сихъ поръ они не завладѣли мною, какъ своею собственностію. Любовь, подобно генію, имѣетъ свои вдохновенія; я чувствовалъ, что опрометчивость, вспыльчивость, угрюмость разрушили бы мои надежды въ самомъ ихъ началѣ.
Для меня обѣдъ прошелъ въ тайномъ, неизъяснимомъ восторгѣ; сидя возлѣ нее, я не думалъ ни объ ея холодности, ни о равнодушіи Графа, прикрытомъ маской учтивости. Въ упоеніи я нѣсколько разъ отвѣчалъ не въ попадъ на предлагаемые вопросы; остатокъ дня прошелъ, какъ прекрасный сонъ. Я опомнился уже тогда, какъ плылъ по Индрѣ при лунномъ свѣтѣ, который серебрилъ холмы, луга и деревья. Вечеръ былъ тепелъ. Тихій вѣтерокъ доносилъ къ намъ благовонныя испаренія цвѣтовъ; вдали раздавалось однообразное, грустное пѣніе иволги. Съ этого дня я не могу слышать ее безъ сладостнаго умиленія. Подходя къ Фрапелю, я оглянулся на Клошгурдъ; мнѣ попалась на глаза лодка, привязанная возлѣ стѣны къ ясеню; въ ней Г. де Морсофъ ѣздилъ ловить рыбу.
— Ну, сказалъ мнѣ Г. де Шессель, когда насъ никто не могъ слышать, кажется не нужно спрашивать, обрѣли ли вы свои прелестныя плечики? Право, вы можете гордиться пріемомъ Г. де Морсофъ. Браво! вы съ перваго разу попали въ самую средину цѣли. Эти слова оживили мое мужество, которое было подавлено тягостными мыслями. Я не сказалъ еще ни слова съ тѣхъ поръ, какъ мы оставили Клошгурдъ, и Г. де Шессель приписывалъ мое молчаніе счастью.
— Какъ такъ? отвѣчалъ я съ насмѣшливымъ видомъ, чтобы скрыть порывы волнующей меня страсти.
— Онъ никогда и никого такъ хорошо не принималъ.
— Право, мнѣ самому это странно, сказалъ я, чувствуя, что слова моего спутника обличали внутреннюю досаду.
Мой хозяинъ имѣлъ довольно мелочное тщеславіе и стыдился имени своего отца, который назывался просто Дюраномъ; онъ былъ извѣстный фабрикантъ и во время революціи нажилъ огромное состояніе. Исполненный честолюбивыхъ замысловъ, Г. де Шессель рѣшился, во что бы то ни стало, схоронить свое прежнее названіе. Сперва онъ подписывался Дюранъ де Шессель, принявъ фамилію своей жены, потомъ Д. де Шессель и наконецъ просто Г. де Шессель. По возвращеніи Лудовика XVIII, онъ получилъ отъ него дипломъ на титулъ Графа съ правомъ маіоратства. Итакъ дѣти пожнутъ плоды его неутомимыхъ трудовъ, и вѣрно никогда не будутъ знать, какъ дорого они ему стоили.
Г. де Шессель пользовался своимъ состояніемъ съ блескомъ, унизительнымъ для нѣкоторыхъ изъ его сосѣдей, и жилъ совершенно по-княжески, между тѣмъ какъ Г. де Морсофъ долженъ былъ самъ надзирать за хозяйствомъ въ Клошгурдѣ и часто отказывать себѣ въ вещахъ, которыя онъ привыкъ считать необходимыми. Мудрено ли, что онъ не могъ удержаться отъ свойственной Турскимъ уроженцамъ зависти, и ласковымъ, почтительнымъ пріемомъ младшему сыну древней фамиліи хотѣлъ унизить своего незнатнаго сосѣда, владѣтеля обширныхъ лѣсовъ, луговъ и полей? Г. де Шессель очень хорошо понялъ Графа; потому-то они встрѣчали другъ друга съ взаимными изъявленіями вѣжливости; но не было между ними этой короткости, этихъ пріятельскихъ сношеній, которыя должны бы существовать между столь близкими сосѣдями. Впрочемъ не одна зависть была причиною уединенной жизни Г. де Морсофа. Подобно всѣмъ знатнымъ того времени, воспитаніе его ограничилось самымъ поверхностнымъ образованіемъ; въ послѣдствіи оно довершалось свѣтскою жизнію, обычаями двора, отправленіемъ важныхъ государственныхъ должностей; но Г. де Морсофу не суждено было возпользоваться этимъ вторымъ воспитаніемъ. Онъ оставилъ Францію во время эмиграціи, и, въ надеждѣ на скорое возстановленіе прежняго порядка, жилъ въ своемъ изгнаніи въ самомъ жалкомъ бездѣйствіи. Можетъ быть, онъ не имѣлъ духа побѣдить свою гордость и заработывать хлѣбъ трудами, на которые привыкъ смотрѣть съ презрѣніемъ. Продолжительныя путешествія пѣшкомъ и недостатокъ в ь пищѣ разстроили его здоровье. Скоро нищета его дошла до послѣдней крайности. Для многихъ бѣдность служитъ средствомъ, подстрекающимъ ихъ душевныя способности; другихъ она совсѣмъ убиваетъ; послѣднее случилось и съ Г. де Морсофъ. Его сѣдые волосы разсказывали эти ужасныя страданія, и я никогда, безъ живѣйшаго состраданія, не могъ думать о Турскомъ дворянинѣ, который странствовалъ пѣшкомъ по Венгріи, раздѣляя скудный обѣдъ съ пастухами Князя Эстергази. Путешественникъ просилъ у нихъ хлѣба, котораго дворянинъ никогда бы не принялъ отъ ихъ господина, и который онь столько разъ отвергалъ отъ рукъ непріятелей Франціи.
Тогда исчезла у него веселость, сродная Французу, и еще болѣе уроженцу Турени; онъ сдѣлался угрюмъ, занемогъ, былъ принятъ изъ состраданія въ какую-то Нѣмецкую больницу. У него было воспаленіе во внутренностяхъ, болѣзнь, часто смертельная, и которая по изцѣленіи дѣйствуетъ обыкновенно жестокимъ образомъ на характеръ и часто доводитъ до ипохондріи.
Послѣ двѣнадцатилѣтнихъ страданій, переходя черезъ Рейнъ, бѣдный пѣшеходъ увидѣлъ въ одинъ прекрасный вечеръ Стразбургскую колокольню. Онъ чуть не упалъ въ обморокъ. «О Франція! Вотъ Франція!» вскричалъ онъ, какъ дитя, въ болѣзни кричитъ имя матери. Полумертвый дошелъ онъ до Месса. Здѣсь честность откупщика сохранила ему одно изъ помѣстьевъ; Герцогъ Ленонкуръ, жившій тогда съ семействомъ въ сосѣдствѣ, оказалъ ему самое великодушное гостепріимство. Ленонкуры также лишились своего огромнаго состоянія, а по происхожденію Графъ де Морсофъ былъ приличнымъ женихомъ для ихъ единственной дочери. Молодая дѣвушка ни сколько не противилась своему замужству съ тридцатипятилѣтнимъ больнымъ мущиной; оно давало ей право жить съ теткой Маркизой де Юксель, которая любила ее со всей нѣжностію матери. Г-жа де Юксель, короткая пріятельница Герцогини Бурбонской, принадлежала къ обществу, котораго душей былъ Сенъ-Мартенъ Турскій уроженецъ, прозванный неизвѣстнымъ философомъ. Перенеся жестокія испытанія во время революціи, Маркиза де Юксель отдалась въ послѣдніе дни своей жизни пламенной вѣрѣ, которая пролила въ душу ея любимицы свѣтъ небесной любви и елей внутренней радости. Сама она въ послѣдствіи нѣсколько разъ принимала въ Клошгурдѣ этого Сен-Мартеня. Тетка ея, уступивъ ей все свое имѣніе, оставила для себя одну маленькую комнату, гдѣ скоро и скончалась. Это несчастіе набросило мрачную тѣнь на Клошгурдъ и душу новообрачной. Со всѣмъ тѣмъ, первое время ея замужства было для нея единственными днями, если не счастія, то по крайней мѣрѣ спокойствія. Послѣ труднаго странствованія на чужбинѣ, Г. де Морсофь какъ-будшо отдохнулъ душей, радуясь нѣсколько свѣтлой будущности. Вынужденный заботиться объ устройствѣ своего имѣнія; опъ занялся планами агрономическихъ предпріятій, и нашелъ въ этомъ занятіи пріятное развлеченіе; но рожденіе Жака было для него громовымъ ударомъ. Доктора осудили его. Графъ скрылъ ихъ приговоръ отъ матери, совѣтовался съ ними еще разъ, и еще разъ получилъ жестокіе отвѣты. которые вскорѣ подтвердило рожденіе Магдалины. Итакъ имя его угаснетъ безъ наслѣдника; молодая, невинная женщина, несчастная черезъ него, осуждена испытать страданія матери и не имѣть ея радостей. Эти мысли упали на его душу и довершили его разрушеніе.
Г-жа де Морсофъ угадала прошедшее по настоящему и прочла въ будущемъ. Трудно составить счастіе человѣка, угнетеннаго тяжкимъ сознаніемъ своей вины; но Графиня взяла на себя этотъ подвигъ, достойный Ангела. Для этого она пріучила душу свою къ стоической твердости. Сойдя въ глубины бездны, изъ которой могла еще видѣть голубое небо, она посвятила себя на служеніе одному человѣку, какъ сестра милосердія посвящаетъ себя на служеніе всѣмъ страждущимъ. Желая примирить его съ собой, она простила ему то, чего онъ самъ не могъ простить себѣ. Онъ сдѣлался скупъ, она покорилась всѣмъ лишеніямъ; онъ боялся быть обманутымъ, подобно всѣмъ тѣмъ, которые встрѣтили въ жизни только горести, она осудила себя на уединеніе и безъ ропота щадила его недовѣрчивость; употребляла всю хитрость женщины, чтобы внушить ему полезное. Такимъ образомъ онъ принималъ ея идеи за собственныя и наслаждался у себя превосходствомъ, котораго нигдѣ не могъ бы имѣть. Открывъ въ немъ странный, раздражительный до безумія характеръ, который въ странѣ сплетней и насмѣшекъ могъ повредить ея дѣтямъ, она рѣшилась никогда не выѣзжать изъ Клошгурда. Этого мало: она одѣла эти развалины густымъ покровомъ плюща; никто даже не подозрѣвалъ настоящей нимчтожности ея мужа. Вотъ что передалъ мнѣ, въ припадкѣ раздраженнаго самолюбія, Г. де Шессель. Знаніе свѣта посвятило его нѣсколько въ тайны Клошгурда. Но если высокая добродѣтель Г-жи де Морсофъ могла обмануть свѣтъ, ей не возможно было укрыться отъ проницательнаго взора любви. Предчувствіе взаимности заставило меня нѣсколько разъ встрепенуться въ постели; наконецъ я не вынесъ долѣе оставаться въ комнатѣ, когда могъ видеть ея окна. Я одѣлся, прокрался въ садъ и черезъ нѣсколько минутъ расположился въ лодкѣ, которая была привязана у Клошгурда. Оттуда я могъ видѣть свѣтъ въ одномъ изъ ея окошекъ. Тутъ возобновились всѣ мои прежнія мечты, но прелестнѣе, спокойнѣе, прерываемыя звуками пѣвца любви. Множество мыслей являлись въ душѣ моей, исчезали, подобно привидѣніямъ, и уносили съ собой печальный покровъ, который до сихъ поръ лежалъ на моей жизни. Душа и чувства участвовали въ восторгѣ; въ продолженіе нѣсколькихъ дней міръ для меня распространился; въ одну минуту онъ получилъ центръ. Съ ней слились мои желанія и честолюбивые замыслы; для нее желалъ я быть всѣмъ, чтобы обновить, наполнить ея истерзанное сердце. Прекрасны были эти часы, проведенные подъ ея окнами, при журчаньи водъ подъ колесомъ мельницы, при однообразномъ боѣ часовъ на колокольнѣ Саше. Въ эту свѣтлую ночь я посвятилъ ей мою душу съ тою вѣрою, осмѣянною Сервантесомъ въ бѣдномъ Кастильскомъ рыцарѣ, надъ которой мы сами такъ много смѣемся, и которою мы всѣ начинаемъ жизнь. При первомъ лучѣ солнца, при первомъ пѣніи птицъ я убѣжалъ въ Фрапель; никто меня не видалъ, никто не подозрѣвалъ моей отлучки, и я спокойно проспалъ до самаго завтрака. Тотчасъ послѣ него, не смотря на жаръ, я сошелъ въ долину, чтобы увидѣть Индру съ ея островами, холмами, лугами, къ которымъ я изъявлялъ самое страстное удивленіе. Съ быстротой молодой лошади, я достигъ лодки, всталъ и Клошгурда. Все было тихо и утомлено, какъ обыкновенно въ часъ полудня. Неподвижные листья ясно отрѣзывались на голубомъ небѣ; насѣкомыя, которыя живутъ свѣтомъ, стрекозы, зеленыя мухи, летали между ольхой и тростникомь; стада лежали въ тѣни; красная земля виноградниковъ, казалось, горѣла при лучахъ солнца; по стѣнамъ пробирались жабы. Какая перемѣна въ ландшафтѣ, который поутру былъ такъ свѣжъ, такъ заманчивъ! Вдругъ мнѣ показалось, что изъ Клошгурда вышелъ Г. де Морсофъ; я выскочилъ изъ лодки и пустился къ нему на встрѣчу.
— Какъ ваше здоровье, Г. Графъ?
Лице его просіяло радостію: ему рѣдко удавалось слышать этотъ титулъ.
— Хорошо; но вы вѣрно очень любите деревню, что вышли гулять по такому жару?
— Какъ же, Графъ; вѣдь меня для того сюда и прислали, чтобы жить на чистомъ воздухѣ.
— Ну такъ пойдемте со мной смотрѣть, какъ жнутъ ячмень.
— Съ большимъ удовольствіемъ. Признаться вамъ, я совершенный невѣжда во всемъ, что касается до хозяйства. Я не въ состояніи различитъ ржи отъ ячменю, или осину отъ тополя, и вовсе не имѣю понятія о земледѣліи и о различныхъ способахъ удобрять землю.
— Въ такомъ случаѣ идите за мной, говорилъ онъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ. Вы никогда не научились бы этому, живя съ Г. де Шессель: онъ слишкомъ большой баринъ для того, чтобы заниматься хозяйствомъ, и знаетъ только принимать счеты отъ управителя.
Тутъ онъ показалъ мнѣ свои дворы и строенія, сады и огороды. Потомъ повелъ меня по длинной аллеѣ изъ акацій и тополей, которая росла по берегу рѣки. На другомъ ея концѣ сидѣла Г-жа де Морсофъ и занималась съ дѣтьми. Какъ она была хороша подъ этими нѣжными, рѣзными листьями! Можетъ быть, она и удивилась моей поспѣшности, но не показала этого и спокойно ожидала насъ.
Г. де Морсофъ обратилъ мое вниманіе на долину, которая здѣсь представляла совсѣмъ новый видъ; орошаемая множествомъ ручьевъ, которые текли въ Индру, она разстилалась передъ глазами во всю длину и терялась въ туманѣ отдаленнаго горизонта между двумя рамами холмовъ, рощъ и утесовъ. Въ эту минуту Жакъ сильно закашлялся. Г-жа де Морсофъ бросила книгу, по которой читала Магдалина, и схватила его на руки.
— Ну, что такое сдѣлалось? вскричалъ Г. де Морсофъ, и лице его посинѣло.
— У него болитъ горло, отвѣчала мать, не обращая на меня никакого вниманія; это пройдетъ. Ома поддерживала голову и спину сына; изъ глазъ ея падали на бѣдное созданіе два луча и, казалось, вливали въ него жизнь.
— Я не понимаю, какъ вы можете поступать такъ безразсудно, подхватилъ съ досадой Г. де Морсофъ; вы подвергаете его холоду отъ воды и сажаете на каменную скамью.
— Но, папенька, она разогрѣлась отъ солнца! вскричала Маргарита.
— Имъ было душно въ комнатѣ, сказала Графиня.
— Женщины вѣчно правы, проворчалъ Графъ, смотря на меня.
Не желая оправдать или осудить его взорами, я глядѣлъ на Жака, который жаловался на сильную боль въ горлѣ.
Мать должна была унести его въ комнату.
— Когда производятъ на свѣтъ такихъ больныхъ дѣтей, то надобно, по крайней мѣрѣ, умѣть ходить за ними! кричалъ онъ ей въ слѣдъ.
Несправедливыя, глубоко несправедливыя слова! Только грубый эгоизмъ могъ побудить его оправдываться на счетъ жены. Г. де Морсофъ сидѣлъ въ задумчивости съ поникшею головою. Опъ не смотрѣлъ на меня и не говорилъ со мной. Мое положеніе было чрезвычайно затруднительно. Крупныя капли пота катились съ моего лба. Уйти мнѣ, или остаться, думалъ я. Какъ тяжело ему на душѣ, когда онъ не вспомнитъ провѣдать о Жакѣ! Вдругъ онъ всталъ и подошелъ ко мнѣ.
— Мы отложимъ до другаго времени нашу прогулку, Г. Графъ, сказалъ я съ кротостію.
— Пройдемте, отвѣчалъ онъ. Къ несчастію, подобныя сцены слишкомъ обыкновенны, хоть Богъ видитъ, что я съ радостію отдалъ бы послѣднюю каплю крови за жизнь этого бѣднаго ребенка!
— Жаку лучше, другъ мой; опъ спитъ, прозвучалъ небесный голосъ.
Г-жа де Морсофъ показалась въ концѣ аллеи. Она возвращалась безъ досады, безъ воспоминанія недостойныхъ поступковъ и отвѣчала на мой поклонъ.
— Мнѣ пріятно видѣть, что Клошгурдъ вамъ полюбился.
— Не хочешь ли, моя милая, чтобы я съѣздилъ верхомъ за Докторомъ? сказалъ ей мужъ, желая получить прощеніе въ своей несправедливости.
— Не безпокойтесь, мой другъ; Жакъ не хорошо спалъ, и вотъ все тутъ. Это дитя имѣетъ необыкновенно раздражительные нервы; ему что-то приснилось, и я всю ночь должна была разсказывать ему сказки, чтобы опять его усыпить. Кашель чисто нервическій; я дала ему кусочекъ леденца, и онъ тотчасъ заснулъ.
— Бѣдняжечка! говорилъ онъ, сжимая ея руку въ своихъ и смотря на нее полными слезъ глазами. А я и не зналъ этого.
— Къ чему же мнѣ безпокоитъ васъ бездѣлицами? Подите же на поле. Вы знаете, безъ васъ староста пуститъ чужихъ нищихъ подбирать колосья, прежде чѣмъ свезутъ съ поля снопы.
— Я начинаю мой курсъ Агрономіи, сударыня!
— О, вы въ хорошихъ рукахъ! Онъ знатокъ своего дѣла, отвѣчала она, указывая на своего мужа, на лицѣ котораго появилась сладкая гримаса, похожая на улыбку.
Два мѣсяца спустя, узналъ я, что она провела эту ночь въ смертельной тоскѣ. Она думала, что у ея сына крупъ, который въ то время свирѣпствовалъ въ окрестностяхъ.
Когда мы подходили къ калиткѣ, Графъ сказалъ мнѣ: «Жена моя сущій Ангелъ!» Это слово поразило меня. Раскаяніе, столь сродное юному сердцу, шептало мнѣ: «По какому праву хочешь ты нарушить согласіе этого семейства?»
Г. де Морсофъ былъ совершенно счастливъ, найдя внимательнаго слушателя въ молодомъ человѣкѣ, надъ которымъ онъ легко бралъ поверхность. Въ продолженіе разговора я услышалъ отъ него много несообразностей, которыя меня удивили. Самыя важныя обстоятельства были ему неизвѣстны, онъ боялся образованныхъ людей, отвергалъ всякое превосходство, смѣялся надъ успѣхами, Тутъто я увидѣлъ въ душѣ его столько больныхъ мѣстъ, что надобно было прибѣгать къ величайшимъ усиліямъ, чтобы не задѣть его за живое. Я не могъ надивиться чудесамъ, которыя надѣлалъ въ Клошгурдѣ этотъ неутомимый Агрономъ; слушалъ съ удивленіемъ его планы, и невольно льстя ему, завидовалъ ему въ обладать столь прекраснымъ помѣстьемъ, сущимъ земнымъ раемъ, и ставилъ его несравненно выше Фрапеля.
Въ самый этотъ день Графъ, возвратясь, сказалъ женѣ своей: «Г. Феликсъ прекрасный молодой человѣкъ.»
Тѣмъ же вечеромъ я писалъ къ матери, увѣдомляя ее о моемъ намѣреніи остаться въ Фрапелѣ.
Первое время моего знакомства съ Г. де Морсофъ было для меня временемъ тяжкаго испытанія. Съ перваго раза я увидѣлъ въ немъ раздражительность безъ причины, въ важныхъ случаяхъ опрометчивость, которая меня устрашала. Часто я боялся, что онъ, замѣтя выраженіе моихъ глазъ, тутъ же убьетъ меня. Смерть не устрашала меня, но мнѣ не хотѣлось умереть, не вкусивъ напередъ наслажденій взаимной любви. Желанія мои возрастали съ препятствіями. Я сталъ добычей томительной грусти, выжидалъ случая, наблюдалъ, знакомился съ дѣтьми и пріобрѣлъ ихъ любовь. Нечувствительно Г. де Морсофъ сталъ менѣе принуждать себя со мной.
Я сталъ свидѣтелемъ его ипохондріи, вспыльчивости, горькихъ и несправедливыхъ жалобъ, порывовъ безумія, едва удерживаемыхъ воплей человѣка въ отчаяніи; дѣтскихъ слезъ, внезапнаго гнѣва. Я не умѣю описать, съ какимъ томительнымъ безпокойствомъ, говорилъ я, приходя къ нему: Какъ-то онъ меня приметъ? Какая тоска давила меня, когда гроза сбиралась на его лицѣ. Я совершенно подпалъ его деспотизму. Мои страданія заставили меня угадать то, что чувствовала Г-жа де Морсофъ. Скоро мы стали размѣниваться значительными взглядами, и часто слезы мои текли, когда она удерживала свои. Однажды вечеромъ я нашелъ ее въ тихой задумчивости передъ заходящимъ солнцемъ, которое съ любовію золотило верхи горъ, оставляя въ тѣни долину. Природа была такъ прекрасна! Не возможно было не внять вѣчной Пѣсни Пѣсней, которою она приглашаетъ насъ любить. Возвращалось ли юное созданіе къ своимъ первымъ мечтамъ, или женщина страдала въ душѣ отъ какого-нибудь тайнаго сравненія?… Положеніе ея казалось мнѣ благопріятнымъ первому объясненію. Я сказалъ ей: Бываютъ тяжелые дни!
— Какимъ образомъ прочли вы въ душѣ моей? отвѣчала она.
— Наша участь такъ сходна. Не принадлежимъ ли мы оба къ малому числу существъ избранныхъ, болѣе прочихъ доступныхъ радости и горю? Ихъ внѣшнія свойства всѣ настроены на одинъ ладъ и производятъ частыя внутреннія потрясенія; все существо ихъ находится въ постоянномъ отношеніи съ тѣмъ, что ихъ окружаетъ. Поставьте ихъ въ такое положеніе, чтобы все вокругъ ихъ было въ растройствѣ: онѣ будутъ страдать до безконечности. За то и удовольствіе ихъ доходитъ до восторга, когда онѣ встрѣчаютъ мысли, чувства, сходныя съ своими, людей, которые имъ сочувствуютъ. Но есть еще среднее состояніе, котораго непріятность постигнутъ только души, страждущія одинакою болѣзнію, и которыя по этому угадываютъ другъ друга съ братскимъ участіемъ. Случается, что мы не испытываемъ никакихъ впечатлѣній: ни горестныхъ, ни радостныхъ. Тогда въ глубинѣ души нашей, полный жизни инструментъ истощается бъ напрасныхъ акордахъ безъ гармоніи, воспламеняется страстію безъ предмета, бросаетъ на вѣтеръ звуки, которые теряются въ воздухѣ. Ужасное содроганіе души, которая ропщетъ и возстаетъ противъ томительнаго бездѣйствія! Въ этихъ порывахъ жизнь наша выливается вся безъ цѣли, какъ кровь изъ скрытой раны. Чувствительность вырывается стремительнымъ потокомъ; за симъ слѣдуетъ страшная слабость, невыразимая тоска, для которой нѣтъ повѣреннаго, нѣтъ утѣшенія! Не выразилъ ли я наше общее страданіе?
Она вздрогнула и, не сводя глазъ съ заката, отвѣчала: Какимъ образомъ въ ваши лѣта вы узнали это?
— Ахъ! отвѣчалъ я, глубоко тронутый: мое дѣтство было продолжительное томленіе!
— Ахъ, это Магдалина кашляетъ! сказала она, уходя поспѣшно.
Графиня смотрѣла на мои частыя посѣщенія безъ неудовольствія. Вопервыхъ она была чиста какъ дитя, мысль ея никогда не принимала порочнаго направленія; а вовторыхъ я забавлялъ Г. де Морсофъ и служилъ пищею этому льву безъ когтей и гривы. Притомъ же я придумалъ предлогъ, который всѣмъ показался достаточнымъ. Графъ взялся выучить меня играть въ триктракъ. Въ минуту нашего договора, Графини не могла удержаться, чтобы не посмотрѣть на меня съ состраданіемъ. Взоръ ея говорилъ мнѣ: «Бѣдняжечка! ты кладешь голову въ волчью пасть!» Въ самомъ дѣлѣ, я могъ сравнишь себя съ Эпиктетомъ, подпавшимъ подъ власть злаго ребенка. Когда мы стали играть въ деньги, постоянный выигрышъ приносилъ ему жалкое, безчестное удовольствіе. Одно слово жены его утѣшало меня и возвращало его къ чувству приличій. Но кошелекъ мой скоро истощился, а надежды не выполнялись. Сколько разъ мы сидѣли въ молчаніи одинъ возлѣ другаго, смотря на дѣйствіе свѣта въ долинѣ, на облака, летящія по сѣрому небу, на холмы, одѣтые туманомъ, или игру лунныхъ лучей въ зеркалѣ рѣки, говоря отъ времени до времени:
— Очаровательная ночь!
— Ночь женщина, сударыня!
— Какое спокойствіе!
— Да, здѣсь не льзя быть совершенно несчастнымъ!
Безъ денегъ, прости мои вечера! Я писалъ къ матери; она сдѣлала мнѣ строгій выговоръ и ничего не прислала. Тутъ я узналъ побужденіе къ воровству — эти страшные порывы ярости, которые бороздять душу и которые мы должны заглушать подъ опасеніемъ лишиться собственнаго уваженія. Воспоминаніе этихъ роковыхъ минутъ внушило мнѣ къ молодымъ людямъ святое снисхожденіе, свойственное тѣмъ, которые, не упавъ въ бездну, дошли до самаго ея края, какъ будто для того, чтобы измѣрять ея глубину.
Въ этой крайности я нашелъ въ библіотекѣ Г. де Шесселя Разсужденіе о триктрактѣ и принялся изучать его. Хозяинъ мой далъ мнѣ съ терпѣніемъ нѣсколько уроковъ и въ короткое время я могъ побѣдить Г. де Морсофъ. Когда я выигралъ а него первую партію, глаза его засверкали, какъ у тигра, все лице сжалось въ судорожномъ движеніи, брови странно запрыгали. Онъ кричалъ, какъ избалованный ребенокъ, бросалъ кости, приходилъ въ ярость, стучалъ ногами, кусалъ губы и говорилъ мнѣ грубости. Это неистовство однако скоро кончилось. Играя превосходно, я располагалъ игру такъ, чтобы онъ выигрывалъ первую половину партіи, а я вторую. Я думаю, конецъ міра не столько бы изумилъ его, какъ мои быстрые успѣхи. Но въ этомъ никогда онъ не хотѣлъ сознаться.
— Рѣшительно, моя бѣдная голова начинаетъ путаться, говаривалъ онъ; вы всегда выигрываете къ концу, потому что тогда я начинаю уже утомляться.
Г-жа де Морсофъ знала игру. Съ перваго раза она замѣтила комедію и угадывала въ этомъ несомнѣнное доказательство безпредѣльной любви. Графиня бросила на меня взоръ, которымъ она смотрѣла на дѣтей. Я не умѣю объяснить, что я чувствовалъ, уходивъ въ этотъ вечеръ. Душа поглотила мое тѣло; я не шелъ, а летѣлъ. Этотъ взглядъ проникнулъ меня пламенемъ. Я возрождался для новой жизни. Въ мечтахъ моихъ голосъ ея сдѣлался живымъ существомъ, атмосферой, которая согрѣла меня и облила ароматами!
На другой день пріемъ ея выражалъ всю полноту оказанныхъ мнѣ чувствъ. Съ тѣхъ поръ я былъ посвященъ въ тайны ея голоса. Послѣ обѣда мы пошли прогуливаться въ близъ лежащій безплодный участокъ. Почва была суха и камениста, ничто на ней не росло; только кой-гдѣ виднѣлись дубы и кустарники. На мѣсто травы земля поросла густымъ, рыжеватымъ мохомъ, который краснѣлъ при солнечномъ закатѣ и на которомъ скользила нога. Я держалъ за руку Магдалину. Г-жа де Морсофъ вела Жака. Графъ, шедшій впереди, вдругъ обернулся, ударилъ землю тростью. "Вотъ моя жизнь, " сказалъ онъ съ ужаснымъ выраженіемъ, «когда еще не зналъ тебя!» подхватилъ онъ? взглянувъ на жену.
Позднія поправка! Она поблѣднѣла. И какая женщина не поколебалась бы отъ такого удара?
— Какое восхитительное благоуханіе! вскричалъ я. Какая игра свѣта! Желалъ бы я, чтобы эта степь принадлежала мнѣ. Кто знаетъ, можетъ, я нашелъ бы въ ней кладъ! Но самымъ лучшимъ сокровищемъ было бы для меня ваше сосѣдство. И кто бы дорогою цѣною некупилъ этого прекраснаго ландшафта и зміеобразной рѣки, гдѣ купается взоръ съ вязами и ольхами! Какъ различны вкусы! Для васъ это степь, а для меня рай!
Она поблагодарила меня взоромъ.
— Иддилія! проворчалъ онъ съ горькой усмѣшкой. Не здѣсь мѣсто для человѣка вашего имени!… Но вы ничего не слышите? Мнѣ чудится колокольный звонъ.
Г-жа де Морсофъ посмотрѣла на меня съ испуганнымъ видомъ; Магдалина сжала мою руку.
— Пойдемте домой. Партія въ триктракъ заставитъ васъ забыть звонъ.
Когда мы пришли въ залу, между нами поселилось какое-то безпокойное молчаніе. Г. де Морсофъ лежалъ въ креслахъ, погруженный въ задумчивость, изъ которой Графиня боялась его вывести. Желая разсѣять ее, я предложилъ ему сыграть партію. По обыкновенію, мнѣ должно было долго его упрашивать. Онъ жаловался на головную боль; у него звенѣло въ ушахъ, онъ задыхался и тяжело вздыхалъ. Наконецъ рѣшился. Г-жа де Морсофъ ушла уложить дѣтей и прочесть домашнимъ вечернія молитвы. Въ ея отсутствіе все шло хорошо. Я распорядился такъ, чтобы онъ непремѣнно выигралъ. Счастіе совершенно его развеселило. Этотъ внезапный переходъ отъ мрачной горести къ дѣтской радости, къ глупому смѣху, почти безъ причины, изумилъ, поразилъ меня. Никогда еще я не видалъ его въ подобномъ припадкѣ сумасшествія. Графиня сошла и сѣла возлѣ насъ. Тутъ шагъ, которому я не могъ помѣшать, измѣнилъ все лице Графа: изъ веселаго оно стало мрачнымъ, изъ краснаго желтымъ. Въ досадѣ онъ сдѣлалъ еще ошибку, отъ которой проигралъ. Въ мигъ онъ вскочилъ, бросилъ на меня столъ, лампу на полъ, ударилъ кулакомъ о каминъ и прыгалъ по залѣ, какъ бѣснуемый, изрыгая тысячу проклятій и невнятныхъ словъ. Судите о моемъ положеніи! «Пройдите въ садъ», сказала она, сжавъ мнѣ руку. Я ускользнулъ незамѣтно; съ террасы я слышалъ его крикъ и стонъ, и посреди этой бури, голосъ ангела, который можно было уподобить пѣнію соловья послѣ грозы. Въ ожиданіи Графини, я прогуливался подъ навѣсомъ акацій, въ прекраснѣйшую лѣтнюю ночь. Наконецъ раздался шумъ ея шаговъ и шелестъ платья. кто опишетъ, что я чувствовалъ? Сердце тѣсно для подобныхъ ощущеній!
— Г. де Морсофъ заснулъ, сказала она. Когда это съ нимъ бываетъ, я даю ему чашку настойки изъ маковыхъ головокъ и, слава Богу, припадки такъ рѣдки, что это простое средство всегда помогаетъ. Послушайте, продолжала она, измѣнивъ голосъ и придавъ ему самое трогательное выраженіе, несчастный случай сдѣлалъ васъ повѣреннымъ тайны, до сихъ поръ никому неизвѣстной; обѣщайте хранить въ сердцѣ воспоминаніе этого вечера. Сдѣлайте это для меня, прошу васъ. Я не требую отъ васъ клятвы, скажите простое да честнаго человѣка, и для меня будетъ довольно.
— Неужели нужно говорить это да? Неужели вы еще не поняли меня?
— Не судите строго Г. де Морсофа. Это слѣдствіе долговременныхъ страданій въ чужихъ краяхъ. Завтра онъ все забудетъ, и вы снова найдете его добрымъ и ласковымъ.
— Перестаньте оправдывать его. Я сдѣлаю все, что вамъ угодно. Я сей часъ бросился бы въ Индру, если бы это могло возвратить ему здоровье и сдѣлать васъ счастливою. Но я не могу перемѣнить своего мнѣнія. Я отдалъ бы вамъ жизнь, но не могу отдать совѣсти, а по мнѣ, Графъ….
— Я понимаю васъ, прервала она съ несвойственною ей живостію. Г. де Морсофъ имѣетъ нервы слабые, раздражителыіые, какъ у женщины; но это съ нимъ случается весьма рѣдко, разъ или два въ годъ, во время лѣтнихъ жаровъ. Сколько зла причинила эмиграція! Сколько прекрасныхъ надеждъ разрушила! Я увѣрена, что Г. де Морсофъ былъ бы отличнымъ человѣкомъ, гражданиномъ, полезнымъ отечеству!
— Я знаю все, подхватилъ я, желая дать ей почувствовать, что безполезно меня обманывать.
Она остановилась, приложила руку ко лбу.
Кто же раскрылъ внутренность нашего семейства? Не хочетъ ли Богъ послать мнѣ въ помощь друга, который бы меня поддерживалъ? сказала она, сжимая крѣпко мою руку. Вы добры, великодушны!
Она подняла глаза къ небу, какъ-будто призывая его въ свидѣтельство своихъ надеждъ, и снова обратила ихъ на меня. Проникнутый этимъ взоромъ, который вливалъ въ меня новую душу, я сильно желалъ смыть съ нее старое пятно.
— Прежде всего, сказалъ я, позвольте очистить одно воспоминаніе прошедшаго.
Въ глубокой тишинѣ ночи было слышно каждое измѣненіе моего голоса.
— Молчите! подхватила она съ живостію, положивъ мнѣ на губы палецъ, который тотчасъ отняла; посмотрѣла на меня съ гордостію, какъ женщина, которая превыше обиды, и сказала дрожащимъ голосомъ: "Я знаю, о чемъ вы хотите говоришь: о первомъ, послѣднемъ, единственномъ оскорбленіи, которое я получила. Не говорите объ этомъ никогда. Если Христіанка простила вамъ, женщина не можетъ забыть.
— Нѣтъ, возразилъ я съ упрямствомъ ребенка, выслушайте меня, хотя бы это было въ первый, послѣдній и единственный разъ въ вашей жизни.
— Ну, говорите: иначе вы подумаете, что я боюсь васъ слушать.
Тогда я сказалъ ей съ выраженіемъ, которое возбуждаетъ невольное вниманіе, что всѣ женщины на балу были для меня совершенно чужды, но видя ее, я почувствовалъ изступленіе, которое сдѣлало меня способнымъ все перенести, даже самую смерть.
— А презрѣніе? прервала она.
— И такъ вы презирали меня.
— Перестанемъ говорить объ этомъ.
— Нѣтъ, будемъ говорить! отвѣчалъ я съ жаромъ, возбужденнымъ неизъяснимымь страданіемъ. Дѣло идетъ о моей жизни, о тайнѣ, которую вы должны знать, или я умру съ отчаянія.
Тутъ я описалъ ей мое дѣтство и мою молодость жгучими словами юноши, котораго раны еще обливались кровію. Голосъ мой раздавался, какъ стукъ сѣкиры въ лѣсу. Прошедшіе годы моей жизни, означенные однѣми горестями, падали передъ ней съ шумомъ, какъ деревья, обнаженныя отъ листьевъ. Я развернулъ передъ ней сокровище моихъ блестящихъ надеждъ, чистое золото моихъ желаній, пламенное сердце подъ ледяною корою, которой одѣли его обстоятельства. Согбенный тяжестью воспоминаній, я ждалъ слова отъ этой женщины, которая слушала меня съ поникшею головою — и однимъ взглядомъ она освѣтила мракъ души моей.
— Мы имѣли одинакое дѣтство, сказала она, поднявъ ко мнѣ лице, на которомъ блистали лучи, окружающіе главу праведниковъ. И такъ мы не одни страдали, продолжала она послѣ минутнаго молчанія, въ которомъ души наши слились въ одной утѣшительной мысли.
Графиня описала муку, въ сравненіи съ которой мое уединеніе можно было назвать раемъ, и которая терзала ежедневно ея душу до тѣхъ поръ, пока тетка вырвала ее изъ этого ада. Это были безпрестанныя непріятности, несносныя для людей съ раздражительными нервами, которые не боятся кинжала и умираютъ отъ одного страха Дамоклесова меча; то великодушный порывъ, удержанный строгимъ приказаніемъ, то поцѣлуй, съ холодностію принятый. Рѣдкія удовольствія и праздники были ей проданы дорогою цѣною; ее бранили за то, что она была счастлива, какъ за преступленіе. Всѣ внушенія воспитанія дѣлались ей съ оскорбительною насмѣшкой и никогда съ любовью. Она не осуждала матери; она порицала себя за то, что чувствовала къ ней болѣе страха, нежели любви. "Можетъ быть, " говорилъ этотъ ангелъ, «эта строгость была необходима. Не приготовила ли она меня къ моей настоящей жизни?»
— Мы жили въ одной сферѣ, сказалъ я: вы на востокѣ, я на западѣ.
Она покачала головою съ выраженіемъ отчаянія.
— Вамъ востокъ, мнѣ западъ. Вы будете счастливы, я умру съ горя. Мущины располагаютъ своей судьбою, моя же неизмѣина. Никакая власть не въ состояніи разорвать моей тяжелой цѣпи.
Считая насъ близнецами одной матери, она думала, что довѣренность должна быть неограниченна между братьями. Послѣ вздоха, свойственнаго чистымъ душамъ въ минуту признанія, она пересказала мнѣ первые дни своего замужства, обманутую надежду, все возобновившееся несчастіе. Подобно мнѣ, она испытала всѣ эти мелочи, важныя для душъ, которыхъ все существо потрясается при малѣйшемъ ударѣ. Каждый день она переходила отъ горести къ горести. Г. де Морсофъ, присвоивъ сбереженныя ею деньги, забывалъ ей давать ихъ на самый нужный расходъ. Онъ казался удивленнымъ, когда она, преодолѣвъ женскую робость, обращалась къ нему съ просьбою. Какой ужасъ овладѣлъ ею, когда передъ ней раскрылось болѣзненное состояніе этого человѣка! Оно обнаружилось первымъ порывомъ его безумнаго гнѣва. Какъ тяжело ей было сознаться въ его ничтожествѣ! Какія страданія произвели ея двукратные роды! Какой ужасъ, при видѣ двухъ младенцевъ, почти мертвыхъ! Какое мужество было ей нужно, чтобы сказать себѣ: «Я вдохну въ нихъ новую жизнь; я каждый день буду снова раждать ихъ!» — Ея несчастіе развивало новые шипы при каждой побѣжденной трудности. Взобравшись на утесъ, она открывала передъ собою новыя степи, которыя ей должно было проходишь до того дня, когда она совершенію постигла мужа, сложеніе дѣтей, совершенно узнала страну, въ которой ей должно было проводить всю жизнь. Наконецъ, прибавила она, должно прожить съ нами нѣсколько мѣсяцевь, чтобы узнать, сколькихъ трудовъ мнѣ стоитъ улучшеніе Клошгурда. Я должна прибѣгать къ самымъ льстивымъ убѣжденіямъ, чтобы склонить его на самое выгодное дѣло. Какая дѣтская злость, когда который нибудь изъ моихъ совѣтовъ не вдругъ удается! Съ какою радостію приписываетъ онъ себѣ всякое добро! Какое терпѣніе необходимо мнѣ слышать однѣ жалобы, когда мое единственное занятіе состоитъ въ томъ, чтобы распоряжать его временемъ, согрѣвать воздухъ, которымъ онъ дышитъ, одѣвать цвѣтами путь жизни, который онъ усыпалъ каменьями. И вся моя награда — этотъ ужасный припѣвъ: «Я умру: жизнь мнѣ въ тягость!» Если у него гости, все исчезаетъ: онъ становится ласковъ и привѣтливъ. Зачѣмъ же онъ не хочетъ быть такимъ для своего семейства? Скупой на домашніе расходы, онъ былъ бы расточителенъ для меня, если бы я этого захотѣла. Но мнѣ ничего не нужно, а домъ его такъ трудно содержать. Не думая о томъ, что я буду матерью, заботясь единственно о его счастіи, я пріучила его видѣть во мнѣ свою жертву, между тѣмъ мнѣ стоило бы только нѣсколькихъ ласкъ, чтобы управлять имъ, какъ ребенкомъ. Но я не могу унизиться до такой степени: выгоды дома требуютъ, чтобы я казалась спокойною и холодною, какъ мраморъ, не взирая на то, что я одарена отъ природы душею нѣжною и довѣрчивою. И должно сказать, что эти безпрестанныя потрясенія, это напряженіе душевныхъ силъ въ теченіе десяти лѣтъ убили меня. Чувствительность моя теперь совершенно безъ энергіи. Часто мнѣ недостаетъ уже мужества, съ которымъ я прежде переносила грозы. Да, часто я сознаю себя побѣжденною. Безъ морскихъ ваннъ и нѣсколькихъ мѣсяцевъ спокойствія, я погибну. Г-нъ де Морсофъ убьетъ меня и себя.
— Въ такомъ случаѣ почему не поѣхать вамъ на нѣсколько времени въ приморскій городъ?
— Вопервыхъ потому, что Г. де Морсофъ очень хорошо чувствуетъ свое положеніе, хотя и не хочетъ въ этомъ сознаться. Удались я, и онъ будетъ считать себя погибшимъ; все бы пошло иначе. Вы видѣли во мнѣ мать, которая защищаетъ своихъ птенцовъ отъ кохтей ястреба. Но вы еще не знаете, какихъ попеченій требуетъ самъ Г. де Морсофъ. Въ теченіе дня онъ разъ двадцать меня спроситъ. Это еще ничего. Я учитель Жака и гувернантка Магдалины. Это все ничего. Я прикащикъ и управитель. Вы поймете со временемъ, какого неусыпнаго, утомительнаго надзора требуетъ наше имѣніе. Доходы наши состоятъ большею частію изъ натуральныхъ произведеній. Должно самимъ заботиться о продажѣ хлѣба, скота и плодовъ. Если бы я уѣхала, мы совершенно бы разорились. Никто не сталъ бы его слушать. Его приказанія чаще всего противорѣчатъ одно другому. Ни одинъ слуга не остался бы у него; онъ ворчливъ, вспыльчивъ и не внушаетъ никакого почтенія. Вы видите, что я привязана къ Клошгурду, какъ эти свинцовыя фигуры къ нашимъ кровлямъ. Я ничего отъ васъ не скрыла, государь мой! Ни одинъ человѣкъ во всей странѣ не подозрѣваетъ нашихъ семейныхъ отношеній, а теперь онѣ вамъ извѣстны. Говорите объ этомъ только хорошее, и вы будете имѣть полное право на мое уваженіе… на мою признательность, прибавила она, смягчивъ еще голосъ. На такомъ условіи вы всегда можете посѣщать Клошгурдъ, всегда найдете въ немъ друзей.
— Ахъ, сказалъ я, что мои страданія передъ вашими! Вы, вы однѣ….
— Нѣтъ, подхватила она съ кроткой улыбкой, которая тронула бы мраморъ. Мой разсказъ показалъ вамъ только жизнь съ ея настоящей точки, а не такъ, какъ рисовало вамъ ея воображеніе: каждый человѣкъ имѣетъ дурную и хорошую сторону. Если бы я вышла за расточителя, онъ разорилъ бы меня. Молодой, пылкій человѣкъ сталъ бы искать успѣховъ въ свѣтѣ; я не долго бы сохранила его сердце. Я умерла бы отъ ревности. Я ревнива! вскричала она съ заглушаемымъ жаромъ. А Г. де Морсофъ любитъ меня, сколько можетъ; онъ кладетъ къ ногамъ моимъ всю любовь, къ которой только способно его сердце. Вѣрьте мнѣ: жизнь, озаренная любовью, есть исключеніе въ земномъ удѣлѣ. Смотрите, всѣ цвѣты увядаютъ. За радостью всегда слѣдуетъ горе. Дѣйствительная жизнь соткана изъ испытаній. Эмблема ея — эта крапива, которая ростетъ тамъ, внизу террасы, и безъ солнца зеленѣетъ на своемъ стеблѣ. Здѣсь, какъ въ странахъ сѣвера, небо рѣдко улыбается; за то улыбка его восхитительна и вознаграждаетъ за многія страданія. Къ тому же женщины, которыя живутъ исключительно чувствомъ матери, привязываются по мѣрѣ ихъ пожертвованій. Когда я отвожу на себя грозу, которая готова разразиться надъ дѣтьми или домашними, я чувствую удовольствіе, которое одушевляетъ меня новою силою. Притомъ Богъ не оставляетъ меня безъ надежды. Здоровье дѣтей моихъ становится все лучше и лучше; жилище наше украсилось; состояніе поправляется. Кто знаетъ, не будетъ ли старость Г. де Морсофъ счастлива и спокойна моими стараніями! Вѣрьте, существо, которое надѣется предстать предъ Вышняго Судію съ зеленой пальмой въ рукѣ, ведя за собою тѣхъ, которые проклинали жизнь и нашли въ немъ утѣшеніе, это существо превратило свои горести въ наслажденіе! Если мои страданія послужатъ ко благу моего семейства, можно ли будетъ назвать ихъ страданіями?
— Да, сказалъ я; но, какъ и мои, онѣ были необходимы, чтобы тѣмъ живѣе дать намъ почувствовать сладость плода, созрѣвшаго на утесѣ. Теперь мы насладимся потоками любви, освѣжающими душу; жизненный сокъ оживитъ снова поблекшія вѣтви. Посмотрите, какіе пути привели насъ другъ ко другу. Какой магнитъ указывалъ намъ путь на суровомъ, безбрежномъ океанѣ къ источнику сладкихъ водъ, который журчитъ у подошвы горы, на золотомъ пескѣ, между цвѣтущими берегами? кто каждый годъ связывалъ новой нитью наши узы? Не разлучайте тѣхъ, кого соединило само небо! Страданія, о которыхъ вы говорите, были сѣмяна, полною горстью разбросанныя сѣятелемъ; изъ нихъ произошла жатва, позлащенная прекраснѣйшимъ солнцемъ. Смотрите, вотъ наступилъ часъ рвать ее по класу! Какую силу долженъ я чувствовать, чтобы такъ говорить съ вами! отвѣчайте же мнѣ, или я болѣе не перейду Индру!
— Вы не произнесли слова любовь, прервала она строго, но говорили о чувствѣ, котораго я не должна, не могу понимать. Вы еще дитя. Я вамъ прощаю въ послѣдній разъ. Знайте, государь мой, что сердце мое упоено материнскою любовію! Я люблю Г. де Морсофъ не по долгу, не по расчету, въ надеждѣ вѣчной награды, но по непреодолимому чувству, которое привязываетъ меня къ нему всѣми фибрами моего сердца. Меня не принуждали итти за него. Я рѣшилась на этотъ бракъ по сочувствію къ несчастнымъ. Не женщинамъ ли исцѣлять раны судьбы, быть Ангеломъ утѣшителемъ несчастныхъ? Моя исповѣдь не показала ли вамъ трехъ дѣтей, на которыхъ любовь должна изливать цѣлебную росу, которымъ посвящена душа моя со всѣми ея чувствами? Не возмущайте сердца матери. Моя супружеская вѣрность неприкосновенна; но не говорите мнѣ болѣе такимъ языкомъ. Если вы не уважите этого простаго запрещенія, я предупреждаю васъ, двери нашего дома навсегда для васъ затворятся. Я вѣрила дружбѣ чистой, братству по выбору, которое вѣрнѣе, нежели братство по крови. Я искала друга, который выслушалъ бы меня въ минуты слабости, когда ничѣмъ незаглушаемый, убійственный голосъ говоритъ въ душѣ друга истиннаго, съ которымъ мнѣ бы нечего бояться! Юность благородна, прямодушна, способна къ безкорыстнымъ пожертвованіямъ. Видя вашу настойчивость, признаюсь, я начинала вѣрить особенному предназначенію Провидѣнія. Я думала, что Оно послало мнѣ сердце, въ которое я могла бы излить свою горесть, когда она переполнитъ душу; съ которымъ я могла бы плакать, когда слезы необходимы, и задушили бы меня, если бы я ихъ удерживала. Такимъ образомъ жизнь моя, драгоцѣнная для дѣтей, могла бы продлиться до тѣхъ поръ, пока Жакъ придетъ въ совершенный возрастъ. Но не значитъ ли это быть слишкомъ самолюбивой? Можетъ ли существовать Петраркова Лаура? Я ошиблась. Богу не угодно этого. Должно умереть безъ друзей, одинокой, какъ солдатъ на своемъ постѣ. Духовникъ мой строгъ, неумолимъ; а тетушка не существуетъ!
Двѣ крупныя слезы выкатилась изъ ея глазъ и заблестѣли на щекахъ при лунномъ сіяніи. Я подхватилъ ихъ и выпилъ съ благоговѣйнымъ жаромъ. Она посмотрѣла на меня съ кроткимъ недоумѣніемъ.
Этими драгоцѣнными слезами, сказалъ я, хочу я запечатлѣть нашъ священный союзъ. Любить безъ надежды есть еще счастіе. Ахъ, какая женщина могла бы доставишь мнѣ живѣйшую радость! Я принимаю условіе, хотя для меня оно вмѣщаетъ однѣ страданія. Я отдаюсь вамъ всею душею. Я буду для васъ тѣмъ, чѣмъ вы желаете.
Она остановила меня движеніемъ руки и сказала съ глубокимъ выраженіемъ: Я согласна заключить союзъ, если вы обѣщаете мнѣ никогда не стягивать узъ, которыя насъ будутъ соединять.
— Да…. но послушайте: я желалъ бы имѣть для васъ имя, которымъ бы васъ никто не называлъ, какъ и чувство мое къ вамъ не будетъ имѣть подобнаго.
— Вы многаго требуете; но я не такъ мала, какъ вы думаете. Г. де Морсофъ зоветъ меня Бланкою. Существо, которое я любила болѣе всего на свѣтѣ, называло меня Генріеттою, Генріетою я буду и для васъ.
Она прислонилась къ забору и смотрѣла на волны Иидры.
— Хорошо ли вы дѣлаете, другъ мой, что съ перваго шага прошли все поприще? Вы однимъ разомъ испили чашу, которую поднесла вамъ дружба. Г. де Морсофъ, продолжала она послѣ минутнаго молчанія, имѣетъ благородную гордость и способенъ понимать и цѣнить ее въ другихъ. Можетъ быть, изъ любви ко мнѣ; вы согласились бы забыть его слова. Но не дѣлайте этого. Если онъ самъ ихъ не помнитъ, то завтра узнаетъ отъ меня. Не приходите нѣсколько времени въ Клошгурдъ; онъ васъ за это будетъ болѣе уважать. Въ воскресенье, выходя изъ церкви, онъ самъ къ вамъ подойдетъ. Я знаю его: онъ загладитъ свой проступокъ и будетъ васъ болѣе любить за то, что вы считаете его человѣкомъ, обязаннымъ отвѣчать за свои слова и поступки.
— Пять дней не видать; не слыхать васъ!
— Не говорите мнѣ никогда съ такимъ жаромъ!
Мы обошли раза два террасу въ молчаніи. Поздно, пора разстаться, сказала она повелительнымъ тономъ, который доказывалъ, что она считала уже меня своею собственностью.
Я хотѣлъ поцѣловать ея руку; опа отняла ее, потомъ опять возвратила и сказала умоляющимъ голосомъ: Берите ее тогда только, когда я сама вамъ дамъ ее. Оставьте мнѣ мою свободную волю: нынче я буду вещью; вамъ принадлежащею, чего не должно быть.
Я вышелъ черезъ калитку сада. Въ ту минуту, когда она хотѣла запереть ее за мной, она опять ее растворила; протянула мнѣ свою руку. «Право, вы такъ были добры сегодня; вы утѣшили всю мою будущность. Возьмите, другъ мой, возьмите!»
Я нѣсколько разъ сряду цѣловалъ ея руку, и когда поднялъ голову, увидѣлъ слезы въ ея глазахъ. Когда вышелъ на дорогу въ Фрапель, я могъ долго еще видѣть ея бѣлое платье, освѣщенное луною; черезъ нѣсколько минутъ въ окнѣ ея заблестѣлъ огонь.
— О, моя Генріетта! вскричалъ я; тебѣ чистѣйшая любовь, которая когда-либо существовала въ мірѣ!
Я чувствовалъ неописанное блаженство. Обширное поприще открывалось для преданности, которой всегда преисполнено юное сердце, и которая въ моемъ такъ долго оставалась безплодною. Простое да обязало меня навсегда хранить въ душѣ пламенную любовь, не выходить никогда изъ предѣловъ простой дружбы. Всѣ благородныя чувства пробудились во мнѣ и наполняли душу мою восхитительной гармоніей.
Дойдя до Фрапеля, я хотѣлъ остаться еще нѣсколько времени подъ роскошнымъ, голубымъ сводомъ, усѣянномъ звѣздами, припоминать слова безпредѣльной довѣренности, слышать еще разъ это пѣніе раненой горлицы, собрать въ воздухѣ изліянія души, которая теперь принадлежала мнѣ! Какъ велика она была для меня, съ ея глубокимъ забвеніемъ себя, съ ея состраданіемъ къ страждущимъ, съ ея самоотверженіемъ! Она была тверда и весела на кострѣ мученицы! Я удивлялся ея свѣтлому лику, который носился передо мною во мракѣ; стараясь постигнуть смыслъ ея словъ, я находилъ въ нихъ высокое, таинственное значеніе. Быть можетъ, она хотѣла, чтобы я былъ для нее тѣмъ, чѣмъ была она для своего маленькаго міра; отъ меня хотѣла она заимствовать силу и утѣшеніе. Эта мысль уносила меня въ воздушныя пространства, въ небо моихъ первыхъ мечтаній, и изъясняла страданія моего дѣтства счастіемъ, которымъ я тогда наслаждался!
Геніи, угасшіе въ слезахъ, страждущія сердца, души высокія, неизвѣстныя міру, невинные изгнанники, отверженныя дѣти, вы всѣ, которые вступили въ жизнь стезями безплодными и трудными; вы, которыхъ вездѣ встрѣчали холодныя сердца, уста безъ привѣта, уши безъ вниманія! не ропщите на свою долю. Вы только можете знать блаженство, которое наполняетъ душу въ ту минуту, когда мы находимъ сердце, полное соучастія, слухъ, который склоняется къ разсказу нашихъ страданій, взоръ, отвѣчающій нашему. Одна минута изглаживаетъ годы прежнихъ горестей. Думы скорбныя, слезы, отчаяніе, все прошедшее, но не забытое; это узы, которыя болѣе и болѣе связываютъ васъ съ родною душей. Прекрасная святою любовію, женщина становится наслѣдницею утраченныхъ вздоховъ; она возвращаетъ намъ вдвойнѣ обманутую привязанность; прежнія скорби являются какъ дань, должная судьбѣ за безпредѣльное блаженство, въ день этого духовнаго обрученія сердецъ…. Братья мои по душѣ, вы поймете, чѣмъ стала Г-жа де Морсофъ для меня, бѣднаго, одинокаго!
II.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.
править
Въ продолженіе пяти дней я не переходилъ за Индру. Въ это время въ Клошгурдѣ случились важныя происшестія. Г. де Морсофъ получилъ чинъ фельдмаршала, крестъ св. Лудовика и четыре тысячи франковъ пенсіи. Тесть его, Герцогъ Ленонкуръ Живри, возведенный въ достоинство Пера, занялъ свое прежнее мѣсто при дворѣ, получилъ обратно свое имѣніе, равно какъ и помѣстья жены его. Такимъ образомъ Г-жа де Морсофъ стала одной изъ богатѣйшихъ наслѣдницъ въ Турени. Мать ея привезла ей сто тысячь франковъ, которые составляли ея приданое и до сихъ поръ не были уплачены, хотя Г. де Морсофъ никогда объ немъ не упоминалъ. Во всемъ, что касалось до внѣшней жизни, онъ оказывалъ самое благородное безкорыстіе. На эту сумму и сбереженныя имъ деньги онъ былъ въ состояніи купить два сосѣднія имѣнія, которыя приносили около девяти тысячъ ливровъ дохода. Сынъ его долженъ былъ наслѣдовать достоинства дѣда и помѣстья обѣихъ фамилій съ правомъ маіоратства, которое Г. де Морсофъ хотѣлъ для него выпросить. Магдалина могла надѣяться на выгодное замужство и хорошее приданое.
Пріѣздъ Герцогини де Ленонкуръ былъ важнымъ происшествіемъ для всей провинціи. съ прискорбіемъ думалъ я о ея знатности, надменности, которая не могла не сообщиться нѣсколько и дочери. Что значилъ я, бѣдный, лишенный всякой надежды, кромѣ собственнаго мужества и способностей?
Въ воскресенье, стоя у обѣдни съ Г. и Г-жею де Шессель, я не переставалъ смотрѣть на противуположную сторону, гдѣ находились мѣста для Г. де Морсофъ и его семейства. Но напрасно: соломенная шляпка, которая скрывала лице моей обожаемой Генріеты, ни разу не оборотилась ко мнѣ. Она молилась съ жаромъ; пламенная вѣра придавала ея положенію трогательное, умилительное выраженіе.
По выходѣ изъ церкви, Г-жа де Шессель предложила своимъ сосѣдямъ провести у ней два часа, которые отдѣляютъ въ сельскихъ приходахъ обѣдню отъ вечерни, вмѣсто того, чтобы два раза переходить Индру и лугъ по такому жару. Предложеніе было принято. Г. де Щессель повелъ Герцогиню, Г. де Морсофъ его жену, а я Г-жу де Морсофъ. Во время этого перехода я въ первый разъ чувствовалъ ея нѣжную руку въ моей. Мы шли черезъ паркъ. Солнечные лучи, пробираясь сквозь листья, рисовали на усыпанныхъ пескомъ дорожкахъ прелестные и разнообразные узоры. Тысяча различныхъ чувствъ волновали меня.
— Что съ вами? промолвила она, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, котораго не смѣлъ я прервать. Сердце ваше такъ сильно бьется.
— Я узналъ счастливыя для васъ известія, и подобно всѣмъ, которые любятъ безпредѣльно, боюсь, чтобы почести не измѣнили вашей дружбы.
— Фи! Если вы еще разъ смѣете это подумать, я не только буду презирать, я забуду васъ навсегда.
Въ отвѣтъ я только могъ взглянуть на нее полнымъ блаженства взоромъ.
— Вы знаете, что намъ не возможно оставить Клошгурдъ. По моему совѣту Г. де Морсофъ отказался отъ предлагаемой ему должности. Это вынужденное безкорыстіе, прибавила она съ горькою усмѣшкой; полезно нашему сыну. Е. В. Король отозвался очень милостиво, что онъ обратитъ на него награды, которыхъ мы не хотѣли принять. Теперь воспитаніе Жака должно быть главнымъ предметомъ нашихъ попеченій. Онъ будетъ представителемъ обоихъ домовъ, и долженъ содѣлаться достойнымъ этой чести. До сихъ поръ моихъ стараній было достаточно для его образованія. Теперь я буду заботишься о пріисканіи приличнаго наставника. Но послѣ, кто сохранитъ мнѣ его въ этомъ ужасномъ городѣ, гдѣ все представляетъ опасность для тѣла и души?… Другъ мой! продолжала она дрожащимъ голосомъ, кто взглянетъ со вниманіемъ на это возвышенное чело и проницательный взоръ, тотъ угадаетъ въ васъ съ перваго раза существо, которому предназначена высокая судьба. Направьте свой полетъ, будьте нѣкогда крестнымъ отцемъ, покровителемъ нашего сына. Ступайте въ Парижъ. Если ваше семейство не захочетъ вамъ помогать, мой отецъ, особенно моя мать, которая имѣетъ необыкновенную способность къ дѣламъ, будетъ вамъ очень полезна. Пользуйтесь этимъ вліяніемъ. Оно облегчитъ вамъ первые шаги на поприщѣ службы. Употребите избытокъ вашихъ силъ на удовлетвореніе благороднаго честолюбія.
— Я понимаю васъ, прервалъ я; честолюбіе содѣлается моею страстію. Я пойду, возвышусь самъ собою; отъ васъ я все приму, отъ другихъ — ничего.
— Ребячество!.. прошептала она, съ трудомъ удерживая улыбку удовольствія.
— Къ тому вѣдь я посвятилъ себя вамъ. Размышляя о нашемъ положеніи, я придумалъ средство соединиться съ вами неразрывными узами…
Легкій трепетъ пробѣжалъ по ея тѣлу. Она остановилась и посмотрѣла на меня.
— Что хотите вы сказать? говорила она, оставшись немного назади общества.
— Скажите мнѣ откровенно, какъ вы хотите, чтобы я любилъ васъ?
— Какъ любила меня тетушка; позволивъ вамъ называть меня избраннымъ ею именемъ, я передала вамъ ея право.
— И такъ я буду любить безъ надежды, съ неограниченною преданностію. Я вступлю въ Семинарію, выйду священникомъ и буду воспитывать Жака. Вашъ Жакъ будетъ для меня другимъ я. Политическія мнѣнія, мысли, чувства, силу духа, терпѣніе — все передамъ ему. Такимъ образомъ я буду жить съ вами, и любовь моя не будетъ никому казаться неприличною. Вы не должны бояться тогда порывовъ страсти, которымъ я однажды долженъ былъ уступить. Пусть это пламя сожжетъ меня, но я клянусь любить васъ любовью чистою, святою.
Она поблѣднѣла и говорила мнѣ скорымъ, прерывистымъ голосомъ: «Феликсъ! не связывайте себя клятвою, которая въ послѣдствіи можетъ быть препятствіемъ вашему счастію. Я умру съ горя, если буду невинной причиною такого самоубійства. Дитя! развѣ отчаяніе любви есть призваніе? Подождите, узнайте жизнь, чтобы судишь ее. Я хочу этого. Я вамъ приказываю. Я вамъ запрещаю это. Оставайтесь свободны. Вамъ только двадцать второй годъ. Еще вы не знаете, что готовитъ вамъ судьба въ будущемъ. Боже мой! неужели я ошиблась въ васъ? Я думала однако, что двухъ мѣсяцевъ достаточно, чтобы узнать нѣкоторыя души.
— Чего желаете вы? спросилъ я съ пламеннымъ взоромъ.
— Другъ мой! пользуйтесь помощію, которую я вамъ предлагаю; возвысьтесь, упрочьте свою судьбу, и потомъ вы узнаете, чего хочу. До тѣхъ поръ, прибавила она, проговариваясь, не выпускайте никогда руку Магдалины.»
Послѣднія слова были сказаны мнѣ на ухо; онѣ доказывали, какъ сильно занимала ее моя будущность.
— Магдалина! вскричалъ я, никогда!
Этотъ отвѣтъ отбросилъ насъ снова въ молчаніе, полное волненія. Души наши находились подъ вліяніемъ борьбы, которая оставляетъ въ ней вѣчные, неизгладимые слѣды. Тогда мы были противъ воротъ сада Фрапеля. И теперь еще у меня передъ глазами двѣ обрушившіяся колонны, увитыя плющемъ, обросшія мохомъ, травою и терновникомъ. Вдругъ мысль о смерти Г. де Морсофъ, какъ молнія, блеснула въ моемъ умѣ. Я понимаю васъ! вскричалъ я.
— Слава Богу! отвѣчала она голосомъ, ясно выражавшимъ, что я предполагалъ въ ней мысли, которыя никогда ей не приходили. Чистота ея души извлекла у меня слезы, которыя отравило себялюбіе; она не до вольно любила меня, чтобы желать своей свободы. Любовь, которая содрогается при мысли о преступленіи, предполагаетъ границы, а она должна быть безпредѣльна. Сердце мое сжалось.
Она не любитъ меня! думалъ я, и цѣловалъ Магдалину въ голову, чтобы не дашь прочитать въ душѣ моей.
— Я боюсь вашей матери, сказалъ я Графинѣ, чтобы снова завязать разговоръ.
— И я также, отвѣчала она съ милымъ, ребяческимъ движеніемъ. Не забудьте называть ее Г-жею Герцогинею и, относясь къ ней, говорить въ третьемъ лицѣ. Нынѣшнее поколѣніе отвыкло отъ наблюденія этихъ формъ наружной вѣжливости; но сдѣлайте это для меня. Къ тому же уважать женщинъ какихъ бы ни было лѣтъ и общественныя отличія, не разбирая ихъ, всегда означаетъ тонкій вкусъ и хорошее воспитаніе. Вы теперь находитесь въ той эпохѣ жизни, когда выборъ партіи рѣшаетъ судьбу. Будьте же той стороны, къ которой вы принадлежите по рожденію, особенно, прибавила она съ улыбкой, когда она торжествуетъ.
Слова ея тронули меня до глубины сердца. Здравая политика выказывалась въ нихъ изъ-подъ теплаго покрова чувства; это-то соединеніе и придаетъ такую прелесть женщинамъ; отъ того-то онѣ умѣютъ самымъ безплоднымъ разсужденіямъ придавать такую увлекающую занимательность.
На обширномъ дворѣ Фрапеля мы нашли остатокъ общества. Графъ представилъ меня очень лестнымъ образомъ Герцогинѣ, которая стала мѣрять меня холоднымъ и неподвижнымъ взглядомъ. Она была пятидесяти-пяти лѣтъ, еще съ замѣчательной наружностью и величавыми пріемами. Смотря на ея суровые, голубые глаза, на худощавое, поблекшее лице, высокій ростъ, рѣдкія движенія, я тотчасъ узналъ надменное племя, отъ котораго происходила моя мать. Такъ точно Минералогистъ въ минуту отличаетъ Шведское желѣзо. Я старался не быть съ нею ни грубымъ, ни раболѣпнымъ, какъ Г. де Морсофъ, и такъ хорошо сыгралъ мою ролю, что когда мы пошли къ вечернѣ, Графиня шепнула мнѣ: прекрасно!… продолжайте!… Г. де Морсофъ подошелъ ко мнѣ, взялъ меня за руку и сказалъ: «Ты не сердишься, Феликсъ, не правда ли? Я былъ немного вспыльчивъ но вы извините вашего стараго товарища. Нѣкоторыя дѣла отзываютъ меня въ Туръ. Не забывайте Клошгурда. Я совѣтую вамъ не упускать случая короче ознакомиться съ моей тещей. Ея домъ будетъ служить образцемъ въ С. Жерменскомъ предмѣстіи. Она имѣетъ удивительныя познанія и въ состояніи изъяснить вамъ гербъ какъ перваго, такъ и послѣдняго дворянина въ Европѣ.»
Хорошій вкусъ Графа, а можетъ быть совѣты его добраго домашняго генія показались въ этомъ случаѣ. Онъ умѣлъ держать себя безъ надменности и оскорбительной учтивости. Это возбудило нѣкоторую благодарность въ Г. и Г-жѣ де Шессель и заставило ихъ принять приглашеніе на обѣдъ въ слѣдующій четвергъ. Я понравился Герцогинѣ. Ея внимательные, испытующіе взгляды доказывали, что дочь ея говорила обо мнѣ.
По возвращеніи изъ церкви, она начала меня распрашивать о всѣхъ подробностяхъ нашей фамиліи, и при каждомъ отвѣтѣ становилась ласковѣе, подобно тому, какъ поступилъ со мной въ первый разъ Г. де Морсофъ; взглядъ ея потерялъ выраженіе надменности, которымъ счастливцы сего міра какъ будто заставляютъ васъ измѣрять разстояніе, которое находится между вами и ими. Она сама сообщила мнѣ множество подробностей касательно нашего семейства и отличій, объ которыхъ я не имѣлъ никакого понятія, равно какъ и о титулѣ Виконта, который принадлежалъ мнѣ въ силу какой-то статьи Хартіи.
— Я знаю только, что я навѣки вашъ рабъ, говорилъ я тихо Графинѣ. Всѣ чудеса, производимыя волшебнымъ жезломъ Реставраціи, были ничто въ моихъ глазахъ. Одно слово, одно движеніе Г-жи де Морсофъ были для меня несравненно важнѣе. Что мнѣ до тайнаго совѣта и политики, до всего въ мірѣ? Мое единственное честолюбіе было любить Генріету болѣе, нежели Петрарка любилъ Лауру.
Въ тотъ день въ Клошгурдѣ собралось многочисленное общество. Какое восхитительное чувство для юноши, видѣть возлюбленную всѣхъ прелестнѣе, предметомъ страстныхъ взглядовъ и одному понимать стыдливо-кроткое выраженіе ея взоровъ, всѣ оттѣнки ея голоса, чтобы находить въ разговорѣ ея, по видимому легкомъ и насмѣшливомъ, слѣдъ постояннаго чувства; вмѣстѣ съ этимъ я былъ мучимъ ревностью и страхомъ, чтобы она не увлеклась свѣтскими развлеченіями, Г. де Морсофъ, счастливый оказываемымъ ему вниманіемъ, почти помолодѣлъ отъ удовольствія. А я смѣялся съ Магдалиной; подобно всѣмъ дѣтямъ, а которыхъ тѣло изнемогаетъ подъ вліяніемъ души, она забавляла меня замѣчаніями, удивительными для ея возраста, насмѣшливыми безъ желчи и нещадившими никого. Это былъ очаровательный день! Видя меня столь счастливымъ, Генріета была то же весела
— Эти лучи въ моей жизни, мрачной и туманной, были для меня неизъяснимо пріятны, говорила она мнѣ на другой день.
Г. де Морсофъ уѣхалъ съ утра въ городъ,
Важный споръ зашелъ между матерью и дочерью. Герцогиня настаивала, чтобы ГрафИня ѣхала съ ней въ Парижъ и заняла мѣсто при дворѣ. Генріета, которая слыла а всѣхъ счастливою въ своемъ семейномъ кругу, не хотѣла открывать даже матери своихъ ужасныхъ страданій и ничтожества своего мужа. Для этого самаго она уговорила его уѣхать въ городъ. Она представляла матери, какое спасительное вліяніе чистое небо, теплый воздухъ должны имѣть на здоровье ея дѣтей. Но честолюбивой Герцогинѣ было до нихъ какое дѣло. Она напрасно прибѣгала поперемѣнно къ просьбамъ, убѣжденіямъ, доказательствамъ дружбы, угрозамъ, и заключила той же ироніею, которую я замѣчалъ въ подобныхъ случаяхъ въ моей матери.
Тѣ, которые обладаютъ ничѣмъ не замѣняемымъ счастіемъ имѣть добрую, нѣжную мать, не поймутъ мученій, которыя вытерпѣла Генріета въ продолженіе десяти дней. Чтобы представить себѣ борьбу между холодною, расчетливою, себялюбивою женщиною и дочерью ея, которой откровенная, теплая доброта никогда не истощалась, должно вообразить лилію, съ которой сердце мое всегда ее сравнивало, перетертую зубцами желѣзной машины.
Мать ея не понимала ее. Она тотчасъ стала подозрѣвать между нами любовишку, какъ она выражалась. Это навсегда раздѣлило ихъ.
Проникните въ тайную жизнь семействъ; почти вездѣ вы найдете глубокія, неизлечимыя раны, которыя уменьшаютъ природныя связи; это или страсти живыя, умилительныя, которыя сходство характеровъ дѣлаетъ вѣчными; смерть, разрывая ихъ, оставляетъ въ душѣ скорбь, ничѣмъ незаглушаемую; или постоянная ненависть, которая постепенно охлаждаетъ сердце и изсушаетъ слезы въ минуту вѣчной разлуки.
Безпрестанно мучимой всѣми, даже своими двумя страждущими ангелами, какъ можно было этой бѣдной душѣ не любить того, кто ее не мучилъ, кто желалъ составишь вокругъ нея тройную ограду, чтобы защитить ее отъ грозы, отъ всѣхъ ударовъ, отъ всякаго прикосновенія? Я страдалъ отъ ея новыхъ огорченій, но я же былъ и счастливъ ими, чувствуя, что на моей груди придетъ она укрыться отъ бури. Тогда-то я научился давать истинную цѣну ея спокойствію въ горѣ, ея неистощимому терпѣнію; тогда-то я лучше понялъ смыслъ словъ; любите меня, какъ меня любила тетушка.
— Такъ вы совсѣмъ не имѣете никакого честолюбія? спросила меня однажды сурово Герцогиня.
— Сударыня! отвѣчалъ я, бросивъ на нее строгій взоръ, я чувствую въ себѣ силу, которая могла бы покорить свѣтъ; но мнѣ дватцать-первый годъ, и я одинъ.
Она посмотрѣла на дочь съ удивленіемъ. До сихъ поръ она думала, что дочь заглушала во мнѣ честолюбіе, чтобы удержать меня при себѣ. Пребываніе Герцогини въ Клошгурдѣ было временемъ безпрестаннаго принужденія. Не возможно было на минуту отбросить маску этикета. Наконецъ наступилъ желанный четвергъ; это былъ утомительный, несносный день, послѣ котораго Герцогиня поѣхала наслаждаться блескомъ двора, а въ Клошгурдѣ водворился прежній порядокъ.
Моя маленькая ссора съ Графомъ сблизила насъ болѣе прежняго. Теперь я могъ приходишь нѣсколько разъ на день, не возбуждая ни малѣйшаго подозрѣнія; и съ часу на часъ каждую минуту укрѣплялся нашъ братскій союзъ, основанный на взаимной довѣренности. Графиня обнимала и меня своей материнскою, чистою любовью; моя же пламенная, безпокойная любовь въ ея отсутствіи заимствовала отъ нее святость и спокойствіе. Если вы спросите меня, какимъ образомъ въ мои лѣта я могъ осуществить то, что такъ давно уже считается мечтою, платоническую любовь? Я скажу вамъ, что не имѣлъ духа мучить моею страстію эту женщину, которая жила въ безпрестанномъ опасеніи за здоровье дѣтей, въ ожиданіи домашней грозы отъ малѣйшаго измѣненія въ нравѣ мужа; которая просиживала а кровати дѣтей минуты отдыха, которыя давалъ ей мужъ? Звукъ слова, нѣсколько громко произнесеннаго, потрясалъ ея нервы; всякій порывъ огорчалъ ее; она требовала любви, тайной силы, смягченной нѣжностью, того, чѣмъ она была для другихъ. Ея чистота сообщалась всему, ея окружающему; ея самоотверженіе безъ награды имѣло что-то высокое; живая, таинственная вѣра, которая служила у ней основаніемъ, связью всѣмъ прочимъ добродѣтелямъ, разливалась вокругъ ея, какъ благовоніе фиміама. Въ послѣдствіи я яснѣе постигъ причину полноты моего счастія; тогда никакая забота не развлекала меня, никакая привязанность не мѣшала любви моей разливаться, подобно потоку, и уносить съ собой всѣ мои мысли. Позднѣе мы любимъ въ женщинѣ женщину; въ первомъ предметѣ нашей страсти мы любимъ все; дѣти ея дороги намъ, какъ наши; домъ ея становится нашимъ домомъ, выгоды ея нашими выгодами. Мы любимъ ея платье и домашніе приборы; ея потери для насъ чувствительнѣе собственныхъ. Эта любовь побуждаетъ насъ жить въ другомъ и для другаго, между тѣмъ, какъ послѣ мы требуемъ себѣ въ даръ жизни другаго существа; мы желаемъ, чтобы женщина оживила своими богатыми чувствами нашу увядшую душу. Скоро я сталъ у нихъ домашнимъ, и тогда-то въ первый разъ я отдохнулъ душею. Сердцѣ мое освѣжилось во всѣхъ своихъ частяхъ. Только мущинѣ понятно несравненное удовольствіе, быть въ чужомъ домѣ любимцемъ хозяйки, средоточіемъ ея привязанности. Тогда собаки не лаютъ на васъ, слуги узнаютъ по какому-то инстинкту ваши права; дѣти, со врожденной имъ довѣренностью, и зная, что часть ихъ не уменьшится, дѣти угадываютъ въ васъ друга и родню; онѣ ласкаются къ вамъ какъ кошки, оказываютъ надъ вами этотъ милый деспотизмъ, который они берегутъ только для любимыхъ и любящихъ; они скромны и становятся невинными сообщниками вашей тайны; они приходятъ къ вамъ на цыпочкахъ, улыбаются вамъ и также уходятъ; для васъ все спѣшитъ, все васъ любитъ и повинуется вамъ. Истинная страсть подобна пышному цвѣтку, который еще болѣе плѣняетъ взоръ, когда онъ выростаетъ на безплодной почвѣ. Но посреди моего счастія въ семействѣ, съ которымъ породнилось мое сердце, я испыталъ въ немъ также множество огорченій. До сихъ поръ Г. де Морсофъ нѣсколько еще принуждалъ себя со много, до сихъ поръ я видѣлъ его недостатки только въ массѣ; теперь я ихъ почувствовалъ во всемъ ихъ объемѣ и узналъ, съ какимъ благородствомъ умалчивала о нихъ Графиня, описывая мнѣ свою ежедневную борьбу. Тогда-то я узналъ его дурной нравъ со всѣхъ сторонъ, его жалобы безъ причины, раздражительность, постоянную жажду властвовать, которая каждую минуту желала бы новыхъ жертвъ. Когда вечеромъ мы шли прогуливаться, онъ самъ указывалъ намъ дорогу; возвратясь же домой, забывалъ объ этомъ и сваливалъ на другихъ вину своей усталости; жена всегда вела его противъ воли, куда хотѣла; она всегда стремилась брать надъ нимъ верхъ; онъ не могъ имѣть своей воли даже въ самыхъ малѣйшихъ обстоятельствахъ; онъ былъ нулемъ въ домѣ. Когда эти грубыя слова встрѣчали терпѣливое молчаніе, онъ досадовалъ, что находилъ преграду гнѣву; спрашивалъ: «неужели вѣра не предписывала женщинамъ угождать мужьямъ и позволяла презирать отцовъ своихъ дѣтей?» Такимъ образомъ онъ всегда умѣлъ тронуть нѣжную сторону своей жены, и наслаждался потомъ ея огорченіемъ. Въ другое время онъ впадалъ въ мрачное молчаніе, въ какое-то состояніе окаменѣлости, которое пугало его жену; она осыпала его нѣжнѣйшими попеченіями, а онъ позволялъ нѣжить и баловать себя, какъ своенравный ребенокъ, который радъ принимать угожденія, не заботясь о безпокойствѣ матери. Въ тотъ день, когда я обнялъ мыслію всѣ корни и вѣтви непріятностей, которыя, подобно повиликѣ, обвивали, стѣсняли движеніе этого семейства непримѣтными, но безчисленными нитями, затрудняли ходъ хозяйства, замедляли теченіе дѣлъ, въ тотъ день я почувствовалъ столь сильное благоговѣніе къ этой женщинѣ, что оно исполнило меня ужасомъ! Что былъ я въ сравненіи съ нею? Я плакалъ при этой мысли, и полный восторга, считалъ за счастіе раздѣлять ея страданія. Я добровольно подвергался ударамъ Графа, чтобы еще болѣе сблизиться съ нею. Она угадала меня и наградила позволеніемъ участвовать въ ея горестяхъ.
— Безъ васъ я бы не вынесла этой жизни, говорила мнѣ однажды Генріета, когда Г. де Морсофъ, какъ муха во время жаровъ, былъ злѣе, ядовитѣе, измѣнчивѣе обыкновеннаго. Графъ ушелъ спать. Мы остались въ бесѣдкѣ изъ акацій; дѣти, озаренныя розовымъ закатомъ, играли около насъ. Однѣ рѣдкія восклицанія облегали взаимныя мечты, въ которыхъ мы отдыхали отъ нашихъ страданій. Не было словъ для мыслей, но молчаніе еще болѣе, неограниченнѣе связывало наши души: обѣ онѣ утопали въ задумчивости, полной нѣги; обѣ блуждали въ свѣтломъ морѣ мечтаній, обѣ черпали въ немъ силу и свѣжесть. Взоры наши спрашивали: изо всѣхъ этихъ дней будемъ ли мы имѣть хотя одинъ день для себя?
Не взирая на упоительную поэзію вечера, которая сообщала природѣ что-то чистое и спокойное, не взирая на свѣтлую атмосферу, которая доносила къ намъ смягченные звуки дѣтскаго голоса и дышала вокругъ насъ тишиною и прохладою, пламя пробѣжало по моимъ жиламъ…. Въ эту минуту дружба не удовлетворяла меня: я взялъ руку Генріеты. Въ одно мгновеніе она стала Г-жею де Морсофъ, отдернула ее. Слезы выступили въ моихъ глазахъ. Она увидѣла ихъ, бросила на меня смягченный взоръ и сама поднесла мнѣ руку къ губамъ.
— Знайте, что это мнѣ будетъ стоить слезъ. Дружба, которая имѣетъ такія требованія, очень опасна.
Это огорчило меня; я сталъ осыпать ея упреками, говорилъ о своихъ страданіяхъ, укорялъ ее, что она съ такою жестокостію отказываетъ мнѣ въ малѣйшемъ облегченіи. Она принудила меня къ молчанію однимъ гордымъ взглядомъ, который, казалось, говорилъ мнѣ: а я развѣ не страдаю? Я, говорила она, увѣрена въ себѣ, что могу любитъ васъ какъ брата, не оскорбляя Божескихъ и человѣческихъ законовъ. Если вы не можете быть для меня болѣе чѣмъ братъ, менѣе чѣмъ любовникъ, то намъ должно разстаться; тогда я буду умѣть умереть, принося въ жертву Богу избытокъ жестокихъ страданій и горькихъ слезъ. Я сдѣлала для васъ болѣе, нежели должно, и я уже наказана за это!
Надобно было успокоить ее, обѣщать никогда ее не огорчать и любить въ двадцать лѣтъ, какъ старики любятъ свое послѣднее дитя.
На другой день я пришелъ къ ней рано. У ней не было цвѣтовъ для столовой. Я тотчасъ побѣжалъ въ поле, въ виноградники и набралъ два букета; но срывая цвѣты одинъ по одному, удивляясь ихъ красотѣ, мнѣ пришло на мысль, что въ цвѣтахъ и зелени есть также гармонія, поэзія, которая, привлекая взоры, становилась понятною для ума, такъ точно, какъ аккорды пробуждаютъ тысячу воспоминаній въ душахъ чувствительныхъ. И почему же цвѣты не могутъ имѣть значенія, подобно звукамъ? Съ помощію Жака и Маргариты, которые были столь же счастливы, какъ я, готовя сюрпризъ для нашей возлюбленной, и усѣвшись на послѣднихъ ступеняхъ крыльца, я принялся за составленіе букетовъ, которые должны были выразить мои чувства. Представьте себѣ пирамиду цвѣтовъ; одни стремятся къ верху изъ вазы, другіе падаютъ съ краевъ красивою бахрамою; посрединѣ возвышаются бѣлыя розы и лиліи съ серебряными лепестками: онѣ должны были знаменовать чистоту моей любви. На этомъ бѣломъ полѣ отрѣзываются васильки, незабудки и другіе цвѣты, которые, напоминая своими оттѣнками небо, такъ хорошо гармонируютъ съ бѣлымъ; это двѣ невинности: одна, которая ничего не знаетъ, другая, которая знаетъ все; мысль ребенка и мысль мученика.
Любовь имѣетъ свой языкъ. Графиня поняла меня. Она бросила на меня одинъ изъ тѣхъ рѣзкихъ взглядовъ, которые походятъ на стонъ больнаго, когда дотрогиваются до его раны. Она покраснѣла и вмѣстѣ казалась такъ счастливою. Какая награда! Для нее я ввелъ въ употребленіе потеряыную въ Европѣ науку; мы замѣнили мертвыми буквами прелестный, благовонный языкъ Востока. Два раза въ недѣлю я снова начиналъ мою поэтическую работу; для нее я коротко ознакомился съ растеніями; изучая болѣе ихъ значеніе, нежели форму, часто я долженъ былъ исходить значительное пространство, отыскивая цвѣтокъ, нужный для выраженія моей мысли, въ степи, на берегу водъ, на вершинѣ утеса, въ глубинѣ долины.
Эти прогулки доставили мнѣ наслажденіе, неизвѣстное ученому, живущему однимъ созерцаніемъ, ни селянину, занятому работой, ни художнику, осужденному жить среди городскаго шума, ни негоціянту, приросшему къ своей конторѣ; оно доступно только нѣкоторымъ людямъ: дровосѣку, лѣсничему, мечтателю. Есть въ природѣ дѣйствія, которыя имѣютъ неограниченное значеніе и равняются величайшимъ нравственнымъ соображеніямъ. Посмотрите на полевой цвѣтокъ, осыпанный брилліантами росы, въ которыхъ играетъ солнце; онъ такъ прелестно изукрашенъ, и едва одинъ взглядъ будетъ брошенъ на него мимоходомъ! Войдите въ эту часть лѣса, окруженную голыми утесами, перерѣзанную песками, поросшую мохомъ и мозжевельникомъ: она поразитъ васъ своей дикою, суровою наружностью и мрачнымъ уединеніемъ, гдѣ изрѣдка раздается крикъ филина. Взгляните на эту безплодную степь, каменистую, раскаленную солнцемъ: она представляетъ взору отдаленный и однообразный горизонтъ. Въ другомъ мѣстѣ вы найдете огромные пруды; на нихъ разстилаются зеленые тинистые покровы: это средина между растеніемъ и животнымъ; на этомъ зыбкомъ основаніи укрѣпленъ цѣлый міръ насѣкомыхъ и животныхъ, для которыхъ вся жизнь ограничивается нѣсколькими днями. Тамъ, на скатѣ горы, надъ болотомъ повѣшена хижина съ огородомъ, виноградникомъ, обрамленная бѣдными участками полей — совершенное подобіе столь многихъ скромныхъ удѣловъ. Тамъ длинныя аллеи образуютъ храмы, воздвигнутые природою; деревья служатъ колоннами, вѣтви сводомъ, а на концѣ, какъ огромное окно съ разцвѣченными стеклами, представляется поляна, освѣщенная яркими лучами полудня, или розовымъ сіяніемъ заходящаго солнца; голоса лѣсныхъ пѣвцовъ поютъ здѣсь вѣчный гимнъ Создателю. Выдьте изъ лѣса — передъ вами глинистая возвышенность; по сухому, красноватому моху ползутъ жабы, поднявъ стройную, тонкую голову. Набросьте на эту картину потоки лучей, которые наполняютъ ее, какъ волны рѣки, или одѣньте ее навѣсомъ сѣрыхъ облаковъ, разостланныхъ правильными рядами, какъ морщины на челѣ старика, или холоднымъ покровомъ блѣдножелтаго неба съ рѣдкими, голубыми полосами; потомъ, внимайте, и, посреди всеобщаго молчанія, вы услышите неизъяснимую гармонію.
Въ продолженіе двухъ мѣсяцевъ я никогда не употреблялъ менѣе трехъ часовъ на составленіе букетовъ; съ такимъ наслажденіемъ я предавался восторгу передъ величественнымъ зрѣлищемъ природы и ея неуловимыми аллегоріями, въ которыхъ развивались для меня всѣ періоды, всѣ измѣненія человѣческой жизни!
Никакое объясненіе, никакое доказательство любви не могло быть заразительнѣе этой гармоніи цвѣтовъ, изъ которыхъ моя бурная страсть заставляла меня дѣлать то же, что Бетговенъ творилъ посредствомъ звуковъ: то бросать глубокій взглядъ въ душу, то направлять высокій полетъ къ небу. Г-жа де Морсофъ была передъ ними только Генріетою; она не могла на нихъ наглядѣться, питалась мыслями, которыя я въ нихъ вложилъ, и, сидя за работою, поднимала голову, чтобы еще разъ взглянуть на нихъ и сказать; «Боже мой! какъ это прелестно!»
Вы поймете эту восхитительную переписку изъ описанія одного букета. Случалось ли вамъ весною въ деревнѣ чувствовать это дыханіе природы, которое всѣмъ существамъ сообщаетъ жажду любви, которая заставляетъ васъ, когда вы ѣдете въ лодкѣ, омочать руку вашу въ водѣ, разбросать волосы по волѣ вѣтровъ; отъ котораго душа ваша снова зеленѣетъ съ полями и деревьями? Маленькая травка, пахучій желтостебельникъ, есть одно изъ первыхъ основаній этой таинственной гармоніи. Вмѣшайте въ букетъ ея копьеобразные стебельки, подобные зеленой съ бѣлыми полосками лентѣ, ея неистощимое, упоительное благоуханіе заставитъ сердце ваше биться желаніемъ наслажденій. Теперь вообразите вокругъ узкаго горлышка вазы густую кайму изъ бѣлыхъ цвѣтовъ, растущихъ въ виноградникахъ моей родины. Ихъ выгнутыя, скрученыя формы будутъ эмблемою жизни въ принужденіи, заглушенныхъ чувствъ, подавленныхъ желаній. Изъ этой ограды выпадаютъ завитки бѣлыхъ колокольчиковъ, павилики, тонкіе стебельки розоваго стальника, перемѣшанные съ листьями папоротниковъ и глянцовитыми, ярко оттѣненными отпрысками молодыхъ дубовъ; эти растенія представляются вамъ покорными и преклоненными; онѣ дышатъ смиреніемъ, какъ плакучія ивы: онѣ робки и краснорѣчивы, какъ просьбы. Повыше увидите стройныя, цвѣтущія, безпрестанно колеблемыя итти горицвѣта, усѣянныя безчисленнымъ множествомъ пурпуровыхъ головокъ; снѣгоподобныя пирамиды полеваго и водянаго мятлика, зеленыя кудри безплодныхъ бромовъ, легкіе стебельки травы, извѣстной а простаго народа подъ названіемъ вѣтреныхъ колосьевъ; они развѣваются, какъ перья на шлемѣ рыцаря. Это отдѣленіе букета есть изображеніе лестныхъ надеждъ, первыхъ мечтаній юности. Яркія краски этихъ питомцевъ полей отражаются на свѣтлосѣромъ фонѣ и блестятъ при солнцѣ, котораго лучи играютъ между ихъ головками. Еще выше, нѣсколько Бенгальскихъ розъ, разбросанныхъ посреди затѣйливыхъ, кружевныхъ узоровъ морковной травы, между перьевъ пушицы, богатыхъ марабу полевой красавицы, зонтиковъ дикаго кервеля, нѣжныхъ формъ бѣлой крещатки, щитками тысячелистника, небрежно разбросанными вѣтками дымянки съ розовыми и черными цвѣтами; однимъ словомъ, тутъ найдете вы всѣ прелестныя созданія природы, которыя своими нѣжными, изогнутыѵга, вырѣзными формами способны выразить муку и терзанія сердечныя. Тутъ находятся растенія, острыя какъ пламя; другія, подобныя тройнымъ стрѣламъ; копьеобразные, вытянутые стебли, истерзанные, какъ желанія, подавленныя въ сердцѣ. Изъ средины этого обильнаго потока нѣжныхъ мыслей и чувствъ стремится къ верху великолѣпный махровый макъ; онъ горитъ, какъ пламя пожара, надъ звѣздоподобными ясминами и пыльными головками, которыя, какъ прекрасное облако, возвышаются надъ цвѣтами и отражаютъ свѣтъ въ своихъ безчисленныхъ, гладкихъ частицахъ. Какая женщина, упоенная роскошнымъ ароматомъ весеннихъ цвѣтовъ, не пойметъ этой роскоши мыслей, этой чистой нѣжности, возмущаемой внезапными порывами, и это пламенное желаніе любви, и эту борьбу, стократно начинаемую удерживаемой, неутомимой, вѣчной страсти?
Поставьте это живое изъясненіе на окно, чтобы падающій на него со всѣхъ сторонъ свѣть показалъ всѣ его оттѣнки, всѣ противоположности, нѣжныя краски, легкія арабески; чтобы царица души вашей съ умиленіемъ взглянула на только что распустившійся цвѣтокъ, на которомъ еще блеститъ капля росы — и она будетъ вамъ признательна. Часто я заставалъ Генріету передъ моимъ приношеніемъ съ опущенными руками; углубленную въ бурныя мечты, которыя воздымаютъ грудь, разгорячаютъ чело, стремятся какъ пѣнистыя волны, кипятъ и оставляютъ за собой томительную усталость. Послѣ того я ни для кого не дѣлалъ букета.
Мучительныя партіи триктрака были прекращены на нѣсколько времени. Послѣднія покупки Графа принуждали его къ частымъ отлучкамъ и безпрестаннымъ заботамъ.
Иногда мы ходили къ нему на встрѣчу; дорогою дѣти ловили насѣкомыхъ, рвали цвѣты и обгоняли другъ друга. Прогуливаться съ любимой женщиной, подавать ей руку, указывать дорогу — въ этомъ заключается безпредѣльное наслажденіе, котораго достаточно на всю жизнь. Къ тому же тутъ невольно рождается такая довѣренность. На возвратномъ же пути съ Генераломъ (такъ называли мы въ шутку Г-на де Морсофъ) то же блаженство, взгляды, пожатіе рукъ было перемѣшано съ безпокойствомъ. Тогда приходилъ къ намъ на помощь языкъ таинственный, непонятный для прочихъ, которымъ такъ хорошо умѣютъ владѣть женщины. Кто не испыталъ удовольствія, чувствовать себя какъ бы въ невѣдомой, недоступной толпѣ, куда удаляются души избранныя, выходя изъ обыкновенныхъ границъ?
Такимъ образомъ протекали дни, недѣли и мѣсяцы, полные всегда новыхъ восторговъ. Наступило время собиранія винограда, которое въ Турени почитается величайшимъ праздникомъ. Солнце уже не столь знойно, какъ во время жатвы; можно оставаться цѣлый день въ полѣ, не боясь загара и утомленія; къ тому же легче рвать кисти винограда, нежели жать хлѣбъ; всѣ полевые плоды тогда уже собраны; хлѣбъ становится дешевле. Это изобиліе разливаетъ счастіе на жизнь; всѣ опасенія, всѣ безпокойства о потерпѣнныхъ трудахъ исчезаютъ передъ полными житницами и погребами. Собираніе винограда служитъ десертомъ для всей страны, гдѣ осень бываетъ великолѣпна и небо всегда улыбается празднику.
Работники бѣгутъ толпами въ дома, гдѣ ихъ кормятъ не скупо; это почти единственное время въ году, въ продолженіе котораго они имѣютъ вкусную и здоровую пищу. Такимъ образомъ дома полны народа и съѣстныхъ припасовъ; все приходитъ въ движеніе, вездѣ толпятся поселяне и бочары, вездѣ видны телѣжки, наполненныя веселыми молодыми дѣвушками, вездѣ слышны громкія пѣсни. Чины и отличія забыты; женщины и дѣти, господа и слуги, всѣ участвуютъ въ работѣ. Эти обстоятельства объясняютъ веселость, которая всегда оживляетъ послѣдніе, прекрасные дни года. Дѣти, по болѣзни, еще никогда не видали собиранія винограда; я — также; это удвоило ихъ радость. Мы заказали хорошенькія корзинки въ Виленѣ. Никогда еще эти два ангела не были такъ свѣжи, румяны, такъ рѣзвы и дѣятельны. Они болтали безъ умолку, суетились, бѣгали взадъ и впередъ. Я хамъ сталъ съ ними ребенкомъ, еще болѣе, можетъ быть, нежели они, потому что также надѣялся пожать плоды моихъ стараній. Въ прекраснѣйшій, осенній день мы отправились въ виноградники и пробыли тамъ половину дня. Какъ мы спорили о томъ, кто скорѣе наполнитъ корзинку, кто найдетъ лучшія кисти! И каждую изъ нихъ мы бѣгали показывать маменькѣ. Она смѣялась отъ души, когда я прибѣжалъ къ ней вслѣдъ за Маргаритой и спросилъ: А кто, маменька, сколько нарвалъ? — Любезное дитя! ты слишкомъ горячишься; смотри, ты весь вспотѣлъ, говорила она, водя рукой по лбу и волосамъ. Эту ласку голоса, это нѣжное ты слышалъ я отъ нея въ первый и въ послѣдній разъ. Я прислушивался къ крику дѣтей и разговорамъ работниковъ, смотрѣлъ на красивыя тычинки, покрытыя пурпуровыми плодами, на толпы трудящихся, на телѣжки, загроможденныя бочками. Я все это хотѣлъ запечатлѣть въ памяти, все, даже молодое миндальное дерево, подъ которымъ она стояла съ распущеннымъ зонтикомъ, свѣтлая, веселая, прелестная. Потомъ я принялся съ новой ревностію рѣзать кисти, наполнять корзинку и выкладывать ее въ общую бочку; это механическое занятіе, это постоянное и мѣрное движеніе давало свободу душѣ, умѣрило теченіе страсти, которая готова была все обратить въ пепелъ.
Въ первый еще разъ Графъ не оказалъ ни досады, ни вспыльчивости. Будущій Герцогъ Лелонкуръ Морсофъ, свѣжій, какъ кровь съ молокомъ, выпачканный винограднымъ сокомъ, веселилъ его сердце, это былъ послѣдній день работы. Графъ обѣщалъ дать сельскій праздникъ передъ домомъ. На возвратномъ пути Графиня оперлась на мою руку и шепнула мнѣ: «Вы принесли намъ счастіе. Однообразіе, томительное однообразіе дней моихъ измѣнилось; жизнь становится прекрасною и полною надеждъ. О, не оставляйте меня! Не разрушайте никогда моихъ суевѣрныхь предчувствій, будьте старшимъ братомъ, Провидѣніемъ моихъ малютокъ!»
Чрезъ нѣсколько времени у насъ былъ еще подобный праздникъ. Графиня хотѣла заранѣе пріучить дѣтей къ дѣйствительной жизни и растолковать, посредствомъ какихъ тяжелыхъ трудовъ пріобрѣтаются деньги. Она назначила имъ доходы отъ земныхъ произведеній. Жаку принадлежали орѣшники, Магдалинѣ каштановыя деревья. Трясши деревья, съ которыхъ съ шумомъ падали плоды на сухую, мшистую землю, гдѣ любятъ расти каштаны, слѣдовать глазами за дѣвочкой, которая съ необыкновеннымъ вниманіемъ и важнымъ видомъ разсматривала и оцѣняла каждую кучу плодовъ, шумныя поздравленія домашнихъ — это были восхитительныя картины, которымъ живая, простосердечная радость дѣтей придавала неизъяснимую прелесть. Магдалина имѣла свой собственный магазинъ, куда мы склали ея богатую добычу. И теперь еще трепещу отъ удовольствія, припоминая стукъ каждой корзины на темной землѣ чердака. Г. де Морсофъ покупалъ для дома; откупщики, люди, всѣ старались доставить выгодный сбытъ милочкѣ — этимъ ласковымъ именемъ звали поселяне Магдалину.
Жакъ не былъ такъ счастливъ; въ самое то время, какъ ему должно было заняться собираніемъ орѣховъ, пошли проливные дожди. Я утѣшалъ его по возможности, совѣтуя ему сберечь ихъ, чтобы продать нѣсколько позднѣе. Онъ имѣлъ въ своемъ владѣніи 200 деревьевъ, изъ которыхъ каждое могло принести по крайней мѣрѣ сорокъ копѣекъ. Эту значительную сумму онъ хотѣлъ употребить на покупку платья для верховой ѣзды. Изъявивъ свое желаніе, онъ подалъ поводъ къ разговору, въ которомъ отецъ обратилъ его вниманіе на то, какъ невѣрны подобные доходы и какъ необходимо откладывать маленькую сумму на случай неурожая. Душа Графини видна была въ ея молчаніи; она радовалась, видя, съ какимъ вниманіемъ Жакъ слушалъ отца и какъ сей послѣдній входилъ нѣсколько въ свои священныя права. Не говорилъ ли я вамъ, что человѣческій языкъ не силенъ выразить черты и геній этой женщины? Душа съ наслажденіемъ смотритъ на подобныя явленія; но какъ рѣзко онѣ врѣзываются въ послѣдствіи на мрачномъ челѣ безпокойной, заботливой жизни? Онѣ блестятъ, какъ брилліанты, между суетными мыслями свѣта; онѣ хранятся въ памяти, какъ вѣчно живое воспоминаніе утраченнаго счастія!
Въ это время между Графиней и ея мужемъ происходили частые и продолжительные споры. Послѣ пятнадцатилѣтнихъ стараній ей удалось довести хозяйство до возможнаго совершенства; еще нѣсколько времени, и она надѣялась, въ случаѣ смерти, оставить мужу такъ хорошо устроенное имѣніе, что собираніе доходовъ не представляло бы ни малѣйшаго затрудненія. Для довершенія этого важнаго предпріятія потребно было пожертвовать нѣсколько тысячъ франковъ; элю и было главной причиной ѣдкихъ возраженій Г. де Морсофа. Только одна материнская любовь поддерживала ея мужество въ подобныхъ случаяхъ. Если я завтра умру, думала она, что станется съ моими дѣтьми? При этой мысли ее обдавало холодомъ. Наконецъ она успѣла убѣдить его. Побѣда здраваго смысла надъ безуміемъ утѣшила ее; она забыла свои страданія и нанесенныя ей оскорбленія.
Въ этотъ день мы пошли прогуливаться въ новокупленное имѣніе, гдѣ она хотѣла назначить мѣсто для построекъ. Г. де Морсофъ шелъ впереди; мы слѣдовали за нимъ медленными шагами; передъ нами рѣзвились дѣти; она говорила мнѣ шопотомъ, который въ устахъ ея походилъ на журчаніе струи по мелкому песку.
— Слава Богу! я увѣрена въ успѣхѣ моихъ предположеній. Въ теченіе двухъ лѣтъ имѣніе наше будетъ приносить вѣрный и чистый доходъ, который если не сдѣлаетъ насъ богатыми, по крайней мѣрѣ обезпечитъ наше состояніе. Почему знать? Можетъ быть, новыя улучшенія дадутъ намъ въ послѣдствіи способъ жить въ Парижѣ, чтобы надзирать за воспитаніемъ Жака, когда его здоровье поправится!
Съ какимъ волненіемъ она произнесла это слово Парижъ! Она думала также и обо мнѣ; она хотѣла какъ можно менѣе разставаться съ другомъ. Я отвѣчалъ съ жаромъ, что она еще не знала меня; что не говоря ей ни слова, я давно уже рѣшился день и ночь заниматься науками, чтобы посвятить жизнь на образованіе Жака; что мысль, видѣть чужаго въ ея домѣ, въ короткихъ съ нею отношеніяхъ была для меня несносна.
— Нѣтъ, Феликсъ, отвѣчала она съ важнымъ взоромъ; это предположеніе также несбыточно, какъ и первое. Ваше самоотверженіе глубоко тронуло сердце матери; но женщина слишкомъ много васъ любить, чтобы принять подобную жертву. Знаете ли, что въ награду такого поступка вы совершенно были бы потеряны въ общественномъ мнѣніи? О, ради Бога, не допускайте меня никакимъ образомъ вредишь себѣ! Вы, Виконть де Ванденесъ — учишель? Да, если бы вы назывались Ришельё, и тогда бы вы должны были проститься съ службою, со счастіемъ. А ваше семейство? А матъ моя, которая такъ умѣетъ унизить однимъ взглядомъ, словомъ, поклономъ?
— Но что мнѣ до свѣта, если вы будете любить меня?
Она продолжала, не отвѣчая мнѣ: Отецъ мой добръ и все для меня сдѣлаетъ, но и онъ не простилъ бы вамъ этого презрѣнія свѣтскихъ приличій и отказался бы вамъ покровительствовать. Нѣтъ! я не захотѣла бы видѣть васъ учителемъ Дофина…. Другъ мой! это предложеніе внушено….
— Любовью, прошепталъ я.
— Нѣтъ, человѣколюбіемъ, говорила она, съ трудомъ удерживая слезы; эта безумная мысль открываетъ мнѣ новую сторону въ вашемъ характерѣ: ваше доброе сердце много повредитъ вамъ. Я хочу изъяснить вамъ нѣкоторыя вещи. Да, изъ глубины моего уединенія, я хочу, невидимая, но полная восторга, присутствовать при вашихъ успѣхахъ. А что касается до учителя, успокойтесь, другъ мой: мы отыщемъ какого-нибудь добраго стараго Аббата. Отецъ мой съ радостію согласится на всѣ пожертвованія для воспитанія ребенка, который будетъ носить его имя.
Пришедши въ Кассину (названіе имѣнія), я оставилъ ее распоряжаться на свободѣ и ушелъ съ дѣтьми въ садъ, гдѣ повѣренные Графини разсуждали о дѣлахъ ея съ такимъ жаромъ, какъ будто это были ихъ собственныя. Тутъ увидѣлъ я, какъ много она всѣми была любима. Я сообщилъ мои мысли бѣдному поденьщику, который, опершись на заступъ, молча, слушалъ разговоръ управителей.
— Да, сударь, добрая барыня и не горда, нечего сказать, какъ эти городскія щеголихи, которыя скорѣе пустятъ бѣднаго человѣка умереть съ голоду, нежели уступятъ ему копѣйку. Всѣ мы заплачемъ, когда она уѣдетъ изъ нашей стороны.
Съ какимъ удовольствіемъ отдалъ я всѣ мои деньги этому человѣку!
Дня черезъ два привели маленькую лошадку для Жака. Отецъ его, который самъ превосходно ѣздилъ, взялся дашь ему первые уроки. То утро, когда онъ въ первый разъ сѣлъ на лошадь, при радостныхъ восклицаніяхъ Маргариты, было для Графини первымъ торжествомъ материнской любви. Костюмъ Жака, купленный на вырученныя за орѣхи деньги, былъ чрезвычайно красивъ. На немъ былъ голубой камзольчикъ, перетянутый чернымъ кожанымъ поясомъ; вышитая Графинею шемизетка, широкія бѣлые панталоны и Шотландскій токъ; изъ-подъ него выпадали густыми локонами свѣтлые волосы. Право, онъ былъ хорошъ какъ ангелъ. Всѣ домашніе столпились вокругъ и раздѣляли нашу радость. Молодой наслѣдникъ бодро держался въ сѣдлѣ, и, проѣзжая мимо Графини, всякій разъ ей мило улыбался. Этотъ первый опытъ мужеской силы и ловкости въ ребенкѣ, который такъ часто былъ близокъ къ смерти, это личико свѣтлое, румяное, которое невольно рождало въ душѣ надежду на счастливую будущность — какая восхитительная награда для матери! Прибавьте къ этому веселый видъ отца. который, казалось, помолодѣлъ отъ радости; счастіе, написанное на лицахъ домашнихъ. Невольное восклицаніе стараго стремяннаго Ленонкуровъ, который, возвращаясь изъ Typa и видя, какъ дитя ловко держалъ узду, закричалъ: «Браво, Г. Виконтъ!»
Этого было слишкомъ много: Г-жа де Морсофъ залилась слезами. Она, столь спокойная въ горести, была слишкомъ слаба для радости. Она облокотилась на мою руку.
— Кажется, я никогда не страдала, говорила она; останьтесь у насъ сегодня.
По окончаніи урока, Жакъ бросился къ матери на шею. Она схватила его и долго сжимала въ своихъ объятіяхъ и крѣпко, крѣпко цѣловала. Мы съ Магдалиною пошли набрать два великолѣпныхъ букета, чтобы украсить ими столъ въ честь новопосвященнаго рыцаря. Когда мы возвратились, Графиня сказала мнѣ: «Пятнадцатое Октября вѣрно будетъ важный день въ моей жизни: Жакъ взялъ первый урокъ верховой ѣзды, а я кончила мою мебель.»
— Ну такъ, Бланка, я хочу теперь же заплатить тебѣ за нее, сказалъ Г. де Морсофъ.
Мы сошли на дворъ и увидѣли прекрасную коляску, которую дарилъ ей отецъ; а Г. де Морсофъ велѣлъ привести для нее изъ Англіи пару лошадей. Мы тотчасъ же ее обновили. По возвращеніи съ прогулки, Графиня сказала мнѣ съ грустнымъ видомъ: "Я слишкомъ счастлива. Счастіе производитъ на меня такое же дѣйствіе, какъ и болѣзнь: оно убиваетъ меня. Я каждую минуту боюсь, что оно изгладится какъ сновидѣніе.
Я любилъ слишкомъ страстно, чтобы не быть доступнымъ ревности. Мнѣ нечего было подарить ей; и я въ отчаяніи молилъ небо послать мнѣ случай умереть за нее. На вопросъ ея, что меня огорчало, я чистосердечно объяснилъ ей свои мысли. И, вѣрно, никакой подарокъ не тронулъ бы ее столь сильно. Ея слова пролили росу утѣшенія въ мое сердце. Выведя меня на балконъ, она говорила мнѣ на ухо: "Любите меня, какъ любила меня тетушка. Не значитъ ли это подарить меня жизнію. А если я приму подарокъ, кто изъ насъ въ долгу? Теперь пойду докончить послѣдніе ряды въ моей работѣ. Вы, можетъ быть, не знаете, Феликсъ, для чего я возложила на себя этотъ медленный, утомительный трудъ? Мущины въ занятіяхъ находятъ развлеченіе отъ горестей жизни, движеніемъ заглушаютъ мысли. Намъ нѣтъ прибѣжища отъ страданій. И такъ, чтобы имѣть силу улыбаться мужу и дѣтямъ, когда у меня на душѣ было такъ тяжело, я почувствовала необходимость заглушить нравственную боль физическимъ движеніемъ; такимъ образомъ я избѣгала изнеможенія, которое всегда слѣдуетъ за излишнимъ напряженіемъ силъ или пылкими порывами. Простое дѣйствіе поднимать и опускать руку въ разныя времена убаюкивало мои мысли и сообщало бурной душѣ свое мѣрное спокойствіе. Каждое point было тайнымъ повѣреннымъ моихъ чувствъ. Поиимаеше? Когда я шила послѣднее кресло, я слишкомъ много думала о васъ, да, слишкомъ много, другъ мой! Что вы выражали въ букетахъ. я передавала своей работѣ.
За обѣдомъ было очень весело. Жакъ, который, подобно всѣмъ дѣтямъ, любилъ, чтобы имъ занимались, бросился ко мнѣ на шею, увидѣвъ цвѣты, которыя я нарвалъ для побѣдителя. Мать его сдѣлала видъ, будто сердится на меня за такую невѣрность; тогда малютка вскочилъ и съ невыразимою прелестью предложилъ ей спорный букетъ. Ввечеру мы играли всѣ трое въ триктракъ; я одинъ противъ Г-жи и Г. де Морсофъ; послѣдній былъ веселъ и любезенъ какъ не льзя болѣе. Въ сумерки они проводили меня до Фрапеля; прекрасный, тихій вечеръ возбуждалъ въ душѣ тысячу спокойныхъ, но глубокихъ чувствованій.
Да, это былъ единственный день въ жизни этой бѣдной женщины, блестящая точка на мрачномъ горизонтѣ. Воспоминаніе его часто утѣшало ее въ трудныя минуты. Скоро уроки фехтованья стали поводомъ къ раздору. Графиня основательно боялась за сына грубыхъ выговоровъ отца. Уже Жакъ худѣлъ, голубые глаза его окружились синимъ пятномъ; но чтобы не огорчить мать, онъ никогда не жаловался. Замѣнили отца старымъ стремяннымъ; Графъ съ трудомъ и крикомъ отказался отъ ученика и утѣшался вѣчными жалобами на неблагодарность женщинъ, упрекая жену разъ двадцать на день лошадьми, коляской и ливреями. Къ довершенію несчастія случилось, что расходы на обстройку новыхъ имѣній превзошли цѣлой половиной опредѣленную на то сумму. Въ этотъ день я отправился изъ Фрапеля послѣ завтрака набрать букетъ. Возвращаясь, я встрѣтилъ Магдалину, которая несла мнѣ визы.
— Батюшка, говорила она въ слезахъ, бранитъ маменьку; подите же защищать ее.
Я взбѣжалъ по лѣстницѣ и пришелъ въ залу, незамѣченный ни Графомъ, ни его женою. Услыша неистовый крикъ сумасшедшаго, я затворилъ двери; потомъ возвратился въ залу. Генріета была блѣдна, какъ полотно.
— Не женитесь никогда, Феликсъ — вотъ вамъ совѣтъ друга. Женщина немногимъ чѣмъ лучше дьявола. Лучшая изъ нихъ въ состояніи выдумать зло, если бы оно не существовало; а всѣ онѣ не иное что; какъ дикіе звѣри!
Послѣ этого начались вздорныя, нелѣпыя разсужденія. Онъ повторилъ всѣ глупости, которыми крестьяне обыкновенно оправдываютъ свое отвращеніе отъ нововведеній: «еслибы я управлялъ Клошгурдомъ по собственной волѣ, то былъ бы вдвое богаче.» Повторяя подобный вздоръ, онъ перескакивалъ съ одного стула на другой, бросалъ ихъ по комнатѣ; вдругъ останавливался посреди начатой фразы и жаловался, что голова его горитъ; что мозгъ его таетъ, какъ его деньги. И онъ имѣлъ духъ говорить, что жена разорила его! Несчастный! Болѣе двухъ третей настоящихъ его доходовъ были собраны ея попеченіями; не говоря уже о приданомъ и имѣніи Герцога, которое должно было достаться Жаку. Графиня гордо улыбалась и смотрѣла на небо.
— Да, да, Бланка, кричалъ онъ, ты мой палачъ; ты хочешь уморить меня, отдѣлаться отъ меня скорѣе; я тебѣ въ тягость! Лицемѣрка! А! ты смѣешься? Знаете ли, чему она смѣется, Феликсъ? Она только носитъ мое имя, нисколько не исполняя обязанностей жены; она нарочно заставляетъ меня ходить съ утра до вечера, чтобы остаться одной; она ненавидитъ меня! Она меня сводитъ съ ума, и воображаетъ, что она святая!
Графиня рыдала.
— Государь мой, государь мой!
Вотъ все, что она могла промолвить. Ей тяжко было видѣть его униженіе,
— Что такое вашъ: государь мой и этотъ повелительный тонъ? Кажется, я господинъ въ домѣ. Не угодно ли, чтобы я вамъ доказалъ это?
Онъ приближился къ ней. Лице его, безъ того похожее на рыло бѣлаго волка, въ эту минуту было отвратительно; это былъ точно голодный звѣрь, который рыщетъ за добычею. Генріета опустилась съ креселъ, чтобы принять ударъ, который однако не попалъ на нее, потому что она упала безъ движенія къ его ногамъ. Онъ походилъ на убійцу, обрызганнаго кровію жертвы. Я стоялъ передъ нею, какъ безумный. Я взялъ ее на руки; онъ отворилъ мнѣ двери, какъ бы признавая себя недостойнымъ нести ее. Войдя въ ближнюю комнату, которая еще никогда для меня не отворялась, я сперва поставилъ ее на ноги и держалъ, обхвативши одной рукой, пока Г. де Морсофъ снималъ покрывало, парадныя подушки и проч. Пришедъ нѣсколько въ себя, она просила знаками распустить ей поясъ; Г. де Морсофъ отыскалъ ножницы и обрѣзалъ всѣ узлы; потомъ ушелъ, болѣе пристыженный, нежели тронутый.
Я далъ ей понюхать спирту; она открыла глаза; но два часа протекли въ совершенномъ молчаніи. Генріета держала мою руку и сжимала ее, не говоря ни слова, знаками давая мнѣ понять, что она желаетъ остаться въ совершенномъ спокойствіи и безъ шума. Вдругъ она приподняла голову и шепнула мнѣ: «Несчастный! если бы вы знали!»
Потомъ снова опустилась на подушки. Это воспоминаніе произвело въ ней прежнія конвульсіи. Мнѣ удалось успокоить ее до сихъ поръ неизвѣстнымъ мнѣ средствомъ, силою магнетизма любви. Я держалъ крѣпко, но съ нѣжностію; и теперь помню, что я плакалъ отъ ея трогательныхъ, мучительныхъ взоровъ. Слава Богу, этотъ послѣдній припадокъ былъ не продолжителенъ. Тогда я привелъ въ порядокъ ея волосы; потомъ взялъ опять ея руку и долго разсматривалъ темносѣрую комнату, кровать съ простымъ ситцевымъ занавѣсомъ, диванъ, обитый такою же матеріею, и старинный туалетъ. Какой поэзіей дышало это мирное убѣжище! Какое отсутствіе роскоши во всемъ, что касалось до нея; ея роскошь была самая восхитительная чистота. Эта комната походила на келью и дышала святою покорностью Провидѣнію. Надъ кроватью стояло Распятіе; подъ нимъ висѣли портреты ея тетки и дѣтей, самой ею рисованные карандашемъ; тутъ же за рамкой хранились ихъ волосы. И здѣсь жила женщина, которая если бы появилась въ свѣтѣ, затмила бы красотою самыхъ прекрасныхъ! Здѣсь плакала отрасль знаменитой фамиліи, томилась въ грусти и имѣла еще довольно душевной силы, чтобы отвергать любовь, которая бы ее утѣшила! Когда вошли дѣти и горничная, я вышелъ. Г. де Морсофъ ждалъ меня. Онъ видѣлъ во мнѣ посредника между имъ и женою. Останьтесь, останьтесь, Феликсъ! кричалъ онъ, сжимая мою руку.
— Къ несчастію, теперь это невозможно, отвѣчалъ я: у Г. де Шесселя гости; мое отсутствіе замѣтятъ и станутъ отыскивать ему причины. Но послѣ обѣда я приду.
Онъ проводилъ меня до двери; потомъ дошелъ со мной до Фрапеля, не зная самъ, что дѣлаетъ.
— Ради Бога, Г. Графъ, сказалъ я, дайте ей полную волю управлять имѣніемъ, если это ей угодно, и не мучьте ее болѣе!
— Я и такъ не долго буду ее мучить, отвѣчалъ онъ съ важностію; я чувствую, что мнѣ не долго жить: голова моя, кажется, хочетъ лопнуть!
И въ этомъ припадкѣ эгоизма онъ меня оставилъ. Послѣ обѣда я пошелъ провѣдать о здоровьи Графини: ей было гораздо лучше. Боже мой! думалъ я, какъ еще она можетъ жить посреди такихъ мученій! Вѣдь это медленное убійство! Гдѣ судья, который будетъ мстить? Подобныя размышленія превышали мой разсудокъ. Я не могъ ничего говоришь. Цѣлую ночь я писалъ къ ней. Вотъ одинъ отрывокъ, который дастъ понятіе o томъ, что происходило въ душѣ моей.
Г-жѣ де Морсофъ
«Какъ міюго я имѣлъ сказать вамъ сегодня, сколько мыслей толпилось въ головѣ моей въ дорогѣ видя васъ, я все позабылъ, Да, милая Генріетта, когда я васъ вижу, я не нахожу словъ для выраженія того, что внушаетъ мнѣ ваша красота, которой отраженіе души придаетъ такую невыразимую прелесть! Къ тому же возлѣ васъ я такъ счастливъ, такъ безпредѣльно счастливъ, что чувство счастія вытѣсняетъ изъ моего ума всѣ прежнія мысли и чувства. Каждый разъ, видя васъ, я рождаюсь для новой, обширнѣйшей жизни! Такъ путникъ, Медленно взбираясь на утесъ, открываетъ на каждомъ шагу новый горизонтъ! Послѣ каждаго разговора съ вами, я прилагаю новыя сокровища къ прежнимъ безчисленнымъ сокровищамъ. Вотъ въ чемъ заключается тайна продолжительной, безконечной привязанности! И такъ говорить съ вами о васъ я могу тогда только, когда васъ не вижу. Въ вашемъ присутствіи я слишкомъ ослѣпленъ, чтобы видѣть васъ, слишкомъ счастливъ, чтобы размышлять о моемъ счастіи, слишкомъ полонъ вами, чтобы думать о себѣ, слишкомъ краснорѣчивъ, чтобы говорить, слишкомъ пламенно стараюсь уловить настоящую минуту, чтобы помнить прошедшее. Вы должны понять это состояніе упоенія, чтобы извинять его дѣйствія. Возлѣ васъ я умѣю только чувствовать. Однако я осмѣлюсь сказать вамъ, что каково бы ни было блаженство, которое вы мнѣ доставили, я не ощущалъ еще столь восхитительнаго упоенія, какъ вчера, когда послѣ борьбы, въ которой вы оказали сверхестественное мужество, вы обратились ко мнѣ одному, въ полусвѣтѣ вашей комнаты, куда завела меня эта несчастная сцена. Я знаю теперь, какимъ блескомъ можетъ сіять женщина, когда изъ предѣловъ смерти она возвращается къ жизни, и когда заря возрожденія свѣтлѣетъ на ея лицѣ! Какъ невыразимо сладостенъ былъ вашъ голосъ! Какъ малы, какъ ничтожны казались мнѣ слова, даже ваши слова, Генріета, передъ звуками этого небеснаго голоса! Въ немъ выражалось и воспоминаніе прошедшаго страданія, и божественное утѣшеніе, которое съ первыми вашими мыслями вы старались перелить въ мою душу. Я видѣлъ васъ до сихъ поръ во всемъ блескѣ земной красоты; вчера я узналъ новую Генріету, которая была бы моею, если бы это было угодно Всевышнему. Какъ ты была прекрасна въ твоихъ страданіяхъ! Какъ велика въ твоей слабости! Вчера я нашелъ въ тебѣ нѣчто прекраснѣе красоты, сладостнѣе твоего голоса, ослѣпительнѣе глазъ твоихъ, благоуханіе, для котораго нѣтъ словъ! Вчера я узналъ, что значитъ дышать съ тобою однимъ воздухомъ, соединяться въ одной молитвѣ! Нѣтъ, если я не умеръ отъ полноты моихъ чувствъ, то вѣрно не умираютъ ни отъ радости, ни съ горя! Всякій разъ, когда воспоминаніе этихъ минуть появится изъ глубины души моей на ея поверхности, глаза мои будутъ наполняться слезами. Мучительная тоска, которую я вчера за тебя вытерпѣлъ, будетъ для меня мѣрою моихъ будущихъ горестей, также какъ блаженство, которымъ ты упоила душу мою, останется для меня навсегда превыше всѣхъ земныхъ радостей.»
Глубокая горесть давила мою душу. Зрѣлище этой жизни было невыносимо тяжело для сердца юнаго, которому еще была чужда жизнь съ ея неизбѣжнымъ крестомъ для каждаго. Страшно было ему, при самомъ вступленіи въ свѣтъ, встрѣтить глубокую пропасть, мертвое море. Это непостижимое сплетеніе несчастій было для меня источникомъ безконечныхъ мыслей, одна дрѵгой грустнѣе, одна другой безнадежнѣе, Печаль моя подала Г. и Г-жѣ де Шессель поводъ заключить, что я былъ несчастливъ въ моей любви; такимъ образомъ я утѣшалъ себя тѣмъ, что страсть моя не повредитъ ея предмету. На другой день и нашелъ Генріету одну въ залѣ; она посмотрѣла на меня нѣсколько времени въ молчаніи; потомъ протянула мнѣ руку и сказала: «И такъ другъ всегда будетъ слишкомъ нѣженъ?» Глаза ея наполнились слезами; она встала и прибавила умоляющимъ голосомъ, въ которомъ слышно было раздирающее отчаяніе: «Не пишите мнѣ болѣе такимъ образомъ!»
Г. де Морсофъ былъ услужливъ и внимателенъ. Графиня показывала прежнюю твердость и спокойный видъ; но необыкновенная блѣдность обличала внутреннія страданія. Вечеромъ, прогуливаясь со мною по дорожкамъ, усыпаннымъ поблекшими листьями, которые хрустѣли подъ ногами, она сказала мнѣ: Радость ограниченна, горесть безпредѣльна!
— Не клевещите на жизнь, сказалъ я; вы никогда не испытали любви: въ ней есть небесныя радости.
— Молчите. Я не хочу знать ее. Гренландецъ умеръ бы въ Италіи. Я счастлива и спокойна; съ вами я могу дѣлишься моими чувствами; не разрушайте мою довѣренность!
— Если бы вы поднесли мнѣ ядъ, я бы съ радостію проглотилъ его! отвѣчалъ я, прижавъ ея руку къ своему сердцу, которое билось такъ сильно, какъ будто хотѣло выскочить.
— Еще! вскричала она, отдернувъ руку, какъ бы чувствуя нестерпимую боль, Неужели вы хотите лишить меня счастія раскрывать сердечныя раны передъ другомъ? О, прошу васъ, не прибавляйте къ моимъ страданіямъ! Вы еще не знаете ихъ всѣхъ. Тѣ, объ которыхъ я должна умалчивать, всѣхъ труднѣе переносить. Только женщина можетъ понять, какое отвращеніе, какая тоска наполняетъ душу, когда насъ осыпаютъ вниманіями для того, чтобы загладить проступки, которыхъ никто не можетъ загладить. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней я могу сдѣлать изъ него все, что захочу; это продолжится до тѣхъ поръ, пока ему покажется, что я все забыла. И быть обязанной хорошимъ обращеніемъ мужа, своего господина, только его недостаткамъ….
— Скажите его преступленіямъ!
— Не правда ли, что ужасная жизнь? продолжала она съ грустною улыбкою. Къ тому же я не умѣю пользоваться этимъ преходящимъ вліяніемъ. Не похожу ли я теперь на рыцарей, которые считали безчестіемъ нанести ударъ безоружному. Видѣть паденіе того, кого мы должны уважать; поднимать его, чтобы получить отъ него новые удары; страдать за него болѣе его самаго и не смѣть, подъ опасеніемъ лишишься собственнаго уваженія, пользоваться его слабостію, даже съ добрымъ намѣреніемъ истощать свои силы, расточать сокровища души въ борьбѣ безъ славы и пользы, и пользоваться своимъ превосходствомъ тогда только, когда получаешь смертельныя раны. Тысячу разъ лучше смерть!… Если бы я не имѣла дѣтей, я бы отдалась безъ сопротивленія теченію жизни; но что станется съ ними безъ моего мужества? Нѣтъ, какъ ни тяжела жизнь, я должна жить для нихъ! Вы говорите мнѣ о любви! Ахъ, другъ! подумайте, въ какомъ аду я бы принуждена была жить, если бы этому существу безжалостному, какъ всѣ ничтожные люди, если бы я дала ему право презирать меня! Нѣтъ, я не пережила бы и подозрѣнія! Мою силу дѣлаетъ чистота моего поведенія! Добродѣтель, любезный другъ, есть цѣлебный источникъ, который обновляетъ силы и возбуждаетъ любовь къ Богу.
— Послушайте, милая Генріета, мнѣ остается жить съ вами только двѣ недѣли; я хочу….
— А! вы насъ оставляете!
— Да, мнѣ непремѣнно надобно знать, что рѣшитъ обо мнѣ батюшка; вотъ уже три мѣсяца.
— Я не считала дней, отвѣчала она съ увлеченіемъ тронутой женщины. Но въ ту же минуту она пришла въ себя. Пойдемте, говорила она, навѣстить Г-жу де Шессель; я ей должна визитомъ. Она позвала мужа, дѣтей, спросила шаль, и когда все было готово, она, обыкновенно столь тихая и спокойная во всѣхъ движеніяхъ, оказала тутъ живость Парижанки; черезъ минуту мы бы ли въ Фрапелѣ, гдѣ отвѣты Г-жи де Шессель вполнѣ удовлетворили любопытству Графини.
Г. де Шессель распрашивалъ Графа о работахъ, которыя подъ его надзоромъ производились въ новыхъ помѣстьяхъ. Я думалъ, что онъ постарается избѣжать разговора, который долженъ былъ пробудишь въ немъ столько тягостныхъ воспоминаній. Ничего не бывало! Опъ преспокойно присвоилъ себѣ и развилъ всѣ мысли своей жены. Мнѣ стало за него стыдно. Я не вѣрилъ своимъ ушамъ. Генріета, небесное созданіе, торжествовала. Она въ восторгѣ перебирала волосы Жака; она была счастлива за сына и за себя: Г-нъ де Морсофъ показывался хорошимъ хозяиномъ, превосходнымъ агрономомъ. Повторяю, эта ужасная драма поразила меня. Въ послѣдствіи, сколько людей я встрѣчалъ хуже, ниже Морсофа! странное, непостижимое противорѣчіе судьбы, которая бросаетъ безумцу ангела; поэту съ чистой, возвышенной душею — дурную, ограниченную жену; уроду — красавицу, карлѣ — стройную и высокую женщину. Эта загадка непостижима. Кто творецъ подобнаго несчастія, для котораго нѣтъ конца, ни утѣшенія?
Наканунѣ моего отъѣзда, передъ обѣдомъ, Г-жа де Морсофъ увела меня на террасу.
— Любезный Феликсъ! говорила она, когда мы молча прошлись подъ обнаженными деревьями, вы готовитесь вступить въ свѣтъ; я мысленно буду вамъ сопутствовать. Тѣ, которые много страдали, много испытали; не думайте, чтобы существа, живущія въ уединеніи, совсѣмъ не знали свѣта. Въ день вашего отъѣзда, милый Феликсъ, я дамъ вамъ длинное письмо, въ которомъ вы найдете мои мысли о свѣтѣ и людяхъ. Обѣщайте мнѣ не читать его прежде, нежели вы будете въ Парижѣ. это моя фантазія. Можетъ быть, вы бы ее поняли, но тогда мы женщины не хотимъ, чтобы насъ понимали.
— Обѣщаю, сказалъ я, цѣлуя ея руку.
— Ахъ! а меня еще есть до васъ просьба. Поклянитесь мнѣ сперва выполнить ее.
— Да, да, вскричалъ я, думая, что она хочетъ потребовать отъ меня клятву въ вѣрности.
— Не обо мнѣ дѣло, Феликсъ! возразила она съ горькою усмѣшкою. Обѣщайте мнѣ никогда не играть, въ чьемъ бы то ни было домѣ безъ исключенія.
— Я не буду никогда играть.
— Хорошо, сказала она. Я придумала для васъ лучшее занятіе, съ которымъ вы, рано или поздно, всегда будете въ выигрышѣ.
— Какъ же это?
— Это вы узнаете изъ письма, прибавила она съ веселымъ видомъ. Такимъ образомъ прошло около часа; она доказала мнѣ свою привязанность стараніемъ, съ которымъ изучила малѣйшіе оттѣнки моего характера. Голосъ ея былъ трогателенъ и увлекателенъ, слова падали, какъ изъ устъ матери.
— Если бы вы знали, съ какимъ безпокойствомъ я буду слѣдовать за каждымъ вашимъ шагомъ на новомъ вашемъ поприщѣ! Какъ я буду радоваться, если вы будете итти твердо и прямо! Сколько слезъ будетъ мнѣ стоить ваше паденіе! Ахъ, любовь моя не имѣетъ подобной! Я желала бы видѣть васъ счастливымъ, могучимъ, уважаемымъ.
Я плакалъ; она была вмѣстѣ крошка и ужасна; она слишкомъ явно обнаруживала свои чувства; но онѣ были столь чисты, что въ сердцѣ пылкаго юноши не могло оставаться ни малѣйшей надежды.
— Всегда и во всемъ я буду думать: что скажетъ объ этомъ моя Генріета? Вы будете моя вѣра, моя звѣзда, вы будете все для меня!
— Нѣтъ, я не могу быть источникомъ вашихъ удовольствій.
Она вздохнула, потомъ улыбнулась. Съ этой минуты она стала для меня тѣмъ, чѣмъ была Беатриче для Данте, Лаура для Петрарка, мать великихъ мыслей, благородныхъ намѣреній, подпора въ будущемъ, свѣтъ, который блеститъ во мракѣ, какъ лилія въ темной зелени.
Ha другой день я простился съ гостепріимными хозяевами Фрапеля и отправился въ Клошгурдъ. Г. и Г-жа де-Морсофъ обѣщали проводить меня до Тура, откуда въ ту же ночь я долженъ былъ отправишься въ Парижъ. Во время дороги Графиня молчала; сперва она жаловалась на сильную головную боль; потомъ ей стало стыдно этого невиннаго обмана; она тотчасъ прибавила, что ей очень жаль меня. Г. де Морсофъ приглашалъ меня гостить у нихъ въ отсутствіе Шесселей. Мы разстались по-геройски, безъ наружныхъ слезъ. Только Жакъ, чувствительный, какъ всѣ больныя дѣти заплакалъ. Магдалина только сжимала руку матери. Она уже чувствовала и поступала; какъ женщина.
— Душечка! говорила Графиня, обнимая страстно Жака.
Оставшись одинъ въ Турѣ, я вдругъ почувствовалъ непреодолимое желаніе еще разъ ее увидѣть. Я нанялъ лошадь и чрезъ нѣсколько часовъ былъ въ Клошгурдѣ. Стыдясь своей слабости, я прокрался на террасу. Графиня сходила въ эту минуту съ крыльца; дѣти были съ нею. Она шла тихо и медленно подышать вечерней прохладной грустнаго ландшафта, освѣщеннаго заходившимъ солнцемъ.
— Маменька! вотъ Феликсъ, сказала Маргарита.
— Да, шепталъ я ей на ухо, это я. Я не понимаю, зачѣмъ я оставался въ Турѣ? когда могъ еще васъ видѣть. Черезъ восемь дней уже не въ моей власти будетъ исполнить это желаніе.
— Онъ останется съ нами, маменька! восклицалъ Жакъ, прыгая отъ радости.
— Замолчи же, говорила Магдалина; ты призовешь сюда Генерала.
— Вы не хорошо дѣлаете. Какая безразсудность! шептала опа прервавшимся отъ слезъ голосомъ.
Я былъ уже съ избыткомъ вознагражденъ,
— Я забылъ отдать вамъ этотъ ключъ, сказалъ я, улыбаясь.
— Развѣ мы никогда не увидимся?
— Развѣ мы разстаемся? спросилъ я, бросивъ на нее пламенный взглядъ, передъ которымъ она потупила свои взоры.
Быстро промчались часы въ нѣмомъ восторгѣ. Наконецъ я удалился тихимъ шагомъ, безпрестанно оборачиваясь назадъ. Когда съ высоты площадки я взглянулъ въ послѣдній разъ на долину, увидѣлъ зрѣлище, совсѣмъ различное отъ того, какъ я взошелъ на нее въ первый разъ. Тогда все цвѣло и зеленѣло, какъ моя любовь, какъ мои надежды. Теперь мысли мои были мрачны и тяжелы; я видѣлъ страданіе добродѣтели, семейное несчастіе, и долина совершенно согласовалась съ грустнымъ расположеніемъ моей души. Поля представляли однообразную, голую равнину, листья падали; а тѣ, которые оставались на деревьяхъ, имѣли непріятный цвѣтъ ржавчины. На виноградныхъ лозахъ оставалось нѣсколько листьевъ, сгорѣвшихъ отъ жаровъ; вершины деревьевъ представляли мрачные оттѣнки коричневаго цвѣта; блѣдные лучи осенняго солнца едва согрѣвали; однимъ словомъ, природа была вѣрнымъ зеркаломъ моей души.
Разстаться съ любимымъ предметомъ ужасно, или очень просто, смотря по различію характеровъ. Что касается до меня, я вдругъ очутился какъ-бы въ совершенно незнакомой мнѣ странѣ, которой языкъ былъ мнѣ непонятенъ. Тогда-то любовь моя развилась во всей силѣ, и образъ Генріеты носился высоко надъ пустынею, гдѣ я жилъ только ея воспоминаніемъ.
Съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ я первой ночи, которую проведу а отца, чтобы прочитать ея письмо, которое я ощупывалъ дорогою, какъ скупой банковые билеты, и цѣловалъ, какъ священный залогъ ея любви. Никогда послѣ не читалъ ея писемъ съ такимъ чувствомъ, какъ первое; это было ночью, среди всеобщей тишины. И я не понимаю, какъ можно иначе читать письма своей любезной!
Вотъ, Наталія, божественный голосъ, который раздался въ моемъ слухѣ; вотъ высокое существо, которое предстало передо мною и перстомъ указывало дорогу, которую мнѣ слѣдовало избрать.
"Занимаясь вами въ продолженіе нѣсколькихъ ночей, я наслаждалась святымъ удовольствіемъ матери! Какъ я счастлива, что могу собрать и передать вамъ разбросанныя замѣчанія, плодъ моей опытности. Часто я вставала, подходила къ окну, изъ котораго виднѣлись башни Фрапеля, освѣщенныя луною, и говорила себѣ: онъ спитъ, а я за него бодрствую. Восхитительное чувство! Оно напомнило мнѣ первыя счастливыя минуты моей жизни, когда я просиживала ночи надъ колыбелью Жака и ждала его пробужденія, чтобы кормить его своимъ молокомъ. Вы человѣкъ, но вы вмѣстѣ еще и дитя; душѣ вашей необходимы нѣкоторыя правила, которыя бы еще болѣе укрѣпили ее и которыхъ вы не могли узнать въ этихъ ужасныхъ училищахъ, гдѣ вы такъ страдали; намъ женщинамъ предоставлено право изъяснишь вамъ ихъ. Ихъ немного; но онѣ будутъ имѣть вліяніемъ ваше положеніе въ свѣтѣ; онѣ приготовятъ и упрочатъ ваши успѣхи. Милый Феликсъ! ввести васъ въ свѣтъ, не значитъ ли это отказаться отъ васъ? Но я слишкомъ много люблю, чтобы не пожертвовать своимъ счастіемъ вашей будущности. Разговоры мои съ тетушкой, жизнь ея, которую разсказывалъ мнѣ Г. де Морсофъ, слова отца моего, которому дворъ такъ знакомъ, важныя и мелочныя обстоятельства, все оживилось въ моей памяти для пользы моего сына! Вы готовитесь вступить въ страну, гдѣ многіе погибаютъ черезъ свои хорошія качества, которыхъ они не умѣли употреблять съ пользой; а гдѣ другіе выигрываютъ черезъ дурныя.
Прежде всего прошу васъ хорошенько обдумать мое понятіе объ обществѣ, которое я предложу вамъ въ немногихъ словахъ. Вы должны во всемъ повиноваться общепринятымъ законамь; это правило, столь простое по наружности, трудно въ принаровленіи; его можно сравнить съ сокомъ дерева, которое должно проникнуть въ его тончайшіе каналы, чтобы поддерживать его жизнь и свѣжесть, развивать цвѣтъ и питать плодъ. Милый! не всѣ законы написаны въ книгахъ; нравы также создаютъ законы и важнѣйшіе изъ нихъ; нѣтъ ни уложенія, ни училищъ, ни профессоровъ, которые бы опредѣляли поступки ваши, слова, наружную жизнь вашу въ свѣтѣ, или способъ составить въ немъ счастіе.
Изъяснять общество теоріею счастія каждаго человѣка, который искусно умѣетъ обработать свои выгоды на счетъ другихъ, есть гибельная система, изъ которой человѣкъ можетъ вывести, что все то, что онъ присвоитъ себѣ тайно отъ людей, закона и свѣта, пріобрѣтено честно и праведно. Она оправдаетъ и женщину, которая умѣла скрыть свое заблужденіе, и искуснаго похитителя и честолюбиваго злодѣя, который успѣлъ въ своемъ предпріятіи. Нѣтъ, другъ мой, я знаю, вы чувствуете такое же отвращеніе, какъ и я, къ подобной системѣ; и потому для васъ, какъ и для меня, общество изъяснится только предположеніемъ взаимныхъ обязанностей. Эти обязанности увеличиваются по мѣрѣ выгоды, которую оно предоставляетъ человѣку. Разсматривая съ этой точки общество, въ которомъ вы хотите занять мѣсто, сообразное съ вашимъ умомъ и способностями, примите за правило: ничего не позволять себѣ ни противъ вашей совѣсти, ни противъ условій общества. Вы удивитесь моей настойчивости; но я умоляю васъ, да, Генріета васъ умоляетъ, основательно размыслить о значеніи этихъ двухъ словъ. Онѣ значатъ, милый, что прямодушіе, честность, благородство, учтивость суть вѣрнѣйшія средства къ возвышенію. Въ этомъ свѣтѣ эгоистовъ, многіе скажутъ вамъ, что чувствительность не ведетъ къ цѣли; что уваженіе къ нравственнымъ законамъ замедляетъ ходъ; вы увидите, какъ невоспитанные или недальновидные притѣсняютъ слабѣйшаго, поступаютъ невѣжливо съ пожилой женщиной, отказываются провести нѣсколько скучныхъ минутъ съ старикомъ, подъ предлогомъ, что они не могутъ быть имъ полезными; въ послѣдствіи вы увидите, что эти люди изъ подобной бездѣлицы упустятъ свое счастіе, между тѣмъ какъ человѣкъ, заранѣе пріучившій себя уважать всѣ обязанности, не найдетъ препятствій. Можетъ быть, онъ не такъ скоро, не такъ легко достигнетъ цѣли; но счастіе, имъ созданное, будетъ постоянно и не обрушится подобно другимъ.
Изученіе пріемовъ, необходимыхъ въ хорошемъ обществѣ, много значитъ въ моихъ глазахъ; оно будетъ вамъ нужнѣе, нежели ваши обширныя и разнообразныя познанія; часто оно замѣняетъ послѣднія. Слава Богу, Феликсъ, воспитаніе ваше ни сколько не испортило васъ, и вы еще легко можете пріобрѣсти немногое, чего вамъ не достаетъ. Истинная, превосходная учтивость проистекаетъ отъ сердца и чувства собственнаго достоинства; вотъ почему многіе изъ знатныхъ людей имѣютъ дурные пріемы, а нѣкоторые люди средняго состоянія врожденный хорошій вкусъ; имъ нужно только взять нѣсколько уроковъ, чтобы пріобрѣсти хорошіе пріемы, не впадая въ обезьянничество. Милый! повѣрьте женщинѣ, которая никогда не выйдетъ изъ своей долины, благородный тонъ, пріятная простота въ разговорѣ, въ движеніяхъ, въ одеждѣ и даже въ домашнемъ быту, все это есть родъ физической поэзіи, которая имѣетъ непреодолимую прелесть; но она всемогуща, когда беретъ свое начало въ сердцѣ. Учтивость состоитъ въ томъ, чтобы забывать себя для другихъ; а многихъ это только личина, которая спадаетъ, когда изъ-подъ нее покажется уязвленное самолюбіе. Но истинная учтивость (и я хочу, чтобы вы; поступая такъ, предполагали мысль истинно Христіанскую) состоитъ въ томъ, чтобы въ самомъ дѣлѣ забывать себя. Въ воспоминаніе Генріеты не будьте источникомъ безводнымъ; соединяйте наружность съ внутренними качествами. Рано, или поздно, вы соберете плодъ отъ сѣмянъ, которыя, по видимому, будете бросать на вѣтеръ.
Батюшка замѣтилъ однажды, что самая обидная и худо понимаемая учтивость есть расточительность на обѣщанія. Когда вы не будете въ состояніи выполнить какой-нибудь просьбы, откажите просто, начисто, не оставляйте ложной надежды; но также исполняйте скоро, что хотите исполнить. Такимъ образомъ вы окажете ту же самую пріятность и при отказѣ въ благодѣяніи; это двоякое благородство возвышаетъ удивительно характеръ. Но болѣе всего не будьте ни слишкомъ довѣрчивы, ни пошлы; ни чрезъ мѣру услужливы. Излишняя довѣрчивость уменьшаетъ уваженіе, пошлость навлекаетъ намъ презрѣніе, излишняя ревность дѣлаетъ насъ орудіемъ для безсовѣстныхъ. Вопервыхъ, въ продолженіе вашей жизни вы не будете имѣть болѣе двухъ или трехъ друзей. Если вы познакомитесь съ нѣкоторыми людьми короче, нежели съ другими, будьте скромны во всемъ, что касается до васъ, какъ бы со временемъ они должны быть вашими непріятелями. Не будьте ни слишкомъ холодны, ни слишкомъ горячи. Честный человѣкъ столь же удаленъ отъ низкаго раболѣпства Филинта, какъ и отъ суровой добродѣтели Альцеста. Что же касается до пошлости, то нѣкоторые поверхностные умы назовутъ васъ любезнымъ; но люди опытные, привыкшіе взвѣшивать человѣческія способности, скоро лишатъ васъ своего уваженія. Обществу нужны члены, которыми оно могло бы гордиться. Излишняя ревность къ добру есть первое и возвышенное заблужденіе юности, которая съ удовольствіемъ видитъ случай развить свои силы, и такимъ образомъ прежде обманываетъ самое себя, потомъ уже становится жертвою другихъ. Берегите это возвышенное чувство для вашего сердца, для женщины и для Бога. Не бросайте ни свѣту, ни политическимъ соображеніямъ сокровищъ, въ замѣну которыхъ они отдадутъ вамъ стеклами. Вѣрьте той, которая вамъ совѣтуетъ поступать благородно во всѣхъ случаяхъ; не расточайте себя безъ нужды; по несчастію люди будутъ уважать васъ не по достоинству вашему, но соразмѣрно съ пользою, которую вы имъ будете приносить. Обязанность, другъ мой, не чувство; дѣлать, что должно, не значитъ дѣлать то, что нравится. Человѣкъ долженъ хладнокровно жертвовать жизнію за отечество; онъ съ восторгомъ посвятитъ ее женщинѣ. Одно изъ важнѣйшихъ правилъ свѣтской науки есть совершенное молчаніе о всемъ, что касается до васъ. Поговорите когда-нибудь вашимъ знакомымъ о вашихъ страданіяхъ, дѣлахъ или удовольствіяхъ, вы тотчасъ замѣтите равнодушіе, потомъ скуку и наконецъ всѣ оставятъ васъ подъ благовидными предлогами. Но хотите ли привлечь всѣхъ сердца, прослыть человѣкомъ умнымъ, любезнымъ и вѣрнымъ? Говорите съ ними о нихъ самихъ. Тогда всѣ взоры оживятся, и улыбка появится на всѣхъ лицахъ. Совѣсть ваша и голосъ сердца покажутъ вамъ предѣлъ, гдѣ начинается низкая лесть и кончится любезность разговора. Еще слово. Молодость склонна судить слишкомъ опрометчиво; отъ того-то въ старину молодымъ людямъ предписывали молчаніе во время воспитанія. Ныньче молодые люди обладаютъ поверхностію, скоро пріобрѣтенною образованностію, которая побуждаетъ ихъ судить строго дѣла, мысли и сочиненія. Не впадайте въ подобную погрѣшность. Ваши опрометчивые приговоры оскорбятъ множество людей; а они скорѣе прощаютъ тайную обиду, нежели публичное порицаніе. Молодые люди не имѣютъ снисходительности, потому что жизнь, съ своими трудными стезями, имъ совершенно неизвѣстна; пожилой человѣкъ кротокъ и снисходителенъ, потому что онъ уже все испыталъ. Къ тому же въ глубинѣ сердца всегда скрывается тайная побудительная причина поступка, которую можетъ знать и судить одинъ только Богъ. Будьте строги къ одному себѣ. Никто не можетъ возвысишься безъ помощи, потому я совѣтую вамъ поддерживать знакомство съ моимъ отцемъ и снискать благорасположеніе моей матери. Но замѣтьте: ей не должно уступать ни на волосъ; она всегда подавитъ того, кто унижается передъ ней, и удивляется тому, кто имѣетъ благородную гордость ей сопротивляться. Подъ ея руководствомъ вы пріобрѣтете пустую, но необходимую науку свѣта; вы будете таковы, какимъ я желаю васъ видѣть: просты въ обхожденіи, кротки въ разговорѣ, горды безъ тщеславія, почтительны со старшими, услужливы безъ рабства и особливо скромны. Не ищите никогда забавлять мужчинъ или нравишься имъ; будьте съ ними холодны; они не будутъ сердиться на васъ. Свѣтъ потребуетъ отъ васъ отчета въ причинахъ вашей привязанности и вашего отвращенія; обдумывайте же основательно, но никогда не перемѣняйте своего сужденія, и когда время оправдаетъ васъ, люди будутъ дорожить вашимъ почтеніемъ, сужденія ваши пріобрѣтутъ въ глазахъ ихъ большой вѣсъ. Что касается до приложенія этихъ правилъ къ дѣйствію, я настою на одномъ: всякой обманъ, всякая хитрость рано или поздно открываются и бываютъ вредны; всякое положеніе бываетъ менѣе затруднительно для человѣка, который дѣйствуетъ откровенно.
Никогда не жалуйтесь на неблагодарность людей; это показываетъ и гордость и обличаетъ простоту и незнаніе свѣта. Сами принимайте отъ другихъ какъ можно менѣе; поставьте себѣ правиломъ зависѣть только отъ самого себя. Я говорю только объ маловажныхъ, обыкновенныхъ случаяхъ жизни. Если судьба назначитъ вамъ быть лицемъ важнымъ, имѣть вліяніе на судьбы отечества: тогда вы одни будете судьею вашихъ намѣреній; вы одни будете отвѣчать за нихъ до тѣхъ поръ, пока исторія оцѣнитъ васъ по достоинству, и когда Богъ воздастъ вамъ по дѣламъ вашимъ.
Теперь я приступаю къ важному пункту: къ вашимъ отношеніямъ къ женщинамъ. Здѣсь также; другъ мой, совѣтую вамъ не расточать вашего вниманія и не предаваться кокетству. Одинъ изъ людей прошедшаго столѣтія, которые имѣли наиболѣе успѣховъ, поставилъ себѣ за правило заниматься только одной женщиной въ теченіе вечера, и всегда предпочиталъ ту, на которую обращали менѣе вниманія. Этотъ человѣкъ, милый, пользовался необыкновеннымъ вліяніемъ въ свое время; онъ справедливо расчислялъ, что всѣ будутъ отзываться объ немъ съ похвалою. Большая часть молодыхъ людей теряютъ за игрою свою драгоцѣннѣйшую собственность — время, нужное для составленія и поддержанія въ свѣтѣ связей. Ищите знакомствъ съ пожилыми женщинами: отъ нихъ вы узнаете всѣ отношенія, всѣ тайны семействъ и пути, которые скоро и вѣрнѣе могутъ довести васъ до цѣли. Онѣ предадутся вамъ отъ души; покровительствовать обыкновенно бываетъ ихъ послѣднею страстію; когда онѣ не вдадутся въ ханжество, онѣ будутъ вамъ полезны удивительнымъ образомъ; онѣ разгласятъ вездѣ о вашихъ достоинствахъ и введутъ васъ въ моду. Бѣгите молодыхъ женщинъ. Не думайте, чтобы эти слова были внушены мнѣ эгоизмомъ, Пятидесятилѣтняя женщина все для васъ сдѣлаетъ, двадцатилѣтняя — ничего; первая потребуетъ отъ васъ минутнаго вниманія, вторая захочетъ всей вашей жизни. Смѣйтесь съ молодыми женщинами, обращайте въ шутку все, что онѣ вамъ будутъ говорить: онѣ неспособны къ размышленію. Молодыя женщины, другъ мой, себялюбивы, холодны, неспособны къ дружбѣ; онѣ любятъ только себя и пожертвуютъ вами всему, что польститъ ихъ самолюбію. Всѣ же требуютъ преданности; а вы сами въ такомъ положеніи, что вамъ необходимы преданные люди. Ни одна изъ нихъ не пойметъ вашей пользы и не позаботится о ней; каждая будетъ думать болѣе о себѣ, нежели о васъ; каждая болѣе повредитъ вамъ своимъ тщеславіемъ, нежели сдѣлаетъ васъ счастливымъ привязанностію. Онѣ безъ жалости похитятъ у васъ драгоцѣнное время, испортятъ вашу дорогу, разорятъ васъ. Станете ли вы жаловаться? О! въ такомъ случаѣ самая ограниченная изъ нихъ докажетъ вамъ, что перчатка ея стоитъ болѣе вселенной; что ничего нѣтъ славнѣе, какъ служить ей. Счастья вы не найдете, а потеряете вѣрную славу. Придетъ день, въ который онѣ скажутъ вамъ: я не люблю васъ, и будутъ васъ увѣрять, что это слово все извиняетъ, что любовь непроизвольна. Ложныя, нелѣпыя слова! Вѣрьте, истинная любовь вѣчна, всегда подобна себѣ, всегда равна и чиста безъ пылкихъ изъявленій; подъ сѣдыми волосами она сохраняетъ юность сердца. Ничего подобнаго вы не найдете между свѣтскими женщинами. Всѣ онѣ играютъ комедію: одна тронетъ васъ описаніемъ своихъ несчастій; она покажется вамъ самой кроткой, изъятой отъ всякихъ требованій; она медленно овладѣетъ вами и заставитъ васъ исполнять свою волю. Вы захотите быть дипломатомъ, путешествовать, изучать людей, нравы, обычаи государствъ? Совсѣмъ нѣтъ! вы должны будете оставаться въ Парижѣ, или въ ея помѣстьяхъ; она съ лукавымъ самодовольствіемъ привяжетъ васъ къ своей юбкѣ, и чѣмъ болѣе вы окажете преданности, тѣмъ менѣе найдете благодарности. Другая привлечетъ васъ своей покорностію; она сдѣлается вашимъ пажемъ, послѣдуетъ за вами на край свѣта, какъ странствующая Принцесса; для того, чтобы сохранить васъ, она потеряетъ свое доброе имя и повиснетъ на вашей шеѣ, какъ камень. Самыя невинныя имѣютъ свои безконечныя хитрости; та изъ нихъ будетъ менѣе опасна, которая полюбить васъ безъ причины и оставитъ также безъ причины. Всѣ повредятъ вамъ рано или поздно; всякая молодая свѣтская женщина, которая живетъ однѣми удовольствіями и тщеславіемъ, уже въ половину развратилась, и развратитъ васъ. Та, которая полюбитъ васъ, будетъ скромна и уединенна; прекраснѣйшимъ торжествомъ для нее будетъ вашъ взглядъ; пусть же и она будетъ для васъ всей вселенною. Ту, которую вы изберете, любите, Феликсъ, всею душею; не огорчайте ее, да не знаетъ она ни соперницъ, ни ревности. Быть любимымъ, милый, имѣть сердце, которое понимаетъ насъ — это большое счастіе! Желаю, отъ всей души желаю, чтобы вы вполнѣ имъ насладились. Но пуще всего не бросайте лучшихъ цвѣтовъ души вашей: испытайте хорошенько сердце, которому вы посвятите вашу любовь. Она не будетъ жить для себя, она будетъ думать только о васъ, ничего не будетъ у васъ оспоривать, позабудетъ о собственной пользѣ и за васъ будетъ предчувствовать опасность тамъ гдѣ, она забудетъ собственную. Она не будетъ имѣть кокетства; но будетъ уважать и беречь все то, что вы въ ней полюбите. Отвѣчайте на такую любовь любовью еще сильнѣйшею. Но если вы будете такъ счастливы, если вы найдете то, чего желалъ, но не имѣлъ никогда вашъ бѣдный другъ — искреннюю, взаимную привязанность, не забудьте и тогда, что въ этой долинѣ бьется для васъ сердце материнскою, безпредѣльною любовію! Да, такою любовію, что вы никогда не узнаете, никогда не поймете всю ея силу! И такъ не подозрѣвайте меня въ самолюбіи, когда я прошу васъ избѣгать молодыхъ женщинъ, которыя всѣ болѣе или менѣе хитры, насмѣшливы, тщеславны, мелочны, болтуньи, и привязаваться къ женщинамъ почтеннымъ, опытнымъ, какова была моя тетушка! Не великодушна ли я, приказывая вамъ беречь свое сердце для ангела съ чистою душею? Первые мои совѣты заключаются всѣ въ одномъ словѣ: поступайте съ благородствомъ; вторые: служите всѣмъ женщинамъ, любите одну.
Познанія ваши обширны; сердце, сохраненное страданіями, благородно; все прекрасно, все хорошо въ васъ. Вамъ стоитъ только хотѣть! Ваша будущность заключается въ этомъ одномъ словѣ — словѣ великихъ людей. Не правда ли, другъ мой, что вы послушаетесь вашей Генріеты; что вы позволите ей продолжать сообщать вамъ свои мысли о васъ и вашихъ отношеніяхъ въ свѣтѣ? Мое умственное око провидитъ въ будущемъ для васъ и дѣтей моихъ. Я буду употреблять въ вашу пользу таинственный даръ судьбы, который возрастаетъ въ спокойной и уединенной жизни. Въ замѣнъ я прошу васъ доставить мнѣ неизъяснимое блаженство: я хочу, чтобы вы возвысились между людьми, и чтобы ваше возвышеніе ни на минуту не омрачило моего сердца; я хочу, чтобы въ скоромъ времени положеніе ваше въ свѣтѣ равнялось благородству вашего имени, и чтобы я могла сказать себѣ, что я способствовала, сколько было возможно, вашему счастію. Это наслажденіе есть единственное, которое я могу себѣ позволить. Я буду ждать. Я не прощаюсь съ вами. Мы въ разлукѣ; вы не можете поднести руку мою къ губамъ вашимъ, но вы вѣрно узнаете, какое мѣсто занимаете вы въ моемъ сердцѣ
Когда я прочелъ это письмо, мнѣ показалось, что я видѣлъ въ немъ сердце истинной матери, въ ту же минуту, когда строгій и холодный пріемъ моей матери совершенно оледенилъ меня. Я угадалъ, почему Графиня запретила мнѣ читать это письмо въ Typeни: она боялась, что я брошусь къ ногамъ ея и оболью ихъ слезами.
Наконецъ я ознакомился съ моимъ братомъ, который до сихъ поръ былъ мнѣ совершенно чуждымъ; но онъ оказывалъ въ отношеніяхъ своихъ ко мнѣ холодность и надменность, которыя препятствовали всякому сближенію: чувство привязанности основано на взаимномъ равенствѣ. Если бы я не находилъ опоры въ моей любви, то его обращеніе со мной сдѣлало бы меня глупымъ и неловкимъ. Однако онъ взялся ввести меня въ свѣтъ, и если бы несчастія моей юности и любовь Г-жи де Морсофъ не развили во мнѣ преждевременной опытности, я могъ бы принять за братскую любовь расчеты себялюбія и удовольствіе покровительствовать. Я ѣздилъ одинъ къ матери Генріеты, гдѣ никто, кромѣ добраго старика отца не говорилъ объ ней, не произносилъ даже ея имени; за то изъ его пріема можно было заключить, какъ она къ нему обо мнѣ писала.
Въ то время, какъ а меня начали проходить неловкость и смѣшное удивленіе, которое зрѣлище большаго свѣта производитъ во вступающихъ въ него, и когда каждый шагъ свидѣтельствовалъ истину наставленій Г-жи де Морсофъ, произошла перемѣна двадцатаго Марта. По совѣту ея, я послѣдовалъ за Королемъ въ Гентъ, съ Герцогомь Ленонкуромъ, который замѣнилъ свое покровительство изъявленіемъ искренней дружбы, когда увидѣлъ меня душею и тѣломъ преданнымъ Бурбонамъ. Онъ представилъ меня Королю. Приверженцы сверженной партіи всегда малочисленны. Чего не замѣтили бы въ Версали, было замѣчено въ Гентѣ. Король зналъ людей и умѣлъ оцѣнить вѣрность, въ которую не входили расчеты, и мое простодушное удивленіе; однимъ словомъ, я имѣлъ счастіе ему понравиться. Тогда я получилъ отъ Г-жи де Морсофъ письмо, въ которомъ она увѣдовляла меня о болѣзни Жака. Г. де Морсофъ, въ отчаяніи отъ семейныхъ и политическихъ обстоятельствъ, приписывалъ внизу нѣсколько словъ, изъ которыхъ я могъ угадать, что происходило въ душѣ моей возлюбленной. Помощь, утѣшенія дружбы были ей необходимы. Хотя я желалъ цѣною моей жизни оправдать ея предсказанія и освободить себя изъ-подъ ига братской зависимости, всѣ мои планы, всѣ замыслы моего честолюбія померкли передъ печальнымъ образомъ Г-жи де Морсофъ. Я рѣшился уже оставить дворъ, какъ непредвидѣнный случай, посланный самимъ Провидѣніемъ, вывелъ меня изъ затрудненія. Посланный Вандейцевь не могъ болѣе возвратиться во Францію. Его Величеству нуженъ былъ человѣкъ преданный, который бы, съ опасностію жизни, взялся передать наставленія его вѣрнымъ подданнымъ. Г. Ленонкуръ рекомендовалъ меня Королю, не сказавъ мнѣ ни слова; но разумѣется, что я былъ невыразимо счастливъ вмѣстѣ служить ему и увидѣть мою Генріету.
Въ Парижѣ и въ Вандеѣ я имѣлъ счастіе выполнить порученіе Его Величества совершенно согласно съ его желаніемъ. Въ Маіѣ, преслѣдуемый правительствомъ, я принужденъ былъ скрываться и спасаться бѣгствомъ. Достигнувъ родины, я встрѣтилъ Г. де Морсофа въ полѣ верхомъ; онъ взялъ меня съ собою и привезъ въ замокъ, не встрѣтивъ никого, кто бы могъ узнать меня.
Первымъ его словомъ было: «Жаку лучше.»
Я открылъ ему свое опасное положеніе, и истинный дворянинъ, съ пылкостію ревностнаго приверженца Королевской партіи, оспорилъ а Г. Шесселя опасную честь дать мнѣ убѣжище. При взглядѣ на Клошгурдъ, восемь мѣсяцевъ, которые прошли съ тѣхъ поръ какъ я его оставилъ, показались мнѣ сномъ. Г. де Морсофъ, желая предупредить жену о моемъ пріѣздѣ, сказалъ ей: «Угадай, кого я привезъ тебѣ?.. Феликса!
— Возможно ли? вскричала она, опустивъ руки, и съ недоумѣніемъ во взорѣ.
Я показался, и мы стали оба неподвижны: она въ креслахъ, я на порогѣ, и смотрѣли другъ на друга жадными взорами любовниковъ, которые хотятъ въ одномъ взглядѣ возвратить все потерянное время. Устыдясь слабости, которая обнаруживала ея чувство, она встала и подошла ко мнѣ.
— Какъ я молилась за васъ! говорила она, протягивая мнѣ свою руку.
Она спросила меня объ отцѣ; потомъ, угадывая мою усталость, пошла заботиться о ночлегѣ, между тѣмъ какъ Г. де Морсофъ велѣлъ подать мнѣ ѣсть, потому что я былъ голоденъ, какъ собака; потомъ онъ проводилъ меня въ мою комнату, которую прежде занимала тетка Генріеты; сама она стояла на первой ступенкѣ лѣстницы, не зная, итти ли ей со мной. Я обернулся; она покраснѣла, пожелала мнѣ покойнаго сна и исчезла.
За обѣдомъ я узналъ о несчастной битвѣ при Ватерлоо, бѣгствѣ Наполеона, вступленіи въ Парижъ союзныхъ войскъ и ожидаемомъ возвращеніи Бурбоновъ. Эти происшествія необыкновенной важности для Г. де Морсофъ для меня ничего не значили. Разцѣловавъ дѣтей, я съ горестію замѣтилъ худобу и блѣдность Графини; но я зналъ, сколько одно неосторожное восклицаніе, одинъ безпокойный взглядъ могли ей сдѣлать вреда, и потому умолчалъ о моихъ опасеніяхъ. Прошедшее лѣто она часто досадовала, что не могла доставлять мнѣ довольно свѣжей воды: я не употреблялъ никакого другаго напитка. Богъ знаетъ, чего ей стоило упросить мужа сдѣлать погребъ, и съ какимъ восторгомъ она объявила мнѣ: а васъ будетъ ледъ! И въ этомъ случаѣ одно это слово, взглядъ, его сопровождавшій, открыли мнѣ всю силу ея привязанности, какъ нѣкогда я высказалъ ей мою любовь игрою въ триктракъ. Эти нѣмыя доказательства ея нѣжности становились съ каждымъ днемъ разительнѣе; черезъ недѣлю по пріѣздѣ, свѣжесть и веселость ея возвратились моя лилія разцвѣла пышнѣе, прекраснѣе прежняго; такъ точно умножились и прелести души ея. Только у людей мелкихъ разлука ослабляетъ чувство и изглаживаетъ черты возлюбленной; люди же, одаренные воображеніемъ пылкимъ, способные къ пламенному энтузіазму, придаютъ ея образу всю прелесть своихъ мечтаній, все разнообразіе, всю выразительность своихъ думъ. Прошедшее обогащается воспоминаніями, будущее надеждами. Первое свиданіе между двумя сердцами, полными того электричества, подобно благодатной росѣ, которая живитъ и оплодотворяетъ землю своимъ пламенемъ. Какъ сладко было мнѣ слѣдовать взоромъ за благодѣтельнымъ дѣйствіемъ счастія на Генріету. Женщина, которая оживаетъ передъ глазами возлюбленнаго, доказываетъ этимъ любовь свою сильнѣе, нежели та, которая умираетъ отъ сомнѣнія или отъ горести! Я не знаю, которая изъ нихъ трогательнѣе. Не трудно понять возрожденіе Г-жи де Морсофъ. Такъ дѣйствуетъ весенній воздухъ на природу; такъ цвѣты оживаютъ отъ лучей солнца и отъ струи источника.
До обѣда мы сошли на нашу милую террасу. Тамъ, лаская одной рукой сына, который сталъ еще слабѣе и молча прижимался къ груди матери, она разсказала мнѣ, сколько мучительныхъ ночей провела у постели больнаго.
— Въ продолженіе этихъ трехъ мѣсяцевъ, говорила она, я жила совершенно внутреннею жизнію; можно было сказать, что я обитала въ мрачномъ жилищѣ и видѣла между тѣмъ великолѣпные чертоги, гдѣ блисталъ свѣтъ, гдѣ давались празднества, въ которыхъ мнѣ запрещено было участвовать. Тутъ стояла я а порога, смотря однимъ глазомъ на сына, другимъ слѣдя за неопредѣленнымъ видѣніемъ; однимъ ухомъ прислушиваясь къ стону своего ребенка, другимъ ловя звуки знакомаго ей голоса.
И слова ея дышали поэзію, порожденной уединеніемъ, роскошной, благовонной, какъ розы Франгистана; но она сама этого не знала и совершенно просто передавала свои чувства. Когда Г. де Морсофъ пришелъ къ намъ, она продолжала свой разсказъ, какъ женщина, которая чувствуетъ свое достоинство и съ благородною гордостію можетъ смотрѣть на мужа и не краснѣя цѣловать сына. Она молилась пламенно; цѣлыя ночи держала Жака въ своихъ объятіяхъ, не хотя уступить его смерти. Она имѣла видѣнія. Въ ту минуту, когда она своимъ ангельскимъ голосомъ произносила чудныя слова: „Когда я спала, сердце мое бодрствовало“ ….
— То есть, ты чуть не сошла съ ума, возразилъ Г. де Морсофъ.
Она замолчала. Ей стало такъ больно, какъ бы это была первая рана, ею полученная; какъ будто она забыла, что въ продолженіе тринадцати лѣтъ этотъ человѣкъ не пересталъ язвить ее въ сердце.
— Неужели, сударь, сказала она послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, неужели никогда ни одно мое слово не избѣгнетъ вашего строгаго сужденія? Неужели никогда, никогда я не найду въ васъ снисхожденія къ моей слабости, отголоска для моихъ чувствъ?
Но въ ту же минуту ангелъ раскаялся въ своемъ ропотѣ. Голубыя жилы на вискахъ ея сильно забились, глаза поблѣднѣли; но ни одна слеза изъ нихъ не выкатилась; потомъ она печально опустила ихъ въ землю, чтобы не прочитать въ моемъ взорѣ, какъ я угадывалъ, ея чувства, и раздѣлялъ обиды; чтобы не возбудить пылкаго негодованія юности, который, какъ вѣрная собака, готовъ разтерзать всякаго, кто оскорбитъ его возлюбленную. Должно было посмотрѣть, какой видъ превосходства принималъ въ подобныхъ случаяхъ Г. де Морсофъ. Онъ воображалъ торжествовать благоразуміемъ надъ непонятной для него чувствительностію жены и осыпалъ ея градомъ пустыхъ фразъ, которыя, подобно ударамъ сѣкиры въ лѣсу, повторяли все одну и туже мысль.
— Такъ онъ все тотъ же? спросилъ я, когда вошедшій слуга вызвалъ Г. де Морсофа.
— Все тотъ-же, отвѣчалъ Жакъ.
— То есть, все такъ же добръ, какъ и прежде, сынъ мой. Ты не можешь судить о настоящемъ, не зная прошедшаго, и если бы въ самомъ дѣлѣ ты имѣлъ несчастіе замѣтить недостатки отца, честь семейства требуетъ, чтобы предалъ глубокому забвенію постыдныя тайны.
— Каковъ былъ успѣхъ новыхъ вашихъ заведеній? спросилъ я, желая дать другое направленіе разговору.
— Онѣ превзошли мои ожиданія. По окончаніи построекъ мы нашли отличныхъ фермеровъ, съ которыми заключили выгодные контракты на пятнадцать лѣтъ. Такимъ образомъ наши старанія были увѣнчаны отличнымъ успѣхомъ, и состояніе Жака обезпечено. Тогда я предоставлю Г. де Морсофу копить для Маргариты, которой впрочемъ Король по обыкновенію дастъ хорошее приданое. Теперь совѣсть моя спокойна. Я свершила свое дѣло. А вы?
Я изъяснилъ ей мое порученіе и разсказалъ, какъ были мнѣ полезны ея совѣты. Не обладаете ли вы даромъ провидѣнія, чтобы такъ вѣрно угадывать будущее?
— Не говорила ли я вамъ этого? Для васъ однихъ и дѣтей я обладаю чудною способностію, о которой я говорила только моему духовному отцу, и которую онъ изъясняетъ Божескою помощію. Иногда, послѣ продолжительнаго, безпокойнаго размышленіе о дѣтяхъ, глаза мои смыкались для міра, но тѣмъ яснѣе провидѣли въ другомъ мірѣ. Тогда или Жакъ, или Маргарита являлись мнѣ въ лучахъ; это былъ вѣрный знакъ, что нѣсколько времени они будутъ здоровы; когда же я видѣла ихъ въ туманѣ, они тотчасъ занемогали. Васъ же не только я вижу постоянно въ блескѣ, но слышу даже таинственный голосъ, который нашептываетъ мнѣ, что вы должны дѣлать. Какъ скоро Король вступитъ въ Парижъ, поспѣшите къ нему. Вы молоды вступите на поприще службы, и тѣмъ лучше для васъ; въ ней, какъ и вездѣ, есть вещи, которыя пріобрѣтаются навыкомъ, которыхъ не постигнешь геніемъ. Думайте обо мнѣ. Доставьте мнѣ наслажденіе видѣть превосходство души, совершенно мнѣ преданной, въ душѣ моего сына,
— Сына? подхватилъ я съ сердцемъ.
— Да, да, сына, повторила она, насмѣхаясь надъ моимъ гнѣвомъ. Развѣ это не прекрасная доля? Зазвонили къ обѣду. Какъ вы выросли! говорила она мнѣ, когда мы всходили на лѣстницу, и она опиралась на мою руку.
Въ восемь часовъ вечера я былъ свидѣтелемъ зрѣлища, которое тронуло меня до глубины души. Собрались всѣ домашніе. Господа, дѣти, слуги, всѣ стали на колѣни, на своихъ мѣстахъ, съ непокрытыми головами. Была очередь Магдалины читать молитву. Звуки ея дѣтскаго, чистаго голоса разносились въ тишинѣ и сообщали словамъ святую прелесть невинности. Мнѣ казалось, молится Ангелъ, и никогда молитва не трогала меня такъ сильно. Прелестныя, кудрявыя головки дѣтей, посреди которыхъ возвышалось благородное, прекрасное чело ихъ матери, увѣнчанное короной свѣтлыхъ волосъ, и обнаженная, съ остаткомъ сѣдыхъ волосъ голова Г. де Морсофа представляли глазамъ картину, въ которой повторялась уму гармонія молитвы. Все набожное собраніе было озарено пурпуровыми оттѣнками заходящаго солнца.
Дѣти простились съ отцемъ, домашніе разошлись, а Г. де Морсофъ увелъ меня въ залу играть въ триктракъ.
Чрезъ полчаса возвратилась Графиня и подсѣла къ намъ съ работою.
— Это для васъ, говорила она, развертывая канву; только въ эти три мѣсяца я немного наработала. Между этой розой и гвоздикой мой бѣдный Жакъ очень страдалъ.
— Ну полно, полно, сказалъ ей мужъ, перестанемъ говоришь объ этомъ. Ну, Г. уполномоченный Короля, вамъ ходить.
Удалившись въ свою комнату, я долго прислушивался къ звуку ея шаговъ. Тысяча безумныхъ, пламенныхъ желаній тѣснились въ моемъ сердцѣ. Черезъ часъ я всталлъ, пошелъ къ ея двери, легъ а порога, и, приложивъ ухо къ скважинѣ, слушалъ ея дыханіе ровное и спокойное, какъ дыханіе ребенка. Наконецъ холодъ пронялъ меня, я взошелъ къ себѣ и спокойно проспалъ до самаго утра. Я никогда не могъ понять, по чему я такъ люблю подходить на самый край пропасти, измѣрять ея глубину, чувствовать ея могильный холодъ и отскакивать назадъ въ испугѣ и волненіи.
На другой день я набралъ два букета. Они были такъ хороши, что самъ Г. де Морсофъ, которому ничто въ этомъ родѣ не нравилось, удивлялся имъ. Такъ промчались недѣли. Я покидалъ Клошгурдъ для того только, чтобы навѣстить два раза моихъ прежнихъ хозяевъ въ Фрапелѣ.
Французская армія заняла Туръ. Г-жа де Морсофъ, не взирая на то, что я быль для нее жизнь и свѣтъ, умоляла меня спѣшить въ Парижъ. Я возражалъ, но она настояла, увѣряя, что домашній духъ сообщилъ ей это приказаніе. Разлука въ этотъ разъ стоила намъ слезъ, Она боялась за меня свѣта съ его искушеніями, съ его страстями и удовольствіями, которыя дѣлаютъ Парижъ подобнымъ бурному морю, столь же опасному для нравственности и для чистой любви. Я обѣщалъ ей записывать ежедневно мои мысли и чувства.
Не забудьте ничего, говорила она, положивъ ко мнѣ на плечо томную голову; не забудьте ничего: для меня все будетъ важно.
На другой день, по пріѣздѣ въ Парижъ; я пошелъ къ Герцогинѣ, къ которой она дала мнѣ письма.
— Знаете ли, mon cher, какъ вы счастливы? сказалъ мнѣ Герцогъ. Король говорилъ нынче объ васъ: а этотъ молодой человѣкъ вѣренъ и съ отличными способностями.» Потомъ онъ сожалѣлъ, что не знаетъ, живы ли вы и куда занесла васъ судьба, послѣ того, какъ вы такъ успѣшно выполнили его порученія. Останьтесь у насъ обѣдать; послѣ обѣда мы поѣдемъ во дворецъ.
Въ тотъ же вечеръ я былъ пожалованъ въ докладчики; сверхъ того имѣлъ при особѣ Короля тайную должность, которая была утверждена за мной на все время его царствованія, и была источникомъ моего счастія. И такъ Г-жа де Морсофъ вѣрно предвидѣла; ей я былъ обязанъ образованіемъ, счастіемъ, богатствомъ и властію; она руководила меня и ободряла, очищала мое сердце и сообщала единство и силу волѣ.
Въ послѣдствіи я имѣлъ помощника, съ которымъ мы занимались поперемѣнно шесть мѣсяцевъ. Мы имѣли квартиру во дворцѣ, экипажъ и получали богатыя награды, когда должны были ѣхать. Странное и лестное положеніе, быть тайными учениками Государя, котораго умной, тонкой политикѣ самые непріятели отдавали полную справедливость; слышать его сужденія, не имѣть видимаго вѣса, но довольно вліянія, чтобы жаромъ юной души умѣрять часто слишкомъ строгія внушенія его опытности! Сверхъ того будущность наша была обезпечена, какъ не льзя лучше. Сверхъ моего жалованья, я получалъ ежемѣсячно тысячу франковъ изъ собственной казны Государя и часто награжденія, которыя онъ самъ мнѣ вручалъ. Должность моя требовала соединенія столь многихъ качествъ, что Король долго былъ въ нерѣшимости, кого бы избрать мнѣ въ помощники. Онъ спросилъ моего мнѣнія на счетъ нѣсколькихъ молодыхъ людей, въ числѣ которыхъ находился одинъ изъ моихъ школьныхъ товарищей. Но я не назвалъ его. Когда Король спросилъ меня о причинѣ, я отвѣчалъ ему, что онъ избралъ людей равной вѣрности, а я предпочелъ того, котораго почиталъ болѣе способнымъ, будучи увѣренъ впрочемъ ужиться со всякимъ въ совершенномъ согласіи. Мое сужденіе понравилось Коралю. Вы будете первымъ, сударь, сказалъ онъ, и не упустилъ передать моего поступка моему товарищу, который въ замѣнъ предложилъ мнѣ свою дружбу. Что касается до свѣта, то уваженіе, которое оказывалъ мнѣ Герцогъ Ленонкуръ, было бы и такъ для всѣхъ примѣромъ; но слова: "Король принимаетъ участіе въ этомъ молодомъ человѣкѣ; онъ имѣлъ счастіе понравишься Королю, « — эти однѣ слова замѣнили бы всѣ возможныя дарованія. У Герцога Ленонкуръ, равно и сестры моей, которая вышла за Маркиза Листомеръ, я познакомился съ важнѣйшими особами Сенъ-Жерменскаго предмѣстія. Многія пожилыя даны оказывали мнѣ между прочимъ особенную благосклонность. Тогда и братъ мой Карлъ сталъ опираться на меня; но быстрые мои успѣхи пробудили въ немъ зависть, которая въ послѣдствіи принесла мнѣ много досады. Родители мои, равнымъ образомъ пораженные моимъ неожиданнымъ счастіемъ, признали сына, который льстилъ ихъ самолюбію; но могла ли эта вынужденная, расчетливая нѣжность залечить раны сердца, нанесенныя ихъ холодностію и забвеніемъ?
Переписка моя съ Геиріетою продолжалась очень дѣятельно. Духъ ея носился надо мною; мысли ея перелетали пространство и окружали меня чистою атмосферою. Ни одна женщина мнѣ не нравилась. Королю нравилась моя степенность, и онъ въ шутку называлъ меня дѣвицею де Ваиденесъ. Я твердо увѣренъ, что терпѣніе, къ которому я привыкъ въ дѣтствѣ и въ Клошгурдѣ, много мнѣ содѣйствовало къ пріобрѣтенію милости Короля. Я полагаю также, что ему вздумалось читать мои письма, потому что онъ скоро разгадалъ тайну моего благоразумія. Однажды я писалъ подъ его диктовку. Герцогъ вошелъ въ кабинетъ. Онъ бросилъ въ насъ лукавымъ взглядомъ.
— Неужели этотъ старикъ де Морсофъ все еще живъ? сказалъ онъ своимъ звучнымъ голосомъ, которому онъ, по произволу, умѣлъ придавать всю ѣдкость насмѣшливости.
— Живъ, отвѣчалъ Герцогъ.
— Графиня, продолжалъ Король, ангелъ, котораго бы я очень желалъ видѣть при дворѣ; но мой Секретарь будетъ въ этомъ случаѣ счастливѣе меня. Теперь вы свободны. Я назначаю вамъ въ сотрудники молодаго человѣка, о которомъ мы вчера говорили. Прощайте, Г. Катонъ. Желаю вамъ всякаго счастія въ Клошгурдѣ. При сихъ словахъ, онъ, смѣясь, приказалъ вывести себя изъ кабинета.
Я полетѣлъ въ Турень на крыльяхъ ласточки. Въ первый разъ я надѣялся явиться передъ моею возлюбленною, не только отряхнувъ съ себя прежнюю пыль, но во всемъ блескѣ молодаго человѣка, который образовался въ лучшихъ обществахъ, подъ руководствомъ любезнѣйшихъ женщинъ, и могъ сказать ей, что онъ пожалъ плоды своего терпѣнія и возпользовался наставленіями ангела. Я не говорю уже о скромности моей одежды, когда я гостилъ въ Фрапелѣ; а въ послѣдней мой набѣгъ въ Клошгурдъ я былъ одѣтъ въ зеленую охотничью куртку съ бѣлыми пуговицами и полосатыми панталонами. Продолжительный путь, необходимость скрываться для избѣжанія преслѣдованій такъ разстроили мои обстоятельства, что я принужденъ былъ занять нѣсколько бѣлья у Г. де Морсофъ. Теперь наружность моя совершенно измѣнилась; спокойствіе души, тѣсно сопряженной съ чистою душею моей лиліи; удовольствіе участвовать въ тайнахъ правленія; увѣренность быть единственной подпорой прелестнѣйшей женщины въ мірѣ; все это придавало моей физіономіи удивительный блескъ. Я почувствовалъ невольное движеніе самолюбія, когда удары бича моего почтальона раздались въ новомъ проспектѣ, ведущемъ отъ Шинона въ Клошгурдъ. Я не писалъ къ ней о моемъ пріѣздѣ, и поступилъ очень худо; это неожиданное счастіе испугало, поразило ее; увидѣвъ передъ собою юношу вмѣсто ребенка, какимъ она меня еще представляла, она медленно опустила взоры, молча дала мнѣ поцѣловать руку, и когда она подняла голову, лице ея было блѣдно.
— Вотъ хорошо, что не забываете старыхъ друзей, говорилъ мнѣ Г. де Морсофъ, который ни сколько не перемѣнился и не постарѣлъ.
Дѣши бросились ко мнѣ на шею. У дверей я увидѣлъ важное лице Аббата Доминика; учителя Жака.
— Да, отвѣчалъ я Графу, теперь каждый годъ шесть мѣсяцевъ моей свободы будутъ посвящены вамъ. Что съ вами? сказалъ я Графинѣ, обнимая ее въ присутствіи всѣхъ одной рукою, чтобы поддержать ее.
— О! оставьте меня! вскричала она, отскочивъ. Это ничего, ничего!
— Неужели вы не узнаете вашего преданнаго слугу, говорилъ я, отвѣчая на ея тайную мысль.
Она взяла меня за руку, оставила мужа, дѣтей, собравшихся домашнихъ и отвела меня въ сторону. Феликсъ, другъ мой! говорила она, когда насъ не могли слышать, простите, можетъ быть, неосновательный страхъ той, а которой осталась одна только нить въ лабиринтѣ. И горе ей, если эта нить порвется! Повторите мнѣ, что я ваша Генріета, что никто не разлучитъ насъ, что вы меня ни для кого не оставите! Я видѣла васъ въ будущемъ, и въ этотъ разъ лице ваше не сіяло, глаза не блистали для меня: вы отвращались отъ меня.
— Милая, обожаемая Генріета, моя лилія, цвѣтъ моей души! неужели вы не знаете, что я связанъ съ вами неразрывными узами, что душа моя въ Клошгурдѣ, когда тѣло въ Парижѣ; что я пріѣхалъ сюда въ семнадцать часовъ; что каждое движеніе колеса уносило съ собою цѣлый міръ мыслей и желаній, которыя разразились, подобно грозѣ, когда я увидѣлъ васъ?
— О, говорите, говорите! Я увѣрена въ себѣ и могу слушать васъ безъ преступленія. Нѣтъ! Богу неугодно, чтобы я умерла! Онъ посылаетъ васъ мнѣ, какъ дождь на безплодную землю! Говорите, говорите, любите ли вы меня святою, неизмѣнною любовію?
— Святою, неизмѣнною.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Съ самоотверженіемъ, безъ надежды?
— Съ самоотверженіемъ, но съ надеждой,
— Какъ сестру?
— Какъ сестру, нѣжно, страстно любимую.
— Также, какъ за пять лѣтъ предъ симъ, когда вы были на балу въ вашемъ голубомъ камзольчикѣ?
— Такъ, и еще лучше! Она посмотрѣла на меня со страхомъ. Какъ любила васъ тетушка.
— Я счастлива теперь. Вы успокоили меня, говорила она, возвращаясь къ удивленному семейству. Но будьте ребенкомъ здѣсь. Съ Королемъ вы обязаны быть человѣкомъ, здѣсь ваша должность быть ребенкомъ. Дитя! вы будете любимы. Я всегда буду сопротивляться человѣку, новъ чемъ могу отказать ребенку? Тайное совѣщаніе кончилось, говорила она Г. де Морсофъ съ лукавой улыбкою, въ которомъ отражался первобытный характеръ. Теперь онъ вашъ; я иду одѣваться.
Никогда еще не видалъ я ее столь счастливой. Еще никогда я не слыхалъ этого пѣнія ласточки, этаго ребяческаго смѣха.
Я привезъ прекрасное ружье Жаку, а Магдалинѣ работный ящикъ, который послѣ взяла себѣ ея мать. Простодушная радость дѣтей, казалось, была въ тягость Графу. Я видѣлъ, что и ему также хотѣлось поговорить со мной наединѣ. Мы вышли на террасу, останавливаясь при каждомъ важномъ обстоятельствѣ.
— Мой бѣдный Феликсъ! говорилъ онъ, вы нашли ихъ всѣхъ счастливыми и здоровыми; одинъ я дѣлаю тѣнь въ картинѣ. Я взялъ на себя ихъ недуги, и благодарю за то Бога.
— Что же вы не посовѣтуетесь съ докторами?
— Избави Боже! вскричалъ мой больной воображеніемъ.
За этимъ послѣдовало длинное исчисленіе всѣхъ болѣзней и несчастій, имъ претерпѣнныхъ; нелѣпыя жалобы на жену, дѣтей и домашнихъ. Разсказавъ мнѣ всю свою жизнь въ малѣйшихъ подробностяхъ, онъ вѣрно остался доволенъ моимъ вниманіемъ. Генріета положила конецъ монологу, показавшись на ступеняхъ лѣстницы. Увидя ее, Графъ покачалъ головою и сказалъ мнѣ со вздохомъ: „Вы по крайней мѣрѣ слушаете меня, Феликсъ!“
Онъ ушелъ, отъ того ли, что боялся мѣшать намъ, или чтобы доставить Генріетѣ удовольствіе говорить со мною безъ свидѣтелей. Странное противорѣчіе. Онъ былъ ревнивъ, какъ всѣ слабые люди? и при этомъ имѣлъ неограниченную довѣренность къ женѣ своей. Жакъ бралъ урокъ, Магдалина одѣвалась. Такимъ образомъ я цѣлый часъ ходилъ съ Графинею по террасѣ.
— И такъ, милая Генріета, цѣпь стала еще тяжелѣе; тернія разрастаются болѣе и болѣе?
— Ни слова объ этомъ! Вы здѣсь, и все забыто! Я не страдаю, я никогда не страдала!
Она сдѣлала нѣсколько легкихъ шаговъ, бросая по волѣ вѣтровъ свою бѣлую одежду, свои пышныя кружева, широкія рукава, новые ленты и локоны своей прически a la Sévigné. Въ первый разъ я видѣлъ ее веселою, беззаботною, какъ молодая дѣвушка, готовою прыгать и играть какъ ребенокъ, и въ первый разъ тогда я узналъ слезы радости и блаженство, которое внушаетъ человѣкъ, дѣлая другихъ счастливыми.
— Прелестный цвѣтокъ, любимецъ души моей, о моя лилія! ты все ша же, все также свѣтла и возвышенна на твоемъ стеблѣ, все также чиста, бѣла и благовонна и одинока!
— Довольно, сударь, сказала она, улыбаясь. Поговоримъ теперь о васъ. Разскажите мнѣ все, все какъ можно подробнѣе.
Тогда, подъ прохладною сѣнію листьевъ, колеблемыхъ вѣтромъ, начался разговоръ, тысячу разъ прерываемый и начинавшійся снова. Я далъ ей понятіе о моемъ образѣ жизни, о моихъ занятіяхъ; я описалъ ей мое жилище въ Парижѣ, и счастіе, котораго я тогда еще не умѣлъ цѣнить: мнѣ ничего было отъ нея скрывать. Узнавъ всѣ подробности моей жизни, наполненной утомительными занятіями, и важность моей должности, въ которой, безъ строгой честности, такъ легко было бы нажиться; которую я исполнялъ такъ свято, что Король, говорилъ я ей, назвалъ меня дѣвицею де Ванденесъ. Читая такимъ образомъ въ душѣ моей, она схватила мою руку и поцѣловала, омочивъ ее слезами радости. Эта внезапная перемѣна роли, это пламенное одобреніе, эта мысль, столь быстро выраженная и столь скоро мною понятая. „Вотъ другъ, властелинъ, котораго бы я желала имѣть! Вотъ моя мечта, мой идолъ!“ это дѣйствіе, столь много выражавшее, это высокое, благородное униженіе, эта любовь возвышенная, недоступная чувствамъ, все это, какъ буря, обрушилась на мое сердце и подавила меня. Какъ малъ былъ я передъ нею! Я желалъ умереть у ногъ ея.
— Ахъ! сказалъ я, и такъ вы всегда будете лучше, превосходнѣе насъ. Какъ же вы могли сомнѣваться во мнѣ, Генріета?
— Я боялась не за настоящее, а за будущее, отвѣчала она, смотря на меня съ невыразимою кротостію, которая не уменьшала блеска ея глазъ. Видя васъ столь прекраснымъ, я сказала себѣ: наши планы на Магдалину будутъ разстроены какою-нибудь злою женщиною.
— Опять Магдалина! вскричалъ я съ удивленіемъ, которое ее не очень разсердило. Развѣ я Магдалинѣ вѣренъ?
Тутъ пришелъ весьма не кстати Г. де Морсофъ; надлежало скрыть свое волненіе и поддерживалъ съ нимъ разговоръ о политикѣ. Недовольный политикою Короля, онъ принудилъ меня оправдывать его дѣйствія. Напрасно старался я уклониться отъ спора и разспрашивалъ его о лошадяхъ, урожаѣ хлѣба и хозяйственныхъ распоряженіяхъ; онъ, съ упрямствомъ ребенка, возвращался на прежнее мѣсто и утомлялъ душу своимъ пустословіемъ. Генріета молчала для избѣжанія спора. Я сталъ давать ему односложные отвѣты; но Г. де Морсофъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы не понять, какъ была обидна такая уступчивость. Наконецъ онъ рѣшительно разсердился. Брови и морщины его затряслись, желтые глаза засверкали, носъ еще болѣе побагровѣлъ. Генріета бросила на меня умоляющій взоръ; тогда я сталъ отвѣчать, какъ слѣдуетъ на вопросы Г. де Морсофъ, и очень искусно укротилъ вспышку его буйнаго характера.
— Бѣдняжечка, бѣдняжечка! прошептала Генріета, повторяя нѣсколько разъ эти слова, которыя достигали до моего, слуха, какъ дыханіе зефира. Когда ей показалось, что можетъ употребить свое посредничество, она сказала намъ: „Знаете ли вы, господа, что вы смертельно скучны?“ Г. де Морсофъ былъ слишкомъ вѣжливъ, чтобы въ чемъ нибудь отказать женщинѣ; онъ пересталъ говоришь о политикѣ; пустой нашъ разговоръ также скоро ему наскучилъ, и онъ оставилъ насъ прогуливаться на свободѣ.
Къ сожалѣнію, мои догадки были справедливы. Прекрасные виды, чистый воздухъ, голубое небо и вся упоительная поэзія этой долины, которая въ продолженіе пятнадцати лѣтъ производила благодѣтельное вліяніе на его здоровье, теперь были безсильны» Съ лѣтами нравъ его становился часъ отъ часу несноснѣе. Теперь онъ противорѣчилъ для того, чтобы противорѣчить; все его безпокоило и выводило изъ терпѣнія. Можетъ быть, до сихъ поръ дѣятельная жизнь, движеніе и хозяйственныя заботы удерживали порывы его своенравія, давая пищу его безпокойному уму; теперь недостатокъ занятій допускалъ его обращать все вниманіе на самаго себя и выдумывать болѣзни для того, чтобы имѣть удовольствіе лечиться. То его безпокоилъ шумъ; и тогда стараніями Графини водворялась вокругъ его совершенная тишина. Тогда онъ говорилъ, что это походитъ на мертвое молчаніе могилы, что есть средина между тишиною и безмолвіемъ Картезіанскихъ монаховъ. То онъ оказывалъ совершенное равнодушіе ко всему на свѣтѣ; весь домъ отдыхалъ, дѣти играли; домашнія работы шли своимъ порядкомъ, и вдругъ, посреди этого шума, раздавался его жалобный вопль: «меня хотятъ уморить!»
Каждую минуту онъ переодѣвался, принаравливаясь къ самымъ ничтожнымъ перемѣнамъ воздуха, и не сводилъ глазъ съ барометра. Не смотря на материнскія попеченія его жены, онъ не находилъ никакой пищи по своему вкусу, жаловался на слабость и разстройство желудка, а между тѣмъ ѣлъ, пилъ и спалъ за четверыхъ. Люди никакъ не могли принаровитъся къ его измѣнчивому нраву. То ему было слишкомъ жарко, и должно было отворять всѣ окна; черезъ нѣсколько дней онъ забывалъ, или притворялся, что не помнилъ своего приказанія, и сердился за это самое, говоря, что нѣтъ ничего вреднѣе для него свѣжаго воздуха. Однимъ словомъ, Клошгурдъ сталъ настоящимъ адомъ. Ученый Аббатъ Доминикъ придумалъ казаться погруженнымъ въ размышленія и занятымъ рѣшеніемъ важныхъ задачъ. Уже слуги были многократно свидѣтелями буйныхъ поступковъ Г. де Морсофъ; только привязанность къ Графинѣ возбуждала ихъ къ скромности; но бѣдняжка ежеминутно страшилась, что всѣ скоро узнаютъ о ея несчастіи. Вмѣсто того, чтобы угнѣтать жену, онъ находилъ звѣрское удовольствіе мучить ее за то, что она не хотѣла принять для дѣтей его сумасбродной методы леченія. Шла ли она прогуливаться, онъ, не смотря на ясное небо, пророчилъ ей грозу, и если его предсказаніе сбывалось, онъ въ торжествѣ своемъ забывалъ объ опасности дѣтей; когда одинъ изъ нихъ былъ боленъ, то онъ навѣрное приписывалъ это недостатку попеченія со стороны Графини. Что всего страннѣе, Графъ никакъ не подозрѣвалъ своего состоянія, и будучи всѣмъ въ тягость, считалъ себя жертвою другихъ, Я понялъ тогда, отъ чего появились на челѣ Графини эти морщины, какъ-бы проведенныя остріемъ бритвы. Она принадлежала къ числу душъ высокихъ, которыя съ гордостію скрываютъ свои страданія даже отъ тѣхъ, кого любятъ, и мнѣ стоило большаго труда выманить у ней это признаніе.
— Генріета! говорилъ я ей спустя нѣсколько дней послѣ моего пріѣзда, хорошо ли вы сдѣлали, устроивъ въ такомъ порядкѣ ваше имѣніе, что Г-ну де Морсофъ совсѣмъ нечего дѣлать?
— Я уже думала объ этомъ, другъ мой. Я хотѣла было совѣтовать ему заняться разведеніемъ шелковичныхъ деревьевъ; но послѣ я узнала, что это было бы совершенно безполезно, и принесло бы мнѣ новыя хлопоты, не сдѣлавъ облегченія. Знайте, г. наблюдатель, что въ молодости недостатки человѣка бываютъ заглушены дѣятельностію, дѣйствіемъ страстей, подавлены изъ опасенія осужденія и дурной славы; а въ старости, особливо въ уединеніи, они возрастаютъ тѣмъ быстрѣе, чѣмъ болѣе были заглушаемы.
Мѣсяцъ спустя, однажды послѣ завтрака, Графиня взяла меня за руку, выбѣжала изъ сада черезъ калитку, которая шла въ поле, и увлекла меня въ виноградники.
— Ахъ, онъ убьетъ меня! говорила она, А я хочу жить; я должна жить, хоть только для дѣтей. Какъ! ни дня покоя! Вѣчныя огорченія, вѣчные удары! Никакое существо не устоитъ противъ этихъ безпрестанныхъ нападеній. И каждый день они принимаютъ новую, неожиданную форму. Боже мой! воскликнула она, отирая слезы и поднявъ глаза къ небу, за что такое наказаніе? Но, Феликсъ, мы должны перейти черезъ горнило испытаній, чтобы чистыми, непорочными достигнуть нашего назначенія.
Я молча внималъ этому ропоту, крѣпко сжимая ея руку въ моей.
— А, такъ вы здѣсь? кричалъ Графъ, который спѣшилъ къ намъ съ непокрытою головою. Со времени моего пріѣзда онъ непремѣнно хотѣлъ участвовать въ нашихъ разговорахъ; ревновалъ ли онъ, или желалъ доставить обѣ развлеченіе, или боялся, что Графиня будетъ мнѣ жаловаться.
— Боже мой! Онъ догналъ насъ! вскричала она въ отчаяніи. Пойдемте скорѣе къ новымъ деревьямъ. Нагнитесь, чтобы онъ не увидѣлъ меня. Чрезъ минуту мы были уже далеко отъ Графа, въ аллеѣ изъ миндальныхъ деревьевъ.
— Милая Генріета! сказалъ я, сжимая ея руку, позвольте сказать вамъ мое мнѣніе о вашемъ положеніи. Не спорьте долѣе съ нимъ. Вы избаловали мужа вашимъ снисхожденіемъ..,. Но если вы хотите жить, воспользуйтесь властію, которую вы имѣете надъ нимъ. Вы знаете, онъ васъ любитъ и боится. Пусть чувство страха удвоится. Противоставьте его прихотямъ твердую волю, заключите болѣзнь его въ извѣстные предѣлы силою вашего ума.
— Милое дитя! отвѣчала она, съ горькою усмѣшкой, только женщина безъ сердца можетъ играть подобную роль. Нѣтъ, никогда, ни для какой выгоды! Къ тому же какъ измѣнить мой голосъ, придать суровость челу и движеніямъ? Нѣтъ, это превышаетъ мои силы. Я могу принимать на себя удары, которые онъ назначаетъ дѣтямъ; вотъ все.
— Чистая, святая душа! прими мое поклоненіе, говорилъ я, и приклонилъ передъ нею колѣна. Но если онъ убьетъ васъ?
Она поблѣднѣла.
Да будетъ воля Всевышняго! отвѣчала она, поднявъ глаза къ небу.
— Знаете ли, что Король говорилъ о васъ: «скоро ли умретъ этотъ старый де Морсофъ?»
— Это шутка въ устахъ Короля; а у насъ подобная мысль была бы преступна.
Не смотря на нашу предосторожность, Графъ догналъ насъ, весь въ поту, и остановился подъ тѣмъ же орѣшникомъ, гдѣ мы стояли, не взирая на свѣжесть его листьевъ. Не знаю, имѣлъ ли онъ какое подозрѣніе, только, постоявъ нѣсколько минутъ въ совершенномъ молчаніи, сталъ жаловаться на головную боль, и противъ обыкновенія жалобы его были просты и кратки. Мы не обратили на это вниманія. Дома ему стало хуже; онъ тотчасъ легъ въ постель. Мы воспользовались этимъ временемъ и уговорились ѣхать водой на рыбную ловлю.
Мы тотчасъ же вышли въ поле и какъ дѣти прыгали, забавлялись бездѣлицами, разсматривали растенія, любовались голубыми стрекозами. Графиня дивилась, что могла быть доступной столь мирнымъ наслажденіямъ съ такими заботами на душѣ; но природа производитъ волшебное дѣйствіе на душу человѣка, равно какъ и всѣ его чувства находятъ въ ней отголосокъ. Волненіе любви подобно движенію волнъ; цвѣты, которымъ не касалась рука человѣка, служатъ эмблемою самыхъ тайныхъ желаній его сердца; роскошное качаніе лодки вторитъ невнятно его мыслямъ. Мы испытали томительное вліяніе этой двоякой поэзіи: слова въ согласіи съ нею имѣли таинственный смыслъ; взоры зажглись новымъ огнемъ отъ солнечныхъ лучей. Шумная радость Магдалины, съ ея пріятными движеніями и остроумными замѣчаніями, была также выраженіемъ двухъ душъ, полныхъ чистаго восторга. Однимъ словомъ, мы видѣли любовь нашу во всемъ, насъ окружавшемъ; тамъ разлито было счастіе, котораго намъ не доставало; эта жажда наслажденій столь сильно овладѣла нами, что Графиня сняла перчатки и опустила свои прекрасныя руки въ воду, какъ-бы желая прохладить внутренній жаръ; глаза ея были краснорѣчивы, но ротъ полураскрытъ; души наши сливались въ одну гармонію, и эта минута не повторялась болѣе въ моей жизни.
— Гдѣ же вы ловите? спросилъ я. Вѣдь вы можете ловить только въ тѣхъ мѣстахъ, которыя вамъ принадлежатъ?
— Возлѣ моста, отвѣчала она. Теперь весь берегъ рѣки отъ Руанскаго моста до Клошгурда принадлежитъ намъ. Г. де Морсофъ недавно купилъ сорокъ десятинъ земли на деньги, сбереженныя въ эти два года. Это васъ удивляетъ?
— О, я желалъ бы, чтобъ вся долина была ваша! вскричалъ я.
Она улыбнулась. Въ эту минуту мы подплыли къ мосту, гдѣ Индра очень широка. Тутъ ловили.
— Ну что, Мартино, каково идетъ ловля?
— Ахъ, Ваше Сіятельство! ныньче намъ неудача. Вотъ уже три часа закидываемъ неводъ, и до сихъ поръ ничего не поймали.
Мы вышли на берегъ и стали подъ тѣнію серебристаго тополя. Графиня снова приняла свой спокойный, величественный видъ. Она почти раскаявалась, что раскрыла передо мною раны своего сердца. Когда вытащили къ ея ногамъ сѣть, она была полна рыбы разнаго рода, въ числѣ которыхъ бился на травѣ огромный карпъ.
— Право, это чудо! говорилъ сторожъ.
Поселяне смотрѣли во всѣ глаза на прекрасную женщину, которая имъ казалась волшебницей. Въ эту минуту мы увидѣли верховаго, который скакалъ къ намъ во весь опоръ. Сердце Графини замерло; первая мысль ея была о Жакѣ, который оставался дома.
— Жакъ! вскричала она. Гдѣ Жакъ? Что сдѣлалось съ Жакомъ?
Нѣтъ, она не любила меня! Никогда мои страданія не извлекали у ней этого вопля отчаянія, похожаго на стонъ львицы, у которой ранили дѣтей.
— Ваше Сіятельство! Графу хуже.
Она пустилась бѣжать.
— Идите съ Магдалиной тихонько, говорила она, чтобы это милое дитя не разгорячилось. Видите ли, давича Г. де Морсофъ вспотѣлъ, и эта остановка подъ орѣшникомъ могла быть причиною несчастія.
Эти слова выражали всю чистоту ея души. Смерть его казалась для нея несчастіемъ! Она быстро достигла Клошгурда, прошла въ садъ черезъ разсѣлину стѣны. Я точно возвратился очень медленно. Мнѣ было такъ грустно. Нѣть, она не любила меня; она не предпочитала меня всему на свѣтѣ. А любви нужно все, или ничего! Одинъ я любилъ страстно, безпредѣльно, одинъ я испыталъ волненіе и бурю страстей. Для Генріеты довольно было чувства. Я былъ для нее только точка, къ которой привязывались ея мысли и тайныя ощущенія, какъ рой пчелъ осыпаетъ цвѣтущую вѣтку, я былъ только случайностію ея жизни, а не всей жизнію. Я изнемогалъ въ порывѣ горести и ревности.
Болѣзнь Г. де Морсофъ была въ самомъ дѣлѣ довольно опасна. Я тотчасъ съѣздилъ за докторомъ въ Туръ; потомъ вечеромъ, въ самую дурную погоду, за хирургомъ. Десятью минутами позже, и Графъ бы умеръ. Кровопусканіе спасло его, но докторъ предсказываль ему желчную горячку. Графиня пришла въ ужасъ; она почитала себя виновною въ этомъ несчастіи. Не имѣя силъ благодарить меня за попеченія, она бросала на меня взгляды, которые, какъ ея поцѣлуй, выражали любовь, соединенную съ удивленіемъ. Да, она любила меня, какъ Лаура Петрарка, а не какъ Франческа ди Римини Паоло. А я мечталъ о соединеніи этихъ двухъ родовъ любви! Утомленная, съ опущенными руками, Графиня лежала на креслахъ, въ неопрятной комнатѣ, которая походила на логовище кабана.
Передъ отъѣздомъ докторъ совѣтовалъ ей взять прислужницу, потому что болѣзнь, вѣроятно, продолжится.
Прислужницу! отвѣчала она, нѣтъ, нѣтъ. Мы будемъ ходить за нимъ, говорила она, смотря на меня; мы спасемъ его.
При этомъ восклицаніи докторъ посмотрѣлъ на насъ съ изумленіемъ, онъ обѣщалъ пріѣзжать два раза въ недѣлю и просилъ прислать за нимъ, если окажутся опасные признаки. Насилу я могъ уговорить ее лечь на третью ночь, когда въ домѣ все затихло. Графъ находился въ усыпленіи; я услышалъ стонъ въ комнатѣ Генріеты. Невольное безпокойство побудило меня пойти къ ней. Она стояла на колѣняхъ передъ Распятіемъ и громко рыдала. «Боже мой!» говорила она, «если Ты такъ жестоко наказываешь за ропотъ, я никогда не буду жаловаться.»
— Зачѣмъ вы его оставили? сказала она, увидѣвъ меня.
— Я услышалъ вашъ стонъ: могъ ли я оставаться спокойнымъ?
— О, я здорова! Зачѣмъ заботиться обо мнѣ.
Она хотѣла увѣриться, точно ли онъ спалъ, взяла лампу и пошла въ его комнату. Графъ не спалъ, но потеря крови его очень ослабила. Онъ старался закрыть себя одѣяломъ.
— Говорятъ, что эти безпокойныя движенія означаютъ приближеніе смерти, сказала она. Ахъ! если онъ умретъ этой болѣзнію, я никогда не выйду замужъ. Клянусь въ этомъ, прибавила она, положивъ торжественно руку на голову Графа.
— Я сдѣлалъ все, чтобы спасти его, сказалъ я.
— О, вы, вы добры! Я одна во всемъ виновата.
Она наклонилась къ нему, обтерла его вспотѣвшее чело и поцѣловала его съ благоговѣніемъ.
— Бланка! пить, прошепталъ Графъ.
— Вы видите, онъ знаетъ только меня.
— Генріета! прошу васъ, подите нѣсколько отдохнуть.
— Не называйте меня такъ болѣе.
— Отдохните, а не то вы сами занеможете. Сдѣлайте это для него, для дѣтей вашихъ!
— Хорошо, отвѣчала она, и ушла, препоручая мужа моимъ попеченіямъ. Живость движеній, пылкость выраженій, такъ мало соотвѣтствующія ея обыкновенному характеру, устрашали меня; я боялся за ея помѣшательство. Я говорилъ впрочемъ какъ можно осторожнѣе съ докторомъ; онъ успокоилъ волненіе этой чистой души, убѣряя ее, что эта болѣзнь была неизбѣжна, и остановка подъ орѣшникомъ болѣе полезна, нежели вредна, ускоривъ ея появленіе.
Въ продолженіе пятидесяти дней Графъ находился между жизнію и смертію, и мы поперемѣнно проводили ночи около его постели; нашимъ неусыпнымъ попеченіямъ онъ былъ обязанъ спасеніемъ. Докторъ былъ свидѣтелемъ нашего самоотверженія, но совсѣмъ тѣмъ не могъ воздержаться, чтобы не слѣдовать за каждымъ нашимъ движеніемъ испытующимъ взглядомъ; онъ боялся ошибиться въ удивленіи, которое невольно внушили ему наши поступки.
— Въ подобныхъ болѣзняхъ, говорилъ онъ, должно обращать вниманіе на нравственное состояніе больнаго. Врачъ, прислуга, люди, окружающіе его могутъ имѣть на него спасительное или убійственное вліяніе; одно движеніе, одно слово, выражающее опасеніе, все равно для него, что ядъ.
Говоря мнѣ такимъ образомъ, онъ изучалъ выраженіе моего лица и мое положеніе; но онъ долженъ былъ видѣть въ глазахъ моихъ чистоту души. И въ самомъ дѣлѣ, ни разу преступная мысль не входила въ мою голову. Въ чистой атмосферѣ все чисто: вокругъ Генріеты все должно было дышать добродѣтелью. Видя насъ всегда равно внимательными, равно попечительными, докторъ былъ тронутъ невольно движеніями и поступками; казалось, онъ говорилъ: «Вотъ истинно больные; но они скрываютъ свою болѣзнь и забываютъ ее.»
Повѣрите ли вы, Наталія, это время было счастливѣйшее въ моей жизни? Источникъ любви въ глубинѣ души. Она усиливается бурями и питается слезами. Когда опасность миновала, мы стали привыкать къ болѣзни Г. де Морсофъ. Комната его, прежде столь нечистая, совсѣмъ перемѣнилась, Мы были въ ней одни, въ совершенномъ отдаленіи отъ свѣта, какъ на необитаемомъ островѣ. Притомъ эта болѣзнь насъ сблизила и разрушила между нами преграды этикета. Часто Генріета забывала обѣдать; тогда я клалъ ей приборъ на колѣни и самъ прислуживалъ; это была картина дѣтства возлѣ растворенной могилы. Подъ вліяніемъ одной мысли о больномъ, она мало по малу отбросила принужденіе, которое самая простая женщина наблюдаетъ въ своихъ взорахъ и рѣчахъ, когда она не полураздѣта и находится въ присутствіи людей хотя самыхъ близкихъ. Часто она приходила смѣнять меня при первомъ пѣніи жаворонка, въ утренней одеждѣ, которая не скрывала ея прелестей. Оставаясь гордою и величественною, она стала въ то же время короткою въ обращеніи. Она показала благородную довѣренность мнѣ и увѣренность въ себѣ. Графиня снова стала моею Генріетою, которая была вынуждена любить меня болѣе прежняго. Теперь она протягивала мнѣ руку по первому знаку и не уклонялась отъ моихъ пламенныхъ взоровъ, которыми я окружалъ ее, когда мы просиживали длинныя ночи у постели больнаго. Эти взоры, слова, тихо произнесенныя, страхъ, надежда и всѣ обстоятельства тѣснаго соединенія сердецъ, такъ долго разлученныхъ, все это отражалось на печальной картинѣ болѣзни, какъ звѣзды на синемъ небѣ. Души наши совершенно узнали и оцѣнили одна другую во время этого испытанія, въ которомъ часто исчезаютъ самыя живыя чувства передъ простою, разоблаченною жизнію, которая или слишкомъ тяжела или слишкомъ ничтожна.
Хотя всѣмъ хозяйствомъ завѣдывала Г-жа де Морсофъ, но Графъ былъ также полезенъ внѣ дома; онъ говорилъ съ откупщиками, ѣздилъ къ стряпчимъ, принималъ доходы; она была душа, онъ былъ тѣло. Я предложилъ ей мои услуги, и она приняла ихъ просто, безъ благодарности. Другой узелъ, который связалъ насъ еще тѣснѣе. Часто я говорилъ съ нею вечеромъ въ ея комнатѣ о ея дѣлахъ и дѣтяхъ. Какъ она была счастлива, что могла передать мнѣ нѣкоторыя права ея мужа, сажать меня за столомъ на его мѣстѣ, посылать меня говорить съ управителемъ. И могло ли это соединеніе ея тайныхъ желаній и свѣтскихъ приличій не дѣлать ей удовольствія? Крутой нравъ мужа ея не тяготѣлъ болѣе надъ ней и домашними; она могла заниматься мною, осыпать меня нѣжнѣйшими попеченіями. Съ какой радостію открылъ я ей тайную мысль: дать мнѣ почувствовать всю ея цѣну, и чѣмъ бы она могла быть, если бы ее понимали. Этотъ пышный цвѣтокъ, поблекшій въ холодной атмосферѣ несчастнаго замужства, распустился въ моихъ глазахъ и для меня одного во всемъ блескѣ; она развивалась передъ моими глазами съ такою же радостію, съ какой я слѣдовалъ за этимъ развитіемъ взоромъ любви. Тысячу бездѣлицъ доказывали мнѣ, что она безпрестанно обо мнѣ думала. Проведя ночь возлѣ больнаго, на другой день я спалъ очень долго; тогда Генріета вставала прежде всѣхъ, и окружала меня глубокой тишиною; дѣти уходили играть, какъ можно далѣе; она прибѣгала въ хитрости, чтобы самой ставить мнѣ приборъ; она сама мнѣ прислуживала. И какой радостью въ движеніяхъ, какою проницательностью, какимъ румянцемъ на щекахъ и дрожащимъ голосомъ выражалась тогда душа ея! Часто она изнемогала отъ усталости; ко если дѣло шло обо мнѣ или дѣтяхъ, она находила новыя силы, вставала и стремилась бодрѣе, живѣе, радостнѣе. Ахъ, Наталія! есть женщины, которыя обладаютъ преимуществами чистыхъ духовъ и разливаютъ вокругъ себя, по выраженію Сен. Мартеня, свѣтъ умственный, гармоническій, благовонный. Генріета показала въ себѣ двухъ женщинъ: первая, окованная узами ненавистнаго брака, была какъ Бенгали, перенесенный изъ родины въ холодныя страны сѣвера, и печальный, полумертвый въ клѣткѣ; Генріета же была подобна райской птицѣ, которая распѣваетъ въ прелестной рощѣ на берегу Гангеса и перелетаетъ, какъ живой алмазъ съ вѣтки на вѣшку, съ волкамеріи на розу. Она стала прекраснѣе и остроумнѣе. Этотъ восторгъ былъ тайною между нами, потому что Генріета боялась еще болѣе проницательнаго взора Аббата Доминика, какъ представителя свѣта, нежели Г. де Морсофа; но она съ такимъ удовольствіемъ давала ловкій оборотъ мысли, такъ хорошо умѣла скрывать свои чувства.
— Мы подвергаемъ жестокому испытанію вашу дружбу, Феликсъ? Не правда ли, Г. Аббатъ, что мы можемъ нѣсколько побаловать его, какъ Жака?
И на лицѣ важнаго Аббата показывалась улыбка истинно благочестиваго человѣка, который читаетъ въ сердцахъ и находитъ ихъ чистыми. Къ тому же онъ оказывалъ Графинѣ почтеніе, соединенное съ благоговѣніемъ, которое внушаютъ Ангелы.
Только два раза Графиня вышла изъ предѣловъ, въ которые заключила нашу привязанность. Однажды (это было въ первое время болѣзни Графа) я ждалъ, чтобы она пришла смѣнить меня. Я очень усталъ, и, прислонившись головою къ стѣнѣ, заснулъ. Вдругъ я почувствовалъ, что-то свѣжее, пріятное, какъ роза коснулось моего лба. Я вскочилъ. Графиня стояла шагахъ въ трехъ отъ меня. "Я сей часъ пришла, " говорила она. Поздоровавшись съ ней, я взялъ ее руку; она была влажная и дрожала въ моей.
— Что съ вами? спросилъ я. Вы нездоровы?
— Почему вы это думаете?
Я посмотрѣлъ на нее въ замѣшательствѣ и отвѣчалъ, покраснѣвъ: «я видѣлъ дурной сонъ.»
Однажды, когда докторъ объявилъ намъ рѣшительное выздоровленіе Графа, я лежалъ съ дѣтьми на ступенькахъ лѣстницы и съ большимъ вниманіемъ игралъ съ ними въ бирюльки. Г. де Морсофъ спалъ. Проводивши доктора, Генріета облокотилась на окно и долго смотрѣла на насъ. Это было въ прекраснѣйшеій вечеръ, когда небо принимаетъ цвѣтъ красной мѣди, и вся природа живетъ и выражаетъ жизнь свою тысячью различныхъ звуковъ. Послѣдній лучъ заходящаго солнца догоралъ на кровляхъ, цвѣты въ саду разливали далеко благоуханіе, вдали звеыѣли колокольчики возвращающихся стадъ. Опасаясь разбудишь спящаго, мы заглушали наши восклицанія. Вдругъ полузадушенный вздохъ долеnѣлъ до моего слуха; я бросился въ залу и увидѣлъ Графиню, которая сидѣла у окошка, закрывъ лице платкомъ; она узнала мою походку, и движеніемъ руки повелѣвала мнѣ удалиться. Въ смертельномъ безпокойствѣ я подошелъ къ ней и силою отнялъ платокъ; лице ея было омочено слезами; она убѣжала въ свою комнату и вышла только къ молитвѣ. Тогда я увелъ ее на террасу и просилъ объяснить мнѣ ея волненіе.
— Я думала, говорила она, что теперь, когда мнѣ нечего бояться за Г. де Морсофъ, я должна страшиться за себя.
И въ самомъ дѣлѣ, выздоровленіе Графа ознаменовалась возвращеніемъ его капризовъ. Онъ началъ тѣмъ, что никто не умѣлъ ходишь за нимъ; что докторъ ничего не понималъ въ его болѣзни и лечилъ совсѣмъ не такъ, наудачу. Однажды онъ посмотрѣлъ на насъ съ лукавою усмѣшкою и сказалъ женѣ: «Ну, что, признайся, моя милая, если бы я умеръ, то ты скоро утѣшилась?»
— Я надѣла бы придворный трауръ, черный съ розовымъ, отвѣчала она, также смѣясь.
Но самые сильные припадки гнѣва, крикъ и ссоры происходили за пищу. Въ первый разъ я имѣлъ удовольствіе видѣть, что Генріета отваживалась ему противиться и привыкала слышать его ругательства съ покойнымъ видомъ, принимая его за ребенка, какимъ онъ былъ и дѣйствительно. это сопротивленіе производило всегда хорошее дѣйствіе. Накричавшись досыта, онъ обыкновенно оканчивалъ тѣмъ, что ей повиновался.
Графиня хотѣла отслужить молебенъ за выздоровленіе мужа, и просила меня пойти съ нею; я проводилъ ее до церкви, но все время обѣдни провелъ у Г. де Шессель, Генріета хотѣла бранить меня за это. "Послушайте, " сказалъ «я ей: я не способенъ пришворяться. Я могу бросишься въ воду, чтобы спасши моего непріятеля; я прощу ему обиду: но никогда ее не забуду.»
Генріета молча сжимала мнѣ руку.
— Вы ангелъ; я знаю, что вы отъ сердца благодарили Бога. Мать Князя Мира спасли изъ рукъ разъяренной черни, которая хотѣла убить ее. Королева спросила ее, что она дѣлала тогда? Она отвѣчала: «Я молилась за нихъ.» Женщина уже такъ сотворена. Я мущина, слѣдовательно существо несовершенное.
— Не клевищите на себя, можетъ быть, вы гораздо лучше меня.
— Да, потому что я отдалъ бы вѣчность за первый день счастія; а вы. …
— А я? спросила она, посмотрѣвъ на меня съ гордостію.
Я опустилъ глаза передъ ея огненнымъ взоромъ.
— Я! продолжала она. О какомъ я говорите вы? Я чувствую много я въ себѣ. Эти дѣти — также я. Феликсъ! прибавила она раздирающимъ душу голосомъ, неужели вы считаете меня эгоисткою? Не думаете ли вы, что я не въ состояніи пожертвовать вѣчностію для того, кто жертвуетъ мнѣ жизнію? Но вѣдь это ужасная мысль! Она совершенно противорѣчитъ нашимъ религіознымъ понятіямъ. Какое счастіе можетъ вознаградить женщину за потерю къ ней уваженія? Эта мысль была причиною моихъ слезъ; да, я была бы въ состояніи покинуть этого бѣднаго старика, который дышетъ только мною; но, другъ мой, эти слабыя, милыя созданія остались бы съ отцемъ; а тогда, я спрашиваю васъ, что сталось бы съ ними? О! если бы дѣло шло обо мнѣ одной…. Она гордо улыбнулась. Но убить моихъ дѣтей! Боже мой! Зачѣмъ говоримъ мы объ этомъ! Женитесь и оставьте меня умереть въ покоѣ.
Она произнесла это съ видомъ столь глубокаго отчаянія, что невольно заставила меня заглушить мою страсть.
— Теперь я буду молчать.
— Ваше великодушіе убиваеть меня, говорила она, поднявъ глаза къ небу.
Мы пришли на террасу и нашли тамъ Г. де Морсофъ, сидящаго въ креслахъ на солнцѣ; я прислонился къ рѣшеткѣ и смотрѣлъ на дряхлаго старика, который едва могъ улыбаться; на двухъ слабыхъ дѣтей, которыя стояли возлѣ него, и жену, блѣдную и похудѣвшую отъ безсонницы, безпокойства и трудовъ. При видѣ этого семейства страдальцевъ, подъ тѣнью листьевъ, сквозь которыя падалъ на нихъ блѣдный, сѣроватый свѣтъ осенняго дня, я почувствовалъ въ первый разъ этотъ нравственный сплинъ, который развязываеть мало по малу всѣ узы жизни, дѣлаетъ трусомъ самаго храбраго, равнодушнымъ къ самымъ пламеннымъ чувствамъ человѣка — къ чести, къ любви. Бѣдныя существа, которыхъ сильная организація предаетъ безъ защиты какому-то злобному генію! гдѣ судьи ваши? Тогда я понялъ, какимъ образомъ Г. де Морсофъ, молодой честолюбецъ, который уже протягивалъ руку къ маршальскому жезлу, могъ превратиться въ ужаснаго убійцу, который сидѣлъ передо мною. И мои желанія, теперь увѣнчанныя розами, могли имѣть такой же конецъ! Устрашенный, подавленный этими мыслями, я не могъ удержаться отъ слезъ.
— Что съ тобою, мой добрый Феликсъ? говорила мнѣ Магдалина своимъ нѣжнымъ голосомъ.
Генріета утѣшила меня взглядомъ участія, который освѣтилъ мою душу, какъ лучъ солнца. Въ ту минуту нарочный принесъ мнѣ изъ Тура письмо, которое вырвало у меня невольное восклицаніе, Генріета затрепетала. Король отзывалъ меня въ Парижъ.
— Онъ ѣдетъ! сказалъ Г. де Морсофъ.
— Что станется со мной ! говорила она мнѣ. Пустыня моя будетъ безъ солнца.
Эта новость погрузила насъ въ какое-то оцѣпенѣніе. Никогда еще мы такъ живо не чувствовали, что не могли жить одинъ безъ другаго. Звукъ ея голоса имѣлъ что-то новое, необыкновенное; движенія ея выражали тоску; огонь въ глазахъ потухъ.
Я просилъ ее повѣришь мнѣ свои мысли.
— Развѣ у меня есть мысли? говорила она.
Она увела меня въ свою комнату, посадила на диванъ, вынула изъ комода пакетъ, и, ставъ передо мною на колѣна, говорила: Вотъ волосы, которые выпадали у меня въ теченіе этого года. Возьмите ихъ. Они принадлежатъ вамъ. Вы узнаете нѣкогда, какъ и почему?
Я наклонился къ ней и поцѣловалъ ея чело съ торжественнымъ умиленіемъ. Она не уклонилась отъ поцѣлуя, стояла передо мной съ глубокимъ спокойствіемъ и свѣтлымъ взоромъ.
— Теперь вы не сердитесь на меня болѣе? сказала она.
Я уѣхалъ при наступленіи ночи; она хотѣла проводишь меня; я показалъ ей мой завѣтный орѣшникъ, разсказавъ ей, какъ я увидѣлъ ее отсюда въ первый разъ за четыре года назадъ, и какъ хороша была долина.
— А теперь?
— А теперь вы со мной, и долина наша.
Тутъ мы простились. По возвращеніи, я, къ счастію, быль совершенно занять нужною работою; она развлекла меня и удалила отъ свѣта. Каждую недѣлю я посылалъ мой журналъ Г-жѣ де Морсофъ, и она отвѣчала мнѣ два раза въ мѣсяцъ. Жизнь уединенная и полная, подобна цвѣтущимъ оазисамъ, на которыя я любовался во время моихъ прогулокъ.
О вы, которые любите! возложите на себя обязанности, стремитесь къ благородной, высокой цѣли. Тогда любовь ваша будетъ чиста, свѣтла, какъ религія. Тогда чувство обязанности болѣе и болѣе укоренится въ душахъ вашихъ: добрыя дѣла очищаютъ, оплодотворяютъ сердце неисчерпаемыми сокровищами вѣры, божественнаго источника, изъ котораго проистекаетъ единая мысль единой любви.
III.
правитьНе знаю, какимъ образомъ моя страсть, которая напоминала вѣкъ рыцарства, стала извѣстною. Вѣроятно, Король и Герцогъ говорили о ней, и отъ нихъ распространилась въ Сенъ-Жерменскомъ предмѣстіи эта повѣсть о молодомъ человѣкѣ, который благоговѣйно обожалъ молодую прекрасную женщину, живущую внѣ общества, но столь великую въ своемъ уединеніи, вѣрную изъ одного чувства долга.
Въ обществѣ я сдѣлался предметомъ утомительнаго вниманія и особенной благосклонности женщинъ. Тогда наступила блистательная эпоха французскаго двора, по случаю бракосочетанія Герцога Беррійскаго, Праздники слѣдовали за праздниками. Знатнѣйшія особы стекались изъ всѣхъ странъ Европы въ столицу просвѣщенія, гдѣ соединяются въ высшей степени достоинства и пороки другихъ народовъ. Чрезъ пять мѣсяцевъ послѣ того, какъ я оставилъ Клошгурдъ, моя бѣдная Генріета писала мнѣ съ страшнымъ отчаяніемъ о болѣзни Жака. Онъ выздоровѣлъ, но докторъ боялся за него, и совѣтовалъ матери брать всевозможныя предосторожности для его груди. Страшное слово для матери! — Вскорѣ послѣ того занемогла и Магдалина. Графинѣ не доставало мужества для этого двойнаго удара; страданія этихъ милыхъ существъ заставляли ее забывать своенравіе и худые поступки Графа. Волны несчастія уносили съ собою любимѣйшія мечты, первѣйшую опору ея сердца.
"Когда всѣ силы моего сердца направлены были къ тому, чтобы защитить дѣтей моихъ отъ смертну> писала она мнѣ, «могла ли я обратить ее противъ него? Теперь, посреди моихъ слабыхъ птенцовъ, я чувствую непреодолимое отвращеніе къ жизни. Могу ли я чувствовать какой-нибудь ударъ, отвѣчать на чью-нибудь привязанность, когда я вижу на террасѣ бѣднаго больнаго Жака? Вся жизнь сосредоточилась въ его прекрасныхъ глазахъ, которые стали еще болѣе со времени болѣзни: они впали, какъ а старика. Могу ли смотрѣть безъ страданія на эту хорошенькую Магдалину, прежде столь рѣзвую, ласковую, а теперь блѣдную какъ смерть? Кажется, самые глаза и волосы ея поблѣднѣли; она обращаетъ на меня томные взгляды, какъ будто прощаясь со мною; никакое кушанье ей не нравится; а если она чего проситъ, то страшность ея вкуса пугаетъ меня. Не смотря на всѣ старанія, я не могу развеселить ихъ; они улыбаются мнѣ, но эта улыбка вынужденная. Они плачутъ, что не могутъ отвѣчать на мои ласки. Теперь вы понимаете, какъ печаленъ, мраченъ сталъ для меня Клошгурдъ. Г. де Морсофъ царствуетъ въ немъ безъ соперника. О, другъ души моей, моя слава! какъ вы должны любить меня, если еще можете любить безчувственную, неблагодарную, убитую горестію!»
Въ это самое время, когда сердце мое страдало съ Геиріетою, когда я жилъ только ею и старался вдохнуть въ ея душу утѣшеніе и надежду, я встрѣтилъ въ обществѣ Англичанку, славную своею красотою и знатностію. Несмѣтное богатство, славное происхожденіе, замужство съ однимъ изъ могущественныхъ Перовъ въ Англіи, всѣ эти выгоды ничего не значили въ сравненіи съ ея красотою, любезностію, умомъ и какимъ-то ослѣпительнымъ блескомъ, который окружалъ ее. Она сдѣлалась царицею общества, и дѣйствительно соединяла въ себѣ всѣ нужныя для этого качества. Вамъ извѣстна странная надменность Англичанъ. Все человѣчество для нихъ не иное что, какъ огромный муравейникъ; они не видятъ, не понимаютъ и не хотятъ знать никого; кромѣ соотечественниковъ. Такимъ образомъ они представляютъ живое подобіе государства, гдѣ все подвластно закону, все однообразно, гдѣ самое исполненіе добродѣтели кажется необходимымъ ходомъ однажды заведенной машины, Этотъ же законъ, заключивъ женщину въ золотой клѣткѣ домашняго быта, поставилъ въ предѣлы, которые имъ не возможно переступить, не подвергнувъ себя общему и ничѣмъ невыкупаемому презрѣнію. Тутъ нѣтъ средины между виной и добродѣтелью; это быть, или не бытъ Гамлета. Это положеніе, со врожденной ей гордостію, дѣлаетъ изъ Англичанки существо совсѣмъ особеннаго рода, добродѣтельное по принужденію, осужденное на постоянный обманъ, но прелестное по наружности, потому что этотъ народъ всѣмъ жертвуетъ наружности. Отъ того происходитъ отличный характеръ ихъ красавицъ: горячность ихъ въ любви, которая для нихъ составляетъ всю жизнь; чрезмѣрное ихъ попеченіе о себѣ; эта утонченная нѣжность въ страсти, которую такъ мило очертилъ Шекспиръ въ извѣстной сценѣ Ромео и Юліи. Въ душѣ ихъ есть только одна струна; голосъ ихъ издаетъ одинъ звукъ; это цѣлый океанъ любви; кто не переплылъ его, не пойметъ этой поэзіи чувствъ. Такъ, на лирѣ поэта, который не видалъ моря, все будетъ не доставать нѣсколькихъ струнъ. Я былъ представленъ Маркизѣ Додлей по ея просьбѣ, и имѣлъ твердость противиться ея обольщеніямъ. Эта вѣрность надѣлала мнѣ шуму и пріобрѣла мнѣ благоволеніе леди Арабеллы. Холодность моя только что раздражила ея страсть; подобно многимъ изъ своихъ соотечественницъ, она желала только необыкновеннаго, что бы надѣлало много шума. Безпрестанное повтореніе одного и того же въ ихъ жизни возбуждаетъ въ нихъ страсть къ трудному, романическому. Я не умѣлъ тогда разгадать этого характера. Чѣмъ болѣе я оказывалъ ей пренебреженія, тѣмъ она становилась страстнѣе. А я вѣрно былъ бы спасенъ, еслибы кто-нибудь изъ друзей моихъ повторилъ мнѣ адское слово, которое а нее вырвалось о Г-жѣ де Морсофъ и обо мнѣ.
— Мнѣ надоѣло это воркованье горлицъ, сказала она.
Когда посреди бала, на которомъ она была царицею, леди Арабелла клала къ ногамъ моимъ богатую дань удивленія и похвалъ, которую она собирала; когда она подстерегала мой взглядъ, чтобы узнать, по вкусу ли была мнѣ ея одежда, и трепетала отъ удовольствія, когда мнѣ нравилась, я не могъ оставаться совершенно нечувствительнымъ. Къ тому же невозможно было избѣжать встрѣчи съ нею; свѣтскія приличія поставляли меня въ обязанность принимать нѣкоторыя приглашенія, и леди Арабелла, со всею хитростію, которую употребляютъ женщины, чтобы получить, что имъ нравится, имѣла доступъ вездѣ, гдѣ могла найти меня, и упрашивала хозяйку дома сажать ее за столомъ возлѣ меня; потомъ шептала мнѣ на ухо. Наконецъ она замыслила обратить къ моей погибели самую гордость своего характера, и однажды послѣ бала, гдѣ она явилась передо мною во всемъ блескѣ своихъ прелестей, я нашелъ ее а себя дома. Разумѣется, эта безразсудность скоро стала извѣстною всей Англіи; аристократія ея пришла въ волненіе, какъ небо при паденіи своего прекраснѣйшаго Ангела. Страсть ея была въ совершенномъ отношеніи съ ея сложеніемъ и темпераментомъ, пламенная какъ Африканское небо, безпредѣльная какъ ея степи, которыхъ зной горитъ въ ея глазахъ. Эта леди, стройная и нѣжная, бѣлизною подобная снѣгу, съ челомъ, убраннымъ тонкими пепельными волосами, созданіе столь кроткое, столь деликатное, что, кажется, каждую минуту можетъ разбиться, окруженное какимъ-то фосфорнымъ, перелетнымъ блескомъ, имѣетъ необыкновенно крѣпкое тѣлосложеніе. Самая пылкая лошадь не можетъ противиться ея могучей рукѣ, по наружности столь мягкой. Маленькая ножка ея тонка и сильна, какъ нога серны; она на бѣгу стрѣляетъ ланей и оленей. Столько же способна переносишь зной, какъ и стужу. Какая противуположность съ Клошгурдомъ! это востокъ и западъ.
Я не знаю, размышляли ли вы когда-нибудь объ общемъ значеніи Англійскихъ нравовъ? Не находите ли вы, что это предпочтеніе дѣйствительности есть опредѣленный, разложенный и искусно принаровленный эпикуреизмъ? Какъ бы то ни было, но Англичане, можетъ быть, сами того не зная, матеріалисты. Леди Арабелла обладала въ высшей степени наукою жизни, которая все употребляетъ въ пользу. Въ слѣдствіе этого вещи, которыя служатъ къ вашему употребленію, превосходной отдѣлки, бѣлье ваше тонко и раздушено, комоды обиты кедромъ; въ извѣстное время вамъ подаютъ пахучій чай, сложенный особенно искуснымъ образомъ; пыль изгнана изъ вашего жилища, съ первой ступени до самыхъ отдаленныхъ комнатъ; полъ устланъ ковромъ, молотокъ а двери вычищенъ, подушки въ каретѣ на пружинахъ; однимъ словомъ, все въ природѣ употребляется въ дѣло и составляетъ около души блестящую, мягкую, роскошную оболочку, въ которой она изнемотетяь отъ наслажденія. Человѣкъ состоитъ изъ шѣла и души; отъ этого происходитъ въ немъ борьба между предчувствіемъ его будущаго назначенія и земныхъ наклонностей; отъ этого проистекаютъ и два рода любви: духовная и вещественная. Леди Арабелла совершенно удовлетворяла побужденіямъ земнаго человѣка, Г-жа де Морсофъ была возлюбленная души. Наклонность перваго рода подвержена измѣненіямъ: она преходяща. Возлѣ леди Додлей я чувствовалъ какую-то пустоту въ душѣ. Любовь была безпредѣльна въ Клошгурдѣ, потому что область души неограниченна. Я страстно любилъ леди Арабеллу; она была также остроумна, также превосходна дарованіями, какъ и красотою, но Генріету я обожалъ. Женщины, которыя перешли за тридцать лѣтъ, умѣюшъ искусно скрывать ревность подъ личиною ангельской доброты; онѣ тогда вмѣстѣ чувствуютъ и расчитываютъ, пользуются настоящимъ и помышляютъ о будущемъ; онѣ заглушаютъ часто основательную горесть, съ мужествомъ героя, который въ жару сраженія не замѣчаетъ своихъ ранъ. Арабелла не говорила со мной ни слова о Г-жѣ де Морсофъ, но она безпрестанно находила ее въ душѣ моей и хотѣла убить это живое воспоминаніе, которое придавало новую силу ея страсти. Чтобы возродишь въ умѣ моемъ выгодное для себя сравненіе, она умѣла выказать себя неподозрительною, нелюбопышною, не сплетницею, какъ большая часть молодыхъ женщинъ. Я при ней писалъ къ Генріетѣ, и она никогда не читала ни строчки изъ моихъ писемъ, никогда даже не старалась узнать ихъ адреса. Я былъ совершенно свободенъ. Она опиралась только на свою любовь, столь преданыую, что она не пожалѣла бы для меня жизни. Она увѣрила меня, что убьетъ себя, если я ее покину. При этомъ случаѣ она выхваляла обычай Индѣйскихъ женщинъ сожигать себя на кострѣ ихъ мужей.
Вы видите, что она старалась овладѣть мною, льстя моей гордости, ставя меня такъ высоко, что ей самой можно было только стоять передо мною на колѣнахъ, въ положеніи невольницы и съ совершенною покорностію. Часто она проводила цѣлый день а ногъ моихъ, не сводя съ меня глазъ и забавляя меня своими ласками.
Часто также она пользовалась упоеніемъ страсти, и хотѣла обязать меня клятвою и силою своихъ ласкательствъ, ей удавалось иногда исторгнуть у меня ропотъ на моего ангела. Ставъ невольнымъ измѣнникомъ, я выучился и обманывать. Я продолжалъ писать къ Г-жѣ де Морсофъ, какъ будто бы я всё еще былъ тотъ же мальчикъ въ поношенномъ голубомъ камзольчикѣ, котораго она такъ любила; но признаюсь, ея даръ второвидѣнія (seconde rue) устрашалъ меня; я думалъ тогда, сколько бѣдъ могло надѣлать одно неосторожное слово. Часто, посреди мвихъ восторговъ, ужасъ пробѣгалъ по моему тѣлу и обдавалъ меня холодомъ.
Письма мои остались безъ отвѣта, страшное безпокойство овладѣло мною;я хотѣлъ, во чтобы то ни стало, ѣхать въ Клошгурдъ; Арабелла не противилась этому; она хотѣла только непремѣнно провожать меня въ Турень. Препятствія и неизвѣстность въ будущемъ превратили ея фантазіи въ истинную любовь; ея женскій умъ показывалъ ей въ этомъ путешествіи способъ навсегда отвлечь меня отъ Г-жи де Морсофъ; ослѣпленный моею любовію, я не замѣтилъ хитрости. Леди Додлей соглашалась жить близъ Тура въ деревнѣ переодѣтою и скрываться отъ всѣхъ взоровъ.
Чтобы быстрота путешествія соотвѣтствовала моему намѣренію, я поѣхалъ изъ Тура верхомъ на Арабской лошади, которую подарила Маркизѣ ея родственница, знаменитая леди Стангопъ. Остановясь подъ орѣшникомъ, я увидѣлъ на террасѣ Г-жу де Морсофъ въ бѣломъ платьѣ. Потомъ я пустился къ ней прямымъ путемъ и съ быстротою молніи. Она услышала необычайные прыжки степной ласточки, и когда я разомъ остановилъ ее у террасы, она сказала: А, вотъ вы!
Эти слова поразили меня, какъ громомъ. Такъ ей было все извѣстно? Кто же могъ увѣдомить ее? Мать ея. Въ послѣдствіи она показала мнѣ ея отвратительное письмо. Слабый голосъ, прежде полный жизни, дышалъ холодностію; матовая блѣдность лица открывала глубоко запавшую горесть, издавала запахъ подобно цвѣтамъ, срѣзаннымъ косою поселянина. Я ввелъ лошадь чрезъ калитку; по моему знаку, она легла на траву. Графиня медленно подошла ко мнѣ, сложила крестообразно руки, чтобы я не могъ взять ихъ, и сказала: Пойду, увѣдомлю Г. де Морсофъ о вашемъ пріѣздѣ.
Я стоялъ на одномъ мѣстѣ, какъ окаменѣлый, и смотрѣлъ, какъ она удалялась тою же благородною, медленною походкою, все также горда и еще болѣе прекрасна: но на челѣ ея видна была печать самой глубокой горести; она склоняла голову, какъ лилія, отягченная росою.
— Генріета! закричалъ я ей въ слѣдъ съ изступленіемъ человѣка, а котораго отнимаютъ жизнь.
Она не оборотилась, не остановилась, не удостоила даже сказать мнѣ, что не будетъ отвѣчать на призваніе и продолжала итти. Никакое сравненіе не можетъ выразить, сколь чувствовалъ малымъ я себя предъ этимъ существомъ въ бѣлой одеждѣ, удалявшимся отъ меня къ своему замку, который былъ ея слава и мученіе, вѣнецъ и мученическій костеръ. Я проклялъ Арабеллу, и мое проклятіе убило бы ее, если бы она мало могла слышать. Я утопалъ въ морѣ мыслей и со всѣхъ сторонъ видѣлъ одно безполезное страданіе. Скоро всѣ показались изъ замка. Жакъ бѣжалъ съ живостію его возраста; Магдалина, съ томными глазами какъ а серны, шла возлѣ матери. Я прижалъ Жака къ сердцу, осыпалъ его ласками и обливалъ слезами, которыя отвергала его мать. Г. де Морсофъ протянулъ ко мнѣ руки, прижалъ меня къ груди и поцѣловалъ въ обѣ щеки, говоря: «Феликсъ! я узналъ, что вамъ одолженъ жизнію.»
Во время этой сцены Г-жа де Морсофъ отошла въ сторону подъ предлогомъ, что хочетъ показать лошадь Магдалинѣ. «Вотъ женщины!» вскричалъ разсердясь Графъ. «Онѣ занимаются лошадью!»
Магдалина; подошла ко мнѣ; я поцѣловалъ ея руку, смотря на Графиню, которая вся покраснѣла.
— Кажется, теперь ей лучше? сказалъ я.
— Бѣдняжка! отвѣчала Графиня, цѣлуя ее въ лобъ.
— Да, теперь они, слава Богу, всѣ здоровы, Я одинъ, любезный Феликсъ, похожъ на развалившуюся башню.
— Кажется, Генералъ подъ вліяніемъ своей хандры? говорилъ я, смотря на Графиню.
— У насъ наши bine deyils, отвѣчала она. Вѣдь это такъ называется по-Англійски?
— А лошадь ваша? сказалъ Графъ, когда мы сошли съ террасы.
— Я сей часъ пойду къ ней. Она меня только слушается и отъ меня одного принимаетъ попеченіе. Groom мой пріѣдетъ съ Шинонскимъ дилижансомъ и вычиститъ ее.
— Вашъ groom также изъ Англіи? сказала она.
— Они только въ Англіи и дѣлаюься, отвѣчалъ Г. де Морсофъ, который развеселился, видя жену свою печальною. Холодность ея давала ему поводъ ей противорѣчить, и онъ осыпалъ меня ласками.
— Любезный Феликсъ! говорилъ онъ, взявъ мои руки и сжимая ихъ въ своихъ, простите моей женѣ; женщины имѣютъ право быть вздорными; ихъ слабость служитъ имъ достаточнымъ извиненіемъ; онѣ неспособны къ равенству нрава, которое у насъ происходитъ отъ душевной силы. Она васъ очень любитъ, я это знаю; но….
Между тѣмъ какъ онъ говорилъ, Графиня удалилась и оставила насъ однихъ.
— Феликсъ! говорилъ онъ мнѣ тихо, смотря на жену, которая съ дѣтьми подходила къ замку, я не знаю, что происходитъ въ душѣ Гжи де Морсофъ; но вотъ уже шесть недѣль, какъ характеръ ея совершенно измѣнился. Она, прежде столь кроткая, столь преданная, стала теперь совершенно несносна.
Минета, горничная Графини, сообщила мнѣ послѣ, что она предалась мрачному унынію, которое дѣлало ее совершенно нечувствительною къ нападеніямъ Гна де Морсофъ. Не находя въ ней никакого сопротивленія, Графъ сталъ безпокоиться, какъ дитя, когда оно видитъ, что насѣкомое, которое онъ мучилъ, лежитъ безъ движенія. Въ эту минуту онъ чувствовалъ необходимость въ повѣренномъ.
— Попробуйте, продолжалъ онъ, пораспросить Г-жу де Морсофъ. Женщины всегда таятся отъ мужей; вамъ, можетъ быть, она повѣритъ причину своей горести. Я отдалъ бы половину моей жизни, половину моего имѣнія, пожертвовалъ бы всѣмъ, только бы она была счастлива. Она такъ необходима для меня! Если въ старости не будетъ возлѣ меня этого ангела, я буду несчастнѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Я желалъ бы умереть спокойно. Скажите ей, что ужъ не долго ей переносить мои причуды. Да, Феликсъ, мой бѣдный другъ, мнѣ не много остается жить: я это чувствую. Я скрываю отъ своихъ роковую истину. За чѣмъ огорчать ихъ прежде времени? Наконецъ я узналъ причину моей болѣзни. Излишняя чувствительность убиваетъ меня. Не смѣйтесь, Феликсъ: ничто не можетъ быть справедливѣе. Посмотрите на мое желтое лице, на мои сухіе и блестящіе глаза, на худобу. Я сохну. Что дѣлать! Я принесъ изъ эмиграціи первый зародышъ болѣзни. Бракъ мой довершилъ мое разстройство. Что я нашелъ въ немъ? Вѣчныя безпокойства о здоровьѣ дѣтей, семейныя огорченія, заботы объ улучшеніи состоянія, необходимость ограничить домашніе расходы и осудить жену на тысячу лишеній; а мнѣ это было больнѣе, чѣмъ ей. Наконецъ я однимъ вамъ только могу повѣрить самую тайную горесть: Бланка ангелъ, но она не понимаетъ меня. Прибавьте къ этому людей моихъ, которые глупы какъ ослы и никогда не заботятся о томъ, чтобы угодить мнѣ. Когда мое состояніе поправилось, тогда у меня стало меньше заботъ; но дѣло было уже сдѣлано; все существо мое разстроилось; потомъ пришла эта болѣзнь, которую докторъ лечилъ совсѣмъ наизворотъ. Словомъ, мнѣ остается жить много шесть мѣсяцевъ.
Я слушалъ Графа съ ужасомъ. При первомъ взглядѣ на его жену меня поразилъ сухой блескъ ея глазъ и блѣдножелтый цвѣтъ лба. Дѣлая видъ, что~слушаю Графа съ возможнымъ участіемъ, я увелъ его къ дому, чтобы видѣть Генріету и наблюдать за нею.
Она сидѣла въ залѣ, слушала урокъ изъ Математики, который бралъ Жакъ у Аббата Доминика, и показывала Магдалинѣ узоръ на канвѣ. Прежде, въ день моего пріѣзда, она умѣла откладывать всѣ свои занятія, чтобы быть со мной, но печаль моя исчезла передъ сильнымъ безпокойствомъ, при видѣ перемѣны, которая произошла на ея небесномъ лицѣ. Мнѣ казалось, на меня подуло могильное дыханіе смерти. Потомъ, когда глаза ея, прежде блестящіе, а теперь совершенно лишенные своего огня, обратились на меня, я содрогнулся. Морщины, которыя въ послѣдній мой пріѣздъ едва были замѣтны, теперь покрыли все чело; синія вѣки впали и горѣли; глаза вдавились подъ брови и обозначались чернымъ кругомъ; она походила на плодъ, который точитъ внутренній червь. И я, котораго все честолюбіе состояло въ томъ, чтобы проливать счастіе на ея жизнь, я возмутилъ, отравилъ этотъ чистый источникъ. Я сѣлъ возлѣ нее и сказалъ: «Довольны ли вы вашимъ здоровьемъ?» Въ голосѣ моемъ звучало раскаяніе.
— Да, отвѣчала она, устремивъ на меня свой взоръ. Вотъ мое здоровье, отвѣчала она, указывая на дѣтей. Магдалина счастливо заплатила послѣдній долгъ природѣ; она совершенно развилась, выросла; на смуглыхъ щекахъ ея цвѣли розы; она потеряла беззаботную веселость дѣтства; ея движенія сдѣлались медленны и рѣдки, какъ у матери; черные волосы ея были тщательно приглажены на лбу, Она походила на тѣхъ хорошенькихъ статуй среднихъ вѣковъ, которыхъ форма такъ нѣжна, что, любуясь ими, боишься, чтобы онѣ не изломались. Да, она будетъ жить. Богъ опредѣлилъ жить этому роскошному плоду прелестнѣйшаго цвѣтка. это хорошенькая брюнетка, стройная какъ тополь, представляла разительную противоположность съ Жакомъ, которому было уже семнадцать лѣтъ. Голова его была несоразмѣрно велика, лобъ устрашалъ своимъ быстрымъ развитіемъ, глаза его были мутны, пламенѣли какъ въ горячкѣ; голосъ имѣлъ странный звукъ; онъ былъ слишкомъ полонъ мыслей души; умъ Генріеты подавилъ въ немъ слишкомъ слабое тѣло; цвѣтъ лица его, бѣлый, какъ молоко, съ пламеннымъ обманчивымъ румянцемъ, показывалъ жертву, обреченную въ опредѣленное время чахоткѣ. Посмотрѣвъ на Жака, который чертилъ геометрическія фигуры возлѣ Аббата, я содрогнулся, видя на немъ смерть, сокрытую подъ цвѣтами; но, уважая заблужденіе матери, скрылъ свое смущеніе.
— Когда я смотрю на этихъ дѣтей, радость заглушаетъ мои страданія, Подобнымъ образомъ я не чувствую собственнаго горя, когда онѣ бываютъ больны. Другъ мой! говорила мнѣ Генріета со взоромъ, въ которомъ блистала материнская любовь, если всякая земная привязанность обманываетъ насъ, то по крайней мѣрѣ обязанности, которыя мы выполнили, и наклоности позволенныя всегда съ избыткомъ вознаграждаются. Жакъ будетъ подобно вамъ, человѣкомъ отличной образованности, высокихъ правилъ; подобно вамъ, онъ сдѣлаетъ честь своему отечеству; можетъ быть, онъ будетъ управлять имъ съ вашей помощію, только я постараюсь, чтобы онъ остался вѣренъ своей первой привязанности. Магдалина, милое созданіе, показываетъ уже высокую душу. Она чиста, какъ свѣтъ Альпійскихъ горъ; она будетъ соединять преданность женщины съ ея милымъ остроуміемъ; она горда и будетъ достойна имени Ленонкуровъ. Мать, прежде столь достойная сожалѣнія, теперь невыразимо счастлива, и счастіе ея безпредѣльно, чисто, совершенно. Да; жизнь моя полна, жизнь моя богата. Вы видите, Богъ благословилъ мои законныя привязанности и исполнилъ горечи сердце, которое стремилось къ пагубной страсти.
— Прекрасно! вскричалъ обрадованный Аббатъ. Прекрасно! Г. Виконтъ знаетъ такъ хорошо, какъ я желалъ того….
Доканчивая изъясненіе, Жакъ тихо кашлянулъ.
— Довольно, любезный Аббатъ, сказала встревоженная мать, довольно, и особливо сегодня не нужно ему давать урока изъ Химіи. Поди, Жакъ, прогуляйся верхомъ, говорила она, обнимая сына съ ласковостію и достоинствомъ матери; поди, душенька, и будь остороженъ.
— Но, сказалъ я, между тѣмъ какъ она провожала взорами сына, вы еще не отвѣчали мнѣ, чувствуете ли вы какую-нибудь боль?
— Да, иногда въ желудкѣ.
— Маменька очень страдаетъ и часто, сказала Магдалина.
— Какъ! вскричала Генріета, васъ занимаетъ мое здоровье?
Магдалина, удивленная глубокою ироніею, съ которою были произнесены эти слова, смотрѣла на насъ поперемѣнно; я считалъ глазами цвѣтки на сѣрой мебели залы.
— Это невыносимо, шепнулъ я ей.
— Я ли виновата въ этомъ? спросила она меня. Другъ мой! прибавила она громко, съ жестокою веселостью, подъ которой женщины умѣютъ скрывать свое мщеніе, развѣ вы не знаете новѣйшей Исторіи? Франція и Англія въ вѣчной, непримиримой враждѣ. Магдалина знаетъ это; она знаетъ, что ихъ раздѣляетъ необозримое, вѣчнобурное, холодное море.
Мой человѣкъ пріѣхалъ тогда съ нѣкоторыми вещами, и я, не отвѣчая ей, пошелъ въ мою комнату.
— Феликсъ! сказала мнѣ въ слѣдъ Генріета> не ошибитесь. Комнату тетушки занимаетъ теперь Магдалина, а ваша надъ комнатой Г. де Морсофа.
Я былъ виноватъ конечно; но должно было не имѣть сердца, чтобы не быть чувствительнымъ къ слова.мъ, которыя поражали меня, подобно кинжалу.
Нравственныя страданія всегда соразмѣрны съ нѣжностію души; Графиня испытала ихъ во всей силѣ; по этой же причинѣ лучшая изъ женщинъ оказывалась тѣмъ болѣе жестокою, чѣмъ она была добрѣе. Я посмотрѣлъ на нее; она опустила голову. Я пошелъ въ свою новую комнату. она была зеленая и очень красива. Тамъ я бросился на стулъ и горько плакалъ. Геыріета услышала мои слезы и принесла мнѣ букетъ цвѣтовъ.
— Генріета! сказалъ я, неужели вы никогда не простите меня?
— Не называйте меня Генріетою, сказала она. Бѣдной Генріеты нѣтъ на свѣтѣ. Вамъ осталась Г-жа де Морсофъ — вашъ вѣрный, преданный другъ, Феликсъ! Но мы будемъ говорить послѣ. Если вы еще меня любите, дайте мнѣ привыкнуть васъ видѣть. Когда ваши слова будутъ менѣе тревожить мое сердце, когда я соберусь нѣсколько съ силами, тогда, тогда…. Посмотрите на нашу долину, сказала она; мнѣ больно смотрѣть на нее, но я все люблю ее.
— Проклятіе на Англію и ея женщинъ. Я подаю въ отставку, и умру здѣсь, или получу прощеніе.
— Нѣтъ! любите эту женщину. Генріеты болѣе нѣтъ; это не шутки; вы скоро это узнаете.
Это слово показывало глубину ея страданій. Она пошла, но я остановилъ ее и сказалъ: «И такъ вы меня болѣе не любите?»
— Вы мнѣ сдѣлали болѣе зла, нежели всѣ люди вмѣстѣ. Теперь я не такъ страдаю; поэтому я менѣе люблю. Будьте благоразумны, не умножайте моей горести.
Она отняла свою руку, которая лежала въ моей, и исчезла съ быстротою стрѣлы въ корридорѣ. Во время обѣда Графъ заставилъ меня вытерпѣть настоящую пытку.
— Маркиза Додлей не въ Парижѣ? спросилъ онъ.
Я весь покраснѣлъ и отвѣчалъ ему: Нѣтъ.
— Ее нѣтъ также и въ Турѣ, продолжалъ Графъ.
— Она не въ разводѣ съ мужемъ; она можетъ возвратиться въ Англію. Ея мужъ былъ бы очень счастливъ, если бы она это сдѣлала.
— Есть ли у нее дѣти? спросила Г-жа до Морсофъ дрожащимъ голосомъ.
— Да, два сына.
— Гдѣ же они?
— Въ Англіи, съ отцемъ.
— Ну, Феликсъ, будьте откровенны: такъ ли она хороша, какъ говорятъ?
— Можете ли вы объ этомъ спрашивать? вскричала Графиня.
— А, Феликсъ! вы пресчастливый плутъ. Въ молодости я, Богъ знаетъ, какъ бы гордился такою побѣдою….
— Довольно, сказала Графиня де Морсофъ, показывая взглядомъ на Магдалину.
— И, полно, душенька, вѣдь я не ребенокъ, сказалъ Графъ, который находилъ удовольствіе въ воспоминаніи о своей молодости.
Когда мы вышли изъ-за стола, Графиня увела меня на террасу.
— Какъ! неужели есть женщины, сказала она, которыя могутъ оставить дѣтей своихъ для чего бы то ни было? Богатство, свѣтъ, все — я понимаю это. Но дѣтей! покинуть дѣтей!
— Да, и онѣ желали бы имѣть еще болѣе, чтобы еще болѣе жертвовать.
Это была минута, въ которую всѣ понятія Графини смѣшались. Пораженная возможностію такой необыкновенной жертвы, не понимая, чтобъ можно было вознаградишь ее, она стояла какъ остолбенѣлая, страшное сомнѣніе закралось въ ея душу, но это было минутное паденіе; она встала, столь же высокая, столь же чистая, какъ прежде; чело ея сіяло болѣе прежняго.
— Любите же ее, Феликсъ! говорила она со слезами на глазахъ; она будетъ моею счастливою сестрою. Я прощаю ей все, что она мнѣ сдѣлала, если она сдѣлаетъ васъ счастливѣе, нежели я. Вы правы; я никогда не говорила вамъ, что я васъ любила и никогда не любила васъ такимъ образомъ. Но можно ли, чтобы она была способна къ какой-нибудь привязанности, если она не любитъ дѣтей своихъ?
— Чистая, ангельская душа! Если бы я былъ спокойнѣе, я бы изъяснилъ тебѣ, что ты столь же превышаешь ее, какъ небо превышаетъ землю; что она дочь земли, падшаго племени, а ты дщерь неба, ангелъ, достойный обожанія. Она знаетъ это, она отъ этого въ отчаяніи; чтобы быть на твоемъ мѣстѣ, она вытерпѣла бы всѣ возможныя мученія. Но это не возможно. Тебѣ я посвятилъ мою душу, мысли, святую любовь, всю жизнь; ей восторги и упоеніе скоропреходящей страсти; тебѣ вѣчное, живое воспоминаніе; ей — глубокое, вѣчное забвеніе.
— Скажите, скажите, повторите мнѣ это еще разъ, другъ мой! Она сѣла на лавку и горько зарыдала. И такъ добродѣтель, Феликсъ, чистота жизни, материнская любовь не мечта. О, пролейте этотъ бальзамъ на мое сердце! Повторите слова, которыя восхищаютъ меня до небесъ, куда бы я желала летѣть вмѣстѣ съ вами! Благословите меня взоромъ, святымъ взоромъ, и я прощу вамъ все, что терпѣла въ эти два мѣсяца,
— Генріета! сказалъ я, ты одна любимица души моей. Она это знаетъ; я никогда не обѣщалъ ей ничего, и имѣю всѣ права ее оставить.
— И тогда….
— Она сказала мнѣ, что убьетъ себя, отвѣчалъ я, думая, что это удивитъ Генріету; но она улыбнулась съ такимъ презрительнымъ видомъ, что никакое слово не могло бы быть выразительнѣе этой улыбки.
— Да, я слишкомъ много надѣялась на васъ, отвѣчала она. Все кончено. Я много обязана вамъ, другъ мой; вы отвлекли мысли мои отъ этой бренной, земной жизни. Самая трудная часть пути совершена; лѣта проходятъ; вотъ я уже становлюсь больна и стара; тогда уже я не буду для васъ блестящей волшебницей, которая проливала радости на жизнь вашу. Будьте вѣрны леди Арабеллѣ. А Магдалина, которую я съ такимъ стараніемъ для васъ воспитывала, кому она достанется? Бѣдная Магдалина, бѣдная Магдалина! Если бы вы слышали, когда она мнѣ говорила: «Маменька! вы не хорошо поступаете съ Феликсомъ.» Милочка!
Она обратила на меня свои взоры, проыикнутая жалосгтю къ нашему разбитому счастію, углубилась въ нашу чистую прошедшую любовь и опять соединилась со мною въ мечтахъ. Мы перебирали по одному воспоминанія; взоры наши переходили отъ долины къ виноградникамъ, отъ Клошгурда къ Фрапелю. Эта минута, великая для обоихъ, погрузила насъ въ глубокую меланхолію. Она повѣрила словамъ моимъ и увидѣла себя тамъ, куда я ее ставилъ, въ небесахъ.
— Другъ мой! говорила она, я выполняю только волю Бога.
Послѣ я понялъ глубокое значеніе этихъ словъ. Мы медленно пошли на террассу; она оперлась на мою руку. Нашъ разговоръ раскрылъ раны ея сердца и вмѣстѣ принесъ облегченіе.
— Такова человѣческая жизнь, говорила она. Чѣмъ заслужилъ Г. де Морсофъ судьбу свою? Не есть ли это доказательство лучшей жизни? Горе тѣмъ, которые жалѣютъ, что ходили по прямой стезѣ!
Тогда она стала такъ вѣрно оцѣнять жизнь, разсматривать ее такъ глубоко въ ея различныхъ видахъ, что я понялъ, почему она внушала ей отвращеніе. На крыльцѣ она оставила мою руку, и уходя, говорила: Богъ вложилъ въ насъ чувство и желаніе счастія; Онъ вознаградитъ тѣхъ, которые нашли однѣ горести въ жизни. Это должно быть такъ, это есть.
Когда пришелъ Г. де Морсофъ, она, которая никогда не говорила о своихъ болѣзняхъ, жаловалась на нездоровье. Я умолялъ ее сказать мнѣ, чѣмъ она страдаетъ; но она не захотѣла объяснять, и ушла въ спальню, оставя меня въ жертву угрызеніямъ.
Магдалина сказала мнѣ на другой день, что потрясенія того дня произвели въ Графинѣ сильную рвоту.
И такъ я, который съ восторгомъ отдалъ бы ей свою жизнь, я убивалъ ее. Въ продолженіе цѣлой недѣли я терпѣлъ отъ всего страшное мученіе; все поражало мое сердце и самолюбіе. Должно испытать счастіе — быть средоточіемъ всего, чтобы постигнуть ужасъ пустоты и ничтожества. Все оставалось по прежнему; но духъ, оживлявшій всѣ предметы, угасъ. Я понялъ ужасную необходимость разлуки для любившихся, когда исчезнетъ любовь. Обратиться въ ничто тамъ, гдѣ прежде царствовалъ! Найти могильное молчаніе тамъ, гдѣ блистали радостные лучи жизни! Это убійственно! Скоро я сталъ жалѣть о грустныхъ дняхъ моего дѣтства, когда я не имѣлъ понятія о счастіи. Отчаяніе мое было такъ сильно, что сама Графиня была тронута.
Однажды мы прогуливались всѣ по берегу рѣки; я сдѣлалъ послѣднее усиліе, чтобы получишь прощеніе. Жакъ, по моей просьбѣ, увелъ сестру впередъ; я подошелъ къ Госпожѣ де Морсофъ. Генріета! скажите, ради самаго неба, одно слово, или я брошусь въ Индру. Я виноватъ, это правда; но не похожъ ли на вѣрную собаку, подобно которой я возвращаюсь къ своему господину? Ее наказываютъ, и она лижетъ руку, которая ее бьетъ. Накажите меня, но возвратите мнѣ ваше сердце.
— Бѣдняжечка! вы всегда останетесь моимъ сыномъ.
Она взяла мою руку, догнала дѣтей и возвратилась въ Клошгурдъ, оставя меня съ Г. де Морсофъ.
— Пойдемте и мы домой, сказалъ я. У васъ голова не покрыта; а холодная вечерняя роса можетъ повредить вашему здоровью.
— Вы жалѣете обо мнѣ, любезный Феликсъ! отвѣчалъ онъ, не подозрѣвая настоящей причины моихъ словъ.
Мы пришли въ залу. Графиня толковала Жаку правила триктрака.
— Вотъ, сказалъ Графъ, который завидовалъ дѣтямъ въ любви Графини, вотъ для кого меня всегда покидаютъ. Мужья всегда заброшены, Феликсъ! Самая добродѣтельная женщина найдетъ какой-нибудь предлогъ уменьшитъ ихъ законную часть.
Она продолжала молча ласкать Жака.
— Жакъ! сказалъ онъ, поди ко мнѣ. Жакъ оставался въ нерѣшимости.
— Отецъ зоветъ тебя, сынъ мой! Поди къ нему, сказала мать.
— Они любятъ меня только по приказанію, подхватилъ старикъ, который иногда хорошо понималъ свое положеніе.
— Сударь! говорила Графиня, гладя по головѣ Магдалину, будьте справедливы къ бѣднымъ женщинамъ. Жизнь для нихъ бываетъ часто очень тяжела; можетъ быть, дѣти составляютъ добродѣтель ихъ матери.
— Ты хочешь сказать, милая, что если бы а нихъ не было дѣтей, такъ онѣ не были бы хорошими женами и оставили бы мужей, отвѣчалъ Графъ, который въ первый разъ въ жизни вздумалъ разсуждать по правиламъ Логики.
Графиня быстро встала и увела Маргариту на террасу.
— Вотъ бракъ, Феликсъ! говорилъ Графъ. Не думаете ли вы, что я говорю вздоръ? вскричаль онъ, схвативъ за руки Жака. Выходя на лѣстницу, гдѣ стояла жена, онъ бросалъ на нее яростные взгляды.
— Напротивъ, сударь, вы испугали меня. Ваше разсужденіе для меня невыразимо больно, говорила она глухимъ голосомъ, бросивъ на меня взглядъ преступницы. Если добродѣтель не значитъ жертвовать собой для дѣтей и мужа, что же такое добродѣтель?
— Жертвовать! подхватилъ Г. де Морсофъ, ударяя каждымъ словомъ въ сердце своей жертвы. Чѣмъ же вы жертвуете дѣтямъ? Чѣмъ же вы жертвуете мнѣ? Что такое здѣсь происходитъ? Что элю значитъ?
— Сударь! отвѣчала она, развѣ вамъ лучше быть любимымъ изъ любви къ Богу, или считать жену вашу добродѣтельною изъ любви къ добродѣтели?
— Графиня права, подхватилъ я дрожащимъ голосомъ, который потрясъ всѣ струны этихъ двухъ сердецъ, передъ которыми я бросилъ мои, навсегда потерянныя надежды, которыя я успокоилъ выраженіемъ жесточайшей скорби. Глухой вопль моего сердца утушилъ ссору, подобно какъ все умолкаетъ, когда раздается ревъ льва. Да, прекраснѣйшее преимущество нашего разсудка состоитъ въ томъ, что мы можемъ относить наши добродѣтели къ существамъ, которыхъ счастіе есть наше дѣло и которыхъ мы дѣлаемъ счастливыми не по разсчету, не по обязанности, но по безконечной произвольной привязаности. Тутъ въ глазахъ Генріеты блеснула слеза.
— Любезный Графъ! если бы женщина невольно находилась подъ властію какого-нибудь чувства, различнаго отъ тѣхъ, которыя вмѣняетъ ей съ обязанность общество, согласитесь, что чѣмъ сильнѣе это чувство, тѣмъ добродѣтельнѣе она поступаетъ, жертвуя собой дѣтямъ, мужу. Это не можетъ относиться ни ко мнѣ, который, къ несчастію, представляетъ примѣръ совсѣмъ противнаго, ни къ вамъ.
Графиня положила ко мнѣ на руку свою влажную и вмѣстѣ горячую руку, и тихо сжала ее въ молчаніи.
— Вы имѣете прекрасную душу, Феликсъ! сказалъ Г. де Морсофъ, который обвилъ рукою станъ жены своей и притащилъ ее къ себѣ, говоря: Прости, милая, бѣдному больному, который конечно бы желалъ быть болѣе любимымъ, нежели онъ заслуживаетъ.
— Есть сердца, которыя преисполнены великодушія, отвѣчала она, кладя голову на плечо мужа, который принялъ это на свой счетъ. Эта ошибка произвела какой-то трепетъ въ Графинѣ; гребень выпалъ у нее изъ головы, волосы растрепались по плечамъ она поблѣднѣла. Графъ де Морсофъ, который ее поддерживалъ, видя ее безъ чувствъ, испустилъ вопль, похожій на ревъ звѣря. Онъ схватилъ ее, какъ ребенка, и положилъ на канапе въ залѣ; тамъ мы всѣ ее окружили. Генріета оставила свою руку въ моей, какъ бы желая тѣмъ показать, что одни мы только имѣли ключъ къ этой сценѣ, столь простой по наружности и раздирающей сердца тѣхъ, кто постигалъ ея тайныя причины.
Г. де Морсофъ пошелъ за стаканомъ померанцевой воды. Тогда Графиня мнѣ сказала: "Я много виновата передъ вами. Вмѣсто того, чтобы огорчать, я должна бы благодарить васъ. Милый! вы добры, такъ добры, что я одна только могу оцѣнить это вполнѣ. Да, я знаю, есть доброта, которая бываетъ внушена намъ страстію. Одни добры отъ презрѣнія къ другимъ, другіе по разсчетамъ, по уваженію, по безпечности характера; но вы, другъ мой, вы добры совершенно.
— Въ такомъ случаѣ вы должны знать, что все доброе во мнѣ происходитъ отъ васъ. Развѣ вы забыли, что я ваше созданіе?
— Этого слова достаточно для счастія женщины, отвѣчала она. Въ эту минуту вошелъ Г. де Морсофъ. Мнѣ лучше, сказала она, вставая; мнѣ нуженъ воздухъ.
Мы вышли на террасу, гдѣ цвѣтущія акаціи разливали благоуханіе. Она взяла мою правую руку и прижимала ее къ сердцу, выражая этимъ тысячу грустныхъ мыслей; но она любила грусть, говорила она. Она хотѣла остаться одна со мною, но ея воображеніе, непріученное къ женскимъ хитростямъ, не представляло ей никакого предлога отослать мужа и дѣтей. Мы разговаривали о различныхъ предметахъ; между тѣмъ она выискивала минуту, чтобы излить душу свою въ мою.
— Я такъ давно не ѣздила, сказала она, плѣненная красотою вечера. Прикажите, сударь, пожалуйста заложишь коляску.
Два удара колокола возвѣстили часъ молитвы. Графиня вздрогнула.
— Что съ вами, милая Генріета?
— Генріета болѣе не существуетъ, отвѣчала она. Не оживляйте ее; она была своенравная, взыскательная; теперь вы имѣете друга кроткаго, спокойнаго. Добродѣтель ея утверждена словами, которыя внушило вамъ само Небо. Послѣ мы поговоримъ объ этомъ. Не забудьте присутствовать при молитвѣ. Сегодня моя очередь ее читать. Произнося слова, въ которыхъ она испрашивала отъ Бога помощи противъ искушеній міра, она придала имъ выраженіе, которое поразило не одного меня. Казалось, въ эту минуту она предвидѣла, посредствомъ своего дара, страшное потрясеніе; которое произвела въ ней моя забывчивость и неосторожность.
— Мы успѣемъ еще сыграть партію до тѣхъ поръ, пока заложатъ лошадей, говорилъ Г. де Мирсофъ, уводя меня въ залу. Вы поѣдете кататься съ женою, а я лягу спать.
По обыкновенію, наша партія была очень бурная. Изъ своей комнаты Графиня услышала голосъ мужа.
— Вы страннымъ образомъ употребляете во зло гостеиріимство, сказала она Графу, возвратясь въ залу.
Я посмотрѣлъ на нее, и былъ пораженъ удивленіемъ; я еще не привыкъ къ ея суровости; прежде она ни за что не стала бы защищать меня отъ деспотизма Графа. Ей нравилось, что я раздѣлялъ съ нею страданія и переносилъ ихъ съ терпѣніемъ.
Я бы отдалъ жизнь мою за то, что бы вы еще разъ шепнули мнѣ: Бѣдняжечка, бѣдняжечка!
— Она вспомнила обстоятельство, ка которое я намекалъ, и опустила глаза; взоръ ея слѣдовалъ за мной и выражалъ радость женщины, которая видитъ, какъ предпочитаютъ самые легкіе звуки ея сердца глубокому упоенію другой страсти. И всякій разъ, когда она меня понимала, я прощалъ ее за это ея обиду. Г. де Морсофъ все проигрывалъ, и потому скоро оставилъ партію, жалуясь на усталость. Лишь только онъ насъ оставилъ, радость такъ живо изобразилась на лицѣ моемъ, что Графиня невольно бросила на меня удивленный и вмѣстѣ испытующій взоръ.
— Генріета существуетъ, сказалъ я; вы еще меня любите; вы огорчаете меня, съ намѣреніемъ сокрушить мое сердце; я могу еще быть счастливымъ.
Она испугалась.
— Во мнѣ оставалась еще часть женщины, а вы теперь ее уносите. Слава Богу! онъ даетъ мнѣ силу перенести заслуженное страданіе. Да, я люблю васъ еще слишкомъ много; я была на шагъ отъ погибели. Участь Англичанки озарила разверстую передо мною пропасть.
Мы сѣли въ карету.
— Поѣзжай по дорогѣ въ Шипонъ, сказала она кучеру; ты воротишься чрезъ Карломановы стези и дорогу Саше.
— Какой день у насъ ныньче? спросилъ я ее съ живостію.
— Суббота.
— Не ѣздите тамъ въ субботу вечеромъ, сударыня; въ этотъ день дорога бываетъ вся загорожена телѣгами продавцевъ живности; мы встрѣтимъ ихъ на дорогѣ.
— Дѣлай, что я тебѣ приказываю, сказала она кучеру. Мы слишкомъ хорошо знали звуки нашего голоса, чтобъ скрыть одинъ отъ другаго малѣйшее волненіе. Генріета все поняла.
— Вы не думали о продавцахъ живности, сказала она съ легкимъ оттѣнкомъ насмѣшки. Леди Додлей въ Турѣ. Не знаете, она ждетъ васъ не далеко отсюда. Дѣлали ли вы прежде подобные вопросы, когда мы ѣздили?
— Это доказываетъ, что я все забывалъ въ Клошгурдѣ.
— Она ждетъ васъ?
— Да.
— Въ которомъ часу?
— Въ одиннадцать.
— Гдѣ?
— Въ сшепи.
— Не обманывайте меня: подъ орѣшникомъ.
— Въ степи.
— Мы поѣдемъ туда. Я ее увижу.
Слыша эти слова, я считалъ участь свою совершенно рѣшенною. Я рѣшался жениться на Леди Додлей, и окончить такимъ образомъ тяжкую борьбу, которая угрожала мнѣ совершеннымъ истощеніемъ силъ и чувствительности. Мое мрачное молчаніе огорчало Графиню. Я еще не понималъ тогда всей высокости ея души.
— Не сердитесь на меня, говорила она мнѣ своимъ золотымъ голосомъ; это, милый, мое наказаніе. Вы никѣмъ не будете такъ любимы, какъ вы любимы здѣсь, говорила она. кладя руку на сердце. Я призналась вамъ въ этомъ. Маркиза Додлей спасла меня. Ей — заблужденія, я не завидую ей; мнѣ — чистая любовь. Я протекла неизмѣримое пространство съ вашего пріѣзда. Я оцѣнила жизнь по достоинству. Чѣмъ возвышеннѣе душа, тѣмъ болѣе ей суждено страдать; чѣмъ болѣе вы приближаетесь къ совершенству, тѣмъ менѣе находите сочувствія. Вмѣсто того, чтобы терпѣть на землѣ, вы страдаете, возносясь къ небу, какъ орелъ, который паритъ подъ солнцемъ, унося стрѣлу, пущенную ему рукою пастуха. Я понимаю теперь, что земля и небо несовмѣстны. Да, кто хочетъ жить съ Богомъ и для Бога, долженъ отвергнуться земнаго, долженъ любить друзей, какъ любятъ дѣтей своихъ для нихъ, а не для себя: самолюбіе бываетъ всегда источникомъ страданій и несчастій. Сердце мое вознесется выше орлинаго полета; тамъ есть любовь, которая не обманетъ его. Что до земной жизни, она слишкомъ унижаетъ насъ, позволяя брать верхъ чувственности надъ духовною природою Ангела. Наслажденія страсти невыразимо бурны, влекуть за собой изнуряющее безпокойство, которое разрываетъ всѣ пружины души. Я дошла до берега этого бурнаго моря, я видѣла его слишкомъ близко; частію туманъ его спускался надо мною; его волны разбивались у ногъ моихъ; я чувствовала возлѣ самаго сердца ихъ суровый холодъ; я должна была удалиться на высоту для того, чтобы близость необозримаго моря не погубила меня. Вы и всѣ, которые огорчили меня, тогда показались мнѣ хранителями моей добродѣтели. Жизнь моя была исполнена огорченій и несчастій, соразмѣрныхъ съ моими силами; и такимъ образомъ сохранилась чистою отъ страстей, отъ губительнаго покоя. Она всегда была готова на жертву Богу. Привязанность наша была безразсудная попытка двухъ простодушныхъ дѣтей, которыя желали удовлетворить и своему сердцу, и людей, и Бога. Безумная мысль, Феликсъ!… Какъ она называетъ васъ? сказала она, помолчавъ.
— Амедеемъ, отвѣчалъ я. Феликсъ есть существо совсѣмъ особеннаго рода, которое принадлежитъ вамъ однѣмъ.
— Генріетѣ трудно умирать, сказала она съ кроткою улыбкою. Но она умретъ при первомъ усиліи смиренной Христіанки, гордой матери, женщины, сегодня слабой, завтра твердой. Вся жизнь моя была одинакова. Сердце, къ которому должны были привиться первые корни моей любви, сердце матери моей закрылось для меня, не смотря на всѣ мои усилія. Я родилась по смерти трехъ мальчиковъ, и напрасно покушалась занять ихъ мѣсто въ сердцѣ родителей; я не излечила раны, нанесенной фамильной гордости. Смерть рано похитила а меня мою неоцѣненную тетушку. Г. де Морсофъ, которому я посвятила жизнь свою, безпрестанно поражалъ меня, самъ того не понимая, Бѣдняжка, я всегда прощала ему. Дѣти мои, мои милыя дѣти, моя плоть, душа моя, самыя дѣти, кажется, даны мнѣ были для того, чтобы показать, сколько силы, терпѣнія заключаетъ сердце матери. Вы знаете, какъ я страдала за нихъ. Ставъ матерью, я купила право на вѣчное страданіе. Когда Агарь возопила въ пустынѣ, Ангелъ указалъ ей чистый источникъ; но источникъ, къ которому вы обѣщали привести меня, напоилъ меня горечью. Да, вы заставили меня претерпѣть невыразимыя страданія. Конечно, Богъ проститъ той, которая узнала только однѣ страданія любви. Онъ справедливъ. Да, Феликсъ, можетъ быть, поцѣлуй, который я нѣкогда напечатлѣла на челѣ вашемъ, быть уже преступленіе. Можетъ быть, слѣдуетъ платить дорогою цѣною за шаги, которые, прогуливаясь вечеромъ, я дѣлала впередъ дѣтей и мужа, чтобы предаваться на свободѣ мечтамъ и мыслямъ, которыя не имъ принадлежали. Когда женщина наклоняется, чтобы поцѣлуй мужа коснулся волосъ, а не чела, на которомъ еще горитъ другой поцѣлуй, это уже преступленіе. Преступленіе созидать себѣ будущее на смерти другаго; преступленіе воображать себѣ въ будущемъ семейное блаженство, прекрасныхъ дѣтей, играющихъ вечеромъ съ обожаемымъ отцемъ передъ глазами счастливой матери. Да, я согрѣшила, и много согрѣшила. Мнѣ было пріятно покаяніе, возлагаемое на меня церковью, но оно не выкупило этихъ грѣховъ; для меня священникъ былъ слишкомъ снисходителенъ. Богъ опредѣлилъ наказаніе въ самыхъ преступленіяхъ, поручая мщеніе тому, для кого ихъ совершали. Дать свои волосы, не значило ли обручиться съ вами? Для чего я такъ любила надѣвать бѣлое платье? Мнѣ казалось, что тогда я точно была вашей лиліею. Въ первый разъ вы увидѣли меня въ бѣломъ платьѣ. Увы! я менѣе любила дѣтей моихъ. Всякая живая привязанность отнимаетъ что-нибудь у привязанностей законныхъ. Вы видите, Феликсъ, всякое страданіе имѣетъ свою значительность. Поражайте, поражайте меня еще сильнѣе, еще чувствительнѣе, нежели Г. де Морсофъ и мои дѣти. Эта женщина есть орудіе Божескаго гнѣва; я подойду къ ней безъ ненависти; я стану улыбаться ей, какъ Христіанка, супруга, мать; я должна любить ее. И она не должна ненавидѣть меня. Женщина любитъ мать возлюбленнаго; а я развѣ не мать ваша? Что хотѣла я имѣть въ вашемъ сердцѣ? Мѣсто, оставленное Г-жею де Ванденесъ. Простите мнѣ упреки, которыми я васъ встрѣтила: мать должна радоваться, видя сына такъ любимымъ.
Сказавъ это, она положила голову ко мнѣ на грудь и глухо повторяла: Простите, простите! Тогда я услышалъ новые для меня звуки. Эти звуки не были ни радостный голосъ молодой дѣвушки, ни повелительный голосъ женщины; но вздохи страждущей матери. Это былъ новый голосъ для новый горести.
— Что касается до васъ, Феликсъ, продолжала она, оживляясь болѣе и болѣе, вы, мой другъ, вы не могли поступать худо. Ахъ! вы ничего не потеряли въ моемъ сердцѣ, вы не должны ни въ чемъ себя упрекать. Я навсегда останусь вашею нѣжнѣйшею сестрою. Только, Феликсъ, сдѣлайте и вы, чтобы я не одна любила своего избраннаго брата. Любите и вы меня. Любовь сестры не имѣетъ ни дурныхъ дней, ни трудныхъ минутъ. Вамъ не нужно будетъ лгать снисходительной сестрѣ, которая будетъ жить вашей прекрасной жизнію, будетъ раздѣлять ваши горести, радоваться вашей радости, любить женщинъ, которыя васъ сдѣлаютъ счастливымъ, и негодовать на измѣну. У меня нѣтъ брата, котораго бы я могла любишь такъ. Будьте столько велики, чтобы отбросить самолюбіе и перемѣнить нашу невѣрную и бурную привязанность въ эту святую и тихую любовь. Такъ, я могу еще жить. Я первая подамъ руку леди Додлей.
Произнося эти слова, полныя горькаго опыта, срывая послѣдній покровъ, который скрывалъ ея душу и ея горесть, она показывала мнѣ, какъ крѣпко она была ко мнѣ привязана и какіе твердые узы я разрывалъ. Мы были въ такомъ волненіи, что не замѣчали, какъ лился на насъ дождь.
Въ половинѣ дороги къ степямъ, я услышалъ лай любимой собаки Арабеллы. Въ ту же минуту лошадь перескочила однимъ разомъ дорогу и ровъ, и леди Додлей остановилась у дороги, ожидая коляску.
— Какъ пріятно ждать такъ любезнаго, когда можно это сдѣлать безъ преступленія! сказала Генріета.
Лай собаки далъ знать Арабелла, что я былъ въ каретѣ; она думала, что я пріѣхалъ за ней. Когда коляска подъ ѣхала к мѣсту, гдѣ находилась Маркиза, она примчалась на край дороги съ свойственнымъ ей искусствомъ, которое удивило Генріету. Изъ ребячества, Арабелла произносила только послѣдній слогъ моего имени, выговаривая его Англійскимъ произношеніемъ, что въ устахъ ея имѣло какую-то волшебную прелесть. Я одинъ могъ понять ее, когда она звала: My Dee.
— Это онъ, сударыня, отвѣчала Графиня, разсматривая при свѣтлыхъ лучахъ луны странное созданіе, котораго нетерпѣливое лице было полузакрыто распустившимися локонами.
Англичанка узнала свою соперницу, и славно поддержала честь своей націи; она бросила на насъ презрительный взоръ и исчезла въ степи съ быстротою стрѣлы.
— Скорѣе въ Клошгурдъ! закричала Графиня. Для нее этотъ взглядъ былъ ударомъ кинжала въ сердце.
Тутъ мы услышали галопъ Арабеллиной лошади и лай собаки. Она удаляется; вы навсегда потеряете ее, сказала Генріета.
— Пускай: я не буду сожалѣть объ ней.
— О, бѣдныя женщины! вскричала Графиня, выражая ужасъ, соединенный съ сожалѣніемъ. Но куда же она ѣдетъ?
— Въ Гренадьеру, маленькой домикъ возлѣ Сен-Сира. Когда мы въѣзжали въ аллею, ведущую къ Клошгурду, собака Арабеллы опять радостно залаяла, подбѣгая къ коляскѣ.
— Она насъ опередила, вскричала Графиня. Я никогда не видывала прекраснѣйшей женщины, продолжала она, помолчавъ. Какая рука! Какой станъ! Цвѣтъ лица ея можетъ спорить съ лиліей, а глаза блестятъ какъ брилліанты. Но она слишкомъ хорошо ѣздитъ верхомъ. Она должна быть дѣятельна и самовластна. Какъ смѣло она показываетъ презрѣніе къ приличіямъ! Женщина, которая не признаетъ никакихъ законовъ, скоро будетъ повиноваться только своимъ прихотямъ. Кто такъ любитъ движеніе, блескъ, неспособенъ бъ постоянству. По моимъ понятіямъ, для любви нужно болѣе спокойствія. Но, можетъ быть, она измѣняется по различію характеровъ. Каждая душа любитъ по своему. Маркиза есть женщина съ душею твердою, которая помышляетъ и дѣйствуетъ какъ мущина, которая способна освободить своего любезнаго изъ неволи, убить стражей и палачей, тогда какъ другія умѣютъ только любить всею душею, а въ минуту опасности становятся на колѣна, молятся и умираютъ. которая изъ этихъ двухъ женщинъ вамъ болѣе нравится? Но Маркиза васъ любитъ! Она принесла вамъ столько жертвъ! Можетъ быть, она-то и будетъ любишь васъ, когда вы къ ней перемѣнитесь.
— Подите заключить миръ, сказала мнѣ Генріета съ улыбкой и безъ малѣйшаго признака огорченія. Скажите ей, что она ошиблась; что сердце мое заключаетъ только хорошія чувства къ ней и совершенно чуждо гнѣва или презрѣнія. Изъясните ей, что я сестра ея, а не соперница.
— Я не пойду! вскричалъ я.
— Неужели вы не понимаете, отвѣчала она съ гордостію, что щадить подобнымъ образомъ можно тѣхъ только, кого презираешь? Подите, подите!
Я вскочилъ на лошадь, поскакалъ къ леди Додлей, желая узнать, въ какомъ она была расположеніи. Если бы она могла разсердиться и оставить меня! Собака привела меня къ дубу, подъ которымъ стояла Маркиза. Увидя меня, она пустилась скакать, крича: Away, away! Я могъ только за ней слѣдовать. Такимъ образомъ мы пріѣхали въ Сен-Сиръ.
— Эта дама совершенно здорова, сказала мнѣ Арабелла, сойдя съ лошади. Это значило: я бы на ея мѣстѣ умерла.
— Я запрещаю тебѣ, отвѣчалъ я, говорить, хотя-бъ то было одно слово, противъ госпожи де Морсофъ.
— Я не знала, что замѣтить, что особа, столь драгоцѣнная вашему сердцу, находится въ добромъ здоровьѣ, значитъ подвергать себя гнѣву вашей милости. Говорятъ, что Француженки ненавидятъ даже собаку ихъ возлюбленныхъ, а мы въ Англіи любимъ все то, что они любятъ, и ненавидимъ, что они ненавидятъ. Позвольте же и мнѣ любить эту даму столько же, какъ вы сами. Только, милый другъ, говорила она, обнимая меня мокрыми отъ дождя руками, если бы ты измѣнилъ мнѣ, то не увидѣлъ бы меня ни въ коляскѣ, ни въ моей комнатѣ, ни на какой террассѣ въ свѣтѣ, ни подъ кровлею отцевъ моихъ. Я бы умерла. Знать тебя — и уступить! Я бы не уступила тебя смерти, потому что послѣдовала бы за тобою.
Она увела меня въ свою комнату, гдѣ собраны были всѣ произведенія роскоши.
— Люби ее, другъ мой, сказалъ я ей съ жаромъ; она любитъ тебя не въ шутку, но искренно.
— Въ самомъ дѣлѣ? отвѣчала она, сбрасывая Амазонское платье.
Изъ самолюбія я хотѣлъ показать гордой леди всю высокость души Генріеты. Между тѣмъ какъ горничная убирала ей волосы, я сдѣлалъ ей краткій очеркъ жизни Г-жи де Морсофъ; я повторилъ великія мысли, внушаемыя ей несчастіемъ, которое всѣхъ женщинъ дѣлаетъ мелкими и дурными. Я очень рада, сказала она, когда мы остались одни, узнавъ твою наклонность къ Христіанскимъ разговорамъ въ этомъ родѣ. У меня въ помѣстьяхъ есть пасторъ, который превосходно сочиняетъ проповѣди; даже мои крестьяне понимаютъ его. Завтра я напишу отцу моему, чтобы онъ прислалъ мнѣ его черезъ пакетботъ, и ты найдешь его въ Парижѣ. И если ты разъ его услышишь, не захочешь никого слышать, тѣмъ болѣе, что онъ шакже въ добромъ здоровьѣ. Нравоученія его не принесутъ тебѣ никакихъ опасныхъ потрясеній; онѣ текутъ тихо, подобно кроткому ручью, и доставляютъ покойный сонъ. Сдѣлай милость, обѣщай мнѣ выслушать моего пастора. Я только женщина, душа моя; я умѣю любить, могу умереть за тебя, но я не училась ни въ Итонѣ, ни въ Оксфорде; я не докторъ и не проповѣдникъ. И такъ я не умѣю говорить тебѣ проповѣди. Я не упрекаю тебя въ этой страсти; если бы она была еще страннѣе, и тогда бы я постаралась съ ней сообразоваться; хочу, чтобы возлѣ меня ты нашелъ все, что тебѣ нравится: удовольствія стола и наслажденія любви, проповѣди, вино и Христіанскія добродѣтели. Право, она счастлива, что можетъ читать тебѣ нравоученія! Въ какомъ Университетѣ получаютъ Французскія женщины свои аттестаты? Бѣдная! я умѣю только любить и повиноваться!
— Такъ зачѣмъ же ты скрылась? Я хотѣлъ видѣть васъ обѣихъ вмѣстѣ.
— Въ умѣ ли ты, душа! Я поѣду переодѣтая изъ Парижа въ Римъ, надѣлаю для тебя всевозможныя глупости. Но похоже ли на дѣло, чтобы я стала говорить на большой дорогѣ съ женщиною, которая не была мнѣ представлена и которая уже съ перваго слова начинала проповѣдь? Я вступаю въ разговоръ съ поселянами, я попрошу работника раздѣлить со мною свой хлѣбъ, когда я голодна; я брошу ему гинею, и все будетъ хорошо; но останавливать коляску на дорогѣ, какъ а ыасъ дѣлаютъ рыцари большихъ дорогъ, это не водится. Къ тому же я еще не совсѣмъ на тебя похожа, малютка; я не люблю нравоученій. Но изъ любви къ тебѣ я на все рѣшусь.
Такъ употребляла она во зло власть свою надо мною, какъ скоро замѣчала въ глазахъ моихъ огонь, который ея плѣнительныя очарованія возжигалъ въ нихъ прошивъ моей воли.
Такъ она любитъ себя болѣе, нежели тебя? продолжала она. Нѣтъ, я не такъ думаю. Вы живите, гордые, великіе; мы станемъ умирать за васъ. Солнце заботится ли о комарахъ, которые толпятся въ лучахъ его и живутъ его свѣтомъ? Они пользуются имъ сколько могутъ, а когда оно скрывается, они умираютъ.
— Или улетаютъ.
— Или улетаютъ, повторила она весьма равнодушно.
Я стараюсь припомнить это упоительное болтанье, чтобы лучше представить вамъ характеръ этой женщины, столь отличный отъ нашихъ соотечественницъ. Шутки Француженки походятъ на кружево, которымъ она украшаетъ свое счастіе и то, которое доставляетъ другимъ, которымъ она придаетъ неизъяснимую прелесть маленькимъ ссорамъ, заводимымъ ею же самой для перемѣны утомительнаго однообразія жизни. Шутки Англичанки есть кислота, которая съѣдаетъ все, на что падаетъ, и дѣлаетъ изъ людей скелетовъ. Языкъ умной Англичанки есть языкъ тигра, который, играя, кусаетъ до костей. Это все разрушающее оружіе демона, который приходитъ и говоритъ, оскалясь: Такъ только-то! Насмѣшка оставляетъ смертельный ядъ въ ранахъ, ею наносимыхъ.
Но изобразить вамъ ласки Арабеллы, ея роскошную фантазію, кротость, соединенную съ силою, ея томленіе, нѣжность — это сверхъ силъ моихъ. Она усиливалась порывами упоительной страсти уничтожить въ сердцѣ моемъ впечатлѣнія кроткой и чистой души Генріеты. Я могъ по этому судить объ ея страхѣ и тайномъ удивленіи къ соперницѣ. Поутру я нашелъ ее въ слезахъ. Она жаловалась, что провела ночь безъ сна.
Что съ тобою? спросилъ я.
— Я боюсь, отвѣчала она, чтобы чрезмѣрная любовь не повредила мнѣ. Если ты предпочитаешь мою счастливую и благоразумную соперницу, то не думай болѣе обо мнѣ; я не буду докучать тебѣ моею горестью, моими жалобами; нѣтъ, я пойду и умру, далеко, далеко отъ тебя. Такъ изсыхаетъ растеніе, когда заходитъ животворившее его солнце.
Она умѣла вынудить а меня обѣщанія вѣчной любви, которыя исполнили ее радостію. Я великодушна, говорила она, утирая слезы. Возвратись къ ней; я хочу отъ тебя привязанности произвольной, а не вынужденной силою моей любви. Если ты возвратишься ко мнѣ, я повѣрю, что ты любишь меня столько же, сколько я тебя, что до сихъ поръ казалось мнѣ невозможнымъ.
Она умѣла уговорить меня снова явиться въ Клошгурдѣ. Тогда я еще не понималъ, въ какое затруднительное положеніе себя поставилъ. Маркиза разочла все съ удивительною вѣрностію. Она призналась мнѣ послѣ, что если бы Г-жа де Морсофъ не встрѣтила ее въ степяхъ, она хотѣла всю ночь бродить около Клошгурда, чтобы вызвать меня волею или неволею. Но итти въ замокъ, не значило ли это обидѣть Генріету?
Когда я подошелъ къ Г-жѣ де Морсофъ, блѣдность ея лица поразила и шронула меня. Казалось, будто она не спала цѣлую ночь. Въ эту минуту я походилъ на ребенка, который, играя, срывая цвѣты, сошелъ въ пропасть и со страхомъ видитъ, что ему не возможно изъ нея выйти, видитъ надъ собою только небо, чувствуетъ себя совершенно одинокимъ, между тѣмъ наступаетъ ночь и въ отдаленіи раздается вой дикихъ звѣрей. Такъ я въ одну минуту понялъ, что неизмѣримое пространство раздѣляло насъ. Всѣ мечты Генріеты были разрушены однимъ ударомъ.
— Вы рано встаете, сказалъ мнѣ Графъ. Прогулка вѣрно возбудила вашъ апетитъ: вѣдь желудокъ вашъ, благодаря Бога, не испорченъ, какъ мой.
Эти слова, которыя даже не вызвали на уста Графини улыбку лукавой сестры, показали мнѣ еще разительнѣе странность моего положенія. Не возможно было раздѣлить себя между Клошгурдомъ и Сенъ-Сиромъ. Арабелла въ своихъ разсчетахъ справедливо полагалась на нѣжность моихъ чувствъ и великость души Генріетиной. Въ теченіе дня (и никогда онъ не казался мнѣ такъ дологъ) я испыталъ, какъ трудно стать другомъ женщины, которую пламенно любили. Эта перемѣна легка, когда время приготовитъ къ ней; въ молодости и въ пылу страсти она несравненно труднѣе перелома самой ужасной болѣзни. Я проклиналъ страсть свою; я желалъ чтобы Г-жа де Морсофъ потребовала отъ меня жизни. Излить жизнь на соперницу было не возможно, Генріета не произносила ея имени; къ тому же говорить о ней худо было низко; такой поступокъ навлекъ бы на меня все презрѣніе Генріеты. Она была совершенно благородна, совершенно велика во всѣхъ своихъ чувствахъ. Послѣ пятилѣтней, восхитительной довѣренности, мы не знали, о чемъ говорить; мысли противорѣчили словамъ. Мы старались скрыть другъ отъ друга наши страданія, а до сихъ поръ онѣ-то и были первымъ и крѣпчайшимъ узломъ нашей любви. Генріета казалась веселою, но изъ-подъ этой маски проглядывала глубокая печаль. Называя меня на каждомъ шагу братомъ, она напрасно искала предмета для разговора, и большую часть времени мы провели въ принужденномъ молчаніи. Она удвоила мои страданія, показывая, что считаетъ одну себя жертвою Арабеллы.
— Я страдаю болѣе васъ, сказалъ я ей, когда сестрица отпустила на мой счетъ истинно женскую колкость.
— Какъ это? спросила она съ обиженнымъ и надменнымъ видомъ женщины, а которой оспориваютъ способность сильно чувствовать.
— Да, потому что вся вина на моей сторонѣ.
Наконецъ она стала обходиться со мной съ холодностію и равнодушіемъ, которыя разтерзали мое сердце. Я рѣшился ѣхать. Ввечеру, на террасѣ, я простился со всѣмъ семействомъ. Они проводили мени до ограды, за которой моя лошадь ржала и била копытами землю. Я взялъ ее за узду. Графиня подошла ко мнѣ.
— Пойдемте одни черезъ аллею.
Я подалъ ей руку, и мы прошли дворы тихимъ шагомъ, какъ будто наслаждаясь нашимъ взаимнымъ движеніемъ, до группы деревьевъ, которыя осѣняли другую стѣну ограды.
Тутъ она остановилась. Простите, другъ мой, говорила она, обнявъ меня и склонивъ голову на мою грудь, простите; мы болѣе не увидимся. Богъ надѣлилъ меня грустною способностію читать въ будущемъ. Помните мой ужасъ, когда вы ворошились къ намъ во всемъ блескѣ юношеской красоты. Знайте же, что и въ эту ночь я еще разъ могла взглянуть на нашу будущую судьбу. Милый другъ! мы говоримъ теперь въ послѣдній разъ. Смерть уже наложила на меня свою руку. Вы отняли мать у дѣтей, вы и должны имъ замѣнить меня. Это вамъ будетъ не трудно. Жакъ и Магдалина такъ любятъ васъ, какъ будто они всегда отъ васъ страдали.
— Умереть! вскричалъ я, смотря на нее съ ужасомъ. Тогда снова поразили меня ея сухіе, пламенные глаза, которые можно было уподобить блестящимъ оловяннымъ шарамъ. Умереть!… Генріета! я приказываю тебѣ жить. Нѣкогда ты требовала отъ меня клятвъ, теперь я заклинаю тебя: клянись мнѣ, Генріета, посовѣтываться съ докторомъ и во всемъ ему повиноваться.
— Какъ! вы хотите противиться дѣйствію Божія милосердія? сказала она, прерывая мои слова воплемъ безнадежной души, которая негодуетъ, что ее не понимаютъ.
— Такъ вы не любите меня? Вы не хотите мнѣ во всѣмъ повиноваться, какъ эта презрѣнная леди Ар….
— Да, во всемъ, что тебѣ угодно, прошептала она. Ревность побудила ее преступишь границы, которыя до сихъ поръ она строго хранила.
— Я остаюсь здѣсь, сказалъ я, потупивъ взоры,
Испуганная такой рѣшимостію, она вырвалась изъ моихъ объятій и прислонилась къ дереву; потомъ, не оборачиваясь назадъ, пошла домой быстрыми шагами. Я догналъ ее у группы деревьевъ, взялъ ея руку и почтительно поцѣловалъ. Эта неожиданная покорность тронула ее.
— Чтобы ни было, твой на всю жизнь: ибо я люблю тебя, какъ любила тебя тетушка. Она затрепетала и крѣпко сжала мою руку.
— Одинъ взглядъ, сказалъ я, еще одинъ изъ прежнихъ взглядовъ! Женщина, которая собою жертвуетъ, не можетъ дать столько жизни и счастія, какъ ты! вскричалъ я, проникнутый до глубины души ея пламеннымъ взоромъ. Генріета! ты возлюбленная, ты одна любима.
— Я буду жить, отвѣчала она, но и вы должны излечиться.
Взоръ ея совершенно изгладилъ впечатлѣніе, которое произвели на меня насмѣшки Арабеллы. И такъ я былъ игрушкою двухъ противоположныхъ страстей и испытывалъ поперемѣнно ихъ вліяніе. Я любилъ ангела и демона, двухъ женщинъ, равно прекрасныхъ; но одна изъ нихъ была украшена всѣми добродѣтелями, которыя мы изъ зависти оскорбляемъ, другая — всѣми пороками, которое эгоизмъ побуждаетъ насъ боготворить. Проѣзжая аллею, я безпрестанно оборачивалъ голову, чтобы еще разъ увидѣть Г-жу де Морсофъ; она все стояла подъ деревомъ, гдѣ мы разстались; дѣти махали мнѣ платками. Тогда невольное чувство гордости пробудилось во мнѣ. И такъ, думалъ я, судьба двухъ прекрасныхъ существъ находится въ моей; и слава, и жизнь двухъ женшинъ, равно превосходныхъ, хотя совершенно въ разныхъ отношеніяхъ; страсть ихъ столь сильна, что та, которую я оставлю, дѣлается добычею смерти. Это мимолетное движеніе тщеславія было жестоко наказано, вѣрьте мнѣ. Я не знаю, какой демонъ побуждалъ меня ждать возлѣ Арабеллы, чтобы смерть Г. де Морсофъ соединила меня съ Генріетою; въ ея согласіи я и не сомнѣвался. Доѣхавъ до края аллеи и увидѣвъ Генріету одну, я повернулъ лошадь и въ одинъ мигъ очутился возлѣ нея. Мнѣ хотѣлось проститься съ нею въ послѣдній разъ и запечатлѣть мое прощанье слезами раскаянія, которымъ она не знала причины. Эти слезы были искренняя и невольная дань прекрасной, невозвратимой любви, дѣвственнымъ восторгамъ, цвѣту жезла, который, увянувъ въ одинъ разъ, никогда не разцвѣтаетъ. Въ послѣдствіи человѣкъ любитъ всегда и во всемъ самаго себя; онъ сообщаетъ свои наклонности, можетъ быть, свои пороки женщинѣ, которая его полюбитъ; а на зарѣ жизни любимая женщина передаетъ намъ свою нѣжность, свои добродѣтели; она одной улыбкой возбуждаетъ насъ къ прекрасному и учитъ своимъ примѣромъ самоотверженію. Горе тому, кто не имѣлъ своей Генріеты! Бѣденъ и тотъ кто не знавалъ какой-нибудь леди Додлей. Счастливъ, кто нашелъ обѣихъ въ одной женщинѣ. Счастливъ, Наталія, тотъ, кого вы любите.
По возвращеніи въ Парижъ, связь моя съ Арабеллою стала еще короче. Нечувствительно сбросили мы покровы приличій, забывъ, что только за ихъ строгое наблюденіе свѣтъ прощаетъ подобныя заблужденія. Понятія Арабеллы о любви совершенно противорѣчили моимъ; въ началѣ она сообразовалась съ ними, чтобы вѣрнѣе завлечь меня; теперь же, подобно палачу, который заранѣе клеймитъ обреченную жертву, она хотѣла утвердить свои права на меня передъ лицемъ всего Парижа. Тогда я увидѣлъ, что утверждалъ жизнь свою на основаніи, совершенно противномъ общепринятымъ правиламъ и наставленіямъ Генріеты. Тоска овладѣла мною; злобный геній преслѣдовалъ меня мыслями, на которыхъ я не смѣлъ остановиться. Письма мои къ Генріетѣ живо изображали мою нравственную болѣзнь и заставляли ее невыразимо страдать. «Цѣною столькихъ утраченныхъ благъ я хотѣла, по крайней мѣрѣ, искупить ваше счастіе!» писала она, но я не былъ счастливъ. счастіе, милая Наталія, не терпитъ сравненій. А я начиналъ уже сравнивать: первый пылъ страсти прошелъ. Въ самомъ дѣлѣ, всякая глубокая страсть такъ сильно нами овладѣваетъ, что тотчасъ сглаживаетъ всѣ неровности характера и разрушаетъ самые слѣды привычекъ, которыя составляютъ наши добрыя или худыя качества; но когда два человѣка уже нѣсколько приглядятся одинъ къ другому, тогда появляются основныя черты нравственной физіогноміи; они начинаютъ судить другъ друга, и часто во время этого обратнаго вліянія характера на страсть открываюшся антипатіи; онѣ-то приготовляютъ перемѣну, которую умы поверхностные приписываютъ врожденному непостоянству человѣческаго сердца. Для меня началась эта эпоха. Не столько уже ослѣпленный очарованіями леди Додлей, я началъ разбирать ея характеръ, и этотъ разборъ обратился ко вреду ея.
Вопервыхъ, ей не доставало этого ума, который отличаетъ Француженку между всѣми женщинами и придаетъ ей столько прелести. Любовь совершенно измѣняетъ ее: она отбрасываетъ кокетство и тщеславіе, и живетъ одною любовію. Выгоды, удовольствія, печаль, привязанности и ненависть любимаго человѣка становятся ея собственными; для него она въ одинъ день привыкаетъ къ труднымъ занятіямъ дѣловыхъ людей; обыкновенно вѣтреная и расточительная, тогда она не сдѣлаетъ ни одной ошибки и не истратитъ лишней копѣйки. Она бываетъ въ одно время матерью, наставницею, управителемъ и докторомъ, и во всѣхъ этихъ превращеніяхъ облекается такимъ блескомъ счастія, который показываетъ силу ея привязанности; умъ ея связываетъ эти различныя свойства, оживляетъ разцвѣчаетъ, уничтожаетъ однообразіе любви. Между тѣмъ она любитъ всегда и безпрестанно, дома и въ свѣтѣ, среди общества. Она умѣетъ говорить языкомъ, одному ему понятнымъ, и найдетъ средство смотрѣть на него съ опущенными глазами. За недостаткомъ возможности выразить мысль свою словомъ, или движеніемъ, она начертитъ ее на пескѣ.
Англичанка, напротивъ, охотно подчиняетъ любовь свою всѣмъ требованіямъ свѣта. Воспитаніе пріучаетъ ее сохранять во всѣхъ случаяхъ одинакую, холодную наружность; она отворяетъ и закрываетъ свое сердце, какъ коробочку. У ней есть маска, которую она надѣваетъ и бросаетъ по произволу; наединѣ пылкая, страстная, какъ Италіянка, она принимаетъ холодный видъ при появленіи посторонняго. Тогда самый горячо любимый ею невольно усомнится въ своей власти, видя неподвижность ея лица спокойствіе голоса, совершенную свободу движеній. Невольно подумаешь, что женщина которая бросаетъ отъ себя въ сторону всѣ признаки любви, какъ канву, можетъ такъ же скоро перемѣнить и самую наклонность.
Конечно, живущіе въ обществѣ должны повиноваться его законамъ; но человѣку страстному свѣтъ становится несноснымъ; онъ бѣжитъ его. Легко можно понять, какъ обидно было для моего самолюбія, что леди Додлей не могла жить безъ общества; въ залѣ она совершенно забывала меня; она не отвѣчала тогда ни на одинъ взоръ, ни на одну улыбку; она выводила изъ терпѣнія своей холодностію ц раздражала сердце неподвижною наружностію. Въ условленный же часъ, когда ей нечего было бояться проницательныхъ взоровъ свѣта, любовь ея вспыхивала, какъ зажженный порохъ. Которой изъ этихъ двухъ женщинъ я долженъ былъ вѣрить?
Тысяча маловажныхъ обстоятельствъ показали мнѣ неизмѣримое пространство, которое отдѣляло Арабеллу отъ Генріеты. Когда Г-жа де Морсофъ уходила отъ меня, она, казалось, поручала зефирамъ шептать мнѣ ея имя; по возвращеніи ея, шумъ ея шаговъ, шелестъ платья достигали радостными звуками до моего сердца: такъ много нѣжности было въ ея опущенномъ или поднятомъ взорѣ. Гармоническій ея голосъ былъ уже ласкою; всѣ слова ея обличали присутствіе постоянной мысли; она всегда была подобна себѣ; она не раздѣляла души своей на двѣ атмосферы: огненную и ледяную; наконецъ умъ свой и лучшія свои мысли она берегла для выраженія чувствъ; она была кокеткою съ дѣтьми и со мною. Напротивъ умъ Арабеллы ни сколько не способствовалъ къ украшенію домашней жизни и не служилъ для моего удовольствія. Свѣтъ возбуждалъ его и она разсыпала его въ свѣтѣ. А если случалось, что со мною она увлекалась своимъ насмѣшливымъ характеромъ, это потому только, что она любила укусить и уничтожить кого-нибудь; она не имѣла намѣренія развеселить меня, а слѣдовала только влеченію своей наклонности. Г-жа де Морсофъ скрыла бы свое счастіе отъ цѣлаго свѣта, Арабелла напротивъ желала имъ хвалиться передъ цѣлымъ городомъ. Это смѣшеніе тщеславія, гордости, любви и холодности терзало мою душу; я не могъ переходить такъ быстро изъ одной температуры въ другую, и, разумѣется, что характеръ мой непремѣнно носилъ отпечатокъ чувства.
Когда я рѣшился жаловаться, она оборотила свое жало противъ меня, забавлялась моимъ мученіемъ и любила выказывать превосходство своего ума. Не смотря на пылкость страсти, я не находилъ въ ней ничего глубокаго, сосредоточеннаго, какъ въ Генріетѣ. Ничто ее не могло удовлетворишь; ее можно было сравнить съ песчаной почвой, которая вбираетъ въ себя воду. Г-жа де Морсофъ была увѣрена въ моей любви; она умѣла видѣть ее въ одномъ звукѣ, въ одномъ взглядѣ. Маркиза никогда не понимала пожатія руки; ее не трогали ни взоръ, ни нѣжное слово. Волненіе, шумъ, перемѣны были ей необходимы. Письмо Г-жи де Морсофъ, этотъ лучъ, который еще блисталъ надъ моей головою, показало, вамъ какъ много ее занимали мои выгоды, мои политическія отношенія; съ жаромъ она участвовала, сколько могла, въ моей жизни. Леди Додлей напротивъ изъявляла совершенное равнодушіе ко всему; что касалось до моихъ занятій, моего состоянія и всѣхъ трудностей жизни. Если бы со мной случилось несчастіе, какъ это часто бываетъ съ самыми богатыми, я тотчасъ бы посовѣтовался съ Генріетой; но скорѣй позволилъ бы вести себя въ тюрьму, нежели сказалъ одно слово леди Додлей.
До сихъ поръ вы видѣли противоположность въ чувствахъ; она находилась также и въ вещахъ. То, что въ Клошгурдѣ означало самую милую внимательность со стороны Генріеты, было въ домѣ Арабеллы дѣломъ слугъ. Она не привязывалась къ своимъ людямъ; смерть лучшаго изъ нихъ ни сколько бы ее не тронула. Никогда я не видалъ въ глазахъ ея слезы, пролитой о несчастіи ближняго. Г-жа де Морсофъ проникнула ее однимъ взглядомъ, и всѣ ея предсказанія сбылись: любовь Арабеллы стала мнѣ несносна. Въ то время, когда я началъ чувствовать всю тягость своего ига, когда душа и тѣло были равно утомлены, когда я сталъ понимать, сколько святости придаетъ любви истинное чувство, когда я былъ подавленъ воспоминаніями Клошгурда и, не взирая на разстояніе, вдыхалъ запахъ его розъ, теплый воздухъ террасъ и слышалъ пѣніе его соловьевъ: тогда я получилъ ударъ, который еще и теперь отзывается въ моей жизни. Однажды я работалъ въ кабинетѣ Короля; Герцогъ Ленонкуръ былъ дежурнымъ. Когда онъ вошелъ, Король спросилъ у него о здоровьи дочери. Я поднялъ голову быстрымъ движеніемъ, которое весьма не понравилось Королю; онъ бросилъ на меня строгій взглядъ.
— Государь! моя бѣдная дочь при смерти.
— Ваше Величество! будете ли столько снисходительны, чтобы дозволить мнѣ отлучиться? прошепталъ я сквозь слезы, подвергая себя его гнѣву.
— Летите, милордъ, отвѣчалъ онъ, довольный, что въ каждомъ словѣ умѣлъ выразить эпиграмму.
Герцогъ не просилъ отпуска и поѣхалъ провожать Короля. Я же простился съ леди Арабеллою запискою, въ которой увѣдомлялъ ее, что ѣду съ порученіемъ Короля. На дорогѣ я встрѣтилъ Его Величество. Онъ удостоилъ принять отъ меня букетъ цвѣтовъ и взглянулъ на меня съ глубоко насмѣшливымъ видомъ, который, казалось, говорилъ мнѣ: «Если ты хочешь что-нибудь значить въ свѣтѣ, возвращайся скорѣе, не теряй времени съ мертвыми.» Герцогъ сдѣлалъ мнѣ печальный знакъ рукою. Великолѣпныя коляски съ пышною свитою быстро промчались при восклицаніяхъ народа. Мнѣ казалось, что дворъ переѣхалъ черезъ тѣло Г-жи де Морсофъ съ своимъ обыкновеннымъ равнодушіемъ,
Недалеко отъ Клошгурда я встрѣтилъ доктора; мы велѣли кучерамъ остановишься и вышли изъ каретъ.
— Ну что, каково здоровье Гжи де Морсофъ?
— Я сомнѣваюсь, чтобы вы застали ее еще въ живыхъ, отвѣчалъ онъ. Когда она прислала за мной — это было въ прошедшемъ мѣсяцѣ — никакое искусство уже не могло спасти ее. Она умираетъ страшною смертію. Причина болѣзни, полагаю я, должна заключаться въ какомъ-нибудь сильномъ огорченіи.
— Вамъ не извѣстно оно? Дѣти ея не были больны?
— Нѣтъ, возразилъ онъ, смотря на меня съ значительнымъ видомъ, съ тѣхъ поръ, какъ она сильно занемогла, Г-нъ де Морсофъ ее болѣе не мучилъ. Моя помощь теперь не нужна; никакое лекарство ей не поможетъ; а страданія ея превосходятъ всякое описаніе. Богатая, молодая, прекрасная, она умираетъ отъ голода! Да, вотъ уже сорокъ дней, какъ ея желудокъ отвергаетъ всякую пищу, въ какомъ бы видѣ ей ее ни предлагали.
Тутъ онъ пожалъ мою руку. Не унывайте, Г-нъ Виконтъ, говорилъ онъ, поднимая глаза къ небу.
Онъ не подозрѣвалъ, какъ жестоко поражали меня его слова. Я поспѣшно вскочилъ въ карету, обѣщая почтальону тройную награду, если онъ успѣетъ пріѣхать во время.
Не смотря на нетерпѣніе, дорога показалась мнѣ очень короткою; я былъ углубленъ въ тяжелыя размышленія; страшныя мысли, какъ привидѣнія, толпились въ душѣ моей. Она умираетъ съ горя, а дѣти ея здоровы. Стало быть, она умираетъ отъ меня? Совѣсть изрекла тогда мнѣ страшный приговоръ, котораго слѣдствія простираются на всю жизнь, а, можетъ быть, и далѣе. Какая слабость, какое ослѣпленіе въ человѣческомъ правосудіи! Оно осуждаетъ на смерть и безславіе убійцу, который лишаетъ жизни однимъ ударомъ, и тѣмъ освобождаетъ свою жертву отъ смертной муки; а счастіе достается въ удѣлъ убійцѣ, который проливаетъ по каплѣ ядъ въ душу и медленно убиваетъ тѣло! Какое снисхожденіе къ пороку, прикрытому богатой одеждой! Какое равнодушіе къ нравственнымъ убійствамъ!
Слезы катились по щекамъ моимъ, когда я въѣхалъ въ аллею, которая вела къ Клошгурду. Это было въ сырую, осеннюю погоду; вѣтеръ обрывалъ сухіе листья съ тополей, насаженныхъ подъ присмотромъ Генріеты. Жива ли еще она? Можетъ ли еще она положить свои бѣлыя руки на голову, которую я преклоню передъ ней во прахѣ? Въ эту минуту я поклялся не видаться съ Арабеллою и въ лицѣ ея возненавидѣлъ всю Аиглію.
Въ Клошгурдѣ новый ударъ ожидалъ меня. Жакъ, Магдалина и Аббатъ Доминикъ стояли на колѣняхъ возлѣ деревяннаго креста, который находился на холмѣ, захваченномъ въ новую ограду замка. Ни Графъ, ни жена не соглашались его срыть. Я выскочилъ изъ кареты и пошелъ къ нимъ со слезами на глазахъ. Сердце мое было разтерзано этимъ зрѣлищемъ. Старый стремянный стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи съ открытою головою.
— Что, сударь? сказалъ я Аббату, цѣлуя въ лобъ дѣтей, которыя бросили на меня холодный взглядъ, не переставая молиться.
Аббатъ всталъ. Я оперся на его руку и спросилъ: Жива ли она?
Онъ тихо склонилъ голову.
— Говорите, я заклинаю васъ именемъ Вышняго! Зачѣмъ молитесь вы у этого креста? Зачѣмъ вы не при ней? Отъ чего дѣти на дворѣ въ такую холодную погоду.
— Уже нѣсколько дней Графиня изъявила желаніе видѣть дѣтей только въ положенные часы. Государь мой! прибавилъ онъ въ полголоса, я думаю, должно будетъ приготовить Г-жу де Морсофъ къ этому свиданію; она такъ перемѣнилась. Вы можете усилить ея страданія. Что же до смерти, это было бы для нее благодѣяніемъ. Мы молились за нее; продолжалъ онъ, потому что она, столь покорная Провидѣнію, столь святая, такъ давно готовая умереть, съ нѣкоторыхъ поръ показываетъ непреодолимоѳ отвращеніе къ смерти, и въ первый разъ смотритъ съ мрачной завистью на тѣхъ, въ которыхъ она предполагаетъ избытокъ жизни. Да, злой духъ оспориваетъ эту прекрасную душу а Ангеловъ! Погодите, не показывайтесь ей; она увидѣла бы на лицѣ вашемъ отблескъ придворныхъ пиршествъ, и удвоила бы свои жалобы. Позвольте, чтобы Аббатъ Бирото или я приготовили ее къ свиданію, которое пробудитъ въ ней тысячу воспоминаній.
Онъ разсказалъ мнѣ тогда съ умилительнымъ краснорѣчіемъ, которое подобно росѣ падало на мое сердце, что тому шесть мѣсяцевъ, какъ Графиня страдала все болѣе и болѣе. Докторъ ѣздилъ каждый день. Онъ непремѣнно хотѣлъ исхитить эту добычу у смерти. потому что Графиня сказала ему: «Спасите меня, спасите, во чтобы то ни стало.» Но, чтобы спасти тѣло, вскричалъ однажды почтенный докторъ, должно прежде изцѣлить душу.
Съ усиленіемъ болѣзии, слова кроткой женщины становились полными горечи. Она проситъ землю сохранить ее, вмѣсто того, чтобы умолять небо взять ее; потомъ она раскаявается въ ропотѣ на Провидѣніе. Страшныя страданія! Страшная борьба души и тѣла! Иногда послѣднее одерживаетъ верхъ. «Вы мнѣ дорого стоите!» говорила она однажды Жаку и Магдалинѣ, отталкивая ихъ отъ постели. Но когда мое присутствіе напомнило ей о Богѣ, она оборотилась къ Магдалинѣ и произнесла эти ангельскія слова: «Тѣ, которымъ не осталось никакой надежды, могутъ еще быть счастливы счастіемъ другихъ.» Голосъ ея раздиралъ сердце. Глаза мои наполнились слезами. Она падаетъ, это правда, но при каждомъ паденіи поднимается выше къ небу.
— И такъ, вы думаете, что только въ небѣ разцвѣтетъ эта прекрасная лилія?
— Вы оставили ее еще цвѣткомъ, отвѣчалъ онъ; теперь найдете ее истлѣвшую, очищенную огнемъ страданій, свѣтлую, какъ алмазъ. Да, эта чистая душа, эта ясная звѣзда выйдетъ въ новомъ блескѣ изъ облаковъ, которыя покрываютъ ее, чтобы перейти въ царство свѣта.
Когда я сжималъ руку достойнаго человѣка, Графъ вышелъ изъ дому. Голова его совершенно побѣлѣла. Увидѣвъ меня, онъ удивился.
— Такъ она сказала правду? Вотъ онъ. «Феликсъ! Феликсъ! Вотъ идетъ Феликсъ!» вскричала Г-жа де Морсофъ. Другъ мой! говорилъ онъ, озираясь въ какомъ-то изступленіи, здѣсь смерть. Зачѣмъ не пришла она взять стараго дурака, какъ я, на котораго она уже наложила свою руку?
Я пошелъ въ замокъ, собравъ все свое мужество. На порогѣ передней Аббатъ Бирото остановилъ меня.
— Графиня проситъ васъ подождать. Посмотрѣвъ вокругъ себя, я увидѣлъ, что люди ходили взадъ и впередъ и слушали съ удивленіемъ приказанія, которыя передавала имъ Минета. Горесть была написана на ихъ лицахъ,
— Что тутъ дѣлается? спросилъ Графъ, испуганный этимъ необычайнымъ движеніемъ.
— Ничего, отвѣчалъ Аббатъ. Это Фантазія больной. Графиня хочетъ одѣться, чтобы принять Г. Виконта. Зачѣмъ противорѣчить ей?
Минета позвала Магдалину, и черезъ нѣсколько минутъ она опять вышла изъ комнаты своей матери. Жакъ, отецъ его, два Аббата прохаживались молча вдоль фасада дама. Я смотрѣлъ на долину, которой поблекшіе оттѣнки теперь, какъ и всегда, согласовались съ моими чувствами. Вдругъ я снова увидѣлъ милую дѣвушку; она собирала послѣдніе осенніе цвѣты и дѣлала изъ нихъ букеты. При этомъ видѣ, который такъ живо напоминалъ мнѣ мои занятія въ счастливые дни любви, я почувствовалъ странное потрясеніе во всемъ существѣ; свѣтъ потемнѣлъ въ моихъ глазахъ, и я бы вѣрно упалъ, если бы Аббаты не поддержали меня и не отвели на дерновую скамью.
— Бѣдный Феликсъ! сказалъ Графъ; она не даромъ запретила мнѣ писать вамъ; она знала, какъ вы ее любите.
Все было мертво въ замкѣ, прежде наполненномъ движенія и жизни; все представляло видъ опустѣнія; всѣ плакали и предавались отчаянію. Аллеи были только до половины расчищены, всегдашнія работы оставлены, работники стояли и смотрѣли на замокъ. Было время собиранія винограда, но въ виноградникахъ не слышно было пѣсенъ и веселыхъ разговоровъ; ни одинъ звукъ не напоминалъ о присутствіи человѣка. Мы прохаживались молча; одинъ Графъ говорилъ. Послѣ словъ, внушенныхъ ему привязанностію къ существу, необходимому для его жизни, онъ начиналъ жаловаться, что она не хотѣла беречь себя, ни принимать отъ него хорошихъ совѣтовъ. Не смотря на всѣ представленія, она взяла доктора, который не умѣлъ ее вылечить, и теперь убиваетъ ее. Если причиною ея болѣзни было сильное огорченіе, то ему всего скорѣе должно было умереть. А а ней какія могли быть огорченія? Она была счастлива: никто ей не противорѣчилъ; состояніе ихъ приходило часъ отъ часа въ лучшее устройство; дѣти были здоровы. Откуда же могла проистекать грусть, которая ее подточила, какъ злой червь? Такъ разсуждалъ онъ, спорилъ и примѣшивалъ къ воплю отчаянія безумныя обвиненія. потомъ, когда какое-нибудь воспоминаніе невольно пробуждало въ немъ удивленіе къ превосходнымъ качествамъ благороднаго созданія, слезы градомъ катились изъ глазъ его.
Магдалина пришла сказатъ, что мать ея зоветъ меня. Аббатъ Бирото пошелъ со мной; сама она осталась съ отцемъ, говоря, что мать желаетъ видѣться со мной безъ свидѣтелей.
— Г. Виконтъ! сказалъ мнѣ Аббатъ, одинъ изъ избранныхъ Богомъ служителей, которыхъ онъ надѣлилъ кротостью и простотою, терпѣніемъ и милосердіемъ — знайте, что я употребилъ всѣ старанія, чтобы воспрепятствовать вашему свиданію: спасеніе праведницы этого требовало. Теперь я останусь съ вами, чтобы защитить ее отъ васъ, а можетъ быть, и отъ самой себя. Уважайте ея слабость. съ самаго утра она находится въ состояніи раздраженія, которое предшествуетъ голодной смерти; мнѣ не возможно скрыть отъ васъ, какъ ей тяжко разтаваться съ жизнію. Аббатъ Доминикъ и я взяли на себя трудную обязанность скрывать ея мученія отъ семейства, которое не узнаетъ болѣе свою утреннюю и вечернюю звѣзду. Мужъ, дѣти, домашніе спрашиваютъ: гдѣ она? Такъ она перемѣнилась. Когда она увидитъ васъ, то конечно удвоитъ свои жалобы. И такъ, отбросьте мірскія помышленія, забудьте о чувствахъ сердца, будьте посредникомъ неба, а не земли съ ея суетою. Да не умретъ она въ минуту отчаянія, съ ропотомъ на устахъ…. Я не могъ ничего отвѣчать; это молчаніе удивило и огорчило бѣднаго Аббата. Что касается до меня, я смотрѣлъ, слушалъ, ходилъ, но въ самомъ дѣлѣ ничего не чувствовалъ. Одна ужасная, томительная мысль занимала меня: Что такое случилось? думалъ я. Къ чему всѣ эти предосторожности? Аббатъ отворилъ мнѣ дверь ея комнаты. Генріета, въ бѣломъ платьѣ, сидѣла на своемъ маленькомъ диванѣ, передъ каминомъ; на немъ стояли вазы съ цвѣтами, на окнахъ также были разставлены цвѣты. Удивленіе Аббата при видѣ цвѣтовъ и убранства Генріеты дало мнѣ понять, что умирающая собрала послѣднія силы, чтобы изгладить слѣды болѣзни, привести комнату въ порядокъ и достойнымъ образомъ встрѣтить того, кто тогда былъ для нея дороже всего на свѣтѣ. Худое лице ея, покрытое зеленоватою блѣдностію, выказывалось изъ подъ густой кружевной оборки, какъ первый очеркъ милой головки, наброшенный мѣломъ на желтоватомъ полотнѣ картины. Только впалые, но полные жизни глаза казались совершенно докончанными художникомъ и горѣли сверхъестественнымъ блескомъ въ мертвомъ лицѣ. Уже не было въ ней спокойнаго величія, которое ей сообщала постоянная побѣда надъ страданіями. Лобъ ея, который одинъ сохранилъ свою прекрасную форму, теперь выражалъ порывы страстей и безсильныя угрозы. Лице обтянулось, виски впали, на блѣдныхъ устахъ являлась улыбка, напоминавшая голову скелета. Выраженіе ея лица ясно показывало, что она знала свою перемѣну и была въ отчаяніи. Нѣтъ, это уже не была моя Генріета, ни высокая, святая Г-жа де Морсофъ; это было существо безъ имени, которое голодъ и обманутыя желанія подстрекали къ борьбѣ со смертію.
Я сѣлъ возлѣ нея и поцѣловалъ ея изсохшую и пламенную руку. Она угадала мое удивленіе изъ усилія, которое я дѣлалъ, чтобы скрыть его. Блѣдныя губы ея раздвинулась принужденной улыбкой, которой мы выражаемъ равно и ожиданіе наслажденій, и насмѣшку мщенія, упоеніе души и ярость отчаянія.
— Ахъ! во мнѣ смерть, мой бѣдный Феликсъ, а вы не любите смерти. Смерть, ужасная, отвратительная, на которую ни одно существо не можетъ взирать безъ трепета. Тутъ конецъ любви, вѣчной любви, которую возбуждаетъ одна красота. Я знала это. Ваша Арабелла права. Она наслаждается жизнію и молодостію. Ахъ! зачѣмъ я такъ желала васъ видѣть. Феликсъ! Вы оставили ее; она васъ не любитъ, я знаю это; она любитъ васъ только для себя. Но вы пріѣхали, а я, въ награду за вашу преданность, представляю вамъ такое отвратительное зрѣлище. А я такъ желала остаться въ вашей памяти прекрасною и великою, быть для васъ вѣчно лиліею; я отнимаю а васъ ваши прекрасныя мечты. Но не убѣгайте меня, останьтесь! Докторъ нашелъ меня ныньче гораздо лучше; я выздоровлю, я оживу въ глазахъ вашихъ. А съ силами возвратится и красота. Мнѣ едва минуло тридцать пять лѣтъ. Я могу еще быть счастлива. Къ тому же отъ счастія молодѣютъ. Я хочу узнать радость. Да, я долго объ этомъ думала. У меня прелестные планы. Мы оставимъ ихъ въ Клошгурдѣ, а сами уѣдемъ въ Италію….
У меня выступили слезы. Я оборотился къ окну, какъ будто разсматривалъ цвѣты. Аббатъ Бирото подошелъ ко мнѣ, и, наклонившись надъ букетомъ, шепнулъ мнѣ на ухо: Ради Неба, удержите ваши слезы!
— Какъ прежде, вы возвратите мнѣ здоровье, Феликсъ! Можно ли не ѣсть того, что вы будете подносить мнѣ? Вы такъ хорошо умѣете ходить за больными. Да, вы такъ богаты здоровьемъ и силою, что возлѣ васъ жизнь прилипчива. Другъ мой! докажите же мнѣ, что я не могу умереть, умереть, не знавъ счастія. Они думаютъ, что я умираю отъ жажды! Нѣтъ, я страдала отъ того, что тебя со мной не было. Она произнесла эти слова мнѣ на ухо и сжала мои руки своими горячими руками. — Вѣдь ты велѣлъ мнѣ жить; я хочу жить. И я хочу ѣздить верхомъ, я хочу видѣть Парижъ, узнать праздники, удовольствія….
Тутъ она встала съ нетерпѣніемъ ребенка, которому отказываютъ въ игрушкѣ. Аббатъ, увидѣвъ ее въ такомъ положеніи, сталъ на колѣна и читалъ молитвы.
— Да, жить хочу я! вскричала она, заставляя меня встать и опершись на мою руку — жить не обманомъ, не мечтою! До сихъ поръ все было обманъ въ моей жизни; я перечла ихъ съ перваго дня до послѣдняго. Возможно ли, чтобы я умерла? Я, которая не жила! Зачѣмъ же дали мнѣ душу, которая можетъ жить одной любовью? И за какое преступленіе я до сихъ поръ была лишена ея? Развѣ счастіе мое кому повредило? Ахъ, если бы я была счастлива, я жила бы, я могла бы заботиться о счастіи дѣтей моихъ, устроить ихъ, руководить ихъ въ жизни. Умереть, не знавъ любви, любви радостной, которая восхищаетъ душу до небесъ! Вы хорошо сдѣлали, что покинули меня, чтобы насладиться жизнію въ объятіяхъ другой. Любовь, это вся жизнь! А меня утѣшаютъ, говорятъ мнѣ о другой жизни. Я знаю, я люблю эту, я не хочу умирать…
Она умолкла, стала прислушиваться.
— Феликсъ! работники идутъ обѣдать, а я?… Я! вскричала она дѣтскимъ голосомъ, я госпожа, и голодна! Такъ точно, они счастливы любовію. А я?..
— Kyrie eleyson! говорилъ бѣдный Аббатъ, и молился, поднявъ руки и глаза къ небу. Она услышала, обернулась къ нему и засмѣялась.
— Никто не имѣетъ ко мнѣ жалости, отвѣчала она. Вы говорите мнѣ о раѣ, а будетъ ли онъ тамъ? Нѣтъ, теперь насъ не разлучатъ, продолжала она, обхвативъ руками мою шею. Я не хочу болѣе носить бѣлаго платья. Я хочу веселишься, какъ леди Додлей; выучусь по-Англійски, чтобы хорошо произносить: ту dee. Я поѣду ко двору, къ Герцогинѣ Беррійской, буду восхитительно одѣваться. Вы будете гордиться мною. Мать предлагала мнѣ эту роскошную, блестящую жизнь; если бы я ее послушалась, то сохранила бы ваше сердце и не умерла бы отъ горя. Умереть, когда любятъ жизнь!
— Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ я.
Наконецъ она услышала меня, и сдѣлала знакъ головой, что тотчасъ воротится.
— Мы будемъ вмѣстѣ обѣдать, сказала она; пойду, скажу Минетѣ.
Ей сдѣлалось дурно. Я положилъ ее на постель.
Она была легка, какъ пухъ; все тѣло ея горѣло. Въ эту минуту вошелъ докторъ; онъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на убранство комнаты, но мое присутствіе ему все объяснило.
— Какъ жестоко страдаютъ для того, чтобы умереть! прошептала она слабымъ голосомъ.
Докторъ сѣлъ возлѣ нея, взялъ ея пульсъ, но потомъ поспѣшно всталъ, поговорилъ на ухо Аббату и вышелъ изъ комнаты — я за нимъ.
— Что вы хотите дѣлать? спросилъ я.
— Избавить ее отъ ужаснѣйшаго мученія, сказалъ онъ. Я самъ не вѣрю ея силѣ. Мы не понимаемъ, какъ еще она жива. Вотъ уже сорокъ два дня, какъ она не спала, не пила и не принимала никакой пищи. Г-нъ Деландъ спросилъ ея горничную; меня Аббатъ Бирото увелъ въ садъ.
— Оставимъ съ ней доктора, сказалъ онъ; онъ обложитъ ее опіумомъ. Ну, теперь вы слышали ее? Впрочемъ она не причастна своему безумію.
— Нѣтъ, отвѣчалъ я, потому что уже это не она.
Я едва не сошелъ съ ума отъ горести. Я вышелъ изъ сада чрезъ калитку и сѣлъ въ самомъ уединенномъ мѣстѣ, чтобы на свободѣ предаваться мучительнымъ мыслямъ. Отчаяніе внушало мнѣ самыя странныя намѣренія. Я хотѣлъ то умереть съ ней, то заключиться въ Картезіанскомъ монастырѣ. Я спрашивалъ себя: откуда придетъ теперь ко мнѣ свѣтъ и надежда? Что будетъ привязывать меня къ жизни? Тутъ легкій шумъ заставилъ меня обернуться. Магдалина совершенно одна прохаживалась медленными шагами по террасѣ. Желая спросить ее о причинѣ холоднаго взгляда, которымъ она встрѣтила меня, я подошелъ къ ней; но она, какъ будто меня не замѣтивъ, поспѣшно удалилась. Она ненавидѣла меня, она убѣгала убійцы своей матери. Обойдя около балкона, я опять увидѣлъ ее. Она стояла неподвижная, какъ статуя, и прислушивалась къ шуму моихъ шаговъ. Жакъ сидѣлъ на ступеняхъ лѣстницы; положеніе его выражало совершенную безчувственность, какъ это бываетъ со всѣми молодыми людьми, которые чувствуютъ въ себѣ зародышъ смерти. Я хотѣлъ вопросить эту мрачную душу. Хранила ли Магдалина свои мысли при себѣ, или она передала свою ненависть и брату?
— Ты знаешь, сказалъ я, чтобы завязать разговоръ, что имѣешь во мнѣ самаго нѣжнаго; преданнаго брата.
— Мнѣ не нужна ваша дружба. Я скоро послѣдую за матерью, отвѣчалъ онъ; бросивъ на меня горестный и мрачный взглядъ.
— Жакъ! вскричалъ я, и ты?…
Онъ закашлялся, отошелъ отъ меня, потомъ обернулся и показалъ мнѣ свой платокъ. Онъ былъ весь въ крови.
— Понимаете? сказалъ онъ.
И такъ каждый изъ нихъ имѣлъ свою тайну. Братъ и сестра избѣгали другъ друга. Съ паденіемъ Генріеты все пришло въ разстройство въ Клошгурдѣ.
— Графиня заснула, пришла сказать намъ Минета, радуясь за нее этой минутѣ спокойствія. Г. Деландъ велѣлъ принять цвѣты, потому что они слишкомъ сильно дѣйствовали на ея нервы.
И такъ цвѣты были причиной ея изступленія; она ни въ чемъ не участвовала.
— Подите, Г. Феликсъ, говорила она, подите, посмотрите на Графиню; она хороша, какъ ангелъ.
Я возвратился къ больной въ тотъ часъ, когда вечернее солнце золотило кровли сосѣднихъ замковъ. Все дышало спокойствіемъ и прохладою. Тихій свѣтъ окружалъ постель Генріеты. Тѣло въ эту минуту было, такъ сказать, совершенно уничтожено; одна душа господствовала на ея прекрасномъ лицѣ, чистомъ, какъ небо послѣ грозы. Бланка и Генріета, два высокія существа въ одной и той же женщинѣ, оживали тѣмъ прекраснѣе въ моемъ воспоминаніи, что воображеніе помогало природѣ и возстановляло въ прежнемъ видѣ каждую черту, въ которой теперь побѣдоносная душа сіяла яркимъ блескомъ. Два Аббата сидѣли возлѣ кровати. Г-нъ де Морсофъ стоялъ какъ пораженный громомъ и съ выраженіемъ безумія смотрѣлъ на знамя смерти, которое развѣвалось уже надъ главой обожаемаго созданія. Я занялъ ея мѣсто на диванѣ. потомъ мы смотрѣли другъ на друга, выражая взорами удивленіе къ ея небесной красотѣ и горесть объ ея потерѣ. Да! Ангелы охраняли ее. Ихъ мечи блистали надъ благороднымъ челомъ, куда возвратилось высокое выраженіе добродѣтели, которой она всегда сіяла. Всѣ линіи стали по прежнему чисты. Все принимало великій и превосходный характеръ. Зеленые оттѣнки болѣзни уступили мѣсто матовой бѣлизнѣ смерти. Какой таинственный часъ!
Жакъ и Магдалина вошли. Мы не могли удержать невольнаго трепета, когда Магдалина бросилась на колѣна передъ кроватью, съ благоговѣніемъ сложила руки и вскричала: «Наконецъ! вотъ мать моя!» Жакъ улыбался. Онъ былъ увѣренъ въ своей смерти.
— Она притекла въ пристань спасенія, сказалъ Аббатъ Бирото.
Г. Доминикъ посмотрѣлъ на меня, какъ бы желая повторить: «Не говорилъ ли я вамъ, что звѣзда снова взойдетъ съ своимъ обычнымъ сіяніемъ?»
Магдалина устремила глаза на мать; дышала вмѣстѣ съ нею, подражая ея легкому дыханію; это была послѣдняя нить, которая привязывала ее къ жизни, и мы съ безпокойствомъ къ нему прислушивались, боясь, чтобы она тотчасъ не прервалась. Какъ Ангелъ у дверей святилища, молодая дѣвушка стояла вмѣстѣ пламенная и спокойная, величественная и преклоненная. Въ эту минуту раздался вечерній звонъ; теплый воздухъ доносилъ къ намъ звуки, которые возвѣщали, что въ это время всѣ Христіане повторяли слова, произнесенныя Ангеломъ Дѣвѣ. Ave Maria показалось намъ въ этотъ вечеръ глаголомъ Небесъ. Мы громко заплакали. Шопотъ вѣтра, который шевелилъ листами; послѣднее чириканье птицъ, жужжаніе насѣкомыхъ, журчанье водъ, печальный крикъ иволги — вся природа прощалась съ прекраснѣйшею лиліею долины, съ ея простою, уединенною жизнію. Эта поэзія природы, въ соединеніи съ поэзіею религіи, такъ хорошо выражала прощальный гимнъ, что рыданія наши невольно повторились. Дверь была отворена; но это ужасное и кроткое зрѣлище такъ приковало наше вниманіе, что мы не замѣтили домашнихъ, которые въ ближней комнатѣ стояли на колѣнахъ и усердно молились. Бѣдные люди, привыкшіе обманывать себя надеждою, думали сохранишь свою госпожу; это ясное предвѣщаніе поразило ихъ.
По знаку Аббата Бирото старый стремянный пошелъ за приходскимъ священникомъ изъ Саше; докторъ, который стоялъ возлѣ спящей, держа ея руку, знакомъ показалъ Аббату, что то послѣдній спокойный часъ, который оставался отлетающему Ангелу. Въ девять часовъ она тихо проснулась, посмотрѣла на насъ съ кроткимъ удивленіемъ, и мы увидѣли звѣзду нашу во всемъ блескѣ ея прекраснѣйшихъ дней.
— Маменька! ты слишкомъ прекрасна, чтобы умереть! вскричала Магдалина. На лицѣ твоемъ цвѣтутъ здоровье и жизнь.
— Милая дочь! отвѣчала она съ улыбкой, я буду жить, но въ тебѣ.
Тогда началось раздирающее душу прощаніе матери съ дѣтьми, дѣтей съ матерью. Г. де Морсофъ съ благоговѣніемъ поцѣловалъ жену свою въ лобъ. Увидя меня, она покраснѣла.
— Любезный Феликсъ! вотъ, кажется, въ первый разъ, что я васъ огорчила. Но забудьте, что я могла сказать вамъ въ безпамятствѣ. Она протянула мнѣ руку, и когда я поднесъ ее къ губамъ, она сказала съ своей милой улыбкой добродѣтели: Какъ прежде, Феликсъ!
Мы вышли въ залу, пока она исповѣдывалась. Я сталъ возлѣ Магдалины, которая не могла, не нарушая приличій, убѣгать меня при всѣхъ, но подобно матери она ни на кого не смотрѣла и молчала, ни разу не поднявъ на меня глазъ.
— Милая Магдалина! сказалъ я ей тихо, что я вамъ сдѣлалъ? Зачѣмъ эта холодность, когда присутствіе смерти должно бы всѣхъ примирить?
— Я слушаю, что говоритъ теперь моя мать.
— И осуждаете меня, когда она оправдала, если я и былъ въ чемъ виновенъ?
— Вы всегда и во всемъ вы!
Голосъ ея выражалъ глубокую ненависть Корсиканца, непримиримую, неизмѣнную. Таковы обыкновенно бываютъ сужденія тѣхъ, которые не испытали, не изучили жизни и не принимаютъ никакихъ извиненій въ обидахъ сердечныхъ. Часъ прошелъ въ глубокомъ молчаніи. Когда кончилась исповѣдь, мы опять вошли въ комнату Генріеты. Она надѣла длинное бѣлое платье, которое должно было служить ей саваномъ. Въ каминѣ лежали мои истлѣвшія письма. Она улыбнулась намъ своей прежней улыбкой; полные слезъ глаза показывали, что небесный свѣтъ озарилъ ее: что она видѣла уже обѣщанное блаженство праведникамъ.
— Любезный Феликсъ! говорила она, протягивая мнѣ руку и сжимая мою, останьтесь. Вы должны присутствовать при одномъ изъ грустныхъ явленій моей жизни; потому что много въ немъ участвуете. По знаку ея двери затворили. Графъ сѣлъ, Аббатъ Бирото и я стояли. Съ помощію Минеты Графиня встала, преклонила колѣна передъ удивленнымъ Графомъ и осталась въ этомъ положеніи. Когда Минета отошла, она подняла голову.
— Хотя я всегда имѣла въ мысляхъ быть вѣрной и доброй супругою, говорила она прерывавшимся голосомъ; можетъ статься, сударь, я въ чемъ-нибудь не исполнила моихъ обязанностей; но я молила Бога дать мнѣ силы выпросить у васъ прощеніе. Да, я могла иногда оказывать друзьямъ, которые не принадлежали къ моему семейству, болѣе вниманія, болѣе нѣжности, нежели вамъ. А это могло васъ раздражить. Я имѣла, прибавила она тихо, столь сильную дружбу, что тотъ самый, кто мнѣ внушилъ ее, не зналъ никогда совершенно, какъ она была велика. Хотя я осталась добродѣтельною и безпорочною супругою, но могло статься, что невольныя мысли смущали иногда мою душу. Теперь я боюсь отвѣчать за нихъ. Но какъ я васъ нѣжно любила, и облака прошли по небу, не затмивъ его чистоты, я теперь съ спокойнымъ челомъ прошу вашего благословенія. Я умру безъ горести, если услышу отъ васъ нѣжное слово къ вашей Бланкѣ, къ матери вашихъ дѣтей; если вы простите ей то, что она сама простила себѣ, только получивъ отпущеніе грѣховъ отъ священнаго судилища вѣры.
— Бланка, Бланка! вскричалъ старикъ, обливаясь слезами, которыя падали на голову жены, ты хочешь уморить меня! Онъ поднялъ ее съ необыкновенною силою и поцѣловалъ въ лобъ.
— Не я ли долженъ просить у тебя прощенія? Не увеличиваетъ ли твоя нѣжность дѣтскіе проступки?
— Можетъ быть, другъ мой, но будьте снисходительны къ умирающей и успокойте меня. Когда наступитъ и вашъ часъ, вспомните, что я умерла, благословляя васъ. Позвольте мнѣ оставить нашему другу залогъ неизмѣнного, глубокаго чувства, говорила она, указывая на письмо, лежащее на каминѣ. Онъ теперь мой названный сынъ — вотъ все. Сердце, любезный Графъ, также чувствуетъ необходимость сдѣлать завѣщаніе. Въ моей послѣдней волѣ я отказываю нашему любезному Феликсу исполненіе священныхъ обязанностей; онъ докажетъ, я въ этомъ увѣрена, что я имѣла полную причину на него положиться; докажите и вы, что не слишкомъ многаго отъ васъ требую. Вы видите, что я еще все женщина, и тотчасъ послѣ прощенія прошу о милости.
— Прочтите послѣ моей смерти, говорила она, подавая мнѣ таинственное письмо.
Она поблѣднѣла. Г-нъ де Морсофъ взялъ ее и отнесъ на постелю, гдѣ мы ее окружили. Она сдѣлала рукою знакъ, чтобы позвали священника и людей. Потомъ повелительнымъ движеніемъ руки указала мнѣ на обезумѣвшаго Графа и дѣтей. Видъ отца, котораго тайное помѣшательство было намъ однимъ извѣстно, внушилъ ей нѣмое моленіе, которое огненною струею проникло въ мою душу. Передъ елеосвященіемъ она просила прощенія у людей въ томъ, что бывала тогда своенравна и нетерпѣлива, просила не забывать ее въ молитвахъ и каждаго въ особенности поручала Г-ну де Морсофъ. Потомъ съ благородною откровенностію обвиняла себя въ ропотѣ въ продолженіе послѣдняго мѣсяца, въ томъ, что отдаляла дѣтей, извиняла себя только нестерпимыми страданіями. Потомъ съ трогательнымъ изліяніемъ чувствъ благодарила при всѣхъ Аббата Бирото, что онъ показалъ ей ничтожность всего земнаго.
Когда она перестала говорить, начались молитвы. Черезъ нѣсколько минутъ, по совершеніи таинства, дыханіе ея стало труднѣе; она открыла глаза, бросила на меня послѣдній взглядъ и отошла передъ глазами всѣхъ домашнихъ; рыданія наши, можетъ быть, еще касались ея слуха, Въ эту минуту два соловья, что часто случается въ деревнѣ, перекликались пѣснями, повторяя нѣсколько разъ свою единственную ноту, чистую и протяжную, какъ нѣжное призваніе. Когда раздался ея послѣдній вздохъ — послѣднее страданіе жизни, которая вся была продолжительное страданіе, я почувствовалъ ударъ, который однимъ разомъ потрясъ всѣ мои способности.
Я съ Графомъ, два Аббата и священникъ провели всю ночь у ея постели. Ослѣпленный снѣжною бѣлизною, чистымъ выраженіемъ лица, свободнаго отъ страстей, я не сводилъ съ нея глазъ; мнѣ казалось, что прежнія привязанности еще одушевляли ее, но она уже не отвѣчала на мою любовь. Какое величіе въ этомъ безмолвіи и въ этой неподвижности! Сколько мыслей онѣ раждаютъ въ душѣ! Какая красота въ этомъ совершенномъ спокойствіи! Какая сила въ этомъ безстрастіи! Тутъ еще видно прошедшее и уже начинается будущее. Ахъ! я любилъ и мертвую столько же, какъ живую.
Поутру Г. де Морсофъ пошелъ спать; три утомленные священника также уснули въ эту особенно тяжелую минуту. Оставшись безъ свидѣтелей, я могъ напечатлѣть на хладномъ лицѣ прощальный поцѣлуй со всею любовію, которой она никогда не позволяла мнѣ выразить. На третій день, въ свѣжее осеннее утро, мы проводили Графиню въ ея послѣднее жилище, на бѣдное кладбище прихода Саше, гдѣ изъ Христіанскаго смиренія она велѣла положишь себя съ простымъ крестомъ изъ чернаго дерева на могилѣ.
Безчисленная толпа слѣдовала за гробомъ; вся долина оплакивала ту, которая подъ покровомъ тайны наполнила ее добрыми дѣлами. Минета одна въ нихъ участвовала, и расказывала, что когда Графинѣ не доставало сбереженной суммы, она удѣляла бѣднымъ часть изъ той, которая была опредѣлена на ея одежду. Сколько бѣдныхъ дѣтей одѣто ея стараніями! Сколько разъ посылала она матерямъ деньги и нужное бѣлье, слабымъ старикамъ въ холодную зиму дрова и мѣшки съ мукою, бѣднымъ семействамъ иногда корову, иногда лошадь; наконецъ часто давала она приданое молодымъ людямъ, которые желали соединиться бракомъ — трогательное приношеніе существа, которое было сама любовь, которое говорило: счастіе другихъ служитъ утѣшеніемъ тому, кто самъ не можетъ быть счастливъ.
Я шелъ съ Жакомъ и Аббатами за гробомъ; Графъ и Магдалина остались по обыкновенію дома. Минета непремѣнно хотѣла быть при погребеніи.
— Бѣдная, добрая моя госпожа! говорила она, громко рыдая, теперь она счастлива. Когда шествіе поворотило къ церкви, въ толпѣ раздались громкіе вопли; казалось, что долина оплакивала душу, которая ее оживляла.
Церковь была полна народа. Когда стали засыпать гробъ землею, силы оставили меня; я упалъ на руки двухъ человѣкъ, которые возлѣ меня стояли. Они отнесли меня въ замокъ Саше; тамъ гостепріимные хозяева предложили мнѣ убѣжище. Я не хотѣлъ возвратиться въ Клошгурдъ, ни въ Фрапель, откуда видно жилище Генріеты. Въ Саше я былъ возлѣ нея. Я провелъ нѣсколько дней въ комнатѣ, которой окна выходили на спокойную и уединенную долину, окруженную столѣтними дубами. Тутъ въ осеннюю дождливую погоду течетъ бурный потокъ. Видъ этого мѣста согласовался съ важными, торжественными мыслями, которыя наполняли мою душу. Въ послѣдствіи времени я имѣлъ множество случаевъ замѣтить, какъ мое присутствіе было бы непріятно въ Клошгурдѣ. Ненависть Магдалины мнѣ навсегда его затворила; она конечно не имѣла желанія миришься со мной на гробѣ матери. Положеніе мое было бы чрезвычайно затруднительно между Графомъ, который сталъ бы говорить мнѣ о себѣ, и его дочерью, которая изъявляла бы мнѣ непреодолимое отвращеніе. Быть ненавистнымъ тамъ, гдѣ прежде все меня любило, гдѣ самые цвѣты, казалось, ласкали меня; гдѣ всѣ предметы говорили мнѣ краснорѣчиво; гдѣ балконы, террасы и рѣшетки, деревья и виды были облечены поэзіею — нестерпимая мысль! Увы! такъ ли должна была кончиться сильнѣйшая любовь, которую когда-либо испыталъ человѣкъ? И такъ кончаются прекраснѣйшія чувства, важнѣйшіе перевороты въ жизни! Мы всѣ отправляемся на зарѣ нашихъ дней, какъ я изъ Тура въ Клошгурдъ; умъ нашъ, кажется, готовъ завладѣть вселенной; сердце полно желанія любви. Потомъ, когда мы узнаемъ нѣсколько людей и жизнь, когда богатства наши перешли черезъ горнило, мы находимъ только немного золота подъ кучею пепла. Вотъ дѣйствительная жизнь! Необъятныя требованія, не ограниченныя надежды; а на дѣлѣ ничего. Я долго размышлялъ, что мнѣ теперь дѣлать послѣ удара, который разомъ подкосилъ всѣ мои цвѣты. Я рѣшился отдаться политикѣ и наукамъ, пуститься по трудной дорогѣ честолюбія, сдѣлаться государственнымъ человѣкомъ, холоднымъ и безстрастнымъ, и остаться вѣрнымъ той, которую любилъ. Наконецъ, въ одинъ изъ прекрасныхъ осеннихъ дней, которые можно назвать послѣднею улыбкою природы, я прочелъ ея письмо. Судите о впечатлѣніи, которое оно должно было произвести на меня.
ПИСЬМО Г-ЖИ ДЕ МОРСОФЪ КЪ ВИКОНТУ ФЕЛИКСУ ДЕ ВАНДЕНЕСЪ.
правитьФеликсъ, другъ, котораго я слишкомъ много любила! я должна открыть вамъ мое сердце, должна для того болѣе, чтобы показать вамъ, какъ велики, какъ глубоки были раны, которыя вы ему нанесли. Теперь, когда на краю пути я падаю отъ усталости и борьбы, истощившей мои силы, теперь женщина не существуетъ во мнѣ; только мать пережила ее. Вы увидите, другъ мой, какъ вы были первой причиной моихъ страданій, какъ теперь я умираю отъ послѣдняго удара вашей руки; но сладко умирать отъ руки любимаго человѣка. Скоро болѣзнь совсѣмъ лишитъ меня силъ; поэтому я хочу воспользоваться послѣдними искрами разума, и умоляю васъ замѣнить дѣтямъ моимъ сердце, котораго вы ихъ лишите. Если бы я васъ менѣе знала, я поставила бы вамъ это въ обязанность, но я лучше желаю, чтобы вы сами ее на себя возложили, въ слѣдствіе святаго раскаянія. Ваша ошибка была мнѣ пагубна, не столько черезъ васъ самихъ, сколько по дѣйствію, которое она должна была на меня произвести. Утѣшьтесь однако жъ, и помните, что церковь, устами чистѣйшихъ своихъ служителей, обѣщаетъ именемъ Бога прощеніе тѣмъ, которые пожертвовали наклонностію долгу. Другъ мой! я хочу, чтобы вы узнали все до самой послѣдней изъ моихъ мыслей. Помните ли вы этотъ праздникъ, который давали Герцогу Ангулемскому, единственный балъ, на которомъ я была? До тѣхъ поръ душа моя сохраняла чистоту и спокойствіе. Я была уже матерью. Но эта минута произвела во мнѣ внезапную и непостижимую перемѣну. Когда я встала съ такимъ гордымъ видомъ, во мнѣ происходили ощущенія, для которыхъ я напрасно стала бы искать словъ. Это было отраженіе звука громкимъ эхомъ, свѣтъ, внезапно озарившій мракъ, движеніе, подобное тому, которое было сообщено вселенной; по крайней мѣрѣ, оно было также быстро. По возвращеніи въ Клошгурдъ, весла, первые листья, запахъ цвѣтовъ, прозрачныя облака, рѣка, небо, все заговорило мнѣ языкомъ, до того непонятнымъ.
Съ перваго дня вы пріобрѣтали надъ сердцемъ моимъ полную власть, которая усилилась до безконечности, когда мнѣ можно было читать въ вашемъ сердцѣ. Какой восторгъ наполнялъ мою душу, когда я увидѣла васъ столь чистымъ, столь правдивымъ, одареннымъ множествомъ прекрасныхъ качествъ, способнымъ ко всему великому, столь юнымъ и уже такъ много испытавшимъ!
Вы были мужъ и дитя, робкій и мужественный вмѣстѣ. Я узнала, что оба мы были испытаны одинакимъ несчастіемъ и мужественно обрекла себя на цѣлую жизнь страданій; онѣ были мнѣ пріятны, истому что вы ихъ раздѣляли. Страсть моя къ вамъ отразилась въ моихъ поступкахъ. Мученія, которыя заставлялъ меня 'терпѣть Г. де Морсофъ, казались мнѣ тогда справедливымъ наказаніемъ. Прежде я склонна была къ ропоту; ваше присутствіе пробудило во мнѣ веселость, которая была пріятна Г. де Морсофъ. Безъ вашей помощи давно бы я была подавлена гаяжелою домашнею жизнію; никогда бы довольно не вознаградила дѣтей попеченіями за то, что уменьшила ихъ часть любви. Жизнь моя была продолжительное страданіе, но я полюбила это страданіе. Въ безпрестанномъ опасеніи не выполнить долга, я всегда старалась дѣлать болѣе, нежели сколько должна была.
Поставивъ между нами преградою Магдалину, я вынесла страшную борьбу; я говорила себѣ, что мнѣ было только двадцать восемь лѣтъ, когда я васъ встрѣтила, а вамъ двадцать два; я сближала разстоянія, предавалась обманчивымъ надеждамъ.
Болѣзнь дѣтей показалась мнѣ угрозою Бога, Который звалъ къ себѣ заблудшуюся овцу. Потомъ страсть ваша къ Англичанкѣ открыла мнѣ, что я любила васъ болѣе, нежели воображала. Безпрестанныя потрясенія бурной жизни, усилія мои побѣдить страсть, все приготовило болѣзнь, отъ которой я умираю. Я страдала и молчала, потому что желала смерти; она казалась мнѣ единственной, возможной развязкою этой ужасной драмы. Два мѣсяца, которые прошли между письмомъ моей матери и вашимъ пріѣздомъ, были для меня цѣлою жизнію, полной ревности и страшной борьбы; я испытывала жесточайшія мученія, но и посреди этихъ мученій умѣла казаться спокойною. Когда же я увѣрилась, что вы еще любите меня, какъ прежде, я опять желала жить. Но уже было поздно. Богъ взялъ меня подъ свой покровъ. Онъ умилосердился надъ бѣднымъ созданіемъ, которое въ минуту скорби падало ницъ передъ Распятіемъ. Другъ мой! и Г. де Морсофъ простилъ меня; но будете ли вы повиноваться моему голосу? Загладите ли вы несчастія, въ которыхъ мы оба виновны? Будьте Г-ну де Морсофъ тѣмъ, чѣмъ бываетъ сестра милосердія для больнаго; любите его, потому что его никто уже не будетъ любить. Будьте посредникомъ между имъ в дѣтьми. это продолжится не долго: Жакъ скоро поѣдетъ въ Парижъ къ дѣдушкѣ. Вы обѣщали мнѣ быть его руководителемъ въ бурномъ вихрѣ свѣтской жизни. Магдалина выйдетъ замужъ. Дай Богъ, чтобы вы ей понравились. Она другая я, и сверхъ того обладаетъ силою воли, которой мнѣ не доставало и которая необходима подругѣ государственнаго человѣка; она ловка и проницательна.
Если вы не хотите жениться на Магдалинѣ, по крайней мѣрѣ позаботьтесь о счастіи Г. де Морсофъ, сколько отъ васъ будетъ зависѣть. Простите, сынъ моего сердца! Это прощанье еще полно жизни, это прощанье души. Не жалѣйте обо мнѣ: я достигла пристани успокоенія, я умираю оплаканная. Конечно, я часто колебалась, но не упала, и передъ Творца моего предстану съ такимъ же трепетомъ, какъ бы я не удержалась на краю погибели. Еще разъ прости, еще одно прости, подобное тому, которое я сказала вчера нашей долинѣ, гдѣ я скоро почію въ мирѣ.
Я носился въ вихрѣ размышленій, пробѣгая сокровеннѣйшіе предѣлы ея души, озаренной этимъ послѣднимъ пламенемъ. И такъ она страдала столько же, какъ и я, болѣе меня, потому что она умерла. Она думала, что и другіе будутъ любишь меня? какъ она; она такъ была ослѣплена любовію, что и не подозрѣвала ненависти, которую я внушилъ Магдалинѣ. Это послѣднее доказательство, ея нѣжности глубоко меня тронуло. Бѣдная Генріета! она хотѣла отдать мнѣ Клошгурдъ и свою дочь!
Съ того дня, Наталія, когда я проводилъ на кладбище бренные остатки моей благородной Генріеты, съ того дня солнце не сіяло для меня съ такимъ блескомъ, съ такою теплотой, какъ прежде; ночь стала мрачнѣе, движеніе медленнѣе, мысль тяжелѣе. Есть существа, которыхъ мы хоронимъ не въ землѣ, а въ сердцѣ нашемъ; о которыхъ воспоминаніе не разлучно съ нашею жизнію; думать объ нихъ для насъ столь же необходимо, какъ дышать воздухомъ. Другая душа живетъ въ душѣ моей; когда я скажу что полезное, когда я сдѣлаю доброе дѣло, это она говоритъ и дѣйствуетъ. Все, что есть во мнѣ хорошаго, истекаетъ изъ ея могилы, какъ изъ лиліи благовоніе, которое наполняетъ воздухъ. Насмѣшливость, всякое зло, которое вы во мнѣ порицаете, происходитъ отъ меня. Теперь, когда взоръ мой омрачится, и, долго устремленный на землю, обратится къ гебу, когда уста мои не отвѣчаютъ на ваши слова и ласки, не спрашивайте меня: о чемъ вы думаете?
Милая Наталія! я долженъ былъ оставить на нѣсколько времени мой разсказъ, потому что онъ слишкомъ чувствительно растрогалъ мои раны. Теперь я въ нѣсколькихъ словахъ перескажу происшествія, которыя слѣдовали за моимъ несчастіемъ. Письмо Генріеты манило меня еще одной лестной надеждой. Оно указывало мнѣ островъ, къ которому я могъ пристать послѣ бури. Жить въ Клошгурдѣ, посвятить дни мои Магдалинѣ — эта судьба согласовалась съ желаніями моего сердца; но сперва необходимо было узнать чувства дѣвушки.
Я пошелъ въ Клошгурдъ проститься съ Графомъ. Онъ встрѣтилъ меня на террасѣ и долго говорилъ о незамѣняемой для него потери; потомъ еще долѣе о себѣ и о будущемъ, которое его сильно заботило. Онъ боялся дочери: она не имѣла кротости своей матери и показывала твердый характеръ и непреклонную волю. Одна увѣренность скораго соединенія съ женой утѣшала его. Впрочемъ, говоря о смерти, онъ еще болѣе страшился окончить дни въ одиночествѣ, безъ участія. Жакъ уѣдетъ, дочь его выйдетъ замужъ; кто знаетъ, каковъ будетъ его зять. И онъ упрашивалъ меня именемъ жены сохранить ему мою дружбу. По наружности онъ казался слабымъ и хилымъ, но въ самомъ дѣлѣ умѣренная жизнь и сельскія занятія удивительно укрѣпили его, и теперь, когда я пишу это, онъ еще живъ.
Магдалина давно видѣла насъ изъ оконъ; она даже нѣсколько разъ выходила на балконъ, но, чтобы показать мнѣ свое презрѣніе, не приближалась къ намъ. Наконецъ я просилъ ее выйти ко мнѣ, говоря, что имѣю сообщить ей послѣднюю волю Графини.
— Милая Магдалина! я знаю ваши мысли, сказалъ я ей; но не осудили ли вы меня, не зная моей вины? Жизнь моя и счастіе тѣсно связаны съ этими мѣстами; вы знаете это, и изгоняете меня своею холодностію. Она заступила мѣсто братской привязанности, которую смерть должна была связать новыми крѣпчайшими узами. Милая Магдалина! я сей часъ бы отдалъ за васъ жизнь мою, безъ надежды малѣйшей награды: такъ мы любимъ дѣтей тѣхъ, которыхъ любовь охраняла насъ въ жизни. Одного прошу я а васъ: не отнимайте а меня права приходить иногда дышать воздухомъ на этой террасѣ и ждать, чтобы время измѣнило ваши понятія. Вы не знаете, какой планъ составила для насъ та, которая теперь почила въ мирѣ; какъ онъ радовалъ ее сердце въ продолженіе семи лѣтъ; но, не смотря на отвращеніе, которое вы мнѣ оказываете, я слишкомъ люблю васъ, чтобы сообщить его Г. де Морсофъ. Онъ пламенно бы принялся за него. Будьте свободны. Но въ послѣдствіи вспомните, что вы никого не будете знать лучше меня, что никто не можетъ быть вамъ такъ преданъ.
До сихъ поръ Магдалина слушала съ опущенными взорами; тутъ она остановила меня движеніемъ руки.
— Государь мой! говорила она дрожащимъ отъ волненія голосомъ, мнѣ также извѣстны всѣ ваши мысли; но чувства къ вамъ мои никогда не измѣнятся, Я лучше соглашусь броситься въ Индру, нежели соединиться съ вами. Я не буду говоришь вамъ о себѣ; но если имя матери сохраняетъ надъ вами какую-нибудь власть, я именемъ ее прошу васъ не приходить въ Клошгурдъ, пока я здѣсь буду. Одинъ видъ вашъ рождаетъ во мнѣ волненіе, котораго я не умѣю выразить и котораго никогда не преодолѣю.
Оыа поклонилась мнѣ съ гордымъ движеніемъ и пошла къ Клошгурду, не оборачиваясь, непреклонная и неподвижная, подобно Генріетѣ. Проницательный взоръ дѣвушки разгадалъ все, хотя поздно, въ сердцѣ матери; она обвиняла меня въ ея смерти, не давая себѣ труда размыслить, что своенравный характеръ, тяжелое обращеніе Г. де Морсофа, безпокойство о здоровьи дѣтей давно уже приготовили ея ужасную болѣзнь. И такъ все прекрасное зданіе моего счастія было разрушено; одинъ я зналъ вполнѣ жизнь, чувства, душу этой женщины. Ни дѣти, ни мужъ, ни отецъ не понимали ее. Странная судьба! Сколько семействъ имѣетъ своихъ Генріетъ! Сколько существъ оставляютъ міръ, и никто не подозрѣвалъ глубины и великости ихъ чувствъ! Такова жизнь человѣческая! Часто дѣти не знаютъ родителей и родители дѣтей. То же бываетъ съ братьями, супругами, любовниками. Когда Магдалина исчезла, я возвратился въ Парижъ съ разтерзаннымъ сердцемъ. Съ горестью въ душѣ я проѣзжалъ мѣста, по которымъ проходилъ въ 1814 году бѣднымъ, усталымъ пѣшеходомъ. Теперь я былъ богатъ, имѣлъ прекраснѣйшую дорогу по службѣ; но глаза мои были полны слезъ, жизнь казалась пустыней; я былъ еще молодъ, но сердце мое уже отцвѣло. Семь лѣтъ лишили эти мѣста ихъ очаровательной прелести и внушили мнѣ отвращеніе къ жизни. Подавленный горестью, я самъ не замѣтилъ, какъ пріѣхалъ на дворъ леди Додлей, которая была такъ далека отъ моихъ мыслей. Но дѣло было сдѣлано. Я былъ а ней, какъ дома; подумалъ о скукѣ разрыва и пошелъ вверхъ. Представьте себѣ мое удивленіе, когда ея дворецкой ввелъ меня въ дорожномъ платьѣ въ залу, гдѣ я нашелъ леди Додлей въ великолѣпной одеждѣ и съ ней пять или шесть человѣкъ. Лордъ Додлей, одинъ изъ самыхъ значительныхъ лицъ въ Англіи, стоялъ возлѣ камина съ надменнымъ, холоднымъ и насмѣшливымъ взглядомъ. Услышавъ мое имя, онъ улыбнулся. Леди Додлей приняла также гордый видъ, посмотрѣла пристально на мое дорожное платье, какъ бы желала спросить: какъ я имѣлъ дерзость такъ явиться къ ней, и окидывала меня глазами съ головы до ногъ, какъ деревенскаго дворянина, который ей только что представился. А наша связь, ея вѣчная страсть, клятвы умереть, если я перестану любить ее и вся фантазмагорія Армиды исчезла! Я былъ для нее чужой; она меня не узнала. Не смотря на мое дипломатическое хладнокровіе, я удивился. Одинъ изъ ея собесѣдниковъ съ особеннымъ вниманіемъ и улыбкою разсматривалъ мои сапоги. Но я скоро рѣшился противопоставить дерзость дерзости.
— Прошу васъ извинить мое неучтивое посѣщеніе, сказалъ я; сей часъ только я пріѣхалъ изъ Турени, и леди Брантомъ дала мнѣ порученіе, которое не терпитъ отлагательства. Я боялся, что вы уже уѣхали, но теперь буду ждать вашихъ приказаній.
Она наклонила голову, и я вышелъ. Съ тѣхъ поръ я встрѣчалъ ее только въ свѣтѣ, гдѣ мы мѣняемся дружескими взглядами и иногда эпиграммою. И такъ несчастіе мое было совершенно. Тогда я рѣшился слѣдовать плану, который начерталъ во время моего уединенія въ Саше. Я предался ученію, словесности и политикѣ. Съ тѣхъ поръ я не сталъ обращать вниманія ни на одну женщину, какъ бы ни казалась она хороша, остроумна и способна любить. Это мнѣ удалось Я пріобрѣлъ удивительное спокойствіе духа, большую способность къ работѣ, и тогда понялъ, какъ много жизни мы теряемъ для женщинъ, которыя платятъ намъ нѣсколькими ласковыми словами. Но вы знаете также, какимъ образомъ разстроились мои намѣренія.
Милая Наталія! раскрывая передъ вами жизнь мою безъ обмана, съ совершенной откровенностію; говоря вамъ о чувствахъ, внушенныхъ не вами, можетъ быть, я тронулъ ваше нѣжное и ревнивое сердце; но я знаю, что раздражило бы женщину обыкновенную, будетъ для васъ новою причиной любить меня. Обязанность женщины къ душамъ больнымъ, раненымъ священна и высока; это обязанность сестры милосердія, матери, которая, любя, прощаетъ сыну. Поэты, художники, ученые не одни страдаютъ; люди, которые живутъ для отечества, часто осуждены на горькое одиночество. Имъ нужно имѣть возлѣ себя чистую, преданную, любящую душу, и вѣрьте, что онѣ умѣютъ постигнуть ихъ высокость, цѣнить ихъ любовь. Завтра узнаю, обманулся ли я въ моей надеждѣ.
ОТВѢТЪ ГРАФУ ФЕЛИКСУ ДЕ ВАНДЕНЕСЪ.
правитьЛюбезный Графъ! вы получили, говорите вы, отъ Графини де Морсофъ письмо, которое научило васъ, какъ вести себя въ свѣтѣ, письмо, которому вы обязаны вашимъ быстрымъ возвышеніемъ: я хочу докончить ваше воспитаніе. Ради Бога, оставьте одну чрезвычайно дурную привычку: не подражайте неутѣшнымъ вдовамъ, которыя говорятъ о первомъ мужѣ и всегда упрекаютъ живаго добродѣтелями покойника. Прочитавъ разсказъ вашъ съ должнымъ вниманіемъ (а вы знаете, какъ велико участіе, которое я въ васъ принимаю), мнѣ показалось, что вы смертельно наскучили леди Додлей, говоря ей о совершенствахъ Г-жи де Морсофъ, и сдѣлали много зла послѣдней, выхваляя ей очаровательную любовь Англичанки. Въ добавокъ, вы поступили совершенно неловко со мной, бѣдной, которая не имѣетъ другихъ достоинствъ, кромѣ счастія вамъ нравиться; вы дали мнѣ почувствовать, что я не любила васъ, какъ Арабелла и какъ Генріета. Я знаю мои недостатки и сознаюсь въ нихъ; но зачѣмъ же такъ жестоко давать мнѣ ихъ чувствовать? Знаете ли, кто кажется мнѣ отмѣнно достойнымъ сожалѣнія? Четвертая женщина, которую вы полюбите. Она будетъ должна по неволѣ бороться съ тремя. Для избѣжанія этого, я хочу предупредить эту опасность отъ слишкомъ живой памяти, столько же для вашей пользы, сколько и для ея: я отказываюсь отъ труднаго подвига любить васъ.
Другъ мой! ибо вы всегда останетесь моимъ другомъ, берегитесь начинать съ кѣмъ-нибудь подобную исповѣдь, которая показываетъ во всей наготѣ ваше разочарованіе, отнимаетъ бодрость и заставляетъ женщину сомнѣваться въ самой себѣ. Любовь, любезный Графъ, живетъ довѣренностію; женщина, которая не скажетъ слова и не сядетъ на лошадь, не спросивъ себя: не лучше ли говорила небесная Генріета, или съ какою ловкостью управляла лошадью прелестная Арабелла? эта женщина по неволѣ будетъ дрожать всѣмъ тѣломъ. Мнѣ страхъ какъ хотѣлось получить отъ васъ одинъ изъ этихъ очаровательныхъ букетовъ; ыо вы болѣе ни для кого ихъ не собираете. Такимъ образомъ есть тысяча вещей, которыхъ вы не смѣете дѣлать, тысяча чувствъ и мыслей, которыя для васъ не возвратятся. Вы просите меня любишь васъ изъ состраданія. Признаюсь вамъ, я сдѣлаю много изъ состраданія, милосердія; но любить такъ невозможно. Вы иногда скучаете и докучаете другимъ; вы называете вашу печаль меланхоліею — пожалуй, только тогда вы нестерпимы, и мучите жестоко ту, которая васъ любитъ. Я слишкомъ часто находила между нами могилу святой; я знаю себя, и не хотѣла бы умереть, какъ она. Можетъ быть, вы наскучили бы мнѣ еще скорѣе, чѣмъ леди Додлей. И такъ будемте друзьями, исключимте любовь изъ нашихъ сношеній.
Какъ, любезный Графъ! при самомъ вступленіи въ свѣтъ, вы имѣли счастіе быть любимымъ женщиной совершенной, преданной, которая составила ваше счастіе, доставила вамъ богатство, Графское достоинство, любила васъ пламенно и въ замѣнъ всего желала только, чтобы вы были ей вѣрны; а вы уморили ее съ горя! Да, вѣдь это ужасно! Возьмите любаго изъ несчастныхъ молодыхъ людей, которые носятъ честолюбіе свое по улицамъ Парижа. Кто изъ нихъ не согласился бы съ радостію остаться цѣлую жизнь вѣрнымъ за половину милостей, которыхъ вы не умѣли цѣнить? Я не понимаю, чего вы могли еще желать. Бѣдняжка! она много потерпѣла! А вы сказали нѣсколько чувствительныхъ фразъ надъ ея гробомъ, и думаете, что уже все заглажено! Любезный Графъ! Я не хочу ни живой, ни мертвой соперницы. Когда имѣютъ на совѣсти такіе грѣхи, то по крайней мѣрѣ не объявляютъ ихъ. Требованіе мое было безразсудно, Я поступила, какъ женщина, какъ Еввина правнучка. Вамъ должно было размыслить о слѣдствіяхъ вашего отвѣта. Зачѣмъ вы не обманули меня? Я была бы вамъ очень благодарна. Ваши требованія неосновательны. Быть вмѣстѣ Генріетой и леди Додлей также не возможно, какъ соединишь огонь и воду, вы не знаете женщинъ. Каждая изъ нихъ имѣетъ свои недостатки и свои качества. Вы слишкомъ рано встрѣтили леди Додлей, чтобы умѣть оцѣнить ее, и оскорбленное тщеславіе заставило васъ порицать ее болѣе, нежели она заслуживала. Вы слишкомъ поздно поняли Г-жу де Морсофъ; вы наказали каждую изъ нихъ за то, что одна не походила на другую. Что же будетъ со мною, которая не похожа ни на одну изъ нихъ? Я довольно люблю васъ, чтобы думать о вашемъ будущемъ; а право я васъ много люблю. Ваше сходство съ рыцаремъ печальнаго образа всегда меня сильно трогало; я вѣрила постоянству меланхоликовъ и не подозрѣвала, что при самомъ вступленіи въ свѣтъ вы уморили прекраснѣйшую и добродѣтельнѣйшую женщину. Тогда я спросила себя: что же вамъ дѣлать? И вотъ что я придумала послѣ глубокаго размышленія.
Я думаю, любезный другъ, что всего лучше для васъ будетъ сочетаться бракомъ съ какой-нибудь Г-жею Шанди, которая не имѣла бы понятія о страстяхъ и любви. Она не будетъ заботиться ни о леди Додлей, ни о Генріетѣ; не обратитъ вниманія на минуты скуки, которыя вы называете меланхоліею, и въ продолженіе которыхъ вы бываете занимательны, какъ дождливая погода, и будетъ для васъ отмѣнной сестрой милосердія, какую вамъ надобно. Что же касается до любви, которая трепещетъ отъ одного слова, ждетъ счастія, даетъ его и получаетъ; что касается до тысячи бурь страсти, до безчисленныхъ требованій женскаго тщеславія: любезный Графъ, это не ваше дѣло. Вы очень хорошо выполнили совѣты вашего ангела-хранителя въ отношеніи къ молодымъ женщинамъ; вы ихъ такъ тщательно избѣгали, что совсѣмъ ихъ не знаете. Г-жа де Морсофъ сдѣлала очень хорошо, что съ перваго раза поставила васъ такъ высоко, потому что всѣ женщины противъ васъ вооружились, и вы ничего бы не достигли. Теперь слишкомъ поздно переначинать ваше воспитаніе, учить васъ говорить намъ то, что мы любимъ слышать, быть великимъ кстати и умѣть принаравливаться къ нашимъ слабостямъ, когда намъ угодно быть мелочными. Мы не такъ глупы, какъ вы воображаете. Человѣка, котораго избрало наше сердце, ставимъ мы выше всего; но мы также требуемъ, чтобы и онъ насъ всему предпочиталъ. То, что колеблетъ вѣру въ наше превосходство, разрушаетъ также и любовь нашу; льстя намъ, вы льстите самимъ себѣ. Если вы желаете остаться въ свѣтѣ и наслаждаться обществомъ женщинъ, я совѣтую вамъ скрывать отъ нихъ то, что вы мнѣ сказали: онѣ не любятъ сѣять цвѣты своей любви на утесѣ, ни расточать ласкъ для облегченія больныхъ сердецъ. Каждая замѣтитъ безплодность вашей души, и вы всегда будете несчастны. Между тѣмъ весьма немногія изъ нихъ будутъ столько откровенны, чтобы говорить вамъ, какъ говорю я, и столько добросердечны, чтобы разстаться съ вами безъ сердца, попріятельски, какъ ваша преданная